Флавія Тессини.
Есть имена, принадлежащія какому-то международному языку; гдѣ бы вы ни произносили ихъ, — на бульварахъ Парижа или подъ синими небесами Неаполя, въ туманахъ Лондона или въ глуши россійскаго губернскаго города, — вездѣ они, какъ таинственный пароль и лозунгъ между толпой и искусствомъ, — будутъ знакомы, понятны и болѣе или менѣе дороги. Такія имена какъ Дузэ, Сальвини, Сара Бернаръ, Зембрихъ, Сарасате и т. д., и т. д. становятся достояніемъ не только своей націи, но всей современности. Къ числу такихъ именъ принадлежало и имя знаменитой пѣвицы Флавіи Тессини.
Флавія Тессини жила постоянно въ Парижѣ, Парижъ — ville lumière былъ во власти ея красоты и таланта, а за нимъ и вся Европа признавала ее своей.
Импрессаріо оспаривали ее другъ у друга, какъ семь городовъ — рожденіе Гомера; за выходъ ей платили тысячи, и она поминутно покидала свой очаровательный особнячокъ вблизи Елисейскихъ полей и ѣздила гастролировать то въ Лондонъ, то въ Россію, то въ Америку, пожиная тамъ «и золото, и лавры, и сердца».
И могло ли кому-нибудь придти въ голову при взглядѣ на эту элегантную красавицу, одѣтую Дусэ, причесанную Лентерикомъ, съ ногъ до головы — въ каждой неуловимой мелочи туалета, интимной подробности домашней обстановки пропитанную Парижемъ, что какія-нибудь пятнадцать лѣтъ тому назадъ она бѣгала въ порыжѣвшемъ платьишкѣ по улицамъ родного Кіева съ папкой для нотъ въ рукахъ, не мечтая объ изящныхъ купэ съ вензелями, гдѣ капризно изогнутое F. обвивалось бы вокругъ стройнаго Т. Тѣмъ болѣе, что и иниціалы-то у нея были совсѣмъ другіе, такъ какъ въ то время звали ее Женя Браиловская.
Она и сама забыла бы, съ удовольствіемъ забыла бы, какъ тяжелый кошмаръ, годы дѣтства и юности: скудное житье, воркотню измученной матери, жалкую обстановку маленькаго часового магазина, гдѣ торговалъ ея отецъ, пожилой, молчаливый человѣкъ съ усталыми глазами.
Но прошлое не уходило изъ ея памяти, и часто передъ глазами вставала низенькая комната, увѣшанная и уставленная всевозможными часами, съ дверью, жалобно скрипѣвшей при входѣ рѣдкихъ покупателей и впускавшей струю холода изъ сѣней.
Это была несчастливая лавочка.
Помѣщалась она въ полуподвальномъ этажѣ большого каменнаго дома и дверью выходила въ тѣ же сѣни, которыя прямо съ улицы вели къ дверямъ на лѣстницу въ остальные этажи, такъ что для того, чтобы проникнуть въ глубь дома, необходимо было пройти мимо лавочки, и передъ ея стеклянною дверью поминутно мелькали тѣни людей.
Лавочка была темная, низенькая и тѣсная. Ей какъ-то не везло. Когда-то тамъ помѣстился «куаферъ Николай изъ Парижа», съ бодрою надеждой разставилъ на оконцѣ свои парики, букли и локоны, а посрединѣ помѣстилъ восковую голову въ пудреной прическѣ, румяную и улыбающуюся, и принялся ждать кліентовъ. Но дѣла шли совсѣмъ плохо. Парижскихъ куафіоръ никому на этой улицѣ не было нужно; совремемемъ не только самъ парикмахеръ становился все мрачнѣе и мрачнѣе, но и восковая голова слиняла и поблекла отъ мрака и сырости; румянецъ ея исчезъ, пудреная прическа казалась сѣдиною и, поникнувъ, съ уныло-старческой гримасой вмѣсто улыбки, она все грустнѣе и грустнѣе смотрѣла на выцвѣтавшіе парики, висѣвшіе, подобно скальпамъ, на подставкахъ.
А тѣни все скользили мимо и мимо стеклянной двери, но не заходили въ нее. И появилась вывѣска: «Заперто по случаю прекращенія торговли».
Тогда, прельстившись дешевизной, снялъ лавочку маленькій сапожникъ.
Съ утра до вечера онъ, его блѣдная и худая жена, всегда прикрывавшая большимъ платкомъ не въ мѣру располнѣвшій станъ, и рахитичный сынишка съ большой головой, работали и постукивали молоточками; на вывѣскѣ симпатично повернутые другъ къ другу носками скромная дамская ботинка и молодцоватый сапогъ со шпорами ясно приглашали желающихъ войти; но… богатые шли въ магазины на главной улицѣ, бѣдные — покупали на рынкахъ.
И еще разъ появилась вывѣска:
«Заперто по случаю прекращенія торговли».
Наконецъ занялъ лавочку часовщикъ Браиловскій, и ей относительно повезло.
Часы были у всѣхъ, и у всѣхъ почти шли скверно; на всей улицѣ былъ онъ одинъ, и ему хватило работы не только на то, чтобы съ грѣхомъ пополамъ прокормить себя, жену и пятерыхъ дѣтишекъ, но даже на то, чтобы по мѣрѣ силъ образовать ихъ, а старшую, Женю, по окончаніи прогимназіи отдать въ музыкальное училище.
— Уроки будетъ давать! — соображалъ старый Браиловскій. — Все жъ-таки сама себя прокормитъ: теперь это дочерямъ важнѣе приданаго…
Въ училищѣ Женя попала въ хоръ; тамъ старый итальянецъ-профессоръ замѣтилъ ея голосъ и сталъ учить ее безвозмездно.
