Филин (Шпильгаген)/РМ 1884 (ДО)

Филин : Романъ въ двухъ частяхъ
авторъ Фридрих Шпильгаген, пер. Р.

Оригинал: нем. Uhlenhans, опубл.: 1884. — Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1884, книга I—VI.

ФИЛИНЪ.
Романъ въ двухъ частяхъ Фридриха Шпильгагена.
(Переводъ съ нѣмецкаго).

Часть первая.

Глава I.

Гансъ остановился мимоѣздомъ у постоялаго двора подъ вывѣскою «Zum König von Preussen», осмотрѣлъ только что присланную съ его фермы молочную корову, выслушалъ горячія выраженія благодарности молодой хозяйки, выпилъ, по усиленной просьбѣ Класа Венхака, стаканъ холоднаго пива и вышелъ за улицу, гдѣ работникъ держалъ его верховую лошадь. Класъ Венхакъ опередилъ гостя, взялъ поводъ изъ рукъ работника и хотѣлъ самъ помочь господину барону сѣсть въ сѣдло. Гансъ уже вложилъ было ногу въ стремя, но тотчасъ же опять опустилъ ее. По направленію къ деревенскому трактиру быстро несся маленькій ягдвагенъ. Сидѣвшій въ немъ князь Прора увидѣлъ барона и приказалъ кучеру остановиться. Гансъ подошелъ къ экипажу.

— Добрый вечеръ, милѣйшій баронъ! — дружески протянулъ ему руку князь. — Какими судьбами вы такъ поздно здѣсь?

— По дѣлу, ваша свѣтлость.

— Я такъ только спросилъ потому, что самъ запоздалъ. Будете сегодня на праздникѣ въ Грибеницѣ?

— Нѣтъ, ваша свѣтлость, не буду.

— Какъ нѣтъ? Да мнѣ не дальше, какъ полчаса тому назадъ, когда я ѣхалъ черезъ Грибеницъ, самъ графъ сказалъ, что будутъ и вашъ дѣдушка, и бабушка, и фрейленъ Герта. — Графъ при этомъ такъ лукаво подмигнулъ и такъ выразительно хлопнулъ по плечу qpoero долговязаго Акселя. — Да, нѣтъ… какъ же это, — вы, глава фамиліи… Гм… гм… Скажите, милѣйшій, неужели вы въ самомъ дѣлѣ не будете?

Князь нагнулся и близко заглянулъ въ лицо молодаго человѣка. Легкая краска проступила на смуглыхъ щекахъ Ганса.

— Ну, ну, не сердитесь, мой дорогой, — сказалъ князь. — Я отнюдь не желалъ бы быть нескромнымъ. Гм… гм… Но, все-таки, вы позволите сказать объ этомъ княгинѣ? Т.-е. о томъ, что вы не будете? Быть можетъ, она то же не поѣдетъ въ такомъ случаѣ, и я тоже. Мы собственно только потому и располагали ѣхать, что были вполнѣ увѣрены… Впрочемъ, я васъ, кажется, задерживаю. До свиданія, даже до скораго свиданія. Мнѣ нужно поговорить съ вами объ очень важномъ дѣлѣ, надо же чѣмъ-нибудь покончить насчетъ лѣса. Вы побываете у меня или мнѣ заѣхать? Да ладно, у васъ дѣла больше, чѣмъ у меня; послѣ завтра я поѣду въ охотничій замокъ и. заверну къ вамъ утромъ, въ одиннадцать. Adieu, милѣйшій баронъ, au revoir!

Князь еще разъ пожалъ руку молодому человѣку; экипажъ помчался дальше. Гансъ вернулся къ лошади, вложилъ опять ногу въ стремя и задумался. Класъ Венхакъ, прикрытый лошадью и незамѣченный княземъ, слышалъ весь разговоръ отъ слова до слова; полагая, что ему, мѣстному трактирщику, многое неизмѣримо болѣе извѣстно, чѣмъ князю, онъ очень охотно продолжилъ бы, по своему, прерванную бесѣду, но не посмѣлъ и сказалъ, чтобы только что-нибудь сказать:

— Я было забылъ, господинъ баронъ: вамъ сегодня было письмо: съ нарочнымъ изъ Зундина. Если бы я зналъ, что вы сюда пожалуете, я бы его оставилъ; а то приказалъ на крѣпко старому Ниммо идти черезъ Ново-Проницъ. Тамъ на пути домой ваша милость его повстрѣчаете. А теперь вы изволите ѣхать на Старо-Проницъ лугами?

Баронъ мелькомъ, какъ бы безсознательно взглянулъ на Класа Венхака, потомъ устремилъ глаза опять куда-то вдаль, погруженный въ свою думу. Сомнѣваясь въ томъ, что баронъ разслышалъ сказанное, Класъ на всякій случай продолжалъ:

— Письмо, навѣрное, отъ Ливоніуса о пшеницѣ. То-есть адресъ написанъ не рукою Ливоніуса и печать не его. Но я знаю, какъ онъ хлопочетъ о пшеницѣ; ну, такъ вотъ если господинъ баронъ продастъ, тогда и другіе господа станутъ продавать. Они только васъ и ждутъ. А цѣны ничего, недурныя, а тамъ, пожалуй…

На этотъ разъ не могло быть сомнѣнія въ томъ, что баронъ не слыхалъ ни одного слова. Класъ Венхакъ обмѣнялся выразительнымъ взглядомъ съ женою, вышедшею изъ двери взглянуть, почему баронъ до сихъ поръ не уѣхалъ. По лицу и по движенію губъ молодой женщины можно было догадаться, что она хочетъ сказать: «Помолчи ты, пожалуйста, Класъ!»

У Класа у самого, впрочемъ, пропала охота разговаривать. Въ вечернемъ сумракѣ съ громкими криками пронеслась по направленію къ княжескому парку огромная стая воронъ. Лошадь подняла голову и заржала. Баронъ вздрогнулъ, точно проснулся отъ тяжелаго сна, поднялся на стремя и сѣлъ въ сѣдло. Класъ выпустилъ поводья, лошадь тронулась впередъ. Баронъ кинулъ разсѣянный взглядъ на молодыхъ хозяевъ деревенскаго трактира, поднесъ руку къ козырьку, но не отвѣтила на ихъ поклоны, а только крѣпче надвинулъ фуражку и, исчезъ въ тѣни аллеи, ведущей къ княжескому парку. Класъ обратился къ женѣ:

— Ну, Лизхенъ, что скажешь? Сегодня онъ опять шутъ шутомъ. Неужели опять? — И трактирщикъ потеръ пальцемъ лобъ.

— Не говори ты такъ о нашемъ господинѣ, — живо перебила его Лизхенъ.

— Какбы онъ намъ господинъ? Нашъ господинъ — князь! — сказалъ Класъ, засовывая руки въ карманы и прислоняясь къ притолкѣ.

— Потому, что мы князю аренду платимъ? Да, а кто далъ намъ средства платить эту аренду? Если бы не нашъ господинъ, баронъ, я бы до сихъ поръ жила у матери въ Зундинѣ.

Класъ, слегка посвистывая, облокотился на дверную ручку.

— Стыдно тебѣ, Класъ! — прибавила Лизхенъ.

Класъ снисходительно усмѣхнулся и засвисталъ громче.

— Да, стыдно, стыдно! Когда господинъ баронъ здѣсь, ты не знаешь, какъ угодить ему, а чуть онъ за дверь, ты же надъ нимъ насмѣхаешься, и даже сегодня, за добро, которое онъ только что сдѣлалъ…

— Это старую-то корову прислалъ! — перебилъ Класъ. — У него ихъ много.

— Изъ этого вовсе не слѣдуетъ, чтобы онъ долженъ былъ насъ награждать и лишь потому, что докторъ сказалъ, будто я не въ силахъ буду сама кормить. Другой бы никто того же не сдѣлалъ, повѣрь мнѣ.

— За то твоя тетка его брата выкормила, — возразилъ Класъ.

— Такъ! За брата онъ обязанъ двадцать пять лѣтъ расплачиваться?

— Твоя же тетка всегда говорила, что онъ любилъ его, какъ зеницу ока.

— Да какъ бы онъ тамъ его ни любилъ, мы-то тутъ при чемъ?

— А при томъ, что ты теткина племянница.

— Класъ, Класъ! Грѣшно такъ говорить… Бога ты гнѣвишь и въ такое время, когда намъ такъ нужна его помощь.

Лизхенъ проговорила послѣднія слова, уже всхлипывая; по ея щекамъ катились слезинки.

— Ну, полно, полно, Лизхенъ, — началъ успокоивать ее Класъ. — Я ничего не хотѣлъ сказать дурнаго. Знаешь, я иногда такъ сболтну, не подумавши. Перестань, Лизхенъ, послушай лучше, что я тебѣ скажу. Я, вѣдь, знаю, почему нашъ господинъ баронъ былъ сейчасъ такой чудной. Его свѣтлость говорилъ съ нимъ про фрейленъ Герту и про молодаго господина фонъ-Грибеница, — понимаешь, Лизхенъ, про помолвку.

— Неужели вправду, Класъ?

Лизхенъ быстро отняла фартукъ отъ заплаканныхъ глазъ и устремила на мужа любопытный взглядъ. Класъ самодовольно усмѣхнулся, подошелъ къ женѣ, обнялъ ее (площадь была пуста и ихъ никто не могъ увидать) и сказалъ:

— Его свѣтлость спросилъ, будетъ ли онъ сегодня въ Грибеницѣ; баронъ отвѣтилъ: нѣтъ; тогда его свѣтлость спросилъ, неужели онъ въ самомъ дѣлѣ не поѣдетъ, и при этомъ такъ засмѣялся, будто хотѣлъ сказать: пустое, голубчикъ, пріѣдешь.

— Не поѣдетъ онъ, — живо перебила Лизхенъ.

— Это почему? Потому, что твоей теткѣ не угодно?

— Тетка ни хотѣть, ни не хотѣть ничего не можетъ. Онъ самъ слышать не хочетъ о замужствѣ фрейленъ Герты съ молодымъ графомъ.

— Что же, самъ, что ли, хочетъ на ней заняться?

Лизхенъ расхохоталась.

— Э! — воскликнула, она, — господинъ баронъ никогда де женится, какъ ни жаль, что такой добрый и такой красивый баринъ… да, да, Класъ, сердись — не сердись, а красивый и молодой… всего тридцать лѣтъ.

— Такъ за кого же бы ей хотѣлось? — спросилъ Класъ. — Не за барона же Густава? Онъ иногда не вернется.

— Я тоже думаю, — сказала Лизхенъ, грустно качая головою. — Онъ такъ давно даже писать пересталъ, больше года Говорятъ, онъ уѣхалъ въ Грецію, гдѣ теперь они дерутся съ турками, другъ другу головы рѣжутъ.

— Ну ее, Лизхенъ! — сказалъ Класъ. — Я готовъ объ закладъ побиться, что она, все-таки, выйдетъ за графа. У нея нѣтъ за душою ни талера и во всю жизнь не дождаться ей такой великолѣпной партіи. Хочешь биться объ закладъ, Лизхенъ?

— Нѣтъ, Класъ, не стану я объ закладъ биться про. несчастье человѣка.

— Несчастье! Экія глупости! Куда же она дѣнется, когда умрутъ старые господа? А случиться это можетъ очень скоро. Не можетъ же она жить одна въ Старо-Проницѣ. Это, однако, что_# еще такое?

Изъ аллеи парка, со стороны Зундина, послышались звуки почтоваго рожка.

— Экстра-почта, — сказалъ Класъ. — Вотъ оказія-то! Ни одной лошаденки нѣтъ дома.

— Быть можетъ, они здѣсь останутся, — проговорила Лизхенъ.

— Въ іюнѣ-то? До іюля никогда ни души не пріѣзжаетъ.

— Или, можетъ быть, проѣдутъ прямо въ Грибеницъ? Полчаса еще пробѣгутъ и ихъ лошади.

— Прескверная исторія! Подлѣйшая исторія! — повторялъ Класъ, въ сильномъ волненіи снимая шапку и сильно почесывая голову. — Влетитъ мнѣ въ карманъ это содержаніе станціи! Развѣ обѣихъ караковыхъ…

Почтовая карета обогнула уголъ и направилась къ постоялому двору. Класъ хотѣлъ было уйдти въ домъ, но его придержала Лизхенъ.

— Такъ, такъ, спрячься… а я будь тутъ одна въ отвѣтѣ, въ моемъ-то положеніи! Если потребуютъ лошадей, можно дослать до мясника Дамица, принанять его пару рыжихъ. Только, вотъ увидишь, они останутся здѣсь.

— Прибраны ли комнаты наверху?

— Это уже мое дѣло… Класъ, ты совсѣмъ одурѣлъ! Помоги же господамъ выдти.

Класъ схватился за веревку колокола, возвѣщавшаго о пріѣздѣ посѣтителей, и звонилъ изо всей силы, хотя во всемъ дворѣ, кромѣ него, Лизхенъ и конюха Іохена, ни души не было. Іохенъ со двора услыхалъ почтовый рожокъ и поспѣшилъ выдти къ воротамъ. Класъ бросилъ веревку и сбѣжалъ съ крыльца къ дверцѣ только что остановившейся почтовой кареты. Лизхенъ быстро оправляла фартукъ, чтобы пріѣзжіе господа не сразу могли замѣтить, въ какомъ она положеніи. Класъ взялся было за ручку каретной дверцы и чуть не опрокинулся навзничь, — дверца быстро распахнулась, показался мужчина и, не касаясь подножки, спрыгнулъ прямо на землю. Онъ тотчасъ же обратился къ особѣ, сидѣвшей въ каретѣ, и заговорилъ на неизвѣстномъ языкѣ. Въ дверцу выглянуло лицо, по которому озадаченный Класъ никакъ не могъ рѣшить: женщина сидитъ въ каретѣ или другой мужчина. Изъ-подъ ярко-краснаго платка, окутывавшаго голову, на него сверкнулъ огненный взглядъ черныхъ глазъ, мелькнули густыя черныя брови и опять исчезли въ глубинѣ кареты. Даже тогда, когда эта странная особа, осторожно спускаясь задомъ, вышла изъ экипажа, трактирщикъ оставался бы въ томъ же недоумѣніи относительно ея пола, если бы не разсмотрѣлъ въ ея рукахъ нѣчто, тщательно закутанное, это нѣчто было, очевидно, очень маленькое дитя. Лизхенъ тотчасъ же сообразила то же самое, быстро сошла съ крыльца и хотѣла взять ребенка изъ рукъ женщины, несшей кромѣ того еще большой узелъ. Недружелюбнымъ взглядомъ и рѣзкимъ жестомъ отклонила пріѣзжая услуги молодой хозяйки. Между тѣмъ, Лизхенъ не замѣтила, какъ изъ кареты вышла другая дама и, слегка опираясь на руку мужчины, очутилась передъ нею, точно изъ земли выросла. По крайней мѣрѣ, Лизхенъ была поражена не меньше, чѣмъ если бы дѣйствительно она выросла изъ земли: такой красоты она въ-жизнь свою не видывала;, она забыла даже сдѣлать обычный книксенъ. Несомнѣнно, такое же впечатлѣніе произвела дама и на Класа; онъ стоялъ, широко раскрывши глаза и разинувши ротъ, до тѣхъ поръ, пока улыбка дамы, веселый смѣхъ державшаго ее подъ руку мужчины и нѣсколько словъ,, обмѣненныхъ ими на неизвѣстномъ языкѣ, не напомнили хозяевамъ трактира ихъ обязанности. Лизхенъ присѣла, Класъ снялъ шапку и отвѣсилъ нижайшій поклонъ; у обоихъ точно гора съ плечъ свалилась, когда пріѣзжій господинъ заговорилъ по-нѣмецки съ едва замѣтнымъ иностраннымъ акцентомъ и потребовалъ двѣ смежныхъ комнаты, а вещи приказалъ вынуть изъ экипажа и внести въ домъ. Вслѣдъ затѣмъ онъ направился съ своею дамою къ крыльцу; за ними слѣдовала мрачная, «черноглазая старуха съ ребенкомъ. Класъ бросился впередъ указывать дорогу, а Лизхенъ приказала Іохену бѣжать, что есть мочи, въ садъ и звать какъ можно скорѣе Стину и Мину, развѣшивавшихъ тамъ бѣлье.

Глава II

Черезъ четверть часа Класъ спѣшно накрывалъ столъ въ комнатѣ для почетныхъ гостей къ ужину знатнаго посѣтителя, пожелавшаго кушать внизу; Лизхенъ устроивала наверху помѣщеніе для дамъ -и ребенка, Въ томъ, что пріѣзжій — знатный баринъ, не могло быть для Класа никакого сомнѣнія, въ особенности съ тѣхъ поръ; какъ его умная Лизхенъ подтвердила эту догадку многозначительнымъ кивкомъ. Класъ не зналъ, откуда онъ пріѣхалъ, но очевидно было, что издалека; а въ далекія путешествія отправляются, какъ всѣмъ извѣстно, одни очень важные господа. Къ тому же только важный баринъ могъ не отвѣтить на вопросъ, сколько ему угодно занять комнатъ, и захватить сразу весь верхъ, всѣ четыре комнаты, расположивши въ нихъ внесенныя вещи. Правда, вещей было не много, всего два сундука, и то небольшихъ, да съ полдюжины узловъ, завязанныхъ въ пестрые платки. Одинъ изъ узловъ развязался на лѣстницѣ и изъ него вывалилось разное чужеземное платье и всякая удивительная, невиданная мелочь. По всей вѣроятности, тамъ, откуда они пріѣхали, все это составляетъ обычную принадлежность знатныхъ господъ. Только откуда они? Баринъ, слава Богу, смотритъ добрымъ христіаниномъ и говоритъ по-христіански. Класъ не зналъ навѣрное: христіане русскіе, или нѣтъ, но пріѣзжій показался ему очень похожимъ на русскаго; самъ онъ ихъ не видывалъ, а лишь слыхалъ отъ знающихъ людей, что русскіе говорятъ на всѣхъ на свѣтѣ языкахъ и деньгамъ у нихъ счета нѣтъ.

Услыхавши шаги пріѣзжаго господина, Класъ поставилъ тарелку и поспѣшилъ къ нему на встрѣчу съ словами, что ужинъ сію минуту будетъ готовъ, что господинъ пожаловалъ нѣсколько раненько, такъ сказать, первымъ гостемъ, то-есть первымъ сезоннымъ гостемъ купанья. Обыкновенно же господа изъ Гринвальда. Зундина или Ростока съѣзжаются только въ іюлѣ. Въ прошломъ году, во второмъ со времени устройства купанья, было уже шестьдесятъ посѣтителей, двадцатью больше, чѣмъ на первый годъ; въ нынѣшнемъ можно ожидать до сотни, — самъ его свѣтлость говорилъ. Его свѣтлость очень заботится о лучшемъ устройствѣ, купаній. Не угодно ли пожаловать кушать? Класъ поставилъ на столъ блюдо, поданное ему въ дверь Стиною. Господинъ, смотрѣвшій до тѣхъ поръ въ открытое окно, обернулся, прошелся по комнатѣ и остановился у стѣны, какъ бы разсматривая висѣвшія на ней двѣ литографіи. Класъ не замедлилъ объяснить, что это портреты его свѣтлости князя и ея свѣтлости княгини Прора, сдѣланные въ Парижѣ въ1815 году, т.-е. двадцать лѣтъ тому назадъ, однимъ очень знаменитымъ художникомъ, — не литографіи, конечно, а настоящіе портреты въ натуральную величину, находящіеся въ замкѣ. Пріѣзжіе господа приходятъ въ восторгъ отъ этихъ портретовъ.

Пока Класъ все это разсказывалъ, незнакомецъ подошелъ еще разъ къ окну, далеко высунулся изъ него, потомъ выпрямился, встряхнулъ головой, направился было къ двери, но вернулся и сѣлъ къ столу, къ полному успокоенію Класа, уже начинавшаго опасаться, что простынетъ жаркое. Господинъ съѣлъ куска два, залпомъ опорожнилъ налитой трактирщикомъ стаканъ краснаго вина, налилъ еще, выпилъ и этотъ, побарабанилъ по столу пальцами и принялся за жареную телятину съ большимъ аппетитомъ, какъ показалось Класу. Лицо незнакомца прояснилось, и на этотъ разъ, вглядѣвшись пристальнѣе, Класъ нашелъ его очень молодымъ, совсѣмъ подъ пару его супругѣ, настолько юной, что трудно было повѣрить, что у нея уже есть ребенокъ. Привѣтливое выраженіе голубыхъ глазъ и улыбка незнакомца совершенно ободрили Класа и развязали ему языкъ. Началъ онъ съ разсказовъ о княжескомъ семействѣ, причемъ не преминулъ пустить заѣзжему барину пыль въ глаза необыкновеннымъ богатствомъ его свѣтлости. На это незнакомецъ опять какъ-то странно усмѣхнулся. А Класъ, между тѣмъ, уже говорилъ о себѣ самомъ, о томъ, какъ годъ тому назадъ, послѣ смерти стараго Ниммо, брата разносчика писемъ, онъ снялъ постоялый дворъ, трактиръ и почтовую станцію, за что и платитъ аренду князю, единственному владѣльцу земель, лѣсовъ и водъ княжества Прора. Онъ, Класъ, уроженецъ Зундина, не могъ бы, конечно, взяться за все это, если бы не это жена, которая хотя тоже изъ Зундина, но имѣетъ родныхъ и здѣсь, между прочимъ, вдовую тетку, уже давно завѣдующую хозяйствомъ въ одномъ изъ сосѣднихъ помѣстій. Господа очень любятъ тетку и дали ей въ займы денегъ; на эти деньги онъ, съ своей Лизхенъ. снялъ дворъ и содержаніе почтовыхъ лошадей здѣсь въ Прорѣ. Класъ закончилъ извиненіемъ, что такъ много болтаетъ о вещахъ, мало интересныхъ для его милости. Класъ Венхакъ прибавилъ это потому, что незнакомецъ, слушавшій его до сихъ поръ очень внимательно, сталъ выказывать сперва слабые, а потомъ болѣе замѣтные признаки нетерпѣнія.

— Совсѣмъ напротивъ, — сказалъ онъ, наливши еще стаканъ вина и отпивши большой глотокъ. — Продолжайте, пожалуйста. На самомъ дѣлѣ это должно быть очень добрые господа, и ваша тетушка имѣетъ въ нихъ большую поддержку. Сыръ оставьте, кромѣ ничего ѣсть не буду. Да подайте-ка еще бутылку вина и, кстати, захватите стаканъ для себя. Безъ церемоніи.

Класъ покраснѣлъ до ушей отъ такой чести, не замедлилъ исполнить приказаніе важнаго пріѣзжаго господина и присѣлъ противъ него на край стула. Незнакомецъ налилъ ему полный стаканъ.

— Да, такъ какъ же фамилія господъ, у которыхъ живетъ ваша тетушка? Вы, кажется, ее не назвали?

Несмотря на свое смущеніе, Класъ замѣтилъ, однако, какъ бойко и чисто на этотъ разъ говорилъ по-нѣмецки его гость. Ему пришло въ голову, что онъ, можетъ быть, даже совсѣмъ не иностранецъ, а только женатъ на иностранкѣ. Но теперь ему было не время раздумывать и заставлять важнаго барина ждать отвѣта, притомъ же барина, только что сдѣлавшаго ему такую честь.

— Это баронъ фонъ-Пронъ изъ Старо-Проница, — сказалъ онъ. — Изъ Старо-Проница. въ четверть мили отсюда. Ему же принадлежитъ фольваркъ Ново-Проницъ, на полдорогѣ до помѣстья, расположеннаго н^ берегу моря. Господинъ баронъ живетъ на фольваркѣ.

— Это почему? — спросилъ гость. — То-есть я хочу сказать, почему же онъ не живетъ въ главномъ имѣньи?

— Онъ предоставилъ тамошній домъ старымъ господамъ; они тамъ и живутъ. Имѣніе все его, до послѣдней борозды, и досталось отъ его покойной матушки: кромѣ того, она оставила ему денегъ для выкупа всѣхъ имѣній, которыми здѣсь когда-то владѣлъ ихъ родъ.

— Вы упомянули про старыхъ господъ. Это что же за старики такіе, если, какъ вы говорите, его мать уже умерла?

— А старые господа — это его дѣдушка и бабушка; вѣрнѣе же только бабушка, такъ какъ она замужемъ за вторымъ мужемъ, за его превосходительствомъ господиномъ камергеромъ Линдбладъ. Господинъ камергеръ собственно шведъ родомъ и до 1815 года, когда мы отошли къ Пруссіи, онъ былъ шведскимъ посланникомъ въ Парижѣ и во Многихъ другихъ мѣстахъ.

— Какъ вы, однако, все обстоятельно знаете! Васъ пріятно послушать. Налейте-ка еще стаканчикъ себѣ и мнѣ тоже. Ну, а отецъ господина барона тоже умеръ?

Незнакомецъ откинулся на спинку стула и игралъ золотой зубочисткой. Подъ красноватымъ свѣтомъ зари трудно было рѣшить, что блеститъ ярче, золото или его бѣлые, гладкіе зубы. Класъ рѣшилъ, что ему рѣдко удавалось видѣть такого красиваго господина и, конечно, никогда въ жизни не встрѣчалось такого, съ которымъ было бы такъ пріятно побесѣдовать.

— Давнымъ давно умеръ, — поспѣшилъ онъ отвѣтить, — двадцать пять лѣтъ тому назадъ. Я все это отлично знаю, такъ какъ моя Лизхенъ и тетушка только объ этомъ и разговариваютъ между собою. У тетушки тогда родилось дитя, у барыни тоже; только ребенокъ тетушки жилъ всего два дня, и барыня отдала ей кормить своего сына; сама она была очень слаба, а скоро совсѣмъ слегла съ испуга отъ смерти барина и тоже умерла. Господинъ баронъ, человѣкъ вообще довольно дикаго нрава, сломалъ себѣ шею да охотѣ какъ разъ въ тотъ день, когда его супруга въ первый разъ вышла изъ комнаты.

Незнакомецъ все еще сидѣлъ, откинувшись на спинку стула, но уже не игралъ зубочисткою. Онъ закрылъ глаза и сильно вздрогнулъ при послѣднихъ словахъ Класа.

— Какая грустная исторія! — сказалъ онъ. — Но, знаете, она меня крайне заинтересовала. Такъ дитя, бывшее тогда причиною смерти матери, это тотъ самый баронъ, о которомъ вы сейчасъ говорили?

