Французские эскизы английским углем (Муррэй)/ДО

Французские эскизы английским углем
авторъ Гренвиль Муррэй, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. French Pictures in English Chalk, опубл.: 1878. — Источникъ: az.lib.ru • I. Петролейщица.
II. Адвокат.
III. Патриотка. Эпизодъ Франко-Германской войны.
Цензор. Воспоминание о Декабрьской Империи.
Пьеса «Масляный Бык» (в кратком очерке).
Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», №№ 11-12, 1878.

ФРАНЦУЗСКІЕ ЭСКИЗЫ АНГЛІЙСКИМЪ УГЛЕМЪ.

РАЗСКАЗЫ

ГРЕНВИЛЯ МУРРЕЯ.

Автора «Депутата города Парижа.,

I.
Петролейщица.

I.

Около ста лѣтъ тому назадъ, богатая, знатная француженка, которая въ юности вела очень веселую, легкую жизнь, вздумала подъ старость назначить премію за нравственность. Сценою своего благодѣянія она избрала принадлежавшее къ ея замку селеніе Нантеръ и, чтобы не лишить себя интереснаго и новаго для нея зрѣлища торжества нравственности на землѣ, она установила выдачу преміи при своей жизни, а не послѣ смерти, какъ обыкновенно дѣлаютъ подобные благодѣтели. Поэтому, она обратилась къ нотаріусу для составленія надлежащаго акта и со всѣми законными формальностями было установлено, что каждый годъ пятнадцатаго іюля, въ день св. Модеста, всѣ „нотабили“ селенія соберутся и рѣшатъ, кто самая нравственная дѣвушка въ Нантерѣ. Еслибъ этотъ щекотливый вопросъ возбудилъ споръ и мнѣнія раздѣлились поровну, то рѣшающій голосъ предоставленъ былъ старѣйшему изъ „нотабилей“, который, по своиму возрасту, представлялъ болѣе задатковъ опытности. Я нарочно говорю „нотабили“, а не муниципальные совѣтники, потому что въ то время послѣдніе еще не существовали. Молодая дѣвушка, на которую падалъ выборъ сусудей, провозглашалась дѣвственной царицей Нантера и на слѣдующее воскресеніе ее торжественно увѣнчивали въ церкви вѣнкомъ изъ бѣлыхъ розъ, что доставляло ей не малую радость, и кромѣ того, она получала въ приданое пятьсотъ франковъ, которые еще болѣе радовали ея будущаго мужа. Затѣмъ, торжество оканчивалось обѣдомъ для нотабилей и различными увеселеніями для остальной публики.

Ежегодные праздники въ Нантерѣ имѣли большой успѣхъ. При жизни ихъ основательнзцы, она лично предсѣдательствовала на этихъ конкурсахъ добродѣтели, произносила трогательныя рѣчи, приводя высокіе нравственные примѣры — конечно, не изъ собственной жизни — и убѣждала счастливыхъ избранницъ, что нравственность вела ко всему хорошему на томъ и на семъ свѣтѣ, что было очень любезно съ ея стороны, но совершенно излишне, такъ какъ самыя тупыя головы въ Нантерѣ вполнѣ понимали и цѣнили нравственность съ тѣхъ поръ, какъ за нее платили пятьсотъ франковъ чистыми деньгами. Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ основанія преміи, нельзя было найти въ этомъ счастливомъ селеніи ни одной дѣвушки, которая не рѣшилась бы твердо быть нравственной до двадцати лѣтъ, срокъ, послѣ котораго уже не выдавалась дорогая награда, и Нантеръ пріобрѣлъ во всемъ околодкѣ завидную славу разведеніемъ коротели и нравственностью дѣвушекъ. Въ первомъ отношеніи, Нантеръ славился и прежде, но послѣдней диковиной онъ былъ вполнѣ обязанъ щедрости знатной дамы. Однако, время шло и постепенно происходили перемѣны въ крупныхъ и мелкихъ вещахъ. Исчезли, между прочимъ, нотабили, не дѣлавшіе никому вреда, а потому и никѣмъ не сожалѣемые, и ихъ мѣсто заняли девять муниципальныхъ совѣтниковъ, которые вцѣплялись другъ другу въ волоса и прибѣгали къ всевозможной брани обсуждая мѣстныя нужды. Прежде ежегодныя празднества въ Нантерѣ были чисто семейнымъ дѣломъ и на нихъ стекались только жители ближайшихъ селеній, но муниципальный совѣтъ возъимѣлъ блестящую мысль превратить ихъ въ публичное торжество. Конечно, главную роль тутъ играло не желаніе поощрить добродѣтель, а скорѣе жажда обогатить муниципальную казну; но какова бы ни была причина, побуждавшая муниципальныхъ совѣтниковъ, отъ этого не измѣнились бы результаты. Еслибъ можно было привлечь толпы посѣтителей изъ Парижа, то они привезли бы съ собою много денегъ, вслѣдствіе чего нетолько увеличилась бы муниципальная казна, но явилась бы возможность увеличить и дѣвственную награду. Такимъ образомъ, къ увеселеніямъ праздника были мало по малу прибавлены: выставка скота, ярмарка, фейерверкъ и, наконецъ, благодаря всѣмъ этимъ прелестямъ и желѣзной дорогѣ, Вѣнчаніе Розьеры, какъ стали называть это торжество, сдѣлалось однимъ изъ самыхъ популярныхъ зрѣлищъ въ окрестностяхъ Парижа, и всѣ иностранцы считали своею обязанностью посѣтить его, какъ Тюльерійскій Дворецъ, гдѣ живутъ короли, и площадь Ла-Рокеттъ, гдѣ умираютъ преступники. Вмѣстѣ съ увеличеніемъ праздника росло и значеніе его виновницы. Сначала Розьера была бѣдная дѣвушка, получившая вѣнокъ и 500 фр. и болѣе ничего, но когда парижане и иностранцы, посѣщая Нантеръ, начали бросать крупныя суммы въ разносимые по церкви бархатные мѣшечки, то приданое быстро приблизилось къ цифрѣ 5000, и уже прельщало не однѣхъ бѣдныхъ дочерей сельскихъ работниковъ. Тогда стали возникать странные споры въ муниципальномъ совѣтѣ, который, какъ и подобаетъ всякому собранію, былъ раздѣленъ на два лагеря, находившіеся въ вѣчной враждѣ между собою. Поэтому, назначеніе преміи за добродѣтель служило поводомъ къ ежегодной борьбѣ причемъ упреки, брань и сарказмы сыпались съ щедростью, достойной болѣе широкой арены. Оппозиція, какъ всегда немногочисленная, но боязливая, періодически горько обвиняла большинство въ желаній навязать публикѣ сомнительныхъ Розьеръ, единственное право которыхъ на избраніе заключалось въ блестящихъ глазкахъ и вѣчныхъ улыбкахъ, или въ родственныхъ связяхъ съ тѣмъ или другимъ изъ членовъ большинства. На это большинство отвѣчало, что еслибъ оппозиція имѣла въ рукахъ власть, то Розьеры были бы непремѣнно хромыя, косыя или горбатыя. И дѣйствительно оппозиція систематически покровительствовала такимъ кандидаткамъ, о которыхъ нельзя было не сказать, что ихъ добродѣтель подверглась очень малому риску, ибо ни одинъ человѣкъ, даже самаго дурного вкуса, не рѣшался ихъ увлечь съ нравственнаго пути. Нечего прибавлять, что въ концѣ концовъ большинство одерживало верхъ, а оппозиція, не имѣя другого способа протестовать, прибѣгала къ старинному почтенному средству распускать шутки и сплетни насчетъ счастливой Розьеры. А такъ какъ публика обыкновенно принимаетъ сторону справедливости, то и разсказывали много веселыхъ анекдотовъ о Розьерахъ, между прочимъ, что однажды молодая особа, благодаря протекціи, получила премію добродѣтели въ то самое время, когда… когда… Но, впрочемъ, не пора ли уже мнѣ начать мой разсказъ.

Итакъ, праздникъ нантерской Розьеры, послѣ столѣтняго существованія, сдѣлался національнымъ учрежденіемъ, и я съ удовольствіемъ согласился въ 186— году на предложеніе моего школьнаго товарища, Гастона Флоріана, поѣхать на это любопытное зрѣлище, съ цѣлымъ обществомъ клубныхъ пріятелей. О, я никогда не забуду это памятное воскресеніе!

Это былъ одинъ изъ тѣхъ блестящихъ парижскихъ дней, которые опьяняютъ, какъ шампанское. Весь городъ казался на ногахъ. Легкія шляпки и лѣтнія платья мелькали въ экипажахъ и на тротуарахъ рядомъ съ бѣлыми жилетами, соломенными шляпами и невѣсомыми пальто изъ альпага, которыя такъ любятъ французы въ жаркую погоду. Въ кофейняхъ слышался звонъ стакановъ и ароматъ ранняго кофе примѣшивался къ запаху бульварныхъ сигаръ». — «Шестерка! Двойка!» произносили фанатическіе игроки въ домино. — "Кто спрашивалъ «Путеводителя по желѣзнымъ дорогамъ?» кричалъ на распѣвъ долговязый слуга кофейни. — "Я… я, " отвѣчалъ англійскій туристъ, съ своимъ страшнымъ акцентомъ. — «Проходите, господа», произносилъ умильно полицейскій въ бѣлыхъ перчаткахъ. Вѣнчаніе Розьеры. Нантера! Экстренный поѣздъ. гласили розовыя афиши на кіоскахъ и стѣнахъ. «Вѣнчаніе Розьеры! Билеты туда и обратно!» объявляли желтыя афиши другой враждебной компаніи. Среди всего этого шума и суеты, мы спѣшили по улицамъ, перебѣгая съ тротуара на тротуаръ, толкаясь и вынося толчки, извиняясь и принимая извиненія отъ другихъ. Но вотъ мы и на станціи желѣзной дороги, гдѣ веселая, шумная, украшенная цвѣтами въ петлицахъ толпа переполняла залы въ числѣ тысячи, двухъ тысячъ, трехъ тысячъ человѣкъ… Кто могъ сказать сколько! Вѣдь легче сосчитать число георгинъ на цвѣточной выставкѣ или птицъ въ тропическомъ лѣсу! И какое повсюду оживленіе, какая веселость! И обыкновенно парижской праздничной толпѣ не занимать стать веселости, но на вѣнчаніе Розыры всякій и всякая непремѣнно отправляется въ самомъ лучшемъ настроеніи, такъ какъ этотъ праздникъ всего болѣе по сердцу французу. Прошло десять минутъ среди водоворота извѣстныхъ шутокъ и остротъ, раздающихся разъ въ годъ по этому случаю. Вдругъ двери отворились; быстро отскочили въ сторону сторожа, и, какъ стадо жаждущихъ овецъ, мы пустились бѣгомъ по платформѣ въ бѣшеной скачкѣ за мѣстами. Вагоны брались штурмомъ; зонтики падали и исчезали навѣки въ давкѣ. Повсюду слышались крики: — «Извините, сударыня!» — «О! вы наступили мнѣ на платье!» — «Нѣтъ мѣста, насъ въ отдѣленіи одиннадцать!» — «Боже мой, господа, я потеряла мужа!» — «Не безпокойтесь, сударыня, мужъ всегда найдется; это не что-нибудь цѣнное!» — «Господа, не видали ли вы моей жены… въ голубомъ платьѣ, съ розовой шляпкой?» — «Какъ же, только-что прошла подъ руку съ драгунскимъ офицеромъ!» И потокъ шумной толпы лился безостановочно, пока всѣ вагоны не переполнились. Тогда наступила борьба кондукторовъ съ многочисленными пассажирами, скорѣе желавшими ѣхать, стоя на ступенькахъ или повиснувъ на ручкахъ дверецъ, чѣмъ дождаться слѣдующаго поѣзда. Когда, наконецъ, къ ихъ великому негодованію, имъ помѣшали сломать себѣ шею, то воцарилась минутная тишина и Гастонъ Флоріанъ воскликнулъ, обмахиваясь платкомъ:

— Вотъ это я люблю! Гулянье начинается съ турецкой бани!

Наше общество состояло изъ двѣнадцати человѣкъ, но для удобства мы раздѣлились попарно, и мнѣ въ товарищи достался Флоріанъ. Въ одномъ съ нами вагонѣ очутилась и другая изъ нашихъ паръ — Сиробуа (прозванный придворнымъ шутомъ, потому что на вечерахъ въ Тюльери онъ, въ числѣ очень немногихъ, умѣлъ вызвать улыбку на одномъ мрачномъ августѣйшемъ лицѣ) и Браунгезихтъ, секретарь прусскаго посольства. Послѣдній всюду слѣдовалъ за Сиробуа, какъ ручной медвѣдь, и безсознательно служилъ мишенью его остротамъ. Еслибъ Сиробуа родился съ деревянной, а не съ золотой ложкой во рту, то онъ составилъ бы славу карикатурной газеты или бульварнаго театра, но, получивъ милліоны отъ покойнаго дяди, нажившагося поддѣлкой винъ, онъ посвящалъ свои таланты на мистификацію верхнихъ слоевъ общества. Что же касается до Гастона Флоріана, то онъ былъ маркизъ изъ улицы Лилль, патентованный маркизъ подъ печатью фирмы, по словамъ Сиробуа. Двадцати семи лѣтъ, очень красивый и богатый, онъ былъ разочарованъ свѣтской жизнью, и все ему надоѣло; онъ поссорился съ Сен-Жерменскимъ кварталомъ, потому что старыя маркизы осуждали его появленіе въ бонапартистскихъ гостиныхъ, и не находился въ очень дружескихъ отношеніяхъ съ бонапартистскими гостиными, потому что матроны Шоссе д’Антенъ никакъ не могли поймать для своихъ дочекъ его титулъ и замокъ въ Пуату. Прибавьте къ этому, что онъ каждый годъ имѣлъ три или четыре дуэли, и что его соперники всегда оказывались мужьями своихъ женъ, и вы получите полный портретъ Флоріана. Остальныя мѣста въ нашемъ вагонѣ были заняты двумя мужчинами въ сѣромъ и бѣломъ пальто и, по всей вѣроятности, ихъ женами, изъ которыхъ одна была молодая въ лиловомъ платьѣ, другая постарше и слегка нарумяненая.

— Чего мы ждемъ? прибавилъ Флоріанъ, спрятавъ въ карманъ платокъ и застегивая пуговку своей палевой перчатки.

— Да, чего мы ждемъ? повторилъ Браунгезихтъ, который говорилъ по-французски съ ужаснымъ акцентомъ, но зналъ хорошо самый языкъ.

— По правиламъ надо ждать, объяснилъ Сиробуа, высовываясь изъ окна: — желѣзныя дороги — школа терпѣнія, какъ бракъ и зубная боль. Но что это! Пст! пст! прибавилъ онъ, махая рукой: — Мирабель съ цѣлымъ грузомъ розъ.

Дѣйствительно, дѣвица Мирабель, знаменитая цвѣточница еще болѣе знаменитаго парижскаго клуба, летѣла на всѣхъ парусахъ по платформѣ, не обращая никакого вниманія на протесты сторожей, кричавшихъ, что нѣтъ болѣе мѣстъ. Полная, съ испанскими черными глазами и въ фантастическомъ, бѣломъ съ голубымъ, костюмѣ, она держала на перевязи корзину, переполненную бѣлыми розами. За нею слѣдовалъ ливрейный лакей, нагруженный другими двумя такими же корзинками, одинаково полными цвѣтовъ, но еще скрытыхъ отъ публики. Мирабель нашла по опыту, что продажа цвѣтовъ очень выгодное ремесло и нетолько держала экипажъ и ливрейнаго лакея, но позволяла себѣ носить брильянтовые браслеты и прочія мелочи. Едва переводя дыханіе, она пробѣжала мимо всѣхъ вагоновъ, отыскивая свободнаго мѣста и бросая по дорогѣ нецеремонныя улыбки знакомымъ. Передъ нашимъ вагономъ она остановилась.

— Маркизъ! Сиробуа, дайте мѣстечко! воскликнула она, смѣясь.

— На кой чортъ вы ѣдете въ Нантеръ? спросилъ Сиробуа: — вы будете тамъ такъ же въ своей тарелкѣ, какъ…

— Бросьте сравненія, перебила его Мирабель: — нѣтъ ли у васъ мѣста? Нѣтъ? Ну, такъ возьмите у меня цвѣтовъ.

Потомъ, увидавъ, что въ вагонѣ дамы, она немного понизила тонъ, бросила каждому изъ насъ по бѣлой розѣ на проволокѣ и, приподнимая къ окну свою корзину, скороговоркой произнесла:

— Fleurissez vous, Mesdames, fleurissez vous.

— Для кого этотъ букетъ? спросилъ Флоріанъ, вынимая изъ корзины большой букетъ въ полтора фута въ діаметрѣ.

— Для васъ, маркизъ; вы должны его купить и бросить Розьерѣ. Таковъ обычай!

И она спрятала въ свою маленькую сумку данные нами четыре золотыхъ, потому что эта молодая особа никогда не давала сдачи своимъ знакомымъ, конечно, чтобъ не сбиться со счета.

— Посмотрите, какой благородный букетъ, продолжала Мирабель: — но она его стоитъ. Розьеру зовутъ Фелиси Лалуетъ, и вы никогда не видывали такой красавицы. Ея отецъ садовникъ и поставляетъ цвѣты; вотъ почему я ѣду.

— Чтобъ показать его дочери хорошій примѣръ? замѣтилъ Сиробуа.

— Нѣтъ, чтобы ее поздравить, наивно отвѣчала дѣвица Мирабель: — вы возьмете букетъ, маркизъ?

— Вы говорите, что она красавица? спросилъ глубокомысленно Браунгезихтъ.

— Божественна, баронъ. Вотъ и другой букетъ. Вы такъ же можете ей бросить. Цѣна одна — пять золотыхъ.

И она вынула изъ корзины другой букетъ, перевитой бѣлой атласной лентой и серебряными снурками.

Такихъ букетовъ было три. Флоріанъ уже успѣлъ замѣтить (онъ на это былъ удивительно сметливъ), что младшая изъ дамъ, сидѣвшихъ въ нашемъ вагонѣ, была очень хорошенькая, взялъ два букета и съ обворожительной любезностью, которой его научила долгая практика, попросилъ позволеніе у мужчинъ въ бѣломъ и сѣромъ пальто поднести цвѣты ихъ женамъ. Конечно, оба пальто, уже значительно умиленные присутствіемъ въ одномъ вагонѣ съ ними живого маркиза, на это согласились, снимая почтительно шляпы, и разсыпаясь въ благодарностяхъ. Лиловое платье покраснѣло. Другая дама послѣдовала бы ея примѣру, еслибы ей не мѣшали румяны. Однако, она сдѣлала все, что могла, вполнѣ увѣренная, что любезность маркиза исключительно относилась къ ней.

— А мой третій букетъ? кокетливо произнесла Мирабель.

— Онъ для меня слишкомъ дешевъ, отвѣчалъ Сиробуа: — Розы въ іюлѣ рѣдкость. Я не хочу, чтобы вы раззорялись для меня.

Въ эту минуту раздался свистокъ паровоза.

— Ну, маркизъ, я все же приберу букетъ для васъ, сказала Мирабель, отскакивая отъ вагона: — я поѣду съ слѣдующимъ поѣздомъ и увѣрена, что вы спросите у меня букетъ.

Поѣздъ тронулся; она послала намъ поцѣлуй своими маленькими украшенными кольцами пальчиками и исчезла въ дали.

— Славная дѣвица! воскликнулъ Браунгезихтъ.

— Да, скромная, нравственная, единственная опора четырехъ престарѣлыхъ дѣдушекъ и столькихъ же бабушекъ! прибавилъ съ чувствомъ Сиробуа.

— Что вы говорите? у нея четыре бабушки? почтительно спросилъ сѣрый пальто.

— Да, ея отецъ и мать оба были женаты по два раза, отвѣчалъ спокойно Сиробуа: — но развѣ вы ея никогда не видали?

— Я живу въ улицѣ Сен-Дени, я торговецъ колоніальными товарами къ вашимъ услугамъ, пробормоталъ сѣрый пальто, восхищенный тѣмъ, что маркизъ разговаривалъ съ его женою: — мы только по воскресеніямъ позволяемъ себѣ отлучаться… только по воскресеніямъ… ахъ!

Это послѣднее восклицаніе было сдѣлано имъ невольно, ибо лиловое платье гнѣвно наступило ему на ногу.

— Только по субботамъ, точно какъ я, когда я торговалъ печенымъ картофелемъ на верхушкѣ Вандомской колонны, промолвилъ Сиробуа, который замѣтилъ недовольное движеніе лиловаго платья: — это ремесло жжетъ пальцы, но очень прибыльно и я нажилъ себѣ большое состояніе.

— Неужели? воскликнулъ сѣрый пальто, а лиловое платье съ удивленіемъ взглянула на собесѣдника своего мужа.

— Такъ вы говорили, что Розьера нынѣшняго года ваша дочь? продолжалъ Сиробуа съ невозмутимымъ безспокойствомъ.

— Извините… я… я никогда этого не говорилъ, пробормоталъ въ сильномъ волненіи сѣрый пальто: — вы, должно быть, ошибаетесь. Мы только ѣдемъ на праздникъ. Но у меня братъ муниципальный совѣтникъ въ Нантерѣ и онъ участвовалъ въ избраніи…

— А! онъ участвовалъ въ избраніи! произнесъ Сиробуа: — я самъ былъ муниципальнымъ совѣтникомъ и знаю, что это значитъ. Скажите вашему брату, что я ему вполнѣ сочувствую. Двѣнадцать человѣкъ, запертыхъ въ душной комнатѣ и не имѣющихъ чѣмъ промочить горло, кромѣ ключевой воды — вотъ муниципальный совѣтъ. Такъ вы сказали, что Розьера… извините, я забылъ интересныя подробности, сообщенныя вами о ней?

— Мой мужъ, вѣроятно, сказалъ, что Фелиси Лалуетъ первая красавица въ Нантерѣ, воскликнуло лиловое платье, спѣша на помощь смущенному мужу: — и если маркизъ поклонникъ красоты, прибавила она, бросивъ кокетливый взглядъ на Флоріана: — то онъ не даромъ проѣдется въ Нантеръ.

— О, сударыня! отвѣчалъ Флоріанъ: — вы забываете, что на человѣка, ослѣпленнаго пламенемъ блестящей восковой свѣчи, не можетъ подѣйствовать мерцаніе ночника.

Этотъ комплиментъ былъ чрезвычайно ловко подобранъ, и если бы Флоріанъ, какъ это сдѣлалъ бы всякій новичекъ въ подобныхъ дѣлахъ, выбралъ въ сравненіе солнце съ луною, то лиловое платье ничего не поняло бы, а теперь оно, зная цѣну всѣхъ колоніальныхъ продуктовъ, тотчасъ же смекнуло разницу франковой свѣчки и ночника въ пять сантимовъ. Дама покраснѣла отъ удовольствія до корней своихъ хорошенькихъ каштановыхъ волосъ.

По счастію для сѣраго пальто, поѣздъ остановился и кондукторъ съ розой въ петлицѣ (въ этотъ день всѣ какъ-то порозовѣли) воскликнулъ:

— Нантеръ!

II.

Съ гордостью узналъ Ивъ Лалуетъ, садовникъ въ Нантерѣ, что муниципальнпй совѣтъ выбралъ въ Розьеры его дочь. Еслибъ онъ былъ сметливымъ человѣкомъ, то вспомнилъ бы при этомъ, во первыхъ, что его сосѣдъ Коленъ Гренеро, фермеръ, съ очень длиннымъ носомъ, засѣдалъ въ муниципальномъ совѣтѣ, во вторыхъ, что этотъ фермеръ любилъ его дочь, и въ третьихъ, что онъ сдѣлалъ ей предложеніе и объявленъ женихомъ за двѣ недѣли до выбора Розьеры. Но Ивъ не отличался большой смекалкой, и потому не вывелъ никакого заключенія изъ сопоста вленія этихъ обстоятельствъ. Такъ что когда мэръ Парбульо объявилъ ему радостную вѣсть, то онъ принялъ ее за прямой даръ Провидѣнія и три раза набожно перекрестился, поцѣловавъ въ послѣдній разъ свой перстъ, что, какъ извѣстно, представляетъ вѣрное средство удалить дурной глазъ. Потомъ, онъ напоилъ до пьяна мэра и пришедшихъ съ нимъ муниципальныхъ совѣтниковъ бѣлымъ виномъ, которое досталъ съ глубины колодца, служившаго ему вмѣсто ледника. Наконецъ, послѣ угощенія, скинулъ свои деревянные башмаки и на цыпочкахъ пошелъ въ комнату своей дочери Фелиси, чтобъ сдѣлать ей пріятный сюрпризъ.

У Фелиси Лалуетъ не было ни матери, ни братьевъ, ни се стеръ. Она жила одна съ отцомъ и старой теткой, которая стряпала на нихъ. Конечно, естественнымъ послѣдствіемъ такого положенія было то, что она говорила и дѣлала все, что хотѣла. А Ивъ находилъ прекраснымъ все, что она говорила и дѣлала, и съ гордостью называлъ ее «мой лучшій цвѣтокъ». Дѣйствительно ни одинъ цвѣтокъ въ теплицѣ или въ саду Лалуета не могъ сравниться съ Фелиси. Но, къ сожалѣнію, ея натура развилась нѣсколько дико, какъ растеніе не привитое, оставленное безъ разумнаго ухода. Это было юное, впечатлительное существо, въ которомъ хорошія качества и опасные инстинкты были такъ уравновѣшены, что малѣйшая случайность могла наклонить вѣсы въ ту или въ другую сторону. Благородная, но страстная, добрая, но легкомысленная, полная огня и капризная, какъ избалованный ребенокъ, она служила вѣрнымъ олицетвореніемъ весенняго мѣсяца апрѣля, въ которомъ она родилась. При благопріятныхъ обстоятельствахъ, она могла совершить величайшіе подвиги, но еслибъ судьба ей не улыбнулась или оскорбила ея гордость, то нельзя было предвидѣть до чего она могла дойти.

Въ ту минуту, какъ отецъ объявилъ Фелиси объ ея избраніи въ Розьеры, она гладила платье, которое намѣревалась надѣть къ обѣдни въ слѣдующее воскресеніе. Узнавъ объ оказанной ей чести, она покраснѣла и улыбнулась. Она была, конечно, очень довольна, и ея радость нисколько не уменьшалась отъ мысли о томъ, какъ ея подруги пожелтѣютъ отъ зависти. Но она видѣла въ этомъ дѣлѣ руку Колена Гренро и отнесла къ Провидѣнію только ту долю вліянія, которое дѣйствительно ему принадлежало.

Нельзя сказать, чтобъ она очень любила Гренро или даже чтобы она его любила хоть сколько нибудь, несмотря на согласіе быть его женою. Гренро былъ вдвое ея старше и не отличался ни красотой, ни хорошимъ характеромъ, ни добротой. Природа производитъ сотни тысячъ подобныхъ людей каждый день, и разбрасываетъ ихъ по всему свѣту, какъ образцы того, что называется дюжиннымъ добродѣтельнымъ человѣкомъ. Всѣ добродѣтели Гренро заключались въ томъ, что онъ никому не давалъ въ займы ни сантима, готовъ былъ пойти пѣшкомъ, чтобъ выработать пять сантимовъ, каждое воскресеніе слушалъ обѣдню въ мѣстной церкви, а по понедѣльникамъ, возвращаясь съ сосѣдней ярмарки, охотно подвозилъ въ Нантеръ своихъ пріятелей. Въ физическомъ отношеніи, Гренро былъ высокаго роста, съ пожелтѣвшимъ лицомъ и длиннымъ, съуживающимся къ концу носомъ, какъ у американскаго тапира. Голосъ его походилъ на скрипъ сухого дерева, и онъ постоянно жевалъ табакъ, отплевываясь въ опредѣленные промежутки времени. Наконецъ, онъ никогда не носилъ носковъ и ходилъ въ деревянныхъ башмакахъ на босую ногу. Но при всемъ этомъ онъ обладалъ одной добродѣтелью, которая и побудила Фелиси согласиться на его предложеніе: онъ былъ богатъ, а для бѣдной дѣвушки, безъ всякаго приданаго, сдѣлаться хозяйкой фермы Гренро значило много. Она это хорошо понимала, и еслибъ отецъ могъ дать ей хорошее приданое, то она послала бы Гренро ко всѣмъ чертямъ. Но бѣдный Ивъ Лалуетъ, хотя и заработывалъ довольно денегъ продажею цвѣтовъ, расходывалъ еще болѣе на покупку бѣлаго вина и потому Фелиси ни минуты не колебалась. Всякая французская молодая дѣвушка поступила бы на ея мѣстѣ точно также. Однако, въ ея сердцѣ такъ сильно преобладало чувство гордаго самоуваженія, что она старалась найти въ своемъ женихѣ хоть какую-нибудь хорошую черту, благодаря которой она могла бы мало по малу его полюбить. Подобную черту она, казалось, нашла въ томъ фактѣ, что, по стараніямъ Гренро, ее избрали въ Розьеры. Рѣшительно, у Гренро были благородныя чувства. Ей не хотѣлось думать, чтобы ея женихъ дѣйствовалъ изъ личныхъ разсчетовъ, а не по любви къ ней; впрочемъ, что могло значить скромное приданое Розьеры. для человѣка, имѣвшаго 15,000 ливровъ годоваго дохода; и потому, безъ сомнѣнія, Гренро употребилъ все свое вліяніе въ ея пользу изъ одного рыцарскаго чувства преданности. Она была очень ему благодарна и нашла, что онъ далеко не такъ уродливъ, когда Гренро, на другой день послѣ ея избранія, явился съ поздравленіями въ новомъ жилетѣ съ синими стеклянными пуговицами и въ сюртукѣ, съ слишкомъ узкими рукавами.

Что же касается самого Гренро, то, въ виду такого процвѣтанія своихъ денежныхъ и любовныхъ дѣлъ, онъ былъ на столько въ веселомъ настроеніи духа, на сколько это позволялъ его характеръ. Къ величайшему удивленію всего околодка, онъ угостилъ какого-то пріятеля бутылкой вина, половину которой выпилъ самъ и даже едва не далъ сантима нищему. Впрочемъ, надо отдать ему справедливость: онъ женился бы на Фелиси, еслибъ она и не имѣла ни гроша! Онъ вздумалъ объ избраніи ее Розьерой только послѣ того, какъ рѣшился сдѣлать ее своей женою. Онъ разсуждалъ, что если ему удастся назначить ее Розьерой, то ни ея приданое, ни приспособленіе фермы для семейной жизни не будетъ ему ничего стоить. Когда же онъ добился своей цѣли, то сталъ придумывать, какъ бы выручить наивозможно большее количество денегъ изъ этого дѣла. Обыкновенно. Розьера получала пятьсотъ франковъ, завѣщанные знатной благотворительницей, золотые часы съ цѣпочкой и серьгами отъ муниципальнаго совѣта и сумму, вырученную отъ сбора добровольныхъ пожертвованій въ церкви. Гренро полагалъ, что вѣнчаніе Розьеры могло дать гораздо болѣе. Онъ предложилъ въ муниципальномъ совѣтѣ, чтобъ отцу Розьеры предоставлено было право, въ день праздника, поставить на площади палатку для танцевъ и взимать за входъ по его усмотрѣнію, съ тѣмъ только, чтобы половина чистаго дохода шла въ пользу муниципальной казны. Спустя два дня послѣ принятія этого предложенія, онъ снова заявилъ, что было бы несправедливо отнимать у Розьеры половину дохода и находилъ достаточнымъ для муниципальной казны и четверти. Эта поправка была также принята, но Гренро не удовольствовался, пока ему не удалось убѣдить совѣтъ вовсе отказаться отъ вознагражденія, хотя оппозиція и выразила при этомъ самые горячіе и достойные всякаго презрѣнія протесты. Наконецъ, продолжая дѣйствовать въ томъ же направленіи, онъ добился, что отцу Розьеры выдали даровое свидѣтельство на торговлю питьями въ день праздника и не только устроили палатку для танцевъ, но и освѣтили ее на счетъ общественныхъ суммъ. «Все это можно будетъ измѣнить въ будущемъ году, думалъ честный Гренро: — но однажды, не въ примѣръ другимъ, отчего этого не сдѣлать?»

Всѣ выше приведенныя подробности я узналъ гораздо позднѣе, но привелъ ихъ теперь для большей ясности разсказа. Но когда Флоріанъ, я и остальные товарищи прибыли въ Нантеръ, то мы не знали ничего о Розьерѣ, кромѣ отрывочныхъ толковъ, слышанныхъ на пути; поэтому, мы съ удовольствіемъ купили фотографическіе портреты героини дня, которые продавались мальчишками по франку за штуку. Эта выдумка также принадлежала Гренро. Почтенный фермеръ отправился къ фотографу и уступилъ ему исключительное право продавать портреты Фелиси Лалуетъ въ костюмѣ Розьеры за триста франковъ, которые преспокойно положилъ себѣ въ карманъ. «Demandez la tête de Mam’selle Felicie!» кричали пискливымъ тономъ деревенскіе мальчишки, и каждый изъ насъ пріобрѣлъ по три или четыре головки въ различныхъ позахъ. И какая прелестная это была головка, съ овальнылъ лицомъ, роскошными каштановыми волосами, голубыми глазами, длинными рѣсницами, бѣлыми зубками и страннымъ выраженіемъ, полу-смѣлымъ, полу-невиннымъ, но невиннымъ отъ молодости, подобно тому, какъ невинна молодая львица, никогда еще не отвѣдавшая крови.

— Помните мои слова, промолвилъ Сиробуа, съ болѣе задумчивымъ видомъ, чѣмъ обыкновенно: — мы не въ послѣдній разъ увидимъ сегодня эту красавицу. Она рано или поздно сдѣлаетъ что-нибудь замѣчательное…

Съ этимъ предсказаніемъ на устахъ онъ подхватилъ Браунгезихта и отправился впереди нашей веселой компаніи къ церкви.

Боже мой, въ какой очутились мы толпѣ! Служба уже началась и мы едва протолкались во внутрь церкви, не надѣясь найти и, дѣйствительно, не найдя свободнаго мѣстечка. Двѣнадцать мальчиковъ въ пунцовыхъ шапочкахъ и кружевныхъ стихаряхъ исполняли должность пѣвчихъ и звонкіе ихъ голоса серебристо раздавались подъ старинными сводами. Вмѣсто органа, имъ акомпанировали тромбонъ и контрабасъ. На почетныхъ мѣстахъ, противъ рѣшотки престола, возсѣдали мэръ Парбульо въ трехцвѣтной перевязи и члены совѣта въ праздничныхъ одеждахъ, не исключая и представителей оппозиціи, которые, хотя по принципу и протестовали, но являлись на церемонію, чтобы имѣть право участвовать въ обѣдѣ. Противъ совѣта помѣщались другіе знатные сановники: мировые судьи, полицейскій комиссаръ и проч. На самомъ видномъ мѣстѣ, между обоими рядами скамеекъ, поставлены были рядомъ три кресла: правое для настоящей Розьеры, лѣвое для Розьеры прошедшаго года, которая, предполагалось, указала пріемницѣ путь къ славѣ своимъ примѣромъ, а среднее для патронессы праздника, на этотъ разъ женѣ префекта, блестящей дамѣ, въ оранжевомъ платьѣ, на обязанности которой было возложить на невинное чело Розърры вѣнокъ изъ розъ и произнести ей на ухо нѣсколько любезностей.

Средина церкви была занята шестьюдесятью семью пожарными въ мѣдныхъ каскахъ, синихъ мундирахъ съ красными отворотами и разноцвѣтныхъ панталонахъ. Это были знаменитые нантерскіе пожарные, воспѣваемые поэтами, какъ гасители пожаровъ въ домахъ гражданъ и какъ воспламенители женскихъ сердецъ. Во главѣ ихъ красовался благородный капитанъ, въ частной жизни булочникъ, золотые эполеты котораго лѣзли вверхъ къ самымъ его ушамъ. Патеръ и его викарные въ парадномъ облаченіи, пунцовомъ и золотомъ, а такъ же регентъ съ своими серебряными очками и церковный сторожъ въ шелковыхъ розовыхъ чулкахъ, съ треугольной шляпой и стальной алебардой дополняли блестящую картину, которая сдѣлалась почти трогательной, когда наступила главная минута торжества.

