Адвокатура во Франціи считаетъ вѣками свою исторію. Та общественное вліяніе и значеніе, которое она проявила въ нашемъ столѣтіи, давъ исторіи Франціи рядъ блестящихъ именъ, явилось не сразу и далось адвокатурѣ не даромъ. Вторая половина ХVIII-го вѣка, эпоха непосредственно предшествовавшая «великой революціи», бурно и тревожно пронеслась и надъ сословіемъ французскихъ адвокатовъ.
Типичнымъ дореволюціоннымъ адвокатомъ ХVIII-го столѣтія, обратившимъ на жизнь и задачи сословія вниманіе всей французской печати и публики, и въ концѣ концовъ, цѣною своей гибели, какъ адвоката, совершившимъ весь этотъ переворотъ, по всей справедливости долженъ почитаться Николай Лэнге; Лэнге вступилъ въ сословіе парижскихъ адвокатовъ въ 1764 году и съ позоромъ былъ исключенъ изъ него въ 1776 году подъ дружнымъ давленіемъ какъ наиболѣе видныхъ членовъ сословія, такъ и сплотившагося противъ него прокурорскаго надзора.
Недавно во французской литературѣ (въ 1895 г.) появилась книга Крюпи: «Un avocat-journaliste au ХVIII-me siècle — Linguet», обратившая на себя вниманіе. Это добросовѣстное и талантливое историческое изслѣдованіе, посвященное личности Лэнге, необычайно ярко рисуетъ положеніе тогдашней адвокатуры, обнимая собою дѣятельность Лэнге именно какъ адвоката. Дѣятельность эта продолжалась сравнительно недолго, немного болѣе десяти лѣтъ, но она успѣла проявиться въ столь разнообразныхъ, яркихъ и плодотворныхъ формахъ, что представляетъ изъ себя по истинѣ цѣлую эпопею. Въ 1776 году, когда Лэнге говорилъ въ судебномъ засѣданіи парламента въ послѣдній разъ, весь Парижъ столпился слушать его. Придворныя дамы, помѣщавшіяся за мѣстомъ старшаго предсѣдателя въ особой аристократической нишѣ-фонарѣ, наравнѣ съ остальною публикою, бѣшено апплодировали ему. При выходѣ толпа такъ напирала, тѣснясь въ прославленному адвокату, что на смерть задавила подростка-лицеиста, случайно потерявшаго своего гувернера. Кучеръ, везшій Лэнге изъ Palais de Justice, немилосердно билъ своихъ клячъ, горланя во всю мочь: «да здравствуетъ Лэнге, эта умная голова»! Ему вторила вся уличная парижская толпа.
Въ теченіе 15 лѣтъ слава Лэнге, сначала какъ адвоката, а потомъ, по исключеніи изъ сословія, какъ журналиста, создавшаго впервые отрасль политическаго журнализма, была шумна и необычайна. Портреты, бюсты, медали съ его изображеніями шли такъ же ходко, какъ и изображенія Вольтера; въ музеѣ восковыхъ фигуръ Парижа онъ занималъ мѣсто между королемъ прусскимъ и тѣмъ же Вольтеромъ. Дамы носили шляпки «à la Linguet», а когда, несмотря на протесты части печати и публики, состоялось его исключеніе изъ сословія, модницы измѣнили только фасонъ шляпокъ, назвавъ ихъ «Linguet rayé».
Лудовикъ XV пожелалъ принять Лэнге въ торжественной аудіэнціи послѣ блестящей защиты имъ графа Моронжіе, не удостоивъ самого графа на выходѣ даже поклономъ. По словамъ Крюпи, Лэнге одно время «былъ богомъ въ главахъ Лудовика XVI, оставаясь въ то же время дьяволомъ въ глазахъ его министровъ», которыхъ онъ не переставалъ затрогивать и безпокоить. Не создавъ лично для себя карьеры, несмотря на то, что въ числѣ его кліентовъ былъ такой всемогущій впослѣдствіи сановникъ, какъ герцогъ д’Эгіонъ, не наживъ денегъ, которыя одно время сами плыли къ нему, когда, по общему признанію, онъ вдругъ незамѣтно сталъ первымъ адвокатомъ своего времени, Лэнге весь ушелъ въ общественную тревогу и въ общественное служеніе, благодаря свойствамъ своего непримиримаго и безпокойнаго характера, — быть можетъ, даже самъ не желая того.
Съ 1755 по 1793 годъ имъ написано множество книгъ, всего 80 томовъ. Сюда, кромѣ самостоятельныхъ сочиненій по самымъ разнообразнымъ вопросамъ и отраслямъ знанія, вошли его судебныя рѣчи, защитительныя записки, журнальныя статьи, мемуары и проч. За исключеніемъ его «Mémoires sur la Bastille», которой не миновалъ и онъ во время своей журнальной дѣятельности, большинство его сочиненій въ настоящее время забыто, но это объясняется, по мнѣнію Крюпи, исключительно тѣмъ, что многочисленныя его писанія, зарождавшіяся въ пылу лихорадочной дѣятельности, были почти всѣ произведеніями минуты (de circonstance) и потому являются гораздо болѣе дѣйствіями, «дѣлами», нежели «писаніями».
Шумъ, возбужденный этими спѣшными страницами воспоминаній, полемикъ и судебныхъ рѣчей, нерѣдко полныхъ дѣйствительно новыхъ идей и захватывающаго интереса, смолкъ тотчасъ же, какъ смолкаетъ бряцаніе оружія немедленно послѣ битвы.
Чтобы оживить эти погребенныя творенія, чтобы дать имъ вновь лихорадочный трепетъ жизни, приходится воскрешать самыя событія, среди которыхъ они зародились, и выяснять цѣль, въ которой каждое изъ нихъ стремилось.
Если исполнить именно это, то удастся проявить, пожалуй, одну изъ оригинальнѣйшихъ фигуръ конца ХVIII вѣка, одну изъ тѣхъ типичныхъ личностей, въ которой всего полнѣе, ярче и рельефнѣе отразилась общая сумятица, всеобщій хаосъ идей тѣхъ нѣсколькихъ десятковъ лихорадочно-тревожныхъ годовъ, которые, непосредственно ей предшествуя, подготовили «великую» французскую революцію.
Николай-Симонъ-Анри Лэнге родился въ Реймсѣ въ 1736 г. Судьбѣ угодно было, замѣчаетъ его біографъ, чтобы этотъ будущій срыватель Бастиліи появился на свѣтъ именно 14 іюля. Отецъ его былъ довольно замѣчательный человѣкъ. Онъ доживалъ свой вѣкъ въ Реймсѣ въ качествѣ зятя мѣстнаго прокурора, занимая скромную должность судебнаго пристава, но ранѣе онъ былъ профессоромъ въ «Collège de Navarre à Paris». Онъ былъ образованнымъ гуманистомъ; ему улыбалась карьера. Неожиданно онъ впалъ, однако, въ самый ярый пессимизмъ, потомъ предался магіи и спиритизму и кончилъ изступленными конвульсіями парижскаго діакона-проповѣдника. Королевское lettre de cachet совлекло его прямо съ каѳедры проповѣдника и отправило въ ссылку въ Реймсъ, холодный и напыщенный городъ, полный роялистскихъ традицій. Здѣсь онъ былъ дважды женатъ, имѣлъ много (10) дѣтей и, повидимому, совершенно успокоился и излечился отъ тревогъ своего мятежнаго духа.
Третій по счету сынъ его, Николай Лэнге, получилъ образованіе въ «Collège de Navarre à Paris», тамъ, гдѣ отецъ его былъ нѣкогда профессоромъ. Здѣсь изучались по преимуществу древніе языки. Ученики могли говорить даже между собою и съ начальствомъ только по-латыни или по-гречески. Культъ классицизма, богомъ котораго считался Цицеронъ, былъ въ полномъ ходу. «Не считая этого, чему еще обучали тогда въ 28 коллежахъ Парижа»? — задается вопросомъ Крюпи. — «Des sottises»! (глупостямъ) — отвѣчаетъ на это Дону; «философіи вздора»! — прибавляетъ де-Местръ.
Но въ латыни и греческомъ всѣ были сильны. Въ 1750 г., на долю Лэнге выпали первые школьные успѣхи. Между товарищами онъ былъ провозглашенъ «императоромъ реторики», и получилъ первую награду. Въ 1751 г. парижскимъ университетомъ ему были присуждены всѣ три первыя награды. Слѣдуетъ замѣтить, что во второй половинѣ XVIII столѣтія знаменитѣйшими «тенорами» латыни и греческаго языка считались Лагарпъ, Тюрго, Лэнге и Робеспьеръ. Только жизнь перваго изъ нихъ мирно протекла подъ сѣнью парнасскихъ рощъ. Остальные три, хотя и въ противоположныхъ лагеряхъ, проявили собою истинныхъ революціонеровъ. Несмотря на все различіе ихъ натуръ и происхожденія, общая черта этихъ рѣшительныхъ революціонеровъ та, что они явились продуктомъ самаго строгаго и законченнаго «классическаго» образованія. Судьба Лэнге связана съ судьбой знаменитаго дѣятеля революціи, Робеспьера, еще одною общею чертою. Головы обоихъ, увѣнчанные нѣкогда лаврами «императоровъ реторики», скатились въ одну и ту же окровавленную корзинку палача, съ промежуткомъ лишь въ нѣсколько мѣсяцевъ.
Въ отличіе отъ названныхъ двухъ своихъ современниковъ, начавшихъ очень мирно свою житейскую карьеру, — Тюрго въ качествѣ товарища прокурора въ Парижѣ, и Робеспьеръ въ качествѣ провинціальнаго адвоката въ Аррасѣ — Лэнге съ первыхъ же своихъ шаговъ вступаетъ на путь протеста и возмущенія. Брошенный безъ связей, знакомствъ и безъ гроша въ карманѣ на мостовую Парижа, онъ сразу проявляетъ по истинѣ «великолѣпное» пренебреженіе къ такъ называемымъ вѣрнымъ классическимъ средствамъ и протореннымъ житейскимъ благоразуміемъ путямъ, чтобы проложить себѣ дорогу. Лэнге какъ бы намѣренно создаетъ себѣ самую трудную жизненную программу. Великодушно и безъ малѣйшихъ колебаній отказавшись въ пользу своихъ многочисленныхъ малолѣтнихъ сестеръ и братьевъ отъ доли слѣдовавшаго ему послѣ отца скромнаго наслѣдства, Лэнге очутился прежде всего въ самой жестокой нищетѣ. Не теряя ни минуты, ему приходилось думать о своемъ существованія. У него являлась-было мысль сразу записаться въ адвокаты. Но сословіе тогдашнихъ адвокатовъ, въ средѣ которыхъ насиженныя мѣста адвокатской практики перекупались за большія деньги или передавались по наслѣдству, мало привлекало его. Обладая прекрасными математическими способностями, онъ мечталъ-было сдѣлаться инженеромъ (его брошюры «О свѣтовыхъ законахъ» и «О воздушномъ телеграфѣ», имѣли нѣкоторый успѣхъ); но безъ спеціальной подготовки все это оказалось неосуществимымъ. Буквально подъ вліяніемъ голода, не безъ внутренней борьбы и душевнаго возмущенія, онъ на первыхъ порахъ принимаетъ мѣсто домашняго секретаря при герцогѣ de Deux-Ponts, прославленномъ на всю Европу своею оригинальною и ослѣпительною роскошью магнатѣ. Онъ былъ въ родѣ нашего «великолѣпнаго» князя Тавриды, съ тою впрочемъ разницею, что въ его жилахъ текла настоящая королевская кровь. Впослѣдствіи онъ былъ владѣтельнымъ княземъ Палатината и герцогомъ баварскимъ. Во время путешествія герцога по Европѣ съ визитами въ коронованнымъ особамъ, Лэнге въ числѣ другихъ обязанностей долженъ былъ скакать впереди въ качествѣ курьера и имѣть высшее шталмейстерское наблюденіе за его конюшней. При одномъ изъ такихъ путешествій слуга загналъ и бросилъ по дорогѣ лошадь и, боясь отвѣтственности, свалилъ вину на Лэнге, утверждая, что тотъ продалъ ее въ одномъ изъ промежуточныхъ городовъ и утаилъ деньги. Вскорѣ истина обнаружилась и невинность Лэнге стала очевидною, но это не помѣшало ему во время объясненій съ герцогомъ вести себя такъ горделиво, съ такимъ высокомѣрнымъ достоинствомъ, что онъ долженъ былъ оставить свое мѣсто.
Для характеристики нравовъ тогдашняго французскаго общества замѣтимъ, что этотъ случай съ лошадью, равно какъ и послѣдующіе слухи, уже вовсе лишенные основанія, о томъ, что Лэнге будто бы укралъ у своего школьнаго товарища Доро сто луидоровъ, появились черезъ 15 лѣтъ, въ разгаръ его адвокатской славы.
Сословіе парижскихъ адвокатовъ, настаивавшее на исключеніи его въ 1775 г., въ числѣ прочихъ обвинительныхъ пунктовъ занесло въ свой questionnaire слѣдующій знаменательный пунктъ: «вы злоупотребили довѣріемъ герцога de Deux-Ponts въ то время, когда состояли при немъ»?.. Въ своемъ отвѣтѣ, опубликованномъ впослѣдствіи въ его мемуарахъ, Лэнге, опровергнувъ фактически это обвиненіе, съ справедливымъ негодованіемъ восклицаетъ: "Какъ бы то ни было, съ тѣхъ поръ прошло 17 лѣтъ. Мнѣ теперь тридцать-восемь. Какая низость идти съ своими розысками въ невѣдомое дѣтство человѣка, который съ тѣхъ поръ въ теченіе болѣе десяти лѣтъ дѣйствуетъ на сценѣ, къ сожалѣнію, при слишкомъ ослѣпительномъ освѣщеніи, и въ дѣятельности котораго, тѣмъ не менѣе, вамъ не удалось найти и тѣни предосудительнаго ". Затѣмъ, по адресу своего главнаго противника въ сословіи, знаменитаго Жербье, прославленнаго своимъ наружнымъ благородствомъ и изысканнымъ краснорѣчіемъ, отъ котораго не уцѣлѣло, впрочемъ, и слѣда для потомства, онъ продолжаетъ: «Покопавшись глубже въ моемъ дѣтствѣ, нашлось бы, можетъ быть, еще кое-что. Г. Жербье, выступая въ дѣлѣ маркиза де-Брюнуа въ качествѣ его обвинителя, нашелъ же возможнымъ публично изобличать его и въ томъ, что, будучи пяти лѣтъ отъ роду, онъ больно ударилъ лакея, неловко несшаго его на рукахъ. Сторонники и друзья г. Жербье могли бы открыть и относительно меня, что я укусилъ свою кормилицу, будучи еще у груди; тогда вопросъ о моемъ исключеніи прошелъ бы уже безъ всякихъ затрудненій»!