— Нѣтъ, господинъ… — Класъ примолкъ было на минутку, чтобы дать» возможность незнакомцу подсказать ему свое имя и титулъ, но, побуждаемый вопросительнымъ взглядомъ собесѣдника, вынужденъ былъ продолжать свой разсказъ:

— Нѣтъ, теперешній баронъ — старшій; въ то время ему было уже лѣтъ пять или шесть, такъ что теперь ему тридцать или около того. Это баронъ Гансъ.

— И вы говорите, что онъ такой добрый?

— Добрѣйшая душа; этого злѣйшій врагъ его не посмѣетъ отрицать: у него, впрочемъ, нѣтъ ни одного врага, такъ какъ онъ никому въ мірѣ ничего дурнаго не сдѣлалъ, не то что человѣку, а даже животному. Хоть насъ взять съ Лизхенъ; онъ почти не зналъ насъ, а сколько сдѣлалъ для насъ добра, — я уже говорилъ вамъ объ этомъ, — и Только ради тетки. За то Лизхенъ готова за него въ огонь и въ воду. Иной разъ такъ скажешь что-нибудь про него, — не во зло, конечно, а только, чтобы немножко подразнить Лизхенъ, — такъ и Боже упаси, что тутъ поднимется, особливо если назвать его такъ, какъ всѣ его здѣсь зовутъ.

— А какъ его всѣ зовутъ?

Класъ оглянулся на дверь и, понизивши голосъ, отвѣтилъ:

— Его зовутъ здѣсь филиномъ за то, что у него одинъ глазъ, т.-е. глазъ у него собственно два, только видитъ-то онъ всего однимъ, а другой даже не закрывается, какъ у филина. Такъ говорятъ иные; другіе говорятъ, будто его такъ прозвали, что онъ очень робокъ, не похожъ на другихъ господъ изъ благородныхъ и даже изъ купечества, отъ всѣхъ сторонится, дичится, какъ филинъ, а то болтаютъ, будто у него въ верхнемъ этажѣ не совсѣмъ все въ порядкѣ. Лизхенъ увѣряетъ, что это глупый вздоръ, и я тоже думаю; по крайней мѣрѣ, хозяйство онъ ведетъ отлично. Да оно и необходимо. Что касается остальныхъ фонъ-Проновъ, изъ нихъ ни одного путнаго не было, хотя бы начать съ меньшаго барона, его брата, Густава, такъ, вѣдь… Класъ оборвался на полсловѣ; въ открытое окно послышался топотъ конскихъ ногъ и шумъ быстро ѣдущаго экипажа. Пріѣзжій господинъ вскочилъ изъ-за стола и, въ одинъ прыжокъ очутился у окна. Класъ послѣдовалъ за нимъ. Черезъ площадь во всю прыть промчалась карета, запряженная четверикомъ съ форрейторомъ, и быстро скрылась въ открытомъ полѣ.

— Это его свѣтлость, — пояснилъ Класъ, — и ея свѣтлость навѣрное тоже въ каретѣ. Его свѣтлость одинъ ѣздитъ всегда нарой и въ открытомъ экипажѣ, даже въ гости.,

— Что же сегодня, вечеръ, что ли, у кого?

Незнакомецъ продолжалъ стоять у окна. Класу смутно почудилось, что вопросъ этотъ прозвучалъ какъ-то странно; но почему бы пріѣзжему человѣку и не предложить такого вопроса, тѣмъ болѣе, когда всѣ эти разсказы доставляютъ ему, очевидно, большое удовольствіе? Къ тому же представлялся прекрасный случай показать гостю, какъ хорошо извѣстно Клас# все, что дѣлается въ домахъ и въ семействахъ знатныхъ господъ всей округи.

— Балъ у графа Грибена въ Грибеницѣ, — отвѣтилъ онъ. — Богатѣйшій человѣкъ графъ, у него пропасть помѣстій здѣсь на Рюгинѣ и по ту сторону, въ Помераніи и въ Мекленбургѣ. Оттуда уже проѣхало нѣсколько господъ, а наше здѣшнее дворянство все тамъ будетъ. Сегодня, говорятъ, у нихъ помолвка ихъ единственнаго сына, молодаго графа Акселя, съ Фрейленъ Тертой.

— Съ кѣмъ? — спросилъ незнакомецъ очень громко.

Класъ подумалъ, что онъ не разслыхалъ за шумомъ прибираемой со стола посуды, и повторилъ:

— Съ фрейленъ Тертой фонъ-Пронъ, съ нашей барышней, какъ ее называетъ моя Лизхенъ. Она живетъ тоже въ Проницѣ. Фрейленъ дальняя родственница здѣшнимъ господамъ, кузина какая-то барону Гансу, бѣдная, дочь ротмистра фонъ-Пронъ изъ Зундина. Самъ ротмистръ лѣтъ четырнадцать тому назадъ умеръ; говорятъ, пустой человѣкъ былъ. А жена его добрѣйшая женщина. Про нее намъ разсказывала тетка, жившая съ нею вмѣстѣ въ Проницѣ, когда она послѣ смерти мужа поступила компаньонкой къ старымъ господамъ. Грѣшно и стыдно ихъ превосходительствамъ, говоритъ тетушка, за то, какъ они ее тиранили… на смерть, говоритъ, замучили; всего года два пожила у нихъ и умерла. Она и похоронена здѣсь у церкви въ Прорѣ. Баронъ Гансъ, какъ вступилъ въ хозяйство, такъ поставилъ на ея могилѣ очень хорошій памятникъ.

Говоря это, Класъ успѣлъ убрать всю посуду и подошелъ къ столу, за который опять усѣлся его гость и наливалъ себѣ вина. При этомъ бутылка раза два сильно ударилась объ стаканъ и вино пролилось на скатерть.

— Такъ барышня хочетъ выдти замужъ за графа?

До сихъ поръ ясный голосъ пріѣзжаго прозвучалъ какъ-то глухо. Такіе переходы были хорошо знакомы трактирщику, и онъ уже разсчиталъ, что въ счетъ можно смѣло вписать лишнюю бутылочку. Весело потирая руки, онъ усѣлся противъ пріѣзжаго господина и заговорилъ:

— Хочетъ ли, нѣтъ ли, — объ этомъ говорятъ разно. Одни говорятъ да, другіе — нѣтъ, напримѣръ, наша тетушка. Ей это, конечно, должно быть лучше всѣхъ извѣстно, такъ какъ она знаетъ барышню съ четырехлѣтняго возраста. Только тетушка не можетъ быть настоящимъ судьею: сама нѣсколько заинтересована. Она, вѣдь, была кормилицей меньшаго барона. Густава, — сорванца Густава, какъ его всегда звали, — была, такъ сказать, его второю матерью. Ну, вотъ, баронъ Густавъ и барышня полюбили другъ друга. Только барона произвели тутъ въ офицеры; онъ стоялъ съ полкомъ въ Грюнвальдѣ и столько долговъ надѣлалъ, что пришлось ему уѣхать. Потомъ баронъ Гансъ все выплатилъ до послѣдняго шиллинга, хотя пришлось заплатить страшно большую сумму; но въ то время не оставалось ничего дѣлать, какъ уѣхать куда-нибудь подальше. И вотъ три года неизвѣстно гдѣ онъ странствуетъ; вначалѣ изрѣдка присылалъ письма, а уже больше года нѣтъ отъ него ни вѣсточки, никто не знаетъ даже живъ ли онъ, умеръ ли. Послѣ этого ни одинъ благоразумный человѣкъ не можетъ повинить фрейленъ Герту, если она согласится выдти за графа. У нея нѣтъ за душою ни мѣдной монетки, и живетъ-то она такъ же, какъ старые господа, на счетъ барона Ганса; а графъ немногимъ бѣднѣе будетъ нашего князя. Только тутъ филинъ сидитъ, какъ говоритъ старый Ниммо; то-есть баронъ Гансъ не желаетъ этого. Онъ, по обыкновенію, ничего не говоритъ; но и старые господа, и фрейленъ очень хорошо знаютъ, что онъ не желаетъ этого брака. Сама тетушка говоритъ, и моя Лизхенъ тоже, и я говорю, особливо, пос^іѣ того, что полиса тому назадъ своими ушами слышалъ…

И Класъ разсказалъ, какъ баронъ Гансъ встрѣтился съ его свѣтлостью, какъ его свѣтлость спрашивалъ, поѣдетъ ли сегодня баронъ въ Грибеницъ, а баронъ Гансъ отвѣтилъ, что не поѣдетъ, и уѣхалъ въ Старо-Проницъ разсчитывать рабочихъ, какъ онъ это всегда дѣлаетъ по субботамъ. Разсчетъ продолжится съ часъ времени, и тогда уже поздно будетъ ѣхать въ гости, Къ тому же ему нельзя будетъ уѣхать изъ дома, изъ Ново-Проница, такъ какъ тамъ онъ найдетъ письмо отъ консула Ливоніуса, крупнаго хлѣбнаго торговца. Дѣло же должно быть крайне спѣшное, потому что Ливоніусъ прислалъ письмо съ нарочнымъ. Ну, да въ здѣшней сторонѣ и съ нарочными письма не очень скоро доходятъ, и старый Ливоніусъ всю бы лысину себѣ изодралъ въ кровь, если бы зналъ, что его письмо и посейчасъ еще не прочитано.

Послѣднія слова Класъ говорилъ у буфетнаго шкафа, стараясь какъ можно осторожнѣе откупорить третью бутылку. Но пробка была забита слишкомъ крѣпко и громко хлопнула. «Вотъ и глупо вышло», — подумалъ Класъ, такъ какъ въ тотъ же моментъ услыхалъ, что гость вскочилъ изъ-за стола. Черезъ секунду тяжелая рука опустилась на его плечо.

— Лошадь мнѣ… можно лошадь? или экипажъ… все равно, только скорѣе… въ Ново-Проницъ, сію минуту!

Класъ чуть не выронилъ бутылки. Но этотъ первый страхъ не можетъ даже сравниться съ тѣмъ, что онъ почувствовалъ, взглянувши на пріѣзжаго: это лицо, этотъ лобъ и глаза… точно черные глаза барона Ганса вдругъ какимъ-то чудомъ превратились въ голубые… къ тому же голосъ… «лошадей въ Ново-Проницъ»…

— Господи! Батюшки мои! — воскликнулъ Класъ. — Такъ вы, стало быть…

— Да, да, чучело вы, насилу-то сообразили! Убирайтесь скорѣе въ конюшню! Есть лошади?

— Есть, есть, господинъ.

— Не смѣйте произносить моего имени, не то я раздроблю вамъ голову! Слышали? Чтобы ни Одна душа, ни даже жена ваша не знала до моего возвращенія… Поняли?

— Да, да, господинъ.,

— Въ десять минутъ чтобы были лошади, а я пока наверху управлюсь. Человѣку, который меня повезетъ, скажите, что я ѣду въ охотничій замокъ. Это по той же дорогѣ. А.тамъ я уже самъ распоряжусь. Черезъ десять минутъ. Маршъ!

Послѣднія слова онъ произнесъ уже на ходу, таща за собою Класа. Онъ бѣгомъ пустился по лѣстницѣ, а трактирщикъ еще потиралъ руку, на которой отпечатался каждый палецъ барона. Класъ вызвалъ Іохена и приказалъ какъ можно скорѣе запрягать караковыхъ, къ счастью, только что вернувшихся съ поля, а самъ принялся выдвигать изъ сарая голштинку. «Ну, человѣкъ! Ну, человѣкъ! — разсуждалъ онъ самъ съ собою. — Не даромъ его звали Густавомъ-сорванцемъ; должно быть; и года его не исправили. Тамъ, ишь, наверху какая оказія, а въ Проницѣ фрейленъ Герта! Вотъ исторія-то пойдетъ! И все передъ глазами Лизхенъ, а она и не воображаетъ… А я-то вотъ сразу все на свѣжую воду вывелъ, только видъ дѣлалъ, будто… Ну, погоди, Лизхенъ, попробуй ты мнѣ теперь сказать: молчи, Класъ! Ничего ты не знаешь, Класъ!.. Вотъ тебѣ и не знаешь… Іохенъ, готово, что ли?

— Иду, иду, — отвѣтилъ Іохенъ.

Ровно черезъ десять минутъ голштинка, запряженная парою караковыхъ, стояла уже у крыльца. Іохенъ сидѣлъ на козлахъ. Баронъ Густавъ вышелъ изъ дома въ темномъ плащѣ съ поднятымъ воротникомъ, почти совершенно скрывавшимъ его лицо. Надъ площадью неслась громадная стая воронъ по направленію къ княжескому парку, затемняя своею червою массою ярко горѣвшую на небѣ зорю. Баронъ Густавъ занесъ было ногу сѣсть въ экипажъ, пріостановился и, какъ показалось Класу, какимъ-то страннымъ взглядомъ провожалъ полетъ зловѣщихъ птицъ. Но вотъ стая промчалась, небо опять прояснилось, баронъ сдѣлалъ движеніе и проговорилъ что-то про себя. Класъ разслышалъ лишь слова: „Э! все глупости!“

Баронъ Густавъ однимъ прыжкомъ очутился въ экипажѣ и крикнулъ:

— Пошелъ и погоняй своихъ клячъ!

Голштинка быстро покатила по площади.

Глава III.

Въ то время, когда баронъ Гансъ, въ тяжеломъ раздумьѣ ѣхалъ верхомъ изъ Проры, у подъѣзда барскаго дома въ Старо-Проницѣ стоялъ экипажъ, ожидая ихъ превосходительства и фрейленъ Герту, собравшихся на балъ въ Грибеницъ. Кришанъ нетерпѣливо похлопывалъ длиннымъ бичемъ, сидя на высокихъ козлахъ. Вильгельмъ, стоявшій на террасѣ, прислонившись къ периламъ, сказалъ:

— Что, Кришанъ, не дѣйствуетъ? Хлопни-ка погромче.

— Все равно не подѣйствуетъ, — отвѣтилъ кучеръ.

— Ну, стало быть, подождемъ, — сказалъ Вильгельмъ.

— Извѣстно, подождемъ.

Кришанъ продолжалъ слегка хлопать бичемъ, Вильгельмъ сѣлъ на перила и сталъ-болтать ногами.

— Кришанъ, ты сегодня принарядился, — сказалъ онъ.

— А ты-то, — замѣтилъ Кришанъ.

Вильгельмъ снялъ шляпу и передвинулъ немного напередъ большую кокарду.

— Особенными франтами мы оба не смотримъ, — сказалъ Вильгельмъ. — Не мѣшало бы снарядить насъ во все новое.

— Для нашихъ стариковъ хорошо и это.

— Для стариковъ! А для нашей барышни? А что ты думаешь, Кришанъ, выйдетъ у нихъ что-нибудь тамъ или нѣтъ?

— Почему мнѣ знать. — сказалъ Кришанъ. — А ты какъ думаешь?

Вильгельмъ покачалъ головой.

— Нѣтъ, Кришанъ, я не думаю. Вчера мы опять пробыли у нихъ весь вечеръ. Старые господа играли въ бостонъ съ нашими стариками, а молодой графъ сидѣлъ около нихъ и только таялъ, украдкою посматривая на нашу фрейленъ, сидѣвшую съ вязаньемъ за другимъ столомъ. Старый графъ показалъ ему глазами, чтобы онъ шелъ къ фрейленъ. Онъ подсѣлъ къ ней и началъ было разговаривать. Поговорить онъ умѣетъ, только дѣло не пошло, она все смѣялась прямо ему въ глаза, потомъ встала и вышла вонъ.

Кришанъ, соскучившись, повидимому, долгимъ ожиданіемъ, поднялъ бичъ и такъ громко хлопнулъ, что лошади вздрогнули и рванулись впередъ; дворовая собака, дремавшая въ сторонкѣ, вскочила на ноги и подняла отчаянный лай; огромная стая голубей взвилась съ сосѣдней крыши и, хлопая крыльями, принялась кружиться надъ дворомъ. Въ верхнемъ этажѣ, какъ разъ надъ подъѣздомъ, открылось окно, выглянула бѣлая голова и послышался сердитый, старческій голосъ:

— Что вы тутъ за шумъ подняли, болваны?

Окно опять захлопнулось.

— Что? Досталось? — сказалъ Вильгельмъ.

— Старая шведская обезьяна! — сорвалъ свою досаду Кришанъ, и оба разсмѣялись.

Закрывши окно, камергеръ все еще грозилъ сжатымъ кулакомъ въ сторону двора, хотя никто не могъ видѣть ни этого-жеста, и ни слышать его старческой брани:

— Vile canaille! Les brutes, les… bah! la bêtise de se fâcher! èa agace les nerfs et… dérange le costume!

Онъ подошелъ къ большому зеркалу въ простѣнкѣ между оконъ и, близко всматриваясь, поправилъ два завитка бѣлаго парика, спускавшіеся на лобъ, разгладилъ затѣйливое жабо, длинныя, кружевныя манжеты, краснымъ фуляромъ обмахнулъ борты своего золотомъ расшитаго голубаго фрака и короткихъ черныхъ панталонъ; потомъ отступилъ шага на два, поднесъ къ глазамъ золотую лорнетку и долго самодовольно любовался своимъ отраженіемъ въ зеркалѣ. Старый дипломатъ охорашивался, отставлялъ то правую ногу, то лѣвую, закладывая то одну, то другую руку за бѣлый жилетъ. Наконецъ, подходящая поза была найдена; камергеръ слегка склонился, поднесъ къ губамъ концы пальцевъ и послалъ зеркалу воздушный поцѣлуй. Ступая осторожными шажками, онъ направился черезъ залу и двѣ слѣдующія комнаты, остановился у затворенной двери и постучался. Извнутри послышалось: „Entrez!“ Онъ вошелъ въ ту минуту, какъ его супруга вставала изъ-за туалетнаго столика ему навстрѣчу. Горничная, одѣвавшая старую барыню, собрала кое-какія вещи и исчезла за дверью, скрытою драпировкой.

— Charmant, magnifique! — сказалъ камергеръ и принялъ ту позу, которая такъ ему понравилась передъ зеркаломъ.

— Tournez, s’il vous plait! Vraiment ravissant, madame!

Старушка, улыбаясь, тихо перевернулась и стала опять лицомъ къ лицу съ своимъ супругомъ. Онъ слегка склонился впередъ, поднесъ къ губамъ концы пальцевъ и послалъ воздушный поцѣлуй супругѣ точь въ точь, какъ продѣлалъ за нѣсколько минутъ передъ зеркаломъ. Затѣмъ, съ влюбленнымъ выраженіемъ, онъ отвѣсилъ ей низкій поклонъ; она отвѣтила придворнымъ, низкимъ реверансомъ.

— Я счастлива, — сказала она тоже по-французски, — что все еще немножко нравлюсь своему супругу.

— Все еще!.. немножко!.. нравлюсь!.. Madame, если бы я не имѣлъ уже счастья быть вашимъ супругомъ… если бы вы, madame, были свободны, клянусь небомъ, именно въ эту минуту я бы дерзнулъ выразить мое искательство этой прелестной ручки.

— Льстецъ!…

— Повѣрьте, нѣтъ. Я не скажу вамъ, напримѣръ, /что вы совершенство, или, вѣрнѣе, вы могли бы имъ стать, если бы дозволили мнѣ нѣсколько усилить румянецъ этихъ нѣжныхъ щечекъ.

— Я боялась, что мы пріѣдемъ слишкомъ рано, еще при дневномъ свѣтѣ.

— О, не бойтесь ничего, madame, и довѣрьтесь мнѣ; я съумѣю это сдѣлать лучше, чѣмъ ваша камеристка.

Онъ подвелъ старушку къ туалету, усадилъ ее и искусною рукою произвелъ предположенное усовершенствованіе красоты, потомъ оправилъ складки декольтированнаго лифа, брилліантовый аграфъ, которымъ были прикрѣплены страусовыя перья высокаго тока и, наконецъ, заявилъ, что недостаетъ только королевскаго салона для настоящаго тріумфа, подобающаго такой красотѣ и умѣнью одѣться. Старушка вздохнула.

— Другъ мой, — сказала она, — вы говорите о прекрасномъ прошломъ. Прошли дни Фонтенебло и Тріанона и не вернутся никогда… И теперь моя душа далеко не въ радостномъ настроеніи. Совсѣмъ напротивъ. Меня томитъ какое-то предчувствіе, что не сбудутся наши надежды.

— Этого быть не можетъ! — воскликнулъ старый камергеръ.

— Однако, другъ мой, припомните, какъ она держала себя вчера вечеромъ, наканунѣ помолвки.

— Возмутительно!

— Какъ всегда, впрочемъ. И если сказать правду, другъ мой, то вѣдь она ни разу еще не выразила своего согласія. Все дѣло ограничивается пока желаніемъ съ нашей стороны, ожиданіемъ и надеждою со стороны графовъ Грибенъ.

— Но и положительнаго отказа она тоже не выражала.

— Она только не противорѣчила намъ, не возражала изъ вѣжливости.

— Позвольте вамъ замѣтить, madame, что, по мнѣ, чортѣ ее возьми совсѣмъ такую вѣжливость.

Старикъ проговорилъ это чрезвычайно рѣзкимъ тономъ, совсѣмъ не гармонировавшимъ съ его искусственною, напускною манерою. Супруга замѣтно струсила.

— Нѣтъ, нѣтъ, не говорите мнѣ этого, — продержалъ онъ, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ маленькими, нервными шагами. — Слышать я этого не хочу… Это бѣситъ меня! Это было бы полнымъ разрушеніемъ всѣхъ плодовъ трехлѣтнихъ, необычайныхъ, неслыханныхъ усилій тончайшей дипломатіи! Припомните, вначалѣ ни графъ, ни графиня знать ничего не хотѣли объ этой партіи… припомните, что я сотни разъ терпѣливо сносилъ его сквернѣйшую игру въ карты, его нестерпимый голосъ, и все изъ-за того, чтобы расположить его въ пользу нашихъ плановъ. Чего же нужно этой дѣвушкѣ? Кого ей? Принца крови? Она должна бы на колѣняхъ благодарить насъ за то, что мы устроиваемъ ей такую партію послѣ того, какъ ее безвозвратно скомпрометировалъ ея возлюбленный…

— Олафъ, вѣдь онъ мой внукъ! — молящимъ голосомъ проговорила старуха.

— Тѣмъ хуже для васъ! Тѣмъ хуже… и вы скомпрометированы. Да нѣтъ… я понимаю въ чемъ тутъ дѣло. Согласитесь, что вы менѣе думаете объ этой дѣвушкѣ, которую я считаю достаточно благоразумною для того, чтобы, въ концѣ-концовъ. согласиться на это замужство, — вы не думаете даже о томъ негодяѣ, который, вѣроятно, никогда не вернется или явится бродягою, отверженнымъ Богомъ и людьми… Вы думаете о его милости, господинѣ вашемъ старшемъ внукѣ, и о томъ, что устройствомъ этого брака мы можемъ навлечь на себя неудовольствіе его высокой милости.

— Не можемъ, а навлечемъ, другъ мой, — возразила старуха. — Онъ такъ любитъ брата, любитъ больше всего въ мірѣ, и употребитъ всѣ средства сберечь для него его невѣсту. А вѣдь онъ ея опекунъ.

— Такой же, какъ и нашъ! — воскликнулъ камергеръ. — То-есть баринъ, у котораго мы живемъ изъ милости! Неужели мнѣ еще разъ указывать вамъ несовмѣстность такихъ отношеній съ нашимъ достоинствомъ, и что мы должны попытать выдти изъ этого положенія во что бы ни стало? А выходъ намъ одинъ: устроить блестящее замужество для бездомной сироты, которую мы же изъ человѣколюбія пріютили въ этомъ домѣ, и тѣмъ заставить ее быть у-насъ въ неоплатномъ долгу.

— Кто поручится, — возразила старуха, — что она захочетъ расплачиваться съ этимъ долгомъ? И будетъ ли еще она имѣть къ тому возможность? Вы знаете, Грибены, отецъ и сынъ, до гадости скупы. Про Ганса же можно говорить все, что угодно, но скупымъ его нельзя назвать. Онъ, правда, очень аккуратенъ, себя ограничиваетъ во всемъ, тогда какъ намъ…

— Онъ позволяетъ швырять деньги въ окошко! Договаривайте, madame, договаривайте!

Камергеръ уже не говорилъ, а кричалъ и топалъ ногами; вдругъ онъ со стономъ схватился обѣими руками за больную колѣнку. Перепуганная старуха подбѣжала подержать его.

— Оставьте, madame! — отстранилъ онъ ее. — Я долженъ привыкать на старости лѣтъ обходиться безъ помощи.

— Дорогой другъ! дорогой другъ! — успокоивала она. — Я съ вами совершенно d’accord, во всемъ d’accord! Я желаю только того, чего вы хотите. Я высказала лишь опасенія, но, все-таки, не теряю надежды, что сегодня все устроится. Этотъ блестящій праздникъ польститъ дѣвочкѣ; онъ для нея устроенъ, она будетъ, такъ сказать, его царицею. Нашъ юный другъ достаточно нами подготовленъ, чтобы рѣшиться, наконецъ, сказать послѣднее слово. Мы воспользуемся благопріятною минутою и повернемъ дѣло такъ, чтобы превратить его въ fait accompli. Тогда и мой внукъ лишенъ будетъ возможности помѣшать этому браку. Немножко терпѣнія, мой другъ, немножко дипломатіи, въ которой вы такой великій мастеръ, и вы увидите, мы возвратимся домой съ невѣстой. Намъ, однако, пора ѣхать; Герта, навѣрное, уже ждетъ насъ. Видите?

Показавшаяся въ дверяхъ горничная доложила, что барышня прислала узнать, готовы ли ихъ превосходительства. Старуха взяла подъ руку мужа, съ тѣмъ, чтобы подержать его; но въ присутствіи служанки онъ опять пріободрился и, несмотря на продолжающуюся боль въ колѣнкѣ, силился идти своею обычною танцмейстерскою походкою. Намекъ на его высокія дипломатическія способности возъимѣлъ свое обыкновенное дѣйствіе и разогналъ дурное расположеніе духа. Еъ тому же онъ имѣлъ скрытыя отъ жены, крайне настоятельныя причины желать, чтобы все устроилось именно такъ, какъ было предположено. Онъ уже мысленно рисовалъ картину, какъ въ большомъ залѣ замка Грибеницъ онъ будетъ принимать поздравленія мужчинъ, съ княземъ Прора во главѣ, какъ въ то же время на другомъ концѣ залы его жена будетъ отвѣчать на привѣтствія дамъ. Радужныя мечты вызвали улыбку на его лицѣ; онъ нѣжно пожалъ поддерживающую его руку и окончательно просіялъ отъ знаменательнаго отвѣтнаго пожатія. Въ такомъ настроеніи духа они миновали пріемныя комнаты и уже подходили къ двери, ведущей въ сѣни и на лѣстницу; шедшая впереди горничная взялась было за ручку, но дверь распахнулась снаружи, и старики очутились лицомъ къ лицу съ барономъ Гансомъ.

