Флорентинка (Формон)/ДО

Флорентинка
авторъ Максим Формон, пер. Алексей Михайлович Белов

Оригинал: французскій, опубл.: 1911. — Источникъ: "Историческій Вѣстникъ", тт. 124—125, 1911. az.lib.ru

Максимъ Формонъ

ФЛОРЕНТИНКА

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ. Переводъ съ французскаго А. Б. Михайлова. С.-ПЕТЕРБУРГЪ 1911

ПРОЛОГЪ.

I.
Старый мостъ.

Великолѣпна была Флоренція при первомъ Медичи, Косьмѣ, прозванномъ Отцомъ отечества. Трепетъ новыхъ временъ пролеталъ по ней, жизнь озарялась новымъ свѣтомъ. Возрожденіе было уже на горизонтѣ. Брунелески, осуществляя свою мечту, создавалъ уже куполъ церкви Santa Maria del Fiore, Донателло въ своей скульптурѣ воплощалъ нѣжную и суровую красоту народа, Гиберти, этотъ божественный мастеръ, чеканилъ двери Баптистерія. На Старомъ мосту золотыхъ дѣлъ мастера плели гирлянды и діадемы для прелестныхъ флорентинокъ. Начинающіе художники съ благоговѣніемъ останавливались передъ произведеніемъ Мазаччьо въ капеллѣ Бранкаччи и поучались на его фрескахъ: этотъ урокъ долженъ былъ дать въ будущемъ чудеса. Въ то же время воскресала и античная мудрость: она отдѣлялась отъ палимпсестовъ и стряхивала пыль монастырей, которая посѣла на ея золотыя крылья. Вмѣстѣ съ греческими учеными, бѣжавшими изъ Византіи, на берегахъ Италіи явился самъ Платонъ, и каноникъ изъ Фьезоле Марсиліо Фицино уже комментировалъ Евангеліе при свѣтѣ Платоновскаго Федона.

Все было полно радости. Въ майскія календы молодыя дѣвушки, увѣнчанныя розами, танцовали на площадяхъ и, справляя праздникъ молодости и весны, ходили по городу, нарядившись въ драгоцѣнныя одежды.

Одинъ изъ такихъ чудныхъ вечеровъ только что спустился надъ рѣкою Арно. Вдоль набережной тихо двигались группы усталыхъ танцовщицъ. Онѣ шли тихо, по двѣ въ рядъ и держа другъ друга за руки. Вѣтеръ срывалъ лепестки розъ, и они падали за ними, словно языки пламени.

Въ одной изъ мастерскихъ на Старомъ мосту смотрѣлъ на это шествіе подмастерье золотыхъ дѣлъ Сандро. Это былъ еще почти совсѣмъ мальчикъ съ блѣднымъ лицомъ, вьющимися кудрями и чувственными, какъ у женщины, губами. Его свѣтлые, слегка выпуклые глаза принимали то мечтательное, то лукавое выраженіе и отражали флорентійскую подвижность. То были глаза влюбленнаго и смѣлаго пажа.

Сандро видѣлъ, какъ удалялись дѣвушки, исчезая въ дымкѣ лиловой дали. На рѣкѣ показалась небольшая лодка. Напѣвая тосканскую балладу, лодочникъ лѣниво опускалъ весло въ блѣдную воду. Звонили колокола.

Подмастерье вздохнулъ и съ видомъ нетерпѣнія и досады пожалъ плечами. Дѣвушки уже скрылись, пѣсня лодочника замолкла, и лишь переливы колоколовъ, звонившихъ къ вечерней молитвѣ и какъ бы оплакивавшихъ смерть дня, навѣвали на него печаль. Ему казалось, что сами вещи жалѣютъ его. Маэстро Симонъ поступилъ жестоко, оставивъ его сторожить мастерскую во время праздника, когда вся Венеція высыпала на улицу, а дѣвушки образовали танцы на Новомъ рынкѣ и на площади св. Троицы.

Съ досады Сандро отбросилъ на другой конецъ стола вещь, надъ которой работалъ съ самаго утра, — золотую пластинку съ изображеніемъ Діаны, застигнутой Актеономъ. Симонъ художественно и тонко изобразилъ обѣ фигуры. Богиня отличалась хрупкимъ, нѣжнымъ сложеніемъ, какъ настоящая флорентинка, она сложила губы въ стыдливую гримасу и цѣломудренно опустила глаза. Дерзкій охотникъ походилъ на полуголыхъ рыбаковъ, толпившихся на бергу Арно. Сандро, съ своей стороны, долженъ былъ изобразить ручей, въ которомъ купалась богиня, и листья около него, раздвинутые нескромнымъ*охотникомъ.

Эта маленькая вещица, въ которую было вложено столько искусства, должна была войти въ жемчужное ожерелье для бѣлоснѣжной мадонны Жинервы, супруги постояннаго заказчика Симона, мессера Пандольфо Содерини. Сегодня вечеромъ она должна была прійти за этимъ ожерельемъ. Но мечтательность Сандро пошла во вредъ для дѣла, и онъ успѣлъ окончить только половину своей работы. Медальонъ, очевидно, не будетъ готовъ къ сроку, и маэстро Симонъ въ первый разъ въ жизни не сдержитъ слова, даннаго покупателю. Великъ, конечно, будетъ его гнѣвъ. Но что за дѣло до него Сандро? Хозяинъ можетъ бушевать, сколько ему угодно, ему рѣшительно все равно. Ему не страшно даже, если онъ его прогонитъ. Напротивъ, ему даже этого хочется. Его не влечетъ къ этому мастерству.

Не такъ еще давно, чтобы избѣжать ненавистной школы съ ея указкой, онъ далъ отцу клятву сдѣлаться лучшимъ изъ золотыхъ дѣлъ мастеровъ. Это ремесло ему нравилось, ибо онъ чувствовалъ въ себѣ способность прославиться въ немъ сразу. Но мало-по-малу его одушевленіе остыло, и теперь ужъ онъ мечталъ о другомъ.

Не разъ въ лѣтній вечеръ, по окончаніи работы, въ тотъ часъ, когда небо начинаетъ бросать мягкія синія тѣни на чудныя извилистыя очертанія Фьезоле и Монте-Морелли, приходилось ему гулять по долинѣ Арно съ своими товарищами, учениками маэстро Липпо Липпи. Рѣка медленно катила блѣдныя отъ дневного свѣта волны, зелень оливковыхъ деревьевъ заполняла равнину, стройные кипарисы устремлялись въ небесную лазурь, принимавшую въ наступающихъ сумеркахъ зеленоватый отливъ. Словно привидѣнія, бѣлѣли по всей равнинѣ бѣлыя виллы. Въ послѣдній разъ передъ тѣмъ, какъ смолкнуть на ночь, въ глубинѣ колокольни, звучала молитва колоколовъ. Невѣжественный Сандро, умѣвшій только читать и писать, оставался равнодушенъ къ этой таинственной гармоніи. Онъ только жалѣлъ, что ему приходится заниматься такимъ узкимъ дѣломъ, какъ это дѣло ювелира: вмѣсто того, чтобы быть ювелиромъ, хорошо было бы стать художникомъ.

Рѣчи его друзей еще болѣе усиливали въ немъ это сожалѣніе и мечты. При всякомъ случаѣ въ нихъ проглядывала гордость, что они художники. Она переходила въ энтузіазмъ, когда дѣло шло о ихъ учителѣ. Фра-Филиппо Липпи, этотъ монахъ-авантюристъ, о которомъ сплетничали всѣ кумушки Флоренціи, въ ихъ рѣчахъ представлялся богомъ живописи, и подмастерье Симона мучился только однимъ желаніемъ — стать ученикомъ Филиппо Липпи. Но онъ скрывалъ это отъ другихъ, боясь, что его будутъ обвинять въ зависти, но, чѣмъ больше онъ держалъ свои мысли втайнѣ, тѣмъ сильнѣе разгоралось его честолюбіе.

Въ тотъ вечеръ, съ котораго начинается нашъ разсказъ, его мечта стала его тираномъ, онъ не чувствовалъ себя въ силахъ бороться съ своимъ болѣзненнымъ желаніемъ. Ему хотѣлось быть художникомъ, и онъ будетъ имъ. Вмѣсто того, чтобы изготовлять украшенія для дѣвушекъ, которыя только что прошли мимо него, онъ будетъ создавать ихъ образы, воплощать ихъ прелести, въ которыя влюбленъ даже окружающій ихъ воздухъ. Облокотись на столъ и подперевъ голову рукой, онъ всматривался въ свое будущее, и его глаза блестѣли.

Вдругъ раздался могучій ударъ кулака, отъ котораго запрыгали мелкія вещицы, лежавшія на столѣ. Сандро вскочилъ и едва не упалъ со своей табуретки: передъ нимъ стоялъ маэстро Симонъ.

— Не безпокойся, милѣйшій Сандро, не безпокойся, пожалуйста, — произнесъ онъ насмѣшливо. Онъ, очевидно, замѣтилъ, что работа не была окончена.

— Birbante! — вскричалъ онъ. — Это тотъ самый медальонъ, который я обѣщалъ приготовить сегодня утромъ? Тебѣ оставалось поработать надъ нимъ четыре-пять часовъ. Но держу пари, что ты до него и не дотрагивался.

Сандро молчалъ.

— Что же ты молчишь? Тебѣ, повидимому, и въ голову не приходитъ проситъ прощенія, хотя ты, быть можетъ, лишишь меня моей лучшей заказчицы. Мадонна Джинерва такъ много говорила о своемъ медальонѣ!.. Ей такъ хотѣлось получить его до завтра, до отъѣзда въ Римъ. Ну, отвѣчай! Что же ты дѣлалъ въ мое отсутствіе?

Онъ сталъ трясти его. Сандро поднялъ на него свои ясные глаза. Рѣшеніе его созрѣло.

— Мессеръ Симонъ, — вѣжливо сказалъ онъ, — я хотѣлъ предупредить васъ потомъ, но я боялся огорчить васъ.

— Не шути со мной и называй меня маэстро. Я не мессеръ, не нотаріусъ и не купецъ какой-нибудь. Я простой ремесленникъ, понимаешь?

— Хорошо, маэстро, — послушно промолвилъ Сандро. — Я уже давно хотѣлъ сказать вамъ, что довольно съ меня этого ювелирнаго искусства.

— Что такое? Да ты съ ума сошелъ!

Симонъ не могъ прійти въ себя отъ изумленія. Какъ! Какой-то мальчишка смѣетъ заявлять, что ему надоѣло ювелирное искусство, самое благородное и самое трудное! Неужели это тотъ маленькій Сандро, котораго къ нему за уши притащилъ кумъ Маріано Филипепи, кожевникъ изъ предмѣстья Оньиссанти, приговаривая: «Вотъ мальчишка, некуда негодный. Вы меня очень обяжате, если возьметесь за него. Я ужъ съ нимъ выбился изъ силъ».

Гнѣвъ мѣшалъ ему говорить: онъ даже сталъ заикаться.

— Выслушайте меня, маэстро, — продолжалъ Сандро. — Вы меня хорошо учили, и я за это очень вамъ благодаренъ. До сего времени вы не имѣли поводовъ жаловаться на меня. Я честно исполнялъ всѣ обязанности ученика. Я не только дѣлалъ за условную цѣну всякія работы, но и чистилъ вашу мастерскую, мелъ комнаты вашу и свою и зимой рано утромъ топилъ каминъ. Вамъ не въ чемъ меня упрекнуть. Теперь я прошу васъ отпустить меня. Я покидаю васъ не для того, чтобы перейти къ какому-нибудь-другому хозяину: я знаю, что лучшаго мнѣ и не найти среди ювелировъ Флоренціи.

— Нечего мнѣ льстить, — ворчалъ старый маэстро.

— Я не хочу больше заниматься ювелирнымъ искусствомъ — вотъ въ чемъ дѣло. У меня другіе планы.

— Какіе же это? — насмѣшливо спросилъ Симонъ. — Ты, вѣроятно, хочешь стать епископомъ. Очень жаль, однако, что, кромѣ азбуки, ты ничего не знаешь.

— Я хочу быть художникомъ, — съ тѣмъ же спокойствіемъ отвѣчалъ Сандро.

— Чортъ возьми! — вскричалъ его хозяинъ. — Я такъ этого и ждалъ. У нихъ у всѣхъ является это желаніе, лишь только они сумѣютъ сдѣлать браслетъ или гирлянду. Они все ссылаются на Джотто, который былъ ювелиромъ, а потомъ создалъ Кампанилу, и на Мазаччьо, который уже потомъ изобразилъ жизнь св. Петра. А Донателло, Гиберти, Брунелески и другіе! Но ты-то не Джотто, несчастный! ты и не Мазаччьо! Ты — плохой ремесленникъ, у котораго на грошъ знаній, а на пятакъ гордости. Художникъ! Синьоръ Сандро хочетъ быть художникомъ! Какая прелесть!

И онъ притворно разсмѣялся, хотя ему было вовсе не до смѣха, такъ какъ уходъ Сандро означалъ для него потерю лучшаго ученика, который когда-либо былъ въ его мастерской.

— Можно узнать, — сказалъ онъ насмѣшливо: — кому же теперь будетъ ввѣрено обученіе такого ученика?

— Фра Филиппо Липпи, если только онъ пожелаетъ заняться со мной, — попрежнему спокойно отвѣтилъ Сандро.

Маэстро Симонъ снялъ шапку и отвѣсилъ насмѣшливый поклонъ.

— О, о! — произнесъ онъ. — Фра Филиппо Липпи! Преклоняюсь. Желаю вамъ успѣха, мой милый.

Сандро былъ уже на порогѣ, но Симонъ положилъ ему руку на плечо.

— Смотри мнѣ прямо въ лицо, — сказалъ онъ. — Хорошо ли ты обдумалъ все?

— Да, маэстро.

— Отлично. Тогда ступай себѣ съ Богомъ, — проворчалъ онъ.

Это означало: можешь убираться къ чорту.

Онъ повернулся спиной къ Сандро и, ворча себѣ подъ носъ, направился въ мастерскую.

Юноша вышелъ на улицу и направился налѣво къ Оньиссанти.

Онъ былъ свободенъ, какъ этого хотѣлъ самъ, но не чувствовалъ отъ этого особой гордости.

Какъ-то приметъ его отецъ?

Онъ уже былъ недоволенъ имъ за то, что онъ измѣнилъ отцовской профессіи, и привелъ его къ Симону только потому, что не надѣялся сдѣлать изъ него хорошаго кожевника. А теперь приходится объясняться съ этимъ раздражительнымъ человѣкомъ по поводу новой сумасбродной выходки! Что-то будетъ! Дойдетъ ли дѣло только до пощечинъ? Ради любви къ живописи онъ готовъ претерпѣть ихъ. Мать, вѣроятно, будетъ плакать, и это будетъ для него очень больно. Впрочемъ, всегда приходится переносить невзгоды прежде чѣмъ добиться великихъ результатовъ. Неужели его насильно отведутъ опять къ Симону? Нѣтъ, онъ знаетъ, что это невозможно.

Путь отъ Стараго моста до Оньиссанти не далекъ. Пока Сандро задавалъ себѣ вопросы и самъ отвѣчалъ на нихъ, онъ незамѣтно очутился уже передъ домомъ кожевника. Онъ вошелъ туда. Его родители и братья сидѣли за столомъ. Увидя его, мать радостно поднялась ему навстрѣчу. Онъ рѣдко навѣщалъ ихъ, такъ какъ хозяинъ не давалъ ему большой свободы. Но отецъ, словно предчувствуя нѣчто, сдѣлалъ гримасу и подъ вліяніемъ зародившихся подозрѣній довольно сухо поздоровался съ сыномъ.

— Здравствуй, — промолвилъ онъ. — Я не разсчитывалъ видѣть тебя здѣсь. Что тебя привело сюда? Надѣюсь, ты не сдѣлалъ какой-нибудь глупости?

— Маріано! — съ упрекомъ прервала его жена.

— Ну, это зависитъ отъ взгляда, — возразилъ Сандро. — Я не думаю, чтобы это было…. Вотъ вы сами увидите.

— А, есть новости! Я такъ и зналъ. Отъ тебя только этого и жди. Ну, что еще такое?

— Я больше не состою ученикомъ маэстро Симона, — отвѣчалъ Сандро, стараясь придать твердость своему голосу.

— Тебя попросту прогнали.

— Нѣтъ, я ушелъ самъ.

Отецъ смотрѣлъ на него съ такимъ же изумленіемъ, какъ и Симонъ, и не находилъ словъ. Наконецъ онъ едва внятно спросилъ:

— Отчего ты ушелъ?

— Мнѣ было слишкомъ скучно.

При такомъ признаніи Марино вскочилъ съ мѣста. Онъ оттолкнулъ жену и бросился къ сыну. Онъ уже занесъ надъ нимъ руку, но презрѣніе заглушило въ немъ гнѣвъ, и онъ снова опустилъ ее.

Затѣмъ онъ обратился къ матери Сандро, какъ будто ему было противно разговаривать съ нимъ самимъ:

— Я тебѣ всегда говорилъ, Берта, что этотъ малый — наше Несчастье. Въ его мозгу столько же злой хитрости, какъ у обезьяны. Ни одной минуты онъ не можетъ оставаться въ покоѣ. Онъ могъ быть кожевникомъ, но ему пришло желаніе стать ювелиромъ. Я уступилъ, ибо видѣлъ, что для нашего ремесла онъ не годится. Наконецъ у маэстро Симона онъ сталъ кое-что вырабатывать, и нужно было тамъ оставаться. Такъ нѣтъ, онъ сталъ скучать. Какъ это хорошо. Когда работаешь, то ужъ веселиться некогда. Тутъ вѣдь всѣ работаютъ, да еще какъ! Слышишь ты, разбойникъ? Только ты шатаешься. Ты все тотъ же… Вспомни…

Марино попалъ теперь на свою любимую тему. Онъ сталъ перечислять всѣ проявленія мятежнаго духа, которыя съ самаго дѣтства были замѣчены у Сандро. Это-то и привело его къ положенію еще болѣе печальному, чѣмъ невѣжество. Неужели въ самомъ дѣлѣ этотъ безграмотный малый хотѣлъ сравниться съ самыми удачливыми мастерами. Развѣ не вздумалъ онъ такъ еще недавно найти краску, которая не боялась бы дождя, и такимъ образомъ обезпечить сохранность знаменъ республики?

— Впрочемъ, если ты хочешь быть мазилкой, то на здоровье, — промолвилъ онъ въ заключеніе. — Но не думай, что я примирюсь съ послѣдствіями. Ты бросилъ мѣсто и дѣлай, какъ знаешь! Надѣюсь, что ты не разсчитываешь жить на мой счетъ?

— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣчалъ Сандро. — Я знаю, что я буду дѣлать. Я стану художникомъ.

— Будь чѣмъ хочешь, лишь бы только мнѣ и не слыхать о тебѣ!

— Я пришелъ просить тебя, чтобы ты отвелъ меня завтра къ Фра-Филиппо. Онъ скоро уйдетъ на Прато, гдѣ будетъ отдѣлывать большую капеллу.

— Другого я ничего и не хочу, лишь бы отдѣлаться отъ тебя.

Сандро поблѣднѣлъ отъ радости. Теперь дѣло сдѣлано, и онъ будетъ художникомъ.

Передъ нимъ предстали уже будущія его творенія: дѣвушки, почти дѣти, похожія на тѣхъ, которыя произвели на него такое впечатлѣніе сегодня вечеромъ, сладострастныя миѳологическія сцены, разыгрывающіяся на полянахъ возлѣ, ручейковъ, сотканныя изъ воздуха божества, рѣющія между лимонными деревьями и розовыми кустами. Призываемый заказчиками, онъ будетъ путешествовать. Онъ будетъ гостить по монастырямъ, затеряннымъ въ невѣдомыхъ долинахъ среди темныхъ сосенъ, будетъ гостемъ принцевъ, будетъ жить во дворцахъ, украшенныхъ порфиромъ и драгоцѣнными камнями, какъ это онъ видѣлъ на фрескахъ. Онъ будетъ въ состояніи заработать столько денегъ, сколько захочетъ самъ, и посѣтитъ всѣ города, названія которыхъ его привлекаютъ. Весь свѣтъ превратился въ его владѣніе: онъ будетъ художникомъ!

II.
Фреска.

Прервавъ на минуту свою работу на лѣсахъ, всѣ трое принялись болтать. Соборъ на Прато былъ пустъ, только въ одной изъ наиболѣе отдаленныхъ капеллъ молилась какая-то женщина, которую трудно было разглядѣть благодаря ея темному одѣянію. Врываясь черезъ широкія входныя двери, лучъ солнца свѣтлой стрѣлой разсѣкалъ темную внутренность собора и освѣщалъ на стѣнѣ возлѣ главнаго алтаря фигуры еще не оконченной фрески. По срединѣ ея особенно выдѣлялась одна фигура, въ которой можно было видѣть высшее напряженіе артистическаго творчества. То была фигура танцующей дѣвушки-подростка.

Она летѣла въ граціозномъ порывѣ, опираясь на землю лишь одной маленькой ножкой, другая нога была согнута, руки распростерлись, какъ крылья, платье ея развѣвалось; казалось, вотъ-вотъ ея легкая и вьющаяся фигура покинетъ землю. Но, несмотря на всю ея прелесть, взглядъ зрителя невольно останавливался на ея полномъ и красивомъ лицѣ, которое художникъ не позаботился прикрасить и ограничивался только тѣмъ, что съ изумительной жизненностью изобразилъ на немъ кипѣніе жизни. Выпуклый лобъ, съ зачесанными назадъ волосами, тонкій, но неправильный носъ напоминали лица флорентинокъ. Подъ дугообразными бровями глаза были полузакрыты, и странная лукавая усмѣшка придавала особую остроту ея улыбкѣ. Дѣтское выраженіе, сохранявшееся на этомъ лицѣ пятнадцатилѣтней дѣвушки, не было, однако, невиннымъ. То была Иродіада, танцующая передъ старѣвшимъ царемъ Іудеи.

Фрески изображали жизнь Іоанна Предтечи.

Довольный своей работой, Липпи былъ въ самомъ благодушномъ настроеніи.

— Я доволенъ тобой, — сказалъ онъ своему ученику Сандро, слегка касаясь его плеча.

— Неужели, маэстро! — воскликнулъ тотъ, расцвѣтая отъ удовольствія.

— Да, милѣйшій Сандро. — Ты уже умѣлъ рисовать, когда пришелъ ко мнѣ, а теперь начинаешь недурно управляться и съ красками. Изъ него кое-что выйдетъ — не правда ли, братъ Діаманте?

Тотъ, къ кому онъ обратился, въ отвѣтъ кивнулъ головой. Кармелитъ-художникъ, какъ и Фра-Липпи, Діаманте помогалъ ему въ работѣ и сопровождалъ его въ путешествіяхъ. Онъ держался съ такою скромностью, что никто не обращалъ на него вниманія, когда они были вмѣстѣ.

Фра-Филиппо былъ личностью незаурядной. Рано вступивъ въ свѣтъ, онъ пустился въ жизнь, какъ не чувствующій узды конь, и не перемѣнялъ своего образа жизни, хотя и приближался уже къ шестому десятку. Онъ не разставался съ своей рясой, несмотря на то, что расположенные къ нему покровители разъ двадцать уже предлагали ему вернуться въ міръ. Она не стѣсняла его и, напротивъ, служила ему удобнымъ предлогомъ избѣгать непоправимой глупости и не связывать себя бракомъ. Согласно уставу, голова его была на темени обрита, а виски обрамлены пушистымъ ореоломъ сѣдѣющихъ волосъ. Онъ былъ некрасивъ. Впрочемъ, Италія видѣла въ немъ, послѣ смерти Мазаччьо, своего лучшаго художника.

— Знаешь ли ты, Сандро, — спросилъ онъ: — почему ты съ перваго же дня понравился мнѣ? Потому, что ты не хотѣлъ учиться грамматикѣ. Я тоже не хотѣлъ учиться. Моя тетка, пріютившая меня сироту и сама нуждавшаяся въ кускѣ хлѣба, отдала меня на none ченіе кармелитовъ. Тѣ всѣми способами старались заставить меня учиться, но напрасно. Долженъ сознаться, что они оказались очень милостивы ко мнѣ. Когда я сказалъ, что хочу быть живописцемъ, они передали меня на попеченіе Фра-Джованни изъ Фьезоле.

При этихъ словахъ имъ овладѣло умиленіе.

— Боже мой! Что это былъ за человѣкъ! Святой! Мы Недостойны поцѣловать даже сандаліи съ его ногъ.

— Совершенно вѣрно, — замѣтилъ Фра-Діаманте, но такъ тихо, что никто его не слыхалъ.

Липпо весьма наивно перешелъ къ самовосхваленію.

— Я принялся изучать Мазаччьо. Я такъ удачно схватилъ его манеру, что всѣ стали говорить: Невѣроятно! Духъ Мазаччьо, очевидно, вновь поселился въ тѣлѣ этого Фра-Филиппо. Если ты въ этомъ сомнѣваешься, отправляйся въ монастырь кармелитовъ. Попробуй отличить мою манеру отъ его. Такимъ образомъ, только и было разговоровъ, что обо мнѣ. Я сталъ извѣстенъ и за предѣлами Флоренціи и Тосканы. Ахъ, Сандрино, если бы ты зналъ, какъ хорошо быть знаменитымъ художникомъ. Нѣтъ ничего лучше въ жизни. За исключеніемъ, впрочемъ… женщинъ!

Онъ разгорячился. Голосъ его сталъ громче. Молившаяся женщина, смущенная въ своей молитвѣ, поднялась съ колѣнъ и направилась къ выходу изъ капеллы, проходя посрединѣ храма, залитаго теперь солнцемъ. Своими сводами, отдѣланными бѣлымъ мраморомъ, онъ походилъ на арабскій дворецъ, въ которомъ крестоносцы-побѣдители водворили поклоненіе Христу.

Изліянія художника, столь неожиданныя въ устахъ монаха и столь неподходящія къ торжественной обстановкѣ святилища, не могли, однако, шокировать обоихъ его собесѣдниковъ. ФраДіаманте они давно уже надоѣли, къ тому же онъ и интересовался только живописью. Что касается Сандро, онъ зналъ уже о тѣхъ успѣхахъ, на которые намекалъ его учитель, говоря о женщинахъ и любовныхъ похожденіяхъ.

О всемъ этомъ ученики Фра-Филиппо сотни разъ слышали отъ него самого, когда онъ прогуливался съ ними по берегу Арно. Они особенно гордились тѣмъ, что ихъ учитель не только лучшій художникъ, но и общепризнанный и самый рѣшительный въ Италіи волокита. Разсказывали, что Косьма Великолѣпный однажды пригласилъ его къ себѣ во дворецъ и поручилъ ему какую-то спѣшную работу. Вскорѣ ему надоѣло смотрѣть, какъ Филиппо только и дѣлалъ, что бѣгалъ за женщинами, которыя ему нравились, и онъ заперъ его въ одной изъ комнатъ, которая была расположена въ самомъ верху дворца. Тогда Фра-Филиппо взялъ ножницы, разрѣзалъ простыню на множество полосъ, свилъ изъ нихъ веревку и, рискуя сломать себѣ шею, спустился по ней на улицу.

Узнавъ о рискѣ, которому подвергался такого таланта человѣкъ, Косьма послалъ за нимъ и обѣщалъ впередъ никогда не принуждать его силою работать.

Подойдя къ Сандро и показывая ему на танцовщицу, изображенную на фрескѣ, онъ спросилъ, понижая голосъ:

— Видишь ли эту дѣвицу, Сандро? Я долженъ тебѣ сообщить одинъ секретъ. Это моя возлюбленная.

И онъ сладострастно мигнулъ глазами.

— Это настоящее сокровище, Сандрино, настоящее сокровище. Ее зовутъ Лукреція Бути, она изъ Флоренціи. Она послушница въ монастырѣ св. Маргариты. Монахини этого Монастыря заказали мнѣ запрестольный образъ Мадонны. Мнѣ, конечно, нужно было подыскать модель, и передо мной прошли самыя красивыя монахини. Настоятельница охотно пошла на это. Чего не сдѣлаютъ, чтобы имѣть у себя картину Липпи. Между ними оказались прехорошенькія, но эта положительно перлъ. Я знаю, что я уже сѣдѣю, а ей нѣтъ еще и шестнадцати лѣтъ. Но что дѣлать! Я ей нравлюсь и такимъ, каковъ я теперь. Въ монастырѣ ей страшно не нравится… Но что съ тобой? Ты весь красный! Тебѣ непріятно отъ моихъ разсказовъ?

Въ самомъ дѣлѣ, лицо ученика залито было краской. Онъ что-то бормоталъ и извинялся.

— Нѣтъ, нѣтъ, это ничего. Это отъ жары…

Солнце успѣло перемѣститься: подмостки, три собесѣдника, фреска — все утонуло въ золотистыхъ его лучахъ.

— Знай, что мы условились, чтобы я ее похитилъ. Въ день празднованія Препоясанія, когда, какъ тебѣ извѣстно, показывается народу поясъ Св. Дѣвы, принесенный изъ Святой земли рыцаремъ Прато. Всѣ монахини будутъ въ церкви. И внутри и снаружи будетъ толпа народу. Въ этой толчеѣ мы скроемся незамѣтно.

Вдругъ произошло нѣчто изумительное: Фра-Діаманте обрѣлъ даръ слова.

— Вѣдь это грѣхъ, что вы хотите тамъ устроить. Не говоря уже о святотатствѣ… А что если отецъ дѣвушки захочетъ вамъ отомстить?

— У насъ есть время подумать объ этомъ. Онъ во Флоренціи. Впрочемъ, знай, что Косьма Великолѣпный не позволитъ ему дотронуться до моихъ сѣдыхъ волосъ. Нѣтъ, его нечего бояться.

Вдругъ Сандро озарила внезапная мысль. Онъ взялъ Липпи подъ руку и отвелъ его на край подмостковъ.

— Ахъ, если бы я смѣлъ… — промолвилъ онъ.

Фра-Филиппо взглянулъ на. него.

— У тебя очень странный видъ, Сандро. Что тебя могло такъ разстроить. Подожди, подожди… клянусь св. Антоніемъ, я догадываюсь: ты влюбленъ.

— Да, маэстро.

— Тѣмъ лучше, милѣйшій, тѣмъ лучше. Молодой человѣкъ, который не умѣетъ влюбляться, никуда не годится въ живописи. Ну, разсказывай, открывай твои секреты.

— Маэстро, я также люблю одну дѣвушку, которая также находится въ монастырѣ св. Маргариты.

— Вгіссопе? Надѣюсь, это не Лукреція?

— О, нѣтъ. Это не послушница, а сирота, которую туда помѣстилъ ея дядя, уѣхавшій въ путешествіе.

— Отлично. Въ такомъ случаѣ мы захватимъ и ее.

— Однажды я проходилъ мимо монастыря. Она сидѣла одна за рѣшеткой и думала, что ее никто не видитъ. Она украшала свою голову розами взамѣнъ лентъ, которыя не полагается носить отшельницамъ. Я остановился. Она случайно взглянула въ мою сторону, я улыбнулся. Она сдѣлала движеніе, чтобы бѣжать, но затѣмъ осталась. Я подошелъ, она стала со мной разговаривать и сказала мнѣ свое имя. Ее зовутъ Лиза. Теперь она любитъ меня. Когда вы говорили мнѣ о монастырѣ и о монахиняхъ, о Лукреціи, я подумалъ, что вамъ извѣстно обо мнѣ все. Вотъ почему я и покраснѣлъ.

Фра-Липпо на минуту опустилъ голову. Онъ сравнивалъ себя съ Сандро и мало-по-малу погружался въ уныніе. Онъ представился самому себѣ такимъ, какимъ онъ и былъ на самомъ дѣлѣ: распущеннымъ, состарившимся въ распутствѣ, сѣдовласымъ волокитой, продолжавшимъ еще преслѣдовать молодыхъ дѣвушекъ.

А Сандро и Лиза любили другъ друга со всею свѣжестью молодой души. Ихъ нѣжность обладала такимъ же ароматомъ, какъ дуновеніе весенняго вѣтерка.

Но веселый Липпи не любилъ останавливаться на мысляхъ, которыя его омрачали. Начатая фреска быстро утѣшила его: въ самомъ дѣлѣ, можно ли говорить о старости, когда можешь создавать такія вещи?

— Ну, дѣти мои, за работу! — сказалъ онъ. — Не надо давать штукатуркѣ высохнуть на стѣнѣ. Все это нужно кончить, пока еще свѣтло. Живопись фресками не ждетъ.

Всѣ трое быстро принялись за работу. Сандро даже забылъ о своихъ похожденіяхъ и о Лизѣ.

Фреска была скоро окончена, и начинать другую было уже поздно. Къ тому же и стѣна не была еще подготовлена.

— Довольно мы поработали на сегодня, — сказалъ Фра-Липпо своимъ ученикамъ, — Будьте здѣсь завтра, какъ только разсвѣтетъ. А пока мы можемъ и позабавиться, — и онъ лукаво мигнулъ въ сторону Сандро.

Тотъ заторопился и быстро вышелъ изъ церкви. Очутившись на свободѣ, онъ пустился въ путь быстрыми шагами. Онъ мечталъ о смѣломъ предпріятіи, которое волновало его заранѣе. Отправившись въ уединенную улицу, онъ запѣлъ какую-то любовную пѣсенку. То былъ сигналъ.

Лиза, видимо, его поджидавшая, не замедлила появиться у рѣшетки.

Осторожно приближаясь къ рѣшеткѣ, Сандро увидѣлъ на лугу между кипарисами и розовыми кустами цѣлое облако бѣлыхъ платьевъ: прогулка монахинь послѣ ужина еще не кончилась. Дѣвушки, воспитывавшіяся въ монастырѣ, рѣзвились подъ надзоромъ нѣсколькихъ монахинь. Рой, вылетѣвшій изъ улья, жужжалъ отъ радости, купаясь въ лучахъ оранжеваго солнца. Иногда показывалась какая-нибудь вновь поступившая въ монастырь дѣвица и съ завистью смотрѣла на веселыхъ подругъ, которыя скоро одна за другой улетятъ изъ стараго сада въ свои родныя гнѣзда.

Сандро подвигался впередъ и, выжидая удобный моментъ, напѣвалъ пѣсенку. Но его голосъ какъ-то потерялъ свою гибкость.

Неудача сокрушала его. Опустивъ голову, онъ бродилъ по сосѣднимъ улицамъ. Затѣмъ, когда ему показалось, что прошло уже довольно много времени, онъ опять приблизился къ рѣшеткѣ.

Когда онъ подошелъ къ калиткѣ, сердце его подпрыгнуло отъ радости. Лиза была уже у рѣшетки. Она могла незамѣтно ускользнуть отъ взоровъ своихъ надзирательницъ. Спрятавшись за вѣковымъ кипарисомъ, она была похожа на газель, которая готова убѣжать каждую секунду.

— Лиза, — тихо сказалъ Сандро, подойдя къ ней.

Она протянула ему черезъ рѣшетку узкую блѣдную ручку. Онъ жадно поцѣловалъ ея трепещущіе пальцы. Глаза ея были опущены. Этихъ большихъ и печальныхъ глазъ нельзя было забыть. Ея уста заставляли вспомнить объ ангелѣ, которому стало скучно на небѣ.

— О, другъ мой! — прошептала она въ отвѣтъ.

Олова вырывались у нея, словно воркованіе голубки.

— Лиза, — пылко произнесъ Сандро, все еще держа ея руку. — Лиза, такъ нельзя продолжать больше. Наше существованіе становится пыткой.

— Чего же вы хотите? — спросила она, смущенная его тономъ. — Мы видимся почти каждый день. Это такъ пріятно! Когда я жила здѣсь въ уединеніи, мнѣ и въ голову не приходило надѣяться на то, что мой другъ будетъ приходить сюда каждый вечеръ… Другъ, который меня любитъ. Это настоящій рай, Сандро. Не требуйте большаго. Это значитъ искушать Бога.

— Лиза, я даже не могъ тебя поцѣловать до сихъ поръ.

Оба на минуту замолчали. Это слово выбило ихъ изъ колеи.

Сандро бросилъ быстрый взглядъ на садъ и на улицу.

— Сегодня, однако, никто мнѣ въ этомъ не помѣшаетъ.

Однимъ прыжкомъ онъ взлетѣлъ на верхъ рѣшетки, за которую держался, другимъ онъ былъ уже въ саду, около Лизы, которая не имѣла даже времени предупредить его дерзкую выходку.

Словно обвороженная, она неподвижно стояла на мѣстѣ. Для этихъ полудѣтей настала минута единственнаго человѣческаго счастья.

Небо стало какого-то блѣднаго цвѣта, словно и оно раздѣляло ихъ радость. Монастырскій садъ шелестѣлъ подъ спускавшейся темнотой, оливковыя деревья тихо дрожали. Солнце только что скрылось. По небу быстро пронесся обычный въ Тосканѣ въ это время метеоръ и погасъ, оставивъ за собой огненный слѣдъ.

Вдругъ пронесся нѣжный звонъ, какъ будто какой-то геній коснулся воздушныхъ колокольчиковъ и вывелъ ихъ изъ заколдованнаго сна.

При первыхъ же звукахъ Лиза вырвалась изъ объятій Сандро.

— Пустите меня. Звонятъ къ вечерней службѣ.

— Неужели ты такъ торопишься на молитву?

— Если меня хватятся, то придутъ искать сюда. Уходите.

— Хорошо, если ты дашь мнѣ обѣщаніе.

— Какое? Боже мой, сюда могутъ прійти… Сандро!

— Ты должна покинуть этотъ монастырь и итти за мной.

— Хорошо… Я васъ люблю… Но уходите, уходите скорѣе.

— До завтра. Завтра я все тебѣ объясню.

Молодой человѣкъ быстро очутился по другую сторону рѣшетки, а бѣлое платье замелькало между зеленью по дорогѣ къ часовнѣ. Садъ готовился уже отойти на покой.

Sancta Cintolа, поясъ святой Дѣвы, составляетъ истинное сокровище Прато. Во времена перваго крестоваго похода въ числѣ крестоносцевъ былъ и кавалеръ Микеле Дагомари, гибеллинъ, происходившій изъ этого города. Вѣра завела его на востокъ, любовь задержала его тамъ: онъ влюбился въ прелестную сирійскую дѣвушку и женился на ней. Скоро его тесть умеръ, завѣщавъ ему большія богатства, а главное, этотъ священный предметъ! Черезъ нѣкоторое время Микеле Дагомари охватило жгучее желаніе видѣть свою родину. Провидѣніе хранило его на пути въ Италію, и онъ благополучно прибылъ въ Прато. Послѣ его смерти поясъ Святой Дѣвы былъ торжественно перенесенъ въ соборъ и сдѣлался главнымъ предметомъ любопытства туристовъ, посѣщавшихъ городъ. Когда одинъ изъ нихъ сдѣлалъ не удавшуюся попытку украсть поясъ, то было рѣшено держать его въ капеллѣ, откуда выносить его на всенародное чествованіе одинъ разъ въ годъ.

Послѣднему изъ учениковъ Джотто, Анвело Гадди, было поручено украсить эту капеллу, и онъ исполнилъ это порученіе съ наивной вѣрой и пышной роскошью. На одной изъ картинъ былъ изображенъ бракъ Дагомари съ сирійской дѣвушкой. Всѣ фигуры были одѣты въ золото и пурпуръ, не хуже, чѣмъ волхвы. Другая картина изображала возвращеніе Дагомари на родину. Держа въ рукахъ раму съ священнымъ поясомъ, онъ стоялъ на носу корабля, за которымъ гнались дельфины. Волны склоняли свои верхушки, какъ бы поклоняясь святынѣ. Затѣмъ изображено было, какъ Дагомари, очевидно, боясь за драгоцѣнное сокровище, спитъ на самой ракѣ въ пышно украшенной на восточный ладъ комнатѣ. Оловомъ, была въ простыхъ и живыхъ, какъ вѣра, образахъ, изложена вся легенда.

Наступилъ наконецъ и день, когда нужно было выносить святыню на площадь на поклоненіе собравшемуся народу. Въ правомъ углѣ капеллы, снаружи, была сдѣлана каѳедра, отъ которой прямо въ капеллу шелъ коридоръ. На этой каѳедрѣ долженъ былъ появиться священникъ и высоко поднять надъ народомъ священный предметъ,.

Каѳедра была достойна своего назначенія. Донателло вырѣзалъ на ней хороводъ веселыхъ дѣтей, рѣзвившихся въ райскихъ садахъ. Его ученикъ Микелоццо съ ловкостью ювелира украсилъ рѣзными изображеніями консоли и навѣсъ. Каѳедра, предназначавшаяся быть апоѳозомъ чудесной реликвіи, сама по себѣ являлась чудомъ.

Толпа богомольцевъ занимала всю площадь передъ Санъ-Стефано. Тутъ были не только жители Прато. Сюда явились и благочестивые ихъ собратья изъ Флоренціи, изъ Лукки и Пистойи и даже обитатели Казентинскихъ горъ. Ихъ легко можно было узнать по грубому платью, дикому и вмѣстѣ съ тѣмъ кроткому виду, по ихъ лицамъ, горѣвшимъ простодушнымъ энтузіазмомъ. Таковы, вѣроятно, были пастухи, первые преклонившіеся передъ яслями.

Немало зрителей стояло вдали, которые не могли разсчитывать увидѣть святой поясъ. Для нихъ было достаточно и того, что они тамъ и дышатъ атмосферой благословенія.

На одномъ изъ угловъ между площадью и боковымъ переулкомъ стояли Лукреція и Лиза. Фра-Липпо и Сандро внимательно слѣдили за ними.

Церковное пѣніе на площади усилилось: дымъ кадильный волнами поднимался къ солнцу; тусклое, при дневномъ свѣтѣ, пламя свѣчей казалось ярче. Вдругъ какая-то волна прошла по стоявшему народу, словно по полю съ рожью, и всѣ головы разомъ обнажились: на каѳедрѣ появился священникъ, высоко поднимавшій святую реликвію. Народъ едва переводилъ духъ.

— Теперь самый удобный моментъ, — сказалъ Липпо дѣвушкамъ: — идемъ скорѣе.

Онѣ тронулись за нимъ вмѣстѣ съ Сандро; никто не обращалъ на нихъ вниманія.

III.
Холмы Флоренціи.

Липпи сказалъ правду: заступничество Косьмы стало между нимъ и оскорбленнымъ отцомъ. Медичи только смѣялся надъ тѣмъ, что онъ называлъ «заблужденіями брата Липпо», и приказалъ Бути держать себя смирно. Его дочь, заключенная въ монастырѣ противъ своего желанія, бѣжала оттуда съ тѣмъ, кто ей понравился. Чего же естественнѣе? Сандро и его подругѣ также было хорошо отъ благоволенія, которое оказывалось этому «брату». Дядя дѣвушки, уѣхавшій по своимъ торговымъ дѣламъ во Францію, также не безпокоилъ ихъ.

Влюбленнымъ незачѣмъ было скрываться. Липпи и его ученикъ все еще работали надъ фресками собора. Закончивъ изображенія жизни Іоанна Крестителя, они принялись за житіе св. Стефана, покровителя собора и города. Вечеромъ, закончивъ работу, они спокойно отправлялись въ свое жилище въ самомъ центрѣ Прато.

Пока Сандро работалъ въ соборѣ, Лиза сидѣла взаперти. Когда же они были вмѣстѣ, имъ все казалось, что они видятъ другъ друга въ первый разъ: они были въ восторгѣ, какъ въ началѣ своей любви. Принявшись за свое прежнее ремесло, Сандро сдѣлалъ для нея тонкую золотую цѣпочку, которая спускалась ей на лобъ и блестѣла на ея бѣлоснѣжной кожѣ.

Вмѣсто застежки былъ укрѣпленъ аметистъ. Овалъ лица былъ у Лизы гораздо правильнѣе, чѣмъ обыкновенно бываетъ у флорентинокъ, и это украшеніе придавало ей видъ какой-то сказочной принцессы, какой-то маленькой волшебницы.

По воскресеньямъ, когда въ соборѣ нельзя было работать по случаю богослуженія, Сандро уводилъ Лизу гулять по полямъ.

Кругомъ Прато разстилается обширная равнина, охваченная на горизонтѣ опаловыми горами. Ее прорѣзываетъ рѣка Омброне, катя лѣнивыя волны, которыя становятся грозными во время осеннихъ дождей. Отсюда недалеко до Флоренціи, но ея шумъ не достигаетъ до этой пустынной мѣстности, гдѣ царствуетъ тишина.

Сандро и Лиза шли, обыкновенно, держа другъ друга за руки. Иногда Лиза вдругъ вырывалась, если на дорогѣ попадались цвѣты, къ которымъ у нея была настоящая страсть. Весною она набирала ихъ цѣлыми охапками и затыкала ихъ себѣ въ волосы, за поясъ и даже плела изъ нихъ цѣлыя ожерелья.

Сколько времени длилась ихъ любовь? Этого они не знали сами. Сандро первымъ очнулся отъ этой волшебной летаргіи. Это произошло благодаря одному случаю, которые иногда вдругъ перевертываютъ всю жизнь.

Однажды вздумалось пріѣхать въ Прато маэстро Андрею дель Вероккіо, извѣстному скульптору и живописцу. Интересуясь всѣмъ, что касается его искусства, онъ зашелъ въ соборъ посмотрѣть фрески, а затѣмъ посѣтилъ мастерскую Липпи и Сандро.

Какъ водится, онъ выразилъ хозяину обычныя среди артистической братіи похвалы, но, уходя, бросилъ случайно взглядъ на наброски его ученика.

— Послушай, — сказалъ онъ Сандро, отведя его въ сторону: — я старше тебя. За мной десять лѣтъ опыта, котораго нѣтъ у тебя. Сандро, то, что ты теперь дѣлаешь, еще не вполнѣ хорошо, но твои наброски вызываютъ во мнѣ удивленіе. Ты почти ничего не взялъ отъ Липпи. Липпи радостенъ, какъ лѣтній день, какъ день, когда собираютъ виноградъ. Твои же фигуры навѣваютъ скорбь, нѣжность, какое-то странное чувство, въ которомъ, быть можетъ, ты самъ не отдаешь себѣ отчета. Ты рисуешь не такъ твердо, какъ братъ Липпи, но зато болѣе изящно. Мнѣ кажется, что ты можешь сдѣлаться большимъ художникомъ. Но ты губишь себя, оставаясь здѣсь, въ этомъ маленькомъ городишкѣ. Постарайся церебраться во Флоренцію.