Обѣдня окончилась; послѣднія молитвы были произнесены; патеръ сказалъ съ чувствомъ недлинную проповѣдь въ прославленіе добродѣтели. Всѣ сѣли и потомъ встали. Органистъ игралъ какую-то нѣжную мелодію. Наконецъ, наступила тишина, среди которой шесть маленькихъ дѣвочекъ въ бѣлыхъ платьяхъ вышли изъ часовни Божьей Матери, неся три подушки. На первой изъ нихъ былъ вѣнокъ изъ розъ, на второй бѣлый атласный кошелекъ съ приданымъ и за третьей футляръ съ золотыми часами, цѣпочкой и серьгами. Я тогда думалъ, да и теперь продолжаю думать, что поощрять добродѣтель, развивая въ ней страсть къ деньгамъ и драгоцѣннымъ подаркамъ, способъ очень смѣлый, могущій иногда приводить къ неожиданнымъ результатамъ, но здѣсь не мѣсто прерывать мой разсказъ. Дѣвочки съ подушками тихо прошли мимо пожарныхъ и выстроились полукругомъ передъ патронессой праздника. Тогда эта блестящая дама встала и, сказавъ слово мэру, который поспѣшилъ къ ней подойти, подозвала знакомъ Розьеру. Фелиси Лалуетъ опустилась на колѣни на подушку у ногъ жены префекта, и послѣдняя очень мило и немного краснѣя помогла ей надѣть часы и серьги; потомъ, взявъ вѣнокъ, возложила его на голову молодой дѣвушки. Въ эту минуту, пожарный булочникъ, капитанъ, лицо котораго въ послѣднее время судорожно подергивалось отъ сознанія всей тяжести возложенныхъ на него обязанностей, громко скомандовалъ: «На караулъ». Органистъ заигралъ торжественный маршъ и патеръ благословилъ все еще колѣнопреклоненную Розьеру. Этимъ окончилась церемонія. Всѣ присутствующіе бросились впередъ, чтобъ видѣть торжественный выходъ изъ церкви Розьеры. Впереди шли пожарные, имѣя во главѣ булочника, аккуратно отбивавшаго тактъ рукою, потомъ церковный сторожъ, Розьера, опираясь на руку мэра и сопровождаемая шестью маленькими дѣвочками, усыпавшими ей путь цвѣтами, жена префекта подъ руку съ Ивомъ Лалуетомъ, преисполненнымъ гордостью отъ подобной чести, наконецъ, муниципальные совѣтники, въ томъ числѣ честный Коленъ Гренро, въ новомъ жилетѣ, и еще нѣсколько пожарныхъ. При проходѣ этой процессіи всѣ мужчины, имѣвшіе въ петлицѣ цвѣтки, и женщины, державшія въ рукахъ букеты, бросали ихъ, такъ что вскорѣ полъ былъ по крытъ розами, какъ турецкимъ ковромъ. Моя роза отправилась въ слѣдъ за другими и Браунгезихтъ сдѣлалъ тоже, сожалѣя, что у него не было букета. Но Сиробуа бросилъ только одинъ лепестокъ изъ своего цвѣтка и пробормоталъ своимъ страннымъ тономъ, который всегда ставилъ въ недоумѣніе слушателей, незнавшихъ шутитъ онъ или говоритъ серьёзно:

— Слишкомъ много цвѣтовъ, молодая дѣвушка! слишкомъ много! Начиная съ розъ, часто кончаешь шипами!

Тутъ я обернулся, чтобъ посмотрѣть, гдѣ Флоріанъ. Во все время церемоніи онъ не произнесъ ни слова. Онъ стоялъ рядомъ со мною, устремивъ глаза впередъ и, казалось, съ особымъ интересомъ слѣдилъ за происходившимъ. Въ первый разъ въ жизни, полагаю, онъ не окинулъ церкви проницательнымъ взглядомъ французскаго свѣтскаго франта, который, входя во всякое собраніе, тотчасъ освѣдомляется глазами, нѣтъ ли хорошенькихъ женщинъ. Онъ не крутилъ и своихъ усовъ и ни разу не поправлялъ галстуха, что, при обыкновенныхъ обстоятельствахъ, я принялъ бы за вѣрное доказательство болѣзни или крупнаго проигрыша въ карты. Когда процессія двинулась по направленію къ намъ, онъ перемѣнилъ свою позу и что-то пробормоталъ въ родѣ: о! или а! Такое восклицаніе въ устахъ человѣка, постоянно выражающаго подобнымъ образомъ свои чувства, не имѣло бы никакого значенія, но оно было очень краснорѣчиво, когда къ нему прибѣгалъ разочарованный свѣтскій щеголь, которому ничего не было въ диковину. Флоріанъ видѣлъ на своемъ вѣку слишкомъ много хорошенькихъ женщинъ, чтобъ придти въ волненіе, увидавъ новое лицо, какъ бы оно ни было прелестно; и однако, когда Розьера приблизилась къ намъ, онъ выдернулъ цвѣтокъ изъ петлицы своего пальто и, выждавъ удобное мгновеніе, бросилъ его къ самымъ ногамъ молодой дѣвушки. Онъ сдѣлалъ это такъ ловко, граціозно и съ такимъ разсчетомъ, что его цвѣтокъ нельзя было смѣшать съ другими цвѣтами, а его самого съ толпою. Фелиси Лалуетъ застѣнчиво подняла глаза и поклонилась. Маркизъ Флоріанъ отвѣчалъ ей такимъ поклономъ, которымъ онъ обыкновенно удостаивалъ только герцогинь. Все это произошло въ одну минуту, потомъ Гастонъ, очевидно, очень довольный собою, взялъ меня за руку, говоря:

— А что мы будемъ дѣлать до бала?

III.

Между видѣнной нами церемоніей и баломъ должно было пройти цѣлыхъ восемь часовъ, которые едвали можно было наполнить зрѣлищемъ нантерской молодежи, лазившей на мачты и бѣгавшей въ мѣшкахъ на призы. Поэтому, намъ оставалось только удалиться въ единственную порядочную гостинницу и тамъ заказать обѣдъ, до котораго пришлось убивать время куреніемъ, болтовней и прохладительными напитками. Тотчасъ послѣ обѣда, Флоріанъ исчезъ и вернулся только къ девяти часамъ, когда на улицахъ селенія зажгли иллюминацію и отворились двери въ бальную залу, устроенную въ палаткѣ, которую Коленъ Гренро торжественно воздвигъ для своего будущаго тестя, Ива Лалуета. Наша компанія, шлявшаяся до тѣхъ поръ по балаганамъ, выигрывая пряники въ копеечныхъ лотереяхъ и стрѣляя въ цѣль, устремилась съ нетерпѣливымъ любопытствомъ въ палатку, изъ которой неслись веселые звуки скрипокъ. Въ эту самую минуту мы снова увидали Флоріана, который неожиданно предсталъ передъ нами въ блестящемъ фракѣ и бриліантовыхъ запонкахъ, съ завитыми волосами и складной шляпой подъ мышкой.

— Я залилъ виномъ жилетъ на обѣдѣ, сказалъ онъ, видя необходимость объяснить свое странное превращеніе: — и былъ принужденъ поѣхать въ Парижъ, чтобъ переодѣться. Но дома мнѣ показалось лучше надѣта фракъ для бала.

— Но вы не будете танцовать? спросилъ Гавиніанъ, капитанъ императорской гвардіи.

— Посмотрите, какой здѣсь полъ, замѣтилъ Нарцисъ Пароберъ, который не разъ управлялъ котиліономъ въ Тюльери: — между досками большія скважины. Развѣ у васъ застрахованы ноги?

— Флоріанъ надѣлъ свои бриліантовыя запонки, сказалъ въ полголоса Моранжъ, обращаясь къ Сиробуа: — онъ никогда даромъ этого не дѣлаетъ. Бриліантами онъ ловитъ женщинъ въ свои сѣти.

— Неужели вы хотите доказать сельской молодежи, что вы умѣете прыгать не хуже ихъ? произнеся Сиробуа, хлопая по плечу Флоріана.

— Всѣ вы будете танцовать, отвѣчалъ Флоріанъ: — что же касается до моего фрака, то онъ болѣе подойдетъ къ большинству костюмовъ на балѣ, чѣмъ ваши сюртуки, и на меня менѣе сбратятъ вниманія, чѣмъ на васъ.

Въ отношеніи торжественнаго характера бала Флоріанъ былъ совершенно правъ. Коленъ Гренро выставилъ у входа въ палатку слѣдующее объявленіе.

"За входъ -- пять франковъ".

«Желающіе могутъ платить и болѣе; каждый посѣтитель, заплативъ сорокъ франковъ, получаетъ розовый билетъ, по которому онъ имѣетъ право танцовать съ Розьерой».

Это распоряженіе ловкаго устроителя бала удалило изъ палатки всѣхъ жителей Нантера, не имѣвшихъ лишнихъ денегъ въ карманѣ. Кромѣ того, Гренро помѣстилъ у дверей полицейскаго сыщика изъ Парижа, который не допускалъ въ палатку ни одной неприличной женщины. Благодаря этимъ мѣрамъ, собраніе было вполнѣ избранное. Тутъ присутствовали всѣ мѣстныя власти съ ихъ женами и дочерьми, а также и представители торговаго сословія и арміи; поэтому, дѣйствительно фракъ Флоріана не особенно выдавался среди бѣлыхъ галстуховъ муниципальныхъ совѣтниковъ и красныхъ панталонъ офицеровъ. Но нельзя не сознаться, что его бриліантовыя запонки произвели большое впечатлѣніе. Муниципальные совѣтники какъ-то съеживались проходя мимо него, слуга, подававшій ему сельтерскую воду, смотрѣлъ на эти запонки съ почтительнымъ страхомъ, а Фелиси Лалуетъ, вальсируя съ Гастономъ, не могла оторвать отъ нихъ своихъ глазъ, словно ее привлекала какая-то невѣдомая, діавольская сила.

Когда Фелиси Лалуетъ взошла въ бальную залу, то мнѣ показалось, что она съ утра постарѣла, по крайней мѣрѣ, на годъ, какъ въ отношеніи возраста, такъ и въ смыслѣ опыта. Дѣйствительно, тяжелое испытаніе для молодой дѣвушки вдругъ перейти изъ уединенной жизни на общественную сцену и сдѣлаться, хотя на одинъ день, царицей всего околодка, предметомъ общаго вниманія и лести. Кромѣ того, Фелиси была самымъ почетнымъ гостемъ на муниципальномъ обѣдѣ и, впервые отвѣдавъ шампанскаго, которое лилось рѣкой, конечно, на общественный счетъ, дошла до того, что глаза ея блестѣли какъ угли, а щеки покраснѣли, какъ персикъ. Бѣдный Гренро долженъ былъ бы не показывайся на глава своей невѣстѣ, въ этотъ торжественный день, чтобъ избавить ее отъ сравненія его уродливой фигуры, непріятнаго лица и невозможной одежды съ блестящими кавалерами, тѣснившимися вокругъ нея. Онъ, по справедливости, казался неопрятнымъ жукомъ передъ этими сверкающими бабочками. Къ тому же, онъ много выпилъ за обѣдомъ, не былъ твердъ на ногахъ и постоянно икалъ. Какъ могъ онъ войти въ соперничество съ маркизомъ Флоріаномъ?

Повидимому, Флоріанъ купилъ всѣ билеты, дававшіе право танцовать съ Розьерой. Во всякомъ случаѣ, послѣ первой кадрили съ мэромъ Парбулью и первой полькой съ пожарнымъ капитаномъ-булоникомъ, никто, даже Гренро, не могъ добиться отъ нея никакого танца. Сначала Гренро утѣшался мыслію о большомъ количествѣ проданныхъ билетовъ, но когда часы проходили и все тотъ же франтъ съ брилліантовыми запонками танцовалъ съ Розьерой безконечныя польки и кадрили, лицо жениха стало принимать безпокойное выраженіе. Мнѣ кажется, я подкараулилъ ту самую минуту, когда у него впервые мелькнуло въ головѣ подозрѣніе. Онъ стоялъ, прислонясь къ одному изъ столбовъ, поддерживавшихъ палатку, а маркизъ подъ руку съ Фелиси прошелъ мимо. Она не могла не замѣтить своего жениха, но какъ бы нарочно отвернулась въ противополоижную сторону. Въ буфетѣ, куда направились маркизъ и Розьера, сидѣлъ почти въ безчувственномъ положеніи Ивъ Лалуетъ, который съ утра до ночи пилъ почти безъ остановки съ своими пріятелями. Однако, дочь подошла къ нему и сказала въ полголоса, кто былъ ея кавалеръ. Тогда Лалуетъ вскочилъ, протянулъ руку и пробормоталъ что то о чести, доставленной ему; затѣмъ онъ снова опустился на стулъ, а его дочь и Флоріанъ сѣли къ сосѣднему столику, на которомъ тотчасъ появилась бутылка замороженнаго шампанскаго. Въ эту минуту, въ комнату вошла цвѣточница Мирабель, осмотрѣлась кругомъ, словно отыскивая кого-то, и, замѣтивъ Флоріана, подошла къ нему съ знаменательной улыбкой.

— Я была увѣрена, что вамъ понадобится букетъ, маркизъ, сказала она, подавая букетъ, который еще утромъ обѣщала сохранить для Флоріана.

Онъ, конечно, взялъ букетъ и передалъ его Фелиси. Гренро видѣлъ все это въ дверь, и я замѣтилъ, что необыкновенная перемѣна произошла въ его лицѣ. Онъ тяжело перевелъ дыханіе, ударилъ себя рукой по лбу, и въ одно мгновеніе отрезвился.

До сихъ поръ мы всѣ, то есть парижане, прибывшіе на праздникъ, танцевали, чтобы не нарушать общаго веселія, но теперь, видя суровые взгляды, которые бросалъ Гренро на Флоріана, я понялъ, что собиралась гроза и передалъ свое подозрѣніе Сиробуа.

— Я уже самъ давно жду вспышки, сказалъ онъ спокойно: — намъ не надо выпускать ихъ изъ вида — вотъ все что мы можемъ сдѣлать.

— Я пойду и предупрежу Флоріана.

— Напрасно терять слова. Никогда нельзя остановить трехъ вещей: поѣзда, который летитъ подъ гору, акціонерную компанію, стремящуюся къ раззоренію и женщину…

Онъ не окончилъ своей фразы. Въ эту минуту Флоріанъ отвелъ Фелиси Лалуетъ на ея мѣсто и простился съ нею. Нагнувшись, онъ сказалъ ей что-то, отъ чего молодая дѣвушка покраснѣла и улыбнулась, потомъ пожалъ ей руку, удержавъ ее долѣе, чѣмъ слѣдовало, и молча поклонился. Его поклонъ, однако, ясно говорилъ «до свиданія», а не «прощай»! Затѣмъ, онъ быстро отправился къ выходу изъ палатки, а Гренро, слѣдившій издали за нимъ, бросился въ буфетъ, выпилъ для смѣлости стаканъ водки и побѣжалъ за Флоріаномъ.

— Ну, теперь разразится гроза, сказалъ Сиробуа, и мы поспѣшили на улицу.

Въ толпѣ ясно виднѣлась высокая фигура Флоріана въ сѣромъ пальто.

— Постойте! кричалъ Гренро, преслѣдуя его, и, нагнавъ, схватывая за воротъ: — убирайтесь! слышите, убирайтесь, и никогда болѣе не показывайте сюда своего носа.

Въ первую секунду, Флоріанъ остолбенѣлъ, но потомъ, придя въ себя, схватилъ бѣднаго поселянина за горло и отбросилъ его на нѣсколько шаговъ. Тутъ, по счастью, мы подоспѣли и прекратили междоусобицу. На нашъ вопросъ Гренро, чего онъ хотѣлъ отъ Флоріана, онъ, вмѣсто того, чтобы разразиться бранью, вдругъ распустилъ нюни и промолвилъ со слезами на глазахъ:

— Зачѣмъ онъ пріѣхалъ сюда и вскружилъ ей голову? Что она ему сдѣлала, и чѣмъ я его обидѣлъ? Я составилъ бы ея счастіе и онъ это знаетъ. Въ Парижѣ много женщинъ — почему онъ не беретъ любую?

И прежде чѣмъ мы могли отгадать его намѣреніе, онъ бросился на колѣни передъ Флоріаномъ и, обвивая руками его ноги, воскликнулъ жалобнымъ голосомъ:

— Послушайте, богатый юноша! я вамъ отдамъ всѣ деньги, заплаченныя вами за розовые билеты, только уѣзжайте. Я слѣдилъ за ней цѣлый вечеръ и вижу по ея глазамъ, что вы не кружили ей голову. Это гадкое дѣло… гадкое!

— Вы пьяны, пустите меня, нетерпѣливо произнесъ Флоріанъ, освобождаясь отъ Гренро, который едва поднялся съ земли.

Онъ, повидимому, снова почувствовалъ дѣйствіе вина и, прислонившись головою къ фонарю, горько заревѣлъ частью отъ опьянѣнія, частью отъ безпомощной злобы и горя.

Мы четверо молча отправились къ станціи желѣзной дороги. Но на первомъ перекресткѣ, Сиробуа остановился и положилъ руку на плечо Флоріана.

— Послушайтесь меня, другъ мой, бросьте, сказалъ онъ искреннимъ тономъ и смотря прямо въ глаза Флоріану. — Изъ этого не выйдетъ ничего хорошаго.

IV.

Прошло два или три года. Спустя недѣлю послѣ праздника Розьеры, я долженъ былъ, по семейнымъ обстоятельствамъ, уѣхать изъ Парижа и, возвратясь, узналъ, что Флоріанъ отправился путешествовать, но съ кѣмъ, для кого, или для чего, никто не могъ мнѣ сказать.

Однажды, проходя случайно мимо парижскаго хлѣбнаго рынка, я замѣтилъ какое-то уродливое, желтоватое лицо, которое я гдѣ-то прежде видалъ. Это былъ угрюмый, мрачный фермеръ въ соломенной шляпѣ и въ бѣлой блузѣ. Онъ, казалось, узналъ меня и, поблѣднѣвъ, воскликнулъ съ неожиданной улыбкой:

— Я васъ не забылъ и его такъ же. Скажите это ему. Чортъ бы его побралъ, проклятаго. Если я его когда-нибудь встрѣчу, то не стану ломать на немъ кулаковъ или палки, а просто пришибу, какъ собаку. Вы такъ ему и скажите.

И онъ продолжалъ свой путь, бормоча себѣ подъ носъ какія-то угрозы. Такое странное поведеніе Колена Гренро — ибо это былъ онъ — я могъ объяснить себѣ только тѣмъ, что онъ снова былъ пьянъ.

Однако, это обстоятельство не совершенно изгладилось изъ моей памяти, когда, спустя недѣли три, слуга доложилъ мнѣ утромъ:

— Маркизъ Флоріанъ.

Я любилъ Флоріана и хотя во время разлуки мы никогда не переписывались, но встрѣчались всегда съ удовольствіемъ. Черезъ пять минутъ, мы уже сидѣли за завтракомъ, весело болтая.

— Вы только что вернулись въ Парижъ?

— Да, мой первый визитъ къ вамъ.

— Вы вѣрно объѣхали кругомъ свѣта… были въ Египтѣ, Индіи, Японіи?

— Нѣтъ, не далѣе Италіи. Жилъ въ Римѣ и въ Венеціи. Все старая исторія. Мы путешествуемъ повсюду и только убѣждаемся, что жить можно хорошо въ одномъ Парижѣ.

— Но вы все же провели время весело?

— Да, о, да, отвѣчалъ Флоріанъ, но въ его тонѣ слышалось: «нѣтъ, о, нѣтъ!»

Мы перешли на балконъ, чтобъ курить и пить кофе. Флоріанъ нѣсколько минутъ молчалъ и я воспользовался этимъ, чтобъ осмотрѣть его съ головы до ногъ. Онъ очень перемѣнился: похудѣлъ, поблѣднѣлъ и сталъ серьёзнѣе, задумчивѣе; но онъ не казался разочарованнымъ, какъ прежде и одежда его не отличалась прежнимъ невозможнымъ франтовствомъ.

— У меня есть къ вамъ большая просьба, Бламонъ, сказалъ онъ, наконецъ, вынимая изо рта сигару и приближая свой стулъ къ моему.

— Какая? спросилъ я съ удивленіемъ, но улыбаясь.

— Съ такой просьбой можно обратиться только къ другу, которому вполнѣ довѣряешь, сказалъ онъ, съ усиливавшимся каждую минуту волненіемъ: — я хочу, чтобы вы устроили мнѣ размолвку.

Произнеся это слово, онъ легче вздохнулъ, какъ бы преодолѣвъ самую тяжелую преграду.

— Надо отобрать письма или что-нибудь другое?

— Нѣтъ, но вамъ будетъ очень трудно ее уговорить. Она любитъ меня упорно, дико. Я ея не люблю и хочу жениться. Мнѣ уже тридцать лѣтъ и нельзя всю жизнь кататься по Елисейскимъ Полямъ, перемигиваться съ женщинами, которыя васъ нисколько не интересуютъ, и терять деньги на скачкахъ. Я могу пробить себѣ дорогу въ политикѣ и дипломатіи; свадьба мнѣ въ этомъ поможетъ. Вы ее увидите. Она прелестна — итальянка, хорошаго семейства и очень богача — это, конечно, второстепенное условіе — но у нея прекрасный характеръ и она хороша, какъ ангелъ.

— Кто? Женщина, съ которой вы хотите разойтись?

— О, нѣтъ, моя невѣста. Другая, такъ же хорошенькая, но вы не можете понять, какая каторга быть связаннымъ съ женщиной, съ которой вы не имѣете ничего общаго. И такую жизнь я влачу болѣе двухъ лѣтъ… цѣлую вѣчность!

Онъ застоналъ и черезъ минуту продолжалъ съ нѣжной мольбой въ голосѣ:

— Вы, Бламонъ, предложите ей все, что она захочетъ, только бы она оставила меня въ покоѣ и не помѣшала моей свадьбѣ, а она это можетъ сдѣлать, и навѣрное сдѣлаетъ, если ея не уговорить. Я ее приготовлялъ на сцену, чтобъ дать ей выгодное ремесло, но скажите, что я назначу ей 12,000 франковъ въ годъ и выдамъ тотчасъ весь капиталъ, если она согласится уѣхать изъ Франціи въ Бельгію, Швейцарію, или куда хочетъ. Я дамъ вдвое… сколько она захочетъ… только бы покончить съ нею разъ навсегда.

Слушая Флоріана, я не могъ не признать, что неумолимая Немизида справедливо карала этого ловеласа, отдавъ его въ руки необразованной, дикой женщинѣ, отъ каприза которой зависѣла вся его будущность. Однако, я спросилъ у него всѣ подробности, необходимыя для успѣха моего посольства, и, получивъ эти свѣденія, замѣтилъ, что онъ мнѣ еще не назвалъ той личности, съ которой приходится имѣть дѣло.

Онъ открылъ ротъ, чтобъ мнѣ отвѣтить, но смѣшался и послѣ минутнаго колебанія воскликнулъ.

— Нѣтъ, поѣзжайте и сами увидите; это всего лучше. Вы ее уже разъ встрѣчали…

Онъ сунулъ мнѣ карточку съ адресомъ и выбѣжалъ изъ комнаты, прося какъ можно скорѣе устроить это дѣло.

Конечно, подобное посольство было не очень пріятно, но между друзьями иногда приходится дѣлать такія одолженія. По этому, я взялъ фіакръ и поѣхалъ по адресу въ гостинницу близь Булонскаго лѣса, которую охотно посѣщаютъ парижане, желающіе воображать себя на дачѣ, не покидая города. Меня провели по лѣстницѣ, благоразумно покрытой толстымъ ковромъ, и по корридорамъ, украшеннымъ алебастровыми фресками, въ гостиную, окна которой выходили въ садъ, гдѣ завтракали обитатели моднаго отеля. Въ комнатѣ ни кого не было и пока слуга пошелъ доложить обо мнѣ, я успѣлъ осмотрѣть все, что меня окружало. На столѣ, среди безчисленныхъ женскихъ мелочей, валялись экземпляры ролей изъ модныхъ бульварныхъ пьесъ, тетрадка калиграфіи и грамматика.

Не прошло и пяти минутъ, какъ въ корридорѣ послышался шелестъ шелковаго платья. Дверь отворилась и въ комнату вбѣжала женщина поразительной красоты. Она, очевидно, ожидала встрѣтить очень знакомаго человѣка и, увидавъ меня, остановилась въ изумленіи, и дрожащимъ голосомъ, какъ бы предчувствуя что-то недоброе, спросила, чему она была обязана моимъ посѣщеніемъ.

Это была Фелиси Лалуетъ.

Она меня не узнала и потому неумѣстныя воспоминанія не вызвали краски на ея лицѣ. Но она подозрѣвала злыя вѣсти и, опустившись въ кресло, вопросительно смотрѣла на меня своими большими, чудными глазами. Это не была Фелиси, которую я видѣлъ три года тому назадъ. Время увеличило ея красоту, но вмѣстѣ съ тѣмъ измѣнило ея характеръ. Это была теперь гордая, страстная красавица, бросившая перчатку всему свѣту, и чувствовавшая необходимость высоко держать голову, чтобъ сохранить свое ненормальное положеніе. По правдѣ сказать, я не большой поклонникъ того класса женщинъ, лишенныхъ всего истинно женскаго, въ который она попала, быть можетъ, не по своей винѣ, но мнѣ было ее жаль и, передавая ей порученіе Флоріана, я старался сдѣлать это въ самой деликатной формѣ. Она слушала молча, но ея руки побѣлѣли, какъ мраморъ, а лицо стало неподвижно, какъ статуя. Единственною живою частью ея фигуры оставались глаза, которые не помертвѣли, а, напротивъ, горѣли какимъ-то страшнымъ, сдержаннымъ пламенемъ. Когда я кончилъ, она встала и холодно спросила:

— Чего онъ отъ меня ждетъ?

— Что вы будете благоразумны, отвѣчалъ я нѣжно.

— Никогда! произнесла она твердымъ, вызывающимъ тономъ. Услыхавъ это никогда, я понялъ, что всѣ увѣщанія тщетны.

— Но что же вы намѣрены дѣлать? спросилъ я.

— Я намѣрена не видать его болѣе, отвѣчала она спокойно: — я умру съ голода скорѣе, чѣмъ возьму отъ него хоть одинъ сантимъ. Я его оставлю, но не позволю ему дѣлать, что онъ хочетъ, и губить другихъ женщинъ, какъ онъ погубилъ меня. Онъ клялся, что любитъ меня, клялся сотни, тысячи разъ и я ему повѣрила. Скажите, ваша свѣтская нравственность дозволяетъ человѣку измѣнить слово, данное женщинѣ, и послѣ того считать себя честнымъ и достойнымъ мужемъ невинной дѣвушки? Я не принадлежу къ вашему обществу, но насколько я научилась его обычаямъ, съ тѣхъ поръ, какъ вашъ другъ меня возвысилъ или унизилъ до этого общества, то оно уважаетъ болѣе всего великій нравственный законъ — держать данное слово. Я не могу признать, чтобъ этотъ законъ говорилъ: «держи слово, данное всякому, кромѣ женщины». Вашъ другъ измѣнилъ мнѣ, я имѣю поэтому право заключить, что онъ измѣнитъ всѣмъ другимъ, и съ этой минуты моя священнѣйшая обязанность — помѣшать ему дѣлать новыя жертвы.

Она говорила безъ всякой декламаціи, спокойно, холодно.

— Но что вы сдѣлаете? спросилъ я.

— Я возвращусь въ то болото, откуда онъ меня извлекъ, возвращусь, лишенная иллюзій и невинности, но съ ненавистью въ сердцѣ. Я буду работать изъ-за куска хлѣба, но каждый разъ, какъ вашъ другъ задумаетъ жениться на несчастной, довѣрчивой дѣвушкѣ или вступить на поприще, обѣщающее ему славу и почести, я встану ему поперегъ дороги и онъ узнаетъ, что такое месть падшей женщины.

Я хотѣлъ отвѣчать, но она махнула рукой и поспѣшно перебила меня:

— Я кончила, милостивый государь. Черезъ часъ меня здѣсь не будетъ.

И она позвонила. Мнѣ оставалось только поклониться и выйти изъ комнаты, что я и сдѣлалъ.

V.

Я вспомнилъ о послѣднихъ словахъ Фелиси Лалуетъ года черезъ полтора, но въ совершенно иныхъ обстоятельствахъ, въ Версалѣ, куда меня вызвали въ качествѣ свидѣтеля по дѣлу одной петролейщицы.

Былъ сырой, холодный, дождливый день, въ іюнѣ 1871 года. Я дожидался очереди со многими другими свидѣтелями въ полутемной комнатѣ. Насъ вызвали не на судъ, а на сокращенный допросъ женщинъ, схваченныхъ въ Парижѣ въ послѣдніе дни возстанія и заточенныхъ въ Сартори. Жандармы, въ клеенчатыхъ киверахъ, проводили каждую минуту по двору скованныхъ арестантокъ изъ импровизированной тюрьмы въ еще болѣе импровизированное судилище. Я недоумѣвалъ, въ пользу или противъ кого меня вызвали свидѣтелемъ. Но мнѣ пришлось ждать не долго. Въ комнату вошелъ жандармъ, мокрый съ головы до ногъ, и, прочитавъ по списку мое имя, сказалъ:

— Сдѣлайте одолженіе, пожалуйте за мною.

Я послѣдовалъ за нимъ по лабиринту безконечныхъ корридоровъ, которые были освѣщены масляными лампами, несмотря на полдень. На полу валялись спящіе солдаты. На каждыхъ десяти шагахъ, виднѣлись козлы съ ружьями, а во всякой двери торчалъ часовой съ ружьемъ, на которомъ блестѣлъ штыкъ. Тюрьма эта занималась прежде кавалерійскими казармами, а въ залѣ суда, гдѣ я, наконецъ, очутился, нѣкогда сохраняли сѣдла.

Дверь за мной затворилась. Я былъ въ комнатѣ съ выбѣленными стѣнами, на которыхъ теперь висѣли, вмѣсто сѣделъ, военные кэпи и сабли. За большимъ дубовымъ столомъ, заваленнымъ бумагами, сидѣло съ полдюжины офицеровъ въ разстегнутыхъ мундирахъ. Предсѣдатель, крутой полковникъ, не терявшій времени на формальности, поднялъ голову, когда я вошелъ и, указывая на стоявшую за рѣшеткой женщину въ лохмотьяхъ и съ лицомъ, изрытомъ оспою, сказалъ:

— Эта женщина обвиняется въ томъ, что она подожгла домъ маркиза Флоріана въ улицѣ Лилль.

Арестантка кивнула головой и укуталась въ свою изорванную, несчастную шаль. Жандармы, стоявшіе по обѣ ея стороны, взглянули на нее презрительно. Ея спокойствіе ихъ возмущало.

— По ремеслу, продолжалъ полковникъ: — эта женщина… то, чѣмъ бываютъ всѣ подобныя женщины съ такою рожей. Но она называетъ себя работницей, говоритъ, что занемогла оспой во время осады Парижа и приняла участіе въ возстаніи съ цѣлью поджечь одинъ этотъ домъ. Имени своего она не говоритъ, увѣряя, что у нея нѣтъ никакого, но, по ея словамъ, вы ее знаете и можете поручиться, что она не воровка. Мы вызвали васъ въ качествѣ свидѣтеля по ея просьбѣ.

Я стоялъ въ одной линіи съ арестанткой и не могъ хорошенько разсмотрѣть ея лица. Поэтому, я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и остановился прямо противъ нея. Какъ въ туманѣ, или за дымкой, увидалъ я черты прелестнаго лица, которое я видѣлъ всего два раза передъ тѣмъ.

— Да, произнесла она, снова кивая головой очень просто и спокойно: — это я. Скажите полковнику, что я… что я не то, что онъ думаетъ. Я работала изъ-за куска хлѣба, какъ я вамъ обѣщала; оспа и нищета сдѣлали меня уродомъ. Зачѣмъ и сожгла домъ маркиза Флоріана — вы знаете. Я помѣшала вашему другу жениться. Я его раззорила и отняла возможность погубить другую молодую дѣвушку, какъ онъ погубилъ меня; я дурно сдѣлала, что сожгла его домъ, я это признаю; но въ горькую минуту дѣлаешь то, что и въ голову не пришло бы въ другое время. Скажите полковнику, что я подожгла домъ не съ цѣлью украсть…

Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ, я не могъ произнести ни слова. Мнѣ казалось, что я вижу ее передъ собою въ то памятное воскресеніе въ нантерской церкви, когда она, съ вѣнкомъ бѣлыхъ розъ на головѣ, принимала благословеніе патера подъ торжественные звуки органа.

— Полковникъ! произнесъ наконецъ я, задыхаясь отъ волненія: — клянусь Богомъ, что эта женщина достойна всякаго сожалѣнія.

Она наклонила голову и слегка дрожащимъ голосомъ сказала:

— Благодарю васъ.

---

Вскорѣ потомъ, я слышалъ, что ее приговорили къ смертной казни.

II.
Адвокатъ.

I.

Судьба, повидимому, улыбалась Жюстену Витали, адвокату въ провинціальномъ городѣ М. Ему было не болѣе двадцати лѣтъ, а онъ пользовался славой ученаго юриста и краснорѣчиваго оратора. У него не было никакой протекціи, и, какъ корсиканецъ, онъ не пользовался расположеніемъ адвокатуры; сверхъ того, ведя уединенную, кабинетную жизнь, онъ не имѣлъ свѣтскихъ и дружескихъ связей, которыя часто для адвокатовъ значатъ гораздо болѣе, чѣмъ талантъ. Однако, несмотря на все это, Жюстенъ Витали достигъ извѣстности быстрѣе, чѣмъ его товарищи, прибѣгавшіе къ различнымъ честолюбивымъ продѣлкамъ. Одъ былъ именно такимъ человѣкомъ, котораго цѣнятъ тяжущіеся. Онъ умѣлъ слушать. Кто-то справедливо замѣтилъ, что въ наше время исчезло искуство умно, пріятно разговаривать, потому что каждый, бесѣдуя, думаетъ о своемъ отвѣтѣ, а не слушаетъ своего собесѣдника; напротивъ, Витали слушалъ всегда обоими ушами и обладалъ такой прекрасной памятью, что часто удивлялъ своихъ кліентовъ, приводя дословно ихъ замѣчанія, которыя они сами забывали, не понимая ихъ важности. Онъ постоянно говорилъ, что дѣло главнымъ образомъ разъяснялось не тѣмъ, что разсказывалъ тяжущійся, а невольно вырвавшимися у него словами, и съ удивительнымъ тактомъ выпытывалъ самыя мелочныя подробности у своихъ довѣрителей, повидимому, соглашаясь со всѣми ихъ воззрѣніями. Онъ всегда основательно изучалъ порученное ему дѣло и, отличаясь вмѣстѣ съ тѣмъ проницательнымъ умомъ, являлся опаснымъ соперникомъ тѣмъ знаменитымъ адвокатамъ, которые часто выходятъ въ судъ защищать кліентовъ, едва пробѣжавъ дѣло. Мало по малу, между адвокатами установился обычай брать дороже съ кліентовъ, когда противную сторону защищалъ Витали, потому что въ этомъ случаѣ приходилось серьёзно готовиться къ засѣданію. Но если каждый могъ, путемъ усидчиваго труда, сравниться съ нимъ относительно знанія защищаемаго дѣла, то не многіе могли съ нимъ соперничать въ врожденной способности оратора. Онъ былъ человѣкъ средняго роста, коренастый, съ смуглымъ цвѣтомъ лица, черными, зачесанными къ верху волосами, такими же густыми, коротко обстриженными баками и большими темными, блестящими глазами. Въ обыкновенной ежедневной одеждѣ, онъ походилъ на провинціальнаго фермера, разодѣвшагося въ воскресеніе, такъ мѣшковато сидѣло на немъ платье и такъ мало обращалъ онъ вниманія на его покрой, матеріалъ и даже чистоту; но въ судѣ, въ адвокатской мантіи и бѣлой манишкѣ, онъ былъ совершенно другой человѣкъ. Въ судебной атмосферѣ, которая была, въ сущности, его настоящей родной атмосферой, онъ какъ-то смягчался; холодное выраженіе его лица замѣнялось напряженнымъ вниманіемъ ко всему, что происходило вокругъ него; онъ бросалъ быстрые, проницательные взгляды на судей, свидѣтелей и присяжныхъ, если дѣло было уголовное. Постороннему зрителю могло показаться, что онъ постоянно хотѣлъ вскочить ранѣе опредѣленной для его рѣчи минуты; но это волненіе было только внѣшнее, и когда Витали начиналъ говорить, то онъ вполнѣ обладалъ собою, его нервы и чувства походили на паровую машину, которую можетъ направлять дѣтская рука. Онъ презиралъ реторическія фигуры, театральные жесты и эффектныя фразы; его краснорѣчіе было естественнымъ изліяніемъ его сердца и ума. Голосъ его былъ звонкій, мелодичный, его жесты отличались граціей и трезвой умѣренностью, южное воображеніе придавало его рѣчи теплый колоритъ и повременамъ искренній поэтическій паѳосъ, особенно въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ защищалъ вполнѣ сочувственное ему дѣло.