Послѣ недолговременныхъ своихъ скитаній по Европѣ, въ качествѣ конюшаго и секретаря блистательнаго герцога де-Дё-Понъ, Лэнге поселяется въ Парижѣ вмѣстѣ со своимъ товарищемъ по коллежу, Дора, такимъ же бѣднякомъ, какъ и онъ самъ. Оба друга страстно упражняются во всевозможныхъ видахъ литературнаго творчества. Лэнге съ настоящею яростью и упорствомъ истаго работника, въ горделивомъ сознаніи своей интеллектуальной силы, которую онъ не умѣлъ пока ни направлять, ни сдерживать, умудряется въ такую эпоху, когда появленіе каждой книги считалось еще цѣлымъ событіемъ, въ какія-нибудь шесть лѣтъ (началъ свою литературную карьеру на 22 году) проявить себя во всѣхъ видахъ творчества, издать цѣлый рядъ сочиненій. Попутно онъ исправляетъ посредственные стихи пріятеля своего Дора и своимъ анонимнымъ сотрудничествомъ доставляетъ даже нѣкоторый успѣхъ его дѣтски задуманной и слабо написанной трагедіи «Зюлика». Самъ онъ въ этотъ періодъ ставитъ на сцену полу-сатирическую комедію въ стихахъ: «Les filles-femmes», имѣвшую нѣкоторый успѣхъ, о которой впослѣдствіи знатоки отзывались, что иные діалоги не посрамили бы самого Мольера. Но настоящіе литературные дебюты Лэнге, заронившіе столько горечи въ его сердце, благодаря дружному и кастовому недоброжелательству тогдашней критики, и за этотъ шестилѣтній періодъ все еще были впереди.
Въ 1762 году онъ издаетъ нѣсколько брошюръ въ защиту іезуитовъ и посланіе въ стихахъ на ту же тему. Это была несчастная мысль дебютировать съ защитою столь неблагодарной темы. Именно въ началѣ этого года парижскій парламентъ, къ великому удовольствію энциклопедистовъ и всѣхъ свободомыслящихъ, постановилъ объ изгнаніи іезуитовъ изъ предѣловъ Франціи. Постановленіе это строго приводилось въ исполненіе. Въ каждомъ домѣ искали іезуита, іезуитскія школы закрывались, іезуиты прятались и скрывались, какъ настоящіе прокаженные. Парламентъ, пользовавшійся въ то время огромной силой, оппонировавшій самому королю, сыгралъ этимъ одновременно въ руку и королю, и общественному мнѣнію. Это не помѣшало ему, впрочемъ, въ томъ же году, испугавшись собственнаго свободомыслія, приказать истребить руками палача только-что появившіяся сочиненія Жанъ-Жака Руссо: «Emile» и «Contrat Social», а на придачу и нѣсколькихъ живыхъ людей, въ числѣ которыхъ былъ протестантъ Каласъ (невинно осужденный за убійство якобы собственнаго сына съ религіозной цѣлью) и пасторъ Рашетъ.
Лэнге, защищая іезуитовъ, возсталъ только противъ насилія со стороны побѣдителей. Въ постановленіи парламента объ изгнаніи цѣлаго класса людей онъ усматривалъ актъ, направленный противъ свободы мысли и личности, — хотя бы эта мысль и эти личности были одѣты въ рясы іезуитовъ. Стихи его были довольно неуклюжи, а брошюры оказались неудачными и успѣха не имѣли, такъ какъ ратовали за абстрактнаго общечеловѣка. Это не было тогда еще въ модѣ. Въ томъ же 1762 году онъ выступаетъ въ качествѣ историка, и печатаетъ «Исторію Александра Великаго». Въ издававшемся тогда Гриммомъ повременномъ изданіи «La Correspondance», такъ характеризуется это сочиненіе: «Г. Лэнге, молодой исторіографъ, даетъ публикѣ сочиненіе, которое, къ сожалѣнію, недостаточно созрѣло въ тиши его кабинета. Не трудно догадаться, что въ сущности исторія царствованія Лудовика XIV-го послужила автору образцомъ, и въ этомъ все несчастіе. Впрочемъ, даже въ качествѣ посредственной исторіи оно заслуживаетъ нѣкотораго вниманія, такъ какъ написано недурно и читается не безъ удовольствія».
Послѣ почтительнаго посвященія книги королю польскому Станиславу и очень скромнаго вступленія, въ которомъ Лэнге опредѣляетъ задачу писателя, какъ безкорыстнаго носителя нелицепріятной истины, съ первыхъ же строкъ текста онъ разражается слѣдующею тирадою:
«Еслибы всѣ люди были разумны, быть можетъ, они умѣли бы лучше понимать значеніе тѣхъ похвалъ, которыми окружаютъ обыкновенно побѣдителей. Они бы не видѣли въ этомъ ничего другого, кромѣ языка безсилія, которое ищетъ обезоружить жестокость. Они бы не связывали славы съ значеніемъ „побѣдителя“, значенія, которое, къ сожалѣнію, многіе короли считаютъ необходимымъ для своего величія; и такимъ образомъ исторія хотя бы нѣсколько отмстила за родъ человѣческій. Я не думаю, чтобы когда-либо существовали тираны, кинжалы которыхъ оказались бы столь пагубными для человѣчества, какъ прославленная дѣятельность Александра и Цезаря. Спокойная и обдуманная жестокость Тиверіевъ, Нероновъ, Домиціановъ, лишала Римъ лишь горсти гражданъ, на протяженіи многихъ лѣтъ. Но одно сраженіе, подобное сраженію при Арбеллахъ или Фарсалѣ, стоило многихъ тысячъ людей, и опустошало цѣлыя страны. Многіе историки восхваляли Цезаря, и особенно стояли на томъ, что въ своихъ сраженіяхъ онъ погубилъ какъ разъ милліонъ людей. Если это такъ, то родъ человѣческій не имѣлъ болѣе лютаго врага. Калигула, Коммодъ, Геліогабалъ, въ сравненіи съ нимъ были чудомъ кротости и милосердія».
Въ этой тирадѣ уже чуется настоящій Лэнге. Истинная его природа, его свободомысліе, его наклонность идти наперекоръ общепринятымъ понятіямъ и мнѣніямъ, въ этомъ сочиненіи уже даютъ свои замѣтные ростки.
«Нужно было, — говоритъ Крюпи, — имѣть нѣкоторое мужество, чтобы злословить насчетъ воинствующихъ королей въ такую минуту, когда Европа за шесть послѣднихъ лѣтъ только-что потеряла на поляхъ сраженій именно милліонъ людей. Надъ этимъ даже свободомыслящіе философы того времени не задумывались. Кто прочелъ опытъ молодого писателя, былъ только непріятно пораженъ фамильярною смѣлостью, съ которою онъ оскорбительно отзывался о „герояхъ“ — о Цезарѣ и Александрѣ. Исторія того времени, мало освѣдомленная, зато очень чопорная и вѣрная разъ установленнымъ традиціямъ, вышивала свои узоры по готовой канвѣ. Всякій новый источникъ принимался какъ оскорбленіе, всякій новый взглядъ — какъ заблужденіе. Монархи по преимуществу распредѣлялись на двѣ группы: группу героевъ и группу изверговъ. Это были не живые люди съ своими достоинствами и пороками, а манекены, оснащенные либо одною добродѣтелью, либо однимъ порокомъ. Критика, по поводу сочиненія Лэнге, наградила его прозвищемъ „защитника тирановъ“, прозвищемъ, которое впослѣдствіи, въ 1793 г., и стоило ему головы».
Послѣ этой новой литературной неудачи, благодаря покровительству д’Аламбера, который обратилъ на него все-таки нѣкоторое вниманіе, Лэнге попадаетъ домашнимъ секретаремъ къ принцу де-Бово, главнокомандующему французскихъ войскъ, предпринявшихъ демонстративную компанію въ Португалію. Результатомъ этой поѣздки было только знакомство Лэнге съ испанскимъ языкомъ и испанскою литературою (впослѣдствіи онъ перевелъ на французскій языкъ избранныя драмы Кальдерона и Лопе де-Вега, и издалъ ихъ), а затѣмъ путешествіе по Европѣ.
Въ Ліонѣ онъ чуть-было не затѣялъ устройства фабрики для изготовленія особаго, изобрѣтеннаго имъ, мыла (по холодному способу изготовленія). Въ Голландіи онъ живо заинтересовался блистательными промышленными успѣхами крохотной страны, по сравненію съ бѣдной экономической жизнью могущественной Франціи того времени. Въ качествѣ «фланирующаго философа», онъ въ 1763 г. возвратился во Францію, чрезъ Аббевиль (на Соммѣ, 157 килом. отъ Парижа), прежнюю столицу кантона Понтье, и рѣшился здѣсь остановиться и пожить нѣкоторое время. Никакихъ узъ родства или знакомства тутъ у него не было. Случайная остановка эта, тѣмъ не менѣе, опредѣлила всю его дальнѣйшую судьбу.
Городокъ былъ замкнутый, гордый своими прежними коммунальными вольностями, промышленный, дѣятельный, но очень подозрительный во всѣмъ вновь прибывающимъ. Лэнге чуть не приняли за англійскаго шпіона. Мэръ города (mayeur) Дюваль де-Сикуръ — по отзыву Крюпи — «дуракъ на подкладкѣ фанатическаго звѣрства» — едва не арестовалъ его (впослѣдствіи, въ 1766 г., именно этотъ Дюваль де-Сикуръ будетъ предсѣдательствовать въ возмутительномъ процессѣ кавалера де-Лабара, гдѣ мы, въ качествѣ защитника, впервые встрѣтимся съ Лэнге). Тутъ же, въ Аббевилѣ, проживалъ и бывшій мэръ (представитель либеральной партіи) Дувиль, изъ породы смѣлыхъ и яростныхъ, хотя и скрытыхъ республиканцевъ. Это — будущій другъ Лэнге; но у власти былъ въ то время, побѣдившій его какъ разъ въ послѣднее время на выборахъ, Дюваль де-Сикуръ. Матросъ какой-то донесъ мэру, что Лэнге бродитъ по порту и всѣмъ интересуется. Лэнге позвали къ допросу. Онъ отвѣчалъ à la Rousseau, что «изучаетъ природу и людей, останавливаясь всюду, гдѣ находитъ предметы для своего изученія, утоляя жажду у перваго встрѣчнаго ручья». Чтобы доказать, что онъ не опасный и не безпутный праздношатающій, и въ отплату за гостепріимство, Лэнге предложилъ городскому начальнику прочесть курсъ лекцій «по математикѣ». Обезоруженный мэръ согласился, порѣшивъ, однако, зорко наблюдать за нимъ. Лекціи имѣли огромный успѣхъ, особенно среди военной молодежи.
Тогда Лэнге остался въ Аббевилѣ и поселился у нѣкой вдовы Деверите, прекрасной женщины, имѣвшей книжную торговлю. Сюда собирались всѣ «beaux esprits» Аббевиля. Блестящій и остроумный говорунъ, Лэнге скоро сдѣлался здѣсь центромъ. Его пребываніе въ Аббевилѣ стало настоящимъ событіемъ. Онъ вдругъ сдѣлался «великимъ» человѣкомъ провинціи. Завязались дружескія отношенія, особенно съ бывшимъ мэромъ Дувилемъ. Чествуя въ лицѣ Лэнге философа, свалившагося неожиданно ему съ неба, отставленный мэръ испытывалъ двойное удовольствіе удовлетворять своимъ умственнымъ потребностямъ и досаждать Дювало де-Сикуръ. Онъ переманилъ Лэнге въ свой домъ и предложилъ ему заняться образованіемъ своего сына. Нѣсколько знакомыхъ семействъ послали своихъ дѣтей учиться вмѣстѣ. Учениками его были, кромѣ молодого Дувиля, Гайяръ Дэсталандъ, Дюманіель де-Савезъ, и знаменитый впослѣдствіи кавалеръ Лефевръ де-ла-Боръ.
Старику Дувило удалось втянуть Лэнге даже въ нѣкоторые мѣстные интересы. Такъ, онъ писалъ брошюры о судоходствѣ Соммы и новомъ портѣ въ Аббевилѣ. Не удержался онъ и отъ попутной характеристики нравовъ Аббевиля, пустивъ неожиданно выходки по адресу 59 дѣвицъ, угрожавшихъ умаленію народонаселенія, благодаря скупости ихъ родителей. Не безъ основанія обрушился онъ въ спеціальной брошюрѣ также на претензіи мѣстныхъ суконныхъ фабрикантовъ, требовавшихъ все новыхъ и новыхъ охранныхъ налоговъ и привилегій.
Все вмѣстѣ взятое вооружило противъ него такъ называемую «благонамѣренную часть общества» Аббевиля.
Въ одно прекрасное утро, по приказу Дюваля де-Сикура, у него былъ сдѣланъ неожиданно обыскъ. По счастью, ничего не нашли.
Несмотря на эти непріятныя осложненія, пребываніе въ Аббевилѣ дало Лэнге много отрадныхъ минутъ и временное, хотя и незначительное, удовлетвореніе его самолюбію. Въ своихъ мемуарахъ онъ называетъ это время блаженныхъ временемъ, дававшимъ ему дышать полною грудью.