Глава IV.

Появленіе внука, не показывавшаго глазъ по цѣлымъ недѣлямъ, и притомъ появленіе въ такую минуту привело старуху въ настоящій ужасъ. Ея испуганный взглядъ принялъ умоляющее выраженіе и, обращаясь къ мужу, какъ бы говорилъ: „Я предчувствовала это, но сдѣлать ничего не въ силахъ“. Еамергеръ въ смущеніи закашлялъ. Дѣло принимало крайне непріятный оборотъ. Онъ совсѣмъ не разсчитывалъ на серьезное вмѣшательство Ганса и былъ твердо увѣренъ, что по своей апатичной неповоротливости баронъ пропуститъ рѣшительный моментъ и вынужденъ будетъ принять совершившійся фактъ. Зачѣмъ онъ пожаловалъ? Требовать объясненія? Въ такомъ случаѣ надо придумать средство выпутаться изъ неловкаго положенія. Самое лучшее — отъ всего отпереться. Въ сущности, ничего окончательнаго и безповоротнаго еще, къ сожалѣніе, не произошло. А затѣмъ необходимо предпринять самыя энергическія мѣры и какъ можно скорѣе все обдѣлать.

Старики имѣли достаточно времени сообразить и обдумать неудобное положеніе, въ которое они попали такъ неожиданно. Гансъ все еще стоялъ на порогѣ, не двигаясь съ мѣста. Былъ ли онъ самъ смущенъ нечаянностью встрѣчи, или, по обыкновенію, не находилъ приличествующихъ случаю выраженій? Надо было этимъ воспользоваться и попытать увернуться. Камергеръ взялъ подъ руку жену и, увлекая ее за собою, двинулся прямо на Ганса со словами:

— Ага! милѣйшій баронъ! Пришли сами сказать, что экипажъ готовъ. Да, да… дамамъ сказать, дамамъ! Прекрасно! Въ самомъ дѣлѣ, давно пора ѣхать.

Онъ разсчитывалъ, что Гансъ посторонится отъ двери и пропуститъ ихъ. Но молодой человѣкъ, вмѣсто того, притворилъ дверь, поклонился, движеніемъ руки предложилъ старикамъ сѣсть и выслалъ изъ комнаты горничную. У старухи подкосились ноги отъ страха; она безсильно опустилась на кресло у круглаго стола среди залы. Она не помнила, какъ добралась до него. Камергеръ почувствовалъ новый приступъ сильнѣйшей боли въ колѣнѣ и тоже сѣлъ. Гансъ продолжалъ стоять на полдорогѣ между ними и дверью.

— Прошу извинить, что задержалъ, — сказалъ онъ. — Я получилъ извѣстіе… письмо получилъ съ нарочнымъ часъ тому назадъ. Я ѣздилъ утромъ въ Бергенъ по дѣлу и до сихъ поръ не былъ дома. Управляющій сейчасъ сюда привезъ его изъ Ново-Проница, такъ какъ зналъ, что я здѣсь. Письмо отъ Густава, бабушка.

Онъ проговорилъ это своимъ тихимъ, конфузливымъ голосомъ, не сводя съ бабки чернаго, не моргающаго глаза, вынулъ изъ кармана письмо, развернулъ и нетвердою рукою протянулъ старухѣ. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и остановился. Бабушка не шевельнулась; только вѣеръ сильно дрожалъ въ ея рукѣ, затянутой въ перчатку, и сквозь румяны проступала сильная блѣдность на морищинстыхъ щекахъ. Гансу тяжело стало, стало жаль старухи, не смѣвшей при мужѣ выразить радости по случаю полученія вѣсти отъ внука, котораго уже начинали считать погибшимъ.

— Еще разъ прошу извиненія, — сказалъ Гансъ мягко. — Я самъ такъ пораженъ. Я не понимаю, почему онъ не… впрочемъ, вы, быть можетъ, сами прочтете?…

Гансъ сдѣлалъ еще движеніе по направленію къ бабкѣ и опять остановился. Камергеръ поднялся съ мѣста Протянулъ руку, вѣжливо отстраняя барона.

— Не безпокойтесь, не безпокойтесь, мы не хотимъ быть нескромными. Письмо не намъ адресовано. Вы обяжете насъ, если сообщите его содержаніе въ другое время… завтра, если вамъ угодно. Сегодня же, то-есть теперь, намъ необходимо, давно пора отправляться… Весьма вамъ благодарны! Весьма благодарны! Пойдемте, моя милая!

Послѣднія слова онъ проговорилъ по-французски съ такимъ выраженіемъ лица, что старуха тотчасъ же встала, хотя съ трудомъ держалась на ногахъ.

— И такъ до свиданья, до завтра, — продолжалъ камергеръ, дѣлая привѣтливыя движенія рукою. — Еще разъ благодарю, милѣйшій баронъ!

— Да, да, милый Гансъ, благодарю, благодарю, — едва выговаривала бабушка, прощаясь съ внукомъ движеніемъ вѣера.

Рука въ руку старики хотѣли пройти мимо Ганса. Теперь онъ стоялъ въ сторонѣ отъ двери. Его тревожный взглядъ обѣгалъ залу, какъ бы ища помощи, и останавливался на двухъ дверяхъ, ведущихъ во Внутреннія комнаты. Вдругъ лицо его просіяло. Одна изъ дверей отворилась и вошла Герта, совсѣмъ одѣтая къ выѣзду. Она пріостановилась на мгновенье, однимъ взглядомъ окинула сцену и быстро вошла въ комнату.

— Простите, бабушка, Лизета опять задержала. Bon soir, excellence! Здравствуй, Гансъ! И ты съ нами? Ахъ, на тебѣ охотничьи сапоги! Стало быть, опять по дѣлу? Ну, дѣла послѣ, теперь не задерживай бабушку. Намъ давно пора ѣхать.

— Прошу тебя, прочти это письмо.

— Какое письмо?

— Вотъ.

Онъ подалъ ей письмо и вышелъ. Герта посмотрѣла ему вслѣдъ, пожимая плечами. Навѣрное опять какая-нибудь непріятность и ей предстоитъ ея обыкновенная роль посредницы между этимъ мечтателемъ и стариками, вѣчно ставящими его своими безумствами въ скверныя положенія. Письмо изъ Зундина, кажется, мужская рука… Можетъ подождать до завтра. Она, хотѣла уже бросить письмо на столъ, не прочитавши, но, складывая развернутый листокъ, невольно взглянула на начальныя строки и прочла: „Милый Гансъ! Лучше поздно, чѣмъ никогда, и хотя поздно, а твой бродяга вернулся“…

Герта вздрогнула всѣмъ тѣломъ, точно отъ электрическаго удара. Она схватилась рукой за сердце, черезъ секунду оперлась ею на столъ и пробѣжала письмо.» Возможно ли это? Правда ли? На минуту она замерла на мѣстѣ, потомъ вдругъ выпрямилась, положила письмо на столъ и, не спѣша, сняла кружевной платокъ, окутывавшій ея голову и шею, и сбросила съ плечъ шаль. Все это произошло крайне быстро, такъ что старики фонъ-Линдбладъ оставались еще на прежнемъ мѣстѣ, — бабушка въ боязливомъ ожиданіи, ея супругъ внѣ себя отъ изумленія и злости. Очевидно было, что дѣвушка намѣрена остаться дома. Камергеръ скорѣе прошипѣлъ, чѣмъ проговорилъ: «Sacré»!… выпустилъ руку жены и подошелъ къ Гертѣ.

— Смѣю льстить себя надеждою, mademoiselle, — заговорилъ онъ по-французски, — что вы не пожелаете лишить насъ удовольствія, на которое мы, — и не мы одни, — сегодня расчитывали? Герта взглянула на дипломата. Старое лицо, умѣвшее всегда такъ сладко улыбаться, было искажено страхомъ и гнѣвомъ. Дѣвушка знала, насколько золъ и мстителенъ этотъ человѣкъ; она знала также, что ей придется сразу уничтожить его планъ, надъ осуществленіемъ котораго онъ неутомимо хлопоталъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ. Весьма возможно, что своимъ поступкомъ она давала ему нѣкоторое право быть ею недовольнымъ и выражать свое неудовольствіе; но она не привыкла къ такому тону и ни за старымъ камергеромъ, и ни за кѣмъ въ мірѣ не признавала права распоряжаться ею, вопреки ея желанію. Что и какъ будетъ дальше, она сама не знала, но твердо рѣшила дѣйствовать по своему усмотрѣнію.

— Очень сожалѣю, — сказала она, — но Густавъ вернулся, онъ въ Прорѣ и проситъ Ганса пріѣхать за нимъ.

Она проговорила это крайне вѣжливо и совершенно спокойно, и даже разсмѣялась надъ тѣмъ, какъ испуганно отскочилъ отъ нея старикъ. Дѣло оказывалось хуже, чѣмъ онъ предполагалъ. Письмо еще туда-сюда, хотя лучше было бы, если бы никакого письма не получалось; но бродяга возвращается самъ, вернулся, въ Прорѣ и сегодня же вечеромъ будетъ здѣсь.

— Это ужасно! Это невозможно! — пробормоталъ старикъ.

— Это вѣрно, — сказала Герта, — онъ самъ пишетъ изъ Зундина. Вотъ письмо, посмотрите сами, excellence. И не правда ли, милая, добрая бабушка, очень понятно и въ порядкѣ вещей мое… я хочу сказать наше желаніе — встрѣтить этого дурнаго человѣка? Это такъ естественно и прилично. Если мы поѣдемъ въ Грибеницъ теперь, именно въ ту минуту, когда узнали, что онъ вернулся и что Гансѣ привезетъ его сюда, то это будетъ демонстраціей, которая насъ же свяжетъ, а я не желаю быть связанной даже по отношенію къ Густаву. Я не хочу дать ему замѣтить, насколько меня огорчало его долгое молчаніе. Онъ и безъ того былъ не въ мѣру гордъ и я не думаю, чтобы сталъ теперь скромнѣе.

Герта осталась довольна собою. Все это она высказала очень просто и непринужденно. Старики не могли не замѣтить, какъ болѣзненно билось ея сердце, какъ тяжело было у нея на душѣ. Отвѣтъ послѣдовалъ не сразу. Госпожа фонъ-Линдбладъ, къ которой были обращены послѣднія слова, продолжала испуганно смотрѣть на мужа; камергеръ съ трудомъ овладѣлъ собою, собралъ всю свою привычную выдержку и заговорилъ, хриплымъ голосомъ:

— Перестаньте ребячиться, прошу васъ, mademoiselle! Мы дали слово быть вечеромъ въ Грибеницѣ и сдержимъ свое слово, несмотря на то, угодно будетъ сюда пожаловать или не угодно молодому человѣку, поступившему съ нами въ высшей степени дурно. Вы должны, ѣхать, mademoiselle, во-первыхъ, ради себя самой, если въ васъ есть хотя искра гордости и самолюбія, недостаткомъ которыхъ вы вообще не страдаете; во-вторыхъ, вы должны это сдѣлать для насъ, заступившихъ вамъ мѣсто родителей съ четырехлѣтняго вашего возраста и всегда желавшихъ вамъ добра; наконецъ, вы обязаны ѣхать ради нашихъ друзей, графовъ Грибеницъ, которымъ не только прискорбно будетъ, но изъ высшей степени оскорбительно, если невѣста ихъ сына не пріѣдетъ на праздникъ, устроенный единственно въ честь ея.

Въ продолженіе всей этой рѣчи ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на лицѣ Герты; только при послѣднихъ словахъ потемнѣли ея глаза, губы на мгновеніе сжались.

— Вы ошибаетесь, excellence, — заговорила она тихо и отчетливо. — Я никогда не считала себя невѣстою графа Акселя и ни ему, никому яркому не подала къ тому ни малѣйшаго повода. Вамъ я очень "благодарна за сообщеніе того, какое значеніе придаютъ сегодняшнему балу. Если бы я даже хотѣла ѣхать, то теперь уже рѣшительно остаюсь дома.

Она взяла свои вещи со стола.

— Милая Герта! Дитя мое! — заговорила старуха умоляющимъ голосомъ. — Прошу тебя изъ любви ко мнѣ!…

— Не могу, бабушка, — отвѣтила Герта, подходя къ старухѣ и цѣлуя ея руку. — Теперь окончательно не могу.

Бабушка хотѣла что-то возразить, но мужъ перебилъ ее:

— А! Вы не можете? Теперь окончательно?… Прекрасно! Такъ теперь я вамъ скажу, что я могу и что я сдѣлаю. Сегодня же вечеромъ я объявлю графу, графинѣ, его свѣтлости князю, ея свѣтлости княгинѣ, объявлю всему обществу, что господинъ баронъ Густаѣъ фонъ-Пронъ сдѣлалъ намъ честь и опять пожаловалъ, и что его кузина, фрейленъ Герта фонъ-Пронъ, осталась дома, чтобы спросить этого господина, не удостоитъ ли онъ взять ее въ жены послѣ того, какъ въ теченіе трехъ лѣтъ, по его милости, она была посмѣшищемъ цѣлаго края?…

Крича и задыхаясь отъ бѣшенства, камергеръ близко подступилъ къ молодой дѣвушкѣ. Она не попятилась ни на волосъ, не сдѣлала ни одного движенія. Только нѣжный румянецъ на ея щекахъ смѣнился страшною блѣдностью, голубые глаза блестѣли почти чернымъ оттѣнкомъ и легкая, чуть замѣтная дрожь голоса выдавали ея волненіе.

— Я не сомнѣваюсь въ томъ, что вы бы все это сказали и сдѣлали, если бы смѣли. Но, слава Богу, ни сказать, ни сдѣлать вы ничего не смѣете, — проговорила она тихо, отчеканивая каждое слово.

— Вы полагаете?

— Вы знаете, о чемъ я говорю и… о комъ.

Намекъ былъ достаточно женѣ и безъ сопровождавшаго его взгляда молодой дѣвушки на дверь, за которою только что исчезъ Гансъ. Старикъ отлично понималъ, о комъ и о чемъ идетъ рѣчь. Особенно невыносимо было ему это напоминаніе о зависимости отъ ненавистнаго барона именно въ эту минуту, когда онъ такъ надѣялся избавиться отъ нея и оказывался опять обреченнымъ ей подчиняться.

— А вотъ увидите! — прошипѣлъ онъ съ угрожающимъ жестомъ, схватилъ подъ руку чуть не падающую отъ страха жену и почти вытащилъ ее за собою изъ залы.

Дверь съ шумомъ захлопнулась. Герта глубоко вздохнула полною грудью, подбѣжала къ столу, схватила письмо Густава и прижала его къ губамъ.

— Милый! Дорогой мой! Я и могла думать…

Она хотѣла еще разъ прочесть письмо; буквы прыгали и путались въ подступившихъ къ глазамъ слезахъ. Герта быстро отерла ихъ.

— Какія глупости! — прошептала она. — Какъ бы онъ сталъ смѣяться, если бы увидалъ!

Она сама усмѣхнулась короткимъ, отрывистымъ смѣхомъ и стала читать:

"Милый Гансъ! Лучше поздно, чѣмъ, никогда, и хотя поздно, а твой бродяга вернулся. Пишу тебѣ изъ Зундина въ 9 часовъ вечера. Выѣду отсюда завтра въ полдень, чтобы дать время дойти письму до тебя; около семи часовъ буду въ Прорѣ, у стараго Ниммо, если Бахусъ еще не призвалъ къ себѣ этого вѣрнаго слугу. Во всякомъ случаѣ надѣюсь встрѣтить тебя на постояломъ дворѣ и поговорить въ тотъ же вечеръ. Больше писать некогда и охоты нѣтъ. Лучше поговоримъ лично.

"Густавъ".

Улыбка счастья исчезла съ лица молодой дѣвушки, письмо выскользнуло изъ рукъ. Пробѣгая письмо въ первый разъ, она поняла только, что онъ вернулся, что онъ здѣсь, и ничего больше. Теперь же — ни слова о ней, ни намека!… Такъ ли бы писалъ любящій человѣкъ, не разлюбившій? Можетъ быть, и вернулся лишь сказать, что разлюбилъ, что она свободна, можетъ располагать собою… Располагать! Выдти замужъ за самаго богатаго! Да, она можетъ…

Герта быстро схватила со стола свои вещи. Въ эту минуту изъ открытаго окна донесся топотъ лошадей и стукъ колесъ отъѣзжающаго экипажа.

Поздно!

Она подбѣжала къ окну. Экипажъ выѣзжалъ уже за ворота.

Поздно! Поздно!

Все пропало. А лишь нѣсколько минутъ тому назадъ ей стоило только протянуть руку и она могла блестящимъ образомъ отомстить измѣннику… если только правда, что онъ измѣнникъ! Но могло ли быть въ томъ. сомнѣніе послѣ такого письма?

Со двора опять послышался шумъ, голоса. Къ подъѣзду подвели лошадь Ганса. Онъ самъ быстро сбѣжалъ съ лѣстницы, вскочилъ въ сѣдло и во всю прыть помчался по липовой аллеѣ.

Герта горько разсмѣялась. И это человѣкъ, на защиту котораго она такъ смѣло полагалась!… А онъ покинулъ ее одну въ тяжелую минуту отвратительной борьбы съ злымъ старикомъ; покидаетъ опять, не сказавши даже «спасибо» за то, что она осталась, не выразивши ни однимъ словомъ ни участія, ни сочувствія, ни ободренія! Не много бы времени это отняло у него. Нѣтъ, ему некогда, ему необходимо мчаться сломя голову навстрѣчу возлюбленному братцу, сообщить, какъ можно скорѣе, что домъ и все къ его услугамъ, что его нетерпѣливо ждетъ невѣста, изнывая отъ любви, что она почтетъ за счастье, за неземное блаженство, если онъ соблаговолитъ взглянуть на нее милостивымъ окомъ!

Она отошла отъ окна и тревожно ходила взадъ и впередъ но залѣ. Въ комнатѣ между тѣмъ сгустился вечерній сумракъ, только въ открытое окно еще лился красноватый отблескъ яркой зари и озарялъ, фигуру молодой дѣвушки какимъ-то фантастическимъ свѣтомъ, точно исходящимъ изъ нея самой свѣтлымъ видѣніемъ отразилась она на темномъ фонѣ зеркала. Герта остановилась и долго, пристально всматривалась въ свое изображеніе; черту за чертою, линію за линіей разбирала она эту стройную фигуру отъ атласнаго башмачка, выглядывавшаго изъ-подъ бальнаго платья, до пышной розы въ темнорусыхъ, волнистыхъ полосахъ. Наконецъ, взглядъ ея остановился на глазахъ, смотрѣвшихъ на нее въ упоръ изъ зеркала, и эти глаза казались все больше и больше, все прекраснѣе и обворожительнѣе.

— Покинута! — проговорила она. — Нѣтъ! Такихъ не покидаютъ!… Она спокойно отвернулась отъ зеркала, собрала свои вещи и направилась къ двери въ корридоръ, ведущій къ ея комнатѣ. Въ эту минуту въ залу быстро вошла фрау Панкъ.

— Гертинька! Фрейленъ Гертинька! Дорогое дитя мое! Я всегда говорила, была увѣрена, что онъ вернется… Мой Густавъ! Я все знаю, онъ все сказалъ мнѣ. Какъ я благодарна вамъ, что вы не поѣхали съ старыми господами. Я приготовлю отличный ужинъ, а вы надѣньте голубое платье, знаете, то платье, въ которомъ онъ васъ видѣлъ въ послѣдній разъ.

Она обняла молодую дѣвушку и зарыдала. Герта высвободилась изъ ея объятій.

— Кто говорилъ тебѣ все это? Густавъ?

— Густинька? Да какъ же могъ онъ говорить со мною, когда онъ еще въ Прорѣ. Баронъ Гансъ говорилъ. Онъ сейчасъ заходилъ ко мнѣ въ кухню; онъ зналъ, какая это для меня радость. Теперь онъ поскакалъ за Густавомъ, привезетъ сюда нашего Густиньку! Господи, Господи! Неужели вы не рады, фрейленъ Гертинька?

— Поди и помоги мнѣ переодѣться, — сказала Герта. — А голубое платье пусть виситъ себѣ въ шкафу. Впрочемъ, можешь его взять себѣ.

Гррта бросила свои вещи на руки фрау Панкъ и пошла впередъ.

— Черезъ три-то года и вотъ что! — шептала экономка, покачивая головою. — Но, въ такомъ случаѣ, зачѣмъ же она осталась? Да нѣтъ, вотъ дай имъ только свидѣться, опять обнять другъ друга… Гдѣ тамъ какому-нибудь графу противъ моего Густиньки!

Глава V.

Гансъ проскакалъ въ галопъ до конца липовой аллеи* выѣхавши за ворота, объ далъ вороному шпоры и отпустилъ поводья. Вороной попытался пуститься въ карьеръ, но видимо изнемогалъ отъ усталости; Гансъ придержалъ утомленнаго коня и пустилъ его шагомъ; съ четырехъ часовъ утра онъ былъ подъ сѣдломъ и сдѣлалъ уже шесть миль по жарѣ. Вернуться и взять свѣжаго Фигаро Герты? — подумалъ было Гансъ, но это задержитъ еще на долго. Къ тому же, Герта видѣла его, быть можетъ, изъ окна, сойдетъ, пожалуй, внизъ, начнетъ распрашивать, зачѣмъ онъ вернулся; придется взглянуть ей въ глаза, прочесть въ нихъ счастье… Господи Боже! Да кто же и доставилъ ей это счастье? Кто же, какъ не онъ, хлопоталъ объ этомъ? Не останови онъ ее, и она бы уѣхала въГрибеницъ, была бы на балѣ… Нѣтъ, нѣтъ! Этого не могло случиться, онъ никогда не вѣрилъ, несмотря на то, что всѣ говорили. Но если бы Густавъ еще дольше не пріѣхалъ? Почему онъ не явился прямо "3юда, а хотѣлъ сперва повидаться съ нимъ, съ Гансомъ? Боится, что за это время Герта… Конечно, конечно! Грустная была бы для него встрѣча. И ты, Гансъ, выносилъ это? Боже! если бы онъ зналъ, что я вынесъ… что выношу! Нѣтъ, она должна быть твоею; нѣтъ, ты никогда не узнаешь… никогда! такъ же, какъ и она не узнаетъ… Я бы не пережилъ этого… И тогда это, конечно, не могло бы показаться случайностью. Позднѣе! Позднѣе, когда все устроится, когда я имъ не нуженъ буду… тогда у ружейнаго шкафа, при чисткѣ оружія… или вечеромъ на тягѣ…

Онъ взглянулъ на опушку лѣса, отдѣленнаго отъ дороги полосою пшеницы. Эта полоса составляла его гордость, — лучшей не было на всемъ островѣ; а этотъ лѣсъ… сколько разъ онъ готовъ былъ его вырубить, когда въ кассѣ не было ни копѣйки, и никогда не могъ рѣшиться; духа не хватало уничтожить эти громадныя, развѣсистыя ели. Въ ихъ тѣни, у ихъ обросшихъ мохомъ корней онъ такъ часто мечталъ о ней, когда она была еще почти ребенкомъ… Выросла она, развернулась, какъ чудный цвѣтокъ, и никого у нея не было во всемъ мірѣ, кто бы могъ ее защитить… Она была его дитей! Другое дитя — красивый, своенравный мальчикъ! Въ восемнадцать, въ двадцать лѣтъ онъ былъ для нихъ обоихъ братомъ, отцомъ, защитникомъ… всѣмъ! А дѣти дразнили другъ друга, ссорились, любили, цѣловались передъ его глазамм… Чтобы не видать, ему стоило закрыть тольки одинъ глазъ, — такъ подшучивалъ когда-то Густавъ; онъ всякій разъ смѣялся надъ этой шуткой, чтобы не дать замѣтить дѣтямъ, какъ тяжело у него на сердцѣ, какъ болѣзненно бьется это сердцѣ. Да, да, подъ могучими елями… короткій выстрѣлъ пронесется по лѣсу, и ляжетъ онъ, уснетъ вѣчнымъ, покойнымъ сномъ. А они… утѣшатся… скоро утѣшатся, не до того имъ будетъ, чтобы сокрушаться о старомъ, некрасивомъ, глупомъ Гансѣ, только мѣшавшемъ имъ и, наконецъ, догадавшемся навсегда закрыть свой единственный глазъ. Эхъ, Гансъ, Гансъ! Не стыдно ли тебѣ?

Лѣсъ и поле, все исчезло за тяжелою слезою, набѣжавшею на его глазъ. Гансъ сморгнулъ слезу и тронулъ лошадь.

«Ну-ну, вороной, еще двѣ тысячи шаговъ, и на покой. Доберемся до Проры, тамъ Класъ Венгакъ запряжетъ намъ пару своихъ почтовыхъ клячъ. Кто знаетъ, что ждетъ тебя завтра, какъ станетъ гонять тебя твой баринъ? Въ былое время онъ не жалѣлъ тебя, а съ тѣхъ поръ ты постарѣлъ на три года. Измѣнился ли онъ, мой милый малый? такъ ли онъ хорошъ, какъ былъ тогда?», и передъ Гансомъ проносился образъ юноши, готовящагося броситься въ воду съ деревянныхъ мостковъ, на которыхъ весною моютъ овецъ. Яркое солнце освѣщаетъ красивую, стройную фигуру, широкія плечи, высокую грудь. Кудрявая голова обращается къ нему. Гансъ, готовъ? Разъ, два, три… раздается веселый, звонкій голосъ. Прыжокъ, всплескъ воды, черезъ минуту голова показывается далеко отъ берега, сильныя руки бодро разсѣкаютъ голубыя волны… Какъ онъ гордился этимъ юношей и вправѣ былъ гордиться: онъ выучилъ его плавать и а конькахъ кататься, верхомъ ѣздить, стрѣлять, грести и править рулемъ… всему выучилъ. И все это такъ легко ему давалось, точно само собою, во всемъ онъ превзошелъ учителя; только въ стрѣльбѣ отсталъ, — несмотря на свой единственный лазъ, Гансъ всегда стрѣлялъ лучше брата.