Впрочемъ, это часто случалось, ибо Витали поставилъ себѣ за правило, довольно оригинальное для адвоката — не брать ни одного дѣла, которое онъ не считалъ справедливымъ. Когда у извѣстнаго шотландскаго профессора законовѣденія спросили: имѣетъ ли, по совѣсти, адвокатъ право вести несправедливыя дѣла, онъ отвѣчалъ, что адвокатъ не судья, и вся его обязанность заключается въ представленіи дѣла кліента передъ судомъ въ такомъ видѣ, въ какомъ сдѣлалъ бы это самъ кліентъ, еслибы обладалъ достаточнымъ юридическимъ знаніемъ и ораторскимъ талантомъ. Но Витали понималъ иначе долгъ адвоката и считалъ, что никто не имѣетъ право посвящать свои знанія и таланты на защиту несправедливаго дѣла. «Въ противномъ случаѣ, говорилъ онъ: — и слесарь въ правѣ помогать вору, поддѣлывая ключи, и ссылаясь на то, что онъ не дѣлитъ съ воромъ украденыхъ вещей». Въ другой разъ, слыша, что кто-то называлъ адвокатовъ защитниками вдовъ и сиротъ, онъ сухо замѣтилъ: «да, нѣкоторые адвокаты защищаютъ вдовъ и сиротъ, но только потому, что другіе адвокаты ихъ преслѣдуютъ». Часто случалось, что Витали, прочитавъ дѣла отказывался отъ защиты и даже нѣсколько разъ возвращалъ дѣла съ критическимъ отзывомъ, который очень не нравился кліентамъ. Еслибы онъ не былъ такъ работящъ и талантливъ, или не отличался такимъ счастьемъ въ дѣлахъ, которыя, однажды взявъ на себя, онъ почти всегда выигрывалъ, эта утонченная добросовѣстность, быть можетъ, повредила бы его адвокатской карьерѣ. Но теперь, стряпчіе хотя и считали его чудакомъ, однако, разсыпались въ похвалахъ о немъ, въ тайнѣ, впрочемъ, благодаря Бога, что было немного такихъ адвокатовъ.

Однако, Витали имѣлъ не мало враговъ, потому что человѣкъ, руководящійся въ жизни строгими нравственными правилами, естественно оскорбляетъ людей, относящихся гораздо легче ко всему, касающемуся нравственности. Всѣ, кого Витали уличалъ на судѣ, говорили съ презрительной улыбкой о его напускной честности и увѣряли, что онъ только ловкій лицемѣръ и болѣе ничего. Это послѣднее мнѣніе раздѣляли и его товарищи-адвокаты. Въ сущности, они вѣдь были не хуже его, и неужели онъ имѣлъ основаніе полагать, что они не имѣютъ никакихъ принциповъ, защищаютъ только несправедливыя дѣла, и что ихъ совѣсть не можетъ устоять противъ значительнаго вознагражденія? Хотя М. большой приморской городъ, съ полумилліономъ жителей, но общество въ немъ чисто провинціальное и всѣ знаютъ, или полагаютъ, что знаютъ семейную жизнь каждаго. Такимъ образомъ, толкамъ о Витали не было конца. Одни объясняли его уединенную жизнь несчастной любовью; другіе разсказывали, что его настоящее имя: Витали Делла Себіа, но онъ отказался отъ своей аристократической фамиліи потому, что его отецъ былъ злостнымъ банкротомъ и повѣсился для избѣжанія каторги. Наконецъ, третьи увѣряли, что Витали былъ тайнымъ агентомъ іезуитовъ. Однимъ словомъ, человѣческая зависть, не имѣя возможности отрицать таланта адвоката, старалась запятнать его честное имя, но это не мѣшало его славѣ между тяжущимися, которые, какъ паціенты, стремятся къ тому, кто можетъ имъ скорѣе помочь, а въ судебныхъ дѣлахъ нѣтъ лучшей помощи, какъ выигрышъ тяжбы или оправданіе обвиняемаго.

II.

Въ ту минуту, когда начинается нашъ разсказъ, Жюстенъ Витали достигъ зенита своей славы. Онъ только что выигралъ дѣло, которое произвело громадный шумъ въ М. Онъ явился защитникомъ оппозиціонной газеты, преслѣдуемой правительствомъ. Хотя обвиненіе было совершенно несправедливо, но такъ какъ дѣла по нарушеніямъ закона о печати разрѣшаются безъ присяжныхъ, то обвиняемые редакторы не могли разсчитывать на оправданіе. Конечно, судьямъ хотѣлось оказать услугу правительству, тѣмъ болѣе, что буква закона, повидимому, говорила въ пользу обвиненія. Но Витали краснорѣчиво доказалъ, что законъ былъ на сторонѣ его кліентовъ и, опираясь на многочисленные прецеденты, заставилъ судъ оправдать обвиняемыхъ. Ничего подобнаго не видывали еще въ М., и въ честь побѣдоноснаго адвоката была сдѣлана торжественная демонстрація, какъ въ залѣ засѣданія, такъ и на улицѣ, по выходѣ его изъ суда.

Упоенный этимъ неожиданнымъ успѣхомъ и усталый отъ длинной, трудной рѣчи, Жюстенъ Витали возвратился въ свою скромную квартиру, единственнымъ украшеніемъ которой была хорошая юридическая библіотека. Прежде, чѣмъ сѣсть за еще болѣе скромный обѣдъ, приносимый отъ сосѣдняго кухмистера, онъ написалъ слѣдующее письмо:

"Дорогая матушка,

«Завтрашнія газеты принесутъ вамъ отчетъ о процессѣ, въ которомъ я одержалъ побѣду. Это величайшій успѣхъ во всей моей адвокатской карьерѣ, и я надѣюсь, что онъ вполнѣ обезпечитъ мою будущность. Я постоянно заработываю все болѣе и болѣе, и не сомнѣваюсь, что черезъ пять лѣтъ подобнаго терпѣливаго труда, если счастіе будетъ мнѣ, по прежнему, улыбаться, я уплачу всѣ долги моего бѣднаго отца и очищу его память отъ пятна, которое такъ несправедливо на немъ тяготѣетъ, Вы можете быть увѣрены, что къ этой цѣли направлены всѣ мои усилія, и что у меня нѣтъ другого самолюбія, какъ»…

Въ эту минуту раздался звонокъ, и слуга подалъ Жюстену карточку, говоря, что какая-то дама желаетъ его непремѣнно видѣть.

— Дама — въ такой часъ? Спросили вы, что ей надо? сказалъ Витали, посмотрѣвъ на карточку, на которой просто стояло:

«Госпожа Деспланъ».

— Она очень молода и говоритъ, что не задержитъ васъ болѣе часа, отвѣчалъ слуга.

— Не болѣе часа; это, по крайней мѣрѣ, откровенно; просители всегда обѣщаютъ говорить только пять минутъ, замѣтилъ Витали съ утомленной улыбкой. — Спросите, неужели ея дѣло такое спѣшное, что его нельзя отложить до завтра?

— Она, кажется, чрезвычайно желаетъ васъ видѣть, произнесъ слуга и пошелъ къ двери, чтобы исполнить приказаніе адвоката; но въ ту же минуту въ комнату неожиданно вошла дама въ глубокомъ траурѣ.

Кабинетъ Витали былъ освѣщенъ одной лампой съ большимъ абажуромъ, а потому нельзя было ясно различить чертъ странной посѣтительницы. Но, очевидно, она была молода, граціозна и, судя по костюму и осанкѣ, принадлежала къ хорошему обществу. Она молча подошла къ столу, у котораго сидѣлъ Витали. Онъ съ удивленіемъ всталъ, но прилично поклонился и предложилъ ей кресло. Только по удаленіи изъ комнаты слуги, она произнесла нѣсколько дрожащимъ отъ волненія, но чрезвычайно мелодичнымъ голосомъ:

— Извините меня, г. Витали, что я ворвалась къ вамъ насильно, но я желаю поручить вамъ мое дѣло. Я сегодня утромъ получила копію съ исковой просьбы, поданной на меня въ судъ. Еслибъ вы знали, какъ меня недостойно позорятъ въ этой бумагѣ. Вотъ она, я вамъ ее оставлю. Прочитавъ эти низкія клеветы, я проплакала болѣе часа, но моя горничная посовѣтовала мнѣ обратиться къ вамъ, какъ знаменитѣйшему адвокату. Я отправилась въ судъ, но вы защищали газетныхъ редакторовъ, а когда кончилось дѣло, то я не могла пробраться сквозь толпу, окружавшую васъ. Всѣ вамъ рукоплескали и я наравнѣ съ другими. Вы, дѣйствительно, были очень краснорѣчивы, и я сказала себѣ, что если вы такъ хорошо говорили въ пользу журналистовъ, то еще лучше будете защищать бѣдную, одинокую женщину, преслѣдуемую безжалостными врагами.

— Дѣло о завѣщаніи, сказалъ адвокатъ, не обращая вниманія на комплименты и бросивъ поспѣшный взглядъ на бумагу: — а! корыстные виды… обманъ! Понимаю, истцы хотятъ уничтожить завѣщаніе, на томъ основаніи…

— Что я побудила покойнаго незаконными средствами написать это завѣщаніе! воскликнула г-жа Деспланъ. — Возможна ли такая низкая клевета? Деньги, о которыхъ идетъ дѣло, завѣщалъ мнѣ человѣкъ, который, по крайней мѣрѣ, двадцать разъ предлагалъ жениться на мнѣ. Онъ, можетъ быть, и теперь былъ бы живъ, еслибъ я вышла за него замужъ. Но я не буду во зло употреблять ваше терпѣніе, а прямо разскажу вамъ факты. Я осталась сиротой двѣнадцати лѣтъ, въ восемнадцать вышла замужъ за отставного морского офицера, большого друга моего отца. Капитанъ Деспланъ, хотя гораздо меня старше, былъ очень нѣжнымъ мужемъ и мы жили счастливо четыре года. Наконецъ, бѣдный капитанъ, помѣстивъ все свое состояніе въ одну спекуляцію, совершенно раззорился. Этотъ ударъ ужасно подѣйствовалъ на него; въ продолженіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ онъ тщетно искалъ мѣста, что было очень трудно въ его года; съ отчаянія онъ занемогъ и умеръ, оставивъ меня безъ средствъ къ существованію.

— Вы рѣшительно не имѣли чѣмъ жить? спросилъ Витали, продолжая просматривать бумагу, принесенную г-жею Деспланъ.

— У меня было всего десять тысячъ франковъ и мои драгоцѣнныя вещи.

— И вы не имѣли ни родственниковъ, ни друзей, которые могли бы васъ пріютить?

— Родственниковъ у меня не было, отвѣчала г-жа Деспланъ, качая головой: — но другъ у меня былъ, капитанъ Лакруа, служившій лейтенантомъ на кораблѣ моего мужа. Это именно то лицо, о которомъ упоминается въ бумагѣ. Онъ оставилъ мнѣ спорное наслѣдство, и по немъ я ношу трауръ. Подумайте только, что его эгоисты родственники, никогда не навѣстившіе его во время болѣзни, и только старавшіеся какъ можно болѣе отравить ему жизнь, теперь обвиняютъ меня въ корысти, въ обманахъ и всякаго рода безчестныхъ поступкахъ!

И молодая вдова залилась слезами.

— Успокойтесь, сказалъ нѣжно Витали: — подобныя бумаги часто пишутъ въ грубыхъ выраженіяхъ, но если обвиненіе, взводимое на васъ, окажется ложнымъ, тѣмъ стыднѣе будетъ обвинителямъ.

— Если обвиненіе окажется ложно! конечно, оно ложно — какъ же вы можете сомнѣваться въ этомъ? воскликнула г-жа Деспланъ такимъ тономъ, какъ будто малѣйшее сомнѣніе уже было для нея ужаснымъ оскорбленіемъ: — я посвятила себя ухаживанію за капитаномъ Лакруа и провела въ его домѣ шесть мѣсяцевъ въ качествѣ сестры милосердія, тогда какъ я могла выйти за него замужъ и наслѣдовать послѣ него все состояніе, а не половину, какъ теперь. Ему было сорокъ лѣтъ, когда я познакомилась съ нимъ, т. е. онъ былъ моложе мужа лѣтъ на шесть. Онъ часто гостилъ у насъ и я вскорѣ замѣтила, что онъ пламенно меня любитъ. Онъ кончилъ тѣмъ, что изъяснился мнѣ въ любви, и я приказала ему никогда не показываться болѣе въ нашъ домъ, обѣщая, въ противномъ случаѣ, сказать обо всемъ мужу. Онъ уѣхалъ и оставался въ отсутствіи два года, но какъ только умеръ мой мужъ, онъ возвратился изъ Италіи и предложилъ мнѣ свою руку. Я была увѣрена въ его искренней любви, но сердилась еще на его прежнее недостойное поведеніе, и притомъ знала, что не буду счастлива съ такимъ суровымъ, вспыльчивымъ человѣкомъ.

— Въ этой бумагѣ говорится, что онъ былъ почти идіотомъ отъ запоя.

— Онъ дошелъ до этого положенія, благодаря моему отказу, продолжала г-жа Деспланъ, осушая глаза: — я полагаю, что онъ привыкъ пить въ продолженіи своего двухгодичнаго отсутствія; но когда я ему объявила, что никогда не буду его женою, онъ совсѣмъ предался этой пагубной страсти. Однажды, я получила отъ него бѣшеное письмо, въ которомъ онъ говорилъ, что умираетъ отъ моей жестокости, и что я могла бы его воскресить, пріѣхавъ къ нему и сказавъ хоть одно слово надежды. Признаюсь, я была поражена ужасомъ и раскаяніемъ; вѣдь право тяжело сознавать, что изъ-за васъ умираетъ человѣкъ, виновный только въ томъ, что онъ слишкомъ много васъ любилъ. Повинуясь первому влеченію сердца, я отправилась прямо къ капитану Лакруа. Я думала, что проведу у него два или три дня, пока онъ не поправится. Но онъ проболѣлъ нѣсколько мѣсяцевъ, и все время былъ въ такомъ безпомощномъ, большею частью, безсознательномъ положеніи, что я не могла оставить его одного и каждое утро просыпалась съ мыслью, что онъ не переживетъ дня. Наконецъ, когда онъ умеръ, то оказалось, что, по старому завѣщанію, которое еще сдѣлано при жизни моего мужа, онъ оставилъ мнѣ половину своего состоянія, т. е. милліонъ франковъ. Онъ былъ богатый человѣкъ, сынъ марсельскаго купца. И теперь его родственники, оставившіе меня одну ухаживать за умирающимъ, прислали мнѣ эту отвратительную бумагу, обвиняя меня въ томъ, что я обошла несчастнаго и хотѣла заставить его жениться на себѣ. Они даже намекаютъ, что я его отравила, съ цѣлью скорѣе воспользоваться оставленнымъ мнѣ наслѣдствомъ. Не ужасно ли, не низко ли все это, г. Витали? Посмотрите на меня: развѣ я похожа на искательницу приключеній, на отравительницу?

Говоря это, она приподнялась съ кресла. Витали снялъ съ лампы абажуръ и свѣтъ прямо упалъ на ея лицо. Нѣтъ, это не были черты искательницы приключеній; онѣ дышали нѣжностью и добротою. У нея были большіе голубые глаза, мягкіе и невинные, какъ у ребенка, маленькій ротикъ, который, конечно, никакая ложь никогда не оскверняла, и свѣтлозолотистые волосы, осѣнявшіе цѣломудренное чело ангельскимъ ореоломъ. Такъ думалъ, по крайней мѣрѣ, Жюстенъ Витали, съ восторгомъ смотря на это лицо, съ мольбою обращенное къ нему. Съ этой минуты его судьба была рѣшена, его жизнь измѣнила навсегда свое мирное теченіе.

Ей нечего было теперь простирать къ нему руки съ мольбою. Онъ былъ убѣжденъ въ ея правотѣ, хотя бы весь свѣтъ ее обвинялъ. Онъ бросилъ на нее мужественный, гордый, покровительственный взглядъ; потомъ онъ вдругъ смѣшался, сердце его тревожно забилось, онъ самъ не зналъ отъ чего. Онъ схва тилъ перо и, чтобъ оправиться отъ волненія, сталъ спрашивать у г-жи Деспланъ ея имя (ее звали Клотильдой), кто ея стряпчій, гдѣ она живетъ и т. д. Онъ не смѣлъ поднять на нея глазъ, заикался и краснѣлъ; наконецъ, ему вошла въ голову мысль, что она вѣроятно поняла его тайное желаніе удержать ее какъ можно долѣе, совсѣмъ смутился и произнесъ отрывочно, какъ бы прекращая аудіенцію:

— Пусть вашъ стряпчій обратится ко мнѣ въ установленномъ порядкѣ. По счастью, ваше дѣло не трудное. Но позвольте васъ спросить: у васъ нѣтъ другихъ средствъ къ существованію, какъ наслѣдство капитана Лакруа?

— Нѣтъ, отвѣчала просто молодая вдова: — я не принесла мужу никакого приданаго, но хотя я и нахожусь въ бѣдности, но, вѣроятно, не приняла бы наслѣдства отъ капитана, еслибъ его родственники обошлись со мною прилично. Я ничего не знала о завѣщаніи до открытія его послѣ смерти капитана. И меня удивилъ болѣе всѣхъ этотъ милліонъ, свалившійся мнѣ съ неба. Но теперь, когда они такъ низко клевещутъ на меня, я хочу, во что бы то ни стало, отстоять свои права, хотя бы потомъ мнѣ пришлось бросать въ море мой милліонъ.

— Это совершенно естественно, произнесъ Витали, который былъ слишкомъ корсиканецъ, чтобъ не понимать жажды мести: — наслѣдство есть совершенно справедливое воздаяніе за ваше ухаживаніе за умирающимъ. Къ тому же, вѣроятно, капитанъ зналъ, что вашъ мужъ раззорился.

— Онъ нетолько это зналъ, но отчасти былъ виновникомъ нашего раззоренія и потому въ завѣщаніи называетъ оставленныя мнѣ деньги не наслѣдствомъ, а возвратомъ должнаго. Онъ часто, при жизни мужа, давалъ ему совѣты по финансовымъ дѣламъ и однажды посовѣтовалъ положить значительный капиталъ въ рудокопную компанію, основанную въ Корсикѣ.

— Въ Корсикѣ!.. воскликнулъ Витали, смертельно поблѣднѣвъ.

— Да, и компанія вскорѣ лопнула. Она была основана безчестнымъ банкиромъ, по имени Делла Себіа. Но что съ вами, г. Витали? Вы нездоровы?

— Клянусь небомъ, Делла Себіа не былъ безчестнымъ человѣкомъ! произнесъ Витали, вскакивая и говоря съ сильнымъ волненіемъ: — основывая компанію, онъ думалъ, что это предпріятіе добросовѣстное, а когда раззореніе постигло его акціонеровъ, онъ съ отчаянія наложилъ на себя руки.

— Боже мои! воскликнула г-жа Десиланъ, широко открывая свои голубые глаза: — я надѣюсь, что я ничего не сказала… развѣ г. Делла Себіа…

— Мой отецъ! промолвилъ Витали, и его благородное лицо болѣзненно нахмурилось.

Наступило молчаніе. Молодая вдова встала и, наконецъ, промолвила тономъ глубокаго сожалѣнія.

— Я очень виновата, г. Витали… но я не знала. Это, я надѣюсь, не помѣшаетъ вамъ принять на себя мою защиту?

— Вамъ рѣшить этотъ вопросъ, отвѣчалъ съ горечью Витали: — но если вы не вѣрите честности отца, то я не совѣтовалъ бы вамъ повѣрять сыну защиту вашей чести и состоянія.

— Я вѣрю всему, что вы говорите, г. Витали, сказала г-жа Деспланъ, не колеблясь ни минуты, и потомъ прибавила съ улыбкой: — но вашъ отецъ, хотя и невольно, былъ причиной нашего раззоренія; по его милости, я стою здѣсь передъ вами, и вы обязаны мнѣ дать удовлетвореніе. Отстойте наслѣдство, завѣщанное мнѣ капитаномъ Лакруа, и мы квиты.

III.

Какія важныя событія могутъ произойти между двумя параграфами письма, прерваннаго на полчаса! Когда Витали написалъ матери, что единственною цѣлью его жизни было очистить память отца, онъ говорилъ правду, но, оканчивая письмо, онъ уже не могъ этого сказать, ибо этого была неправда. Его любовь къ отцу нисколько не уменьшилась, но къ его жизни прибавился новый элементъ. Въ настоящую минуту, главной и единственной цѣлью его жизни было очистить доброе имя Клотильды Деспланъ, а потомъ что? Онъ съ тревожнымъ безпокойствомъ спрашивалъ у себя, почему ему такъ страшно было думать, что когда-нибудь дѣло молодой вдовы окончится… Она исчезнетъ и жизнь его снова поблекнетъ. Ея появленіе освѣтило все его существованіе, какъ солнечный лучъ, проникшій въ мрачную тюрьму. Онъ однажды увидалъ ее и ему казалось, что ея лицо на вѣки запечатлѣлось въ его сержцѣ.

По уходѣ г-жи Деспланъ, Витали внимательно прочелъ исковую, поданную на нея и которая, какъ обыкновенно подобные документы во Франціи, была настоящимъ обвинительнымъ актомъ. Многія выраженія въ этой бумагѣ заставили его вздрогнуть отъ негодованія. Конечно, онъ привыкъ къ клеветамъ, часто наполняющимъ жалобы, подаваемыя въ судъ, и къ дьявольской ловкости, съ которой адвокаты придаютъ самому простому дѣйствію или слову значеніе уголовнаго проступка, но ему казалось, что никогда онъ не видывалъ такого недобросовѣстнаго, неприличнаго и безстыднаго документа, какъ эту исковую, въ которой Клотильда Деспланъ представлялась низкой интриганкой и обманщицей. Онъ предвидѣлъ, что это дѣло надѣлаетъ, много шума, потому что въ странѣ, гдѣ вліяніе женщины такъ громадно, общество всегда интересуется узнать, гдѣ находится граница, отдѣляющая законность этого вліянія отъ незаконности; къ тому же, интересъ дѣла увеличивался еще громадностью спорной суммы.

Всѣ другія дѣла, которыя находились въ это время въ рукахъ Витали, вдругъ потеряли для него всякое значеніе и онъ долженъ былъ сдѣлать надъ собой неимовѣрное усиліе, чтобы на слѣдующее утро отправиться въ судъ и въ продолженіи трехъ часовъ защищать своего кліента въ сложномъ, запутанномъ дѣлѣ по страхованію имуществъ. Всю ночь онъ почти не спалъ, размышляя о странномъ стеченіи обстоятельствъ, благодаря которымъ, онъ былъ нравственно должникомъ г-жи Деспланъ, раззоренной, хотя и ненамѣренно, его отцомъ. Онъ считалъ очень благороднымъ съ ея стороны заявленіе, что если онъ выиграетъ ея дѣло, то они будутъ квиты, а тѣмъ болѣе, ея готовность повѣрить невинности его отца, въ чемъ сомнѣвались даже самые закадычные его друзья. Какъ могъ онъ питать хоть малѣйшее сомнѣніе въ ея невинности, когда она выказывала такое довѣріе къ нему и къ его словамъ? какъ могъ онъ не желать поскорѣе очистить ея честное имя отъ набрасываемаго низкими клеветниками грязнаго пятна и не сожалѣть, что, по необходимости, въ продолженіи нѣсколькихъ недѣль, а можетъ быть, и мѣсяцевъ, ей придется терпѣть бремя этого гнуснаго обвиненія?

Во время перерыва въ страховомъ дѣлѣ для завтрака судей, Витали, не выходя изъ суда, написалъ къ г-жѣ Деспланъ письмо, въ которомъ онъ задавалъ ей нѣсколько вопросовъ и дѣлалъ кое-какіе замѣчанія о веденіи ея дѣла, съ цѣлью успокоить ее. Онъ не замѣтилъ, что это письмо, по длинѣ и изложенію, очень разнилось отъ обыкновенныхъ дѣловыхъ записокъ, ибо думалъ только о томъ, какъ ловчѣе подойти къ главному предмету письма, къ предложенію ей денегъ до окончанія процесса. Ночью ему во шло въ голову, что, вѣроятно, финансы г-жи Деспланъ были очень разстроены, и что ей нечѣмъ жить, не говоря уже объ уплатѣ необходимыхъ судебныхъ расходовъ. Поэтому, онъ въ самыхъ деликатныхъ выраженіяхъ предлагалъ ей взять у него необходимую сумму, въ качествѣ займа или даже задатка того состоянія, которое она вскорѣ получитъ. Но онъ еще не окончилъ письма, какъ къ нему подошелъ одинъ изъ извѣстнѣйшихъ въ Руанѣ стряпчихъ, г. Буаду, которому Витали былъ обязанъ многими дѣлами.

— Я вамъ вчера послалъ большое дѣло, сказалъ стряпчій, дружески хлопая адвоката по плечу: — но вы не читайте его по напрасну: оно измѣняется изъ гражданскаго въ уголовное.

— Хорошо, отвѣчалъ Витали, машинально кивая головой: — я еще не смотрѣлъ вчерашнихъ бумагъ. А кто тяжущіеся?

— Геларъ, Віель и пр. противъ г-жи Деспланъ, молодой вдовы. Мы за истцовъ.

— Что? воскликнулъ Витали.

— Вы, должно быть, слышали уже объ этомъ дѣлѣ, продолжалъ Буаду, нюхая табаку: — мы сначала думали, что со стороны г-жи Деспланъ было только незаконное вліяніе, но открылись теперь обстоятельства, прямо доказывающія, что она отравительница.

— Кто вамъ это сказалъ? произнесъ адвокатъ, съ такой энергіей и пыломъ, что стряпчій отскочилъ отъ него въ изумленіи.

— Что такое? Какая собака укусила васъ? спросилъ Буаду: — не можете же вы интересоваться такой женщиной!

— Я защитникъ г-жи Деспланъ и докажу ея невинность, отвѣчалъ Витали съ прежнимъ жаромъ.

— Нѣтъ, вы этого не сдѣлаете, произнесъ Буаду, качая своей сѣдой головой: — вы откажетесь отъ ея защиты, я васъ знаю. Не спорю, что дѣло хорошенькое и вамъ было бы о чемъ поговорить, еслибъ не существовало доказательствъ убійства — потому что, дѣйствительно, какъ опредѣлить незаконное вліяніе? Г-жа Буаду не производила на меня никакого незаконнаго вліянія до нашей свадьбы и, однако, еслибъ она потребовала, чтобъ я свое состояніе обратилъ въ золотые шарики для игры въ…

— Къ дѣлу, г. Буаду, пожалуйста, къ дѣлу, воскликнулъ Витали, грубо тряхнувъ стряпчаго за руку: — что вы называете доказательствами убійства?

— Ядъ въ тѣлѣ, отвѣчалъ рѣшительнымъ тономъ Буаду: — по крайней мѣрѣ, мы надѣемся его найти, прибавилъ онъ, поправляясь. — Разсматривая бумаги покойнаго, два дня тому назадъ, мы напали на письма, въ которыхъ онъ выражалъ опасеніе, что г-жа Деспланъ намѣревалась его отравить. Эти письма онъ писалъ въ постелѣ, положилъ въ конверты и запечаталъ, но, очевидно, г-жа Деспланъ помѣшала ихъ послать по назначенію. Это побудило насъ навести справки и мы узнали, что г-жа Деспланъ купила однажды яду въ аптекѣ. Конечно, мы тогда тотчасъ обратились къ прокурору, съ просьбою вырыть тѣло капитана Лакруа и подвергнуть его медицинскому изслѣдованію, что теперь и производится. Что же касается до Клотильды Деспланъ, то она уже въ тюрьмѣ; мы ее арестовали вчера ночью.

Витали бросилъ молніеносный взглядъ на стряпчаго и съ едва сдержаннымъ болѣзненнымъ стономъ выбѣжалъ изъ суда, въ то самое время, когда стороны въ страховомъ дѣлѣ возвращались въ засѣданіе.

Очутившись, однако, на свѣжемъ воздухѣ, во дворѣ передъ тюрьмою подслѣдственныхъ арестантовъ, онъ остановился, перевелъ дыханіе и опустился въ отчаяніи на каменную скамью. Онъ вспомнилъ, что ему невозможно было видѣть Клотильду. Во Франція, обвиняемый по серьёзному уголовному дѣлу содержится подъ секретомъ, въ одиночномъ заключеніи, до конца слѣдствія, а это слѣдствіе иногда продолжается цѣлые мѣсяцы. Витали съ ужасомъ думалъ о страданіяхъ бѣдной женщины, лишенной всякихъ сношеній съ внѣшнимъ міромъ, видящей только мрачныя лица тюремщика и слѣдственнаго судьи, который каждый день станетъ пытать ее самыми хитрыми допросами, съ цѣлью, во что бы то ни стало, вырвать у нея сознаніе. Бывали случаи, что сильные, здоровые люди сходили съ ума отъ подобной продолжительной пытки; какъ же могла перенести ее слабая, впечатлительная женщина?

Витали возвратился въ судъ съ разбитымъ сердцемъ, но продолжалъ защищать своего кліента. Нужна была неимовѣрная сила воли, чтобъ сосредоточить весь свой умъ на запутанныхъ обстоятельствахъ сложнаго процесса и, однако, Витали выигралъ дѣло, хотя лицо его было ужасно блѣдно, а рѣчь отличалась необычной нервной рѣзкостью. Когда онъ выходилъ изъ залы, Буаду остановилъ его.

— Я угадалъ напередъ, произнесъ онъ торжествующимъ тономъ: — медицинское изслѣдованіе тѣла капитана Лакруа кончено; ядъ найденъ въ тѣлѣ.

— Не вѣрю, промолвилъ сквозь зубы Витали.

— Да вѣдь я вамъ говорю, что доктора нашли ядъ. По ихъ словамъ, пріемъ такъ силенъ, что можно имъ отравить цѣлое семейство.

— Прямое доказательство, что онъ самъ отравился.

— А! если вы на этомъ построите свою защиту, то дѣло другое, отвѣчалъ стряпчій: — но, предупреждаю, вы беретесь за трудное дѣло: у насъ цѣпь уликъ прекрасная, неумолимая.

— Послушайте, г. Буаду, слыхали вы когда-нибудь, чтобъ я завѣдомо защищалъ преступника? спросилъ Витали, гнѣвно пожирая глазами бѣднаго старика.

— Нѣтъ, любезный другъ, но вѣдь вы не папа непогрѣшимый, отвѣчалъ г. Буаду, застегивая свой сюртукъ на всѣ пуговицы: — во всякомъ случаѣ, дѣло это надѣлаетъ много шума. Посмотрите, о немъ уже кричатъ въ газетахъ.

И онъ подалъ защитнику Клотильды Десплапъ газету, въ которой красовался на самомъ видномъ мѣстѣ заголовокъ статьи: — «Таинственное убійство! Арестъ отравительницы».

IV.

«Дѣло Деспланъ» взволновало нетолько городъ М., но и всю Францію. Въ эту минуту ничто иное не поглощало общественнаго вниманія, и драматическій разсказъ объ отравленіи былъ лакомымъ кусочкомъ для сплетниковъ и кумушекъ обоего пола. Молодость и красота отравительницы, ея общественное положеніе и значительнаи сумма, побудившая ее будто бы къ убійству, сдѣлали г-жу Деспланъ предметомъ всѣхъ разговоровъ, оттѣсняя на задній планъ толки о политикѣ, новыхъ пьесахъ и модахъ. Газеты, какъ всегда во Франціи, свободно обсуждали выяснившіяся обстоятельства дѣла. Всѣ подробности прошедшей жизни г-жи Деспланъ были обнародованы, въ иллюстрированныхъ газетахъ появился ея портретъ, и уличные пѣвцы распѣвали ея исторію въ трогательныхъ романсахъ. Сначала общественное мнѣніе было, какъ всегда, противъ обвиняемой, но появленіе ея портрета, очень схожаго и прелестнаго, произвело реакцію, а когда распространилась вѣсть, что г-жу Деспланъ будетъ защищать Жюстенъ Витали, «голосъ котораго никогда не возвышался въ защиту несправедливаго дѣла», страна раздѣлилась на два разные лагеря. Одинъ изъ нихъ, состоявшій, главнымъ образомъ, изъ мужей, женъ и старыхъ дѣвъ, выражалъ громко надежду, что г-жу Деспланъ казнятъ, а другой, образовавшійся изъ всѣхъ романтичныхъ и возвышенныхъ душъ, провозглашалъ ея невинность.

Система обвиненія относительно подсудимой заключалась въ слѣдующемъ:

Клотильда Деспланъ отличалась роскошными, расточительными вкусами. Хладнокровная, себялюбивая, легкомысленная, суетная, любившая наряды и свѣтскія удовольствія, она вышла замужъ за капитана Десплана, несмотря на его старость, только потому, что онъ былъ богатъ. Послѣ замужества, она вела себя непозволительно и капитанъ Деспланъ былъ вынужденъ удалить изъ дома капитана Лакруа за связь съ Клотильдой. Вскорѣ ея расточительность привела въ безпорядокъ дѣла мужа, который прибѣгнулъ къ спекуляціямъ и совершенно раззорился. Съ этой минуты, г-жа Деспланъ задумала выйти замужъ за капитана Лакруа, и если не было доказательствъ отравленія ею мужа съ этой цѣлью, то существовало сильное подозрѣніе, и, во всякомъ случаѣ, капитанъ Лакруа подозрѣвалъ ее въ убійствѣ. Этимъ можно объяснить и его отказъ жениться на ней, хотя онъ пламенно любилъ ее, и тотъ грустный фактъ, что онъ сталъ пить запоемъ съ горя, узнавъ объ ея гнусномъ преступленіи. Никто не отрицалъ, что въ послѣдніе мѣсяцы жизни капитана Лакруа, его умъ помутился и многія изъ писемъ, писанныхъ имъ на одрѣ смерти, обнаруживаютъ вѣрные слѣды съумасшествія; но обвиненіе утверждало, что хотя въ этихъ письмахъ факты могли быть преувеличены, однако, въ нихъ была основа правды, какъ доказано нахожденіемъ яда въ тѣлѣ покойнаго. Г-жа Деспланъ поспѣшила къ нему, какъ только узнала объ его болѣзни и, съ этой минуты, не дозволяла никому подходить къ капитану Лакруа. Она прогнала двухъ изъ трехъ бывшихъ у него слугъ и эти люди показали, что она распоряжалась всѣмъ въ домѣ капитана, какъ хозяйка, была очень вспыльчива и горда, и имѣла всегда при себѣ ключи отъ буфета, погреба, кладовой, а равно отъ письменнаго стола и желѣзнаго сундука Лакруа. Оставшаяся до смерти капитана старая служанка объяснила, что г жа Деспланъ, повидимому, ухаживала за больнымъ съ кажущейся добротой, но она часто слыхала, какъ Лакруа, оставшись наединѣ съ г-жею Деспланъ, грубо укорялъ ее и называлъ убійцей. Кромѣ того, по словамъ старухи, г-жа Деспланъ строго запретила ей отдавать на почту письма капитана. Аптекарь заявилъ, что г-жа Деспланъ купила у него лауданумъ, а докторъ, лечившій капитана, показалъ, что онъ умеръ неожиданно, въ такую минуту, когда, казалось, произошла въ его болѣзни перемѣна къ лучшему. Изъ всего этого выводили заключеніе, что г-жа Деспланъ отравила капитана изъ боязни, чтобъ онъ не выздоровѣлъ и не уничтожилъ завѣщанія, сдѣланнаго въ ея пользу въ то время, когда ея мужъ былъ живъ, и когда онъ, Лакруа, еще считалъ ее достойной своей любви. Уголовное обвиненіе во Франціи никогда не считается полнымъ, если не выворочены на изнанку мельчайшія и совершенно не идущія къ дѣлу подробности предъидущей жизни подсудимаго, а потому слѣдователь вызвалъ гувернангку Клотильды, въ доказательство того, что она была и въ дѣтствѣ капризнымъ и непослушнымъ ребенкомъ. Кромѣ того, какая-то прогнанная горничная свидѣтельствовала, что она часто ссорилась съ мужемъ, а, по показанію стараго, такъ же за что-то прогнаннаго лакея, она однажды за обѣдомъ говорила, что, вѣроятно, смерть отъ лауданума очень пріятна. Изъ этого послѣдняго обстоятельства обвиненіе выводило, что г-жа Деспланъ давно занималась вопросомъ о лучшемъ и пріятнѣйшемъ способѣ отравлять людей.