И вотъ, съ 15-ти до 18-ти лѣтъ Женя работала за двоихъ. Музыкой она занималась «по чувству долга», такъ сказать, пѣніемъ — «по чувству сердца». Она твердила гаммы, повторяла сольфеджіи и вокализы, зубрила теорію, бѣгала по два раза въ день въ училище, — а въ видѣ отдыха замѣняла уставшую мать и помогала отцу, читая свои учебники за прилавкомъ темнаго магазинчика.
Вокругъ нея дюжины четыре самыхъ разнообразныхъ часовъ тикали и отчетливо отбивали время, качая маятниками, такъ что ей казалось, — она слышитъ, какъ время идетъ.
Каждый часъ, три четверти, полчаса, четверть всѣ часы, висѣвшіе на стѣнахъ, стоявшіе на полкахъ, отъ старинныхъ бронзовыхъ съ амурами до двухрублевыхъ, разрисованныхъ грубыми розами по бѣлому циферблату, одни за другими на разные голоса отсчитывали удары.
Но всѣ, всѣ мучительно отзывались въ головѣ и въ сердцѣ у Жены, и въ ихъ боѣ она слышала всегда одно и то же:
— Время уходитъ! Время убѣгаетъ! Время летитъ впередъ! Еще часъ твоей жизни ушелъ безвозвратно, а ты здѣсь… здѣсь… здѣсь…
И съ отчаяніемъ Женя думала, что мимо нея проходитъ жизнь, полная шума, блеска, счастья, та жизнь, которой ей такъ страстно хочется… а она сидитъ тутъ, въ мрачномъ подвалѣ, и слушаетъ, какъ часы смѣются надъ ней, оплакиваютъ ее, возмущаются ей… И она клялась себѣ добиться этой жизни, чего бы это ни стоило, какъ бы ни было, но взять себѣ отъ судьбы всѣ радости, все, чего требуетъ и ждетъ нетерпѣливая юность, — а пока — бѣгала въ дождь, въ холодъ и вьюгу на уроки, ступая въ стоптанныхъ башмакахъ по грязи; за нею же слѣдовалъ тѣнью, неся ея папку, какъ правовѣрный несъ бы коранъ, собственноручно писанный Магометомъ, — скрипачъ Гриша Тесманъ, ея соученикъ и вѣрный рабъ. Не особенно красивый, небольшого роста, слабогрудый, худой и блѣдный, съ шапкой кудрявыхъ волосъ на головѣ и лихорадочно-блестѣвшими глазами, Гриша еще больше терялся передъ пышной красотой Жены, съ ея смуглымъ личикомъ, огневымъ взглядомъ и тяжелыми, темными косами… Но дѣтски-простодушная, добрая улыбка красила его лицо, а въ глазахъ свѣтилось такое безпредѣльное обожаніе, что Женя привыкла къ этому лицу и не замѣчала его некрасивости. По-своему она даже любила Гришу. Особенно любила въ тѣ вечера, когда они оставались вдвоемъ въ полутемной залѣ училища.
Женѣ было разрѣшено заниматься тамъ по вечерамъ, если зала была свободна, и она предпочитала это занятіямъ дома на той невозможной балалайкѣ, что служила ей піанино и была куплена отцомъ у знакомаго мастера по случаю, за 35 рублей въ разсрочку.
Тогда Тесманъ аккомпанировалъ ей на рояли, а иногда и на скрипкѣ вторилъ ея голосу, легко и свободно улетавшему вверхъ въ высокой залѣ, а потомъ бросалъ скрипку и со сверкающими глазами говорилъ Женѣ, что она прекрасна и что передъ ея голосомъ надо разбить лучшія скрипки міра.
— Когда вы будете артисткой…
— Когда я буду на сценѣ…
Такъ начинались всѣ ихъ разговоры. Они мечтали… Здѣсь они были свободны мечтать: никто не слушалъ ихъ, старый Браиловскій не могъ прервать грознымъ окрикомъ ихъ «глупыя бредни», и мечты толпились, перебивали одна другую, еще полудѣтскія, не умѣющія и подняться до того, что потомъ дала дѣйствительность.
Потомъ они возвращались домой, еще опьяненные собственными фантазіями, и имъ не хотѣлось отрываться отъ волшебнаго міра опять къ жалкой дѣйствительности; они невольно замедляли шагъ. Луна серебрила живописныя улицы Кіева, ограды, изъ-за которыхъ поднимались вершины пирамидальныхъ тополей, куполъ собора, своды княжескихъ могилъ; и они сворачивали въ сторону, уходили дальше, туда, гдѣ на синемъ ночномъ небѣ высился величественный Владиміръ, высоко поднимая свой крестъ надъ засыпающимъ городомъ, — и смотрѣли на переливающіяся серебряной крупной рябью воды Днѣпра.
И все, — ночь, лунныя пятна, звуки музыки, чуть слышно доносящіяся откуда-то съ порывомъ вѣтерка, — все казалось имъ новымъ, удивительнымъ, созданнымъ только для нихъ двоихъ.
Тогда, помимо ея воли, темнокудрая головка Жены склонялась на плечо къ Тесману, а его рука осмѣливалась обнять станъ молодой дѣвушки, — и они были счастливы.
Онъ такъ безумно любилъ!
Ей казалось, что она такъ сильно любитъ!..
Когда люди очень вѣрятъ въ свою мечту, — она всегда исполняется. Судьба словно вознаграждаетъ за довѣріе къ ней.