Его писательская энергія какъ бы воспрянула здѣсь заново. Въ 1764 г. имъ написаны въ Аббевилѣ: памфлетъ, трагедія, финансовый проектъ и, кромѣ того, пространный юридическій трудъ, озаглавленный: «О необходимости реформы въ отправленіи правосудія».
Въ памфлетѣ, весьма дерзкомъ и смѣломъ, озаглавленномъ («Les fanatismes des philosophes», Лэнге съ новой точки зрѣнія развивалъ идеи Руссо о вредѣ цивилизаціи. Онъ объявлялъ, что философы искони были злѣйшими врагами человѣческаго рода, и что ихъ фанатизмъ опаснѣе даже всякаго религіознаго фанатизма. Онъ пытался установить, что самые отвратительные тираны имѣли своими воспитателями наиболѣе знаменитыхъ философовъ.
Философы всѣхъ временъ, по его мнѣнію, были лишь «мерзкимъ исчадіемъ льстецовъ», наклонныхъ разрушать счастье «малыхъ сихъ» — и отнимать у нихъ единственное утѣшеніе — «блаженное невѣдѣніе». Что касается до правителей, то ужъ если нужно ихъ учить кому, то не философамъ. Эти всѣ поступаютъ такъ же, какъ поступалъ «ростовщикъ» Сенека, который, сфабриковавъ цѣликомъ Нерона, довелъ свой цинизмъ до того, что для этого же изверга сочинилъ свой знаменитый «Трактатъ о милосердіи».
Трагедія, написанная имъ въ эту пору, была «Смерть Сократа». Она никогда не была поставлена на сцену.
Экономическій этюдъ его, касаясь налоговъ или «королевской десятины», внушаетъ ему, между прочимъ, такую тираду: «Видя богатаго человѣка, я не представляю его себѣ иначе, какъ несомаго на плечахъ всѣхъ несчастныхъ, рабочая сила которыхъ служитъ ему и пищею, и нарядомъ». И во имя этого несчастнаго, Лэнге горячо протестуетъ противъ барщины того времени, на которую тратится лучшая народная кровь. О его сочиненіи юридическаго содержанія: «Реформа судопроизводства», мы скажемъ нѣсколько ниже.
Неудовлетворенный своими литературными дебютами, осыпаемый градомъ хуленій и насмѣшекъ современной ему литературной критики, порвавшій, послѣ изданія своего памфлета противъ философовъ, связь даже съ д’Аламберомъ, который пытался-было ему покровительствовать, Лэнге снова остается одинокимъ, безъ всякихъ опредѣленныхъ занятій и безъ всякихъ средствъ къ жизни. Онъ быстро покидаетъ Аббевиль и, очутившись вновь въ Парижѣ, чувствуетъ себя еще болѣе жалкимъ, непризнаннымъ и оскорбленнымъ.
Дѣлая теперь справедливую и вполнѣ благопріятную для Лэнге характеристику его литературной дѣятельности этого періода, отдавая должное глубинѣ, а для того времени и поразительной новизнѣ его, казавшихся лишь съ перваго взгляда парадоксами, идей, оцѣнивая по достоинству точность, ясность и силу его почти современнаго намъ стиля, Крюпи дѣлаетъ ему лишь одинъ упрекъ: «Лэнге родился слишкомъ рано. Сразу онъ заговорилъ языкомъ Рошфора и Лассаля». Лэнге даже шелъ дальше ихъ. Если согласиться съ Крюпи, этотъ казненный революціею «защитникъ тирановъ», по своимъ идеямъ, былъ бы причисленъ нынѣ къ анархистамъ.
Съ конца 1764 года начинается второй періодъ жизни и дѣятельности Лэнге.
Написавъ новую книгу: «Революція въ римской имперіи», онъ въ вступленіи къ этой книгѣ прощается съ литературой. Вотъ какую отповѣдь читаетъ ему по этому случаю Гриммъ въ своей «Correspondance»: «Лэнге только-что выпустилъ въ свѣтъ свою „Исторію революціи въ римской имперіи“ и въ своемъ вступленіи желаетъ распроститься съ литературой, при чемъ чистосердечно признаетъ, что его не завалили лаврами на этомъ поприщѣ. Онъ сознаетъ, что его произведенія почти сплошь оказались неудачными, хотя и не можетъ открыть причину этому. Я ее ему открою. Онъ пишетъ нестерпимо скучно. Парадоксы удаются только геніямъ. Я желаю добраго вечера г. Лэнге-автору, и много удачъ г. Лэнге-адвокату и его кліентамъ».
Дѣйствительно, 12-го октября 1764 г., по настоянію и подъ вліяніемъ одного своего почтеннаго родственника, онъ, уже будучи 28 лѣтъ отъ роду (возрастъ нѣсколько устарѣлый для стажьера), вносится въ списокъ «стажіеровъ» и сословія адвокатовъ при парламентѣ (barreau des avocats au Parlement). «Стажъ» въ то время длился четыре года.
Съ невеселыми мыслями и не съ большою охотою вступаетъ Лэнге въ сословіе современныхъ ему адвокатовъ. Въ его мемуарахъ можно отмѣтить слѣдующее мѣсто: «Меня никогда особенно не привлекала профессія адвоката. Съ нѣкоторою горечью рѣшаюсь я на этотъ шагъ. Но нужно же и мнѣ стать чѣмъ-нибудь въ жизни. Я предпочитаю быть богатымъ поваромъ, нежели голодающимъ и къ тому же никѣмъ не признаннымъ умникомъ».
Не слѣдуетъ думать, что роль адвоката дѣйствительно не соотвѣтствовала его истинному призванію. Вся его адвокатская дѣятельность докажетъ противное. Что касается до матеріальныхъ интересовъ, которые толкнули его на эту дорогу, то, въ оправданіе Лэнге, вспомнимъ хотя бы Жоржъ-Зандъ, которая первую свою, прославившую ее, повѣсть написала для того, чтобы имѣть «нѣсколько карманныхъ денегъ».
Ранѣе, чѣмъ слѣдить далѣе за Лэнге сперва въ качествѣ скромнаго, никому невѣдомаго «стажіера», а вскорѣ уже и шумно прославленнаго адвоката, попытаемся немногими чертами охарактеризовать тотъ новый міръ, въ который вступаетъ Лэнге.
Этотъ новый міръ — «Дворецъ Юстиціи», «Palais de Justice». Дворецъ въ полномъ значеніи слова, ибо тутъ дѣйствительно была резиденція королей. Сперва въ немъ жили только короли, которые самолично и творили правосудіе (Лудовикъ IX Святой). Потомъ здѣсь жили и короли, и царскіе совѣтники, которые составляли парламентъ (они неприхотливо помѣщались въ Консьержери, теперешней тюрьмѣ). Творилось правосудіе уже сообща. Наконецъ, при Лудовикѣ XII, парламентъ вполнѣ завладѣлъ зданіемъ Дворца, а король, страдавшій подагрой и любившій ѣздить для моціона на маленькомъ осленкѣ, перебрался напротивъ, въ небольшой дворецъ, гдѣ имѣлся большой садъ.
Мало-по-малу отправленіе правосудія вовсе отошло отъ королей къ парламенту. Сохранились только посѣщенія королями Palais de Justice въ экстренныхъ, торжественныхъ случаяхъ и торжественныя засѣданія въ присутствіи короля, которыя назывались «lits de Justice».
Къ тому времени, которое насъ интересуетъ и въ которое дѣйствовалъ въ качествѣ адвоката Лэнге, парламентъ представлялъ изъ себя уже очень сложную и очень могучую машину общаго государственнаго управленія Франціи. Онъ въ то время былъ на дѣлѣ «правительствующимъ».
Своимъ политическимъ значеніемъ и возвышеніемъ парламентъ, главнымъ образомъ, обязанъ былъ тому, что служилъ одно время орудіемъ борьбы королевской власти съ феодальными порядками и притязаніями. Изданіе и примѣненіе драконовскихъ законовъ, для возвышенія королевскаго престижа, возложено было на парламентъ; короли, чтобы не имѣть личныхъ счетовъ съ надменными притязаніями все еще сильныхъ владѣтельныхъ особъ, въ этомъ какъ бы умывали руки.
Во время случайныхъ ослабленій королевской власти (передъ вступленіемъ на престолъ Франціи Генриха IV-го, въ малолѣтство Лудовика XIV), парламентъ никогда не упускалъ случая воспользоваться своимъ преобладающимъ положеніемъ для полновластнаго управленія страной. Какъ извѣстно, онъ призналъ недѣйствительнымъ духовное завѣщаніе Лудовика XIII и вовсе устранилъ регентство Маріи де-Медичи. Онъ же призналъ недѣйствительнымъ и духовное завѣщаніе самого «великаго» короля Лудовика XIV, хотя при жизни его трепеталъ и преклонялся предъ нимъ раболѣпно.
Во второй половинѣ XVIII-го столѣтія — по словамъ Крюпи — парламентъ судитъ, правитъ и представляетъ изъ себя тотъ центръ, куда стекаются и гдѣ переплетаются интересы рѣшительно всего государственнаго строя Франціи.
Самъ король, со всею своею неограниченною властью, появляется среди него по праву еще деспотомъ, но въ дѣйствительности уже нерѣдко почти обвиняемымъ, котораго то-и-дѣло осуждаютъ высокомѣрные судьи, сохраняющіе при этомъ лишь наружно торжественно-приниженный видъ все еще колѣнопреклоненныхъ вѣрноподданныхъ.
Мы не будемъ касаться здѣсь всей сложной и своеобразной внутренней организаціи и внѣшняго устройства Дворца. Это отвлекло бы насъ слишкомъ далеко. Съ дѣятельностью Лэнге, какъ адвоката, связаны, главнымъ образомъ, судебные функціи и органы парламента. Поэтому на нихъ мы только и остановимся.
Чтобы понять обширные предѣлы судебной юрисдикціи парижскаго парламента, достаточно сказать, что онъ замѣнялъ собою девять нынѣ существующихъ апелляціонныхъ палатъ почти по всѣмъ гражданскимъ и уголовнымъ дѣламъ, и что онъ же восполнялъ собою и нынѣшній верховный кассаціонный судъ, такъ какъ со всей Франціи дѣла стекались къ нему не только по апелляціямъ, но и на ревизію. Засѣданія его разбивались на сессіи по мѣсяцамъ въ году. Дѣла каждаго округа имѣли свою очередь. По замѣчанію Брюпи, были злополучные округа, которые нѣсколько лѣтъ подъ рядъ никакъ не могли попасть въ очередь. Во главѣ парламента стоялъ первый президентъ. Это былъ своего рода верховный властитель, окруженный всевозможными знаками отличій и почестями, имѣвшій свое роскошное помѣщеніе во Дворцѣ. За нимъ шли президенты отдѣльныхъ палатъ (chambres), числомъ 20. Затѣмъ 150 членовъ парламента, и gens du roi — въ качествѣ прокурорскаго надзора. Это — высшіе чины парламента. Въ большинствѣ своемъ все это были люди съ состояніемъ, съ предками, со связями при дворѣ. Ихъ должности имѣли отчасти наслѣдственный характеръ. Нерѣдко онѣ переходили отъ отца къ сыну. Въ нихъ какъ бы косвенно играли лучи судейской несмѣняемости. Всѣ эти господа, большею частью воспитанные въ духѣ легкаго и безвреднаго янсенизма — очень умѣренные либералы, но за то очень большіе политиканы. Они умудряются одною рукою изгонять мракъ невѣжества изъ умовъ Франціи путемъ изгнанія іезуитовъ, а другою, и притомъ въ то же самое время, сжигать философскія, сочиненія лучшихъ умовъ той же Франціи.
За высшими чинами слѣдовали цѣлые баталіоны канцелярскихъ дѣятелей, состоящихъ при томъ же парламентѣ, самыхъ разнообразныхъ наименованій, но съ строго замкнутыми задачами и обязанностями: служить безпрекословно видамъ и интересамъ парламента.
Какова же общая нравственная характеристика этого правящаго и судящаго безапелляціонно «парламентскаго сословія» въ эпоху, которая насъ занимаетъ?
Не подлежитъ сомнѣнію, что среди старинной французской магистратуры были люди съ стойкимъ и независимымъ характеромъ, хранители лучшихъ и благороднѣйшихъ традицій. Попадались они и среди парламентской клики временъ Лудовика XV-го. Напримѣръ, достаточно назвать Мальзэрба, президента одной изъ палатъ парламента (chambres des aides). Но именно къ концу XVIIІ-вѣка парламентская юстиція въ общемъ утратила уже свои прежнія добродѣтели. По словамъ Крюпи, юстиція эта «ходила уже тогда на двухъ своихъ костыляхъ». Первый костыль была — продажность, проникшая изъ канцеляріи до высшихъ судейскихъ ступеней; и второй — вліяніе и закулисныя ходатайства. Вліяніе сильныхъ (приближенныхъ во двору) была такъ велико, что оно по истинѣ считаюсь тою незримою осью, на которой въ сущности вращалась вся судебная машина.
Съ внѣшней стороны, однако, весь судебный ритуалъ былъ обставленъ необыкновенною торжественностью. Позолота потолковъ, ярко-красный пурпуръ и горностай судейскихъ мантій, освѣщенный въ вечернія засѣданія восковыми свѣчами, импонировали и рѣзали глазъ своимъ недосягаемымъ величіемъ.
Впрочемъ, если порыться въ архивахъ парламента, то окажется, что сохраненіе и такого внѣшняго престижа стоило уже не малаго труда. Крюпи приводитъ одну тираду изъ наказа старшаго предсѣдателя своимъ подчиненнымъ членамъ. Имъ внушается: «присутствовать болѣе аккуратно на засѣданіяхъ, слушать внимательно пренія, а не спать и не болтать о пустякахъ между собой, не бродить также по заламъ Дворца безцѣльно, увлекая за собой судей и изъ другихъ отдѣленій».
Чтобы понять значеніе послѣдняго попечительнаго замѣчаніи, слѣдуетъ имѣть въ виду нѣкоторыя топографическія, а отчасти я историческія особенности этого «Дворца Юстиціи». Съ выселеніемъ королей, къ нему придвинулся весь праздный, а за нимъ и торговый міръ уже и въ то время достаточно шумнаго Парижа.
