ФРАЗЫ.
правитьI.
правитьДень склонялся къ вечеру, чему очень радовались деревенскіе жители, потому-что этотъ іюньскій день былъ невыносимо-жарокъ.
Въ небольшой залѣ небольшаго господскаго дома села Кружкова, собралось общество, занятое очень-пріятно. Двѣ молодыя дѣвушки перебирали съ большаго лотка клубнику и методически разсыпали ее на тарелки; имъ помогали, или, вѣрнѣе, мѣшали трое маленькихъ дѣтей, рѣзвыхъ, шумливыхъ, которыя то вспрыгивали на стулья, то усаживались на полу и вообще вертѣлись столько, что, казалось, ихъ въ комнатѣ больше, нежели сколько было въ-самомъ-дѣлѣ. Пожилая дама, хозяйка дома и мать этой семьи, сидѣла у открытаго окна и наблюдала, какъ въ цвѣтникѣ, подъ тѣнью акацій, старая ключница варила варенье на жаровнѣ, въ которой искрились и трещали уголья. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, маленькая дѣвочка, присѣвъ на дорожкѣ, толкла сахаръ. Обстановку сцены составляли тарелки, стаканы, графины съ водою, миски со льдомъ и съ вареньемъ. Хозяйственное дѣло было въ самомъ разгарѣ. Оно дѣлалось очень-весело.
— Маменька, возьмите отъ насъ Петрушу! сказала одна изъ дѣвушекъ, хорошенькая брюнетка съ яркими глазками и полными ручками: — онъ непремѣнно убьется; посмотрите, какъ онъ шалитъ.
Мальчикъ, о которомъ говорили, исполнялъ въ эту минуту удивительную эквилибристическую штуку, упираясь кончиками ногъ въ стулъ, а локтями на столъ. Мать оглянулась и ахнула.
— Сойди скорѣе! сойди сейчасъ! вскричала она, испугавшись и вставъ съ мѣста: — ну, можно ли это…
— Матушка, Катерина Петровна, отозвалась изъ цвѣтника ключница, она же и няня, услыша грозу, поднимавшуюся на ея любимца: — отпустите его сюда, ко мнѣ. Дитя рѣзвится, извѣстно, оттого-что въ комнатѣ ему жарко.
Эти слова, хотя нисколько незабавныя, возбудили общій смѣхъ. Когда людямъ весело и нѣтъ заботы, они всему смѣются.
— Кажется, наконецъ и васъ разбудили? сказала дѣвушка, обращаясь къ молодому человѣку, который сидѣлъ въ углу залы, въ тѣни, и закрывался книгою.
— Какъ, разбудили? спросилъ онъ, вставая и подходя къ ней.
— Конечно; хотя оно и несовсѣмъ-учтиво, а признайтесь — жаръ и наша работа навели на васъ сонъ.
— Вы все нападаете на меня, Ольга Григорьевна. Я, право, читалъ.
— Полноте! возразила она, разсмѣявшись: — была ли возможность читать? Мы знаемъ, что вы человѣкъ серьёзный и, право, не потеряемъ къ вамъ уваженія, если вы признаетесь, что не могли… отрѣшиться… Такъ это называется, Настенька?
— Такъ, отвѣчала ея подруга.
— Что вы не могли отрѣшиться отъ клубники, отъ нашего смѣха, отъ желанія заснуть — для вашего ученаго чтенія…
— Это не ученое чтеніе, возразилъ онъ, показывая ей книгу.
— Стихи… Такъ тѣмъ простительнѣе. Я думаю, самъ ихъ авторъ понималъ, что невсегда можно ими заниматься. Что, у великихъ людей, бывали ли прозаическія минуты въ жизни, напримѣръ, какъ у насъ теперь?
— Какъ не бывать!
— Передайте, пожалуйста, это блюдо нянѣ, въ окошко; не разсыпьте ягодъ… А почему это называется прозой, Василій Дмитричъ?
— Почему… Потому-что это не поэзія, отвѣчалъ онъ.
— Но вѣдь поэзія — счастье; а если мы счастливы прозой…
— Что вамъ вздумалось философствовать сегодня? прервалъ онъ: — вотъ фантазія!
— Чтобъ доставить вамъ удовольствіе, отвѣчала она, смѣясь: — чтобъ вы не сказали, что мы погрязли въ прозѣ, чтобъ вамъ не было слишкомъ-трудно перейдти къ житейскому отъ всѣхъ ѣашихъ восторговъ. (Она указала на книгу.) Довольны ли вы?
— Доволенъ… То-есть, я хотѣлъ сказать: довольно.
— Я сама то же думала, отвѣчала Ольга, продолжая смѣяться. — Садитесь здѣсь и помогите намъ скорѣе кончить; мы устали.
Молодой человѣкъ сѣлъ и принялъ дѣятельное участіе въ работѣ.
По всему было замѣтно, что онъ и дѣвушки были давно знакомы: они не трудились занимать другъ друга. Въ деревнѣ, между близкими сосѣдями, недолго завязаться короткому знакомству, если люди рѣшатся забыть претензіи и свое маленькое самолюбіе, этотъ вѣчный источникъ принужденія и скуки. Ольга и Настенька не были родня другъ другу. Настенька была сирота и училась въ какомъ-то заведеніи, изъ котораго прямо поступила въ гувернантки въ эту семью. Она занималась двумя маленькими сестрами Ольги, или, вѣрнѣе, сама стала ея сестрой — такъ полюбили онѣ другъ друга. Мать Ольги, въ свою очередь, очень привязалась къ сиротѣ и говорила, что отпуститъ ее отъ себя только въ домъ къ хорошему человѣку, къ мужу, котораго она ей найдетъ и выберетъ, какъ выбирала бы для родной дочери. Состояніе Катерины Петровны было невелико, но Ольга, а съ ней вмѣстѣ и ея подруга, жили весело, какъ всегда живется людямъ, нетребующимъ отъ жизни слишкомъ-затѣйливаго веселья. Среди тихаго деревенскаго быта всякій маленькій праздникъ становится эпохой, самый простой нарядъ цѣнится дорого. То и другое невсегда бываетъ хорошо, за-то приноситъ удовольствіе, которое рѣдко доставляютъ блестящіе балы и роскошные наряды тамъ, гдѣ къ нимъ уже привыкли. Въ глуши впечатлѣнія принимаются полнѣе, потому-что случаются рѣже — истина не новая; но вѣдь всѣ истины не новы…
Ольга была настоящая деревенская дѣвушка по своей простотѣ и впечатлительности. Веселый характеръ сохранилъ ее отъ жеманства, доброе сердце — отъ страсти къ пересудамъ. Въ ней была какая-то рѣшительность, которая не давала ей заниматься мелочами, а здравый смыслъ, даже болѣе, нежели врожденная разборчивость женщины, не допускалъ ея быть неизящной и привязываться къ неизящному. Ея образованіе было не велико, но она понимала вѣрно и любила то, что знала, хотя любила безъ экзальтаціи. Въ ней нашлось мужество, рѣдкое въ восьмнадцатилѣтней дѣвушкѣ, мужество учиться у своей подруги, заниматься какъ дитяти, между-тѣмъ, какъ хотѣлось бы разговаривать, мечтать, смѣяться, какъ взрослой. Все, что она дѣлала, дѣлалось въ самомъ строгомъ порядкѣ; она оставляла свои занятія, даже тѣ, которыя любила, для другихъ занятій, даже нелюбимыхъ, если это было нужно, иногда, просто, если приходило время. Она легко дѣлила свою жизнь на жизнь ума, чувства и жизнь положительную такъ легко, что, казалось, для нея не было скучныхъ занятій. Можно было бы сказать, не зная ея коротко, что Ольга — существо хуже нежели апатическое — существо грубое. Есть люди, готовые назвать спокойствіе безчувственностью, люди, которые не вѣрятъ, что другимъ больно, если эти другіе не кричатъ. Эти люди не простили бы Ольгѣ ея ровной веселости, предположивъ недостатокъ пониманія тамъ, гдѣ, напротивъ, было слишкомъ-много вѣрнаго пониманія жизни: они затруднились бы подать ей совѣтъ, какъ жить въ селѣ Кружковѣ и съ его сосѣдями, вѣчно вздыхая объ идеалахъ и вѣчно тоскуя о человѣчествѣ… Къ счастью Ольги, такихъ строгихъ судей не нашлось между ея знакомыми, и всѣ, знакомые и сосѣди, продолжали отъ души любить милую, веселую дѣвушку, какъ любили ласковую, умную дѣвочку.
Года за два до того времени, съ котораго начинается этотъ разсказъ, въ числѣ сосѣдей села Кружкова явился пріѣзжій, Василій Дмитричъ Хотницкій. Онъ нѣсколько лѣтъ служилъ въ Москвѣ и недавно вышелъ въ отставку; его имѣніе было очень-хорошенькое, такъ-что Хотницкій считался самымъ выгоднымъ женихомъ въ сосѣдствѣ. Конечно, въ столицѣ, гдѣ жилъ онъ прежде, онъ не удивлялъ и не брался никого удивить своими полуторастами душами; но умъ и воспитаніе давали ему право бывать въ порядочномъ обществѣ, которое принимало его охотно. Пріѣхавъ въ деревню, онъ поскучалъ сначала даже о томъ, что почти не нравилось, когда было предъ глазами, еще разъ оправдывая этимъ давно-извѣстное замѣчаніе: «что прошло, то мило», пожалѣлъ немного, а потомъ, кокъ человѣкъ благоразумный, понимая необходимость ужиться тамъ, гдѣ поставила его судьба, сталъ присматриваться ко всему окружающему, съ искреннимъ желаніемъ найдти какъ можно болѣе хорошаго. Это желаніе было нѣсколько себялюбиво: Хотницкій искалъ привязанностей, чтобъ не скучать. Увезенный ребенкомъ въ Москву, гдѣ выросъ, учился и жилъ, онъ зналъ уѣздныхъ жителей только по нравоописательнымъ романамъ, а потому очень удивился и обрадовался, открывъ въ нихъ множество сторонъ неподмѣченныхъ романистами и выкупающихъ очень-многое. Были, конечно, и странности, рѣзкости, иногда даже превышающія вымыселъ романистовъ; но Хотницкій припомнилъ и сравнилъ — и обрадовался еще болѣе, какъ новизнѣ, открытію старой истины, что хорошее и дурное перемѣшаны вездѣ въ равной степени, что, конечно, есть уголки на свѣтѣ, гдѣ можно скучать болѣе, нежели въ другихъ, но что именно въ этихъ уголкахъ слѣдуетъ менѣе негодовать и горячиться. Онъ не усвоилъ себѣ обычаевъ своего уѣзда, не привыкъ къ странностямъ, не потерялъ своихъ изящныхъ привычекъ, не облѣнился: онъ только сталъ болѣе извинять, припоминая, что видалъ вещи, въ своемъ родѣ неменѣе непростительныя. Не выказавъ съ перваго раза скуки, не важничая впослѣдствіи, отъискивая сближенія по душѣ, а не по сходству свѣтскихъ привычекъ, Хотницкій былъ скоро и достаточно вознагражденъ: въ числѣ сосѣдей, оригиналовъ было немного, а нашлось нѣсколько хорошихъ людей, которые его полюбили. Къ концу втораго года своего житья-бытья въ деревнѣ, онъ ужь любилъ деревню; даже ранѣе этого началъ онъ находить удовольствіе бывать въ Кружковѣ и видѣть Ольгу. Знакомство скоро сдѣлалось дружескимъ. Образы свѣтскихъ женщинъ уже довольно сгладились въ его памяти; оригинальность Ольги не казалась рѣзкою среди ея обстановки; напротивъ, въ минуты раздумья, слѣдствія неумѣреннаго чтенія любимыхъ поэтовъ въ жаркій день, Хотницкій находилъ, что къ сельской природѣ идетъ именно такая личность женщины. Въ числѣ его собственныхъ странностей, привезенныхъ изъ общества, или прирожденныхъ (какъ выражалось это общество, не заботясь, что выраженіе было вычурно), была страсть разбирать женскіе характеры. Онъ старался развить эту страсть и въ Ольгѣ, и употреблялъ на то все свое краснорѣчіе, разбирая необыкновенно-тонко и говоря очень-много…
На него нашло это расположеніе духа чрезъ нѣсколько минутъ послѣ того, какъ Ольга посадила его за клубнику.
— Была у васъ Прасковья Александровна Залѣская? спросилъ онъ, обращаясь къ хозяйкѣ.
— Зорькинская помѣщица? Нѣтъ, отвѣчала Катерина Петровна.
— Жаль! Какая это прекрасная, милая, образованная женщина… Очень-жаль!
— А я очень-мало жалѣю, возразила Ольга.
— Почему?
— Она очень-богата: такъ она ни мила, ни обходительна, а неловко знакомиться при такой разницѣ состоянія.
— Извините, я не ждалъ этого отъ васъ. И это вы сказали! Если даже эта женщина своимъ удивительнымъ характеромъ, своимъ необыкновеннымъ умомъ заслуживаетъ привязанность безграничную…
— Тѣмъ хуже, прервала Ольга: — я привяжусь къ ней и должна буду съ ней разстаться. Чрезъ полтора мѣсяца, когда она уѣдетъ отсюда, мнѣ останется только горе, а она меня забудетъ.
— Почему вы это думаете?
— Потому-что такихъ друзей, какъ я, у нея, должно-быть, слишкомъ-много: недостанетъ памяти.
— Зачѣмъ же такое самоуниженіе?
— Напротивъ, самая искренняя похвала ей, отголосокъ вашей похвалы.
— Послѣ этого лучшія, самыя возвышенныя созданія никогда не найдутъ друзей.
— Напротивъ; но пусть только эти созданія не сбираютъ ихъ на-лету. На-лету можно принять поклоненіе, комплиментъ, а не дружбу; дружбу надо узнавать ближе: это дѣло серьёзное.
— Какое строгое сужденіе! возразилъ Хотницкій.
— Развѣ я не права?
— Положимъ, въ нѣкоторой степени, вы, можетъ-быть, и правы. Но какая холодность! Какъ мало женственности въ вашемъ рѣзкомъ опредѣленіи!..
— Залѣская здѣсь одна или съ мужемъ? спросила Катерина Петровна.
— Одна. Мужъ ея живетъ въ тверской деревнѣ. Развѣ вы этого не знаете?
— Нѣтъ. Мы встрѣтились съ нею всего одинъ разъ, въ храмовой праздникъ, у священника, на одну минуту. А вы бываете у нея?
— Да, я познакомился и былъ… Разберемте хоть это, продолжалъ Хотницкій, обращаясь къ Ольгѣ. — Какая милая внимательность: она знала, что обрадуетъ старика, украситъ его праздникъ — и пришла…
— Постойте, Василій Дмитричъ, не сердитесь! вскричала Ольга: — я скажу, какъ вы: «разберемъ». Тонкости, такъ тонкости! Желала ли она обрадовать, или была увѣрена, что обрадуетъ?
— Ахъ, для чего же привязываться, чтобъ найдти дурное?
— Вы привязываетесь же, чтобъ найдти хорошее? Будьте справедливы.
— Вы предубѣждены противъ нея.
— Нимало, только я не люблю фразъ. фразами все можно увеличить и украсить. Скажите тоже, только просто — тогда увидите настоящую правду. Попробуйте придавать поменьше важности пустымъ вещамъ — увидите, что будетъ лучше.
— То-есть, ничего не увидимъ отъ привычки не смотрѣть — ни хорошаго, ни дурнаго. Вы сегодня въ духѣ философствовать и противорѣчить.
— Вы знаете, я не люблю преувеличеній; а философствовать вы сами меня пріучили, отвѣчала она тихо.
Хотницкій видѣлъ, что огорчилъ ее, но, изъ упрямства, замолчалъ, будто самъ обидѣлся.
— Вы знали Залѣсную въ Москвѣ? спросила Настенька.
— Нѣтъ, въ первый разъ встрѣчаю здѣсь, отвѣчалъ онъ.
— И, вѣроятно, будете часто посѣщать ее? продолжала Настенька.
Хотницкій взглянулъ на Ольгу, и ему стало какъ-будто совѣстно. У него было доброе сердце. Онъ вспомнилъ, что знакомство съ нею доставило ему самыя пріятныя минуты его деревенской жизни, и что теперь выказать предъ деревенской девушкой, что онъ слишкомъ обрадовался этой свѣтской встрѣчѣ, значило бы огорчить эту дѣвушку, даже обидѣть. Онъ не былъ мелоченъ, не отрекался отъ пріязни изъ ложнаго стыда, и его почти испугала мысль, что его отвлеченныя разсужденія о женщинахъ вообще могутъ быть приняты за положительную неучтивость; поэтому поспѣшилъ поправиться.
— Не знаю, часто ли я буду ее видѣть, отвѣчалъ онъ, обращаясь къ Настенькѣ. — Она пріѣхала сюда, какъ говоритъ, «отдыхать въ уединеніи»: значитъ, лишній визитъ безпокоитъ ее. Я самъ, какъ вы знаете, такъ распредѣлилъ свое время, что буду посвящать ей только лишнее, если найдется…
— Послушайте, вскричала Ольга: — говорите сколько хотите, что я спорю, противорѣчу, все, что вамъ угодно, но я не могу не сказать: вы сами себѣ противорѣчите. «Прекрасная, очаровательная женщина», а вы отдадите ей только лишній часъ, если онъ у васъ найдется!..
— Я не противорѣчу себѣ.
— Такъ для чего же фразы? почему вы не сказали просто, прямо: «я буду къ ней ѣздить часто, но все-таки не забуду васъ». Вы это думали?
— Конечно, это, отвѣчалъ немного-затрудненный Хотницкій; — но, согласитесь, это ужь такъ прямо…
— Вы думаете, ваша запутанная отговорка… пріятнѣе?
— Я ничего не думаю, вскричалъ онъ: — я знаю, что вы заставляете меня во всемъ соглашаться.
— Это всего лучше, сказала Ольга. — Согласитесь ли вы вотъ на какой уговоръ: ни слова больше объ отвлеченностяхъ на нынѣшній вечеръ, и идемте въ поле.
— Съ удовольствіемъ.
— Маменька, милая, позвольте все это оставить; кончайте безъ насъ; вечеръ отличный, жаль его пропустить. Дѣти! сбирайтесь! Пойдемъ, Настенька.
Въ залѣ сдѣлалось еще шумнѣе. Хотя прогулка въ полѣ была не рѣдкость, но дѣти изъявляли свой восторгъ бросаясь въ объятія другъ другу, старшей сестрѣ, наставницѣ, матери, гостю. Няня оставила кипящее варенье на жаровнѣ и побѣжала за лепешками для Петруши, находя, что для такого длиннаго путешествія необходимъ запасъ. Петруша кликнулъ дворняшку, съ которой не могъ разстаться; дѣвочки отъискивали свои платочки, перчатки, прятали куколъ. Наконецъ Ольга и Настенька, какъ настоящія деревенскія жительницы, ненадѣвающія шляпокъ для вечернихъ прогулокъ, накинули на голову кисейныя косынки; Хотницкій спряталъ въ карманъ своего Гюго и взялъ фуражку, и всѣ готовились проститься, когда Катерина Петровна вскричала взглянувъ въ окно:
— Погодите: пріѣхалъ кто-то…
Въ секунду, Петруша былъ уже въ цвѣтникѣ, и на загородкѣ, выходившей во дворъ, а потому яснѣе другихъ могъ видѣть сцену, которая происходила у воротъ…
Готовясь описывать эту сцену, мы принуждены сознаться въ нашемъ затрудненіи. До-сихъ-поръ этотъ разсказъ касался такихъ незамѣчательныхъ предметовъ, представлялъ людей и бытъ такого мелкаго круга, что, мы чувствуемъ сами, выраженія были негладки и краски неизящны. Должно перемѣнить тонъ, проникнуться всей прелестью, всѣмъ величіемъ свѣтскости и постараться возвыситься до нѣкотораго паѳоса…
У воротъ стоялъ кабріолетъ, запряженный прекрасной сѣрой лошадью. Несмотря на пыль проселочныхъ дорогъ, сбруя и отдѣлка изящнаго экипажа сіяли въ послѣднихъ лучахъ солнца; все смотрѣло дорого и модно, но экипажъ казался еще недостойнымъ той, которая имъ управляла. Это была дама воздушная, стройная, нарядная, хотя роскошь ея наряда скорѣе угадывалась, нежели бросалась съ глаза; только женщины могли бы вполнѣ оцѣнить прелесть складокъ ея блѣдно-лиловаго платья; только женщины съ перваго взгляда могли бы понять, что ея соломенную шляпку прикрываетъ кружевной вуаль, а не паутина, которая летаетъ на поляхъ въ теплые дни…
Дама была въ затрудненіи: чтобъ сойдти съ кабріолета, ей было необходимо, чтобъ кто-нибудь подержалъ лошадь. Маленькій крестьянскій мальчикъ, наблюдавшій за нею, прислонясь къ столбу у воротъ и прикрываясь отъ солнца рукавами своей пестрядинной рубашки, спрятался за плетнемъ, едва посѣтительница выразила свою просьбу. Кругомъ больше никого не было. Сѣдой дворецкій, проходившій съ самоваромъ въ кухню, поставилъ наземь свою ношу, приблизился и отважился взять подъ устцы великолѣпнаго коня, который, въ свою очередь, съ удивленіемъ оглянулъ его.
— Благодарю васъ, мой любезный, сказала гостья, сходя съ своей колесницы и показывая при этомъ невѣроятно-маленькую ножку,
Рѣшительно, это была сильфида; она не прошла, а пролетѣла до крыльца; казалось, трава не мялась подъ ея шагами…
— Маменька, это Залѣская, сказала Ольга, глядя въ окно.
— Ахъ, батюшки! вотъ не въ-пору заѣхала! сказала Катерина Петровна, пробираясь между сдвинутыми стульями на встрѣчу гостьѣ.
Хотницкій давно бросилъ свою фуражку.
Прасковья Александровна вошла; между дамами начались привѣтствія. Нечего и говорить, что дѣти убѣжали, произведя новую суматоху. Настенька пошла усмирять ихъ.
— Извините, что для перваго визита я явилась вечеромъ, сказала Прасковья Александровна, пожавъ руки матери и дочери:. — но мнѣ хотѣлось начать безъ церемоній. Мсьё Хотницкій мнѣ такъ много говорилъ о васъ…
Нельзя не замѣтить, что существа, необыкновенно-милыя, граціозныя, воздушныя, очень-много теряютъ въ описаніяхъ: слово токъ опредѣленно! Чтобъ дать понятіе о красотѣ этихъ существъ, необходимо ставить ихъ непремѣнно въ нѣкоторомъ отдаленіи и на нѣкоторой высотѣ, такъ, чтобъ смертные видѣли ихъ только въ туманѣ и слышали ихъ рѣчи не отъ нихъ самихъ, а пересказанныя тѣмъ, кто взялся показывать міру эти диковинки. Тогда смертные въ-самомъ-дѣлѣ, можетъ-быть, повѣрятъ, что это диковинки…
Сознаёмся еще разъ въ нестерпимо-грубой, положительной привычкѣ: мы не можемъ не придвинуть этихъ «идеаловъ» къ свѣту ближе, нежели сколько слѣдуетъ длятого, чтобъ они были выгодно освѣщены; мы не можемъ говорить за нихъ, а слушаемъ ихъ собственныя слова; мы не въ-состояніи увѣрять, напримѣръ, что они «вздыхали о слезахъ и печали природы», когда они сказали, просто, что накрапываетъ дождикъ. Мы замѣчаемъ, что они пьютъ и ѣдятъ, и смѣемъ не думать, что, дѣлая это, они дѣлаютъ грустную уступку житейской необходимости… Изъ чего слѣдуетъ, что мы должны смиренно и вполнѣ сознаться въ неспособности представить сколько-нибудь «воздушный», идеальный образъ: мы не видимъ его.
Теряетъ ли что-нибудь истинно-прекрасное отъ положительнаго разбора? Намъ кажется, что дневной свѣтъ невыгоденъ только для декорацій и румянъ, и, выразивъ эту довольно-неучтивую мысль, осмѣлимся пойдти дальше. Мы скажемъ просто, что все, прячащееся отъ разбора — декораціи и румяна, что нѣтъ истины въ словахъ, которыя путаются въ перифразѣ, что нѣтъ истины въ чувствѣ, которое возбуждаетъ само себя словами… Можетъ-быть, это рѣзкое убѣжденіе и мѣшаетъ намъ находить привлекательными «идеалы», гдѣ бы ни встрѣчались они: въ книгахъ ли, созданія слишкомъ-разгоряченной фантазіи, въ жизни ли, подражанія этимъ книжнымъ образамъ — подражанія болѣе или менѣе удачныя, но всегда слѣдствіе отсутствія истиннаго чувства, слѣдствіе претензіи казаться интереснѣе, слѣдствіе кокетливаго разсчета, который, къ-сожалѣнію, не всегда не удается…
Въ-самомъ-дѣлѣ, какому юношѣ не кружили головы эти мечтательныя, болѣзненно-чувствительныя женщины, въ которыхъ томная красота заставляла забывать возрастъ, женщины съ вѣчной загадкой какой-то прошлой любви, съ вѣчнымъ словомъ: «поздно!» которое отталкиваетъ и опять вызываетъ признанія? Кто, уже не юноша, а человѣкъ пожившій и испытанный жизнью, не увлекался любовью и часто восторгомъ къ этимъ созданіямъ непокорнымъ и гордымъ, откровеннымъ въ своихъ недостаткахъ и винахъ, смѣлымъ въ своемъ презрѣніи, къ этимъ немолодымъ женщинамъ, которыя говорили, что «оцѣнили и отдали забвенію все свое прошедшее, цто готовы, что могутъ, какъ дѣти, полюбить въ первый разъ?..» На-сколько все это бывало истинно? Изъ всѣхъ женщинъ, игравшихъ въ эту игру, многія ли могутъ сказать, что въ-самомъ-дѣлѣ отдавали ей всю свою душу, что въ-самомъ-дѣлѣ забывали прошедшее, что разсчитывали только на блаженство минуты, и то не для себя, что, когда проходила эта минута, онѣ сознавали жизнь свою полною и конченною, и считали уже невозможнымъ, недолжнымъ ждать и искать чего-нибудь еще впереди?..
Большая часть женщинъ окружаетъ себя романическимъ туманомъ отъ нечего-дѣлать, потому-что онъ хорошо скрываетъ ихъ настоящую незанимательность и потому-что онъ — положеніе. Мечтая, вспоминая, страдая, пренебрегая свѣтомъ, утомясь размышленіемъ, можно цѣлый день сидѣть сложа руки и не заслужить названія лѣнивицы. Отъ долгаго бездѣлья захотѣлось спать — это можно объяснить побѣдой физической природы надъ нравственной; вздумалось чѣмъ-нибудь раздражить себя — можно прочесть нѣсколько строкъ изъ полу-понимаемаго Байрона и свои нервическія слезы назвать слезами о человѣчествѣ… и такъ далѣе. Къ этому легко привыкнуть и, сначала обманывая другихъ, впослѣдствіи очень-наивно обманывать самихъ себя, вообразивъ себя чѣмъ-то въ-самомъ-дѣлѣ отличнымъ отъ другихъ. Фразы, вычитанныя сквозь сонъ и заученныя потому, что онѣ взволновали умъ, тоскующій отъ бездѣлья, хотя онъ не сознаетъ этого, а, напротивъ, увѣряетъ себя, что вѣчно занятъ, эти фразы помогаютъ сантиментальнымъ дамамъ сдѣлать опредѣленіе собственнаго ихъ характера. Въ послѣднее время въ этихъ опредѣленіяхъ вошли въ моду слова: «развитіе», «впечатлительность», «познаніе», «сочувствіе»… Фраза всесильна и еще болѣе туманитъ голову тому, кто говоритъ ее, нежели тому, кто ее слушаетъ: слушатель, недовѣрчивый насмѣшникъ, можетъ остаться недоволенъ, но увлеченный ораторъ всегда доволенъ собою. «Воздушныя», восторженныя созданія вѣрятъ себѣ и счастливы; часто они не имѣютъ понятія о томъ, что рѣшаютъ весьма-отважно; часто ихъ восторгъ, умиленіе, негодованіе вызваны тоже фразами, или подготовлены разстройствомъ нервовъ; но имъ нѣтъ дѣла до этого: они убѣждены, что онѣ «необыкновенныя женщины».
