ФОНЪ-ВИЗИНЪ.
правитьПередъ нами трудъ князя Вяземскаго, начатый и обѣщанный давно-давно, еще въ то время, когда Пушкинъ начиналъ свое поэтическое поприще… Мы очень рады, что не наши дѣти, а мы дожили до этого счастливаго дня; мы съ большимъ вниманіемъ и любопытствомъ прочли вышедшее наконецъ сочиненіе и очень-благодарны князю Вяземскому за его трудъ. Сочиненіе было окончено уже въ 1830 году; многіе интересовались и спрашивали, когда жь наконецъ оно появится? — Къ чему?… Это заставило автора сдѣлать, въ 1837 году, въ Современникѣ, отзывъ, что никому нѣтъ дѣла до того, когда появится въ свѣтъ то, что обѣщано публикѣ — и мы находимъ, что авторъ въ этомъ случаѣ былъ совершенно правъ. — Въ настоящемъ, пріятномъ для насъ случаѣ, по поводу появленія сочиненія князя Вяземскаго, мы и не говорили бы объ этомъ обстоятельствѣ, еслибъ оно не имѣло вліянія на содержаніе книги. Въ то время, когда авторъ занятъ былъ сочиненіемъ и изданіемъ Фонъ-Визина и, прошло около двадцати-пяти лѣтъ. Двадцатипятилѣтіе ни у одного народа не остается безплоднымъ, если этотъ народъ дѣйствуетъ на поприщѣ образованія, а тѣмъ больше это должно сказать о Россіи, для которой двадцатипятилѣтія со временъ Петра-Великаго значили всегда много. Вотъ въ это-то послѣднее двадцатипятилѣтіе, когда князь Вяземскій былъ погруженъ въ свои благородныя изъисканія о Фонвизинѣ, у насъ въ литературномъ мірѣ измѣнилось много понятій, прибыло много новыхъ, достойныхъ вниманія въ художественномъ отношеніи произведеній, и, слѣдовательно, точка зрѣнія на литературу вообще немного измѣнилась. Князь Вяземскій, по-видимому, не хотѣлъ замѣтить этого… Отъ-чего жь бы, казалось, автору, когда трудъ его былъ конченъ, въ досужее время не обратить хотя малѣйшаго вниманія на литературныя произведенія позднѣйшаго періода, какъ, на-примѣръ, мы обратила вниманіе на изданную имъ книгу? Но мы обратили на нее вниманіе — и въ-слѣдствіе того говоримъ, что сочиненіе князя Вяземскаго дѣлаетъ ему честь и есть подарокъ, за который будутъ благодарны даже тѣ, на которыхъ онъ нападаетъ при всякомъ удобномъ случаѣ. Намъ жаль, что упомянутое предубѣжденіе испортило во многихъ мѣстахъ его прекрасное сочиненіи, наполнивъ его памфлемическими выходками, невыдерживающими во многихъ мѣстахъ строгой критики, и испещривъ невыгодными отзывами, часто ничѣмъ недоказанными и большею частью противорѣчущими другъ другу, какъ что увидимъ ниже при подробномъ разборѣ книги. Въ-слѣдствіе этого, сочиненіе «Фон-Визинъ» можетъ быть раздѣлено на двѣ половины: первая, въ которой говорятся о Фонвизинѣ и обществѣ, его окружавшемъ; вторая, въ которую можно собрать разсѣянные по всей книгѣ отзывы о литературныхъ произведеніяхъ позднѣйшаго періода. Сколько первая часть имѣетъ достоинства въ литературномъ отношеніи, столько вторая отличается недостатками. И вотъ этого-то намъ жаль въ такомъ прекрасномъ произведеніи; вотъ это-то и есть слѣдствіе продолжительныхъ занятій автора Фонвизинымъ и долгаго непоявленія въ свѣтъ его книги. Требовавшіе его книгу еще въ 1837 году были правы: они, можетъ-быть, безсознательно хотѣли избавить сочиненіе отъ неумѣстной двойственности.
Но оставимъ все это и будемъ разсматривать вышедшее сочиненіе, какъ явленіе, принадлежащее къ литературѣ 1848 года.
Первая глава сочиненія посвящена обзору русской литературы вообще. Въ этомъ обзорѣ, авторъ говоритъ, что исторія литературы народа должна быть вмѣстѣ и исторіею его общежитія, но русское общество еще вполнѣ не выразилось литературою, Русское общество не воспитано на чтеніи отечественныхъ книгъ: вы не можете найдти людей, которые чувствовали бы по Державину, мыслили по Княжнину, которыхъ мнѣнія развились бы и созрѣли подъ вліяніемъ такихъ-то или другихъ русскихъ авторовъ. Въ-слѣдствіе этого, князь Вяземскій говоритъ, что у насъ существуетъ другаго рода литература, которую можно причислить въ искусствамъ изящнымъ — къ ваянію, къ живописи, къ музыкѣ. Правда, нѣкоторыя литературныя явленія: великолѣпныя оды Ломоносова; воспламененные, философскіе и сатирическіе гимны Державина; граціозныя шутки Богдановича; утонченности взъискательнаго общежитія, европеизмы, введенные въ прозу и стихи наши Карамзинымъ и Дмитріевымъ; опыты Озерова, который умѣлъ иногда сочетать блескъ трагическихъ формъ Вольтера съ благозвучіемъ поэзіи Расина; лукавое простосердечіе и черты русской насмѣшливости и замысловатости, ярко оттѣнившія произведенія Крылова; оригинальность заимствованіи или завоеваніи Жуковскаго, положившаго свою печать на подражанія, которыя въ свое время были смѣлыми новизнами; въ Пушкинѣ тотъ же духъ, тѣ же пріемы поэтической притяжательности, еще болѣе приноровленные къ характеру времени и характеру русскаго ума, и гораздо-болѣе разнообразные въ своихъ движеніяхъ — всѣ эти явленія болѣе или менѣе, продолжительнѣе или кратковременнѣе наносили рѣзкія впечатлѣнія на вниманіе общества нашего и возбуждали повсемѣстное сочувствіе. Но за всѣмъ тѣмъ, кажется, не страшась нареканія въ неблагодарности и несправедливости къ литературѣ отечественной, можно примѣнить ее къ той литературѣ, которая подходитъ подъ разрядъ изящныхъ искусствъ.