У Тесмана была какая-то дальняя тетушка. Старушка благополучно дожила до 80-ти лѣтъ и скончалась въ мирѣ, оставивъ племяннику шерстяной чулокъ, а въ немъ — 5,653 рубля 25 к. банковыми билетами и звонкой монетой, скопленные путемъ всевозможныхъ лишеній. Теперь Тесману казалось, что онъ понялъ, зачѣмъ тетка жила безъ прислуги, разъ въ день пила чай, сидѣла въ нетопленной конуркѣ и только по субботамъ ѣла мясо: это было такъ ясно! Судьба была такъ логична въ своихъ предопредѣленіяхъ! Все это было необходимо для того, чтобы Женя могла поѣхать въ Италію, стать большой артисткой и имѣть все то счастье, довольство, радость, которыхъ была достойна…
И началась сказка наяву.
Все казалось такъ просто. Они любили другъ друга; старикъ былъ радъ пристроить дочь за человѣка, которому выпало такое счастье, только требовалъ, чтобы зять завелъ себѣ торговлю. Ему обѣщали все, что угодно, а сами давно уже рѣшили, какъ и что.
Они быстро обвѣнчались.
Въ послѣдній разъ четыре дюжины часовъ пробили Женѣ прощальнымъ привѣтомъ:
— Смотри же! Помни, что время не ждетъ! Оно уходитъ, оно убѣгаетъ, оно летитъ впередъ!..
И она покинула тѣсный магазинчикъ, чтобы больше никогда туда не возвратиться, но совѣта часовъ не забыла.
Они уѣхали съ мужемъ въ Италію и поселились въ недорогомъ пансіонѣ, казавшемся имъ верхомъ роскоши послѣ ихъ обстановки, и Женя принялась заниматься со всѣмъ пыломъ юной энергіи.
У нея точно выросли крылья. Она пѣла по цѣлымъ днямъ; торжествующая улыбка раздвигала ея алыя губы даже во снѣ: она вѣрила, что побѣдитъ.
Днемъ они занимались; вечера и часто ночи фланировали вдвоемъ по незнакомымъ улицамъ, любуясь оживленіемъ пестрой южной толпы… Женя, способная ко всѣмъ языкамъ, быстро освоилась и съ итальянскимъ, который и раньше знала немного отъ своего npooeccopa, и часто перекидывалась шутками съ толпой, отвѣчая остротой на остроту, благодарностью на любезность, — а молчаливый Тесманъ только восхищенными глазами глядѣлъ на свою красотку-жену и щипалъ себя за локоть, чтобы убѣдиться, что это не сонъ, что онъ — съ ней, въ Италіи, вдыхаетъ запахъ померанцевыхъ деревьевъ, слушаетъ пѣсенки Италіи, звучащія тамъ такъ же естественно, какъ вѣтеръ въ рощахъ, какъ плескъ волны, какъ музыка природы.
И все вмѣстѣ, — музыка, молодость, чары Италіи, красные цвѣты гранаты въ темныхъ волосахъ жены, — все это поэтизировало ихъ жизнь и любовь, придавало ей ароматъ необыденности.
Ужъ, конечно, не въ тѣсныхъ каморкахъ кіевскаго подвала такъ долго сохранили бы огонь и свѣжесть ихъ поцѣлуи, мечтательность ихъ глазъ и нѣжность ихъ сердца.
Въ это время Тесманъ упалъ изъ экипажа и такъ несчастливо, что сломалъ правую руку. Онъ долго проносилъ ее въ лубкѣ, а потомъ, по приговору профессоровъ, долженъ былъ навсегда отказаться отъ игры на какомъ бы то ни было инструментѣ. Его карьера какъ скрипача погибла безвозвратно. Онъ перенесъ этотъ ударъ сравнительно спокойно…
— Благодарю Бога, что я лишился руки, а не ты голоса! — сказалъ онъ женѣ, плакавшей надъ нимъ. — Вотъ это было бы страшной потерей. Что моя игра по сравненію съ твоимъ голосомъ? Ну… а ты вѣдь не бросишь своего калѣку-мужа? — прибавилъ онъ, пробуя усмѣхнуться, и тутъ только его губы дрогнули.
— Пусть меня Богъ убьетъ! Пусть я навсегда лишусь голоса, пусть я умру нищей подъ заборомъ, если я тебя когда-нибудь брошу! — рыдала Женя и, упавъ на колѣни передъ мужемъ, страшной клятвой поклялась не разставаться съ нимъ до самой смерти.
Когда Тесманъ выздоровѣлъ, все пошло по-прежнему, только онъ совсѣмъ уже пересталъ существовать лично. Онъ окончательно превратился въ тѣнь жены, въ ея вѣрнѣйшую няньку. Онъ ее провожалъ на уроки, ждалъ у дверей по окончаніи урока, дома самъ снималъ съ нея башмаки, цѣлуя ея ножки, самъ кипятилъ ей молоко, помогалъ проходить партіи, словомъ — жилъ въ ней и для нея, любя ее съ нѣжностью матери, съ пылкостью влюбленнаго, съ вѣрностью друга. Она все это принимала какъ должмое и была нѣжна и ласкова съ нимъ, насколько умѣла; она, вообще, чрезмѣрной ласковостью не отличалась, но онъ былъ единственный, кѣмъ она еще интересовалась, кромѣ своего пѣнія, будущности и карьеры. И тѣ немногіе часы, которые ей оставались для досуга, она, естественно, отдавала ему.
Наконецъ ученіе было кончено, насталъ великій для нея день дебюта.
Дебютировала Женя въ «Аидѣ». Долгое время совѣщались надъ тѣмъ, какой ей взять псевдонимъ. «Тесманъ» рѣшено быле передѣлать на итальянскій ладъ. Переворачивали всячески: «Тесмани», «Тесмини», пока не напали какъ-то на Тессини.