Онъ ушелъ, но Сандро не забылъ его словъ. Работая или сидя около Лизы, онъ только и думалъ о нихъ. Они заставили его сбросить съ себя его обычную безпечность. Теперь уже въ немъ говорило не одно сердце, но и голосъ честолюбія и фантазія, всегда жадная до всего новаго.

Липпо заявилъ какъ-то, что скоро онъ ѣдетъ въ Сполетто, гдѣ ему предстоитъ исполнить такую же работу, какъ и въ Прато. Придется, стало быть, опять вести жизнь безвѣстнаго ученика, которая хороша для какого-нибудь Фра-Діаманте, но которой онъ не могъ же довольствоваться вѣчно. А во Флоренціи!… Тамъ онъ будетъ независимъ. Вероккіо будетъ заниматься съ нимъ, онъ будетъ получать заказы, пріобрѣтетъ славу.

Однажды вечеромъ онъ повѣдалъ о своихъ намѣреніяхъ Лизѣ. Подперевъ голову рукой, она молча выслушала его.

— А я? — спросила она. — Что же будетъ со мною?

Сандро покраснѣлъ: онъ не подумалъ о ней. Смутившись, онъ сталъ строить неопредѣленные планы.

— Нѣкоторое время ты останешься въ Прато… Я буду часто навѣщать тебя. Я постараюсь поскорѣе заработать столько денегъ, чтобы намъ можно было жить во Флоренціи вдвоемъ. Тогда я призову тебя къ себѣ, и мы поженимся.

Онъ высказалъ это предположеніе съ нѣкоторымъ смущеніемъ. Голосъ его дрожалъ, и это не укрылось отъ Лизы.

— Стало быть, все кончено, — сказала она. — Сандро, ты меня уже не любишь.

Не замѣчая своей непослѣдовательности, она бросилась ему на шею и съ рыданіями прижималась къ нему. Смущенный и растроганный, Сандро также плакалъ и говорилъ ей:

— Молчи, Лиза, молчи. Это неправда, я тебя люблю.

Ему казалось, однако, что счастье его юности покидаетъ его, ускользаетъ изъ его рукъ. А онъ гналъ его самъ!

На другой день было воскресенье. Какъ всегда, они шли по равнинѣ вдоль Омброне. Разыгравшаяся наканунѣ сцена наложила на нихъ отпечатокъ нѣжности и какой-то слабости, которая бываетъ у раненыхъ. На каждомъ шагу Лиза заставляла своего спутника останавливаться и подолгу смотрѣла на возвышавшіяся на горизонтѣ горы, похожія на огромные опалы. Она какъ будто хотѣла запечатлѣть въ своихъ глазахъ красоту природы.

Сандро засыпалъ ее цвѣтами, срывая ихъ въ садахъ, попадавшихся по дорогѣ. Они образовали настоящую тунику. Лиза только улыбалась подъ гирляндами незабудокъ и красныхъ розъ.

Усталые они вернулись домой и незамѣтно перешли отъ сновидѣній наяву къ легкому сну.

Сандро открылъ глаза и увидѣлъ Лизу стоящей въ той самой одеждѣ, которую она носила въ монастырѣ.

Не совсѣмъ еще придя въ себя, Сандро смотрѣлъ на нее съ изумленіемъ.

— Что ты хочешь дѣлать? — спросилъ онъ. — Ты собираешься уходить?

— Ты видишь, я возвращаюсь въ монастырь, — отвѣчала она.

Отъ изумленія онъ не могъ произнести ни слова.

— Ты воображаешь, что ты еще любишь меня, — продолжала она: — но на самомъ дѣлѣ ты меня не любишь. Мое время прошло. Мнѣ не за что негодовать на тебя. Ты былъ свободенъ, и мы не давали другъ другу никакихъ обѣщаній. Я буду вспоминать о тебѣ тамъ, въ монастырѣ, и молиться, если только я могу молиться.

Онъ быстро вскочилъ и въ отчаяніи схватилъ ее. Она была какъ мертвая.

— Ты не уйдешь, — вскричалъ онъ. — Я отказываюсь отъ всего, я не пойду во Флоренцію, мы останемся здѣсь. Я не дотронусь больше до кисти, если ты боишься, что я могу возгордиться и отдалиться отъ тебя. Останься.

— Ахъ, Сандро, Сандро. Я ошиблась. Въ этотъ моментъ ты дѣйствительно любишь меня.

— Стало быть, ты остаешься?

— Нѣтъ. Я не хочу, чтобы завтра ты сталъ меня ненавидѣть.

Она освободилась изъ его рукъ и открыла дверь. Онъ попилъ, что рѣшеніе ея безповоротно.

— Прощай, Сандро.

Онъ хотѣлъ броситься къ ней, но легкимъ жестомъ она устранила его и, медленно оглядѣвъ всю комнату, переступила черезъ порогъ.

Сандро упалъ на колѣни передъ захлопнувшейся дверью и зарыдалъ.

Лиза быстро спустилась съ лѣстницы, и не успѣлъ Сандро поднять голову, какъ бѣглянка повернула уже въ другую улицу и направилась къ церкви св. Маргариты. Вдали колокола меланхолично привѣтствовали возвращеніе этой заблудшей овцы.

Солнце заходило на холмахъ Флоренціи и одѣвало ихъ прозрачнымъ свѣтомъ. Воздухъ Тосканы принималъ цвѣтъ восточныхъ сапфировъ, который воспѣлъ еще Данте. Пепельно-зеленая окраска оливковыхъ деревьевъ, темнозеленый цвѣтъ кипарисовъ и длинныя полосы ихъ тѣней покрывали Санъ Минтато аль Монте и сосѣдніе холмы. Подъ ними разстилалась вся долина Арно. Въ томъ мѣстѣ, гдѣ солнце касалось долины, виднѣлись серебряныя волны рѣки, извивавшіяся словно блестящія кольца ужа. Рѣка прорѣзывала всю равнину, воздѣланную, какъ сплошной садъ, и уходила на западъ въ область, уже не такъ ярко освѣщенную.

Напротивъ рдѣли холмы Фьезоле и темная Монте Морелло господствовала надъ другими горами — крайними контрфорсами Аппенинъ. Посрединѣ этой долины раскинулась Флоренція, казавшаяся такой близкой, что можно было сосчитать всѣ ея дома, раздѣленные рѣкой Арно. Древность этого знаменитаго и чтимаго города сообщала особый отпечатокъ ея памятникамъ, которые въ перспективѣ казались нагроможденными другъ на друга. Вотъ Баптистерій Санъ-Джованни, такой же древній, какъ само христіанство, служившій сначала, вѣроятно, для языческихъ богослуженій; вотъ кампанилла Джотто — первый порывъ католическаго искусства, вотъ массивный старый дворецъ съ рѣдкими окнами, башня котораго взвивалась къ небу, какъ стрѣла; вотъ колоссальная усыпальница Строццы, вотъ всѣ базилики и крѣпости, защищавшія Флоренцію, — словомъ, вся ея красота, сила, душа.

Дорога къ церкви святой Маргариты шла въ гору и была изрыта низкими ступеньками, облегчавшими подъемъ богомольцевъ. Этой дорогой медленно поднимались къ богатой милостями обители священники, женщины, старики. На послѣдней площадкѣ сидѣла на травѣ группа людей, человѣкъ въ десять. Возлѣ нихъ лежали разбросанные съѣстные припасы, бутылки и музыкальные инструменты. Это собрались на дружескій пикникъ артисты — скульпторы или художники..

Каждый долженъ былъ принести свое особенное угощеніе: если оно оказывалось такимъ же, что и у другого, принесшій платилъ штрафъ. То былъ давнишній обычай, который исполняли даже самые знаменитые живописцы того времени.

Въ тотъ вечеръ, о которомъ идетъ рѣчь, среди пировавшихъ находились Вероккіо, оба Паллаюоли, Антоніо и Пьетро, блестящая живопись котораго напоминала ювелирное искусство, Мино да Фьезоле, въ талантѣ котораго было что-то неземное. Онъ обыкновенно дѣлалъ намогильные памятники съ ангелами, которые могли бы понравиться самому блаженному Джованни.

Разговоръ пирующихъ принималъ разное направленіе: слышались то шутки, то серьезные споры объ искусствѣ. Но красота вечера мало-по-малу охватила всѣхъ. Разговоры смолкли. Мино взялъ лютню и запѣлъ.

Когда онъ кончилъ, долго еще царило молчаніе. Наконецъ Вероккіо повернулся къ своему сосѣду и, положивъ ему руку на плечо, спросилъ:

— Ну, что же, Сандро, доволенъ ты тѣмъ, что пришелъ къ намъ?

— Да, маэстро.

— Кстати, нельзя же тебя вѣчно называть Сандро. Такихъ именъ слишкомъ много во Флоренціи. Выбери себѣ еще какое-нибудь имя, которое отличало бы тебя отъ другихъ. Красивыя имена больше пристали сеньорамъ и ученымъ, которые ихъ заимствовали съ греческаго. Но они не годятся для бѣдныхъ артистовъ, которые пачкаютъ полотна или мнутъ глину..

Сандро улыбнулся, какъ школьникъ, намѣревающійся продѣлать штуку.

— Я нашелъ имя для себя. У дяди Симона, учившаго меня ювелирному мастерству, была одна слабость. Онъ любилъ вино монтепульчіяно и не брезговалъ и фалернскимъ. По этой причинѣ его прозвали Боченкомъ. Въ память этого я принимаю такое же имя и буду называться просто Боттичелли^[1].

КНИГА ПЕРВАЯ.

I.
Фьямма.

Прошло нѣсколько лѣтъ. Послѣ Косьмы Великолѣпнаго Флоренціей не твердо, но властно управлялъ нѣкоторое время его сынъ Пьеро, вѣчно болѣвшій подагрой. Въ моментъ нашего разсказа власть отца и дѣда наслѣдовали Лоренцо и Джуліано. Они правили также безъ особыхъ почестей и титуловъ, какъ бы боясь спугнуть слишкомъ скоро призракъ свободы, который еще леталъ надъ дворцомъ сеньоріи. Несмотря, однако, на желаніе придать себѣ внѣшность частныхъ лицъ, оба брата были настоящими принцами. Династія Медичи была основана. Флоренціи, впрочемъ, не на что было жаловаться. Она торгуетъ, веселится, процвѣтаетъ и украшается. Она обезпечила себѣ миръ съ тѣхъ поръ, какъ вступила въ союзъ съ Миланомъ, Венеціей и Римомъ. Для ознаменованія этого событія на площади Санта Кроче готовился турниръ.

Кончавшаяся зима переходила уже въ весну. Въ воздухѣ повѣяло нѣжностью, небо еще оставалось блѣднымъ, облака проходили, какъ клубы пара, похожія на души блаженныхъ, какъ онѣ изображались на картинахъ прежнихъ мастеровъ. Кипарисы и обнаженныя горы составляли какъ бы фонъ для фресокъ.

Наступили хорошіе дни. Даже если бы не было праздника, кто сталъ бы оставаться теперь дома? Вся Флоренція была на улицѣ.

Солнце ласкаетъ благородныя очертанія церкви Санта Кроче. Площадь расчищена, на широкомъ пространствѣ и вся залита солнцемъ. Нужно, чтобы giostranni, которые готовятся принять участіе въ турнирѣ, могли чувствовать себя на свободѣ, чтобы наносить копьемъ хорошіе удары противнику во славу своихъ дамъ.

Онѣ уже усѣлись по сторонамъ площади въ наскоро построенныхъ ложахъ. Флорендинки получили полное разрѣшеніе отъ властей — рядиться, какъ имъ угодно. Можно было бы сказать, что все это были королевы. Время года позволяло надѣть одновременно и бархатъ, и мѣха, и легкій шелкъ съ кружевами. Блестѣли всѣ цвѣта, легкіе шарфы развѣвались, длинныя перья колыхались, и отъ этого вся картина получала оживленіе. Толпа женщинъ колебалась какъ цвѣтникъ на разсвѣтѣ, по ихъ рядамъ то и дѣло пробѣгала дрожь нетерпѣнія.

Сзади эстрады прохаживался одинокій мужчина. Время отъ времени онъ останавливался въ проходахъ между ложами, чтобы окинуть взоромъ пустую еще площадь. То былъ Сандро Боттичелли.

Ему только что исполнилось тридцать лѣтъ, но онъ уже пользовался славою maestro bonissimo. Онъ создалъ уже не мало изображеній Мадонны для монастырей и Венеры для богатыхъ купцовъ. Тѣ и другія были похожи большею частью на Лизу, исчезнувшую подругу его юности. Точно также, рисуя Юдиѳь для мессера Бригатти, онъ придалъ ея ростъ, ея глаза и ростъ юной героинѣ, которая только что убила Олоферна и идетъ теперь легкими шагами съ мечомъ въ рукѣ.

Пророчество Вероккіо оправдалось: Сандро сдѣлался художникомъ мягкой, печальной и немного странной прелести. Съ юности въ немъ сохранилась еще живость и несдержанность пажа. Удивляясь его славѣ, граждане Флоренціи не придавали ей особеннаго значенія. Не къ нему, а къ болѣе привычному для нихъ Гирландайо обратятся они, когда захотятъ покрыть фресками стѣны церкви Santa Maria Novella.. Но оба Медичи, въ качествѣ утонченныхъ цѣнителей, наслаждаются его простодушнымъ язычествомъ, его меланхолической и чувственной нѣжностью, которою запечатлѣны всѣ его фигуры. Сандро сталъ ихъ фаворитомъ и жилъ при дворѣ этихъ нетитулованныхъ принцевъ въ качествѣ своего человѣка.

Джуліано, принимавшій участіе, далъ ему порученіе украсить его знамя. На восточной матеріи Сандро изобразилъ Палладу Побѣдительницу, потрясающую головой Медузы. Вокругъ нея былъ изображенъ кустарникъ, испускающій пламя. Горгона и кусты внушали страхъ, но на Палладу было пріятно смотрѣть. Ибо Сандро смягчался всякій разъ, какъ ему приходилось изображать женщину..

Рыцари еще не пріѣзжали, и художникъ продолжалъ ходить. Вдругъ онъ съ изумленіемъ остановился, узнавъ какого-то подошедшаго къ нему молодого сеньора.

— Какъ, это вы, мессеръ Альдобранди? Вы прогуливаетесь пѣшкомъ, какъ простой гражданинъ?

— Я самъ, Сандро.

— Вы не участвуете въ турнирѣ?

— Какъ видите.

— И вы пропустите этотъ день и не сдѣлаете хорошаго удара копьемъ?

— Это не важно.

При такомъ отвѣтѣ Сандро съ изумленіемъ взглянулъ на собесѣдника. Это былъ красивый молодой человѣкъ, съ рѣзкими чертами лица, похожій на портретъ Данте въ изгнаніи, рисованный Джотто. Вмѣсто античнаго капюшона на головѣ у него была высокая шляпа, украшенная кружевами, которые падали ему на плечи. Волосы его были завиты.

— Позвольте спросить васъ, почему вы лишили нашу когорту одного изъ лучшихъ бойцовъ? — съ любопытствомъ спросилъ артистъ.

— Почему? — повторилъ за нимъ Марко Альдобранди, лицо котораго потемнѣло. — Почему? А вотъ смотри…

И онъ показалъ рукою на флорентинокъ, сгруппировавшихся на эстрадѣ.

— Видѣлъ ли ты вотъ эту, самую молодую, которая сидитъ ближе къ намъ?

— Да, мессеръ.

— Такъ вотъ изъ-за нея я и не принимаю сегодня участія въ турнирѣ.

Та, на которую онъ указалъ, сидѣла въ первомъ ряду. Ея профиль отчетливо выдѣлялся на ясномъ небѣ. Сандро замѣтилъ ея высокій лобъ и почти прямыя брови.

Легкая горбинка на носу и слегка выступавшій впередъ подбородокъ сообщали ея лицу живую и чистую красоту, которая встрѣчается на французскихъ медаляхъ. Шея была чудно нѣжна и изящна. Вдоль щекъ и по плечамъ ниспадали волнами свѣтло-рыжеватые волосы. Одѣта она была съ фантастическимъ вкусомъ, волосы были подхвачены лентой, которая извивалась, словно языкъ пламени. На самомъ верху прически было прикрѣплено золотое кольцо съ огромными рубинами и бѣлой эгреткой изъ аистовыхъ перьевъ, которыя волновались, словно брызги воды, летящія при вѣтрѣ отъ водопада.

Ея лицо обращало на себя вниманіе, съ одной стороны, чувственнымъ очертаніемъ рта, а съ другой — томностью взгляда. Становилось уже холодно, и незнакомка надѣла на себя плащъ, причемъ видна была ея бѣлая шея, окутанная шелкомъ и кольцомъ геммъ. То была настоящая флорентинка, какою ее представляли себѣ въ своихъ мечтахъ художники того времени. Существо одновременно реальное и химерическое, на половину женщина, на половину нимфа, пурпуровыя уста которой кричали о славѣ жизни, а глаза говорили о мечтахъ сновидѣній.

— Ее зовутъ Фьямма Джинори, — сказалъ молодой человѣкъ Сандро.

Сандро не удивился, что эта дѣвица съ видомъ воительницы и богини принадлежала къ патриціанскому роду.

— Я познакомился съ нею въ послѣднія майскія календы, — продолжалъ молодой человѣкъ — Она танцовала, увѣнчанная розами. Я все время былъ ея кавалеромъ.

Его лицо прояснилось при этомъ воспоминаніи. Онъ продолжалъ:

— Не въ первый разъ уже я видѣлъ ее. Я встрѣчался съ нею въ церкви, она какъ будто озаряла мракъ капеллы, гдѣ пѣлись хвалы Царицѣ Небесной. Я встрѣчалъ ее въ траурѣ и на празднествахъ, но мы ни разу не вступали въ разговоръ. Я уже любилъ ея соколиные глаза, ея роскошные волосы и ротъ, выражавшій презрѣніе. Ея улыбка была высшей наградой, на которую могъ разсчитывать смертный. Подумай, Сандро, я танцовалъ съ нею, и она позволила мнѣ поцѣловать кончики ея пальцевъ. Когда она разсталась со мной и пошла къ матери, къ шелковымъ палаткамъ, которыя разбиты на берегу Арно, мнѣ казалось, что я достигъ верха блаженства.

— А потомъ?

— Потомъ! Я не видалъ ее цѣлые мѣсяцы. Когда же я ее встрѣтилъ, я погибъ. Ея лицо настолько измѣнилось для меня, что я едва ее узналъ. Она отвѣтила на мой поклонъ какъ-то принужденно. На этотъ разъ ее сопровождала ея мать, и я видѣлъ, какъ онѣ обмѣнялись нѣсколькими словами, которыхъ я не слышалъ. Черезъ нѣсколько времени я опять съ нею встрѣтился. Она шла съ подругами вдоль Арно и направлялась прямо на меня. Я робко поклонился ей. Соколиные глаза отвернулись отъ меня, губы сложились въ нетерпѣливую и презрительную гримасу. Мнѣ показалось, что солнце померкло. Я вернулся къ себѣ, шатаясь, какъ пьяный, заперся въ своей комнатѣ и плакалъ до вечера. Ободрившись немного, я сообразилъ, что она не стала бы меня слушать, если бы я вздумалъ съ нею заговорить, и потому я написалъ ей. То было письмо, которое могло бы взволновать каменное изображеніе Св. Дѣвы на алтарѣ, Сандро. Одинъ изъ моихъ друзей былъ вхожъ въ домъ Джинори. Я убѣдилъ его всякими мольбами отнести мое письмо Фьяммѣ. На другой день онъ принесъ мнѣ его обратно: оно не было даже распечатано. Отвѣта я такъ и не получилъ. Понимаешь ли ты теперь, почему я не хотѣлъ принимать участіе въ этомъ турнирѣ? У меня не было дамы, рыцаремъ которой я могъ бы быть.

— Но она ужъ слишкомъ горда…

— Нѣтъ, нѣтъ! Послушай, Сандро. Я люблю Фьямму. Она оправдываетъ свое имя. Это пламя, которое сжигаетъ Мою жизнь. Понимаешь ли ты, я люблю ее…

Раздавшійся шумъ прервалъ ихъ разговоръ. Показался отрядъ участниковъ турнира. При входѣ на ристалище стояли дѣвушки, одѣтыя въ бѣлыя платья, и герольды въ красныхъ камзолахъ. Двадцать трубъ поднялись высоко къ небу, словно длинные тонкіе цвѣты съ золотыми чашечками. Изъ нихъ понеслась цѣлая буря звуковъ. Всадники выѣхали на арену. Они ѣхали на бѣлыхъ и вороныхъ лошадяхъ, на головахъ которыхъ развѣвались перья. Оружіе ихъ было украшено чернью и блестѣло, словно чешуя великолѣпнаго дракона. Передъ каждымъ изъ нихъ шелъ оруженосецъ, несшій знамя. Сандро узналъ то, которое онъ дѣлалъ: на немъ была Паллада, державшая Горгону. Его несли впереди самаго знаменитаго борца, владыки флорентійской молодежи Джуліано Медичи.

Всадники сошли съ коней. Рѣзкія трубы смолкли. Хоръ дѣвушекъ запѣлъ гимнъ любви. Каждый изъ участниковъ турнира шелъ по ристалищу, чтобы привѣтствовать избранную имъ даму. Джуліано шелъ первымъ. Онъ былъ высокаго роста и отличался величавой и мужественной внѣшностью. Въ его латахъ съ блестящими полосками отражалась голова Горгоны, вычеканенная на нагрудникѣ. Его шлемъ изображалъ львиную голову.

Привѣтствуемый аплодисментами и криками, юный герой преклонилъ колѣно передъ женщиной, которая, очевидно, была царицей праздника. Она сидѣла подъ балдахиномъ, который былъ задрапированъ матеріями и напоминалъ собою тронъ. То была Симонетта Каттанео, супруга мессера Марка Веспуччи.

Симонетта происходила не изъ Флоренціи. Она родилась на берегахъ Лигуріи, въ Генуѣ. Не такъ еще давно покинула она этотъ пышный городъ, расцвѣтшій въ глубинѣ своего залива, подобно мечтѣ, воплощенной въ мраморѣ. Она выросла среди бѣлыхъ и красныхъ дворцовъ Доріа, Фьески, Спинола, среди церквей, населенныхъ героями и чудотворными дѣвами, среди узенькихъ улицъ, которыя поднимались поверхъ холмовъ, словно тропинки для дикихъ козъ. Цвѣтъ ея лица сохранялъ еще отблескъ бѣлыхъ, какъ снѣгъ, лилій ея родины, а глаза волнующуюся синеву моря. Она обладала неизъяснимой граціей дѣвушекъ приморскихъ городовъ, съ ихъ волнующейся, какъ волны моря, походкой.

Мессеръ Веспуччіо, богатый купецъ изъ квартала Оньиссанти, прибылъ въ Женеву по торговымъ дѣламъ и привезъ оттуда это сокровище. Однажды на охотѣ Джуліано случайно встрѣтился съ нею и страшно влюбился въ нее, и подражатель Виргилія, поэтъ Полиціано, воспѣвалъ ихъ любовь въ нѣжныхъ октавахъ. Эту любовь называли чистой и непорочной, ибо Джуліано слишкомъ боялись, а Симонетту слишкомъ любили за ея кроткій нравъ. Мессеръ Веспуччи отъ этого только прославился.

Мадонна Симонетта улыбнулась своему рыцарю и наклонила къ нему свою красивую головку съ пышной прической, въ которой вился змѣй изъ черной эмали. Черезъ плечо у нея былъ накинутъ пестрый шарфъ, и это давало ей видъ восточной царицы, принимавшей какого-нибудь героя, вернувшагося изъ далекихъ странъ.

Флорентинки пѣли:

«О любовь! Будь съ нами во время нашего праздника и нашихъ танцевъ. Пусть удалится отсюда тотъ, кто не влюбленъ».

И эта пѣснь сопровождалась легкими покачиваніями ихъ гибкихъ тѣлъ, покрытыхъ бѣлоснѣжными тюниками.

Вдругъ звонкіе голоса смолкли, и на всѣ четыре стороны зазвучали трубы. Участники турнира садились на лошадей. Смолкли и трубы, и настала жуткая тишина, словно передъ битвою. Затѣмъ золотые стволы трубъ еще разъ поднялись всѣ кверху. Троекратный сигналъ вызова огласилъ воздухъ. Всадники попарно стали другъ противъ друга.

На ихъ головахъ красовались странныя каски: однѣ изображали медвѣжью или кабанью голову, на гребнѣ другихъ развѣвались саламандры, покачивая раздвоеннымъ языкомъ. Латы представляли какъ бы крылья дракона, на другихъ красовалось вооруженіе миланской работы изъ вороненой стали съ арабесками.

Джованни Кавальканти и Гиригоръ Марсуппини уже неслись другъ на друга. Они сшиблись съ великимъ шумомъ, ихъ копья были сломаны и разлетѣлись блестящими обломками. Отъ удара обѣ лошади упали на колѣни, но всадники, удержавшись на сѣдлѣ, быстро подняли ихъ съ помощью шпоръ. Разъѣхавшись, они снова сшиблись съ прежней яростью. Копья снова разлетѣлись въ куски, и на этотъ разъ щиты были пробиты. Затѣмъ выступили Бенчи и Ринуччини и столкнулись съ такою силою, что оба упали съ лошадей. Въ одно мгновеніе они были уже опять на лошадяхъ и снова неслись по ристалищу. Мужчины кричали, аплодировали, женщины вставали съ сидѣній, чтобы ободрить бойцовъ. Одна изъ нихъ лишилась чувствъ, увидя, какъ упалъ ея рыцарь. Другая въ этомъ случаѣ гнѣвно вскрикнула и разорвала свой шитый золотомъ платокъ.

Марко Альдобранди, повидимому, мало интересовался тѣмъ, что происходило на аренѣ. Наоборотъ, Боттичелли смотрѣлъ съ страстнымъ вниманіемъ: его глаза блестѣли, какое-то благородное опьянѣніе одушевляло его лицо, потерявшее свои обычное мечтательное или ироническое выраженіе. Это дикое проявленіе энергіи соотвѣтствовало его темпераменту, полному отваги, несмотря на видимую разсѣянность. Обреченный ограниченностью своихъ средствъ и своимъ искусствомъ на спокойное существованіе, онъ старался смягчать свои воинственные инстинкты, мучившіе иной разъ даже наиболѣе созерцательныхъ художниковъ.

Турниръ продолжался и послѣ полудня. Многіе бойцы оказывали чудеса храбрости, но не могли вырвать побѣду у славнаго Джуліано. Онъ вывелъ изъ строя пять противниковъ, и мадонна Симонетта собственноручно вручила ему пальму первенства. Въ предшествіи своего знамени, онъ вернулся во дворецъ Медичи, везя съ собою добычу, взятую отъ противниковъ. Альдобранди и Сандро уже покинули мѣсто турнира.

Они шли, не имѣя опредѣленной цѣли. Художникъ, съ фамильярностью артиста, который умѣетъ щадить самолюбіе молодого сеньора, продолжалъ поучать своего друга.

— Вести такую жизнь, мессеръ, большая нелѣпость. Вы знатны, богаты и созданы для того, чтобы влюбляться въ женщинъ. Вы оскорбляете Провидѣніе, пренебрегая дарами, которыми оно такъ щедро васъ осыпало. Какъ! Портить свою жизнь изъ-за того, что одна женщина сопротивляется вамъ? Стоитъ ли вѣшать носъ изъ-за того, что не удается жениться на особѣ, которая послѣ свадьбы можетъ оказаться самой непріятной женой?

— Сандро!

— Вотъ я, напримѣръ, видѣлъ однажды во снѣ, будто я женатъ, и проснулся въ такомъ ужасѣ, что вскочилъ съ кровати, хотя было еще темно. Быстро одѣвшись, я выскочилъ, какъ сумасшедшій, и бродилъ по Флоренціи до самой зари. Мысль о томъ, что я, Сандро Боттичелли, на всю жизнь связанъ съ женщиной, жгла мой мозгъ. Женатъ! Какая глупость! А вы еще жалуетесь, что судьба васъ бережетъ! Надо, наоборотъ, только поздравлять себя.

Марко Альдобранди молчалъ. Жизнерадостная воркотня Сандро не могла его ни разсердить, ни развлечь. Онъ шелъ, опустивъ голову, медленными шагами, и его спутнику приходилось подлаживаться къ его походкѣ. На каждомъ шагу большія группы быстро перегоняли ихъ. Везъ сомнѣнія, эти люди спѣшили на какой-нибудь другой праздникъ, привлекавшій всѣхъ зѣвакъ Флоренціи.

Когда оба друга подошли къ Барджелло, разукрашенному, какъ въ большой праздникъ, огромными орифламмами, Альдобранди остановился.

— Прощай, Сандро, — сказалъ онъ Боттичелли, протягивая ему руку. — Сегодня я для тебя слишкомъ унылый собесѣдникъ.

— Какъ, мессеръ!.. Вы можете говорить…

— Я усталъ. Нужно имѣть большое горе, чтобы не развеселиться отъ тебя. Благодарю тебя за твою дружбу.

Они разстались.

Оставшись одинъ, Боттичелли пожалъ плечами.

— Ни былъ почти въ томъ же положеніи, когда Лиза покинула меня. Правда, я утѣшился. Но этотъ бѣдный Альдобранди не знаетъ живописи.

Машинально онъ направился вслѣдъ за толпою на площадь Сеньоріи и черезъ нѣсколько минутъ былъ тамъ. Площадь была превращена въ обширную арену съ перегородками и помостами. Не безъ труда удалось Сандро найти себѣ мѣстечко. На площади должны были появиться всякаго рода звѣри на свободѣ и въ клѣткахъ — быки, дикія лошади, волки, кабаны и собаки, имѣвшія такой страшный видъ, что всѣ спрашивали, какіе это звѣри.

Предполагалось, что всѣ эти звѣри растерзаютъ другъ друга. У флорентійскаго народа временами проявлялась жестокость, и танцевъ и рыцарей ему было мало.

Но всеобщее ожиданіе было обмануто. Дикія лошади, привыкшія къ зеленому раздолью Мареммъ, ржали отъ безпокойства и удивленія при видѣ загородокъ, въ которыхъ онѣ очутились. Онѣ пронеслись по площади раза два дикимъ галопомъ и вдругъ остановились, нюхая эту странную почву, пахнувшую пылью вмѣсто травы. Быки, поднявъ черныя свои морды къ величавому старому дворцу, древнему свидѣтелю столькихъ революцій, сильно, но не гнѣвно ревѣли, какъ они должны были ревѣть въ храмахъ древняго Египта. Собаки и волки, которыхъ легко было смѣшать между собою, стояли неподвижно, какъ ихъ изображенія на бронзовыхъ римскихъ цоколяхъ, и продолжали тупо смотрѣть въ пространство, ничего не видя.

Черезъ нѣсколько минутъ почти всѣ животныя легли на землю: нѣкоторыя, видимо, даже дремали.

— Львовъ! — закричалъ кто-то. — Пусть приведутъ львовъ!

Флоренція любила львовъ и гордилась ими. Они содержались на общественный счетъ, ибо нельзя было этого не сдѣлать для царей звѣринаго царства, которые вмѣстѣ съ лиліей входили въ эмблему города и выражали его двойственный характеръ — то величавый и кроткій, то неумолимый и непреклонный. Развѣ Донателло не создалъ собственными руками изображеніе льва, которое пользовалось такою любовью народной, этого Марцокко, голова котораго напоминала человѣческое лицо? Городъ любилъ львовъ и живо интересовался появленіемъ у нихъ дѣтенышей. Годъ, когда не было новаго львенка, считался печальнымъ годомъ.

Устроители праздника предвидѣли всѣ желанія толпы, даже это. Едва народъ потребовалъ львовъ, какъ они явились.

Они вышли на арену обычнымъ образомъ, т. е. торжественно и величаво. На срединѣ они остановились, моргая глазами, отвыкшими отъ сильнаго дневного свѣта. Безъ сомнѣнія, и яркіе цвѣта толпы подѣйствовали на нихъ болѣзненно. Затѣмъ они широко открыли пасть, но ограничились легкимъ ревомъ.

Толпа роптала. Всѣ были недовольны тѣмъ, что львы отказываются отъ своего львинаго ремесла и не желаютъ никого терзать. Ихъ бранили, бросали въ нихъ камнями, что было уже нѣкоторымъ святотатствомъ противъ этихъ древнихъ хранителей города.

Вдругъ раздался голосъ:

— Остановитесь! Почтите указаніе судьбы! Небо хочетъ, чтобы отнынѣ Флоренція жила въ мірѣ, ибо животныя, служащія ей символомъ, вдругъ измѣнились и отказались навсегда отъ своей свирѣпости.

Народъ въ восторгѣ захлопалъ оратору и привѣтствовалъ криками львовъ, которые попрежнему находились въ апатіи.

Въ этотъ моментъ выпустили на арену безобразное существо съ длинными и тонкими ногами, худымъ тѣломъ и гигантской шеей. Многіе видѣли жираффу въ первый разъ и встрѣтили ее криками изумленія. Животное смѣло выскочило на арену, сдѣлало нѣсколько прыжковъ и вдругъ бросилось бѣжать со всѣхъ ногъ. Быки, волки, лошади, быки, не боявшіеся даже львовъ, въ ужасѣ бросились въ разныя стороны. Бѣшеная скачка поднялась на аренѣ. Черныя, бѣлыя, желтыя массы, смѣшиваясь, прыгали другъ черезъ друга. Можно было подумать, что это шабашъ демоновъ, принявшихъ видъ звѣрей. Одни только львы оставались неподвижны. Въ этомъ увидѣли предзнаменованіе, что Флоренція, непоколебимая и могучая, какъ они, одолѣетъ всѣ попытки ея враговъ.

Между тѣмъ Альдобранди медленно шелъ къ своему дворцу. Вдругъ ему преградила путь толпа: навстрѣчу двигалось тріумфальное шествіе. Во главѣ его ѣхалъ молодой человѣкъ, одѣтый по-королевски, на бѣломъ конѣ. За нимъ двигалась раззолоченная колесница на массивныхъ колесахъ. Она изображала собою волшебный замокъ, на верху котораго находился земной шаръ. На немъ стоялъ амуръ, распростиравшій свою власть на весь земной шаръ. Амура изображалъ молодой человѣкъ, старавшійся выразить на своемъ красивомъ лицѣ дикій деспотизмъ. Онъ былъ вооруженъ лукомъ, сзади у него были придѣланы крылья, одежда блестѣла, какъ груда разноцвѣтныхъ камней. За нимъ шли пѣвцы и музыканты; подъ звуки голосовъ и инструментовъ вокругъ носились группы дѣтей, которыя время отъ времени разлетались въ стороны, какъ цвѣты разорванной гирлянды.

«Амуръ, амуръ!» повторялось въ пѣсняхъ, и это слово жестоко мучило молодого Альдобранди. Слезы показались у него на глазахъ. Среди толпы, прославлявшей любовь, онъ одинъ былъ въ отчаяніи.

Наконецъ онъ выбрался изъ толпы, оглушенный ея шумнымъ весельемъ, и очутился передъ своимъ дворцомъ. Какъ всѣ дворцы Флоренціи той эпохи, онъ походилъ скорѣе на крѣпость или тюрьму, съ его рѣдкими, неправильно размѣщенными окнами, съ узкими бойницами, достаточными лишь для того, чтобы пропустить стрѣлу или взглядъ часового, обостренный подозрительностью и страхомъ. Въ главныхъ воротахъ была продѣлана форточка, черезъ которую прежніе Альдобранди, принужденные вслѣдствіе вспышки народной ярости жить исключительно тѣмъ, что давали имъ ихъ мызы, получали отъ своихъ кліентовъ бутылку вина или корзину съ оливками. Достигнувъ цвѣтущаго состоянія, они сохранили эту скромную Форточку въ знакъ воспоминанія о былыхъ невзгодахъ. Пронесшіяся надъ Флоренціей революціи разрушили башню дворца, которую запрещено было строить вновь.

Марко Альдобранди прошелъ черезъ маленькій дворикъ, гдѣ билъ фонтанъ, и поднялся по лѣстницѣ, по стѣнамъ которой висѣли гербы и древнія знамена. Направляясь къ себѣ въ комнату, онъ долженъ былъ пройти потемнѣвшую уже галерею, которая шла вокругъ всего дома, и не замѣтилъ своихъ родителей, которые бесѣдовали между собою, тихо подвигаясь впередъ.

Въ своемъ зрѣломъ возрастѣ Аверардо Альдобранди былъ красивъ не менѣе сына. Черное платье придавало ему видъ члена магистратуры или священника. Однако его бритое, по флорентійскому обычаю, лицо озарялось огненными глазами, бросавшими загадочные взгляды. На головѣ у него была шапочка, придававшая ему сходство съ средневѣковымъ ученымъ. Говорилъ онъ тихо и важно, и отъ этого его сдержанный голосъ становился еще властнѣе.

Мадонна Джованна Лофранки, его жена, сохраняла благородную прелесть, едва начинавшую увядать. Въ ней чувствовалось присутствіе сильныхъ страстей и мечтаній, подавленныхъ дисциплиной семейной жизни. Можетъ быть, она и не была счастлива, но располагала тѣмъ прочнымъ и меланхоличнымъ благополучіемъ, которое дается честнымъ образомъ жизни.

— Ванна, — сказалъ мессеръ Аверардо': — меня безпокоитъ нашъ сынъ.

Мадонна Альдобранди сдѣлала движеніе: ея взглядъ съ безпокойствомъ устремился на мужа. Его слова встревожили ея нѣжную любовь къ сыну, тѣмъ болѣе, что она знала, какъ несклоненъ ея мужъ къ напраснымъ тревогамъ. Нужны были серьезныя основанія, чтобы этотъ человѣкъ почувствовалъ безпокойство.

— Въ чемъ дѣло? — спросила она слегка дрожащимъ голосомъ.

— Не замѣчаешь ли ты, какъ онъ сталъ мраченъ послѣднее время?

— Да, пожалуй. Но это меня не удивило, Марко часто бываетъ въ такомъ сосредоточенномъ, мечтательномъ настроеніи. Мы живемъ очень тихо и удаленно; можетъ быть, онъ иногда скучаетъ.

Она не рѣшалась болѣе прозрачно упрекнуть мужа за то, что, ради прежнихъ непріятностей, онъ удалился отъ политической дѣятельности и, благодаря своему характеру, наложилъ на всю семью какое-то принужденіе, отъ котораго прежде всего страдала она сама. Мессеръ Альдобранди принималъ у себя очень ограниченное число знакомыхъ его возраста, раздѣлявшихъ его взгляды. Не питая вражды къ Медичи, онъ тѣмъ не менѣе раздѣлялъ предубѣжденія противъ нихъ аристократической партіи.

Онъ понялъ намекъ жены и ему стало обидно.

— Мы живемъ такъ, какъ должны жить порядочные патриціи въ такое время, когда купцы становятся королями. Но я никогда не препятствовалъ Марку искать развлеченій на сторонѣ, если онъ не можетъ найти ихъ здѣсь въ домѣ. Я даже поощрялъ его къ этому. Еще сегодня утромъ я предлагалъ ему отправиться на этотъ турниръ на площади Санта Кроче. Флорентинецъ благороднаго рода не долженъ терять случая сразиться оружіемъ и прославить свое имя. Можетъ быть, ему удалось бы вырвать побѣду у Джуліаной это, признаюсь, доставило бы мнѣ нѣкоторое удовлетвореніе. Но онъ самъ не хотѣлъ. Онъ чувствовалъ себя, по его словамъ, не совсѣмъ хорошо. Конечно, дѣло не въ этомъ. Тутъ есть нѣчто другое. Онъ печаленъ и потерялъ ко всему вкусъ… Марко влюбленъ.

— Ты думаешь? — вскричала она, наивно испугавшись.

То было обычное чувство матерей, которыя боятся превратностей любви для своихъ сыновей. Вторымъ чувствомъ была, наоборотъ, безсознательная радость. Ея сынъ влюбленъ. Ея сынъ спасенъ отъ той однообразной и скучной жизни, которая давила всѣхъ въ этомъ домѣ.

— Я не говорю, что это простое любовное увлеченіе молодого человѣка, — продолжалъ мессеръ Аверардо медленно. — Я и самъ не безпокоился бы объ этомъ. Но тутъ дѣло другое. Марко влюбленъ искренно и безнадежно.

— Что ты говоришь, Аверар до? Нашъ Марко очень красивъ, и ни одна женщина не отвергла бы его любовь. Онъ богатъ и знатенъ, и любые родители станутъ искать родства съ нимъ.

— Любовь капризна, Ванна. Женщины слѣпы, а мужчины несправедливы. Нашъ сынъ, должно быть, любитъ чистую дѣвушку, ибо въ его скорби я вижу большое уваженіе къ той, которая его причиняетъ. Несомнѣнно, что онъ получилъ отказъ. Я боюсь, что его любовь такого рода, что она болѣе разрушаетъ энергію и отравляетъ существованіе, чѣмъ бурная страсть, которая потухаетъ, бросивъ нѣсколько искръ. Никто изъ Альдобранди не долженъ быть жертвой такого жалкаго безумія.

— Что же дѣлать?

— Пойди за нимъ, Ванна. Онъ съ тобою будетъ говорить откровеннѣе, чѣмъ со мной. Ты сумѣешь лучше втолковать ему, что ему дѣлать. Узнай также имя той, которая повергаетъ его въ такое отчаяніе.

Мадонна Альдобранди быстро пошла по галереѣ, которая дѣлалась все темнѣе и темнѣе. Сдѣлавъ затѣмъ поворотъ, она толкнула одну изъ дверей и очутилась въ комнатѣ сына.

Марко лежалъ въ большомъ креслѣ, оперевшись на локотникъ. Его лицо было закрыто рукой". Судя по его неподвижности, можно было бы подумать, что онъ спалъ.

— Марко, — тихо сказала Монна Ванна.

Онъ вздрогнулъ.

— Это вы, матушка?

Онъ посмотрѣлъ на нее, какъ человѣкъ, только что проснувшійся, дѣлающій усилія, чтобы узнать внезапно представшее передъ нимъ знакомое лицо.

Монна Ванна прежде, чѣмъ говорить и разспрашивать его, инстинктивно подошла къ нему и стала тихонько его ласкать, гладя рукой его вьющуюся шевелюру. Это прикосновеніе разбудило въ немъ воспоминаніе о томъ, какъ онъ, бывало, прижимался къ матери, и это одно должно было вызвать въ немъ прежнюю откровенность и заставить его прибѣгнуть къ родительской помощи, которую она ему несла.

— Марко, — сказала она, — ты страдаешь, ты несчастенъ!

И она пристально вперила въ него взоръ, но безъ той повелительной настойчивости, которая рискуетъ раздражить, а не утѣшить скорбь.

Марко, въ свою очередь, взглянулъ на нее. Чувствуя, можетъ быть, что она разгадала его, онъ хотѣлъ было замкнуться въ своей тайнѣ, не принимать изъ гордости утѣшеніе, съ которымъ она къ нему обращалась. Но его сопротивленіе не устояло передъ той кротостью, которая свѣтилась въ ея глазахъ. Указывая на его страданіе, мать заставляла его жалѣть себя самого. Остатокъ гордости вдругъ растаялъ въ немъ, онъ схватилъ мать за руку, и Монна Ванна почувствовала на ней горячую слезу.

— Я должна была замѣтить это раньше, — сказала она. — Я очень упрекаю себя за это. Мать не всегда отдаетъ себѣ отчетъ о томъ моментѣ, когда ея сынъ дѣлается способнымъ страдать, какъ настоящій мужчина. Ей все кажется, что еще вчера она утѣшала его въ его дѣтскихъ горестяхъ. Но твой отецъ замѣтилъ твою печаль и обратилъ на нее мое вниманіе. Ты любишь кого-нибудь?

— Да, матушка.

— Особу, на которой не можешь жениться?

— Да.

— Ты увѣренъ въ этомъ?

— Она презираетъ меня. Никогда она не согласится быть моей женою.

— Кто знаетъ? Иногда думаешь…

— Нѣтъ, матушка. Я все разскажу вамъ.

И онъ началъ разсказывать опять все то, о чемъ онъ уже бесѣдовалъ съ Сандро.

Она слушала его съ трепетомъ. Эта любовь сына живо напомнила ей то время, когда она сама любила молодого гибеллина, ставшаго потомъ ея супругомъ. Она негодовала на гордую дѣвушку, которая могла смотрѣть на Марко и не преклониться передъ нимъ. Она не могла допустить, чтобы ея непонятный отказъ нельзя было взять назадъ.

— Она смягчится, — сказала она. — Вотъ ты увидишь. Я познакомлюсь съ ней, если это будетъ необходимо. Твой отецъ самъ пойдетъ просить ея руки у ея родителей. Судя по всему тому, что ты мнѣ разсказываешь, она навѣрно патриціанскаго происхожденія. Не падай духомъ, сынъ мой. Но ты мнѣ не сказалъ, какъ ее зовутъ.

— Фьямма Джинори.

— Какъ?

Онъ повторилъ громче это дорогое ему имя. На лицѣ мадонны Ванны выразилось безпокойство, ея руки опустились.

— Ахъ, бѣдный мой Марко! Ты былъ правъ. Объ этомъ нечего и говорить. Мы ничего не можемъ сдѣлать для тебя.

Онъ всталъ, задыхаясь.

— Вамъ что-нибудь извѣстно, матушка?

— Дочь Джинори уже обручена… нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.

— Кто вамъ объ этомъ сказалъ?

— Мадонна Торриджіани, одна изъ тѣхъ немногихъ знакомыхъ, которая еще заходитъ ко мнѣ.

— Въ такомъ случаѣ, дѣйствительно, все погибло.