Мечтательность и восторженность, понятія отвлеченныя, требуютъ очень-много положительныхъ удобствъ для своихъ проявленій. Необходимо независимое положеніе, чтобъ никто не смѣлъ удерживать стремленій души за предѣлы того, что свѣтъ называетъ своими условіями; необходимо нѣкоторое значеніе въ этомъ свѣтѣ, длятого, чтобъ онъ не смѣлъ, по-крайней-мѣрѣ, явно насмѣхаться; необходимо богатство длятого, чтобъ прозаическія подробности не нарушали собою красоты этого поэтическаго міра… Какая огромная разница, напримѣръ, между обаятельной аристократкой, въ изнеможеніи склоняющей чудную головку на бархатную спинку кресла въ своей ложѣ, и между провинціялкой, рыдающей въ галереѣ пятаго яруса! Обѣ онѣ, конечно, видятъ одно и то же, чувствуютъ одно и то же; но одна изъ нихъ очаровательна, другая смѣшна… Такъ, по-крайней-мѣрѣ, думаютъ очень-многіе, и для этихъ многихъ, очаровательницы никогда не пропустятъ случая порисоваться. Впрочемъ, онѣ привыкли рисоваться; эта привычка называется «сознаніемъ красоты, женственностью», особенно «женственностью»… Смыслъ этого слова сдѣлался очень-обширенъ; если не ошибаемся, имъ объясняются и извиняются всѣ женскія слабости, причуды, своенравіе и мелочности. Удивительно, какъ женщины не только терпятъ это слово, но еще принимаютъ его за любезность!
Это слово недавно проникло въ глушь села Кружкова, гдѣ Хотницкій краснорѣчиво и неоднократно старался растолковать его Ольгѣ. Онъ былъ молодъ и хотя успѣлъ нѣсколько узнать свѣтскихъ женщинъ и быть обманутымъ, но еще увлекался и обманывался. Женщины «поэтическія» опаснѣе другихъ тѣмъ, что разнообразнѣе и, кокетничая, такъ трогательно взываютъ къ чувству, такъ разумно говорятъ о высшемъ назначеніи человѣка, такъ благородно протягиваютъ объятія всему міру, что человѣку доброму, умному и благородному почти-совѣстно не послушать ихъ, по-крайней-мѣрѣ, хоть одинъ разъ. Хотницкій былъ готовъ слушать и болѣе. Онъ бредилъ «развитыми» женщинами и былъ почти смѣшонъ, когда изображалъ «идеалъ, о которомъ тосковала душа его, который она должна была искать и найдти»… Онъ тоже, когда увлекался, довольно-проворно нанизывалъ одну фразу за другою.
— Это значитъ, просто (прервала его однажды Ольга), что вы хотѣли бы жениться на женщинѣ доброй, образованной и безъ претензій.
Хотницкій вспылилъ. Извиняясь, конечно, въ томъ, что говорилъ, онъ не могъ удержаться, чтобъ не высказать, какъ ему ненравится эта привычка называть вещи по имени, отъ чего самыя граціозныя становятся иногда рѣзкими. Онъ мечталъ о новой нимфѣ Эгеріи, о новой Консуэло — а ему ставили предъ глаза помѣщицу, хозяйку въ чепцѣ и съ ключами у пояса!.. Его досада была забавна. Ольга не могла не смѣяться, рискуя разсердить его нешутя; но досада Хотницкаго не была продолжительна, тѣмъ болѣе, что долго невозможно было сердиться на такую милую спорщицу.
Онъ былъ довольнѣе всѣхъ пріѣздомъ Прасковьи Александровны и взглянулъ на Ольгу съ нѣкоторымъ торжествомъ, какъ-будто говоря: «вотъ вы увидите совершенство!»
Ольга отвѣчала улыбкой, но покачала головой, какъ-будто у нея уже было готово противорѣчіе.
— Извините, сказала гостьѣ Катерина Петровна: — вы насъ застали въ хлопотахъ. Все хозяйственное, все не въ приборѣ…
— Ахъ, какъ это весело — хозяйничать! вскричала съ живостью Прасковья Александровна: — научите меня.
И, шаловливая, какъ дитя, она протѣснилась къ столу.
— Какъ это хорошо! сколько тутъ сладкаго!
— Гдѣ вамъ учиться! на что? сказала Катерина Петровна. — Вотъ, не угодно ли лучше полакомиться, отвѣдать?…
И она поднесла гостьѣ огромную миску еще горячаго варенья и большую ложку.
— Благодарю васъ, сказала Прасковья Александровна въ затрудненіи: — это такъ много… не безпокойтесь…
Она искала чего-то глазами. Катерина Петровна поняла ее и, положивъ этого варенья на блюдечко, едва-ли не вёрхомъ, заставила гостью взять его.
— Пожалуйте въ гостиную, милости просимъ.
— Ахъ, нѣтъ, вы были заняты здѣсь; пожалуйста, для меня не оставляйте вашихъ занятій.
И, утомленная всѣми этими церемоніями, Прасковья Александровна сѣла на стулъ, поданный ей Хотницкимъ.
— Merci, сказала она тихо, немного задыхаясь и поднявъ на него свои большіе, темно-сѣрые глаза.
Ея бѣглый взглядъ былъ глубокъ и пронзителенъ; ему придавали особенное выраженіе необыкновенно-длинныя рѣсницы. Ея лицо, худое и продолговатое, оттѣнялось густыми прядями темныхъ волосъ, искусно-уложенныхъ около щекъ; оно было нѣжно и матово-блѣдно, той блѣдностью, недоступной для загара, которая служитъ и будетъ вѣчно служить предметомъ удивленія и зависти деревенскихъ жительницъ.
— Мы съ вами очень-близкія сосѣдки, сказала она привѣтливо, обращаясь къ Ольгѣ. — Часто ли вы бываете въ Зорькинѣ?
— Это нашъ приходъ, отвѣчала Катерина Петровна.
— Я часто хожу гулять туда, сказала Ольга: — и знаю вашъ садъ, можетъ-быть, даже лучше, нежели вы сами: вы здѣсь еще такъ недавно…
— И въ первый разъ въ жизни.
— Какъ же вамъ должно быть скучно! сказала хозяйка. Послѣ веселостей, послѣ большаго свѣта, одной, въ деревнѣ…
— Я всегда заранѣе знаю, гдѣ мнѣ можетъ быть весело или скучно, возразила Прасковья Александровна: — еслибъ я ждала скуки здѣсь, я бы не пріѣхала.
Эти слова произвели довольно-странное и совсѣмъ-неожиданное дѣйствіе. Катерина Петровна сконфузилась: ей показалось, что гостья хотѣла дать ей понять, что и безъ нея знаютъ, что дѣлаютъ. Напротивъ, Хотницкій пришелъ въ восторгъ: онъ видѣлъ въ этихъ словахъ удивительную энергію, смѣлую волю женщины, которая спокойно и свободно располагаетъ своею жизнью. Если провинціальныя барыни умѣютъ привязаться къ простому слову, чтобъ сдѣлать изъ него сплетню, то поклонники необыкновенныхъ женщинъ, въ свою очередь, не уступаютъ въ изобрѣтательности: они умѣютъ такъ объяснять всякое слово, всякое движеніе своихъ «идеаловъ», какъ идеаламъ часто и самимъ не приходитъ въ голову…
Хотницкому очень хотѣлось воспользоваться случаемъ повернуть разговоръ на отвлеченные вопросы, но ему показалось какъ-то совѣстно и неловко; онъ почти съ досадой замѣтилъ, что ему какъ-будто страшно Ольги. Она такъ просто слушала гостью, такъ была занята тѣмъ, что дѣлалось кругомъ, что первая отвлеченность заставила бы ее разсмѣяться — Хотницкій былъ въ этомъ увѣренъ. Онъ зналъ также, что эта спорщица, вѣчно владѣющая собой, тотчасъ же найдетъ что возразить на его чувствительную фразу, и кто знаетъ, что скажетъ на это Прасковья Александровна?..
Прасковья Александровна говорила въ это время о своемъ паркѣ (который Катерина Петровна упорно продолжала называть англійскимъ садомъ) и обнаруживала необыкновенное сочувствіе къ отвлеченнымъ сторонамъ крестьянскаго быта. Она не сказана ничего особеннаго, и повтореніе ея разговора было бы нестерпимо отъ своей вялости и обыкновенности, но Хотницкій понималъ ее. Женственно-ничего-незнающая, она путала посѣвы съ покосами, и когда Ольга, знающая это дѣло какъ крестьянскій мальчишка, безъ церемоній доказала, что она путаетъ, она разсмѣялась какъ милая дѣвочка, и выслушала объясненіе съ какимъ-то вдохновеніемъ, какъ-будто удивляясь познанію Ольги даже въ самомалѣйшихъ его мелочахъ…
— Здѣсь какія поля! раздался въ ушахъ Хотницкаго голосъ Катерины Петровны, будто голосъ какой-нибудь непріятной птицы: — слава Богу, если есть у кого десятинъ шесть на душу! А вотъ туда, къ степи…
— Степи! повторила гостья, вся оживая… Помните (она обратилась къ Ольгѣ), помните степи у Гоголя?
И, не затрудняясь, она повторила то энергическое восклицаніе, которымъ Гоголь заключилъ свое описаніе степей.
Хотницкій былъ готовъ упасть предъ ней на колѣни.
— Помните? повторила Прасковья Александровна.
— Мнѣ кажется, описаніе ничего бы не потеряло и безъ этого восклицанія, отвѣчала Ольга.
Можно сказать, что это тупое, безжизненное возраженіе заставило завянуть гостью; Хотницкій взглянулъ на нее почти съ испугомъ. Послѣдній лучъ солнца скрывался въ эту минуту, и послѣдній розовый оттѣнокъ сбѣжалъ съ лица прелестной женщины. Грубое слово провинціалки убило ея оживленіе; она какъ-будто сжалась и притихла — цвѣтокъ сложилъ лепестки свои…
Была минута молчанія. Настенька, слыша, что тихо, и думая, что гостья уѣхала, съ шумомъ отворила дверь изъ корридора.
— Пойдемте въ поле! вскричала она: — взгляните, что за вечеръ!
— Я не знала, что у васъ есть еще дочь, сказала Прасковья Александровна, вставая предъ сконфуженной дѣвушкой.
— Это не дочь моя, отвѣчала Катерина Петровна. — Она живетъ у насъ, дѣтей учитъ; ужь года три будетъ, какъ изъ своего заведенія вышла.
Катерина Петровна полагала, что довольно этого объясненія. Она считала Настеньку своею, и потому ей казалось, что никто не можетъ понимать этого иначе; слѣдовательно, разсказывать о своей привязанности къ сиротѣ совершенно-излишне и только можетъ какъ-нибудь огорчить ее. Настенька, съ своей стороны, такъ сжилась съ этой семьей, что разспросы постороннихъ казались ей странными, а отвѣты Катерины Петровны — совершенно въ порядкѣ вещей. Катерина Петровна забыла представить ее гостьѣ, какъ этого требовало общежитіе; эта забывчивость легко объяснялась привычками деревенской жизни, но Прасковья Александровна была не въ-состояніи понять этихъ привычекъ, а отношенія этихъ лицъ она мало знала. Поэтому ее, и безъ того нѣсколько-утомленную и разстроенную, грустно поразило отчужденіе молодой дѣвушки, безсемейной пришелицы въ чужомъ домѣ. Она протянула ей обѣ руки и сказала пофранцузски, что она дѣлала въ первый разъ, деликатно и разборчиво не рѣшившись, до прихода Настеньки, заговорить на иностранномъ языкѣ съ людьми, которыхъ познанія были ей неизвѣстны:
— Милое дитя, такъ вы здѣсь однѣ? Такъ молоды и уже заботитесь о себѣ! Позвольте удивляться вамъ!
Настенька, которая выросла, не знавъ семьи, съ мыслью быть гувернанткой, которая видѣла гувернантками десятки своихъ ровесницъ и подругъ, до-сихъ-поръ не находила въ этомъ ничего удивительнаго.
— Надѣюсь, вы будете у меня, продолжала Прасковья Александровна и, перемѣнивъ нарѣчіе, обратилась къ Катеринѣ Петровнѣ: — вы позволите ей бывать у меня?
— Съ большимъ удовольствіемъ; онѣ никогда не разстаются съ Оленькой.
— У меня много книгъ, прекрасный ройяль, я немножко рисую, продолжала Прасковья Александровна, пофранцузски, Настенькѣ: — если вы лишены всего этого, у меня вы все найдете. Не правда ли, мы будемъ друзьями?
Настенька была очень-смущена; она взглянула на Ольгу, которая слушала все, что говорилось будто по секрету для нея. Ольга улыбнулась ей, но молчала.
— Не хочу мѣшать вашей прогулкѣ, m-lle Ольга. Я вижу ваше нетерпѣніе, очень-понятное: вечеръ такъ хорошъ! Мсьё Хотницкій, вѣроятно, пойдетъ съ вами?
— Можно отправиться въ Зорькино, сказалъ Хотницкій: — если позволите, мы проводимъ васъ.
— О, нѣтъ, благодарю васъ, отвѣчала Прасковья Александровна. — Пѣшкомъ идти я не могу: я устала. У m-lle Ольги есть, вѣроятно, свой проектъ прогулки.
Она распростилась, подавъ всѣмъ руки; Настеньку она тихонько привлекла въ объятія и прошептала:
— Приходите ко мнѣ скорѣе, однѣ…
Затѣмъ она порхнула на крыльцо, вскочила въ кабріолетъ и умчалась.
— Зачѣмъ ты не заговорила съ ней пофранцузски? сказала Настенька Ольгѣ: — мнѣ было такъ неловко.
— Полно; что за вздоръ! Дай мнѣ, наконецъ, поучиться хорошему тону.
— Не правда ли, восхитительное созданіе? сказалъ Хотницкій, проводивъ Залѣскую.
— Несовсѣмъ, возразила Ольга: — вопервыхъ, она могла бы пріѣхать къ намъ какъ деревенская барыня, по-старинному, поутру, и намъ было бы покойнѣе съ церемоніями, нежели безъ церемоній; вовторыхъ, продолжала она, не обращая вниманія на нетерпѣніе Хотницкаго: — если ужь она не церемонилась, то могла бы снять шляпку и перчатки и не оглядываться, не пачкаетъ ли нашъ полъ ея барежеваго платья… Не знаю, много ли доброты въ этомъ движеніи…
— Втретьихъ?… прервалъ Хотницкій, совсѣмъ-разсерженный.
— Втретьихъ? О, очень-много, и даже хуже всего этого!
— Скажите.
— Скажу, но не сегодня. Идемте: скоро стемнѣетъ.
II.
правитьХотницкій сталъ ѣздить въ Зорькино чаще, нежели предполагалъ, и самъ не зналъ, какъ и почему это случалось. Правда, Прасковья Александровна была чрезвычайно-привѣтлива, но не приглашала его никогда; она только давала порученія, которыя было необходимо исполнить и, слѣдовательно, дать отчетъ въ нихъ; она рѣдко оканчивала вечерній разговоръ такъ, чтобъ у молодаго человѣка не оставалось желанія продолжать его на другой день; она бывала часто нездорова, и это приводило Хотницкаго въ безпокойство, которое можно было разогнать только навѣстивъ ее; впрочемъ, этого требовала и простая учтивость.
Нѣтъ привычекъ сильнѣе привычекъ свѣтской жизни: онѣ никогда не изглаживаются до конца. Деревенскій житель чрезъ десять лѣтъ жизни въ столицѣ сдѣлается неузнаваемъ и забудетъ свое прошедшее. У свѣтскаго человѣка, десять лѣтъ прожившаго въ глуши, еще сохранится въ образѣ жизни что-то прошлое, и онъ будетъ всегда готовъ обратиться къ нему вполнѣ опять, броситься на все, сколько-нибудь напоминающее это прошлое. Исключенія очень-рѣдки. Къ-сожалѣнію, все это касается только внѣшности, и люди, способные сдѣлаться опять людьми свѣтскими въ привычкахъ, очень-спокойно остаются людьми отсталыми въ понятіяхъ.
Хотницкій немного и недолго жилъ свѣтской жизнью, но онъ ее видѣлъ и не испыталъ въ ней мелкихъ разочарованій тщеславія и самолюбія, этихъ великихъ лекарствъ, которыя обращаютъ фанфароновъ въ домосѣдовъ. Его свѣтская жизнь прошла среди кружка, хотя моднаго и блестящаго, но нѣсколько-сантиментальнаго, или, какъ называлъ себя этотъ кружокъ, «мыслящаго». Эта жизнь представляла Хотницкому одни пріятныя воспоминанія; они ожили сильнѣе, когда онъ нашелъ повтореніе прошедшаго въ домѣ Прасковьи Александровны. Бѣглый разговоръ, полный оживленія, легко-переходящій отъ пустяковъ къ предметамъ, трогающимъ сердце, полный полусловъ, краснорѣчивыхъ недомолвокъ, далекихъ намековъ; разговоръ, въ которомъ каждый собесѣдникъ увѣренъ въ образованности другаго (обстоятельство важнѣе, нежели сколько оно кажется), въ которомъ шутка нѣжна и тонка, и умъ возвышается невольно, принужденный каждую минуту искать возвышенныхъ или граціозныхъ образовъ… Хотницкій зналъ эти бесѣды; онъ не разъ участвовалъ въ нихъ. А когда душой ихъ женщина прекрасная и впечатлительная, вдохновенная и способная вдохновить художника и поэта, тогда что сравнится съ прелестью этихъ длинныхъ вечеровъ у свѣтлаго камина, въ теплой, надушенной комнатѣ, съ опущенными тяжелыми сторами, съ мягкими коврами, съ цвѣтами, которые ярко и нѣжно глядятъ изъ полусвѣта? Обстановка много значитъ для сцены…
Эта обстановка, которую Хотницкій встрѣтилъ опять во всей ея красотѣ, болѣе всего оживила его воспоминанія; переселенецъ поневолѣ въ деревню съ наслажденіемъ увидѣлъ уголокъ, гдѣ была не деревня. Правда, общество все состояло изъ одной женщины; но едва-ли даже не лучше, что больше не было никого. Ея умъ, чувство, любезность обращались къ нему одному, сознавая въ немъ «что-то родственное». Нѣтъ надобности прибавлять, что это были собственныя слова Прасковьи Александровны, сказанныя ею въ одинъ прекрасный вечеръ на террасѣ, откуда Хотницкій и она любовались солнечнымъ закатомъ. Правда, въ два года Хотницкій успѣлъ нѣсколько отвыкнуть отъ этой восторженности, но именно потому она напомнилась ему пріятно, какъ что-то знакомое; его самолюбіе затронулось еще пріятнѣе внимательностью свѣтской женщины; онъ съ удовольствіемъ разобралъ, что не недостоинъ этой внимательности и, въ-заключеніе, упрекнулъ себя въ томъ, что въ глуши допустилъ грубѣть свои понятія. Изъ всего этого слѣдуетъ, что онъ пустился въ фразы даже болѣе, нежели сколько дѣлали это люди привычные, истолковывалъ всякое движеніе Прасковьи Александровны поэтичнѣе, нежели дѣлаютъ это авторы романовъ, влюбленные въ своихъ героинь, находилъ необыкновенную глубину даже въ ея «здравствуйте» и «прощайте», началъ самъ задумываться надъ всякими пустяками, отъискивая въ нихъ смыслъ, и впадая въ противоположную крайность тѣхъ, кто ничего не разбираетъ, ничего не думаетъ… «Человѣкъ умный сталъ дурачиться», сказали бы о немъ люди съ понятіями положительными, знающіе, что у него были въ-самомъ-дѣлѣ умъ и чувство, которое, въ настоящую минуту, по странной прихоти, онъ тратилъ на мелочи…
Странно, что Хотницкій не замѣчалъ самъ, какъ было ложно его настроеніе, тогда-какъ замѣтить это было очень-легко. Ему стоило только поймать себя на томъ, что онъ думалъ заранѣе, о чемъ будетъ размышлять въ-теченіе дня съ этой «развитой» женщиной, и что часто не обращалъ вниманія на какой-нибудь предметъ, а потомъ спохватывался, нельзя ли найдти въ немъ что-нибудь необыкновенное? Часто упрямый предметъ долго не поддавался разбору и послѣ такихъ же упрямыхъ стараній доставлялъ малую, весьма-малую частичку мысли. И такъ же радовался Хотницкій, если ему это удавалось! какъ спѣшилъ онъ передать Прасковьѣ Александровнѣ свое выстраданное умозрѣніе, нерѣдко очень-избитое общее мѣсто и еще чаще непостижимый парадоксъ! Она восклицала: «какъ это граціозно!» или задумывалась, открывъ нѣсколько-шире и устремивъ предъ собою свои темносѣрые глаза; отъ напряженнаго чувства по ея лицу разливалась блѣдность, приводившая въ безпокойство Хотницкаго. Тогда эта женщина, терпѣливая и сильная, останавливала его руку, протянутую за флакономъ, и говорила:
— Ничего, прошло… Запишите мнѣ то, что вы сказали.
И она подавала Хотницкому книгу въ великолѣпномъ переплетѣ, съ золотой застёжкой, запертой на ключъ. Это была книга воспоминаній, impressions, «перелетныхъ мечтаній», и всего болѣе разныхъ выписокъ изъ разныхъ романовъ на разныхъ языкахъ. Все это, говорятъ, было написано въ тяжелыя минуты, хотя почеркъ былъ вездѣ равно красивъ и спокоенъ и во всемъ написанномъ не нашлось бы ни одного слова, смытаго слезами. Были, правда, строки, страницы зачеркнутыя и перекрещенныя, надписи вкось и въ клѣтку, въ родѣ: «Память прошлаго безумія», «Quel réveil!!!…» итакъ далѣе; но и эти отрицанія и обвиненія прошедшаго, очевидно, были сдѣланы также спокойно и обдуманно и отличались отъ текста только цвѣтомъ чернилъ, голубыхъ или розовыхъ. У книги былъ эпиграфъ: «Nessun maggior dolore…» Хотницкій какъ-будто ждалъ его, когда, получивъ ключъ, вѣчновисѣвшій у браслета владѣтельницы, открылъ книгу; онъ удивился бы, еслибъ нашелъ что-нибудь другое, и — странно! ему не стало смѣшно отъ своей догадки, ему не стало досадно на сантиментальность, которая довела до пошлости эти слова… Далѣе, онъ увидѣлъ варьяціи на монологъ Гамлета, среди которыхъ часто поминалось имя какого-то prince Télépkoff — и это также не вызвало у него улыбки. Ему не вошло въ голову, что все это неистинно и какъ-то неудобно вмѣстѣ, что если и допустить эту невинную забаву, то пусть она совершается поскромнѣе, а не бросается всѣмъ въ глаза, на столѣ будуара, своимъ лазуревымъ переплетомъ и таинственнымъ золотымъ замочкомъ. Хотницкій не замѣтилъ претензій; но еслибъ и замѣтилъ, то извинилъ бы ихъ за ту женственную довѣрчивость, съ которой ему отдали эти замѣтки, позволивъ ему самому отцѣпить ключъ отъ браслета. Онъ хотѣлъ-было размышлять о дружбѣ и сочувствіи, о жаркомъ, непосредственномъ увлеченіи, которое заставляетъ женщинъ иногда отдавать свои тайны людямъ едва-знакомымъ, отдавать потому, что нашла такая минута и сердце готово, должно высказаться… Онъ хотѣлъ завести рѣчь объ этомъ, глядя, на эпиграфъ, но та же худая и блѣдная рука, унизанная дорогими кольцами, которую за минуту онъ держалъ въ рукѣ своей, легла предъ нимъ на страницы книги, и дрожащій голосъ произнесъ:
— Прежде нежели вы прочтете, обѣщайтесь сказать мнѣ вашу истинную мысль, хотя бы въ ней было мое осужденіе.
Хотницкій поцаловалъ ея руку. Онъ не только могъ, онъ долженъ былъ это сдѣлать и по чувству благодарности, и по чувству восторга. Пока онъ читалъ эти Mémoires, переименованныя потомъ въ Confessions, и еще далѣе въ Confidences, по-мѣрѣ-того, какъ намѣревались расширить кругъ ихъ читателей, Прасковья Александровна сидѣла у окна, глядя на жаркое голубое небо, на мошекъ, кружившихся надъ жимолостью, цвѣтущей около террасы. Созерцаніе не утомляло ея. Какъ женщина, она должна бы знать, что умъ мужчины не можетъ долго заниматься женской исповѣдью, или, какъ авторъ, могла бы расчесть время, въ которое можно соскучиться надъ ея произведеніями; несмотря на это, Прасковья Александровна не могла воздержаться отъ горькой улыбки, вызванной горькимъ чувствомъ, когда примѣтила, что Хотницкій началъ перебѣгать глазами сверху внизъ страницы, а потомъ и явно пропускать цѣлыя страницы. Тогда она встала и подошла къ нему, неслышная и легкая, какъ фея.
— Довольно! сказала она, между-тѣмъ какъ онъ, изумленный, поднималъ на нее взоръ, въ которомъ видно было что-то похожее на пробужденіе. — Довольно! Вы устали. Въ васъ прошло теплое, задушевное настроеніе, а я —
…Право, этихъ горькихъ строкъ
Неприготовленному взору
Я не рѣшуся показать…
Она заперла книгу. Хотницкій былъ сконфуженъ какъ школьникъ. Человѣкъ, непотерявшій привычекъ свѣта, а, главное, неготовый увлечься, разсердился бы, съигралъ бы ловкую сцену и неучтивостями оправдался бы въ своей неучтивой дремотѣ. Хотницкій сталъ просить прощенія отъ чистаго сердца, увѣрять, умолять, чтобъ вѣрили его участію, и съ этой минуты отдалъ себя во власть необыкновенной женщины.
— Ребенокъ! сказала она. — Неужели вы думаете, что вы меня оскорбили? Сердце, которое такъ много вынесло (трагическое указаніе на книгу), это сердце въ-состояніи вынести и больше, нежели невнимательность отъ невольной, чисто-физической усталости. Я васъ простила. Оставьте меня; я утомлена и разбита…
Она ушла въ свою комнату и заперлась. Хотницкій уѣхалъ.
Онъ не осмѣлился показаться ей на другой день, и самъ не зналъ, какъ много этимъ выигралъ. Прасковья Александровна вообразила, что дала ему слишкомъ-сильный урокъ, разсердила его, оттолкнула. Ей стало жаль. Она говорила себѣ, подвергая всѣ обстоятельства строгому разбору, что ей жаль Хотницкаго за то, что онъ мелоченъ, какъ другіе, но внутренно ей было жаль себя, жаль занятія, жаль поклонника, досадно, скучно, пусто. Это всегда бываетъ такъ, но женщины никогда въ этомъ не сознаются, и тѣмъ меньше истины въ ихъ словахъ, чѣмъ громче слова, которыя говорятъ онѣ. Доказать это очень-легко. Напримѣръ, въ настоящую минуту Прасковья Александровна объясняла свою грусть тѣмъ, что она «еще разъ ошиблась въ человѣкѣ, что еще разъ нѣжныя чувства души ея были измяты грубымъ прикосновеніемъ положительности»; ей было жаль своей напрасно-растраченной симпатіи… Все это было придумано такъ легко, отъ привычки часто такъ придумывать, что Прасковья Александровна принялась плакать. Еще чрезъ нѣсколько часовъ «анализа» она увѣрила себя, что любитъ Хотницкаго; потомъ разобрала, что не можетъ больше любить, что въ ея жизни уже все извѣдано; чрезъ нѣсколько минутъ въ этомъ послѣднемъ заключеніи она прозрѣла самообманъ, вообразила опять, что любитъ, что въ ея сердцѣ происходитъ борьба, для которой неминуемой развязкой должно быть самоотверженіе и самопожертвованіе…
И все это изъ того, что молодой человѣкъ, поотвыкнувшій отъ фразъ, при всемъ искреннемъ желаніи, не могъ удержаться и вздремнулъ за ея мемуарами!… Впрочемъ, женщины волнуются отъ причинъ еще меньше этой; а страсть воображать себя героинями доводитъ еще и не до такихъ умозаключеній. Такъ-какъ большею-частью эти женщины — женщины свѣтскія, то въ лѣта первой молодости, первое чувство, въ самомъ дѣлѣ родившееся въ ихъ сердцѣ, родится всегда подъ вліяніемъ романа, прочитаннаго украдкой. Романы помогаютъ развиться этому чувству. Романы, которые читаются украдкой, всегда ложны; читаемые безъ объясненій, безъ руководителей, они понимаются еще превратнѣе: очень-ясно, что они могутъ только ложно развить чувство; что они не научатъ его искренности, не направятъ его увлеченій; они, вопервыхъ, выучатъ его рисоваться, а затѣмъ все пойдетъ навыворотъ, неестественно, себялюбиво, капризно. Всякое странное, часто дурное движеніе сердца объясняется примѣрами изъ этихъ романовъ и оправдывается фразами тѣхъ же романовъ. Обстановка свѣтской жизни такъ разнообразна, жизнь такъ хлопотлива, что серьёзное чувство въ ней встрѣчается рѣдко. Рѣзкія драмы, которыя разъигрываются время-отъ-времени — слѣдствіе не чувства, а раздраженія, не прочныхъ, терпѣливыхъ и самоотверженныхъ привязанностей, а порывовъ, подготовленныхъ скукой отъ нечего-дѣлать, экзальтированной жаждой ощущеній, какимъ-то мелкимъ любопытствомъ и, чаще всего, романическимъ желаніемъ порисоваться и, по привычкѣ составлять фразы, составить фразу изъ своей жизни… Маленькое чувство взбирается до послѣдней возможности, маленькое образованіе становится на ходули, нервы вступаютъ въ права свои — и является «необыкновенная женщина, безконечно-симпатичная, трезво-развитая и вполнѣ-женственная…» Наружно все это такъ красиво, нарядно, нѣжно, закутано въ такія дорогія кружева и окружено такими благоуханными цвѣтами, что здравый смыслъ является настоящимъ провинціаломъ съ отсталыми манерами, и очень-трудно имѣть къ нему довѣріе…
Хотницкій нескоро рѣшился навѣстить Прасковью Александровну послѣ своей странной размолвки. Этими днями онъ поѣхалъ въ Кружково. Ему казалось неловко ѣхать и туда, онъ самъ не зналъ почему; ему казалось, что и Ольга должна сердиться на него за что-то. Ольга встрѣтила его привѣтливо попрежнему, и это было ему тоже несовсѣмъ по-сердцу. Должно-быть, заразившись разборчивостью, Хотницкій досадовалъ, что его шестидневное отсутствіе не произвело сильнаго впечатлѣнія. Обѣ дѣвушки прилежно шили что-то изъ бѣлой кисеи; предъ Настенькой, среди работы, лежала раскрытая, маленькая, тоненькая книжка. Все это показалось Хотницкому довольно-граціозно, несмотря на воспоминаніе о Прасковьѣ Александровнѣ. Къ-тому же, даже увлекаясь ею, онъ ужасно боялся показаться фатомъ, и потому былъ попрежнему оживленъ и разговорчивъ.