Невозможно объяснить, какъ ужасно страдалъ Жюстенъ Витали, слушая и читая въ газетахъ всѣ эти предположенія и догадки, частью страшныя, частью нелѣпыя. Недѣли шли за недѣлями, а его все еще не допускали до г-жи Деспланъ. Ея дѣло было поручено слѣдственному судьѣ, г. Раго, маленькому, сухому человѣчку, который переворачивалъ со стороны на сторону обвиняемаго, какъ собака кость, пока оставалась хоть тѣнь какой-нибудь тайны, которую онъ могъ вырвать у несчастнаго. Однажды, на вопросъ Витали о здоровьи г-жи Деспланъ, этотъ мрачный инквизиторъ отвѣчалъ сухо, что она совершенно здорова и, по его приказанію, не нуждалась ни въ чемъ. Адвокатъ, никогда прежде не говорившій съ Раго, понималъ, что онъ дѣлаетъ большую неосторожность, но не могъ долѣе находиться въ томительной неизвѣстности и надѣялся, что ему удастся ввернуть хоть два, три слова, которыя расположатъ слѣдователя въ пользу Клотильды. Но всѣ его старанія остались тщетными; это было все равно, что пробивать горохомъ стѣну. Раго былъ олицетвореніемъ долга. Хотя маленькаго роста, онъ былъ великаномъ въ искуствѣ допытывать свѣдѣнія у обвиняемаго и скрывать ихъ отъ его защитника до оффиціальнаго ихъ обнародованія. Французскій кодексъ, дающій слѣдственному судьѣ самую страшную власть, именно допрашивать обвиняемыхъ подъ секретомъ и арестовать или освобождать ихъ подъ своей безконтрольной отвѣтственностью — создалъ особую породу людей, хитрыхъ, какъ лисицы и безмолвныхъ, какъ духовники. Раго ни за что не произнесъ бы шепотомъ передъ своимъ каминомъ ни одного слова, слышаннаго отъ обвиняемаго, изъ боязни, чтобъ дымъ не разнесъ этой тайны. Поэтому, онъ сказалъ Витали только, что дѣло г-жи Деспланъ шло «благонадежно», а въ устахъ слѣдственнаго судьи «благонадежно» означаетъ, что улики преступленія умножаются, или что обвиняемый успѣшно подвигается къ самообвиненію.

Витали долженъ былъ ждать. Не имѣя другихъ матеріаловъ, кромѣ тѣхъ, которые ему доставила г-жа Деспланъ въ ея краткомъ разсказѣ, онъ долженъ былъ строить свою систему защиты, но это не стоило ему большого труда, потому что онъ считалъ дѣло яснымъ, какъ день. Капитанъ Лакруа былъ съумасшедшій, и его пунктъ помѣшательства заключался въ томъ, что всѣ его преслѣдуютъ и хотятъ умертвить; поэтому, опасенія его быть отравленнымъ были только результатомъ его маніи и болѣеничего. Слуги, свидѣтельствовавшіе о вспыльчивости Клотильды, были удалены за дурное поведеніе и теперь ей мстили. Покупка лауданума или опіума, вѣроятно, была сдѣлана по просьбѣ больного, какъ средство, въ малыхъ дозахъ, отъ безсонницы, и, во всякомъ случаѣ, тотъ фактъ, что Клотильда купила ядъ открыто и дала прямо свое имя и адресъ аптекарю, противорѣчилъ всѣмъ теоріямъ преднамѣреннаго убійства. Тоже можно было сказать о запрещеніи отдавать на почту письма больного и вообще о всемъ поведеніи Клотильды. Совершенно естественно, что она хотѣла помѣшать отсылкѣ писемъ съумасшедшаго и распространенію между его друзьями увѣренности въ его съумасшествіи, но еслибъ она была убійцей, то не сохранила бы этихъ писемъ, въ которыхъ выражалось подозрѣніе ея жертвы. На это противники г-жи Деспланъ отвѣчали, что убійцы съ искони вѣковъ извѣстны своей неосмотрительностью и что потому, главнымъ образомъ, они и попадаются, а Жюстенъ Витали отражалъ подобное возраженіе простымъ доводомъ, что при такой хитрой системѣ лжетолкованія всякой мелочи можно взвалить на плечи самаго невиннаго человѣка любое преступленіе.

До сихъ поръ Витали всегда, въ каждомъ дѣлѣ, искалъ отвлеченной справедливости путемъ фактовъ, но здѣсь онъ руководствовался только своимъ собственнымъ сердечнымъ убѣжденіемъ. Еслибъ даже свидѣтели ясно показали, что они видѣли, какъ Клотильда Деспланъ влила ядъ въ ротъ больного, то онъ все же отрицалъ бы этотъ фактъ или опровергалъ бы его значеніе… какъ безусловную улику противъ обвиняемой. Онъ совершенно ослѣпъ въ отношеніи всего, что не подтверждало его личное убѣжденіе. Онъ смотрѣлъ на систему обвиненія, какъ на предметъ, подлежавшій не обсужденію, а уничтоженію.

Время шло и рыцарская преданность Витали къ подозрѣваемой отравительницѣ стала предметомъ всеобщихъ толковъ, не менѣе самаго дѣла. Адвокаты, соперники Витали по славѣ, издѣвались надъ его безуміемъ и въ тайнѣ радовались, что, наконецъ-то, послѣ непрерывнаго ряда постоянныхъ успѣховъ, онъ понесетъ пораженіе и станетъ предметомъ общихъ насмѣшекъ. Но молодые адвокаты, еще недостигшіе до соперничества съ нимъ и смотрѣвшіе на него, какъ на образецъ, считали его поведеніе идеальнымъ и громко выражали свой восторгъ. Благодаря имъ и юнымъ журналистамъ ежедневной прессы въ М., слава Витали быстро разнеслась по всѣмъ угламъ Франціи. Прежде его извѣстность была чисто мѣстная, теперь въ каждомъ французскомъ городѣ знали, какой почетной репутаціи онъ достигъ своей адвокатской добросовѣстностью, такъ что, каковъ бы ни былъ результатъ дѣла Деспланъ, стало очевиднымъ, что знаменитый адвокатъ будетъ вынужденъ, изъ уваженія къ своей уже національной славѣ, перебраться изъ провинціальнаго города въ Парижъ, гдѣ его ожидало болѣе широкое поле дѣятельности.

Въ это самое время Жюстену Витали неожиданно предложили вакантное мѣсто прокурора въ М. Префектъ былъ большой поклонникъ таланта молодого адвоката и очень желалъ переманить на сторону правительства такого замѣчательнаго оратора, поэтому онъ добился у министра юстиціи разрѣшенія поговорить съ Витали о томъ, согласится ли онъ поступить на казенную службу. Въ прежнее время, до дѣла Деспланъ, Витали непремѣнно отказался бы отъ такого назначенія изъ финансовыхъ видовъ; прокуроръ получаетъ только 15,000 фр. въ годъ, а онъ, въ качествѣ адвоката могъ заработать гораздо болѣе, и принятая имъ на себя обязанность уплатить долгъ отца заставляла его предпочитать деньги почестямъ. Но теперь въ головѣ его блеснула мысль, что если онъ будетъ прокуроромъ, то обвиненіе по дѣлу г-жи Деспланъ перейдетъ къ нему ex officio. Прокуроры во Франціи пользуются большою властью, они получаютъ обвинительные акты отъ слѣдственныхъ судей и отъ нихъ зависитъ прекращеніе дѣла въ силу недостаточности уликъ. Кромѣ того, во время разбора дѣла на судѣ, они могутъ отказаться отъ обвиненія, на основаніи того, что выяснившіяся обстоятельства убѣдили ихъ въ невинности обвиняемаго. Конечно, прокуроры это дѣлаютъ очень рѣдко, и Витали узналъ, что исполнявшій нынѣ должность прокурора въ М., которому пришлось бы явиться обвинителемъ въ дѣлѣ Деспланъ въ случаѣ не принятія имъ мѣста прокурора, принадлежалъ къ тому числу людей, которые считаютъ себя обязанными доказывать, во что бы то ни стало, виновность подсудимаго. Ему тошно было подумать, что этотъ тупой чиновникъ будетъ изливать весь ядъ своего оффиціальнаго негодованія на невинную голову Клотильды. Онъ полагалъ, что Клотильда выйдетъ изъ залы суда, выше поднявъ голову, если ея оправданіе не будетъ вырвано у присяжныхъ краснорѣчіемъ адвоката, а явится прямымъ слѣдствіемъ отказа отъ обвиненія со стороны прокурора отъ имени всего общества. Что же касается до пріисканія защитника Клотильдѣ вмѣсто себя, то онъ объ этомъ не безпокоился; онъ скромно думалъ, что всякій добросовѣстный адвокатъ могъ защитить ее не хуже его. Эти соображенія побудили его отправиться къ префекту и принять предложенное ему мѣсто.

— И прекрасно, воскликнулъ префектъ, дружески сажая адвоката рядомъ съ собою: — мы боялись получить отъ васъ отказъ, хотя, не забывайте, что это мѣсто первая ступень лѣстницы, по которой вы можете быстро взобраться, если только пожелаете. Парламентскіе выборы не далеко и еслибъ вы только захотѣли…

— Я долженъ откровенно сказать вамъ, почему я принимаю это мѣсто, произнесъ Витали, перебивая префекта, и прямо объяснилъ причины, побудившія его на этотъ шагъ, выговаривая имя г-жи Деспланъ съ такимъ волненіемъ, что это не могло ускользнуть отъ вниманія его собесѣдника.

— О! о! отвѣчалъ префектъ, принимая серьёзный тонъ, хотя улыбка и играла на его губахъ: — мы всѣ знаемъ объ участіи, которое вы принимаете въ этомъ знаменитомъ дѣлѣ, но, г. Витали, позвольте мнѣ дать вамъ дружескій совѣтъ: оставьте въ покоѣ дѣло г-жи Деспланъ. Хотя очень трогательно видѣть въ частномъ человѣкѣ и адвокатѣ такую рыцарскую преданность къ пр… г-жѣ Деспланъ, но вы очень повредили бы своей репутаціи, какъ общественнаго дѣятеля, еслибъ начали свое новое поприще съ такого явнаго попранія правосудія.

— Но это не было бы попраніемъ правосудія! воскликнулъ съ жаромъ Витали: — неужели вы думаете, что я защищалъ бы г-жу Деспланъ, еслибъ былъ увѣренъ въ ея виновности? Я готовъ поручиться за ея невинность, положивъ голову на плаху, и вотъ почему я хотѣлъ бы освободить ее и возстановить ея честное имя, какъ оффиціальный представитель общества и моей родины.

— Все это хорошо, замѣтилъ префектъ: — но свѣтъ не повѣритъ такому безпристрастію.

— Но его надо заставить этому повѣрить.

— Любезный Витали, мы не можемъ одни идти противъ потока; лучше поплывемъ по теченію.

— Какъ! даже въ томъ случаѣ, если теченіе увлекаетъ къ позору и смерти невинное существо!

— Ну, ну, другъ мой, позвольте мнѣ руководить вами въ этомъ случаѣ, сказалъ префектъ добродушнымъ тономъ опытнаго государственнаго человѣка: — не забывайте, что я за васъ хлопоталъ и желаю, чтобъ вы сдѣлали блестящую карьеру. Не попортите же ея съ самаго начала. Если вы рѣшительно не можете отказаться отъ своихъ романтичныхъ и человѣколюбивыхъ воззрѣній, то я попрошу отложить ваше назначеніе до окончанія дѣла.

— Тогда оно мнѣ не нужно! воскликнулъ съ отчаяніемъ Витали: — я только ради нея и соглашался взять это мѣсто.

Онъ возвратился домой въ очень мрачномъ духѣ. Безмолвное убѣжденіе префекта въ виновности Клотильды подѣйствовало на него сильнѣе всего, что онъ слышалъ до сихъ поръ отъ другихъ лицъ, и впервые онъ подумалъ о возможности пораженія, о томъ, что ему, можетъ быть, не удастся вырвать оправданія Клотильды у общественнаго предразсудка. Доселѣ онъ поддерживалъ себя увѣренностью, что передъ судомъ ему будетъ нетрудно разнести все зданіе обвиненія, какъ карточный домикъ, но теперь онъ спрашивалъ себя: а что если его краснорѣчіе не тронетъ, не убѣдитъ присяжныхъ? если они упорно закроютъ глаза и не захотятъ увидѣть правды, которую онъ раскроетъ передъ ними? Въ послѣдніе дни газеты молчали о дѣлѣ Деспланъ. Все уже было сказано и пересказано о различныхъ существующихъ предположеніяхъ; теперь публика отдыхала отъ догадокъ и ждала послѣдняго акта драмы. Мрачныя мысли и предчувствія тѣснились въ головѣ Витали. Ему казалось, что онъ видитъ передъ собою залу суда, переполненную враждебными, злобными лицами, слышитъ безжалостный приговоръ, произносимый упрямыми, тупыми судьями среди рыданій невинной жертвы; потомъ сцена измѣнялась: на публичной площади стояла чудовищная плаха, на нее втаскивали безчувственную фигуру, ножъ блестѣлъ въ воздухѣ, толпа шумѣла, былъ вечеръ; и лихорадочная дрожь била Витали. Глухіе звуки колесъ проѣзжавшихъ телегъ напоминали ему гулъ позорной колесницы, на которой возятъ преступниковъ на казнь, а голоса рабочихъ и мальчишекъ, весело распѣвавшихъ, то безсердечное хладнокровіе толпы, которая спокойно расходится послѣ зрѣлища казни, хотя только что пролитая кровь громко взываетъ къ ней.

Стукъ въ дверь заставилъ Витали очнуться. Слуга вошелъ въ комнату съ письмомъ. На немъ была судебная печать. Адвокатъ дрожащими руками разорвалъ конвертъ, и прочелъ съ какимъ-то болѣзненнымъ стономъ слѣдующее:

"Милостивый Государь. Предварительное слѣдствіе по дѣлу Клотильды Деспланъ окончено и вы свободны посѣщать ее, для переговоровъ объ ея защитѣ, когда вамъ угодно, начиная съ завтрашняго дня. Я съ удовольствіемъ довожу до вашего свѣденія, что арестантка, наконецъ, призналась въ своей виновности.

Примите увѣреніе въ искреннемъ уваженіи

Тома Раго, слѣдственный судья".

V.

Французское судопроизводство, какъ мы уже говорили, изолируетъ обвиняемаго во время предварительнаго слѣдствія и оставляетъ его, безпомощнаго, наединѣ съ оффиціальнымъ инквизиторомъ, какъ муху съ паукомъ. Слѣдственный судья плететъ паутину уликъ вокругъ своей жертвы тихо, кропотливо. Ему нечего торопиться; чѣмъ онъ долѣе возится, тѣмъ менѣе надежды узнику освободиться изъ паутины. Когда, наконецъ, паутина крѣпко обхватываетъ жертву со всѣхъ сторонъ своими симметричными, плотно одна за другой натянутыми нитями, паукъ-судья открываетъ дверь защитнику мухи-жертвы и добродушно говоритъ: — «ну-ка, пробей брешь въ моей работѣ».

Оправившись отъ ужаса, невольно овладѣвшаго имъ въ первую минуту, Витали понялъ, что признаніе Клотильды могло быть только вырвано у нея нравственной пыткой. Застѣнокъ не уничтоженъ съ уничтоженіемъ дыбы и другихъ инструментовъ инквизиціи; въ наши дни точно такъ же, какъ въ старину, невинные люди признаютъ себя виновными, чтобъ только избавиться отъ безконечныхъ мукъ въ рукахъ инквизитора. Витали былъ убѣжденъ, что съ Клотильдой было тоже. Его вѣра въ нее была, по истинѣ, такая, которая двигаетъ горы.

На слѣдующій день, какъ только двери тюрьмы могли быть отворены, онъ поспѣшилъ къ Клотильдѣ. Было десять часовъ утра и погода стояла теплая, свѣтлая, возбуждающая въ сердцѣ надежды. Мрачныя ворота тюрьмы отворились передъ адвокатомъ; нѣсколько солдатъ, ходившихъ взадъ и впередъ по двору, почтительно дали ему дорогу, называя его другъ другу по имени; тюремщикъ проводилъ его по корридору въ маленькую комнату съ выбѣленными стѣнами. Деревянный, не крашенный столъ, два плетенныхъ стула и печь составляли все ея убранство. Эта была комната для совѣщаній арестантовъ съ ихъ защитниками. Она казалась грустно обнаженной и желѣзная рѣшетка, служившая вмѣсто двери (такъ чтобъ жандармъ могъ наблюдать издали), безжалостно напоминала посѣтителямъ, въ какомъ зданіи они находятся. Но Жюстенъ Витали забылъ, что онъ былъ въ тюрьмѣ. Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ недѣль страданій, казавшихся ему годами, онъ увидитъ женщину, черты которой, въ одно краткое свиданіе, такъ неизгладимо запечатлѣлись въ его памяти. Сердце его билось, какъ у влюбленнаго шестнадцатилѣтняго мальчика. Прошло пять минутъ. Въ корридорѣ раздались легкія шаги; сестра милосердія въ черномъ платьѣ и въ широкомъ бѣломъ чепцѣ показалась у желѣзной рѣшетки, неслышно отперла ее ключемъ, висѣвшимъ у нея на кушакѣ, и, пропустивъ арестантку, снова захлопнула рѣшетку и исчезла. Витали и Клотильда Деспланъ стояли лицомъ къ лицу.

Арестантка была въ черномъ шерстяномъ платьѣ съ бѣлыми рукавчиками и воротничкомъ. Она ужасно похудѣла, цвѣтъ ея лица былъ восковой, а глаза, неестественно расширившіеся, блестѣли внутреннимъ, лихорадочнымъ огнемъ. Это была только тѣнь прежней живой, красиво одѣтой, хорошенькой женщины, смѣло ворвавшейся въ кабинетъ Витали, десять недѣль передъ тѣмъ. Онъ былъ тронутъ до глубины души этимъ тягостнымъ зрѣлищемъ и губы у него задрожали отъ волненія. Она же едва узнала своего защитника. Она грустно посмотрѣла на него съ минуту, какъ бы желая спросить, зачѣмъ онъ пришелъ, потомъ съ тяжелымъ вздохомъ поклонилась и молча сѣла на стулъ.

— Это вы, г. Витали, промолвила она, наконецъ: — сестра мнѣ не сказала, что вы пришли. Надѣюсь, что всѣ эти страданія вскорѣ кончатся?

— Да, очень скоро, отвѣчалъ Витали, садясь на другой стулъ: — я пришелъ посовѣтоваться съ вами о вашей защитѣ.

— Къ чему меня защищать? спросила Клотильда тономъ болѣзненнаго утомленія: — они хотѣли настоять на моей виновности и я, наконецъ, согласилась съ ними, чтобъ только меня оставили въ покоѣ.

— Но всѣ знаютъ, что сознаніе, вырванное подобными мѣрами, не имѣетъ никакого значенія.

— Неужели? Жаль! промолвила Клотильда, закрывая лицо руками и какъ бы отгоняя отъ себя страшное видѣніе: — все лучше мукъ, перенесенныхъ мною. Меня оскорбляли, мнѣ угрожали, меня допрашивали и передопрашивали каждый день, всѣ мельчайшіе поступки въ моей жизни извращали въ преступленія, меня сводили на очную ставку съ вырытыми изъ могилъ тѣлами моего мужа и капитана Лакруа, меня увѣряли, что одинъ свидѣтель за другимъ клянется въ моей виновности! О! О!

— Діаволы! пробормоталъ Витали, вскакивая съ мѣста и шагая по комнатѣ.

— Они не добрые, продолжала жалобнымъ тономъ Клотильда, ломая себѣ руки: — они видѣли, что я слаба и не могу отвѣчать на ихъ ловкія обвиненія. Какъ только я открывала ротъ, мнѣ говорили, что я лгу. Они вѣрили прогнаннымъ мною слугамъ болѣе, чѣмъ мнѣ. Я, повидимому, ничего въ жизни не сдѣлала хорошаго, а родилась на свѣтъ преступницей. Пусть ихъ казнятъ меня, если имъ угодно, и чѣмъ скорѣе тѣмъ лучше. Я никогда, не забуду всего, что я здѣсь перенесла, и жить съ подобными воспоминаніями не стоитъ.

— Вы нетолько останетесь въ живыхъ, но ваша невинность будетъ публично доказана и ваше честное имя станетъ такимъ же чистымъ, какъ снѣгъ! воскликнулъ Витали, дрожа всѣмъ тѣломъ: — я буду приходить къ вамъ, г-жа Деспланъ, каждый день… я вашъ другъ… я васъ оправдаю.

— Благодарю васъ… но почему вы мой другъ? произнесла недовѣрчиво Клотильда: — вы меня не знаете. Вы должны имѣть обо мнѣ такое же мнѣніе, какъ и всѣ.

— Клянусь Богомъ, что женщины невиннѣе и чище васъ никогда не было на землѣ! воскликнулъ Витали.

— О! промолвила Клотильда и, закрывъ лицо руками, такъ истерически зарыдала, что, казалось, ея сердце должно лопнуть.

Жандармъ мѣрными шагами ходилъ по корридору, шумя саблей по каменному полу. Солнечные лучи, проникая чрезъ окно съ желѣзной рѣшеткой, освѣщали дрожащимъ свѣтомъ золотистые волоса бѣдной жертвы правосудія, словно лаская ихъ. Жюстенъ Витали прислонился къ стѣнѣ головой и на лицѣ его виднѣлись тяжелые слѣды внутреннихъ страданій.

Наконецъ, онъ съ неимовѣрнымъ усиліемъ овладѣлъ собою, и энергично принялся за свой долгъ — воскресить надежду въ сердцѣ несчастной. Она дошла до той безчувственной апатіи, когда смерть кажется избавленіемъ, а позоръ смертной казни теряетъ всякое значеніе послѣ перенесенныхъ униженій. Долго Витали говорилъ объ ея оправданіи, объ ея будущей счастливой жизни, но она какъ бы его не понимала. Тогда онъ возвратился къ обвиненію, увѣрялъ, что большинство ея соотечественниковъ вѣритъ въ ея невинность, и просилъ ее сохранить свои силы для того славнаго дня, когда ее оправдаютъ. Но все это не обратило на себя ни малѣйшаго ея вниманія. Однако, пламеннымъ сочувствіемъ и настоятельными просьбами отвѣтить ему на нѣсколько важныхъ вопросовъ, онъ, въ концѣ концовъ, заставилъ ее отереть глаза, собраться съ мыслями и хоть на время забыть свое отчаяніе.

— Опіумъ вы купили — мнѣ нечего и спрашивать — какъ средство противъ безсонницы?

— Да, онъ мнѣ велѣлъ купить. Онъ принималъ по нѣскольку капель, чтобъ уснуть. Я не могу сказать, нарочно ли онъ, или случайно принялъ лишнюю дозу. Я никогда не подозрѣвала, что онъ умеръ отъ отравы, пока мнѣ здѣсь не сказали.

— А письма, которыя онъ писалъ?

— Меня всѣ упрекаютъ, зачѣмъ я ихъ не отправила на почту, продолжала Клотильда съ тяжелымъ вздохомъ: — но самъ капитанъ Лакруа умолялъ меня въ свѣтлыя минуты не посылать того, что онъ писалъ въ припадкѣ своей маніи. Еслибъ одно изъ этихъ писемъ попало въ руки его родственниковъ, они прискакали бы и заперли его въ съумасшедшій домъ, чтобъ забрать его состояніе. Это онъ хорошо понималъ и просилъ меня со слезами, чтобъ я не открывала никому его несчастнаго положенія. Я не знала, что заключалось въ этихъ письмахъ. Я никогда ихъ не открывала, а только откладывала въ сторону, надѣясь, что онъ выздоровѣетъ и самъ ихъ уничтожитъ. Еслибъ я сожгла письма, то онъ, выздоровѣвъ, могъ бы подумать, что я ихъ прочла, т. е., пользуясь его слабостью, узнала обманомъ его тайны.

— Вы четыре мѣсяца ухаживали за капитаномъ и переносили терпѣливо всѣ его припадки? Вы знали, что онъ обвинялъ васъ въ желаніи отравить его?

— Да. Въ припадкахъ съумасшествія онъ называлъ меня убійцей, воровкой и даже бросалъ въ меня всѣмъ, что ему попадало подъ руку. Но эти припадки были не продолжительны, въ свѣтлыя же его минуты онъ жалобно умолялъ меня не дозволять, чтобъ его заперли въ съумасшедшій домъ, и у меня не хватало мужества передать его съ рукъ на руки родственникамъ. Я продолжала до конца надѣяться на его выздоровленіе.

— Еще одинъ вопросъ, сказалъ Витали, съ блестящими, влажными глазами: — слуги капитана, которыхъ вы прогнали, дурно вели себя?

— Да, лакей и горничная таскали изъ дома серебро, посуду, платье, вино — все, что могли. Самъ капитанъ просилъ меня прогнать ихъ и взять въ свои руки всѣ ключи.

— Все именно такъ, какъ я самъ думалъ, воскликнулъ Витали, увѣреннымъ тономъ: — положитесь на меня, и обѣщайте, что не будете отчаяваться.

Клотильда молча покачала головой.

— Клянусь, что васъ оправдаютъ, продолжалъ съ жаромъ Витали: — клянусь, что ваши враги, такъ низко васъ оклеветавшіе, будутъ опозорены, и вы выйдете изъ суда уважаемая всѣми честными людьми.

— О, еслибъ я могла вамъ вѣрить! промолвила Клотильда, и въ глазахъ ея блеснулъ слабый лучъ надежды.

— Вѣрьте мнѣ! умолялъ Витали, взявъ ея маленькую ручку и крѣпко ее сжимая: — развѣ нѣтъ никого на свѣтѣ, для кого вы желали бы жить… для кого ваше оправданіе было бы радостью… для кого…

— Не возбуждайте во мнѣ ложныхъ надеждъ, г. Витали! воскликнула Клотильда, лихорадочно выдергивая свою руку и отшатнувшись назадъ съ какимъ-то дикимъ страхомъ: — можете ли вы поклясться, что есть хоть малѣйшая надежда на мое оправданіе?

— Всѣ шансы въ вашу пользу! промолвилъ Витали.

— Такъ спасите меня! Умоляю васъ! произнесла Клотильда, схвативъ его обѣ руки и смотря на него съ пламенной мольбой: — да я хочу жить… есть человѣкъ, котораго я люблю… Я вамъ довѣряю г. Витали, вы сказали, что вы мой другъ; не правда ли?.. Я вамъ скажу то, что скрывала до сихъ поръ отъ всѣхъ. Если я отказывала столько разъ выйти замужъ за капитана Лакруа, несмотря на всѣ его просьбы, то лишь потому, что я дала слово другому. Вы никогда о немъ не слыхали. Это Анри Де-Барръ; онъ молодой инженеръ. У него не было состоянія, иначе онъ женился бы на мнѣ черезъ годъ послѣ смерти моего мужа. Мы поэтому рѣшили, что онъ поѣдетъ въ Индію, гдѣ ему предлагали выгодное дѣло по прокладкѣ рельсовъ желѣзныхъ дорогъ и черезъ два года вернется. Тогда мы обвѣнчаемся. Срокъ его отсутствія скоро пройдетъ. Если можно спасти меня! Да, умоляю васъ, спасите меня ради него! Но если нѣтъ никакой надежды, то заклинаю васъ, г. Витали, устройте, чтобъ все это кончилось поскорѣе… чтобъ меня казнили до его возвращенія. Вотъ я вамъ высказала тайну, которую хотѣла унести въ могилу. Но у меня есть еще къ вамъ просьба. Если Анри вернется, когда они меня уже убьютъ… то скажите ему отъ меня, чтобъ онъ никому не мстилъ… а только вѣрилъ въ мою невинность. Обѣщайте мнѣ исполнить эту просьбу, другъ мой! Но отчего вы такъ поблѣднѣли? Отчего вы такъ дрожите?

Да, отчего лицо Жюстена Витали поблѣднѣло, какъ полотно? Отчего онъ дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ?

VI.

Дѣло Клотильды Деспланъ привлекло въ городъ М. такое громадное число пріѣзжихъ, какого никогда не видывали мѣстные жители. Почему тысячи людей надѣялись найти себѣ мѣсто въ маленькой судебней залѣ, въ которой помѣщалось не болѣе двухъ сотъ человѣкъ — это представляло одинъ изъ тѣхъ неразрѣшимыхъ вопросовъ, которые всегда возникаютъ при зрѣлищахъ, возбуждающихъ общее любопытство. Многіе, не попавъ въ залу суда, тѣснились у дверей, утѣшая себя толками о томъ, что происходитъ въ засѣданіи, другіе осаждали толпами желтую карету, въ которой привезли изъ тюрьмы подсудимую, а третьи, наибольшее число, сидя въ сосѣднихъ кофейняхъ, спорили и держали пари за и противъ оправданія предполагаемой отравительницы. Общее мнѣніе, однако, склонялось, повидимому, въ пользу признанія Клотильды Деспланъ виновной въ убійствѣ.

Обвинительный актъ, напечатанный въ газетахъ прежде, чѣмъ онъ былъ прочитанъ въ судебномъ засѣданіи, заключалъ въ себѣ чрезвычайно могучую цѣпь уликъ и доказательствъ противъ подсудимой. Составитель обвинительнаго акта, товарищъ прокурора, считалъ Жюстена Витали своимъ личнымъ врагомъ съ тѣхъ поръ, какъ послѣднему было предложено мѣсто прокурора, и поклялся добиться, во что бы то ни стало, осужденія кліентки его соперника. Но онъ уже хватилъ черезъ край, и представленіе въ уголовномъ свѣтѣ всѣхъ малѣйшихъ поступковъ обвиняемой показалось слишкомъ натянутымъ нетолько публикѣ, наполнявшей залу суда, но и присяжнымъ, такъ что обвинительный актъ, прочтенный нараспѣвъ секретаремъ, не произвелъ сильнаго впечатлѣнія. Допросъ подсудимой предсѣдателемъ составилъ, собственно говоря, начало этого знаменитаго дѣла, но, къ величайшему разочарованію всѣхъ присутствующихъ, Клотильда отвѣчала такъ тихо, что ея голосъ былъ слышенъ только судьямъ и присяжнымъ. Это обстоятельство тотчасъ создало ей множество враговъ, и не одинъ пламенный ея сторонникъ вдругъ убѣдился въ ея виновности, ибо добиться съ неимовѣрными усиліями билета, проникнуть съ трудомъ въ залу и потомъ ничего не слышать — это хоть кого можетъ вывести изъ терпѣнія. Однако, изъ коментаріевъ предсѣдателя ясно было видно, что подсудимая давала короткіе, но сильно говорившіе въ ея пользу отвѣты, и что судьи мало по малу начинали склоняться на ея сторону. Въ публикѣ разсказывали, что Жюстенъ Витали, въ послѣднее время, каждый день по нѣскольку часовъ проводилъ въ тюрьмѣ у Клотильды Деспланъ и начинилъ ее готовыми отвѣтами на всевозможные вопросы; кромѣ того увѣряли, что предсѣдатель глубоко уважалъ адвоката, и, ради него, выставитъ въ особомъ свѣтѣ всѣ обстоятельства, говорившія въ пользу его кліентки.

Свидѣтели не показали ничего новаго. Все, что они говорили, было уже давно извѣстно и къ тому же сами свидѣтели были далеко не интересные люди, особенно родственники капитана Лакруа. Одинъ изъ нихъ былъ толстый откормленный лавочникъ, другой длинный, худощавый докторъ, косившій лѣвымъ глазомъ, и, конечно, дамы, сидѣвшія въ залѣ суда, не могли питать сочувствія къ подобнымъ личностямъ, которыя, очевидно, заботились, болѣе о милліонахъ покойника, чѣмъ о немъ самомъ. Вообще, первый день судебнаго разбирательства прошелъ довольно мрачно, не представивъ ничего замѣчательнаго. Витали только раза два или три приподнимался съ своего мѣста, чтобы предложить вопросы свидѣтелямъ; и каждый разъ, какъ онъ открывалъ ротъ, онъ разбивалъ въ пухъ данное показаніе.

Всѣ присутствующіе невольно замѣтили болѣзненный, старческій видъ блестящаго адвоката, которому было въ дѣйствительности только тридцать лѣтъ. Онъ сгорбился, на лицѣ его явились преждевременныя морщины, и черные волосы подернулись сѣдиной. По временамъ, когда свидѣтели показывали съ особеннымъ жаромъ противъ подсудимой, онъ поворачивался къ ней съ улыбкой, какъ бы стараясь поддержать въ ней мужество. Однажды, онъ схватилъ ея руку и крѣпко пожалъ. Въ продолженіи всего засѣданія, многочисленные бинокли присутствующихъ не сводились съ его лица, но никто не успѣлъ замѣтить въ его чертахъ хотя бы минутной тѣни безпокойства. Однимъ словомъ, поведеніе Витали на судѣ служило краснорѣчивой поддержкой тѣмъ, которые бились объ закладъ въ пользу оправданія подсудимой.

На слѣдующій, послѣдній день процесса, зала суда была, если возможно, еще болѣе переполнена публикой, и общее мнѣніе — никто не зналъ какимъ образомъ и почему — склонялось, очевидно, въ пользу невиновности Клотильды Деспланъ. Обвиненіе поражало всѣхъ своею неосновательностью; показаніе Клотильды, напечатанное въ утреннихъ газетахъ, дышало правдой, а хладнокровное спокойствіе Витали ручалось за могучую защиту. Обвинительная рѣчь помощника прокурора нисколько не уменьшала шансовъ оправданія. Онъ выходилъ изъ себя, осыпалъ обвиняемую оскорбительными эпитетами, и Витали раза два перебилъ его, чтобы возстановить извращенные имъ факты. Во время перерыва засѣданія для завтрака, лица всѣхъ присутствующихъ ясно говорили: «Неужели обвинитель не имѣетъ сильнѣйшихъ доводовъ? Вѣроятно, онъ приберегаетъ къ концу самыя сильныя улики».

Однако, такихъ уликъ вовсе не оказалось, и когда товарищъ прокурора возвратился на свое мѣсто, то по лицу его можно было смѣло заключить, что онъ считалъ дѣло проиграннымъ. Но онъ все же всталъ, съ презрительной улыбкой спросилъ, въ каеой именно день, какого числа и въ какомъ году Клотильда Диспланъ вышла изъ школы? Для чего и почему онъ задалъ этотъ странный вопросъ, никто ни прежде, ни послѣ не могъ отгадать.

Ровно въ два часа Витали началъ свою защитительную рѣчь. Мягкіе лучи солнца играли на лицахъ адвоката и сидѣвшей за нимъ подсудимой, какъ бы осѣняя ихъ ореоломъ славы. Въ залѣ царило мертвое молчаніе; въ первыя минуты, Витали говорилъ тихо, но чѣмъ далѣе развивалась его рѣчь, тѣмъ громче и яснѣе становился его голосъ, такъ что каждое слово была слышно въ самомъ отдаленномъ углу. Его рѣчь продолжалась два часа и все время слушатели находились подъ чарующей силой его пламеннаго, могучаго, искренняго краснорѣчія. Женщины, въ подобныхъ случаяхъ, никогда не ошибающіяся, шопотомъ говорили другъ другу, что на сердцѣ у великаго адвоката должно быть было тяжелое горе; въ его голосѣ слышались едва сдержанныя слезы. Но этотъ голосъ ни разу не дрогнулъ, и ни одна дребезжащая нота не рѣзала слуха. Несмотря на все свое волненіе и сильнѣйшее напряженіе нервовъ, онъ ни на секунду не потерялъ нити своихъ доводовъ и говорилъ все тѣмъ же мелодичнымъ, убѣдительнымъ, одушевленнымъ тономъ. Онъ такъ хорошо зналъ всѣ мельчайшія подробности дѣла, что не имѣлъ въ рукахъ никакихъ бумагъ или замѣтокъ. Подъ могучимъ дѣйствіемъ его горячаго, убѣжденнаго слова, всѣ доказательства обвинителя таяли какъ снѣгъ яодъ лучами весенняго солнца. Оставшіеся же атомы онъ быстро уничтожалъ, превращая ихъ въ паръ, такъ что отъ обвиненія подъ конецъ не осталось ничего, кромѣ всеобщей увѣренности въ невинности Клотильды Деспланъ. Когда онъ увидалъ, что присяжные были вполнѣ побѣждены — а никто такъ быстро не замѣчалъ настроенія присяжныхъ, какъ Витали — онъ указалъ рукой на плачащую Клотильду и громкимъ, увѣреннымъ тономъ, въ которомъ слышались глубокое уваженіе и пламенное чувство, воскликнулъ:

— Господа, я оставляю судьбу этой женщины въ вашихъ рукахъ. Посмотрите на нее: походитъ она на убійцу?

Присяжные произнесли свой приговоръ, не выходя изъ залы.

— Невиновна! раздалось громогласно среди шумныхъ рукоплесканій всѣхъ присутствующихъ.

Въ эту минуту, молодой человѣкъ, въ дорожной одеждѣ, быстро перелѣзъ черезъ рѣшетку, отдѣлявшую публику отъ судей, и бросился на шею Витали.

— А! я догадываюсь, промолвилъ адвокатъ дрожащимъ голосомъ: — вы Анри Де-Барръ! Возьмите вашу невѣсту и будьте счастливы.