Онъ обнялъ мать и тихо рыдалъ у нея на плечѣ. Вдругъ ревнивая мысль ужалила сердце молодого человѣка. Онъ вспомцилъ о томъ, кто у него похитилъ Фьямму. Онъ сразу выпустилъ мать изъ объятій щ хрипло спросилъ:

— За кого же она выходитъ замужъ?

— Постой… Мадонна Торриджіани мнѣ называла. Она выходитъ замужъ за… да, за дворянина, изъ Пистойи… Бартоломео Канцельери. Онъ, кажется, живетъ во Флоренціи.

— Канцельери? Вотъ какъ! Отлично, это будетъ прекрасно!

И онъ смѣялся, а лицо его темнѣло.

— Канцельери, дѣйствительно, знаменитый родъ. Вы это вѣрно сказали, матушка. Они всѣ запятнаны знаменитыми преступленіями. Сколько они убили за два вѣка однихъ родичей Панчіатики — своихъ враговъ. Среди Черныхъ нѣтъ разбойниковъ, болѣе знаменитыхъ. Да Фьямма нашла себѣ супруга, изъ-за котораго многіе будутъ ей завидовать.

Черты его лица исказились, глаза расширились. Онъ съ силою прикусилъ себѣ губу.

— Но этого не будетъ. Говорю вамъ, матушка, что этого не будетъ. Я его убью, этого разбойника. Какъ! этотъ рыжій звѣрь вылѣсаетъ изъ своей берлоги въ Пистойѣ и является даже во Флоренцію, чтобы похищать нашихъ женщинъ! Я этого не потерплю. Я поражу его кинжаломъ въ день свадьбы, вырву у него сердце и брошу его своимъ собакамъ!

Онъ сталъ неузнаваемъ. Дикій духъ предковъ ожилъ въ немъ. Его лицо стало похоже на мраморную маску съ покрытыми пѣной губами. Потемнѣвшая уже комната приняла какой-то зловѣщій видъ. Сквозь окно пробивался лунный свѣтъ, свинцомъ ложившійся на старинное оружіе и угловатую мебель, которая отбрасывала длинную тѣнь. Этотъ свѣтъ дѣлалъ и самого Марко похожимъ на привидѣніе. Страсть, унаслѣдованная отъ двадцати поколѣній, заставляла дрожать все его тѣло.

— Марко, умоляю тебя, успокойся. Мнѣ страшно.

Рядомъ съ ней она видѣла уже не своего сына. То былъ самецъ этой страшной расы, рыкавшій отъ гнѣва въ ночной тиши.

Наступилъ наконецъ день, когда мессеръ Бартоломео Канцельери долженъ былъ жениться на дочери Фалько Джинори, прекрасной, какъ миѳологическія воительницы. Члены рода Канцельери были знамениты тѣмъ, что, враждуя вѣками съ родомъ Панчіатики, залили кровью всю Пистойю. Враждебныя столкновенія этихъ двухъ родовъ разорили весь городъ и его окрестности. Но Канцельери сумѣли пріобрѣсти себѣ болѣе свирѣпую репутацію, чѣмъ ихъ противники. Они числились въ рядахъ недовольныхъ Медичисами, которыхъ они обвиняли въ покровительствѣ Панчіатикамъ. Ихъ подозрѣвали въ интригахъ и проискахъ, но Лоренцо и Джуліано щадили ихъ изъ политическихъ расчетовъ, желая дѣйствовать только противъ своихъ явныхъ враговъ. Поэтому-то они и не противились браку Бартоломео съ Фьяммой:

Въ это утро Марко, уступая слезнымъ мольбамъ своей матери, не выходилъ изъ дому. Онъ заперся въ своей комнатѣ. По мѣрѣ того, какъ приближался роковой часъ, его гнѣвъ и лихорадка усиливались. Фьямма, потерянная для него, сейчасъ должна стать женою другого!

Стояло чудное апрѣльское утро. Марко, стоя у окна, смотрѣлъ на небо. Оно было такого синяго цвѣта, что казалось моремъ, висѣвшимъ надъ сѣрыми желѣзными дворцами. Онъ вспоминалъ, какъ иногда въ этомъ чудномъ небѣ вдругъ вспыхивала молнія. Ему хотѣлось, чтобы оно сейчасъ превратило Флоренцію въ костеръ. Такъ какъ этого не случилось, то онъ поднялъ кулаки къ небу и сталъ яростно произносить богохульства.

Вмѣсто грома послышалась нѣжная музыка, волны которой переливались черезъ стѣны древняго дворца и проникали сюда, въ его комнату, словно дуновеніе весенняго теплаго вѣтерка. То былъ свадебный колокольный звонъ.

Въ эту минуту Марко Альдобранди, забывъ свое обѣщаніе, которое онъ далъ матери, бросился, какъ бѣшеный звѣрь, къ стѣнѣ, на которой висѣли кинжалы. Онъ схватилъ одинъ изъ нихъ и съ видомъ сумасшедшаго человѣка принялся его разсматривать, воображая, какъ онъ сейчасъ убьетъ имъ Бартоломео Канцельери.

Вдругъ онъ уронилъ его на полъ.

Звонъ колоколовъ внезапно перемѣнился. Заглушая свадебные переливы колоколовъ, вдругъ могуче пронесся густой торжественный ударъ, словно жалоба, вырванная изъ нѣдръ мѣди какой-нибудь сверхчеловѣческой пыткой.

Дрожь пробѣжала по тѣлу молодого человѣка: неужели небо, которое онъ вызывалъ сейчасъ, рѣшило вмѣшаться, и произошла катастрофа, о которой жалобно звонили теперь колокола?

Инстинктивно онъ бросился къ окну и прислонилъ къ стеклу свои блѣдный лобъ.

Онъ вздрогнулъ еще разъ. Вся улица была полна черныхъ призраковъ, державшихъ свѣчи. Марко узналъ въ нихъ монаховъ ордена Милосердія, которые обыкновенно сопровождали мертвыхъ. Колокола продолжали неумолчно и жалобно звучать. Очевидно, умеръ кто-то важный и знатный.

Марко, пришедшій въ себя отъ страха, задавалъ себѣ вопросъ:

— Кого же это хоронятъ?

На усѣянныхъ цвѣтами носилкахъ, съ открытымъ по итальянскому обыкновенію лицомъ, лежала прекраснѣйшая изъ покойницъ, супруга мессера Веспуччи и возлюбленная Джуліано, мадонна Симонетта. Она умерла двадцати трехъ лѣтъ отъ роду, и за ея гробомъ шла вся Флоренція — принцы, обыватели, художники, юноши, женщины.

При видѣ этого потрясающаго зрѣлища Марко Альдобранди вдругъ постигъ ничтожество всего земного. Такая мысль заставляла иныхъ запираться въ монастырь, но на молодого человѣка она подѣйствовала совершенно иначе.

Отъ пышной похоронной процессіи онъ перевелъ свой взоръ на синее блестящее небо.

— Красота, любовь, слава — все это суета. Итакъ, будемъ жить! — промолвилъ онъ про себя.

КНИГА ВТОРАЯ.

Любовь.

— Сюда, Тамбуро, Кастаньо, Россина! Сюда! Берегитесь, голубчики, лошадиныхъ копытъ!

Егерь шумѣлъ гораздо больше, чѣмъ цѣлая стая, рычавшая отъ нетерпѣнія. Колпачки на, соколахъ позвякивали словно нестройный хоръ колокольчиковъ. Дворъ виллы Медичи въ Фьезоле былъ полонъ радостнаго оживленія, которое предшествуетъ отправленію на охоту.

Приглашенные на охоту дамы и кавалеры выходили на дворъ парами Первыми были готовы къ отъѣзду сами хозяева — Лоренцо и Джуліано.

— Гдѣ же Луиджи Пульчи? — спросилъ Лоренцо, ища глазами своего любимца. — Онъ, должно быть, спрятался, чтобы не ѣхать съ нами.

— Ба! — воскликнулъ Джуліано: — вѣдь онъ такъ лѣнивъ. Онъ или спитъ, или грезитъ о какомъ-нибудь сонетѣ.

— Очень можетъ быть. Эй, Пульчи! Отвѣта нѣтъ. На коней! Позвольте вамъ помочь, мадонна.

Съ этими словами онъ обратился къ изящной молодой женщинѣ, которая собиралась сѣсть на лошадь и уже положила руку на сѣдло малиновой кожи. Онъ подсадилъ ее своей нервною рукой. То была Лукреція Донати, возлюбленная властителя Флоренціи.

Лоренцо былъ женатъ, какъ требовала его политика, на патриціанкѣ изъ Рима, приходившейся сродни папѣ. «Сегодня, — небрежно писалъ онъ въ концѣ письма, — меня женили на Кларисѣ Орсини». Эта Орсини не существовала, впрочемъ, ни для него, ни для его придворныхъ. Донати была его единственной владычицею. Эта страсть возникла довольно страннымъ образомъ.

Она началась съ того дня, какъ онъ вмѣстѣ съ братомъ шелъ за гробомъ Симонетты Веспуччи, прекраснѣйшей изъ покойницъ. Видя, что ее оплакиваетъ весь городъ, онъ сказалъ себѣ, что красота есть дивная вещь, если объ ней такъ скорбятъ. Ему захотѣлось любить самому. Тутъ-то и встрѣтилась ему мадонна Лукреція.

Она отличалась необыкновенной красотою, особенно когда улыбалась, сидя въ отдѣланномъ серебромъ платьѣ на бѣлой, какъ снѣгъ, лошади, носившей кличку «Горностайчикъ». То былъ подарокъ Лоренцо, который онъ передалъ ей съ сонетомъ. Легкой рукой она держала пурпуровые повода.

Лоренцо былъ гигантъ, съ некрасивымъ лицомъ, съ черными волосами и смуглой кожей. Его профиль выдавалъ мыслителя и бойца. Губы его были толсты, а глаза изумительны.

Рѣшетчатыя ворота отворились настежь, и кавалькада пустилась въ путь. Всѣ эти разодѣтые въ яркія платья синьоры и дамы, державшіе на рукахъ соколовъ, сидѣли на коняхъ съ лебедиными шеями и мѣрно подвигались впередъ, напоминая собою шествіе волхвовъ, изображеніемъ котораго Гоццоли разукрасилъ стѣны дворца Медичи. Ихъ силуэты рѣзко выдѣлялись на синевѣ лѣтняго неба.

Въ этой кавалькадѣ было, впрочемъ, одно существо, которое двигалось какъ-то не совсѣмъ увѣренно. Не привыкнувъ вставать рано, оно еще чувствовало себя не выспавшимся. Этотъ человѣкъ едва держалъ повода и покачивался на сѣдлѣ, какъ пьяный.

— Взгляните на мессера Діониджи, — сказалъ одинъ кавалеръ своему сосѣду. — Онъ похожъ на мужика, который выпилъ слишкомъ много соку при сборѣ винограда. Честное слово, онъ упадетъ.

Едва онъ успѣлъ промолвить эти слова, какъ Діониджи тяжело грохнулся на землю.

Къ несчастью, онъ упалъ на лѣвую сторону, такъ что соколъ, котораго онъ держалъ на рукѣ, очутился подъ нимъ.

Всѣ бросились къ нему на помощь.

— Вы не ушиблись, Діониджи? — спросилъ Лоренцо.

— Я-то нѣтъ, — отвѣтилъ онъ: — но вотъ онъ…

У сокола было сломано крыло, и весь онъ былъ помятъ.

— Это жаль! — вскричалъ Лоренцо слегка гнусавымъ голосомъ, — Хорошая была птица. Теперь ужъ онъ не годится для охоты. Что же вы хотите теперь дѣлать?

— Я лягу, — отвѣчалъ Діониджи, зѣвая. — Чортъ бы побралъ всѣхъ этихъ соколовъ и всякія охоты! Мнѣ страшно хочется спать.

Онъ опять взобрался на лошадь, конечно, не такъ скоро, какъ онъ съ нея спустился и затрусилъ по направленію къ Фьезоле, преслѣдуемый смѣхомъ и шутками всей компаніи.

Кавалькада тронулась дальше. Мадонна Лукреція ѣхала во главѣ ея между Лоренцо и Джуліано, который со времени кончины Симонетты не могъ стряхнуть съ себя уныніе и напрасно старался попасть въ веселый тонъ общества.

Чѣмъ дальше подвигалась кавалькада, тѣмъ шире открывалась зеленая флорентійская равнина, испещренная кое-гдѣ сѣрыми и черными пятнами кипарисовъ и оливковыхъ деревьевъ. По срединѣ ея мягко разстилался городъ, къ востоку равнина терялась въ безконечной дали, лишь кое-гдѣ бѣлѣли виллы съ плоскими крышами. Весь ландшафтъ носилъ дѣвственный характеръ, производившій, однако, впечатлѣніе могущества и красоты. Блескъ Арно, зажатой среди холмовъ на горизонтѣ, привлекалъ къ себѣ взоръ своей сверкающей бѣлизной.

Мадонна Нера Франджипани, ѣхавшая въ послѣднемъ ряду кавалькады, остановила свою лошадь и обернулась на сѣдлѣ, чтобы полюбоваться красотою долины. Ея топкія ноздри раздувались, губы открывали влажные зубы, какъ будто она хотѣла разомъ втянуть въ себя всю свѣжесть этой атмосферы. Освѣщенная солнцемъ съ своими черными глазами и волосами, она была похожа на ночь, отступающую передъ восходящимъ днемъ.

Все въ ней было полно блеска и таинственности. Со времени ея вдовства жизнь ея была мало извѣстна. Она жила въ замкѣ Винчильята одна, располагая цѣлой арміей слугъ. Ее обвиняли, но совершенно бездоказательно, въ многочисленныхъ тайныхъ любовныхъ похожденіяхъ. Такъ какъ она была очень красива, то Медичи не разъ приглашалъ ее на празднества, ужины и охоту, гдѣ она блистала высокомѣрной и равнодушной красотой.

— Мадопна, вы сіяете, какъ это утро.

Эти слова произнесъ чей-то молодой голосъ, заставившій ее вздрогнуть и выйти изъ своего мечтательнаго настроенія. Сообразивъ, кому принадлежалъ этотъ голосъ, она удостоила улыбнуться въ отвѣтъ.

То былъ Марко Альдобранди.

Какъ не похожъ былъ онъ теперь на того мрачнаго юношу, который годъ тому назадъ блуждалъ въ тоскѣ на площади СантоКроче! Онъ былъ одѣтъ съ такимъ великолѣпіемъ, какъ будто онъ участвовалъ въ какой-нибудь процессіи, а не въ простой охотничьей прогулкѣ. Теперь онъ ничѣмъ не отличался отъ молодыхъ смѣлыхъ красавцевъ, съ которыми дѣти Медичи охотно раздѣляли свои удовольствія. Его отецъ все еще продолжалъ относиться къ Лоренцо недоброжелательно, но не мѣшалъ ему примкнуть къ малому двору. Тамъ его приняли въ высшей степени радушно. Среди всей этой компаніи онъ былъ самымъ веселымъ, самымъ блестящимъ, но и самымъ сумасброднымъ. Никто другой, какъ онъ, выдумывалъ всякія увеселенія. Онъ прожигалъ свою жизнь и постоянно разжигалъ въ себѣ огонь жизнерадостности. Этимъ-то онъ и понравился Нерѣ.

Онъ пустилъ свою лошадь ближе къ ея, такъ что обѣ лошади почти сомкнулись.

— Нера, — тихимъ и ласковымъ голосомъ сказалъ Альдобранди: — вы знаете, что я люблю васъ?

Она снова удостоила его улыбки.

— Вы мнѣ уже объ этомъ говорили.

— Отлично. Въ такомъ случаѣ я скажу вамъ это еще разъ. Я буду кричать объ этомъ до тѣхъ поръ, пока вы этому не повѣрите.

Голосъ его сталъ громче.

— Тише! — сказала она, — Васъ можетъ услышать Паголантоніо. Взгляните, какъ онъ смотритъ въ нашу сторону.

Въ самомъ дѣлѣ, одинъ изъ всадниковъ, ѣхавшій далеко впереди, остановился и оглядывался на нихъ съ недовольнымъ выраженіемъ лица.

— Мнѣ нѣтъ дѣла до Паголантоніо, — съ раздраженіемъ отвѣчалъ Марко.

— Ну, а мнѣ до него есть дѣло. Онъ очень влюбленъ въ меня, и очень меня ревнуетъ. Онъ постоянно рыщетъ вокругъ моего замка.

— Прогоните его, если онъ вамъ надоѣлъ. Позвольте мнѣ заняться этимъ.

— Ни въ какомъ случаѣ. Прежде всего онъ любитъ меня искренно. И, во-вторыхъ, я вовсе не хочу, чтобы между вами была ссора.

Но но ея глазамъ было видно, что она говорила неправду: они вспыхнули при мысли о неожиданной дуэли. Нера принадлежала къ воинственной расѣ. Марко понималъ, что она можетъ полюбить его лишь въ томъ случаѣ, если онъ поразитъ ея воображеніе какимъ-нибудь отважнымъ подвигомъ.

— Все-таки мы кончимъ дуэлью, — рѣзко сказалъ онъ.

— Я не хочу этого. Я, наоборотъ, приказываю вамъ быть добрыми друзьями. Однако мы отстали. Впередъ! Догонимъ остальную компанію.

Съ этими словами она хлестнула свою лошадь, и та пустилась галопомъ. Черезъ нѣсколько секундъ Нера уже была рядомъ съ другими. Марко въ бѣшенствѣ понесся за нею.

Кавалькада достигла плоскогорья, откуда открывался видъ на необъятную тосканскую равнину вплоть до Каррарскихъ горъ. Всадники повернули направо и поѣхали вдоль монастырскихъ стѣнъ. Кавалеры и дамы съ любопытствомъ смотрѣли на францисканцевъ, которые, углубившись въ молитвенники, ходили взадъ и впередъ на лугу, осыпанному лиліями и осѣненному темными кипарисами. Проѣхавъ монастырь, лошади пошли по довольно пустынной дорогѣ, по краямъ которой росли фіалки и дикія розы. Мало-по-малу они спустились въ долину, которая, казалось, существовала нарочно для благородной охоты съ собаками и соколами. Склонъ горъ равномѣрно спускался въ средину долины, которая пересѣкалась углубленіемъ, поросшимъ зеленью. Охотники размѣстились, словно часовые, на опредѣленныхъ мѣстахъ, на половинѣ склона, чтобы удобнѣе было спускать соколовъ на куропатокъ, которыхъ загонщики должны были выпугивать изъ кустовъ. Другіе сопровождали егеря со сворою, который спустилъ своихъ собакъ. Начался обычный на охотѣ шумъ: свистки, крики, лай собакъ.

— Ищи, Скаччьо, ищи! Вотъ наконецъ поднимаются куропатки: одна, двѣ, три… Тутъ ихъ цѣлыя тысячи! Здѣсь! Сюда! — слышались голоса.

Соколы и ястреба парили въ воздухѣ, готовясь одинаково яростно наброситься на свою добычу. Ихъ колокольчики звенѣли на разные голоса. Одинъ соколъ подрался съ своимъ сотоварищемъ. Птицы вцѣпились другъ въ друга. Хозяева осыпали ихъ бранью. Другой, слишкомъ слабый и трусливый, видимо, не справился съ своей добычей, которая вырвалась у него и улетѣла.

Соколъ Неры дѣлалъ чудеса. Не было равнаго ему, который умѣлъ бы такъ нападать на куропатокъ. Единственнымъ его недостаткомъ была излишняя горячность; его боевой темпераментъ напоминалъ его хозяйку. Онъ такъ увлекся охотой, что нельзя было заставить его вернуться къ ней на руку. Мадонна Франджипани безумно мчалась за своей птицей, безпрестанно подстегивая свою лошадь. Наконецъ, чтобы дать соколу отдохнуть, она остановилась, стала его звать и протягивала ему руку. Но все было напрасно.

Въ нѣсколько скачковъ своего коня Альдобранди былъ уже около нея. Рискуя быть исцарапаннымъ, онъ схватилъ сокола, надѣлъ ему колпачокъ на голову и посадилъ его на руку мадонны. Но прежде, чѣмъ отъѣхать отъ нея, онъ напечатлѣлъ долгій поцѣлуй на ея ручкѣ, затянутой въ перчатку, поверхъ которой блестѣли драгоцѣнныя кольца.

Одинъ изъ охотниковъ съ бѣшенствомъ смотрѣлъ на эту сцену. То былъ Паголантоніо. Воспользовавшись моментомъ, когда Лоренцо подозвалъ къ себѣ Альдобранди, онъ подъѣхалъ къ молодой женщинѣ.

— Разрѣшите привѣтствовать васъ, мадонна? — спросилъ онъ иронически. — Я не смѣлъ подъѣхать къ вамъ раньше: вы, видимо, наслаждались обществомъ мессера Альдобранди.

— Альдобранди въ самомъ дѣлѣ мнѣ нравится, — отвѣчала она сухо.

— Онъ очень счастливъ. Онъ очень усердно ухаживаетъ за вами съ нѣкотораго времени… Вы увѣрены, что онъ дѣйствуетъ искренно?

— Вотъ нелѣпый вопросъ, другъ мой. Я отвѣчу вамъ на него другимъ вопросомъ: неужели вы считаете меня способной внушать кому-нибудь истинную страсть? А между тѣмъ такъ преслѣдуете меня своимъ вниманіемъ, что должны были бы понимать, что и другой можетъ находить удовольствіе въ моемъ обществѣ.

Паголантоніо прикусилъ себѣ губы, чтобы не отвѣтить ей дерзостью. Лицо его стало еще сердитѣе.

— Вы безжалостны ко мнѣ, мадонна, и совершенно напрасно. Я только хотѣлъ поставить васъ въ извѣстность относительно одного обстоятельства, о которомъ вы, быть можетъ, ничего не знаете. Марко Альдобранди нѣсколько лѣтъ тому назадъ уже испыталъ отчаяніе любви и повѣдалъ объ этомъ Боттичелли, а тотъ разболталъ объ этомъ всѣмъ. Онъ былъ влюбленъ въ Фьямму Джинори, но она пренебрегла имъ и вышла за мужъ за Канцельери изъ Пистойп. Чтобы найти себѣ утѣшеніе, онъ теперь ведетъ веселую жизнь въ обществѣ Медичи. Но онъ и не думаетъ полюбить кого-нибудь. Вы только мимолетная забава для этого молодого повѣсы. О любви тутъ и говорить нечего. Его возлюбленная, выйдя замужъ, унесла съ собою его сердце.

— Какъ вы недогадливы, милѣйшій! Все, что вы мнѣ сейчасъ сказали, какъ разъ можетъ вселить въ меня сильнѣйшее желаніе покорить этого Альдобранди. Заставить его забыть эту Джинори какой тріумфъ для меня, если только въ моихъ глазахъ онъ имѣетъ такую же цѣну, какую вы придаете ему! Но дѣло не въ этомъ: я забавляюсь ухаживаніемъ за мной молодого человѣка — вотъ и все. Вы, конечно, не станете мнѣ мѣшать въ этомъ? До свиданія, Паголантоніо. Я немного раздражена сегодня, а вы раздражаете меня еще болѣе.

Становилось жарко. Охотники, соколы и собаки чувствовали усталость. Всѣ усѣлись въ тѣнь цвѣтущихъ кустарниковъ. Появились кушанья, опоражнивались корзины со свѣжими финиками, бутылки съ виномъ были погружены въ воды ручья. Жаворонки перекликались по всей долинѣ. Нера и Марко сидѣли рядомъ, и слышно было, какъ они болтали и смѣялись. Паголантоніо куда-то исчезъ.

Сидя на травѣ, охотники дожидались, пока стихнетъ жаръ. Съ первымъ ударомъ къ молитвѣ «Ave Maria» всѣ двинулись въ обратный путь, съ сожалѣніемъ разставаясь съ этой дивной долиной, напоминавшей ту, въ которой среди золотыхъ цвѣтовъ отдыхалъ Данте передъ входомъ въ чистилище. Нѣкоторое время охотники ѣхали по гребню холмовъ, а потомъ стали спускаться по направленію къ Фьезоле. Лошади шли рысью, богатые костюмы ярко блестѣли при свѣтѣ заходившаго солнца. Кавалькада снова обогнула монастырь капуциновъ и проѣхала мимо церкви, которая была старше самого христіанства. Современница построенія этрусской стѣны, она сначала служила храмомъ Эскулапа. Всадники очутились наконецъ передъ широкимъ видомъ, открывавшимся на всю Тосканскую равнину. Марко и Нера, ѣхавшіе рядомъ, разомъ повернулись на сѣдлѣ, чтобы насладиться величавымъ зрѣлищемъ. Они до такой степени понимали другъ друга, что могли не говорить въ присутствіи другихъ.

Мало-по-малу кавалькада приближалась къ виллѣ Медичи. Изъ-за кипарисовъ виденъ былъ уже ея фасадъ, которому Микелоццо нарочно придалъ скромный видъ, по требованію стараго Козимо, которому не хотѣлось жить какъ бы во дворцѣ.

При звукѣ трубъ охотники въѣхали во дворъ. Какъ только слѣзли они съ лощадей, хозяинъ обратился къ нимъ съ милостивымъ приглашеніемъ.

— Я и мой братъ надѣемся, что вы всѣ будете сегодня ужинать у насъ. Мы не примемъ никакихъ отговорокъ. Комнаты, гдѣ бы вы могли немного отдохнуть, уже приготовлены

Раздались было кое-какія нерѣшительныя возраженія, но онъ какъ будто смелъ ихъ однимъ жестомъ руки. Его некрасивое лицо озарилось привѣтливой улыбкой. Для его политики было необходимо, чтобы вокругъ него всегда толпились друзья и прихлебатели. Онъ говаривалъ, что только тираны любятъ видѣть вокругъ себя пустоту.

На террасѣ, съ которой открывается видъ на Флоренцію и ея долину, разставили столы. Именно здѣсь во времена Козимо собиралась академія платониковъ, которой онъ положилъ начало. Здѣсь подъ заманчивой тѣнью кипарисовъ, ученые углублялись въ мудрость учителя учителей. Дальше, тамъ, гдѣ начинались холмы Фьезоле, виднѣлась счастливая вилла, гдѣ нашли себѣ убѣжище разсказчики Декамерона, пока чума гнѣздилась во Флоренціи, бившейся въ агоніи подъ ея черными крыльями. Безчисленныя воспоминанія дѣлали это мѣсто священнымъ.

Спустилась уже ночь, когда компанія заняла мѣста за столомъ. Горѣли длинные восковые факелы, разливая свѣтъ и благоуханіе. Ихъ красный отблескъ лизалъ кипарисы и мраморъ, и на этомъ фантастическомъ фонѣ трепетали и вытягивались длинныя тѣни дубовъ. Звѣзды блестѣли ярче обыкновеннаго. Въ долинѣ вились миріады свѣтящихся бабочекъ, словно блуждающіе огни, въ которыхъ горѣли души, видѣнныя раньше Данте въ одномъ изъ круговъ ада.

Вино лилось въ изобиліи, а блюда были превосходны. Марко и Нера. едва къ нимъ притрогивались. Они оба были погружены въ свои мечты. Они не слыхали даже Луиджи Пульчи, который къ великой радости пирующихъ явился въ концѣ ужина и сталъ декламировать весьма фривольное описаніе похожденій Маргутта.

Когда вышли изъ-за стола, Нера сказала Марко, умолявшему ее глазами:

— Приходите завтра.

Они разстались. Альдобранди поѣхалъ внизъ по направленію къ Флоренціи. Луна освѣщала его дорогу, и все было видно, какъ днемъ. Въ ночной тишинѣ до него доносился каждый звукъ — лай собакъ въ далекой деревушкѣ, стукъ колесъ по дорогѣ, хриплый крикъ запоздавшаго возницы. Онъ слышалъ, какъ билось его сердце, и нарочно остановился, чтобы въ себѣ самомъ послушать эту музыку жизни. Онъ былъ невдалекѣ отъ виллы, которая носила названіе Riposo dei Yescovi (отдыхъ для епископовъ), такъ какъ каждый вновь назначенный пастырь, отправляясь изъ Фьезоле во Флоренцію занять свою епископскую каѳедру, останавливался здѣсь дожидаться носилокъ, на которыхъ его несли дальше по крутой дорогѣ въ гору.

Марко прислонился къ стволу стараго дуба, тѣнь отъ котораго падала на ворота виллы, и долго оставался въ такомъ положеніи, чувствуя, что теперь онъ живетъ такъ, какъ никогда еще до сихъ поръ не жилъ.

Любилъ ли онъ эту женщину? Нѣтъ, если то чувство, которое онъ испытывалъ къ Фьяммѣ, было настоящею любовью, если любить значило изнывать, погружать свою душу въ муку безполезной нѣжности. Да, если любовь означала радость, силу, юность и гордость. Ему казалось въ этотъ моментъ, что онъ позналъ наконецъ любовь зрѣлаго мужа, ту любовь, которая возбуждаетъ энергію, а не угнетаетъ человѣка.

Онъ смотрѣлъ на Флоренцію, на ея бѣлые домики, на ея колокольни, похожія на башни изъ серебра. Ему казалось, что этотъ городъ принадлежитъ ему, также какъ и его равнина, полная тихой нѣжности.

На другой день онъ рано утромъ, не будя слугъ, вышелъ изъ отцовскаго двора и отправился въ поле и виноградники. Чтобы убить время, онъ блуждалъ въ окрестностяхъ Монте Чечіоли. Потомъ, потерявъ терпѣніе, онъ вскарабкался по самой трудной тропинкѣ на почти отвѣсные склоны горы, смиряя этимъ восхожденіемъ бушевавшее въ немъ сердце.

Солнце было уже довольно высоко, когда онъ очутился передъ замкомъ мадонны Франджипани. Онъ стоялъ на вершинѣ холма, откуда открывался видъ на рѣку Арно и ея долину, исчезавшую въ дали. Передъ замкомъ былъ обширный садъ съ аллеями, фонтанами и безконечными цвѣтниками. Это былъ лабиринтъ цвѣтовъ, указывавшій, что тутъ живетъ волшебница.

Какъ будто очарованный прелестью этого мѣста, Марко не рѣшался постучать въ ворота молоткомъ, сдѣланнымъ въ видѣ головы Медузы…

— Мессеръ, на два слова.

Марко быстро обернулся: передъ нимъ стоялъ Паголантоніо.

Кровь бросилась ему въ лицо.

— Что вамъ угодно сказать мнѣ, мессеръ Кальфуччи? Вы видите, что я иду въ этотъ домъ по дѣлу: меня ждутъ.

— Пусть подождутъ. Ждать придется, можетъ быть, дольше, чѣмъ думаютъ. Мессеръ Альдобранди, вы ухаживаете за мадонной Нерой…

— Стало быть, вы это замѣтили? — насмѣшливо спросилъ тотъ.

— Я не знаю, любите ли вы ее, вамъ приписываютъ столько любовныхъ похожденій и интригъ! Это ваше дѣло. Но я — я люблю се и мою честь.

— Къ чему эти рѣчи, мессеръ. Она ждетъ меня, говорю я вамъ.

— Вчера вы съ нею посмѣялись надо мной! Другой разъ этого вамъ не придется сдѣлать, не будь я флорентинцемъ и кавалеромъ.

— Опять пустыя слова! Въ этомъ, знаете, одинъ Богъ воленъ! Итакъ, обнажайте шпагу!

Шпаги блеснули и скрестились. Въ теченіе нѣсколькихъ секундъ слышался непрерывный лязгъ стали.

Потомъ Кальфуччи упалъ.

Вдругъ изъ-подъ тѣнистаго дуба явилось на лужайкѣ видѣніе. То была Пера, закутанная легкими бѣлыми тканями.

— Войди! — сказала она.

Въ эту минуту она была необычайно красива: глаза ея свѣтились.

— Я все видѣла, — продолжала она. — Я стояла за этими деревьями. Мнѣ не хотѣлось звать кого-нибудь, чтобы разнять васъ. Ты достоинъ меня, Марко! Я люблю тебя. Входи!

Онъ указалъ на раненаго въ бокъ Кальфуччи, который лежалъ на дорогѣ.

— Не безпокойся о немъ. Я пришлю за нимъ служителей. Они внесутъ его въ домъ.

И она повлекла его по аллеямъ, страстная и молчаливая, какъ призракъ.

А на дорогѣ капля за каплей текла кровь Паголантоніо.

Рѣшетка виллы закрылась за Альдобранди, какъ ворота волшебнаго замка. Много дней онъ оставался добровольнымъ плѣнникомъ этой волшебницы. Въ сладострастномъ снѣ онъ забылъ обо всемъ мірѣ, забылъ о теченіи времени. Онъ наслаждался счастьемъ любви. Властная Нера, украшенная новымъ чувствомъ, находила новое удовольствіе унижать себя передъ нимъ. Въ этомъ замкѣ, гдѣ шныряли молчаливые и внимательные служители, гдѣ за каждой дверью стояли пажи въ ожиданіи приказаніи, — она стала первой рабыней своего возлюбленнаго.

Паголантоніо выздоровѣлъ отъ своей раны, но, стыдясь своего пораженія, держался вдали, снѣдаемый ненавистью къ влюбленнымъ. Его родные заговорили было о мщеніи, но Лоренцо Великолѣпный далъ имъ понять, что послѣ законнаго поединка объ этомъ не можетт, быть и рѣчи. Кальфуччи были старинными союзниками Медичи, а Альдобранди былъ еще новый другъ, и тѣмъ сильнѣе они дорожили имъ.

Въ одинъ прекрасный день Нера и Марко вышли изъ своего уединенія, въ которомъ они такъ долго держались, и явились при дворѣ Медичи. Этэ вызвало общее веселье. Пульчи сочинилъ по этому случаю сонетъ, а Полиціано греческую эпиграмму. Имена влюбленныхъ переплетались съ риѳмами и ихъ ставили въ примѣръ, какъ прежде Джуліано и Симонетту, а теперь Лоренцо и Лукрецію. А между тѣмъ годъ тому назадъ Марко клялся, что онъ жить не можетъ безъ Фьяммы Джинори.

Въ это время во Флоренціи только и говорили, что о близкой свадьбѣ нѣкоего Торриджіани и одной изъ семьи Ручеллаи, богатѣйшей во всемъ городѣ. Ручеллаи были обязаны своимъ состояніемъ изобрѣтательности одного изъ своихъ предковъ, воспользовавшагося подсолнечниками при крашеніи матерій. Ихъ сады — Orbi Oricellari — славились по всей Италіи красотою самыхъ разно образныхъ деревьевъ и великолѣпіемъ гротовъ, фонтановъ и тріумфальныхъ арокъ.

Сто дѣвушекъ самыхъ лучшихъ семей сопровождали невѣсту въ церковь. Имъ сопутствовали пятнадцать юношей, одѣтыхъ въ красные плащи и исполнявшихъ обязанности пажей. На церемоніи обмѣна обручальными кольцами присутствовали всѣ кавалеры Флоренціи и ея окрестностей, имѣвшіе право по своему рожденію носить шпагу съ золотой рукояткой. Послѣ этого кортежъ направился по усыпанной цвѣтами и листъ а мы дорогѣ къ знаменитымъ садамъ, гдѣ былъ приготовленъ обѣденный столъ.

Въ числѣ приглашенныхъ былъ и Марко Альдобранди, семья котораго была дружна съ семьей Торриджіани. Онъ шелъ за пышной толпой, тѣснившейся въ аллеяхъ садовъ и вмѣстѣ съ другими сѣлъ за столъ подъ атласнымъ навѣсомъ, украшеннымъ орифламмами съ эмблемами любви.

Только что онъ сѣлъ, какъ въ палатку вошла женщина и за няла единственное свободное мѣсто, какъ разъ противъ него. Машинально онъ поднялъ глаза и вдругъ вздрогнулъ.

Передъ нимъ была Фьямма Джинори, или, правильнѣе, Фьямма Канцельери.

Онъ былъ убѣжденъ въ томъ, что давно уже забылъ эту странную женщину, которая однимъ ласковымъ взоромъ похитила его сердце, а затѣмъ смела его съ своего пути, безъ всякихъ объясненій, безъ тѣни сожалѣнія или раскаянія.

Любовь къ другой женщинѣ удовлетворила его страсть и мужскую гордость. Ему казалось, что теперь ихъ раздѣляетъ цѣлая жизнь. Однако, когда взоры ихъ встрѣтились, прежняя дрожь прошла у него по тѣлу. Затаенное страданіе снова проснулось въ немъ. Ему казалось, что передъ нимъ его собственный призракъ, призракъ того отчаяннаго человѣка, какимъ онъ недавно былъ.

Въ ясныхъ глазахъ Фьяммы скользнула какая-то скорбная тѣнь. Она сдѣлала движеніе какъ будто для того, чтобы встать и уйти, но затѣмъ перемѣнила свое намѣреніе, видимо, опасаясь, что ея уходъ обратитъ на себя всеобщее вниманіе. Она не могла даже скрыть свое волненіе, вступивъ въ разговоръ съ своими сосѣдями. Въ этомъ обществѣ она знала лишь нѣсколько дамъ, которыя прибыли раньше ея и сидѣли далеко отъ нея. Но если въ ея глазахъ было смущеніе, зато въ нихъ не было того гнѣва, которымъ она годъ тому назадъ проводила его, когда онъ раскланялся съ нею на берегу рѣки Арно.

Марко Альдобранди наблюдалъ за нею со страстнымъ вниманіемъ, стараясь угадать, какое вліяніе оказала на нее брачная жизнь за то время, когда онъ ее не видѣлъ. Прежде всего она показалась ему болѣе спокойной, у нея уже не было ни этого вызывающаго вида, ни этой захватывающей прелести, которая заставляетъ предполагать, что плодъ еще не совсѣмъ созрѣлъ.

Глядя на нее, Марко переживалъ тѣ прошлые дни, когда онъ въ своей комнатѣ плакалъ и грызъ себѣ ногти, тѣ ночи, когда онъ украдкою выходилъ изъ отцовскаго дома и блуждалъ передъ дворцомъ Джинори.

Онъ наконецъ разузналъ, гдѣ находилась комната молодой дѣвушки, и съ безумной тоской смотрѣлъ на нее цѣлыми часами, пока не появлялись рыночные торговцы.

Теперь онъ могъ признать ее: это была та самая Фьямма, которую онъ такъ любилъ и которую такъ оплакивалъ.

Но въ ея лицѣ было нѣчто болѣе печальное, чѣмъ прежде. Очевидно, она, въ свою очередь, страдала. Безъ сомнѣнія, отъ своего мужа. Можетъ быть, она не любила его? Эта мысль искушала его.

Съ своей стороны, мадонна Канцельери, несмотря на свое смущеніе, не могла удержаться отъ того, чтобы время отъ времени не бросить взглядъ на молодого человѣка. Какая-то неодолимая сила влекла ее къ молодому человѣку. Онъ старался не глядѣть на нее, по въ его взглядѣ она прочла тоску и сожалѣніе.

Неожиданно цѣлый міръ мыслей поднялся въ немъ.

«Нужно заговорить съ нею», рѣшилъ онъ про себя.

Обѣдъ уже кончался, уже нѣкоторые изъ гостей встали изъ-за стола. Мадонна Канцельери послѣдовала ихъ примѣру. Марко тоже всталъ и нагналъ ее уже при входѣ въ павильонъ.

— Мадонна, — произнесъ онъ трепещущимъ голосомъ, — выслушайте меня, умоляю васъ.

Какъ только они встрѣтились, Фьямма уже знала, что онъ подойдетъ и заговоритъ съ ней. Она ждала его словъ, боялась ихъ и вмѣстѣ съ тѣмъ жаждала ихъ. Ей было ясно, что рѣшительное объясненіе неизбѣжно. Однако она инстинктивно сдѣлала попытку избѣжать его.

— Что вамъ угодно сказать мнѣ, мессеръ? — спросила она. — Здѣсь едва ли удобное мѣсто… къ тому же начинается балъ.

— Пусть начинается, мадонна. Я не буду злоупотреблять вашимъ терпѣніемъ и попрошу у васъ только одну минуту.

Они спустились въ аллею, обсаженную громадными кипарисами и украшенную статуями. Эта аллея оканчивалась большимъ прудомъ, по которому медленно плавалъ лебедь, сверкая на солнцѣ своей бѣлизной.

— Мы первый разъ встрѣчаемся со времени вашей свадьбы, съ усиліемъ продолжалъ Марко. — Кто знаетъ, когда намъ еще доведется увидѣться? Я долженъ говорить съ вами сегодня же.

Она уже не пробовала сопротивляться, чувствуя, что нѣчто должно быть сказано между ними.

Съ правой стороны аллеи возвышался холмъ, весь покрытый розами и ирисами. Онъ былъ похожъ на огромный букетъ. Зеленые дубы и кедры осѣняли его своими вѣтвями, а на самой вершинѣ высилась стройная пальма, листья которой сверкали, какъ ятаганы.

Этотъ искусственно созданный холмъ внутри былъ пустъ. Между двумя колоннами открывалась дверь, подъ которой красовалась высѣченная изъ краснаго гранита фигура нимфы, лежащей на цвѣтахъ.

— Войдемъ, — сказалъ Альдобранди.

Они вошли въ гротъ, раздѣлявшійся на двѣ комнаты. Первая, болѣе обширная, была украшена сценами изъ пастушеской жизни, высѣченными на стѣнахъ, съ потолка свѣшивались сталактиты. По срединѣ съ легкимъ шумомъ билъ маленькій фонтанъ, освѣжая жару лѣтняго дня. Вторая комната представляла чудный уголокъ съ мягкимъ диваномъ въ глубинѣ. Черезъ круглыя окна грота виднѣлась почти черная зелень, извилистая поверхность которой какъ будто соприкасалась съ голубымъ небомъ.

Оба сѣли на диванъ, отодвинувшись другъ отъ друга: они чувствовали, что ихъ раздѣляютъ тысячи всякихъ соображеній.

— Не думайте, мадонна, — началъ Альдобранди: — что я буду назойливъ, хотя я и добивался этого разговора. Когда-то вы слишкомъ ясно дали мнѣ понять, что я недостоинъ васъ, и теперь я не рѣшусь уже васъ умолять….

— Ахъ! — воскликнула она съ горестью: — если бы вы знали!…

Что означало это невольное восклицаніе, вырвавшееся въ отвѣтъ на упрекъ Марко? Молодому человѣка некогда было надъ этимъ раздумывать, и онъ продолжалъ:

— Сегодня менѣе, чѣмъ когда-либо. Тогда вы были свободны, теперь этого нѣтъ. Да и я…

Онъ остановился для того, чтобы его дальнѣйшія слова, которыми онъ хотѣлъ отомстить ей, могли произвести болѣе сильное дѣйствіе.

— Да и я самъ уже просилъ у другой то, въ чемъ вы мнѣ безжалостно отказали, и ей было угодно подарить мнѣ свою любовь.

Онъ внимательно наблюдалъ за нею. Углы ея прекраснаго рта вдругъ дрогнули какъ будто отъ внезапной боли, и это доставило ему удовольствіе.

«Значитъ, она еще считается со мной, — подумалъ Марко. — Или это только отъ гордости?»

У нея хватило мужества отвѣтить просто, безъ малѣйшей надменности.

— Тѣмъ лучше! Я меньше буду упрекать себя за прошлое, если я дѣйствительно заставила васъ страдать!

— Если вы дѣйствительно заставили меня страдать!

Его голова упала на грудь. Съ минуту продолжалось молчаніе.

— Я не хочу жаловаться, ибо жизнь меня утишила. Но теперь, когда я васъ снова вижу, когда я могу съ вами бесѣдовать, и вы сами этого хотите, не правда ли?..

— Ахъ — говорите, говорите, — промолвила она. — Развѣ я здѣсь не для того, чтобы слушать васъ и отвѣчать вамъ?

— Я хотѣлъ бы, мадонна, попросить у васъ объясненія загадочнаго слова, отъ котораго я чуть не умеръ. Когда мы говорили съ вами въ первый разъ на праздникѣ розъ, вы не проявляли ко мнѣ ни непріязни, ни презрѣнія. Послѣ этой встрѣчи я могъ полюбить васъ безумно. Но потомъ вы прогнали меня отъ себя, какъ прогоняютъ назойливаго нищаго. Чѣмъ я заслужилъ это? Почему я сталъ предметомъ отвращенія и гнѣва. Вы осудили меня, но я и до сихъ поръ не знаю, по какой же причинѣ. Теперь я хотѣлъ бы ее знать. Вспомните, мадонна, чѣмъ вы были тогда для меня. Сколько я перестрадалъ изъ-за васъ! Тоска отравляла мое сердце, отчаяніе сушило его. А отъ бѣшенства подъ черепомъ носились адскія мысли! Хотѣлось бы знать, за что я долженъ былъ вынести все это.

— Не все ли вамъ равно теперь, когда вы меня уже не любите — сказала она грустно.

Альдобранди показалось, что онъ слышитъ не только журчанье фонтана, но и сдерживаемыя рыданія. Вся его гордость исчезла.

— А почему я знаю, — воскликнулъ онъ: — что я ужо не люблю васъ?

Ея глаза, похожіе на глаза сокола, сверкнули и пристально остановились на немъ.

— Мнѣ удалось забыть васъ. По крайней мѣрѣ, мнѣ такъ казалось. Но вотъ вы явились, и черезъ минуту я уже почувствовалъ, что меня снова влечетъ къ вамъ. Это нелѣпо, ибо вы попрежнему враждебны ко мнѣ. Но я снова вашъ. Это моя судьба. Почему же вы были такъ жестоки ко мнѣ? Вотъ что я желалъ бы знать!

Его упреки не оскорбляли ее. Казалось, она только жалѣла его. Когда онъ кончилъ, слышно было лишь журчаніе фонтана, напрасно старавшагося достать до потолка.

— Вы ошибаетесь, Марко, — отвѣтила она. — Я не враждебна вамъ, да и никогда не была вашимъ врагомъ.

— Даже тогда, когда вы дѣлали видъ, что не узнаете меня. Даже тогда, когда вы отправили обратно мое письмо, не читавъ его. А между тѣмъ я въ немъ умолялъ васъ сжалиться надо мною ради Бога, ради вашей матери?

— Даже тогда.