Подковы воронаго застучали по настилкѣ мостика, ведущаго во дворъ между амбарами и скотнымъ дворомъ. У Ганса сильно сбилось сердце, когда онъ увидалъ у подъѣзда голштинку Класа Венгака, очевидно, только что подъѣхавшую, такъ какъ лошади еще едва переводили дыханіе. Прислалъ ли Густавъ за нимъ или, быть можетъ, самъ…

— Густавъ!

Гансъ спрыгнулъ съ лошади и очутился въ объятіяхъ брата.

— Милый, дорогой мой!

— Старина! Другъ!

— Да ты ли это?

— Какъ видишь, самолично… Ну, пойдемъ, пойдемъ скорѣе въ домъ…

Густавъ взялъ брата за руки и тащилъ на крыльцо.

— Постой минутку, — сказалъ Гансъ дрожащимъ отъ волненія, голосомъ, — я только распоряжусь, чтобы скорѣе запрягали. Ты, Іохенъ, можешь ѣхать домой.

— Нѣтъ, нѣтъ, подожди… Мнѣ самому нужно… видишь, со мною даже нѣтъ моихъ вещей… Пойдемъ, я все объясню тебѣ… Да или же, наконецъ! ₎

Не дожидаясь отвѣта брата, Густавъ вошелъ въ домъ. Гансъ усмѣхнулся. Несмотря на бороду и чужеземное платье, сильно измѣнившія наружность молодого человѣка, это былъ все тотъ же, прежній Густавъ. Гансу извѣстна и понятна причина его нетерпѣнія; стоитъ ему сказать только одно слово, и эта тревога смѣнится восторженною радостью.

— Да, все такой же! — сказалъ онъ, привѣтливо обращаясь къ рабочимъ, сбѣжавшимся на дворъ привѣтствовать молодаго барина, съ которымъ нѣкоторые изъ нихъ выросли вмѣстѣ. Ихъ удивило, что Густавъ не взглянулъ даже ни на кого, не сказалъ ни съ кѣмъ ни слова.

— Завтра, ребята, со всѣми повидается какъ слѣдуетъ, теперь надо скорѣе убрать сѣно съ возовъ; ночью, пожалуй дождь пойдетъ. А ты, Іохенъ, прикрой лошадей попонами, хотя простоять тебѣ и не долго придется.

Люди разошлись каждый къ своему дѣлу. Іохенъ вынулъ попоны изъ задка экипажа и прикрылъ лошадей. Баронъ сказалъ что ждать не долго, а онъ уже началъ бояться, какъ бы послѣ тяжелой дневной работы его не продержали здѣсь съ лошадью до поздней ночи. Покурить онъ, все-таки, успѣетъ, но-на всякій случай, изъ предосторожности, Іохенъ набилъ лишь половину трубки, закурилъ и сталъ на досугѣ раздумывать обо всемъ видѣнномъ и слышанномъ, изъ чего онъ понялъ очень немногое Его занималъ, между прочимъ, вопросъ, почему господинъ ба ровъ живетъ не въ Старомъ Проницѣ, гдѣ, по слухамъ, есть прекрасный замокъ и большой паркъ, а живетъ здѣсь въ одноэтажномъ домикѣ, мало чѣмъ отличающемся отъ обыкновеннаго крестьянскаго жилья? Впрочемъ, у Ганса-Филина голова не совсѣмъ въ порядкѣ, это говорилъ самъ Класъ Венгакъ и тутъ же упоминалъ о «бѣшеномъ Густавѣ,» котораго Іохенъ совсѣмъ не зналъ

Скоро ли они выйдутъ, однако? Сидятъ они, кажется, въ той комнатѣ, что влѣво отъ входной двери; оттуда слышатся ихъ голоса, т.-е., собственно, одинъ голосъ младшаго барона, а баронъ Гансъ либо все время молчитъ, либо говоритъ такъ тиха что его не слышно. Разобрать нельзя ни одного слова; несмотря на жару, у нихъ окна закрыты. Духота, должно быть, тамъ здѣсь на дворѣ и то можно бы задохнуться, если бы не продувалъ вѣтерокъ. И огня не зажигаютъ, хотя уже стемнѣло. Вотъ и мѣсяцъ выходитъ изъ-за деревьевъ; его свѣтъ играетъ на ряби пруда, отражается отъ оконныхъ стеколъ.

Сколько времени они держатъ Іохена! Послѣ половины трубки онъ успѣлъ выкурить двѣ полныхъ, а ихъ все нѣтъ. Если бы онъ зналъ это, непремѣнно бы отпрегъ лошадей. Давно бы слѣдовало поужинать. Ишь народъ въ людской ужинаетъ; а онъ стой тутъ у экипажа съ своими усталыми, голодными клячами. О немъ никто и не подумалъ, а еще Класъ Венгакъ всегда увѣряетъ, будто господинъ баронъ добрѣйшій баринъ. Хороша доб рога, нечего сказать! Всѣмъ-то этимъ господамъ одна цѣна Іохенъ сошелъ съ козелъ и прохаживался взадъ и впередъ. Ярки звѣзды скрылись за набѣжавшими облаками; луна едва проглядывала сквозь ихъ сѣроватую дымку. Сумракъ быстро сгущался. Въ тополяхъ у въѣзда кричалъ сычъ; какая-то большая птица, громко хлопая крыльями, пролетѣла передъ самымъ лицомъ Іохена.

— Если они еще сидѣть будутъ, — ворчалъ кучеръ, — я подождду минутъ пять и уѣду. Здѣсь просто жутко становится человѣку… Насилу-то!

Наружная дверь отворилась; оба брата сошли съ крыльца. Баронъ приложилъ пальцы къ губамъ и громко свиснулъ. На этотъ зовъ изъ людской вышелъ прикащикъ. Гансъ тихо сказалъ ему что-то и подошелъ къ экипажу. Молодой баронъ взялъ съ сидѣнья свой плащъ, накинулъ на плечи и сѣлъ въ голштинку; Гансъ помѣстился рядомъ съ нимъ. Іохенъ обратился къ нимъ вопросомъ: куда прикажутъ ѣхать? Между собою братья не промолвили ни слова и даже не отвѣтили кучеру. При свѣтѣ мы ихъ лица показались Іохену страшными, точно у мертвецовъ, такъ что онъ не рѣшился повторить своего вопроса, вспрыгнулъ скорѣе на козлы и, не оглядываясь, погналъ лошадей на удачу къ Прору.

Глава VI.

Въ то время, какъ Класъ угощалъ пріѣзжаго господина въ столовой, Лизхенъ изъ всѣхъ силъ хлопотала наверху услужить женщинамѣ и устроить какъ можно лучше ребенка, но очень скоро пришла къ убѣжденію, что взялась за очень трудную задачу. Сначала, пока тамъ былъ пріѣзжій баринъ, дѣло шло довольно гладко. Подъ руку съ молодою дамой, онъ обошелъ всѣ комнаты и, улыбаясь, одобрилъ предложенный Лизхенъ планъ размѣщенія; потомъ спросилъ, не найдется ли на ужинъ для женщинъ цыпленка съ рисомъ, а для него чего-нибудь такого, что могло бы быть скоро подано? На утвердительный отвѣтъ Лизхенъ онъ сказалъ, что, слѣдовательно, все обстоитъ въ наилучшемъ видѣ. Лизхенъ была того же мнѣнія, сошла въ кухню приказать Стинѣ готовить ужинъ, а Мину отправила наверхъ помогать пріѣзжимъ дамамъ. Но не прошло пяти минутъ, какъ она сбѣжала въ кухню и съ воплями объявила, что она ничего не можетъ тамъ сдѣлать, что ее никто не понимаетъ, а старая вѣдьма, какъ воплощенный дьяволъ, оретъ и тычетъ ей прямо въ та своими черными пальцами. Наверхъ она не пойдетъ теперь и за что на свѣтѣ, хотя бы сейчасъ ей отказали отъ мѣста; она нанималась служить христіанамъ, а не язычникамъ или какимъ-то туркамъ. Мина бросилась на лавку и продолжала выть и причитать. Мина, только что принявшаяся ощипывать цыпленка, сказала:

— Не умѣешь сама обойтись съ ними, вотъ и все. Пусть ко мнѣ придетъ; я отлично ей все объясню.

Лизхенъ оставила дѣвушекъ въ кухнѣ и съ тревожнымъ сердцемъ пошла опять сама наверхъ, гдѣ тѣмъ временемъ все измѣнилось къ худшему. Добродушный господинъ ушелъ внизъ и, вмѣсто него, распоряжалась страшная старуха по своему. Распоряженія эти состояли въ томъ, что она первымъ дѣломъ раскидала вещи по всѣмъ комнатамъ; вездѣ валялись растрепанные узлы съ пестрымъ, невиданнымъ платьемъ, постели были перебуробаны, чистыя простыни сброшены и замѣнены рваными шерстяными одѣялами, — безобразіе полнѣйшее. При этомъ старуха, не отводя голоса, трещала на своемъ непонятномъ языкѣ, переходя отъ густаго баса къ самымъ высокимъ, крикливымъ нотамъ. Снаружи можно было подумать, что здѣсь спорятъ и отчаянно ругаются съ полдюжины мужчинъ и женщинъ. Ребенокъ лежалъ середи комнаты на кучѣ одѣялъ и жалобно кричалъ; а молодая мать, — къ удивленію и немалому негодованію Лизхенъ, — покойно сидѣла, привалившись въ уголъ дивана, и такъ безучастно смотрѣла на все это кроткими, темными глазами, какъ будто ей ни до чего дѣла не было.

Лизхенъ уже готова была послѣдовать примѣру Мины, расплакаться и убѣжать въ кухню подальше отъ ужасной старухи, отъ ея крика и черныхъ пальцевъ, которыми она теперь тыкала въ лицо хозяйки; ее остановило движеніе молодой женщины. Она приподнялась на диванѣ, поманила рукою Лизхенъ и показала ей на плачущаго ребенка. Лизхенъ поняла, сердцемъ угадала ея желаніе, взяла ребенка и поднесла его къ матери. Дитя припало къ открытой, прелестной груди и успокоилось. Эта нѣжная картина сразу разогнала страхъ и дурное расположеніе Лизхенъ; ей вспомнилось, что скоро и она такъ же прижметъ къ своей груди слабое, дорогое созданіе, и на ея глазахъ навернулись слезы. Между тѣмъ, ребенокъ уснулъ и выпустилъ грудь. Лизхенъ тихо взяла его и смѣло пронесла мимо злой старухи къ колыбели, давно припасенной для ея собственнаго ожидаемаго дитяти, а теперь поставленной для чужаго ребенка въ сосѣдней комнатѣ. Она уложила крошку, твердо рѣшившись дать старухѣ рѣзкій отпоръ въ томъ случаѣ, если бы та вздумала мѣшать ей. Но, къ ея великому удовольствію, старуха, повидимому, накричалась до сыта и угомонилась, или ее успокоили нѣсколько словъ, сказанныхъ молодою дамою, — только она не тронулась съ мѣста. Да его бы и не успокоился такой чудный голосъ? раздумывала Лизенъ, и слезы опять подступили къ ея глазамъ.

Послѣ словъ молодой чужеземки старуха вышла изъ комнаты и спустилась съ лѣстницы; ея противный голосъ трещалъ внизу, въ сѣняхъ. Очевидно, она тамъ сражалась съ прислугой. Лизенъ слышала отъ пріѣзжаго господина, что молодая дама поймаетъ немного по-нѣмецки и по нуждѣ сама можетъ сказать нѣсколько словъ, почему и поспѣшила объяснить, что ей нужно идти въ кухню похлопотать объ ужинѣ, а доброй барынѣ не дурно было бы отдохнуть съ дороги и попытаться заснуть часокъ; дитя теперь покойно, а если бы проснулось и заплакало, о милая барыня услышитъ, — колыбель тутъ рядомъ, за дверью. Молодая женщина ничего не отвѣтила, но по выраженію ея лица, свѣтившагося нѣжною улыбкою, Лизхенъ догадалась, что пріѣзжая ее поняла. Она подошла къ незнакомкѣ и поцѣловала ея красивую, бѣлую руку, унизанную кольцами; потомъ подложила и подъ голову подушку, прикрыла одѣяломъ ножки, обутыя въ расшитыя золотомъ туфли, и тихо вышла изъ комнаты, осторожно ступая на пальцы, несмотря на свое положеніе.

Старуха была теперь въ кухнѣ, какъ о томъ не трудно было догадаться по крикамъ и воплямъ, долетавшимъ до Лизхенъ. Хозайка поспѣшила туда и застала немного испугавшую ее, но, мѣстѣ съ тѣмъ, забавную сцену. Здоровенная Стина, не уступавшая ни одному мужчинѣ, схватила старую за плечи, всею тяжестью навалилась на нее, заставила опуститься на колѣни и до тѣхъ поръ трясла изо всей силы, пока красный платокъ не летѣлъ съ косматыхъ волосъ.

— Пусти ее, Стина! — крикнула Лизхенъ.

Стина встряхнула ее еще нѣсколько разъ, потомъ подняла побѣжденную противницу и сказала:

— Это тебѣ на первый разъ; а если еще разъ попробуешь начать тоже, то пѣняй на себя, — хуже будетъ.

— Какая ты глупая, Стина, — сказала Лизхенъ, — вѣдь, она не понимаетъ ни одного слова изъ твоего простонароднаго говора.

— Э, хозяйка, — возразила Стина, — съ старой вѣдьмой на какомъ языкѣ ни говори, все одинъ чортъ будетъ; а что меня на поняла, за то могу поручиться.

Стина вынула изъ горшка недощипаннаго цыпленка, котораго старуха, придя въ кухню, вырвала у нея изъ рукъ и бросила въ кипятокъ, и принялась за стряпню. А старуха задомъ вышла изъ кухни, продолжая размахивать руками и бормотать какія-то непонятныя слова, неимѣвшія, очевидно, ничего общаго ни съ молитвами, ни съ призываніемъ Божьяго благословенія на присутствующихъ.

Въ кухнѣ все успокоилось; наверху, сверхъ всякаго чаянія, было тоже тихо, и Лизхенъ нашла, наконецъ, время пойти въ чуланъ, рядомъ съ нижнею столовою, достать бѣлье, для ужина. Роясь въ шкафу и раздумывая обо всемъ, только что происходившемъ передъ ея глазами, она слышала отъ слова до слова все. что говорилъ Класъ пріѣзжему господину. Сквозь неплотную, тонкую перегородку, отдѣлявшую чуланъ отъ столовой, можно было не Только слышать, но, приложивши глазъ къ щели, даже видѣть, что дѣлается въ общей комнатѣ постоялаго двора.

— Я не любопытна, — подумала про себя Лизхенъ, — а, все-таки, очень желала бы знать, почему Класъ все одинъ болтаетъ и не даетъ сказать ни слова молодому господину.

Прямо противъ щели, освѣщенный яркимъ вечернимъ свѣтомъ, склонивши голову на руку, сидѣлъ у стола молодой незнакомецъ, а Класъ, по своему обыкновенію, безъ умолку болталъ про господина барона и про консула Ливоніуса изъ Зундина, про письмо, посланное съ нарочнымъ, и про всякіе пустяки, по мнѣнію Лизхенъ, ничуть неинтересные для пріѣзжаго барина, какъ вдругъ онъ вскочилъ, и Лизхенъ увидала и услыхала такія вещи, отъ которыхъ у нея сердце замерло и ноги подкосились; не будь тутъ скамейки, молодая женщина навѣрное бы упала на полъ. Она все еще не могла оправиться и сидѣла на томъ же мѣстѣ, когда простучали колеса экипажа, увозившаго барона Густава, а Класъ бѣгалъ по всему дому и по двору, клича ее по имени. «Бѣдная, бѣдная молодая красавица тамъ наверху! Бѣдная красавица фрейленъ въ Проницѣ! Господи, Господи, что же это такое дѣлается на свѣтѣ? И это питомецъ, кумиръ тетушки, котораго фрейленъ Герта ждала цѣлыхъ три года! Только мужчины способны на это4 Молодая, едва вышедшая изъ дѣтства женщина, навѣрное, ни о чемъ понятія не имѣетъ и очутится въ одномъ домѣ съ фрейленъ, которая съ своей стороны тоже не подозрѣваетъ и не ожидаетъ ничего подобнаго… И при этомъ самой не смѣть ни слова сказать, ни предупредить, точно ничего не знаешь!

— Лизхенъ, Лизхенъ! — кричалъ Класъ, отворяя дверь чулана. — Что ты сюда забилась, Лизхенъ? Кушанье для барыни давно готово…

— Я все слышала, Класъ, — сказала Лизхенъ, указывая на щель въ перегородкѣ.

— Э-э-эхъ! — вымолвилъ Класъ и зачесалъ затылокъ. Ему опять не удалось узнать что-либо такое, чего бы не знала его умная Лизхенъ. Впрочемъ, это и не дурно было, такъ какъ теперь можно съ нею посудить, порядить обо всемъ; только жена не дала ему слова сказать.

— Ужь молчи ты у меня, пожалуйста, Класъ, — остановила она мужа. — Не хочу я ничего слушать. Какъ только хватаетъ духа смѣяться, когда такія нехорошія вещи происходятъ у тебя на глазахъ?!

— Ахъ, Лизхенъ, — возразилъ Класъ, — это даже не умно съ твоей стороны. Намъ-то что за дѣло до всей этой исторіи? Пусть себѣ знатные господа разбираются сами, какъ знаютъ. Мнѣ досадно только, что намъ ничѣмъ не придется отъ нихъ попользоваться; завтра же они переберутся со всѣми пожитками въ Старо-Проницъ… Знаю я барона Ганса!

— Еще бы! — съ горечью проговорила Лизхенъ. — Онъ же опять станетъ хлопотать все_# уладить, устроивать во что бы ни стало замужство фрейленъ Герты за графа. Добрый баронъ Гансъ постарается для милаго братца, а бѣдная фрейленъ Герта будетъ несчастною на всю жизнь… И все потому, что вы. мужчины, такъ гадки, такъ гадки, что просто можно усумниться въ правосудіи Божіемъ, — прости мнѣ. Господи, мое согрѣшеніе! — но я знаю, что дѣлать… Пойду и все разскажу этой несчастной женщинѣ; по крайней мѣрѣ, она предупреждена будетъ.

— Лизхенъ, Лизхенъ… Смотри не обожгись!

— Это мнѣ все равно, — отвѣтила Лизхенъ, запирая шкафъ. — Лучше пусть я обожгусь, а не стану я терпѣть такихъ гадостей, такой лжи.

Глава VII.

При всей своей рѣшимости выяснить молодой женщинѣ ея положеніе, Лизхенъ не могла не сознавать опасности такого сообщенія. Кто могъ ручаться, что незнакомка не остановитъ ея на первыхъ же словамъ и не скажетъ; „Фрау Венгакъ, прощу въ мои дѣла не путаться“, или: „Подождите, фрау Венгакъ, пока васъ не спросятъ“, или что-нибудь въ томъ же родѣ, отъ чего Лизхенъ сгоритъ со стыда. Наконецъ, Лизхенъ вспомнила, что терзается совсѣмъ напрасно, такъ какъ незнакомка, хотя и понимаетъ нѣсколько словъ по-нѣмецки, во всякомъ случаѣ не въ состояніи будетъ понять длиннаго разсказа. Слѣдовательно, не изъ-за чего волноваться и обдумывать, какъ начать объясненіе. порѣшила Лизхенъ, прислуживая пріѣзжей дамѣ за ужиномъ. Мина ни за что не согласилась войти въ комнаты, гдѣ могла встрѣтиться съ ужасною старухою. Но старуха куда-то скрылась, и для Лизхенъ было бы очень удобно пуститься въ разговоры и узнать, понимаетъ ли что-нибудь молодая дама, или нѣтъ. Но та попрежнему упорно молчала, съ аппетитомъ кушала цыпленка съ рисомъ и отъ времени до времени улыбалась хозяйкѣ, чѣмъ какъ нельзя лучше доказывала, что сама считаетъ невозможными какіе бы то ни было разговоры.

Лизхенъ тоже молчала, очень довольная въ душѣ, что можетъ избѣжать непріятной сцены. Да, чѣмъ больше она раздумывала, тѣмъ хуже казалось ей то, что она было задумала, и она уже благодарила про себя Класа за его совѣтъ помолчать, хотя, какъ теперь оказывалось, совѣтъ этотъ былъ совершенно излишнимъ. Лизхенъ собрала посуду, покрыла столъ опять красною скатертью, зажгла свѣчу и спросила, не прикажетъ ли барыня еще чего-нибудь.

Незнакомка тѣмъ временемъ пріютилась опять въ углу дивана и не отвѣтила ни слова. Лизхенъ сдѣлала книксенъ и направилась было къ двери, ведущей на лѣстницу, когда позади ея послышались слова на ломаномъ нѣмецкомъ языкѣ:

— Добрая женщина, не уходите. Добрая женщина, много говорить хочу.

Лизхенъ къ мѣсту приросла отъ неожиданности, почти отъ страхи. Въ первую минуту она подумала, что это такъ ей показалось только отъ чрезвычайнаго внутренняго возбужденія; но голосъ, хотя крайне тихо, прозвучалъ, однако же, очень явственно. Дрожащими руками поставила Лизхенъ подносъ и тихо обратилась къ пріѣзжей дамѣ. Та приподнялась немного, манила къ себѣ рукою и показывала на стулъ около дивана. Лизхенъ молча повиновалась. У нея такъ сильно дрожали колѣни, что она едва дошла до стула. Молодая незнакомка взяла ея дрожащія руки, ласкала ихъ, заглядывала въ лицо своими кроткими, темными глазами, прикладывала къ ея глазамъ свой надушенный платокъ и мягко говорила:

— Не надо плакать, добрая женщина, не надо… Сестрами будемъ! Несчастной сестрѣ все сказать про добраго брата… добрый братъ любитъ дурнаго брата… и про красавицу дѣвушку; она любитъ дурнаго брата. Дурной братъ боится добраго брата и всегда лжетъ Изеѣ, всегда лжетъ. Изея несчастная, очень, очень несчастная!

Когда это милое созданіе назвало ее нѣжнымъ именемъ сестры и совсѣмъ по-дѣтски, но совершенно понятно, увы, слишкомъ понятно для Лизхенъ заговорила о своемъ несчастьи, потомъ приложила платокъ къ лицу и тихо зарыдала, тогда Лизхенъ не выдержала и исполнила ея просьбу; не могла она не сдѣлать этого, хотя бы ей грозили смертью. Она разсказала все. что знала,, разсказала осторожно, щадя, какъ только могла, несчастную женщину; но передала все правдиво и честно, — такъ, какъ бы при подобныхъ обстоятельствахъ старшая сестра стала говорить съ любимою младшею сестрою.

Когда она кончила, красавица, ея младшая сестрица, подставила ей для поцѣлуя Свои восхитительныя губки., этотъ поцѣлуй и сильно возбужденное состояніе точно опьянили Лизхенъ; едва передвигая ноги и пошатываясь, она вышла изъ комнаты и даже забыла захватить подносъ съ посудою. Дверь за нею затворилась. Изея просидѣла еще нѣсколько секундъ, прижавшись въ уголъ дивана и тихо посмѣиваясь, потомъ приподнялась и захлопала въ ладоши. На этотъ зовъ вошла старуха.

— Долгонько, однако, — проговорила она.

— За то я теперь все знаю, — возразила Изея. — Садись сюда, милая Зоя, я разскажу тебѣ.

— Едва ли придется мнѣ услыхать много новаго, — проворчала старуха, опускаясь на подушку, брошенную ей съ дивана молодою женщиною.

— Новаго, правда, не много, — сказала Изея. — Въ послѣднее время онъ и самъ уже не особенно скрывалъ истину.

— Какъ лисица. потихоньку выползаетъ изъ норы, когда чуетъ, что сзади нея горитъ огонь, — ворчала Зоя.

— Постой, не прерывай меня. Во-первыхъ, онъ не такъ богатъ, какъ вначалѣ увѣрялъ отца и меня, и не такъ бѣденъ, какъ мы съ тобою думали впослѣдствіи.

— Игрокъ! Разбойникъ! — не выдержала старуха.

— Молчи, говорю тебѣ! Во-вторыхъ, онъ изъ знатной фамиліи. Въ этомъ я, впрочемъ, не сомнѣвалась съ тѣхъ поръ, какъ его принималъ король въ Мюнхенѣ.

— Кто его знаетъ, что онъ этому королю навралъ? Развѣ онъ не сочинилъ цѣлую исторію?… Онъ вѣчно лжетъ.

— Молчи! У него на самомъ дѣлѣ нѣтъ ни отца, ни матери, а только старшій братъ, которому и принадлежитъ все состояніе, — насколько я поняла изъ разсказа этой женщины, — такъ какъ Густавосъ промоталъ свою часть еще до отъѣзда отсюда. Но этотъ братъ не женатъ, никогда не женится и такъ любитъ меньшаго брата, что попрежнему ни въ чемъ не откажетъ.

Старуха зло разсмѣялась и сказала:

— Если бы это было такъ, то зачѣмъ же бы онъ сталъ до сихъ поръ все скрывать отъ брата?

— Вѣрно замѣчено, — сказала Изея. — Тутъ-то и начинается ложь. Молодая дѣвушка, его родственница, про которую онъ въ послѣднее время разсказывалъ раза два, какъ они росли вмѣстѣ и какъ нравились другъ другу дѣтьми, — эта дѣвушка была его невѣстою передъ Богомъ и передъ людьми, и по обычаямъ и по законамъ этой страны онъ долженъ былъ на ней жениться. Она очень хороша собою и за нею многіе ухаживаютъ. Онъ надѣялся, что, не получая отъ него извѣстій, она соскучится ждать и выйдетъ замужъ- но она этого не сдѣлала, и теперь онъ въ скверномъ положеніи, въ особенности потому, что его братъ любитъ эту дѣвушку, какъ родную сестру, и не проститъ ему его измѣны.

— Зачѣмъ же онъ ѣхалъ сюда, если надѣялся отдѣлаться такимъ способомъ? Зачѣмъ тащилъ насъ въ эту варварскую страну?

— Онъ говоритъ, что баварскій король далъ ему порученіе къ одному изъ здѣшнихъ государей, дочь котораго должна вступить въ бракъ съ нашимъ королемъ Оттономъ, и чтобы исполнить это порученіе, ему необходимо сперва повидаться съ здѣшними родственниками. Кромѣ того, ты знаешь, что въ послѣднее время ему очень не везло въ карты. Да, — наконецъ, мнѣ самой надоѣла эта неопредѣленность, и я сама хотѣла выяснить положеніе. Чему ты смѣешься?