Все это говоритъ самъ князь Вяземскій (стр. 1, 2, 3, 4, 5, 13, 16, 17). Принимая за исходный пунктъ, что литература должна бытъ выраженіемъ общества, онъ утверждаетъ, что у насъ нѣтъ такой литературы, потому-что русское общество не выражено еще литературою. Приговоръ смѣлый и справедливый, по вашему мнѣнію, только отчасти, Все русское общество не выражено нашею литературою — согласны, но на то нѣкоторыя черты этого общества выражены уже" и потому, разсматривая русскую литературу съ той точки, которую положилъ въ основаніе князь Вяземскій, но нашему мнѣнію, нельзя сказать, чтобъ русская: литература вовсе не выражала русскаго общества. Это мнѣніе автора вытекаетъ естественно изъ того положенія. что господствующая черта нашей литературы — поэзія лирическая, начатая Ломоносовымъ и Державинымъ, что общество наше, гражданственность наша образовались не постепенными, но медленными успѣхами на поприщѣ образованности, не долговременными, постоянными, трудными заслугами въ дѣлѣ просвѣщенія, но что мы быстро и вооруженною рукою заняли почетное мѣсто въ числѣ державъ европейскихъ. Это справедливо: первыя наши оды были отвѣтомъ на наши побѣды. Но несправедливъ князь Вяземскій, когда онъ говоритъ (стр. 8): «Почему Кантемиръ, также поэтъ съ великимъ дарованіемъ, не имѣлъ послѣдователей, а лирическій нашъ тріумвиратъ (Ломоносовъ, Петровъ, Державинъ) подѣйствовалъ такъ сильно на склонности поэтовъ и второстепенныхъ? Потому что для сатиры, для изслѣдованія, для суда общество еще не было готово. Кровь и умы тогда еще не довольно остыли и осѣлись. Это была пора молодости, волненія и восторженности». Этимъ авторъ «Фонъ-Визина» отвергаетъ сатирическое направленіе нашей литературы, начатое Кантемиромъ, и потому въ другомъ мѣстѣ (стр. 294.) говоритъ, что Кантемиръ во многихъ отношеніяхъ опередилъ свой вѣкъ, что онъ ближе къ господствующимъ нынѣ мнѣніямъ литературнымъ, нежели Ломоносовъ. Нѣтъ, Кантемиръ, въ своихъ сатирахъ, когда онъ не былъ подражателемъ, не опередилъ своего вѣка: онъ рисовалъ исключительно недостатки старинныхъ общественныхъ злоупотребленій и невѣжества. Вслѣдъ за Кантемиромъ являются Сумароковъ и Фонвизинъ, о которыхъ и санъ князь Вяземскій говорить такъ (стр. 263): «Сумароковъ и Фонвизинъ одни у насъ живописцы нравовъ, одни умѣли владѣть веселою прозаическою сатирою. Общее: и достоинство Сумарокова и Фонвизина есть слѣдующее: они не вымышляли правилъ, не были живописцами на обумъ, но между тѣмъ и не списывали лицъ и картинъ, въ коихъ нечего было схватить живописнаго». Слѣдовательно, у насъ, вмѣстѣ съ лирическимъ направленіемъ литературы, началось и сатирическое, и если князь Вяземскій изъ Ломоносова, Петрова и Державина составляетъ лирическій тріумвиратъ, который дѣйствовалъ въ-послѣдствіи на развитіе лирическаго направленія нашей литературы, то въ pendant къ нему мы можемъ составить другой тріумвиратъ — сатирическій: изъ Кантемира, Сумарокова и Фонвизина, который въ свою очередь есть родоначальникъ сатирическаго на правленія въ русской литературѣ. При оцѣнкѣ литературы съ той точка зрѣнія, которую поставилъ себѣ въ основаніе князь Вяземскій, нельзя упускать изъ вида сатирическое направленіе, потому-что въ немъ больше даже, нежели въ лирическомъ, выразилось наше общество — по-крайней-мѣрѣ въ немъ выразились многое изъ этого общества.
Самый фактъ — существованіе сатириковъ, о которыхъ мы выше упоминали, уже отвергаетъ ту мысль князя Вяземскаго, что для сатиры, для изслѣдованіе и суда общество наше не было еще готово, потому-что умы тогда еще недовольно остыли. Къ этому убѣдительному доказательству, къ этому факту можно еще прибавить и то, что наше общество, съ-тѣхъ-поръ, какъ въ немъ появился кругъ образованныхъ людей, всегда было и будетъ готово къ сатирѣ, по самому мѣсту, которое занимаетъ въ немъ образованность.
Въ этой-то сатирической литературѣ и отразилось много сторонъ нашего общества. На этомъ же основаніи мы и говоримъ, что литература наша хотя въ малой мѣрѣ, но была выраженіемъ общества. Что же касается до мысли автора, что наша литература есть одно изящное выраженіе народа, какъ музыка или живопись, то мы разсмотримъ ее въ другомъ мѣстѣ.
Вторая глава сочиненія князя Вяземскаго посвящена происхожденію Фонвизиныхъ, воспитанію нашего комика, появленію его въ литературѣ и первымъ его трудамъ. Вся глава очень-интересна, за исключеніемъ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ мыслей. На-прим., говоря о воспитаніи, которое могъ получить Фонвизинъ, авторъ разсуждаетъ такъ о томъ времени:
«Ребенокъ оставался долѣе на Русскихъ рукахъ, долѣе окруженъ былъ Русскою атмосферою, въ которой знакомился ранѣе и болѣе съ языкомъ и обычаями Русскими. Европейское воспитаніе, которое уже въ возмужаломъ возрастѣ довершало воспитаніе домашнее, исправляло предразсудка, просвѣтляло умъ, не искореняло впечатлѣніи первоначальныхъ, которыя были преимущественно отечественныя…» (Стр. 26). Болѣе домосѣдства въ жизни родителей, болѣе приверженности къ исправленію частныхъ обязанностей и соблюденію обрядовъ русскаго православія, можетъ быть менѣе суетности, но въ семейственномъ кругу болѣе живаго участія въ дѣлахъ общественныхъ" (Стр. 27).