— Вы не чувствовали ко мнѣ ненависти? Въ чемъ же было дѣло? Скажите…

— Я не была свободна. Тутъ дѣйствовала не я, а другіе, т. е. мои родители. Какъ вы могли не дога даться объ этомъ? Почему вы, не разузнавъ дѣла, стали обвинять меня. Если бы вы навели справки, то вамъ сказали бы, что Фалько Джинори вдругъ рѣшилъ выдать свою дочь замужъ за Бартоломео Канцельери, чтобы такимъ образомъ скрѣпить ихъ политическій союзъ и сдѣлать ихъ интересы общими. То было черезъ нѣсколько недѣль послѣ нашей встрѣчи. Та дѣвушка, которая не отвѣтила вамъ на вашъ поклонъ на берегу Арно, была рабыней, исполнявшей приказаніе своего отца, который запретилъ ей узнавать васъ… Тогда, когда я танцовала съ вами цѣлый день, тогда я была еще свободна. Когда же я опять увидѣла васъ, прежняя Фьямма умерла для васъ и для самой себя. Теперь понимаете?

— Мадонна, — перебилъ ее Марко, въ голосѣ котораго слышались слезы: — эта прежняя Фьямма… любила ли она меня?

Она вздохнула.

— Зачѣмъ вы спрашиваете объ этомъ теперь, когда уже слишкомъ поздно?

Но онъ настаивалъ неутомимо.

— Любила ли она меня?

Мадонна Канцельери молчала. Чистая слеза скатилась по ея щекѣ, словно серебряная звѣздочка упала съ неба.

Марко схватилъ ее за руки.

Веселая, легкая музыка проникала снаружи сквозь листву, вдали послышались какъ будто звуки арфы. То начинался балъ.

— Фьямма, — серьезно сказалъ Марко: — вы несчастны?

— Не все ли равно!

— Нѣтъ, для меня не все равно. Если бы вы этого захотѣли, я забылъ бы васъ. Счастливымъ не нужна наша вѣрность. Но нельзя забыть тѣхъ, кто страдаетъ. Отвѣчайте мнѣ: любитъ ли васъ Канцельери?

Она покачала головой.

— Онъ васъ покидаетъ… Сегодня вы пришли сюда одна. Но это еще не все. Объ немъ говорили какъ-то въ моемъ присутствіи. Это жестокій и мрачный человѣкъ: у него страшное самомнѣніе. Во всѣхъ интригахъ противъ Медичи видна его рука. Я боюсь, какъ бы онъ не вовлекъ васъ въ свои происки, и хотѣлъ бы спасти васъ отъ этой участи.

— Не беритесь за невозможную задачу. Оставьте меня. Вы уже пользуетесь любовью.

— Да, но я-то люблю только васъ, Фьямма.

— Что за безуміе!

Онъ бросился на колѣни.

— Фьямма, въ такомъ положеніи я хотѣлъ бы провести всю жизнь. Взгляните! Я у вашихъ ногъ и на всю жизнь!..

Она взглянула на него съ безконечной нѣжностью.

— На всю жизнь, — повторялъ онъ.

Онъ поднялся. Фьямма не отвѣтила ни слова. Онъ обнялъ ее съ нѣжностью и поцѣловалъ ее въ щеку. Мадонна Канцельери не сопротивлялась.

Музыка становилась все громче, слышалась все ближе. Фьямма, вырвавшись изъ его объятій, выпрыгнула изъ грота, какъ лѣсная нимфа. Быстро пройдя лужайку, она присоединилась къ толпѣ прелестныхъ флорентинокъ.

Танцы остановились, но черезъ минуту начались съ удвоеннымъ весельемъ. Ставъ въ рядъ на изумрудной зелени, раскраснѣвшіяся отъ оживленія дамы едва успѣвали переводить духъ, подавшись грудью впередъ, какъ будто въ ожиданіи какой-то новости.

Фьямма поспѣшно заняла мѣсто среди этого цвѣтника. Долгое отсутствіе могло показаться невѣжливымъ по отношенію къ новобрачной.

Въ перерывѣ между танцами Альдобранди подошелъ къ ней какъ будто бы за тѣмъ, чтобы предложить ей прохладительнаго питья.

— Когда я могу увидѣть васъ? — тихо спросилъ онъ.

Она колебалась.

— Я напишу вамъ, когда я буду свободна.

— Вы мнѣ обѣщаете это?

— Да.

— Благодарю. Я люблю васъ.

Съ этими словами онъ ушелъ съ бала.

Какое-то шумное счастье волновало его.

На другой день, не имѣя силъ оставаться дома, онъ поскакалъ къ Сесто, оттуда, держась цѣпи дубовъ, поѣхалъ по величавому склону холмовъ, тянувшихся до самыхъ отроговъ Аппенинъ, усаженныхъ виноградниками и каштановыми деревьями.

Въ Морелло онъ оставилъ лошадь въ какой-то бѣдной гостиницѣ около церкви, которая господствуетъ надъ огромной долиной, и пѣшкомъ отправился на высокую гору, которую видно за нѣсколько верстъ. Монте Морелло настоящее искушеніе и мученіе для всѣхъ туристовъ. По тропинкамъ, усыпаннымъ острыми камнями, подъ палящимъ солнцемъ, онъ шелъ черезъ молчаливыя ущелья, гдѣ тишина нарушается лишь позвякиваніемъ колокольчиковъ у коровъ. Марко шелъ дальше, черезъ волнообразныя и желтыя пустыни, черезъ выцвѣвшія пастбища, гдѣ почти не было травы для скота. Оглянувшись кругомъ, онъ могъ вообразить себя на вымершей планетѣ, проклятой небомъ. Но, сдѣлавъ поворотъ, онъ вдругъ увидѣлъ себя какъ бы надъ бездоннымъ колодцемъ, отъ котораго у него закружилась голова и въ который глянулъ на него зеленый Божій міръ.

Онъ сдѣлалъ еще нѣсколько шаговъ и достигъ края перпендикулярнаго дикаго обрыва: словно чудомъ, держались на немъ черными лентами овцы. Пастуха не было видно. Дѣйствуя руками и ногами, онъ наконецъ взобрался на самую высокую вершину. Горная цѣпь отъ него тянулась извилистой линіей вправо, а налѣво внезапно прерывалась проваломъ. На этой вершинѣ онъ подвергся такимъ яростнымъ нападеніямъ вѣтра, что принужденъ былъ скорѣе карабкаться къ покинутой хижинѣ какого-то горнаго пастуха, которая на три четверти была разрушена этими вихрями.

Борясь съ вѣтромъ, который, казалось, хотѣлъ унести и высушить его, замораживая его вспотѣвшее лицо, онъ выпрямился во весь ростъ и, повернувшись къ Аппенинамъ, подножіе которыхъ было закрыто туманами, крикнулъ въ безконечное пространство:

— Я люблю ее и она любитъ меня!

Въ это время Фьямма жила одна въ своемъ мрачномъ дворцѣ возлѣ церкви San-Spirito. Ея мужъ еще не возвратился изъ путешествія. Бартоломео Канцельери нерѣдко отлучался изъ дому съ какими-то таинственными цѣлями, о которыхъ она боялась догадываться. Она знала о его сношеніяхъ съ аристократами, непримиримо враждебными къ Флоренціи. Развѣ его отецъ не примыкалъ къ той же партіи, втайнѣ мечтавшей сломить могущество Медичисовъ и буржуазіи? Оба они остерегались посвящать ее въ свои интриги, но она догадывалась, что они затѣвали что-то страшное.

Несомнѣнно, Канцельери, пропадавшій изъ дому по цѣлымъ недѣлямъ, отыскивалъ соучастниковъ для какого-нибудь темнаго предпріятія и обходилъ всѣхъ, кто былъ недоволенъ Медичисами.

Если эти происки увѣнчаются успѣхомъ, сколько крови будетъ пролито, сколько падетъ жертвъ! Одной изъ первыхъ будетъ Марко Альдобранди, который славился во Флоренціи своей близостью къ обоимъ принцамъ. Но если эти интриги не удадутся, — смерть постигнетъ заговорщиковъ, смерть постигнетъ ея отца, котораго она не переставала нѣжно любить, хотя онъ и принесъ ее въ жертву своему честолюбію. Хуже всего было то, что въ виду опасности, грозившей съ обѣихъ сторонъ, она была осуждена на бездѣйствіе: если бы только она захотѣла знать все то, что отъ нея скрываютъ, свирѣпый мужъ неминуемо заподозрѣлъ бы ее и отправилъ ее куда-нибудь на отдаленную виллу, гдѣ она могла бы умереть отъ неизлечимой лихорадки. Маремскія болота были недалеко.

Пока она думала эти думы, облокотившись на рѣшетку выходившей на дворъ галереи, Бартоломео Канцельери неожиданно появился на лѣстницѣ. Увидѣвъ, что онъ направляется къ ней, она содрогнулась всѣмъ тѣломъ.

Бартоломео одновременно походилъ и на разбойника и на сеньора. Въ немъ чувствовалась порода, но чувствовалась такъ, какъ это бываетъ у хищныхъ птицъ. Длинный и тонкій носъ, обличавшій наслѣдство этрусковъ, напоминалъ своей кривизной клювъ ястреба. Его руки, нѣжныя и аристократическія, были желѣзными тисками. Въ глубоко всаженныхъ глазахъ загорались то и дѣло золотыя искры, какъ это бываетъ у плотоядныхъ звѣрей. Они указывали на жестокость и гордость. Чувствовалось, что для обладателя подобныхъ главъ остальные люди не существовали. Все лицо его носило отпечатокъ какого-то аскетизма, словно адскій пламень высушилъ его щеки. Отъ густой, раздваивавшейся на концѣ бороды лицо это казалось еще длиннѣе.

На головѣ Бартоломео красовался бархатный беретъ съ длиннымъ, спускавшимся назадъ перомъ, которое прикрѣплялось рубиномъ. Одѣтъ онъ былъ въ темнокрасный камзолъ съ широкими рукавами. Черезъ плечо онъ носилъ миланскую шпагу, которая была прикрѣплена къ поясу золотой пластинкой съ брильянтомъ.

Отъ него не укрылось движеніе, которое сдѣлала Фьямма при его появленіи и въ которомъ вмѣстѣ съ изумленіемъ отразился и ужасъ. Это ему, впрочемъ, очень понравилось: онъ любилъ, чтобы его боялись всѣ и въ особенности его жена.

— Вы не ожидали меня такъ рано, мадонна, — сказалъ онъ насмѣшливо.

— Дѣйствительно, не ожидала. Я думала, что вы уѣхали въ Пистошо на нѣсколько дней. Вѣдь вы мнѣ, кажется, такъ говорили?

— Я перемѣнилъ свои намѣренія. Впрочемъ, я туда отправлюсь, вѣроятно, послѣзавтра. Можетъ быть, придется ѣхать дальше въ Римъ, или въ Имолу, хорошенько еще не знаю.

Мадонна Канцельери поспѣшила скрыть свою радость, которую она почувствовала при этомъ извѣстіи.

— Вамъ, вѣроятно, непріятно будетъ оставаться одной? — продолжалъ онъ съ ироніей, которую онъ уже не скрывалъ болѣе. — Я, несомнѣнно, похожъ на супруга, который пренебрегаетъ своей семьей. Но что прикажете дѣлать? Мнѣ приходится заниматься важными дѣлами, которыя къ тому же не одного меня касаются. Вы на меня не сердитесь, Фьямма.

Она не знала, какъ отвѣчать ему: ее смущала эта иронія.

— Ну, — вдругъ сказалъ онъ съ грубостью, отъ которой его жена содрогнулась, — будемъ откровенны. Сознайтесь, что вы только и ждете того времени, когда меня не будетъ здѣсь.

— Мессеръ, — прошептала она: — изъ- чего вы это заключаете?

Ея губы задрожали. Она имѣла виноватый видъ. Канцельери

жестоко игралъ ея смущеніемъ. Онъ любилъ мучать ее этими переходами отъ насмѣшливой нѣжности къ внезапной рѣзкости. Онъ съ трудомъ выносилъ эту покорную и вмѣстѣ съ тѣмъ гордую женщину, которая никогда не жаловалась на его пренебреженіе и которую онъ не имѣлъ права въ чемъ-либо обвинять. Казалось, своей манерой держаться она только подчеркивала свое превосходство надъ нимъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ она была дочерью Джинори, его соумышленника, который держался наставникомъ, иго котораго онъ носилъ съ такимъ нетерпѣніемъ. Свою злобу онъ вымещалъ на его дочери.

— Я знаю, что вы меня не любите, — продолжалъ онъ, на этотъ разъ съ спокойнымъ высокомѣріемъ. — Вы вышли за меня замужъ не изъ любви ко мнѣ, а по приказанію вашего отца. Вы, конечно, свободны въ своей любви. Я ни у кого милостыни не просилъ. Итакъ, мадонна, пусть ваше сердце будетъ свободно, располагайте имъ, какъ хотите, но будьте осторожны.

— Мессеръ, — отвѣчала она: — я не боюсь вашихъ угрозъ и презираю ваши оскорбленія. Моя совѣсть не можетъ упрекнуть меня ни въ чемъ относительно васъ.

Бартоломео молча глядѣлъ на нее: въ его глазахъ бѣгали искры, а лицо было блѣднѣе обыкновеннаго. Но и Фьямма не опускала глазъ: вооружившись гордостью, она готова была обнаружить свой боевой темпераментъ. Обѣ эти души, столь различныя и столь закаленныя, стали другъ противъ друга.

— Тѣмъ лучше, если это такъ! — холодно промолвилъ Бартоломео. Впрочемъ, не думайте, чтобы у меня было время разбираться во всемъ томъ, что можетъ забрать себѣ въ голову женщина. У меня есть заботы и поважнѣе. Я только прошу васъ объ одномъ. Считайте, что я уже почти умеръ. Медичи — враги мои и враги вашего отца. Берегитесь молодыхъ людей, которые ихъ окружаютъ: они способны на все, чтобы понравиться этимъ выскочкамъ-купцамъ. Если хоть одинъ изъ нихъ пріобрѣтетъ на васъ какое-нибудь вліяніе — хотя бы самое ничтожное, — онъ воспользуется имъ противъ меня, противъ вашего отца, противъ нашихъ друзей. Любите меня, или не любите — это дѣло ваше. Но не вздумайте сдѣлаться въ рукахъ какого-нибудь франта орудіемъ шпіонства и измѣны. Вотъ все, о чемъ я васъ прошу.

— У васъ есть какія-нибудь особыя причины, почему вы мнѣ говорите объ этомъ сегодня? — спросила она, стараясь угадать, какъ далеко шли подозрѣнія Канцельери.

— Вы были на свадьбѣ Віолы Ручеілаи, а тамъ присутствовали всѣ придворные Лоренцо. Не совѣтую вамъ впредь такъ неосторожно вращаться въ обществѣ моихъ враговъ.

Свирѣпый взглядъ, который онъ бросилъ на жену, не произвелъ никакого дѣйствія: имя Марко Альдобраиди не было упомянуто.

Когда онъ обогнулъ галерею и скрылся изъ виду, Фьямма, подперевъ голову обѣими руками, тихо шептала:

— Марко, онъ самъ этого хотѣлъ! Я буду любить тебя, пока жива.

Бартоломео Канцельери рыскалъ по Тосканѣ и Романьѣ, плетя свои интриги. Фьямма, обезпечивъ себѣ свободу на нѣсколько дней, отправилась къ фермерамъ своего отца, своимъ старымъ слугамъ, которые ее воспитали и ради нея готовы были измѣнить Богу, республикѣ и всему христіанству. Тамъ на другой день засталъ ее Марко Альдобраиди.

Они полюбили другъ друга со всею нѣжностью, со всего боязнью. Сколько времени будетъ продолжаться ихъ безопасность? Не всегда же Канцельери будетъ въ отсутствіи. А когда онъ вернется, Фьяммѣ нельзя уже будетъ являться сюда. Придется видѣться лишь украдкой, среди тысячи опасностей.

Медленно и какъ будто нерѣшительно шли они обыкновенно черезъ виноградники и луга. Перейдя высохшее русло рѣчки Эмы, они большею частью направлялись къ возвышенности, на которой возвышался монастырь, сооруженный усердіемъ Ачьяюоли и похожій скорѣе на укрѣпленный замокъ.

Однажды Фьяммѣ пришло желаніе осмотрѣть его, хотя женщинамъ и запрещено было туда входить: онѣ считались нечистыми и опасными. Ея имя заставило нѣсколько смягчить это суровое правило, и отецъ привратникъ повелъ молодыхъ людей по извилистымъ коридорамъ этой цитадели. Онъ привелъ ихъ въ блестѣвшую золотомъ церковь и въ погребальный склепъ, гдѣ покоился прахъ строителя монастыря. Затѣмъ они пошли подъ сводами монастыря между двумя рядами монаховъ, которые въ своихъ бѣлоснѣжныхъ одѣяніяхъ стояли молча, прислонившись къ колоннамъ. Другіе качали воду изъ колодца. Сидя на желѣзной перекладинѣ, ласточки щебетали, очевидно, не чувствуя передъ ними никакого страха. Усыпанный розами монастырскій дворъ былъ одновременно и лугомъ и садомъ. Вдали виднѣлась Флоренція съ своими блѣдными очертаніями, свѣтлая долина Арно и мрачная Монте-Морелло.

Альдобрандивдругъ пришла въ голову мысль, что монахи, жившіе среди всѣхъ этихъ прелестей, должны были испытывать особеннаго рода счастье, особенно сладкое для тѣхъ, кто еще не испытывалъ страстей или уже пережилъ свою любовь. Молиться, размышлять подъ этими сводами, полными свѣта, поливать цвѣты на фонѣ этого чудеснаго ландшафта, развернувшагося на всѣ четыре стороны; вставать ночью, когда дежурный монахъ будитъ васъ черезъ отверстіе въ двери, пѣть въ церкви, сіяющей неугасимыми лампадами, — вотъ лучезарный способъ незамѣтно для себя перейти въ вѣчность.

На одну минуту Марко показалось, что онъ самъ принадлежитъ къ числу этихъ молчаливыхъ людей въ бѣлыхъ одѣяніяхъ, но онъ быстро оправился отъ этой галюцинаціи. Фьямма стояла передъ нимъ и улыбалась. Онъ какъ будто вновь родился для любви и вдругъ всѣми своими нервами почувствовалъ безконечную страсть…

Въ тѣ дни, когда не приходилось бывать въ долинѣ Эмы, Марко почти не выходилъ изъ дворца Альдобранди. Онъ почти оставилъ дворъ Медичисовъ и потерялъ вкусъ къ удовольствіямъ, которыя могли вывести его изъ его мечтательности влюбленнаго. Кромѣ того, онъ боялся встрѣчи съ мадонной Франджипани.

Нера писала ему дважды. Сначала она прислала ему письмо, полное упрековъ и жестокихъ нападокъ, къ которымъ примѣшивалась не меньшая нѣжность. Она считала это легкимъ увлеченіемъ и приказывала ему явиться немедленно и просить у нея прощенія. Марко не отвѣтилъ на это письмо. Послѣ этого она прислала ему нѣсколько строкъ, холодныхъ и острыхъ, какъ кинжалъ, вонзающійся въ тѣло. Онъ не могъ не испугаться за Фьямму, ибо въ концѣ письма было сказано: «Тебя я презираю, и потому месть моя обрушится не на тебя». Онъ боялся, какъ бы Нера не догадалась о Фьяммѣ, и каждый день ждалъ грозы. Цѣлая недѣля прошла благополучно, и онъ впалъ опять въ свойственное влюбленнымъ равнодушіе ко всему, что не касается предмета ихъ любви.

Вдругъ воздушные замки, въ которыхъ онъ жилъ до сего времени, распались до основанія. Канцельери вернулся во Флоренцію и черезъ нѣсколько дней увезъ съ собой жену на небольшую виллу около Сіенны, гдѣ онъ предполагалъ провести остатокъ осени.

Альдобранди остался одинъ. Какъ и въ тѣ времена, когда онъ любилъ Фьямму еще дѣвушкой, такъ и теперь онъ блуждалъ до Флоренціи, которая сдѣлалась для него пустыней. Цѣлыми часами ходилъ онъ вдоль желтѣющихъ береговъ Арно, то бродилъ около церкви св. Троицы, гдѣ онъ впервые увидѣлъ ее, то стремился на лѣвый берегъ, къ Санъ-Спирито, гдѣ воздухъ для него былъ какъ будто напоенъ ароматомъ ея присутствія.

Его дни проходили въ мрачной тоскѣ, и друзья не могли его видѣть. Болѣе чѣмъ когда-либо пропадалъ онъ изъ отцовскаго дома и бродилъ по улицамъ и площадямъ, словно человѣкъ, приговоренный къ изгнанію.

Въ одно прекрасное утро, когда онъ только что хотѣлъ выйти изъ дому, передъ его подъѣздомъ появился верховой крестьянинъ и просилъ вызвать къ нему Марко. Марко быстро выбѣжалъ изъ комнаты, какъ бы убѣгая отъ снѣдавшей его тупой тоски.

Крестьянинъ, тщательно удостовѣрившись, что передъ нимъ дѣйствительно Марко Альдобранди, передалъ ему письмо, которое заставило его поблѣднѣть отъ радости: онъ узналъ почеркъ мадонны Канцельери.

«Милый другъ, — писала она. — Извѣстный вамъ человѣкъ только что опять уѣхалъ и, по всей вѣроятности, на нѣсколько недѣль. Пріѣзжайте. Я одна и люблю васъ. Мнѣ хочется вѣрить, что эти дни были печальны для васъ. Что же я могу сказать про себя за это время? Вы по крайней мѣрѣ имѣли возможность страдать свободно, за вами не слѣдили, у васъ не требовали отчета о причинахъ вашей блѣдности, вздоха, смутнаго взгляда. Вамъ не приходилось выносить присутствія непріятнаго и ненавистнаго вамъ человѣка. Поэтому вы имѣете меньше права жаловаться, чѣмъ я. И это еще не все: въ теченіе этихъ двухъ недѣль я испытала ужасные приступы страха. Человѣкъ, котораго я предпочитаю не называть, готовитъ ужасныя вещи. Онъ уже близокъ къ осуществленію своего плана. Я прихожу въ ужасъ отъ того, чего я еще не знаю и о чемъ только догадываюсь. Сколько безпокойствъ заставилъ онъ меня пережить. Пріѣзжайте, чтобы я могла разсказать все, что я перенесла. Я люблю васъ. Пріѣзжайте».

Золотистый осенній вечеръ спускался надъ сіенской равниной, когда Марко приближался къ холмамъ долины Эльзы.

Круглыя верхушки горъ были залиты матовымъ свѣтомъ солнца, словно на картинахъ Диччьо, этого дивнаго предшественника Рафаэля. Босоногій крестьянинъ велъ съ поля пару большихъ быковъ; согнувъ подъ ярмомъ голову, украшенную огромными, почти горизонтальными рогами, они медленно шагали по направленію къ западу. Солнце, еще не потерявшее своего великолѣпія, свѣтило какъ разъ между рогами одного изъ нихъ и казалось какимъ-то огромнымъ плодомъ между двумя вѣтвями фантастическаго дерева. Насыщенный свѣтомъ пейзажъ дышалъ нѣжностью и въ то же время величавостью.

Вдругъ Марко увидѣлъ фигуру, которая быстро приближалась къ нему навстрѣчу, какъ будто утопая въ нѣжномъ великолѣпіи вечера. Онъ тотчасъ узналъ ее и ускорилъ шагъ. Она сдѣлала то же. И вдругъ оба, не имѣя больше силъ сдерживать себя, бросились бѣгомъ другъ къ другу. Безъ крика, безъ словъ, почти въ обморокѣ упала Фьямма на грудь Марко. Онъ тоже молча и крѣпко прижалъ ее къ себѣ, какъ будто спасалъ ее отъ смерти. Въ этотъ моментъ они любили другъ друга слишкомъ сильно и имъ не нужно было словъ. Долина Эльзы казалась вся въ пламени, въ небѣ блестѣло золото всѣхъ оттѣнковъ — зеленоватое, какъ море, яркое, какъ у нимбовъ святыхъ дѣвственницъ, красное, словно огни въ день битвы. Со стороны Вольтерры бѣжали зыбью облачка, подернутыя розовымъ цвѣтомъ.

— Наконецъ-то, — тихо прошептала Фьямма: — наконецъ!

Она не могла подыскать другихъ словъ.

Два вяхиря сѣли рядомъ на сосѣдній кипарисъ, и одинъ изъ нихъ мелкими шажками, воркуя, сталъ кружиться около своей подруги. Изъ самой глубины его груди выходилъ мягкій и нѣжный стонъ, которымъ онъ привѣтствовалъ обоихъ влюбленныхъ, которые отъ захватившаго ихъ счастья не могли сказать ни слова.

Первой пришла въ себя отъ этого забвенія Фьямма. Ея душа изъ безднъ радости вернулась къ жизни. Она опустила голову на плечо Альдобранди, покрывъ его, какъ золотомъ, своими волосами, и, повернувшись къ нему лицомъ, устремила на него свои глаза, похожіе на изумруды, ежесекундно мѣняющіе цвѣта.

— Марко, ты не знаешь, что пришлось мнѣ вытерпѣть. За одно это ты долженъ любить меня безконечно.

— Я люблю тебя.

Она посмотрѣла на него пристальнымъ, долгимъ взглядомъ, какъ будто желая испытать глубину его любви.

— Идемъ, — сказала она. — Становится уже поздно, а до виллы еще далеко. Мы будемъ говорить на ходу.

И они снова направились по дорогѣ къ Сіеннѣ. Ихъ жидкія, колеблющіяся тѣни становились длиннѣе благодаря косымъ лучамъ солнца, задержавшагося при заходѣ на нѣкоторыхъ виноградникахъ.

Мощное дыханіе вечера заставляло дрожать оливковыя деревья и трепетать сверху донизу кипарисы.

— Все, что я тебѣ писала, — начала Фьямма, — не въ состояніи дать даже приблизительнаго понятія о томъ, что мнѣ пришлось пережить безъ тебя въ теченіе этихъ двухъ недѣль. Въ его присутствіи мнѣ не хватало воздуха. Я испытала страданія человѣка, который тонетъ и задыхается. Я чувствовала себя осужденной, которую заперли въ свинцовую тюрьму. Я чувствовала, что день и ночь меня сторожитъ ненависть, которая не знаетъ ни жалости, ни усталости. Я была подавлена, пригнута къ землѣ бурей, которая еще не разразилась; мнѣ хотѣлось даже, чтобы меня поразила молнія. Нѣсколько разъ, чувствуя, что силы мои приходятъ къ концу, я едва не бросила ему въ лицо нашу тайну.

Вдругъ она остановилась, какъ бы чувствуя на себѣ всю тяжесть пережитыхъ дней, о которой она только что говорила.

Марко пожималъ ей руку, и это легкое прикосновеніе, напоминавшее о его присутствіи, давало ей силу итти дальше.

— Чтобы спасти себя отъ начинающагося безумія, я часто уходила въ соборъ, — продолжала она. — Ты не знаешь сіенскаго собора, Марко? Это дворецъ молитвы. Онъ гораздо роскошнѣе, чѣмъ дворцы людей. Тамъ никогда не бываетъ вполнѣ свѣтло: свѣтъ падаетъ сверху, таинственно, какъ небесная благодать. Когда входишь въ него, то можно заблудиться среди цѣлаго лѣса бѣлыхъ и черныхъ колоннъ. Если поднять глаза кверху, то увидишь залитый свѣтомъ сводъ; если опустишь книзу, то подъ ногами окажется масса фигуръ. Вся церковь выстлана каменными плитами съ рѣзными изображеніями, такъ что ходишь по легкимъ, какъ дымъ, образамъ фантазіи. Я всегда искала убѣжища передъ большой каѳедрой, колонны которой поддерживаются львами, а бока украшены изображеніями всякихъ добродѣтелей. Мнѣ нравились эти женскіе лики, спокойные и твердые. Одна изъ этихъ фигуръ держитъ въ рукахъ ребенка, а одна изъ львицъ кормитъ своихъ дѣтенышей. Когда въ соборѣ начинало темнѣть, я воображала себя перенесенной въ какую-нибудь печальную райскую обитель, полную молитвъ и безмолвія. Именно въ эти часы я любила мечтать о тебѣ. Мнѣ казалось, что я уже мертва, а мертвые свободны… свободны въ своей любви.

— Не говори о смерти, Фьямма. Забудь о ней. Лучше думай о жизни. Ты прекрасна, я люблю тебя, мѣстность — самая милая. Итакъ, будемъ жить.

— Ты правъ. Мы будемъ счастливы другъ подлѣ друга. Да, вѣдь ты не знаешь! Моя подруга Эсмеральда уступаетъ тебѣ свою виллу, которая находится рядомъ съ моей. Я ей сказала, что ты мой родственникъ, которому приходится на нѣкоторое время удалиться изъ Флоренціи, чтобы спастись отъ угрожающаго мщенія. Это моя подруга дѣтства, и мы знали другъ друга, когда еще жили у Санъ-Спирито. Она вышла замужъ за нѣкоего Толомеи, но теперь овдовѣла. Она живетъ одна съ дочкой въ старинномъ мрачномъ замкѣ. Мы сходимъ къ ней, конечно?

— Конечно.

— Но скажи, пожалуйста, почему ты пришелъ пѣшкомъ, какъ простой путникъ? Гдѣ твоя лошадь?

Отъ радости она засыпала его вопросами. Теперь въ ней не было и слѣда той скорби, которая такъ удручала ее часъ тому назадъ.

Марко только улыбался, видя ея радость.

— Моя лошадь расковалась, и мнѣ пришлось ее оставить на дорогѣ въ гостиницѣ. Кромѣ того, она сильно нуждалась въ отдыхѣ. Такимъ образомъ, я пришелъ сюда, какъ пилигримъ. Да я и въ. самомъ дѣлѣ пилигримъ. Развѣ я не совершаю паломничество къ вашей красотѣ, мадонна?

И съ благоговѣніемъ, какъ будто передъ нимъ было изображеніе какой-Нибудь святой, онъ поцѣловалъ край вуали, который вился вокругъ ея головы, словно утренній туманъ.

Между тѣмъ вечерній сумракъ, такъ быстро смѣняющій осенью блестящіе дни, окуталъ всю мѣстность. Золотое небо потемнѣло, волны свѣта отъ заходящаго солнца перестали переливаться, лазурь стала неподвижной: мало-по-малу она блѣднѣла и переходила въ замиравшіе опаловые тона.

Обѣ виллы отдѣлялись другъ отъ друга только низкимъ и плоскимъ холмомъ, на верху котораго росли оливковыя деревья.

Передъ виллой Фьяммы разстилался цвѣтущій садъ розъ: она любила гулять въ немъ.

Одѣтая въ длинное красное платье, съ капюшономъ на головѣ, который предохранялъ ея лицо отъ все еще жгучаго октябрьскаго солнца, она сама походила на пышную розу.

Прежде всего они сдѣлали визитъ Эсмеральдѣ. Первый разъ въ жизни Марко шелъ по извилистымъ улицамъ Сіенны. Онъ удивлялся ихъ кривизнѣ, зданіямъ, построеннымъ изъ кирпича и приспосабливавшимся къ неровностямъ почвы, массивнымъ воротамъ, похожимъ на мостъ съ одной аркой, видами на укрѣпленія, которые открывались на каждомъ поворотѣ дороги. Построенный на трехъ холмахъ такъ, что дворцы и церкви лѣпились другъ на другй, городъ казался огромной цитаделью, которая пирамидой поднималась къ свѣтлому небу.

Воспитанный въ городѣ гармоніи и правильности, Марко переходилъ отъ удивленія къ удивленію въ этомъ лабиринтѣ переулковъ, среди которыхъ вдругъ въ какомъ-нибудь прорывѣ появлялись блестѣвшія горы и далекая равнина. Онъ долженъ былъ сознаться, что площадь Сеньоріи гораздо меньше Сатро, которое служило ареной для боя быковъ и игръ молодежи. Онъ удивлялся Torre del Maugia, столь высокой, что съ ея верхушки можно было замѣтить движеніе войска на самомъ отдаленномъ мѣстѣ горизонта.

Наконецъ они пришли къ мрачному замку гдѣ жили мадонна Толомеи и ея дочь, Сельваджія. Передъ зданіемъ на высокой колоннѣ стояла тощая волчица съ оскаленными зубами, символизуя происхожденіе Сіенны, дочери Сеніуса и внучки Рема. Замокъ былъ очень некрасивъ. Съ огромнымъ цоколемъ и тремя неравными воротами, продѣланными въ разныхъ мѣстахъ, онъ казался тюрьмой.

Въ этомъ именно замкѣ жилъ когда-то Піа Толомеи, который изъ ревности погубилъ свою жену, заточивъ ее въ Мареммахъ, гдѣ она и умерла отъ лихорадки.

Поднявшись по лѣстницѣ, Марко и Фьямма очутились въ залѣ, гдѣ ихъ ждала мадонна Толомеи съ дочерью.

Эсмеральда отличалась той особенной красотой уроженокъ Сіенны, которая не встрѣчается во Флоренціи. Величавость, кротость, особенная нѣжность лица придавали ея лицу тихую прелесть, столь непохожую на нервную и, такъ сказать, боевую красоту Фьяммы. Ея большіе глаза сіяли мистическимъ свѣтомъ, какъ тѣ расширенные отъ экстаза зрачки, которыми Дуччи и Симоне Мартини даютъ ихъ ангеламъ.

При появленіи гостей мадонна Толомеи поднялась и нѣжно поцѣловала свою подругу.

— Добро пожаловать въ Сіенпу, синьоръ, — сказала она Марко, съ благородствомъ отвѣчая на его поклонъ.

Марко сталъ благодарить ее за то, что она предоставила въ его распоряженіе свой домъ въ долинѣ Эльзы. Пока онъ говорилъ, мадонна Толомеи украдкой осматривала его и переводила взглядъ на Фьймму. И на ея пышныхъ губахъ играла улыбка снисхожденія.

Несомнѣнно, она не вѣрила разсказу своей подруги о какомъ-то ея родственникѣ. Къ тому же достаточно было взглянуть на Фьямму, страсть которой бросалась въ глаза. Но мадонна Толомеи не шокировалась этимъ. Она знала грубость Канцельери и не удивлялась тому, что супруга жили не въ ладахъ. Она не порицала Фьямму и говорила самой себѣ, что возлѣ ея подруги нѣтъ Сельваджіи, чтобы служить ей охраной.

Послѣ разговора, вращавшагося на безразличныхъ вещахъ, Марко и Фьямма поднялись. Хозяйка пошла провожать ихъ и, нѣжно обнявъ Фьямму, тихо шепнула ей:

— Ты очень неосторожна. Съ такимъ мужемъ, какъ у тебя…

Она чувствовала, какъ задрожала молодая женщина при мысли, что ея тайна открыта.

— Будь покойна, я тебя не выдамъ. Я вѣдь знаю, что ты не была счастлива…

— Благодарю тебя, — тихо промолвила Фьямма.

— Въ случаѣ какой-либо опасности… или неожиданности… моя сестра — настоятельница монастыря Санъ-Джиминьяно… У нея ты найдешь убѣжище, въ которомъ никто не посмѣетъ тебя потревожить. Извините, мессеръ, — прибавила она, обращаясь къ Марко: — но вѣдь у женщинъ, какъ извѣстно, всегда есть сказать другъ другу кое-что, о чемъ мужчинамъ нѣтъ надобности знать.

Марко молча поцѣловалъ руку мадоннѣ. Пока гости спускались по лѣстницѣ, гражданка Сіенны стояла наверху, прислонившись къ стѣнѣ, словно изваяніе, и провожала ихъ взглядомъ.

Прошло нѣсколько дней. Однажды утромъ Фьямма и Марко гуляли въ саду среди осеннихъ розъ. Они тихо шли вмѣстѣ и говорили вполголоса, чтобы не спугнуть счастья, которое бываетъ у насъ мимолетно, словно птичка, готовая вспорхнуть.

Они не замѣтили, какъ съ другого конца сада къ нимъ подошла какая-то женщина, закутанная въ длинную вуаль.

— Мессеръ Альдобранди! — сказала она рѣзко и съ этими словами сбросила покрывало. Марко вздрогнулъ при звукѣ ея голоса: онъ узналъ Неру Франджипани.

— Вы совсѣмъ забыли меня, — продолжала она съ ироніей. — Зато я много думала о васъ.

— Кто эта женщина, Марко? — робко спросила Фьямма.

Нера не дала ему отвѣтить.

— Женщина, которую этотъ кавалеръ когда-то любилъ, мадонна Канцельери.

— Въ такомъ случаѣ вамъ нѣтъ надобности называть себя, мадонна Франджипани, — отвѣчала высокомѣрно Фьямма. — Марко разсказалъ мнѣ все. Что же вамъ здѣсь угодно? Вы знаете, что онъ васъ уже не любитъ, если только вообще онъ васъ когда-либо любилъ.

Нера пожала плечами и, повернувшись къ Альдобранди, сказала:

— Я отвѣчу тебѣ, Марко. Намъ время дорого. Готовится катастрофа, которая можетъ поразить тебя не дальше, какъ сегодня.

— Катастрофа?

— Слушай. Мнѣ ваша тайна извѣстна уже недѣли три. Я догадывалась о той, ради которой ты разстался со мной. Я отправилась во дворецъ Канцельери и попросила доложить о себѣ синьорѣ. Мнѣ отвѣчали, что на осень она уѣхала на виллу въ Сіенну. Я догадалась, что и ты долженъ быть недалеко. И вотъ я явилась сюда. Я уже видѣла васъ разъ десять.

Ея лицо исказилось судорогой.

— Ахъ, Марко! Какая это пытка! Спрятавшись за эту изгородь, я видѣла, какъ вы цѣловались. Я слышала вашъ шопотъ, и десять разъ готова была умереть. И тѣмъ не менѣе я жива…

— Мадонна, — холодно перебилъ ее Альдобранди: — вѣдь вы говорили, что время намъ дорого.

— Но я отомстила за себя.

— Какимъ же это образомъ? — вырвалось у Фьяммы, которая начинала бояться за Марко.

Мадонна Франджипани нарочно медлила отвѣтомъ.

— Я написала вашему мужу, — сказала она, пристально глядя на ея поблѣднѣвшее лицо.

— Несчастная! — вскрикнулъ Марко, сжимая кулаки.

Фьямма закрыла лицо руками.

— Часъ тому назадъ, — продолжала Нера спокойнымъ голосомъ, — мой гонецъ помчался уже во Флоренцію, куда только что прибылъ мессеръ Канцельери. Онъ дважды долженъ перемѣнить лошадь, чтобы доскакать туда какъ можно скорѣе. Это человѣкъ, которому я хорошо плачу и который мнѣ преданъ. Ничто не можетъ его остановить, и никто не можетъ его догнать. Онъ летитъ за Канцельери и смертью.

При словѣ «смерть» она вдругъ вздрогнула.

— Нѣтъ, Марко, я не хочу, чтобы ты умеръ. Я явилась сюда, чтобы предупредить тебя о томъ, что я сдѣлала. Ибо я люблю тебя, я теряю разумъ. Ты можешь еще спастись. Уѣзжай немедленно, умоляю тебя. Когда явится Бартоломео Канцельери, я скажу ему, что я его обманула, что я взвела на тебя обвиненіе изъ ревности, что я ничего не видѣла, что даже и нѣтъ ничего. Эта сумѣетъ солгать не хуже меня, иначе она тебя не любитъ. И онъ будетъ принужденъ намъ повѣрить. И она будетъ спасена… Идемъ же, идемъ!

Марко не слушалъ ее. Онъ увлекъ за собой Фьямму и, когда они были на такомъ разстояніи, что Нера не смогла ихъ слышать, сталъ говорить ей:

— Фьямма, вы ли я ясны немедленно уѣзжать. Какъ можно скорѣе спѣшите въ Санъ-Джиминьяно съ письмомъ, которое вамъ дала мадонна Толомеи къ аббатиссѣ. Вы должны оставаться тамъ, пока не пройдетъ опасность. Не берите съ собой никого изъ вашихъ слугъ: они могутъ васъ выдать изъ страха передъ вашимъ мужемъ. Съ вами поѣдетъ слуга, котораго Эсмеральда оставила на виллѣ. У него есть лошадь, а вы сядете на мою.

— А ты? — вскричала она. — Неужели ты думаешь, что я могу ѣхать, предоставивъ тебя ярости Канцельери? Если ты останешься здѣсь, я тоже останусь.

— Я запрещаю тебѣ это. Чѣмъ ты можешь помочь мнѣ противъ него, Фьямма? Я умоляю тебя ѣхать. Во имя нашей любви!

Она взглянула на него. Его лицо выражало непреклонную рѣшимость. И на половину покоренная, она опустила голову.

— Развѣ ты не рѣшаешься, положиться на меня? Развѣ ты думаешь, что я буду сильнѣе въ твоемъ присутствіи, если дѣло дойдетъ до схватки? Послушайся меня и уѣзжай.

— Я поступлю такъ, какъ ты желаешь, Марко. Ты правъ. Я горжусь тобой въ этотъ моментъ и не боюсь за тебя.

Черезъ нѣсколько минутъ Фьямма въ сопровожденіи слуги скакала по дорогѣ къ монастырю Санъ-Джиминьяно

Экзальтація, которую въ ней поднялъ Марко, еще продолжалось, и она ни минуты не сомнѣвалась, что онъ выйдетъ побѣдителемъ. Въ необузданной радости она твердила себѣ, что теперь она навсегда разрываетъ съ прошлымъ и освобождается отъ Канцельери. Вдругъ, холодный страхъ сжалъ ей сердце. Какъ будто въ волшебномъ зеркалѣ, въ которомъ колдуны показываютъ будущее, она увидѣла схватку Марко и Канцельери. Марко выхватилъ свою шпагу. Вотъ онъ лежитъ на спинѣ. Онъ приподнимаетъ голову и шепчетъ съ тоскою: «Фьямма! Фьямма!» И ея нѣтъ около него!

Невольнымъ движеніемъ она остановила свою лошадь. Проводникъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее и тоже остановился.

— Синьорѣ нехорошо? — спросилъ онъ.

Просьба Марко снова прозвучала въ глубинѣ ея души…

— Ѣдемъ, — коротко отвѣчала она.

Путь ихъ былъ довольно дологъ. Они миновали долину Эльзы, сжатую между двумя горными склонами, покрытыми виноградниками, и въѣхали на возвышенность, съ которой видна была вся равнина съ Флоренціей на горизонтѣ.

Повернувшись влѣво, проводникъ указалъ рукой на кучку оранжевыхъ и розовыхъ башенъ, напоминавшихъ мечеть и возвышавшихся на самомъ горизонтѣ горъ.

— Вотъ Санъ-Джиминьяно, — сказалъ онъ.

Пилигримъ, идущій сюда изъ Сіенны, съ Мареммъ или изъ Умбріи, чтобы помолиться св. Финѣ, покровительницѣ этой мѣстности, приходитъ въ трепетъ, завидя этотъ монастырь, Castel Fleuri, какъ онъ назывался во времена легендъ. Ему приходитъ на умъ мистическій райскій городъ. Всякій набожный человѣкъ привѣтствуетъ этотъ монастырь съ тѣмъ же энтузіазмомъ, съ какимъ крестоносцы привѣтствовали наконецъ-то появившійся на горизонтѣ Іерусалимъ.

Castel Fleuri не просто городокъ, возвышающійся надъ тихой, спокойной равниной, нѣтъ, это букетъ фантастическихъ башенъ, созданныхъ сновидѣніемъ. Онъ обманчивъ, какъ и самое чудо, его создавшее. Когда къ нему приближаешься — онъ отходитъ, когда въ него поднимаешься, — онъ оказывается все выше и выше.

Фьямма и ея спутникъ поѣхали въ гору. Усталыя лошади шли шагомъ, а извилистая горная дорога становилась все круче. Корона изъ розовыхъ башенъ на вершинѣ попрежнему казалась въ поднебесьѣ.

Наконецъ и эта часть пути была пройдена. По отвѣсной улицѣ, мостовая которой такъ и посыпалась подъ копытами ихъ коней, Фьямма и проводникъ въѣхали въ Санъ-Джиминьяно.

Они въѣхали черезъ массивныя ворота, погрузившись сразу въ полную темноту, и вдругъ очутились среди безпорядочной кучи дворцевъ, горѣвшихъ на солнцъ и представлявшихъ собою каждый крѣпость, способную выдержать цѣлую осаду. На переднемъ фасадѣ каждаго высилась огромная четыреугольная башня, съ которой можно было видѣть даль. Однѣ изъ этихъ башенъ были изъ пестраго, какъ тигровая шкура, камня, другія желтыя, третьи — красноватыя, словно у нихъ внутри свѣтилась жаровня съ углями. Съ лѣвой стороны они проѣхали площадь, всю застроенную зданіями, громоздившимися одно на другое, и наконецъ достигли городскихъ валовъ.

На вершинѣ одного холма, выдававшагося на равнину, Фьямма увидѣла длинное, угрюмое зданіе, которое высокой стѣной съ узкими бойницами связывалось съ церковью

Она хотѣла было спросить о немъ проводника, но послѣдній предупредилъ ее:

— Синьора, — сказалъ онъ, — Мы пріѣхали. Вотъ монастырь.

Фьямма вздрогнула при мысли, что ей придется войти въ эту могилу заживо погребенныхъ. Но она вспомнила объ опасности, которой ради нея подвергается теперь Марко, и ей стало стыдно своего малодушія.

Она подъѣхала къ страшной двери и постучала. Появилась привратница, нашептывая молитвенное привѣтствіе, и оглядѣла — безъ всякаго, впрочемъ, удивленія, прекрасную незнакомую даму. Не разъ бывало, что эти свѣтскія дамы, несчастныя или обманутыя, искали здѣсь временнаго или постояннаго убѣжища.

— Сестра, — сказала ей Фьямма: — будьте добры передать это письмо настоятельницѣ.

Пока монахиня отправилась съ письмомъ, Фьямма сошла съ лошади и бросила поводья слугѣ, который долженъ былъ отвести лошадей обратно въ Сіенну.