Одно время и во дворѣ, и въ стѣнахъ его шла самая оживленная, пестрая и разнообразная ярмарка. Въ знаменитой залѣ des Pas Perdus нарасхватъ раскупались мѣста для лавчонокъ и кіосковъ. Здѣсь велась самая оживленная и разнообразная торговля; особенно бойко шли ювелирное, парфюмерное и книжное дѣло. Можно себѣ представить, какая разнообразная толпа посѣщала этотъ вѣчный базаръ, особенно пока это было въ модѣ. Судейскія и адвокатскія тоги буквально должны были нырять среди волнъ разношерстной публики, среди которыхъ мелькали и лица молодыхъ, хорошенькихъ женщинъ. Оффиціальное предостереженіе, цитированное выше, не лишено, такимъ образомъ, своей бытовой и исторической пикантности.
Къ моменту вступленія Лэнге въ сословіе адвокатовъ парламента Дворецъ уже утратилъ нѣсколько свой специфически-ярмарочный видъ, но въ залахъ и корридорахъ его все еще было достаточно оживленно и шумно. Сюда являются для сообщенія другъ другу политическихъ новостей и для тонкихъ словопреній. Здѣсь разнаго рода новаторы и прожектёры въ умственной сферѣ, которыми кипѣлъ до-революціонный Парижъ, не прочь принимать позы настоящихъ проповѣдниковъ. Торговые прилавки изъ залы des Pas Perdus были уже почти сплошь изгнаны, за исключеніемъ, однако, прилавковъ книгопродавцевъ, которые, наоборотъ, здѣсь-то и свили свои постоянныя гнѣзда. Они непрерывнымъ поясомъ охватывали собою стѣны обширной залы, гостепріимно давая пріютъ лишь 12 длиннымъ дубовымъ скамьямъ. Но это были не простыя дубовыя скамьи, предназначенныя для отдохновенія перваго встрѣчнаго: нѣтъ, это были скамьи особенныя, почти священныя. Каждая изъ нихъ носила свое особенное названіе: «Столбъ консультацій», «Осторожность», «Добрая вѣра», «Святая Вероника», «Горностаевая шпага» и т. п.
Эти скамьи принадлежали адвокатскому сословію. Все сословіе, состоявшее изъ 600 человѣкъ, раздѣлялось на 12 группъ иди колоннъ, къ которымъ приписывались «стажіеры». Каждая колонна имѣла въ залѣ des Pas Perdus свою скамью, надъ которой надзиралъ сосѣдній книгопродавецъ. Когда товарищи подвергали остракизму своего сочлена, деликатное порученіе объявить обвиненному роковую сентенцію возлагалось на соотвѣтствующаго книгопродавца. Такое изгнаніе со скамьи предрекало обыкновенно и самое исключеніе изъ сословія. Если провинившійся былъ чутокъ и догадливъ, онъ спѣшилъ самъ покинуть сословіе.
Итакъ, въ самомъ парламентѣ оффиціально существовало сословіе адвокатовъ (это — настоящее barreau: les avocats au Parlement). Какова же была его организація, въ чемъ заключались его интересы, каково было общественное его значеніе? По словамъ Крюпи, это было замкнутое сообщество законниковъ съ полу-религіознымъ, во всякомъ случаѣ очень набожнымъ и строга католическимъ оттѣнкомъ. Оно даже называлось: «собратствомъ св. Николая». Не мало духовныхъ лицъ числилось еще въ его спискахъ. Ежегодный торжественный выборъ старшины сословія (batonnier) совпадалъ съ празднованіемъ св. «патрона ордена» Николая Чудотворца, и приходился на 9-е мая.
Эти законники почти всѣ были довольно плохими ораторами, но зато они были отличными эрудистами, всецѣло поглощенными казуистикою и изученіемъ догмы права. Живя въ тискахъ мертвыхъ традицій, недоступные никакимъ новымъ вѣяніямъ и идеямъ, отъ души ненавидящіе протестантовъ, слегка подтрунивающіе надъ папой, но въ ужасѣ творящіе крестное знаменіе при одномъ словѣ «разводъ», они были еще менѣе либеральны и менѣе скептичны, чѣмъ сама магистратура, которая по крайней мѣрѣ усиливалась играть извѣстную политическую роль.
Исполняя обязанности защитниковъ по уголовнымъ дѣламъ, стоя бокъ-о-бокъ со всѣми ужасами пытки, они не возмущались ею. Они серьезно дебатировали лишь доказательное значеніе «большихъ» и «малыхъ» допросовъ.
Въ общемъ, однако, это все были хорошіе люди и добросовѣстные труженики, зарывавшіеся въ свои фоліанты и отвѣтственные иски съ утра и до ночи. Они почти никогда не снимаютъ съ себя тоги и бѣлыхъ брыжжей, они всегда адвокаты, всегда при исполненіи своихъ обязанностей. И по квартирамъ группируются они вокругъ Palais de Justice, чтобы быть ближе въ источнику общаго заработка. Чуждые всякимъ общественнымъ волненіямъ и политическимъ вѣяніямъ, эти законченные и безнадежные рутинёры — строгіе юристы, поглощенные либо пріобрѣтеніемъ состоянія, либо забавляющіеся «цицеронствомъ» (а ciceronner). Магистратура и прокуратура охотно ихъ терпитъ и даже поощряетъ, такъ какъ они ничѣмъ не мѣшаютъ имъ, не тормазятъ своимъ непрошенно-энергичнымъ или черезъ-чуръ страстнымъ отношеніемъ къ дѣлу — «естественнаго» хода правосудія. Въ государствѣ сословіе просто не въ счету. Оно влечетъ къ себѣ только такъ называемыхъ «приличныхъ» молодыхъ людей хорошихъ семействъ, отчасти талантливыхъ, но, главнымъ образомъ, лишенныхъ необходимыхъ наслѣдственныхъ рессурсовъ.
Можно себѣ живо представить тѣ чувства отчужденія и затаенной вражды, которыя испытывалъ Лэнге ко всему этому новому міру, насыщенному условностями и традиціями, всегда и всюду противными его впечатлительной и экзальтированно-непримиримой натурѣ. Къ тому же насчетъ дѣйствительно темныхъ и даже мрачныхъ сторонъ тогдашнихъ судебныхъ порядковъ у него уже окончательно составился довольно опредѣленный взглядъ. Почти непосредственно передъ вступленіемъ своимъ въ число адвокатовъ онъ выпустилъ въ свѣтъ два изъ своихъ наиболѣе удачныхъ сочиненія, оба юридическаго содержанія: «Реформа юстиціи» и «Реформа гражданскихъ законовъ». Гдѣ и когда Лэнге успѣлъ изучить догму права, судопроизводства и ихъ исторію — остается его тайной, но по общепринятому мнѣнію къ 1764 году онъ уже владѣлъ этими предметами съ тою полнотою знаній и широтою взглядовъ, которыя весьма выгодно выдѣляли названныя двѣ книги даже изъ ряда другихъ писаній Лэнге.
О современной ему судебной машинѣ Лэнге, какъ и слѣдовало ожидать, былъ весьма невысокаго мнѣнія. Въ «Реформѣ юстиціи» онъ между прочимъ пишетъ: «Ранѣе всего необходимо упразднить этотъ водопадъ судопроизводственныхъ осложненій, это паденіе тяжущихся со ступени на ступени инстанцій, паденіе, увлекающее ихъ въ пропасть, изъ которой ни одному уже не выбраться». Онъ требуетъ введенія народнаго элемента (попросту присяжныхъ) въ коллегіальные суды (présidaux), съ тѣмъ, чтобы они постановляли окончательные приговоры и рѣшенія, и жестоко издѣвается надъ остатками феодализма, мѣстными сеніоріальными судами, которые выродились въ настоящую каррикатуру (синьоры назначили вмѣсто себя baillis, которые нерѣдко бывали невѣжественны и всегда продажны). Въ критикѣ гражданскихъ законовъ Лэнге не менѣе радикаленъ. Онъ ярко обрисовываетъ ихъ невообразимый хаосъ, который приводитъ на практикѣ къ тому, что въ процессѣ изъ-за ста пистолей адвокату приходится перерыть десятокъ фоліантовъ, ранѣе нежели выудить что-либо подходящее.
Современное ему состояніе французскаго законодательства онъ живописуетъ въ слѣдующихъ немногихъ строкахъ: «представьте себѣ огромное поле, на которомъ раскиданы вперемежку голыши (обычаи) всевозможныхъ образованій и періодовъ и обломки кирпичей (указовъ, законовъ, рѣшеній), и людей, которые устремляются за ними, чтобы съ великимъ трудомъ собрать каждый разъ и сдѣлать изъ нихъ кучу; эти люди горделиво именуютъ себя архитекторами (я бы назвалъ ихъ мусорщиками). Такова наша юриспруденція и ваши господа юрисконсульты».
Не лишено также интереса и то, какъ Лэнге отзывается объ адвокатахъ, своихъ будущихъ коллегахъ. «Въ святилищѣ богини правосудія, --говоритъ онъ, — есть люди, предназначенные передавать ей моленія прибѣгающихъ къ ея заступничеству. Имъ однимъ, подобно служителямъ оракуловъ въ древности, принадлежитъ право вопрошать богиню и говорить съ нею. Подобно этимъ священнослужителямъ, они очень ревниво слѣдятъ за тѣмъ, чтобы имъ было уплочено ранѣе, нежели они откроютъ ротъ». Можно себѣ довольно живо представить, какими косыми взглядами взглянули на Лэнге эти авгуры, узнавъ въ никому невѣдомомъ «стажіерѣ» дерзкаго автора двухъ названныхъ юридическихъ сочиненій, въ которыхъ колебались всѣ «священные» устои тогдашняго судоустройства. На почетныхъ адвокатскихъ скамьяхъ, въ ожиданіи дѣлъ, возсѣдали обыкновенно старики (les anciens) съ туго-набитыми портфелями; вокругъ нихъ почтительнымъ полукругомъ группировались молодые «стажіеры». Для Лэнге, которому, по усвоенному «стажіерами» обычаю, приходилось притворяться, что и онъ куда-то спѣшитъ, хотя у него не было еще ни одного дѣла, были особенно притягательны эти сословныя «говорильни», эти маленькія фехтовальныя залы, гдѣ наперерывъ молодежь пробовала остроту своего адвокатскаго оружія — языка. Лэнге сразу обратилъ здѣсь на себя вниманіе товарищей, по лишь къ своей невыгодѣ. Его вызывающая, маленькая, но дерзкая фигура, его заносчивыя и жесткія тирады, его запальчивый тонъ, его простой и образный языкъ не правился старикамъ (aux anciens). А безъ ихъ авторитетной аппробаціи репутація молодого адвоката не могла быть сдѣлана.
Уже позднѣе, Лэнге, сознавъ неумѣстную колкость своихъ пріемовъ, заносилъ слѣдующую тираду въ свои мемуары:
«Я бродилъ по Дворцу какъ потерянный; мою неловкость и неувѣренность въ себѣ принимали за дерзость, всѣ мои слова встрѣчались какъ злая насмѣшка или оскорбленіе. Я не зналъ тогда, что для того, чтобы имѣть легкій доступъ въ сословіе, нужно заручиться протекціею старшаго, нужно слѣдовать по его пятамъ, нужно укрывать его разрушеніе, нужно избавлять его усталую руку, а подчасъ и истощенную голову, отъ трудовъ, требуемыхъ общественнымъ довѣріемъ, посвятить ему собственную свою молодость, чтобы дожить, наконецъ, до той минуты, когда можешь поглотить чужую. Однимъ словомъ, въ качествѣ новаго Елисея слѣдовало дебютировать не иначе какъ подъ благодѣтельнымъ покровомъ ветхаго плаща пророка Ильи».
Въ этой мрачной картинѣ были, конечно, и преувеличенія. Однако посмотримъ на интимную жизнь сословія, отмѣтимъ, на чемъ держалось оно, въ чемъ были его блескъ, его слава, — и тогда, быть можетъ, намъ станетъ понятнѣе, почему именно Лэнге, этотъ «анархистъ по идеямъ», такъ не пришелся по вкусу современной ему адвокатурѣ. Въ то время, когда вступилъ въ сословіе Лэнге, уже умеръ Кошэнъ, безсмертный Кошэнъ, которому «Римъ, Аѳины и Лондонъ соорудили бы памятники», — по мнѣнію его современниковъ, — но уцѣлѣвшая проза котораго, по отзыву Крюпи, совершенно неудобочитаема въ наши дни. «Скипетръ краснорѣчія онъ передалъ непосредственно въ руки Жербье», который въ то время и былъ «орломъ сословія». Въ ту пору судебное краснорѣчіе было чуждо простоты и особенно страдало неточностью выраженій. Это было нѣчто расплывчатое, звонкое, торжественное, испещренное безконечными латинскими цитатами изъ классиковъ, съ великими трудностями разысканными и притянутыми за уши къ мало подходящимъ случаямъ. Тогдашній форумъ краснорѣчія былъ въ сущности давно устарѣлою школою реторики. Каждый ораторъ преслѣдовалъ одну только задачу; по внѣшнимъ пріемамъ уподобиться Цицерону, тая въ себѣ надежду превзойти его благородствомъ и гармоничностью тона. По словамъ Крюпи, всѣ тогда «цицеронили».
Судебный языкъ XVIII столѣтія неустойчиво колеблется, отыскивая еще себѣ пути между прошлымъ, которое рушится, и новымъ, которое еще ждетъ своихъ творцовъ въ лицѣ именно Лэнге и Мирабо. Только съ ихъ появленіемъ туманъ реторики на трибунѣ окончательно проясняется, судебный языкъ находитъ новыя благородныя формы, находитъ точность, чистоту и ясность выраженій.
По отношенію къ судебному краснорѣчію, Лэнге явился въ ХVIII столѣтіи настоящимъ реформаторомъ. Послѣ первыхъ же, нѣсколько неувѣренныхъ шаговъ «стажіера» онъ разомъ завоевываетъ положеніе перваго судебнаго оратора своего времени. Освобожденный самыми недостатками своими отъ всякой школы и предвзятыхъ формъ, онъ успѣлъ сразу найти тотъ дѣловой языкъ, простой и нервный, который свойственъ нашему современному краснорѣчію.