Съ этимъ мнѣніемъ мы не можемъ согласиться; если первая мысль и справедлива, что ребенокъ оставался долѣе на русскихъ рукахъ и если онъ отъ этого дѣйствительно знакомился раньше съ обычаями и языкомъ русскимъ, что очень-важно, то послѣ этого онъ вдругъ переходилъ совершенно въ другой міръ, въ которомъ господствовала чуждая ему литература, чуждыя ему понятія, большею частію заимствованныя изъ тогдашней французской литературы, и молодой человѣкъ, поставленный такимъ образомъ между двухъ огней, иногда совершенно терялся, заблуждался и потомъ самъ же раскаявался. Примѣромъ можетъ служить Фонвизинъ. Онъ, послѣ поверхностнаго домашняго и университетскаго образованія, до того увлекся господствовавшимъ тогда направленіемъ противорелигіозныхъ идей, что самъ раскаявался въ этомъ въ своей Исповѣди". Тогда меньше, нежели теперь, были согласованы старинные наши обычаи и европейскія требованія, къ которымъ влекла насъ образованность высшаго общества. Отъ этого происходило страшное разъединеніе: или подъ французскимъ кафтаномъ вы встрѣчали Русскаго, съ прежними понятіями, или уже подъ французскимъ кафтаномъ не находили ничего русскаго. Соединеніе русскаго духа и европейской образованности — одна изъ труднѣйшихъ задачъ вашего воспитанія, и мы никакъ не думаемъ, чтобъ къ рѣшенію ея сколько-нибудь приблизились въ царствованіе императрицы Екатерины. Напротивъ, насъ хотѣли воспитать совершенно на европейскій образецъ. Въ то царствованіе намъ открылась во всемъ блескѣ европейская образованность, и мы увлеклись ею. Что же касается до мнѣнія князя Вяземскаго, что въ то время вы семейственномъ кругу было болѣе живаго участія въ дѣлахъ общественныхъ, то мы, признаемся, хорошенько не понимаемъ этой мысли; какимъ образомъ посреди семейнаго круга можетъ быть болѣе или менѣе участія въ дѣлахъ общественныхъ?…
На-счетъ благородства характера Фонвизина, въ нашей литературѣ существовали если не сомнѣнія, то по-крайней-мѣрѣ недоразумѣнія, позволявшія нѣкоторымъ литераторамъ выражаться о Фонвизинѣ довольно-двусмысленно. Такъ, на-пр., Пушкинъ, говоря о Фонвизинѣ (т. XI, стр. 33 и 35), выразился такимъ-образомъ". Фонвизинъ, коего характеръ имѣетъ нужду въ оправданіи, забавлялъ знатныхъ передразнивая Александра Петровича (Сумарокова) въ совершенствѣ". Князь Вяземскій своимъ сочиненіемъ совершенію и благородно опровергъ эту напраслину, взведенную на нашего комика. Это дѣлается очевиднымъ послѣ подробнаго разсмотрѣнія жизни Фонвизина. Заподозрѣны были и его первые быстрые успѣхи въ обществѣ въ-слѣдствіе литературныхъ занятіи: это подозрѣніе совершенно уничтожаетъ князь Вяземскій (на стр. 27).
Заподозрѣны были отношенія Фонвизина къ знаменитымъ современникамъ его, дѣйствовавшимъ на поприщѣ политическомъ: князь Вяземскій по этому случаю перебираетъ всю его переписку съ А. И. Бибиковымъ, начальствовавшимъ войсками вашими противъ конфедератовъ, съ Сальдерномъ, съ барономъ Стакельбергомъ — министрами нашими въ Варшавѣ, съ Мусинымъ-Пушкинымъ — посломъ въ Лондонѣ, Зиновьевымъ, въ Мадритѣ, Остерманомъ, въ Стокгольмѣ, Обрѣзковымъ, въ Константинополѣ, съ Булгаковымъ, Марковымъ, княгинею Дашковою, съ Рѣпнинымъ и другими. Наконецъ, авторъ разсматриваетъ отношенія Фонвизина къ графамъ Н. И. Нанину и П. И. Папину.
«Мы видимъ его пріятелемъ умныхъ современниковъ; съ другой стороны видимъ его, такъ сказать проводникомъ, къ которому примыкали всѣ второстепенныя содѣйствующія и предварительныя сношенія многосложныхъ пружинъ съ главнымъ побудителемъ политическаго движенія. Внутреннія закулисныя дѣйствія открываютъ пытливому взору тайное производство, часто столь прискорбно противорѣчащее наружному благолѣпію, выводимому зрителямъ на показъ. Переписка чиновника, въ должности у могущаго министра, есть вѣрный и многосложный оселокъ: это маленькій опытъ, предисловіе къ страшному суду, на которомъ должны обнаружиться всѣ тайныя дѣла и сокровенныя помышленія. Можемъ сказать рѣшительно, по изслѣдованіи всѣхъ актовъ, перебывавшихъ въ рукахъ нашихъ, что Фонвизинъ выходитъ совершенно чистъ изъ сего опаснаго испытанія.» (Стр. 89).
Лучше этого мы ничего не можемъ сказать въ похвалу характера Фонвизина, который теперь не имѣетъ нужды въ оправданіи.
Главы Ш, IV и V посвящены обзору дѣятельности Фонвизина на поприщѣ служебномъ и дружбѣ съ Тепловымъ въ-слѣдствіе увлеченія Фонвизина тогдашнимъ направленіемъ, изъ котораго истекли роль Кутейкина въ «Недорослѣ» и «Посланіе къ слугамъ моимъ».