— Eugenia! Это некрасиво! — рѣшила Женя. — Я вотъ что сдѣлаю (она была суевѣрна, какъ старая итальяика), открою калепдарь и возьму то имя, какое выпадетъ на день моего дебюта. Это принесетъ мнѣ счастье.
— А вдругъ некрасивое имя выйдетъ?
— У итальянцевъ всѣ имена красивыя.
— Да, напримѣръ, Урсула или Бонавентура!
— Ну, и буду Бонавентура!
Со страхомъ приступили, вышла «Флавія»; вмѣстѣ съ «Тессини» это показалось достаточно звучнымъ и эффектнымъ и дѣйствительно принесло счастье.
Только за границей можно лечь спать и на утро проснуться знаменитостью. Такъ было съ Женей. Послѣ ея дебюта всѣ газеты были полны ею; пылкая южная толпа устроила овацію передъ окномъ скромной комнатки въ Pension Anglaise, гдѣ она жила, засыпала ее цвѣтами, и судьба Флавіи Тессини была рѣшена: она стала звѣздою, а Гриша Тесманъ остался тѣмъ же, чѣмъ и былъ.
Съ быстротой фееріи пошло превращеніе за превращеніемъ. Флавія тутъ же получила ангажементъ въ Парижъ; изъ скромнаго, уютнаго пансіона, изъ ласковой, солнечной Италіи — очутились они въ дождливый осенній день въ роскошномъ нумерѣ Grand-Hôtel въ Парижѣ. И здѣсь, — какъ всѣ женщины, имѣющія за собою красоту, талантъ и успѣхъ, — она особенно быстро акклиматизировалась. Съ первыхъ дней ея выступленія на сценѣ о ней заговорили, закричали вездѣ. Скоро (вѣрный признакъ успѣха) появились вальсы, названные ея именемъ, вѣера и бонбоньерки съ ея портретами, конфеты, духи, шляпы à la Флавія Тессини, наконецъ — карикатура въ Фигаро… Парижъ былъ очарованъ, влюбленъ въ нее. Всѣ восторгались свѣжестью, непосредственностью, красотой новой звѣздочки. Флавія Тессини попала въ удачный моментъ, когда отцвѣтали прежнія примадонны, и побѣдила всѣхъ.
Успѣхъ росъ, увеличивались деньги, увеличивались и потребности. Какъ зубчатыя колеса, одно цѣплялось за другое, и движеніе все возрастало. Не успѣли оглянуться, какъ переѣхали на собственную квартиру, какъ мебель, взятую напрокатъ, замѣнили обстановкой modem style, какъ вмѣсто наемнаго экипажа потребовалась собственная каретка и настоящая камеристка, и парикмахеръ, и портной, — словомъ, все то, чего требовало «представительство»; нельзя же было въ Парижѣ отличаться отъ другихъ артистокъ и дать показывать на себя пальцами!
И время проходило въ какомъ-то безумномъ чаду. Тесманъ едва успѣвалъ записывать расходы жены, и съ непривычки у него кружилась голова. У нея образовался кругъ знакомыхъ, въ домѣ появлялись то почтеннаго вида таинственныя дамы, рекомендующія необыкновенные аукціоны, удивительныхъ модистокъ, поразительныхъ куаферовъ; приливали толпы поклонниковъ, отъ юныхъ поэтовъ до убѣленныхъ сѣдинами старцевъ съ Почетнымъ Легіономъ, какъ красная герань расцвѣтающимъ въ петличкѣ. Показывались бритыя актерскія физіономіи и слышались громкія имена изъ Готскаго альманаха, отъ которыхъ у Флавіи захватывало духъ.
Но она, какъ умница и энергичная женщина, отлично понимала, что далеко не все еще въ этомъ блестящемъ и неожиданномъ успѣхѣ, что мало имѣть его, а надо еще и удержать! А для этого требуется быть на высотѣ положенія. Мало свѣжести, оригинальности и простоты. Парижъ капризенъ. Она можетъ скоро пріѣсться ему, какъ балованному ребенку на мигъ занявшая его воображеніе дешевая игрушка.
Надо сумѣть захватить его, надо не давать ему опомниться, итти впередъ и впередъ, во что бы то ни стало пріобрѣсти «марку», — марку той фабрики изящества и элегантности, что называется Парижемъ и которая даже и не знатоку бросится въ глаза при видѣ истинной парижанки.
А кромѣ того надо умѣть говорить, двигаться, поступать, держать себя во всѣхъ случаяхъ жизни такъ, какъ подобаетъ не только «звѣздочкѣ», а звѣздѣ, и, притомъ, первой величины.
Но кто же могъ помочь ей въ этомъ? Ужъ, разумѣется, не Гриша, съ его наивной неуклюжестью и полнымъ незнаніемъ жизни, свѣта и людей.
Она, какъ часто женщины, инстинктомъ угадывала многое; въ ней было врожденное чувство изящества, не разъ подсказывавшее ей одинъ поступокъ и запрещавшее другой, но все же этого было мало; Флавія видѣла ясно, что многаго ей не хватаетъ, чтобы сдѣлаться истинной парижанкой и истинной звѣздой.
Ей нуженъ былъ авторитетъ. Среди товарокъ по сценѣ она не могла его искать, не надѣясь на ихъ дружественность; свѣтскихъ женщинъ ей приходилось видѣть только издали… Она стала искать, и нашла то, что ей было нужно.