— Благодарю тебя, Куррадо, — обратилась она къ проводнику: — Вотъ, возьми это себѣ.

Но онъ отказался принять кошелекъ, который она ему протянула.

— Мессеръ Альдобранди и безъ того платитъ мнѣ щедро. Позвольте проститься съ вами.

Послѣднія слова онъ- произнесъ съ видимымъ волненіемъ. Грубая военная среда не заглушила въ немъ инстинктивнаго рыцарскаго уваженія къ женщинѣ въ несчастьѣ.

— Прощай, Куррадо.

Слуга тронулся въ путь.

Нѣсколько минутъ мадонна Канцельери оставалась одна, пока не возвратилась привратница.

— Благоволите слѣдовать за мною, — произнесла она.

И она повела Фьямму по какой-то длинной галереѣ. Затѣмъ онѣ оказались въ пустой комнатѣ съ изображеніемъ Христа изъ темной бронзы, который какъ бы простиралъ руки ко всѣмъ входящимъ. По стѣнамъ видны были многочисленныя изображенія на тему о христіанской жизни.

По знаку привратницы, Фьямма приблизилась къ маленькому оконцу съ рѣшеткой, за которой ее ожидала настоятельница. Сквозь рѣшетку Фьямма успѣла разглядѣть неподвижную бѣлую фигуру съ блѣднымъ лицомъ, выцвѣтшими губами и потерявшими свой блескъ глазами. Раздался тихій голосъ, звучавшій такъ, какъ будто онъ шелъ издалека.

— Добро пожаловать, мадонна. Моя сестра пишетъ, что вы обратились къ намъ, находясь въ большой бѣдѣ. Я не хочу разспрашивать объ этомъ. Нашъ долгъ подражать божественной любви Того, Кто принималъ всѣхъ приходившихъ къ нему. Вы можете оставаться здѣсь, сколько заблагоразсудите. Сестра Тереза, отведите эту даму въ монастырскую гостиницу и велите приготовить ей комнату. Для услугъ нужно назначить къ этой дамѣ послушницу.

Фьямма стала было благодарить ее, но аббатисса прервала еэ тихимъ, едва слышнымъ голосомъ:

— Здѣсь нужно благодарить только Господа Бога.

— Аминь, — набожно промолвила Фьямма.

Онѣ простились. Бѣлая фигура вдругъ отдѣлилась отъ окошка и исчезла во мракѣ комнаты, какъ будто вдругъ погрузилась въ глубину водъ. Мадонна Канцельери послушно двинулась за привратницей въ назначенную ей комнату.

Эта комната была небольшая и имѣла видъ кельи. На полу были разостланы цыновки. На выбѣленной известкой стѣнѣ изображеніе смерти св. Клары, сдѣланное въ манерѣ первыхъ мастеровъ.

— Это изображеніе работы нашей сестры Пиккордіи, — сказала монахиня. — Это ея послѣдняя работа передъ тѣмъ, какъ ей почить въ Бозѣ. Она поступила въ монастырь, когда ей было всего двѣнадцать лѣтъ, и умерла здѣсь на склонѣ дней… Съ вашего позволенія, я теперь удалюсь и пришлю къ вамъ послушницу, которая принесетъ вамъ обѣдъ.

— Благодарю васъ, сестра.

Оставшись одна, Фьямма опустилась на единственный деревянный стулъ, стоявшій около кровати. Усталость отъ поѣздки овладѣла ею. Къ тому же на ней начинало уже сказываться и вліяніе монастыря. Ей казалось, что вотъ-вотъ стѣны ея кельи сдвинутся и раздавятъ ее.

Противъ нея лицо умиравшей св. Клары, радостно улыбалось въ предвкушеніи вѣчнаго блаженства. Созерцая его, Фьямма чувствовала, какъ мало-по-малу ею овладѣваетъ мистическое спокойствіе. Но вдругъ она сорвалась съ мѣста и выпрямилась.

— Марко! — произнесла она, словно сомнамбула, — Марко!

То былъ какъ разъ часъ, въ который Нера просила Канцельери прибыть въ Сіенну. День догоралъ, и вся равнина была залита крае нымъ свѣтомъ, словно кровью.

Можетъ быть, они уже встрѣтились, и она ничего не можетъ узнать объ этомъ раньше завтрашняго дня!

Ночь уже давно спустилась надъ долиной Эльзы. Звѣзды стали болѣе яркими на безлунномъ небѣ.

По дорогѣ къ Санъ-Джиминьяно быстро несся всадникъ, безпрестанно пришпоривавшій свою лошадь. Не останавливаясь и не сворачивая, несся онъ въ ночной тиши среди заснувшихъ картинъ, безпрестано измѣнявшихся. За отлогими откосами холмовъ, на которыхъ раскинулись бѣлыя мызы, пошли отвѣсныя скалы, увѣнчанныя, словно воинъ шлемомъ, могучими крѣпостями, вздымавшими свои башни къ лазурному небу.

Всадникъ несется мимо, не замѣчая ихъ. Онъ смотритъ только на горизонтъ, гдѣ виднѣется его цѣль. И этотъ горизонтъ вдругъ наполняется какимъ-то сверхъестественнымъ феерическимъ зрѣлищемъ: на первомъ планѣ горъ показались чудесныя башни изъ пламени, окаймленныя горящими рубинами. На небѣ стоитъ зарево, какъ отъ пожара, и отражается на коричневыхъ скалахъ.

Всадникъ все сильнѣе пришпориваетъ лошадь. Для него этотъ городъ не фантасмагорія, а райская обитель. То причудливо раскрашенныя башни Санъ-Джиминьяно, который будетъ завтра праздновать память своей покровительницы, св. Фины.

Этотъ нетерпѣливый всадникъ, летящій съ такой поспѣшностью, не кто иной, какъ Марко Альдобранди;онъ несетъ Фьяммѣ радостную вѣсть о побѣдѣ. Бартоломею Канцельерй раненъ, его рука, пронзенная шпагой, теперь такъ же безсильна и безвредна, какъ рука ребенка. Альдобранди вернется во Флоренцію и будетъ просить тамъ у Медичи ихъ заступничества въ пользу Фьяммы. Но сначала онъ долженъ успокоить ее, утѣшить и обнять въ послѣдній разъ.

Наконецъ-то онъ достигаетъ монастыря, и какъ разъ въ то.время, когда гаснули звѣзды и таинственная игра цвѣтовъ башенъ, и городъ начинаетъ просыпаться въ золотой ряби утренней зари.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

Кровь.

Мессеръ Франческо де-Пацци, прозванный за свой малый ростъ уменьшительнымъ именемъ Франческино, нервно ходилъ по своей террасѣ. Онъ казался еще очень моложавымъ. Его голова, преждевременно посѣдѣвшая отъ болѣзни или разгульной жизни, была причесана съ особой тщательностью. По манерѣ, съ какой онъ держался, по его взгляду, въ немъ видна была наслѣдственная гордость. Его рѣзкія движенія обличали въ немъ бурную натуру, свойственную семейству Пацци.

Въ немъ роились самыя свирѣпыя мысли. А вокругъ него разстилался тихій спокойный садъ, украшенный бѣлыми статуями. Между деревьями виднѣлась чудная вилла Монтуги, въ саду журчалъ фонтанъ, словно серебряная игла, поднимавшійся къ небу.

А въ это время Франческино, продолжая ходить въ тѣни, обдумывалъ смертоносный планъ.

Въ эту эпоху Флоренція шумѣла непрерывными празднествами, но въ воздухѣ носилась гроза, и вокругъ Медичи кишѣли заговоры. Наслѣдственный врагъ Медичи, король неаполитанскій, поднималъ уже голову, вчерашній другъ Сикстъ IV превратился въ непримиримаго врага. Папа считалъ, что Лаврентій Медичи нанесъ ему смертельное оскорбленіе. Сикстъ отказался назначить Джуліано Медичи кардиналомъ. Великолѣпный въ отместку за это сталъ поддерживать враждебные папѣ города. Затѣмъ, когда святой отецъ вздумалъ купить Имолу, чтобы подарить ее своему племяннику Ріаріо, онъ запретилъ Пацци ссудить Римъ деньгами на эту покупку. Франческо не обратилъ вниманія на запрещеніе. Тогда Медичи принялся за его двоюроднаго брата Джованни и при помощи нарочно для этого изданнаго закона лишилъ его крупнаго наслѣдства. Отъ этого старинная вражда Пацци къ Медичи вновь вспыхнула яркимъ пламенемъ. Въ ихъ вражду вступились папа и неаполитанскій король.

Противъ Медичи образовалась сильная партія. Его стали обвинять въ томъ, что онъ покушается на свободу Флоренціи. Не имѣя какого-либо титула и даже не занимая опредѣленной должности, онъ издавалъ и передѣлывалъ законы по своему произволу. Послѣдніе республиканцы Флоренціи, подстрекаемые примѣрами древнихъ, которые не боялись пролить кровь во имя общаго блага, открыто говорили, что его нужно убить.

Найти для этого средства и было задачей Франческино.

Вдругъ онъ прервалъ свое лихорадочное хожденіе. За рѣшеткой сада появился человѣкъ, лицо котораго было покрыто капюшономъ, какъ это дѣлали монахи и легисты. Франческино самъ открылъ ему калитку.

Они пожали другъ другу руки и пошли рядомъ къ виллѣ, сохраняя полное молчаніе. Войдя въ переднюю, они сейчасъ же прошли въ потайную комнату. Тамъ только гость сбросилъ съ себя капюшонъ, подъ которымъ оказалось длинное и жесткое лицо Бартоломео Канцельери.

— Вы пришли сюда съ опасностью для вашей жизни, мессеръ, — сказалъ Франческино, вновь подавая ему руку. — Благодарю васъ за это отъ имени нашихъ друзей.

— Это правда, — отвѣчалъ Канцельери съ улыбкою. — Если Медичи узнаютъ, что я уѣхалъ изъ Пистойи, я убитъ. Ихъ рабы, этотъ Совѣтъ Восьми, предупредили меня. Они такъ боятся, чтобы я не напалъ на монастырь Санъ-Джиминьяно, гдѣ скрывается моя добродѣтельная супруга, и не поджегъ бы дворца ея любовника Альдобранди. Страхъ, конечно, небезосновательный… Ахъ, если бъ эти Медичи знали, какъ я ихъ ненавижу!..

— Ну, не больше, чѣмъ я, — перебилъ его Франческино, взглядъ котораго такъ и загорѣлся. — Если они помѣшали вамъ отомстить за вашу честь, то они смертельно ранили мою гордость. Когда возникло дѣло объ этой Имолѣ, я былъ въ Римѣ, у святого отца, котораго я состою банкиромъ. Не они ли вызвали меня въ Совѣтъ Восьми и обошлись со мною, какъ съ послѣднимъ гражданиномъ. Но они поплатятся за это… А пока я дѣлаю для нихъ привѣтливое лицо…

И онъ засмѣялся.

— Они и не догадываются о томъ, что имъ готовится. Съ тѣхъ поръ, какъ мы видѣлись съ вами въ послѣдній разъ, дѣло сильно подвинулось впередъ. Сальвіати теперь на нашей сторонѣ, во главѣ насъ стоитъ теперь ихъ родственникъ, архіепископъ пизскій. Мнѣ удалось склонить къ нашему дѣлу моего дядю, который вначалѣ и слышать не хотѣлъ объ этомъ.

— Я, съ своей стороны, — сказалъ Канцельери, — повидался съ графомъ Ріаріо, племянникомъ святѣйшаго отца, и съ изгнанниками Романьи, которые пойдутъ за нимъ. Фалько Джинори также обѣщалъ мнѣ помочь, чѣмъ только онъ можетъ. Кромѣ того, я такъ хорошо подготовилъ умы въ Пистойѣ и въ пригородахъ, что по моему сигналу они возстанутъ, какъ одинъ человѣкъ. Во время изгнанія я, какъ видите, не терялъ времени даромъ.

Долго еще говорили они о политикѣ и о задуманномъ убійствѣ, сидя въ потайной комнатѣ, куда проникалъ уже ароматъ приближающейся весны.

Между тѣмъ Лоренцо и Джуліано, окруженные своими риторами, философами и художниками, среди празднествъ и досуга, посвященнаго музамъ, казались какими-то полубогами, продолжавшими собою олимпійскую миѳологію. Конечно, для нихъ было небезызвѣстно, что имъ завидуютъ и ненавидятъ ихъ, а судьба, стерегущая сильныхъ міра сего на перекресткахъ, подготовляетъ засаду и имъ. Джуліано подъ своимъ камзоломъ носилъ кольчугу. Но они не думали, что ихъ часъ уже насталъ, что опасность, при блескѣ кинжаловъ, готова уже прыгнуть на нихъ изъ темноты и схватить ихъ за горло. Они не замѣчали, что почва подъ ихъ ногами уже изрыта интригами, и не слышали, что въ стѣнахъ ихъ двор ца, расписанныхъ фресками Гоццоли, уже ходятъ Пацци.

Ученые друзья, геніальные собесѣдники заставляли ихъ забывать дѣйствительность и витать въ какомъ-то мистическомъ снѣ.

Таковъ былъ Анджело Полиціано — изумительный умъ, обитавшій въ некрасивомъ тѣлѣ. Когда онъ говорилъ, никто не замѣчалъ его толстыхъ губъ и некрасиваго профиля его лица. Онъ считался пріоромъ монастыря Санъ-Джовани, но душа его была языческая. Онъ относился съ презрѣніемъ къ Библіи и въ своихъ проповѣдяхъ, вмѣсто молитвъ, указывалъ вѣрнымъ мѣста изъ Платоновскаго Горгія, рекомендуя заучивать ихъ наизусть.

Марциліо Фичино, въ своемъ монастырѣ во Фьезоле, гдѣ Анджелико на колѣняхъ рисовалъ свои райскія сцены, теплилъ лампаду передъ бюстомъ Платона, словно передъ алтаремъ.

Леоне Альберти былъ учителемъ и духовнымъ отцомъ обоихъ сыновей Медичи, кбгда они посѣщали Камальдульскій монастырь съ его тихимъ лѣсомъ, столь благопріятствовавшимъ ихъ бесѣдамъ. Геній его былъ универсаленъ. Какъ архитекторъ, онъ воздвигъ входныя двери въ церкви Santa Maria Nova и составилъ нѣсколько трактатовъ. Какъ естествоиспытатель, онъ изобрѣлъ аппаратъ для измѣренія океанскихъ глубинъ и извлекалъ оттуда корабли, лежавшіе на днѣ морскомъ сотни лѣтъ. Какъ гуманистъ, онъ указывалъ Боттичелли красивыя аллегоріи, которыя могли пригодиться для его миѳологическихъ картинъ. Онъ сочинялъ также комедіи и писалъ стихи.

Еще болѣе замѣчателенъ былъ молодой художникъ, ученикъ Вероккіо, къ которому Джуліано чувствовалъ- особенное расположеніе. Леонардо былъ очень красивъ; всегда любезный, онъ одѣвался весьма изысканно. Пріятная наружность почти заставляла забывать, что этотъ человѣкъ одаренъ божественными талантами. Его первыя работы вызвали въ его учителѣ чувство удивленія, смѣшаннаго со страхомъ. Но и помимо живописи ему достаточно было заняться какимъ-либо искусствомъ или наукой, и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ онъ былъ уже выше всѣхъ въ этой области.

Его влекла къ себѣ тайна философскаго камня. Его другъ Джуліано, такой же мечтатель, раздѣлялъ съ нимъ эту страсть. Во дворцѣ Медичи былъ устроенъ алхимическій кабинетъ. За цвѣтными стеклами, скрывавшими ихъ отъ взоровъ профановъ, оба они, Джуліано и Леонардо да Винчи, окруженные книгами формулъ, ретортами и колбами, блѣдные отъ напряженія и надеждъ, со страхомъ сидѣли за своимъ великимъ дѣломъ.

Великолѣпный старался возродить во Флоренціи религію Платона.

Даже въ тотъ самый день, когда Пацци и Канцельери обдумывали, какъ бы его убить, онъ созвалъ на своей виллѣ Карреджи основанную имъ академію. Засѣданіе было устроено въ честь Платона. Члены академіи — ихъ было девять по числу музъ — комментировали творенія своего учителя. Кавальканти, прозванный за свою красоту Героемъ, объяснялъ діалогъ «Федонъ». Они трепетали отъ его словъ, какъ будто чувствуя, что черезъ нихъ проходитъ всеоживляющая античная религія.

А въ то же самое время въ Монтуги, на виллѣ стараго Джакопо де-Пацци, старѣйшаго члена рода, заговорщики впервые собрались на совѣтъ.

Предсѣдателемъ былъ Джакопо. Это былъ странный, безпокойный и бурный человѣкъ. Даже наружность его свидѣтельствовала о его раздражительномъ и непостоянномъ нравѣ. Его руки были постоянно въ движеніи, а голова судорожно тряслась. Еще не такъ давно онъ цѣлые дни проводилъ въ азартной игрѣ, разражаясь богохульствомъ при каждомъ проигрышѣ и бросая въ лицо противнику мѣшокъ съ костями. Слишкомъ расточительный, онъ никогда не платилъ не только своимъ кредиторамъ, но и простымъ рабочимъ, которые ремонтировали его дворецъ.

Когда племянникъ предложилъ ему свергнуть Медичи, онъ объявилъ это предпріятіе безуміемъ. На всѣ доводы онъ отвѣчалъ упорнымъ сопротивленіемъ, но въ концѣ концовъ сдался. Народъ съ удивленіемъ сталъ замѣчать, что мессеръ Джакопо пересталъ предаваться игрѣ, началъ посѣщать церковь и платить долги.

Послѣ Бога онъ открылъ свой умыселъ папскому кондотьеру Джамбаттистѣ де-Монтессеко, чѣловѣку рѣшительному и бывалому, который охотно согласился предоставить свою шпагу въ пользу ихъ плана.

Наконецъ заговорщики были всѣ въ сборѣ. Всѣ Пацци тѣснились около Джакопо. Во главѣ другихъ сталъ архіепископъ пизанскій Сальвіати, увлекшій за собою и нѣкоторыхъ своихъ родственниковъ.

Одинъ только колебался среди нихъ: это былъ папскій кондотьеръ, для котораго убійство было ремесломъ. Джамбаттиста не такъ давно имѣлъ случай видѣть Лоренцо и, вступивъ съ нимъ въ бесѣду, не могъ устоять противъ его обаянія.

Франческино, наиболѣе нетерпѣливый, заговорилъ первымъ:

— Такъ какъ мы уже рѣшили казнить этихъ двухъ негодяевъ, то лучше будетъ дѣйствовать быстро и покончить съ обоими разомъ.

— Мнѣ кажется, что это едва ли возможно, — живо возразилъ Монтессеко.

— Почему же, мессеръ Джамбаттиста? — спросилъ, нахмурившись, Франческино, котораго разсердило это неожиданное возраженіе.

— Да потому, что вы не можете поразить ихъ одновременно въ ихъ дворцѣ. Подумали ли вы о томъ, сколько слугъ ихъ всегда окружаетъ?

— Отъ военнаго человѣка я не ожидалъ такого осторожнаго замѣчанія, — проговорилъ сквозь зубы Франческино.

Кондотьеръ пожалъ широкими плечами въ знакъ презрѣнія къ своему худосочному противнику. Старый Джакопо поспѣшилъ вмѣшаться.

— Синьоръ Джамбаттиста правъ, — объявилъ онъ. — Истинное мужество состоитъ въ томъ, чтобы не браться за невозможное. Убьемъ Медичи, но каждаго порознь

— Какимъ же образомъ? — воскликнулъ архіепископъ Пизы.

— Вотъ что я вамъ предложу. Джуліано, какъ вы знаете, помолвленъ съ дочерью синьора Пьомбино.

— Ну?

— И предполагаетъ скоро ѣхать къ ней. Пусть нѣкоторые изъ насъ догонятъ его и устроятъ ему кровавое обрученіе.

— А Лоренцо?

— Мы отправимъ его въ Римъ. Онъ горитъ желаніемъ примириться съ папою. Мы скажемъ ему, что его святѣйшество ждетъ его въ Римѣ, чтобы дать ему отеческое благословеніе. Когда онъ явится въ Римъ, тамъ встрѣтятъ его нашъ другъ графъ Ріаріо съ нѣсколькими лихими малыми, которые и дадутъ ему отпущеніе грѣховъ при помощи хорошаго удара кинжаломъ.

Предложеніе Джакопо рѣшено было поставить на голоса, но тутъ вмѣшался архіепископъ Пизы.

— Я нахожу въ планѣ, предложенномъ нашимъ почтеннымъ другомъ, одно большое неудобство. Наше дѣло неминуемо должно будетъ затянуться на неопредѣленное время, а между тѣмъ заговоръ нашъ можетъ открыться. Въ промежутокъ между убійствомъ Джуліано у Пьомбино и убійствомъ Лоренцо наши враги успѣютъ собраться съ силами, и мы слишкомъ скоро выдадимъ себя

— Это вѣрно, — сказалъ Джакопо Браччолини.

— Что же вы предлагаете? — спросилъ Франческино.

— А вотъ что. Святѣйшій отецъ помѣстилъ своего племянника Рафаэлло Сансони для окончанія образованія въ нашъ университетъ въ Пизѣ. Онъ только что назначилъ его кардиналомъ и легатомъ въ Перузу. Такимъ образомъ молодой человѣкъ, чтобы добраться до Перузы, долженъ будетъ проѣхать черезъ Флоренцію. Тамъ я его задержу, а мессеръ Джакопо сдѣлаетъ мнѣ удовольствіе и пригласитъ его къ обѣду на свою виллу.

— Съ удовольствіемъ, — перебилъ его Джакопо: — но я не вижу…

— Подождите. Одновременно съ нимъ вы пригласите Джуліано и Лоренцо. Хотя между вами были недоразумѣнія, тѣмъ не менѣе вы все-таки съ нимъ въ хорошихъ отношеніяхъ? — прибавилъ архіепископъ иронически.

— Въ превосходныхъ, — тѣмъ же тономъ отвѣтилъ Джакопо.

— На дессертъ мы поднесемъ Медичи блюдо, которое имъ придется съѣсть и которое называется «мщеніе».

Всѣ улыбнулись и молча переглянулись между собою. Каждому было за что отомстить Медичи.

— Кардиналъ Сансони пріѣзжаетъ завтра, — закончилъ свою рѣчь архіепископъ Сальвіати.

— Послѣзавтра я пришлю ему приглашеніе, — вставилъ мессеръ Джакопо.

На этомъ и было покончено.

Юноша, одѣтый въ пурпуръ, которому, невѣдомо для него, предстояло стать пособпикомъ убійства, остановился въ Монтуги. Глава рода Падци уже послалъ ему приглашеніе и разсчитываетъ, что оба брата, стараясь смягчить своихъ враговъ, явятся къ нему несомнѣнно. Но ему не везетъ. У Джуліано, страдавшаго, какъ и его отецъ, подагрой, сильно разболѣлась нога, и онъ прислалъ извиненіе, что не можетъ быть.

Замыселъ на этотъ разъ не удался. Можетъ быть, дѣло пойдетъ удачнѣе въ Фьезоле, куда Лоренцо и Джуліано должны ѣхать, чтобы, въ свою очередь, устроить празднество въ честь кардинала. Нога Джуліано не проходила, и Лоренцо является на праздникъ одинъ.

Франческино пускается на хитрости. Онъ велитъ передать обоимъ братьямъ, что кардиналъ, наслышавшись о великолѣпіи ихъ дворца во Флоренціи, желалъ бы, чтобы его пригласили туда. Братья соглашаются на это. Все уже готово къ пріему: серебро, восточныя ткани, брильянты, колье, статуи, картины — все это выносится изъ шкаповъ и витринъ. Но въ самый день банкета Джуліано объявляетъ, что онъ еще не въ состояніи выходить, и, полусидя, остается въ своей комнатѣ.

Что происходитъ въ глубинѣ этой души, тайну которой такъ строго хранятъ глаза, никогда не открывающіеся вполнѣ? Конечно, Джуліано дѣйствительно боленъ, но развѣ не могъ онъ, изъ уваженія къ такому гостю, преодолѣть на нѣсколько минутъ свои страданія? Обыкновенно онъ, этотъ неутомимый охотникъ, цѣлыми днями рыщущій верхомъ, гораздо болѣе выносливъ. Неужели его томитъ предчувствіе?

Время было мрачное. Герцогъ миланскій только что палъ, проколотый кинжаломъ на ступеняхъ церкви Ольжіати. Да и Пацци не совсѣмъ надежны. Не догадывался ли Джуліано о заговорѣ? Въ такомъ случаѣ, почему бы ему не подѣлиться своими страхами съ братомъ? Вѣроятно, тутъ было темное предчувствіе судьбы, и, конечно, не больная нога, а нервы отталкивали его отъ неминуемой гибели. Въ немъ что-то испытывало страхъ. Что-то такое, что не есть ни разумъ, ни сердце, ни воля. Но это что-то сильнѣе и повелительнѣе всего этого.

Тѣмъ не менѣе во дворцѣ Медичи царитъ полная гармонія; она заполняетъ звучныя галереи и даже отдаленную комнату, гдѣ сидитъ Джуліано, опустивъ глаза и погрузившись въ мысли. Противъ него сидитъ за органомъ Альберти и импровизируетъ.

Между тѣмъ заговорщики волнуются и начинаютъ терять терпѣніе. Дѣло черезчуръ затягивается. Объ немъ знаютъ слишкомъ многіе, и, если такъ будетъ тянуться, возможно, что заговоръ будетъ открытъ. Необходимо покончить. Надо дѣйствовать завтра же. Завтра воскресенье — оба брата будутъ за обѣдней вмѣстѣ съ кардиналомъ въ Санта Маріа дель Фіоре. Тамъ-то они должны погибнуть.

На новомъ собраніи въ Монтуги снова устанавливаются подробности предполагаемаго убійства.

Во-первыхъ, кто долженъ нанести первый ударъ? Для этого нужна чрезвычайная ловкость. Поразить Джуліано вызывается подвижной и нервный Франческино и буйный забіяка Вандини. Предложеніе ихъ принимается: за нихъ нечего бояться! Ихъ кинжалы будутъ дѣйствовать, какъ жало осы.

Относительно Лоренцо думать нечего. Всѣ взоры обратились на Джамбаттиста де-Монтессеко. Убить чудовище долженъ не кто другой, какъ кондотьеръ съ его солдатскимъ хладнокровіемъ и мускулами здоровеннаго крестьянина.

Но Джамбаттиста отказывается. Минуту заговорщики остаются въ полномъ оцѣпенѣніи отъ изумленія, затѣмъ всѣ разомъ поднимаются и окружаютъ кондотьера. Его капризъ непонятенъ. Неужели онъ хочетъ сорвать весь планъ? А вѣдь онъ держится именно на немъ. Если Лоренцо ускользнетъ, то народъ можетъ обратиться противъ заговорщиковъ. Если же тиранъ будетъ убитъ, можно поручиться, что Флоренція будетъ ихъ привѣтствовать.

Но на всѣ доводы кондотьеръ упорно отвѣчаетъ:

— Не могу. У меня не хватаетъ дерзости поразить этого человѣка въ церкви, во время мессы. Не мало народу убилъ я на своемъ вѣку, но въ битвѣ или на улицѣ во время дуэли. Это было обычное убійство. Но вы хотите, чтобы я зарѣзалъ Лоренцо во время церковной службы. Я не желаю. Не желаю быть святотатцемъ.

Всѣ стали его упрашивать, стараясь устыдить его и заклиная его именемъ порабощенной Флоренціи. Неужели онъ покинетъ на произволъ судьбы своихъ друзей и доведетъ ихъ до казни и позора? Стали даже высказывать сомнѣнія въ его храбрости. Но все было напрасно. Джамбаттиста оставался непоколебимъ.

Тогда смѣло поднимаютъ голову Антоніо изъ Волтерры и Стефано изъ Боньоны.

— Такъ какъ мессеръ Джамбаттиста колеблется, то мы займемъ его мѣсто. Мы оба — священники, къ церкви и къ алтарю намъ не привыкать стать, и мы не поддадимся страху.

Одни стали аплодировать, другіе возмущались. Священники — и берутся за такое дѣло! Но время не терпитъ. Предложеніе обоихъ добровольцевъ принято. Переходятъ къ обсужденію другихъ подробностей задуманнаго плана. Рѣшено, что убійство должно совершиться послѣ причащенія и что архіепископъ пизанскій и Джакопо тотчасъ же вернутся во дворецъ и объявятъ совѣту старѣйшинъ, что волею или неволею онъ долженъ повиноваться членамъ рода Пацци. Монтесекко будетъ поддерживать ихъ съ помощью всадниковъ, которыхъ онъ ввелъ въ городъ подъ видомъ почетнаго эскорта кардинала.

Санта-Репарата полна народу. Высокіе своды работы Брунелески, голыя стѣны, на которыхъ мѣстами чуть-чуть вырисовываются статуи, падаетъ холодный утренній свѣтъ. Толпа, кишащая подъ огромными сводами, все-таки не въ состояніи заполнить эту торжественную пустоту: храмъ такъ великъ, что его строила какъ будто совершенно не та раса, которая колѣнопреклоненно молится тамъ внизу на каменныхъ плитахъ пола, двигаясь словно колонія какихъ-то насѣкомыхъ.

Вдругъ раздаются величавые звуки, словно громъ раскатывающіеся подъ сводами. То звучала душа органа, какъ будто запѣли хоромъ рѣзные ангелы, украшавшіе верхъ трибунъ. Началась обѣдня.

Съ хоръ, еще болѣе темныхъ, чѣмъ вся остальная часть собора, надъ которыми высился громадный куполъ, не имѣющій равнаго во всемъ мірѣ, соборъ кажется какимъ-то колодцемъ, откуда поднимаются, какъ туманъ, волны кадильнаго дыма. Въ этомъ сумракѣ, столь подходящемъ къ таинственности вѣры, костюмы кавалеровъ сверкаютъ золотомъ и камнями, Кардиналъ, стоя одинъ подъ балдахиномъ, кажется высокимъ привидѣніемъ въ красной мантіи. Служащій обѣдню священникъ медленно движется съ чашей, словно какой-то золотой жукъ.

Лоренцо Медичи уже въ церкви. Его сопровождаютъ его сынъ Пьеро съ своимъ наставникомъ Полиціано и нѣсколько друзей. Заговорщики тоже тамъ, готовые на все. Они стараются погасить невольный блескъ своихъ глазъ и скрыть подергиваніе сухихъ отъ волненія губъ. Нѣкоторымъ изъ нихъ стоило только протянуть руку, чтобы достать до Лоренцо, который появлялся всюду безъ тѣлохранителей и не требовалъ, чтобы вокругъ него была пустота, требуемая не только этикетомъ, но и благоразуміемъ. Лоренцо не хотѣлъ, чтобы съ нимъ обходились, какъ съ принцемъ.

— А гдѣ же Джуліано? Онъ обѣщалъ также пріѣхать. Неужели дѣло опять сорвется?

Сбившись въ тѣсную кучу, заговорщики совѣтовались между собою взглядами, не смѣя двинуть головой. Не шевеля губами, одинъ изъ нихъ сказалъ два-три слова, которыя обошли всѣхъ, заглушенныя звуками латинскихъ пѣснопѣній. Планъ дѣйствій былъ составленъ.

Два человѣка тихонько пробираются сквозь тѣсную толпу молящихся, которые даже не замѣчаютъ ихъ движенія, объятые великолѣпіемъ богослуженія. Франческино и Бандини выходятъ изъ церкви.

Они идутъ за Джуліано…

Молодой человѣкъ еще лежитъ на диванѣ въ своей комнатѣ. Ему докладываютъ о двухъ посѣтителяхъ. Усталымъ жестомъ онъ велитъ ихъ пустить къ нему. Входятъ Пацци и его вѣрный спутникъ. Нервная дрожь пробѣгаетъ по нему. Вотъужетри дня, какъ невольно онъ неотступно думаетъ о нихъ. Что-то странное происходитъ съ нимъ въ эту минуту. Вмѣсто того, чтобы слушаться инстинкта, который велитъ ему бѣжать отъ нихъ, онъ, чувствуетъ, что, вопреки всякой осторожности, его тянетъ къ тому изъ нихъ, который къ нему пришелъ. Рокъ судьбы лишаетъ его воли, отнимаетъ у него благоразуміе.

Съ смѣющимся лицомъ и открытыми объятіями приближается къ нему Франческино. Онъ приподнимается на половину и также протягиваетъ ему руку. Франческино долго и крѣпко прижимаетъ ее къ груди. Въ то же время его рука быстро скользитъ вдоль Джуліано, ощупываетъ его.

Все идетъ отлично. Сегодня Джуліано, не разсчитывавшій выходить, не надѣлъ своей кольчуги. Кинжалъ справится съ нимъ очень легко.

— Вы все еще страдаете, дорогой Джуліано? — дружескимъ тономъ спрашиваетъ Франческино.

— Да, и очень.

— Какъ мнѣ васъ жаль. Но вамъ нужно сдѣлать нѣкоторое усиліе. Знаете ли вы, что мы пришли нарочно за вами?

Джуліано ждалъ этихъ словъ. Онъ чувствуетъ, что теперь участь его рѣшена, что судьба велитъ ему слѣдовать за этими людьми. И онъ машинально бормочетъ извиненія.

— Я едва ли въ состояніи двигаться.

— Идемъ. Попробуйте. Кардиналъ начинаетъ удивляться, что ему никакъ не удается видѣть васъ. Онъ будетъ въ правѣ думать, что вы нарочно избѣгаете. Вы, пожалуй, сдѣлаетесь къ вашей свадьбѣ хромоногимъ. Этого еще недоставало. Движеніе ускоритъ ваше выздоровленіе. Идемъ и;е, дорогой другъ.

— Мы оба дадимъ вамъ руку, — любезно предлагаетъ Вандини.

И, переходя отъ словъ къ дѣлу, оба встаютъ и весело тащатъ его,

разсыпаясь въ шуткахъ. Вотъ они уже вышли изъ комнаты, спускаются съ лѣстницы. Вотъ они наконецъ на улицѣ. Ошеломленный Джуліано уже не отдаетъ себѣ ни въ чемъ отчета. Его спутники овладѣли имъ совершенно и не даютъ ему опомниться. Ихъ болтовня, шутки и остроты лишаютъ его возможности сосредоточиться. У него только мелькаетъ одна мысль: эти веселые малые не могутъ быть предателями.

Вотъ они наконецъ и у церкви Santa Maria и входятъ въ боковыя двери. Вотъ они идутъ за рѣшетки подъ палящими взорами заговорщиковъ. Пацци и Сальвіати бросаютъ другъ другу свирѣпые взгляды.

Вторая жертва приведена. Только чудо могло бы помѣшать теперь заговорщикамъ. Но Богъ не сдѣлаетъ его: чувственные и гордые, Лоренцо и Джуліано слишкомъ грѣшны передъ Нимъ.

Обѣдня продолжается. Тѣ, кто стоитъ поближе къ алтарю, слышатъ, какъ священникъ тихо произноситъ священныя слова: «Пріимите, ядите, сіе есть тѣло Мое». Чаша съ св. дарами блеститъ въ рукахъ священника.. Водворяется тишина.

Начинается причащеніе.

Франческино даетъ знакъ.

Заговорщики быстро окружаютъ Джуліано. Шпага Бандини пронзаетъ ему грудь. Молодой человѣкъ хочетъ бѣжать, дѣлаетъ шатаясь нѣсколько шаговъ и падаетъ. Въ эту минуту Франческино бросается на него и наноситъ ему кинжаломъ ударъ за ударомъ. Короткое трехугольные лезвіе то исчезаетъ въ тѣлѣ, то снова поднимается, красное отъ льющейся крови. Франческо наноситъ удары съ такой яростью, что ранитъ въ ногу самого себя. Онъ поражаетъ напрасно, ибо Джуліано уже мертвъ. Его слуга бѣжалъ отъ него, какъ трусъ.

Въ тоже время оба священника бросаются на Лоренцо. Антоніо впереди. Онъ наноситъ ему легкій ударъ въ шею и хочетъ схватить его за плечо. Но Лоренцо сбрасываетъ свой плащъ и вырывается отъ него. Неопытные убійцы такъ неловки, что ихъ удары не достигаютъ намѣченной жертвы, и друзья Медичи обращаютъ ихъ въ бѣгство.

Окруженный небольшимъ героическимъ отрядомъ своихъ друзей, Лоренцо бросается въ ризницу. Друзья вбѣгаютъ туда же, таща за собой трупъ Франческо Нори, который былъ убитъ, защищая Джуліано. Тяжелыя бронзовыя двери съ шумомъ закрываются, уступая усиліямъ Полиціано и другихъ. Среди нихъ не мало раненыхъ. У Андрея Кавальканти, брата Героя, ударомъ шпаги пробита рука.

Народъ въ смятеніи волновался въ церкви, словно море. Женщины кричали, дѣти метались- изъ стороны въ сторону. Испуганные монахи были свидѣтелями убійства и не знаютъ, въ чемъ дѣло. Другіе думаютъ, что рушится храмъ, и устремляются на улицу, сокрушая все, что попадается на ихъ пути. Прижатый къ алтарю, окруженный священниками, кардиналъ щелкаетъ отъ страха зубами, позеленѣвъ подъ своей красной мантіей. Вскорѣ у него посѣдѣютъ волосы, и на всю жизнь онъ останется блѣднымъ.

Между тѣмъ друзья Лоренцо, столпившіеся вокругъ него въ ризницѣ, обезпокоены его раною, изъ которой идетъ кровь. Антоніо Ридольфи приближается къ нему.

— Мессеръ, какъ знать, не былъ ли кинжалъ отравленъ. Позвольте, я, можетъ быть, еще успѣю спасти васъ…

И съ этими словами онъ припадаетъ губами къ ранѣ. Напрасно Лоренцо старается его оттолкнуть. Ридольфи высасываетъ рану до послѣдней капли.

Раздаются сильные удары въ дверь. Слышны крики.

— Отворите, отворите. Мы ваши друзья. Пустите насъ.

Но, можетъ быть, это новая ловушка со стороны Пацци? Сисмондо делла Стуфа взлѣзаетъ, карабкаясь, на лѣстницу, которая ведетъ изъ ризницы на хоры, и черезъ отверстіе выглядываетъ внутрь церкви и отшатывается въ ужасѣ. Трупъ Джуліапо лежитъ въ морѣ крови на каменномъ полу. Онъ весь усѣянъ зіяющими ранами. Глаза его открыты и обращены къ небу.

Сисмондо дѣлаетъ усиліе и снова выглядываетъ. Онъ узнаетъ молодыхъ людей, которые толпятся у двери со шпагами въ рукахъ. Это дѣйствительно друзья. Бояться нечего.

— Пустите ихъ! — кричитъ онъ внизъ.

Двери отворяются, и вооруженные люди наполняютъ ризницу.

— Джуліано спасенъ? — спрашиваютъ ихъ.

Они избѣгаютъ отвѣчать, окружаютъ Лоренцо, умоляютъ его выйти и слѣдовать за ними во дворецъ. Онъ соглашается. Они ведутъ его изъ церкви по разнымъ закоулкамъ, чтобы скрыть отъ него трупъ Джуліано.

Наконецъ они выбираются изъ церкви и идутъ по площади. Дѣти, старики, монахи, — всѣ бѣгутъ съ оружіемъ въ рукахъ. Людской потокъ съ ревомъ направляется къ одной цѣли: всѣ бѣгутъ защищать дворецъ Медичи, какъ будто онъ былъ цитаделью республики. Толпа узнала Лоренцо. Потокъ разступается и даетъ ему дорогу. Онъ идетъ между двумя живыми, шумящими стѣнами. Раздаются привѣтствія для него и угрозы для враговъ. Одинъ и тотъ же крикъ несется по этому человѣческому морю, какъ волна по океану:

— Palle! Palle!

Это народъ привѣтствуетъ Лоренцо, намекая на его гербъ.

Между тѣмъ архіепископъ Сальвіати, оставшійся внѣ церкви во главѣ отряда перуджинскихъ изгнанниковъ, бросается на дворецъ Сеньоріи, въ надеждѣ овладѣть имъ и убить представителя этого совѣта старѣйшинъ. Онъ оставляетъ впизу нѣсколько человѣкъ, а самъ поднимается во второй этажъ и отъ имени святого отца проситъ предсѣдателя, или гонфалоньера, Цезаря Петруччи принять его.

Время уже позднее, совѣтъ старѣйшинъ за столомъ. Петруччи принимаетъ архіепископа стоя. Онъ высокъ ростомъ, силенъ и имѣетъ рѣшительный видъ. Сальвіати уже раскаивается въ томъ, что онъ явился сюда, и начинаетъ сбивчивую рѣчь, не смѣя взглянуть на своего собесѣдника.

— Синьоръ, его святѣйшество, страдая отъ безпорядковъ, раздирающихъ Флоренцію…

— Какіе безпорядки? — сухо перебиваетъ его Петруччи.

— Честолюбіе обоихъ Медичи… враждебныя выходки противъ святого отца! Его святѣйшество желалъ бы… Онъ поручилъ мнѣ…

Онъ все болѣе и болѣе запутывается и начинаетъ заикаться. Его глаза бѣгаютъ по сторонамъ, и онъ старается поскорѣе улизнуть отсюда.

Петруччи догадывается, что тутъ измѣна. Онъ отворяетъ дверь и изо всей силы кричитъ:

— На помощь! Помогите!

Вбѣгаетъ стража, и архіепископъ схваченъ.

Гдѣ же его спутники, изгнанники Перуджіи? Они заперты въ канцеляріи, гдѣ думали было спрятаться. Они закрыли за собою двери, не подозрѣвая, что замокъ можно открыть только съ помощью особаго ключа. Такимъ образомъ, они сами собой попали въ клѣтку.

На шумъ сбѣжались всѣ члены сеньоріи. Они замѣтили опасность, но они безоружны.

— Бѣжимъ на кухню! — кричитъ Петруччи.

Всѣ бросаются туда и вооружаются ножами, гонфалоньеръ хватаетъ вертелъ; въ его могучихъ рукахъ это кулинарное орудіе становится страшнымъ.

Заговорщики видятъ, что счастье ихъ покинуло. Старый Пацци въ отчаяніи бьетъ себя по лицу обѣими руками. Онъ бросается къ себѣ во дворецъ, гдѣ спрятано около сотня солдатъ, чтобы дать ему возможность бѣжать, а если это не удастся, то выдержать осаду. Туда же является и его племянникъ Франческино, весь въ крови отъ раны, которую онъ нанесъ самъ себѣ, добивая Джуліано.

— Мессеръ Джакопо, вы глаза нашего рода, не покидайте насъ! Умоляю васъ, сдѣлайте послѣднюю попытку, поѣзжайте верхомъ во главѣ вашихъ людей! Я буду съ вами. Мы будемъ кричать: «Свобода! Да здравствуетъ свобода!» Можетъ быть, народъ услышитъ насъ!

Мессеръ Джакопо лишь качаетъ головой. Онъ знаетъ, что теперь отъ народа ждать нечего: -свобода не нужна ему. Но пусть будетъ такъ: онъ соберетъ своихъ людей, сядетъ на лошадь, но поѣдетъ одинъ, ибо Франческино отъ потери крови не можетъ держаться, въ сѣдлѣ.

Джакопо бросается къ старому дворцу и выходитъ на площадь.

— Свобода! Да здравствуетъ свобода! — кричитъ онъ.

Но никто не слушаетъ его. Угрозы и ругательства заглушаютъ его ослабѣвшій отъ страха голосъ. Съ вершины, башни члены сеньоріи пускаютъ въ него и его спутниковъ градъ камней. Нѣкоторые изъ его солдатъ падаютъ, остальные разбѣгаются. Въ сопровожденіи наиболѣе храбрыхъ и вѣрныхъ, онъ удаляется и доходитъ до Санта-Кроче, а оттуда черезъ Porta Crucis выходитъ за городъ, на равнину, сплошь покрытую весенними цвѣтами и одинаково гостепріимную, какъ для другихъ людей, такъ и для преступника.

Трупы его приверженцевъ валяются на площади Сеньоріи. Народъ ругается надъ ними, наноситъ имъ увѣчья и терзаетъ ихъ въ дикой ярости. Группа молодыхъ людей потрясаетъ копьями, на которыхъ торчатъ головы съ закрывшимися глазами и слипшимися отъ крови волосами. Съ криками «Palle! Palle!» они несутъ эти трофеи ко дворцу Медичи.

Въ покинутый солдатами дворецъ Джакоцо врывается яростная толпа. Она проникаетъ въ комнаты, гдѣ въ лихорадкѣ отъ полученной раны лежитъ Франческино.

Увидѣвъ палачей, которые готовы его схватить, молодой человѣкъ смѣло смотритъ имъ въ глаза, и его пристальный взглядъ раздражаетъ эту стаю тигровъ. Полуодѣтаго его волокутъ на улицу и заставляютъ итти впередъ, подталкивая въ спину лезвіями ножей и пикъ. Его лицо въ крови и плевкахъ. Онъ идетъ, едва таща за собой почти парализованную ногу, онъ не кричитъ и не жалуется, а только тяжело вздыхаетъ по временамъ. Проходя по площади, онъ видитъ трупъ Джакопо Браччолини, который виситъ у какого-то окна. При помощи ударовъ его заставляютъ взобраться на позорный эшафотъ. Онъ поднимается почти мертвый.

Черезъ нѣсколько минутъ у другого окна качается на веревкѣ новый трупъ. Франческино кончилъ свое существованіе.

Между тѣмъ, солдаты тащутъ за веревку человѣка съ фіолетовомъ одѣяніи, который упирается, словно быкъ. То архіепископъ Пизы, Франческо Сальвіати. Они подталкиваютъ его къ окну, за которымъ качается трупъ Пацци съ почернѣвшимъ, искаженнымъ лицомъ.

— Посмотри, — кричатъ они ему: — черезъ минуту ты самъ сдѣлаешь такую же гримассу.

Архіепископъ упирается, его ноги какъ будто врастаютъ въ почву, но солдаты тащатъ его еще сильнѣе. Приладивъ веревку, они вздергиваютъ его на воздухъ. Тутъ происходитъ нѣчто такое, что потомъ долго будетъ душить ихъ кошмаромъ и чего они не забудутъ всю жизнь.