Понятно, съ какимъ отвращеніемъ и ужасомъ должны были взглянуть старики (les anciens) на дерзкаго и необузданнаго оратора. Старость признаетъ идеалы только въ прошломъ. Не даромъ еще въ 1698 г. «великій» Дагессо уже оплакивалъ умаленіе краснорѣчія въ сословіи: «мы видимъ, какъ угасаютъ великіе люди, но не видимъ нарождающихся изъ ихъ праха»! — горька восклицалъ онъ. Точно также и XVIII вѣкъ считалъ своихъ знаменитостей недосягаемыми. Въ особенности славились: Терассонъ, Легуве, Буше, Аржи, Тренаръ, Анріонъ, Ранзеу, Римберъ и «легковѣсный» Фальконэ, о которомъ говорили, что онъ «кричитъ во слѣдъ большимъ, чтобы имѣть ихъ практику». Но слава несравненнаго Жербье выдѣляла его и изъ этой группы, и онъ, по выраженію Брюпи, «возвышался надъ всѣмъ сословіемъ, какъ дубъ возвышается надъ соснами».
Бѣглая характеристика Жербье тѣмъ болѣе умѣстна здѣсь, что именно въ лицѣ этого типичнаго и прославленнаго оратора своего времени, возросшаго и воспитаннаго въ строгихъ преданіяхъ и традиціяхъ сословія, пришедшій съ вѣтру Лэнге нашелъ сразу свою воплощенную противоположность, своего яростнаго противника, а впослѣдствіи и своего заклятого, непримиримаго врага.
Сопоставляя судьбу Жербье и Лэнге, Крюпи въ концѣ концовъ признаетъ ихъ обоихъ своего рода неудачниками. Онъ находитъ, что одинъ родился слишкомъ поздно, другой — слишкомъ рано. Жербье съ своимъ пристрастіемъ къ классицизму и убѣжденіями янсениста, съ пластичной фигурой и прекрасной наружностью, торжественный въ рѣчахъ, не большого ума, но за то души возвышенной, былъ въ сущности человѣкомъ еще XVII вѣка. За то Лэнге, некрасивый, съ выдающеюся впередъ нижнею челюстью, небольшого роста, подвижной и нервный, революціонеръ въ душѣ, весь повернутый лицомъ къ будущему, идетъ далѣе самыхъ передовыхъ идей своего вѣка даже и тогда, когда думаетъ, что съ ними сражается.
Былъ ли дѣйствительно талантливъ Жербье? — задается вопросомъ Крюпи, и самъ отвѣчаетъ на это: — «вѣроятно, — такъ какъ онъ отлично удовлетворялъ своему времени. Къ счастью для его славы, онъ былъ импровизаторъ. То немногое, что случайно уцѣлѣло изъ его рѣчей, пусто, звучно и не имѣетъ цѣны. Оно даетъ весьма малое представленіе о томъ, въ чемъ таилась его истинно-ораторская мощь». Надо думать, что самый процессъ рѣчи, самые ораторскіе пріемы его побѣждали слушателей. Онъ славился голосомъ очаровательно-гармоничнымъ, единственнымъ въ своемъ родѣ. Маю того, онъ въ совершенствѣ владѣлъ арсеналомъ цитатъ и эффектомъ общихъ мѣстъ. Литературно-образованный, онъ не избѣгалъ чужихъ мнѣній и словъ, которыя искусно вплеталъ въ видѣ красивыхъ гирляндъ въ свои шаблонно-построенныя, но эффектно-декорированныя рѣчи. Онъ былъ незамѣнимымъ ораторомъ для такъ называемыхъ торжественныхъ случаевъ.
Въ самыхъ изысканныхъ выраженіяхъ онъ ловко умѣлъ импровизировать привѣтствіе королю или принцамъ крови, когда тѣ неожиданно посѣщали судебныя засѣданія. Такъ въ Palais de Justice долго жили слова привѣтствія, сказанныя имъ Христіану VI, королю датскому, когда тотъ, въ качествѣ «знатнаго иностранца», вступилъ въ судебное парламентское засѣданіе. Обращаясь къ королю, Жербье неожиданно восклицаетъ: "Montez au Capitole! Venez admirer ces augustes sénateurs, ce corps antique et vénéré! «Montez au Capitole»! — Этотъ ораторскій пріемъ былъ долго признаваемъ недосягаемымъ. Магистратура была особенно восхищена имъ. Адвокатура имъ гордилась. Эффектъ признавался классическимъ. Еще въ 1824 г., по словамъ Берье-отца, когда старики хотѣли укорить молодыхъ, то вспоминали Жербье и, поднявъ правую, задрапированную широкимъ рукавомъ тоги, руку, торжественно восклицали: «Montez, montez au Capitole»!
Первое, прославившее Лэнге, судебное дѣло былъ знаменитый процессъ кавалера Лефевра-де-Ла-Баръ и его соучастниковъ. Возникло оно въ концѣ 1765 года. Въ провинціальномъ городѣ Аббевилѣ, томъ самомъ, гдѣ разглагольствовалъ нѣкогда Лэнге въ качествѣ фланирующаго философа, было изсѣчено, повидимому^ сабельными ударами деревянное изображеніе распятаго Христа,} очень чтимое населеніемъ. Такъ какъ прямыхъ виновниковъ этого кощунства открыто не было, несмотря на всѣ старанія властей и усилія духовенства, которое въ торжественныхъ шествіяхъ въ изсѣченному кресту возбуждало населеніе къ доносамъ и выдачѣ, во что бы то ни стало, виновниковъ, то стоявшій во главѣ мѣстной юстиціи засѣдатель, уже извѣстный намъ Дюваль-де-Сіокуръ, пользуясь чисто чиновничьею покладистостью мѣстнаго генеральнаго прокурора Гике, испросилъ себѣ разрѣшеніе возбудить совершенно новое обвиненіе (на что и было получено согласіе изъ Парижа), которое бы поглотило и, такъ сказать, всосало въ себя и нераскрытое въ сущности преступленіе объ оскорбленіи святыни. Дювалю-де-Сіокуру было предоставлено произвести нѣчто въ родѣ повальнаго обыска, для раскрытія «кощунственнаго свободомыслія вообще въ городѣ». На этой отвратительной почвѣ, насыщенной доносами и шпіонствомъ, и возникъ печальный процессъ Ла-Бара, который далъ Дювалю-де-Сіокуру подходящій случай свести свои; личные счеты съ семействами враждебныхъ ему лицъ (Дюваля, Ла-Бара и друг.).
Одинъ изъ заподозрѣнныхъ, молодой д’Эсталондъ, успѣлъ bфвремя бѣжать за границу, а несчастный кавалеръ Ла-Баръ, какъ наиболѣе скомпрометтированный, вмѣстѣ съ «Энциклопедическимъ Словаремъ» Вольтера, найденнымъ у него при обыскѣ, былъ немедленно преданъ суду. Это былъ первый пробный шаръ Дюваля-де-Сіокура, который, въ компаніи еще двухъ судей, приговорилъ Ла-Бара въ выдернутію языка, смерти и сожженію трупа, а Вольтера, въ лицѣ его «Словаря», къ торжественному сожженію рукою палача.
Въ такомъ положеніи вступилъ въ процессъ въ качествѣ защитника дотолѣ никому невѣдомый «стажіеръ» Лэнге.
Обращеніемъ къ нему Лэнге былъ всецѣло обязанъ тому обстоятельству, что, проживая въ Аббевилѣ, былъ нѣкогда учителемъ въ домѣ отца одного изъ заподозрѣнныхъ, — Дюваля. Мы, къ сожалѣнію, не имѣемъ никакой возможности прослѣдить за всѣми захватывающими перипетіями этого процесса, подробно воспроизводимыми Крюпи на основаніи новыхъ, доселѣ мало извѣстныхъ документовъ. Но мы должны опредѣлить въ немъ участіе Лэнге, какъ защитника. Въ чемъ, однако, могла проявляться тогда защита? Ордопансомъ, отъ апрѣля 1670 года, адвокатамъ была вовсе воспрещена словесная защита обвиняемыхъ передъ судомъ. Они имѣли право плэдировать только по гражданскимъ дѣламъ. Оставались: подача совѣтовъ, меморіи, защитительныя записки и ходатайства передъ высокопоставленными и вліятельными лицами.
Былъ еще одинъ надежный рессурсъ: печатаніе защитительныхъ записокъ, которыя въ выдающихся процессахъ быстро расходились по рукамъ, волновали умы и производили свое дѣйствіе на общественное мнѣніе. Но на этотъ разъ процессъ былъ исключительный; предварительное слѣдствіе производилось въ строжайшей тайнѣ, и какъ предписывалось изъ Парижа отъ главнаго генеральнаго прокурора Жоли-де-Флери, «dans toute la rigueur de l’ordonnance». Процессъ Ла-Бара находился подъ особою охраною царившаго въ то время еще сполна юридическаго принципа, который гласилъ, что въ преступленіяхъ ужасныхъ, выдающихся, достаточно и самомалѣйшихъ уликъ и основаній для преданія суду, и что въ подобныхъ экстренныхъ случаяхъ судейская совѣсть вправѣ даже нѣсколько уклоняться отъ закона…
Такой судья, какъ Дюваль-де-Сіокуръ, подъ сѣнью подобнаго судопроизводственнаго режима, могъ уклоняться куда ему было угодно. И онъ дѣйствительно «уклонился». Этотъ — по выраженію Крюпи — «ловкій плутъ» умѣлъ отлично сочетать свои маленькіе личные счеты съ большими правительственными задачами, которыя затѣяли преслѣдовать въ процессѣ Ла-Бара. Послѣ осужденія Дамьена (покушеніе на жизнь короля), процессъ Ла-Бара считался едва ли не самымъ важнымъ процессомъ своего времени. Лудовикъ XV, котораго нѣкоторые придворные, горячо убѣжденные въ совершенной невиновности кавалера Ла-Бара, тщетно умоляли повліять на предстоящее рѣшеніе парламента, лишь съ наивною безнадежностью восклицалъ: «Какъ! хотятъ, чтобы я не далъ имъ защитить Царя Небеснаго, когда они только-что такъ отлично защитили царя земного!» (намекъ на лютую казнь Дамьена).
При подобномъ положеніи дѣла всѣ адвокаты естественно глядѣли на аббевильскій процессъ какъ на дѣло совершенно погребенное. Можно было еще, пожалуй, навлечь и на себя лично непріятности. Лэнге принялся, однако, за защиту съ энергіей и скоро весь страстно предался ей. Въ своихъ мемуарахъ онъ отмѣчаетъ: «я вынесъ по поводу этого дѣла всѣ непріятности и огорченія, какія только возможны; мнѣ не позволяли опубликовать ни одной защитительной записки. Приходилось ограничиваться только рукописною работою, которая стоила неимовѣрныхъ усилій и не успѣла спасти несчастнаго Ла-Бара».
Приговоръ аббевильскаго суда о кавалерѣ Ла-Барѣ былъ утвержденъ 5-го октября 1786 года. Дѣло прошло въ парламентѣ почти незамѣтно, въ числѣ прочихъ 32-хъ, назначенныхъ въ слушанію на тотъ же день, дѣлъ, подъ № 23-мъ, какъ будто рѣчь шла о какомъ-нибудь заурядномъ и безспорномъ искѣ по векселю.
Ла-Баръ былъ казненъ въ Аббевилѣ и прахъ его былъ сожженъ и разсѣянъ по вѣтру при апплодисментахъ аббевильскихъ ханжей. Любопытная подробность: главный генеральный прокуроръ Жоли-де-Флери, на обязанности котораго лежала провѣрка счета, представленнаго палачомъ Самсономъ, командированнымъ въ Аббевиль. для казни Ла-Бара, скинулъ со счета «за вырваніе языка». Осужденный, въ этотъ моментъ казни, оказалъ нѣкоторое сопротивленіе, и галантный палачъ не сталъ настаивать. Генеральный прокуроръ, «свято соблюдая интересы казны» вычеркнулъ изъ счета палача «незаработанныя» въ дѣйствительности 20 ливровъ, ибо «языкъ вырванъ не былъ». Палачъ получилъ выговоръ, а генеральный прокуроръ избѣжалъ начета контроля.
Но если, къ своему величайшему горю и отчаянію, Лэнге ничего не могъ сдѣлать для спасенія бывшаго своего ученика, кавалера Ла-Бара, за то благодаря ему, и только ему, были спасены остальные трое молодыхъ людей: Дувиль-де-Савезъ и Муаснель, которые томились въ аббевильской тюрьмѣ во власти Дюваля де-Сіокура, ожидая своей очереди.
Процессъ Ла-Бара, ставшій всемірно-извѣстнымъ, благодаря возстановленію впослѣдствіи памяти невинно-осуждённаго, занижалъ лучшіе умы того времени и произвелъ огромное впечатлѣніе и на Беккарію. Всю честь защиты по этому дѣлу общественное мнѣніе, одно время, приписывало исключительно Вольтеру. Но вотъ что самъ Вольтеръ пишетъ Кондорсё по это лгу поводу въ 1774 году: "Лэнге съ безкорыстнымъ и благороднымъ самоотверженіемъ принялъ на себя защиту обвиняемыхъ изъ Аббевиля. Если признавать за Лэнге тѣ или другіе грѣхи, то нужно же признать, что въ числѣ его книгъ есть хорошія, и въ числѣ его. поступковъ — дивные "!