И онъ положилъ руку молодого человѣка въ руку Клотильды, которая, сіяя радостью, потянулась къ нему. Жандармы, стоявшіе по обѣ ея стороны, незамѣтно отерли крупныя слезы, выступившія на ихъ загорѣлыхъ щекахъ…

III.
Патріотка.

Эпизодъ Франко-Германской войны.

I.

Однажды, утромъ, въ октябрѣ 1870 года, О., одинъ изъ старѣйшихъ и знаменитѣйшихъ городовъ Франціи, подвергся позорному униженію — торжественному шествію по его улицамъ побѣдоносной чужестранной арміи. Это печальное событіе можно было предвидѣть уже цѣлый мѣсяцъ, но городъ славился такимъ патріотизмомъ и такими великими подвигами въ прежнія времена, что мирные его граждане, невѣдавшіе военной стратегіи, сомнѣвались до самаго конца, чтобы непріятель вошелъ въ О., и надѣялись на какое-нибудь чудо, которое избавитъ ихъ отъ такой постыдной участи. Но, какъ знали всѣ военные, городъ не могъ представить ни малѣйшаго сопротивленія врагамъ. Укрѣпленія, за которыми четыре столѣтія тому назадъ, О. выдержалъ одну изъ самыхъ замѣчательныхъ въ исторіи осадъ, были давно срыты и вмѣсто нихъ не возвели никакихъ новыхъ фортификаціонныхъ работъ. Поэтому, съ цѣлью спасти гражданъ отъ совершенно безполезной бомбардировки, гарнизонъ удалился послѣ безнадежнаго сраженія съ многочисленнымъ непріятелемъ.

Итакъ, пруссаки, съ блестѣвшими штыками и касками, медленно двигались по узкимъ улицамъ почтеннаго стараго города. Утро было сѣрое, туманное; темные мундиры и утомленныя лица побѣдителей, безмолвная тишина толпы, тѣснившейся по обѣимъ сторонамъ улицъ, и печальный звонъ соборныхъ колоколовъ (по случаю какихъ-то похоронъ) придавали всей картинѣ скорѣе характеръ погребальной церемоніи, чѣмъ побѣдоноснаго шествія. И, однако, пруссаки были дѣйствительно побѣдители и ихъ лица дышали надменнымъ торжествомъ. Невозможно было ошибиться насчетъ настоящаго смысла ихъ тяжелой и рѣшительной поступи, тупыхъ, самодовольныхъ взглядовъ и воинственнаго бряцанія оружія, выражавшаго ясно готовность вступить ежеминутно снова въ бой. Все это было такъ очевидно, что никто изъ зрителей не могъ сомнѣваться. Однако, странно сказать, главнымъ чувствомъ, одушевлявшемъ толпы по улицамъ, было любопытство, а не злоба. Наканунѣ, мэръ, испуганный страшными послѣдствіями, которыя могли произойти отъ оскорбленія побѣдителей побѣжденными, выставилъ на всѣхъ стѣнахъ прокламаціи, умолявшія жителей быть спокойными и не выказывать своей ненависти къ пруссакамъ. Но его опасенія оказались неосновательными. Толпа глазѣла и, повидимому, не понимала всего унизительнаго характера этого зрѣлища. Быть можетъ, въ первыя минуты, когда проходилъ авангардъ уланъ подъ звуки Wacht am Rhein, нѣкоторыя лица поблѣднѣли и послышался легкій ропотъ, но вскорѣ толпа привыкла къ лицезрѣнію своихъ враговъ и всякая злоба исчезла. Черезъ часъ, въ виду однообразнаго шествія одного полка за другимъ, стушевалось даже любопытство и толпа пришла въ то обычное настроеніе большаго количества людей, которое ждетъ только малѣйшаго іюмичнаго случая, чтобы разразиться смѣхомъ и шутками. Этотъ случай не заставилъ себя долго ждать. Одинъ изъ солдатъ поскользнулся и упалъ въ глубокую рытвину посреди улицы, за нимъ второй и третій, роняя ружья и производя смущеніе во всей ротѣ. Всѣ зрители разразились радостнымъ смѣхомъ. Какой то смѣльчакъ съострилъ, что побѣдители валяются въ грязи; толпа захохотала. Затѣмъ уже не было конца шуткамъ и саркастическимъ замѣчаніямъ. Французы, повидимому, примирились съ мыслью, что ихъ городъ взятъ врагами и на нихъ наложена тяжелая реквизиція только потому, что трое побѣдителей выказали себя въ смѣшномъ свѣтѣ. Счастлива та страна, которую среди общественныхъ бѣдствій могутъ утѣшать подобныя мелочи! Остальное шествіе пруссаковъ прошло довольно весело. Зрители критиковали, хотя и шопотомъ, ихъ мундиры, выправку, а, главное, нелѣпую военную тактику.

Однако, въ этой толпѣ одно существо не раздѣляло общаго настроенія. Это была молодая дѣвушка лѣтъ двадцати. Утромъ, часа за два до вступленія прусской арміи, щегольская карета въѣхала-въ О. Прежде всего, она остановилась передъ аптекой, потомъ у бандажиста и, наконецъ, въ депо госпитальныхъ принадлежностей. Сидѣвшіе въ каретѣ старикъ и молодая дѣвушка пользовались, повидимому, всеобщимъ уваженіемъ. Конечно, это объяснялось отчасти красовавшимся на дверцахъ кареты герцогскимъ гербомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ надо сознаться, что молодая дѣвушка была такъ прелестно хороша, что передъ ней одинаково всѣ преклонились бы, еслибъ она и не была дочерью герцога. Бываютъ лица, привлекающія къ себѣ всѣхъ людей, и права которыхъ на общее поклоненіе никто не оспариваетъ. Это было одно изъ подобныхъ лицъ. При видѣ его, трусъ становился рыцаремъ, а храбрый мужественный человѣкъ былъ готовъ на величайшіе подвиги. Но, съ другой стороны, избави Богъ влюбиться въ такое лицо, если любовь не будетъ взаимная! Жизнь для такого человѣка станетъ адской пыткой, ибо ему никогда не забыть этихъ чудныхъ, нѣжныхъ чертъ… никогда, никогда.

Герцогъ, сухощавый старикъ лѣтъ шестидесяти, хромавшій на одну ногу и опиравшійся на толстую палку, былъ истый французскій легитимистъ. Онъ не отличался мрачнымъ цинизмомъ, но не питалъ никакого сочувствія къ новымъ идеямъ и гордо держался въ сторонѣ отъ свѣта, котораго онъ не понималъ и не уважалъ. Его характеръ и предразсудки можно было ясно прочитать на его лицѣ, какъ въ открытой книгѣ. Онъ былъ со всѣми холоденъ и сухъ, хотя чрезвычайно учтивъ, и въ его словахъ постоянно слышался затаенный сарказмъ, какъ будто онъ ожидалъ всякую минуту, что его собесѣдникъ скажетъ или сдѣлаетъ какую-нибудь глупость. Излишне прибавлять, что хотя въ октябрѣ 1870 года Франція уже пользовалась республиканскими учрежденіями, но никто не осмѣливался назвать герцога иначе, какъ по его титулу. Короли и императоры могли быть изгоняемы, престолы могли падать и конституціи измѣняться, но герцогъ Брессакъ всегда оставался герцогомъ Брессакомъ.

— Я вамъ все пришлю въ замокъ, господинъ герцогъ, сказалъ содержатель депо госпитальныхъ принадлежностей, низко кланяясь и провожая до экипажа своего знатнаго покупщика.

— Пожалуйста, господинъ Галюшъ, отвѣчалъ герцогъ, усаживаясь въ карету съ помощью ливрейнаго лакея.

— И пришлите какъ можно скорѣе, г. Галюшъ, прибавила молодая дѣвушка.

— Какъ только дороги очистятся, произнесъ лавочникъ съ низкимъ поклономъ: — теперь двѣнадцать, и черезъ полчаса войдетъ въ городъ армія. Едва ли безопасно послать тотчасъ вещи.

— Но я думалъ, что вступленіе назначено въ два часа, замѣтилъ съ удивленіемъ герцогъ: — я нарочно такъ разсчиталъ, чтобъ во время вернуться домой и не видать ничего.

— Вчера ночью, герцогъ, было получено новое приказаніе приготовить встрѣчу къ двѣнадцати часамъ.

Галюшъ не имѣлъ особыхъ причинъ ненавидѣть войну, которая развила самымъ удовлетворительнымъ образомъ его торговлю, а въ глазахъ Галюша, естественно, торговля была главной цѣлью всѣхъ человѣческихъ стремленій. Но, находясь въ присутствіи герцога Брессака, взгляды котораго, вѣроятно, были далеко не комерческіе, онъ считалъ своимъ долгомъ доказать, что древній патріотизмъ жителей О. не вымеръ въ его лицѣ, и прибавилъ съ мрачнымъ выраженіемъ:

— Да, страшный сегодня день для О., господинъ герцогъ. Я, между прочимъ, долженъ принять въ своемъ домѣ шестерыхъ разбойниковъ. Я получилъ утромъ расписаніе. Подумайте, цѣлыхъ шестерыхъ!

И онъ старался грустно вздохнуть, но безъ большого успѣха.

— Что намъ теперь дѣлать? спросилъ у дочери герцогъ. — Намъ надо остаться здѣсь полдня.

— Если господинъ герцогъ окажетъ мнѣ честь, произнесъ поспѣшно Галюшъ: — моя гостиная прямо надъ лавкой и на улицу, по которой будутъ проходить войска. Изъ окна чудесный видъ!

— Боже избави! воскликнулъ герцогъ, кусая губы, и болѣзненное страдальческое выраженіе пробѣжало по его лицу, тогда какъ глаза его дочери гнѣвно засверкали.

— Я… я не думалъ сказать, чтобы нужно было смотрѣть на армію, это было бы слишкомъ… печальнымъ зрѣлищемъ, произнесъ лавочникъ, стараясь поправить свою ошибку: — я только хотѣлъ попросить васъ сдѣлать мнѣ честь войти въ мой домъ и раздѣлить мою скромную…

Но дальнѣйшія слова замерли на губахъ Галюша. Въ концѣ улицы раздались громкіе звуки трубъ. Онъ тотчасъ объяснилъ, что это былъ сигналъ очистить отъ экипажей всѣ улицы по пути войска, и дѣйствительно, черезъ двѣ минуты, взводъ уланъ, часть гарнизона, занимавшаго городъ уже нѣсколько дней, проскакалъ мимо. Одинъ изъ солдатъ приказалъ кучеру герцогскаго экипажа отъѣхать въ боковую улицу. Кучеръ-англичанинъ молча повиновался, но лакей, старый французъ, не могъ удержаться отъ проклятій, и гнѣвныхъ восклицаній, на которыя уланы не обратили никакого вниманія. Такимъ образомъ, карета была отведена въ маленькій переулокъ и герцогъ съ своей дочерью сдѣлался невольнымъ зрителемъ самой грустной сцены для пламеннаго патріота и мужественнаго человѣка.

Герцогъ молча прислонился къ спинкѣ экипажа и не смотрѣлъ по сторонамъ, молодая дѣвушка сначала сдѣлала тоже. Но вскорѣ какая-то невѣдомая, притягательная сила побудила ее приблизиться къ окну. Она смотрѣла на все: на пруссаковъ, на толпу, съ какимъ-то болѣзненнымъ горькимъ чувствомъ; крупныя слезы катились по ея щекамъ, и она дрожала всѣмъ тѣломъ, какъ въ лихорадкѣ.

Никто, не испытавшій этого страшнаго чувства, не можетъ себѣ представить, что ощущаетъ человѣкъ, любящій свою родину, видя, какъ ее попираетъ побѣдоносный врагъ. Смотря на торжественное шествіе пруссаковъ, дочь герцога Брессака думала, что ей никогда не забыть этого униженія и что испитая до дна чаша позора отравитъ на всегда ея жизнь. Никакое личное горе не могло такъ поразить ее. Смерть матери, единственное несчастіе, которое она до сихъ поръ испытала, тронуло ее гораздо менѣе, даже смерть отца, если ей суждено было его пережить, не могла, ей казалось, причинить такого жгучаго, вѣчнаго страданія. Солдаты шли, пушки съ грохотомъ катались по мостовой, лошадиныя подковы мѣрно выбивали тактъ — всѣ эти звуки раздавались въ сердцѣ молодой дѣвушки, причиняя чисто физическую боль. Наконецъ, сна не въ силахъ была болѣе выносить эту страшную пытку и отшатнулась отъ окна съ нервной дрожью. Въ эту минуту, она невольно подняла голову и ея глаза встрѣтились съ глазами прусскаго офицера, который уже полчаса не могъ отвести отъ нея своихъ взоровъ, словно его приковывала какая-то невѣдомая сила.

Это былъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати шести, съ чрезвычайно красивыми чертами и мягкими умными глазами. Изящный, голубой мундиръ, съ бѣлыми отворотами, рельефно обрисовывалъ его статную, могучую фигуру. Онъ граціозно сидѣлъ на прекрасной породистой лошади. Хотя дочь герцога и не замѣтила его до сихъ поръ, но онъ уже давно стоялъ съ шестью всадниками на углу переулка и большой улицы. По всей вѣроятности, онъ исполнялъ должность квартирьера и теперь ему было поручено сдерживать толпу. Конечно, сначала онъ посмотрѣлъ на прелестную незнакомку, сидѣвшую въ каретѣ, какъ всѣ мужчины смотрятъ на хорошенькую женщину, но вскорѣ легкомысленная улыбка исчезла и пристальный взглядъ, устремленный на прелестное, заплаканное, страждущее лицо молодой дѣвушки, ясно выражалъ глубокое сожалѣніе и благородное сочувствіе.

Онъ хотѣлъ было вывести карету изъ переулка, гдѣ она находилась и тѣмъ избавить молодую дѣвушку отъ грустнаго для нея зрѣлища, но сзади изъ переулка не было выхода, а впереди войска заграждали дорогу. Поэтому ему пришлось остаться въ покоѣ и онъ по прежнему съ восторгомъ не спускалъ глазъ съ обворожительнаго лица незнакомки; когда же она отшатнулась отъ окошка и взглянула случайно на него, то онъ какъ будто очнулся отъ сна и, безсознательно приложившись къ козырьку каски, поклонился, словно отдавая честь королевѣ.

Молодая дѣвушка не возвратила этого поклона. Онъ показался ей, при настоящихъ обстоятельствахъ и въ эту минуту, оскорбленіемъ. Она вспыхнула до корней волосъ. Офицеръ замѣтилъ это и, понявъ тайный смыслъ этого румянца, поблѣднѣлъ. Черезъ нѣсколько минутъ, торжественное шествіе окончилось и карета герцога покатилась. Прусскій офицеръ слѣдилъ за нею, пока она не исчезла за угломъ улицы. Потомъ медленно поѣхалъ съ своими людьми отыскивать квартирмейстера, чтобы узнать, гдѣ ему отведено помѣщеніе. Но, въ какой-нибудь часъ, громадная перемѣна произошла въ немъ. Онъ сталъ совершенно инымъ человѣкомъ и не замѣтилъ, хотя утромъ очень обращалъ на это вниманіе, что многія француженки оборачивались, когда онъ проѣзжалъ и громко замѣчали: — «Онъ не дуренъ для пруссака».

Квартирмейстеръ находился передъ ратушей, окруженный толпой офицеровъ и съ спискомъ въ рукахъ. Съ большимъ уваженіемъ къ молодому человѣку, что, повидимому, оправдывалось его капитанскимъ чиномъ, онъ сказалъ:

— Господинъ капитанъ, ваша квартира отличная. Вы съ другими двадцатью офицерами помѣститесь въ замкѣ Брессакъ. Прекрасный домъ и великолѣпный погребъ, графъ! прибавилъ онъ шепотомъ: — герцогъ одинъ изъ богатѣйшихъ людей страны, а его дочь, говорятъ…

Но прибытіе новыхъ офицеровъ прервало его рѣчь и капитанъ, повернувъ лошадь, выѣхалъ изъ толпы. Увидавъ работника, стоявшаго не въ вдалекѣ, онъ поровнялся съ нимъ и спросилъ дорогу въ замокъ Брессакъ.

— Замокъ Брессакъ находится въ разстояніи одной мили, отвѣчалъ работникъ: — поѣзжайте прямо по большой дорогѣ и вы, вѣроятно, догоните герцогскій экипажъ. Я только что его видѣлъ. Славный экипажъ съ мягкими подушками, какъ тюфяки. Нечего сказать, довольно-таки стыдно, что во время республики аристократы катаются въ такихъ экипажахъ, а честные работники, какъ я, ходятъ пѣшкомъ.

— Это была карета, запряженная парой гнѣдыхъ и въ ней сидѣла молодая дѣвушка? спросилъ пруссакъ.

— Да… да, двѣ гнѣдыхъ, которыхъ кормятъ лучше, чѣмъ многихъ истыхъ республиканцевъ. А молодая дѣвушка — дочь герцога, Лилія Брессакъ.

Офицеръ сунулъ руку въ карманъ и бросилъ работнику золотой.

II.

Лилія или Лили, какъ называли ее въ семействѣ, была единственная дочь герцога Брессака. У нея былъ братъ, но онъ умеръ въ дѣтствѣ, и съ тѣхъ поръ, на ней сосредоточивались любовь, гордость и честолюбіе отца. Онъ такъ любилъ ее, что всякій на ея мѣстѣ сдѣлался бы капризнымъ, избалованнымъ ребенкомъ, но на Лилію это не производило никакого дурного вліянія. Хотя она неограниченно царила въ Брессакѣ и ея малѣйшее желаніе было закономъ для всѣхъ окружающихъ, но она разумно пользовалась своей властью и никто въ околодкѣ не разсказывалъ анекдотовъ объ ея капризахъ или эксцентричности. Сосѣди только говорили о ней, что она была горда, «очень добра, но горда», и эта оцѣнка ея характера была совершенно справедлива, если подъ гордостью разумѣть отвращеніе отъ всего низкаго или пошлаго, и вѣру въ идеалъ человѣка, который былъ настолько выше всего существующаго, насколько небо выше земли. На этомъ-то подводномъ камнѣ, по всей вѣроятности, и суждено было потерпѣть крушеніе будущему спокойствію молодой дѣвушки, такъ какъ идеалы чрезвычайно опасны при плаваніи по житейскому морю. Она не могла понять, что самыя чистыя натуры, какъ самая блестящая монета, заключали въ себѣ хоть долю лигатуры. Посвятивъ большую часть своего дѣтства на чтеніе рыцарскихъ романовъ и исторій, которыми была переполнена старая библіотека замка, и имѣя постоянно передъ собою примѣръ отца, благородство котораго доходило до педантизма, если это только возможно, она хотѣла чтобы всѣ люди были совершенствомъ храбрости, великодушія, безкорыстія. Всего же хуже было то, что она напередъ приписывала всѣмъ незнакомымъ эти качества, и потомъ оказывалось, что никто изъ нихъ не обладалъ требуемыми совершенствами, къ величайшему ея разочарованію. Вотъ почему Лилія Брессакъ въ двадцать лѣтъ была еще не замужемъ. Многіе за ней ухаживали и просили ея руки, но одинъ казался ей недостаточно храбрымъ, другой — слишкомъ любилъ деньги, у третьяго — манеры были дурныя, четвертый — былъ достаточно храбръ и безкорыстенъ, но отличался страстью къ хвастовству и такъ далѣе. Надо сознаться, что, отказывая своимъ женихамъ, она никогда ихъ не оскорбляла и не давала имъ почувствовать, что ихъ недостатки служили поводомъ къ отказу. Она нетолько была слишкомъ хорошо воспитана, но и слишкомъ добра, чтобъ кому-нибудь причинить малѣйшій вредъ. И если какой-нибудь поклонникъ не подходилъ къ ея идеалу, то онъ самъ скоро замѣчалъ, что его ухаживаніе нисколько не подвигалось.

Возвратясь въ Брессакъ изъ города О., Лилія находилась въ такомъ нервномъ раздраженіи, въ какомъ отецъ никогда ея не видалъ. Всего болѣе поражало ее въ только что видѣнномъ печальномъ зрѣлищѣ настроеніе жителей.

— Противно думать, восклицала она, въ отчаяніи ломая себѣ руки: — что въ толпѣ были юноши двадцати и тридцати лѣтъ, которые, не стыдясь, выходили на улицу любоваться на враговъ и издѣваться надъ ними, не имѣя храбрости вступить съ ними въ бой! О, трусость, о подлость людей! Куда дѣлась рыцарская доблесть Франціи? Въ подобную войну, каждый домъ долженъ бы обратиться въ фортъ, каждое селеніе въ крѣпость. Къ чему намъ фортификаціоныя работы, еслибъ наши люди были такъ же смѣлы и такъ же презирали бы смерть, какъ женщины и дѣти Сарагосы въ борьбѣ съ нами! Мы нетолько побѣждены, но обезчещены. Ни одна женщина теперь не взглянетъ на француза съ гордостью. Мы такъ низко пали, что, лѣтъ черезъ пятьдесятъ, наши дѣти съ удивленіемъ спросятъ, изъ какого тѣста были сдѣланы ихъ отцы, чтобъ терпѣливо сносить такой позоръ.

Слезы заглушали слова молодой дѣвушки и ея отецъ тщетно старался ее успокоить. Впрочемъ, это было ему тѣмъ труднѣе, что герцогъ самъ съ отвращеніемъ смотрѣлъ на недостатокъ патріотическаго пыла въ современной Франціи, и потому онъ едва ли могъ найти основательное оправданіе непостижимому поведенію своихъ соотечественниковъ. Унизительный плѣнъ ста тысячъ вооруженныхъ людей, смиренныя сдачи большихъ городовъ, низкое преклоненіе цѣлыхъ корпорацій передъ врагами, и, главное, дерзкое хвастовство прессы и публичныхъ ораторовъ, приводило въ ужасъ герцога. Единственное извиненіе подобнаго позорнаго положенія вещей онъ находилъ только въ общемъ съумасшествіи, овладѣвшемъ всей страною.

Однако, несмотря на это, герцогъ много жертвовалъ на сформированіе армій, въ успѣхъ которыхъ онъ не вѣрилъ; онъ и самъ поступилъ бы на военную службу, еслибъ ему не помѣшала хромая нога, слѣдствіе раны, полученной на дуэли, двадцать лѣтъ тому назадъ. Какъ бы то ни было, онъ заявилъ готовность защищать свой замокъ, но ему пришлось бы одному съ своей дочерью совершить то, что всѣ его слуги признали безуміемъ, узнавъ о намѣреніи герцога возвести баррикады. Правда, было одно исключеніе: англичанинъ-кучеръ, который хладнокровно заявилъ согласіе драться, но и тотъ все же замѣтилъ, «что онъ не видѣлъ въ этомъ никакой пользы».

По счастью для Лиліи Брессакъ, она должна была, возвратясь домой, заняться многими хозяйственными хлопотами и это помогло ей сбросить съ себя овладѣвшее ею мрачное уныніе. Сомнѣваясь въ справедливости общихъ криковъ о грабежѣ и насиліи пруссаковъ, герцогъ Брессакъ рѣшилъ принять поставленныхъ къ нему на постой офицеровъ съ полнымъ уваженіемъ, котораго заслуживали храбрые враги. Поэтому молодой дѣвушкѣ пришлось посмотрѣть, готовы ли были лучшія комнаты въ замкѣ для принятія гостей, между тѣмъ, какъ герцогъ оставилъ себѣ и дочери только нѣсколько простенькихъ комнатъ въ отдаленномъ углу дома. Покончивъ съ этимъ, Лилія Брессакъ надѣла бѣлый передникъ и пошла въ одинъ изъ флигелей замка, обращенный въ лазаретъ, гдѣ лежало съ полдюжены офицеровъ и солдатъ, раненыхъ въ сраженіи близь О. Въ числѣ волонтеровъ-солдатъ находился и двоюродный братъ молодой дѣвушки, маркизъ Крикто.

Онъ былъ очень богатъ, этотъ блѣдный маркизъ, лѣтъ двадцати-осьми, который, въ счастливые дни второй имперіи, только и думалъ что о скачкахъ. Его можно было вѣчно видѣть въ Шантильи или въ Ньюмаркетѣ съ моноклемъ въ лѣвомъ глазу, легкимъ пальто на рукѣ и съ книжкой для записки пари въ боковомъ карманѣ. Почти ни одна скачка необходилась безъ его лошадей, но очень рѣдко его лошади брали призы, что, однако, не уменьшало, повидимому, его страсти къ спору. Такъ продолжалось до памятнаго лѣта, когда, пріѣхавъ погостить въ Брессакъ, онъ былъ такъ пораженъ красотою своей двоюродной сестры, что распродалъ конюшню, бросилъ монокль, сжегъ книжку для записки пари и просилъ позволенія у герцога искать руки его дочери. Въ самомъ жару ухаживанія его застала война. Полагая сначала, что французская армія легко справится съ прусаками и безъ него, онъ не двинулся съ мѣста, но послѣ Вёрта, когда правительство обратилось съ возваніемъ къ помощи всѣхъ французовъ, Лилія Брессакъ побудила его пойти въ волонтеры. Онъ молча повиновался, готовый, по ея приказанію, одинъ броситься на непріятельскую пушку. Онъ сражался подъ Седаномъ, былъ взятъ въ плѣнъ и бѣжалъ. Потомъ, онъ присоединился къ одной изъ армій, которыя формировались въ провинціи и настолько доказалъ свою храбрость, что Гамбетта предложилъ ему полковничій чинъ, отъ котораго онъ отказался, и крестъ, который онъ принялъ. Въ сраженіи при О., пуля изъ баварскаго штуцера разможжила ему плечевую кость и на время пресѣкла его военное поприще.

Еслибъ юный волонтеръ находился во всякомъ другомъ лазаретѣ, то онъ, можетъ быть, горько оплакивалъ бы этотъ несчастный случай, но теперь онъ совершенно мирился съ своимъ положеніемъ. Его рана была не опасная, и для его выздоровленія необходимо было только спокойствіе. Поэтому, онъ цѣлые дни лежалъ на диванѣ съ подвязанной рукой, курилъ безъ конца и читалъ романы, когда его дядя или двоюродная сестра не сидѣли съ нимъ. Онъ именно занятъ былъ чтеніемъ, когда въ комнату вошла Лилія Брессакъ, неся лекарство, которое онъ принималъ, съ полной вѣрой въ его цѣлительную силу, потому что она приготовляла его. Въ черномъ шерстяномъ платьѣ, въ чистыхъ бѣлыхъ рукавчикахъ, воротничкѣ, и маленькомъ кисейномъ чепцѣ, скрывавшемъ ея роскошные каштановые волосы, Лилія Брессакъ казалась прелестнѣйшимъ идеаломъ сестры милосердія. Тихо, неслышно пройдя черезъ комнату, она поставила принесенный подносъ на столъ подлѣ больного и спросила нѣжнымъ голосомъ, отъ котораго сердце у него затрепетало:

— Вы себя лучше чувствуете, кузенъ?

При появленіи ея въ дверяхъ, онъ бросилъ папироску и книгу.

— Мнѣ всегда лучше, когда вы здѣсь, и хуже, когда вы уходите, отвѣчалъ онъ полусерьёзно и полушутя: — Но скажите мнѣ, кузина: ваши глаза очень красны — вы плакали?

— Да, промолвила она съ тяжелымъ вздохомъ, наливая въ стаканъ микстуру: — выпейте; это немного горько, но докторъ говоритъ, что вы хорошо будете спать.

Онъ выпилъ микстуру съ упоеніемъ, словно прелестнѣйшій нектаръ и, отеревъ губы, произнесъ:

— Это лучше бургонскаго вина.

Пока маркизъ принималъ лекарство, молодая дѣвушка машинально взяла книгу, которую онъ читалъ, когда она вошла. Это было одно изъ популярныхъ сочиненій Теофиля Готье. Увидавъ заглавіе, она быстро положила книгу на столъ и бросила на больного краснорѣчивый взглядъ изумленія и печали.

— Сказки! сказала она, наконецъ: — я не думала, что вы, кузенъ, въ состояніи теперь читать сказки!

Онъ не понялъ въ чемъ дѣло, и въ свою очередь посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.

— Это Готье, кузина, промолвилъ онъ.

— Читать сказки Готье, когда пруссаки водрузили свое знамя въ нашемъ родномъ О., когда они на пути въ нашъ замокъ! воскликнула Лилія Брессакъ: — я вижу, что современныя теоріи очень глубоко вкоренились въ нашей бѣдной странѣ, если такой человѣкъ, какъ вы, столь легко относится къ гибели своей родины.

Онъ покраснѣлъ и отвѣчалъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ:

— Не будьте такъ жестоки ко мнѣ, кузина. Время такъ долго тянется, въ ваше отсутствіе, что мнѣ надо его чемъ-нибудь убивать. Къ тому же я немного прочелъ; посмотрите я только на третьей страницѣ. Читая, я всегда думаю о другомъ.

— Вы должны всегда думать объ одномъ, отвѣчала холодно Лилія: — какъ лучше приготовиться къ тому дню, когда мы отмстимъ за наше теперешнее униженіе. Вы отказались отъ предложеннаго вамъ полковничьяго чина, говоря, что вы его не достойны, и если вы дѣйствительно въ этомъ убѣждены, то поступили благородно. Но отчего же не сдѣлаться достойнымъ? Еслибъ я была мужчиной, то не знала бы ни минуты отдыха, пока не научилась бы военной тактикѣ и языку нашихъ враговъ, чтобъ быть готовой къ той славной эпохѣ, когда мы имъ отмстимъ и покоримъ ихъ страну.

Наступило молчаніе. Юный воинъ безпомощно посмотрѣлъ на свою перевязанную руку и задумчиво провелъ рукою по лбу.

— Я боюсь, что принадлежу къ плохому поколѣнію, кузина, отвѣчалъ онъ черезъ нѣсколько минутъ тихимъ голосомъ: — но вы должны руководить мною. Я могу исполнять всѣ ваши приказанія. Я никогда болѣе не открою романа, пока не выучусь нѣмецкому языку и прусской тактикѣ.

— Еслибъ всѣ французы сдѣлали тоже, то мы отомстили бы нѣмцамъ черезъ пять лѣтъ, воскликнула съ жаромъ Лилія Брессакъ.

— Можетъ быть, французы это бы и сдѣлали, еслибъ ими руководили вы, кузина, отвѣчалъ съ улыбкой молодой человѣкъ и, взявъ ея руку, лежавшую на столѣ, припалъ къ ней губами.

Въ эту самую минуту раздался стукъ въ дверь. Лилія Брессакъ отдернула руку.

Въ комнату вошелъ слуга, тотъ самый, который утромъ сидѣлъ на козлахъ герцогской кареты. Это былъ одинъ изъ старыхъ французскихъ слугъ, которые въ невозможныхъ, плохо сидящихъ на нихъ ливреяхъ обходятся съ господами какимъ-то фамиліарнымъ, покровительственнымъ тономъ, и возбуждаютъ въ васъ всегда опасеніе, что, подавъ кушанье всѣмъ сидящимъ за столомъ, они сами сядутъ рядомъ съ вами. Проживъ у герцога безчисленное число лѣтъ, Жанъ Батистъ Барбкрютъ считалъ себя въ правѣ разыгрывать роль древняго хора и принимать участіе во всѣхъ разговорахъ, которые онъ слышалъ въ гостиной или столовой. До войны, онъ былъ очень удачной копіей Калеба-Балдерстона и всѣ ожидали, что, въ минуту испытанія, его добродѣтели засіяютъ лучезарнымъ свѣтомъ; но когда минута испытанія настала и герцогъ предложилъ защищать свой замокъ отъ нѣмцевъ, то ясно обнаружилось, что если Барбкрютъ и любилъ герцога, то любилъ еще болѣе кого-то другого, именно самого себя. Однако, онъ ни мало не подозрѣвалъ, что его эгоизмъ поколебалъ къ нему общее довѣріе, а потому, слѣдуя своей обычной привычкѣ подвергать критикѣ каждое приказаніе господъ, очень важно сказалъ, обращаясь къ Лиліи Брессакъ:

— Господинъ герцогъ проситъ васъ, барышня, пожаловать внизъ и помочь ему принять пруссаковъ. Можете себѣ представить, онъ хочетъ сдѣлать имъ торжественный пріемъ? Это мнѣ просто противно, и я сказалъ герцогу: «лучше, чѣмъ увидать пруссака, я запрусь въ кухню и шесть недѣль не выйду оттуда». Но герцогъ хочетъ передать имъ всѣ ключи и просить у нихъ позволенія не выходить изъ своихъ комнатъ во время ихъ пребыванія. Вотъ тебѣ на! Просить у нихъ позволенія, точно они, а не мы владѣльцы замка. Я на это сказалъ: «Ну, герцогъ, трудныя пришли времена, если я, вашъ старый слуга, получаю такія приказанія». Но герцогъ отвѣчалъ мнѣ, чтобы я не вмѣшивался не въ свои дѣла, и проситъ васъ, барышня, пожаловать поскорѣе. Отрядъ офицеровъ уже показался въ аллеѣ. Я видѣлъ ихъ въ окно — все болваны, и людоѣды навзглядъ. Подумайте только, что они будутъ напиваться нашимъ виномъ, эти мерзавцы, головорѣзы…

— Довольно! воскликнула Лилія Брессакъ, смотря на него съ холоднымъ презрѣніемъ: — вы, Жанъ Батистъ, могли бы бранить этихъ воиновъ, еслибъ имѣли храбрость сражаться съ ними. Но теперь вы научитесь горькому уроку, что трусы, боящіеся честнаго боя, должны служить побѣдителямъ какъ рабы. Во все время нахожденія пруссаковъ въ этомъ домѣ, вы будете имъ служить и… какъ можно почтительнѣе. Если же вы желаете запереться въ кухнѣ, то вольны это сдѣлать, но выберете какую нибудь другую кухню, а не въ замкѣ Брессакъ.

Ударъ хлыстомъ не такъ поразилъ бы несчастнаго Жана Батиста, какъ эти слова. Онъ открылъ рогъ, чтобы отвѣчать, но, встрѣтивъ неумолимый взглядъ молодой дѣвушки, нашелъ болѣе благоразумнымъ промолчать и только когда она вышла изъ комнаты, онъ кивнулъ больному, и, всплеснувъ руками, громко воскликнулъ:

— Разбойники пруссаки! Они всему виною. Еслибъ наша армія дралась какъ слѣдуетъ! Но теперь солдаты трусы, зайцы! Въ мое время было не то! Да, совсѣмъ не то! прибавилъ онъ, совершенно забывая, что въ комнатѣ былъ раненый солдатъ, который слушалъ его съ улыбкой.

Спустя полчаса, въ парадныхъ сѣняхъ въ замкѣ Брессакъ произошла сцена, которой еще никогда не видывали его древнія стѣны и рыцари въ кольчугахъ, смотрѣвшіе съ изумленіемъ на происходившее изъ своихъ золотыхъ рамъ. Герцогъ, весь въ черномъ, и его дочь стояли передъ небольшимъ столикомъ, на которомъ лежало нѣсколько большихъ ключей. За нимъ полукругомъ выстроилась его прислуга, а впереди тѣснилась группа прусскихъ офицеровъ, сабли и шпаги которыхъ громко стучали по каменному мозаичному полу. Подъѣзжая къ замку, эти офицеры не были очень спокойны. Они не знали, какая ихъ ожидаетъ встрѣча и, хотя были готовы побороть всякій враждебный отпоръ, активный или пассивный, но все же естественно предпочитали не имѣть непріятностей съ такимъ человѣкомъ, какъ герцогъ Брессакъ. Но они вскорѣ успокоились. Герцогъ учтиво имъ поклонился, на что они отсалютовали по обычаю прусскихъ офицеровъ.

— Милостивые государи, сказалъ онъ, довольно твердымъ голосомъ и по французски: — случайности войны привели васъ господами въ этотъ домъ, гдѣ, при другихъ обстоятельствахъ, я былъ бы очень радъ принять васъ, какъ гостей. Я не буду мѣшать вамъ своимъ присутствіемъ во все время вашего пребыванія здѣсь; я и дочь моя просимъ у васъ позволенія не выходить изъ своихъ комнатъ. Остальной домъ въ вашемъ распоряженіи. Я приказалъ моему дворецкому исполнять всѣ ваши желанія; онъ передастъ вамъ всѣ ключи. Но вотъ этотъ ключъ, прибавилъ онъ, вынимая изъ кармана небольшой ключъ: — отъ галлереи родовыхъ драгоцѣнностей. Позвольте мнѣ, генералъ, вамъ лично передать его.

И, сдѣлавъ шагъ впередъ, онъ протянулъ ключъ старшему по чину изъ пруссаковъ, который повертѣлъ ключъ въ рукахъ, покраснѣлъ, но все же спряталъ его въ карманъ.