Взлетѣвъ на воздухъ, архіепископъ сталкивается съ трупомъ своего соучастника и въ порывѣ демоническаго бѣшенства, широко раскрывъ глаза, онъ впивается зубами въ грудь Франческино. Онъ не выпускаетъ ее даже въ предсмертной агоніи, и его зубы такъ и остаются въ тѣлѣ соучастника, скованномъ холодомъ смерти, Этотъ трупъ и корчащійся въ агоніи человѣкъ, пожирающій его, возбуждаютъ необыкновенный ужасъ, напоминая осужденныхъ Дантовскаго ада, которые терзаютъ другъ друга.

Со стороны площади несутся рукоплесканія.

— Palle, palle, — неумолимо кричитъ народъ, который любитъ Медичи, но любитъ также иногда и взглянуть, какъ на веревкѣ качается трупъ.

Полиціано, смѣшавшись съ толпой, смотритъ на это ужасное зрѣлище. Но скоро онъ отворачивается: трагедія становится слишкомъ низменна для него. Онъ не желаетъ больше смотрѣть на конвульсіи повѣшенныхъ и на терзаемые народомъ трупы. Онъ съ грустной нѣжностью вспомнилъ о своемъ принцѣ-ученикѣ, этомъ «цвѣткѣ флорентійской молодежи», которому пришлось умереть въ двадцать пять лѣтъ. Несмотря на свое горе, онъ, какъ истый гуманистъ, сейчасъ же привелъ на память стихи Вергилія, гдѣ оплакивались герои, скошенные смертью въ веснѣ своей жизни.

Въ этотъ и два слѣдующіе дни вооруженная толпа заливала площадь и наводняла собою улицы. Народъ прибывалъ со всѣхъ пригородовъ и даже изъ сосѣднихъ городовъ.

Вдругъ народъ завылъ отъ радости: по городу прошла воспламеняющая вѣсть, что поймали стараго Джакопо.

Онъ бѣжалъ въ Альпы, къ горѣ Фальтеронѣ. Но тамъ его настигли эмиссары, посланные за нимъ въ погоню и мчавшіеся за нимъ по пятамъ.

Его привезли съ солдатами. Совѣтъ Восьми выслалъ изъ Флоренціи навстрѣчу ему конвой, чтобы не дать народу разорвать его на клочки. Вездѣ, гдѣ его везли, сверкали ножи, держались наготовѣ камни. Однако его удалось привезти во дворецъ Сеньоріи невредимымъ. Тамъ онъ разсказалъ все о своемъ преступленіи и былъ приговоренъ къ смерти.

Въ послѣдній моментъ въ немъ вспыхиваетъ сатанинская дерзость его расы.

— Отдаю свою душу дьяволу, — кричитъ онъ, когда ему на шею надѣваютъ роковую петлю.

Едва успѣлъ онъ крикнуть эти нечестивыя слова, какъ тѣло его уже качалось въ воздухѣ. Онъ умеръ съ тою же дерзкой отвагой, какой отличался всю жизнь.

Одинъ за другимъ попадаютъ Пацци въ тенета, разставленныя имъ по всей Тосканѣ. Оба священника, покушавшіеся убить Лоренцо, укрылись въ Вадіи. Народъ является туда за ними, оскорбляетъ монаховъ, которые указываютъ на неприкосновенность права убѣжища. Дѣло едва не доходитъ до того, чтобы обагрить кровью ихъ бѣлыя одѣянія. Обоихъ священниковъ бьютъ, лица ихъ распухаютъ. Затѣмъ имъ отрѣзываютъ носы и уши и въ такомъ видѣ отправляютъ на висѣлицу.

Монтессеко послѣ долгаго допроса отрубаютъ голову. Но убійцѣ Джуліано Бандини удалось бѣжать: обѣщано цѣлое состояніе тому, кто доставитъ его живымъ или мертвымъ. Но онъ бѣжитъ все дальше и дальше и останавливается наконецъ въ Константинополѣ. Въ полной увѣренности, что мстительная рука Лоренцо не достанетъ его здѣсь, онъ принимаетъ смерть отъ руки султана.

Однажды утромъ, когда члены Сеньоріи собрались на совѣтъ, передъ ними предсталъ какой-то человѣкъ и потребовалъ свиданія со старѣйшиною совѣта. То былъ простой горецъ изъ окрестностей Пистойи. На плечѣ онъ держалъ мѣшокъ изъ козьей шкуры.

— Что тебѣ нужно? — спросили его.

— Я принесъ нѣчто для Сеньоріи въ доказательство вѣрности жителей Пистойи вашей Флоренціи.

Съ этими словами онъ открылъ мѣшокъ. Члены Сеньоріи заглянули туда и увидали тамъ отрубленную голову. Борода и волосы слиплись отъ крови, лицо было бѣло, какъ мраморъ, а въ раскрытыхъ глазахъ застыло выраженіе нечеловѣческаго ужаса.

То была голова Бартоломео Канцельери. Узнавъ о неудачѣ заговора, его сограждане убили его.

Теперь Фьямма была свободна. Этотъ ужасъ уже не грозилъ ей.

Когда улеглось волненіе, старшій изъ Медичи начинаетъ думать о пышномъ церемоніалѣ, которымъ должна быть почтена память его брата. Базилика св. Лаврентія, покровителя семьи Медичи, затянута чернымъ. Подъ чернымъ покрываломъ эта красивая церковь, отличающаяся простотой линій, напоминаетъ вдову, плачущую и молящуюся. Въ теченіе многихъ поколѣній она принимаетъ Медичи при ихъ появленіи на свѣтъ и послѣ ихъ смерти. Въ низкихъ коридорахъ ея крипты виднѣется саркофагъ Пьеро Медичи, украшенный бронзовыми цвѣтами работы Вероккіо. Далѣе, на простой надгробной плитѣ на полу высѣчена простая надпись, увѣковѣчивающая память основателя славы Медичи, Отца Отечества, Косьмы Медичи. Каждый можетъ попирать ногами его имя: такова была послѣдняя воля усопшаго, въ которой сказалось и христіанское смиреніе, и княжеское честолюбіе. У ногъ его покоится скульпторъ Донателло, котораго онъ такъ любилъ. Они почіютъ вмѣстѣ, художникъ съ божественнымъ талантомъ и великій купецъ съ душою принца.

Сегодня тѣло Джуліано, пронзенное кинжаломъ двадцать разъ, будетъ возложено на лоно его предковъ. Среди молитвы въ церкви слышатся воспоминанія, сожалѣнія. Флорентійская молодежь облачилась въ трауръ: она оплакиваетъ того, кто, не давая чувствовать своего положенія, былъ для нихъ добрымъ товарищемъ. Но еще болѣе трогаетъ толпу неожиданная новость:, послѣ Джуліано остался сынъ, тайно прижитый имъ съ нѣкоей Горини, котораго Лоренцо выразилъ желаніе принять въ лоно своей семьи.

Всѣ глаза обращены на главу рода Медичи.

Вотъ онъ стоитъ весь въ траурѣ, отчего кажется еще выше. Желтый свѣтъ свѣчей озаряетъ его измученное лицо. Онъ погруженъ въ думы.

Угнетаемый тоскою и тяжелымъ воздухомъ, наполненнымъ запахомъ расплавленнаго воска, Лоренцо наконецъ не выдерживаетъ и начинаетъ рыдать при звукахъ отпѣванія, которые медленно несутся подъ церковными сводами. Его голова опускается на грудь.

Вдругъ одна мысль заставляетъ его выпрямиться.

Вотъ онъ теперь владыка Флоренціи. Теперь онъ царствуетъ въ траурномъ городѣ. Взгляды всѣхъ ясно говорятъ ему объ этомъ. Въ немъ видятъ избранника Божія, котораго Богъ спасъ чудомъ, дабы дать ему возможность исполнить судьбы Флоренціи.

Кто теперь посмѣетъ коснуться его?

Настало настоящее его царствованіе. Черезъ нѣсколько дней начался сильный дождь, который такъ упорно портилъ иногда тосканскую весну. Рѣка Арно въ Пизѣ вышла изъ береговъ, рѣка Омброне около Поджіо опустошила насажденія и снесла нѣсколько хижинъ. Въ самой Флоренціи мирный ручей Миньоны, три четверти года сухой, также затопляетъ пригородные сады. Земледѣльцы въ большомъ количествѣ стекаются въ городъ и, расплываясь въ жалобахъ, бьютъ себя кулаками по бедрамъ, какъ это дѣлаютъ крестьяне, когда ихъ постигаетъ непріятность.

— Нашъ урожай пропалъ, — говорятъ они флорентинцамъ: — и въ этомъ виноваты вы. Вы позволили взять ночью тѣло повѣшеннаго мессера Джакопо. Его похоронили въ семейной усыпальницѣ, въ священномъ мѣстѣ, его, который умеръ съ богохульствомъ на устахъ и поручилъ свою душу дьяволу! Богъ прогнѣвался на это и теперь наказываетъ насъ всѣхъ.

Такія рѣчи и слезы не могли не подѣйствовать на народъ. Толпа устремилась къ усыпальницѣ Пацци, отрыла тѣло Джакопо и похоронила его внѣ города въ ямѣ, выкопанной подъ городскимъ валомъ.

Наконецъ дождь перестаетъ, появляется солнце и разгоняетъ облака. Подъ прояснившимся, синимъ, словно море, небомъ зданія города, омытыя стекающей водой, блестятъ ярче, чѣмъ когда-либо. Господь Богъ простилъ людямъ ихъ вину и возвратилъ лазурь наводненной равнинѣ.

Но черезъ три дня свѣтъ былъ оскверненъ такимъ ужаснымъ дѣломъ, что мудрецы увидѣли въ этомъ знакъ не менѣе важный, чѣмъ тотъ, который возвѣщалъ смерть Юлія Цезаря или Рождество Христово.

Неожиданно всѣ адскія силы вошли въ дѣтей Флоренціи. Словно подгоняемыя невидимыми факелами, они толпою бросились въ одну и ту же сторону. Въ какомъ-то вихрѣ замелькали тысячи дѣтскихъ босыхъ ногъ, въ какой-то злобѣ вытягивались ихъ хрупкія руки. Ангельскія личики стали демоническими, круглые рты раскрывались для брани и богохульства. Этотъ вихрь промчался по городу, который пропустилъ ихъ съ ужасомъ и трепетомъ. Наконецъ толпа остановилась у самыхъ укрѣпленій, у того мѣста, гдѣ земля была недавно разрыта. Тутъ была печальная могила мессера Джакопо, на которой не было даже креста. Ее охранялъ, какой-то человѣкъ въ траурномъ платьѣ, очевидно, родственникъ или преданный слуга, жалость котораго не знала страха.

— Убирайся! — кричитъ ему толпа дѣтей.

Тотъ не отвѣчаетъ и не двигается съ мѣста. Онъ дико смотритъ на нихъ, какъ бы предвидя бѣду, готовую случиться.

— Убирайся отсюда!

Тотъ продолжаетъ молчать. Тогда въ воздухѣ проносится рѣзкій крикъ:

— Камнями его!

Камни сыплются градомъ. Борьба длится недолго. Подъ свистъ камней, которыхъ у всѣхъ полныя руки, раненый и окровавленный, незнакомецъ медленно удаляется, отступая, словно призракъ, шагъ за шагомъ.

Съ громкими криками дѣти кидаются ко рву. У нихъ есть палки и кирки. Смѣясь и крича, они начинаютъ копать землю.

Вдругъ изъ нея появляется нѣчто такое, что заставило ихъ отпрянуть. То былъ трупъ, уже переставшій быть трупомъ: мясо висѣло лохмотьями, черепъ и челюсти обнажились совершенно. Всѣмъ кажется, что онъ молча смѣется, какъ бы отвѣчая на ихъ смѣхъ.

Схвативъ за веревку, болтавшуюся у него на шеѣ, толпа вытащила изо рва эту безформенную массу. И вотъ отвратительный трупъ лежитъ во всю длину на яркой зелени равнины.

Самые сильные впрягаются, чтобы тащить его, и вся толпа направляется обратно въ городъ. Съ пѣніемъ и криками несется она по пригороду. Ея авангардъ передразниваетъ герольдовъ, которые расчищаютъ путь важнымъ особамъ.

— Дорогу, дайте дорогу! — ревутъ они. — Сзади насъ ѣдетъ знаменитый рыцарь.

Другіе, вооружившись остроконечными палками, тычутъ ими въ мертвое тѣло.

— Ну, идемъ же, мессеръ, торопитесь! Вы загораживаете дорогу гражданамъ, которымъ нужно пройти на площадь.

Никто не рѣшается остановить это шествіе. Флоренція въ кошмарѣ. Все это представляется ей какимъ-то адскимъ видѣніемъ. Толпа останавливается передъ обломками, которые еще недавно были дворцомъ Пацци.

— Эй! — кричитъ опавъ ворота. — Нѣтъ ли тамъ кого-нибудь. Отворяйте ворота именитому сеньору, который возвращается къ себѣ съ большой свитой. Отворяйте.

Отвѣта нѣтъ. Дворецъ пустъ. Тогда двое наиболѣе сильныхъ поднимаютъ трупъ и трижды стукаютъ его лбомъ о ворота.

Наконецъ подросткамъ надоѣдаетъ волочить несчастный трупъ. Они схватываютъ его безъ отвращенія и страха и бросаютъ, черезъ перила въ рѣку Арно. Но дьяволъ, которому мертвецъ поручилъ свою душу, хранитъ его и помогаетъ ему выплыть. Онъ тихо спукается внизъ по рѣкѣ къ морю. Дѣти съ пѣніемъ провожаютъ его по берегу.

Вотъ они прошли черезъ пригородъ и все дальніе и дальше углубляются въ безпредѣльный просторъ равнины. Только облако пыли указываетъ на ихъ шествіе.

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

Воскресеніе.

Медленно оправлялась Флоренція отъ своего оцѣпенѣнія. У многихъ душа еще трепетала отъ страшнаго потрясенія. Боязливо нащупывали почву граждане и удивлялись, что она крѣпка, какъ и прежде. Мало-по-малу народная душа успокаивалась, но сохраняла въ себѣ ту меланхолію, которую можно видѣть у выздоравливающихъ, когда бредовые образы улетѣли и смерть уходитъ медленными шагами.

Постепенно Флоренція воскресала къ жизни.

Насталъ часъ, когда затворница монастыря Санъ-Джиминьяно могла также воскреснуть и вернуться къ жизни, къ любви. Сколько ужасовъ предшествовало тріумфу ея нѣжной преданности. Джуліано Медичи былъ убитъ, Канцельери казненъ…

Но Фьямма еще ничего не знала.

Уже семь мѣсяцевъ изнывала она въ монастырской полуневолѣ, и извѣстія о внѣшнемъ мірѣ доходили до нея лишь съ большимъ опозданіемъ. Отецъ писалъ ей всего разъ и въ такихъ суровыхъ выраженіяхъ, что холодъ охватывалъ ея сердце. Онъ предупреждалъ ее, что онъ не приметъ къ себѣ недостойную дочь, если она рѣшится вернуться во Флоренцію.

Одновременно съ этимъ письмомъ гонецъ передалъ Фьяммѣ записку отъ ея матери, которая также осыпала ее упреками, хотя сквозь нихъ и проглядывала нѣжная любовь. Фьямма горько плакала при мысли о страданіяхъ, которыя она причинила матери, но не считала нужнымъ въ чемъ-либо раскаиваться.

Всякій разъ, какъ только было возможно, Марко посылалъ ей черезъ мадонну Толомеи пламенныя посланія, отъ которыхъ у нея дѣлалась лихорадка и ея мистическое убѣжище населялось вокругъ нея жгучими призраками.

Во время чудныхъ октябрьскихъ дней она выходила съ послушницей на солнце, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ. Суровая ограда изъ сѣрыхъ камней, опоясывавшая монастырь, оживлялась тамъ и сямъ золотистымъ на солнцѣ мхомъ и ползучими ліанами. Фьямма садилась на траву и съ грустью смотрѣла на горы, высившіяся на далекомъ горизонтѣ, думая о равнинахъ, которыя оставались для нея запретными. Красота природы угнетала ее и вызывала въ ней желаніе плакать. Она безучастно слушала послушницу, звонкій говоръ которой напоминалъ щебетаніе птицы среди необъятныхъ луговъ.

Послушница съ гордостью повѣствовала ей о былой славѣ ея родного города, который когда-то былъ такъ могуществененъ, что Сіенна и Флоренція обращались къ нему за разрѣшеніемъ ихъ распрей. Съ ужасомъ разсказывала она о кровавой легендѣ и о соперничествѣ между гвельфами Селькуччй и гиббеллинами Ардингелли. Воинственный городъ, державшійся насиліемъ и убійствомъ, каждый домъ котораго былъ крѣпостью, отъ войны и погибъ. Когда-то столица, теперь онъ спустился на ступень маленькаго города.

— И все это, синьора, по причинѣ злобы людей, которые не перестаютъ терзать другъ друга, вмѣсто того, чтобы жить въ мирѣ, какъ братья во Христѣ. Мой отецъ, когда былъ живъ, часто разсказывалъ мнѣ объ этихъ ужасахъ, о которыхъ ему передавалъ мой дѣдъ. На ступеняхъ Народнаго дворца въ одинъ и тотъ же день отрубили голову тремъ Ардингелли, и при томъ несправедливо. Башня, которою вы любуетесь сейчасъ, принадлежала нѣкогда одному барону по имени Монтеагутоло. У этого сеньора былъ замокъ въ Компаньѣ, и онъ жилъ тамъ съ женою и сыномъ. Однажды мать за что-то побранила сына. Тотъ, въ порывѣ ярости, внушенной, конечно, дьяволомъ, выбросился изъ окна въ ровъ замка. Вернувшись съ охоты и узнавъ о случившемся, сеньоръ схватилъ жену и выбросилъ ее въ тотъ самый ровъ, куда упалъ его сынъ. Его за это судили и приговорили къ смертной казни, а его имущество, дворецъ и высокая башня въ Санъ-Джиминьяно достались въ наслѣдство общинѣ. Да люди того времени — нельзя не сознаться — потеряли страхъ Божій, и жестоки были сердца ихъ.

А Фьямма думала о томъ, что съ того времени прошли вѣка, а сердца и не думали смягчаться: гордость и жестокость попрежнему владѣли душою человѣка.

— Съ другой стороны, — съ оттѣнкомъ гордости продолжала послушница, — Санъ-Джиминьяно былъ городомъ святыхъ. У насъ былъ святой Вивальдъ, который провелъ всю жизнь, стоя на камняхъ въ дуплѣ каштановаго дерева, и графъ Бартоло, этотъ тосканскій Іовъ, котораго Небу угодно было испытать проказою. Тѣло его, столь жалкое при его жизни, послѣ его смерти испускало лучи. У насъ была еще и святая Фина, которая умерла четырнадцати лѣтъ отъ роду и которая для умерщвленія плоти спала на голой доскѣ. А теперь больные выздоравливаютъ, приложившись къ ея мощамъ.

Долго еще продолжала говорить послушница, но Фьямма уже не слушала ея. Она смотрѣла на дивную панораму, на бѣлыя верхушки холмовъ и волнистую равнину, всю залитую солнцемъ, и на двухъ быковъ съ огромными рогами, которые медленно шли въ городъ. И ей было непріятно отъ этой мирной тишины.

Она вспомнила о своей тюрьмѣ и сдѣлала знакъ послушницѣ: обѣ вернулись въ монастырь: Фьямма съ облегченіемъ, послушница съ сожалѣніемъ.

Наступала уже весна, согрѣвая своей золотистой мягкостью старыя стѣны и юныя сердца. То было время обрученій и свадебъ, и не проходило дня, чтобы къ церкви не тянулся свадебный кортежъ. Входъ въ церковь былъ загражденъ розовой лентой, и женихъ долженъ былъ откупаться золотой монетой. Улицы гудѣли отъ томнаго стрекотанія стрекозъ. Серенады раздавались неумолчно.

Фьямма обыкновенно выходила въ сопровожденіи послушницы въ тѣнь отъ укрѣпленій и здѣсь садилась у водоема, въ которомъ женщины полоскали бѣлье. Глядя на прозрачный горизонтъ, она чувствовала себя одинокой, лишенной того сладкаго чувства, которымъ были полны всѣ. И на ея соколиныхъ глазахъ, которые такъ любилъ Альдобранди, навертывались слезы.

Вернувшись однажды съ прогулки, она услышала легкій стукъ въ дверь. Вошла послушница.

— Мадонна, васъ ждутъ въ пріемной какой-то синьоръ съ дамой, которые желаютъ съ вами переговорить.

Сердце у Фьяммы забилось сильнѣе. Быть можетъ, это Марко и мадонна Толомеи! Но ей сейчасъ же пришло на мысль, что Альдобранди далъ слово не смущать своимъ посѣщеніемъ это святое мѣсто.

— Они говорятъ, что пріѣхали за вами, — продолжала послушница, заливаясь слезами, какъ ребенокъ, плачущій при мысли, что наступилъ конецъ ихъ прогулкамъ и разговорамъ.

Вдругъ Фьямма вздрогнула. А что если это Канцельери, явившійся съ какой-нибудь родственницей или даже просто со служанкой, чтобы увезти ее отсюда. Но нѣтъ, не можетъ быть. Ей было извѣстно, что послѣ дуэли съ Альдобранди онъ находился въ изгнаніи въ Пистойѣ. Да и настоятельница не позволила бы ему оскорбить заступничество монастыря.

— Я сейчасъ приду, — отвѣчала она.

Сгорая отъ любопытства, она спѣшила по коридорамъ, опережая свою послушницу. Едва переступивъ порогъ, она громко вскрикнула.

Передъ ней стояли ея отецъ и мать.

Фалько Джинори двинулся къ ней навстрѣчу. Его лицо, обыкновенно жесткое и безстрашное, на-этотъ разъ выражало сильное волненіе.

— Дитя мое, — началъ онъ, — ты теперь вдова. Бартоломео Канцельери, котораго мы избрали тебѣ въ супруги, убитъ.

Фьямма не знала о происшествіяхъ, разыгравшихся во Флоренціи, и отецъ вкратцѣ разсказалъ ей о всемъ, что тамъ произошло. Она слушала, и сердце у нея то сжималось отъ ужаса, то прыгало отъ радости: для нея это было избавленіемъ.

— Синьоръ Лоренцо, — съ оттѣнкомъ горечи продолжалъ Фалько, — заблагоразсудилъ забыть, что его врагъ былъ моимъ зятемъ и что я самъ хотѣлъ его гибели, ибо я считалъ это необходимымъ для блага родины. Его великодушіе щадитъ меня ради тебя или, вѣрнѣе, ради синьора Альдобранди. Послѣ того, какъ кончится срокъ траура, ты должна выйти за него замужъ, таково требованіе Лоренцо.

— Отецъ!

Фьямма бросилась на грудь, которую уже не защищала обычная гордость и честолюбіе. Потомъ она обняла мать, которая рыдала, не говоря ни слова.

Фалько Джинори смотрѣлъ на нихъ, а сердце его размягчалось отъ какой-то незнакомой ему прежде нѣжности. Потомъ онъ тихонько тронулъ жену за плечо.

— Идемъ, Белла, — сказалъ онъ.

Маленькая послушница открыла имъ дверь, и только тутъ Фьямма замѣтила, что глаза ея были красны отъ слезъ. Нарушая монастырскія правила, она поцѣловала ея лобъ, на половину скрытый уже подъ монашескимъ покровомъ. Среди радости ее вдругъ охватило чувство сильной грусти. Она наклонилась къ послушницѣ и тихо сказала ей:

— Молись за меня.

И съ этими словами Фьямма быстро перешагнула порогъ.

Передъ ней была равнина, залитая солнцемъ. Мягкій весенній вѣтерокъ пахнулъ ей въ лицо и сталъ ее ласкать, какъ воскресшую къ новой жизни.

КНИГА ПЯТАЯ.

Примавера.

Въ кварталѣ Оньиссанти, обычномъ прибѣжищѣ всѣхъ художниковъ и скульпторовъ, живетъ и Сандро Боттичелли съ своимъ отцомъ, который уже не сердится на своего знаменитаго сына.

Въ его распоряженіе предоставлена пасть стараго дома, которая служитъ ему мастерской. Тамъ онъ проводитъ лучшую часть своей жизни, предаваясь труду, размышленію и грезамъ.

Сколько событій пронеслось надъ нимъ. Дрожь охватываетъ его при одномъ воспоминаніи.

Онъ былъ въ церкви Санта Марія ли Фьоре въ тотъ день, когда былъ убитъ Джуліано. Онъ видѣлъ, какъ его кровь лилась изъ двадцати ранъ на каменный полъ церкви, и написалъ портретъ убитаго съ закрытыми глазами и мирнымъ выраженіемъ лица. На картинѣ «Поклоненіе волхвовъ» въ церкви Святой Маріи Новой онъ изобразилъ всѣхъ членовъ семьи Медичи на колѣняхъ вокругъ Божественнаго Младенца.

Въ то же время онъ написалъ Мадонну «Magnificat». Въ величавой печали, съ опущенными глазами, Божественная Дѣва протягиваетъ медленнымъ жестомъ перо, которымъ она сейчасъ будетъ писать торжественный гимнъ, а душа ея въ это же время полна горестныхъ предчувствій. Іисусъ въ лѣвой рукѣ держитъ гранатовое яблоко, а правой раскрываетъ для матери чистую книгу. Но красота окружающихъ ихъ ангеловъ затмеваетъ все. Ни одинъ ликъ не выражалъ никогда такой нѣжности, какъ лики этихъ ангеловъ. Глядя на нихъ, онъ невольно вспоминалъ ротъ и глаза Лизы, его исчезнувшей подруги.

Что-то сталось съ ней? Сандро нерѣдко вспоминалъ о ней съ чувствомъ, среднимъ между угрызеніями совѣсти и сожалѣніемъ. Онъ былъ злымъ прохожимъ для этого цвѣтка, сорвалъ его, перекинулъ черезъ плечо и пошелъ дальше своей дорогой.

Съ тѣхъ поръ многое перемѣнилось въ его жизни. Вызванный папою въ Римъ, чтобы расписать стѣны Сикстинской капеллы, онъ разстался и съ Флоренціей, съ друзьями и любовницами. Теперь онъ сталъ въ своихъ картинахъ капризенъ и нѣженъ, великъ и вмѣстѣ съ тѣмъ простъ.

Во Флоренцію онъ явился безъ денегъ и немедленно долженъ былъ приняться за работу. Субсидіи святѣйшаго отца пошли на веселыя пирушки, на игру въ кости и на всякіе вертепы въ Римѣ. Къ счастью, заказы плывутъ къ нему со всѣхъ сторонъ. Въ послѣднее время онъ получилъ два заказа изъ Прато — на Венеру для богатаго купца и запрестольный образъ для одной церкви.

Чтобы договориться съ своими заказчиками, ему пришлось сдѣлать путешествіе въ Прато, гдѣ онъ не былъ со времени послѣдней своей любовной исторіи. Тамъ онъ проходилъ мимо стѣны монастыря и той рѣшетки, около которой онъ когда-то останавливался. Никто не смотрѣлъ на него, и онъ съ волненіемъ поцѣловалъ тѣ прутья рѣшетки, черезъ которые когда-то просовывалась ручка его подруги. Онъ осмотрѣлъ садъ, лужайки, начинавшія темнѣть, и тѣ самые кипарисы, за которыми, полумертвая отъ страха, прижималась, бывало, она.

Онъ не рѣшился наводить о ней справки въ этой мѣстности. Но вечеромъ, наканунѣ своего отъѣзда, онъ рѣшилъ сдѣлать длинную прогулку по равнинѣ, пересѣкаемой рѣкою Омброне, — такую прогулку, которую они нерѣдко предпринимали здѣсь вдвоемъ.

Какъ и тогда, слышенъ былъ переливчатый звонъ колоколенъ, похожій на низкіе звуки флейты, покрывавшіе шопотъ полей.

Затѣмъ онъ вернулся во Флоренцію и въ теченіе двухъ дней сидѣлъ передъ начатыми картинами, погруженный въ думы. Работать ему не хотѣлось, и ученики дивились его необычайной лѣности.

Съ нѣкотораго времени безпечность покинула его. Его душа волнуется и возвышается въ какомъ-то мистическомъ ожиданіи. Ему кажется, что кто-то или что-то должно прійти изъ глубины неизвѣстности и вторгнуться въ его жизнь. На него словно падаетъ какая-то тѣнь отъ грядущихъ событій. Или, можетъ быть, это душевная подавленность художника, который, вынашивая въ себѣ великое твореніе, чувствуетъ муки этого творчества?

Сегодня праздникъ весны, а Боттичелли одинъ.

Не привлекая къ себѣ его вниманія, къ нему входитъ неизвѣстная женщина.

— Маэстро Сандро! — говоритъ она.

Онъ оборачивается. Передъ нимъ высокая блондинка. Онъ смотритъ на нее, но не знаетъ ея. Онъ нигдѣ не видалъ ту, которая только что назвала его по имени.

Она попрежнему стояла передъ нимъ. Ея бѣлыя одежды дѣлаютъ ее еще величавѣе и выше. Она не похожа ни на одну изъ тѣхъ, которыхъ онъ любилъ до сего времени. И ему становится ясно, что съ этого момента начинается новая жизнь. Въ одно мгновеніе идеалъ артиста измѣнился, и все, что было, исчезло передъ этимъ видѣніемъ.

Незнакомка чрезвычайно, но какъ-то странно красива, не какъ обыкновенная женщина, а какъ сказочная принцесса, какъ нимфа. Ея бѣлокурые волосы не подколоты, какъ у флорентинокъ, а падаютъ легкими складками вдоль прямыхъ висковъ, овалъ лица очарователенъ. Подъ отчетливой линіей бровей блестятъ сѣро-зеленые, прозрачные глаза неизмѣримой глубины. Но особенно поражаетъ въ ней очертаніе рта, въ немъ такъ и сказывается презрѣніе и сладострастіе, усталость и ненасытная жажда любви.

Откуда явилась она? Изъ глубины вѣковъ, изъ сказочной страны, изъ-за морей и пустынь? Въ ней нельзя признать ни современницу, ни уроженку Италіи. Можетъ быть, она происходитъ изъ Индіи или изъ лѣсовъ Арморики, листья которыхъ шепчутъ пророчества, можетъ быть, какъ жемчугъ, она родилась въ лагунахъ, а можетъ быть — расцвѣла, какъ лилія, на берегахъ Греціи.

Сандро не отвѣчалъ ей. Онъ смотритъ на нее, затаивъ дыханіе. Она, зная свою красоту и свою власть надъ мужчинами, молча выноситъ это безмолвное поклоненіе. Затѣмъ ея безсмертныя уста раскрываются, и изъ нихъ слышится музыка:

— Маэстро Сандро, вотъ зачѣмъ я пришла къ вамъ.

Онъ вздрагиваетъ при звукѣ ея словъ, похожемъ на звуки Эоловой арфы, и слушаетъ ее словно сквозь сонъ. Онъ смутно понимаетъ, что незнакомка проситъ его сдѣлать ея портретъ и что работа эта спѣшная.

— Мадонна, — растерянно бормочетъ онъ, — я принимаю вашъ заказъ, я къ вашимъ услугамъ.

— Я не могу долго оставаться во Флоренціи, — продолжаетъ она. — Не позволите ли начать завтра же?

— Да, конечно, — отвѣчаетъ онъ, трепеща отъ радости.

— Маэстро Сандро, — говоритъ она послѣ минутнаго молчанія, — я не хотѣла бы имѣть обыкновенный портретъ. Я избрала васъ, а не кого-либо другого, потому что ваши портреты говорятъ душѣ и сами имѣютъ свою душу. Попробуйте угадать мою. Въ ка комъ видѣ вы изобразите меня?

Боттичелли размышляетъ нѣсколько минутъ. Его взглядъ падаетъ на цвѣты, которые свѣшиваются изъ вазъ и падаютъ на диванъ. Онъ проситъ незнакомку сѣсть, быстро осыпаетъ ея платье цвѣтами, надѣваетъ на голову корону изъ розъ, а къ поясу прикрѣпляетъ бѣлый плющъ.

— Вотъ какъ я изображу васъ, мадонна. Примаверой — Весною любви.

Величаво встаетъ она съ кресла, разсыпая вокругъ себя дождь цвѣтовъ. Бѣлой рукой она снимаетъ съ себя свою цвѣточную корону. Бѣлоснѣжное платье движется къ выходу, оставляя за собой въ мастерской свѣтящійся слѣдъ.

Вдругъ комната погружается во мракъ: Примавера покинула ее.

Боттичелли остается одинъ. Онъ продолжаетъ стоять, напряженно прислушиваясь къ тишинѣ и какъ бы удивляясь, что не слышитъ уже божественной музыки. Его сердце наполнено какимъ-то особеннымъ волненіемъ. Можно ли передать словами встрѣчу артиста съ давно искомымъ, давно предчувствуемымъ идеаломъ?

Однако Примавера все-таки женщина, какъ и всѣ другія. Изрѣдка, въ тѣ минуты, когда она отдыхаетъ отъ позировки, она роняетъ нѣсколько словъ — скудная милостыня любопытству Сандро. Она разсказываетъ, что ея мать родомъ изъ Флоренціи, а отецъ владѣтель далекой сѣверной страны, омываемой германскою рѣкою. Она никогда не видала Флоренціи, гдѣ, по волѣ случая, родилась. Она не можетъ здѣсь оставаться и должна возвратиться въ тотъ таинственный міръ, откуда она пришла.

Сандро угадываетъ, что она свободна, богата, ничѣмъ не связана, что она не способна на чемъ-нибудь-остановиться и по волѣ каприза должна странствовать въ поискахъ за наслажденіемъ жизнью, обманывая мужчинъ и сама обманываясь въ сладострастіи. Онъ понялъ, что это блуждающій образъ любовнаго безпокойства, что это Ева, Психея и Венера въ одно и то же время.

Работа была закончена съ лихорадочной поспѣшностью, и образъ Примаверы распустился на полотнѣ, какъ цвѣтокъ. Божественная модель не будетъ больше озарять мастерскую, да и самого портрета уже не будетъ здѣсь черезъ часъ.

Въ послѣдній разъ присутствуетъ Примавера въ мастерской. Медленнымъ взглядомъ она даетъ понять, что одобряетъ работу, и переводитъ его затѣмъ на художника.

— Маэстро Сандро, благодарю васъ.

Онъ едва осмѣливается поднять глаза, его безумно тянетъ къ этой красотѣ, которая вотъ-вотъ скроется у него изъ глазъ. Быть можетъ, тайная мольба въ глазахъ заставитъ остановиться это видѣніе, готовое разсѣяться?

И вдругъ совершается чудо. Ея лицо наклоняется къ нему, благоуханіе ея волосъ обвиваетъ его, ея уста, для которыхъ нѣтъ тайнъ любви, касаются его устъ и даютъ ему долгій-долгій поцѣлуй.

Глаза Сандро смыкаются, вся его жизнь сосредоточивается въ этомъ поцѣлуѣ, и сердце перестаетъ биться.

Когда онъ открылъ глаза, Примаверы уже не было, и весь міръ сталъ для него тусклымъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сандро Воттиччелли неутомимо работаетъ въ своей мастерской въ кварталѣ Оньиссанти. Онъ заканчиваетъ стоящую передъ нимъ на станкѣ картину «Тріумфъ весны». Въ ней на первомъ планѣ сама богиня весны — Примавера.

Она изображена съ короной изъ незабудокъ на головѣ, изъ тѣхъ же цвѣтовъ сдѣлано ожерелье. Изъ складокъ платья она вынимаетъ розы и королевскимъ жестомъ сыплетъ ихъ всюду. Ея сѣро-зеленые глаза смотрятъ спокойно и деспотически. Узкой и хрупкой обнаженной ножкой она ступаетъ на землю, усѣянную цвѣтами, и эта ножка кажется владычицей земли.

Особенно замѣчателенъ ротъ этой царицы весны. Чувственный и въ то же время печальный, онъ какъ будто сулитъ глубокое, какъ смерть, успокоеніе. Сандро запечатлѣлъ въ немъ воспоминаніе о томъ поцѣлуѣ, который на прощанье дала ему Примавера.

КНИГА ШЕСТАЯ.

Слава.

Вечерній столъ только что кончился во дворцѣ Альдобранди. Слуги убрали со стола, и гости подвинулись съ своими креслами къ окнамъ, привлекаемые прелестью потухавшаго дня.

Фьямма сидѣла рядомъ съ мужемъ. Ея расцвѣтшая красота потеряла прежній холодный и воинственный оттѣнокъ и пріобрѣла новую прелесть — прелесть материнства: уже десять лѣтъ, какъ у нея родился сынъ Джани. Аверардо Альдобранди и его жена наслаждались счастіемъ ихъ дѣтей, глядя на потомство, которому суждено ихъ пережить. Не нарушая гармопіи, здѣсь же присутствовалъ и старый другъ семьи — мадонна Торриджіани, ставшая теперь мадонной Руччелаи. Марко и Фьямма не могли забыть, что они встрѣтились у нея на свадьбѣ: она была причиной того, что сердца ихъ нашли другъ друга. Теперь она стала для нихъ какъ бы сестрой. Она привела съ собой и свою дочку Бичи, которая играла съ Джани.

Разговоръ зашелъ о счастливомъ исходѣ переговоровъ Лоренцо, которому удалось помирить папу съ республикой.

— Я сознаюсь, — сказалъ Аверардо, обращаясь къ сыну: — что твой Медичи — очень ловкій политикъ. Какую зависть возбуждаетъ его власть! Теперь въ его рукахъ всѣ власти! Если такъ будетъ продолжаться, то что останется намъ отъ флорентійскихъ вольностей? Одно названіе!

— Неужели вы думаете, что при Пацци вольностей осталось бы больше? Власть Лоренцо, по крайней мѣрѣ, всѣмъ доброжелательна! Да и сама Флоренція не разъ доказывала, что слишкомъ много вольностей для нея и не нужно.

Разговаривая съ отцомъ, Марко бросалъ нѣжные взгляды на Фьямму. Его прежняя страсть превратилась съ тѣхъ поръ, какъ она стала матерью, въ глубокое уваженіе.

Мужъ и жена оба молча взглянули на игравшихъ дѣтей.

Джани и Бичи играли безъ шума. Дѣвочка приложила къ виску лепестокъ мака, а Джани долженъ былъ задать ей вопросъ. Если листокъ хлопнетъ подъ рукой дѣвочки — это должно значить «да», если же звука не будетъ — это должно значить «нѣтъ».

— Знаешь, что я хочу спросить у цвѣтка? — спросилъ Джани свою подругу.

— Какъ же я могу это знать?

— Я хочу спросить, любишь ли ты меня?

Въ глазахъ дѣвочки блеснулъ лукавый огонекъ, и ея нѣжная ручка осторожно ударила по цвѣтку такимъ образомъ, чтобы онъ не хлопнулъ. Отвѣтомъ на вопросъ Джани былъ только взрывъ смѣха.

Онъ замѣтилъ, что она нарочно задержала руку, и слезы навернулись у него на глазахъ. Тогда дѣвочка бросилась на шею къ своему другу и быстро заговорила:

— Цвѣтокъ все лжетъ, Джани, а я, правда, тебя люблю.

Въ этотъ моментъ на улицѣ раздались крики и пѣніе. Всѣ бросились къ окнамъ. Шло тріумфальное шествіе: шесть колесницъ, разукрашенныхъ, по приказу Великолѣпнаго, молодымъ художникомъ Пунтормо, который пріобрѣлъ уже славу въ декораціонномъ искусствѣ. Первая колесница, влекомая быками, изображала золотой вѣкъ при царѣ Сатурнѣ. Затѣмъ слѣдовалъ двуликій Янусъ, сидѣвшій передъ запертымъ храмомъ войны. За нимъ ѣхали полуобнаженные пастухи, сидѣвшіе на тиграхъ и львахъ въ знакъ всеобщаго умиротворенія. Затѣмъ показался первый законодатель Рима — Нума, котораго охраняла Эгерія. Онъ держалъ священныя книги, вокругъ которыхъ группировались жрецы и гаруспексы. На колесницѣ, запряженной восьмью лошадьми, ѣхалъ Титъ Манлій Торкватъ. Колесницу Юлія Цезаря везли слоны, за которыми шествовали покоренные Цезаремъ народы. Императоръ Августъ въ своемъ апоѳозѣ былъ окруженъ поэтами: они ѣхали на крылатыхъ лошадяхъ со свитками своихъ произведеній.

Вся Флоренція столпилась у оконъ и на порогахъ домовъ. Молодыя дѣвушки, которыя не желали показываться, смотрѣли сквозь опущенныя рѣшетчатыя шторы или просто сквозь пропитанную масломъ бумагу. Аплодисменты трещали, словно градъ по крышамъ.

Показалась, наконецъ, послѣдняя колесница, замыкавшая шествіе. На верхушкѣ земного шара стоялъ мальчикъ, служившій символомъ возрождающагося золотого вѣка. Ребенокъ былъ совершенно голъ и только покрытъ слоемъ золота, такъ что вечерняя свѣжесть заставляла его дрожать. То былъ сынъ одного булочника, котораго отецъ отдалъ для участія въ процессіи за десять экю.

Флоренція того времени была городомъ, на половину языческимъ. Никто не безпокоился о ребенкѣ, котораго приносили въ жертву своимъ удовольствіямъ. Обращали вниманіе только на то, что онъ хорошо сложенъ и красиво поставленъ на вершинѣ шара. Одна Фьямма, очень встревоженная за ребенка, отвернулась.

Народная фантазія флорентинцевъ любила рѣзкіе контрасты, и за зрѣлищемъ великолѣпія послѣдовало зрѣлище ужаса. Появилась большая черная колесница, запряженная быками. На ней всюду были изображенія костей и бѣлыхъ крестовъ. Наверху стояла колоссальная фигура смерти съ косой въ рукѣ. Кругомъ нея находилось нѣсколько гробовъ, которые раскрывались всякій разъ, какъ шествіе останавливалось на перекресткахъ. Изъ нихъ вылѣзали существа, обличенныя въ черныя одежды, на которыхъ были изображены части скелета — кости рукъ и ногъ, ребра, позвонки, черепъ. Эти черныя одежды сливались съ наступавшей темнотой, и виднѣлись только бѣлыя кости, казавшіяся настоящими. Раздавались глухіе звуки трубы, мертвецы выходили на половину изъ своихъ гробовъ и принимались пѣть мрачный покаянный стихъ.

Вокругъ этой колесницы ѣхало множество мертвецовъ на тощихъ лошадяхъ въ черныхъ чапракахъ съ бѣлыми крестами. Около каждаго всадника шло четыре слуги, одѣтыхъ мертвецами, съ огромными черными факелами и чернымъ знаменемъ, на которомъ изображены были кости и черепа.

Джани и Бичи въ ужасѣ бросились къ матерямъ, которыя закрывали имъ глаза руками. Къ счастью, мрачная процессія удалялась довольно быстро, и унылое пѣніе скоро замерло въ сосѣднихъ улицахъ.

Наступилъ уже вечеръ. Мадонна Торриджіани скоро стала собираться домой, простилась съ подругой и вмѣстѣ съ Бичи отправилась къ себѣ. А маленькій Джани неотступно слѣдилъ глазами за своей подругой, и сердце у него сжималось отъ горя. И такъ повторялось всякій разъ, какъ ему приходилось разставаться съ подругой своихъ игръ.

Прежде чѣмъ итти къ себѣ въ комнату, Марко и Фьямма остановились на минуту въ галереѣ, которая окружала весь внутренній дворъ. Луна ярко свѣтила, вырисовывая гербы, которыми были украшены стѣны дворца. Освѣщенный его фонтанъ казался снопомъ серебристыхъ искръ.

Какъ далеко были супруги отъ пережитыхъ испытаній! Ни образъ мучимой ревностью Неры, ни призракъ обезглавленнаго Канцельери не тревожили ихъ больше. Ихъ жизнь проходила теперь мирно въ однообразномъ семейномъ счастьѣ.

Впрочемъ, однажды на охотѣ Марко вздумалось вдругъ посѣтить замокъ Винчильяту. До него дошли слухи, что Нера уже не жила тамъ.

Его глазамъ представился угрюмый, какъ ликъ мертвеца, фасадъ, изсохшій фонтанъ, бассейны, превратившіеся въ грязныя лужи, лужайки, когда-то зеленыя, а теперь покрытыя бурой травой. Аллеи заросли бурьяномъ. Въ замкѣ, гдѣ прежде толпились слуги, теперь не было ни одной живой души. На конюшняхъ не было уже слышно стука подковъ.

У Марко невольно навернулась мысль, что и сердце Неры должно быть похоже на этотъ полуразрушенный и заброшенный замокъ.

Но онъ скоро освободился отъ этого впечатлѣнія. Кругомъ него все было полно спокойствія и радости. Флоренція переживала расцвѣтъ величія Медичи.

Одна фигура рѣзко выдавалась на лучезарномъ фонѣ этой эпохи. Отъ нея падала тѣнь на весь этотъ апоѳозъ. То была жена Лоренцо Клариса Орсини.

Принцесса Флоренціи не любила Флоренціи и въ глубинѣ души оставалась римлянкой, преданной традиціямъ надменной аристократіи. Для жителей Флоренціи она какъ будто не существовала. Ея не видно было на празднествахъ, и всѣ знали, что Лоренцо старайся держать ее возможно дальше отъ своихъ гостей. Когда она умерла, онъ даже не былъ въ ея комнатѣ.

Пренебрегаемая всѣми и, въ свою очередь, равнодушная ко чсѣмъ, она удовольствовалась однимъ близкимъ другомъ — Фьяммой Альдобранди. Она поручила ей дѣла благотворительности, на которыя она была очень щедра. Среди основанныхъ ею учрежденій дороже всего ей былъ монастырь, воздвигнутый на берегахъ рѣки Арно, недалеко отъ Пизы. Этотъ монастырь долженъ былъ служить убѣжищемъ для патриціанокъ, которымъ надоѣла свѣтская жизнь.