Крюпи, перелистовавшій самолично все архивное производство и особенно тщательно прокурорскую переписку по этому дѣлу (не изданную вовсе), удостовѣряетъ, что Лэнге сыгралъ въ этомъ процессѣ гораздо болѣе важную роль, чѣмъ это можно было думать, особенно имѣя въ виду существовавшій въ тѣ времена судопроизводственный порядокъ. По необходимости онъ вышелъ совершенно изъ легальныхъ рамокъ возможной тогда адвокатской защиты. Онъ совершилъ даже рядъ воспрещенныхъ дѣяній, напечатавъ безъ разрѣшенія генералъ-прокурора послѣдовательно нѣсколько страстныхъ и вмѣстѣ дѣльныхъ защитительныхъ записокъ. Онъ вывелъ на свѣжую воду всю гнусную подкладку этого дѣла, обрисовалъ роль Дюваля де-Сіокура въ процессѣ и добился наконецъ того, что по намеку свыше этотъ послѣдній былъ вынужденъ самъ отвести себя отъ предсѣдательствованія въ засѣданіи, въ которомъ судились трое молодыхъ людей, соучастниковъ Ла-Бара. По отзыву опять-таки того же Вольтера, въ защитительныхъ запискахъ своихъ по этому дѣлу, какъ впрочемъ и въ большинствѣ своихъ писаній, Лэнге «жёгъ, но свѣтилъ» въ одно и то же время (Il brûle, mais il eclaire)!
Записки его въ короткій срокъ разошлись въ такомъ количествѣ, читались съ такою жадностью и были изложены съ такою силою убѣдительности, что, по словамъ Вольтера, скоро уже не отыскивалось въ цѣлой Франціи ни одного судьи, который рѣшился бы осудить соучастниковъ Ла-Бара. И точно, по устраненіи Дюваля-де-Сіокуръ отъ разбирательства дѣла въ качествѣ предсѣдателя, участь обвиняемыхъ была обезпечена. Всѣ трое были торжественно оправданы. Дѣло это разомъ дало славу адвокату Лэнге, но дало ему и враговъ, и завистниковъ, сила я мощь которыхъ по тѣмъ временамъ могли быть страшны.
Вторымъ, не менѣе громкимъ дѣломъ, въ которомъ въ качествѣ все еще лишь пишущаго, а не плэдирующаго адвоката проявилъ силу своего таланта Лэнге, должно быть названо дѣло герцога д’Эгіона, нѣкогда всемогущаго губернатора Бретани.
Случайно ослабивъ свое вліяніе при дворѣ и впавъ въ немилость, герцогъ неожиданно для себя, но къ великой радости многочисленныхъ своихъ завистниковъ, попалъ подъ судъ по обвиненію въ превышеніи власти и другихъ служебныхъ злоупотребленіяхъ. Одолѣвшая его «магистратура» потирала уже руки въ ожиданіи того, что «скатится, наконецъ, голова» этого высокомѣрнаго и гордаго вельможи, претензіи котораго «уравняетъ парламентъ».
Извѣрившись въ консультаціи и меморіи другихъ наиболѣе знаменитыхъ адвокатовъ, напичканныхъ латинскими цитатами, римскимъ правомъ и не идущими вовсе къ дѣлу законами, герцогъ, по собственной своей иниціативѣ, тайкомъ отъ нихъ, обратился къ содѣйствію Лэнге. Этотъ сразу поставилъ дѣло на надлежащую почву. Въ своихъ запискахъ въ защиту бывшаго всесильнаго властителя онъ такъ искусно и ловко привелъ въ связь съ инкриминируемыми дѣяніями всю неприглядную систему управленія тогдашней Франціи, такъ глубоко изучилъ слѣдственный матеріалъ, проявилъ такую эрудицію и такъ широко поставилъ затрагиваемые процессомъ вопросы, что общественное мнѣніе какъ-то разомъ поколебалось и стало склоняться въ пользу оправданія герцога д’Эгіона. По мнѣнію самого Лэнге, въ томъ, что его сіятельный кліентъ будетъ оправданъ парламентомъ, не могло быть уже серьезнаго сомнѣнія. Осторожный царедворецъ не внялъ, однако, энергичнымъ и настойчивымъ призывамъ своего защитника «торжественно оправдаться передъ лицомъ цѣлой Франціи», и, воспользовавшись удобною минутою, черезъ всемогущую въ то время Дюбари, добился прекращенія дѣла по высочайшему повелѣнію. Лудовикъ XV, съ упоеніемъ читавшій "Эгіонаду " (рядъ сочиненныхъ въ пользу герцога д’Эгіона записокъ Лэнге), отзывался о ней съ большой похвалой и, наконецъ, громогласно объявилъ: «нашъ кузенъ д’Эгіонъ оказался совершенно невиннымъ».
Вскорѣ герцогъ д’Эгіонъ вошелъ опятъ въ большую милость и былъ сдѣланъ полномочнымъ министромъ иностранныхъ дѣлъ.
По поводу защитительныхъ записокъ Лэнге, по этому и другимъ дѣламъ, Крюпи замѣчаетъ, что когда онъ перечелъ ихъ въ «Annales du barreau de Paris», то, помимо содержанія, онъ былъ пораженъ силою, простотою и нервностью ихъ слога, такъ что писанія современныхъ Лэнге адвокатовъ, даже самыхъ знаменитыхъ, рядомъ съ ними показались ему лишь пустою и никому не нужною мертвечиною. По отзыву современнаго Лэнге періодическаго изданія «Correspondance», Гримма, Лэнге-адвокатъ имѣлъ высшій даръ — «простые единичные судебные случаи возводить на степень общихъ вопросовъ, способныхъ заинтересовать каждаго». Безъ сомнѣнія, это величайшая похвала адвокату, и притомъ адвокату того времени, когда общечеловѣческое этическое значеніе правосудія далеко еще не всѣми было сознано.
Разставаясь съ Лэнге, какъ съ защитникомъ герцога д’Эгіонъ, мы не можемъ, однако, пройти мимо слѣдующей характерной подробности. Другой, по словамъ Крюпи, на мѣстѣ Лэнге добился бы черезъ своего сіятельнаго кліента всяческихъ милостей. Но у Лэнге вышла только ссора съ нимъ изъ-за гонорара. Когда писались записки, герцогъ требовалъ для себя защиты «самаго высокаго давленія» и обѣщалъ за это «золотой дождь». Когда была напечатана первая записка, герцогъ въ счетъ гонорара прислалъ Лэпге сто луидоровъ и притомъ серебряной монетой. Слуги герцога притащили цѣлый мѣшокъ. Лэнге счелъ это за оскорбленіе, опрокинулъ его ногой и приказалъ унести обратно. Тогда герцогъ явился лично, извинился, уплатилъ золотомъ двѣсти луидоровъ, а въ будущемъ сулилъ самый роскошный гонораръ, отговариваясь лишь временнымъ стѣсненіемъ. Выросла цѣлая «Эгіонада», но гонорара не прибывало. Будучи уже министромъ, герцогъ звалъ Лэнге иногда къ себѣ обѣдать, но о гонорарѣ уже больше не заикался. Наконецъ, Лэнге, разсерженный подобной «забывчивостью», написалъ ему письмо, которое начиналось такъ: "Г. герцогъ, когда вы обратились во мнѣ, вы были между эшафотомъ и трономъ; я удалилъ васъ отъ перваго и приблизилъ къ послѣднему ". Затѣмъ онъ перечислялъ подробно всѣ свои труды, опредѣлялъ ихъ значеніе и цѣну, при чемъ по адресу своихъ товарищей по профессіи дѣлалъ коварное указаніе на то, что тѣ, не принеся ему ровно никакой пользы, озаботились, однако, полученіемъ своевременно своего гонорара впередъ, въ чемъ онъ, однако, не послѣдовалъ ихъ примѣру.
Отвѣтъ полновластнаго министра не заставилъ себя ждать. Раздосадованный, онъ со своей стороны упрекалъ Лэнге въ черной неблагодарности: «Развѣ не сажалъ я васъ на своихъ обѣдахъ посреди посланниковъ самыхъ могущественныхъ державъ! — восклицалъ герцогъ. — Кто изъ вашихъ товарищей можетъ похвастать этимъ»! Въ тотъ вѣкъ всеобщаго искательства и напудреннаго лакейства, когда самъ Вольтеръ тщетно мечталъ о томъ, чтобы имѣть счастье представиться королю, подобный упрекъ даже въ устахъ полномочнаго министра того времени не долженъ казаться черезъ-чуръ наивнымъ.
Взбѣшенный Лэнге окончательно разсорился съ герцогомъ, не пожелалъ принять отъ него никакой «милости», но и не простилъ ему «своего гонорара». Уже въ царствованіе Лудовика XVI, послѣ исключенія изъ сословія, Лэнге добился у парламента присужденія ему, «на точномъ основаніи законовъ Франціи», съ бывшаго его кліента, герцога д’Эгіона, за оказанный «широкій и плодотворный трудъ» адвоката — 23 тысячи ливровъ.
Въ качествѣ новаго «орла» судебнаго краснорѣчія, Лэнге выступилъ только въ 1772 г. Извѣстно, что именно въ 1771 году старый парламентъ, послѣ неподчиненія приказу короля о распущеніи, былъ разогнанъ силою. Въ ночь съ 19-го на 20-е января, по распоряженію канцлера Мопу, всѣ члены парламента были арестованы и высланы на основаніи lettres de cachet. Вслѣдствіе этого судебная жизнь въ парламентѣ на нѣкоторое время вовсе пріостановилась. Адвокаты рѣшились не выступать въ новомъ парламентѣ, который былъ наскоро слаженъ канцлеромъ Мопу изъ парламентскихъ подонковъ на строго бюрократическихъ началахъ. Въ публикѣ и прессѣ новый парламентъ былъ крайне непопуляренъ. Но это длилось не долго. Нѣкоторыя основанія реформы всетаки отвѣчали духу времени, упрощали судопроизводство, вводили устность процесса, а адвокатамъ была вновь предоставлена словесная защита обвиняемыхъ.
Въ виду формальной стачки (graive des avocats) сословія адвокатовъ, находчивый Мопу немедленно учредилъ особый классъ адвокатовъ-чиновниковъ, которые назывались, въ отличіе отъ первыхъ, avocats du Parlement. Они были крайне непопулярны. Скоро, однако, стакнувшіеся адвокаты должны были сдаться. Подъ вліяніемъ нужды и даже «голода», они должны были приняться за работу. Мопу предвидѣлъ это. Онъ убѣдилъ сперва бѣднѣйшихъ 28 человѣкъ, а за ними пошли и остальные. Лэнге не былъ въ числѣ первыхъ, но за всѣми пошелъ и онъ.
Любопытно, какъ Мопу принудилъ сдаться и Жербье, который въ средствахъ не нуждался и могъ выдержать больше другихъ. Онъ арестовалъ на одну ночь въ Бастиліи двухъ сестеръ знаменитаго адвоката, какъ бы въ чемъ-то заподозрѣнныхъ, и выпустилъ ихъ тотчасъ, какъ только адвокатъ согласился надѣть тогу. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, уже не было и помину о старомъ парламентѣ; всѣ устремились въ новый — «и жизнь въ Palais de Justice пошла съ новымъ блескомъ». Наплывъ публики былъ огромный. Всѣ хотѣли слушать уголовныя дѣла и пренія адвокатовъ. Тутъ-то и развернулся во весь ростъ Лэнге въ качествѣ судебнаго оратора.
Судьбѣ было угодно, чтобы на первыхъ же порахъ онъ схватился именно съ Жербье, все еще слывшимъ «великолѣпнымъ и недосягаемымъ». Дѣло было крайне несложное. Лэнге ратовалъ за какого-то увѣчнаго безрукаго фермера, котораго, въ «справедливомъ гнѣвѣ своемъ», изувѣчилъ помѣщикъ. По словамъ Крюпи, Жербье, говорившій первымъ, былъ по обыкновенію «великолѣпенъ». Публика была въ восторгѣ. Лэнге, поднявшись для возраженія, сдѣлалъ видъ, что онъ совершенно потрясенъ рѣчью противника, и объявилъ, что такой чудной рѣчи онъ не слыхалъ во всю свою жизнь. Но этого мало, глядя на своего кліента, онъ замѣтилъ, что и тотъ въ восторгѣ, что и тотъ сжигаемъ страстнымъ желаніемъ апплодировать. «Но, увы! — воскликнулъ Лэнге, — для этого ему не хватаетъ одной руки»! Взрывъ общаго хохота покрылъ слова находчиваго адвоката, и на другой же день въ газетахъ только и было рѣчи, что объ ораторскомъ успѣхѣ Лэнге, побившаго «самого Жербье».
Рѣчи, наиболѣе прославившія Лэнге, были произнесены имъ по дѣламъ маркиза де-Гуи, дѣвицы де-Кампъ, супруги виконта де-Бамбель и, наконецъ, графа Моранжіе. Въ первомъ дѣлѣ шла рѣчь о разлученіи супруговъ по иску маркизы, претендовавшей на скупость, неуважительность и даже жестокость своего мужа. Вся эта семейная трагедія окончилась, однако, простымъ фарсомъ; холодная иронія и жесткій сарказмъ Лэнге здѣсь развернулись съ полной силой. На основаніи подлинныхъ писемъ старѣющей, но не потерявшей еще всѣхъ своихъ прелестей маркизы, счетовъ изъ магазиновъ и подробнаго бюджета ежегодныхъ ея расходовъ, онъ доказалъ, какъ дважды два — четыре, что, отуманенная великолѣпіемъ окружающей ее знати, маркиза просто потеряла голову и ищетъ собственнаго своего разоренія. Процессъ окончился неизбѣжнымъ примиреніемъ супруговъ, доставивши адвокату лавры, а супругамъ — остроты, заимствованныя изъ рѣчи Лэнге, которыми ихъ стали нескончаемо угощать и въ свѣтѣ, и въ печати.
Второе дѣло — дѣвицы де-Кампъ, именуемой супругой виконта де-Бамбель, гораздо болѣе серьезно и даже принципіально. Молодая дѣвица, протестантка, хорошей фамиліи, влюбилась въ католика виконта и была обвѣнчана съ нимъ лишь по протестантскому обряду пасторомъ. Виконтъ впослѣдствіи, увлекшись женщиной другой, не сталъ признавать своего перваго брака, не признавалъ ребенка и отказывался давать даже содержаніе. Все сословіе адвокатовъ, строго-католическое, находило, что браться за такое «невозможное дѣло» постыдно. Генеральный прокуроръ Вакрессонъ, поднявшись для того, чтобы дать свое заключеніе противъ дѣвицы де-Кампъ, началъ съ того, что прочелъ цѣлую отповѣдь Лэнге, приглашая молодыхъ адвокатовъ не искать себѣ примѣра въ Лэнге, который избралъ себѣ опасное искусство «покрывать все достойное уваженія сарказмами, а смѣлостью и дерзостью импонировать публикѣ и судьямъ». Послѣ трехчасового совѣщанія парламентъ вынесъ, однако, рѣшеніе, которымъ постановлялъ: ребенка отдать въ монастырь за счетъ виконта, «для воспитанія въ строгихъ правилахъ католицизма», дѣвицѣ де-Кампъ присудить 12 тысячъ ливровъ, а тѣ мѣста записокъ и прошеній Лэнге, которыя въ чемъ-либо оскорбляли лица или нравы, уничтожить.