— А что? Развѣ мнѣ уже запрещено и смѣяться? — огрызнулась старуха.

— Я не люблю, когда ты смѣешься; это знакъ, что гобою овладѣваетъ злой духъ. Я хотѣла еще многое, очень важное разсказать, но теперь не вѣрю тебѣ. Ты слишкомъ сильно ненавидишь его.

— За то люблю тебя. — воскликнула старуха, приподнимаясь и обнимая колѣни красавицы. — Люблю тебя, свѣтъ очей моихъ, радость моего сердца! дитя мое! Вѣдь, я замѣняла тебѣ мать чуть не со дня твоего рожденія; мое сердце обливалось кровью, когда твой отецъ, по своему безумію, отнялъ тебя у меня и отправилъ въ большой городъ франковъ. Мое сердце разрывалось отъ радости, когда черезъ четыре года потомъ я прижала тебя къ моей груди на родной землѣ, въ нашемъ Наполисѣ… Сіяя красотою, какъ богиня, сошла ты съ корабля подъ руку съ нимъ… О! зачѣмъ это случилось! Я бы тогда же передъ глазами твоего отца бросила тебя въ море, если бы подозрѣвала, что этотъ чужеземецъ, твой спутникъ, обворожитъ тебя… обворожилъ уже! Убила бы тебя, едва ступила твоя нога на святую землю отчизны, передъ глазами твоего жениха, который ждалъ тебя съ такимъ восторгомъ… осыпалъ бы тебя драгоцѣнными каменьями и жемчугами!… Такими точно жемчугами, какъ тѣ, что онъ своими руками повязалъ на твою чудную шею. на твою дивную грудь, принадлежащую храброму Вальяносу… И этою грудью ты кормишь теперь ребенка рыжаго нѣмца, изолгавшагося, измошенничавшагося варвара! О, я ненавижу его! Да, да, ненавижу! Какъ не ненавидѣть его. когда онъ. разлюбилъ тебя… нѣтъ, не разлюбилъ. а не любилъ никогда? Обманулъ онъ тебя, обольстилъ потому, что считалъ дочь знаменитаго купца Андреаса Колокотрони богатѣйшею добычею. Онъ повѣнчался съ тобою въ чужой землѣ, въ чужомъ, въ католическомъ храмѣ, для того, чтобы заставить отца, вопреки желанію, отдать ему свое единственное дитя. Негодяй! Разбойникъ! Онъ отшвырнулъ бы тебя прочь, еслибы предвидѣлъ, что случится черезъ недѣлю… Проклятые слуги позора, называющіе себя правителями Греціи, намѣстниками короля!… Въ тюрьму заперли отца твоего за то, что онъ велъ свободную торговлю, какъ его отцы и ихъ дѣды, и не хотѣлъ знать таможенныхъ собакъ съ ихъ подлыми пошлинами… Все имѣніе захватили, все конфисковали, чтобы наполнить свои пустые сундуки, осрамили, опозорили честное имя, тогда какъ ихъ самихъ не должно существовать, если есть еще на островахъ благородныя сердца и острые кинжалы! Неужели ты думаешь. что останется неотмщеннымъ позоръ, которымъ этотъ хитрый варваръ покрылъ сѣдую голову твоего отца, имя Колокотрони и весь нашъ островъ Тино? Развѣ ты забыла, чему у насъ подвергается обольститель дѣвушки? Развѣ не знаешь, что всякій другъ семьи, всякій честный тинотъ имѣетъ право, мало того, обязанъ убить обольстителя, какъ бѣшеную собаку? Что же вы думаете, васъ не найдетъ мститель потому, что вы уѣхали за моря въ чужія земли? А я говорю тебѣ: наступитъ день, и передъ вами явится этотъ мститель, храбрый Вальяносъ, убьетъ онъ соблазнителя, убьетъ и тебя, несчастная! Тебя… моя радость, мое счастье!.. О, пожалѣй ты себя! Бѣжимъ, бѣжимъ, пока можно. Его нѣтъ, онъ вернется не скоро. Въ гавани я видѣла корабли многихъ странъ, можетъ быть, найдется греческій корабль. Насъ примутъ на него, я добьюсь этого… Ночь на дворѣ. Темнота прикроетъ, защититъ насъ… Я поведу тебя, на рукахъ тебя унесу… О! пойдемъ, бѣжимъ!…

Старуха цѣловала руки, край платья, ноги своей госпожи, потомъ обхватила ее костлявыми руками и, какъ ребенка, подняла съ дивана. Нзея не сопротивлялась, но, едва ставши на ноги, выскользнула изъ рукъ старухи и, смѣясь, легла на прежнее мѣсто.

— Не хочешь? — закричала старуха и затопала ногами.

Изея покачала головою, улыбнулась и закрыла глаза.

— Ты съ ума сошла, Зоя. Въ двадцатый разъ, кажется, ты разыгрываешь ту же сцену. Сначала это забавляло меня, но становится скучно, наконецъ. Если хочешь говорить со мною, придумай что-нибудь позанимательнѣе. Перестань дурачиться, старая. Сдѣланнаго не вернуть и не передѣлать, надо думать о томъ, какъ и о умнѣе вести дѣло теперь. И я думаю, что кое-что можно сдѣлать. Я хочу быть здѣсь, у этихъ варваровъ, княгиней, принцессой.

— Ты достойна быть царицей, радость души моей, — проговорила старуха.

— И буду, — продолжала Изея, смѣясь. — Развѣ я не Колокотрони и развѣ Ѳеодоръ Колокотрони не владѣтельный князь Морей?

Старуха удивленно смотрѣла на смѣющуюся красавицу.

— Ты, кажется, бредишь, дитя, — сказала она. — Твоего отца зовутъ Андреемъ, онъ былъ бѣднымъ шкиперомъ, потомъ разбогатѣлъ, сталъ купцомъ. Ахъ, лучше бы ему остаться бѣднякомъ, какъ его родители; не былъ бы онъ теперь въ тюрьмѣ, въ цѣпяхъ!

— И Ѳеодоръ Колокотрони въ тюрьмѣ, и онъ закованъ въ цѣпи, — сказала Изея, подзадоривая старуху.

— Чтобы дьяволы удушили тѣхъ, кто его заковалъ! — закричала старуха. — Его… нашу надежду, нашу гордость, орла нашихъ горъ, героя Клеонеи… его, освободителя Эллады отъ собакъ — турокъ! И что они сдѣлали съ нашею Элладою? Отдали въ добычу нѣмецкимъ варварамъ! О, если бы онъ былъ нашимъ королемъ, не засадилъ бы онъ въ тюрьму твоего отца не потому, что онъ носитъ одно съ нимъ имя, — орелъ и ворона носятъ тоже одно имя — обѣ птицы, а потому, что орелъ, вылетая на добычу, не запрещаетъ воронѣ кормиться, какъ она умѣетъ. Горе, горе намъ! Убьютъ они обоихъ, застрѣлятъ орла, а для вороны годится первая попавшаяся веревка. Отсохни руки у ихъ палачей!..

Изея не шевельнулась во все время, пока старуха бѣсновалась и металась по комнатѣ, совершенно забывши первоначальный предметъ разговора. Только раза два вскинула на нее молодая женщина осторожный, проницательный взоръ. Хорошо, что она остановилась во время, не сообщила старухѣ, что Густавосъ придумалъ посредствомъ новой лжи сразу создать себѣ и ей высокое положеніе въ этой странѣ. Ей трудно было бы справиться съ патріотизмомъ старой дуры. Во всякомъ случаѣ надо подождать удобнаго случая и не пускаться въ откровенности. Изея приподнялась немного и, улыбаясь, сказала:

— Зоя, милая, во всемъ этомъ надо положиться на милость Пресвятой Богородицы. А теперь слѣдуетъ подумать о настоящемъ. Густавосъ поѣхалъ за братомъ, привезетъ его сюда. Братъ, повидимому, полный господинъ здѣсь; а за кого господинъ, тому нѣтъ необходимости заискивать милость у другихъ. Наряди меня, Зоя, сдѣлай еще красивѣе. Впрочемъ, нѣтъ. Его братъ, говорятъ, человѣкъ простой, и одѣтая просто я больше понравлюсь ему. Сними съ меня жемчугъ, возьми кольца. Помоги мнѣ снять платье и подай ночной капотъ. Такъ, хорошо, моя добрая, старая Зоя. Хорошо тебѣ. будетъ въ богатомъ домѣ, въ который мы ѣдемъ и гдѣ я буду госпожей; всѣ въ глаза тамъ будутъ смотрѣть моей старой Зоѣ… Скорѣй, скорѣй! Я слышу стукъ экипажа. Это они. Иди и оправься хорошенько; ты ни на что не похожа. И слушай, Зоя, какъ только я захлопаю руками; такъ внеси сюда ребенка. Идутъ но лѣстницѣ…уходи, уходи!

Старуха, казалось, забыла свои волненія, усердно помогала красавицѣ и тихо исчезла изъ комнаты, подправляя подъ платокъ растрепанные волосы. Изея. съ видомъ только что проснувшагося ребенка, разбуженнаго стукомъ въ дверь, провела руками но лицу, встрѣтила вошедшихъ долгимъ, изумленнымъ взоромъ, слегка вскрикнула, какъ бы отъ нечаянности, поднялась -на ноги и, стыдливо опустивши глаза, съ кроткою улыбкою, съ молящимъ жестомъ рукъ, пошла навстрѣчу Гансу, сконфуженно остановившемуся у двери. Онъ протянулъ ей свою широкую руку и окончательно растерялся, покраснѣлъ до ушей, когда красавица схватила его руку своими маленькими ручками и прежде, чѣмъ онъ успѣлъ опомниться, поцѣловала ее, потомъ прижала къ своей груди.

Дверь затворилась, и Класъ Венгакъ, провожавшій наверхъ посѣтителей, къ величайшему своему прискорбію, не видалъ, что было дальше.

Глава VIII.

На башенкѣ капеллы въ паркѣ пробили часы. Герта, стону открытаго окна своей комнаты, сосчитала удары колокола и обратилась къ фрау Панкъ, вязавшей у стола при свѣтѣ лампы.

— Десять часовъ, — сказала дѣвушка. — я ложусь спать.

— Обыкновенно вы никогда не ложитесь раньше одиннадцати. — тихо проговорила фрау Панкъ.

— А сегодня хочу лечь раньше.

Старая экономка вздохнула и продолжала вязать, не поднимая глазъ. Герта подошла къ столу.

— Слышала? Я хочу ложиться. Собирай свою работу!

— Мнѣ все равно нужно дожидаться старыхъ господъ, — сказала фрау Панкъ. — Внизу, въ столовой, тоже все стоитъ какъ мы приготовили. Они каждую минуту могутъ пріѣхать. Подождите еще полчасика, фрейленъ Герта.

— Ни полминуты!

— Три-то года прождавши, — прошептала фрау Панкъ и нагнулась поднять упавшій клубокъ. Но этимъ ей не удалось скрыть слезъ, набѣжавшихъ на ея глаза. Она опустила вязанье на колѣни. закрыла лицо руками и тихо заплакала. Герта прошлась нѣсколько разъ по комнатѣ, потомъ остановилась передъ старухою и сказала:

— Ты добрая душа, Панкъ, я это знаю. Но добра ты, въ сущности, только къ нему, а обо мнѣ не думаешь, или думаешь такъ только, кстати, ради него. А я должна о себѣ думать и прямо говорю тебѣ: будь на моемъ мѣстѣ ангелъ, такъ и его бы терпѣніе лопнуло. А я не ангелъ и не желаю быть ангеломъ. Въ послѣдній разъ, собирай свои пожитки и уходи!

Это было сказано твердымъ тономъ, недопускающимъ возраженія. Панкъ дрожащими руками уложила, работу въ корзинку.

— Они пріѣдутъ, непремѣнно пріѣдутъ, — шептала она. — Что я скажу ему, фрейленъ Герта?

— Скажешь, что я легла спать, вотъ и все.

— И все? И ничего больше? Ничего, фрейленъ Герта?

Она поднялась съ мѣста и умоляющимъ взоромъ смотрѣла въ глава своей молодой госпожѣ. Но прелестные глаза оставались серьезными и мрачными, съ тонкихъ губъ прозвучалъ короткій и жесткій отвѣтъ:

— Ничего ровно. Покойной ночи.

Экономка вышла изъ комнаты, но звукъ ея тяжелыхъ шаговъ по корридору не тотчасъ долетѣлъ до слуха Герты. Она нѣсколько минутъ простояла у двери, поджидая, не вернетъ ли ее дѣвушка.

— Такъ лучше, такъ и слѣдуетъ, — проговорила про себя Герта.

Она подошла запереть окно и пріостановилась, облокотившись на подоконникъ. Сквозь густыя облака просвѣчивала почти полная луна: черныя массы деревьевъ выдѣлялись неясными очертаніями на потемнѣвшемъ небѣ; даже. бѣлая башенка капеллы едва была замѣтна въ общемъ мракѣ; въ воздухѣ было тихо, душно, лишь изрѣдка пробѣгалъ трепетный шумъ листвы но вершинамъ деревьевъ, и опять все погружалось въ мертвую тишину.

Безотчетная тоска томила сердце молодой дѣвушки; ее облегчили бы слезы, но слезъ не было. Горящій взоръ упорно былъ устремленъ въ непроглядный сумракъ ненастной ночи. Откуда-то издалека доносился глухой, жалобный лай собаки.

— Прождавши три года. — прошептала Герта. — Да. она права, и всякій теперь вправѣ сказать: она три года ждала его! Иначе осталась ли бы она дома… сегодня?… И опять ждала, ждала до глубокой ночи… А онъ? Ему что? Пусть ждетъ, въ три года могла привыкнуть; должна быть счастлива, если онъ завтра пріѣдетъ… Зачѣмъ я не поѣхала? Я могла бы завтра сказать ему, что Герту нельзя заставлять ждать года! Смѣшно! Онъ отлично зналъ, что я буду ждать, ждать терпѣливо. какъ собака у запертой двери, до тѣхъ поръ, пока хозяину не заблагоразсудится впустить несчастное, дрожащее животное.

Глухой лай собаки, превратившійся было въ жалобный вой, стихъ совсѣмъ.

— Умереть бы! — проговорила Герта.

Большая ночная бабочка присѣла на край окна, встряхнула крыльями и улетѣла, скрывшись въ ночной мглѣ.

— Или бы вотъ такъ исчезнуть вдругъ, такъ, чтобы никто не зналъ, что сталось со мною.

Громче зашелестили листья, точно звали подъ свою сѣнь, точно шептали: „Сюда, къ намъ иди!“

Герта оглянулась. На спинкѣ стула висѣла ея шаль. Дѣвушка накинула ее на плечи и быстро вышла изъ комнаты. Въ корридорѣ передъ стеклянною дверью горѣла одинокая лампа. Крутая лѣстница, ведущая въ садъ, была темна; ея старыя ступени трещали и скрипѣли подъ легкими, крадущимися шагами Герты. Нижняя дверь была, по обыкновенію, заперта лишь изнутри. Она отперла ее и вышла въ садъ.

На дорожкахъ, обѣгавшихъ прихотливыми изгибами группы кустарниковъ, было почти такъ же темно, какъ на лѣстницѣ; свѣтлѣе стало на полукруглой площадкѣ передъ балкономъ, ведущимъ въ садъ изъ столовой. На нее падалъ свѣтъ изъ оконъ и стеклянной двери. Герта тихо взошла на балконъ и увидѣла, что фрау Панкъ собираетъ со стола, накрытаго два часа тому назадъ и убраннаго ею самою лучшими цвѣтами сада. Стало быть, даже эта вѣрная душа потеряла надежду, что пріѣдетъ, ея любимецъ, ея дитя ненаглядное! Ея прежняя увѣренность была однимъ притворствомъ; теперь же, полагая, что ее никто не видитъ, она не считала нужнымъ скрывать слезъ, безпрерывно набѣгавшихъ на ея глаза. Вотъ она пріостановилась, затаила дыханіе и какъ бы прислушивается; вѣроятно, до нея долетѣлъ какой-нибудь шумъ со двора. Но нѣтъ, ничего не слышно; она качаетъ головою и опять принимается за уборку.

У Герты на мгновенье потемнѣло въ глазахъ, удары сердца отдавались въ голову. Что если онъ войдетъ сейчасъ, красивый, стройный!… Она бросится ему навстрѣчу, повиснетъ на его шеѣ. замретъ въ поцѣлуѣ… Восторгъ! Счастье!.. Срамъ и стыдъ!…

И опять бродитъ она по саду, среди цвѣточныхъ клумбъ, льющихъ опьяняющій ароматъ резеды и розъ, бродитъ въ непроглядномъ мракѣ крытыхъ аллей, подъ вѣтвями могучихъ буковъ, въ вершинахъ которыхъ гудетъ, точно стонетъ, поднявшійся вѣтеръ. Ея щеки горятъ, а лихорадочная дрожь пробѣгаетъ по тѣлу. Она плотнѣе завернулась въ шаль, пошла скорѣе. Мечты, почти бредъ, роями тѣснятся въ возбужденномъ мозгу. Она видитъ себя въ огромномъ бальномъ залѣ Грибеница подъ руку съ стройнымъ графомъ Акселемъ, сіяющимъ отъ счастья; всѣ тѣснятся вокругъ нихъ, всѣ поздравляютъ… Довольныя лица, веселыя улыбки… Сотни разряженныхъ дамъ и мужчинъ, съ хоръ несутся чудные звуки оркестра, говоръ, смѣхъ… Вдругъ раздается громовый голосъ: „Измѣнница!“ Видѣнье исчезло. Непроглядная ночь. Съ моря несется грозный шумъ. Налетѣвшая буря реветъ, гнетъ вершины столѣтнихъ деревьевъ, съ трескомъ ломаетъ засохшіе сучья и воетъ, и стонетъ кругомъ. Крупныя капли дождя пробиваются сквозь густую листву, брызжатъ въ пылающее лицо холодною влагой. Герта быстро миновала полукругъ передъ балкономъ и вошла въ столовую черезъ стеклянную дверь, оказавшуюся теперь отворенною. Со стола все было убрано, но на немъ все еще стояли канделябры съ зажженными свѣчами. Дверь корридора была тоже отворена; изъ нея слышались голоса: говорила Фрау Панкъ; ей отвѣчалъ мужской голосъ.

— Она у себя наверху, — долетѣли до молодой дѣвушки слова экономки. — Я сію минуту, только вотъ потушу свѣчи въ столовой.

Въ мигъ очутилась Герта у балконной двери; но дверь захлопнулась и не поддавалась усиліямъ отворить ее. Съ другой стороны залы раздался въ эту минуту громкій крикъ; фрау Панкъ узнала свою молодую госпожу и въ страхѣ отступила назадъ въ корридоръ. Изъ-за нея на порогѣ показалась высокая фигура мужчины.

— Густавъ! — воскликнула Герта радостно и бросилась навстрѣчу вошедшему; но вдругъ остановилась, точно пораженная молніей.

— Ты? ты здѣсь?

— Да, я, — отвѣтилъ Гансъ, окидывая ее грустнымъ взоромъ.

Движеніемъ руки онъ приказалъ фрау Панкъ оставить ихъ однихъ.

Глава IX.

Ноги подкосились у Герты, и она опустилась на диванъ, занимавшій всю стѣну столовой. Гансу тоже не подъ силу было стоять, сѣлъ и онъ на тотъ же диванъ, но довольно далеко отъ дѣвушки. Съ блѣднымъ, разстроеннымъ лицомъ, съ опущенною головою и неподвижнымъ взоромъ, устремленнымъ въ одну точку пола, онъ сидѣлъ молча, тщетно стараясь найти подходящія слова. Герта собрала всю свою энергію, взглянула на него и сразу угадала и могла бы сказать эти страшные слова: „Онъ разлюбилъ меня“… Но вымолвить ихъ ей препятствовала гордость, которой она не могла побороть и которая съ каждою минутою все гнѣвнѣе поднималась изъ глубины оскорбленной души. Вдругъ въ ея головѣ мелькнула мысль, по какой-то странной случайности не приходившая до сихъ поръ ей на умъ: теплымъ лучемъ животворнаго свѣта блеснула она и озарила мракъ, охватившій страдающее сердце. Герта приподнялась съ своего мѣста и проговорила:

— Онъ потому не писалъ такъ долго, что ему стыдно было… совѣстно… Его дѣла плохи, онъ въ нищетѣ… Дѣдушка постоянно говорилъ это. Теперь онъ стыдится показаться.. Ради Бога, скажи, не скрывай отъ меня… Мнѣ ты можешь смѣло сказать… я…

Лучъ надежды только блеснулъ и погасъ. Не прояснилось блѣдное, мрачное лицо, на которое съ такимъ ожиданіемъ, почти съ мольбою былъ устремленъ ея тревожный взоръ. Гансъ покачалъ головою и, не обращаясь къ ней, какъ бы разсуждая самъ съ собою, сказалъ глухимъ голосомъ:

— Приди онъ какъ послѣдній нищій, бродяга, — я объ этомъ тоже не разъ думалъ, — но съ нимъ ничего подобнаго не случилось… Совсѣмъ напротивъ! То-есть было время, когда ему приходилось плохо… но нѣтъ, причина не та. Онъ потому не писалъ… О, Герта, видишь ли, я бы съ радостью отдалъ единственный мой глазъ за возможность избавить тебя отъ этого объясненія… Но кому же, какъ не мнѣ, сказать тебѣ все?.. Онъ измѣнилъ… Забудь его. Ты должна, ты, найдешь въ себѣ силы забыть. Ты не виновата… а онъ, онъ никогда не любилъ тебя.

— Онъ самъ сказалъ это? — воскликнула Герта съ сверкающимъ взоромъ, съ пылающими щеками.

Гансъ опять отрицательно покачалъ головою и чуть слышно отвѣтилъ:

— Если бы любилъ тебя, развѣ могъ бы забыть… разлюбить?

Герта громко, отрывисто засмѣялась.

— Забавно! Одинъ братъ измѣнилъ и посылаетъ другаго сообщить объ этомъ въ любезныхъ выраженіяхъ. Это „развѣ могъ бы забыть“ восхитительно! Благодарю, крайне лестно для меня!..

Она встала и нервно заходила по комнатѣ. Гансъ не смѣлъ поднять глазъ; онъ слышалъ только, какъ шуршало ея платье, какъ прерывисто, тяжело она дышала, силясь подавить подступающія къ горлу рыданія. Какъ ни тяжело было несчастье Герты, ей, все-таки, было легче, чѣмъ барону Гансу быть свидѣтелемъ ея страданій и вызывать эти страданія своими сообщеніями. Его сердце разрывалось, готово было крикнуть ей: „Я люблю тебя, люблю безгранично и жизнь готовъ отдать за то, чтобы хотя разъ въ жизни прижать тебя къ моей груди, цѣловать край твоей одежды!“. А, между тѣмъ, онъ еще не сказалъ самаго главнаго, самаго ужаснаго, что ожидаетъ ее впереди, ни слова не сказалъ про красавицу, занявшую ея мѣсто, ихъ восхитительнаго, темноглазаго ребенка… Нѣтъ, онъ не въ силахъ былъ заговорить о нихъ; онъ взялъ на себя слишкомъ тяжелую обязанность. На этотъ разъ довольно, слишкомъ довольно. Завтра онъ сильнѣе будетъ… завтра…

Въ ту минуту, какъ Гансъ хотѣлъ подняться съ мѣста, проходившая мимо Герта вдругъ обернулась и остановилась прямо передъ нимъ.

— Онъ не одинъ?

Гансъ вздрогнулъ точно отъ электрическаго удара. Какъ могла она угадать?

— Нѣтъ! — сказалъ онъ коротко, и ему почудилось, что это не онъ сказалъ, а кто-то другой тамъ, въ дальнемъ концѣ комнаты. Кровь быстро приливала къ головѣ и отливала къ сердцу, въ ушахъ стоялъ неясный, прерывистый гулъ, щеки горѣли, какъ въ огнѣ.

— Хороша она?

— Да, — прозвучало еще глуше, еще дальше. А передъ его полузакрытымъ глазомъ съ необыкновенною отчетливостью всталъ образъ прелестной чужестранки; старуха вноситъ и подаетъ ей плачущаго ребенка. Она открываетъ грудь, кормитъ дитя, ничуть не стѣсняясь, какъ будто она одна въ комнатѣ. Онъ не знаетъ, куда смотрѣть, куда дѣваться… и вдругъ ему стало за себя совѣстно, за свое волненіе. Что видѣлъ онъ? Юную мать съ своимъ дитятей… нѣжную, святую картину, которую никто не вправѣ оскорбить даже взглядомъ, онъ же менѣе, чѣмъ кто нибудь. Да, не оскорбить только, защитить онъ ихъ обязанъ, этихъ беззащитныхъ, юную мать, ея ребенка, закинутыхъ судьбою далеко отъ родины, далеко отъ родныхъ, на рукахъ дикаго, вѣтреннаго человѣка, всегда легкомысленно относившагося ко всѣмъ обязанностямъ.