Далѣе, въ тѣхъ же главахъ помѣщены извѣстія о переводѣ повѣсти Іосифъ, сочиненія Битобе, и о переводѣ: Торгующее дворянство, противоположное дворянству военному. Во французскомъ подлинникѣ выведены причины, почему желательно, для благосостоянія Франціи, чтобъ одна часть французскаго дворянства обратилась къ торговлѣ. Въ Фонвизинѣ говоритъ князь Вяземскій «къ его чести, наклонность къ посѣянію истинъ (полезныхъ) сего рода оказывается вездѣ и въ комедіяхъ и въ мелкихъ шуточныхъ отрывкахъ, и тамъ, гдѣ могли бы онѣ казаться неумѣстными по правиламъ строгой риторики и исключительной эстетики. Но таковъ былъ вѣкъ: политическая философія, если можно такъ выразиться, была необходимою приправою всякаго сочиненія. Можетъ быть, нѣкоторыя соображенія, имѣющія отношеніе и къ нашему дворянству, еще болѣе рѣшили выборъ переводчика въ предпринятомъ трудѣ». Фонвизинъ принадлежалъ бъ числу тѣхъ практическихъ умовъ, которые всегда ищутъ примѣненія своихъ понятій на самомъ дѣлѣ. Онъ такъ высоко ставилъ это требованіе, что комедіи его наполнены лицами, проповѣдующими всевозможную мораль: и частную, и семейную, и политическую. Замѣтимъ также, что всѣ это истины высказывались не безъ цѣли: онѣ были совершеннымъ отпечаткомъ того вѣка и тѣхъ идеи, которыя съ западною образованностью къ намъ проникали, полъ покровительствомъ самой государыни. Такъ и въ настоящемъ случаѣ. Вопросъ о томъ, можно ли допустить, чтобъ дворянство вело торгъ, былъ въ ходу, а въ-послѣдствіи предложенъ и самою императрицею на разрѣшеніе депутатамъ, которые должны были съѣхаться къ Москву для составленія проекта новаго уложенія, по плану, начертанному въ «Наказѣ». Такимъ-образомъ, въ этомъ «Наказѣ», въ ст. 330 сказано:
"Нѣкоторый лучшій о законахъ писатель говоритъ слѣдующее: «Люди, побужденные дѣйствіями, въ нѣкоторыхъ державахъ употребляемыми, думаютъ, что надлежитъ установитъ законы, поощряющіе дворянство къ отправленію торговли; сіе было бы способомъ къ разоренію дворянства безъ всякой пользы для торговли. Благо разумно въ семъ дѣлѣ поступаютъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ купцы не дворяне, но они могутъ сдѣлаться дворянами: они имѣютъ надежду получить дворянство, не имѣя въ томъ дѣйствительнаго препятствія; нѣтъ у нихъ другаго надежнѣйшаго способа вы идти изъ своего званія мѣщанскаго, какъ отправлять оное съ крайнимъ раченіемъ, или имѣть въ немъ счастливые успѣхи; вещь, которая обыкновенно присовокуплена къ довольству и изобилію. Противно существу торговли, чтобъ дворянство оную въ самодержавномъ правленіи дѣлало; погибельно было бы сіе для городовъ, такъ утверждаютъ императора Онорій и Ѳеодосій, и отняло бы между купцами и чернью удобность покупать и продавать товары свои. Противно и существу самодержавнаго правленія, чтобъ въ ономъ дворянство торговлю производило. Обыкновеніе, дозволившее въ нѣкоторой державѣ торги вести дворянству, принадлежитъ къ тѣмъ вещамъ, кои весьма много способствовали ко приведенію тамо въ безсиліе прежняго учрежденнаго правленія.»
Но вслѣдъ за этимъ императрица Екатерина прибавила и другой пунктъ, ослабляющій приведенное мнѣніе: (331 ст.) «Есть люди сему противнаго мнѣнія разсуждающіе, что дворянамъ по служащимъ дозволить можно торговать, съ тѣмъ предписаніемъ, чтобъ они во всемъ подвергали себя законамъ купеческимъ».
Такимъ-образомъ, въ «Наказѣ» были выставлены оба противоположныя мнѣнія. Мы знаемъ, какъ въ-послѣдствіи былъ рѣшенъ этотъ вопросъ въ пользу торговли дворянства. Слѣдующее мѣсто изъ перевода Фонвизина, показываетъ его образъ мыслей насчетъ этого вопроса:
«Но я забываю, уже то, что вы въ купечество вступили, само о томъ не вѣдая. Торгъ нашъ для того малъ, что вамъ великой противенъ. Вы торгуете виномъ и хлѣбомъ; но есть ли въ томъ великая разность, чтобъ брать товары въ собственной своей землѣ, или покупать оные на продажу? Вообще сказать, кто бы не долженъ былъ вступить въ купечество? Сципіонъ, карѳагенскій разоритель, похвалялся тѣмъ, что онъ никогда не продавалъ и не покупалъ. Лучше бы было то, еслибъ онъ похвалиться могъ тѣмъ, что не имѣлъ участія въ невѣрности римскаго сената противъ Карѳагенцевъ, Купечество есть душа всѣхъ сообществъ. Ораторъ продаетъ свое краснорѣчіе; писатель духъ свой; воинъ кровь; политикъ свои намѣренія. Дворянинъ ни въ чемъ ономъ участія не пріемлющій, могъ бы продавать плоды нашихъ мануфактуръ и художествъ. Онъ продаетъ же ленъ не пряденный: для чего ему не продавать пряжи?»
Слѣдовательно, Фонвизинъ метилъ прямо на вопросъ, поднятый тогда въ нашемъ государственномъ быту.
Пятая глава, о службѣ Фонвизина у Н. И. Панина и участіе его въ дѣлахъ государственныхъ, обнаруженное перепискою съ значительными лицами того времени, о которыхъ мы выше уже упомянули, по новости своей чрезвычайно-занимательна. Мысль князя Вяземскаго объяснить характеръ и значеніе Фонвизина кругомъ знакомства и пріятелей и перепискою ихъ — совершенно справедлива.
Шестая глава сочиненія замѣчательна во многихъ отношеніяхъ. Въ ней говорится о путешествіи Фонвизина въ чужіе край. Письма Фонвизина изъ-за границы всѣмъ извѣстны. Мы знаемъ, какъ много вѣрныхъ замѣтокъ представляютъ они о жизни Западной-Европы тогдашняго времени; съ другой стороны, нельзя не замѣтить, что они были написаны человѣкомъ, находившимся въ какомъ-то раздражительномъ состояніи. Вотъ эту-то вторую сторону писемъ прекрасно объяснилъ князь Вяземскій. О первомъ значеніи писемъ онъ говоритъ мало и ограничивается тѣмъ, что Фонвизинъ сказалъ много справедливаго о политическомъ состояніи тогдашней Франціи. Замѣчательно, что Фонвизинъ многое въ своихъ письмахъ заимствовалъ изъ книги Дюкло «Considéra lions sur les moeurs de ce siècle». Это бы еще ничего; но эти заимствованія онъ выдавалъ графу Панину за свои замѣчанія. Князь Вяземскій отъискалъ очень курьёзныя выписки; не можемъ для примѣра не привести хоть нѣкоторыя изъ нихъ, на-примѣръ:
Фонъ-Визинъ: «Примѣтилъ я вообще, что Французъ всегда молодъ, а изъ молодости переваливается вдругъ въ дряхлую старость: слѣдственно, въ совершенномъ возрастъ никогда не бываетъ.»
Дюкло: «Le grand défaut du Franèais est d’avoir toujours Je caractère jeune: par la il est souvent aimable et rarement sur; il n’а presque point d'âge mur et passe de la jeunesse à lu caducité.»