За кулисами ихъ театра, по старой памяти очевидно, часто бывала уже немолодая, полная, но со слѣдами большой красоты барыня, — мадамъ Валлесъ, съ которой отъ директора до послѣдней уврёзы всѣ были любезны. Мадамъ Валлесъ была когда-то сама извѣстной пѣвицей, но очень рано потеряла голосъ и занялась исключительно своими двумя сестрами, изъ которыхъ сдѣлала первоклассныхъ артистокъ. Одна изъ нихъ успѣла даже прославиться, но, пробывъ на сценѣ лѣтъ пять, бросила ее и вышла замужъ за какого-то англійскаго герцога; младшая послѣдовала ея примѣру и сдѣлалась польской графиней. Памятуя отношеніе своей сестры, обѣ устроили ей очень приличный пансіонъ и совершенно не стѣсняли ея свободы; она жила въ свое удовольствіе, изрѣдка ѣздила въ Лондонъ и въ Вильну и страшно скучала, не имѣя къ чему приложить свою энергію. Ее-то и намѣтила Флавія. Она безъ большого труда обворожила мадамъ Валлесъ, свела съ ней тѣснѣйшую дружбу и наконецъ предложила поселиться съ ними, обѣщая слушаться Дору во всемъ и любить… «Не какъ вторую мать, — для этого вы слишкомъ молоды, а какъ старшую сестру, которая вела бы меня за собой на путь труда и успѣха своею опытной рукой» и т. д., и т. д.
Дора Валлесъ безъ труда согласилась быть руководительницей Флавіи, въ которой чутьемъ предвидѣла знаменитость. Соперничество больше ни для себя, ни для сестеръ не было страшно; жизнь ея была пуста; она была свободна; довѣріе Флавіи льстило ей, и она приняла cette petite подъ свое покровительство.
Съ ея воцареніемъ у Тесмановъ пошла ужъ музыка не та.
Флавія чувствовала ея превосходство во всѣхъ житейскихъ вопросахъ и подчинилась ей безпрекословно, начиная съ меблировки, кончая распредѣленіемъ дня.
Началось съ того, что Тесмана изгнали изъ спальни Флавіи.
— Une femme qui же respecte, fait toujours chambre à part! — изрекла мадамъ Валлесъ. — Утромъ вы встаете не особенно интересной; къ вамъ приходитъ masseuse, потомъ manicure и т. д., и т. д. При чемъ тутъ мужъ? Надо всегда быть немножко кокеткой даже съ собственнымъ мужемъ!..
Жизнь ихъ все больше и больше раздѣляла; она теперь силошь да рядомъ исчезала на весь день: репетиціи, занятія съ профессоромъ, которыхъ она не покидала, выборъ театральныхъ костюмовъ, примѣрка платьевъ, уроки велосипедной ѣзды, уроки англійскаго языка, фотографіи, interwiew’еры, спектакли, — все это занимало столько времени!
Сколько разъ онъ получалъ передъ обѣдомъ записку, нацарапанную карандашемъ, въ два слова:
«Гришокъ, обѣдай безъ меня, я не буду. Цѣлую нѣжно. Если бы ты зналъ, какъ я устала! Флавія».
Это имя она приняла окончательно и потребовала, чтобы и онъ такъ ее называлъ.
И онъ безъ аппетита обѣдалъ на кончикѣ стола.
Въ театръ онъ тоже не часто ходилъ. Дора объяснила Флавіи:
— Ma petite, не воображайте, что артисткѣ придаетъ очарованія постоянное присутствіе мужа; эта мѣщанская добродѣтель неумѣстна здѣсь! Любите его, будьте даже ему вѣрны, если ужъ вы такъ хотите… но не подчеркивайте этого другимъ: это повредитъ вашему успѣху!
А такъ какъ послѣдней фразой можно было заставить Флавію пойти на все, что угодно, то мужу было сдѣлано соотвѣтствующее внушеніе, и онъ оставался дома, такъ какъ другіе театры мало его интересовали, а знакомыхъ у него совсѣмъ почти не было.
Тихій, застѣнчивый, необщительный, тѣмъ болѣе, что языки не давались ему, и онъ почти не владѣлъ французскимъ, Тесманъ ни съ кѣмъ не сходился близко. Дни онъ проводилъ въ одиночествѣ, читалъ немногочисленные русскіе книги и журналы, которые удавалось достать, или въ крайнемъ случаѣ шелъ побродить по улицамъ и выпить въ сосѣднемъ кафэ бокалъ пива.
И весь день для него въ сущности былъ однимъ долгимъ ожиданіемъ дорогой минуты ея возвращенія. Какъ бы поздно это ни было, онъ не спалъ. Онъ уже за нѣсколько комнатъ слышалъ поворотъ ключа въ замкѣ, мягкій стукъ двери, легкій шелестъ ея юбокъ, — и тутъ вдругъ какъ будто вся постоянная тревога, которой невидимо для другихъ билось его сердце, сразу прекращалась.
— Тутъ! — Словно что-то успокаивалось въ немъ и онъ свободно вздыхалъ. — Тутъ — и все хорошо.
Иногда она еще проходила къ Дорѣ; онъ слышалъ ихъ говоръ и тихій смѣхъ, а самъ лежалъ и ждалъ, считая секунды.
И вотъ — отворялась дверь, и она являлась, прелестная, оживленная, нѣжная…
— Ты еще не спишь, Гришокъ?..
И она принималась болтать съ нимъ, а онъ восхищенными глазами слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ, за тѣмъ, какъ она раздѣвается.