— Что вы дѣлаете такое? спросилъ онъ.
— Шьемъ себѣ обновки, отвѣчала Настенька.
— А это что за книга?
— О, цѣлая исторія! сказала Ольга. — Это — любезность madame Залѣской… Настенька, не сердись, моя милая… Видите ли, Василій Дмитричъ, m-me Залѣская прислала ей третьягодня вотъ этотъ романъ, при запискѣ… Однако, что жь я разсказываю? Извини меня, Настенька.
— Извинять нечего, отвѣчала Настенька. — Записка въ-самомъ-дѣлѣ довольно-странная. Madame Залѣская почему-то вообразила, что мнѣ очень-скучно, и желаетъ, чтобъ это чтеніе развлекло меня въ моемъ одиночествѣ…
— «Чтобъ оно отвѣтило на призывъ души твоей», подсказала Ольга, смѣясь.
— И вотъ все такія вычурности, продолжала Настенька, немного покраснѣвъ. — Я такъ удивилась этой присылкѣ…
— Это только доказательство ея внимательности, ея участія къ вамъ, сказалъ Хотницкій.
— Участія? повторила Ольга, взглянувъ на него серьёзно, и, какъ-будто не желая, чтобъ Настенька это замѣтила, продолжала смѣясь: — въ-самомъ-дѣлѣ Прасковья Александровна доказала намъ свою внимательность; невозможно доставить больше удовольствія, сколько доставляетъ намъ эта книга.
— Въ-самомъ-дѣлѣ? спросилъ Хотницкій, чему-то обрадовавшись.
— Въ-самомъ-дѣлѣ. Мы хохочемъ надъ нею третій день, сказала Настенька.
— Несообразности, сантиментальности, фразы, все, что угодно! прибавила Ольга. — Это для тебя, затворница: «познакомься съ жизнью хотя издали!»
Обѣ дѣвушки расхохотались, какъ дѣти.
— Это опять цитата изъ записки m-me Залѣской? спросилъ Хотницкій, чѣмъ-то обидясь.
— Цитата изъ записки rn-me Залѣской, отвѣчала Ольга, смѣясь и церемонно кланяясь.
— А были вы у нея?
— Нѣтъ еще.
— Цѣлую недѣлю послѣ ея визита?
— Что жь дѣлать! сказала Ольга. — Маменька не можетъ идти пѣшкомъ, а лошадей не было: всѣ были заняты на сѣнокосѣ; завтра отправимся.
— Почему жь не сегодня?
— Я какъ-то привыкла все говорить вамъ. Намъ хотѣлось бы нарядиться, а наши платья, какъ видите, еще не готовы. M-me Залѣская одѣвается такъ изящно, домъ ея такъ хорошо убранъ: не хотѣлось бы, хотя на первый разъ, слишкомъ выдаваться среди всей этой роскоши.
— Вы не разсердитесь за правду? спросилъ Хотницкій, выслушавъ это признаніе, сдѣланное съ самымъ милымъ смущеніемъ.
— Никогда.
— Это мелочность.
Ольга покраснѣла.
— Не сердитесь въ свою очередь, отвѣчала она послѣ минутнаго молчанія. — Въ другое время, въ другомъ расположеніи духа… можетъ-быть, вы назвали бы это чувствомъ изящнаго, граціознымъ желаніемъ нравиться.
— Почему же въ другое время, въ другомъ расположеніи духа? Что вы хотите этимъ сказать?
— Ничего, только это; я всегда договариваю все, что думаю. Ваше расположеніе духа измѣнчиво; это я замѣчала не разъ: слѣдовательно, и ваши мнѣнія измѣнчивы. Сегодня вы строги, завтра все извините… даже извините и сегодня, если подумаете какъ натурально то, въ чемъ я вамъ призналась.
Хотницкій рѣшилъ въ глубинѣ души своей, что ему никогда не переспорить этой дѣвушки. Въ самыхъ ея рѣзкостяхъ была какая-то доброта, которая обезоруживала даже болѣе, нежели обезоруживаетъ покорность. Онъ сознался, что былъ неправъ въ эту минуту, что было бы жестоко требовать отъ молодой и хорошенькой дѣвушки равнодушія къ наряду и своей собственной красотѣ; нѣсколько восторгаясь, онъ дошелъ до заключенія, что это черта истинно-женственная, и сказалъ это Ольгѣ, извиняясь въ своей первой выходкѣ. Ольга разсмѣялась. Хотницкій сталъ раздумывать. Ему вообразился домъ Прасковьи Александровны, ея мягкая мёбель и другія затѣи — и среди всего этого деревенская барышня въ бѣленькомъ платьицѣ собственнаго издѣлія… Хотницкому стало совѣстно, досадно на себя за эту глупую мысль, но она его не оставляла. Онъ рѣшился не видать завтра этого визита и еще день не видать Прасковьи Александровны.
— Сдѣлайте мнѣ удовольствіе, сказала Ольга, прерывая молчаніе и раздумье Хотницкаго: — непремѣнно сдѣлайте: пріѣзжайте завтра въ Зорькино.
— Зачѣмъ?
— Мнѣ будетъ веселѣе тамъ, если будетъ знакомое лицо.
Хотницкій подумалъ, что отговариваться странно, и обѣщалъ, обѣщаясь себѣ не сдержать слова; но на другой день ему стало стыдно своей мелочности, и онъ поѣхалъ въ Зорькино. На дворѣ онъ увидѣлъ старомодную коляску Катерины Петровны, ту самую коляску, которую онъ не разъ хвалилъ за ея прочность; теперь онъ пожалѣлъ, зачѣмъ она дожила до этого визита. Въ передней, съ рѣзной дубовой мёбелью и зеркалами, старый дворецкій, превращенный въ valet-de-pied, радостно раскланялся съ Хотницкимъ и объявилъ, что здѣсь Катерина Петровна съ барышнями. Проходя залу, Хотницкій услышалъ голосъ Ольги: она чему-то смѣялась. Все это навело на него несовсѣмъ-пріятное расположеніе духа. Онъ вошелъ въ маленькую гостиную, гдѣ обыкновенно проводила время Прасковья Александровна, сумрачный и скучный. Прасковья Александровна лежала въ низенькомъ и широкомъ креслѣ, необыкновенно-блѣдная и закутанная въ шаль, несмотря на жаркій день; она держала руку Настеньки, сидѣвшей подлѣ нея. Катерина Петровна помѣщалась на диванѣ, довольно-принужденно и замѣтно скучая. Одна Ольга была оживлена какъ всегда и, стоя, разсказывала что-то хозяйкѣ; она слегка покраснѣла увидя Хотницкаго: ей было пріятно, что онъ пріѣхалъ. Прасковья Александровна, не вставая, протянула ему руку, лихорадочную и полупрозрачную, и прошептала:
— Je suis toute souffrante.
Затѣмъ она опять обратила взоръ на Ольгу, чтобы показать, что возвращаетъ ея разсказу вниманіе, отвлеченное на минуту приходомъ гостя. Въ деревнѣ несовсѣмъ понимаютъ эту учтивость: тамъ все вниманіе обращается на вновь-приходящаго, особенно если онъ замѣчателенъ, какъ Хотницкій; обычай подавать руку, здороваясь, еще не принятъ, и потому Ольга приняла движеніе Прасковьи Александровны не за любезность къ себѣ, а за короткость съ молодымъ человѣкомъ. Ей стало какъ-будто неловко, и она поспѣшила сократить свой разсказъ. Прасковья Александровна улыбнулась улыбкой, подобной осеннему солнцу (сравненіе, принятое для этихъ улыбокъ), и сказала Настенькѣ:
— Какой счастливый характеръ у m-lle Ольги! она вѣчно весела.
Было замѣтно, что веселость стоила усилія этой женщинѣ, измученной внутренной борьбою. Хотницкій очень-давно не былъ; ожидая его всякій день, Прасковья Александровна настроивала себя на испугъ при его появленіи. Онъ засталъ ее такъ, какъ ей хотѣлось, страдающую, и повѣрилъ, что она страдаетъ. Ей самой казалось то же. Все это была уморительная комедія, которую, еслибъ разсказывать чувствительно, можно было бы выдать за истину.
Прасковья Александровна не говорила съ Хотницкимъ. Съ усиліемъ обратилась она къ Катеринѣ Петровнѣ и съ самымъ замѣтнымъ желаніемъ занять ее заговорила о деревнѣ, о хозяйствѣ. Все это не удавалось и выходило неловко. Потомъ она спросила Настеньку, нравится ли ей романъ, который она ей прислала. Этотъ вопросъ былъ сдѣланъ осторожно: Прасковья Александровна боялась, что онъ прійдется не по понятіямъ другихъ собесѣдницъ. Такъ же осторожно, какъ-будто боясь утомить ихъ, спрашивала она Настеньку о музыкѣ и, получивъ въ отвѣтъ, что онѣ занимаются музыкою вмѣстѣ съ Ольгой, казалось, чрезвычайно обрадовалась возможности говорить о чемъ-нибудь.
— Вы музыкантша? спросила она Ольгу.
— Только ученица, отвѣчала та.
— По-крайней-мѣрѣ, находите ли вы наслажденіе въ музыкѣ?
— Только не въ моей собственной, отвѣчала Ольга: — это наслажденіе стоитъ мнѣ такого труда, что я скорѣе устаю, нежели увлекаюсь.
Прасковья Александровна хотѣла еще что-то сказать ей и вдругъ удержалась.
— Пересмотрите ноты на той этажеркѣ, сказала она Настенькѣ: — и возьмите, что покажется вамъ занимательно. Я помогу вамъ.
Она встала и увела Настеньку на другой конецъ комнаты.
— Вы очень-одиноки, бѣдное дитя? спросила она дѣвушку, закрываясь листами тетрадей отъ глазъ Катерины Петровны. — Не-уже-ли у васъ нѣтъ никого родныхъ?
— Никого, отвѣчала Настенька.
— А друзей?… И вѣчно, съ дѣтства эта жизнь между чужими? Вѣрьте, я понимаю васъ; я поняла васъ съ перваго слова. Развитый умъ, принужденный выносить мелочности этого мелкаго общества, молодое сердце, лишенное привязанностей… У васъ не можетъ быть привязанностей…
— Почему же? возразила Настенька въ смущеніи: — вы ошибаетесь…
— Довѣрчива и нѣжна какъ ребенокъ! прервала Прасковья Александровна, обнявъ ее и бросивъ бѣглый взглядъ на Хотницкаго… — Послѣ, послѣ моя милая, мы увидимся, мы будемъ видѣться каждый день, заговорила она торопливо и съ волненьемъ. — Я старше васъ и опытнѣе, вы узнаете меня вполнѣ… Возьмите все это, прибавила она громко, отдавая Настенькѣ ноты.
Катерина Петровна, наскучавшись довольно, стала прощаться. Прасковья Александровна проводила ихъ до дверей гостиной и сказала Хотницкому, который пошелъ дальше;
— Возвратитесь. Вы останетесь у меня.
Хотницкій замѣтилъ, что обѣ дѣвушки были печальны. Печаль Ольги какъ-то непріятно тронула его за сердце; слѣдуя доброму движенію, онъ пожалъ ей руку, прощаясь, и сказалъ, что будетъ у нихъ завтра. Ольга не стала веселѣе отъ этого; она отвѣчала, улыбнувшись: «До завтра еще далеко!» но такъ принужденно, какъ Хотницкій не привыкъ отъ нея слышать. Впрочемъ, разбирать ему это было некогда: онъ спѣшилъ возвратиться къ Прасковьѣ Александровнѣ.
Она опять легла въ свое кресло, и когда входилъ Хотницкій, съ нетерпѣніемъ отбросила шитье, которымъ хотѣла-было заняться. Хотницкій поднялъ эту полосу кисеи, на которой, какъ онъ успѣлъ замѣтить, со времени его знакомства съ Прасковьей Александровной, прибавилось только двѣ паутинки.
— Что съ вами? спросилъ онъ.
— Ничего, усталость, отвѣчала она, смѣясь сквозь слезы. — Я дѣлала глупости этими днями, много купалась, много скакала верхомъ. Для меня излишекъ воздуха такъ же вреденъ, какъ недостатокъ воздуха. Можно сказать, пожалуй, что я экзотическое растеніе.
Она положила голову на спинку кресла и закрыла глаза. Она говорила себѣ, что старалась отдохнуть физически и нравственно, не отъ незодровья, въ которомъ увѣряла молодаго человѣка, а отъ всего, что было предъ нею за минуту. Она думала, что душа ея углублялась въ себя, что ея сердце тревожилось присутствіемъ этого человѣка и испытывало мучительное ощущеніе. Все это думалось по привычкѣ объяснять свои фантазіи, и немного времени нужно, чтобъ окончательно романически настроиться. Почувствовавъ себя въ духѣ, Прасковья Алексаноровна вдругъ прервала молчаніе:
— Которую изъ этихъ двухъ дѣвушекъ вы любите?
И въ ея голосѣ, въ ея взглядѣ была сильная рѣшимость и восторженное самоотверженіе, такъ отлично сыгранное, что даже сама Прасковья Александровна не сомнѣвалась, что рѣшительна и самоотверженна въ-самомъ-дѣлѣ.
Хотницкій смутился. Странный вопросъ, предложенный единственно для эффекта, заставилъ его подумать серьёзно. Онъ еще никогда не думалъ о томъ, что такое его знакомство, его дружба съ Ольгой, и особенно въ эту минуту не могъ бы сказать, что влюбленъ въ нее. Привычка не шутить чувствами, иногда доводившая его до фразерства и экзальтаціи, на этотъ разъ осталась тѣмъ, чѣмъ была въ-самомъ-дѣлѣ: благородствомъ сердца. Онъ отвѣчалъ послѣ нѣкотораго молчанія:
— Я не люблю ни той, ни другой.
— Въ-самомъ-дѣлѣ? вскричала Прасковья Александровна, засмѣявшись принужденно. — Понимаю: я не такъ спросила васъ. Я бросила вамъ чувство слишкомъ-важное, а на свѣтѣ все ограничивается мелочами… Которая изъ нихъ вамъ больше нравится?… Такъ ли я спрашиваю теперь? Довольно ли я примѣнила любовь, эту жизнь всего міра, къ нашей обыкновенной жизни?
— Зачѣмъ обвинять обыкновенную жизнь? возразилъ Хотницкій, все-еще занятый мыслью, которую вызвалъ ея первый вопросъ. — Эта жизнь хороша и даетъ много…
— Вы довольны тѣмъ, что она даетъ? прервала Прасковья Александровна съ горькой ироніей и прибавила, будто сжалясь надъ нимъ: — впрочемъ, что же? Блаженъ тотъ, кто доволенъ, кого не тревожатъ сны, къ кому не льнутъ воспоминанія, кто не ищетъ, не слушаетъ какихъ-то невѣдомыхъ голосовъ невѣдомаго міра…
Она стремительно встала, провела по лицу своими блѣдными руками и вышла на террасу. Хотницкій не могъ не замѣтить, какъ граціозно заволновались складки ея платья. Чрезъ минуту, она возвратилась и позвонила.
— Осѣдлать намъ лошадей! сказала она вошедшему слугѣ. — Я хочу воздуха, движенія, продолжала она, обращаясь къ Хотницкому. — Ѣдемте въ лѣсъ: тамъ тѣнь, тамъ не будетъ жарко.
Не дожидаясь отвѣта, она ушла и пришла переодѣтая. Хотницкій еще не видѣлъ ея таліи во всей красотѣ — такъ, калъ она явилась въ эту минуту, стянутая черной амазонкой, съ свободой и живостью движеній, говорившихъ яснѣе словъ, что этой душѣ хотѣлось на просторъ, на волю. Необыкновенныя женщины позволяютъ себѣ эту живость; предъ другими она выказываетъ ихъ моложе и заставляетъ ихъ самихъ забывать свой возрастъ; синій вуаль, развѣвающійся за плечами, такъ легко можно вообразить крыльями феи; а если не искать образовъ для сравненій въ заоблачномъ мірѣ, то это простое черное платье такъ напоминаетъ Клару Мовбрай… Сколько поэзіи! и какая необыкновенная память у необыкновенныхъ женщинъ, которыя успѣваютъ все это припомнить, придумать и сообразить въ нѣсколько минутъ, пока дожидаются своихъ осѣдланныхъ лошадей!…
Прасковья Александровна стояла на террасѣ, приложивъ къ губамъ золотую рукоятку своего хлыстика и сдвинувъ брови съ самымъ дѣтскимъ нетерпѣніемъ. Женщины почему-то воображаютъ, что сдвинутыя брови необходимы при мужской шляпѣ. Прасковья Александровна еще не рѣшилась, которую изъ героинь романа, ѣздившихъ верхомъ, избрать себѣ за образецъ для этой прогулки.
— Я удивляюсь вамъ, сказалъ Хотницкій: — сейчасъ вы были больны и, казалось, малѣйшій шумъ или волненіе могли совсѣмъ васъ разстроить…
— А теперь я шаловлива какъ дитя и готова скакать сломя голову? Вы правы, это странность. Сознаюсь вамъ въ ней… Я, можетъ-быть, никому бы не созналась. Мое сердце вдругъ захотѣло свободы, моей головѣ вдругъ стало необходимо разогнать все, что тяготѣло надъ нею… Понимаете ли вы это чувство?… На коня и впередъ! вскричала она, увидя лошадей, которыхъ подвели имъ.
Хотницкій едва успѣлъ подать ей руку, какъ она уже вскочила на сѣдло и мчалась по вымощенной дорогѣ къ парку. Молодой человѣкъ поспѣшилъ за нею. Ея стройная фигура ярко рисовалась въ свѣтломъ воздухѣ, привлекательная и легкая; въ теплотѣ воздуха, въ скорости ѣзды было что-то одуряющее, отъ чего закружилась голова у Хотницкаго. Догнавъ свою спутницу, онъ уже усталъ и поблѣднѣлъ.
— Я васъ замучила? спросила Прасковья Александровна, взглянувъ на него. — Вамъ ненравится моя прихоть?
— Не знаю… отвѣчалъ онъ, будучи не въ-состояніи сказать что-нибудь другое.
— И прекрасно! Оставимъ скучное благоразуміе и будемъ счастливы. Какъ хорошо счастье, какъ весела радость! Взгляните, какъ хорошъ и веселъ весь міръ! Чудный день! Милое солнце! Посмотрите, какъ оно закралось тамъ, въ самую густоту лѣса и играетъ на стволахъ березъ… Березы, точно невѣсты въ своихъ бѣлыхъ платьяхъ… Какой поэтъ сказалъ это?
— Не знаю, отвѣчалъ Хотницкій: — вы первыя, сколько помню.
— Я? я поэтъ?.. Да! если страдать по красотѣ значитъ быть поэтомъ, то я могу примѣнить къ себѣ послѣднія слова Шенье, или слова другаго избранника: я чувствую въ душѣ моей силы необъятныя… Не правда ли, какъ я говорлива? не правда ли, какъ я странна?
— Не знаю, повторилъ Хотницкій, засмотрѣвшись на нее…
— Что вы дѣлаете? вы выпускаете поводъ… лошадь помчится, убьетъ васъ…
Хотницкій схватилъ ея руку и поцаловалъ. Нѣсколько минутъ они ѣхали тихо и молча.
Увлеченіе Прасковьи Александровны прошло; она задумчиво оглядывалась кругомъ, между-тѣмъ, какъ молодой человѣкъ не сводилъ съ нея глазъ. Она знала это, слѣдовательно, поступала очень-умышленно; но для ея спутника послѣ прилива юности, веселья и отваги, который она выказала, ничто не казалось умышленнымъ. На этотъ разъ Хотницкій увлекался, не разбирая своего увлеченья. Онъ былъ всегда искрененъ; фразы были у него только дурная привычка, которою онъ заразился въ обществѣ, гдѣ всѣ были ею заражены, но она не привилась къ его характеру: чувствуя сильно и говоря о своемъ чувствѣ, Хотницкій увлекался до фразы, но не возбуждалъ въ себѣ чувства своими собственными словами. Онъ экзальтировался, но не обманывалъ себя и другихъ, а потому и въ другихъ подобный обманъ казался ему невозможнымъ. Онъ отъ души повѣрилъ и веселости, и раздумью, и страданію Прасковьи Александровны…
Напротивъ, Прасковья Александровна, хорошо обдумавъ все, что дѣлала, зная давно эти уловки и употребляя ихъ въ дѣло въ двадцатый разъ въ своей жизни, еще воображала, что поступаетъ по влеченію сердца, еще раскрашивала сама для себя разными поэтическими красками эту безцвѣтную ложь, еще называла чувствомъ все это избитое кокетство. Какъ ей удавалось обмануть самоё себя — это знаютъ только необыкновенныя женщины…
Изъ веселости она перешла въ мечтанія, говорила долго, протяжно и съ предлинными цитатами. Она и Хотницкій сѣли на старое упавшее дерево; ихъ лошади, привязанныя недалеко, щипали траву. Прасковья Александровна продекламировала цѣлую «Méditation» Ламартина, припомнила, улыбаясь, объ очарованномъ лѣсѣ въ «Освобожденномъ Іерусалимѣ», пожалѣла о временахъ рыцарства, о крѣпкихъ замкахъ, о бѣлокурыхъ пажахъ, о дамахъ, заключенныхъ въ своихъ молельняхъ… Это доставило ей случай высказать нѣсколько идей, которыя поразили Хотницкаго не столько своей новостью, сколько неожиданностью.
— Прекрасное время! говорила она: — но прекрасное именно своей строгостью. Смѣшны, жалки нынѣшнія женщины! Чего хотятъ онѣ? Не весь ли міръ долженъ быть для нихъ у маленькой колыбели слабаго и милаго существа? не все ли ихъ честолюбіе должно заключаться въ желаніи быть другомъ и опорою того… О, еслибъ я могла…
Хотницкій былъ встревоженъ ея словами ровно столько, сколько она этого хотѣла. Ей удалось растревожить и себя, наговориться до того, что ей показалось будто ея сердце въ-самомъ-дѣлѣ должно устоять противъ чего-то, будто въ ея жизни готовится какая-то рѣшительная минута…
— Я женщина моего вѣка!… сказала она наконецъ измѣнившимся голосомъ и съ привычнымъ отчаяннымъ движеніемъ закрывая руками лицо. — Поѣдемте!
Она встала, но вдругъ схватила руку Хотницкаго.
— Помните «Ленору»? сказала она съ испугомъ. — Безумная сказка, не правда ли? Отчего же эта сказка припомнилась мнѣ теперь? Какъ странно воображеніе! Отчего за минуту оно приводило мнѣ только граціозные образы, а теперь… Поѣдемте!
Они поѣхали рядомъ. Прогулка продолжалась долго, но Хотницкій забывалъ и усталость и голодъ. Прасковья Александровна вспомнила то и другое, увидя свой домъ.
— Хорошо ли у васъ зрѣніе? Посмотрите, я вижу отсюда, на террасѣ, на мѣстѣ, которое вы любите, накрытый столъ; обѣдъ готовъ — какъ я рада! Знаете ли еще одинъ мой недостатокъ? Я лакомка…
Она умѣла необыкновенно-граціозно перерождаться изъ воздушной красавицы въ восхитительную хозяйку. Къ обѣду она явилась въ голубой кисеѣ; на груди ея былъ приколотъ букетъ алыхъ розъ…
Хотницкій уѣхалъ отъ нея только вечеромъ — влюбленный…
III.
правитьЧрезъ нѣсколько дней Прасковья Александровна проснулась повторяя стихи:
Le grand arbre est tombé! resté seul au vallon,
L’arbuste est désormais à nu sous l’aquillon.
Подобные случаи бываютъ со всѣми: слова, стихи, музыкальные мотивы иногда съ утра вертятся въ головѣ цѣлый день; на это не обращаютъ вниманія, и все проходитъ. Но у Прасковьи Александровны это не прошло просто. Она стала искать, нѣтъ ли кругомъ нея къ чему бы примѣнить это двустишіе, и слѣдствіемъ всего была записка къ Настенькѣ:
"Милое дитя! (записка была писана пофранцузски) Еслибъ моя мысль и безъ того не обращалась къ вамъ въ каждую минуту моего празднаго и длиннаго дня, васъ напомнила бы мнѣ сегодня судьба, которая, едва родилась заря (à l’aube naissante; смотри стихотвореніе: «L’aube naît, et ta porte est close»), привела мнѣ на память слова поэта… (слѣдуетъ вышеприведенная выписка изъ Гюго и трогательное описаніе чувствъ, которыя она пробудила). Не находите ли вы себя въ этомъ образѣ, граціозное созданіе? Бывали мгновенья, когда вы наклоняли вашу бѣлокурую головку подъ грозой жизни — не правда ли? Повѣрьте же сердцу, которое васъ такъ хорошо поняло (Мы позволяемъ себѣ нѣкоторыя сокращенія). И потому, я зову васъ. Пріидите, бѣлокурое дитя (blonde enfant; вообще, слова blond и blonde въ большомъ употребленіи въ поэтическихъ произведеніяхъ этихъ дамъ), пріидите успокоить и утѣшить… слова, можетъ-быть, новыя для васъ, милая невѣжда жизни (chère ignorante de la vie); но вы уже смутно сознаете ихъ и скоро поймете… Посылаю за вами экипажъ и жду васъ… Ваша сердцемъ, Pauline.
«Поклонитесь отъ меня… Я разсѣяна; поправляйте мои разсѣянности…»
— Боже мой, какая скука! сказала Настенька, прочтя это посланіе. — Не-уже-ли я должна ѣхать?
— Признаюсь, я тебѣ не завидую, сказала Ольга. Дѣлать нечего, поѣзжай.
— Оля, миленькая, поѣдемъ вмѣстѣ.
— Другъ мой, я тебя очень люблю, но къ-чему напрасныя жертвы? Намъ обѣимъ будетъ скучно; а я, отъ скуки, пожалуй, еще скажу какую-нибудь глупость. Ты меня знаешь: лучше не зови. Поѣзжай; воротишься, разскажешь, и мы посмѣемся вмѣстѣ.
Но, проводивъ подругу, Ольга стала невесела; она тихо усѣлась за работу и задумалась. Такъ-какъ она имѣла привычку и способность оживлять весь домъ, то нельзя было не замѣтить ея молчанія.
— Что ты, Оленька? спросила ея мать. — Ты, никакъ, скучаешь?
— Немножно, мамаша.
— А я, знаешь, задумалась тоже, и такія глупости пришли въ голову, даже совѣстно и досадно, а все тебѣ скажу. Съ чего это Залѣская такъ привязалась къ Настенькѣ?