Фонъ-Визинъ: «Воспитаніе во Франціи ограничивается однимъ ученіемъ. Главное стараніе прилагаюсь, чтобъ одинъ сталъ богословомъ, другой живописцемъ, третій столяромъ; но чтобы каждый изъ нихъ сталъ человѣкомъ, о томъ и на мысль не приходитъ.»
Дюкло: «On trouve parmi nous beaucoup d’instruction et peu d'éducation. Ou forme des savane, des artistes de toute espèce, mais on nu s’est pas encore avise de former des hommes.»
Тутъ только некстати выведенъ Фонвизинымъ столяръ, а затѣмъ вся мысль та же. "Къ чему тутъ выведенъ «столяръ» говоритъ князь Вяземскій: «какъ-будто говоря объ отрасли воспитанія, можно упоминать о простомъ ремеслѣ, которому вѣрно никто не предается по склонности, а по нуждѣ и обстоятельствамъ»[1]. Желающихъ видѣть другія заимствованія отсылаемъ къ книгѣ князя Вяземскаго. Вообще вся эта глава составляетъ лучшія страницы въ разсматриваемой нами книгѣ.
Глава седьмая посвящена рѣшенію вопроса: есть ли у насъ театръ? По этому поводу авторъ старается рѣшить слѣдующія залами: представляетъ ли наше общество матеріалы для драмы? необходимъ ли у насъ театръ? и въ какой мѣрѣ заслуживаютъ вниманія комедіи наши, появившіяся до Фонвизина? Въ этой главѣ также много замѣчательнаго. На первый вопросъ авторъ отвѣчаетъ болѣе отрицательнымъ, нежели положительнымъ образомъ? По этому поводу князь Вяземскій высказываетъ нѣсколько своихъ предположеній, съ которыми во многомъ нельзя не согласиться. На примѣръ:
«Начну съ того, что, кажется, въ Русскомъ умѣ нѣтъ драматическаго свойства, и въ этомъ сошлюсь не на одинъ нашъ театръ, но и на всѣ творенія, въ которыя драматическая сила входитъ содѣйствующею стихіею. Вездѣ драматическая часть окажется слабѣйшею. Довольно одной понятливости дарованія (?), чтобы хорошо разсказать дѣйствіе, подражать мертвой природѣ, или списать копію; но нужно сильное воображеніе, чтобы изловить истину въ живой природѣ перенесть ее на сцену, себѣ назначенную, или себя перенести въ нее; а у насъ именно воображенія и нѣтъ. Въ семъ недостаткѣ ссылаюсь также и на лучшія наши литературныя богатства.» (Стр. І78).
Намъ кажется, что напрасно авторъ затемнилъ здѣсь первое свое положеніе, стараясь объяснить отсутствіе драматизма въ русскомъ человѣкѣ отсутствіемъ воображенія. Первое справедливо, по второе можетъ быть допущено съ большими оговорками. Были же у васъ писатели, отличавшіеся преимущественно воображеніемъ, живописью картинъ, какъ, на-примѣръ, Державинъ, и между-тѣмъ, воображеніе это не создало ничего драматическаго? Слѣдовательно, оправданія, почему фантазія автора остается безплодною въ области драмы, не должно ли исключительно искать въ характерѣ и жизни народа, какъ въ-послѣдствія и самъ князь Вяземскій очень-вѣрно говоритъ объ этомъ.
Далѣе:
«Между тѣмъ въ чертахъ національнаго ума встрѣчаешь смѣ(е)тливость, вѣрность и проницательность наблюденій, наклонность къ пересмѣшливости и нѣкоторую веселость, такъ сказать мѣстную, которая заставляетъ Русскаго смѣяться тому, что не могло бы казаться смѣшнымъ иностранцу(?). При сихъ примѣтахъ, можно бы отъ насъ ожидать комедіи нравственной, комедіи сатирической, хотя бѣдной движеніями, но богатой красками. Однако-жъ и ея нѣтъ.»
Мы сказали бы, что на этомъ основаніи должно скорѣе ожидать отъ русскаго ума меткой, наблюдательной сатиры, нежели комедіи, я заключеніе, кажется, было бы справедливѣе, потому-что для комедіи нуженъ тотъ же драматизмъ, котораго, какъ сказалъ самъ князь Вяземскій, нѣтъ въ умѣ русскаго народа.
Сказавъ нѣсколько словъ о старой вашей комедіи, къ которой князь Вяземскій причисляетъ Сумарокова, Лукина, написавшаго «Мотъ любовью исправленный», Веревкина — «Такъ и Должно», творенія Екатерины-Великой, комедію княгини Дашковой, Княжнина, Клушина и Ефимьева, авторъ дѣлаетъ слѣдующее заключеніе:
«Старая комедія при всей ничтожности своей, существеннѣе новѣйшей, и во всякомъ случаѣ, занимательнѣе.» (Стр. 171).
«Жаль, что старый театръ нашъ въ подобномъ забвеніи. Воскресить его на сценѣ вѣроятно уже невозможно; но выбравъ для чтенія, изъ многотомнаго собранія его, тома три или четыре, мы заплатили бы дань признательности и уваженія къ людямъ вѣка минувшаго, которые были но хуже вашего; между тѣмъ и нынѣшнему поколѣнію доставили бы чтеніе любопытное, и если не темное въ отношеніи къ искуству, то не безполезное въ другомъ. Должно бы издать сей сокращенный театръ съ комментаріями болѣе историческими, нежели чисто-критическими. (Стр. 202).