Облака батиста, шелка, валансьевнъ падали вокругъ нея, она бросала на бѣлый мѣхъ ковра шелковые чулки, подвязки съ изумрудами и закутывалась въ какую-то прозрачную мечту вмѣсто ночной рубашки, а онъ смотрѣлъ и не узнавалъ своей скромной жены въ этой изящной красавицѣ; но она такъ весело разсказывала ему, какъ провела день, съ кѣмъ видѣлась, что дѣлала, и такъ нѣжно цѣловала его на прощанье, что у него оставалось въ душѣ одно счастье ея близостью, счастье тѣмъ, что она — его и что онъ слышитъ ея ровное дыханіе, а ночью, открывъ глаза при свѣтѣ ночной лампочки, сразу увидитъ ея милую головку…
И эти часы, эта увѣренность, что онъ увидитъ ее, были у него отняты.
Онъ и не пробовалъ протестовать, какъ всегда, побѣжденный тѣмъ доводомъ, что это удобнѣе для ея спокойствія, а значитъ — здоровья, а значитъ — успѣха… Но на душѣ у него было тяжело, въ первый разъ сознательно и глубоко тяжело.
Флавія, правда, часто забѣгала къ нему и теперь, но она становилась все разсѣяннѣе и разсѣяннѣе и мало говорила съ нимъ, развѣ между двумя поцѣлуями сообщала ему торопливо и всегда безапелляціонно какіе-нибудь факты:
— Милый, мы ѣдемъ туда-то…
— Милый, у насъ въ среду обѣдаетъ критикъ изъ Фигаро…
— Гришокъ, завтра надо отвезти деньги въ банкъ! и т. д., и т. д.
Всѣ нескончаемые разговоры, планы, соображенія, — это велось теперь съ Дорой, которой она довѣрилась безусловно и которая это довѣріе оправдывала вполнѣ.
Тесманъ не могъ жаловаться на жену: онъ самъ такъ мечталъ о ея славѣ, — она работала только надъ этой славой; только слава и неусыпная работа надъ ней и забота о ней вытѣсняли его изъ ея жизни, и онъ довольствовался своей ролью, замыкался въ ней, ни слосомъ, ни вздо хомъ не давая понять женѣ, что ему можетъ быть мало этого.
Только чаще теперь онъ бралъ свою скрипку, слабо проводилъ по ней смычкомъ — и, роняя его, съ тупымъ отчаяніемъ смотрѣлъ на свою безсильную руку.
Такое же выраженіе иногда бывало у него, когда онъ тихонько подходилъ къ дверямъ гостиной и смотрѣлъ на красиваго молодого испанца, аккомпанировавшаго Флавіи, когда она разучивала свои партіи. Этому онъ мучительно завидовалъ.
На пріемахъ жены, становившихся разъ-отъ-разу все блестящѣе, онъ чувствовалъ себя совсѣмъ чужимъ.
Для гостей же этотъ блѣдный, вѣчно молчавшій въ своемъ углу человѣкъ былъ ничѣмъ. Мало кто былъ съ нимъ знакомъ, и ужъ никто не зналъ его по фамиліи.
Спрашивали:
— Qui est ее monsieur?
И опредѣляли:
— Le mari de madame Tessini.
Шли годы, и мало-по-малу позиція была закрѣплена. Флавія давно превзошла свою наставницу. Теперь она могла манерами удивить герцогиню, роскошью — куртизанку: она была звѣздой.
У нея появился свой особнякъ въ Парижѣ и маленькая вилла на Ривьерѣ, гдѣ она отдыхала отъ сцены. Но изъ благодарности она не желала разставаться съ мадамъ Валлесъ, и образъ ихъ жизни установился прочно. Тесманъ примирялся съ этимъ, какъ и вообще со всѣмъ.
Онъ старался быть женѣ полезнымъ, сколько могъ; самъ себя какъ бы перевелъ на амплуа секретаря, чтобы только не чувствовать, что онъ ничего не дѣлаетъ и живетъ на деньги своей жены… То, что онъ отдалъ ей, — забылось и казалось даже ему такою каплей по сравненію съ тѣмъ, что она зарабатывала и что проходило черезъ его руки. Онъ велъ по ея указаніямъ ея переписку, разбиралъ корреспонденцію, дѣлалъ, что могъ, работалъ, какъ платный секретарь, исполняя добросовѣстно всѣ ея порученія, а она, какъ всегда, была мила и добра съ нимъ, когда видѣла его, но случалось, что они не видѣлись и по цѣлымъ недѣлямъ.
Обыкновенно онъ сопутствовалъ ей во всѣхъ ея поѣздкахъ; у нея была цѣлая свита: Дора, камеристка, аккомпаніаторъ, куаферъ и онъ.
Иногда же она заходила къ нему въ кабинетъ и мягко, но рѣшительно, какъ все, что она ему говорила, заявляла:
— Я ѣду всего на три спектакля, милый, тебѣ не стоитъ меня сопровождать. Не безпокойся, со мной поѣдетъ Дора, а ты отдохни!
И Тесманъ оставался.
Что въ это время дѣлала Флавія, кто былъ съ ней, кто находился въ сосѣднемъ отдѣленіи sleeping’а, кто сидѣлъ во время представленія въ маленькой ложѣ за кулисами, кто подносилъ ей тѣ цвѣты, о которыхъ Тесманъ читалъ въ театральной хроникѣ Figaro и Journal, кто послѣ ея тріумфовъ накидывалъ манто на античныя плечи и провожалъ домой, счастливую, опьяненную успѣхомъ, цвѣтами, усталостью, — кто, можетъ быть, ужиналъ съ нею въ нумерѣ гостиницы подъ снисходительными взглядами всегда готовой вовремя почувствовать «непреодолимую потребность сна» Доры…
Тесманъ не хотѣлъ и спрашивать, боялся и подумать и продолжалъ втихомолку, несмотря ни на что, обожать ее. Да по своему и она любила его. Для того, чтобы ей было совсѣмъ хорошо, она должна была сознавать, что онъ существуетъ гдѣ-то близко и что ей стоитъ послать за нимъ или отправить телеграмму, — и онъ сейчасъ же будетъ тутъ, смотря на нее такими же полными нѣжности глазами, какъ и 15 лѣтъ назадъ, — и она не замѣчала, сколько къ этой нѣжности прибавилось глубокой скорби и сколько сѣдыхъ нитей было въ густой по-прежнему шапкѣ кудрявыхъ волосъ. Когда она ѣздила на гастроли, то, конечно, останавливалась въ лучшей гостиницѣ и брала лучшее отдѣленіе, но случалось такъ, что въ немъ не оказывалось нужнаго количества комнатъ: спальня, уборная, гостиная, пріемная, комната Доры и комната камеристки, которыя обѣ могли ей понадобиться во всякое время… Тогда, естественно, Тесману приходилось помѣщаться гдѣ-нибудь на другомъ концѣ коридора, гдѣ найдется нумеръ.