— Такъ что жь, мамаша?
— Ты знаешь, Оленька, я Настеньку люблю какъ дочь родную; еслибъ, сохрани Господи, кто ее обидѣлъ, я бы, кажется, въ жизнь не простила тому человѣку; еслибъ какое-нибудь счастье представлялось ей и тебѣ, я бы отдала ей, а о тебѣ бы не пожалѣла, потому-что она мнѣ жальче. Это ты все знаешь. Но вотъ теперь мнѣ досадно. Искушеніе какое-то, право. За что эта модная барыня точно будто тобой пренебрегаетъ? Еслибъ она познакомилась съ вами обѣими покороче, Настенька пришлась бы ей больше по-сердцу и она бы съ нею сдружилась, я бы ничего не сказала, я бы порадовалась; а то, ни съ чего, такъ… Вѣдь это неучтиво, обидно даже. Ты умна, знаешь ты то же, что и Настенька, манеры у тебя такія же… Какъ хочешь, а не выходитъ это у меня изъ головы, и я сижу, сама на себя сержусь.
— Полноте, маменька! возразила Ольга: — это вамъ въ-самомъ-дѣлѣ, напрасно придумалось. Залѣская, говорятъ, добра, и особенно ласкаетъ Настеньку такъ же, какъ вы, за то, что она сирота и одинока.
— Дай Богъ, чтобъ такъ, отвѣчала Катерина Петровна и отправилась къ своимъ занятіямъ.
Ольга была довольна тѣмъ, что успокоила мать, но сама не успокоилась нисколько; напротивъ, ей стало какъ-будто тяжеле, когда она сказала матери только половину своей мысли. Эти ласки за «сиротство и одиночество», трогательныя, прекрасныя со стороны тѣхъ, кто сталъ матерью и сестрой сироты, были обидны отъ посторонней: Прасковья Александровна оскорбляла Ольгу, внушая ея подругѣ, что ея не понимаютъ, оскорбляла Катерину Петровну, повторяя, что вокругъ Настеньки все чужія. Ольга припомнила, почти день за днемъ, три года своей жизни съ Настенькой, не преувеличивая разобрала свои поступки, свои чувства, и ей стало очень-горько, когда она подумала, что посторонняя, едва-знакомая женщина, изъ удовольствія говорить фразы, ставитъ ни во что въ глазахъ ея подруги всю эту дружбу. Ольга знала, что, въ романахъ, гувернантки представляются страдалицами, но никакъ не понимала страсти повертывать на романическій ладъ жизнь свою.
— И еще бы свою, а то жизнь другихъ! заключила она и улыбнулась, потому-что ея милый и молодой умъ могъ скорѣе смѣяться, нежели негодовать, а сердце успокоилось, припомнивъ всю ея дружбу съ Настенькой, и рѣшило, что Настенька перемѣниться не можетъ.
Ольга развеселилась окончательно, когда Хотницкій пріѣхалъ и провелъ весь день съ нею…
Прасковья Александровна видѣла въ Настенькѣ героиню романа. Уѣзжая въ деревню, она сказала себѣ, что будетъ скучать; пріѣхавъ и видя, что еще не такъ скучно, она постаралась расчувствоваться надъ своимъ одиночествомъ. Это удалось ей. Ей встрѣтилась Настенька, и она вообразила въ ней душу, посланную ей навстрѣчу. Эта душа молода — тѣмъ лучше: она составитъ противоположность съ душой свѣтской женщины, много-пережившей, которая, въ свою очередь, дополнитъ эту молодую душу… Далѣе можно придумать что угодно.
Придумывая очень-многое, «анализируя всѣ свои начала», Прасковья Александровна не сознавалась себѣ въ одномъ, очень-сильномъ чувствѣ: ей хотѣлось говорить — буквально, говорить, потому-что она давно была одна, и потому-что предъ Хотницкимъ все-таки, даже изъ кокетства, нерѣдко приходилось молчать. Прасковья Александровна не привыкла, чтобъ ея чувства развивались въ молчаніи; и къ-тому же, за что пропадутъ даромъ всѣ прекрасныя изреченія, которыя можно сказать при этомъ случаѣ?…
Она была необыкновенно-привѣтлива, и первые часы дня, проведеннаго у нея, прошли для Настеньки, противъ ожиданія, оченьпріятно. Исключая, время-отъ-времени, нѣсколько фразъ, Прасковья Александровна остроумно и съ чувствомъ говорила объ искусствахъ, о природѣ, о литературѣ. Она умѣла говорить даже о женскихъ работахъ, хотя и выразилась, что не понимаетъ пристрастія къ нимъ, что онѣ отупляютъ. Она ужь умѣла на столько расположить гостью въ свою пользу, что гостья не испугалась этой фразы и не улыбнулась; а когда, вслѣдъ затѣмъ, Прасковья Александровна стала разсказывать, почему она не умѣетъ работать, какъ баловали ее въ дѣтствѣ, въ какихъ граціозныхъ мечтахъ оно проходило — Настенька была даже тронута.
Потомъ, разсказывая о своемъ первомъ выѣздѣ, она развила предъ нею картину большаго свѣта. Это былъ не тотъ большой свѣтъ, гдѣ дѣвицы разучаются думать о чемъ бы то ни было, гдѣ женщины не знаютъ семейной жизни, гдѣ молодые люди, наводя скуку, сами умираютъ отъ скуки. Большой свѣтъ, въ разсказахъ Прасковьи Александровны, явился, какъ яркое, заманчивое видѣніе. Тамъ порхали дѣвы съ золотыми кудрями и розами на челѣ, стыдливыя вакханки и обольстительныя Діаны-звѣроловицы; тамъ проходили личности женщинъ, предъ которыми блѣднѣли историческія личности, замѣчательныя въ разныхъ отношеніяхъ… Прасковья Александровна не любила цифръ и именъ собственныхъ, какъ чего-то слишкомъ-опредѣляющаго, и только изрѣдка упоминала имена модистокъ, гдѣ одѣвались эти дѣвы, и называла титулы этихъ юныхъ женъ. Полнота описанія ничего не потеряла отъ этого; самыя положительныя подробности получали какой-то сказочный интересъ… Но юноши… ничто не можетъ сравниться съ ихъ властительною прелестью, съ ихъ обаятельнымъ умомъ, съ обширностью ихъ познаній, съ глубиной ихъ чувства, съ силой ихъ страсти… Здѣсь имена собственныя не скрывались, исключая очень-немногихъ. Часто являлись сравненія:
— Видали вы акватинту съ Лауренса? Молодой лордъ *** на скалѣ и мѣсяцъ просвѣчиваетъ сквозь вѣтви сухаго дерева? Jacques Г. былъ похожъ на него…
Или:
— Блѣдное, грустное дитя, Nicolas S. склонялъ голову предъ незримымъ фатализмомъ. Онъ, казалось, былъ обреченъ на что-то. Цвѣтокъ ждалъ бури. Его бабушка, la comtesse Antoufieff, отъ которой зависѣло все его состояніе, était d’une avarice crasse…
Должно замѣтить, кстати или некстати, что необыкновенныя женщины, при необыкновенной, тонкой воздушности своихъ чувствъ, вообще привязаны къ силѣ и даже рѣзкости выраженія. Онѣ хотятъ быть народными и употреблять «крѣпкое словцо». Онѣ также усвоили себѣ нѣкоторые наукообразные термины и щеголяютъ ими, какъ доказательствомъ того, что имъ «нечуждо ничто человѣческое». Восторженные юноши, поклонники науки, приходятъ въ восторгъ, услыша выраженія, напоминающія имъ… часто только школьную скамью; впрочемъ, ихъ восхищеніе менѣе удивительно, нежели противорѣчія этихъ удивительныхъ женщинъ. «Невѣжды во всѣхъ грубыхъ сторонахъ жизни», они очень-практически разсчетливы и, когда случится, отлично ведутъ дѣла свои. Не зная, буквально, ариѳметики, они, говоря о наукѣ, возьмутся составить новую планетную систему. Не зная, какъ переступаютъ порогъ въ русскую избу, они кричатъ о русской жизни; прочитавъ, по наставленію какого-нибудь юноши «съ свѣтлымъ челомъ», описаніе этой жизни, они восхищаются вѣрностью этого описанія, глубиной идеи, по совѣсти, совершенно для нихъ непонятной. Тутъ-то и является «сила слова», вслѣдъ за «силой духа…» Эта манія началась недавно, но есть надежда, что она разовьется еще сильнѣе…
Прасковья Александровна говорила очень-много. Къ вечеру, ей стало легче; ей показалось, что она нѣсколько высказала свою душу, что ее поняли, что ей необходимо отдохнуть отъ этого изліянія. У нея тѣснило грудь, что было также очень-понятно, но что она объясняла не усталостью отъ безпрестанныхъ разсказовъ, а душевнымъ волненіемъ. Къ-вечеру, когда все стало стихать въ природѣ, затихла и она, приказала принести нѣсколько вышитыхъ подушекъ на террасу и полулегла на ступеняхъ, любуясь потухающимъ закатомъ. Настенька тоже сѣла на ступеньки и могла вдоволь любоваться утомленными, исполненными нѣги движеніями прекрасной хозяйки, ея «чудной» головкой съ небрежно и пышно-подобранными волосами, въ которыхъ завядала камелія, ея большими глазами съ глубокой думой, устремленными въ даль, ея бѣлыми, нѣсколько-худощавыми руками, антично-опертыми въ подушку, такъ-что широкіе рукава, распадаясь, позволяли видѣть ихъ до локтя. Въ эту митуту она показалась Настенькѣ въ-самомъ-дѣлѣ хороша и похожа на героиню романа; вся сцена, съ ея обстановкой, была похожа на что-то читанное, и Настенькѣ, настроенной разговорами цѣлаго дня, нравилось это, какъ новость. Она задумалась, глядя на модную даму, которая казалась ей счастливицей, несмотря на ея многія жалобы на судьбу.
«Какъ она оживлена, молода!» думала Настенька: «а она почти десять лѣтъ меня старше.»
Прасковья Александровна думала все это время и потомъ сказала вслухъ:
— Въ такой прелестный вечеръ одиночество замѣтнѣе. Какъ отрадно было бы встрѣтить теперь, если невполнѣ-дорогое существо, то хотя близкую намъ душу!…
Изъ чего можно было заключить, что души Настеньки ей было мало; но въ вѣрнѣйшемъ переводѣ эти слова значили, что Хотницкій несносенъ тѣмъ, что не догадается пріѣхать, когда его ждутъ. Вообще, въ два или въ три послѣднія посѣщенія Хотницкій былъ не такъ восторженъ, какъ прежде, и Прасковья Александровна ужь начала объяснять это грубостью сердца, которое начинаетъ скучать, лишь только немного удовлетворится.
Прасковья Александровна ждала его цѣлый день; очень-понятно, что къ-вечеру, особенно устроясь на террасѣ, она потеряла терпѣніе, и потому сдѣлалась еще болѣе чувствительна. На глазахъ ея (говоря высокимъ слогомъ) сверкнули слезы. Надо было найдти имъ причину.
— Вы никогда не знали вашей матери? спросила она вдругъ Настеньку.
И принялась разстроивать ее, и еще больше себя, вдохновляясь тѣмъ, что говорила. Вечернія облака много помогли въ этомъ случаѣ: въ нихъ жили и витали души; въ нихъ закутывались онѣ — младенцы, какъ въ пеленки, мертвецы, какъ въ саванъ… Настенька не разъ въ своей жизни мечтала, разговаривала и плакала съ своими прежними подругами и съ Ольгой, но никогда не встрѣчала такого краснорѣчія; она была имъ истинно тронута. Возвратясь на землю, Прасковья Александровна сказала молодой дѣвушкѣ, что не понимаетъ ея жизни.
— Вѣрнѣе, я не понимаю вашего мужества, которому удивляюсь. Жить въ этой глуши, въ этомъ обществѣ!
— Здѣсь не скучно… отвѣчала Настенька, почти совѣстясь вспоминать маленькіе балы уѣзднаго городка послѣ описанія праздниковъ, гдѣ кружились пери и сильфиды, гдѣ юноши были прекраснѣе Ромео и неотразимѣе Дон-Жуана.
— Милая, кроткая душа! вскричала Прасковья Александровна. Вы находите въ самой себѣ прелесть, которая все украшаетъ, иначе я этого не объясняю. Другая, знаете ли, прибавила она съ рѣзкой откровенностью: — другая подумала бы съ насмѣшкой, что вамъ нравится эта пошлость, потому-что вы не знали ничего лучшаго. Видите ли, какъ я въ васъ увѣрена? Я говорю вамъ прямо. Вамъ надо видѣть свѣтъ.
— Гдѣ же и какъ? спросила дѣвушка, которой уже становилось скучно на этомъ свѣтѣ, особенно послѣ «откровенности» Прасковьи Александровны.
— Эта дама, у которой вы живете?…
— У ней нѣтъ средствъ ѣхать въ Москву.
— Правда… а то бы она повезла свою дочь, сказала Прасковья Александровна съ горечью. — О, это было бы еще ужаснѣе! почти вскричала она, мгновенно оживляясь. — Эгоизмъ матери, мелочность провинціалки — вамъ пришлось бы выносить все это болѣе, нежели вы выносите теперь…
— Что вы говорите? прервала Настенька: — я такъ любима ими… Катерина Петровна такъ добра, ласкова… право, я не умѣю и разсказать, потому-что привыкла къ ея добротѣ. Ольга… это ангелъ. Ради-Бога, не предполагайте въ нихъ ничего дурнаго; я люблю ихъ, я съ ними счастлива!
— Бѣдный ребенокъ! сказала Прасковья Александровна, сжимая ее въ объятіяхъ. — Слезы… Я возмутила вашу душу — простите меня! О, лучше, въ тысячу разъ лучше это благородное незнаніе! Но, прійдетъ время, вы взгляните въ лицо жизни, она наконецъ сниметъ маску — и что тогда? Я ничего не говорю о нихъ; онѣ добры съ вами; но чѣ.мъ же надо быть, чтобъ оскорблять васъ? За что выказывать вамъ холодность? Какое надо имѣть сердце, чтобъ не содрогаться при одномъ словѣ: «сирота»? А образованіе… вѣдь онѣ въ-самомъ-дѣлѣ не животныя, чтобъ не чувствовать, хотя смутно, что вы болѣе развиты, нежели онѣ. Я не отрицаю: онѣ добры… какъ добры? изъ состраданія, изъ желанія занять у васъ свѣтъ вашей граціи, этого чего-то, что нужно всякому. Пусть судьба броситъ ихъ въ испытаніе, онѣ себя покажутъ… во всемъ, во всемъ, заключила Прасковья Александровна съ порывомъ: — во всемъ, начиная съ прошлогодней шляпки, которую предложатъ вамъ доносить, до запрещенія выходить изъ вашей комнаты, когда пожалуетъ какой-нибудь господинъ, котораго прочатъ въ женихи m-lle Ольгѣ!…
— Этого никогда быть не можетъ! прервала Настенька.
— Я говорю не о нихъ: я говорю о людяхъ вообще. Имя вашей подруги встрѣтилось мнѣ такъ, случайно. Столько этихъ «подругъ» на свѣтѣ!… Я даже говорю не о васъ, а вообще. Я никогда не могла равнодушно видѣть дѣвушку въ вашемъ положеніи. Столько искушеній, затаеннаго горя и сомнѣнія — и прибѣгнуть не къ кому! Положимъ, не вы, а другая — къ кому обратится сирота съ тайной своего сердца? Можетъ-быть, къ соперницѣ, отъ которой зависитъ — къ ея гордой матери — всегда къ особамъ, для которыхъ было бы выгоднѣе, еслибъ она была хуже… О, я знаю это!… А мелочи, униженія, покровительственный тонъ посѣтительницъ, снисходительная вѣжливость посѣтителей, дружба дѣвчонокъ за то, что бѣдное, благородное дитя исполняетъ ихъ капризы и порученія, часто скрѣпя сердце; а дерзкое ухаживанье молодёжи, а ревность женщинъ… О, я все знаю!
И, увлекаясь, Прасковья Александровна разсказала, одну за другой, нѣсколько исторій о гувернанткахъ, одну другой плачевнѣе и ужаснѣе. Настенька и прежде слыхала и читала подобныя вещи, но не бывала еще никогда такъ настроена, и притомъ, что достовѣрнѣе и увлекательнѣе разсказовъ очевидца? Ей стало страшно, грустно… Будущее, которое она представляла себѣ такимъ же свѣтлымъ, какимъ было ея настоящее, стало раскрашиваться мрачными красками. «Что, если и со мной будетъ то же?» спросила она себя. Маленькія дурныя чувства, которыя были въ ней (а у кого ихъ нѣтъ?) и которыя спокойно изгладились бы сами собою, еслибъ ихъ не трогать, теперь были затронуты и поднялись. Она вѣрила, что Катерина Петровна, которую она звала матерью, и Ольга, были хорошіе люди; но всегда ли онѣ останутся хорошими? Не слишкомъ ли была она довѣрчива съ людьми, которые, разставшись съ нею, забудутъ ее? Ольга, конечно, прежде нея выйдетъ замужъ; у Ольги есть состояніе (Настенька вспомнила это въ первый разъ); положимъ, она останется добра, ласкова попрежнему; но мужъ ея? Не дастъ ли онъ почувствовать сиротѣ, что она живетъ у него, а не у Ольги?… Ласки… о, эти ласки изъ состраданія!… А что, если Настенька сама полюбитъ того, кто будетъ любить Ольгу?
Прасковья Александровна въ эту минуту разсказывала романъ, именно такого рода.
— Любите ли вы кого-нибудь? спросила она въ заключеніе и неожиданно.
— Никого.
— Не скрывайтесь предо мною, не оскорбляйте меня недовѣрчивостью… А Хотницкій?
— Нѣтъ, увѣряю васъ.
— Мнѣ такъ показалось, когда онъ былъ у меня при васъ. Такъ онъ васъ любитъ?
— О, нѣтъ, еще меньше, отвѣчала Настенька съ грустью, потому-что все настроивало ее на грусть: ей въ эту минуту было грустно, зачѣмъ въ нее не влюбленъ кто-нибудь.
Прасковья Александровна поняла ее по-своему.
— О!… сказала она, съ движеніемъ негодованія: — не-уже-ли онъ такъ мелоченъ, что выказываетъ вамъ свое невниманіе? Это иногда дѣлается…
Къ-счастью, Настенька не поняла ее совсѣмъ, а то принялась бы придумывать еще новыя несообразности, печальнѣе первыхъ.
— Онъ часто бываетъ у Катерины Петровны (два часа назадъ, Настенька сказала бы: «у насъ»). Намъ съ нимъ весело: онъ уменъ и любезенъ. Онъ, если хотите, друженъ съ обѣими нами. Мы часто выводимъ его изъ терпѣнія спорами…
— Ольга споритъ? спросила Прасковья Александровна съ особеннымъ выраженіемъ.
— Да. Она очень-мила, когда оживлена, и доказываетъ всегда съ такимъ чувствомъ…
Настенькѣ было какъ-будто совѣстно говорить о своей подругѣ: она смутно чувствовала, хотя не сознавалась, что была виновата предъ Ольгой; ей стало еще тяжеле на сердцѣ, и она позволила себѣ отдаться этой печали. Она сказала себѣ, что Ольга милая, добрая, прекрасная дѣвушка, но что ей, сиротѣ, никто не подруга и не пара; ей почему-то показалось, что пора быть благоразумнѣе, что до-сихъ-поръ ея жизнь была какое-то дѣтство и что теперь оно кончилось…
— Скажите мнѣ, что такое Ольга? спросила Прасковья Александровна, прерывая молчаніе. — Ея образованіе, должно-быть, очень-поверхностное.
— Мнѣ кажется, какъ у всѣхъ насъ, дѣвушекъ, отвѣчала Настенька, затрудняясь этимъ вопросомъ.
— Понимаетъ ли она, по-крайней-мѣрѣ, то, что выучила? углублялась ли она во что-нибудь?.. Вы говорите, она спорить съ Хотницкимъ; но вѣдь Хотницкій человѣкъ необыкновенный, человѣкъ высшаго разряда, а она берется съ нимъ спорить! Это болѣе нежели смѣлость: это дерзость!
— Не знаю, сказала простодушно Настенька: — намъ онъ не казался ничѣмъ необыкновеннымъ.
— Милое дитя! Вамъ, вамъ по-плечу его сужденія; но Ольгѣ? Ольга — посредственность… Я не касаюсь вашей привязанности къ ней, но будьте безпристрастны: развѣ всепрощающая душа ваша найдетъ въ ней достоинства? Привязанность не должна быть безразлична. Любите, но любите разумно… Она должна быть очень-смѣшна, когда непонятливо и упрямо возражаетъ на его одушевленную рѣчь. Мнѣ бы хотѣлось послушать это… Или, нѣтъ, это бы меня измучило.
— Вѣроятно, мы обѣ одинаково-смѣшны, сказала Настенька: — потому-что я очень-часто согласна съ Ольгой.
— Вы ее любите и предубѣждены, сказала Прасковья Александровна, снисходительно улыбаясь. — Вы, сами не замѣчая, приносите ей жертву вашего ума въ глазахъ человѣка… какихъ встрѣчается немного. И этотъ человѣкъ хорошо оцѣняетъ васъ обѣихъ, повѣрьте.
— Напротивъ, мнѣ всегда казалось, что эти споры доставляли ему большое удовольствіе… А что Ольга нравится ему больше, нежели я, въ этомъ я увѣрена.
— Въ-самомъ-дѣлѣ? Что жь заставило васъ убѣдиться? спросила Прасковья Александровна съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.
— Стоитъ взглянуть на насъ обѣихъ, отвѣчала грустно Настенька. — Ольга хороша собою, игрива, откровенна…
— Смѣла… проговорила Прасковья Александровна вполголоса. — Конечно, есть люди, которымъ это нравится… Мнѣ бы хотѣлось узнать покороче эту Ольгу.
Прасковья Александровна вдругъ впала въ задумчивость. Въ ея памяти проходили всѣ извѣстные примѣры необыкновенныхъ женщинъ, забытыхъ для женщинъ обыкновенныхъ. Результатомъ этихъ воспоминаній было насмѣшливое презрѣніе и потомъ грустное обращеніе сердца, которое «не хотѣло» презирать Хотницкаго…
Все это выдумывалось и чувствовалось, чувствовалось и выдумывалось съ невѣроятной быстротою Фантазіи. Въ пять минутъ мыслящая женщина раздразнила себя до слезъ. Эти вещи такъ эффектны, что ихъ не скрываютъ.
— Боже! сказала она: — какое же неодолимое очарованіе скрывается въ этихъ развязныхъ, безсмысленныхъ созданіяхъ, что ихъ предпочитаютъ… (голосъ ея «порвался», выражаясь ея слогомъ). И что такое сердце женщины, которое вѣчно ждетъ, вѣчно прощаетъ, вѣчно надѣется?.. Чего оно надѣется? Какая женщина выговоритъ это, не краснѣя за свое духовное превосходство?
Настенька ничего не понимала; монологъ былъ сказанъ даромъ и къ-тому же глухо, прерывистымъ совершенно-трагическимъ, шипящимъ шопотомъ, такъ-что было трудно разслышать.
— Что съ вами? спросила она, испугавшись нѣсколько-отчаяннаго жеста Прасковьи Александровны.
— Ничего, отвѣчала Прасковья Александровна. — Пойдемте въ комнаты. Воздухъ влаженъ и раздражителенъ. Мнѣ нуженъ покой… о, ничего, кромѣ покоя!
Она вошла въ гостиную и упала въ кресла; она была блѣдна; волосы ея разсыпались…
Настенька испугалась еще больше. Ей не входило въ голову, что ничему этому не стоитъ вѣрить. Она поспѣшила помочь милой хозяйкѣ, которая, ни на минуту не забывая, что надо быть доброй, поцаловала ее. Настенька стала на колѣни предъ ея креслами. Прасковья Александровна, все болѣе-и-болѣе приходя въ себя, начала любоваться ею. Эта фраза въ дѣйствіи продолжалась довольно-долго. Прасковья Александровна все ждала, не застанетъ ли ея Хотницкій, хотя немного. Наконецъ, потерявъ терпѣніе, она рѣшилась отпустить свою гостью.
— Вы не боитесь ничего ночью? Мѣсяцъ всходитъ. Я отвезу васъ сама въ кабріолетѣ.
Хотницкій могъ встрѣтиться на дорогѣ — почему знать?..
IV.
правитьПрасковья Александровна была не въ духѣ на другой день. Хотницкій явился къ ней въ ту минуту, когда она смѣлыми и яркими чертами обрисовывала его характеръ въ своихъ Confidences. Она писала одну изъ самыхъ вдохновенныхъ страницъ своихъ — о перерожденіи человѣка вдали отъ общества развитаго и мыслящаго, о грубости, которая въ глуши незамѣтно прививается къ чувствамъ и понятіямъ, и прочее Именъ собственныхъ не было. Хотницкому дали прочесть эту страницу. Наканунѣ онъ провелъ весь день въ Кружковѣ съ Ольгой, говорилъ и слышалъ все такія простыя и прямыя слова, что слогъ Прасковьи Александровны показался ему непонятенъ. Онъ рѣшительно не узналъ своего портрета и осмѣлился противорѣчить этому глубокому анализу. Прасковья Александровна начала объяснять и объясняла такъ хорошо, что Хотницкій наконецъ понялъ, что дѣло шло о немъ. Ему стало досадно, что очень-натурально. Прасковья Александровна замѣтила это, обрадовалась, что уколола его, и продолжала колоть игриво, шутя, серьёзно, насмѣшливо, съ досадой, съ чувствомъ, въ порывѣ увлеченія, въ раздумьѣ, какъ случалось. Она рѣшилась въ этотъ день съиграть роль женщины забывающей, что у нея есть сердце, потому-что это сердце оскорблено — роль женщины-змѣи, очень-эффектную. Хотницкій разсердился сначала, потомъ, увлекаясь, пробовалъ спорить, доказывать, оправдываться; наконецъ это ему надоѣло. Онъ сдѣлался нелюбезенъ и довольно-явно торопился уѣхать. Послѣ его отъѣзда, Прасковья Александровна опять плакала отъ досады, увѣряя себя, что плачетъ отъ любви, и написала еще страницу о «фатализмѣ, который тяготѣлъ надъ нею».
Этотъ визитъ, хотя короткій и очень-похожій на прежніе, произвелъ на Хотницкаго впечатлѣніе, котораго онъ не ожидалъ. Ему въ первый разъ было скучно съ необыкновенной женщиной; онъ самъ прежде иногда упрекалъ себя въ грубости понятій; но когда его упрекнули въ этомъ другіе, его самолюбіе оскорбилось. Онъ не былъ такъ мелоченъ, чтобъ изъ-за оскорбленнаго самолюбія вдругъ разлюбить женщину, которая ему нравилась; но она стала ему меньше нравиться, и онъ позволилъ себѣ разбирать, какъ и почему. Многое, хотя еще далеко не все ложное бросилось ему въ глаза, и онъ занялся бы этимъ разборомъ еще прилежнѣе, но у него нашлась забота. Наступалъ день именинъ Ольги. Хотницкому почему-то показалось необходимымъ сдѣлать ей подарокъ. Чѣмъ болѣе вспоминались ему странности Прасковьи Александровны, тѣмъ сильнѣе убѣждался онъ, что должно напомнить Ольгѣ о себѣ въ этотъ день. Онъ затруднялся только въ выборѣ подарка. Привыкнувъ изъ всякой мысли дѣлать себѣ заботу, онъ ломалъ себѣ голову, придумывая, что можетъ понравиться Ольгѣ и вмѣстѣ имѣть какое-то значеніе… какое — этого не могъ опредѣлить самъ Хотницкій: что-то духовное, что-то общечеловѣческое, что-то «необыденное», какъ выражалась Прасковья Александровна. Наканунѣ именинъ, возвращаясь вечеромъ изъ Кружкова, Хотницкій былъ погруженъ въ эту думу. Полный мѣсяцъ озарялъ мелкій лѣсокъ, чрезъ который лежала дорога, и предъ Хотницкимъ явилась Прасковья Александровна; она была въ бѣломъ платьѣ и доставила себѣ удовольствіе при лунномъ свѣтѣ накинутъ на голову бѣлый газовый шарфъ. За ней, въ нѣкоторомъ отдаленіи, слѣдовали два ливрейные лакея; одинъ несъ ея бурнусъ, другой… толстую палку, прозаическую защиту отъ собакъ въ поэтическихъ прогулкахъ.