Но за то этотъ отзывъ князя Вяземскаго о старой комедіи покажется преувеличеннымъ, если сравнить его даже съ отзывомъ о Грибоѣдовѣ, котораго одного, кажется, авторъ считаетъ новѣйшимъ комикомъ. — Что сдѣлалось съ комедіей послѣ Грибоѣдова, объ этомъ князь Вяземскій ни слова; только неблагопріятные отзывы о новѣйшемъ театрѣ показываютъ, что онъ по признаетъ его. — Вотъ отзывъ о „Горе отъ ума“: „Комедія Грибоѣдова не комедія нравовъ, а развѣ обычаевъ, и въ этомъ отношеніи многія части картины превосходны“ (стр. 221). Прежде всего этотъ приговоръ ставитъ васъ въ тупикъ, и вы его не понимаете хорошенько; вы спрашиваете сами-себя; какая же это комедія нравовъ и какая — обычаевъ? что за разница между ними? Какъ мы понимаемъ, нравы для народа то же, что характеръ для человѣка, а обычаи народные — то же, что привычки, образъ жизни частнаго лица. Вся разница состоитъ въ томъ, что одно относится къ недѣлимому, другое къ цѣлому народу. Но какъ частное лицо выражаетъ себя въ образѣ жизни, такъ народъ выражаетъ себя въ обычаяхъ. Обычаи — внѣшность, скорлупа; сущность же ея, зерно — нравы; слѣдовательно, авторъ, который напишетъ комедію обычаевъ, будетъ авторомъ комедіи нравовъ, и наоборотъ. Это одно и то же. — Далѣе:
„Если искать вывѣски современныхъ нравовъ въ Софіи, единственномъ (?) характерѣ въ комедіи, коей всѣ прочія лица одни портреты въ профиль, въ бюстъ или во весь ростъ, то должно сказать, что эта вывѣска поклепъ на нравы или исключеніе, неумѣстное на сценѣ. Дѣйствія въ драмѣ, какъ и въ твореніяхъ Фонъ-Визина, нѣтъ или еще менѣе (? менѣе нежели нѣтъ!). Здѣсь почти всѣ лица эпизодическія, всѣ явленія выдвижныя: ихъ можно выдвинуть, вдвинутъ, перемѣстить, пополнить, и нигдѣ не замѣтишь ни трещины, ни придѣлка.“
Нельзя вполнѣ согласиться и съ этимъ отзывомъ. Не-уже-ли Софья — единственный характеръ въ комедіи Грибоѣдова? не-уже-ли всѣ прочія лица одни портреты къ профиль? Здѣсь авторъ немного неосторожно, кажется, выразился о недостаткѣ характеровъ, и потому нѣсколько противорѣчитъ самому-себѣ, потому-что ниже (стр. 223) говоритъ: „въ добродушныхъ рѣчахъ Фамусова авторъ такъ искусно, такъ глубоко вошелъ въ характеръ Фамусова, что никакъ не различишь насмѣшливости комика отъ замоскворѣцкаго патріотизма самого Фамусова. Таковъ, но, не въ равной степени превосходства, и Скалозубъ“. Вотъ уже и самъ авторъ нашелъ три характера, а прожду говорилъ, что нѣтъ ни одною, потому-что Софья есть поклепъ на правы! — Единства дѣйствія въ комедіи Грибоѣдова; дѣйствительно, нѣтъ; вся она не что иное, какъ рядъ сценъ или комическихъ или сатирическихъ.
Далѣе (стр. 222.) авторъ говоритъ: „Самъ герой комедіи, молодой Чацкій, похожъ на Стародума“. Несправедливо. Если бы монологи Чацкаго взять отдѣльно отъ комедіи, они были бы одной изъ лучшихъ нашихъ сатиръ; они въ комедіи, по отношенію къ цѣлому въ художественномъ отношеніи, теряютъ свое значеніе, потому-что роль Чацкаго дѣлается неестественною отъ безпрестанныхъ выходокъ неистощимаго остроумія. Но сами-но-себѣ монологи эти безподобныя сатиры; въ комедіи же сатира должна сливаться съ характеромъ лица, съ дѣйствіемъ, гармонировать съ цѣлымъ комедіи, и тогда роль выйдетъ комическою, какъ, напримѣръ, въ Фамусовѣ, особенно въ послѣдней сценѣ при разъѣздѣ. Стародумъ же не говорить острогъ, не колетъ ими ни общества, ни дѣйствующихъ въ комедіи лицъ: онъ проповѣдуетъ, онъ объясняетъ и доказываетъ, какъ должно поступать въ томъ или другомъ случаѣ. Что онъ имъ объясняетъ, на это трудно отвѣтить въ немногихъ словахъ, но можно вообще сказать, что лицо Стародума имѣетъ болѣе историческое значеніе, нежели художественное. Между сатирою и проповѣдью большая разница, слѣдовательно, большая разница между Чацкимъ и Стародумомъ.
Отдавая полную справедливость „сатирическому пылу“ и комической веселости» въ частностяхъ, князь Вяземскій говоритъ вообще о «Горе отъ ума»:
«Если она не лучшая сатира наша въ литтературномъ отношенія, потому что небрежность языка и стихосложенія доведены въ ней иногда до непростительнаго своеволія, то по-крайней-мѣрѣ она сатира., лучше и живѣе всѣхъ прочихъ обдуманная. Замѣчательно, что сатирическое искуство автора отзывается не столько въ колкихъ и рѣзкихъ эпиграммахъ Чацкаго, сколько въ добродушнымъ рѣчахъ Фамусова.» (Стр. 222).
Не уже ли авторъ не хочетъ простить Грибоѣдову нѣкоторой небрежности языка и стихосложенія, выкупаемой съ избыткомъ тою силою, энергіею, меткостью чисто-русскаго, неподражаемаго языка, которая оставляетъ навсегда въ вашей памяти отитъ стихъ, какъ-будто изъ стали выкованный, вѣчно рубящій и никогда непритупляющійся?
Далѣе, «Горе отъ ума» не есть сатира сначала и до конца: въ ней много комическаго, о это-то комическое обнаруживается въ добродушныхъ рѣчахъ Фамусова, а не сатирическое искусство. Самъ же князь Вяземскій, какъ мы выше привели, сказалъ, что въ характерѣ Фамусова не различишь насмѣшливости комика отъ замоскворѣцкаго патріотизма Фамусова. А между сатирой и комизмомъ, какъ выше уже замѣчено, большая разница. — Монологи Чацкаго, отдѣльно отъ комедіи взятые — сатира; характеръ же Фамусова исполненъ комизма. Въ первыхъ, Чацкій или самъ Грибоѣдовъ, прямо рисуетъ московское общество; Фамусовъ говоритъ и дѣйствуетъ, какъ москвичъ того времени, самъ не замѣчаетъ, что онъ смѣшить публику. Въ Фамусовѣ воплощена идея, въ Чацкомъ она высказывается прямо безъ покрывала, съ примѣсью горечи и досады.