Все это пронеслось передъ нимъ, какъ освѣжающее дуновеніе чистаго воздуха въ запертой комнатѣ, гдѣ задыхался человѣкъ. Онъ поднялъ голову и заговорилъ. Голосъ былъ, правда, грустный, норою вздрагивалъ и прерывался, но въ немъ уже не слышно было* глухихъ, задавленныхъ нотъ. Онъ передавалъ все то, что братъ разсказалъ ему за два часа передъ тѣмъ въ темной комнатѣ ново-проницкаго домика. — странную исторію о томъ, какъ Густавъ, наскучивши безцѣльнымъ скитаньемъ, рѣшился осуществить свою старую мечту и отправился въ Грецію сражаться за ея освобожденіе. Королемъ Греціи въ то время уже былъ несовершеннолѣтній баварскій принцъ Оттонъ; но борьбы партій все еще раздирала на части несчастную страну. Густавъ принялъ живое участіе въ этой борьбѣ, ставши на сторону знаменитаго героя Греціи Ѳеодора Колокотрони. Его дѣло онъ считалъ правымъ. отдался ему всею душею и бился за него до той роковой ночи, когда правительственныя войска послѣ кровопролитнаго штурма ворвались въ горный замокъ престарѣлаго героя, попавшаго въ плѣнъ съ большею частью своихъ родныхъ. Густаву удалось спастись бѣгствомъ изъ объятаго пожаромъ замка. Онъ бѣжалъ не одинъ. Въ послѣднюю минуту старикъ, любившій его. какъ роднаго сына, поручилъ ему свою единственную, юную дочь, которую Густавъ увидѣлъ тутъ въ первый разъ. Сквозь тысячи опасностей ему удалось увезти ввѣренную его попеченію дѣвушку изъ Греціи, гдѣ ихъ преслѣдовали по всѣмъ тропинкамъ и закоулкамъ. Они перебрались въ Италію вмѣстѣ съ старухою, кормилицею дѣвушки. Но и въ Италіи дочь героя-князя не могла укрыться отъ вражды и гоненій. Будучи связанъ Словомъ, даннымъ отцу защитить его дочь, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, тронутый безпомощнымъ положеніемъ юной принцессы, наконецъ, ея любовью, онъ оказался вынужденнымъ жениться на ней. Послѣ долгихъ скитаній и упорной борьбы съ тяжелыми обстоятельствами, добрался онъ до Мюнхена. Но и здѣсь ихъ преслѣдовала вражда партіи, одержавшей побѣду въ Греціи, вражда, тѣмъ болѣе опасная, что къ этой партіи принадлежалъ одинъ изъ родственниковъ Колокотрони, имѣвшій виды на руку его дочери. На первое время имъ пришлось долго скрываться; но, наконецъ, онъ нашелъ доступъ ко двору и такъ прожилъ годъ въ постоянныхъ хлопотахъ о смягченіи участи своего тестя, Заключеннаго въ тюрьму. За это время онъ успѣлъ заслужить личное расположеніе баварскаго короля, и, къ величайшей досадѣ придворныхъ, получилъ отъ него тайное порученіе къ ольденбургскому двору. Для исполненія этого порученія онъ съ женою и двухмѣсячнымъ ребенкомъ покинулъ тихую и привольную жизнь въ Мюнхенѣ и вернулся на родину.

Всю эту исторію Гансъ могъ передать только въ самыхъ общихъ чертахъ. Въ разсказѣ Густава, переполненномъ событіями и подробностями, совершенно ему незнакомыми, онъ многаго не понялъ, многаго не сообразилъ. И теперь нѣкоторыя очень важныя обстоятельства представлялись ему не совсѣмъ иными, другія, важность которыхъ онъ самъ уразумѣлъ лишь въ пересказѣ ихъ Гертѣ, проскользнули какъ-то незамѣченными въ повѣствованіи Густава и имѣли какой-то загадочный характеръ. Ясно и неотразимо было одно: его измѣна любимой дѣвушкѣ, любившей его искренно, цѣлыхъ три года ждавшей его возвращенія. И опять каждая фраза, каждое слово, сказанныя имъ, залегали все болѣе и болѣе тяжелымъ гнетомъ на его сердце; опять стали путаться слова и фразы. Не будучи въ силахъ продолжать, онъ оборвался на неоконченной рѣчи и смолкъ.

Наступившее затѣмъ молчаніе показалось ему еще ужаснѣе. Герта сидѣла на томъ же мѣстѣ, поодаль отъ него на диванѣ, не шевельнувшись ни разу во все время его разсказа, слегка наклонившись впередъ, опершись подбородкомъ на руку. Вдругъ она вздрогнула и взглянула на* дверь въ корридоръ. Сквозь шумъ вѣтра и дождя послышался стукъ экипажа, въ которомъ старики возвращались съ бала. Карета остановилась, хлопнула дверь подъѣзда, раздался шумъ голосовъ, изъ котораго выдѣлялся сердитый и крикливый голосъ камергера; шаги поднимались но лѣстницѣ; стукъ двухъ затворенныхъ дверей. Колесъ отъѣхавшаго экипажа и опять прежняя тишина.

Гансъ во все время не отрывалъ глазъ отъ блѣднаго лица своей собесѣдницы, обращеннаго къ двери въ боязливомъ ожиданіи. На немъ, какъ въ раскрытой книгѣ, онъ читалъ все то. что волновало душу Герты: какъ покажусь я имъ завтра, какими глазами взгляну имъ въ глаза? Вѣдь, они, по своему, хлопотали о моемъ счастьи, все подготовили къ нему; стоило только послѣдовать ихъ совѣту, только протянуть руку, и я бы протянула ее. если бы не остановилъ братъ измѣнника… не остановилъ лишь затѣмъ, чтобы сказать черезъ два часа: ты обманута, обманутъ и я, такъ долго помогавшій тебя обманывать!

Гансъ закрылъ лицо руками. Страшный порывъ бури и грохотъ хлынувшаго ливня заставили его опомниться. Его взглядъ обратился къ Гертѣ; но мѣсто, гдѣ она сидѣла за минуту, было пусто. Молодая дѣвушка стояла у стеклянной двери и, казалось, смотрѣла на ночную грозу. Вдругъ она отворила дверь и вышла. Въ одинъ мигъ Гансъ перебѣжалъ черезъ столовую и, стоя на балконѣ, пристально всматривайся въ окружавшую темноту, внизу лѣстницы мелькнула бѣловатая тѣнь, готовая скрыться въ чащѣ парка. Однимъ прыжкомъ Гансъ очутился рядомъ съ нею, обхватилъ ее, поднялъ на руки, внесъ въ столовую, положилъ на диванъ и заперъ дверь. Потомъ опять подошелъ, опустился колѣни передъ лежащею безъ чувствъ Гертой. „Что, если умерла?“ мелькнуло въ его головѣ. И для нея, и для него лучше было бы… И, все-таки, радостно дрогнуло сердце, когда опущенныя вѣки полуоткрылись и слабо блеснулъ ея взоръ.

— Зачѣмъ ты не далъ внѣ умереть, Гансъ?

— Затѣмъ, что не могу жить безъ тебя!

Неописуемый ужасъ овладѣлъ имъ, когда онъ сообразилъ. что проговорилъ это громко, что она слышала, поняла его. Ея чудные глаза широко открылись и ослѣпили его своимъ необычайнымъ, страннымъ блескомъ. Глухой стонъ вырвался изъ его измученной груди. Собравши всѣ свои силы, онъ поднялся съ колѣнъ, шатаясь добрался до стола и оперся на него, чтобы не упасть. Сколько секундъ или минутъ прошло такъ, онъ не могъ отдать себѣ отчета; онъ почувствовалъ только, что силы мало-по-малу возвращаются, что ихъ хватитъ, наконецъ, на то, чтобы выбраться изъ комнаты, и не поднимая головы, не поднимая глазъ, онъ тихо побрелъ къ двери. Онъ уже готовъ былъ взяться за ручку двери, когда услыхалъ шорохъ платья за своею спиною, рядомъ съ собою, впереди… Онъ поднялъ умоляющій взглядъ: „Позволь мнѣ уйти, ради самого Бога!“ Но, Боже… Господи! что это?.. Ея глаза сверкаютъ не гнѣвомъ и ненавистью, они сіяютъ яснымъ, тихимъ свѣтомъ…

— Гансъ!

Сердце замерло, перестало биться въ груди, когда онъ почувствовалъ ея руки на своихъ плечахъ.

— Гансъ, ты не можешь жить безъ меня, такъ позволь же мнѣ съ этой минуты жить для тебя, для тебя одного… быть твоею невѣстою… женою… завтра… когда хочешь… Богъ да поможетъ мнѣ, да поможетъ- тебѣ… обоимъ намъ, мой добрый Гансъ!

Что было потомъ? Ея руки обвились вокругъ шеи Ганса… онъ обнялъ, прижалъ къ своей груди ея гибкій станъ… вдохнулъ ея поцѣлуй… На яву то было или бредъ разстроеннаго воображенія, — Гансъ утвердительно сказать не могъ, оставшись одинъ въ полутемной комнатѣ, освѣщенной послѣднею догорающею свѣчею. Свѣча погасла. Гансъ ощупью выбрался изъ комнаты, вышелъ изъ дома на одинокую дорогу, ведущую къ его усадьбѣ. Онъ не чувствовалъ, не сознавалъ ни грозныхъ порывовъ бури, ни проливнаго дождя, ни мрака ночи; на душѣ было свѣтло, изъ сокровенной глубины ея поднималась молитва о томъ, чтобы не бредомъ оказалось пережитое, чтобы наступающій день не разогналъ чудной мечты, чтобы день этотъ далъ ему силы пережить счастье, казавшееся слишкомъ громаднымъ его бѣдному, вѣрному сердцу.

Глава X.

Вправду ли все это было, или бредъ?

Сотню разъ задавалъ себѣ Гансъ этотъ вопросъ на слѣдующее утро, пока горячее іюньское солнце не обсушило листвы и травы, орошенныхъ ночнымъ дождемъ. Но чѣмъ выше поднималось солнце, тѣмъ свѣтлѣе становилось у него на душѣ; все кругомъ него, и небо, и земля, и давно знакомые луга, и поля казались точно обновленными, и самъ онъ чувствовалъ себя какъ бы совсѣмъ инымъ. Такимъ же показался онъ и рабочимъ, перетряхавшимъ сѣно; многіе съ недоумѣніемъ оглядывались, слыша какъ всегда молчаливый баронъ разговорился о погодѣ, объ ожиданіи удачной уборки сѣна, въ которомъ чувствовалась крайняя нужда послѣ трехлѣтнихъ неурожаевъ. При этомъ онъ такъ привѣтливо улыбался, такъ ласково трепалъ по шеѣ воронаго и такъ бодро крикнулъ, уѣзжая: „Прощайте, ребята!“ что прикащикъ покачалъ головою и пробормоталъ себѣ подъ носъ что-то вродѣ: „Не передъ добромъ“.

Вы до около восьми часовъ, когда Гансъ вернулся домой и нашелъ у подъѣзда большую карету, за которою раннимъ утромъ побывалъ въ Старо-Проницъ, чтобы ѣхать въ ней за братомъ. Телѣга для пожитковъ должна была ѣхать впередъ.

Кришанъ сообщилъ, что съ большимъ трудомъ могъ исполнить приказаніе, такъ какъ его превосходительство хотѣлъ самъ ѣхать въ каретѣ съ визитомъ въ Грибеницъ и три раза присылалъ изъ-за этого въ конюшню. Само собою разумѣется, что онъ не послушался стараго барина, — его превосходительство можетъ и въ маленькой каретѣ съѣздить, — а Вильгельмъ остался дома, такъ какъ самъ господинъ баронъ приказалъ ему быть всегда къ услугамъ стараго барина.

— Хорошо, — отвѣтилъ Гансъ, — я самъ поѣду.

Сначала онъ было не хотѣлъ ѣхать, чтобы не занимать лишняго мѣста въ каретѣ и тѣмъ не стѣснять семью брата, теперь же, такъ какъ лакей остался дома, онъ могъ въ случаѣ нужды сѣсть съ Кришаномъ на козлы или даже въ телѣгу для вещей, которая только что уѣхала съ работникомъ. Гансъ послалъ съ нимъ записку, извѣщавшую, что онъ пріѣдетъ черезъ полчаса въ каретѣ. На самомъ дѣлѣ было приличнѣе ему самому ѣхать за молодою невѣсткою въ Прору, чѣмъ встрѣтить ее здѣсь и проводить верхомъ въ Старо-Проницъ. Гансъ приказалъ Кришану подождать пока онъ переодѣнется; спѣшить было не за чѣмъ.

Было дѣйствительно еще очень рано; но съ переодѣваніемъ произошла совсѣмъ особенная исторія. Отворивши шкафъ съ платьемъ и оружіемъ, Гансъ замѣтилъ, что оружія немного, за то все оно превосходное, что платья тоже мало, только оно далеко не щегольское. „Да, не щегольское, а скорѣе плохое“, — раздумывалъ Гансъ, вынимая одну вещь за другою и внимательно осматривая. Даже фракъ съ принадлежностями, костюмъ, который онъ надѣвалъ въ торжественныхъ случаяхъ, и тотъ былъ, правда, свѣжъ и чистъ, но давно вышелъ изъ моды. Все это онъ зналъ и прежде, но не обращалъ на то никакого вниманія; теперь же онъ нашелъ, что нравъ былъ старикъ портной Краузе въ Прорѣ, выражая пять лѣтъ тому назадъ сомнѣніе въ томъ, можно ли господину барону ѣхать въ этомъ платьѣ на земское собраніе въ Зундинъ. Во всякомъ случаѣ на этотъ разъ дѣло шло не о фракѣ, надо было умудриться собрать какъ-нибудь подходящую пару. Въ наличности оказывались: зимній охотничій костюмъ, пара поношеннаго лѣтняго полотнянаго платья, верховый костюмъ, бывшій въ это время на немъ и еще не совсѣмъ просохшій отъ ночнаго дождя, и еще двѣ вещи, крайне сомнительнаго достоинства и отнюдь не подходящія. И такъ все переодѣваніе Гансъ вынужденъ былъ ограничить тѣмъ, что смѣнилъ грязные сапоги на чистые и передъ маленькимъ зеркальцемъ поправилъ волосы и бороду.

Пока онъ расчесывалъ волосы старымъ гребнемъ и, вопреки обыкновенію, внимательно всматривался въ свое лицо, отраженное зеркаломъ, вся его бодрость, все его свѣтлое настроеніе исчезли. Всѣ носятъ короткіе волосы и не бороды, а бакенбарды; бывшіе военные носятъ коротко остриженные усы. Онъ же, Богъ знаетъ сколько лѣтъ, не зналъ ни ножницъ, ни бритвы; волосы длинными, густыми локонами покрывали голову и шею такъ, что въ нихъ гребень ломался; густая, черная борода спускалась на грудь… Кривой глазъ съ бѣлымъ пятномъ вмѣсто зрачка страшно смотрѣлъ, не моргая и точно насмѣхаясь надъ здоровымъ глазомъ съ его робкимъ взглядомъ… Боже! Объ этомъ-то она не подумала! Этого она, навѣрное, не видала, когда вчера вечеромъ обвила руками его шею и сказала, что хочетъ быть его невѣстою, его женою и въ свидѣтели, въ помощь призывала Бога! Да, именно тутъ только развѣ Богъ поможетъ…

Онъ отошелъ отъ зеркала и остановился передъ открытымъ окномъ. Передъ нимъ въ вѣтвяхъ деревьевъ запущеннаго садика суетились и щебетали птички, по цвѣтамъ красныхъ лилій, тамъ и сямъ вырывавшимся изъ густой травы, весело порхали пестрыя бабочки.

— Хорошо вамъ, — подумалъ Гансъ, — васъ кормитъ, васъ одѣваетъ Отецъ небесный, и нѣтъ вамъ ни о чемъ заботы. Вчера, пока я былъ такимъ же малотребовательнымъ, какъ вы, и я, подобно вамъ, хотя и не былъ счастливъ, но былъ доволенъ своею судьбою. Сегодня у меня явились иные, высшіе запросы, и я бѣденъ, прискорбно бѣденъ, чувствую себя приниженнымъ… Нечего тутъ сокрушаться, Гансъ; вѣдь, этимъ не поможешь. Теперь у тебя новыя обязанности по отношенію къ старикамъ, и надо держать ухо остро, а то не выпутаешься изъ всей этой исторіи… А исторія тамъ непремѣнно выйдетъ съ злымъ старикомъ и съ безхарактерною бабушкою. Потомъ эта встрѣча Герты съ Густавомъ… и въ какія отношенія станетъ Герта къ его женѣ? Да, Гансъ, много, очень много есть еще вопросовъ, а отвѣтить на нихъ никто не можетъ. Лучше ѣхать скорѣе въ Прору!

Но неотвязныя, тяжелыя думы не давали ему покоя и въ каретѣ, цѣлою толпою осаждали они его голову, воскрешали въ ней рои воспоминаній о прошломъ, и не могъ онъ отогнать ихъ отъ себя. Въ этой каретѣ онъ не сидѣлъ съ тѣхъ поръ, какъ двадцать пять лѣтъ тому назадъ ѣхалъ въ ней за гробомъ матери къ церковному кладбищу въ Прорѣ. Тогда онъ въ первый разъ увидѣлъ камергера, пріѣхавшаго съ бабушкой на похороны и оставшагося здѣсь навсегда въ качествѣ опекуна его и только что родившагося брата; и началъ камергеръ хозяйничать и проигрывать ихъ наслѣдственное состояніе, какъ прохозяйничалъ и проигралъ свое. Страшная опека для осиротѣвшихъ дѣтей, въ особенности для такого рѣзваго и своенравнаго мальчика, какимъ былъ Густавъ! Да и самъ-то онъ развѣ не былъ на пути къ тому, чтобы сдѣлаться воромъ и негодяемъ, когда изо дня въ день, а нерѣдко дни и ночи шлялся съ долговязымъ Пребровомъ? Ему было въ то время отъ двѣнадцати до четырнадцати лѣтъ, и никому дѣла не было до того, гдѣ онъ, что дѣлаетъ. Позднѣе онъ понялъ, что опекунъ даже поощрялъ такое безобразное поведеніе и когда бывалъ при деньгахъ, то снабжалъ ими юношу, а тотъ дѣлился ими съ старымъ бродягой. Все это начинало уже приносить должные плоды, и было время, что заигрывающіе глазки и веселый смѣхъ, рыжей Ганны не давали покоя ни днемъ, ни ночью… Слава Богу, это скоро миновало. Изъ тумана, охватывавшаго его голову, блеснула чистая звѣзда, — ее звали Тертой… Съ каждымъ днемъ, съ каждымъ годомъ все ярче и ярче становился ея чудный блескъ и освѣщалъ его путь, терзалъ его и мучилъ, и вотъ теперь, — если это только не сонъ, — этотъ свѣтъ будетъ его счастьемъ. Боже мой, Господи! Какъ все сдѣлалось совершенно иначе, чѣмъ я предполагалъ. Не далѣе, какъ вчера вечеромъ, когда я опять обнялъ его… Да, Гансъ, надо признаться, очень тяжело было у тебя на сердцѣ, когда ты думалъ, что черезъ нѣсколько минутъ они соединятся навсегда… И вотъ его вчерашняя невѣста сегодня стала твоею невѣстою: а самъ ты ѣдешь, чтобы привести къ ней ту женщину, ради которой ей измѣнилъ легкомысленный женихъ… привезти его жену и ребенка, его самого. Какъ-то странно даже представить себѣ, что Густавъ женатъ, что онъ отецъ… И вдругъ мы всѣ должны очутиться подъ одною кровлей. Нѣтъ, Гансъ, это неподходящее дѣло, совсѣмъ неподходящее, ты съ Гертою будешь жить въ Ново-Проницѣ. То-есть какъ же, однако? Гертѣ жить въ крошечной, дрянной лачугѣ… Нѣтъ, это рѣшительно невозможно! Густавъ съ женою?.. съ дочерью владѣтельнаго князя? Нѣтъ, и это немыслимо. Придется, по меньшей мѣрѣ, новый домъ строить. Но на какія средства, на какія деньги? И безъ того, насколько дороже будетъ стоить двойное хозяйство, можно сосчитать по пальцамъ.

Гансъ долго теръ себѣ озабоченно лобъ, потомъ отворилъ дверцу, выпрыгнулъ изъ кареты и сказалъ Кришану, что пойдетъ прямо лѣсомъ и будетъ ждать его на перекресткѣ. Кришанъ поѣхалъ лѣсною дорогою, а Гансъ углубился въ чащу лѣса.

Едва успѣлъ онъ пройти нѣсколько шаговъ по мягкому грунту, какъ къ нему опять возвратилась оставившая было его бодрость духа. Иначе и быть не могло: ему невыносимо было подъ крышею, то ли дѣло подъ сѣнью зеленаго лѣса, сквозь вѣтви котораго просвѣчиваетъ ясное небо? А она въ состояніи ли понять, раздѣлить это чувство? Правда, разъ она съ большимъ удовольствіемъ проскакала съ нимъ верхомъ, а такъ, пѣшкомъ пуститься по лѣсамъ и полямъ, чтобы надышаться этимъ воздухомъ, наслушаться этихъ звуковъ, насмотрѣться всего того, что кругомъ растетъ и живетъ, — это едва ли по ней будетъ… Вонъ пробѣжалъ черезъ дорогу кѣмъ-то спугнутый заяцъ, вонъ змѣя скользнула въ травѣ и скрылась въ рытвинѣ, наполненной водою, тамъ влѣво въ кустахъ веселая пѣсенка зяблика, гдѣ-то вправо, на вершинѣ ели ворона кричитъ… Нѣтъ, не для нея все это. А почему бы не для нея?.. Какъ шло къ ней вчера ея бѣлое платье и блѣднорозовая камелія въ волосахъ! И она сознавала это, она довольна была, счастлива была бы въ Грибеницѣ тѣмъ, что лучше всѣхъ… вокругъ нея толпились бы молодежь и старики… Нѣтъ, Гансъ, за это ты не вправѣ упрекнуть ее* и когда впослѣдствіи она будетъ жить съ тобою, придется и тебѣ какъ-нибудь отдѣлаться отъ твоей неповоротливости, отъ конфузливости… и прежде всего отъ молчаливости, а также и отъ слишкомъ простаго платья. Это непремѣнно. По дорогѣ ничего не стоитъ зайти къ портному Краузе и заказать ему пару, даже двѣ пары; мѣрка у него, навѣрное, есть. Вправѣ же ты, наконецъ, что-нибудь на себя истратить; вѣдь, пять лѣтъ на твой гардеробъ не израсходовано ни одного пфенига. Вообще съ пфенигами теперь начнутся другіе распорядки; ихъ только припасай.

Гансъ -остановился и окинулъ лѣсъ зоркимъ взглядомъ покупателя. Князь уже раза два предлагалъ ему купить этотъ участокъ: для князя онъ былъ не подъ руками и подходилъ почти къ самымъ воротамъ Ганса такъ же, какъ къ воротамъ стараго Преброва. Плохой сосѣдъ этотъ Пребровъ, особливо для него, такъ какъ онъ не могъ судиться съ нимъ за кражу дичи, подобно князю: но и тому не удалось ни разу уличить стараго плута. Впрочемъ, пусть старый стрѣляетъ себѣ на здоровье; ему лѣсъ нуженъ на срубъ. Несмотря на высокую цѣну, назначенную княземъ, изъ него можно выручить изрядный кушь. А жаль, очень жаль этотъ лѣсъ; каждый кустъ, каждое дерево въ немъ его старые знакомые, старые пріятели съ дѣтства!

Какое ребячество, Гансъ! Ты права не имѣешь теперь думать только о себѣ. Нѣтъ, Гансъ, нѣтъ! Ты обязанъ о столькихъ заботиться и не думать о томъ, до чего тебѣ нѣтъ дѣла… Шалости! Такъ, пожалуй, въ старыхъ сапогахъ останешься!

Глава XI.

Гансъ съ трудомъ вытащилъ ногу изъ тины и осторожно сталъ пробираться по краю камыша, окаймлявшаго болотистую, лѣсную поляну. Въ прежнее время болото занимало только середину поляны, и между ни$гь и деревьями оставался во всякое время свободный проходъ и проѣздъ. Но съ года на годъ дорога портилась, особенно съ тѣхъ поръ, какъ Пребровъ, постоянно судившійся съ княземъ, на зло ему приказалъ завалить сточную канаву, пролегавшую по его лугу. Для Ганса отъ того убытка не предвидѣлось. Когда онъ купитъ лѣсъ и вырубитъ, тогда доберется и до болота, выволочитъ тину и свезетъ ее для удобренія своихъ полей, конечно, предполагая, что долговязый Пребровъ не найдетъ еще какой-нибудь придирки и не начнетъ судиться изъ-за болотной тины.

Гансъ усмѣхнулся, подумавши, какъ онъ измѣнился со вчерашняго вечера. Когда это бывало, чтобы онъ задумывалъ такъ далеко впередъ? Въ настоящемъ же надо было первымъ дѣломъ вытереть сапоги; невозможно въ такомъ, видѣ явиться къ молодой женщинѣ знатнаго владѣтельнаго рода.

Тамъ, гдѣ онъ стоялъ, узенькая тропинка вела сквозь камышъ къ маленькому мостику, у котораго стояла лодка, до половины ушедшая въ тину. Гансъ хотѣлъ попытать дойти до нея. Сдѣлать это было, повидимому, очень легко: вначалѣ тропинка была совсѣмъ сухая, а ближе къ водѣ наложены большіе камни. Когда-то давно онъ самъ вмѣстѣ съ Пребровымъ натаскалъ ихъ сюда, чтобы удобнѣе доходить до лодки, съ которой они ловили рыбу въ маленькомъ озерцѣ. Странно! здѣсь былъ уже кто-то въ это утро. Вотъ свѣже помятые цвѣты, слѣды ногъ, очевидно, не огромныхъ болотныхъ сапоговъ стараго Преброва, — отпечатокъ женскихъ ботинокъ, городскихъ, съ высокими каблуками. Кто бы могъ сюда забраться? Ганна Преброва? Но она уже два года живетъ въ Зундинѣ. Да и зачѣмъ она зайдетъ въ эту глушь?… Нѣтъ, она! Господи! Что это она хочетъ дѣлать?…

— Ганна! — крикнулъ онъ громко и въ тотъ же мигъ подбѣжалъ къ дѣвушкѣ, стоявшей на краю мостика и готовой броситься въ воду. Гансъ обхватилъ ее за талію и на рукахъ вынесъ сквозь камыши на лѣсную поляну. Тутъ онъ осторожно опустилъ ее на землю.

— Бѣдняжка Ганна! — проговорилъ онъ, поддерживая голову дѣвушки, лишившейся чувствъ.

Ни задумываться, ни спрашивать о причинахъ, побудившихъ се на самоубійство, не предстояло надобности. Все было слишкомъ ясно видно по ея ввалившимся глазамъ, когда-то такимъ бойкимъ и плутовскимъ, по блѣдному, осунувшемуся лицу, въ былое время смѣявшемуся такимъ задорнымъ смѣхомъ. Увы! Измѣнилось не одно только хорошенькое личико… И вотъ несчастная въ послѣдней крайности искала пріюта въ отцовскомъ домѣ по ту сторону дороги, у опушки лѣса; но отецъ выгналъ ее изъ дома, или, по меньшей мѣрѣ, допустилъ, что ее выгнала мачиха; и бѣдная Ганна пришла сюда покончить съ собою. Какъ она могла подумать, что злая мачиха приметъ ненавистную падчерицу, возвращающуюся въ такомъ положеніи!

Дѣвушка мало-по-малу пришла въ себя, узнала Ганса и сдѣлала попытку приподняться. Онъ воспользовался этимъ моментомъ и усадилъ ее, прислонивши спиною къ обросшему мохомъ толстому буку, а самъ присѣлъ на его могучіе корни.