Тогда онъ по цѣлымъ днямъ иной разъ не заходилъ къ ней, стѣсняясь ея посѣтителей и посѣтительницъ, кишѣвшихъ у нея съ утра: поклонники, дамы-патронессы, барышни за фотографіями, рецензенты, композиторы и т. п., и т. п. Къ обѣду или въ свободные вечера у нея тоже всегда кто-нибудь бывалъ, элегантныя дамы изъ высшаго общества считали за удовольствіе провести часъ — другой у Флавіи, и Тесманъ не рѣшался итти туда, а сидѣлъ въ своемъ нумерѣ и издали слѣдилъ за долетавшей до него жизнью. Вонъ пронесли въ ея нумеръ по коридору роскошную корзину голубыхъ гортензій… Вонъ спѣшатъ накрывать на столъ, несутъ шампанское въ серебряномъ холодильникѣ… Вотъ прошелестѣли юбки, какая-то высокая фигура останавливается у ея двери:
— Est ее qu’on entre?
Это — графиня Нидерсъ, онъ узнаетъ ее по англійской манерѣ одѣваться… А вотъ шпоры звенятъ, чей-то голосъ спрашиваетъ:
— Здѣсь № 10-й?
Это тоже къ ней…
Изъ пріотворенной двери вырывается шумъ, звукъ голосовъ, смѣхъ…
Хорошенькая модистка прошла, за ней дѣвочка съ большимъ картономъ… Тоже къ ней.
И тамъ жизнь кипѣла, тамъ было шумно, оживленно и весело.
Иногда, вернувшись откуда-нибудь вечеромъ, она вспоминала о немъ. Легкіе шаги, вмѣсто того чтобы миновать его дверь, останавливались возлѣ нея; слышался властный стукъ и вопросъ:
— On entre?
Не дожидаясь отвѣта, она входила и улыбалась ему.
На ней было какое-нибудь манто, стоившее больше, чѣмъ стоилъ имъ когда-то годъ ея «музыкальнаго образованія». Вся она сіяла: сіяли жемчуга и брилліанты на груди и въ ушахъ, сіяли темные глаза, сіяли даже волосы, — не прежнія, темныя косы, которыя онъ такъ любилъ, но золотистые, выкрашенные по послѣдней модѣ и отливавшіе то темнымъ золотомъ, то бронзой, чужіе, незнакомые ему волосы. Она подходила къ нему, шурша треномъ, роняя блестки и жемчужинки со своего платья на коверъ, благоухая ей одной присущимъ ароматомъ (она заказывала спеціальные духи у Viollet, и ея составъ не продавался другимъ покупателямъ) и цѣловала его.
Потомъ внимательнѣе вглядывалась въ него и говорила по-французски, — она теперь почти всегда говорила по-французски, даже и съ нимъ:
— Dieu, que tu es pâle! Faut que tu te soignes. Attends, ie vais Rapporter un verre de lait!
И она собственноручно, своими пальчиками, унизанными перстнями, какъ пальцы сказочной принцессы, приносила ему стаканъ молока на подносикѣ. Заставляла его непремѣнно при себѣ выпить, перекидывалась съ нимъ нѣсколькими фразами и почти всегда, черезъ нѣсколько минутъ, говорила ему:
— Non, chéri, une autre fois je resterai plus longtemps, je tombe de sommeil; j’ai ma répétition à è heures demain matin! — еще цѣловала его и скрывалась, оставляя за собой слѣдъ падающихъ блестокъ и жемчужинокъ. Онѣ катились, какъ слезинки, къ нему подъ ноги, онъ смотрѣлъ на нихъ и прислушивался, какъ долго еще у нихъ не смолкала жизнь, слышались голоса ея и Доры, пробѣгала горничная за водой и т. д.
Въ концѣ зимняго сезона въ Парижѣ Тесманъ заболѣлъ. Доктора рѣшили, что это — воспаленіе легкихъ.
Флавія обезпокоилась не на шутку.
— Нужно же такое несчастье! — говорила она Дорѣ. — Бѣдный Гриша! И какъ-разъ у меня премьера на горизонтѣ. Ты сама знаешь, какая это трудная партія. Когда мнѣ быть подлѣ него? Посиди съ нимъ иногда, Дора, не правда ли? Ты меня замѣнишь?
Но когда мадамъ Валлесъ пришла къ больному, онъ началъ безпокойно метаться и по-русски умолять оставить ему только сестру милосердія, такъ что Дора съ удовольствіемъ ушла.
Онъ лежалъ подъ присмотромъ немолодой, грустной монашки, перебирающей все время четки, и когда онъ стоналъ или вздыхалъ, она ему кротко говорила:
— Priez, mon fils…
А болѣзнь затягивалась и затягивалась, и, наконецъ, доктора объявили Флавіи, что у ея мужа скоротечная чахотка.