Послѣ «Горе отъ ума» князь Вяземскій полагаетъ, что можно упомянуть только объ одной комедіи: «Вѣсти или Убитый живой» графа Растоочные. А что дальше идетъ, все это запустѣніе..; Здѣсь уже авторъ переходитъ въ ту двойственность, о которой мы выше упомянули; даже тонъ рѣчи, изъ спокойнаго и приличнаго серьёзному сочиненію, дѣлается раздражителенъ и не совсѣмъ-мягокъ…
Разборъ комедій Фонвизина, «Бригадира» и «Недоросля» помѣщенный въ главѣ VIII, по нашему мнѣнію вѣренъ. Значеніе Простаковой и Митрофанушки, очень-удачно опредѣлено княземъ Вяземскимъ, точно такъ же, какъ и самый ходъ комедіи Недоросль"; отдана полная справедливость сценѣ между Тришкою и Простаковой и характеру Еремѣевны. Вмѣстѣ съ этимъ объяснены достоинства и недостатки второстепенныхъ лицъ, на исключеніемъ Стародума, нравоученія котораго не совсѣмъ-обыкновенны, и имѣютъ больше значенія, нежели думаетъ авторъ. За то мнѣніе его, что «Недоросль» написанъ совсѣмъ не для осмѣянія неслужащихъ дворянъ, ново и оригинально. Вотъ оно:
«Мнѣ случалось слышать, что Фопѣвизипа упрекали въ исключительной цѣли, съ которою будто за чертилъ онъ лице Недоросля, осмѣивая въ немъ неслужащихъ дворянъ. Кажется, это предположеніе вовсе не основательно. Вопервыхъ: Фонъ-Визинъ не сталъ-бы мѣтитъ въ небывалое зло. Одни новые комики наши стали сочинять правы и выдумывать лица. Дворянство наше винить можно не въ томъ, что оно не служитъ, а развѣ въ томъ, что оно иногда худо готовится къ службѣ, не запасаясь необходимыми познаніями, чтобъ быть ей полезнымъ. Нелоросль не тѣмъ смѣшенъ и жалокъ, что шестнадцати лѣтъ онъ еще не служить, жалокъ былъ бы онъ служа, но достигнувъ возраста разсудка; но смѣешься надъ темъ отъ того, что онъ неучъ. Правда, что правило Стародума, по которому, въ одномъ только случаѣ позволяется дворянину выходить въ отставку, когда они внутренно удостовѣренъ, что служба его прямой пользы отечеству не приноситъ, слишкомъ исключительно. Дворянинъ предъ самымъ отечествомъ, можетъ имѣть и безъ службы священныя обязанности. Дворянинъ, который усердно занимался бы благоустройствомъ и возможнымъ нравственнымъ образованіемъ подвластныхъ себѣ, воспитаніемъ дѣтей, какою нибудь отраслью просвѣщенія или промышленности, былъ-бы не менѣе участникомъ въ общемъ дѣлѣ государственной пользы и споспѣшникомъ видовъ благонамѣреннаго правительства, хотя и не былъ-бы включенъ въ списки адресъ-календаря. Должно признаться, что и Правдинъ имѣетъ довольно странное понятіе о службѣ, говоря Митрофанушкѣ, въ концѣ комедіи; „съ тобою, дружокъ, знаю что дѣлать; пошелъ-ка служить!“ Ему сказать бы: „пошелъ-ка въ училищѣ!“ а то хорошій подарокъ готовитъ онъ службѣ въ лицѣ безграматнаго повѣсы.» (Стр. 217).
Главою IX начинается опять жизнь Фонвизина со времени его пріѣзда въ Петербургъ. Начиная читать эту главу, вы немного поражены непослѣдовательностью біографіи, ибо вы видѣли уже Фонвизина, какъ автора «Бригадира», «Недоросля», какъ человѣка дѣйствовавшаго на поприщѣ политическомъ по служебнымъ своимъ отношеніямъ. наконецъ видѣли его за границей. Въ этой главѣ описана жизнь его по пріѣздѣ въ Петербургъ, его одиночество, знакомство съ литераторами и женитьба.
Главы X, XI и XII посвящены мелкимъ произведеніемъ Фонвизина, о которыхъ весьма-справедливо говоритъ князь Вяземскій: что Фонвизинъ во всфхъ этихъ произведеніяхъ выказывалъ себя истиннымъ патріотомъ.
Вслѣдъ на этою литературною частію книги князя Вяземскаго, за которую, какъ видятъ читатели, нельзя не благодарить автора, умѣвшаго, сколько позволяютъ средства, возсоздать писателя и его эпоху и доставившаго намъ почти первую прекрасную литературную біографію, — за этою частію слѣдуетъ другая часть, совсѣмъ-нелитературная по многимъ уваженіямъ, которыя мы сейчасъ увидимъ.
Хваля Сумарокова и Фонвизина, какъ первыхъ живописцевъ нашихъ нравовъ, нотъ что князь Вяземскій говоритъ о позднѣйшихъ писателяхъ:
«Нынѣ развелись у насъ живописны нравовъ отъ журнальныхъ статеекъ до романовъ. Каждый журналъ имѣетъ своего юмориста, какъ въ старину каждый домъ имѣлъ своего крѣпостнаго шута, или, еще вѣрнѣе, своего доморощеннаго карлу. Но что узнаетъ потомство по картинамъ нынѣшней школы, не заклейменнымъ отпечаткомъ современнымъ, не разцвѣченнымъ ни живостью лицъ, ни вѣрностью костюмовъ?» (Стр. 264).
Далѣе:
«Чего же ждать отъ новѣйшихъ, которые неимѣютъ ни тѣни ихъ (Сумарокова и Фонвизина) ума, ни искры ихъ веселости? Порожденія ихъ по переднимъ и далѣе, но все не до внутреннихъ и чистыхъ покоевъ, имъ недоступныхъ, писаны развѣ для обшить лакеевъ, но и тутъ безъ пользы.»
Не понимаемъ, для кого же и на кого это писано!
Далѣе:
«Для новаго поколѣнія нашего, которое до головокруженія, безпамятства и одышки бѣжитъ за успѣхами вѣка, для этихъ почтмейстеровъ (?) новѣйшей Литературы, озабоченныхъ также гоньбою времена, нѣкогда и не для чего оглядываться обратно. Они знаютъ, и то мимоходомъ, только тѣхъ проѣзжихъ, которые на лицо, а вчерашніе давнымъ давно канули для нихъ въ вѣчность.» (Стр. 287 и 289).
«Художественная сторона писателей совершенно ускользаетъ отъ критиковъ непосвященныхъ въ искуство и неодаренимхъ художественнымъ взглядомъ… Сами лишенные всякаго приготовительнаго образованія, они почерпаютъ всѣ свѣдѣніи своя изъ ежедневной, мелкой, текучей литературы. Они тупѣютъ въ убѣжденіи, что невѣдомое имъ было до того дня невѣдомо и прочимъ. Смотрите, съ какою ребяческою жадностью ловятъ они и усвоиваютъ себѣ каждый новый парадоксъ каждое проявленіе мысли, ложной или правильной, имъ до того дѣла нѣтъ, было бы оно только прикрыто лакомъ новизны. Даже иногда просто хватаются они за новую, голословную формулу пошлой и въ другихъ мѣстахъ, давнымъ давно, избитой фразеологіи. Все это для нихъ пріобрѣтеніе, символъ, знамя. Кто ближе подходитъ подъ эти условія, кто на тощій разумъ ихъ броситъ нѣсколько крохъ этой словесной мякины, тотъ и выдвигается ими на передовую ступень и вытѣсняетъ всѣхъ предшественниковъ.» (стр. 293).