— Посиди тутъ, оправься, — сказалъ онъ, — а потомъ я уведу тебя отсюда. Нечего тебѣ мучиться и бояться; все устроится. Ты знаешь, я всегда былъ расположенъ къ тебѣ. Брось всѣ эти глупости, Ганна.

Она взяла его руку и припала къ ней губами прежде, чѣмъ онъ успѣлъ помѣшать. Гансъ покраснѣлъ до ушей.

— Не стою я… — прошептала Ганна, — не стою, чтобы вы обо мнѣ хлопотали. Въ озеро мнѣ одна дорога, и конецъ всей исторіи.

— Пустяки все это, Ганна, — сказалъ Гансъ. — Какъ не стыдно! Наконецъ, ты не вправѣ даже теперь только о себѣ одной думать; твоя жизнь принадлежитъ твоему ребенку.

По исхудалому лицу дѣвушки скользнула горькая усмѣшка.

— Я объ немъ-то именно только и думаю, — отвѣтила она. — Что съ нимъ, бѣдняжкой, будетъ! Отецъ знать ничего не хочетъ, самъ написалъ мнѣ объ этомъ… Ахъ, Боже мой! Гдѣ же они?… Ахъ, вотъ.

Она потянулась было за небольшою связкою писемъ, выпавшихъ изъ-за ея кофточки. Гансъ поднялъ ихъ и подалъ дѣвушкѣ. При взглядѣ, случайно брошенномъ на адресъ лежавшаго сверху письма, рука показалась Гансу знакомою. Кто писалъ это? А, да… Неужели онъ? Неужели Аксель Грибеницъ? Гансъ невольно удержалъ связку въ рукѣ нѣсколько долѣе, чѣмъ было необходимо. Дѣвушка пытливо смотрѣла ему въ лицо боязливымъ взоромъ, какъ ему показалось; но онъ успѣлъ овладѣть собою и не выказалъ ни малѣйшаго признака удивленія. Успокоенная Ганна спрятала письма, пробормотала: „благодарю васъ“, потомъ кое-какъ застегнула кофту, развязала шелковый платокъ, свалившійся на спину, опять обвязала его вокругъ шеи и принялась заплетать растрепанные, густые, рыжіе волосы, безпорядочно падавшіе ей на плечи. При этомъ она улыбнулась Гансу, какъ бы извиняясь передъ нимъ, но, вслѣдъ за тѣмъ, разсмѣялась, замѣтивши, что онъ смущенно опустилъ глаза. Гансъ просто хотѣлъ скрыть отъ нея тяжелое впечатлѣніе, произведенное на него проявленіемъ|грубаго кокетства черезъ минуту послѣ покушенія, за самоубійство. „Попрежнему пустая дѣвушка, только и думающая, какъ бы понравиться, — подумалъ онъ. — Впрочемъ, мнѣ какое дѣло? Чѣмъ она легкомысленнѣе, тѣмъ менѣе внушаетъ она довѣрія въ томъ, что сознаетъ и исполнитъ свою обязанность… Она только что доказала, какъ понимаетъ свой долгъ! Тѣмъ болѣе необходимо внушить ей, указать, что надо дѣлать“.

Тутъ-то именно и нуженъ былъ добрый совѣтъ. Ея отецъ, какъ узналъ отъ нея Гансъ, не былъ при возмутительной сценѣ изгнанія ея мачихою. Но, по мнѣнію Ганны, дѣло отъ этого нисколько не измѣнялось; отецъ, конечно, не сталъ бы такъ бить ее, но вса равно не оставилъ бы въ домѣ изъ-за мачихи, совершенно забравшей его въ свои руки. Въ этомъ случаѣ разговоръ барона съ отцемъ не можетъ принести никакой пользы, тѣмъ болѣе, что старикъ изъ себя выходитъ, злится на барона за то, что тотъ когда-то съ нимъ разошелся. Гансъ ничего не отвѣтилъ; онъ сидѣлъ погруженный въ раздумье. Что дѣлать? Онъ могъ бы поклясться, что письмо, только что бывшее въ его рукахъ, писано графомъ Акселемъ Грибенъ; но пока Ганна сама не заговоритъ объ этомъ, онъ считалъ неловкимъ ее спрашивать. Во всякомъ случаѣ не подлежало сомнѣнію, что въ настоящее время графъ Аксель, по доброй волѣ, ничего не сдѣлаетъ для бѣдной дѣвушки.

Пока Гансъ безплодно ломалъ себѣ голову надъ устройствомъ дальнѣйшей судьбы несчастной, его взглядъ упалъ на сапоги, настолько испачканные тиною, что требовалась основательная ихъ чистка въ то время, когда онъ зайдетъ къ портному Краузе…

Да чего же лучше! Какъ это раньше не пришло ему въ голову? Добрые, бездѣтные старики считали себя очень многимъ обязанными ему за то, что онъ когда-то выручилъ ихъ, въ тяжелое время, или, какъ они говорили, спасъ отъ погибели. Ганна жида у нихъ съ полгода передъ отправленіемъ своимъ въ Зундинъ. Старуха Краузе говорила, что охотно бы оставила ее у себя долѣе, хотя въ сущности не видѣла въ ней большаго прока. Да, такъ и слѣдуетъ поступить. Это не только выходъ, но даже лучшій выходъ, какой только можетъ представиться.

Онъ сообщилъ Ганнѣ о своемъ рѣшеніи и о томъ, что намѣренъ сейчасъ же въ своей каретѣ отвезти ее въ Прору, передать Краузе и переговорить съ ними обо всемъ необходимомъ. Ганна сперва было задумалась, но тотчасъ же пришла въ настоящій восторгъ. Если господинъ баронъ пожелаетъ только, то старики навѣрное возьмутъ ее къ себѣ. Она будетъ смирнехонько сидѣть въ свѣтелкѣ, выходящей въ садъ, и ни одинъ человѣкъ не будетъ подозрѣвать ея пребыванія тамъ. Но если бы даже это и случилось… это продлится недолго, всего какихъ-нибудь недѣли двѣ… Все-таки, для нея большая помощь. И всѣмъ этимъ она обязана ему, всегда такому доброму, слишкомъ доброму, и даже теперь такъ объ ней заботящемуся, какъ будто онъ самъ и есть виновникъ постигшаго ее несчастья.

Она опять схватила его руки; но на этотъ разъ онъ успѣлъ ихъ вырвать, вскочилъ на ноги и почти сурово сказалъ, что не можетъ медлить ни одной минуты и, если она не желаетъ сдѣлать ему непріятнаго, то чтобы избавила его отъ подобныхъ выраженій благодарности, Ганна слегка надула свои пухленькія губки и искоса посматривала на него полу сердитымъ, полу смѣющимся взглядомъ, но не возразила ни слова, идя за нимъ по узкой, лѣсной тропинкѣ. Онъ нѣсколько разъ обращался въ ней съ вопросомъ, не слишкомъ ли скоро онъ идетъ?

Ганна всякій разъ отвѣчала отрывистымъ, сердитымъ „нѣтъ“, такъ что Гансу показалось, будто она обидѣлась. Она же съ своей стороны считала себя вправѣ обидѣться: почему онъ не хотѣлъ дать ей цѣловать руки? Было же время, когда она цѣловала его въ губы, говорила ему „ты“ и такъ любила, какъ никогда не любила графа. Сказать ли ему про графа, или не говорить? Вчера она слышала въ Зундинѣ, — и это привело ее собственно къ полному отчаянью, — что графъ помолвленъ съ фрейленъ Тертою, слѣдовательно, вступаетъ въ родство съ Гансомъ, а противъ родственника онъ не пойдетъ. Что же касается помолвки, то она не могла бы совершиться безъ его согласія. Навѣрное графъ такъ сурово отнесся къ ней изъ боязни, что гордая фрейленъ Герта откажетъ ему, если узнаетъ о его отношеніяхъ къ бѣдной швеѣ. Впослѣдствіи онъ будетъ благодаренъ ей за то, что она исполнила его настоятельныя просьбы, его рѣзкія приказанія и скрыла все до конца, какъ скрывала до сихъ поръ. Теперь же это тѣмъ легче было сдѣлать, что баронъ Гансъ принималъ на себя всю заботу и тѣмъ завлекалъ самъ на себя сильнѣйшее подозрѣніе! Почему бы и не такъ? По пословицѣ: въ тихомъ омутѣ… Въ Зундинѣ онъ бываетъ по дѣламъ очень часто, нѣтъ у него ни семьи, ни близкихъ; почему бы ему и не возобновить, не продолжить, въ тихомолку и въ большой тайнѣ, старыхъ отношеній къ ней? Ничего въ томъ не будетъ неправдоподобнаго. Самъ же онъ, насколько она его знала, слишкомъ гордъ для того, чтобы начать опровергать такіе слухи, если бы они дошли до него. Къ тому же едва ли они и могутъ дойти; самъ онъ говорить не охотникъ, и съ нимъ тоже никто не любитъ разговаривать.

— Вотъ и дорога, — сказалъ Гансъ. — Подожди тутъ; я посмотрю, нѣтъ ли кого, на дорогѣ.

Она видѣла сквозь густо разросшіеся кусты, какъ баронъ перепрыгнулъ черезъ канаву къ каретѣ, дожидавшейся его у самаго выѣзда изъ лѣса, и слышала, какъ онъ тихо обмѣнялся нѣсколькими словами съ Бришаномъ. Черезъ двѣ-три минуты онъ вернулся назадъ.

— Ни души не видно, — сказалъ онъ. — Я приказалъ закрыть окна и спустить сторы… не ради себя, конечно, — прибавилъ онъ, какъ бы извиняясь.

Ганна усмѣхнулась и подумала про себя: чѣмъ таинственнѣе, тѣмъ лучше.

Гансъ сошелъ въ канаву и поднялъ дѣвушку на руки, причемъ она прижалась къ нему крѣпче, чѣмъ было необходимо, такъ что ему довольно трудно было осторожно спустить ее на другую сторону канавы. Это обстоятельство помѣшало ему обратить вниманіе на трескъ, послышавшійся съ той стороны дороги, какъ бы отъ переломленной сухой вѣтки, на которую наступила нога. Сквозь чащу мелкаго лѣса нельзя было видѣть, есть ли тамъ дѣйствительно кто-нибудь, или сучекъ хрустнулъ отъ бѣга испуганной дичины.

У отворенной дверцы стоялъ Кришанъ, держа въ рукахъ вожжи.

— Почему ты не сѣлъ на козлы? — сказалъ Гансъ.

— Да ишь, дверка-то проклятая, — отвѣтилъ Кришанъ, — ни съ чѣмъ не затворишь.

Гансъ помогъ дѣвушкѣ войти въ карету, потомъ сѣлъ самъ. Ганна пристально посмотрѣла въ лицо кучеру; но Кришанъ стоялъ съ такою миною, какъ будто бы все такъ и быть должно, и ему ни до чего, кромѣ проклятой дверки, дѣла нѣтъ. Онъ распахнулъ ее еще шире, чтобы сильнѣе захлопнуть. Въ эту минуту лошади дернули. Тпрру! крикнулъ Кришанъ и схватился обѣими руками за вожжи. Лошади свернули въ сторону, къ канавѣ. Гаина громко вскрикнула; Гансъ сдѣлалъ движеніе выпрыгнуть изъ кареты, поставилъ уже ногу на подножку и долженъ былъ пріостановиться, чтобы не попасть подъ лошадей двухъ всадниковъ, только что выскакавшихъ изъ лѣса и несшихся во весь опоръ. Въ этихъ всадникахъ онъ узналъ графа Акселя фонъ Грибена и его закадычнаго друга Генриха фонъ Мальхова. Съ счастію, ни одинъ изъ нихъ не узналъ барона Ганса; обоимъ было не до него, такъ какъ ихъ бойкія лошади, испуганныя неожиданнымъ препятствіемъ, готовы были понести. Между тѣмъ, Крищанъ успѣлъ справиться съ своими лошадьми и захлопнуть дверцу. Гансъ откинулся къ спинкѣ кареты. Если бы въ немъ оставалось еще какое-нибудь сомнѣніе, то страшная блѣдность, покрывшая лицо дѣвушки, разогнала бы его окончательно. Ему выдали бы ея тайну и взглядъ Ганны, неподвижно устремленный черезъ незакрытое переднее окно но тому направленію, въ ко торомъ исчезли всадники, и дрожь, пробѣгавшая по ея губамъ неслышно шептавшимъ имя Акселя, и, въ особенности, украдкой брошенный на него взглядъ, полный опасенія, не заподозрилъ я онъ правды. Это былъ точь въ точь такой же взглядъ, какимъ она смотрѣла на него въ ту минуту, когда онъ поднялъ и подалъ ей упавшія на землю письма. Она могла быть совершенно спокойна. Онъ самъ не желалъ бы услыхать отъ нея то, что она такъ хотѣла скрыть и воображала, что скрыла отъ Ганса. Да, онъ дорого бы далъ за то, чтобы все это осталось для него тайною. Только теперь сообразилъ онъ, какъ близка была возможность замужства Герты за человѣка, увѣрявшаго ее въ любви и, въ то же время, поддерживавшаго недостойныя отношенія съ другою женщиною, съ которой, въ свою очередь, поступилъ такъ отвратительно. И такъ Герта тоже стояла на краю ужаснаго болота, и онъ спасъ, оттащилъ ее отъ вѣрной гибели, подобно тому, какъ сейчасъ оттащилъ эту несчастную дѣвушку и спасъ отъ смерти!

Изъ-за зелени парка показались первые бѣлые дома Проры. Карета свернула въ переулокъ, въ которомъ жили старики Краузе Ганна стыдливо разсмѣялась, показывая блестящіе, бѣлые зубы, и влюбленными глазами смотрѣла на Ганса, обратившагося въ ней съ первыми словами съ тѣхъ поръ, какъ они сидѣли вмѣстѣ въ каретѣ.

— Не бойся, Ганна, я передамъ имъ все то, что имъ необходимо знать. Къ тебѣ они не будутъ приставать ни съ какими распросами. Прежде всего, Ганна, скажи, чтобы тебя накормили: ты, вѣроятно, страшно проголодалась.

Ганна ожидала услыхать нѣчто совсѣмъ другое и тѣмъ привѣтливѣе разсмѣялась. Карета остановилась. Гансъ вышелъ изъ нея и направился къ дому. Ганна быстро пересѣла на его мѣсто, до половины подняла зеленую стору и видѣла, какъ портной и его жена радостно встрѣтили Ганса и тотчасъ же вмѣстѣ съ винъ вошли въ комнату. Черезъ открытое окно, заставленное горшками левкоевъ, ей видно было, какъ всѣ трое спѣшно обмѣнялись нѣсколькими фразами. Потомъ старуха Краузе подошла къ окну и рукою позвала ее къ себѣ. Ганца вышла изъ кареты и не знала, радоваться ей или досадовать, когда, обернувшись, увидала, что у дверей двухъ сосѣднихъ домиковъ стоятъ жена сапожника Бланка съ дочерьми Линой и Рикой и жена Пазедага^ слуги изъ замка, съ своими тремя невѣстками, и видятъ,.какъ она, Ганна Преброва, выходитъ изъ кареты барона Ганса.

— Точно въ тюрьму ведутъ! — прошептала про себя Ганна, слѣдуя за старухою Краузе по лѣстницѣ, ведущей въ свѣтелку. Она еще не дошла до послѣдней ступеньки, какъ уже услыхала стукъ кареты, увозившей Ганса.

Глава XII.

— Однако, про сапоги-то я опять забылъ, — громко проговорилъ самъ съ собою Гансъ, сидя одинъ въ каретѣ и разсматривая сапоги, покрытые до отворотовъ засохшею тиною. — Не могу же я ей объяснить, какъ и гдѣ я ихъ такъ отдѣлалъ. Молодая красавица получитъ обб мнѣ очень плачевное мнѣніе. Можетъ быть, она не услышитъ, какъ я подъѣду, и я успѣю незамѣченнымъ пробраться во дворъ къ колодцу… Что это за шумъ?

Карета выѣхала на площадь, и Гансъ однимъ взглядомъ увидалъ и сообразилъ, что попалъ въ чимую неблагопріятную минуту. Передъ постоялымъ дворомъ стояла посланная имъ за вещами телѣга, окруженная густою, безпрерывно увеличивающеюся толпою учениковъ школы. На крыльцѣ самаго школьнаго дома собрались учителя. Всѣ лица были обращены къ постоялому двору и къ телѣгѣ, около которой суетилась Зоя, повидимому, наблюдавшая за укладкою вещей. Въ эти минуту показался изъ двери Іохенъ съ большимъ узломъ на плечѣ. Утихшіе было, крики поднялись съ новою силой. Въ отвѣтъ раздался дикій голосъ ругающейся старухи и громкіе возгласы изъ оконъ трактира, у которыхъ стояло нѣсколько человѣкъ съ стаканами въ рукахъ и съ раскраснѣвшимися отъ вина лицами, хорошо знакомыми Гансу. Вправо отъ дома, вдоль садовой рѣшетки было привязано нѣсколько верховыхъ лошадей; какой-то малый вываживалъ взмыленныхъ коней Акселя Грибена и Генриха Мальхова.

Гансъ сразу увидалъ все это, къ своему величайшему неудовольствію. Онъ предполагалъ увезти ихъ втихомолку, безъ всякаго шума. И вдругъ цѣлый скандалъ, цѣлая толпа непрошенныхъ зрителей! Какъ непріятно должно быть Густаву! Какъ оскорбительно для молодой женщины! И все по его винѣ, потому, что онъ не подумалъ объ этомъ прежде, выбралъ неудобный, слишкомъ поздній часъ и къ тому же еще опоздалъ… Всему онъ одинъ виною. Густавъ бѣсится теперь и вправѣ злиться.

Карета остановилась.

— Вздоръ все это, — проговорилъ Гансъ. — Какъ бы ни было, а все равно всѣ бы узнали… Теперь, по крайней мѣрѣ, узнали всѣ сразу и не придется, сообщать каждому поодиночкѣ.

Онъ отворилъ дверцу, — къ счастью ту, которая легко отворялась, — и вышелъ изъ экипажа какъ разъ въ ту минуту, когда неистовствующая старуха, не замѣчая его, побѣжала обратно въ домъ. Съ его появленіемъ все приняло сразу иной видъ. Господа, стоявшіе у окна, тотчасъ же удалились въ глубину комнаты такъ, что, обратившись вторично къ окну, онъ едва могъ разсмотрѣть пару вытянутыхъ, удивленныхъ лицъ, издали все еще посматривавшихъ въ окошко. Въ то же время, раздался изъ школы звонокъ, призывавшій учениковъ къ завтраку. На этотъ пріятный зовъ толпа весело хлынула долой съ площади, учителя разошлись ранѣе. Даже вышедшіе на шумъ садовые рабочіе изъ княжеской оранжереи ушли къ своему дѣлу. На всей площади остались только два экипажа передъ постоялымъ дворомъ и лошади у рѣшетки сада. Гансъ усмѣхнулся; ему часто случалось слышать, что всѣ его боятся, и это было ему всегда непріятно; теперь онъ былъ этимъ, очень доволенъ.

Онъ подошелъ къ телѣгѣ посмотрѣть, много ли было уложено, и ему стала сразу понятна причина хохота ребятишекъ и шутокъ компаніи, сидѣвшей въ трактирѣ. Подвода имѣла безобразный видъ воза, нагруженнаго цыганскихъ хламомъ: пара потертыхъ сундуковъ и чемодановъ, полдюжины большихъ узловъ, завязанныхъ въ разноцвѣтные, полинявшіе и изорванные платки, деревянная укладка съ оторванною крышкою, изъ-подъ которой виднѣлись невообразимо-пестрыя женскія шелковыя платья, разнохарактерный домашній скарбъ, объ употребленія котораго Гансъ не могъ даже составить себѣ понятія, дѣтскія перины, дѣтское бѣлье, все перебуробано, свалено грудою; на всемъ неотразимая печать безпорядочности и неряшества, поразившая Ганса болѣе, нежели самая бѣдность пожитковъ, особенно бросавшаяся въ глаза при яркомъ дневномъ свѣтѣ. Бѣдный Густавъ! Давно бы слѣдовало ему возвратиться и, въ особенности, слѣдовало не выставлять на видъ передъ всѣми этого безобразія! Но гдѣ же онъ самъ?!

Со вздохомъ отошелъ Гансъ отъ телѣги и направился къ крыльцу. Навстрѣчу ему неслась старая Зоя, таща въ рукѣ еще одинъ изъ своихъ ужасныхъ узловъ. На плечѣ у нея висѣлъ голубой шлафрокъ, обшитый галуномъ, въ которомъ наканунѣ вечеромъ ея госпожа встрѣтила Ганса. Ея курчавые, черные волосы съ замѣтною сѣдиною выбились изъ-подъ сдвинувшагося набокъ платка и висѣли лохматыми космами надъ искаженнымъ злобою смуглымъ лицомъ; черные глаза горѣли, какъ у хищнаго звѣря, готоваго броситься на врага. Она пріостановилась на верхней ступени, очевидно, пораженная тишиною и пустотою площади. Увидавши Ганса, она сдѣлала попытку поклониться брату своего господина, поднесла свободную руку ко лбу, потомъ, насколько позволялъ узелъ, скрестила обѣ руки на груди. Черезъ секунду въ нѣсколько прыжковъ она уже была у телѣги, швырнула въ нее узелъ и платье и, сильно размахивая руками, начала метаться то къ окнамъ, то къ двери, то опять къ окнамъ, съ неистовыми криками указывая на площадь и на школу. Но, понявши, по выраженію лица Ганса, совершенную безцѣльность обращенія къ нему, она вдругъ смолкла и опять убѣжала въ домъ, мимо Класа Венгака, только что вышедшаго изъ двери. Увидавъ Ганса, онъ быстро сбѣжалъ съ лѣстницы.

— Слава Богу, что вы, наконецъ, пріѣхали, господинъ баронъ, — сказалъ Класъ. — Мы съ Лизхенъ, въ настоящемъ отчаяніи.

— Гдѣ братъ? — спросилъ Гансъ.

— Въ томъ-то и бѣда, — возразилъ Класъ, — что его нѣтъ уже болѣе двухъ часовъ. Мы съ Лизхенъ потеряли головы. А тутъ еще наѣхали всѣ эти господа.

Влѣво отъ дома были ворота, ведущія во дворъ. Туда сперва и направился Гансъ; ему необходимо было нѣсколько уяснить себѣ положеніе и переговорить съ Класомъ въ тишинѣ двора, а. не въ шумномъ домѣ. Ему не легко было удерживать Класа отъ отступленій и не разъ пришлось прерывать его болтовню, чтобы выспросить то, что ему хотѣлось узнать.

— Еще ночью, — разсказывалъ Класъ, — было много хлопотъ съ ребенкомъ. Бѣдная Лизхенъ, несмотря на свое положеніе, пробыла все время на ногахъ, ухаживала за ребенкомъ и воевала съ старухой, такъ какъ господинъ баронъ и его супруга рѣшительно ни о чемъ не заботятся.

— А утромъ? — спросилъ Гансъ.

— Утромъ все шло хорошо, — отвѣтилъ Класъ, — до тѣхъ поръ, пока съ часъ тому назадъ не пріѣхала подвода за вещами и не получилась записка, которою господинъ баронъ извѣщалъ, что къ девяти часамъ пріѣдетъ самъ въ каретѣ. Тутъ-то хватились вашего братца и нигдѣ не нашли. Ни я, ни Лизхенъ и никто изъ людей не видали, какъ онъ ушелъ. А безъ него что тутъ подѣлаешь? Лизхенъ, на что, кажется не труслива, а и она отказалась идти опять наверхъ изъ опасенія, что старуха ей глаза выцарапаетъ. Я и говорю ей: Лизхенъ, говорю, ты должна сдѣлать это для нашего господина барона. Правда, сказала Лизхенъ и понесла наверхъ записку и объяснила барынѣ, что въ ней написано. Барыня объяснила, должно быть, старухѣ, такъ какъ та сейчасъ подняла страшную возню и шумъ. А барыня опять-таки ни о чемъ не позаботилась и стала одѣваться; моя добрая Лизхенъ принуждена была помочь ей одѣваться. Лизхенъ говоритъ, что понять не можетъ, откуда вдругъ взялся изъ всего ихняго хлама такой хорошій нарядъ.

— Дальше! — сказалъ Гансъ.

— Да, — продолжалъ Класъ, — тутъ опять начала кричать маленькая барышня, Лизхенъ опять попала въ няньки; должно быть, и о сю пору при томъ же дѣлѣ; ишь, старая-то вѣдьма… не погнѣвайтесь, господинъ баронъ, — вы сейчасъ сами изволили видѣть, какова она…

— А гдѣ барыня? — спросилъ Гансъ.

— Этого я, право, не могу сказать, — отвѣтилъ Класъ, — и посмотрѣть не успѣлъ, по хозяйству все хлопоталъ. Сразу со всѣхъ сторонъ господа понаѣхали: сперва господинъ фонъ Зальховъ и господинъ фонъ Креве, потомъ господинъ фонъ Думзевйцъ…

— Дальше, — сказалъ Гансъ.

— Ну, тутъ оказалось, что они уже все въ точности знаютъ, что молодой господинъ баронъ вернулся, что съ нимъ пріѣхала его супруга, ну и все прочее. А узнали они обо всемъ, я полагаю, такимъ путемъ, господинъ баронъ: вчера вечеромъ, пока вы еще изволили быть тамъ наверху, сюда пріѣзжалъ управляющій изъ Грибеница за пятидесятью бутылками моего краснаго вина, — своимъ-то они не очень могутъ похвастаться; скаредно вѣдь все у нихъ тамъ въ Грибеницѣ, сами изволите знать, господинъ баронъ…

— Дальше, — сказалъ Гансъ.

— А я, хоть сейчасъ побожиться, господинъ баронъ, ни одного слова ему не говорилъ; а вотъ Іохенъ, что возилъ-то васъ вчерашній день, ну, этотъ языка не придержалъ, да все и выболталъ управляющему. А тотъ, какъ только вернулся въ Грибеницъ, такъ, уже навѣрное, сію же минуту передалъ все молодому графу, а графъ разсказалъ другимъ господамъ. Вотъ они, должно быть, и сговорились пріѣхать сегодня и увидѣть все своими глазами. Съ четверть часа тому назадъ пріѣхали молодой графъ и господинъ фонъ Мальховъ… они должны были обогнать господина барона… Тутъ поднялся такой гвалтъ и шумъ… Услыхали въ школѣ… Ну, опять пошло тамъ…

Изъ сѣней дома послышались крики, зовъ нѣсколькихъ голосовъ. Класъ тревожно обернулся.