Во время этой сцены, царила такая безмолвная тишина, что слышно было, еслибы упала на полъ булавка. Потомъ герцогъ подалъ руку дочери и вышелъ изъ комнаты. Офицеры выстроились передъ ними въ двѣ шеренги и приложились къ каскамъ. Когда они уже были въ дверяхъ, то одинъ изъ офицеровъ выскочилъ изъ группы, взялъ со стола перчатку и, подавая ее Лиліи Брессакъ, сказалъ по французски:

— Вы забыли вашу перчатку, mademoiselle.

Она молча наклонила голову въ знакъ благодарности и узнала въ немъ офицера, котораго уже видѣла днемъ. На лицѣ его было прежнее выраженіе, которое такъ не понравилось ей тогда. Но теперь оно ей не было противно, потому что, взявъ у него перчатку, она замѣтила, что рука его дрожала и слезы стояли въ глазахъ.

III.

— Я не понимаю, что сдѣлалось съ Леонейзеномъ, сказалъ толстый капитанъ, Максимиліанъ Кохъ, сидя за обѣдомъ въ столовой замка, спустя шесть недѣль.

— Странно, прибавилъ другой, толстый капитанъ Фердинандъ фон-Швейпе, разрѣзая жирную пулярку: — онъ ничего не ѣстъ.

— И ничего не пьетъ, воскликнулъ третій капитанъ, долговязый и кровь съ молокомъ, выпивая залпомъ стаканъ лучшаго краснаго вина изъ погреба герцога Брессака.

— Дѣло въ томъ, произнесъ со смѣхомъ маленькій поручикъ фон-Веспе: — что Леонейзенъ влюбленъ. Я это знаю навѣрно.

— Влюбленный долженъ ѣсть и пить вдвое болѣе, ибо любовь сушитъ, сказалъ откормленный полковникъ, графъ Вурстпаценъ. И такъ какъ онъ былъ старшимъ офицеромъ за столомъ, то, когда онъ засмѣялся, всѣ офицеры засмѣялись.

Таково правило въ прусской арміи: когда полковникъ смѣется всѣ смѣются. Безъ этого немыслима дисциплина.

— Но кого же онъ любитъ? спросилъ капитанъ Кохъ, набивая ротъ дичью.

— Да, какъ зовутъ его предметъ? повторилъ капитанъ фон-Швейне, убирая пулярдку.

— Это его тайна, отвѣчалъ худощавый поручикъ.

— Любовная тайна не тайна, воскликнулъ долговязый капитанъ, выпивая еще стаканъ вина: — подобныя дѣла всегда открываются.

— И объ этомъ никогда не сожалѣютъ сами влюбленные, замѣтилъ откормленный полковникъ и снова засмѣялся.

Снова весь столъ захохоталъ, какъ одинъ человѣкъ.

— Если полковникъ такого мнѣнія, отвѣчалъ маленькій поручикъ: — то я прибавлю, что не трудно отгадать, какая красавица свернула голову нашему другу.

— Я уже отгадалъ, произнесъ съ улыбкой капитанъ Отто Недельаугенъ, круглолицый и въ очкахъ: — это…

— Шш!.. произнесли всѣ офицеры, такъ какъ въ комнату вошелъ Жанъ-Батистъ Барбкрютъ съ двумя блюдами дессерта.

Въ этотъ промежутокъ времени, Барбкрютъ перемѣнилъ свое мнѣніе о пруссакахъ. Почтенный Калебъ не долго колебался между патріотизмомъ и потерею мѣста. Его чувства быстро перешли отъ одной крайности къ другой, и онъ теперь прекрасно уживался съ людоѣдами, на которыхъ не могла сначала смотрѣть его французская душа. Онъ былъ учтивъ и фамильяренъ съ новыми господами, даже удостоивалъ ихъ своимъ покровительствомъ, какъ и старыхъ.

— Шарлоттъ по-русски, или плумъ пудингъ съ ромомъ, графъ? спросилъ онъ, подавая блюдо полковнику: — позвольте мнѣ вамъ, графъ, посовѣтовать взять плумъ-пудинга; поваръ превзошелъ себя.

— Вы не видали ли, г. Жанъ-Батистъ, капитана фон-Леонейзена, спросилъ капитанъ въ очкахъ: — онъ сегодня не обѣдаетъ съ нами.

— Извините, господинъ капитанъ, графъ Леонейзенъ сидѣлъ въ китайскомъ саду почти весь день и рисовалъ. Правда, когда стемнѣло, то я потерялъ его изъ вида. Онъ, можетъ быть, отправился въ городъ.

— Можетъ быть, повторилъ капитанъ Недельаугенъ.

Но когда Жанъ-Батистъ подалъ всѣмъ десертъ и, откупоривъ еще нѣсколько бутылокъ Помара, Шамбертена и Шато-Лафита, удалился изъ столовой, тотъ же капитанъ въ очкахъ воскликнулъ:

— Въ китайскомъ саду! Это, по крайней мѣрѣ, въ двадцатый разъ, что я вижу или слышу о капитанѣ Леонейзенѣ въ китайскомъ саду! Садъ этотъ находится рядомъ съ другимъ запертымъ фруктовымъ садомъ, гдѣ бѣлоснѣжная дочь герцога всегда гуляетъ. Вдоль этого сада идетъ также тропинка въ деревню Брессакъ, куда дочь герцога часто отправляется для посѣщенія больныхъ.

— Ха, ха, ха! раздалось вокругъ стола.

— Хе, хе, хе! произнесъ полковникъ: — Недельаугенъ говоритъ такъ, какъ будто онъ производилъ рекогносцировку непріятельской крѣпости и увидалъ, что она уже занята.

Эта шутка, какъ всегда, произвела общій смѣхъ.

— Однако, прибавилъ откормленный полковникъ, наливая себѣ стаканъ вина: — если одинъ изъ королевскихъ офицеровъ отвезетъ въ Германію, какъ свою жену, дѣвицу Брессакъ, то онъ подаритъ его Величеству такую вѣрноподданную, краше которой не найти на всемъ свѣтѣ. Это будетъ другое взятіе Меца. За здоровье побѣдителя!

И откормленный полковникъ, графъ фон-Вурстпаценъ, разомъ выпилъ стаканъ, прищелкнувъ губами.

Конечно, всѣ послѣдовали его примѣру. Когда полковникъ пьетъ — всѣ пьютъ. Этого требуетъ дисциплина.

Но выпивъ свой стаканъ и воскликнувъ дружно со всѣми: «За здравіе побѣдителя», капитанъ въ очкахъ сказалъ, обращаясь къ полковнику:

— Я выпилъ вашъ тостъ, полковникъ, но я не полагаю, чтобы кто нибудь изъ насъ увезъ отсюда эту красавицу. Раненый маркизъ, нашъ плѣнникъ на честномъ словѣ, господинъ фон-Крикто, кажется, только и мечтаетъ, что о ней. Они родственники и ходятъ вмѣстѣ, какъ братъ и сестра.

— Я видѣлъ, какъ они гуляли на дняхъ въ саду, замѣтилъ долговязый капитанъ, который уже значительно покраснѣлъ отъ вина: — одна рука у него была на перевязи, а на другую она опиралась. Но легко замѣтить потому, какъ женщина опирается на руку мужчины, любитъ ли она его или нѣтъ. Я наблюдалъ за ними и могу смѣло сказать, что дочь герцога не любитъ маркиза.

— А самъ маркизъ учится нѣмецкому языку и тактикѣ, произнесъ маленькій поручикъ: — онъ болтаетъ по нѣмецки со всякимъ, съ кѣмъ можетъ, и слуги говорятъ, что онъ это дѣлаетъ изъ угожденія красавицѣ и съ цѣлью приготовиться къ дню возмездія.

И маленькій поручикъ, полагая, что онъ очень остроуменъ, скорчилъ рожу француза, мечтающаго о мести.

— Ха, ха, ха, раздалось вокругъ стола.

— Мы, значитъ, услышимъ о маршалѣ Крикто, перешедшемъ Рейнъ и осаждающемъ Майнцъ…

— Чтобы взять тамъ вестфальскій окорокъ, замѣтилъ полковникъ, и эта шутка показалась до того остроумной всему обществу, что долго хохотъ не прерывался.

Наконецъ, офицеры встали изъ-за стола и, все еще смѣясь о маршалѣ Крикто и его окорокѣ, отправились курить и пить кофе въ оранжерею, прилегавшую къ столовой.

IV.

Между тѣмъ лица, о которыхъ такъ весело болтали прусскіе офицеры, были заняты каждый своимъ дѣломъ и, по извѣстнымъ имъ причинамъ, были далеко не такъ счастливы, какъ ихъ критики. Начнемъ съ графа Леонейзена. Прислонясь къ дереву, въ обнаженной макушкѣ котораго свистѣлъ холодный декабрьскій вѣтеръ, этотъ молодой офицеръ, ради котораго билось прежде и, быть можетъ, бьется въ эту самую минуту не одно женское сердце въ Берлинѣ или Кёльнѣ, пристально смотрѣлъ въ темноту вдоль большой дороги, въ концѣ которой мелькали огоньки деревни Брессакъ. Каждый вечеръ, графъ Леонезейнъ приходилъ къ этому дереву и смотрѣлъ на эту дорогу, ибо каждый день, передъ обѣдомъ, Лилія Брессакъ отправлялась съ горничной навѣстить больныхъ и раненыхъ въ деревнѣ, откуда она рѣдко возвращалась ранѣе сумерекъ. Поэтому каждый день, молодой офицеръ, укутавшись въ шинель, караулилъ ея возвращеніе. Ему было пріятно думать, что онъ хоть издали охранялъ любимую женщину, что его твердая рука и мужественное сердце были готовы защитить ее отъ всякой опасности или оскорбленія даже цѣною жизни. Онъ ни разу не говорилъ съ нею и даже не пытался вступить въ разговоръ. Онъ зналъ, что его любовь была безнадежная. Не промолвивъ съ нею ни слова, онъ былъ убѣжденъ, что Лилія Брессакъ, еслибъ и любила его болѣе всего на свѣтѣ, то никогда не вышла бы за него замужъ. Три мѣсяца передъ тѣмъ Фридрихъ фонъ-Леонейзенъ отправился на войну, мечтая объ отличіяхъ и почестяхъ. Но что значили теперь для него отличія и почести? Не было цѣны, какой бы онъ не далъ, чтобъ Германія не воевала съ Франціей, и чтобы онъ могъ назвать Лилію Брессакъ своей женой! Всѣ эти мечты теперь были тщетны. Величайшее возможное для него счастье при настоящихъ обстоятельствахъ было приходить ежедневно къ дереву и незамѣтно слѣдить за любимой женщиной. Такимъ образомъ онъ видѣлъ ее на пять минутъ въ теченіи двадцати четырехъ часовъ — и этого для него было довольно.

Однако, были дни, когда и это единственное его счастье судьба жестоко отравляла; именно въ тотъ вечеръ, когда товарищи-офицеры весело шутили надъ нимъ за обѣдомъ, онъ, стоя подъ деревомъ, предавался всѣмъ мукамъ ревности. Онъ мирился, по необходимости, съ мыслью, что Лилія Брессакъ никогда не будетъ его женою, но чтобъ она принадлежала другому, это было невозможно, это приводило его въ бѣшенство. Въ этотъ день онъ видѣлъ въ четвертый или въ пятый разъ, какъ молодая дѣвушка пошла въ деревню не съ горничной, а съ маркизомъ Крикто, который теперь былъ достаточно здоровъ, чтобъ предпринимать небольшія прогулки. Молодой германецъ, сіявшій красотой и силой, не могъ себѣ представить, чтобъ Лилія Брессакъ могла любить такого незначительнаго и дошлаго человѣчка, какъ маленькій маркизъ, но онъ зналъ достаточно о французскихъ бракахъ, чтобъ не сомнѣваться въ возможности этого, повидимому, невозможнаго брака. Погруженный въ такія мрачныя думы, онъ такъ крѣпко сжималъ кулаки, что ногти его почти вонзались въ кожу; вѣтеръ казался ему холоднѣе и пронзительнѣе, а окружающая страна пустыннѣе и мрачнѣе, чѣмъ во всѣ прежніе дни.

Но если графъ Леонейзенъ былъ въ отчаяніи, то его французскій соперникъ чувствовалъ себя не лучше. Напротивъ, дѣла маркиза Крикто шли еще хуже. По крайней мѣрѣ, молодой нѣмецъ могъ утѣшать себя тѣмъ, что страсть его была безнадежна не по его винѣ, а благодаря внѣшнимъ обстоятельствамъ, маркизъ же, видя неуспѣхъ своего ухаживанія, долженъ былъ сказать себѣ, что онъ лично не имѣетъ тѣхъ качествъ, которыя заставляютъ женщину любить мужчину. Лилія Брессакъ была всегда очень добра къ нему. Она обходилась съ нимъ очень нѣжно, какъ сестра, и онъ былъ увѣренъ, что еслибъ онъ попросилъ ея руки, то она согласилась бы выйти за него, въ награду за то слѣпое повиновеніе, въ силу котораго онъ рисковалъ жизнью въ угоду ей. Но это была жертва, а онъ былъ слишкомъ благороденъ, чтобъ потребовать отъ нея какой бы то ни было жертвы. Онъ хотѣлъ ея любви и, видя, что это невозможно, имѣлъ достаточно силы и честности, чтобы стойко перенести свое несчастье Однако, ему чрезвычайно хотѣлось убѣдиться, питала ли къ нему Лилія только равнодушіе, которое время и терпѣніе могли побѣдить, или же она любила кого-нибудь другого. Онъ видѣлъ ясно, что въ послѣднее время въ ней произошла большая перемѣна. Она сдѣлалась гораздо спокойнѣе и сосредоточеннѣе. Иногда, сидя съ работой, она такъ задумывалась, что въ продолженіи пяти минутъ игла съ ниткой оставалась неподвижной въ воздухѣ и ея устремленные въ пространство глаза выражали мрачное отчаяніе. Потомъ, когда какой-нибудь шумъ или чей нибудь голосъ заставлялъ ее очнуться, то она принималась снова за шитье, съ покраснѣвшими щеками.

Всѣ эти симптомы были замѣтны только глазамъ влюбленнаго. Для другихъ молодая дѣвушка казалась прежней, нимало неизмѣнившейся; впрочемъ, и постороннихъ, но наблюдательныхъ людей не могло не поразить, что она отзывалась о войнѣ не такъ, какъ мѣсяцъ передъ тѣмъ. Она по прежнему блѣднѣла при извѣстіи о проигранныхъ сраженіяхъ, и плакала, слушая разсказы объ ужасахъ, претерпѣваемыхъ жителями раззоренныхъ, сожженныхъ селеній, но, разговаривая съ маркизомъ о будущности Франціи, она уже не говорила о необходимости готовиться къ дню возмездія, къ покоренію чужихъ странъ. Эту перемѣну, впрочемъ, приписывали осторожному желанію не компрометировать себя въ присутствіи многочисленныхъ шпіоновъ, которыхъ держалъ на своей службѣ Бисмаркъ.

Въ этотъ день, маркизъ проводилъ свою двоюродную сестру въ деревню, по ея просьбѣ. Она думала, что прогулка будетъ полезна для его здоровья и сама предложила ему пойти съ нею. Въ послѣднее время, онъ очень заботился о томъ, чтобы не надоѣсть ей своимъ вниманіемъ. Но это приглашеніе, уже повторявшееся три или четыре раза къ ряду, тронуло и обрадовало его.

Пока Лилія Брессакъ перевязывала рану молодому здоровенному поселянину, котораго тяжело ранилъ осколокъ бомбы, Луи Крикто сидѣлъ у огня, уныло горѣвшаго въ каминѣ, и слѣдилъ за всѣми ея движеніями, слѣдилъ, какъ можетъ слѣдить только влюбленный, и сердце его надрывалось при мысли, что это совершенство доброты, прелести и граціи никогда не будетъ его женою.

Хижина, въ которой находились молодые люди, представляла собой обычное несчастное жилище поселянъ средней и западной Франціи. Оно состояло изъ одной комнаты, гдѣ жило цѣлее многочисленное семейство, и еще было устроено въ углу стойло для коровы. Однако, въ глазахъ маркиза, присутствіе Лиліи Брессакъ дѣлало эту трущобу блестящѣе всякой дворцовой залы.

Стоя у постели больного и накладывая бинты, съ осторожностью, заботливостью и стараніемъ женщины, отдавшейся всѣмъ сердцемъ доброму дѣлу, она казалась теперь гораздо прелестнѣе и очаровательнѣе, чѣмъ въ шелку и жемчугахъ. Дѣйствительно, какой жемчугъ можетъ соперничать въ блескѣ съ глазами доброй женщины, подающей помощь страждущему? И, смотря на нее, бѣдный маркизъ горько думалъ о своей пустой свѣтской жизни, не развившей въ немъ ни одного качества, которое могло бы пробудить любовь въ сердцѣ благородной женщины.

Наконецъ, перевязка была окончена и больной произнесъ благодарнымъ, хотя грубымъ голосомъ:

— Вы не понимаете, барышня, сколько добра вы мнѣ дѣлаете

— Да благословитъ васъ Пресвятая дѣва, моя добрая красавица, прибавила его жена: — я иногда думаю, что вы сама Пресвятая дѣва, явившаяся съ неба для помощи намъ, бѣднякамъ.

Луи Крикто всталъ и помогъ молодой дѣвушкѣ надѣть ея сѣрый бурнусъ, съ капюшономъ.

— У васъ все теперь, что нужно, г-жа Маршела? спросила Лилія, застегивая бурнусъ, который покрывалъ ее всю съ головы до ногъ, словно монашеская ряса.

— Все, благодаря небу и вамъ; г. Галюшъ, торговецъ лазаретными вещами въ О., прислалъ намъ еще бѣлья, и г. Жанъ Батистъ принесъ сегодня изъ замка вина. А табаку…

Женщина остановилась и закусила губу, какъ будто она сказала глупость.

— Что же про табакъ? спросила Лилія: — Маршела долженъ, по прежнему, курить свою трубочку. Вотъ вамъ на табакъ, прибавила она, вынимая свой кошелекъ: — но, другъ мой, не курите слишкомъ много.

И, подойдя къ деревянной чашкѣ, стоявшей на полкѣ, она сняла крышку, чтобъ положить серебрянную монету; но чашка была полна свѣжимъ табакомъ, изъ котораго торчала совершенно новая, красиво выточенная трубочка.

Поселянка закрыла лицо передникомъ, а ея мужъ безпокойно заметался на постели.

— Какая прелестная трубочка! воскликнула Лилія Брессакъ: — работа великолѣпная, но не французская. Позвольте, гдѣ я видѣла такія трубочки?.. Да, въ Германіи, въ горахъ Гарца.

Женщина, вся покраснѣвъ, вскочила съ мѣста и промолвила, всплеснувъ руками:

— Простите, барышня. Мы чувствуемъ, что сдѣлали дурно и болѣе ничего отъ нихъ не возьмемъ.

— За что васъ простить? спросила съ удивленіемъ молодая дѣвушка.

— Вы, барышня, взяли съ насъ слово, два мѣсяца тому назадъ, когда ожидали прихода пруссаковъ, что мы ничего отъ нихъ никогда не возьмемъ, а будемъ обращаться за всѣмъ нужнымъ въ замокъ. Повѣрьте, барышня, мы никогда не взяли бы ничего, мы скорѣе умерли-бы отъ голода… но этотъ не походитъ на пруссаковъ, право, не походитъ.

— Нѣтъ, этотъ не походитъ на другихъ, промолвилъ больной.

— О комъ вы говорите? спросила Лилія, положивъ трубочку на свое мѣсто.

Маркизу показалось, что ея голосъ немного дрожалъ.

— Мы не знаемъ его имени, продолжала женщина жалобнымъ тономъ: — но онъ ходитъ въ голубомъ мундирѣ, очень красивъ и у него такіе добрые, нѣжные глаза, что его нельзя принять за пруссака. Надняхъ, горбатый Мишель, сынъ сосѣда Гибо, упалъ въ песочную яму въ полумилѣ отъ селенія, и мать ею едва не сошла съума, видя, что уже ночь, а онъ не вернулся домой. Какъ вы думаете, въ одинадцать часовъ, когда уже всѣ сосѣди всполошились и стали повсюду разыскивать ребенка, является этотъ пруссакъ, неся на рукахъ горбатаго Мишеля, словно ребенка. У него только была вывихнута нога, но бѣднякъ умеръ бы голодной смертью въ ямѣ, еслибы пруссакъ не услыхалъ его крика и, спустившись въ яму, не спасъ его. Послѣ этого онъ сталъ ходить каждый день къ Гибо, чтобы провѣдать Мишеля. Отъ нихъ онъ узналъ и о насъ. Это, барышня ангелъ въ шкурѣ разбойника. Онъ нѣженъ, какъ женщина, и силенъ, какъ левъ, а разговаривая съ Маршела, онъ всегда умѣетъ придать ему бодрости. Притомъ, онъ знаетъ все. Онъ научилъ насъ, въ какомъ углу сада лучше садитъ овощи, чтобы на ихъ долю болѣе доставалось солнца, и какъ сдѣлать, чтобъ печь не дымилась набивъ желѣзный листъ къ камину; наконецъ, онъ самъ взлѣзъ на лѣстницу и забилъ доской отверстіе въ потолкѣ, откуда проходилъ дождь. И, несмотря на это, у него столько достоинства, что его нельзя иначе называть, какъ господинъ капитанъ. О! еслибы у Маршела и его товарищей были такіе офицеры, то они уже давно были бы въ Берлинѣ.

Лилія Брессакъ ничего не отвѣтила. Но маркизъ замѣтилъ, что ея пальцы слегка дрожали, когда она застегивала послѣднюю пуговку бурнуса.

Поселянка ждала отвѣта, и, невѣрно истолковывая молчаніе молодой дѣвушки, воскликнула съ неожиданнымъ жаромъ:

— Но что намъ этотъ пруссакъ, если васъ оскорбляетъ его посѣщеніе! Скажите только слово, я брошу табакъ съ трубкой и не пущу его никогда въ домъ.

И, подскочивъ къ полкѣ, она схватила чашку. Но Лилія ее быстро остановила.

— Нѣтъ, сказала она: оставьте эти вещи у себя и продолжайте видаться съ офицеромъ. Но мы уже очень опоздали, кузенъ, прибавила она поспѣшно, и, простившись съ поселянами, вышла изъ хижины, опираясь на руку маркиза.

Уже совершенно стемнѣло. Небо было мрачное, безъ звѣздъ и луны; въ воздухѣ пахло снѣгомъ. Земля отъ недавнихъ морозовъ была такъ тверда, что шаги раздавались словно по граниту. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ, Луи Крикто и Лилія Брессакъ шли молча. Отчего молчалъ маркизъ, ему было бы трудно сказать, но часто инстинктъ подсказываетъ намъ, когда надо молчать и когда необходимо говорить. Съ своей стороны, молодая дѣвушка чувствовала, что она не могла бы произнести ни слова, еслибы и хотѣла.

Наконецъ, Крикто вдругъ остановился, словно вспомнилъ что-то.

— Кузина, сказалъ онъ: — мы должны были пойдти въ четыре хижины, а были только въ трехъ.

— Боже мой! Мы забыли Мерсье! промолвила Лилія, какъ бы очнувшись отъ забытья: — я обѣщала принести имъ сто франковъ для поправки хижины и они будутъ меня ждать. Но вѣдь къ нимъ очень далеко.

— Да, и вы устали. Развѣ они не могутъ подождать?

— Они будутъ страшно разочарованы и, пожалуй, съ горя не уснутъ всю ночь, сказала молодая дѣвушка, качая головой.

— Въ такомъ случаѣ я одинъ снесу имъ деньги, а вы вернетесь къ Маршела и подождете меня. Я приду черезъ полчаса.

— Но уже семь часовъ, воскликнула Лилія, посмотрѣвъ на часы: — папа насъ ждетъ къ обѣду и будетъ безпокоиться.

Она колебалась съ минуту и потомъ прибавила:

— Я думаю, кузенъ, что всего лучше вамъ отнести деньги, какъ вы предложили, а я пойду домой одна. Тутъ недалеко и наши дороги безопасны. Никто меня не тронетъ.

— Васъ? произнесъ маркизъ, какъ бы про себя: — еще бы! Надо быть дьяволомъ, чтобы дотронуться до васъ пальцемъ.

Однако, несмотря на всю увѣренность, что съ ней ничего не могло случиться по дорогѣ, ему не хотѣлось оставить ее одну и еще въ темнотѣ, а потому онъ сталъ придумывать какое-нибудь средство проводить Лилію и не обидѣть Мерсье. Но всѣ его размышленія ни къ чему не повели и онъ долженъ былъ, наконецъ, согласиться на планъ молодой дѣвушки, которая увѣряла, что ничего не боится, и въ глухую ночь пойдетъ куда угодно въ своемъ околодкѣ, вполнѣ разсчитывая на рыцарское благородство его обитателей.

Дѣлать было нечего, онъ взялъ приготовленные Лиліей сто франковъ и побѣжалъ опять въ деревню, а она продолжала путь къ замку одна.

Однако, она не была одна. Почему она чувствовала себя именно безопасной на этой дорогѣ болѣе, чѣмъ на всякой другой? Какимъ образомъ она, не видя ни разу Леонейзена на-сторожѣ подъ деревомъ, внутренно сознавала его присутствіе? Между ними не было объясненія въ любви ни на словахъ, ни на письмѣ. Его любовь была тайная, безмолвная, почтительная. Ужели его сокровенныя мысли находили отголосокъ въ ея сердцѣ?

Лилія Брессакъ шла скорыми шагами и опустивъ глаза въ землю. Она ощущала близкое присутствіе любящаго и охраняющаго ее человѣка. Щеки ея горѣли, сердце билось, но она не хотѣла ни малѣйшимъ знакомъ обнаружить, что знала и чувствовала, какая сильная, пламенная любовь обвила своими могучими кольцами все ея существо.

Пройдя около пяти сотъ футовъ, она достигла поворота, за которымъ дорога стала уже и еще темнѣе. Но она шла храбро и ни мало не испугалась, увидавъ приближающихся къ ней двухъ человѣкъ съ трубками въ зубахъ и котомками за плечами. Поровнявшись съ нею, они дали ей дорогу, приложивъ руку къ козырьку, и пожелали ей доброй ночи. Но потомъ они остановились, какъ бы удивленные этой встрѣчей съ хорошо одѣтой дамой въ такой поздній часъ, вынули изъ зубовъ трубки и стали совѣщаться.

Очевидно, что это было не очень честное совѣщаніе; довольно было взглянуть на нихъ, чтобы убѣдиться въ этомъ. Постоянныя пораженія провинціальныхъ армій наводнили страну шайками людей, которые, будучи лишены жилища и куска хлѣба непріятельскими опустошеніями, и не желая сражаться за проигранное дѣло подъ начальствомъ генераловъ, не пользовавшихся ихъ довѣріемъ, предались мародерству. Къ категоріи негодяевъ, болѣе опасныхъ, чѣмъ самые жестокіе уланы, принадлежали два человѣка, встрѣтившіе Лилію Брессакъ. Ихъ совѣщаніе длилось недолго; они спрятали трубки въ карманъ и тихонько послѣдовали за молодой дѣвушкой.

Но Леонейзенъ былъ тутъ, и угадалъ все.

Вскорѣ одинъ изъ бродягъ окликнулъ молодую дѣвушку и жалобнымъ голосомъ произнесъ:

— Сударыня, помогите, Христа ради, двумъ бѣднымъ раненымъ солдатамъ, которымъ не на что вернуться на родину.

— Мы сражались во всѣхъ битвахъ этой войны, сударыня! прибавилъ другой.

Лилія нисколько не испугалась и, обернувшись, достала изъ кармана кошелекъ, но когда она хотѣла вынуть деньги, то первый изъ негодяевъ выхватилъ этотъ кошелекъ, а второй занесъ руку, чтобы ее ударить. Но въ эту самую минуту, Фридрихъ Леонейзенъ выскочилъ изъ-за засады и страшнымъ ударомъ сабельной рукоятки распростеръ несчастнаго на землѣ. Потомъ онъ схватилъ второго за горло и такъ сжалъ его, что глаза у него помутились и языкъ высунулся. Еще секунда, и онъ лежалъ безъ чувствъ на землѣ подлѣ своего товарища. Все это произошло въ какіе-нибудь полминуты, и пруссакъ, перейдя разомъ изъ пламенной злобы къ хладнокровному спокойствію, почтительно снялъ шляпу и подалъ кошелекъ Лиліи Брессакъ.

— Вотъ вашъ кошелекъ, сударыня, сказалъ онъ: — надѣюсь, что вы не очень испугались?

— Благодарю васъ, отвѣчала Лилія очень тихо и не протягивая руки.

— Позвольте мнѣ предложить вамъ мою руку до дома? прибавилъ онъ нѣсколько дрожащимъ голосомъ, начиная, въ свою очередь, поддаваться сильному волненію.

Она слегка кивнула головой въ знакъ согласія. Тогда онъ нагнулся къ распростертымъ бродягамъ, чтобы посмотрѣть, насколько серьёзны были нанесенныя имъ увѣчья.

— Опаснаго нѣтъ ничего, замѣтилъ онъ послѣ поспѣшнаго осмотра.

Но все-таки онъ вынулъ изъ кармана платокъ и перевязалъ голову одному изъ несчастныхъ. Потомъ побѣжалъ за изгородь, принесъ свою шинель, и устроилъ для обоихъ нѣчто въ родѣ постели. Наконецъ, уже сдѣлавъ все, что можно, для облегченія ихъ страданій, онъ всталъ, попросилъ у молодой дѣвушки извиненія, что задержалъ ее, и предложилъ ей свою руку. Она хотѣла-было облокотиться на эту руку, но остановилась, посмотрѣла ему прямо въ глаза и, протянувъ свою маленькую, дрожащую ручку, сказала просто:

— У васъ благородное сердце.

Въ темнотѣ нельзя было разобрать, поблѣднѣлъ или покраснѣлъ Леонейзенъ, но онъ преклонилъ одно колѣно и горячо прижалъ къ губамъ ея руку. Когда онъ всталъ, то глаза его блестѣли и лицо озаряла скромная, но гордая улыбка, которая была краснорѣчивѣе всякихъ изліяній благодарности.

— Да, продолжала она твердо, искренно: — отчего мнѣ не высказать то, что я чувствую. Наши родины воюютъ между собою и мы долго будемъ врагами. Но, возвратясь домой, вы, можетъ быть, съ удовольствіемъ вспомните, что оставили по себѣ у насъ не однѣ слезы и развалины.

— Враги развѣ должны остаться вѣчно врагами, отвѣчалъ онъ грустно: — развѣ не настанетъ время, когда забудутся печальныя событія этого печальнаго года?

Въ эту минуту они проходили мимо хижины, которая представляла груду развалинъ, безъ крыши, съ обвалившимися, пробитыми ядрами стѣнами. Лилія Брессакъ молча указала ему на это мрачное зрѣлище. Пруссакъ тяжело вздохнулъ.

— Мнѣ говорили, что шестьдесятъ лѣтъ тому назадъ, деревня близь дома моего отца была въ такомъ же видѣ, сказалъ онъ, послѣ минутнаго молчанія, и почувствовалъ, что при его словахъ молодая дѣвушка вздрогнула: — моя мать часто разсказывала мнѣ, какъ ее ребенкомъ вынесли изъ горѣвшаго дома, гдѣ зарѣзали ея отца и мать. Это было въ іенскую кампанію. Послѣ этой битвы, мой дѣдъ, вмѣстѣ съ нѣкоторыми другими пруссаками-аристократами, составили тайный союзъ для возбужденія поселянъ къ возстанію, съ цѣлью воспрепятствовать раздѣлу нашей страны. Этотъ заговоръ былъ открытъ, моего отца арестовали, предали французскому военному суду и приговорили къ смертной казни за то, что онъ былъ патріотъ.

Рука Лилія Брессакъ лихорадочно дрожала, и сама она едва переводила дыханіе.

— Я долженъ сказать вамъ, продолжалъ спокойно Леонейзенъ: — что одинъ французъ пытался спасти моего дѣда. Нашъ родовой домъ былъ наполненъ французскими офицерами и одинъ изъ нихъ засѣдалъ въ военномъ судѣ. Онъ подалъ голосъ за оправданіе дѣда и лично поѣхалъ къ императору просить объ его помилованіи. Наполеонъ отказалъ, и, чтобъ наказать офицера за его смѣлость, приказалъ ему командовать взводомъ, который долженъ былъ разстрѣлять моего дѣда. Тогда офицеръ сломалъ свою саблю и подалъ въ отставку. Онъ сдѣлалъ болѣе: отставка его не была принята, и онъ былъ разжалованъ въ солдаты, такъ что онъ служилъ простымъ рядовымъ во все время войны. Этотъ офицеръ былъ…

— Ваше имя? воскликнула молодая дѣвушка, схвативъ его за руку.

— Я лучше скажу вамъ имя этого благороднаго французскаго офицера, отвѣчалъ пруссакъ: — это былъ маркизъ Брессакъ, вашъ дѣдъ.

V.

Прошло двѣ недѣли и громадная перемѣна произошла въ странѣ, окружающей замокъ Брессакъ. Застигнутая въ расплохъ, оттѣсняемая многочисленнымъ непріятелемъ, благодаря умному движенію французскаго генерала — единственный блестящій подвигъ во всю войну со стороны французовъ — германская армія, занимавшая О., должна была ретироваться изъ боязни быть взятой цѣликомъ въ плѣнъ. Велика была радость въ О.; три или четыре дня всѣ надѣялись, что, наконецъ, счастіе повернется въ пользу несчастной Франціи и прекратится ужасный рядъ пораженій. Но, видя, что нѣмцы не хотятъ оставить безъ возмездія свою первую неудачу, городъ О. приготовился ко второму сраженію. Нельзя себѣ представить, какъ обрадовался этому герцогъ Брессакъ. Французскій генералъ сообщилъ ему, что замокъ можетъ составить полезный пунктъ обороны въ предстоящихъ военныхъ дѣйствіяхъ и послалъ отрядъ въ тысячу человѣкъ для занятія парка и постройки баррикадъ съ помощью снесенныхъ теплицъ и срубленныхъ деревьевъ. Герцогъ всегда гордился своими деревьями, но теперь съ сіяющимъ лицомъ, ходилъ прихрамывая среди солдатъ, указывалъ имъ на крупнѣйшія изъ деревьевъ, и совѣтывалъ взять на постройку баррикадъ всѣ пьедесталы изъ подъ статуй въ саду. Солдаты смотрѣли на него съ изумленіемъ, а генералъ не могъ удержаться отъ восторга.

— Еслибы вы знали, герцогъ, сказалъ онъ: — сколько мнѣ стоило труда, чтобы добиться уничтоженія сосѣднихъ домовъ, которые и въ подметки не годятся вашему дворцу! сказалъ онъ, смотря съ сожалѣніемъ на великолѣпное старинное зданіе.

— Мой родъ владѣетъ этимъ жилищемъ четыреста лѣтъ; поэтому, мы можемъ потерять его и потерять безъ сожалѣнія, отвѣчалъ съ улыбкой герцогъ.

Въ тотъ же вечеръ, видя, что инженерный офицеръ остановился въ недоумѣніи, не рѣшаясь сломать красивый павильйонъ, который, однако, мѣшалъ фортификаціоннымъ работамъ, герцогъ взялъ топоръ и самъ нанесъ первый ударъ.

Лилія Брессакъ слѣдовала примѣру отца. Вездѣ, гдѣ голосъ и присутствіе женщины могли поддержать и воодушевить французскаго солдата, она являлась спокойная, прекрасная, съ словами надежды на устахъ. Солдаты, воскресивъ старинное прозвище, данное дѣвицѣ Монпансье во время войнъ фронды, называли ее «La grande Demoiselle», и до того великъ былъ восторгъ, внушаемый ею, что суевѣрные бретонцы прикасались своими ладонками къ ея платью или волосамъ, въ твердомъ убѣжденіи, что жизнь ихъ будетъ застрахована. Но когда она объявила, что не покинетъ замка во время битвы и останется въ немъ до конца, что бы ни случилось, поклоненіе къ ней дошло до религіознаго культа. Даже осторожный Жанъ Батистъ сдѣлался храбрымъ.

— Представьте себѣ, господинъ маркизъ, говорилъ онъ Луи Крикто: — одинъ изъ этихъ разбойниковъ, уѣзжая отсюда, хотѣлъ дать мнѣ сто франковъ! Это дуракъ графъ Леонейзенъ удралъ такую шутку! Помните, онъ все гулялъ у насъ по саду съ такой глупой физіономіей. Но я ему сказалъ: — «Еслибы я былъ помоложе, то поучилъ бы васъ, что значитъ давать подачки французамъ, мундирная вѣшалка! Ступайте вонъ!» И бросилъ деньги въ лицо мерзавцу.

— А потомъ, когда онъ ушелъ, то вы подняли съ полу деньги и спрятали въ карманъ? замѣтилъ со смѣхомъ маркизъ.