Фьямма нѣсколько разъ въ годъ ѣздила къ настоятельницѣ этого монастыря, чтобы узнать о его нуждахъ, и обыкновенно брала съ собою Джани, которому эта прогулка доставляла большое удовольствіе.

Такъ было и на этотъ разъ.

Пока его мать бесѣдовала съ настоятельницей, мальчикъ игралъ среди монахинь, забавляясь ихъ широкими одѣяніями, отъ которыхъ, несмотря на распустившіяся розы, отдавало ладаномъ.

Покончивъ разговоръ съ настоятельницей, Фьямма вышла въ садъ. Увидѣвъ ее, мальчикъ вырвался изъ круга столпившихся около него монахинь и побѣжалъ къ матери.

Они собирались уже покинуть монастырь, какъ вдругъ Фьямма принуждена была остановиться.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ неподвижно стояла какая-то монахиня, устремивъ на нихъ пристальный взглядъ. Несмотря на густой вуаль и похудѣвшее лицо, Фьямма тотчасъ узнала Неру Франджипани.

Оправившись отъ изумленія, мадонна Альдобранди двинулась снова впередъ, стараясь итти скорѣе.

Но та загородила ей дорогу.

— О, не смущайтесь, пожалуйста, мадонна, — сказала она. — Теперь вамъ нечего бояться меня. Я уже считаюсь мертвой. Я больше не Нера Франджипани, а недостойная раба Божія- сестра Урсула.

Тонъ, которымъ были произнесены эти слова, отзывался скорѣе горестью, чѣмъ христіанскимъ смиреніемъ. Въ ея обращеніи съ бывшей соперницей проскальзывало презрѣніе, несмотря на монашескія выраженія, который она употребляла.

Фьямма подняла голову.

— Мадонна, — отвѣчала она, — я бы хотѣла видѣть въ васъ то, о чемъ вы говорите сами. Но я не была подготовлена къ этой встрѣчѣ. Она тяжела для меня. Позвольте мнѣ пройти.

— Какъ? Неужели вы отказываетесь удѣлить мнѣ минуту вашего времени? Неужели вы такъ скупы, сестра?

Въ ея тонѣ явно сквозила иронія.

— Я вѣдь столько плакала изъ-за васъ, столько разъ проклинала васъ. Цѣлыя десять лѣтъ я блуждала по свѣту, какъ сумасшедшая. Потомъ я вернулась во Флоренцію, которая, несмотря на все, продолжала меня притягивать. Тутъ я была счастлива. Понимаете ли вы — счастлива! Вѣдь не можете же вы лишить меня воспоминаній!

Она говорила довольно громко, а Джани, не понимавшій, почему она сердится, плакалъ и прятался въ платье матери.

— Но вдругъ я почувствовала желаніе покончить съ отчаяніемъ, — продолжала она. — Я узнала о существованіи этого монастыря, гдѣ находятъ пріютъ усталыя, какъ моя, души, и я поступила въ него. Я начинала забываться, какъ и моя товарка, тѣмъ сномъ безъ сновидѣній, который переходитъ въ сонъ вѣчный. Наконецъ-то я могла отдохнуть душой!

Ея голосъ сталъ тихимъ и походилъ на скорбный шопотъ. Фьямма невольно почувствовала жалость.

— Зачѣмъ вы пришли сюда? — вдругъ съ гнѣвомъ воскликнула ея собесѣдница. — Зачѣмъ вы преслѣдуете меня даже въ этомъ убѣжищѣ? Неужели вамъ мало своихъ радостей и вамъ нужно еще смущать несчастную, о которой забыли уже всѣ? Неужели вы хотите совратить ее съ пути спасенія и снова заставить ее ненавидѣть, любить и страдать? Неужели вы являетесь лишь для того, чтобы я была осуждена въ этой жизни?

Испуганный этой сценой Джани принялся кричать. Мать быстро повела его къ выходу.

— Зачѣмъ вы приводите съ собой этого ребенка? — продолжала кричать ея бывшая соперница. — Для того, чтобы показать мнѣ, что вы счастливая мать? Но помните: вы согрѣшили, какъ и я, но вы не принесли, подобно мнѣ, покаянія и, можетъ быть, вы еще будете наказаны за это… Смотрите, Фьямма Альдобранди. Богъ вамъ далъ этого ребенка, но Богъ можетъ его у васъ и взять.

Испуганная этими словами, Фьямма бросилась бѣжать, крѣпко держа сына за руку.

КНИГА СЕДЬМАЯ.

Сумракъ.

— Благодарю васъ, святой отецъ. Вы мнѣ больше не нужны! Когда я захочу выйти отсюда, я опять постучу въ эти ворота.

Такъ говорилъ Лоренцо Медичи монаху-привратнику на Кампо-Санто, который, почтительно поклонившись, быстро удалился. Владыка Флоренціи остался одинъ.

Великолѣпный нерѣдко наѣзжалъ въ Пизу, чтобы ознакомиться съ настроеніемъ умовъ своихъ гражданъ. Пизанцевъ не безъ оснои: нія считали довольно равнодушными къ интересамъ Флоренціи. Они только съ виду помирились съ потерей свободы, а не могли забыть, что ихъ городу первому досталась когда-то власть надъ Тосканой. Несмотря на свое полурабство, они не убавили своей спеси, кичась своимъ прошлымъ, которымъ были освящены эти печальные и величавые берега Арно.

Съ тѣхъ поръ, какъ миръ установился прочно, Великолѣпный все путешествовалъ. Посѣтивъ морскія купанья въ Филеттѣ, онъ проѣхалъ въ Лукку, а затѣмъ, охваченный желаніемъ одиночества, уѣхалъ въ Валлобрезе, гдѣ спасался и кончилъ земные дни св. Вальбертъ. Тутъ его глаза, утомленные великолѣпіемъ, отдыхали на зелени каштановъ. Но самымъ любимымъ его мѣстомъ былъ Paradisino, на вершинѣ горы, откуда взглядъ по желанію направлялся или къ голубому бездонному небу, или по зеленой необъятой равнинѣ…

Въ данную минуту. Лоренцо привело въ Пизу не только его собственное желаніе, но и политика. Онъ посѣтилъ университетъ, гдѣ бесѣдовалъ съ учеными, побывалъ въ соборѣ, гдѣ простоялъ нѣсколько минутъ въ раздумьѣ среди статуй работы Пизано. Но его всегда тянуло на Кампо-Санто.

Гробницы съ ранней юности имѣли какую-то притягательную силу для Великолѣпнаго. Онъ любилъ стоять около нихъ, какъ будто прислушивась къ шопоту вѣковъ.

Въ Этой обстановкѣ онъ чувствовалъ теперь, что его дѣло здѣсь на землѣ кончено. Его здоровье разрушается, и въ сорокъ два года его высокая фигура горбится, его руки покрываются подагрическими шишками.

Но не за себя тревожится Лоренцо: его безпокоитъ опасность, которая грозитъ его дѣлу.

Послѣ его смерти два человѣка могутъ погубить его дѣло.

Прежде всего его сынъ Пьеро Медичи. Недалекій и безхарактерный, покорный только своимъ животнымъ чувствамъ, онъ плохо примется за дѣло своего отца, тріумфъ котораго ослѣпилъ его, но не пріучилъ къ мысли, что этотъ тріумфъ подготовлялся медленно и терпѣливо.

Затѣмъ есть еще врагъ, смѣшной и страшный въ одно и то же время. Это нѣкій монахъ — Іеронимо Савонарола.

Семь лѣтъ тому назадъ прибылъ во Флоренцію молодой доминиканецъ, внукъ пользовавшагося нѣкоторой извѣстностью врача Михаила Савонаролы.

Ему предшествовала цѣлая легенда.

Въ одинъ прекрасный день онъ бѣжалъ изъ родительскаго дома въ Феррару, оставивъ въ своей комнатѣ написанную имъ книгу о презрѣніи къ міру. Онъ вступилъ въ орденъ доминиканцевъ, но затѣмъ, испуганный страшной испорченностью церкви, укрылся въ монастырѣ. И тотчасъ вокругъ него стали происходить въ изобиліи чудеса. Такъ, однажды онъ ѣхалъ на кораблѣ въ Мантую. Матросы играли въ кости и вели между собою нечестивые разговоры. Савонарола сталъ проповѣдывать имъ, и черезъ полчаса одиннадцать изъ нихъ пали къ его ногамъ, каясь въ своихъ грѣхахъ. Въ монастырѣ св. Марка Савонарола былъ принятъ восторженно. Ему поручили проповѣдывать въ дворцовой церкви Медичи.

Но тутъ его постигла неудача.

Глаза проповѣдника горѣли, его лицо было очень некрасиво, говорилъ онъ хрийлымъ голосомъ, дѣлая неловкіе жесты, и его языкъ, въ которомъ часто встрѣчались феррарскіе обороты, казался несноснымъ флорентинцамъ. На третій день у него осталось только двадцать пять слушателей. Тогда онъ отказался на нѣкоторое время отъ каѳедры и по приказу своего духовнаго начальства отправился путешествовать. Потомъ онъ опять сталъ проповѣдывать и на этотъ разъ съ большимъ успѣхомъ. Братъ Анджело изъ Брешіи заявилъ, что въ канунъ Рождества онъ видѣлъ свѣтъ вокругъ головы проповѣдника. Его призвали во Флоренцію. Изъ христіанскаго смиренія онъ хотѣлъ совершить путешествіе пѣшкомъ, но силы ему измѣнили. Тутъ Провидѣніе послало ему на помощь таинственнаго человѣка, который привелъ его въ гостиницу, а потомъ сопровождалъ его до городскихъ воротъ Флоренціи и здѣсь вдругъ исчезъ.

Въ монастырѣ св. Марка Савонарола сталъ проповѣдывать о простотѣ христіанской жизни. Зала скоро оказалась недостаточною, и проповѣдникъ долженъ былъ спуститься въ монастырскій садъ. Тамъ онъ обыкновенно становился подъ розовое дерево.

Уныніе стало распространяться по Флоренціи. Лоренцо просилъ монаха умѣрить свой голосъ, но Савонарола сказалъ его посланнымъ:

— Скажите Лоренцо Медичи, чтобы онъ покаялся въ своихъ грѣхахъ, ибо Богъ хочетъ наказать его и его семью.

Не имѣя возможности ни запугать, ни подкупить суроваго проповѣдника, Лоренцо хотѣлъ подорвать его возраставшее вліяніе и выставилъ противъ него августинца Маріано Гинаццано. Они сразились съ каѳедры, и Гинаццано былъ со срамомъ побѣжденъ.

Успѣхъ воодушевилъ Савонаролу. Когда онъ проповѣдывалъ постомъ въ базиликѣ Санъ-Лоренцо, его краснорѣчіе производило страшное впечатлѣніе. Даже ученѣйшій изъ людей Пико де-Мирандола выходилъ изъ церкви, охваченный энтузіазмомъ. Народъ же просто безумствовалъ.

Изъ могучихъ легкихъ этого монаха вылетало пламя, воспламенявшее всѣ сердца. Не рискуетъ ли Флоренція сгорѣть съ своимъ правительствомъ, искусствомъ и богатствомъ, когда ея владыка окажется не въ состояніи защищать ея дѣло?

Такъ думалъ Лоренцо, стоя на кладбищѣ Кампо-Санто. Ему казалось, что на небѣ онъ видитъ апокалиптическое облако, которое заволакивало весь горизонтъ. Освѣщеніе становилось колеблющимся, природа тосковала, какъ бы въ ожиданіи отвѣта.

Отвѣтъ былъ данъ скорый и страшный для Лоренцо. Занятый своими мыслями, онъ машинально обогнулъ монастырь и очутился лицомъ къ лицу съ фресками, изображавшими тріумфъ смерти.

«Неужели же я боюсь монаха?» спросилъ онъ самъ себя и, направившись къ воротамъ, постучалъ привратнику.

Черезъ двѣ недѣли Великолѣпный лежалъ при смерти на своей виллѣ Кареджи. Лихорадка сжигала его, боль внутри была невыносима. Его обычный докторъ не зналъ, на что рѣшиться, я выписанъ былъ другой ученый Лаццари. Онъ прописалъ ему лекарство изъ жемчуга и драгоцѣнныхъ камней, но оно не произвело никакого дѣйствія. Смерть была уже здѣсь. Лоренцо, вспоминая о своей набожной матери, хотѣлъ умереть добрымъ христіаниномъ, исповѣдывался и причастился.

— Больше всего я сожалѣю о томъ, что не успѣлъ устроить Лавренціанскую библіотеку, — говорилъ онъ призваннымъ-къ нему друзьямъ, Анджело Полиціано и Пико делла Мирандоля.

Потомъ вошелъ въ комнату его сынъ Пьеро. Никто не присутствовалъ при ихъ бесѣдѣ, но всѣмъ стало извѣстно, что Лоренцо завѣщалъ своему преемнику править всегда въ интересахъ большинства, а не въ пользу отдѣльныхъ лицъ.

Когда Пьеро вышелъ, всѣ замѣтили, что глаза его были сухи: онъ былъ радъ, что скоро начнется его правленіе, и онъ не могъ плакать.

Между тѣмъ Лоренцо ждалъ еще кого-то или чего-то и нетерпѣливо повертывался на постели, несмотря на возрастающую слабость.

— Неужели онъ не придетъ ко мнѣ, пока я еще не умеръ? — спросилъ онъ Полиціано, который снова былъ у его постели.

— Онъ идетъ, я вижу его, — отвѣчалъ тотъ.

— Наконецъ-то! — вздохнулъ Лоренцо.

Въ садъ входилъ Іеронимо Савонарола. Онъ шелъ быстро, ни на что не глядя. Вотъ послышался стукъ его сандалій о мраморный полъ. Еще секунда, и онъ былъ въ комнатѣ Лоренцо.

Савонарола явился снова по просьбѣ Медичи. Прежде, чѣмъ умереть, Великолѣпный хотѣлъ сдѣлать послѣднюю попытку къ примиренію съ реформаторомъ и такимъ образомъ спасти свое дѣло и свою семью.

— Отецъ мой, — сказалъ онъ доминиканцу, который приблизился къ его постели, — я хотѣлъ бы умереть въ мирѣ съ Богомъ и съ вами. Вотъ почему я призвалъ васъ прійти снова.

Савонарола смотрѣлъ на него безстрастно. Если онъ внутренне торжествовалъ, видя, какъ унижается передъ нимъ владыка Флоренціи, то на лицѣ его нельзя было прочесть ничего.

— Вѣруете ли вы? — спросилъ онъ умирающаго.

— Да, вѣрую.

— Можете ли вы мужественно встрѣтить смерть, если то угодно Богу?

— Да.

— Если ему угодно будетъ продлить вашу жизнь, обѣщаетесь ли вы жить по-христіански?

— Да.

— Вы совершили тяжкіе грѣхи передъ Нимъ. Когда-то вы взяли и разграбили Волатерры и совершили мщеніе надъ невинными. Вы присвоили себѣ имущество другихъ. Обѣщаете ли вы загладить эти поступки и вознаградить потерпѣвшихъ?

— Да, обѣщаю.

— Обѣщаете ли оставить вашимъ дѣтямъ лишь такое состояніе, которое прилично простымъ гражданамъ.

Въ душѣ умирающаго на мгновеніе вспыхнула борьба. Тяжела для него была жертва!

Но и на этотъ разъ онъ сдѣлалъ головой утвердительное движеніе.

Водворилась тишина. Іеронимо цридвинулся еще ближе къ кровати.

— Обѣщаете ли возвратить свободу Флоренціи? — спросцлъ онъ.

Отреченіе! Это уже слишкомъ!

Великолѣпный отвернулся къ стѣнѣ и не отвѣчалъ.

Савонарола вышелъ изъ комнаты.

Такъ умеръ Лоренцо ди-Медичи, флорентійскій купецъ, некоронованный владыка Флоренціи, многолѣтній судья Италіи.

Много знаменій предвѣщали его кончину.

Въ церкви святой Маріи Новой во время проповѣди одна женщина стала бѣгать, крича: «Видите этого страшнаго быка, который опрокинулъ церковь своими огненными рогами?»

На безоблачномъ небѣ вдругъ появились сильныя тучи. Молнія ударила въ колокольню собона и уничтожила украшавшій ее золотой гербъ Медичи.

Наконецъ въ теченіе трехъ ночей на холмахъ Фьезоле видны были блуждающіе огни. Огни двигались по направленію базилики Санъ-Лоренцо и здѣсь исчезали.

Народъ бросилъ въ колодезь врача, который не сумѣлъ спасти ихъ владыку.

Другъ Лоренцо Полиціано умеръ съ горя, слагая элегію на его смерть.

Объятые внезапной яростью, львы Флоренціи растерзали другъ друга въ своихъ клѣткахъ, къ великому огорченію флорентинцевъ.

Смерть Лоренцо, хотя всѣ ожидали и предсказывали ее, погрузила во мракъ весь городъ. Пока новый правитель ощупью искалъ своихъ путей въ лабиринтѣ политики, въ умахъ водворялся мракъ. Естественные свѣточи — философія и искусство — гасли подъ бурнымъ вѣтромъ реформы, которую громко съ каѳедры проповѣдывалъ Савонарола.

Флоренція заразилась религіозной болѣзнью, какъ недавно заразилась она чумой.

Одной изъ первыхъ жертвъ этой болѣзни была Фьямма Альдобранди. Она стала обнаруживать признаки слабости, свойственной благороднымъ и нѣжнымъ душамъ. Даже въ пылу страсти къ Марко она испытывала угрызенія совѣсти за свое не совсѣмъ христіанское счастье. Слова Неры, сказанныя ей въ монастырскомъ саду, прозвучали для ея совѣсти словно ударъ грома.

Ужасъ, который сѣялъ своими проповѣдями Савонарола, нашелъ въ женѣ Альдобранди благодарную почву. Въ томъ всеобщемъ разрушеніи, которое онъ предсказывалъ и которое онъ могъ, казалось, вызвать по мановенію своей прозрачной руки, она видѣла и свой личный трауръ. Съ утра до вечера думала она о словахъ проповѣдника, полныхъ смерти. Когда Марко цѣловалъ ее, думая развлечь ее, она съ ужасомъ упрекала себя за то, что забывала въ эти минуты о готовящемся небесномъ мщеніи.

Наступилъ наконецъ моментъ, когда она была уже не въ силахъ оставаться сама съ собою. Она повѣдала обо всемъ мужу, разсказала ему даже о встрѣчѣ съ Нерой. Марко нахмурился и, опустивъ голову, нѣсколько минутъ сидѣлъ въ задумчивости.

— Итакъ, — промолвилъ онъ наконецъ: — она все еще не сложила оружіе! И за что она ненавидитъ меня? Вѣдь я не былъ первымъ ея капризомъ. Мое преступленіе состояло только въ томъ, что я не сталъ дожидаться, чтобы она меня бросила. А теперь она мститъ любимой мною женщинѣ. Да, если когда-то мы и совершили грѣхъ, то развѣ мы за него не выстрадали, особенно жена?

Фьямма повѣдала ему и о томъ ужасѣ, который нагнала на нее проповѣдь Савонаролы. Слушая ее, Марко только улыбался.

— Этотъ отецъ — ловкій человѣкъ, которому справедливо удивляются, — сказалъ онъ. — Онъ знаетъ, какъ говорить съ народомъ, чтобы его слушали. Онъ мститъ теперь правительству Флоренціи за то, что оно когда-то не хотѣло его признать. Но вѣдь онъ не распоряжается молніями. Будь же разумна и не бойся ничего.

Фьямма успокоилась, но это спокойствіе длилось всего около недѣли.

Однажды вечеромъ, наклонившись надъ кроваткой сына, она замѣтила, что, вопреки обыкновенію, онъ еще не спалъ. Инстинктивно, машинальнымъ жестомъ, свойственнымъ всѣмъ матерямъ, она пощупала ему лобъ. Мальчикъ былъ въ жару.

Дѣло было въ началѣ осени. Надъ Флоренціей нависла удушающая жара. Дождя не было давно, и рѣка Арно почти совсѣмъ высохла. Воздухъ былъ насыщенъ міазмами, и въ городѣ было много больныхъ, особенно среди дѣтей. «Лихорадка съ Арно» не представляла большой опасности, однако дочь сосѣдки Фьяммы умерла отъ нея.

Напуганная мать не сомкнула болѣе глазъ. Мальчикъ началъ бредить. Она разбудила мужа.

— Ахъ, Марко, я говорила тебѣ, что Богъ возьметъ его у насъ.

— Виче, не бѣги, — бредилъ мальчикъ. — Почему ты не хочешь меня подождать?

— Тише, Фьямма, — пытался успокоить жену Марко. — Не говори такихъ вещей. Не накликай смерть. Онъ выздоровѣетъ, увѣряю тебя.

— Умоляю тебя, или за докторомъ.

Марко вышелъ изъ комнаты. Фьямма осталась одна, жутко прислушиваясь къ бреду ребенка.

Явился докторъ. Внимательно осмотрѣвъ ребенка, онъ объявилъ, что болѣзнь произошла вслѣдствіе роковой констелляціи звѣздъ. Онъ назначилъ ванны изъ молока, ибо молоко имѣетъ сродство съ человѣческой натурой. Кромѣ того, онъ прописалъ еще сокъ нѣкоторыхъ растеній, который слѣдовало принимать во время полнолунія.

Но лихорадка у Джани не уменьшалась. Она сразу достигла высокой степени и не спадала.

Однажды вечеромъ Фьямма, не знавшая сна со времени болѣзни сына, тихо стояла у его кровати. Ея заплаканные глаза были окружены тѣми синими пятнами, которыя Данте называлъ короной мучениковъ.

Въ комнату тихо вошелъ Марко. Безконечная жалость сдавила его сердце. На одну минуту имъ забылъ даже о больномъ ребенкѣ и нѣжно обнялъ жену за талію.

Но она рѣзко оттолкнула его.

— Оставьте меня, — сказала она хрипло. — Оставьте меня.

Онъ едва узнавалъ ее: такъ перемѣнилась она. Ея губы были сжаты, глаза ввалились, она была похожа на сумасшедшую.

— Не дотрагивайся до меня! Я чувствую, что возненавижу тебя!

Лицо Марко выражало неперемѣнно то глубокое изумленіе, "то скорбь.

— Ты думаешь, что я сошла съ ума? — спросила она. — Нѣтъ, я не сошла съ ума.

— Что съ тобой Фьямма? Ты пугаешь меня.

— Что со мной? Я чувствую, что если бы я не полюбила тебя, если бы мы не совершили грѣха…

— Ну?

— Тогда Джани не умеръ бы. Я боюсь, что возненавижу тебя. Это ты увлекъ меня тогда на путь грѣха, за который мы теперь расплачиваемся.

— Итакъ, ты сожалѣешь, что полюбила меня?

— Можетъ быть, — тихо отвѣчала она.

Страданія матери убили въ ней инстинкты жены.

— Но вѣдь если бы ты не любила меня, — съ отчаяніемъ говорилъ Марко, — то Джани и на свѣтѣ бы не было.

— Не все ли равно! — отвѣчала она возбужденно. — Не все ли равно! Вѣдь онъ умираетъ.

Прошелъ часъ. Ребенокъ былъ еще живъ. Мало-по-малу его дыханіе становилось спокойнымъ и правильнымъ.

Удастся ли спасти Джанни?

Мальчикъ остался живъ.

Мѣсяцъ спустя человѣкъ въ траурномъ одѣяніи шелъ черезъ Соборную площадь. Онъ шелъ быстро, натыкаясь на прохожихъ, которыхъ не замѣчалъ. Видно было, что онъ шелъ безъ опредѣленной цѣли.

Очутившись передъ церковью Santa Reparata, онъ вдругъ остановился. Съ минуту онъ оставался неподвижнымъ, потомъ вдругъ ринулся впередъ и вошелъ въ церковь.

То былъ Марко Альдобранди.

Три дня тому назадъ умерла его жена, Фьямма Альдобранди. Она также заразилась лихорадкой и, ослабленная горемъ и усталостью, не могла перенести болѣзнь.

Флорентинка умерла, какъ умираютъ тѣ лидіи, которыя служатъ символомъ Флоренціи: она тихо заснула, пока Марко покрывалъ поцѣлуями ея руки и края ея одежды. Вздохъ — и душа ея смѣшалась съ серебристыми тучками, что плыли въ голубомъ небѣ Флоренціи.

Марко остался одинъ.

Вотъ уже два дня, какъ тѣло ея покоится въ церкви, которой семья Альдобранди оказывала особое покровительство. Тамъ въ сумракѣ плакали и молились, стоя на колѣняхъ на каменныхъ плитахъ, его отецъ и мать. Марко не могъ молиться, его отчаяніе было слишкомъ свирѣпо, и, словно волкъ, онъ бродилъ по городу, возбуждая одновременно страхъ и сожалѣніе.

И вотъ, остановившись теперь передъ церковью Santa Reparata, онъ вдругъ вспомнилъ, что въ ней произносилъ свои проповѣди Савонарола.

Марко ненавидѣлъ его. Онъ обвинялъ его въ томъ, что въ своей дикой нетерпимости онъ смутилъ сердце Фьяммы и ускорилъ ея конецъ, внѣдривъ въ него ужасы и предчувствія.

Теперь онъ рѣшилъ войти въ церковь. И въ тотъ моментъ, когда проповѣдникъ будетъ, какъ всегда, проклинать фривольный городъ и предвѣщать близкую гибель Флоренціи и Италіи, онъ остановитъ его рѣчь, онъ уличитъ его въ духѣ насилія, который и заставляетъ его говорить. И это будетъ его месть. Можетъ быть, вѣрные приверженцы Савонаролы бросятся на него и убьютъ его на мѣстѣ. Тѣмъ лучше!

Съ такими мыслями проникъ онъ въ церковь. Савонарола былъ на каѳедрѣ. Онъ не грозилъ болѣе, страшныя слова на этотъ разъ исчезли, слушателей охватывало чувство милосердія, а не мести. Въ это утро Іеронимо говорилъ о Божественной любви.

Гнѣвъ Альдобранди упалъ. Онъ испытывалъ какое-то сладкое и спасительное умягченіе, неудержимое желаніе плакать.

И вспоминалось ему, какъ на зарѣ ихъ любви онъ вмѣстѣ съ Фьяммой посѣтили монастырь. Прислонившись къ стѣнѣ, словно бѣлыя мраморныя изваянія, монахи предавались созерцанію, другіе носили воду изъ колодца, и ихъ бѣлыя одежды рѣзко выдѣлялись на яркомъ фонѣ неба.

Онъ вспомнилъ, какъ ему вдругъ показалось, что и онъ — одинъ изъ этихъ монаховъ.

Не насталъ ли теперь часъ, когда этотъ сонъ долженъ стать дѣйствительностью?

Между тѣмъ проповѣдникъ едва держался на ногахъ отъ усталости.

— Дайте мнѣ перевести духъ, — говорилъ онъ своимъ слушателямъ.

Онъ спустился съ каѳедры. Растроганные слушатели заливались слезами, восклицая:

— Боже! сжалься надъ нами.

Марко подошелъ къ Савонаролѣ.

— Отецъ мой, — сказалъ онъ. — Меня зовутъ Марко Альдобранди. Я хотѣлъ бы прійти сегодня въ вашу келью.

— Съ какою же цѣлью, сынъ мой?

— Я хочу принять монашество..

КНИГА ВОСЬМАЯ.

Ночь.

Армія Карла VIII двигалась вглубь Италіи. Король французскій хотѣлъ поддержать права Анжуйскаго дома на неаполитанскую корону. Его призвалъ сюда миланскій владѣтель Людовикъ, который стремился къ сверженію правившаго Неаполемъ Альфонса Аррагонскаго, своего смертельнаго врага.

Геній Лоренцо, быть можетъ, предотвратилъ бы эту гибельную для всѣхъ войну, но уже некому было спорить съ судьбой. Народъ съ позоромъ изгналъ его сына. Войска французскаго короля, двигаясь къ югу, готовились вступить во Флоренцію.

Народъ, облекшись въ праздничныя одѣянія, толпился около воротъ Санъ-Фредіано, обѣ половины которыхъ были сняты съ петель. Улицы были усыпаны благоуханной травой, всѣ балконы были украшены коврами. На домахъ развѣвались флаги и орифламы съ изображеніемъ лилій и висѣли щиты, на которыхъ по голубому полю золотомъ сдѣланы были привѣтствовавшія короля надписи. На дверяхъ церквей виднѣлись надписи: «Rex, pax et restauratio libertatis». Повсюду были устроены эстрады, съ которыхъ жонглеры произносили декламаціи. Къ несчастью, ноябрьскій день былъ ненадеженъ, и духовенство дрожало за свои ризы, въ которыя обыкновенно оно облачалось только въ день св. Іоанна, покровителя города.

Зазвонили колокола, возвѣщая приближеніе короля. Надъ городомъ пронесся переливчатый мѣдный стонъ. Вотъ остановилась стража короля: то былъ моментъ, въ который надлежало привѣтствовать короля.

Стали падать капли дождя. Священники, спасая свои ризы, бросились подъ ворота, но дождь пересталъ, и шествіе двинулось дальше.

Во главѣ его ѣхали верхомъ триста молодыхъ людей, пышно одѣтыхъ въ шелкъ и бархатъ. Ими начальствовалъ одинъ изъ Медичи, недавно изгнанный, Пьеро, отрекшійся отъ своего опаснаго имени и называвшій теперь себя Пополано. За ними двигались духовныя и свѣтскія братства и корпораціи, швейцарцы, германскіе ландскнехты и гасконцы съ аллебардами. Ихъ было всѣхъ тысячъ десять. Оглушительно звучали трубы и барабаны, какъ будто бы Флоренцію должна была постигнуть участь Іерихона.

Артиллерія внушала флорентинцамъ ужасъ. Привыкнувъ видѣть тяжелыя мортиры, которыя съ трудомъ надо было возить на телѣгахъ, запряженныхъ быками, и которыя могли дать не больше пятидесяти выстрѣловъ въ сутки, народъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на многочисленныя орудія, которыя легко двигались впередъ на подвижныхъ лафетахъ.

За артиллеріей появилась наконецъ французская знать, первая въ мірѣ. Восемьсотъ бароновъ, одѣтыхъ не хуже самого Карла, отличались гордой осанкой и огромнымъ ростомъ. На нихъ красовались ослѣпительно блестѣвшіе воинскіе доспѣхи, а ихъ огромныя лошади казались еще страшнѣе оттого, что имъ нарочно обрѣзали гривы и уши. За баронами ѣхала легкая кавалерія, шотландскіе стрѣлки съ грубыми лицами, по четыре въ рядъ. Послѣдними шли пятьсотъ тѣлохранителей короля.

Подъ золоченымъ балдахиномъ, который несли четыре почетные мужа Флоренціи, еще издали видна была огромная бѣлая шляпа и мантія, голубыми складками падавшая на крупъ великолѣпной черной лошади. Рука, блестѣвшая золотыми украшеніями, держала длинное копье, конецъ котораго упирался въ колѣно — какъ обыкновенно держали его въ тѣхъ случаяхъ, когда входили въ городъ побѣдителями. Только вблизи можно было разглядѣть человѣка очень небольшого роста, съ огромнымъ крючковатымъ, носомъ, съ рыжеватыми, словно выцвѣтшими волосами. То былъ французскій король.

Вокругъ него ѣхали вельможи: великій конюшій, державшій мечъ правосудія, великій прево, на обязанности котораго лежало разгонять толпу, епископы и кардиналы. Въ сравненіи съ ними онъ казался еще меньше. Но всѣ взгляды неслись къ нему, къ этому королю-карлику, котораго почтительно сопровождали эти грубые сильные колоссы, влачившіе за собой страшныя пушки.

Всѣ старались угадать, что значила не сходившая съ его губъ улыбка. Около узкихъ стѣнъ флорентинскихъ дворцевъ, похожихъ на тюрьмы, съ любопытствомъ и безпокойствомъ толпились многочисленные зрители.

Изъ дома Торриджіани, который стоялъ рядомъ съ воротами Санъ-Фредіано, на пышный кортежъ смотрѣли двое дѣтей: то были Джани и Биче.

Джани носилъ еще трауръ по матери. Послѣ болѣзни онъ поблѣднѣлъ и вытянулся. На его лицѣ виднѣлась какая-то серьезность, Несвойственная его четырнадцати годамъ. Ему было стыдно при видѣ этого короля, котораго называли другомъ и который, однако, въѣзжалъ во Флоренцію съ копьемъ въ рукѣ, какъ побѣдитель.

Стоя возлѣ него, Биче смотрѣла на закованныхъ въ латы бароновъ. Сзади дѣтей помѣстился старый Аверардо Альдобранди. Онъ еще держался бодро и прямо, словно былъ одѣтъ въ боевые доспѣхи, но егб лицо было уже покрыто морщинами, а глаза потеряли былой блескъ. Онъ жестоко страдалъ отъ двухъ несчастій, которыя не могъ простить Провидѣнію. Прежде всего безуміе его сына, который погибъ для родины, а затѣмъ онъ считалъ, что Флоренція подверглась позору.

Для него эти чуждые солдаты были представителями партіи гвельфовъ. Это были соотечественники Готье, герцога Аѳинскаго, который держалъ въ тискахъ Флоренцію, и Карла Анжуйскаго, который черезъ всѣ вѣка понесетъ на себѣ проклятіе Данте. Ему было жаль, что молодость Джани начинается въ такія времена. Онъ какъ-то особенно любилъ внука, который являлся, для него конечнымъ звеномъ всего рода.

Между тѣмъ шествіе подвигалось впередъ. Триста всадниковъ Пополани поднимались уже на Старый мостъ. Достигнувъ площади Сеньоріи, они остановились и, поднявъ трубы, затрубили. Имъ въ отвѣтъ загудѣли колокола.

Въ кварталѣ возлѣ воротъ Санъ-Фредіано все стихло. Наступалъ уже вечеръ, и гости Торриджіани отошли отъ оконъ.

Свѣжая ноябрьская ночь окутывала Флоренцію. Передъ соборомъ остановилась тріумфальная колесница, на которой красовалась гигантская лилія, окруженная оливковыми и пальмовыми вѣтвями. Карлъ VIII сошелъ съ этой громоздкой колесницы и на землѣ сталъ еще меньше. Онъ вошелъ въ соборъ. Церковь была такъ полна молящихся со свѣчами, что онъ съ трудомъ могъ проложить себѣ путь среди этихъ свѣтильниковъ. Даже въ алтарѣ слышенъ былъ крикъ: «Да здравствуетъ Франція!»

Въ часъ, когда умиралъ въ окнахъ свѣтъ и замолкалъ гулъ печальнаго торжества, а на улицахъ становилось темно, къ кварталу Оньиссанти тихо пробирался какой-то человѣкъ, съ трудомъ волоча за собою ногу. То былъ маэстро Сандро Боттичелли. Ему не было пятидесяти лѣтъ, но онъ уже чувствовалъ свою старость, расшатавъ свое здоровье и растративъ энергію. Свѣтъ факела, горѣвшаго около какого-то дома, освѣтилъ его фигуру, и тогда можно было различить блѣдное, покрытое морщинами лицо и почти посѣдѣвшіе волосы. По этому лицу безпрестанно пробѣгали болѣзненныя судороги, то и дѣло набѣгали морщины и снова расходились. Безпокойство, присущее Сандро, съ годами не только не исчезло, но усилилось еще болѣе.

Настроеніе его становилось мрачнымъ и измѣнчивымъ, такъ что нѣкоторые стали сомнѣваться въ его разсудкѣ. Талантъ его теперь нельзя было узнать.

— Почему ты пишешь такіе печальные виды? — спрашивалъ его Леонардо де-Винчи, который любилъ его.

Изображавшіяся имъ лица отличались какой-то вымученной позой, движенія ихъ потеряли свободу и естественность краски, на картинахъ выцвѣли, и, что еще важнѣе, его ангелы и святыя дѣвы утратили свою прежнюю нѣжную душу.

Вотъ наконецъ добрался онъ до своего дома. Онъ вошелъ, зажегъ лампу. По мастерской разлился робкій свѣтъ. На стѣнахъ висѣло множество неоконченныхъ набросковъ, рѣзко выступавшихъ въ полутьмѣ. Два полотна были почти кончены. Одно изображало коронованіе Св. Дѣвы, другое — положеніе во гробъ.

Послѣднее отличалось мрачнымъ характеромъ. Христосъ былъ изображенъ безбородымъ, но съ длинными волосами. Его мать, постарѣвшая отъ острой боли, откинулась отъ Него въ ужасѣ, поддерживаемая Іоанномъ. У всѣхъ были безумные глаза и перекошенныя отъ страданій лица.

Картина была плоха, но отъ нея вѣяло какой-то дикой силой.

Маэстро Сандро бросилъ вокругъ себя усталый взглядъ, въ которомъ выражались неувѣренность, уныніе, нежеланіе работать и напрасное стремленіе принудить себя къ труду. Онъ сѣлъ на трехногое кресло и вытянулъ болѣвшія ноги. Затѣмъ, облокотившись на ручку кресла и подперевъ голову рукой, онъ закрылъ глаза.

— Сандро!

Кто-то рядомъ съ нимъ произнесъ его имя дрожащимъ и разбитымъ голосомъ. Артистъ вздрогнулъ, открылъ глаза и узналъ своего отца.

Маріано было теперь уже подъ семьдесятъ лѣтъ, но онъ еще сохранялъ въ себѣ живость своихъ лучшихъ лѣтъ. Онъ измѣнился гораздо меньше, чѣмъ его сынъ.

— Сандро, — началъ онъ снова: — у меня есть хорошая новость для тебя.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да. У меня есть хорошая новость. Правда, за послѣднее время такія новости заходятъ къ намъ рѣдко. Но кто виноватъ? Ты не работаешь больше и тратишь свое время на то, чтобы ходить слушать этого монаха, который вскружилъ тебѣ голову. Будь онъ проклятъ!

— Отецъ!

— Я знаю, что ты не любишь, когда съ тобой объ этомъ говорятъ. На этотъ разъ дѣло не въ немъ. Вотъ что я хочу тебѣ сказать. Сегодня утромъ, когда ты ушелъ, къ намъ приходилъ какой-то синьоръ. Онъ пріѣхалъ сюда издалека, чтобы видѣть празднества въ честь французскаго короля. Онъ слышалъ о тебѣ и знаетъ твои работы… Словомъ, дѣло идетъ о заказѣ. Онъ проситъ тебя написать для него одну изъ тѣхъ обнаженныхъ женщинъ, которыя создали тебѣ славу. По его манерѣ держаться я видѣлъ, что онъ можетъ хорошо заплатить. Ахъ, этотъ годъ былъ тяжелъ для насъ. Я уже не могу работать, какъ прежде, а ты съ тѣхъ поръ, какъ погрузился въ благочестіе, ничего не сдѣлалъ путнаго. Ну, теперь я надѣюсь, что ты заработаешь тутъ хорошо. А если ты угодишь заказчику, то, можетъ быть, онъ закажетъ тебѣ еще что-нибудь.

— Отецъ, я боюсь тебя огорчить, но я долженъ отказаться отъ этого заказа.

— Что ты говоришь?

— Я не хочу больше писать такихъ картинъ. Братъ Іеронимо открылъ мнѣ глаза. Теперь я понимаю, что цѣлый рядъ лѣтъ я совершалъ грѣхъ и употреблялъ мой талантъ на то, чтобы удовлетворить своему вредному тщеславію. Но я не повторю уже стараго грѣха.

— Не во снѣ ли я? Мнѣ такъ и кажется, что я слышу проповѣдь.

— Не смѣйся надъ проповѣдями, отецъ. Они обратили къ Богу и не такихъ, какъ мы съ тобой.

— Слышалъ я его, твоего Савонаролу. Это какой-то сумасшедшій.

— Это святой.

— Ну, пусть будетъ святой. Дѣло теперь не въ немъ. Дѣло идетъ объ этомъ заказѣ. Неужели ты серьезно хочешь отъ него отказаться?

— Да, отецъ. Я уничтожилъ всѣ свои картины нечистаго содержанія, конечно, не для того, чтобы начинать новыя. Да если бы я и хотѣлъ, то не могу, отецъ. Я это пробовалъ и когда дьяволъ начиналъ искушать меня, я старался сдѣлаться прежнимъ Сандро, но это уже не удавалось мнѣ.

— Ты съ ума сошелъ. Художникъ, знающій свое дѣло, какъ ты, можетъ быть, чѣмъ хочетъ. Позволь мнѣ сказать тебѣ, Сандро: ты дурной сынъ. Господь Богъ сжалился надъ нашей бѣдностью и посылаетъ намъ случай заработать деньги, а ты его отвергаешь. Да, ты плохой сынъ и плохой христіанинъ.

Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты, махая руками. Сандро остался одинъ и съ грустью сталъ думать о себѣ.

Его фантазія походила теперь на планету, сошедшую съ своей орбиты. Онъ, видимо, потерялъ путь къ красотѣ. И вотъ вмѣсто того, чтобы истощаться въ усиліяхъ постичь убѣгающій отъ него персоналъ, онъ прильнулъ къ величайшему изъ художниковъ Данте-Алигьери. Онъ не писалъ больше картинъ, онъ довольствовался тѣмъ, что дѣлалъ иллюстраціи къ «Божественной» Комедіи, терпѣливо стараясь воплотить при помощи своего искусства величавые образы этой поэмы.

Прошло два года.

Майскій вѣтерокъ тихо колеблетъ красивые кедры въ саду Торриджіани. Изъ земли бьетъ небольшой ручеекъ. Его вода стремится сначала по блестящимъ камешкамъ, покрытымъ мохомъ. Затѣмъ наклонъ внезапно обрывался, и длинными свѣтлыми нитями она падала въ обсаженный цвѣтами водоемъ. Трава кругомъ была такъ нѣжна, словно на райскихъ лужайкахъ Анжелико, на которыхъ кружатся въ танцахъ блаженные и ангелы, держа другъ друга за руки.

Возлѣ этого маленькаго водопада стоятъ двѣ юныя фигуры — Беатриче Торриджіани и Джани Альдобранди. Уже минуту стоятъ они вмѣстѣ, но не сказали еще ни слова. Кажется, они боятся говорить. Это странно. Вѣдь это друзья дѣтства, мысли которыхъ, едва распустившись, становятся общими.

— Беатриче! — говоритъ наконецъ Джапи.

Онъ уже не смѣетъ называть ее, какъ прежде, уменьшительнымъ именемъ Биче.

— Беатриче, я пришелъ проститься съ вами.

— Вы скоро ѣдете? — спрашиваетъ она, и голосъ ея, противъ ея воли, дрожитъ.

— Да, завтра. Мессеръ Аверардо находитъ, что мнѣ давно пора начать занятія въ университетѣ въ Пизѣ. Мнѣ бы очень хотѣлось остаться здѣсь… возлѣ васъ. Я очень просилъ его объ этомъ. Но онъ утверждаетъ, что у насъ наука упала и что здѣсь я ничему не научусь. Нужно ѣхать. И надолго.

— На нѣсколько лѣтъ? — спрашиваетъ она съ волненіемъ.

— Да. Время отъ времени я буду пріѣзжать. Разстояніе не велико. Да еслибъ и было велико…Я не могу жить, цѣлые мѣсяцы не видя васъ, Беатриче!

Онъ смолкаетъ, сдавленный тѣми рыданіями безъ слезъ, въ которыхъ выражается горе мужчины. Да, Джани уже мужчина.

Она беретъ его за руку, но не долго держитъ ее въ своей и выпускаетъ.

— Беатриче, если бъ вы знали, какъ я люблю васъ!

Сколько разъ, будучи дѣтьми, говорили они такъ другъ другу!

Но теперь они избѣгали этого слова и оттого оно кажется имъ новымъ, полнымъ сладкой опасности, которой они не въ силахъ противостоять.

— Джани! — отвѣчаетъ она кратко, отвертываясь.

Онъ чувствуетъ ея слабость, и это его ободряетъ. Онъ беретъ ее за руку.

— Взгляните на меня, Беатриса! Я люблю васъ съ того времени, когда начинаешь любить, самъ того не замѣчая. Помните… когда мы были дѣтьми — наши игры… цвѣтокъ, который я спрашивалъ, любите ли вы меня, и который далъ мнѣ такой жестокій отвѣтъ.

Несмотря на свое смущеніе, Беатриса улыбается при воспоминаніи объ этомъ коварствѣ, въ которомъ уже сказывалась женщина.

— Беатриса, у меня никого нѣтъ, кромѣ васъ. Я одинъ, и буду еще болѣе одинокимъ. Моя мать умерла, а отецъ схоронилъ себя заживо. Я уѣзжаю. Черезъ два дня я уже буду далеко отъ васъ и долго-долго не увижу васъ. Позвольте мнѣ уѣхать съ увѣренностью въ одномъ, въ томъ, что для меня дороже жизни…

На минуту онъ останавливается. Беатриса, у которой сильно бьется сердце, не сдерживаетъ его. Ей нетрудно понять, о чемъ онъ говоритъ.

— Любите ли вы меня? — спрашиваетъ наконецъ Джани.

Она отвѣчаетъ не вдругъ. «Да», которое она не смѣетъ произнести, наполняетъ его такою радостью, что сердце его, кажется, готово лопнуть. Между чувствомъ и словомъ стало препятствіе: стыдливость женщины-дѣвочки.

— Почему вы сомнѣваетесь во мнѣ, Джани? Это. дурно. Мы выросли вмѣстѣ. Мы не обмѣнялись ни однимъ словомъ, когда насъ предназначили другъ другу. Съ тѣхъ поръ ничто не перемѣнилось, какъ извѣстно. Я знаю, что я должна быть вашей женой.

Ея щеки пылали. Но Джани былъ недоволенъ.

— Что намъ за дѣло до замысловъ нашихъ родителей! — вскричалъ онъ. — Развѣ это доказываетъ, что вы меня любите, Беатриса? Поймите, что я долженъ быть увѣренъ въ этомъ! Когда я буду тамъ, далеко, то могу ли сказать себѣ: она думаетъ обо мнѣ? Когда я возвращусь, могу ли я вернуться безъ боязни? Беатриса, — продолжалъ онъ умоляющимъ тономъ: — я буду очень несчастенъ вдали отъ васъ? Скажите, что вы меня любите, если вы можете это сказать, не совершая великаго грѣха лжи.