— Откуда такъ поздно, сосѣдъ? спросила Прасковья Александровна, между-тѣмъ, какъ Хотницкій останавливалъ свою нѣсколько-испуганную лошадь.
— Изъ Кружкова, отвѣчалъ онъ, сконфузясь.
— Хорошо! А меня забыли? продолжала она съ необыкновенной сельской простотою. — Помните ли вы, что мы три дня не видались?
— Очень помню. А вы откуда такъ поздно, сосѣдка?
— Ходила себя измучить, отвѣчала она, подойдя ближе и лаская его лошадь. Вчера утромъ услышала, что въ Долгомъ умерла старуха, тётка выборнаго. Мнѣ хотѣлось видѣть покойницу… Не говорите никому; я имъ не велѣла говорить гдѣ я была (она показала на людей); никто не узнаетъ… Странные люди, эти крестьяне! Чего они перепугались, когда я пришла? Какъ-будто что сверхъестественное случилось. Они всѣ уже спали… Мертвецъ въ домѣ, а они спятъ!.. Вскочили, засуетились. Одна какая-то баба хлопотала около тѣста для завтрашнихъ пироговъ, къ погребенью. Все это сдѣлало на меня престранное впечатлѣніе, какъ вы можете вообразить. Я плакала, а меня оглядывали кругомъ. Мнѣ такъ тяжело! Не говорите этого никому. Вы меня понимаете…
Она подала руку Хотницкому.
— Завтра увидимся.
— Да, надѣюсь, но не у васъ. Завтра именины Ольги Григорьевны; вы вѣрно будете у нихъ.
— Охъ…
— Вы не пріѣдете? Вамъ ненравится бывать у нихъ?
— Нѣтъ…
Но куча будетъ тамъ народу,
И всякаго такого сброду…
Она разсмѣялась.
— Впрочемъ, я пріѣду, пріѣду. Прощайте. Я устала. Не правда ли, чудная ночь? И не хочешь, а мечтаешь. Кажется, послѣ того, что было сейчасъ предъ моими глазами, не должно было бы… а между тѣмъ… Прощайте!
Она удалилась; шарфъ ея волновался, и она напѣвала:
«Эта чудная ночь и тепла и свѣтла»…
Хотницкій цѣлый часъ возвращался домой, хотя можно было доѣхать втрое скорѣе. Встрѣча взволновала его. Очаровательница показалась ему еще въ новомъ, невиданномъ свѣтѣ, и онъ не могъ о ней не думать; она была граціозна, какъ духъ, чувствительна, какъ женщина… эта женщина вникала въ жизнь… и прочее. Хотницкій долго раздумывалъ; но такъ-какъ предъ этимъ онъ три дня былъ занятъ Ольгой, то ему пришла мысль развить дружбу между этими двумя женщинами, сестрами по душѣ, заставить ихъ полнѣе узнать другъ друга… и прочее. Тутъ же внезапно и окончательно рѣшился онъ, чѣмъ подарить Ольгу.
Онъ взялъ съ своего письменнаго стола довольно-бойко сдѣланный карандашомъ портретъ Гоголя. Онъ сбирался, нисколько не шутя, пожелать завтра именинницѣ не здоровья или счастья, а трезваго пониманія жизни; ему показалось даже лучше выразить это письменно, длятого, чтобъ провести свою мысль чрезъ всѣ доводы и доказать яснѣе. Къ-сожалѣнію, иль къ-счастью, дописавъ мелко третью страницу, онъ вздумалъ перечитать написанное. Хотницкій удивился самъ своему краснорѣчію, а болѣе всего тому, что самъ не понималъ его; ему стало почти-стыдно, и онъ изорвалъ все, хотя увѣрялъ себя, для утѣшенія, что досадуетъ на бѣдность человѣческаго слова, неспособнаго выразить безконечную мысль. Онъ рѣшился завтра сказать, что вспомнится и что дастъ ему сказать Ольга. Тутъ кстати онъ порадовался, что истребилъ свое произведеніе: онъ вспомнилъ, что Ольга охотница смѣяться.
Ольга и Настенька занимали вмѣстѣ одну комнату въ мезонинѣ ихъ дома. Обѣ онѣ, особенно Ольга, успѣли хорошо узнать привычки одна другой и легко угадывали другъ у друга даже расположеніе духа; потому отъ Ольги не могло скрыться, что Настенька стала печальна, молчалива, что она какъ-будто отдалялась отъ всѣхъ и какъ-будто нехотя принимала участіе въ разныхъ затѣяхъ и забавахъ, которыми прежде Ольга и она разнообразили свое время. Долгія бесѣды по вечерамъ были какъ-будто забыты. Ольгѣ стало скучно. Она спросила Настеньку однажды, что съ нею; но, получивъ очень-неудовлетворительный отвѣтъ, увидѣла, что въ этомъ случаѣ нельзя поступать рѣшительно, какъ она привыкла. Ольга замѣтила, что Настенька очень-неподробно разсказала ей о днѣ, проведенномъ у Прасковьи Александровны, и что вообще она перестала смѣяться фразамъ Прасковьи Александровны. Однажды при Хотницкомъ она даже довольно-рѣзко остановила Ольгу.
— Что она тебѣ сдѣлала? сказала Настенька.
— Ничего; мнѣ забавно то, что она сказала.
— Она такъ добра, что смѣяться надъ нею… грѣшно, продолжала Настенька: — ты ея не знаешь.
— А еслибъ знала, то попросила бы ее, когда она такъ добра, не портить своей доброты смѣшными словами.
Настенька не возражала больше, но стала грустна. Она провела еще день, и еще день въ Зорькинѣ, и возвратясь, опять не разсказывая подробностей, сказала Ольгѣ, что Прасковья Александровна хотѣла бы познакомиться съ нею короче. Это утвердило Ольгу въ ея подозрѣніяхъ.
— Пожалуй, отвѣчала она: — пойдемъ къ ней когда-нибудь. Ты, вѣрно, много наговорила обо мнѣ; признайся, безъ тебя это не пришло бы ей въ голову.
Ольга не ошибалась. Прасковья Александровна съ нѣкоторой недовѣрчивостью хотѣла взглянуть поближе на эту «дикую натуру»; она освѣдомлялась, можно ли о «чемъ-нибудь» говорить съ Ольгой. Оставшись одна, она увѣряла себя, что хочетъ стать лицомъ-къ-лицу съ женщиной, которая…
«Но развѣ я люблю этого человѣка?»… Вопросъ внезапно-написанный на совершенно-чистой (vierge) страницѣ «Сувенировъ». Внизу годъ, мѣсяцъ и число.
Проснувшись очень-рано въ день своихъ именинъ, Ольга разбудила свою подругу, и онѣ отправились пѣшкомъ къ обѣднѣ въ Зорькино. Свѣтлое утро, поля съ синими васильками и бѣлыми астрами, съ золотой рожью, вышиной въ ростъ человѣка, между которой лежала дорога, какъ узкій корридоръ, прерывавшійся только двумя лощинами, гдѣ росло столько кустовъ молодаго клена и орѣшника, цвѣтовъ, ягодъ, травы самой нѣжной и тонкой, ичто надо было спѣшить пройдти, чтобъ не уступить желанію остаться тамъ на весь день; солнце, которое ласково и еще робко выкатывалось изъ-за розовыхъ облаковъ; роса въ плоенныхъ, пухлыхъ листьяхъ придорожника, птицы, шмели, кузнечики — все было такъ радостно, свѣтло, нарядно, что именинница возвращалась домой еще веселѣе и счастливѣе.
— Еслибъ ты знала, какъ мнѣ хорошо, милая моя Настя! сказала она, поцаловавъ свою подругу. — Чего мнѣ недостаетъ на свѣтѣ?..
— Твоя правда, отвѣчала Настенька, оглядываясь на зорькинскій домъ, гдѣ еще были спущены всѣ сторы и было незамѣтно движеніе, и припоминая все, что было ей говорено въ этомъ домѣ.
Ольга видѣла, что ей было грустно; не разспрашивая и уже увѣренная, что всему причиной сосѣдка, она обняла Настеньку еще крѣпче и отъ желанія выразить свою привязанность и отъ печали, что эта привязанность была непонята. Ей ни на минуту не пришло въ голову, что Настенька виновата передъ нею. Она стала напоминать ей, какъ онѣ проводили этотъ день вмѣстѣ годъ назадъ, разныя веселыя обстоятельства и подробности, потомъ маленькія неудачи, тоже общія, маленькія бѣды, которыя такъ легко вспоминаются, когда онѣ прошли, а между-тѣмъ такъ заботили и волновали, когда случались, и были раздѣлены такъ дружно. Всѣмъ вообще, а женщинамъ въ-особенности, рѣдко удается выказать свою дружбу въ чемъ-нибудь важномъ, и потому маленькіе случаи тихой жизни, внутреннее чувство сближаютъ ихъ и налагаютъ на нихъ обязательство другъ предъ другомъ. Не всегда справедливо мнѣніе, что дружба, начатая отъ мелочей, мелочна; она только кажется такою оттого, что не имѣла необходимости быть огромнѣе, и осудить ее можно только тогда, когда она измѣнитъ себѣ тамъ, гдѣ должна будетъ дѣйствовать. Но дружба двухъ дѣвушекъ безъ восторженной сантиментальности, безъ своенравной требовательности, безъ мелкаго соперничества, дружба, готовая на пожертвованія, вовсе немелкія, если взять въ разсчетъ, какъ много они значатъ въ мало-наполненной жизни, такая дружба, если она выдержана до конца, прекрасна и стоитъ участія…
Ольгѣ удалось, если не развеселиться, то заставить разговориться свою подругу.
— Я должна тебѣ покаяться, сказала она наконецъ. — Вотъ три недѣли, какъ у меня сердце непокойно, и ты будешь смѣяться. Началось съ шутки, а выходитъ, что не шутя я начинаю нетерпѣть Залѣскую.
— За что? спросила Настенька, которую будто что укололо, потому-что Ольга въ первый разъ съ начала разговора назвала сосѣдку.
— Какъ это тебѣ сказать… Мы съ тобою привыкли шутить: Хотницкій да Хотницкій; онъ бывалъ у насъ всякій день; намъ ничто и въ голову не приходило. Но теперь онъ безпрестанно у нея… Мнѣ досадно… Право, я готова вообразить, что я влюблена въ Хотницкаго.
— Развѣ ты прежде этого никогда не думала? спросила Настенька, между-тѣмъ, какъ Ольга краснѣла, смѣялась и обнимала ее, чтобъ скрыть свое смущеніе. Что жь? эта любовь пришла къ тебѣ такъ, разомъ, отъ ревности?
— Ахъ, что ты, Настя! Но теперь я поняла, что недаромъ мнѣ было такъ хорошо съ нимъ почти два года; и когда я подумала, что это можетъ кончиться, что онъ перестанетъ бывать у насъ, полюбитъ Залѣскую, не могу сказать тебѣ, какъ мнѣ стало тяжело! Я стала припоминать всѣ наши разговоры, смотрѣть въ книги, которыя мы читали вмѣстѣ… вижу, что если этого больше не будетъ… Я вижу, что я его люблю, Настя, что я его всегда любила, и только не понимала, что со мной… Мнѣ было совѣстно признаться даже тебѣ, но я ужь не одинъ разъ плакала…
— Такъ вотъ за что ты не любишь Прасковьи Александровны!
— О, нѣтъ, это другое дѣло! Она сама-по-себѣ мнѣ ненравится. Если хочешь, мнѣ особенно обидно, зачѣмъ онъ привязался именно къ ней… лучше бы къ другой.
— Ты точно такъ же не взлюбила бы другую.
— Нѣтъ, Настя; вѣдь я въ этомъ увѣрена. Я прежде сама это думала: я разбирала, не оттого ли всѣ ея слова и поступки не по-мнѣ, что мнѣ досадно, завидно? Нѣтъ. И я не могу удержаться, хотя вижу, что это бываетъ ему непріятно: я говорю ему прямо все, что о ней думаю.
— Я давно хотѣла сказать тебѣ: Хотницкій можетъ принять это за признакъ дурнаго характера.
Ольга подумала съ минуту и отвѣчала:
— Нѣтъ. Онъ слишкомъ-часто соглашается со мной: стало-быть, не можетъ осудить меня.
— Такъ онъ подумаетъ, что ты противорѣчишь изъ ревности. Онъ догадается, что ты его любишь.
Ольга шла молча и задумавшись. Наконецъ, она взглянула на Настеньку, и на ея длинныхъ рѣсницахъ были слезы.
— Знаешь что, Настя? сказала она: — мнѣ кажется, что если онъ и замѣтитъ, что я его люблю, это будетъ еще не такое большое несчастье, чтобъ я должна была раскаяваться. Люблю — что жь дѣлать? Такъ случилось, такъ Богъ велѣлъ. Вѣдь я не требую, чтобъ онъ любилъ меня тоже. Изъ всѣхъ нашихъ знакомыхъ, я одна, съ которой онъ проводилъ цѣлые дни, я одна не воображала его своимъ женихомъ; я держалась съ нимъ просто, какъ съ роднымъ. Если жь онъ и увидитъ, что я люблю его… ему это, можетъ-быть, будетъ пріятно… можетъ-быть, эта свѣтская дама только мучитъ его своимъ кокетствомъ… что я говорю: «можетъ-быть» — навѣрное!
— Опять злость! сказала Настенька, грозя ей. Кто тебѣ сказалъ, что она кокетка?
— Если хочешь, ты. Зачѣмъ она десять разъ въ день то больна, то здорова? Зачѣмъ она то вдругъ ребячится, то прикидывается старухой? Зачѣмъ она какъ-то странно играетъ словами и никогда не скажетъ прямо то, что думаетъ?.. Не знаю, что еще — все! Въ ней нѣтъ ничего искренняго, кромѣ желанія нравиться. Она, говорятъ, добра; но зачѣмъ же она рисуется даже въ своей добротѣ?… и рисуется довольно-неудачно, право!
— Научи ее, возразила Настенька, обижаясь за своего новаго друга.
— Если она хочетъ, пожалуй, отвѣчала Ольга съ живостью, полной чистосердечной доброты и не обижаясь насмѣшкой Настеньки. — Я не свѣтская женщина и много моложе ея, а, кажется, не ошибусь, если скажу, что въ самомъ кокетствѣ долженъ быть здравый смыслъ…
— Котораго нѣтъ у Прасковьи Александровны?.. Однако ты неснисходительна къ Хотницкому: такъ же умный человѣкъ можетъ заниматься пустой женщиной?
— Его капризъ, а мое несчастье, отвѣчала Ольга, вдругъ притихнувъ. — Но, Настя, скажи мнѣ откровенно, продолжала она послѣ минутнаго молчанія: — ты какъ-будто недовольна…
— Чѣмъ же?
— Не знаю… Тѣмъ, что я люблю Хотницкаго, тѣмъ, что я тебѣ это сказала, какъ я это сказала, зачѣмъ я не сказала прежде или послѣ… не знаю, чѣмъ-то… мною, однимъ словомъ…
— Ты очень-забавна, Оленька, отвѣчала Настенька, улыбаясь принужденно, потому-что въ ней поднимались капризы, начавшіеся съ перваго визита въ Зорькино. — Какое право имѣю я быть недовольна тобою?
— Такое же, какъ я тобою — никакого и какое вздумается. Мнѣ кажется, что я не виновата, однако… Вѣдь ты сама не любишь Хотницкаго?
— О, нѣтъ! возразила Настенька, капризничая до того, что ей въ эту минуту хотѣлось бы умирать отъ любви къ Хотницкому; но Прасковья Александровна еще не успѣла научить ее, что эти вещи можно придумать, когда онѣ не чувствуются.
Настенька сказала себѣ только, что еслибъ она и любила, то какая до того забота этой смѣлой счастливицѣ, которая спрашиваетъ о чувствахъ сердца какъ о погодѣ? Она не потрудилась подумать, что ея прежняя откровенность сдѣлала въ-самомъ-дѣлѣ то, что всѣ ея чувства были знакомы Ольгѣ, и что, слѣдовательно, Ольга была совершенно въ правѣ говорить и спрашивать прямо, безъ приготовленій. Она еще разъ улыбнулась грустной, покорной улыбкой, впрочемъ искренно-печальной, потому-что Настенька только начинала свою роль страдалицы; слѣдовательно, еще увлекалась.
— Ты не въ-духѣ, душа моя? скажи правду! продолжала Ольга.
— Какой вздоръ! Какъ же я смѣю быть не въ-духѣ?..
— Какъ ты смѣешь быть не въ-духѣ, когда я именинница! вскричала Ольга, принимаясь ласкать и душить ея поцалуями.
— Конечно, такъ…
— Конечно, такъ, когда у именинницы горе…
— А у меня нѣтъ его…
Ольга давно чувствовала горечь ея отвѣтовъ; выносить ихъ не возражая, не разспрашивая, ей стоило большаго труда; но она понимала, что разспросы не повели бы ни къ чему: надо было не противорѣча доказать Настенькѣ, что она ошибается.
— Прости меня, сказала Ольга: — у тебя есть горе, потому-что оно есть у меня. Я увѣрена, что ты измучишься, глядя на меня и на Хотницкаго. Еслибъ ты хоть разъ застала его у Прасковьи Александровны!
— Зачѣмъ? спросила Настенька, вспоминая печальныя сказанія о томъ, какъ гувернантки служатъ прихотямъ своихъ госпожъ, наблюдаютъ за нихъ, передаютъ посланія и прочее, и что изъ этого бываетъ.
— Ты сказала бы мнѣ, мое сокровище, Настя, продолжала Ольга, не подозрѣвая ужасовъ, которые воображались ея подругѣ: — ты сказала бы мнѣ, посмотрѣвъ на нее, умѣю ли я порядочно держаться съ порядочнымъ человѣкомъ. Съ-тѣхъ-поръ, какъ она здѣсь поселилась, у меня изъ головы не выходитъ, что я неловка… Несмотри на то, что я философствую. Даже нарядъ ея… Еслибъ я умѣла, по-крайней-мѣрѣ, такъ приколоть волосы, какъ у нея… какъ мило!… Настя, ты видѣла: похлопочи, сдѣлай, чтобъ сегодня я была покрасивѣе.
Настенька вспомнила, что гувернантки иногда исполняютъ должность субретокъ…
— Ты и такъ хороша, отвѣчала она отъ чистаго сердца, но воображая, что льститъ, какъ это неизбѣжно въ ея положеніи.
— Въ-самомъ-дѣлѣ?
— Въ-самомъ-дѣлѣ, отвѣчалъ ей Хотницкій, появляясь изъ-за кустовъ, мимо которыхъ онѣ проходили.
Онъ, конечно, не могъ слышать всего разговора дѣвушекъ, начатаго довольно-далеко отъ мѣста, гдѣ они встрѣтились; но оживленіе и вмѣстѣ смущеніе Ольги показало ему ясно, что разговоръ былъ задушевный. Хотницкій могъ не безъ основанія предполагать, что рѣчь шла и о немъ, а эта мысль была ему пріятна. Ужь не разъ и довольно-неотвязно вспоминался ему вопросъ Прасковьи Александровны: «которую изъ этихъ двухъ дѣвушекъ вы любите?» Хотницкій зналъ, что не любилъ Настеньки, но въ послѣднее время, видясь поперемѣнно то съ Прасковьей Александровной, то съ Ольгой, онъ начиналъ спрашивать себя: которую изъ нихъ онъ любитъ? Еслибъ Залѣская не пріѣхала въ деревню и Хотницкій не познакомился съ нею, ему бы не пришло на мысль разбирать свои чувства, также, какъ Ольга не догадалась бы, что любитъ его. Появленіе посторонней все рѣшило: и Ольга и Хотницкій увидѣли, что они несовсѣмъ-чужіе другъ другу, и что ихъ дружба есть что-то другое. Ему бывало пріятно и съ той и съ другой; но послѣ свиданія съ Прасковьей Александровной онъ чувствовалъ какое-то, хотя пріятное, но мучительное головокруженіе; а день, проведенный въ Кружковѣ, вспоминался ему какъ-то тихо, отрадно, такъ, какъ ему хотѣлось бы провести всю свою жизнь. Онъ начиналъ сравнивать обѣихъ этихъ женщинъ, восхищался граціей свѣтской дамы, но забывалъ о ней совершенно, вдругъ вообразивъ предъ собою блестящіе, черные глаза Ольги. Онъ высоко цѣнилъ страсть къ наукѣ, которую выказывала Прасковья Александровна, незатруднявшаяся ни мудренымъ терминомъ, ни рѣзкимъ выраженіемъ; но ему бывало очень пріятно учитъ Ольгу, и его очень радовала ея понятливость. Онъ даже не подозрѣвалъ, что его ученица знала больше, нежели та, которая удивляла его своими познаніями. При Ольгѣ онъ чувствовалъ себя свободнѣе; ему случалось досадовать на нее, но не случалось никогда скучать съ нею. Самая досада всегда кончалась или полнымъ сознаніемъ, что онъ былъ неправъ, или грустью, заставлявшей его искать, не могутъ ли они сойдтись въ чемъ-нибудь другомъ, если не удавалось сойдтись въ одномъ. Въ послѣдніе дни Хотницкій началъ утомляться бесѣдой Прасковьи Александровны; съ-тѣхъ-поръ, какъ она назвала это утомленіе грубостью понятій, онъ, можетъ-быть, изъ самолюбія, пересталъ упрекать себя въ грубости понятій; прихоть, заставившая его вдругъ привязаться къ женщинѣ, въ которой, какъ ему казалось, онъ находилъ осуществленіе своего идеала, эта прихоть начинала слабѣть, хотя онъ и не сознавался въ этомъ. Его самого сбивали съ толку мгновенныя пробужденія привязанности, въ родѣ того, которое онъ испыталъ наканунѣ въ свою вечернюю встрѣчу: въ такія минуты онъ не могъ сказать себѣ, кого онъ любитъ — а это считалъ онъ необходимымъ. Любя, какъ ему казалось, Прасковью Александровну, онъ, однако, пошелъ на встрѣчу Ольгѣ, зная, гдѣ встрѣть ее. Ему хотѣлось поздравить ее какъ-можно менѣе-церемонно. Идя полями, онъ обдумывалъ свою рѣчь, задуманную наканунѣ, о человѣчествѣ и пониманіи жизни, и думалъ такъ крѣпко, что еще несовсѣмъ забылъ ее, когда Ольга была ужъ въ двухъ шагахъ. Онъ только невольно началъ комплиментомъ, вмѣсто другаго, блистательнаго вступленія, уже готоваго въ его головѣ.
— Ахъ, здравствуйте! сказала Ольга, которой смущеніе прошло отъ истиннаго удовольствія. — Какой славный случай завелъ васъ сюда?
— Почему же случай, а не мое желаніе? спросилъ Хотницкій, еще немного забывая свою рѣчь. — Я зналъ, что вы пойдете къ обѣднѣ и спѣшилъ поздравить васъ прежде всѣхъ, по-крайней-мѣрѣ постороннихъ.
— Поздравляйте же, сказалъ она весело и съ чувствомъ, потому-что ее тронули слова его, сказанныя просто и съ чувствомъ.
— Желаю вамъ, продолжалъ Хотницкій, заглядываясь на нее: — всегда остаться тѣмъ, что вы есть, на радость всѣмъ, кто васъ любитъ… Это почти-совѣтъ, вмѣсто поздравленія, прибавилъ онъ, смущаясь.
— Да… сказала она, смущаясь тоже: — и въ немъ больше желанія для другихъ, нежели для меня.
— Для васъ всегда будетъ довольно быть радостью другихъ, отвѣчалъ онъ, совсѣмъ забывъ и общечеловѣческія идеи и Прасковью Александровну, и затрудняясь выразить то, что чувствовалъ въ эту минуту.
Онъ шелъ подлѣ нея; имъ было какъ-то особенно-хорошо вмѣстѣ, хотя оба не знали, что сказать, желая сказать очень-многое. Ольга повторяла себѣ, что она счастлива; Хотницкій отдавался безъ оглядки простому и прямому чувству, родившемуся очень; давно, но странно-непонятому сначала, а впослѣдствіи еще страннѣе запутанному. Оно объяснялось теперь, и по его необыкновенному спокойствію Хотницкій понималъ, что оно истинно.
— Я несъ вамъ подарокъ, сказалъ онъ, ощупавъ въ боковомъ карманѣ своего пальто рамку портрета.
Ольга покраснѣла отъ удовольствія: это вниманіе доказывало, что Хотницкій думалъ о ней даже больше, нежели она ожидала.
— Благодарю заранѣе, отвѣчала она. — Покажите.
Она протягивала руку за подаркомъ смѣло, какъ женщина любимая. Хотницкій досталъ своего Гоголя. Но когда онъ снималъ бумагу, въ которой былъ завернутъ портретъ, у него мелькнула странная мысль: этотъ подарокъ показался ему неудачнымъ; отъ него повѣяло какимъ-то педантствомъ, какой-то претензіей, какой-то натянутой восторженностью — словомъ, чѣмъ-то, что было совсѣмъ не у-мѣста послѣ словъ, сказанныхъ за минуту. Міровыя идеи, улетѣли куда-то, и Хотницкій какъ-то смутно догадался, что онѣ не могли бы улетѣть, еслибъ были искренни и въ-самомъ-дѣлѣ «нераздѣльны съ его существомъ», какъ казалось ему съ вечера. Ему стало неловко и чего-то совѣстно. Говорить о Гоголѣ послѣ полупризнанія въ любви!… Хотницкій такъ хорошо вспомнилъ людей, способныхъ говорить обо всемъ во всякое время, такъ оцѣнилъ ихъ пустоту и забавную сторону, такъ живо почувствовалъ, что похожъ на нихъ, что, еслибъ было возможно, онъ уничтожилъ бы несчастный портретъ въ эту минуту… Но портретъ былъ уже въ рукахъ Ольги.
— Какъ? сказала она, взглянувъ на него и поднимая глаза на Хотницкаго: — вы разстаетесь съ нимъ? Но это память вашихъ милыхъ университетскихъ годовъ, работа вашего лучшаго друга.
Она была тронута. Хотницкій схватилъ и поцаловалъ ея руки; онъ былъ восхищенъ ею выше всѣхъ словъ: эта вѣчная гонительница всего смѣшнаго нетолько не нашла его смѣшнымъ, она припомнила то, о чемъ онъ, педантъ, забылъ совершенно, и придала его подарку высокую и истинную цѣну, о которой онъ и не думалъ. Хотницкій не смѣлъ вообразить такой доброты, такой понятливой нѣжности чувства; онъ былъ благодаренъ Ольгѣ болѣе, нежели за прощеніе.
— Вы вспомнили, что этотъ портретъ мнѣ дорогъ, сказалъ онъ: — теперь-то я и прошу васъ взять его.
И онъ и Ольга съ каждой минуты болѣе-и-болѣе находили, что слова или невозможны или излишни. Ольга хотѣла сказать: «благодарю васъ», но только взглянула на Хотницкаго и взяла подарокъ молча. За-то она обратилась съ нимъ къ своей подругѣ:
— Посмотри, Настя.
— Теперь у васъ передъ глазами будетъ вѣчно-готовый предметъ спора, сказала Настенька.
— О, нѣтъ, нѣтъ! вскричалъ Хотницкій, которому умозрѣнія, ипотезы, отвлеченныя толкованія представились будто привидѣнія среди бѣла-дня. — Нѣтъ, я больше не спорю ни о чемъ и никогда!
— Въ-самомъ-дѣлѣ? сказала Ольга, засмѣявшись его довольно-забавному испугу. — А женственность? конецъ толкамъ и о ней?
— О ней прежде всего. Теперь, болѣе нежели когда-нибудь, сознаюсь, что я въ ней ничего не понимаю.
Настенька засмѣялась въ свою очередь.
— Будетъ у тебя сегодня Прасковья Александровна? спросила она Ольгу.
Этотъ вопросъ сконфузилъ Хотницкаго; Ольгу онъ разсердилъ. Это была не первая странная выходка Настеньки въ это утро; но теперь она возмущала такую пріятную минуту, что выдержать было еще труднѣе. Ольга была принуждена притвориться, чтобъ отвѣчать спокойно:
— Не знаю. Маменька никого не звала заранѣе; а если кто пріѣдетъ — очень-рады.
Хотницкій зналъ, что она пріѣдетъ: еще вчера онъ самъ напомнилъ ей, почти просилъ ее. Теперь онъ не могъ сказать, что боится этой встрѣчи, но желалъ бы не встрѣчаться. Его привязанность къ Ольгѣ была истинна; но у этой привязанности еще недоставало силы быть откровенной… Онъ не сталъ разбирать этого, а сказалъ просто, въ глубинѣ души своей: «какъ это глупо!»…
Потомъ вообразился ему деревенскій обѣдъ, чуть-ли не въ полдень, деревенскія барыни въ голубыхъ шаляхъ, деревенскіе франты и прочее, и среди этого Ольга, вѣчно-довольная своимъ обществомъ… Ему хотѣлось бы, чтобъ Прасковья Александровна видѣла ее по-крайней-мѣрѣ не въ-духѣ.