Благодаря публичности процесса, всѣ симпатіи были, однако, на сторонѣ Лэнге и его симпатичной кліентки, которая вскорѣ сдѣлала блестящую партію, выйдя замужъ за богатаго негоціанта вамъ-Робе, который увлекся ею именно въ теченіе процесса.
Чтобы болѣе полно охарактеризовать ораторскіе пріемы Лэнге, -остановимся еще съ нѣкоторою подробностью на его защитѣ въ дѣлѣ графа Моранжіе.
Въ 1779 году, процессъ Моранжіе надѣлалъ въ обществѣ очень много шуму.
Въ эпоху появленія первыхъ признаковъ революціи во Франніи общество ни разу еще не дѣлилось такъ рѣзко на два противоположныхъ лагеря. Знать горячо защищала графа Моранжіе, а буржуазія стала рѣшительно на сторону его обвинителей: Дюжонквая и г-жи Веронъ, его бабки. Необходимо было примкнуть къ «моранжистамъ» или къ ихъ противникамъ.
Въ этомъ дѣлѣ Лэнге достигъ апогея своей славы. Найдя поддержку въ Вольтерѣ, онъ, по словамъ Крюпи, предводительствовалъ знатью и повелъ ее къ одной изъ ея послѣднихъ побѣдъ.
Кліентъ Лэнге, графъ Моранжіе, представитель стариннаго рода, былъ генералъ-маіоръ, сынъ маршала королевскихъ войскъ и зять герцога Сентъ-Этіена. Это былъ, повидимому, типичный расточитель, вполнѣ оцѣненный кликою ростовщиковъ, у которыхъ подпись его пользовалась особымъ почетомъ и благоволеніемъ.
По словамъ адвокатовъ, его противниковъ: Дру, Делакруа, Вермей и Фальконэ, — Моранжіе съ ловкостью, граничащей съ мошенничествомъ, достигалъ того, что, имѣя лишь 5 т. фунтовъ дохода, жилъ такъ, какъ будто у него ихъ было 60 тысячъ. Онъ занималъ палаццо, держалъ швейцара, кучера, выѣздного, четырехъ лакеевъ. Была у него и любовница, дѣвица Марія Жоліо, стоившая ему довольно дорого.
Этотъ-то расточитель подписалъ на 300 тысячъ экю векселей на имя г-жи Веронъ.
Онъ не оспаривалъ своей подписи, но утверждалъ, что эти бумаги у него мошеннически выманены, и что валюты по нимъ онъ никогда не получалъ. Его противники, наоборотъ, утверждали, что валюта была уплачена сполна, и что кредиторы являются, такимъ образомъ, жертвою самаго наглаго обмана. Въ этомъ состояла вся суть дѣла.
Въ интересахъ разрѣшенія именно этого спора, Вольтеръ написалъ свое извѣстное: «Письмо о теоріи вѣроятности въ юриспруденціи».
Съ перваго взгляда казалось весьма страннымъ, чтобы такой опытный человѣкъ, какъ графъ, позволилъ себя такъ дерзко обойти.
Провинціальный судъ первой инстанціи, гдѣ разбиралось дѣло, такъ и взглянулъ на искъ. Моранжіе былъ приговоренъ въ уплатѣ 300 тысячъ экю, къ штрафу и публичному выговору. Лэнге принялъ защиту его уже въ парламентѣ, т.-е. въ апелляціонной инстанціи. О рѣчи Лэнге современныя газеты отзывались слѣдующимъ образомъ: «Публика съ одинаковымъ восторгомъ слушала и читала рѣчь г. Лэнге. Въ теченіе нѣсколькихъ дней адвокатъ былъ рѣшительно осажденъ толпою любопытныхъ, приходившихъ за этою меморіею». О самой рѣчи Крюпи отзывается такъ: «Особенно хорошо ея вступленіе. Хорошо тѣмъ благородствомъ тона, тою ясностью и безпартійностью, съ которою ораторъ представляетъ всѣ pro и contra дѣла. Въ началѣ онъ оставляетъ читателя подъ сомнѣніемъ, на что онъ въ особенности будетъ напирать. Зарождается любопытство и вниманіе. Это ораторскій пріемъ безусловно удачный. Общій планъ рѣчи распадается затѣмъ на три положенія, которыя предстоитъ развить и обосновать: могла ли вдова Веронъ дать взаймы 300 тыс. экю? Дала ли она эти 300 тыс. экю? Получилъ ли ихъ Моранжіе? Какъ видимъ, вполнѣ простая и жизненная постановка спорныхъ вопросовъ въ защитѣ, обычная для нашего времени, казалась, однако, истиннымъ ораторамъ того времени слишкомъ тривіальною. Для Цицерона и латинскихъ цитатъ не оставалось никакого мѣста при подобномъ построеніи защиты, и это почиталось большимъ грѣхомъ противъ элоквенціи».
Чтобы составить себѣ понятіе о слогѣ Лэнге, слогѣ простомъ, нервномъ и ясномъ, почти современномъ намъ, приведемъ нѣсколько выдержекъ изъ этой рѣчи.
"Чтобы дать взаймы извѣстную сумму, — говоритъ Лэнге, — господа, необходимо прежде всего ее имѣть. Вамъ говорили здѣсь, что госпожа Веронъ — вдова извѣстнаго банкира. Тридцать лѣтъ тому назадъ она овдовѣла; нѣтъ ничего, конечно, удивительнаго въ томъ, что о дѣлахъ мужа она не имѣла никакого понятія — все состояніе такого рода коммерсантовъ заключено обыкновенно въ ихъ портфелѣ. Вдовою она оказывается въ нищетѣ, но она не жалуется, а смиренно покоряется своей участи. Вдругъ открывается, что покойный тайно передалъ одному своему другу-финансисту все свое огромное состояніе. Этотъ-то искусный сообщникъ, по имени Шофаръ, кассиръ пошлинныхъ откуповъ, дѣлаетъ вдовѣ визитъ. Онъ предлагаетъ ей, не въ видѣ возврата должнаго, а вѣрнѣе въ видѣ дара 260 тыс. экю золотомъ и нѣкоторое количество столовой серебряной посуды. Между ними возникаетъ борьба великодушій; начинается съ того, что вдова отказывается отъ этого роскошнаго подарка; добросовѣстный финансистъ настаиваетъ; не менѣе добросовѣстная вдова колеблется. Наконецъ, она отправляется съ вопросомъ въ юристамъ: можетъ ли она воспользоваться щедростью кассира? Получивъ, конечно, утвердительный отвѣтъ, она принимаетъ даръ. Вы, можетъ быть, подумаете, что теперь, гарантированная отъ нищеты такимъ непредвидѣннымъ обстоятельствомъ, она поспѣшитъ помѣстить свой капиталъ въ торговые обороты, или подъ закладныя, или употребитъ его на покупку титулованныхъ земель, которыя, доставивъ ей положеніе въ обществѣ, послужатъ ей мѣстомъ отдохновенія? Нѣтъ, господа, эта скромная вдова больше всего боится шума. Столь же молчаливая, сколько и состоятельная, она не обмолвилась ни словомъ о своемъ счастьѣ даже дочери. Она отправляется въ нѣкоему нотаріусу Келье, и только ему одновременно ввѣряетъ и тайну, и золото; онъ же обѣщаетъ ей безъ огласки пустить въ оборотъ ея капиталы. Аккуратно получая годовые проценты, вдова Веронъ не мѣняетъ внѣшней обстановки своей жизни. Она такъ скромно выдаетъ замужъ свою дочь, что никто не подумалъ бы, что въ ея распоряженіи есть довольно-таки полновѣсная шкатулка. Семья ростетъ. Рожденіе нѣсколькихъ дѣтей начинаетъ стѣснять богатую, но осторожную бабушку. Вообразивъ, что въ провинціи воспитаніе будетъ дешевле и жизнь будетъ легче, она покидаетъ столицу. Своимъ мѣстожительствомъ она выбираетъ Витри-Франсуа, и туда же увозитъ и свою шкатулку. Нотаріусъ, при ея отъѣздѣ изъ Парижа, возвращаетъ ей именно золотомъ тѣ 260 т. экю, которыя онъ отъ нея золотомъ же и получилъ. Дальновидная капиталистка, уже тогда предвидѣвшая, что ей понадобится нѣкогда 300 тыс. экю, чтобы дать ихъ взаймы, постаралась съэкономить за это время изъ своихъ годовыхъ доходовъ еще 40 тыс., что округлило ея.капиталъ до 300 т. экю золотомъ, съ которыми она и путешествуетъ. Въ Витри ея скаредность нѣсколько ослабѣваетъ. Она занимается воспитаніемъ своего внука — столь извѣстнаго въ будущемъ — Дюжонквая. Этотъ-то баловень судьбы и есть будущій наслѣдникъ всего золота, существованіе котораго скрываютъ отъ него только для того, чтобы сдѣлать его болѣе достойнымъ этой роскоши. Ему предоставляютъ скромныхъ учителей. Бабушка готовитъ его въ магистратуру. Но какимъ образомъ этого юношу, думающаго, что онъ безъ средствъ, побудить избрать именно эту дѣятельность, столь почетную, гдѣ право распоряжаться состояніями другихъ пріобрѣтается полнымъ отреченіемъ съ своей стороны отъ всѣхъ способовъ, могущихъ обезпечить личное пріобрѣтеніе? У вдовы Веронъ есть для этого очень простой способъ: открыть завѣсу, скрывающую отъ него его богатство. Въ день, избранный судьбою для разоблаченія этой тайны, она беретъ своего внука за руку и торжественными шагами вводитъ его въ святилище, гдѣ покоится золото, долженствующее достаться ему. Выраженіе ея глазъ, жесты, осанка — все указываетъ на важность шага, на который она рѣшается. Дрожащей рукой открываетъ она шкафъ. Въ немъ появляются, въ стройномъ порядкѣ, сложенные мѣшки монетъ, и когда юноша убѣдился, что все это, стоящее какъ въ столбнякѣ — именно золото, старуха, цѣлуя его, говоритъ: «Возьми! Все это для тебя. Возьми»!
"Послѣ такой торжественно убѣдительной церемоніи молодой Дюжонквай не противится больше планамъ своей бабушки. Поприще его дѣятельности опредѣлено; наиболѣе подходящимъ онъ оказывается для юридической карьеры. Тотчасъ же рѣшаютъ поскорѣе возвратиться въ Парижъ. По возвращеніи туда, необходимо имѣть ровно 300 т. экю. Эта сумма немного поубавилась во время житья въ Витри. Учителя будущаго судьи и содержаніе остальной семьи нѣсколько пощипали капиталы. Что дѣлаетъ тогда древняя и осторожная правительница, одна заправляющая всѣми пружинами этой машины? У нея есть еще брилліанты и драгоцѣнности, входившіе въ составъ фидеикомисса г-на ПІотаръ. Отъ такихъ безполезныхъ вещей освобождаются. Ихъ продаютъ, и кому же? пріѣзжимъ евреямъ, которые, захвативъ свою покупку, безслѣдно исчезаютъ. Изъ этой сдѣлки извлекаютъ какъ разъ нужныя 40 т. фунтовъ, и семейство является въ Парижъ, имѣя опять-таки ровно 300 т. экю золотомъ, чтобы одолжить ихъ графу Моранжіе ".
«Нужно ли присовокуплять, — продолжаетъ Лэнге, — что скромный, щедрый Шотаръ, нотаріусъ и писцы, его служащіе, всѣ ихъ подлинныя записи и реестры безвременно погибли; безпощадное время похитило у этой погруженной въ отчаяніе семьи всѣ титулы, всѣ документы, которые такъ пригодились бы ей въ настоящую критическую для нея минуту. Бѣдняги адвокаты, у которыхъ въ 1770 г. спрашивали совѣта, можно ли принять даръ отъ богатаго кассира, — они тоже навѣрное умерли. Неудивительно, — это были, безъ сомнѣнія, самые знающіе, а слѣдовательно и старѣйшіе. Они отошли въ вѣчность»…
Лэнге рисуетъ далѣе картину всей массы золота, повсюду путешествующей съ семьей. О существованіи его никто изъ членовъ семьи не имѣетъ понятія, знаетъ о немъ лишь только бабушка, и при такихъ-то обстоятельствахъ золото это на извозчичьемъ возкѣ путешествуетъ изъ Парижа въ Витри. Рядомъ съ такимъ богатствомъ онъ рисуетъ намъ дѣйствительное положеніе въ сущности умирающей съ голоду семьи, принужденной продать евою обстановку въ Витри, чтобы уплатить мелкіе долги и наканунѣ почти отъѣзда съ трудомъ добывающей 80 фунт. залогомъ пары серегъ.
Съ ожесточеніемъ и холодной ироніей подбираетъ адвокатъ цѣлый рядъ несообразностей. Затѣмъ онъ желаетъ установить, въ какое время и при какихъ обстоятельствахъ могла быть вручена графу Моранжіе эта огромная сумма въ 300 т. экю.
Въ своемъ показаніи графъ утверждалъ, что, желая занять 300 т. экю, онъ вошелъ въ переговоры съ молодымъ Дюжонкваемъ черезъ посредство какой-то свахи. Что этотъ ловко завлекъ его въ конуру, занимаемую Веронами въ третьемъ этажѣ дома улицы Сенъ-Жака; что тамъ онъ написалъ и подписалъ знаменитые векселя и попросилъ у своихъ кредиторовъ выдать ему немедленно лишь 1.200 фунт., отложивъ до другого дня полученіе всей остальной суммы.