Но если маркизъ оказался скептикомъ относительно разсказовъ Жана Батиста, то послѣдній всегда находилъ многочисленную и вполнѣ сочувственную ему аудиторію въ слугахъ и солдатахъ.

Поспѣшность, съ которою пруссаки убрались изъ замка, при первомъ извѣстіи объ атакѣ на О., придавало еще болѣе энергіи теперешнимъ защитникамъ Брессака, и работы по укрѣпленію замка кипѣли. Генералъ, вполнѣ понимая, какую важную помощь могла ему оказать Лилія, старался, однако, уговорить ее не рисковать своей жизнью, но все его краснорѣчіе было тщетно.

— Мое мѣсто здѣсь, генералъ, отвѣчала она рѣшительно, и старый воинъ видѣлъ, что нечего было настаивать.

Одинъ Луи Крикто понималъ, сколько истиннаго героизма было въ этой молодой дѣвушкѣ и чего стоила ей подобная рѣшимость. Онъ зналъ или, во всякомъ случаѣ, догадывался, что сердце Лиліи Брессакъ теперь не столь всецѣло принадлежало французской арміи, какъ нѣсколько недѣль передъ тѣмъ. Она, въ въ краткихъ и довольно туманныхъ выраженіяхъ, разсказала ему, что ее спасъ прусскій офицеръ отъ нападенія разбойниковъ въ тотъ вечеръ, когда она одна возвращалась домой изъ деревни. При этомъ, хотя она и поскупилась подробностями, влюбленный юноша легко пополнилъ пробѣлы и теперь, припоминая многіе мелкіе симптомы и подробности, которыя прежде ускользали отъ его вниманія, уже не сомнѣвался болѣе, что у него былъ соперникъ, и кто именно. Конечно, онъ не сказалъ ни слова Лиліи о своемъ подозрѣніи.

---

Такъ шло время до дня битвы.

Наконецъ, день битвы насталъ и окончился для Франціи, какъ и всѣ дни битвъ въ этотъ несчастный годъ. Дурно одѣтая, дурно обученная, дурно вооруженная толпа рекрутовъ — съ одной стороны, и наука, дисциплина и прекрасные полководцы съ другой, могли дать только одинъ результатъ. Послѣ четырехъ часоваго боя, французы были разбиты на голову. Сраженіе было проиграно и только на одномъ пунктѣ, побѣдители встрѣтили стойкій отпоръ — въ замкѣ Брессакъ.

Въ продолженіи дня, его не очень сильно атаковали, такъ какъ, онъ находился немного въ сторонѣ отъ той мѣстности, гдѣ происходила самая горячая сѣча. Но къ вечеру, когда непріятель завладѣлъ всѣми позиціями, и оказалось, что замокъ Брессакъ все еще поддерживалъ убійственный огонь съ баттареи, возведенной въ паркѣ, пруссаки послали парламентера объяснить, какъ безполезна дальнѣйшая рѣзня, и потребовать сдачи.

Защитники замка отвѣчали отказомъ.

Герцогъ сказалъ командовавшему офицеру:

— Не сдадимся, пока у насъ останется хоть одинъ зарядъ.

Офицеръ, считавшій герцога за настоящаго начальника обороны, передалъ этотъ отвѣтъ парламентеру.

Спустя часъ, баттарея въ паркѣ была сбита, цѣлый флигель замка снесенъ и первая баррикада уничтожена.

Еще прошло полчаса, и пришлось покинуть вторую баррикаду, потомъ третью и четвертую.

Солдаты стрѣляли отважно, бѣшено. Они не видѣли ничего ни передъ собою, ни позади. Надъ замкомъ и паркомъ стояло громадное облако дыма, среди котораго раздавались стоны раненыхъ и взрывы бомбъ.

Наконецъ, въ паркѣ нельзя было держаться. Послышался отбой и послѣдняя баррикада была покинута.

— Мы все еще можемъ защищать замокъ! воскликнулъ герцогъ, почернѣвшій отъ пороха и забрызганный кровью.

Онъ стрѣлялъ на баррикадахъ рядомъ съ солдатами.

— Въ замокъ! скомандовалъ офицеръ, слѣпо повинуясь герцогу и махая саблей надъ головой.

Подъ нимъ убили лошадь и онъ сражался пѣшій.

Черезъ нѣсколько минутъ, паркъ былъ наводненъ пруссаками. Артиллерійскій поединокъ окончился. Замокъ можно было защищать только грудью. Защитники стрѣляли изъ оконъ, осаждающіе отвѣчали ружейнымъ огнемъ и ходили въ штыки, стараясь взять замокъ штурмомъ.

Рѣзня была страшная. Одиннадцать атакъ были отражены одна за другой. Мраморная терраса, на которую выходили окна перваго этажа, была завалена грудами убитыхъ; кровь текла ручьями по бѣлымъ ступенямъ, каждую минуту слышался трескъ и звонъ разбитыхъ пулями оконныхъ рамъ и стеколъ. Вскорѣ во всемъ домѣ не осталось цѣльнаго окна. Двѣ или три пули перерѣзали, какъ ножемъ, цѣпи, на которыхъ висѣла въ парадной гостиной тяжелая хрустальная люстра и громадная масса стекла, грохнувшись на полъ, усѣяла его брильянтовымъ дождемъ. Но никто не хотѣлъ сдаваться; наконецъ, поднялся крикъ: зарядовъ не хватаетъ.

— Еслибъ только удалось убить ихъ командира! воскликнулъ здоровенный солдатъ, скинувшій мундиръ и въ одной рубашкѣ, съ засученными рукавами, стрѣлявшій безъ устали: — они смѣшались бы.

Маркизъ и Лилія Брессакъ стояли подлѣ него. Молодая дѣвушка заряжала ружья солдатамъ, Крикто стоялъ близь нея и незамѣтно становился такъ, что пуля не могла попасть въ нее, не поразивъ прежде влюбленнаго юношу. Солдатъ указалъ въ окно на прусскаго офицера. Крикто и Лилія взглянули черезъ его плечо. Этотъ офицеръ былъ Фридрихъ Леонейзенъ.

Солдатъ прицѣлился. Онъ былъ отличный стрѣлокъ, но въ ту самую минуту, какъ онъ спускалъ курокъ, маркизъ толкнулъ его въ локоть. Солдатъ далъ промахъ. Лилія, затаивъ дыханіе, прижалась къ стѣнѣ. Она взглянула на Крикто. Глаза ихъ встрѣтились. Солдатъ опять зарядилъ ружье. Онъ снова прицѣлился, но маркизу уже не нужно было вторично мѣшать его выстрѣлу. Онъ не успѣлъ прижать пальцемъ курка, какъ ружье выскользнуло у него изъ рукъ и онъ упалъ, сраженный пулей въ лобъ.

Отовсюду поднялся крикъ:

— Въ офицера… стрѣляйте въ офицера!

— Онъ заколдованъ! Пули его не берутъ!

— Вотъ ему въ голову!

Пули свистѣли.

Но пруссакъ все подвигался во главѣ своихъ солдатъ. Свинецъ гудѣлъ вокругъ него спереди, сверху, отовсюду, но онъ оставался невредимымъ.

— Если его не убьютъ, то черезъ минуту замокъ будетъ взятъ! воскликнулъ французскій офицеръ, быстро стрѣляя разъ за разомъ изъ револьвера.

Въ эту минуту герцогъ Брессакъ, стоявшій на колѣняхъ передъ подоконникомъ, чтобъ вѣрнѣе цѣлить, вскочилъ, схватился за голову и упалъ мертвымъ, къ ногамъ своей дочери. Револьверъ выпалъ изъ его рукъ. Лилія его подняла.

— Въ офицера! Въ офицера! раздавалось вокругъ изъ сотни запекшихся устъ.

Блѣдная, но, стиснувъ зубы, Лилія Брессакъ подошла къ окну. Съ мгновеніе она колебалась, но потомъ подняла руку и прицѣлилась. Фридрихъ Леонейзенъ былъ въ тридцати шагахъ отъ нея. Лицо ея было взволнованное, но грустное, торжественное. Она спустила курокъ.

Онъ зашатался въ сѣдлѣ, взглянулъ наверхъ, увидалъ, кто его застрѣлилъ и упалъ на землю.

Въ то же мгновеніе, прежде чѣмъ Крикто могъ ее остановить или догадаться объ ея намѣреніи, Лилія Брессакъ вскочила на подоконникъ, преклонила одно колѣно, оторвала отъ рѣшетки лоскутъ французскаго флага и, гордо развѣвая его, среди дождя пуль, воскликнула:

— Да здравствуетъ Франція! Они отступаютъ!

Пруссаки трубили отбой. Молодая дѣвушка это слышала и упала мертвая среди радостныхъ криковъ своихъ соотечественниковъ:

— Побѣда! Побѣда!

Цензоръ.

Воспоминаніе о Декабрьской Имперіи.

I.

Не было въ Парижѣ ни одного автора, журналиста или драматурга, который не зналъ бы г. Бюша, «Бюша, члена французской академіи», какъ онъ самъ себя называлъ на заголовкѣ своихъ книгъ; «ученаго г. Бюша», какъ его называли друзья, «великаго Бюша», какъ въ шутку величали его мы, никуда негодные мелкіе писаки, безъ стыда смѣявшіеся надъ нимъ, его сочиненіями и прянично-коричневымъ фракомъ, словно онъ и все, что до него касалось, могло служить предметомъ насмѣшекъ.

Г. Бюшу было около семидесяти лѣтъ; ему всегда было около семидесяти лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ свѣтъ его зазналъ. Онъ былъ сенаторъ такъ же, какъ академикъ, и всѣ считали совершенно естественнымъ, совершенно приличнымъ, что онъ засѣдалъ въ сенатѣ, какъ и во всякомъ другомъ собраніи, гдѣ члены получаютъ большое жалованье и ничего не дѣлаютъ. Но еслибъ кто-нибудь спросилъ, почему г. Бюшъ носилъ шитый золотомъ мундиръ и писалъ законы для своихъ согражданъ, то трудно было бы на это отвѣтить; вѣроятно, большинство вышло бы изъ затрудненія, отвѣтивъ, что г. Бюшъ, конечно, засѣдалъ въ сенатѣ потому, что онъ академикъ. Эта причина была тѣмъ доказательнѣе, что ни одна душа на свѣтѣ не знала, за что г. Бюшъ попалъ въ академію, но никто не посмѣлъ бы предложить такой вопросъ, боясь навлечь на себя общее негодованіе. Дѣло въ томъ, что г. Бюшъ былъ одинъ изъ людей, которые прокладываютъ себѣ дорогу въ теплые уголки общественнаго зданія тѣмъ таинственнымъ, но непреложнымъ способомъ, какимъ проникаютъ мыши и пауки въ тайники и разсѣлины нашихъ домовъ. Никто не знаетъ, какимъ путемъ вдругъ очутится въ домѣ мышь или паукъ; такъ было и съ г. Бюшемъ. Одно только не подлежитъ сомнѣнію, что, какъ заговаривали о тепломъ мѣстечкѣ или выгодной синекурѣ, тотчасъ на горизонтѣ появлялась фигура «ученаго г. Бюша» въ прянично коричневомъ фракѣ, съ золотыми очками, высокими, до ушей стоячими воротничками и торжественнымъ взглядомъ, ясно говорившимъ: «Кто достойнѣе меня этой синекуры? Кто смѣетъ оспаривать мои права на нее?» Я спѣшу прибавить, что обыкновенно никто не оспаривалъ правъ г. Бюша на тѣ почести, которыми онъ уже обладалъ, или на которыя онъ въ послѣдствіи простеръ бы свою загребистую лапу. Правда, какой-то презрѣнный журналистъ, одинъ изъ тѣхъ низко павшихъ существъ, для которыхъ нѣтъ ничего святого, имѣлъ дерзость замѣтить, что недурно было бы изслѣдовать, чѣмъ заслужилъ Бюшъ право загребать столько общественныхъ денегъ; но всеобщее негодованіе и презрительные крики: «зависть», «ложь», «клевета» — раздались отовсюду съ такой силой, что безстыдный писака замолчалъ, а г. Бюшъ объявилъ съ благороднымъ великодушіемъ: «Я на него не сержусь, это, вѣроятно, идіотъ».

Г. Бюшъ, а не кто другой, читалъ на пятничныхъ собраніяхъ академіи рефераты «объ упадкѣ современной литературы», нѣчто въ родѣ похоронныхъ причитаній въ прозѣ. Онъ читалъ съ мрачной, печальной важностью, и его товарищи сильно рукоплескали; хотя многіе изъ нихъ не понимали ни слова, но тѣмъ громче хлопали, чтобъ не прослыть за простаковъ. Отъ времени до времени, г. Бюшъ соглашался прочитать одинъ изъ этихъ рефератовъ въ аристократической гостиной или въ публичной залѣ, и въ этихъ случаяхъ трогательно было видѣть общій энтузіазмъ слушателей. Если входъ на подобное чтеніе былъ за деньги, то билеты продавались съ преміей, и съ той минуты, какъ г. Бюшъ вставалъ, до той минуты, какъ онъ садился, со всѣхъ сторонъ, особливо среди извѣстныхъ старухъ, литературные грѣхи которыхъ близорукая публика не умѣла цѣнить, слышались восклицанія: «А! о! Какъ справедливо! Какъ прекрасно!» Нѣкоторые популярные авторы и журналисты посѣщали эти чтенія г. Бюша и я не разъ съ любопытствомъ замѣчалъ, какъ они держали себя, слушая ярыя, презрительныя нападки академика на униженіе литературы современными писателями. Я смиренно сознаюсь, что, вѣроятно, я не судья въ литературныхъ дѣлахъ, ибо моему непросвѣщенному уму казалось, что въ мизинцѣ любого изъ этихъ популярныхъ авторовъ было болѣе таланта, чѣмъ во всей фигурѣ г. Бюша, не исключая его прянично-коричневаго фрака, и я дорого бы далъ, чтобы во время этихъ чтеній, кто-нибудь изъ нихъ всталъ бы и назвалъ г. Бюша изношенной муміей, или предложилъ бы ему подраться на кулачкахъ, или вообще сдѣлалъ бы что-нибудь столь же скандальное. Повторяю, это только доказываетъ неразвитость и тупость моего ума. Популярные же авторы, которые были гораздо лучше воспитаны, чѣмъ я, смиренно выносили подобную трепку. Когда г. Бюшъ презрительно пожималъ плечами, говоря о журналистикѣ, «этомъ праздномъ препровожденіи времени легкомысленныхъ умовъ», громилъ романы и называлъ романистовъ «недостойными личностями, отвлекавшими публику отъ здоровой, трезвой литературы преступными соблазнами разнузданной фантазіи», когда онъ говорилъ это и многое еще другое, грозя розгой, словно Провидѣніе спеціально назначило его палачемъ — никто, клянусь, никто не смѣялся. Мало того, я убѣжденъ, что еслибъ кто нибудь всталъ и громко объявилъ, что самъ г. Бюшъ нѣкогда написалъ романъ, первое изданіе котораго цѣликомъ лежало въ кладовой издателя, то поднялся бы общій свистъ и низкаго клеветника съ презрѣніемъ выбросили бы на улицу въ грязь.

Естественно, г. Бюшъ былъ имперіалистъ и всегда былъ таковымъ, т. е. со 2-го декабря 1851 г. Онъ по принципу подавалъ голосъ съ правой стороной (не потому, что она была всегда права, а потому, что она представляла большинство), и не пропускалъ ни одного удобнаго случая, чтобъ не пересыпать свои рѣчи на трибунѣ любимыми афоризмами объ упадкѣ современной литературы. Однако, разсказывали, что нѣкогда г. Бюшъ былъ либералъ, умѣренный либералъ по словамъ однихъ и красный радикалъ-республиканецъ — по увѣренію другихъ. Нѣкоторые даже объясняли, что только благодаря своему напускному либерализму, г. Бюшъ могъ въ самомъ началѣ своей карьеры такъ ловко пробить себѣ дорогу. Но этотъ либерализмъ, если онъ когда нибудь и существовалъ, былъ такъ далеко и воспоминаніе о немъ было столь противно Бюшу, что благомыслящіе люди избѣгали даже всякихъ на него намековъ. Довольно было для настоящаго, что г. Бюшъ бонапартистъ и, по всей вѣроятности, останется таковымъ до перемѣны династіи; до остальнаго никому не было дѣла. Самъ г. Бюшъ сказалъ въ одной изъ своихъ замѣчательныхъ рѣчей: «Только дураки никогда не мѣняются, я самъ измѣнялся, но могу съ гордостью сказать, что я всегда держался хорошей стороны». И это было справедливо.

II.

Послѣ всего сказаннаго, никто не удивится, что къ числу многочисленныхъ должностей, занимаемыхъ г. Бюшемъ, правительство прибавило и деликатную, трудную должность казеннаго цензора. Такъ какъ г. Бюшъ питалъ отвращеніе къ современнымъ романамъ и ненавидѣлъ еще болѣе, если это возможно, современныя театральныя пьесы, то всѣ министры, смѣнявшіеся одинъ за другимъ, считали его наиболѣе способнымъ безпристрастно судить объ этихъ произведеніяхъ. Г. Бюшъ былъ одинъ изъ двадцати человѣкъ, которые собирались два или три раза въ недѣлю, всѣ вмѣстѣ или по кучкамъ, чтобъ чинить судъ и расправу надъ литературными произведеніями своихъ современниковъ. Представьте себѣ, что почтенные прадѣдовскіе рыдваны собрались бы судить о скорости желѣзныхъ дорогъ и вы будете имѣть вѣрное понятіе о томъ правосудіи, котораго можно было ожидать отъ этого образцоваго трибунала. Пока дѣло шло о романахъ — судьи были еще довольно снисходительны, ибо въ самомъ крайнемъ случаѣ они могли только отказать книгѣ въ наложеніи штемпеля, безъ котораго ее не могли продавать на желѣзныхъ дорогахъ и въ разносъ въ провинціяхъ, но это, какъ они сами хорошо знали, скорѣе помогало, чѣмъ вредило авторамъ. Но съ театральными пьесами дѣло было иное; при разсмотрѣніи этого рода литературныхъ произведеній, судьи являлись во всемъ своемъ блескѣ. Ни геній, ни талантъ, ни репутація не заслуживали въ ихъ глазахъ пощады. Эмиль Ожье и Викторъ Гюго, Дюма-сынъ и Сарду, Жоржъ-Сандъ и Барьеръ — подвергались общей судьбѣ всѣхъ смертныхъ. Единственнымъ способомъ для автора избѣгнуть остракизма было строго держаться безвредныхъ предметовъ: обольщенія, прелюбодѣянія, похищенія, убійства. Но если драматургъ переступалъ эти границы и начиналъ толковать о политикѣ, то судьи давали волю ножницамъ, вырѣзая одно мѣсто, вычеркивая другое, преслѣдуя несчастнаго автора негодующими, грозными взорами, бичуя въ самыхъ ярыхъ выраженіяхъ растлѣніе нашего времени и проповѣдуя необходимость охранить публику отъ распространенія заразы.

Неудивительно, что при такомъ надзорѣ нравственность моихъ соотечественниковъ сохранилась въ такой чистотѣ и французская сцена славилась приличностью, благопристойностью и пуританствомъ!

Но пора перейти къ моему разсказу, и вы конечно догадались, что я не сталъ бы знакомить васъ съ г. Бюшемъ только потому, что онъ обыкновенно носилъ прянично-коричневый фракъ и придерживался жизненной акціомы: «держись той стороны, откуда дуетъ вѣтеръ». Г. Бюшъ могъ быть величайшимъ человѣкомъ во французской имперіи и все-таки существованіе его осталось бы мнѣ совершенно неизвѣстнымъ, еслибъ, по несчастью, я однажды не пришелъ съ нимъ въ столкновеніе, т. е. въ печальное столкновеніе глинянаго горшка съ чугуннымъ, какъ въ баснѣ.

Я долженъ вамъ сказать, что у меня былъ другъ Теодоръ Тремоленъ, который писалъ стихи. Почему Тремоленъ писалъ стихи — это неразгаданная тайна; стихи не давали ему ничего, а всякое другое ремесло, какъ напримѣръ — точеніе ножей или чистка сапогъ принесла бы ему болѣе выгоды и обществу болѣе пользы. Но какъ бы то ни было, Тремоленъ писалъ стихи и писалъ ихъ съ тѣхъ поръ, какъ его выпустили изъ школы, лѣтъ шесть или семъ тому назадъ, съ головой, набитой Гораціемъ, и съ чемоданами, набитыми атестатами на пергаментѣ, дипломами и прочими трофеями классическаго воспитанія. Парижскіе издатели знали Тремолена и, видя его издали на бульварахъ, прятались поспѣшно въ поперечныхъ переулкахъ. Волоса у него были длинные, растрепанные, изъ кармановъ торчали рукописи, сапоги были дырявые и весь онъ производилъ впечатлѣніе безумнаго бѣдняка. Судя по кодексу общественныхъ приличій, которыя имѣютъ силу закона среди мелочныхъ лавочниковъ, бакалейщиковъ и вообще людей, платящихъ аккуратно за свои квартиры, Тремоленъ былъ распутный человѣкъ; у него никогда не было въ карманѣ сантима, онъ спалъ гдѣ попало, обѣдалъ только по большимъ праздникамъ и смѣялся надъ установленными властями. Это послѣднее свойство Тремолена было роковое; оно заставляло девять десятыхъ парижскаго населенія избѣгать его, какъ бѣшенную собаку. Дѣйствительно, небезопасно находиться въ обществѣ человѣка, который издѣвался надъ муниципальными чиновниками. Неудивительно, что любящіе порядокъ парижане ставили Тремолена если и немного выше убійцы, то гораздо ниже карманнаго вора.

Какъ бы то ни было, но онъ былъ мой закадычный другъ и очень естественно, что, въ концѣ концовъ, передалъ мнѣ нѣкоторыя изъ своихъ дурныхъ качествъ. Въ одинъ прекрасный день, я съ удивленіемъ долженъ былъ сознаться, что мы жили съ нимъ вмѣстѣ полгода въ мансардѣ шестого этажа и писали театральныя пьесы, которыя тайкомъ ночью опускали въ ящики для писемъ, у дверей театральныхъ директоровъ. Тремоленъ стоялъ за высокое, идеальное искуство и предпочиталъ бы писать трагедіи; хотя онъ смѣялся круглый годъ съ утра до вечера, но его фантазія была самая мрачная и всѣ его герои непремѣнно убивали себя въ пятомъ дѣйствіи. Но въ этомъ случаѣ, мой личный опытъ помогъ намъ. Я самъ представилъ въ театръ Одеона три трагедіи въ пять актовъ и каждый разъ получалъ отказъ, поэтому могъ фактически доказать Тремолену, что современные директоры театровъ отличались недостаткомъ вкуса къ высшей формѣ драмы. Однако, это не очень подѣйствовало на него, и онъ долго упорствовалъ оставаться вѣрнымъ своей трагической музѣ, но, мало по малу, мнѣ удалось его образумить и онъ, наконецъ, согласился писать оперетки, которыя, въ сущности, какъ онъ справедливо замѣчалъ, были тѣже трагедіи, вывороченныя на другую сторону.

— Вѣдь всякій сочтетъ очень забавнымъ, если въ послѣднемъ актѣ оперетки, я уморю всѣхъ дѣйствующихъ лицъ, говорилъ онъ: — а что касается діалоговъ, то Лира и Цинну очень легко превратить въ первокласный фарсъ, положивъ монологи на музыку и вставивъ глупыя восклицанія или нелѣпыя паузы въ самыхъ патетическихъ мѣстахъ.

Однако, спустя нѣсколько времени, и Тремоленъ пришелъ къ убѣжденію, что между добываніемъ хлѣба и писаніемъ стиховъ не было ничего общаго, и что гораздо выгоднѣе заниматься точеніемъ ножей: по крайней мѣрѣ, точильщикъ получаетъ три франка въ день и ложится спать съ спокойной совѣстью. Я догадывался, чего стоило Тремолену дойти до такого заключенія, потому что онъ, обыкновенно, цѣлые часы бредилъ объ искуствѣ и клялся, положивъ руку на лѣвый карманъ жилета, что онъ будетъ вѣренъ своей музѣ, пока у него останется корка хлѣба. Эта роковая минута именно и наступила; послѣ шестимѣсячнаго прозябанія на чердакѣ, мы дошли до того, что не имѣли корки хлѣба и всѣ почтенные обыватели околодка, а въ томъ числѣ и нашъ домовладѣлецъ, называли насъ праздношатающимися лежебоками, которыхъ слѣдуетъ заставить тесать камни, чтобы пріучить къ какой-нибудь работѣ. Въ этотъ несчастный день Тремоленъ бросилъ перо, пристально посмотрѣлъ на меня и сказалъ, пожимая плечами:

— Довольно, Викторъ. Я побѣжденъ. Такъ продолжать нельзя. Пойдемъ въ рекруты.

Было семь часовъ вечера, изъ окна нашей комнаты въ шестомъ этажѣ, мы могли видѣть, какъ длинная вереница экипажей тянулась къ сенату, гдѣ президентъ давалъ большой обѣдъ. Была ранняя весна; солнце только что садилось и по улицѣ у нашихъ ногъ гуляла толпа довольныхъ, хорошо пообѣдавшихъ людей. Наше воображеніе рисовало намъ и самодовольныя, откормленныя лица сенаторовъ, пословъ, министровъ и депутатовъ, торопившихся на оффиціальный банкетъ. Г. Бюшъ, какъ сенаторъ, конечно, былъ въ числѣ этихъ приглашенныхъ, но мы его тогда не знали и потому не могли замѣтить его прянично-коричневой кареты и прянично-коричневой ливреи его лакея. Однако, противно было смотрѣть на столькихъ людей, уже пообѣдавшихъ или собиравшихся обѣдать, и чувствовать, какъ выражался Тремоленъ, что для насъ на обѣдъ даже не существовало самаго блѣднаго луча надежды.

— Знаешь, что я думаю, воскликнулъ мой другъ, вытряхивая въ трубку послѣднія крохи табаку и злобно ее закуривая: — мы родились съ тобою, Викторъ, въ дурную эпоху. Еслибы мы жили пятьсотъ лѣтъ тому назадъ, то, навѣрное не остались бы безъ обѣда. Еслибы у насъ тогда не было своего обѣда, то мы взошли бы въ чужой домъ и отняли бы обѣдъ у перваго попавшагося человѣка, и всѣ сочли бы это за шутку или за смѣлый подвигъ. Въ случаѣ сопротивленія, дѣло окончилось бы не споромъ о гражданскихъ правахъ, а простой потасовкой. Ты бы подрался на кулачкахъ съ собственникомъ обѣда, я поглядѣлъ бы, а послѣ твоей побѣды пообѣдалъ бы. Еслибы противникъ выказалъ, напротивъ, смиреніе барана, то мы бросили бы ему обглоданныя кости его же обѣда и прослыли бы великодушными рыцарями. Потомъ, наѣвшись и напившись въ сласть, мы розлили бы по полу недопитое вино, раскидали бы во всѣ стороны посуду, и я написалъ бы въ стихахъ разсказъ о нашемъ подвигѣ, который мы и стали бы распѣвать подъ аккомпаниментъ гитары, по замкамъ, гдѣ насъ прекрасно угощали бы, какъ умныхъ и ловкихъ молодцовъ. Тогда были славныя времена, а теперь цивилизація оставляетъ насъ безъ обѣда, и прекрасные законы запрещаютъ брать чужой обѣдъ. Конечно, сосѣдъ, чувствуя, что его обѣдъ обезпеченъ закономъ, ни за что не дастъ намъ и куска хлѣба, а еслибы мы захватили его обѣдъ силой, да въ придачу бросили его самого изъ окна, то никакіе стихи не убѣдили бы судей, что мы не что иное, какъ современные Плантагенеты и Монморанси, слѣдующіе слѣпо примѣрамъ своихъ предковъ. Да, Викторъ, все это доказываетъ, что съ теченіемъ времени, человѣчество обогащается паровыми плугами и муниципальными чиновниками, но съуживается его понятіе о добрѣ и злѣ, а главное уменьшается уваженіе къ поэтамъ, такъ что Теодоръ Тремоленъ останется сегодня безъ обѣда.

Въ эту минуту послышался громкій стукъ въ дверь.

— О! воскликнулъ трагически поэтъ: — это кредиторъ! Закричи ему, Викторъ, что насъ нѣтъ дома.

Но это не былъ кредиторъ. Дверь отворилась и жена привратника подала намъ письмо.

Мы молча переглянулись. Даже Тремоленъ сталъ серьёзенъ. Странно, что мы, по наружному виду конверта, иногда отгадываемъ, принесетъ ли полученное письмо намъ радость или горе. Этотъ конвертъ, казалось, предвѣщалъ счастливую вѣсть, но мы ужь такъ часто разочаровывались, что намъ страшно было распечатать письмо.

— Открой, сказалъ Тремоленъ: — у меня не хватаетъ храбрости.

— И у меня также.

— Такъ бросимъ жребій. Судьба рѣшитъ, кто изъ насъ храбрѣе.

Мы бросили жребій. Мнѣ пришлось распечатать письмо и я прочелъ слѣдующее:

"Театръ комическихъ фантазій, Парижъ.

«Директоръ театра Комическихъ фантазій, свидѣтельствуетъ свое почтеніе гг: Теодору Тремолену и Виктору Мармело и покорнѣйше проситъ ихъ пожаловать завтра въ его театръ, въ 2 часа, для чтенія ихъ оперетки въ трехъ актахъ „Птоломей XXIII или Масляный Быкъ“.

III.

На другой день въ два часа, актерскій фойе театра Комическихъ фантазій былъ переполненъ лицами, собравшимися на чтеніе новой пьесы двухъ молодыхъ авторовъ, которыхъ театральный привратникъ перекрестилъ въ гг. Семолина и Мармалада. Такъ какъ эти юноши были еще совершенно неизвѣстны, то ихъ появленіе возбудило общее любопытство. Войдя въ дверь, они скромно остановились и стали застѣнчиво искать глазами, съ кѣмъ бы заговорить. Въ одномъ концѣ комнаты, молодая женщина, съ большимъ рыжимъ шиньономъ и въ блѣдноголубомъ шелковомъ платьѣ, играла съ маленькой бѣленькой собаченкой и разсѣянно слушала любезности двухъ франтовъ, въ палевыхъ перчаткахъ и съ розанами въ петлицахъ. Такъ какъ театръ Комическихъ фантазій славился своимъ аристократизмомъ, то гг. Семолина и Мармаладъ приняли этихъ прилично одѣтыхъ господъ за актеровъ и имъ стало стыдно своихъ костюмовъ, которые они взяли напрокатъ у благодѣтеля еврея, отдающаго бальные фраки за два франка на ночь и свадебный нарядъ за 10 франковъ и 50 сантимовъ на день. За голубой дамой сидѣло двое здоровенныхъ, цвѣтущихъ господъ, курившихъ папиросы и бесѣдовавшихъ въ полголоса, не замѣчая, что молодая особа, въ красномъ платьѣ, пришпиливала бумажки къ поламъ ихъ сюртуковъ. Третья дама, въ сиреневомъ платьѣ, курила, пуская дымъ кольцами. Остальное общество, состоявшее изъ дюжины лицъ обоего пола, представляло неописанную смѣсь шелку, бархату, лентъ, шляпъ, фуражекъ, выбритыхъ подбородковъ, нарумянненыхъ щекъ, распущенныхъ и завитыхъ барашками волосъ, моноклей, лорнетовъ, вѣеровъ, зонтиковъ, палокъ, и т. д. Всѣ они громко разговаривали о самыхъ разнообразныхъ предметахъ, начиная отъ политики до цѣны трюфелей. Посреди комнаты, приготовленъ былъ столъ съ чернильницей, перьями, бумагой, графиномъ воды, стаканомъ и сахарницей.

— О! воскликнулъ одинъ изъ здоровенныхъ господъ, курившихъ папиросы, увидя насъ и, подойдя, очень учтиво прибавилъ: — вы, вѣроятно, г. Мармаладъ?

— Мармело, поправилъ я.

— Ахъ, да, конечно. А это вашъ другъ, г. Семолента. Очень радъ съ вами познакомиться. Ваша пьеса презабавная, чертовски забавная. Откуда вы взяли такое ловкое заглавіе? Право, я не знаю отчего, но заглавія мнѣ не удаются, какъ вы, вѣроятно, сами замѣтили. Я теперь, когда напишу пьесу, прямо несу ее къ моему другу Лангусту — вонъ онъ, разговариваетъ съ Мими Трибулеръ — и онъ уже креститъ ее. Вотъ онъ такъ молодецъ на названія пьесъ. Однажды я ему понесъ фарсъ въ двухъ дѣйствіяхъ, преумную вещицу, но Лангустъ былъ нездоровъ и не въ духѣ. Онъ отказался читать, говоря, что всѣ пьесы ему надоѣли. Я долго къ нему приставалъ и, наконецъ, чтобы отдѣлаться отъ меня, онъ воскликнулъ: — „Говорится въ фарсѣ что-нибудь о барабанахъ?“ — „Ничего“, отвѣчалъ я. — „А о трубахъ?“ — „Ни одного слова“. — „Такъ назовите ее Безъ барабаннаго боя и трубъ, и проваливайте!“ Я убѣжалъ. Моя пьеса выдержала двѣсти представленій. Ха, ха, ха! Этотъ Лангустъ — просто діаволъ.

Тутъ онъ замѣтилъ на своемъ сюртукѣ бумажку, пришпиленную красной дамой и началъ ее откалывать, а я, принимая его за директора театра, поблагодарилъ за вчерашнее письмо. Онъ громко разсмѣялся. Это былъ не директоръ, а Эмиль Жавеленъ, извѣстный всей Европѣ своими пьесами. Мы оба съ Тремоленомъ покраснѣли за свою ошибку, но добродушный водевилистъ нисколько не разсердился и сталъ очень любезно знакомить насъ со всѣми актерами и актрисами, большей части которыхъ предназначались роли въ нашей пьесѣ. Первое мѣсто въ этой веселой труппѣ принадлежало дамѣ съ рыжикъ шиньономъ — Мими Трибулеръ, и Жавеленъ не приминулъ посовѣтовать молодымъ авторамъ подружиться съ ея собаченкой, такъ какъ иначе она разсердится и будетъ фальшиво пѣть лучшіе романсы въ ихъ пьесѣ, гдѣ она должна была создать главную роль.

— Относительно Бишки можно повторить то, что сказалъ Периклъ о своей собакѣ, замѣтилъ юмористъ: — Бишка ворочаетъ красавицей Мими Трибулеръ, Мими Трибулеръ ворочаетъ Парижемъ, Парижъ ворочаетъ всѣмъ свѣтомъ — значитъ, Бишка ворочаетъ всѣмъ свѣтомъ. А рядомъ съ нею, франты съ розанами, графы Жозэ и Нозэ, которые на первомъ представленіи вашей пьесы бросятъ Мими тысячные букеты. Я на мѣстѣ садовниковъ воздвигъ бы имъ статуи. Но, вотъ директоръ Мастико и его вѣрный наперстникъ, режиссеръ Грогулу.

— Здравствуйте, барыни и господа, произнесъ, входя въ комнату, директоръ, маленькій, печальный на взглядъ человѣчекъ: — а! Жавеленъ! какъ поживаете? я васъ не ждалъ. Ну, что-же наши авторы, еще не пріѣхали?

Жавеленъ пихнулъ насъ къ нему и Мастико тѣмъ же унылымъ тономъ прибавилъ:

— Благодарю васъ, господа, за аккуратность. Поздравляю васъ съ пьесой. Я думаю, что она годится. Мы прочли ее надняхъ съ Жавеленомъ и Грогулу; они очень смѣялись. Хорошо тому, кто можетъ смѣяться!

— Ужь четверть третьяго, не начать ли намъ? замѣтилъ режиссеръ, тоже не высокаго роста, но чрезвычайно толстый.

— Да, да, прибавилъ мрачный директоръ.

— Г. Грогулу! воскликнула Мими Трибулеръ: — прежде чѣмъ начнется чтеніе, предупреждаю васъ, что я не буду играть роль Египетской царицы, если мои костюмы не нарисуетъ Поль Креки изъ „Шаривари“ и не сошьетъ ихъ Вортъ.

— А я не буду играть, если мнѣ не дадутъ новаго костюма для каждаго акта, г. Грогулу, произнесла сиреневая актриса: — да опять мнѣ прислали атласныя ботинки съ красными каблуками, а не съ золотыми: я ихъ отошлю!

— Не забудьте, г. Грогулу, запищала красная актриса: — если вы еще разъ подадите на сценѣ Моэтъ вмѣсто Клико, то я закричу на весь театръ: „Нацѣдили малиновки“ и будетъ скандалъ.

— Хорошо, хорошо, красотки, будетъ по вашему, отвѣчалъ режиссеръ, обтираясь платкомъ: — уфъ, какая духота! Но право, Мими, вы ошибаетесь, нашъ костюмеръ рисуетъ лучше Поля Креки.