И онъ самъ сталъ не въ-духѣ отъ разныхъ нелѣпостей, которыя, по привычкѣ, начали возвращаться ему въ голову. Довольно-молчаливо дошелъ онъ до перекрестка, отказался проводить дѣвушекъ до ихъ дома и отправился къ себѣ, сказавъ, что прійдетъ позже.
— Съ чего тебѣ вздумалось помянуть эту Залѣскую? спросила Ольга Настеньку, когда онѣ остались однѣ.
— Чтобъ посмотрѣть, что съ нимъ будетъ, отвѣчала Настенька.
— Было изъ чего хлопотать! Ты только испортила наше гулянье.
— Боже мой! почему же я знала, что тебѣ это будетъ непріятно? Ты почти вспылила при немъ… Конечно, такъ, продолжала Настенька, которой стало совѣстно, что Ольга не возражала ей: — и, наконецъ, не лучше ли было убѣдиться, хоть такъ, любитъ ли онъ ее. Теперь ты сама видѣла…
— Ее любить нельзя, рѣзко сказала Ольга, убѣждаясь, что всѣми нелюбезностями своей подруги она обязана Прасковьѣ Александровнѣ.
V.
правитьВъ два часа, въ Кружковѣ собрались уже гости, и въ залѣ начали накрывать столъ. Это не мѣшало дѣтямъ бѣгать и вертѣться вмѣстѣ съ дѣтьми пріѣзжихъ гостей и шумѣть подъ довольно-шумные сборы къ обѣду. Двѣ молоденькія дѣвушки, схвативъ подъ-руки Настеньку, расхаживали тутъ же, разсказывая ей какой-то секретъ, какъ всегда это дѣлаютъ дѣвушки, невидавшіяся нѣсколько дней. Легко можно было догадаться, что дѣло шло о задушевномъ юношѣ съ длинными русыми кудрями, который рисовался въ дверяхъ гостиной, повидимому, чрезвычайно-занятый разговоромъ съ пожилымъ помѣщикомъ, сколько извѣстно, говорившимъ всегда только о серьёзныхъ предметахъ. Юноша былъ воспитанникъ какого-то учебнаго заведенія, пріѣхавшій на вакацію къ родителямъ, но ужь успѣвшій усвоить себѣ «много глубокихъ убѣжденій» и смотрѣвшій на жизнь «не шутя»; потому-то онъ и не обращалъ вниманія на деревенскихъ дѣвицъ, которыя для него, «право, для него», какъ признавались онѣ Настенькѣ, нарядились въ пышныя платья съ прекраснѣйшими пестрыми оборками. Юношѣ тоже не очень нравилось, что мать его, все-еще по привычкѣ, звала его Мишенькой и разсказывала о его прилежаніи и благонравіи своей знакомой, такой же какъ она, полной и румяной дамѣ, сидѣвшей подлѣ нея на диванѣ въ гостиной. Катерина Петровна занимала двухъ другихъ дамъ, воспользовавшись тѣмъ же интереснымъ предметомъ разговора. Почти всѣ въ гостиной говорили о воспитаніи, приводя примѣры, какъ оно удавалось или не удавалось; сожалѣли, радовались, смѣялись, какъ это бываетъ вездѣ и всегда. Бесѣда была довольно-шумная; въ ней принимали участіе еще два господина: одинъ, худенькій старичокъ, которому, какъ было замѣтно, непремѣнно хотѣлось спорить; другой, человѣкъ еще молодой, высокій, загорѣлый, веселый, съ длинными усами и нѣсколько-размашистыми манерами, которому, казалось, хотѣлось непремѣнно согласить всѣхъ. Наконецъ, въ креслахъ, подлѣ хозяйки, помѣщался священникъ, почетный гость, лицо, къ которому часто обращались за рѣшеніемъ спорныхъ вопросовъ, а у окна, въ отдаленіи, сидѣлъ совсѣмъ-безмолвный старый отставной майоръ, занятый единственно своей пѣнковой трубкой, изъ которой онъ выпускалъ удивительныя колечки дыма.
Въ наше время, когда городскія привычки, городская роскошь съ каждымъ днемъ болѣе-и-болѣе входятъ въ деревенскую жизнь, когда даже при очень-ограниченныхъ средствахъ являются претензіи на щегольство, а при очень-ограниченномъ образованіи — на хорошій тонъ, такое общество, какое собралось у Катерины Петровны, почти рѣдкость. Тутъ была еще деревня въ ея старинномъ значеніи; она еще имѣла своихъ представителей въ этихъ барыняхъ, сознававшихся, что онѣ сами входятъ во все въ своемъ хозяйствѣ, въ этихъ господахъ, читавшихъ, какъ говорили они, «только отъ скуки». Правда, и они дѣлали уступки требованіямъ новаго времени: маменьки уже позволяли молодымъ дочерямъ переколоть по-своему банты ихъ старомодныхъ чепцовъ; отцы, хоть и нѣсколько-недовѣрчиво, а ужь слушали юные толки о «новыхъ убѣжденіяхъ»; но съ вида кружковское общество было похоже на общество, какое было двадцать лѣтъ назадъ.
Ольга стояла на балконѣ съ молодой дамой, женой серьёзнаго помѣщика, съ которымъ разговаривалъ юноша. Эта дама выражала собою новыя условія и новые обычаи. Она была маленькой законодательницей модъ въ своемъ краю и одѣвалась, подражая по-возможности и невсегда-удачно моднымъ картинкамъ. Воспитанная въ какомъ-то пансіонѣ, она говорила пофранцузски очень-бойко, хотя и не очень-правильно, читала много романовъ, любила танцовать, разъигрывала роль маленькой царицы на уѣздныхъ балахъ, и потому позволяла себѣ немножко злословить и посмѣиваться надъ почтенными поклонницами старины, осуждавшими ея поступки. Впрочемъ, и злословіе и осужденіе никогда не заходили далеко; не бывало ни ссоръ, ни размолвокъ, ни объясненій, которыя часто хуже и того и другаго. Всѣ знали, что Олимпіада Николаевна «добрая душа» и не называли ея иначе; она была готова плакать надъ всякой чужой бѣдой, отдать послѣднее, подвергаясь гнѣву своего разсчетливаго супруга, запутаться въ непріятности, лишь бы выручить иногда даже незнакомаго человѣка. Она была вѣчно весела и обѣщала долго остаться молодою. Ольга любила ее; Хотницкій находилъ, что она скучна своей пустотой и маленькими претензіями.
Хотницкій пріѣхалъ въ это время, и едва успѣлъ поклониться Катеринѣ Петровнѣ и именинницѣ, какъ его заключилъ въ объятія молодой помѣщикъ, а старичокъ предложилъ ему вопросъ: что, по его мнѣнію, ученіе: свѣтъ, какъ полагали до-сихъ-поръ, или тьма, какъ признаетъ онъ самъ? Общество дамъ, какъ-то не взявъ въ толкъ этого вопроса, не могло разрѣшить его и запутывало такими положительными примѣрами, что самъ спорщикъ началъ теряться. Пріятель Хотницкаго рѣшилъ его разомъ.
— Э, помилуйте! прервалъ онъ: — все свѣтъ: и ученье свѣтъ и неученье свѣтъ, какъ случится. Вотъ онъ, Василій Дмитричъ, учился и вышелъ человѣкомъ; а я не учился и все-таки живу-себѣ, слава Богу. Дѣло, кажется, ясное.
— Помилуйте! вскричалъ старичокъ: — это не то. Вы говорите о душевныхъ свойствахъ, а я о познаніяхъ…
Споръ поднялся еще громче.
— Что это? сказала Олимпіада Николаевна Ольгѣ довольно-громко, увидя, что Хотницкій стоитъ у дверей балкона: — какіе ныньче мужчины стали нелюбезные! слова не скажутъ, чтобъ можно было ихъ слушать съ удовольствіемъ; просто, одолѣваютъ или ученостью или политикой.
— Пускай-себѣ, отвѣчала тихо Ольга: — нечего имъ за то и выговаривать; они, пожалуй, догадаются, что намъ безъ нихъ скучно.
Хотницкій слышалъ ея отвѣтъ, и отвѣтъ ему понравился, несмотря на то, что не нравилась ему Олимпіада Николаевна: Ольга такъ мило давала совѣтъ, будто шутя и соглашаясь съ той, которой совѣтовала.
— Ахъ, какія вы милыя, право! Намъ, конечно, въ своей компаніи нескучно, когда знаешь другъ друга коротко, какъ мы съ вами, а какъ наберутся постороннія, да вычурныя… Будетъ къ вамъ Залѣская?
— Не знаю; можетъ-быть.
— Сейчасъ Анна Ивановна сказывала, что какъ она ѣхала мимо ихъ дома, такъ видѣла, что карету закладывали: вѣрно, къ вамъ сбирается. Я думаю, часа четыре за туалетомъ просидѣла… Любопытно на нее посмотрѣть; я еще ея не встрѣчала. Хороша она? Я съ ней хочу познакомиться.
Хотницкій пришелъ въ волненіе. Онъ ждалъ Прасковью Александровну и, убѣдясь въ это утро, что любитъ Ольгу, не могъ вообразить, что женщина свѣтская, разборчивая, «необыкновенная», найдетъ ее объ-руку съ такой нецеремонной, неизящной особой. Олимпіада Николаевна хочетъ ей представляться! Не-ужели Ольга возьмется ихъ знакомить?
— О чемъ задумались? спросилъ его молодой помѣщикъ. — Пойдемте-ка лучше на балконъ: тамъ пріятнѣе.
— Милости просимъ, Сергѣй Петровичъ, отозвалась ему Олимпіада Николаевна.
Хотницкій былъ очень-радъ, что она оставила Ольгу.
— Кажется, сказалъ онъ Ольгѣ: — Олимпіада Николавна съ большимъ нетерпѣніемъ ожидаетъ Залѣскую.
— А я отъ всей души желаю, чтобъ она не дождалась, отвѣчала Ольга.
— За что жь это? Со стороны Залѣской это будетъ вниманіе…
— Вы знаете, что я дорожу добрымъ расположеніемъ ко мнѣ, отвѣчала Ольга: — но Залѣская…
Ея слова и разговоръ другихъ были прерваны стукомъ и звономъ разбитыхъ тарелокъ; вслѣдъ затѣмъ въ залѣ раздался дѣтскій плачъ.
— Что тамъ, Оленька? спросила Катерина Петровна.
Ольга побѣжала взглянуть; гости были встревожены, кромѣ юноши, который чрезъ плечо оглянулся въ залу и потомъ снова принялъ свою горделиво-спокойную позу въ дверяхъ.
— Если разбили что, не бѣда — это знакъ къ прибыли, объяснила одна гостья Катеринѣ Петровнѣ.
— Лишь бы не случилось чего съ пирогомъ, замѣтилъ старичокъ.
— Успокойтесь, сказала Ольга, возвращаясь: — пирогъ цѣлъ и невредимъ и его сейчасъ подадутъ. Это только нашумѣли дѣти.
— Пошли къ нимъ няню, Оленька.
— А хорошъ будетъ пирогъ, Ольга Григорьевна? обратился къ ней старичокъ, любезничая.
— Великолѣпный! отвѣчала она съ восхищеніемъ.
— Не-уже-ли даже лучше прошлогодняго?.
— Какое сравненіе! За этимъ я сама хлопотала — вотъ увидите.
— За что ни возьмется, барышня, во всемъ художница!
— Вы радуетесь моему новому таланту? спросила Ольга Хотницкаго, который смотрѣлъ на нее, улыбаясь.
— Нѣтъ, восхищаюсь старыми, отвѣчалъ онъ тихо: — вашему умѣнью принять все къ сердцу, даже мелочи, сказать всякому что-нибудь…
— По его вкусу?… ай, какое остроуміе! прервала она, смѣясь.
Въ эту минуту двѣ барышни возвратились изъ залы, держась за руки; но, увидѣвъ, что Ольга говоритъ съ Хотницкимъ, какъ-будто не посмѣли подойдти къ нимъ и усѣлись какъ можно ближе къ юношѣ. Вслѣдъ за ними вошла Настенька, нѣсколько-сконфуженная, ведя дѣтей и направляясь къ балкону. Ольга остановила ее.
— Куда ты, Настя?
— Въ садъ. Въ залѣ они все шалятъ.
— Пошли ихъ къ нянѣ; Богъ съ ними! Не уходи, сдѣлай милость.
— Я думаю, это моя обязанность, возразила Настенька и прошла.
Ольга покраснѣла. Хотницкій съ удивленіемъ посмотрѣлъ вслѣдъ Настенькѣ.
— Что съ нею? спросилъ онъ.
— Вы спрашивали, за что я не люблю Залѣскую? отвѣчала Ольга очень-тихо, но встревоженная: — прежде мнѣ только ненравились ея странности, но теперь у меня есть настоящая причина, просто, не любить ея… Что еще наговорила она Настенькѣ, чѣмъ она ее возмутила, что Настенька стала на себя непохожа въ эти три недѣли? Замѣтили ли вы?… Я вамъ говорю это, только вамъ; я не признаюсь и маменькѣ, какъ меня мучитъ эта перемѣна! Вмѣсто друга, сестры, подлѣ меня посторонняя, которая отталкиваетъ мои ласки, которая мнѣ недовѣряетъ! И это все дѣло Залѣской, ея выспреннихъ, глупыхъ фразъ — я увѣрена. Знаете ли, что я огорчена какъ только возможно, что я оскорблена, что я сержусь…
— Можетъ-быть, вы ошибаетесь, возразилъ Хотницкій, думая, однако, что за фразами у Прасковьи Александровны дѣло не станетъ.
— Не ошибаюсь; это такъ есть. Всякій разъ, какъ Настенька побываетъ у нея, то становится холоднѣе, своенравнѣе. Это начинаетъ замѣчать и маменька, сколько я ни стараюсь скрыть… Повѣрите ли, что я иногда дѣлаю? я лгу, говорю маменькѣ, что Настенька нездорова, чтобъ извинить ея дурное расположеніе духа… Вотъ несчастіе, котораго я не ожидала. Еслибъ я могла знать, что ей толкуетъ Залѣская!
— Разспросите ее.
— Развѣ это можно разспрашивать?… Я такъ рѣзка — я это знаю; мнѣ никогда не разувѣрить ея словами.
— Ее разувѣрятъ ваши поступки; вѣдь вы не перемѣнились къ ней?
— Могу ли я къ ней перемѣниться?
— Такъ подождите, она одумается; это капризъ; онъ пройдетъ. Повторяю, вы сами, можетъ-быть, ошибаетесь.
— Оленька! кажется, Залѣская пріѣхала, сказала Катерина Петровна, подходя къ нимъ.
Какъ существо мыслящее, Прасковья Александровна ничего не дѣлала безъ анализа: поэтому, сбираясь ѣхать на именины Ольги, она спросила себя, что она дѣлаетъ, какую цѣль можетъ имѣть этотъ поступокъ, а главное, каково его нравственное значеніе для нея самой и для тѣхъ, кого она увидитъ на этомъ праздникѣ? Она хотѣла бы не ѣхать, но вспомнила, что люди не осудятъ ея (какое дѣло ей до ихъ осужденій!), но оскорбятся, сочтутъ ея уступку эстетическому требованію души — за невниманіе. Она рѣшилась лучше страдать. Зная, что великіе смертные никогда не могутъ слишкомъ умалиться предъ малыми, она рѣшилась снизойдти до конца; въ ея памяти промелькнули волшебныя сказки: фея готовилась нарядиться дряхлой старушонкой, отречься отъ власти, знанія и прелести… «Для чего?» вдругъ мрачно спросила себя Прасковья Александровна.
Она принялась жалѣть о себѣ до такой степени, что, еслибъ съ ней былъ кто-нибудь, напримѣръ, Настенька, она убѣдила бы ее непремѣнно, что съѣздить въ Кружково, пробыть тамъ нѣсколько часовъ — все-равно, что съ болью оторвать что-то отъ своего сердца, отъ своего ума… Прасковья Александровна не надѣялась убѣдить Хотницкаго.
Онъ будетъ тамъ, у ногъ своей деревенской красавицы. Что жь? онъ выбралъ то, что ему по-плечу, то, что не ставитъ его каждую минуту на мѣсто своимъ превосходствомъ. Въ ней, видите ли, «прелесть непосредственности»! Не доказать ли ему, какъ дешева эта прелесть, какъ просты ея пріемы? Внутренно женщинѣ съ образованіемъ и сердцемъ можно истерзаться, но наружно — ничего нѣтъ легче, какъ выказать эту «непосредственность», то-есть чувствительную, необразованную пошлость…
Прасковьѣ Александровнѣ стало много легче съ той минуты, какъ она завидѣла впереди нѣчто въ родѣ побѣды надъ соперницей: она рѣшилась затмить ее своей изящной простотой, своимъ сдержаннымъ величіемъ.
Предполагая, что всѣ бросятся къ ней на встрѣчу, что она будетъ цѣлью всѣхъ этихъ необразованно-нецеремонныхъ взглядовъ, она вошла осторожно, такъ явно желая быть незамѣченной, что это всѣ замѣтили. Зная, что деревенскія жительницы щеголяютъ пестротой наряда, она выбрала классическій нарядъ героинь романа, желавшихъ одѣваться просто: «воздушное» бѣлое платье и букетъ геліотроповъ на груди. Кружковскія гостьи, знавшія цѣну «всякому лоскуту», испугались дороговизнѣ этой простоты, едва взглянули на нее.
— Excusez-moi, de grâce, заговорила она, обращаясь къ Ольгѣ, и вдругъ, очень-замѣтно спохватившись, продолжала порусски: простите, что я не прислала поздравить васъ, а пріѣхала незваная; но мнѣ сказали, что это можно; и въ-самомъ-дѣлѣ, между сосѣдями…
Всѣ, кто былъ въ гостиной, пріѣхали незваные, и многимъ стало какъ-будто неловко: они какъ-будто получили урокъ. Оговорка, что «въ-самомъ-дѣлѣ, между сосѣдями» значила только, что въ такой глуши, пожалуй, все съ рукъ сходитъ.
— Милости просимъ, сказала Катерина Петровна, указывая мѣсто на диванѣ.
Прасковья Александровна съ поклономъ отказалась отъ этой чести, мимоходомъ взглянувъ на двухъ полныхъ дамъ, сидѣвшихъ на диванѣ, и помѣстилась въ креслахъ, такъ-что у многихъ явилось подозрѣніе, что она отказалась больше для свѣжести своего платья.
— О чемъ же я думаю! сказала она съ дѣтской игривостью, взявъ руку Ольги: — я привезла вамъ букетъ, дорогая именинница. Хотницкій, потрудитесь его спросить.
Въ деревняхъ не подносятъ букетовъ именинницамъ — это западное обыкновеніе еще не вошло въ моду; еще менѣе существуетъ тамъ короткость, съ которой Прасковья Александровна слегка кивнула головой молодому человѣку и послала его за букетомъ. Необыкновенная женщина удивляла, сколько ни старалась примѣниться къ тону общества.
Она подала букетъ Ольгѣ, поцаловала ее еще разъ и старалась не видать, какъ дѣвицы подошли посмотрѣть на этотъ подарокъ; ихъ любопытство казалось ей неприличнымъ, что даже нѣсколько выразилось на ея лицѣ; но, рѣшившись не измѣнять своему изящному внутреннему страданію ни словомъ, ни поступкомъ, Прасковья Александровна опять пріятно улыбнулась и сказала, садясь:
— О чемъ же вы здѣсь поговаривали?
Этотъ вопросъ нѣсколько удивилъ общество и остался безъ отвѣта, хотя Прасковья Александровна разсчитывала на его граціозную безцеремонность. Замѣтивъ, что общество было еще менѣе въ-состояніи понимать ее, нежели даже сколько она надѣялась, она продолжала:
— Хорошо, когда садовники сами охотники до цвѣтовъ: я никакъ не надѣялась, что найду свой садъ въ такомъ порядкѣ.
— Къ вашему пріѣзду, вѣрно, готовились, отвѣчала ей Анна Ивановна, мать задумчиваго юноши, который смотрѣлъ на свѣтскую даму съ самымъ оживленнымъ вниманіемъ.
— Еслибъ сами здѣсь изволили жить, продолжала другая гостья: — все было бы въ порядкѣ.
— Ахъ, Зорькино такъ хорошо! возразила съ увлеченіемъ Прасковья Александровна: — я такъ люблю деревню…
— А рѣдко сюда жалуете; да никакъ въ первый разъ.
— Да, въ первый разъ…
— То-то же.
— Вы осмотритесь хорошенько, вѣкъ не выѣдете! заговорили дамы, очень-довольныя, что пріѣзжая обратилась къ нимъ съ разговоромъ и искренно желая поддержать его.
— Домъ безподобный у васъ; вы, я думаю, не знаете, какую комнату выбрать сидѣть цѣлый день: всѣ хороши.
— Право; а церковь тутъ и есть. Намъ инымъ до прихода верстъ десять, а вамъ съ крыльца на крыльцо.
— Черезъ садъ, прибавила другая гостья: — съ балкона вся служба слышна.
Прасковьѣ Александровнѣ было какъ-то неловко, что эти особы знаютъ даже расположеніе ея комнатъ.
— Здоровье не позволяетъ мнѣ жить въ деревнѣ, возразила она тихо среди шумнаго разговора.
— Здоровье? а чѣмъ вы нездоровы?
— Здѣсь воздухъ одинъ чего стоитъ! помилуйте!
— Матушка, повѣрьте вы мнѣ (сказала громче другихъ толстая Анна Ивановна, увлекаясь до того, что положила свою руку безъ перчатки на пышную кисею гостьи), не думайте вы о здоровьѣ, лучше будетъ; кушайте больше…
— Вѣдь это вамъ по комплекціи, Анна Ивановна, прервала другая гостья: — а онѣ, посмотрите, какія худыя…
— Ахъ, Лизавета Кирилловна, да вѣдь и я худа была!
Прасковья Александровна покраснѣла и, воспользовавшись споромъ двухъ дамъ, слегка потянула свое платье изъ-подъ руки Анны Ивановны.
— Вы чѣмъ нездоровы? спросилъ старичокъ-помѣщикъ, садясь подлѣ нея.
— Вы докторъ? спросила Прасковья Александровна, вспыхнувъ еще разъ и невольно взглянувъ на него съ негодованіемъ.
Дамы расхохотались, а съ ними и старичокъ, принявъ это за самую милую шутку. Онъ принялся выхвалять искусство уѣзднаго доктора, который, по его словамъ, больше зналъ, чѣмъ иныя европейскія знаменитости, и Прасковья Александровна страдала еще болѣе оттого, что пошлость осмѣливалась говорить что-нибудь непошлое. Дамы утверждали, что спасеніе въ однихъ домашнихъ средствахъ. Старичокъ возразилъ имъ, что полагаться на эти средства, значитъ, полагаться на случай. Ему удалось толкнуть разговоръ на отвлеченныя разсужденія, до которыхъ, казалось, онъ былъ охотникъ.
— Какой же это случай? вовсе не случай! возражала Лизавета Кирилловна: — я знаю, что если я на ночь напьюсь малины сухой…
— Признаёте ли вы судьбу? спрашивалъ старичокъ Прасковью Александровну.
— Какая тутъ судьба, батюшка? Судьба въ одномъ замужствѣ, прервала Анна Ивановна: — той ужь не избѣжишь…
— А тутъ, продолжалъ старичокъ: — если я пью вашу малину, я думаю: не то она поможетъ мнѣ, не то нѣтъ; я разсчитываю на неизвѣстное; нѣчто въ родѣ предопредѣленія — не правда ли? прибавилъ онъ, обращаясь къ Прасковьѣ Александровнѣ.
Прасковья Александровна наклонила голову къ своему букету изъ геліотроповъ. Всѣ эти люди казались ей странны, антипатичны въ высшей степени; она не находила въ себѣ силъ говорить съ ними, смотрѣть на нихъ. Она оглянулась съ отчаяніемъ: Катерина Петровна занималась другими гостьми; Ольги не было въ комнатѣ. Прасковья Александровна догадалась, что она, какъ истинная провинціальная хозяйка, хлопочетъ о послѣднихъ приготовленіяхъ къ обѣду. Хотницкій разговаривалъ на балконѣ съ своимъ молодымъ пріятелемъ, съ священникомъ и съ мужемъ Олимпіады Николаевны. Онъ замѣтилъ взглядъ Прасковьи Александровны и подошелъ къ ней.
— Вамъ скучно? спросилъ онъ очень-тихо.
— Мнѣ скучно?… О, нѣтъ! отвѣчала она громко и съ усиліемъ, отъ котораго странно звучалъ ея голосъ.
— Однако мнѣ такъ показалось, продолжалъ Хотницкій тихо.
— Не спрашивайте меня, сказала она, нѣсколько теряясь. — Прилично ли здѣсь, что вы говорите со мною тихо?… Гдѣ Настенька?
— Вѣдь супругъ вашъ у себя въ деревнѣ? спросила ее Лизавета Кирилловна.
— Мой мужъ?… Да, отвѣчала Прасковья Александровна, будто пробуждаясь отъ сна и заставляя себя понимать, что ей говорили. — Да, онъ въ Твери.
— Что жь, онъ сюда къ вамъ пожалуетъ, или вы къ нему поѣдете?
«Этимъ людямъ все нужно знать!…» подумала Прасковья Александровна, и отвѣчала вслухъ: — Я все лѣто останусь въ Зорькинѣ.
— Такъ-съ, хозяйничать, денежки копитъ…
— А зимой ужь вмѣстѣ съѣдетесь съ вашимъ супругомъ въ Москвѣ или въ Петербургѣ? спросилъ старичокъ, любезничая.
— Я на зиму уѣду въ Парижъ, отвѣчала Прасковья Александровна, не выдержавъ болѣе характера.
Но ея отвѣтъ не удивилъ никого и не встрѣтилъ возраженій. Путешествія за границу сдѣлались очень-обыкновенны, и деревенскіе жители примирились съ мыслью, что богатые люди могутъ ихъ позволять себѣ. Лизавета Кирилловна не могла помириться съ другой мыслью.
— Супругъ вашъ тоже поѣдетъ? спросила она.
— Ему нельзя: онъ служитъ, отвѣчала Прасковья Александровна.
— Ахъ, да, слышала я: онъ тамъ предводителемъ, въ своемъ уѣздѣ. Слышала, слышала. Прекраснѣйшій человѣкъ вашъ супругъ.
— То-то онъ безъ васъ скучать будетъ! замѣтила неотвязчивая Лизавета Кирилловна.
Прасковья Александровна страдала; она не ждала, что эти люди не только впутаются въ ея хозяйство, образъ жизни, понятія, но даже не пощадятъ ея семейной жизни, ея чувствъ. Она поняла всю невозможность примѣниться къ этимъ людямъ, выносить ихъ грубость не грубѣя и не терзаясь; она поняла, что ихъ ничѣмъ нельзя оскорбить, потому-что они не поймутъ оскорбленія. Съ негодованіемъ взглянула она на Хотницкаго, который, должно признаться, не понимая причины этого негодованія, сконфузился и предложилъ ей взглянуть на цвѣтникъ съ балкона.
— Тамъ пуан-де-вю прекрасный, сказалъ старичокъ, вставая за нею.
Прасковья Александровна оглянулась на него чрезъ плечо и, бросивъ огненный взглядъ на тѣхъ, кто былъ на балконѣ, сказала Хотницкому:
— Вы предлагаете мнѣ перемѣнить point-de-vue, чтобъ видѣть другихъ оригиналовъ? Пойдемте.
— Что съ вами? спросилъ Хотницкій, совершенно-изумленный.
— Что можетъ быть со мной? Вы хотѣли, чтобъ я была здѣсь — я здѣсь. Вы должны быть довольны. Успокойтесь; я умѣю держаться прилично.
Она не напрасно совѣтовала ему успокоиться: Хотницкій былъ взбѣшонъ. Ничего нѣтъ досаднѣе, какъ глупость женщины, которая намъ нравится. Хотницкій наблюдалъ за ней съ самой первой минуты, и ея принужденность, замѣтная уступчивость и самоумаленіе выводили его изъ себя; но онъ могъ бы еще обмануться, еслибъ эти послѣднія слова, сказанныя ему на ухо трагическимъ шопотомъ, и этотъ сверкающій взглядъ, не доказали, что «необыкновенная женщина» пользуется случаемъ порисоваться, что она не хочетъ понять, какъ обидно ея гордое смиреніе, какъ неловка эта комедія; слова Прасковьи Александровны доказали, что у ней не было ни искренности, ни доброты…
— Что жь вы слышали или видѣли непріятнаго? спросилъ Хотницкій въ досадѣ, забывая, что этотъ оживленный разговоръ вполголоса можетъ обратить на себя общее вниманіе.