«При этомъ нельзя не замѣтить, что эти скороходы въ мишурномъ нарядѣ и въ разноцвѣтныхъ перьяхъ на головѣ, которые, стоя на запяткахъ, болѣе всѣхъ кричатъ о утѣхахъ времени, болѣе всѣхъ суетятся и вертятся на посылкахъ у него, то за тѣмъ требованіемъ, то на другимъ, сами ни единою мыслью, ни единымъ шагомъ не подвигаютъ впередъ правильнаго хода его. Настоящіе просвѣтители и двигатели не выдаютъ себя за выскочекъ… Избави ихъ. Боже, отказываться отъ прошедшаго, отрекаться отъ преданій, отъ наслѣдства завѣщаннаго имъ предшественниками (Стр. 295). Отнимите эти наслѣдственныя силы, разорвите цѣпь послѣдствій и преданій, и время, или успѣхи его, т. е. время въ духовномъ значеніи своемъ, закоснѣетъ и придетъ въ совершенный застой… (Стр. 296). Горе писателямъ, которые самонадѣянно предаютъ забвенію и поруганію дѣла доблестныхъ отцевъ!» (Стр. 298).
Наконецъ, мы договорились. Все, что мы можемъ извлечь изъ сказаннаго, заключается въ слѣдующемъ: авторъ нападаетъ на позднѣйшую нашу литературу за то, что она будто-бы отвергаетъ старинныхъ нашихъ писателей. Но когда же и кто отвергалъ ихъ? Это вопросъ, который мы не умѣемъ рѣшить. Въ какомъ смыслѣ отвергаютъ? — Это также вопросъ. Напр. самъ князь Вяземскій, можно сказать, отвергаетъ уже нѣсколько нашу литературу, потому-что даетъ ей слишкомъ-узкій кругозоръ, ограничиваетъ ее въ однѣхъ узкихъ рамахъ изящнаго искусства, какъ мы видѣли выше, когда онъ говорилъ, что литература у насъ занимаетъ то же мѣсто, какое живопись или музыка. Далѣе, въ другомъ мѣстѣ, князь Вяземскій такъ выражается о нашей изящной литературѣ:" Признаюсь большую часть такъ называемой изящной словесности нашей отдалъ-бы я за нѣсколько томовъ записокъ, за нѣсколько Несторскихъ лѣтописей тѣхъ событій, нравовъ и лицъ, коими пренебрегаетъ исторія" (Стр. 53). Спрашивается, каково жь цѣнитъ самъ авторъ эту изящную литературу, когда, по собственному его признанію, онъ отдалъ бы ее за нѣсколько томовъ записокъ, которыя даже не годятся для исторіи?
Такого унизительнаго для нашей литературы мнѣнія, кажется, еще никѣмъ не было высказано. На стр. 287 князь Вяземскій упрекаетъ позднѣйшихъ писателей за то, что будто-бы они не хотятъ читать ни Ломоносова, ни Петрова, ни Сумарокова, ни Хераскова, ни Богдановича. Согласимся, хоть это и не совсѣмъ-справедливо. Самъ авторъ, представившій изъ этихъ пяти писателей разборъ Сумарокова и другихъ старинныхъ комиковъ нашихъ, въ какомъ отношеніи цѣнитъ ихъ? — въ историческомъ, а не чисто художественномъ: что жъ это доказываетъ? — то, что многое, важное для исторіи литературы, въ историческомъ отношеніи, можетъ не представлять большой занимательности и важности въ чисто-художественномъ отношеній. — Все это естественнымъ образомъ происходитъ отъ развитія художественнаго вкуса и языка народа.
Сочиненія Ломоносова, имѣющія въ исторіи нашей литературы такое огромное значеніе, развѣ могутъ служить и въ настоящее время настольною книгою, которую вы будете перечитывать каждый день? Батюшковъ имѣлъ гораздо-меньшее значеніе въ нашей литературѣ, однакожь стихи его мы будете читать съ большимъ удовольствіемъ, чѣмъ стихи Ломоносова….
Такимъ образомъ, въ слѣдствіе неумѣстной полемики, сочиненіе князя Вяземскаго распалось на двѣ части, другъ другу противорѣчащія: въ первой онъ говоритъ, что старая литература наша не была выраженіемъ общества, что онъ отдалъ бы ее за нѣсколько историческихъ записокъ того времени, а въ другой онъ бранитъ писателей позднѣйшаго времени, за чѣмъ они забыли эту самую литературу, за чѣмъ они не читаютъ Хераскова, Петрова, Сумарокова… Въ-слѣдствіе же этого утратилъ у него свою ясность и тотъ историческій взглядъ на литературу, который мы имѣли удовольствіе столько разъ похвалить.
Въ концѣ книги помѣщены приложенія, состоящія изъ писемъ Салтыкова, графовъ Воронцова и Разумовскаго, Сальдерна, Стакельберга, Зиновьева, Мусина-Пушкина, князя Рѣпнина и другихъ, также переводъ басень Гольберга, выписка изъ книги «Жизнь Сифа царя египетскаго», выписки изъ Елагина «При ношеніе премудрости» и извлеченіе изъ введенія къ русской исторіи. «Начертаніе для составленія толковаго словаря славянороссійскаго языка», копіи съ справокъ изъ Разряднаго Архива, съ родословныхъ росписей и списковъ съ грамотъ Фонвизиныхъ, наконецъ краткая записка о службѣ Фонвизина, извлеченная изъ оффиціальныхъ бумагъ. — Всѣ эти документы чрезвычайно-важны и за напечатаніе ихъ нельзя не отдать полной благодарности князю Вяземскому: они важны не только для исторіи литературы, но и для исторіи вообще.
- ↑ Пуристы, конечно, будутъ не довольны этою фразою; такіе несвойственные русскому языку обороты часто попадаются въ книгѣ князя Вяземскаго; но мы не останавливаемся на лихъ, имѣя въ виду только содержаніе книги, а не форму ея.