— Вотъ еще! Поль Креки рисуетъ гораздо лучше, произнесла, надувъ губки, дѣвица Трибулеръ: — это единственный артистъ, который знаетъ мою фигуру. Чего вы смѣетесь, Жавеленъ?

— Honni soit qui mal y pense, отвѣчалъ водевилистъ: — какой счастливый артистъ этотъ Поль Креки!

Между тѣмъ директоръ вынулъ изъ шкафа нашу рукопись, положилъ ее на столъ и сказалъ еще болѣе меланхоличнымъ тономъ:

— Мы васъ слушаемъ, господа.

— Что… это… будетъ? спросилъ графъ Жозэ, вставляя монокль въ свой лѣвый глазъ.

— Я только что… хотѣлъ спросить тоже, замѣтилъ графъ Нозэ, вставляя монокль въ правый глазъ.

— Кто же изъ васъ начнетъ чтеніе? спросилъ очень любезно Жавеленъ.

— Читай — ты, промолвилъ Тремоленъ: — ты лучше съумѣешь.

— Нѣтъ — ты, отвѣчалъ я.

— Бросимъ жребій, произнесъ Тремоленъ, и мы снова обратились къ посредничеству судьбы, какъ наканунѣ.

Но на этотъ разъ посчастливилось Тремолену.

Замѣтивъ, что на ихъ вопросы никто не отвѣтилъ, графы Жозэ и Нозэ торжественно встали.

— Я… никогда… не слыхалъ чтенія новой пьесы, произнесъ графъ Жозэ.

— И я также, прибавилъ графъ Нозэ.

— Молчите, воскликнула повелительно Мими Трибулеръ: — сидите смирно и ведите себя прилично. Вы, Жозэ, возьмите на колѣни Бишку, да, смотрите, не уроните ее.

— Какъ зовутъ молодого человѣка, который будетъ читать? спросила красная актриса у великаго Лангуста, который, развалясь на креслѣ, чистилъ ногти перочиннымъ ножемъ.

— Лемоленъ, Тремоленъ, или что-то въ этомъ родѣ, отвѣчалъ великій Лангустъ.

— Онъ недуренъ, у него очень симпатичное лицо.

— Увидимъ, на что походитъ его пьеса, произнесъ Лангустъ, и съ шумомъ закрылъ свой перочинный ножикъ.

— Шш, шш! воскликнулъ Грогулу.

Недурной молодой человѣкъ, съ симпатичнымъ лицомъ, сѣлъ къ столу и, покраснѣвъ, отъ смущенія, открылъ рукопись.

— Птолемей XXIII, или Масляный Быкъ, началъ онъ нетвердымъ голосомъ.

IV.

Такъ какъ пьеса была написана, главнымъ образомъ, моимъ другомъ Тремоленомъ и мое участіе въ ней было самое незначительное, то я, безъ всякаго стыда или излишней скромности, скажу, что успѣхъ чтенія былъ большой. Къ тому же, Тремоленъ читалъ прекрасно. Много разъ раздавались среди слушателей хохотъ и „браво, браво!“ Со второй страницы, великій Лангустъ улыбнулся. Онъ рѣшительно былъ очень умный человѣкъ. Снявъ съ носа золотой лорнетъ, онъ билъ имъ тактъ въ тѣхъ мѣстахъ пьесы, которыя ему всего болѣе нравились и перемигивался съ Жавеленомъ. За этими телеграфическими сигналами зорко слѣдилъ Грогулу и переводилъ ихъ на человѣческій языкъ, въ назиданіе Мастико, который сидѣлъ, по обыкновенію, угрюмый, печальный; однако, полусдержанные стоны, вырывавшіеся по временамъ у него изъ груди, доказывали, что онъ внимательно слѣдилъ за чтеніемъ и находилъ въ немъ удовольствіе, насколько это было для него возможно.

Можетъ быть, здѣсь не лишне познакомить васъ, въ краткомъ очеркѣ, съ пьесой „Масляный Быкъ“.

Актъ I.

Птоломей XXIII, вступивъ на египетскій престолъ по случаю насильственнаго изгнанія Олеоса XXVII, полагалъ полезнымъ, для утвержденія своей династіи, вступить въ дружескія отношенія съ любимымъ божествомъ Египта, быкомъ Аписомъ, по прозвищу Масляный Быкъ, потому что верховный жрецъ Рага-Муффинъ и его двадцать четыре акколита должны были мазать ежедневно его голову и хвостъ макасарскимъ масломъ, покупаемымъ на счетъ общественной казны. Но Рага-Муффинъ старался увѣрить Фараона, что Аписъ не войдетъ съ нимъ ни въ какія отношенія, если его, Рага-Муффина, не назначатъ тотчасъ первымъ министромъ и не дадутъ ему возможности роздать теплыя мѣста двадцати четыремъ его аколитамъ, которые, вмѣстѣ съ тѣмъ, суть его родственники. Кромѣ того, Масляный Быкъ заявилъ, что количество отпускаемаго на него масла должно быть удвоено и эта повинность переложена съ натуральной на денежную. Если эти условія не будутъ приняты, то Аписъ обѣщалъ сдѣлать Фараону много непріятностей и свергнуть его съ престола въ опредѣленный срокъ Птоломей приходитъ въ бѣшенство, ударяетъ перстомъ лѣвой руки по второму пальцу правой и совѣтуетъ Рага-Муффину съѣздить въ городъ Іерихонъ, въ плодоносной странѣ Іебузидовъ. Въ эту самую минуту и поднимается занавѣсъ. Пробосцимосъ, первый министръ, поддерживаетъ Фараона и лично способствуетъ своими мускулами быстрому удаленію изъ дворца Рага-Муффина. Потомъ этотъ ревностный и сильный сановникъ возвращается къ Птоломею и предлагаетъ разжаловать Рага-Муффина изъ верховныхъ жрецовъ, а на его мѣсто назначить племянника Пробосцимоса. Но въ это самое время прибываетъ въ Египетъ нѣкто Валькиріусъ-Гаммо, магъ и кудесникъ изъ Лаціума; онъ предлагаетъ третій планъ, главное достоинство котораго новизна и экономія. Онъ замѣтилъ, что быки на его родинѣ ѣдятъ гораздо менѣе пшеничнаго хлѣба и требуютъ гораздо менѣе масла на свой хвостъ, чѣмъ Аписъ. Поэтому, онъ полагаетъ, что если его назначатъ верховнымъ жрецомъ, то онъ обойдется съ половиною нынѣ отпускаемаго масла и еще, въ придачу, сдѣлаетъ Аписа болѣе дружественнымъ и снисходительнымъ къ Фараону. При этихъ словахъ, улыбка появляется на мрачномъ лицѣ Плоломея и, отведя Валькиріуса-Гаммо къ окну, онъ спрашиваетъ его, что сдѣлаетъ магъ съ излишкомъ денегъ отъ маслянаго налога? Валькиріусъ отвѣчаетъ, что въ его странѣ излишекъ, оказавшійся въ бюджетѣ, по древнему обычаю, идетъ всегда въ карманъ государя. Что онъ даже предлагаетъ испросить у египетскаго законодательнаго собранія добавочный кредитъ на покупку масла, каковая сумма тоже найдетъ себѣ мѣсто въ томъ же вѣрномъ хранилищѣ, какъ и бюджетный излишекъ. Тронутый до слезъ этимъ благонамѣреннымъ проэктомъ, Птоломей прижимаетъ къ своему сердцу Вилькиріуса и приказываетъ Пробосцимосу, лицо котораго, во время этого разговора, очень вытянулось, написать грамату, скрѣпленную государственной печатью и провозгласить верховнымъ жрецомъ Валькиріуса-Гаммо по всему Египту. Внѣ себя отъ отчаянія, первый министръ спѣшитъ къ женѣ Птоломея и объясняетъ ей, что Валькиріусъ-Гаммо есть не что иное, какъ безсовѣстный искатель приключеній, который только желаетъ нажиться на счетъ египетской земли и выдать дочь свою Ваниллу за Птоломея, убѣдивъ его предварительно развестись съ теперешней женою. На это царица Ирубида отвѣчаетъ, не сморгнувъ, что египетскій кодексъ не дозволяетъ развода, и она не боится Гаммо. Но Пробосцимосъ, знающій до тонкости все, что касается законодательныхъ собраній, объясняетъ внутренній смыслъ и практическое примѣненіе египетской конституціи, основанной на системѣ равновѣсія. Когда Фараонъ желаетъ чего-нибудь, то первый министръ долженъ желать того же и обязанность собранія раздѣлять это желаніе. Поэтому, если Птоломей пожелаетъ этого развода, то Пробосцимосъ будетъ вынужденъ внести въ палату проэктъ закона о разводѣ, а законодатели тотчасъ его утвердятъ, чтобъ доказать свои чувства.. Ирубида не слушаетъ далѣе перваго министра, беретъ свой золотой жезлъ и отправляется къ мужу для личнаго объясненія. Послѣдняя сцена представляетъ банкетную залу Птолемеевъ. Валькиріусъ-Гаммо, въ новой блестящей одеждѣ, сидитъ направо отъ Фараона, который наливаетъ шампанское въ кубокъ Ваниллы, дочери мага. Ирубида неожиданно является въ ту минуту, когда столы убираютъ для маленькаго домашняго балета и занавѣсъ опускается во время адскаго галопа, который танцуютъ Птоломей, первый министръ, Пробосцимосъ, магъ Валькиріусъ-Гаммо, царица Ирубида, голубоокая дѣва Ванилла и двадцать четыре акколита, принесшіе бумагу отъ Рага-Муффина объ отлученіи Птоломея.

Актъ II.

Второй актъ начинается тихой музыкальной прелюдіей. Ирубида и Пробосцимосъ сошлись съ разстригой Рага-Муффиномъ; они составили тайный заговоръ съ цѣлью лишить престола Птоломея и посадить на его мѣсто Амуліуса, сына Олеоса, изгнаннаго Фараона. Ирубида уже давно питала слабость къ Амуліусу, который, послѣ сверженія отца, сдѣлался лодочникомъ на Нилѣ и по ночамъ игралъ нѣжныя аріи на Пондейской свирели подъ окнами царицы. Однако, прежде чѣмъ принять участіе въ заговорѣ. Ирубуда заводитъ вторую бесѣду съ первымъ министромъ объ египетской конституціи. Ей хотѣлось узнать, такъ ли же легко будетъ ей добиться развода съ Птоломеемъ, если ихъ заговоръ удастся, какъ Птоломею при теперешнихъ обстоятельствахъ? Пробосцимосъ успокоиваетъ всѣ ея опасенія. Пока государь или государыня имѣютъ успѣхъ, собраніе не безпокоитъ его или ее никакими вопросами. „Что же касается меня, царица, говоритъ этотъ государственный мужъ: — то вы можете смѣло на меня положиться. Одиннадцать фараоновъ, которымъ я имѣлъ удовольствіе служить, могутъ засвидѣтельствовать, что я постоянно оставался имъ вѣренъ до той минуты, какъ ихъ свергли съ престола“.

Такимъ образомъ, заговорщики сошлись въ уединенномъ пустынномъ мѣстѣ, на вершинѣ одной изъ пирамидъ. Рага-Муффинъ простилъ Пробосцимосу за пинки, которыми онъ проводилъ его по дворцовой лѣстницѣ и Пробосцимосъ согласился забыть, что Рага-Муффинъ желалъ прогнать его изъ первыхъ министровъ и занять его мѣсто. По предложенію Амуліуса, составляется прокламація къ египетскому народу, въ которой заговорщики клянутся, что ими руководитъ самая чистѣйшая филантропія, что они желаютъ только утвержденія въ Египтѣ свободы и благоденствія, что Птоломлей XXIII тиранъ и, что когда вступитъ напрестолъ Амуліусъ, та у каждаго египтянина будетъ ежедневно по два хлѣба и вдоволь денегъ. Пробосцимосъ списываетъ эту прокламацію съ чернового образца, который уже служилъ одиннадцать разъ для подобной же цѣли и можетъ, по его словамъ, еще послужить столько разъ, сколько понадобится. Послѣ этого заговорщики составляютъ планъ дѣйствія и соглашаются, что первымъ дѣломъ они повѣсятъ Валькиріуса-Гаммо и запрутъ его дочь Ваниллу въ клѣтку изъ тростника, которую царица нарочно для этого уже заказала въ Мемфисѣ. Сцена оканчивается возстаніемъ нильскихъ лодочниковъ по призыву Амуліуса и общимъ канканомъ у подножія пирамиды. Двадцать четыре отставные акколита принимаютъ участіе въ танцѣ, послѣ чего флотъ мятежниковъ отправляется при лунномъ сіяніи по Нилу къ Мемфису. Впереди всѣхъ идетъ царица Ирубида на шестнадцативесельномъ катерѣ съ кормчимъ Амуліусомъ.

Между тѣмъ, Валькиріусъ-Гаммо, новый хранитель Маслянаго Быка, пронюхавъ, что противъ него затѣвается нѣчто неладное, старается составить себѣ популярность въ народѣ и во дворцѣ. По несчастью, онъ не вполнѣ достигаетъ желаннаго успѣха. Птоломей XXIII, въ послѣднее время, очень задумчивъ и проводитъ цѣлые дни въ мрачномъ уныніи, нетолько не занимаясь государственными дѣлами, но даже не умывая своего царственнаго лица. Послѣ долгихъ убѣжденій со стороны Валькиріуса-Гаммо, онъ, наконецъ, признается, что у него на сердцѣ большое горе. Въ тотъ день, когда Рага-Муффинъ былъ насильственно удаленъ отъ исполненія обязанностей верховнаго жреца, быкъ Аписъ изрекъ роковое предсказаніе, которое и повергло съ тѣхъ поръ Фараона въ тревожное уныніе. Это таинственное пророчество заключалось въ слѣдующемъ: въ непродолжительномъ времени, Птоломею XXIII наслѣдуетъ государь, имя котораго начинается съ буквы А и окончится слогомъ усъ. При этихъ словахъ Фараона, Валькиріусъ-Гаммо улыбается и проситъ его успокоиться, говоря, что предсказаніе оракула можно очень легко разъяснить. Подъ именемъ, начинающемся съ А и оканчивающимся на усъ, Масляный Быкъ, конечно, разумѣлъ Азинусъ, что означаетъ на языкѣ Лаціума существо терпѣливое, работящее, тихое. Фараонъ въ восторгѣ и тотчасъ провозглашаетъ себя по всей странѣ подъ новымъ титуломъ Птоломея-Азинуса. Валькиріусъ-Гаммо успокоивается, но не надолго; новыя затрудненія возникаютъ для него, въ видѣ пятнадцати депутацій, являющихся къ Фараону съ протестомъ противъ новаго жреца, который, по мнѣнію депутатовъ, почтенныхъ домовладѣльцевъ Мемфиса, дурно содержитъ, плохо кормитъ и подвергаетъ различнымъ непріятностямъ Маслянаго Быка. „Прежде, замѣчаютъ депутаты: — города Ѳивы и Мемфисъ жертвовали ежедневно по 150 пшеничныхъ хлѣбовъ для Аписа, теперь же отъ нихъ требуютъ только 75, значитъ, несчастное божество голодаетъ. Кромѣ того, при прежнемъ верховномъ жрецѣ и до него, съ незапамятныхъ временъ, отпускалось ежедневно на хвостъ Аписа тридцать пять ведеръ лучшаго масла, а нынѣ на этотъ предметъ расходуется въ день не болѣе одного ведра и то масла самаго худшаго достоинства“. Всѣ эти факты очень краснорѣчивы. Булочникъ и продавецъ масла, изъ числа депутатовъ, пускаются въ гнѣвныя коментаріи; первый заявляетъ, что нельзя легкомысленно отступать отъ древнихъ преданій, а второй замѣчаетъ, что потокъ новыхъ атеистическихъ теорій грозитъ уничтожить религію, законъ, нравственность, порядокъ и все, что есть у людей самаго святого. За этимъ слѣдуетъ бурная сцена. Птоломей XXIII, въ рѣзкихъ выраженіяхъ, которыя булочникъ находитъ не парламентскими, требуетъ немедленнаго удаленія пятнадцати депутацій. Торговецъ масломъ удаляется первый, такъ какъ Птоломей удостоиваетъ его своеручнымъ или, вѣрнѣе, своеножнымъ движеніемъ. Остальные слѣдуютъ за нимъ и въ суматохѣ увлекаютъ съ собою Валькиріуса-Гаммо, стоявшаго у дверей. Послѣдняя сцена второго акта представляетъ большую площадь Мемфиса; пятнадцать депутацій влекутъ къ храму Аписа Валькиріуса-Гаммо, который кричитъ и сопротивляется. Булочникъ и торговецъ масломъ тащатъ его за уши, и разъяренная толпа требуетъ, чтобъ онъ вывелъ Аписа и доказалъ во очію, что божество не похудѣло въ послѣдніе мѣсяцы. Тѣлохранители Птоломея-Азинуса тщетно стараются отбить Валькиріуса-Гаммо и тщетно его дочь Ванилла падаетъ на колѣни передъ строгимъ булочникомъ. Къ пятнадцати депутаціямъ неожиданно присоединяются возмутившіеся лодочники и двадцать четыре акколита, подъ начальствомъ Рага-Муффина и Амуліуса, и вся эта масса окружаетъ съ криками торжества храмъ Аписа. Валькиріуса-Гаммо подводятъ къ дверямъ храма и требуютъ, чтобъ онъ ихъ отворилъ. Валькиріусъ-Гаммо, едва переводя дыханіе отъ испуга» отпираетъ дверь и вбѣгаетъ въ храмъ. Проходитъ минута и раздается страшный вопль! Валькиріусъ съ растрепанными волосами выбѣгаетъ, держа что-то въ рукахъ. Масляный Быкъ исчезъ и отъ него осталась только шкура.

Актъ III.

Въ началѣ третьяго акта, Валькиріусъ-Гаммо, блѣдный и изнеможенный, благодаритъ Птоломея-Азинуса, который во-время освободилъ его отъ ярости враговъ. Дѣйствительно, Фараонъ явился очень кстати въ ту самую минуту, когда Рага-Муффинъ, Амуліусъ и парламентскій булочникъ уже принимали рѣшительныя мѣры для отправки Валькиріуса на тотъ свѣтъ. Изъ разговора Фараона и Валькиріуса обнаруживается, что Рага-Муффинъ и его двадцать четыре акколита схвачены и посажены въ тюрьму. Они были переодѣты лодочниками, ихъ арестовали въ толпѣ, по подозрѣнію, что они украли Аписа, съ цѣлью погубить своего соперника. Пробосцимосъ, являющійся на сцену во время этого діалога, вполнѣ раздѣляетъ мнѣніе разговаривающихъ. Во время борьбы между солдатами Фараона и мятежниками, онъ спрятался въ потаенное мѣстечко и тамъ выжидалъ событій. Теперь же, когда успѣхъ увѣнчалъ Фараона новой славой, онъ не видитъ никакой пользы быть заговорщикомъ и спѣшитъ помириться съ Валькиріусомъ-Гаммо, которому и совѣтуетъ повѣсить подъ шумокъ Рага-Муффина и его акколитовъ, какъ низкихъ злодѣевъ и измѣнниковъ. Въ то же время и царица Ирубида, столь озлобленная противъ своего мужа, усмиряется отчасти его побѣдой, но болѣе всего желаніемъ отмстить Амуліусу, который, какъ оказалось, игралъ нѣжныя мелодіи не для нея, а для какой-то голубоокой красавицы. Происходитъ общее примиреніе и веселый pas-de-quatre, который танцуютъ Птоломей, Ирубида, Пробосцимосъ и Валькиріусъ-Гаммо. Между тѣмъ, Амуліусъ, боясь преслѣдованія, скрылся къ своей голубоокой красавицѣ, и та его прячетъ въ конюшнѣ, въ ларѣ для овса. Но, прежде чѣмъ закрыть крышку, онъ спрашиваетъ: «Какъ зовутъ тебя, красавица?» Она отвѣчаетъ: «Меня зовутъ Ваниллой». Амуліусъ цѣпенѣетъ, но тутъ голубоокая дѣва быстро закрываетъ крышку ларя. На сцену является начальникъ тѣлохранителей Фараона съ приказомъ разыскать Амуліуса и приступаетъ къ обыску во всемъ домѣ. Тогда Ванилла, въ отчаяніи, признается отцу, что она спрятала въ конюшнѣ неизвѣстнаго господина, котораго полиція ищетъ, и котораго она безъ ума любитъ. Прежде чѣмъ согласиться на свадьбу, Валькиріусъ-Гаммо проситъ большихъ подробностей; Амуліусъ вылѣзаетъ изъ ларя и объявляетъ, что согласенъ сдѣлаться вѣрнымъ подданнымъ Птоломея, если ему дадутъ теплое казенное мѣсто и позволятъ жениться на Ваниллѣ. Какъ бы то ни было, Амуліусъ — ближайшій наслѣдникъ Птоломея, въ случаѣ его неожиданной смерти — а въ Египтѣ жизнь не застрахована — и потому Валькиріусъ-Гаммо соглашается. Ирубида такъ же разрѣшаетъ этотъ бракъ, чтобъ только поскорѣе отдѣлаться отъ своей соперницы, и все кончается благополучно. Даже Рага-Муффина прощаютъ, въ виду его чистосердечнаго раскаянія, что онъ убилъ Маслянаго Быка и съѣлъ его съ своими акколитами такъ же какъ и предъидущихъ пятьдесятъ быковъ, въ теченіи его пятилѣтней службы жрецомъ. Освобожденный изъ тюрьмы, онъ открываетъ въ Мемфисѣ ресторанъ, подъ вывѣской «Масляный быкъ». Послѣдняя сцена пьесы представляетъ торжественное шествіе новаго, чрезвычайно жирнаго, получившаго на выставкѣ медаль, Аписа и свадебный пиръ Амуліуса и Ваниллы въ ресторанѣ Рага-Муффина, гдѣ прислуживаютъ двадцать четыре его акколита, превратившіеся въ приличныхъ, расторопныхъ лакеевъ.

---

Окончивъ чтеніе третьяго акта, Теодоръ Тремоленъ закрылъ рукопись, отеръ платкомъ лобъ и выпилъ стаканъ воды. Всѣ присутствующіе окружили насъ съ громкими криками: браво и рукоплесканіями.

— Великолѣпно! воскликнула Мими Трибулеръ: — я буду царица Ирубида, только вы мнѣ сдѣлайте діалоги подлиннѣе. Не забудьте, г. Грогулу, послать поскорѣе копію пьесы Полю Креки, чтобъ онъ успѣлъ нарисовать мнѣ костюмы.

— А я буду играть Ваниллу, произнесла, нараспѣвъ, красная актриса: — но устройте мнѣ поболѣе выходовъ. Да смотрите, г. Грогулу, чтобъ у меня было четыре костюма.

— Здѣсь платятъ автору десять процентовъ съ выручки, сказалъ Жавеленъ, дружески хлопая по плечу Тремолена: — если ваша пьеса будетъ имѣть сто представленій, то ваша будущность обезпечена. Но, на вашемъ мѣстѣ, я сократилъ бы немного первый актъ.

Между тѣмъ, директоръ мрачно пошептался съ режиссеромъ и настолько любезно, насколько это было въ его натурѣ, сказалъ:

— Господа, мы принимаемъ вашу пьесу на обыкновенныхъ условіяхъ, если ее дозволятъ. Я сегодня же пошлю ее въ цензуру — Ахъ, да, я и забылъ цензуру! воскликнулъ Жавелезъ, и лицо его вдругъ отуманилось.

Въ эту минуту, къ величайшему нашему ужасу, великій Лангустъ хладнокровно произнесъ:

— Я вамъ совѣтую, господа, не очень радоваться. Вашу пьесу запретятъ.

Я тутъ вспомнилъ, что, ее время чтенія, великій Лангустъ ни разу не сказалъ браво и не рукоплескалъ, хотя лицо его и выражало удовольствіе.

— Запретятъ! воскликнулъ я въ изумленіи: — кто?

— Г. Бюшъ, отвѣчалъ Лангустъ.

— Г. Бюшъ! Кто онъ такой?

Этотъ простой вопросъ, казалось, привелъ въ тупикъ великаго Лангуста. Онъ взглянулъ на меня пристально и насупилъ брови.

— А! произнесъ онъ съ ядовитой улыбкой: — вы не знаете, кто такой г. Бюшъ!

V.

Я предоставляю вамъ судить, въ какомъ настроеніи мы возвратились домой съ Теодоромъ Тремоленомъ. Намъ поднесли къ губамъ кубокъ съ отличнымъ виномъ и въ ту самую минуту, какъ мы хотѣли его выпить, явился таинственный, невѣданный нами человѣкъ и выхватилъ кубокъ у насъ изо рта! Кто такой г. Бюшъ? что это былъ за человѣкъ? Какое было у него сердце? Можно ли было его убѣдить и разжалобить? Всѣ эти вопросы мы задавали себѣ, идя по бульварамъ, и право, кажется, еслибъ мы не находились въ шумной, веселой толпѣ, то сѣли бы на скамейку и горько заплакали. Дѣло въ томъ, что мы не были ни сенаторами, ни академиками, какъ г. Бюшъ, и то, что могло казаться забавой ему, было плохой шуткой для насъ. Мы видѣли надпись огненными буквами «Бюшъ» на каждомъ оффиціальномъ домѣ и на челѣ каждаго оффиціальнаго на взглядъ прохожаго. Бѣдный Тремоленъ очень смиренно извинился передъ полицейскимъ сержантомъ, который наступилъ ему на мозоль. Дѣйствительно, не былъ ли полицейскій сержантъ одной изъ шишекъ того великаго административнаго дерева, къ высшимъ сучьямъ котораго принадлежалъ г. Бюшъ.

Право, я не могу объяснить, какъ мы провели два дня и двѣ ночи; кажется, днемъ мы смотрѣли въ окно и считали, сколько воробьевъ сидѣло на сосѣдней крышѣ, а ночью продолжали свои безмолвныя, мрачныя думы. Я помню, что одинъ воробей очень сочувственно смотрѣлъ на меня, словно ему жаль было моей печальной физіономіи.

Черезъ три дня, рано утромъ, мы получили письмо отъ г. Жавелена. Онъ съ сожалѣніемъ увѣдомлялъ насъ, что предсказаніе Лангуста, какъ всегда, исполнилось и г. Бюшъ отказался разрѣшить къ представленію «Маслянаго Быка». Но что все же ему удалось, черезъ одного знакомаго, настоять на второмъ чтеніи пьесы въ присутствіи авторовъ. Такимъ образомъ, по словамъ Жавелена, мы могли еще постараться убѣдить въ свою пользу г. Бюша.

Мы прочли это письмо въ 9 часовъ, а засѣданіе было назначено въ 11 часовъ въ тотъ же день, такъ что мы едва имѣли время снести въ ломбардъ скрипку Тремолена и взять на прокатъ у еврея сюртуки и шляпы. Какъ бы то ни было, въ положенный часъ мы въ довольно приличномъ видѣ явились въ министерскій домъ, и часовой у дверей не принялъ насъ за нищихъ, какъ это не разъ случалось съ нашими собратіями, драматургами.

Какія роскошныя, блестящія помѣщенія занимаютъ министерства! Хотя на дворѣ стояла весна и никому не было холодно, но во всѣхъ корридорахъ и пріемныхъ топились камины. Приставъ, съ серебряной цѣпью на груди, очень почтительно сирасилъ, кого намъ надо. Мы сказали.

— Комитетъ драматической цензуры, господа, продолжалъ онъ: — во второмъ этажѣ, направо третья дверь. Г. Бюшъ только что пріѣхалъ.

И онъ поклонился низко словно мы были посланники.

— Комитетъ драматической цензуры! раздалось какъ эхо гдѣ-то далѣе.

И второй приставъ, принявъ насъ, быть можетъ, за Сарду и Дюма-сына, замѣтилъ, если можно, еще почтительнѣе:

— Мы привыкли видѣть много вашихъ собратій по профессіи, господа, и часто очень бѣдныхъ.

Съ этими словами онъ понюхалъ табаку, какъ бы желая оградить себя отъ заразы, распростаняемой бѣдняками.

Въ пріемной мы встрѣтили еще болѣе любезный пріемъ.

— Господа Тремоленъ и Мармело, если не ошибаюсь? спросилъ молодой, очень прилично одѣтый секретарь, смотря въ бумагу, которую онъ держалъ въ рукахъ: — пожалуйте.

Онъ быстро отворилъ дверь въ обширную комнату, гдѣ шестеро болѣе или менѣе плѣшивыхъ стариковъ грѣлись у камина.

Центръ группы составлялъ господинъ высокаго роста, въ прянично-коричневомъ фракѣ, въ высокомъ бѣломъ галстухѣ, съ красной ленточкой въ петлицѣ и въ башмакахъ, надъ которыми виднѣлись носки. Онъ, по всей вѣроятности, хорошо позавтракалъ, потому что сіялъ благоденствіемъ и добродушно, самодовольно игралъ массивной золотой цѣпочкой съ многочисленными печатями. Одного взгляда было достаточно, чтобъ убѣдиться, что онъ былъ великой планетой, а другіе только были его сателитами. Въ ту самую минуту, какъ мы вошли въ комнату, онъ что-то съострилъ и остальные пять плѣшивыхъ стариковъ смѣялись съ одинаковымъ выраженіемъ лица.

При громкомъ докладѣ секретаремъ нашихъ фамилій, смѣхъ прекратился, и г. Бюшъ закашлялъ, засунувъ руки въ задніе карманы. Вотъ и все привѣтствіе, котораго мы удостоились съ его стороны. Затѣмъ, онъ молча пошелъ къ круглому столу и сѣлъ на предсѣдательское мѣсто; товарищи послѣдовали его примѣру.

— Что вашъ ревматизмъ сегодня, г. Руско? спросилъ сочувственно одинъ изъ цензоровъ у своего сосѣда.

— Благодарю васъ, я спалъ въ прошлую ночь, отвѣчалъ второй цензоръ.

— Теперь въ городѣ много ревматизмовъ, замѣтилъ третій цензоръ.

— Пробовали вы, Руско, тереть больное мѣсто камфарой? произнесъ г. Бюшъ покровительственнымъ тономъ: — мнѣ это очень помогаетъ.

Между тѣмъ, цензоръ, менѣе всѣхъ плѣшивый, порылся въ грудѣ бумагъ и вынулъ нашу рукопись, которую мы узнали издали. Онъ быстро перелистовалъ ее и мы замѣтили, что она вся испещрена краснымъ карандашемъ. Убѣдившись, что это пьеса, о которой шла рѣчь, цензоръ почтительно подалъ ее г. Бюшу.

Стоило заплатить двадцать франковъ за одно зрѣлище, которое представилъ этотъ великій сенаторъ и академикъ, взявъ въ руки нашу рукопись и смотря на ея заглавіе. Лицо его выражало такое холодное презрѣніе, какое нельзя передать ни на какомъ языкѣ, а его красновѣчивое пожиманіе плечами такъ низко ставило наше произведеніе, что остальные пять цензоровъ глядѣли на насъ, какъ обыкновенно смотрятъ присяжные на признаннаго ими виновнымъ подсудимаго во время совѣщанія судей о томъ, назначить ли ему пятнадцать или двадцать лѣтъ каторги. Г. Бюшъ прищурился и что-то шепнулъ цензору, сидѣвшему отъ него направо. Мы только разслышали: — «вульгарное заглавіе», «проституція драматическаго искуства», «святотатственное осмѣяніе классической древности», «упадокъ современной литературы». Наконецъ, г. Бюшъ взглянулъ на насъ и произнесъ не грубо и не сердито, а съ спокойнымъ величіемъ:

— Господа Тремоленъ и Мармело, вы просили второго чтенія этой… этой… (г. Бюшъ колебался, не рѣшаясь произнести) этого произведенія и комитетъ согласенъ уважить вашу просьбу. Но я полагаю не лишнимъ предупредить васъ, что сколько бы мы ни читали, мы никогда не измѣнимъ нашей твердой рѣшимости запретить ваше произведеніе. Извините… что вы хотѣли сказать?

— Я только хотѣлъ замѣтить, промолвилъ Тремоленъ: — что, въ такомъ случаѣ, второе чтеніе, быть можетъ, излишне.

— Я съ вами совершенно согласенъ, продолжалъ г. Бюшъ: — мы, сидящіе вокругъ стола, призваны къ исполненію долга, могу сказать, святого долга въ отношеніи общества. При исполненіи этого долга, мы стараемся выказать на столько снисходительности, на сколько это не противорѣчитъ безопасности общества. Я долженъ прибавить, что мы прибѣгаемъ къ снисходительности не по желанію, а по необходимости. Я нимало не хочу, господа, оскорбить васъ, но вы сами согласитесь, что уровень современной литературы ниже, чѣмъ въ какую бы то ни было эпоху человѣческой исторіи, за исключеніемъ, быть можетъ, того варварскаго времени, когда Фарамондъ и его франки уничтожили римскую цивилизацію въ Галліи и превратили всю страну въ пустыню. Поэтому, еслибъ мы не умѣряли справедливость снисходительностью, то мы не могли бы пропустить ни одной пьесы, да, ни одной. Всѣ пьесы гадки; вопросъ только въ степени ихъ недоброкачественности. Но есть, однако, границы, за которыя не переступаетъ и наше снисхожденіе. Est modus in rebus, какъ говоритъ Флаккъ. Общество мудро поставило предѣлы, именуемые нравственностью и порядкомъ. Когда мы видимъ стремленіе, явное, намѣренное, перейти эти предѣлы, то наша обязанность воспрепятствовать, какъ мы и рѣшились сдѣлать въ настоящемъ случаѣ.

Ропотъ одобренія пяти сателитовъ ясно доказалъ, что они вполнѣ сочувствовали словамъ г. Бюша.

— Я знаю, продолжалъ онъ: — что писатели настоящей эпохи литературнаго упадка любятъ издѣваться надъ учрежденіями, которыя освящены вѣками. Ничто, ни религія, ни твердые принципы исполнительной власти не обезпечены отъ нападокъ. Вы достаточно это доказали въ своемъ произведеніи, сдѣлавъ перваго министра Пробо… Пробос… Пробосцимоса (Боже мой! какое нелѣпое имя)… такимъ человѣкомъ… какого, я съ гордостью скажу, никогда не бывало въ нашей странѣ.

— Но мы говоримъ объ Египтѣ, замѣтилъ почтительно Тремоленъ.

— Можетъ быть, по формѣ, но не по мысли, отвѣчалъ строго г. Бюшъ: — въ подобныхъ произведеніяхъ — намѣреніе все. Вы хотѣли написать сатиру и написали сатиру неприличную и вредную. Неужели вы думаете, что мы не догадались, что подъ Пробосцимосомъ вы разумѣете его превосходительство господина перваго министра, подъ Рага-Муффиномъ — знаменитаго прелата, всѣми уважаемаго за его святость, а подъ Валькиріусомъ-Гаммо (г. Бюшъ вдругъ побагровѣлъ) — нелѣпымъ мудрецомъ… меня!

Тремоленъ не ожидалъ этого послѣдняго удара и, упавъ на стулъ, громко захохоталъ.

Г. Бюшъ торжественно поднялся съ кресла, посмотрѣлъ на насъ съ всесокрушающимъ достоинствомъ и медленно позвонилъ.

Въ комнату вошелъ курьеръ.

— Проводите этихъ господъ! произнесъ г. Бюшъ.

VI.

Спустя полчаса, мы возвращались домой по бульварамъ. Конечно, мы не были счастливы, но продолжали смѣяться и Тремоленъ уже равнодушно относился къ нашей неудачѣ. На перекресткѣ улицы Сент-Онорэ экипажи столпились и прохожіе смотрѣли съ любопытствомъ на великолѣпную коляску, запряженную парой прекрасныхъ сѣрыхъ лошадей и на сидѣвшую въ ней красавицу въ сиреневомъ платьѣ, съ рыжимъ шиньономъ и маленькой собачкой на колѣняхъ.

— Г. Семолина! Г. Мармаладъ! воскликнула вдругъ эта красавица, махая зонтикомъ.

Мы узнали Мими Трибулеръ. За коляской, въ какихъ нибудь двадцати шагахъ, ѣхали верхами, въ видѣ почетнаго эскорта, графы Жозэ и Нозэ. Мы приподняли шляпы и хотѣли пройти мимо.

— Нѣтъ, нѣтъ, на одну минуту! продолжала она кричать во все горло: — откуда вы господа?

— Изъ цензуры, отвѣчалъ я.

— Ну, что?

— Запретили.

— Боже мой! воскликнула Мими Трибулеръ въ ужасѣ: — а я уже заказала туалеты. Ей, Альфонсъ! Поверни скорѣе къ моей модисткѣ.

Эти слова Мими Трибулеръ были эпитафіей нашего перваго успѣха на драматическомъ поприщѣ.

Конецъ.

"Отечественныя Записки", №№ 11—12, 1878