— Послѣ! сказала она, выходя на балконъ.
Двѣ дѣвицы стояли тамъ, держась за руки Олимпіады Николаевны. Прасковья Александровна слегка поклонилась ей и, увидя Настеньку въ цвѣтникѣ, поспѣшно и необыкновенно-граціозно сошла къ ней. Онѣ обнялись. Хотницкій замѣтилъ, что Настенька сдѣлалась еще задумчивѣе послѣ нѣсколькихъ словъ, которыя сказала ей Прасковья Александровна. Онѣ стали ходить по дорожкѣ передъ балкономъ.
— Пойдемте же отсюда, сказала Олимпіадѣ Николаевнѣ одна изъ барышень: — она скажетъ, что мы нарочно стоимъ, чтобъ смотрѣть на нее.
Два часа назадъ, Хотницкій назвалъ бы эти слова глупой провинціальной выходкой, теперь онъ подумалъ, что они едва-ли не справедливы. Ему стало тяжело. Онъ не могъ хладнокровно убѣждаться, что женщина, которую онъ почти любилъ, не заслуживала любви; онъ разобралъ, сколько было несноснаго въ ея образованности, сколько было требовательности въ ея «всепрощающей любви» къ человѣчеству; онъ спрашивалъ себя, какъ ни одна изъ сильныхъ, прекрасныхъ (какими онѣ казались ему до-сихъ-поръ) способностей души ея не пригодилась для оживленія этого простаго круга? какъ въ этой душѣ не нашлось ни одного добраго чувства, ни одного ласковаго слова для тѣхъ, кто встрѣтилъ ее, какъ умѣлъ, ласково? Не-уже-ли ничто «великое» не годится для мелкаго свѣта, или это «великое» не то, чѣмъ оно кажется, когда стоитъ одно, безъ сравненій и непримѣняемое къ дѣлу?… Хотницкій не могъ улыбнуться своей вѣчной привычкѣ къ разбору, но разсердился самъ на себя за то, что все еще разбиралъ невольно. «Она добра» подумалъ онъ: «но ее отталкиваетъ внѣшность; я осуждаю ее напрасно. Тамъ, гдѣ ея чувство можетъ проглянуть въ изящной формѣ, оно проглянетъ…»
— И такъ проходитъ все ваше время, мой бѣдный другъ? громко сказала Прасковья Александровна Настенькѣ, проходя у балкона. — Васъ лишаютъ даже и этого общества, васъ отдаляютъ, чтобъ вы и тутъ не мѣшали…
Хотницкому стало стыдно за нея.
Они услышали, что зовутъ обѣдать. Гости поднялись, зашумѣли. Хотницкій оставался на своемъ мѣстѣ: ему не хотѣлось встрѣчаться съ Прасковьей Александровной.
— Прасковья Александровна! Настя! милости просимъ! сказала Ольга, выбѣжавъ на балконъ и не замѣчая Хотницкаго.
Хотницкій видѣлъ, какъ необыкновенная женщина пожала руку Настенькѣ, будто желая проститься съ нею и придать ей мужества; обѣ прошли, не обращая на него вниманія, также и Ольга, которая остановилась въ дверяхъ: къ ней подошелъ священникъ. Въ гостиной не было больше никого.
— Я все выбиралъ время вамъ отчетъ отдать, сказалъ священникъ. — Исполнилъ ваше порученіе.
— Какое? спросила Ольга, забывая, потому-что торопилась.
— А въ Дятловомъ дворъ сгорѣлъ; вы поручили мнѣ переслать деньги. Сегодня мой родственникъ оттуда пріѣхалъ; уже лѣсъ покупаютъ, хотятъ строиться.
— Ахъ, слава Богу! сказала Ольга съ радостью. — Какъ я вамъ благодарна, батюшка! Никто не могъ меня такъ утѣшить, какъ вы.
— Такъ нарочно и хотѣлъ, для дня ангела. А какъ же вы ихъ утѣшили! Я хотѣлъ-было васъ не послушать: сказать имъ отъ кого…
— Что вы! какъ можно! вскричала Ольга, испугавшись: — я нарочно васъ просила, была въ васъ увѣрена…
— Я вѣдь только такъ сказалъ; будьте спокойны…
— Сохрани Богъ, не говорите никому, прервала Ольга: — этого и маменька не знаетъ. Деньги были собственно мои: я вышивала одно модное шитье, Настя переслала его въ Москву, къ своимъ знакомымъ, и его тамъ дорого купили. Маменька и не знаетъ, что я работала.
— Когда же вы успѣвали?
— Ночью; въ четыре мѣсяца много можно было вышить… Пожалуйте кушать… Ради Бога, батюшка, не сказывайте никому. Вы одни это знаете, да Настя. Вы Настю такъ огорчите, а я… я не знаю, какъ васъ просить… Дайте мнѣ честное слово.
— Господь васъ благослови, даю вамъ слово, отвѣчалъ растроганный старикъ, уходя за нею.
Хотницкій смотрѣлъ вслѣдъ Ольгѣ, и въ душѣ его было какъ-то хорошо и больно.
«Боже мой!» говорилъ онъ самъ себѣ: «молоденькая дѣвушка, хорошенькая, небогатая, сидитъ цѣлую ночь надъ пяльцами и трудится не для себя, а для бѣднаго, который даже не узнаетъ ея имени! Сколько тутъ мужества, кротости, благородства!.. Я зналъ объ этихъ погорѣлыхъ, я бы могъ сдѣлать для нихъ вдвое-больше, нисколько не трудясь, а не пришло же мнѣ это въ голову! И такъ все просто, безъ романическихъ затѣй, и никто не знаетъ этого тайнаго благодѣянія, и никто не можетъ подозрѣвать, что она его сдѣлала: она бѣдна сама… И какая-нибудь модница надѣнетъ ея шитье, не воображая какія руки его работали!»
Хотницкій совершенно забывалъ, что изъ всѣхъ гостей, онъ одинъ не являлся къ обѣду.
— Василій Дмитричъ, гдѣ вы? сказала Ольга, входя на балконъ: — что съ вами сдѣлалось?
— Я васъ такъ люблю, Ольга Григорьевна, отвѣчалъ онъ, схвативъ ея руки и цалуя ихъ, что съ ума сойду, если вы меня не любите!
Взглядъ его былъ такъ искрененъ, голосъ такъ прерывался, все, что онъ наговорилъ потомъ, было такъ хорошо-безсвязно, что Ольга, счастливая столько же, сколько и онъ, сама не помня какъ, нѣсколько разъ повторила:
— Я люблю васъ.
Эта сцена долго бы не кончилась, еслибъ не прервалъ ея шумъ, раздавшійся въ гостиной. Кружковскій домъ былъ невеликъ; тѣснота залы не позволила всѣмъ гостямъ помѣститься за однимъ столомъ, и потому многіе безцеремонно брали свои приборы и садились къ другимъ столикамъ. Олимпіада Николаевна и двѣ барышни шумно побѣжали въ гостиную, преслѣдуемыя старичкомъ, котораго они не хотѣли принимать въ свое общество.
— Пойдемте, сказала Ольга.
Хотницкій сообразилъ въ одну минуту, что съ этой минуты онъ больше не разстанется съ Ольгой. Ему было хорошо и весело на душѣ; ему хотѣлось дѣлиться весельемъ со всѣми; онъ зналъ, что ничѣмъ не можетъ столько угодить Ольгѣ, какъ занимая и оживляя ея гостей; онъ сказалъ себѣ, что это даже его обязанность, и принялся исполнять ее съ увлеченіемъ. Онъ спорилъ съ старичкомъ, былъ любезенъ съ Олимпіадой Николаевной, смѣшилъ барышень, и наконецъ въ полчаса на столько заслужилъ ихъ дружбу и довѣріе, что предложилъ имъ привести изъ залы за ихъ столъ Михаила Ѳедоровича, юношу, который такъ сильно занималъ ихъ. Хотницкому хотѣлось видѣть Ольгу, которая была въ залѣ.
Ольга не садилась за столъ: это дозволяется въ деревняхъ, гдѣ думаютъ больше объ угощеніи гостей, нежели объ этикетѣ. Между-тѣмъ, какъ ея мать занимала почетное мѣсто хозяйки и заботилась только поддерживаніемъ разговора, Ольга распоряжалась, приказывала, приходила и уходила, находя время сказать пріятное слово, посмѣяться, поблагодарить за привѣтствіе. Она была счастлива, и мать радовалась, глядя на ея милое, оживленное лицо и не догадываясь о причинѣ этого счастья. Хотницкій подошелъ къ Ольгѣ въ то время, какъ она угощала стараго отставнаго майора, котораго наконецъ заставила разговориться. Всѣ знали, что это умѣетъ сдѣлать одна Ольга, и всякій разъ поздравляли ее, когда ей удавалось.
— Можно вызвать туда молодаго человѣка? спросилъ Хотницкій Ольгу: — тамъ его хотятъ видѣть.
— Пожалуй, отвѣчала Ольга.
Они оглянулись оба разомъ: юноша сидѣлъ напротивъ, рядомъ съ Прасковьей Александровной, которая говорила что-то съ жаромъ и вполголоса.
— Когда она успѣла очаровать его? сказалъ Хотницкій, едва удерживаясь отъ смѣха.
Ольга не улыбнулась: она была такъ счастлива, что не могла насмѣхаться.
Прасковья Александровна очаровывала мгновенно: идя къ обѣду, въ дверяхъ, она уронила свой букетъ; юноша, стоявшій у этихъ дверей и постоянно несводившій съ нея глазъ, поднялъ геліотропы, за что и услышалъ слабое «merci» произнесенное такъ, какъ никогда не скажетъ провинціальная дѣвица. Вслѣдствіе чего, онъ бросился подать ей стулъ, когда она садилась, и самъ схватился за другой, рядомъ съ нею.
— Вы сядете здѣсь? спросила Прасковья Александровна.
— Ici, madame, отвѣчалъ юноша, не робѣя: въ этихъ двухъ словахъ онъ былъ увѣренъ.
И онъ сѣлъ.
Въ нѣсколько минутъ онъ исчерпалъ до дна всѣ свои вокабулы, услуживая Прасковьѣ Александровнѣ и сопровождая каждую услугу приличнымъ поясненіемъ:
— De l’eau, madame?
— Du sel, madame?
И такъ далѣе.
— Мишенька мой какой ловкій кавалеръ будетъ! замѣтила, не стѣсняясь, Анна Ивановна своей сосѣдкѣ.
— Видишь, пострѣлёнокъ! а я его въ люлькѣ качала!
Прасковья Александровна тихо и плавно обратила взоръ на несчастнаго. Кровь бросилась ему въ лицо: школьничій апетитъ, неоставлявшій его и среди любезностей, исчезъ въ минуту; юноша не зналъ, куда взглянуть, и еще менѣе зналъ, что сказать.
Необыкновенная женщина поняла его.
— Какой родъ службы вы намѣрены избрать? спросила она тихо.
— Ему, матушка, еще три года надо въ заведеніи пробыть, отозвалась всеслышащая Анна Ивановна.
— Пріѣзжайте въ Москву, продолжала Прасковья Александровна, не обращая на нее вниманія. — Оставьте этотъ курсъ ученія, который не можетъ развить ни чьихъ спобностей, а только стѣсняетъ ихъ. Вамъ нужно болѣе, и вы сами это понимаете.
Юноша ничего не понималъ и никогда не размышлялъ объ этомъ предметѣ; онъ сконфузился, хотя чувствовалъ себя очень-пріятно. Прасковья Александровна снизошла ободрить его.
— А жизнь! продолжала она: — вамъ нужно болѣе жизни, что-нибудь полнѣе, изящнѣе… шире, досказала она наконецъ, найдя слово. Здѣсь вы стѣснены — не правда ли?
— Конечно, отвѣчалъ онъ, еще колеблясь. — Здѣсь, въ деревнѣ, какая свобода?
— Въ деревнѣ? Я думала въ деревнѣ и раздолье, сказала она, желая заставить его думать и высказываться.
— Нѣтъ-съ, въ городѣ много лучше. Здѣсь что? Тамъ знакомые, товарищи: не видишь какъ время летитъ… на крылахъ.
Ему показалось необходимымъ выразиться нѣсколько-изъисканно.
— Вы много бываете въ обществѣ?
— Общество у насъ превосходное, отвѣчалъ онъ смѣло, между-тѣмъ, какъ необыкновенная женщина взглянула на него съ состраданіемъ.
«Какая богатая натура!» подумала она и сказала задумчиво:
— Вы не знаете общества!
Юноша вспыхнулъ: онъ обидѣлся.
— Вы знаете, что сказалъ Декартъ… одинъ великій мыслитель, пояснила Прасковья Александровна: — «чтобъ узнать истину, надо разъ въ жизни отрѣшиться отъ всѣхъ усвоенныхъ себѣ понятій». Вамъ, чтобъ узнать общество, надо совсѣмъ забыть то, которое до-сихъ-поръ вы знали.
Онъ окончательно не понималъ ея.
— Вы заинтересовали меня, продолжала Прасковья Александровна, не подозрѣвая этого непониманія: — пріѣзжайте ко мнѣ въ Зорькино.
У нея мелькнула мысль показать ему въ лицахъ, или, вѣрнѣе, въ самой себѣ то общество, о которомъ она говорила.
— Я замѣчаю, васъ удивляютъ мои слова; вы будто слышите что-то новое, что душа ваша предвкушала безсознательно, чему она не находила слова или названія — это такъ; на первый разъ это всегда такъ. Вы переходите отъ тьмы къ свѣту; но вы желали свѣта, и онъ открывается предъ вами… На одну минуту я явилась вамъ тѣмъ, что я есмь, только вамъ — замѣтьте это, и замѣчайте мой тонъ, мой разговоръ съ другими; онъ ужь не то: онъ размѣренъ по ихъ понятіямъ, развѣшенъ на граны для ихъ умовъ… какъ имъ слѣдовало бы развѣсить пищу для ихъ слишкомъ-крѣпкихъ желудковъ. Взгляните, какъ кушаютъ!
Послѣднее замѣчаніе весьма-грустно напомнило юношѣ, что онъ пропустилъ уже три блюда, и что приходится откланяться и прекраснѣйшей индѣйкѣ, когда-либо украшавшей птичій дворъ села Кружкова. Онъ отъ души позавидовалъ другому сосѣду Прасковьи Александровны, Сергѣю Петровичу, который взялъ два куска этого жаркаго и ѣлъ съ такимъ удовольствіемъ, что на него было весело смотрѣть.
— Собакевичъ… сказала Прасковья Александровна, указавъ на него юношѣ.
Юноша расхохотался; это было понятно.
— Не правда ли, какъ вѣрно, какъ истинно онъ схваченъ?..
— Вѣрно и истинно; только позвольте замѣтить, что вы его понимаете вполовину, возразилъ Сергѣй Петровичъ, оставляя на минуту свое жаркое. Собакевичъ не тѣмъ только Собакевичъ, что ѣстъ, а тѣмъ, что онъ во всемъ грубъ, рѣзокъ съ-плеча. Я не имѣю чести быть вамъ извѣстнымъ на столько, чтобъ вы могли найдти это полное сходство. Извините, что я вмѣшался въ разговоръ; но рѣчь шла обо мнѣ, стало-быть, я имѣлъ нѣкоторое право; а мое замѣчаніе чисто-литературное.
Онъ взялся опять за ножикъ и вилку. Прасковья Александровна слегка растерялась; ее вывели изъ затрудненія поздравленія, которыя начались въ эту минуту: пили здоровье Ольги; но тутъ только она увидѣла, что Хотницкій былъ близко и, слѣдовательно, могъ слышать литературное замѣчаніе своего пріятеля. Ей стало непріятно; надо было поправить дѣло: она знакомъ подозвала Хотницкаго. Онъ подошелъ, не скрывая насмѣшливой улыбки. У него, какъ у очень-многихъ, было дурное и вмѣстѣ натуральное чувство: онъ какъ-то радовался, что женщина, которую онъ больше не любилъ, выказалась еще разъ смѣшною; этимъ еще разъ оправдывалось его охлажденіе въ его собственныхъ глазахъ.
— Я сдѣлала глупость, сказала ему тихо, пофранцузски, Прасковья Александровна. — Вы были правы, говоря, что я неосмотрительна какъ ребенокъ…
Хотницкій никогда не говорилъ ей ничего подобнаго и хорошо это помнилъ.
— Еслибъ вы знали, мнѣ теперь такъ неловко, стыдно…
Она ребячилась; ему стало досадно на смѣшную роль ея руководителя, которую она хотѣла дать ему, и потому онъ все молчалъ, насмѣшливо ожидая, что она еще скажетъ. Прасковья Александровна поняла это иначе: она вообразила, что Хотницкій обидѣлся ея внимательностью къ школьнику и… ревнуетъ. Мысль была великолѣпна; она за нее схватилась.
— Этотъ бѣдный молодой человѣкъ, il est si intéressant. Какіе иногда въ-самомъ-дѣлѣ напрасно затериваются и способности и теплота сердца!… Я говорила съ нимъ; вы меня знаете…
— Я знаю вашу чувствительность, сказалъ Хотницкій.
— Вы спѣшите поздравить… ah, pardon, я задержала васъ.
Всѣ встали и окружили хозяйку. Олимпіада Николаевна и барышни прибѣжали изъ гостиной. Поздравленія были очень-шумны, такъ-что Прасковья Александровна готовилась сдѣлать небольшой жестъ утомленія, въ надеждѣ, что его замѣтитъ Хотницкій; но Хотницкій не замѣчалъ ее: онъ поспѣшилъ вслѣдъ за Ольгой, которая подходила къ матери; они обмѣнялись взглядомъ.
— Поздравляю тебя, моя голубушка, сказала Катерина Петровна, обнявъ Ольгу.
— Поздравь меня еще съ радостью, мама, сказала ей Ольга на ухо.
Катерина Петровна подняла глаза на Хотницкаго, который стоялъ передъ нею: для матери все стало ясно; и когда Хотницкій, цалуя ея руку, поздравлялъ ее съ именинницей, она отвѣчала ему тихо, сквозь слезы:
— И васъ также…
Потомъ она опять обняла и поцаловала дочь, и хотя никто изъ гостей не понималъ причины ихъ слезъ, но всѣ были тронуты.
Катерина Петровна оправилась прежде всѣхъ, и всякая «необыкновенная женщина» непремѣнно похвалилась бы мужествомъ и присутствіемъ ума, еслибъ съумѣла сказать такъ спокойно, какъ сказала она:
— Милости просимъ садиться: мы еще не кончили. Ты весь порядокъ разстроила, Оленька.
Она только удержала Хотницкаго, который поставилъ себѣ стулъ сзади ея стула и, подъ предлогомъ поздравленій, нѣсколько разъ цаловалъ ея руки, пока гости были заняты пирожнымъ.
Юноша подъ-шумокъ воспользовался временемъ и нѣсколько утолилъ свой голодъ.
Вставъ изъ-за стола, все общество отправилось въ гостиную, гдѣ былъ готовъ десертъ и кофе. Катерина Петровна и Ольга исчезли на минуту: имъ было необходимо сказать другъ другу нѣсколько словъ; но Ольгѣ нечего было долго разсказывать. Гости были заняты и не замѣтили ихъ отсутствія. Возвращаясь, Катерина Петровна встрѣтила Настеньку, подъ-руку съ Прасковьей Александровной.
— Что съ тобой, душа моя? спросила она ее: — и голосу твоего неслышно сегодня. Здорова ли ты?
Настенька поблагодарила, конфузясь отъ этой ласки, потомучто ее видѣла Прасковья Александровна.
— Богъ-знаетъ что съ ней сдѣлалось, продолжала Катерина Петровна, обращаясь къ гостьѣ: — все была весела, вдругъ точно кто ее сглазилъ. Я говорю ей, прибавила она тихо, смѣясь и вмѣстѣ растроганная, потому-что думала о дочери: — если ты влюблена, скажи мнѣ: какъ-нибудь горю поможемъ.
— Кого же любить здѣсь? сказала Прасковья Александровна.
— Да кого-нибудь; мало ли хорошихъ людей… Пойдти мнѣ, помочь Оленькѣ, посадить своихъ гостей дорогихъ за карточки. Вы не играете ли?
— Никогда! отвѣчала Прасковья Александровна. — Уйдемте въ садъ, сказала она Настенькѣ, едва отошла Катерина Петровна. — Васъ посадятъ, пожалуй, составлять кому-нибудь партію; бывало это?
— Иногда…
— Какъ страненъ Хотницкій! Вы знаете его отношенія ко мнѣ; у него недостаетъ мужества даже при этомъ обществѣ держаться откровенно… даже просто говорить со мной. Онъ ко мнѣ не подходитъ — замѣтили вы это? И я его побѣсила немножко за обѣдомъ…
— Настя, милочка, сказала, встрѣчая ихъ, Ольга: — куда ты?
— Мы идемъ въ садъ, отвѣчала Прасковья Александровна съ достоинствомъ.
— Такъ я и васъ попрошу подождать немного, сказала Ольга. — Меня зовутъ, а тамъ Олимпіада Николаевна вздумала пѣть, ищетъ ноты и ничего не найдетъ. Помоги ей, Настя. У меня столько хлопотъ! Оживите наше общество, сдѣлайте милость; всѣ что-то заскучали послѣ обѣда… Какой я тебѣ скажу секретъ, Настенька! сказала она, въ заключеніе поцаловавъ свою подругу и убѣжала.
— Какъ все это любезно! замѣтила Прасковья Александровна. — Впрочемъ, пойдемте, покоримся необходимости. Мнѣ любопытно видѣть…
Она не досказала. Она ужь успѣла создать въ своемъ воображеніи драму, которую разъиграетъ Хотницкій, замѣтя любовь юноши къ необыкновенной женщинѣ. А юноша влюбится непремѣнно. Онъ будетъ сумасшествовать въ зорькинскомъ паркѣ; въ темную ночь онъ взойдетъ на террасу и на колѣняхъ, передъ освѣщенною дверью, будетъ биться головой о плиты (Il frappera les dalles de son front). Тогда растворится эта дверь, она явится и скажетъ:
— Дитя! но я десять лѣтъ старше васъ!…
Тутъ Хотницкій… Можно было бы посовѣтовать воображенію Прасковьи Александровны создать развязку еще занимательнѣе: предположить внезапный пріѣздъ господина Залѣскаго, развязку тѣмъ полнѣйшую, что въ ней рѣшилась бы кстати и судьба Хотницкого; но Прасковья Александровна почему-то не останавливалась на этомъ предположеніи.
Олимпіада Николаевна, окруженная дѣвицами, пѣла французскій романсъ, любезничая съ Сергѣемъ Петровичемъ. Остальное общество сидѣло за картами, въ гостиной. Юноша бродилъ тамъ же и, увидя Прасковью Александровну, послѣдовалъ за нею, какъ тѣнь, хотя въ нѣкоторомъ отдаленіи. Олимпіада Николаевна акомпанировала слабо, пѣла невѣрно и произносила очень-дурно; тѣмъ неменѣе и слушатели и она сама были довольны.
— Обѣщалась я не пѣть вамъ этого романса, сказала она Сергѣю Петровичу: — да такъ, сама не знаю для чего пою.
— Почему же?
— Вы слышите, что въ немъ говорится? «Ты меня оставилъ, покинулъ; воротись когда хочешь, а я все тебя буду любить».
— Такъ и сказано? Что жь? Это прекрасно. Премилая особа, которая такъ говоритъ. Такъ и слѣдуетъ.
— Слышите? Вотъ, всѣ такіе мужчины! И нечего вамъ это пѣть… Не правду ли я говорю? обратилась она вдругъ къ Прасковьѣ Александровнѣ.
— Я съ вами совершенно согласна, отвѣчала Прасковья Александровна, желая отмстить Сергѣю Петровичу за его литературныя мнѣнія. — Самолюбіе мужчинъ видитъ себя во всемъ.
— Также, какъ самолюбіе женщинъ ничего не замѣчаетъ.
— Я не понимаю этого, возразила Прасковья Александровна рѣзко. — Я говорю, что мужчины готовы принять на свой счетъ даже пустой романсъ, если онъ льститъ ихъ самолюбію.
— А я хотѣлъ сказать только, что часто женщины не замѣчаютъ даже непріятнаго впечатлѣнія, которое производятъ… ихъ недостатки. Этотъ романсъ учитъ, какъ быть доброй, снисходительной, а вы его пѣть не хотите, Олимпіада Николавна. Спойте хоть что-нибудь другое.
Онъ такъ явно оставилъ разговоръ съ Прасковьей Александровной, что она рѣшилась не уступать ему.
— Гдѣ вы учились пѣть? спросила она Олимпіаду Николаевну, которая ужь взяла аккордъ.
— Въ пансіонѣ; а то въ Москвѣ я десять… двѣнадцать уроковъ взяла, отвѣчала Олимпіада Николаевна, испугавшись, что забыла счесть два урока своего замоскворѣцкаго учителя.
— У кого?
Олимпіада Николаевна скороговоркой назвала какое-то дикое имя, между-тѣмъ, какъ Прасковья Александровна бросила бѣглый взглядъ на несовсѣмъ-ловко-сшитый лифъ одной изъ дѣвицъ. Сергѣй Петровичъ облокотился на фортепьяно и наблюдалъ.
— Что жь, Олимпіада Николавна? вы было начали…
— А вы поете? спросила Олимпіада Николаевна, взявъ еще аккордъ.
— Я не смѣю назвать пѣніемъ мое пѣніе, отвѣчала Прасковья Александровна.
Олимпіада Николаевна стала спокойнѣе и, бросивъ Сергѣю Петровичу немножко-кокетливый взглядъ, начала опять тотъ же французскій романсъ. На этотъ разъ она еще смѣлѣе фальшивила, кончила страшнымъ стукомъ и, вскочивъ съ табурета, вскричала:
— Ну, теперь довольно!
Она бросилась на диванчикъ; дѣвицы увлекли Настеньку къ окну; Прасковья Александровна осталась одна у фортепьяно съ задумчивымъ юношей.
— Какъ прелестно поютъ Олимпіада Николавна! сказалъ онъ, призвавъ всю свою смѣлость.
— Вы находите? спросила она, присѣвъ на табуретъ и поднявъ на юношу сострадательно-испытующій взоръ.
И вслѣдъ за тѣмъ она запѣла тотъ же самый романсъ, вѣрно и выразительно, какъ артистка, аккомпанируя какъ ученица знаменитостей, и произнося какъ парижанка.
Бѣдная Олимпіада Николаевна покраснѣла до слезъ. Нѣкоторые изъ гостей оставили карты и явились слушать. Торжество Прасковьи Александровны было полное. Оставался совершенно-нечувствителенъ Сергѣй Петровичъ да старый майоръ, сидѣвшій на балконѣ у окна этой комнаты. Онъ на минуту разстался съ своей трубкой и сказалъ Хотницкому, стоявшему подлѣ него:
— Срѣзала она нашу барыньку! Хоть бы спѣла-то что-нибудь другое…
Прасковья Александровна уклонилась отъ комплиментовъ; она сказала себѣ, что удовлетворила жаждѣ души своей, желавшей звуковъ, и что ей больше нѣтъ дѣла до глупаго восхищенія этихъ людей… конечно, глупаго: развѣ сейчасъ они не восхищались голосомъ Олимпіады Николаевны? Имъ все-равно…
Она вышла изъ комнаты. Юноша послѣдовалъ за нею. Имъ встрѣтился совершенно-равнодушный Хотницкій.
— Я увлеклась, тихо сказала ему Прасковья Александровна: — и вижу, что сдѣлала еще неосторожность. Меня станутъ преслѣдовать… Какъ бы мнѣ хотѣлось бѣжать отсюда куда-нибудь!
Хотницкій не отвѣчалъ ничего, понимая неловкость этихъ странныхъ a-parte; но Прасковья Александровна приняла его холодность за выраженіе сильнѣйшей ревности.
«У этого человѣка, однако, есть характеръ», подумала она. — Вы сердитесь? спросила она вслухъ.
— За что? сказалъ съ нетерпѣніемъ Хотницкій.
— За что? Боже мой, вы ужасны!… Что я сдѣлала?
Она «трепетала», какъ намѣревалась она выразиться, описывая впослѣдствіи эту сцену въ своихъ мемуарахъ.