— Хорошо. Я люблю васъ, Джани.

Онъ наклонился къ ней и сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ. Имъ казалось, что существа ихъ растворятся въ весеннемъ воздухѣ и исчезнутъ, какъ паръ.

Городъ, изъ котораго уѣзжалъ Джани, постепенно исчезалъ въ дали равнины. Это не была уже веселая Флоренція, въ которой онъ выросъ. На ея мраморномъ челѣ лежалъ уже не легкій сумракъ, сгустившійся около потухавшаго величія Медичи: теперь тяжелыми волнами опускалась на него глухая ночь.

Послѣ безсмысленной тираніи Пьеро Медичи не было ничего устойчиваго. Однажды Савонарола крикнулъ народу съ высоты своей проповѣднической каѳедры:

— Хотите ли вы имѣть королемъ Христа?

— Да, да, — загремѣли голоса. — Пусть Господь Іисусъ Христосъ будетъ королемъ Флоренціи.

Надпись на фасадѣ Стараго дворца увѣковѣчила этотъ вотумъ.

Но Савонарола оказался безсильнымъ дать Флоренціи свое государственное устройство, и Сеньорія, вѣря въ его сверхчеловѣческую мудрость, напрасно обращалась къ нему. Мистицизмъ былъ его единственной потѣхой, его тираніей, столь же жестокой, какъ и тиранія Медичи.

Казалось, вся Флоренція облачилась въ монашеское одѣяніе. Все, что напоминало о тщеславіи, «противномъ простотѣ христіанской жизни», гибло въ огнѣ: поэмы, статуи, картины, философскія творенія — все дѣлалось добычей пламени. Игроковъ ждала пытка, богохульниковъ — раскаленное желѣзо, которымъ пронзали языкъ. Гостиницы запирались въ шесть часовъ вечера, женщины легкаго поведенія сгонялись при звукахъ трубъ къ Сеньоріи и затѣмъ изгонялись изъ Флоренціи. Женщины, носившія нескромные туалеты, подвергались ударамъ веревкой, а если этого оказывалось недостаточно, онѣ осуждались въ тюрьму. Тайцы были запрещены даже въ деревняхъ, которыя не знали другого развлеченія. Въ праздники даже самыхъ малоизвѣстныхъ святыхъ купцы должны были запирать свои лавки. Въ воскресенье только два-три аптекаря могли продавать самыя необходимыя лекарства. Постоянно соблюдался самый строгій постъ, и цѣны на мясо пали. Приданое за патриціанками было ограничено пятьюстами дукатами. Въ городѣ, гдѣ большинство ремесленниковъ было артистами, почти не было работы.

Проходя но улицамъ Флоренціи, можно было подумать, что находишься въ монастырѣ. Безпрестанно встрѣчались женщины, читавшія на ходу молитвенники, какъ дѣлаютъ монахини. Лишившись работы, грамотные ремесленники принялись за Библію или за проповѣди Савонаролы, которыя немедленно отпечатывались. Сидя внизу каѳедры проповѣдника, нотаріусъ Виволи, — лицо, не послѣднее въ городѣ, на лету схватывалъ вызывающую рѣчь и записывалъ ее. Благочестивые разговоры чередовались съ духовно-нравственнымъ чтеніемъ. Въ деревняхъ, какъ и въ городѣ, друзья собирались лишь для того, чтобы распѣвать Молитвенные гимны, или же начинали сами проповѣдывать, увлеченные примѣромъ учителя. Во Флоренціи и по всей Тосканѣ народъ слушалъ его съ замираніемъ сердца. Чтобы послушать его, народъ ночью стекался изъ самыхъ отдаленныхъ деревень. Люди богатые добровольно давали у себя пріютъ этимъ пилигримамъ, жаждавшимъ ученія Савонаролы. Они сами ходили среди богомольцевъ, несмотря на ночной мракъ. Ихъ сопровождали слуги съ факелами. Такія процессіи виднѣлись по всему городу, словно извивающіяся змѣи.

Когда Савонарола проповѣдывалъ, храмъ оглашался криками и рыданіями. Самъ маэстро Виволи, затуманенный слезами, долженъ былъ останавливаться и переставалъ записывать. Любимыми слушателями Савонаролы были дѣти. Онѣ стекались къ нему въ такомъ количествѣ, что для нихъ понадобилось устроить особую эстраду. Въ одинъ прекрасный день она обрушилась, но въ силу Божественнаго Промысла никто изъ нихъ не пострадалъ, и Савонарола, остановившись на минуту, затѣмъ спокойно сталъ продолжать свою проповѣдь съ того мѣста, на которомъ остановился.

Пришлось расширить монастырь св. Марка. Въ него хлынула масса людей знаменитаго рода или прославившихся своимъ талантомъ, которые вступили въ число братіи. Такъ поступили Аччіэюли, считавшіе въ числѣ своихъ предковъ воинскихъ королей, и шесть братьевъ Строцци. недавнихъ владѣльцевъ одного изъ красивѣйшихъ дворцовъ во Флоренціи. Представители гуманизма, который Савонарола такъ жестоко осудилъ во имя оскорбленной христіанской вѣры и чистоты, сбѣгались толпой для торжественнаго покаянія, выпрашивая у него постригъ, какъ милость.

Слушая Савонаролу, ученый и ремесленникъ чувствовали въ себѣ одинаковую душу. Богатымъ становились противны ихъ богатство и ихъ наслажденія, художникамъ ихъ чувственныя мечты. Флоренція, ставшая уже нѣсколько лѣтъ языческой, очнулась отъ оргіи, пробужденная голосомъ своего пророка. Плоть уступала мѣсто духу.

Вѣтеръ мистицизма превратился въ бурю, сметавшую на своемъ пути цѣлое поколѣніе.

Какъ красивъ былъ монастырь св. Марка, съ его садами и фресками. Какъ онъ притягивалъ къ себѣ всякаго, кто шелъ по дорогѣ.

Въ монастырѣ св. Марка Савонарола сдѣлался другимъ человѣкомъ. Возлѣ своихъ юныхъ учениковъ онъ самъ сталъ воплощеніемъ кротости и простоты. Онъ уводилъ ихъ въ садъ и здѣсь собиралъ вокругъ себя подъ фиговымъ деревомъ.

Въ Вербное воскресенье, когда Іисусъ Христосъ былъ объявленъ царемъ Флоренціи, Савонарола собралъ въ монастырѣ св. Марка дѣтей — дѣвочекъ и мальчиковъ — въ числѣ болѣе восьми тысячъ. Всѣ они были одѣты въ бѣлое. Каждому ребенку онъ далъ красное растеніе. Дѣти двинулись въ путь съ оливковой вѣтвью въ рукѣ и съ оливковымъ вѣнкомъ на головѣ. Процессія должна была служить напоминаніемъ входа Господня въ Іерусалимъ. Нѣкоторые несли особую сѣнь, гдѣ находилось изображеніе Іисуса Христа, сидящаго на ослѣ. Передъ этой сѣнью танцовали, какъ Давидъ передъ скиніей Завѣта, старцы, одѣтые въ бѣлое платье.

Вотъ что представлялъ собою городъ, въ который впервые послѣ своего отъѣзда возвращался Джани Альдобранди. Стояла какъ разъ пора карнавала, и Савонарола своими благочестивыми выдумками старался отбить память о прежнихъ нечестивыхъ маскарадахъ. Не успѣлъ молодой человѣкъ подъѣхать къ воротамъ Флоренціи, какъ его слухъ былъ пораженъ шумомъ толпы, похожимъ на гулъ отдаленнаго моря.

Джани ѣхалъ, волнуясь противоположными чувствами. Онъ мысленно уже видѣлъ себя мужемъ Беатрисы, которая внесетъ веселье въ старый дворецъ Альдобранди, ставшій такимъ мрачнымъ со времени отъѣзда его отца Марко и смерти бабки. Но, съ другой стороны, какое-то тяжелое чувство сжимало ему грудь. Ему вдругъ пришло въ голову, что Беатриса больна или же забыла его.

Въ тотъ моментъ, когда Джани въѣзжалъ въ городъ, навстрѣчу ему попался какой-то всадникъ. Это былъ Николо Ридольфи, старинный другъ его отца.

— А, вотъ и ты! — вскричалъ онъ. — Очень радъ, что мнѣ пришлось первому поздравить тебя съ пріѣздомъ.

— Спасибо, мессеръ Николо, — отвѣчалъ Джашг, пожимая ему руку. — Какъ ваше здоровье?

— Отлично чувствую себя, во всякомъ случаѣ здоровѣе, чѣмъ Флоренція. Ты увидишь, что нашъ городъ превратился въ монастырь

— Какъ? Вотъ такъ новость! — вскричалъ молодой человѣкъ съ тревогой.

Ридольфи пожалъ плечами.

— Новость? Ну, нѣтъ. Просто — усиленіе того зла, которое уже существовало. Тиранія этого монаха стала нестерпима. И еще смѣютъ говорить о тираніи Лоренцо или Пьеро! Изгнать принца и его сыновей только для того, чтобы переносить неистовства этого безумца въ рясѣ! Но еслибъ только меня кто-нибудь подслушалъ!.. Его поклонники были бы способны повѣсить насъ обоихъ! Я поѣду съ тобой до Соборной площади, и дорогой мы потолкуемъ.

Они двинулись въ дорогу. Джани было не по себѣ.

— Вообрази себѣ, Джани, — продолжалъ Ридольфи: что этотъ Іеронимо, который запрещаетъ заниматься политикой, на самомъ дѣлѣ управляетъ всѣми дѣлами Флоренціи. Если бъ ты зналъ, какъ смѣются надъ нами въ Римѣ! Сдѣлана даже была попытка избавить насъ отъ него, и святой отецъ запретилъ этому сумасшедшему человѣку всходить на каѳедру и даже подвергъ его отлученію. Но ничто не помогаетъ. Эдотъ отлученный самъ подвергаетъ другихъ отлученію. Его вѣдь поддерживаютъ, и Сеньорія прежде, чѣмъ онъ всходитъ на каѳедру, всегда условливается съ нимъ, о чемъ онъ будетъ говорить.

Въ этотъ моментъ проходившій мимо piagnole остановился и посмотрѣлъ имъ вслѣдъ. Инстинктивнымъ жестомъ его рука скользнула подъ одежду. Ученики пророка, который сравнивалъ святого съ покорной ослицею, осыпаемой ударами палки, сами предпочитали проявлять свою вѣру ударами ножа.. Когда святоша былъ далеко, Ридольфи возобновилъ разговоръ.

— А знаешь, что всего хуже? Этотъ монахъ сдѣлалъ своими шпіонами цѣлую массу ребятъ, которые осыпаютъ насъ ругательствами и даже грабятъ. Теперь нѣтъ правленія Савонаролы, а есть только правленіе ребятъ.

Онъ разгорячился и сталъ говорить громче.

— Однажды моя жена, переходила черезъ площадь с-в. Креста. На пои было красивое ожерелье, такъ какъ она шла въ гости къ одной подругѣ. И вотъ одинъ изъ этихъ негодяевъ подошелъ къ ней и сказалъ кротко, какъ обыкновенно говорятъ эти лицемѣры: «Мадонна, отъ имени святой Дѣвы, нашей покровительницы, позвольте мнѣ васъ предупредить, что если вы будете носить эту тщету, то васъ постигнетъ болѣзнь». Женщины изъ простонародья, стоявшія недалеко, такъ и покатились со смѣху. Этой дряни всегда доставляетъ удовольствіе зубоскалить насчетъ знатной дамы.

— Неужели такія вещи творятся?

— Они выкидываютъ штуки и получше. Они проникаютъ къ намъ въ домъ подъ именемъ инквизиторовъ, подслушиваютъ за дверьми, не слышно ли гдѣ-нибудь богохульства. Они устраиваютъ обыски и требуютъ, чтобы имъ выдавали вещи, на которыя тотъ монахъ кладетъ анаѳему: карты, кости, лютни, арфы, книги. Они — наши судьи, наши цензора, наши наставники. А имъ всего лѣтъ по пятнадцати!

— Неужели у тѣхъ, у кого они производятъ обыски, не найдется хорошаго кнута?

— Тронуть дѣтей! Да это значитъ рисковать своей жизнью. Тотъ, на кого они принесли бы жалобу, былъ бы казненъ. Впрочемъ, для ихъ защиты монахъ далъ имъ конныхъ стражниковъ. Да, мой бѣдный Джани, ты видишь, что Флоренція сильно измѣнилась! Наши семьи съ тѣхъ поръ, какъ городъ управляется небомъ, стали адомъ. Рабы, которые доносятъ на своихъ господъ, обвиняя ихъ въ игрѣ или богохульствѣ, отпускаются на свободу, а если это будутъ слуги, то они получаютъ награду. А хуже всего то, что въ семьяхъ происходитъ расколъ. Отецъ-язычникъ, — такъ теперь называютъ разумныхъ христіанъ, — видитъ, какъ противъ него возстаетъ сынъ-ханжа. Жены убѣгаютъ изъ дома мужей, чтобы не быть рабынями плоти, невѣсты отказываются отъ даннаго слова, чтобы сохранить свою дѣвственность!

Джани вздрогнулъ при этихъ словахъ. Мессеръ Николо далъ только опредѣленное выраженіе тѣмъ страхамъ и предчувствіямъ, которые его волновали.

— Я полагаю, однако, что такъ будетъ продолжаться не долго, — продолжалъ мессеръ Николо. — У насъ тутъ не мало твердыхъ и рѣшительныхъ юношей, которыхъ святоши называютъ «дурной компаніей». Они не упускаютъ случая раздѣлаться со святошами… Но, кажется, я ужъ черезчуръ разболтался. До свиданія, мой милый, ты почти уже на мѣстѣ.

Въ самомъ дѣлѣ они подъѣхали уже къ Бадіи, и дворецъ Альдобранди находился въ нѣсколькихъ шагахъ.

— Не забудь поклониться отъ меня мессеру Аверардо, — сказалъ

Ридольфи, пожимая руку молодому человѣку, — Надѣюсь, онъ здоровъ. Я не видалъ его уже съ мѣсяцъ.

Эти слова нѣсколько успокоили Джани: его спутникъ, очевидно, ничего не впалъ о Беатриче.

— Прощайте, мессеръ Николо, — отвѣчалъ онъ.

Минуту спустя онъ уже увидѣлъ свой дворецъ, сохранявшій все тотъ же прежній строгій видъ. Онъ быстро въѣхалъ въ ворота и, очутившись на внутреннемъ дворѣ, бросилъ поводъ лошади подбѣжавшему слугѣ. На верху лѣстницы показался мессеръ Аверардо, видимо, поджидавшій внука. Онъ хотѣлъ бы броситься ему на шею, по строго соблюдаемый обычаи не позволилъ ему умалять свое достоинство.

Джани быстро поднялся по ступенькамъ и бросился въ объятія дѣда.

— Вотъ и я батюшка! — вскочилъ онъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ Марко покинулъ его, онъ сталъ называть старика батюшкой.

Мессеръ Лверардо крѣпко держалъ внука въ объятіяхъ, какъ бы желая охранить его отъ какой-то опасности. Джани стало страшно.

— Дитя мое, — заговорилъ наконецъ старикъ. — Богу не угодно было, чтобы я встрѣтилъ тебя въ радости. Едва ты переступилъ порогъ родного дома, какъ я долженъ причинить тебѣ большое горе.

— Беатриса? — невольно вырвалось у Джанни.

— Теперь это уже не твоя невѣста. Сна скоро будетъ невѣстой Христа. Ея родители еще сопротивляются, но нѣтъ надежды измѣнить ея рѣшеніе. Монахъ разрушилъ всѣ наши планы.

— А, я уже догадывался объ этомъ!

Однимъ порывомъ онъ освободился отъ дѣда и стоялъ неподвижно, какъ изваяніе, закрывъ лицо руками.

— Итакъ, — сказалъ онъ, отрывая наконецъ лицо: — надежды нѣтъ.

Онъ говорилъ такимъ тономъ, какъ говорятъ раненые въ лихорадочномъ бреду.

Старый Аверардо покачалъ головой.

— Увы! Надежды нѣтъ. Беатриса послѣдовала совѣту, который Савонарола давалъ своимъ ученикамъ. Она стала безумной отъ любви къ Богу.

— Но какъ же это могло случиться?

— Какъ это случается, когда люди заражаются чумой отъ прикосновенія. Савонарола отнялъ у меня сына, у тебя невѣсту. Моя старость и твоя юность — теперь одиноки.

— Мой отецъ былъ въ отчаяніи, но она?..

— Что прикажешь дѣлать. Это, видишь ли, особая благодать Божья. Впрочемъ, братъ Савонарола можетъ тебѣ объяснить это лучше. У Беатрисы есть родственница, которая въ прошломъ году также отказалась отъ замужества. Сначала онѣ было потеряли другъ друга изъ виду, но теперь, къ сожалѣнію, случаи свелъ ихъ вмѣстѣ. И вотъ молодая дѣвица напѣла Беатрисѣ въ уши тотъ же вздоръ, которымъ была наполнена ея собственная голова. Теперь Беатриса относится къ браку съ ужасомъ, какъ всѣ, которыя наслушались проповѣдей этого монаха. Въ настоящее время природа предается проклятію.

Джани поникъ головою.

— Но я все-таки думаю, что она тебя любитъ, — прибавилъ старикъ.

— Я долженъ повидаться съ ней, — промолвилъ онъ вслухъ.

— Какъ хочешь. Но прежде всего отдохни. У тебя еще будетъ время для того, чтобы страдать. Оставайся пока со мной. Мы вѣдь такъ одиноки съ тобой, Джани.

И, взявъ подъ руку внука, старикъ повелъ его съ собой. Онъ былъ выше его на цѣлую голову и принужденъ былъ нагибаться, когда говорилъ съ нимъ. Они прошли длинную галерею и вступили въ огромный дворецъ, гдѣ оба были такъ одиноки.

Когда Джани явился во дворецъ Санъ-Фредіано, онъ засталъ тамъ только мать Беатрисы. Отца не было дома. По всей вѣроятности, онъ былъ въ одномъ изъ тѣхъ собраній, гдѣ втихомолку подготовлялось возстановленіе Медичисовъ.

Мадонна Торриджіани встрѣтила Джани съ распростертыми объятіями. Не будь ея лицо такъ блѣдно отъ безсонныхъ ночей, а глаза такъ красны отъ постоянныхъ слезъ, ее все еще можно было бы назвать прекрасной.

Она замѣтила встревоженное лицо молодого человѣка, который, очевидно, не рѣшался сейчасъ же начать свои разспросы.

— Бѣдный Джани, — сказала она: — вамъ уже все извѣстно?

— Да, я знаю, что Беатриса отказывается отъ брака.

— Не обвиняйте ее, это было бы жестоко. Беатриса всегда была набожна, и это меня не безпокоило. Но теперь… я просто не знаю, что и подумать. Она какъ-то отправилась на проповѣдь этого монаха и вернулась оттуда неузнаваемой. Она припала ко мнѣ, стала просить прощенія за то горе, которое она мнѣ причиняетъ, и заявила, что она нашла свой путь къ вѣчному блаженству, что она отрекается отъ насъ, отъ всего мірского и поступаетъ въ монастырь и что рѣшеніе ея безповоротно.

Джани испустилъ крикъ, похожій на жалобный вопль какого-нибудь звѣрька.

Не успѣлъ еще стихнуть этотъ крикъ, какъ дверь отворилась и на порогѣ показалась Беатриса.

— Извините меня, матушка, — произнесла она: — по я полагаю, что въ такую минуту я сама должна говорить съ Джани. Позвольте мнѣ остаться съ нимъ одной!

Мадонна Торриджіани сначала были заколебалась, ни затѣмъ поднялась и направилась къ двери.

Молодой человѣкъ впился глазами въ ту, которую уже не могъ назвать своей невѣстой. въ ней замѣтно было что-то аскетическое, что-то прозрачное, какъ будто жаръ души прожегъ внѣшнюю оболочку и выступилъ наружу.

— Беатриса, — началъ Джани: — мнѣ сообщили, что вы разлюбили меня.

Ея взглядъ съ нѣжностью остановился на немъ.

— Вы ошибаетесь, Джани. Я васъ попрежнему люблю. Христіанская любовь вѣчна и неизсякаема.

— Христіанская любовь! Вы смѣетесь надо мною, Беатриса. Забудьте на минуту проповѣди. Говорите просто и искренно. Между нами вѣдь все кончено?

Этими сильными словами онъ надѣялся смутить ея спокойствіе, которое такъ раздражало его.

Но она отвѣчала попрежнему спокойно:

— Вы сердитесь на меня за то, что я люблю васъ, какъ брата?

— Я вѣдь былъ вашимъ женихомъ, Беатриса.

— У меня теперь только одинъ женихъ — женихъ Небесный. Я храню къ вамъ глубокую нѣжность — чувство, опасное для моего спасенія. Богъ запрещаетъ всякія чувственныя привязанности.

— Оставьте эти фразы! Вы это говорите или тотъ фанатизмъ, который отравилъ вашу душу?

Мягкимъ жестомъ она остановила его.

— Не кощунствуйте, другъ мой. Это было бы ненужнымъ грѣхомъ. Вамъ не оторвать меня гнѣвными и оскорбительными словами отъ этого апостола.

Гнѣвъ Джани вдругъ пропалъ.

— Хорошо, — сказалъ онъ. — Хотите, я отдамъ этому апостолу не только мою жизнь, но и еще болѣе рѣдкую вещь — вѣру?

— Что же нужно для Этого сдѣлать?

— Вамъ стоитъ только сказать: я ваша навѣкъ. И вы увидите, что я стану ярымъ приверженцемъ этого человѣка и его ученія. Подумайте: для реформатора наступаютъ плохія времена. Его ненавидятъ и лично и за дѣла его. Та слѣпая преданность, которую я предлагаю, можетъ весьма пригодиться для него.

Беатриса долго молчала. Она не предвидѣла такого приступа.

— Итакъ, — съ тоскою спросилъ Джани, — что же скажете вы мнѣ, Беатриса?

Впервые она взглянула на него со скорбью и тихо промолвила:

— Прощайте.

Джани былъ ошеломленъ и стоялъ, какъ будто не понимая этого слова.

— Прощайте, Джани. Будьте воиномъ Христовымъ, воиномъ правды, не для того, чтобы нравиться мнѣ, а ради любви къ истинѣ и вѣчнаго спасенія. Будьте счастливы съ другой. Желаю вамъ этого отъ всей души.

Джани бросился къ ней.

— Клянусь Богомъ, я отомщу за себя и за всѣхъ тѣхъ, счастье которыхъ разбилъ этотъ сумасшедшій обманщикъ. Я отомщу ему и всѣмъ этимъ негодяямъ, которые его окружаютъ. Прощайте, Беатриса.

И онъ выскочилъ изъ комнаты.

Оставшись одна, Беатриса опустилась на колѣни по серединѣ комнаты, хотя тамъ и не было иконы: вѣрующая душа видитъ Бога всюду.

Между тѣмъ Джани, быстро шагая, скоро достигъ площади Сеньоріи. Площадь была полна народу, и конная стража охраняла всѣ выходы съ нея. Посрединѣ возвышалась огромная пирамида съ пятнадцатью ступенями. На этихъ ступеняхъ были навалены всевозможныя вещи, ярко блестѣвшія на солнцѣ: матеріи, книги, рукописи, музыкальные инструменты.

Джани, знавшій объ этихъ сожженіяхъ только по наслышкѣ, понялъ, что дѣло идетъ объ abbrucimento. Предстояло жечь всю эту «суету», конфискованную клевретами Савонаролы въ частныхъ домахъ. Въ прошломъ году такимъ образомъ- сожгли сокровища, за которыя торговецъ-еврей предлагалъ двадцать тысячъ дукатовъ и которыя стоили втрое дороже. Савонарола отвергъ предложеніе и велѣлъ сжечь изображеніе этого еврея.

Прижатый въ уголъ, Джани видѣлъ, какъ прибыла цѣлая армія дѣтей, одѣтыхъ въ бѣлое. Въ правой рукѣ они держали красное распятіе, въ лѣвой — оливковую вѣтвь. Савонарола расположился въ ложѣ Орканьи, гдѣ обыкновенно Сеньорія присутствовала на празднествахъ. Съ ненавистью глядѣлъ Джани на это лицо, напоминавшее въ профиль голову козла. Едва отросшая за недѣлю борода придавала ему неряшливый видъ.

Палачъ приблизился къ пирамидѣ и подложилъ подъ нее огонь. Загремѣли фанфары, зазвенѣли колокола. Дѣти запѣли псалмы. Струйками поднимался дымъ кадильный.

Вдругъ толпой овладѣлъ какой-то приступъ безумія. Доминиканцы, присутствовавшіе на площади, разомъ схватили мальчиковъ за руки и закружились съ ними въ вихрѣ танца. Духовенство и старцы пустились имъ подражать. Образовались три концентрическіе круга танцующихъ, которые въ то же время пѣли священные гимны..

А пламя поднималось все выше и выше.

Оно пожирало иллюстрированныя рукописи Боккачьо, творенія Петрарки, украшенныя миніатюрами, статуи и картины. Савонарола думалъ, что, сжигая «суету», онъ уничтожалъ и самое язычество. Но онъ лишь заставлялъ его возродиться изъ пепла.

Джани ушелъ съ площади. Ему казалось, что съ нимъ кошмаръ. Его отчаяніе заглушалось криками несмѣтной толпы..

Между тѣмъ нищета уже спускалась надъ городомъ, гдѣ люди перестали трудиться. Случился неурожаи, за нимъ шелъ голодъ. По улицамъ двигались исхудавшія фигуры, опираясь на стѣны домовъ; и тысячами падали передъ дверьми лавокъ эти жертвы голода. Другіе задыхались въ баракахъ, гдѣ Сеньорія продавала на вѣсъ золота куски дурно испеченнаго хлѣба. Крестьяне, пріѣзжавшіе во Флоренцію за хлѣбомъ, возвращаясь домой, находили своихъ дѣтей мертвыми.

Звѣзда монаха стала закатываться. Флорентинцы, страдавшіе отъ голода, начали сомнѣваться въ своемъ пророкѣ. Ихъ уже не удовлетворяли однѣ проповѣди. Чтобы сохранить за собою довѣріе, нужно было совершить чудо.

Отецъ Францискъ, пріоръ французскаго монастыря во Флоренціи, объявилъ, что онъ готовъ взойти на костеръ для того, чтобы подтвердить, что отлученіе Савонаролы папою Александромъ VI законно и дѣйствительно. Но Савонарола не пожелалъ подчиниться Божьему суду и на мѣсто папы назначилъ своего замѣстителя Буонвичини.

Снова на площади высится костеръ. Онъ сложенъ изъ двухъ стѣнъ бревенъ, политыхъ масломъ. Между ними оставлена только узкая тропинка, усыпанная пескомъ.

Ложа Орканьи раздѣляется перегородками на двѣ части — по одной для каждаго ордена.

Толпа стоитъ въ ожиданіи.

По площади проходитъ длинный рядъ коричневыхъ фигуръ: это идутъ францисканцы. Piagnoni поднимаютъ ропотъ. Слышны крики:

— Долой безбожниковъ, лгуновъ, папскихъ ставленниковъ!

— Смерть врагамъ Савонаролы!

— Да здравствуетъ Савонарола!

Раздается топотъ скачущихъ лошадей. Пятьсотъ копей, закованныхъ въ желѣзо, заставляютъ землю гудѣть.

Впереди нихъ Доффо Спини съ своими соратниками. Съ другой стороны противъ него съ вызывающимъ видомъ останавливается Маркуччьо Валори, предводитель piagnoni; за нимъ стоитъ триста всадниковъ.

Вотъ идутъ длинной процессіей около двухсотъ доминиканцевъ. Савонарола держитъ св. дары, Буонвичини — распятіе. Ихъ сопровождаетъ множество свѣтскихъ лицъ съ факелами и распятіями. Они входятъ въ ложу. Передъ алтаремъ, нарочно воздвигнутымъ на этотъ день, Савонарола совершаетъ мессу. Поютъ псалмы и церковныя пѣснопѣнія. Вдругъ пѣніе смолкаетъ. Саванарола и Буонвичини остаются колѣнопреклоненными передъ алтаремъ.

Отца Франческо не видно. Вмѣстѣ съ своимъ намѣстникомъ Рондинелли онъ теперь тамъ наверху, во дворцѣ и совѣщается съ пріорами, которые создаютъ ему одно препятствіе за другимъ.

— Отцы и братья, — говорилъ онъ: — Буонвичипи, очевидно, хочетъ броситься въ огонь въ своемъ священномъ одѣяніи. Пусть онъ сниметъ это одѣяніе. Нужно, чтобы испытаніе было одинаково для обѣихъ сторонъ.

Толпа выражаетъ нетерпѣніе. Слышится ропотъ.

— Когда же они тамъ кончатъ!

— Никто изъ нихъ не посмѣетъ подвергнуться испытанію. Всѣ они трусятъ.

— Тутъ виноваты францисканцы. Они ужъ очень щепетильны.

— Нѣтъ, виноватъ вашъ Савонарола. Видите, какъ онъ трясетъ головой. Это онъ говоритъ комиссарамъ: -«нѣтъ».

— Онъ непремѣнно хочетъ, чтобы Буонвичипи взошелъ на костеръ съ крестомъ.

— Молчи. Савонарола — святой.

— Шарлатанъ!

Наконецъ Савонарола соглашается, и Буонвичини взойдетъ на костеръ безъ креста, но съ освященной облаткой.

Новость быстро распространяется въ толпѣ.

— Слышали? Онъ хочетъ, чтобы сгорѣло тѣло Божье!

— И вы еще говорите, что это не обманщикъ!

Со стороны горы Морелло поднимается огромная темная туча, которая мало-по-малу заволакиваетъ все небо. Если хлынетъ дождь, то костеръ угаснетъ въ потокахъ дождевой воды, и испытаніе не состоится.

Дождь, призываемый обѣими сторонами, въ самомъ дѣлѣ полилъ, какъ изъ ведра. Никогда Флоренціи не приходилось видѣть такого потопа, даже въ то время, когда городъ подвергся наводненію вскорѣ послѣ убійства Пацци. Струи дождя лились на крыши, словно водопады, съ шумомъ и трескомъ, похожимъ на щелканье бича. Площадь превратилась въ озеро. Публика бросилась искать убѣжища, прыгая черезъ лужи, отчего во всѣ стороны летѣли брызги.

Вскорѣ дождь прекратился, но костеръ уже не годился.

Приверженцы францисканцевъ хотятъ броситься на доминиканцевъ. Мараучьо Сальвіати шпагой очерчиваетъ вокругъ нихъ черту: смерть тому, кто ее переступитъ. Онъ и начальникъ полиціи охраняютъ Савонаролу, а конная стража — остальныхъ доминиканцевъ, которые возвращаются въ монастырь. Іеронимо идетъ послѣднимъ, съ высоко поднятой головой, устремивъ глаза на св. Дары, которые онъ несетъ передъ собой.

Монахи поютъ:

«Salvum fac populum tuum, Dominer»^[2].

Въ толпѣ слышится перебранка:

— Отлученные!

— А вы лицемѣры!

— Злодѣй! — кричитъ кто-то Савонаролѣ: — не касайся святыхъ даровъ.

— На, получи за это, — отвѣчаетъ стоящій рядомъ приверженецъ пророка и даетъ пощечину кричавшему.

— Что же мы-то? — кричатъ conipagnacci. — Насыплемъ имъ хорошенько!

А Сеньорія все еще совѣщается.

Доминиканцы, не выдержавшіе испытанія, признаются побѣжденными. Согласно условіямъ вызова, они должны закрыть свой монастырь, а Савонарола черезъ двѣнадцать часовъ покинетъ Флоренцію.

Вдругъ вспыхиваетъ мятежъ. Одинъ изъ compagnacci былъ убитъ въ толпѣ. Его товарищи поднимаютъ крики:

— Къ оружію! Сожжемъ! Къ монастырю св. Марка!

Черезъ всю Флоренцію течетъ людской потокъ. Въ первомъ ряду возбужденной толпы идетъ молодой человѣкъ съ безумными глазами и съ развѣвающимися но вѣтру волосами. То Джани Альдобранди. Онъ нашелъ выходъ изъ своего горя и отчаянія.

Толпа хочетъ сжечь монастырь и перебить доминиканцевъ. По дорогѣ ей встрѣчается какой-то набожный человѣкъ, который громко поетъ псаломъ.

— Смерть лицемѣру!

И бѣдняка пронзаютъ пикой.

Другой несчастный, занимавшійся полировкой оптическихъ стеколъ, вышелъ изъ своей мастерской и, плохо отдавая себѣ отчетъ въ томъ, что творится, вздумалъ проповѣдывать о мирѣ. Шпага кого-то изъ campagnacci размозжила ему голову.

Тѣ самыя дѣти, изъ которыхъ Савонарола дѣлалъ защитниковъ своего дѣла, теперь сбѣгаются цѣлыми толпами съ камнями и рѣзкими голосами кричатъ:

— Жечь! Къ монастырю!

Монастырь уже приготовился къ осадѣ: въ немъ есть оружіе и даже артиллерія. Валори организуетъ защиту. Шестнадцать монаховъ въ шлемахъ и латахъ, надѣтыхъ поверхъ подрясника, бѣгутъ по монастырскимъ коридорамъ съ бердышами и кричатъ:

— Къ оружію! Къ оружію!

Отецъ Бенедетто, мирный поэтъ и художникъ-миніатюристъ, вдругъ исполнился воинственнаго духа и, взобравшись на крышу, бросаетъ оттуда камнями въ осаждающихъ.

Сеньорія рѣшается положить конецъ всему этому. Она, осуждаетъ на смерть всѣхъ тѣхъ, кто будетъ захваченъ въ стѣнахъ монастыря. Послѣ этого удаляется даже Валори. Толпа бросается къ его дому. Его жена, показавшаяся въ окнѣ и молившая о пощадѣ, убита стрѣлой. Его ребенокъ задушенъ въ колыбели. Самъ онъ извлеченъ изъ потайной комнаты и отведенъ въ Сеньорію. По дорогѣ Ридольфи и какой-то Торнабуони бросаются на него и убиваютъ его, мстя за своихъ родственниковъ, убитыхъ приверженцами Савонаролы.

Между тѣмъ ревущая толпа тѣснится около монастыря святого Марка.

— Смерть лицемѣрамъ! Жечь! Выкуримъ этихъ лисицъ изъ поръ!

Пламя начинаетъ уже разгораться. Люди лѣзутъ на стѣну, вотъ они уже въ самомъ монастырѣ. Они врываются въ трапезную, гдѣ накрытъ столъ. Они съѣдаютъ пищу, выпиваютъ вино и острятъ.

— Пища постная, по вино — пальчики оближешь!

— Еще бы, на немъ вѣдь служатъ мессу!

Послѣ этого они разбиваютъ двери въ ризницу и проникаютъ туда, а оттуда бросаются на хоры, гдѣ собрались на молитву монахи. Завязывается борьба. У нападающихъ ножи, шпаги, пики желѣзныя и свинцовыя орудія, — доминиканцы защищаются желѣзными распятіями и толстыми свѣчами. Въ схваткѣ они поджигаютъ завѣсы. Дымъ идетъ клубами. Можно подумать, что тутъ самый адъ, въ которомъ домиканцы витаютъ, словно бѣлые и черные призраки.

— На помощь! Помогите!

— Бей! Бей ихъ!

Дымъ усиливается. Удары сыплются наугадъ. Люди то и дѣло падаютъ на каменный полъ. На нихъ наступаютъ каблуками, затаптываютъ раненыхъ и умирающихъ. Невозможно дольше дышать. Франческо-дель-Пульезе реветъ, какъ быкъ. Какой-то послушникъ, къ счастью, разбиваетъ окно. Дымъ начинаетъ понемногу выходить. Битва продолжается среди проклятій и пѣснопѣній. Время отъ времени звукъ выстрѣла покрываетъ шумъ битвы: это стрѣляетъ изъ аркебуза доминиканецъ изъ нѣмцевъ, братъ Генрихъ, стоя на каѳедрѣ и голося: «Спаси, Господи, люди твоя».

Но вотъ является съ артиллеріей начальникъ полиціи Джожинъделля-Веккіа. Савонаролу должны выдать, иначе монастырь подвергнется бомбардировкѣ. Братія колеблется, но не долго. Братъ Сакраморо, который готовъ былъ взойти на костеръ вмѣсто Буонвичини, первый сталъ говорить:

— Пастырь долженъ сложить голову за овцы своя!

Прежде, чѣмъ сдаться, Савонарола удалился на минуту въ греческую библіотеку.

Тамъ онъ причастился и произнесъ проповѣдь на латинскомъ языкѣ: теперь онъ долженъ былъ говорить не переставая. Затѣмъ онъ сошелъ внизъ въ сопровожденіи преданнаго Буонвичини.

Вотъ онъ среди шумной, кричащей толпы. Стража образуетъ надъ его головой родъ балдахина изъ шпагъ и щитовъ. Но народная ярость все-таки достигаетъ его: ему крутятъ пальцы, тычатъ въ лицо горящими факелами, даютъ ему пинки сзади, приговаривая:

— Скажи, пророкъ, кто ударилъ тебя?

Во дворѣ монастыря св. Марка, загроможденномъ трупами, среди тлѣющаго еще пожара стоитъ одинокій монахъ. Онъ высокаго роста, сверхъ монашескаго одѣянія на немъ кольчуга. Опершись на бердышъ, онъ, согнувшись, смотритъ на одинъ изъ распростертыхъ передъ нимъ труповъ, смотритъ съ ужасомъ и тоской. Онъ хотѣлъ бы бѣжать отсюда, но какая-то высшая сила приковываетъ его къ этому мѣсту.

Передъ нимъ трупъ юноши съ кроткимъ, тонкимъ лицомъ, такимъ изящнымъ въ профиль.

Это Марко Альдобранди не можетъ оторваться отъ своего убитаго сына.

Вдругъ страшная мысль прорѣзываетъ его мозгъ.

Въ недавней схваткѣ, гдѣ въ клубахъ дыма удары наносились направо и налѣво, не разбирая кому, онъ самъ ранилъ кого-то своимъ бердышемъ, который еще дымится кровью. И вотъ передъ нимъ мелькаетъ бѣлокурая голова… Знакомое лицо… Да, да, онъ вспоминаетъ… Неужели онъ убилъ собственнаго сына?

Страшное ругательство оглашаетъ монастырскій дворъ. Сжатые кулаки поднимаются къ небу, но вдругъ съ силою падаютъ на кольчугу, которая отвѣчаетъ звономъ. Безумнымъ взглядомъ обводитъ онъ потемнѣвшій дворъ.

Онъ убилъ своего сына изъ любви къ Богу, который послалъ смерть Фьяммѣ. Гдѣ же умиротвореніе, которое было обѣщано ему устами пророка?

Такъ бредилъ братъ Паоло.

Въ наступающемъ сумракѣ монастырская церковь стала величавой и спокойной. Казалось, сами стѣны ея вопіяли: "Азъ есмь воскресеніе и животъ вѣчный И вдругъ Марко Альдобранди сталъ думать о вѣчной жизни своего сына, котораго онъ, можетъ быть, самъ убилъ и который погибъ въ грѣховномъ возстаніи противъ Господа. Онъ упалъ ницъ на церковныя плиты и среди труповъ друзей и враговъ, среди обломковъ и крови, сталъ жарко молиться объ отпущеніи сыновнихъ грѣховъ.

ЭПИЛОГЪ.

Въ среду 23-го мая, наканунѣ Вознесопія. въ девятомъ часу утра площадь Сеньоріи была залита народомъ, сбѣжавшимся посмотрѣть, какъ будутъ сжигать Іеронима Савонаролу и двухъ его клевретовъ Маруффи и Буонвичини. Его святѣйшество, папа Александръ VI, спѣшившій покончить съ этимъ дѣломъ, получилъ полное удовлетвореніе и добился казни дерзкаго монаха, который смѣло доказывалъ, что избраніе этого папы недѣйствительно, такъ какъ оно явилось результатомъ симоніи.

Слѣдствіе продолжалось двадцать дней. Съ разрѣшенія папы были пущены въ ходъ и пытки, хотя очень осторожно. Вздернутый на дыбу — наказаніе, которое онъ считалъ не очень болѣзненнымъ для женщинъ, уличенныхъ въ кокетствѣ, — Савонарола не могъ вынести этой пытки и сдѣлалъ признанія, подсказанныя ему заранѣе. Присланный изъ Рима прелатъ привезъ съ собой и готовый приговоръ. 22-го мая Савонарола съ двумя своими приверженцами былъ осужденъ на смерть за то, что распространялъ ересь, — что было совершенно невѣрно — производилъ безпорядки во Флоренціи, ввозилъ въ монастырь оружіе, послѣдствіемъ чего была гибель многихъ добрыхъ гражданъ, и наконецъ поддерживалъ переписку съ враждебными потентатами.

Савонарола выслушалъ свой приговоръ съ покорностью и только попросилъ трехъ милостей: чтобы его не сжигали живымъ, не выдавали папѣ и не отдавали на растерзаніе подросткамъ.

Всѣ эти просьбы были исполнены. Насталъ день казни. На площади Стараго дворца воздвигнуты были три трибуны: одна для духовнаго судьи, который сниметъ съ Савонаролы духовный санъ, другая для папскихъ пословъ, которые прочтутъ смертный приговоръ, третья для гонфалоньера и для членовъ Совѣта Восьми, которые должны утвердить этотъ приговоръ именемъ государственнаго суда.

Толпа стоитъ молча. Трое осужденныхъ спускаются изъ дворца.

Настоятель церкви св. Маріи Новой, о. Буонтемпи, совлекаетъ съ нихъ одѣяніе. Затѣмъ осужденныхъ ведутъ къ первой трибунѣ, устроенной въ формѣ алтаря. Согласно церемоніи, ихъ сначала облачаютъ въ священническія облаченія, а затѣмъ совлекаютъ съ нихъ эти одѣянія.

— Отлучаю тебя отъ церкви воинствующей и торжествующей, — произноситъ судья.

— Отъ торжествующей не въ твоей власти меня отлучить, — смѣло отвѣчаетъ Савонарола, снова нашедшій мужество въ своей искренней вѣрѣ,

Доминиканцевъ ведутъ къ апостолическимъ комиссарамъ, которые оглашаютъ смертный приговоръ. Отсюда, они направляются къ свѣтскимъ судьямъ, чтобы узнать, «что они будутъ висѣть, а потомъ горѣть, пока ихъ душа не отдѣлится отъ тѣла».

Эшафотъ въ ростъ человѣка занимаетъ не меньше четверти всей площади. На немъ цѣлая куча горючаго матеріала. На концѣ высится висѣлица, которой придана форма креста. Толпѣ это не нравится.

— Словно распинать хотятъ!

Эшафотъ сколоченъ такъ плохо, что подъ него забираются нѣсколько мальчишекъ. Въ тотъ моментъ, когда осужденные направляются къ висѣлицѣ, мальчишки вонзаютъ имъ въ подошву остроконечныя палки и заставляютъ ихъ спотыкнуться. Это тѣ самые подростки, которые въ ангельскихъ костюмахъ кружились въ танцахъ въ тотъ день, когда Савонарола сжигалъ «суету».

Но вотъ, наконецъ, и висѣлица. Палачи быстро дѣлаютъ свое дѣло, и Маруффи и Буонвичини уже качаются по бокамъ перекладины. Савонарола долженъ умереть послѣднимъ. Онъ тихо молится, едва шевеля губами. Его руки свободны, глаза не завязаны. Онъ поднимается на пытку. Петля опускается ему на шею, и палачъ быстро поднимаетъ его на воздухъ. Пальцы казненнаго начинаютъ судорожно шевелиться.

— Смотрите, смотрите, онъ все еще хочетъ благословлять насъ! — кричатъ въ толпѣ.

— Онъ, словно Христосъ, между двумя разбойниками.

Три тѣла висятъ неподвижно. Палачъ подноситъ факелъ къ костру, пламя вспыхиваетъ, разбѣгается и развертывается, словно огромный, красный трепещущій вѣеръ. Савонарола долженъ былъ сгорѣть на томъ же мѣстѣ, гдѣ онъ жегъ Петрарку, Боккачіо, Овидія. Теперь знаменитые мертвецы мстили ему за себя.

Внезапный порывъ вѣтра разрываетъ стѣну огня на двѣ части, и въ этомъ разрывѣ выступаетъ висѣлица съ висящими на ней трупами.

— Какъ они почернѣли! Словно крысы!

— Они, должно быть, поджарились. Не кольнуть ли монаха пикой?

— Не достанешь. Подожди, я принесу лѣстницу.

Дѣти, столь любимыя Саванаролой, теперь бросаютъ камнями въ его полуобуглившійся трупъ.

Куски мяса, красныя внутренности несчастнаго падаютъ на помостъ. Толпа, не имѣя силъ сдерживать себя, бросается къ эшафоту и подбираетъ ихъ. На этотъ разъ дѣйствуютъ piagnoni — вѣрные рабы суевѣрій.

Флорентійскія дамы, переодѣвшись въ костюмъ простолюдинокъ, проявляютъ при этомъ наибольшее усердіе.

Наконецъ висѣлицу подпиливаютъ, и она падаетъ въ огонь. Ея пепелъ вмѣстѣ съ пепломъ казненныхъ бросаютъ въ Арно.

Въ первыхъ рядахъ толпы стоитъ человѣкъ съ скорбнымъ выраженіемъ лица, съ невѣрной, колеблющейся походкой. Онъ протискался сюда, чтобы не просмотрѣть малѣйшей подробности этихъ ужасовъ.

— Настали времена Апокалипсиса, — бормочетъ онъ про себя. — Сатана сорвался съ цѣпи.

Маэстро Сандро Боттичелли убѣжденъ, что кончина міра близка. Онъ и не подозрѣваетъ, что дѣло пророка исчезнетъ вмѣстѣ съ послѣдними изъ его приверженцевъ, что перемѣнится лицо земли и останется одна только божественная улыбка Примаверы.

---

1. По-итальянски botticelli значитъ маленькій боченокъ.
2. Спаси, Господи, люди твоя.