Когда Флавія узнала это, она впала въ жесточайшую истерику. Дора едва-едва отпоила ее водой, каплями и т. д. Оправившись, она надѣла гладкое темное платье, послала въ театръ сказать, что не будетъ репетировать и предпочитаетъ уплатить неустойку, а сама сѣла у постели мужа и осталась около него, не отходя.
Потянулись длинные часы унынія въ полутемной комнатѣ съ запахомъ лѣкарствъ и тяжкимъ дыханіемъ больного. Зеленоватый свѣтъ отъ абажура падалъ на его лицо, словно заранѣе пріучая ея глаза къ страшному мертвенному оттѣнку. Часы тревожно и громко тикали, подчеркивая тишину; монашенка, точно застывъ въ своемъ креслѣ, только тихо отщелкивала зернышки четокъ, — а Флавія сидѣла неподвижно и думала. Прошлое вставало передъ ней; тѣсный магазинчикъ и тиканье часовъ, гнавшихъ ее на волю, къ жизни… Вечеръ вдвоемъ съ нимъ въ залѣ училища… Лунныя ночи въ Кіевѣ, Италія… Все, что совсѣмъ заслонилось въ ея памяти настоящимъ, яркимъ и счастливымъ, — робкое, бѣдное прошлое вдругъ оживало въ этой тишинѣ, и вспоминалась горячая любовь лежавшаго передъ ней полумертваго теперь человѣка… И становилось жутко, и что-то давило грудь.
— Но вѣдь я вполнѣ права по отношенію къ нему! — думала Флавія. — Я всегда была добра и нѣжна съ нимъ. Я никогда не дала ему ни словомъ понять, какъ далеко я ушла отъ него впередъ. Я не позволила ни одному моему увлеченію разрушить нашей семейной жизни. Никогда не разставалась съ нимъ надолго. Я сдержала свою клятву и не бросила его. А еще въ прошломъ году — кто на моемъ мѣстѣ устоялъ бы?
Князь нравился мнѣ… молодой, красивый, милліонеръ… У ногъ моихъ ползалъ, умоляя меня взять разводъ и стать его женой. Однако, я на это не пошла… И онъ былъ не единственный. Да, я не виновата предъ мужемъ… Почему же мнѣ сейчасъ такъ больно и жутко? Дора бы сказала: глупая сантиментальность!.. — И долго смотрѣла она на это исхудавшее, такое некрасивое теперь лицо; ей странно было подумать, что эти блѣдныя, запекшіяся уста ее когда-то такъ горячо, такъ пылко цѣловали, что она отвѣчала на эти ласки… Дрожь пробѣгала по ея плечамъ.
И длинно, длинно тянулись часы.
Приходилъ и уходилъ докторъ; пустѣли и вновь наполнялись склянки лѣкарствъ; день смѣнялся ночью, возвращался и снова шелъ на отдыхъ. Атмосфера смерти витала повсюду. Всѣ ходили тревожные, какой-то гнетъ висѣлъ въ воздухѣ. Присутствіе страшной тайны связывало каждое слово, звукъ… Шопотомъ говорили, на цыпочкахъ ходили. Напряженіе всѣхъ нервовъ безсознательно заставляло ждать конца какъ облегченія, мимовольный эгоизмъ шепталъ сердцу:
— «Не твоя еще очередь… Какое счастье»!..
А больной все еще держался за жизнь въ полу-снѣ, въ полу-бреду.
Былъ вечеръ. Полная тишина и зеленоватый полумракъ обнимали комнату. Углы тонули въ темнотѣ; монашка дремала.
Тесманъ открьглъ глаза и вдругъ, въ первый разъ за все время, явственно позвалъ:
— Женя! Женя! — такимъ ласковымъ, такимъ жалкимъ голосомъ, что у Флавіи сердце перевернулось. Она быстро наклонилась надъ нимъ:
— Что, милый?
— Женя! Женя! — настойчивѣе и безпокойнѣе повторилъ онъ, глядя на нее и словно не видя ея.
— Да я тутъ же, милый! — взволнованно сказала она, беря его руку въ свои. Онъ высвободилъ руку, съ минуту испуганно глядѣлъ на Флавію и, словно извиняясь, тихо проговорилъ:
— Я не васъ… Я Женю… Позовите ее, пожалуйста!
И вдругъ онъ съ отчаяніемъ застоналъ:
— Гдѣ же моя Женя?
Флавія бросилась на колѣни передъ кроватью. Жгучія слезы сдавили ей горло, а мучительный дѣтски-жалобный стонъ продолжалъ съ хрипомъ вырываться изъ надорванной груди:
— Женя! Что же ты меня оставила? Женя, гдѣ ты?..
— Я тутъ, милый, я, твоя Женя! — возбужденно залепетала она, ловя его руки и притягивая къ себѣ, наклоняясь близко къ нему. — Погляди хорошенько, что съ тобой, неужели ты не узнаешь меня?
Онъ приподнялся на локтѣ и взглянулъ на нее, но сейчасъ же отшатнулся съ какимъ-то ужасомъ и пробормоталъ:
— Я знаю васъ… Вы — Флавія Тессини… А я зову Женю… она не похожа на васъ… О Боже мой, Боже мой!
Онъ откинулся на подушки, не въ силахъ уже и стонать, а только шепча:
— Женя… Женя…
У Флавіи вырвалось рыданіе. Острое раскаяніе, какъ лезвіе кинжала, вошло къ ней въ сердце.
— Да вѣдь это я! Узнай меня! Прости меня!.. Я — твоя Женя!
— Нѣтъ… не вы… не вы… не вы…
И съ этими словами мужъ Флавіи Тессини умеръ.