— Вы, вѣроятно, устали? вамъ угодно ѣхать? спросилъ Хотницкій.
— О, нѣтъ! Я останусь, почти вскричала она: — я останусь, потому-что хочу остаться! вы не заставите меня уѣхать!
Она стремительно сбѣжала въ садъ. Тамъ, подъ акаціями, пріютились барышни, оплакивая потерю Михайла Ѳедоровича, окончательно прикованнаго къ свѣтской дамѣ. Онъ слѣдовалъ за нею, конечно, въ отдаленіи, стороной, а все-таки слѣдовалъ; проходя, онъ сорвалъ длинную былинку вереска и обкусывалъ ее до семячекъ — признакъ любви и задумчивости. Прасковья Александровна вспомнила, что еще не говорила съ дѣвицами, и онѣ могутъ сказать, что она неприступна. Поэтому она неожиданно явилась предъ ними, ступая осторожно по песчаной дорожкѣ.
— Mesdames, сказала она, придавая дѣтскую звучность своему голосу: — дайте мнѣ мѣстечко между вами: я ужасно устала и не нашла другой скамейки.
Одна изъ дѣвицъ вскочила, уступая мѣсто; то же готовилась сдѣлать и другая; но Прасковья Александровна схватила ихъ за таліи.
— Нѣтъ, душки, нѣтъ! Кому не будетъ мѣсто, та сядетъ ко мнѣ на колѣни.
Но въ эту минуту лицо ея выразило страданіе; она вскрикнула и отдернула руку.
— Ахъ!… скажите вашей горничной, моя милая, чтобы она лучше прятала концы булавокъ.
На ея тонкомъ пальчикѣ съ длиннымъ ногтемъ и десяткомъ дорогихъ колецъ была кровь. Дѣвицы перепугались.
— Это мнѣ подѣломъ, за то, что я сняла перчатки, сказала Прасковья Александровна, успокоивалсь и забывая, что обѣ ея собесѣдницы были безъ перчатокъ съ утра. — Ныньче шьютъ платья не иначе, какъ со шнуровкой, продолжала она: — это гораздо удобнѣе: нѣтъ расхода на булавки и не случается несчастій.
— Ахъ, это такое несчастье! сказали дѣвицы, еще не будучи въ силахъ отвѣчать ей шуткой.
— Какое у васъ доброе сердце, mesdames! Послѣ этого вы, стало-быть, всего боитесь. А еслибъ молодой человѣкъ, любимый вами… Любите вы кого-нибудь?
Она цѣлые полчаса занималась тѣмъ, что называла «вызываніемъ звуковъ въ пустотѣ», то-есть, разговоромъ съ бѣдными дѣвочками, жестоко-конфузившимися отъ всякаго ея вопроса. Прасковья Александровна предлагала свои вопросы нецеремонно, не скрывая сомнѣнія, поймутъ ли ее, если она выразится деликатнѣе; она размѣряла и старалась приспособить къ понятіямъ слушательницъ свои объясненія — и для слушательницъ стало ясно, что она считаетъ ихъ совершенно необразованными и безчувственными. Стараясь держаться проще, шутя рѣзко, она заходила за границы простоты и рѣзкости и еще болѣе смущала особъ, которымъ рекомендовала свой веселый характеръ. Предположивъ, что всякая деревенская дѣвушка скучаетъ стѣсненіемъ и желаетъ свободы, Прасковья Александровна напугала ихъ, подшучивая надъ ихъ маменьками и тётушками… Ей удалось оживиться самой, воображая, какъ она ловка въ этой новой роли. Когда подошла Настенька, она сказала ей пофранцузски:
— Еслибъ меня видѣлъ, полчаса назадъ, Jacques Т… какъ я старалась заставить говорить этихъ куколъ!… Уйдемте отъ нихъ.
«Куклы» прекрасно поняли комплиментъ и, оставшись однѣ, повторяли въ ужасѣ:
— Не-уже-ли свѣтскія дамы всѣ такія злыя?…
Съ отчаяньемъ бросились онѣ разсказывать свои приключенія Ольгѣ и Олимпіадѣ Николаевнѣ, которыя подходили. Олимпіада Николаевна была сильно разгнѣвана, и Ольгѣ стоило большаго труда уговорить ее не вступаться за барышень, что она намѣревалась сдѣлать, не зная, какъ отмстить за свою собственную непріятность, въ которой Ольга же, и съ такимъ же трудомъ, едва успѣла ее успокоить.
— О чемъ у васъ столько хлопотъ? спросилъ Хотницкій, наконецъ, встрѣтивъ Ольгу одну. — Вы не подарите мнѣ ни одной минуты.
— Все бѣды отъ Залѣской, сказала Ольга, разсмѣявшись.
Впрочемъ, хотя они и начали съ нея, а далѣе въ ихъ разговорѣ не было и помина о Залѣской. Идя вдвоемъ по саду, они провели нѣсколько тѣхъ счастливыхъ минутъ, которыя не забываюгся потомъ во всю жизнь…
Прасковья Александровна завидѣла издали эту пару. Она не подозрѣвала еще всей истины, но смутилась.
— Ольга любитъ Хотницкаго? спросила она Настеньку.
— Да, отвѣчала Настенька, не затрудняясь сказать тайну Ольги той, которую уже считала своимъ лучшимъ другомъ.
— Прощайте, сказала Прасковья Александровна: — я уѣзжаю. Завтра вечеромъ я пришлю за вами.
Съ ловкостью свѣтской женщины и вмѣстѣ съ поспѣшностью женщины страдающей, она пошла проститься съ Ольгой. Она такъ некстати прервала разговоръ влюбленныхъ, довольныхъ тѣмъ, что, наконецъ, они были одни на четверть часа въ-теченіе дня, что Ольга не удерживала ея остаться.
— Завтра я жду васъ къ себѣ непремѣнно, сказала Прасковья Александровна: — непремѣнно — слышите ли?
Еслибъ Ольга была способна волноваться изъ пустяковъ, она была бы въ-правѣ сдѣлать Хотницкому сцену за это трагическое прощаніе; но она только тихо разсмѣялась вслѣдъ Прасковьѣ Александровнѣ и сказала раздосадованному Хотницкому:
— Подите же, проводите ее.
Прасковья Александровна превосходно владѣла собою; она только сжала руку Хотницкаго и произнесла: «A demain!» такимъ голосомъ, какъ-будто завтра былъ рѣшительный день въ жизни обоихъ. Бросившись въ карету, она поспѣшила залиться слезами, увидя юношу, усердно-кланявшагося ей изъ-за рѣшетокъ сада. Прасковья Александровна сказала себѣ, что она разбита всѣми ощущеніями дня, что слишкомъ-много ихъ послала ей на долю судьба… Человѣкъ ревнивый и холодный, пользуясь властью, которую имѣетъ надъ ея сердцемъ, не позволяетъ ея сердцу отдохнуть даже въ кроткомъ чувствѣ состраданія къ существу молодому и еще неразвитому; это существо развилось бы подъ благотворнымъ вліяніемъ любви къ ней — можетъ-быть, подъ вліяніемъ ея почти материнской любви; а теперь оно должно заглохнуть, погибнуть. Тутъ можно страдать не за себя, а во имя человѣчества!… И чтобъ отмстить ей за минутное самолюбіе, ревнивецъ терзаетъ ее невнимательностью, оскорбительнымъ предпочтеніемъ грубой, дюжинной натуры…
Кто бы могъ отгадать во всемъ этомъ Хотницкаго и школьника, на котораго Прасковья Александровна обратила вниманіе вовсе не изъ любви къ человѣчеству?…
Неизвѣстно, какъ и чѣмъ стѣсняла Прасковья Александровна кружковское общество, но оно стало много-веселѣе послѣ ея отъѣзда. Вздумали танцовать, пили чай въ саду, бѣгали въ горѣлки, и Сергѣй Петровичъ заставилъ, наконецъ, развеселиться задумчиваго юношу, которому барышни, осмѣлившись, въ свою очередь, сказали по маленькой, почти-непонятной колкости за то, что онъ заинтересовался столичной дамой. Наконецъ, гости разъѣхались, Ольга и Настенька остались однѣ на балконѣ.
— Настенька, сказала Ольга: — онъ меня любитъ.
— Кто?
— Онъ; кто же больше? Хотницкій. Онъ сказалъ мнѣ… Какъ я счастлива, Настя! Прости меня, я не тебѣ первой это сказала, я сказала маменькѣ… Я счастлива цѣлый день, а ты узнаёшь это только теперь; прости меня… Еслибъ ты знала, какъ мнѣ хотѣлось признаться тебѣ скорѣе…
— Что жь? сказала Настенька: — я должна быть довольна, что ты теперь говоришь мнѣ. Ты могла бы не сказать совсѣмъ, пока это совсѣмъ рѣшится.
— Что ты говоришь, Настя? спросила Ольга.
— Ничего. Вѣдь я тебѣ не родная…
— Богъ тебѣ судья! вскричала Ольга: — ты меня давно мучишь! Что жь такое наговорила тебѣ на насъ эта злая женщина? Какой романъ она тебѣ прочла? Въ ней нѣтъ на волосъ привязанности ни къ чему и ни къ кому, если она осмѣлилась, какъ-нибудь перетолковывать нашу привязанность къ тебѣ…
— Она только открыла мнѣ глаза на мое настоящее положеніе, возразила Настенька. Я бѣдна, живу — нанимаюсь… любить меня некому, я всѣмъ чужая…
— Она говорила это?
— Я обязана заслуживать расположеніе иногда Богъ-знаетъ какими средствами, съ какими уступками сердца и совѣсти. Богъ-знаетъ, что ждетъ меня въ будущемъ… кто скажетъ мнѣ, то ли въ-самомъ-дѣлѣ настоящее, чѣмъ оно мнѣ кажется?
— Это отвратительная женщина, для которой нѣтъ ничего святаго! прервала Ольга съ гнѣвомъ и слезами.
— Она мой лучшій другъ, возразила Настенька.
— Послушай, Настя, вскричала Ольга, бросаясь ей на шею: — прости меня. Я, можетъ-быть, зла, можетъ-быть, я огорчила тебя какъ-нибудь, сама не зная… ты права, если меня не любишь! Но маменька… не-уже-ли она что-нибудь сдѣлала противъ тебя? Скажи мнѣ, признайся; я ничего не скажу! За что ты испортила лучшій день моей жизни, Настя? Тебѣ, можетъ-быть, скучно у насъ? Маменька давно говоритъ, что дѣти тебѣ надоѣдаютъ…
— Видите ли, ваша маменька ужь говоритъ это!… прервала Настенька, тронутая сначала и еще сильнѣе волнуясь отъ послѣднихъ словъ Ольги.
— Она говорила, что тебѣ наскучаютъ чужія дѣти, потомучто пріятнѣе ласкать своихъ; она думала устроить тебя…
— Отдать меня замужъ? За кого жь это? Кто жь удостоитъ взять меня?
— Для меня нашелся же человѣкъ, Настя?
— Да, единственный порядочный женихъ во всей этой глуши… А если я такъ горда, что признаюсь вамъ, что не считаю себя хуже васъ и не хочу быть женой какого-нибудь «хорошаго человѣка», идеала съ двадцатью душами, котораго преслѣдуютъ деревенскія маменьки…
— Боже мой! Залѣская свела тебя съ ума! прервала Ольга.
— Можетъ-быть!…
— Перестань дурачиться! продолжала Ольга: — теперь я вижу, что ты не тоскуешь, а блажишь…
— Извольте, если вамъ такъ больше нравится. Я обязана сносить и это.
— Ты сама не помнишь, что говоришь. Слушай: ты блажишь отъ скуки; эта свѣтская фразёрка растолковала тебѣ превратно твою скуку — вотъ и все. Подожди немного. Мы повеселимся, поѣдемъ вмѣстѣ, куда хочешь: въ Москву, въ Петербургъ, будемъ слушать оперу, заведемъ себѣ самое милое, умное знакомство…
— Значитъ, я буду подъ покровительствомъ m-r и madame Хотницкихъ?
— Да, mr и madame Хотницкихъ, повторила Ольга краснѣя, улыбаясь и обнимая ее.
— На какихъ же правахъ я буду въ ихъ домѣ?
— На правахъ сестры, я думаю.
— Сестрѣ не платятъ, возразила Настенька, отклоняясь отъ нея: — а обязываться кому-нибудь я не хочу.
Ольга не отвѣчала; она тихо плакала, но сказала чрезъ минуту довольно-твердо:
— Знаешь, Настя: мудрено было бы придумать, какъ огорчить меня въ нынѣшній день.
— А я съумѣла? Что жь дѣлать! Не умѣю забавлять, еще не выучилась… Прійдется поучиться и этому!… Впрочемъ, по всей вѣроятности, я послѣдній разъ васъ огорчаю, прибавила она нерѣшительно.
— Это еще что? спросила Ольга, и ея немного-рѣзкій вопросъ подстрекнулъ злость Настеньки.
— То, что завтра я отправляюсь къ m-me Залѣской, на недѣлю: она звала меня… Надѣюсь, Катерина Петровна дастъ мнѣ этотъ отпускъ.
— Ни за что на свѣтѣ! вскричала Ольга: — я скажу маменькѣ, что эта Залѣская злая интригантка, отъ которой ты съ ума сойдешь!
— Сдѣлайте одолженіе, выбирайте слова, говоря объ особѣ, которую я уважаю!
— Настенька, прошу тебя, ради Бога!…
— Вы не можете простить ей, что вашъ обожатель ею занимается!
Ольга не могла нѣсколько минутъ выговорить слова.
— Настенька, сказала она наконецъ: — мы жили съ тобой какъ сестры… я этого не заслужила.
Она сошла съ балкона и ушла въ садъ. Настенька убѣжала наверхъ, въ свою комнату. Ольга возвратилась спокойная, если не веселая: Хотницкій былъ еще тамъ. Онъ, Катерина Петровна и Ольга не разставались до поздней ночи. У матери всегда найдется сказать многое жениху своей дочери.
Настенька плакала одна наверху и жаловалась, что ее всѣ забыли. Ольга помнила о ней, но когда приходила, подруга притворялась спящею.
VI.
правитьНа слѣдующее утро, проснувшись и еще не вставая, Прасковья Александровна вспоминала вчерашній день и обдумывала настоящій. Она такъ замечталась, что позабыла все ее окружавшее и почти не узнала своей горничной, подавшей ей два письма.
Почеркъ одного изъ нихъ былъ слишкомъ-знакомъ Прасковьѣ Александровнѣ, и потому, слегка сжавъ брови, она взялась за незнакомое.
Это были стихи — произведеніе задумчиваго юноши, скромно подписавшагося «Извѣстный вамъ…» и двѣ заглавныя буквы. Въ стихахъ кое-гдѣ не доставало мѣры и рифмы; но стоило ли обращать вниманіе не такія мелочи? Прасковья Алексадровна не смотрѣла на исполненіе — она видѣла намѣреніе; иначе, надо предполагать, особа съ такимъ строгимъ литературнымъ вкусомъ была бы строже въ своемъ приговорѣ.
Она распечатала другое письмо, принявъ болѣе-спокойное положеніе и какъ-будто заранѣе запасаясь терпѣніемъ. Письмо было отъ ея мужа. Съ ея лица исчезло томно-кокетливое выраженіе; глаза какъ-то непріятно засвѣтились; романическая женщина вдругъ подурнѣла, постарѣла: она смотрѣла самой капризной, злой женщиной.
Можно было не ошибаясь сказать, что въ письмѣ господина Залѣскаго рѣчь шла о деньгахъ; иначе гнѣвъ его жены принялъ бы другое выраженіе.
— Одѣваться! вскричала Прасковья Александровна, нетерпѣливо дергая звонокъ и производя болѣе шума, нежели сколько было нужно, чтобъ перепугать весь домъ.
Она говорила о себѣ, что она не зла, но фантастична (fantasque), что ей иногда входитъ въ голову испытывать «постоянное волненіе бѣшенства» (l'émotion continuelle de la rage): невозможно вообразить, сколько она волновалась и шумѣла, сколько она плакала и сколько она выпила успокоительныхъ капель въ это утро, остерегаясь, однако, успокоиться до конца, потому-что ждала Хотницкаго.
Хотницкій заставилъ себя долго ждать, но пріѣхалъ во-время: онъ засталъ Прасковью Александровну въ горькихъ слезахъ; горничная, тоже очень-разстроенная, ухаживала вокругъ нея. Оба письма лежали на столикѣ: Прасковья Александровна перенесла ихъ изъ своей спальни.
— Что случилось? спросилъ Хотницкій, испуганный не шутя.
— Прочтите, сказала она, указывая на письма и сомкнула глаза.
Хотницкому попалось стихотвореніе; онъ подумалъ, что его дурачатъ. Не имѣя терпѣнія дочитать, онъ бросилъ его на столикъ, всталъ и собирался уйдти, но изъ учтивости спросилъ:
— Ничего больше?
— Развѣ этого мало? вскричала Прасковья Александровна.
— Слишкомъ-много, чтобъ заснуть стоя, но чтобъ плакать…
— А! вы прочли… Пощадите меня отъ насмѣшки, простите меня; бѣдный молодой человѣкъ и безъ того слишкомъ-несчастливъ; не я прибавлю къ его несчастью… я такъ несчастна сама…
Хотницкому было скучно. Онъ пріѣхалъ единственно изъ учтивости, потому-что всѣ вчерашнія выходки Прасковьи Александровны жестоко разочаровали его. Онъ сказалъ себѣ, что не любилъ бы ея, еслибъ даже не любилъ Ольги. Необыкновенная женщина показалась ему несносна, взыскательна, зла, а прощаясь съ своей невѣстой (онъ ужь имѣлъ право такъ называть Ольгу) и узнавъ причину слезъ ея и всю исторію Настеньки, Хотницкій не находилъ болѣе извиненія для Прасковьи Александровны. Но Прасковья Александровна плакала… Въ человѣкѣ съ добрымъ сердцемъ еще долго сохраняется, если не уваженіе, то состраданіе къ слезамъ; даже теряя и то и другое, онъ старается осушить эти слезы, хотя бы для успокоенія своей собственной совѣсти.
«Можетъ-быть, у нея въ-самомъ-дѣлѣ какое-нибудь горе», подумалъ Хотницкій, видя, что она взяла другое письмо и смутно вспоминая, что, недѣлю назадъ, ему было бы очень-тяжело ея горе.
— Потрудитесь прочесть, сказала немного-сухо и съ горечью Прасковья Александровна, отдавая ему письмо мужа. Тайны здѣсь нѣтъ. Читайте; здѣсь нѣтъ также отвлеченныхъ разсужденій, которыя могли бы утомить васъ… Вы будете моимъ судьею. Я еще никогда не говорила вамъ о моихъ дѣлахъ. Вы должны знать, что когда я шла замужъ, мои родные потребовали отъ Залѣснаго, чтобъ онъ далъ мнѣ вексель на половину своего состоянія… Надо же было обезпечить, въ-самомъ-дѣлѣ, восьмнадцатилѣтнюю женщину отъ цѣлой ватаги бабушекъ, братцевъ двоюродныхъ, троюродныхъ… почему я знаю! Онъ могъ умереть, и я бы осталась ни съ чѣмъ. Со мной распорядились такъ, что дали мнѣ въ приданое однѣ тряпки; впереди меня были еще три мои братца, о которыхъ думали больше, нежели обо мнѣ… Ну, все-равно. Черезъ годъ послѣ свадьбы, Залѣскій покупаетъ это Зорькино, на мое имя — quelle galanterie, видите ли! А до-тѣхъ-поръ прикидывался, что у него нѣтъ денегъ. Является ко мнѣ его бабушка, старая вѣдьма, которая плела на меня тысячи небылицъ, и начинаетъ вразумлять меня, что съ моей стороны было бы благородно — она вздумала учить благородству! — еслибъ я уничтожила свой вексель. Я, видите ли, обезпечена теперь втрое противъ этого векселя: Зорькино — шестьсотъ душъ въ одномъ мѣстѣ… что я даже должна это сдѣлать изъ любви къ мужу, который прощаетъ мнѣ… не знаю, ужь что онъ мнѣ прощаетъ. Я всегда была умна и устояла на своемъ: не отдала векселя. Кто зналъ, что могло случиться. Да вотъ теперь и случается. На меня дулись… я не смотрѣла. Залѣскій никогда ни слова мнѣ о векселѣ, хотя очень знаетъ, что вексель у меня. Я не знаю подобнаго лицемѣра. Мы шесть лѣтъ протянули вмѣстѣ въ Москвѣ, за границей, въ Петербургѣ; наконецъ онъ захотѣлъ служить, и отправился къ себѣ, въ Тверь… Я отдохнула послѣдніе четыре года, потому-что, конечно, не подумала ѣхать услаждать его дни въ провинціи… Теперь, вотъ это письмо. Я написала ему, что ѣду въ Парижъ зимою, и… прочтите, вы увидите.
Хотницкій прочелъ, не возражая:
«Ты шалишь, милая Паша; иначе бы тебѣ не пришло въ голову пугать меня такими ужасами. Тебѣ нужны деньги для поѣздки; ты спрашиваешь проценты по своему векселю и говоришь, что представишь его ко взысканію, если я не пришлю ихъ. Помилосердуй! чѣмъ я такъ провинился, что ты обѣщаешь мнѣ тюрьму? Не шутя, у меня нѣтъ ни гроша, то-есть, такого большаго, какой тебѣ нуженъ. Я съ годъ только расплатился за свое имѣніе, которое заложилъ для покупки Зорькина, и больше закладывать его не намѣренъ. Не совѣтую и тебѣ дѣлать это съ Зорькинымъ, потому-что, Богъ-вѣсть, когда мы будемъ въ-состояніи обернуться и его выкупить, а я ненавистникъ заложенныхъ имѣній. Подожди. Парижъ, говорятъ, все строится и украшается; къ будущей зимѣ онъ будетъ еще красивѣе, и я самъ повезу тебя посмотрѣть его. А на нынѣшнюю зиму, прикажи — я найму домъ въ Петербургѣ, и ты насмотришься на Маріо, сколько тебѣ угодно».
— Какъ вамъ это нравится? вскричала Прасковья Александровна, между-тѣмъ, какъ Хотницкій положилъ письмо и избѣгалъ взглянуть на нее — чего тутъ нѣтъ? Упреки, угрозы; они же и супружескіе совѣты — шуточки, какъ съ ребенкомъ, намеки на мое кокетство… Oh, èa n’а pas de nom!… Но я, право, не ребенокъ; я не напрасно росла среди разсчетовъ день за день; я знала для чего меня вывозятъ въ свѣтъ, и если рѣшилась идти замужъ, то не въ неволю шла; знаю что мнѣ дѣлать… Онъ думаетъ, я испугаюсь или расчувствуюсь отъ его письма? Очень-ошибается! Я завтра же протестую его вексель. Онъ и не ждетъ, что ему на голову свалится.
Въ волненіи Прасковья Александровна прошлась по комнатѣ. Это было не то обыкновенное романическое волненіе, которымъ она наполняла свои досуги, а волненіе чисто-положительное, и, только взглянувъ въ зеркало, она вспомнила, что нужно оправдать вспышку предъ Хотницкимъ. Она не чувствовала, что для нея ужь не было оправданія, что Хотницкій, безмолвный на своемъ привычномъ мѣстѣ, былъ уже не благоговѣющій поклонникъ, и даже не строгій судья, а человѣкъ, совершенно-охладѣвшій, слушающій ее потому только, что былъ призванъ. Хотницкій ненавидѣлъ разсчетъ въ женщинахъ, какъ ненавидятъ его вообще всѣ мужчины; а эта женщина выказалась такъ откровенно-разсчетлива, такъ привязчива, корыстолюбива и неблагодарна, что сдѣлалась для него непріятна…
— Послушайте, сказала она вдругъ, подмѣтивъ на его лицѣ странную улыбку и ошибаясь въ ея значеніи: — я звала васъ еще вчера; сегодня еще болѣе вы необходимы мнѣ… будьте моимъ руководителемъ, другомъ. Я хочу уѣхать, я уѣду. Хотите ли вы слѣдовать за мною?
— Ѣхать съ вами! вскричалъ Хотницкій, пораженный этой смѣлой неожиданностью.
— Да, со мной… Вы видите, я откровенна, я самоотверженна. Меня назовутъ безумной — все-равно; вы поймете, что я несчастна, вы извините мои недостатки, вы забудете…
— Обѣщаю вамъ, что забуду весь этотъ разговоръ, прервалъ Хотницкій, взявъ шляпу: — это будетъ лучше всего. Чрезъ полчаса вы сами будете ему смѣяться.
— Смѣяться?… Вы находите меня смѣшною?
— Такъ, что не хочу самъ быть столько же смѣшнымъ… извините мою откровенность.
— О, конечно! вскричала Прасковья Александровна: — я смѣшна, я осуждена по понятіямъ вашего патріархальнаго круга, по этимъ узкимъ мнѣніямъ, предъ которыми вы преклоняетесь! Вы, человѣкъ свободный, пугаетесь, если женщина назоветъ вамъ прямо выходъ изъ этой нравственной тюрьмы, и первый осудите ее.
— Позвольте! прервалъ Хотницкій: — много фразъ было сказано въ-теченіе нашего знакомства — довольно ихъ; не будемъ продолжать. Ихъ можно было бы заключить очень-дѣльной фразой объ обязанностяхъ. Всѣ эти пожертвованія, это самоотверженіе… Но мы и безъ того слишкомъ-много наговорили другъ другу для окончанія нашей шутки.
— Шутки? повторила Прасковья Александровна.
— Шутки, не болѣе, отвѣчалъ онъ серьёзно. — Еще разъ обѣщаюсь вамъ ея не помнить. Въ ней были пріятныя минуты, и потому мнѣ особенно-тяжелъ ея конецъ.
— Вы жалѣете… о чемъ же? спросила она насмѣшливо: — не о томъ ли, что увлекались напрасно? Говорите, я позволяю вамъ эту дерзость. Скажите, что вы разочаровались, что вы открыли глаза и не можете болѣе увлекаться; повторяю: я все позволяю вамъ.
— Я оскорбилъ бы васъ больше, сказавъ, что люблю васъ… Разберите, кажется, это вѣрно. Я оскорбилъ бы васъ выше всѣхъ словъ, еслибъ осмѣлился понять то, что вы сказали нѣсколько минутъ назадъ — такъ ли?
Прасковья Александровна не отвѣчала. Создавъ въ воображеніи по-своему характеръ Хотницкаго, она не ожидала отъ него ничего подобнаго.
— Наконецъ, продолжалъ онъ: — я не вижу надобности раздувать въ себѣ чувство словами, разбирать то, чего нѣтъ, заставлять себя жалѣть о томъ, чего мнѣ не жаль. Я огорчился бы не за себя, еслибъ вы полюбили кого-нибудь.
— О, дитя! вскричала Прасковья Александровна, вдругъ попадая на мысль о ревности, такъ великолѣпно-развившуюся у нея наканунѣ. — Вижу теперь въ чемъ дѣло: вы думаете о вчерашнемъ днѣ, объ этомъ бѣдномъ юношѣ…
Она схватилась за стихотвореніе.
— Нѣтъ, это слишкомъ-много! вскричалъ Хотницкій: — вижу, что васъ надо рѣшительнѣе вывести изъ заблужденія: я женюсь на Ольгѣ.
Онъ поклонился и вышелъ.
Чтобъ изобразить чувства Прасковьи Александровны, надо было бы имѣть ея перо, и, главное, ея желаніе разбирать до тонкости всякое движеніе души, ея умѣнье понимать вещи превратно и превращать ихъ изъ малыхъ въ великія… Настенька, вечеромъ явившаяся утѣшать ее, слушала исповѣдь ея горестей до бѣла-свѣта.
Эти два существа «поняли» другъ друга. Это «пониманіе» и дружба послужили горестнымъ доказательствомъ тому, что и фразы, кажется, съ вида самыя пустыя изъ человѣческихъ глупостей, могутъ сдѣлать свое зло, смотря по тому, какъ и кому скажутся. Прогостивъ недѣлю у своего друга, Настенька объявила Ольгѣ и Катеринѣ Петровнѣ, что рѣшительно желаетъ оставить ихъ и ѣдетъ съ m-me Залѣской за границу. Всѣ увѣщанія были напрасны. Ольга просила свою подругу пробыть у нихъ по-крайней-мѣрѣ ея свадьбу, назначенную въ августѣ, но Прасковья Александровна спѣшила уѣхать именно отъ этой свадьбы…
Ольга поплакала при этомъ разставаньи; но ея собственное счастье не дало ей долго плакать: одно впечатлѣніе изгладило другое, какъ изглаживается все на свѣтѣ, гораздо-болѣе серьёзное, нежели эта простая исторія.