Согласно этому разсказу, Дюжонквай, какъ ловкій плутъ, моментально завладѣлъ бумагами, затѣмъ, дѣлая видъ, что онъ торопится, отсчитывая въ два мѣшка 1.200 фр. и провожая Моранжіе до его экипажа, съумѣлъ отвлечь вниманіе своей жертвы. Не требуя немедленнаго взноса валюты по векселямъ, которые такимъ образомъ остались «до завтра» въ рукахъ Вероновъ. графъ уѣхалъ, получивъ лишь 1.200 фунтовъ.
На основаніи разсказа Дюжонквая, Лэнге рисуетъ слѣдующую картину доставленія графу обѣщаннаго золота.
"Повидимому, если только этому можно повѣрить, онъ приступилъ 23 сентября, т.-е. на другой день послѣ того, какъ векселя были подписаны, въ операціи доставки экю. Прежде всего Дюжонквай усѣлся за столъ съ кучей золота, и мы застаемъ его за слѣдующимъ занятіемъ: онъ считаетъ деньги и раскладываетъ ихъ въ мѣшки по 600 и по 200 луи, что составитъ всего 13 мѣшковъ одного рода и 23 другого. Окончивъ эту операцію, онъ самъ переноситъ всю сумму и достигаетъ этого въ 13 пріемовъ. Каждый разъ онъ беретъ подъ мышку одинъ мѣшокъ въ 600 луи, а въ каждый изъ кармановъ — по одному въ 200. Однимъ словомъ, на исполненіе этого важнаго порученіи онъ употребляетъ почти все утро 23-го сентября, съ 7 1/2 ч. до часу дня. Доблестный Дюжонквай въ теченіе 6-ти часовъ совершилъ свои 13 рейсовъ; но такого рода фактъ физически невозможенъ, восклицаетъ Лэнге; и онъ пускается въ исчисленіе саженей, отдѣляющихъ первую ступень лѣстницы, ведущей въ Моранжіе отъ улицы Дюжонквая. Сдѣлавъ свои 13 концовъ, Дюжонквай прошелъ 5 1/2 миль; но едва ли самый лучшій ходовъ одолѣлъ бы это разстояніе въ 6 часовъ.
"Такимъ образомъ, — продолжаетъ Лэнге, — еслибы Дюжонквай проходилъ это разстояніе лишь въ видѣ прогулки, не будучи обремененъ тяжелой ношей, если бы онъ шелъ по совершенно гладкой поверхности, не отступая ни на шагъ отъ прямого направленія, не отдыхая ни минуты во все продолженіе пути, то и тогда ему едва-ли бы хватило времени на прохожденіе всего этого разстоянія. Но онъ далеко не въ положеніи скорохода по гладкой дорогѣ: — Дюжонквай нагруженъ, ему мѣшаютъ, дорога его полна препятствійЛэнге подробно, до мелочей останавливается на этой картинѣ, и дѣлаетъ это съ великимъ увлеченіемъ.
"Представьте себѣ несчастнаго, бѣгущаго съ полными карманами — 3 фунта 4 унціи колотятъ его. по обѣимъ ногамъ во все продолженіе пути. Подъ мышкой у него 600 луи, т.-е. ровно 10 фунтовъ; мѣстность, по которой онъ идетъ, не горизонтальна, это — наклонная плоскость, склонъ которой направляется какъ разъ въ мѣсту отправленія; но это еще не все: никто не повѣритъ, чтобы можно было идти, не сворачивая съ прямого пути, по такой людной улицѣ, какъ улица Сенъ-Жака, по мостовой, постоянно расколачиваемой лошадьми и экипажами, переполненной идущими на работу ремесленниками, отъ которыхъ нельзя ожидать большого вниманія въ прохожимъ — уклоненія отъ прямого пути здѣсь неизбѣжны: значитъ, къ пяти съ половиной милямъ разстоянія нужно по крайней мѣрѣ прибавить на эти отклоненія еще полъ-мили ".
Наконецъ, на этомъ подъемѣ, на этой неудобной дорогѣ оказывается еще препятствіе, находившееся тамъ именно 23-го сентября утромъ. Это препятствіе, столь же значительное, какъ и вытекающій изъ него аргументъ, составляетъ предметъ истиннаго ликованія Лэнге. "Это огромный камень, предназначенный для новой строящейся церкви св. Евгенія, который двигаютъ съ трудомъ. Улица загромождена кабестенами и приведенными для работъ 80-ю рабочими и толпой любопытныхъ. На этотъ разъ Дюжонквай уличенъ. Какимъ чудомъ могъ онъ совершить свои 23 рейса, протискиваясь въ толпѣ и не потерявъ при этомъ ни одной минуты? Въ заключеніе Лэнге утверждаетъ, что весь разсказъ молодого Дюжонквая носитъ характеръ басни. Вероны не могли внести 300 т. экю.
Послѣднее слово было за парламентомъ. Тамъ процессъ начался съ назначенія докладчика, нѣкоего Гуденъ, очень уважаемаго астронома, но мало извѣстнаго юриста. Едва онъ взялся за дѣло, какъ опять начались волненія. Лэнге потребовалъ временнаго освобожденія арестованнаго Моранжіе, и въ этомъ требованіи крайне дерзко обошелся съ судьями провинціальнаго суда. Судьи эти были не кто иные, какъ бывшіе адвокаты; такимъ образомъ оказалось, что Лэнге обращался столь дерзко со своими же сотоварищами. Эти послѣдніе, какъ мы увидимъ послѣ, не простили ему этого. Парламентъ отказалъ въ просьбѣ объ освобожденіи Моранжіе, и съ этого момента ярость партизановъ графа не знала границъ.
Судъ былъ ежедневно переполненъ враждующими заговорщиками и каждую минуту можно было опасаться рукопашной схватки. Лэнге не ходилъ по корридорамъ безъ провожатыхъ. «Онъ всегда окруженъ, писали въ газетахъ, толпою болѣе 60-ти человѣкъ военныхъ, рыцарей св. Лудовика или знатныхъ — все сторонниковъ графа; эти люди всюду слѣдуютъ за адвокатомъ и вмѣстѣ съ нямъ навѣщаютъ графа въ тюрьмѣ».
Ожесточеніе придворныхъ противъ Вершейля (адвоката Вороновъ) дошло до крайняго ожесточенія.
Въ одно изъ первыхъ засѣданій апелляціоннаго суда «являются триста рыцарей св. Лудовика; они завладѣваютъ судебными мѣстами; самыми дерзкими рѣчами, угрозами, презрительными жестами стараются устрашить оратора и въ своей наглости доходятъ до того, что плюютъ на его платье».
Внѣ суда тоже были не меньшія волненія. Провинціальные дворяне берутъ примѣръ съ парижскихъ. Они открываютъ подписку «исключительно среди знати» для покрытія мелкихъ долговъ графа. Провансальская аристократія съ своей стороны дѣлаетъ то же. Жеводанская аристократія споритъ, проситъ, переписывается съ Вольтеромъ.
Король, заинтересованный всѣмъ этимъ шумомъ, сперва держалъ себя вполнѣ нейтрально. Дворъ напрасно добивался, чтобы дѣто было перенесено въ совѣтъ, на личное усмотрѣніе короля; Лудовикъ XV выслушивалъ все, но молчалъ. Наконецъ, однажды, прервавъ свое молчаніе, онъ проронилъ слѣдующую простую фразу: «Моранжіе или мошенникъ, или глупецъ». Этого было достаточно, чтобы аристократія началк приходить въ отчаяніе.
Однако, мало-по-малу, Лудовикъ XV, увлекаясь охватившей всѣхъ лихорадкой процесса, рѣшился высказаться, и у него сорвалась рѣшающая формула: «король, — повторяли придворные, — готовъ держать пари 1.000 противъ одного, что Моранжіе и не дотрогивался до ста тысячъ экю. Лэнге хорошо сдѣлалъ, взявъ его защиту»!
Эта фраза короля, которую оспаривала противная сторона, становится самой реальной изъ «22-хъ вѣроятностей» которыми, по словамъ Вольтера, адвокату можно отстоять невинность кліента.
Наконецъ, наступаетъ день, когда защитникъ графа произноситъ рѣчь, которую мы отчасти цитировали, и на этотъ разъ даже противники преклонились передъ силою его таланта.
Лэнге въ модѣ; имъ занятъ весь Парижъ.
Приговоръ долженъ быть вынесенъ 4-го сентября 1773 г.
"Съ утра, — говоритъ враждебная Лэнге газета, — весь апелляціонный судъ, съ 6-ти час., оказался въ засѣданіи, и масса любопытныхъ наполняла залы суда. Вдова Рошенъ, ея двѣ дочери и Дюжонквай съ 5-ти часовъ въ судѣ. Утромъ же въ большой залѣ появляется и Лэнге. Въ парадномъ, но не въ адвокатскомъ костюмѣ, со шляпой на головѣ и при шпагѣ, онъ самоувѣренно прогуливается по заламъ и весело разговариваетъ съ придворными. Всѣ удивлены его спокойствію въ такую рѣшительную для графа минуту. Лэнге, если вѣрить его сдержанности, очевидно заранѣе знаетъ рѣшеніе суда. Толпа его окружаетъ, слѣдуетъ за нимъ по пятамъ, и онъ удаляется ".
Въ полдень происходитъ очень важное обстоятельство: «изъ совѣщательной комнаты выходятъ младшіе члены суда».
Свѣдущіе люди объясняютъ толпѣ всю важность этого выхода младшихъ членовъ суда.
Этотъ уходъ доказываетъ, что есть голоса за тяжкое уголовное наказаніе.
Дѣйствительно, только старшіе члены парламента одни компетентны обсуждать такого рода наказанія, и достаточно, если одинъ изъ членовъ парламента подастъ голосъ за смертную казнь, чтобы всѣ младшіе принуждены были воздержаться отъ подачи голоса. Въ настоящемъ случаѣ легко было угадать, въ чемъ дѣло: судьи, сторонники оправданія графа, во-время убѣдились, что всѣ младшіе члены — на сторонѣ Вероновъ, и тогда обвиненіе неминуемо. Одинъ изъ сторонниковъ Моранжіе подаетъ голосъ за смертную казнь, и всѣ клерки должны были немедленно удалиться.
Наконецъ, въ 6 ч. вечера, послѣ одиннадцатичасового лихорадочнаго ожиданія, отворяются двери совѣщательной комнаты. Два друга Лэнге, предсѣдатели отдѣленій, выходятъ первыми и во всеуслышаніе радостно выкрикиваютъ, что «Моранжіе оправданъ по всѣмъ пунктамъ»!
Дѣйствительно, черезъ минуту самъ первый президентъ спускается съ главной лѣстницы, окруженный толпою придворныхъ, наполнявшихъ зданіе суда. Приговоромъ векселй признаны безденежными; въ пользу Моранжіе присуждено 1.000 фунтовъ судебныхъ издержекъ; Дюжонквай сосланъ на три года; вдова Веровъ приговорена въ выговору и къ штрафу въ пользу бѣдныхъ. — Лэнге побѣдилъ.
«Ко всѣмъ безчисленнымъ особенностямъ дѣла графа недоставало лишь одного — а именно, чтобы его оправданіе послужило ко вреду его адвоката, и чтобы результатомъ спасенія кліента явилась если не гибель, то по крайней мѣрѣ крайняя опасность для его защитника»…
Такъ говорилъ Лэнге въ своихъ мемуарахъ, и въ его словахъ нѣтъ ничего преувеличеннаго, если принять во вниманіе, что въ тотъ самый моментъ, когда, напутствуемый апплодисментами Вольтера и представленный королю, онъ походилъ на тріумфатора, — его сотоварищи, съ помощью не разъ побѣжденнаго имъ публично прокурорскаго надзора, направляли всѣ свои усилія къ тому, чтобы исключить Лэнге изъ сословія.
11-го февраля 1774 года, всего пять мѣсяцевъ спустя послѣ оправданія Моранжіе, когда Лэнге готовился уже выступить въ новомъ громкомъ процессѣ маркизы Бетлонъ противъ маршала де-Брольи — это имъ удалось. Въ теченіе цѣлаго десятка лѣтъ сословіе сперва съ испугомъ, а потомъ съ негодованіемъ и ужасомъ видитъ, какъ этотъ пришедшій съ вѣтра смѣльчакъ завладѣваетъ вниманіемъ публики, кліентовъ, увлекаетъ за собою суды и парламентъ, и смѣло выхватываетъ знамя перваго адвоката своего времени.
«На каждый вѣкъ достаточно одного Лэнге»! — съ ужасомъ восклицаетъ Жербье, — и «святое собратство», дружно сомкнувшись, глухо вторитъ ему. Къ Лэнге предъявляютъ формальное обвиненіе, и послѣ долгой и упорной борьбы съ обѣихъ сторонъ, — борьбы, проявившейся въ крайне рѣзкой и безтактной формѣ, — достигаютъ того, что парламентъ соглашается, наконецъ, утвердить постановленіе сословія о совершенномъ исключеніи Лэнге изъ списка адвокатовъ.
Мы приведемъ здѣсь только голый перечень обвинительныхъ пунктовъ, предъявленныхъ противъ Лэнге:
1) «Вы не любите римскаго права».
2) «Вы оскорбляли сословіе; вашъ тонъ — не тонъ сословія. Вы можете навлечь на него тѣ непріятности, которыя навлекаете лично на себя».
3) «Журналъ, изданіе котораго вы предпринимаете, не совпадаетъ съ занятіями, свойственными адвокатурѣ» (Онъ приступилъ къ изданію «Литературнаго и политическаго журнала», имѣвшаго вскорѣ огромный успѣхъ).
4) «Вы слишкомъ мало скрываете ваше недовольство существующими законами».
5) «У васъ недоразумѣнія съ герцогомъ д’Эгіономъ изъ-за гонорара».
6) «Вы злоупотребляли довѣріемъ герцога де-Дё-Понъ, когда были къ нему близки».
Этимъ и исчерпывался весь обвинительный актъ!