— Ладно, идите, — сказалъ Гансъ, — я уже достаточно знаю.

— Я сію минуту вернусь. Извините, господинъ баронъ! — сказалъ Класъ и побѣжалъ въ домъ.

Гансъ остался на томъ же мѣстѣ, машинально смотря на большую черную насѣдку, окруженную своимъ пискливымъ выводкомъ, усердно копавшуюся у хлѣва, и на ласточекъ, сновавшихъ по двору къ гнѣздамъ подъ соломенными крышами; подлетитъ ласточка, прилѣпится минуты на двѣ къ гнѣздышку, покормитъ дѣтей и летитъ опять прочь. — Бѣдное дитя! Вчера Изея выказывала такую нѣжную заботливость о миломъ созданіи, а сегодня… если только не преувеличила Лизхенъ!.. Но Лизхенъ добрая, надежная женщина; она уже теперь безпрерывно думаетъ объ ожидаемомъ ею ребенкѣ. А Густавъ, смотрѣвшій вчера съ такою гордостью на мать и на дитя! Да, при этомъ скитаніи на чужбинѣ, вдали отъ родины, при вѣчныхъ переѣздахъ и даже здѣсь при неудобствѣ постоялаго двора… невозможно и требовать порядка и домовитости! Если бы Густавъ не уходилъ, или, по крайней мѣрѣ, вернулся бы скорѣе!.. Такъ не можетъ продолжаться ни минуты долѣе… надо объяснить это Изеѣ…

Гансъ сдѣладъ шага два по направленію къ дому, откуда все еще доносился шумъ, но уже много тише, чѣмъ прежде; посѣтители, вѣроятно, возвратились въ столовую къ новой бутылкѣ вина. Теперь онъ не повстрѣчаетъ ихъ въ сѣняхъ, идя наверхъ. А что если Изея не согласится ѣхать безъ Густава? И вообще пойметъ ли она его?

Гансъ пріостановился и покачалъ головой. Опять придется, по вчерашнему, очутиться въ незавидномъ положеніи съ его малымъ знаніемъ французскаго языка- хотя Лизхенъ и увѣряетъ, будто молодая женщина говоритъ немного по-нѣмецки, однако, вчера она не сказала ни слова. Къ тому же еще эти грязные сапоги… ну, да все равно.

Онъ, все-таки, еще разъ оглянулся на колодецъ. Какъ разъ рядомъ съ колодцемъ черезъ низкую рѣшетчатую дверь изгороди, между высокими кустами смородины, видна была изъ конца въ конецъ прямая дорожка, пролегавшая отъ калитки черезъ весь садъ. Посреди ея на деревянной подставкѣ красовался стеклянный шаръ. Ослѣпительный отблескъ его такъ поразилъ Ганса, что онъ невольно еще разъ взглянулъ въ ту сторону. Кто же бы это могъ быть тамъ, у этого шара, неужели Изея? А за шаромъ, почти скрытый имъ… Густавъ? Нѣтъ, быть не можетъ… Аксель! Какими судьбами попалъ онъ въ садъ и заговорилъ съ нею? Судя по движеніямъ его длинныхъ рукъ и ея вѣера, бесѣда шла очень оживленно! И вотъ онъ разслышалъ ея смѣхъ, очень короткій, но такой глубокій и мягкій, что у него дрогнуло сердце.

Черезъ секунду онъ вошелъ въ садъ черезъ отворенную калитку и быстрыми шагами приблизился къ разговаривавшимъ и настолько увлеченнымъ бесѣдою, что только теперь они замѣтили Ганса и оба одновременно обернулись. Аксель оборвался на полусловѣ, сдержанно поклонился и смотрѣлъ на Ганса, хотя нѣсколько испуганнымъ, но., въ то же время, злымъ и враждебнымъ взглядомъ. Но Гацсу было теперь не до него, когда дѣло шло о женѣ его брата, и — слава Богу! — передъ нимъ было прелестное личико вчерашняго вечера, съ чистыми, правильными и, тѣмъ не менѣе, мягкими чертами, съ милой улыбкой пухленькихъ и нѣжныхъ губокъ. Слава Богу! Она такъ хороша, добра, навѣрное! и такъ молода еще, совсѣмъ дитя* придетъ время и она пойметъ обязанности матери и другія свои обязанности.

Точно прочитавши все это въ его взглядѣ, она дружески кивнула ему и положила свою маленькую, бѣлую ручку въ его широкую, загорѣлую руку. Она, повидимому, поняла также, когда онъ, не пускаясь въ объясненія на французскомъ языкѣ, сказалъ по-нѣмецки, что пріѣхалъ за нею и что карета стоитъ у подъѣзда. На этотъ разъ она кивнула еще любезнѣе, взяла поданную имъ руку, простилась съ Акселемъ легкимъ кивкомъ черезъ плечо и подъ руку съ Гансомъ пошла по садовой дорожкѣ. Едва они успѣли сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ къ Гансу возвратилось его обычное спокойствіе. Въ глубинѣ души онъ бранилъ себя за то, что утратилъ было его на минуту. Встрѣча Изеи съ Акселемъ представлялась странною и очень непріятною случайностью, но во всякомъ случаѣ не болѣе, какъ случайностью- и почему бы ей не, быть вѣжливою и любезною съ незнакомымъ человѣкомъ, встрѣтившимся съ нею въ садикѣ постоялаго двора и, притомъ, съ такимъ ловкимъ и такъ бойко владѣющимъ французскимъ языкомъ, какъ Аксель?

Гансъ пошелъ тише и сказалъ:

— Вѣдь, вы понимаете меня, когда я говорю медленно и отчетливо?

Она взглянула на него снизу вверхъ, улыбаясь, и сдѣлала утвердительный знакъ глазами.

— А когда вы не очень быстро и отчетливо говорите по-французски, тогда и я могу кое-какъ понять, — продолжалъ Гансъ. — Такимъ способомъ мы можемъ разговаривать пока, до возвращеніи Густава.

Она еще разъ улыбнулась и проговорила съ разстановкою, какъ бы ища каждое слово, и съ чужеземнымъ выговоромъ, но совершенно отчетливо по-нѣмецки:

— Вы такъ добры.

Это вышло у нея такъ мило и забавно, ея темные глаза приняли такое дѣтски-плутовское выраженіе, что Гансъ невольно разсмѣялся. Она тоже громко разсмѣялась тѣмъ же смѣхомъ, который онъ слышалъ за нѣсколько минутъ; но теперь этотъ смѣхъ не показался непріятнымъ, какъ тогда, а, напротивъ, въ высшей степени привлекательнымъ и какъ нельзя лучше идущимъ къ ея милому и необыкновенному существу.

Тѣнь пробѣжала по лицу Ганса. Ему показалось, будто ея смѣху вторилъ другой смѣхъ сзади нихъ. Но ему могло только показаться, такъ какъ, въ то же время, хлопнула отворенная имъ для Изеи калитка и громко продребезжала щеколда.

Глава XIII.

Смѣхъ Акселя былъ вызванъ досадой и ограничился, собственно, очень короткимъ взрывомъ. Какъ благовоспитанный человѣкъ, онъ понималъ, что неприлично смѣяться за спиною дамы, съ которой только что разговаривалъ такъ любезно и такъ нечаянно. „Иначе, какъ Богъ святъ, — преподнесъ бы я этому Филину, и преподнесу… клянусь Богомъ!“

Аксель прошелъ нѣсколько шаговъ по прямой дорожкѣ, свернулъ на узкую поперечную дорожку и остановился между высокими кустами смородины, передъ сѣтью паутины большаго, голоднаго паука-крестовика, подкараулившаго добычу.

Съ Филиномъ шутки плохія, на это еще никто не осмѣливался, хотя всѣ подсмѣивались надъ нимъ втихомолку. Во всякомъ случаѣ необходимо было найти подходящій поводъ, изъ-за котораго не слишкомъ рѣзко выдавалась бы настоящая причина. Никакого сомнѣнія не можетъ быть, самъ камергеръ Линдбладъ разсказалъ ему, что Герту задержалъ вчера Гансъ, и нельзя спустить ему даромъ мерзѣйшаго положенія, въ которое онъ былъ поставленъ передъ цѣлымъ обществомъ, и отвратительной сцены, сдѣланной потомъ ему отцомъ. Положимъ, старикъ былъ пьянъ, но, въ сущности, онъ, все-таки, правъ: не будучи увѣреннымъ въ согласіи Герты, не слѣдовало давать бала, или, по крайней мѣрѣ, не благовѣстить на весь міръ и не увѣрять, что на этомъ балѣ произойдетъ его помолвка съ Гертой. Но кто же могъ ожидать? Кому могло придти въ голову, что именно въ это то время и явится Густавъ? И старики Линдбладъ, ни сама Герта, конечно, не подозрѣвали, что онъ пожалуетъ въ Проницъ съ женою и ребенкомъ. Но Гансъ не могъ не знать этого, хотя передъ Гертой и стариками дѣлалъ видъ, будто ничего не знаетъ.. Этому злому, коварному Филину нельзя довѣрять ни на Іоту. Но какая цѣль была у него разстроить Гертѣ лучшую партію, какую только можетъ сдѣлать дѣвушка во всей Верхней Помераніи и на Рюгенѣ? Какая, какъ не чистѣйшая злость на весь міръ и завистливость ко всѣмъ? Хорошъ онъ былъ сейчасъ съ лохматой, цыганской бородой, въ обтрепанномъ платьѣ, въ которомъ его видятъ десять лѣтъ сряду, и въ какихъ-то управительскихъ сапогахъ, нечищенныхъ столько же лѣтъ! Онъ можетъ быть вполнѣ увѣренъ, что за него ни одна дѣвушку не пойдетъ, если бы онъ осмѣлился сунуться съ предложеніемъ; такъ вотъ же, не удавайся и другимъ! Куда ему въ наше общество! Развѣ съ крестьянскими дѣвками только… Ганна дѣлала какіе-то намеки. Почему знать, можетъ быть эта дѣвченка тамъ у него за спиною и продолжала свои нѣжности съ прежнимъ возлюбленнымъ! Во всякомъ случаѣ, онъ былъ совершенно вправѣ не дать такъ, безъ дальнихъ околичностей, навязать себѣ ребенка. Допустика-ка такія штуки, такъ житья отъ этихъ дѣвченокъ не будетъ! Нужна очень ему теперь Ганна! Дѣло идетъ о Гертѣ! Даже не о ней, собственно. Становись она теперь на колѣни, умоляй жениться, такъ онъ. и не подумаетъ. Дѣло въ томъ, чтобы отомстить баронамъ фонъ Пронъ, тому и другому брату, хотя лично Густавъ ничего ему не сдѣлалъ, кромѣ того, что постоянно стоялъ поперегъ дороги между нимъ и Гертой, а потомъ взялъ да всѣмъ на смѣхъ, и въ особенности ему на смѣхъ, и вернулся съ молодою женою… А прелесть она, ей Богу! Глаза одни чего стоятъ! И мастерски же она ими работаетъ!

Аксель все еще стоялъ между кустами на самомъ солнечномъ припекѣ и только что бросилъ въ сѣти голоднаго паука-крестовика четвертую, пойманную имъ, муху. Изъ трактира доносился непрерывавшійся ни на минуту шумъ. Вдругъ открылось боковое окно, выходившее въ сторону сада, и сразу четыре голоса начали выкрикивать его имя. Если Филинъ-Гансъ попалъ въ это общество, то, несомнѣнно, тамъ вышелъ скандалъ. Трезвый ни одинъ изъ нихъ не осмѣлился бы его затронуть; но изъ четверыхъ трое были опять пьяны, если даже успѣли проспаться со вчерашняго, и каждый изъ нихъ поклялся при первомъ же случаѣ отплатить Филину за афронтъ, нанесенный имъ Грибенамъ. Ну, и пусть ихъ исполняютъ клятву! Много лучше будетъ даже, если они съ нимъ раздѣлаются, такъ какъ обида касается ихъ лишь косвенно, какъ товарищей и пріятелей; тогда какъ онъ, выступивши впередъ, тѣмъ самымъ докажетъ, насколько это сильно, его задѣло. Тутъ за заборомъ стоятъ лошади… прыжекъ черезъ заборъ и былъ таковъ; а они пусть расправляются, какъ знаютъ.

— Халло! Эй! Аксель! Куда его черти унесли?

— Вонъ онъ!.. Аксель, куда же ты?

Приходилось остаться. Съ досады онъ махнулъ хлыстомъ по паутинѣ и пошелъ въ домъ, гдѣ въ дверяхъ общей комнаты его встрѣтили пріятели съ полными стаканами въ рукахъ и съ громкими криками:

— Э! это что же значитъ? Шляется тамъ по саду, а мы тутъ зa него раздѣлывайся!.. Филинъ-то явился!.. Ну-ка, задай ему!.. Вотъ, хвати для храбрости!

— Пить для храбрости, подобно вамъ, я надобности не имѣю, — сказалъ Аксель и поставилъ на столъ поданный ему стаканъ.

— Онъ на попятную! — воскликнулъ Альбертъ фонъ Зальховъ.

— Кто на попятную?! — крикнулъ Аксель. — Пока вы ничего лучшаго не придумали тутъ, какъ только пить и шумѣть, я уже успѣлъ одержать побѣду. Дѣтки! Я видѣлъ ее, его жену!

— Какъ? Гдѣ? Разсказывай скорѣй!..

— Такъ перестаньте же кричать зря. Слушайте!

И Аксель разсказалъ въ полголоса тѣснящимся вокругъ него товарищамъ, какъ, сходя съ лошадей съ Генрихомъ Мальховъ, онъ замѣтилъ въ саду даму и тотчасъ же подумалъ, не жена ли это Густава. Онъ ничего не сказалъ, чтобы не помѣшали, тихонько ушелъ изъ комнаты и засталъ ее еще въ саду.

— Быть не можетъ! Постой, не мѣшай! Ну, а потомъ? Собой какова?

— Ребята! — заговорилъ Аксель, еще понижая голосъ. — Ничего подобнаго мы не видывали! Настоящая принцесса!

— Вретъ все! — крикнулъ Карлъ фонъ Думзевицъ.

— Посмѣй еще разъ повторить это! — воскликнулъ Аксель, хватаясь за возможность подъ притворнымъ гнѣвомъ скрыть овладѣвшее имъ смущеніе.

Карлъ фонъ Думзевицъ громко расхохотался.

— Вотъ еще пустяки-то выдумали! — возразилъ онъ. — Разсказываетъ человѣкъ какія-то небылицы въ лицахъ, и не смѣй ему сказать, что вретъ!

— А я тебѣ говорю, что это правда, — горячился Аксель. — Я съ нею четверть часа разговаривалъ…

— По-гречески? — спросилъ Эрнстъ фонъ Креве.

— Да здравствуетъ греческая странствующая принцесса! — закричалъ Альбертъ фонъ Зальховъ. — Hurra hoch!

— Hurra hoch! — подхватилъ хоръ, повторилъ еще и еще и вдругъ смолкъ.

Мимо отворенной двери прошелъ Гансъ. Несмотря на рѣшимость не обращать вниманія на пьяныхъ, онъ невольно взглянулъ на шумящую компанію. Лицо его было еще серьезнѣе, чѣмъ обыкновенно, взглядъ былъ такъ выразителенъ, что всѣ присутствующіе сразу его поняли и смолкли.

— Вонъ онъ идетъ, — сказалъ тихо Альбертъ фонъ Зальховъ.

— И пѣсенки не поетъ! — добавилъ Карлъ фонъ Думзевицъ, пытаясь разсмѣяться. Охотниковъ вторить его смѣху не оказалось.

— Ну? — произнесъ Эрнстъ фонъ Креве, обращаясь къ Акселю такимъ тономъ, который тотъ отлично понялъ.

— По моему мнѣнію, теперь же… — добавилъ Альбертъ фонъ Зальховъ.

— Ребятки! бросьте вы эту травлю! — сказалъ Генрихъ фонъ Мальховъ.

— А то Филинъ, пожалуй, въ самомъ дѣлѣ разсердится, — поддразнивалъ Эрнстъ фонъ Креве.

— Приметъ Акселя за мышь, — продолжалъ Альбертъ фонъ Зальховъ.

— И сцапаетъ его прежде, чѣмъ онъ успѣетъ въ пору улизнуть! — закончилъ Карлъ фонъ Думзевицъ.

Вся компанія громко расхохоталась; не выдержалъ самъ фонъ Мальховъ. Аксель выходилъ изъ себя.

— Тебѣ-то какъ не стыдно, Генрихъ! — крикнулъ онъ пріятелю. — А если вы тамъ воображаете, что меня можно травить, какъ зайца…

— Именно, именно, воображаемъ!.. Ты зубами его… зубами за сапогъ съ отворотомъ!.. Ату его! Улю его! Hetz! Hetz!

— Ну, съ вами я еще поговорю! — крикнулъ Аксель и выбѣжалъ изъ комнаты, хлопнувши дверью. За нимъ раздавался громкій хохотъ пьяныхъ.

Ему не пришлось искать Ганса, такъ какъ онъ стоялъ тутъ же у подъѣзда передъ отворенною дверцею кареты.

— Не можете ли удѣлить мнѣ минутку времени, баронъ? — проговорилъ Аксель, едва переводя духъ.

Гансъ тихо обернулся и пристально взглянулъ на графа своимъ блестящимъ и спокойнымъ взглядомъ. Тотъ не выдержалъ и опустилъ глаза.

— На одну минуту, — прибавилъ онъ, запинаясь.

Гансъ кивнулъ головой и отошелъ отъ кареты, мимо оконъ трактира, до угла дома. Тамъ онъ остановился и, обратясь къ слѣдовавшему за нимъ Акселю, сказалъ:

— Вамъ угодно затѣять со мною ссору. Я.признаю, чтобы имѣете нѣкоторые поводы къ неудовольствію на меня. Я не былъ вчера на вашемъ балѣ, и случилось такъ, что моя кузина тоже не была». Это совершенно вѣрно. Но я не говорилъ ей ни слова о томъ, чтобы она не ѣздила. Она осталась дома по собственному побужденію, узнавши отъ меня о пріѣздѣ Густава. Согласитесь, что это совершенно понятно. Я думаю, вы найдете это объясненіе удовлетворительнымъ для себя.

Выслушивая Ганса, Аксель старался скрыть свое замѣшательство подъ гнѣвнымъ выраженіемъ лица; онъ переступалъ съ ноги на ногу, похлопывалъ концомъ хлыста по сапогу и грызъ свои длинные усы но не имѣлъ духа взглянуть въ единственный глазъ противника и, чтобы не дать ему этого замѣтить, обводилъ нетерпѣливымъ взоромъ окна постоялаго двора. Въ одномъ изъ нихъ толпились его товарищи съ вытянутыми шеями и любопытными лицами. Во что бы ни стало необходимо было довести дѣло до конца.

— Объясненіе ваше я нахожу совершенно неудовлетворительнымъ! — возразилъ Аксель. — Тѣмъ болѣе неудовлетворительнымъ, что имѣю поводы предполагать; что вамъ желательно было не опускать фрейленъ Герту въ наше общество. Вы всегда были противъ меня.

— Я этого не отрицаю, — сказалъ Гансъ.

— И вы думаете, что я такъ преспокойно и позволю дѣлать изъ себя посмѣшище всей округи, стану смирнехоньки выслушивать отъ роднаго отца, что вы изволили мнѣ подать карету? Неужели вы воображаете, что я проглочу вчерашній афронтъ и сдѣлаю видъ, будто ровно ничего не было? Не такъ же я наивенъ въ самомъ дѣлѣ. Если я могъ казаться фрейленъ Гертѣ недостойнымъ ея руки, то себѣ-то я кажусь неподходящимъ для роли подставной пѣшки для вашего братца. Можете передать это отъ меня вашей кузинѣ. Вы, кажется, ея опекунъ?

— Да, — сказалъ Гансъ, — четыре года и…

Онъ запнулся, сильно покраснѣлъ и тихо договорилъ:

— И со вчерашняго вечера я ея женихъ.

Аксель ушамъ не повѣрилъ, отступилъ шага на два назадъ и пристально взглянулъ въ лицо Ганса. Первое побужденіе громко расхохотаться моментально исчезло подъ тихимъ блескомъ большаго глаза, твердо устремленнаго на него.

— Приношу мое поздравленіе, — сказалъ Аксель насмѣшливо.

— А я вамъ не приношу моей благодарности, такъ какъ поздравленіе идетъ не отъ чистаго сердца, — возразилъ Гансъ. — Странно было бы мнѣ и требовать отъ васъ иного.

Онъ приподнялъ шляпу и повернулся отойти въ ту минуту, какъ Изея показалась на крыльцѣ, пріостановилась на верхней ступенькѣ и, улыбаясь, звала его къ себѣ жестомъ.

— Вотъ лучшій путь для мести, — подумалъ Аксель и быстро догналъ Ганса.

— Баронъ, — сказалъ онъ, — еще секунду! Я былъ неправъ и прошу извинить меня. Если бы я зналъ, что вы и фрейленъ Герта… но я не могъ знать этого… И такъ, прошу васъ извинить слова, сорвавшіяся у меня въ минуту понятнаго и простительнаго возбужденія, и прошу позволенія откланяться баронессѣ, вашей невѣсткѣ, съ которою я уже имѣлъ честь познакомиться.

Гансъ не сразу принялъ протянутую Акселемъ руку. Это движеніе графа удивило его? но онъ не счелъ себя вправѣ оттолкнуть отъ души поданную руку, тѣмъ болѣе, что такимъ оборотомъ дѣла облегчалось вступленіе въ общество Густаву и Изеѣ; равнымъ образомъ сохраненіе добрыхъ отношеній съ Акселемъ могло послужить на пользу Ганнѣ… ей болѣе, чѣмъ кому-либо.

— Благодарю васъ, — сказалъ онъ, крѣпко пожимая руку графа.

Компанія, наблюдавшая за этою сценою изъ столовой, была поражена совершенно неожиданнымъ ея исходомъ. Удивленіе достигло крайнихъ предѣловъ, когда Аксель, снявши шляпу, подошелъ къ молодой женщинѣ, которую его товарищи видѣли теперь въ первый разъ. Вмѣстѣ съ Гансомъ, графъ усадилъ ее въ карету, потомъ помогъ войти старухѣ съ ребенкомъ на рукахъ, еще разъ пожалъ руку Гансу, крикнулъ кучеру: «пошелъ!…» и, обратившись къ окну трактира, проговорилъ, смущенно посмѣиваясь:

— Что! Кто вралъ, я или вы? Поѣдемъ, Генрихъ; у меня цѣлый коробъ новостей для тебя; а вы тамъ подождите, пока у васъ головы прояснятся!

Глава XIV.

Нетерпѣливое желаніе узнать, какъ приняла Герта извѣстіе о его женитьбѣ, подняло Густава съ постели въ то время, когда Изея еще крѣпко спала. Между нимъ и Гансомъ было условлено, что до полученія извѣстія отъ брата Густавъ останется на постояломъ дворѣ; онъ самъ просилъ Ганса не слишкомъ торопиться; кто знаетъ за собою вину, какъ онъ, тотъ не особенно спѣшитъ узнать ея послѣдствія; чѣмъ позднѣе получится непріятное извѣстіе, тѣмъ лучше. Къ тому же Изея не встаетъ раньше десяти часовъ.

Было же только восемь. Какъ убить время? Онъ думалъ, что Гансъ не обратитъ вниманія на подобныя рѣчи, которыя и говорились совсѣмъ не серьезно. Но Гансъ остался, чѣмъ былъ, такимъ же педантомъ, принимавшимъ каждое слово за чистую монету и буквально и цѣнившимъ свое слово дороже всякихъ сокровищъ. Отъ скуки Густавъ сталъ разспрашивать Класа Венгака о старыхъ знакомыхъ, въ особенности объ Акселѣ, своемъ ровесникѣ и когда-то большомъ пріятелѣ. Они были школьными товарищами, жили тутъ напротивъ въ угольной комнатѣ третьяго этажа, потомъ служили въ одномъ полку: онъ авантажёромъ^[1], Аксель вольноопредѣляющимся; отчаянный малый, только уже слишкомъ распутный: ни одной юбки не могъ видѣть равнодушно! Разспрашивалъ Густавъ и про молодыхъ дамъ: нашла ли себѣ мужа графиня Ульрика Узелинъ? такъ ли же хороша, какъ была, Матильда фонъ Зальховъ? что сталось съ рыжею Ганною? Живъ ли старый Пребровъ, не опился ли гдѣ, или не зарѣзался ли?

Но вопросы онъ предлагалъ какъ попало и разсѣянно выслушивалъ отвѣты болтливаго Класа; а когда пришла почта и хозяинъ оставилъ его одного, самъ же ушелъ присмотрѣть за перепряжкой лошадей и отправкой, тогда Густавъ походилъ по саду, посмотрѣлъ на домъ, вынулъ часы, — было половина девятаго, — постоялъ нѣсколько секундъ въ раздумьѣ, потомъ рѣшительно отворилъ калитку и вышелъ въ еловый лѣсъ, прилегавшій вплоть къ саду. По знакомой тропинкѣ онъ дошелъ до мѣста, гдѣ дорога раздваивается: влѣво черезъ лѣсъ на Ново-Проницъ, вправо Сперва опушкою лѣса, потомъ полями, лугами и береговыми дюнами къ парку Старо-Проница.

Онъ остановился перевести духъ отъ быстрой ходьбы и мрачно посмотрѣлъ влѣво на дорогу, ведущую къ лѣсу. На ней не видно было ни души. Онъ покачалъ головою, взглянулъ на безоблачное небо, на поля, залитыя знойными лучами солнца, и на лугу, гдѣ только подъ рѣдкими ивами можно было найти кое-какую тѣнь.

— Все равно! — проговорилъ онъ и повернулъ вправо.

Дорога шла высокою, почти спѣлою рожью; ночная буря мѣстами повалила ее и перепутала. Густавъ шелъ сперва тихо, потомъ все скорѣе, все усиливая шагъ и самъ того не замѣчая подъ наплывомъ мысли, разбудившей его и недававшей покоя все утро: «Какъ приняла она извѣстіе о немъ?»

Мало-по-малу эта неотвязная мысль всецѣло захватила голову молодаго человѣка, тяжелымъ гнетомъ залегла въ ней и перешла въ желаніе, въ непреодолимую потребность увидать Герту. Онъ шелъ быстро, не сознавая ни жары, ни усталости. Въ душѣ вставало смутное впечатлѣніе: что если онъ спалъ и все происшедшее лишь во снѣ видѣлъ? Что если все это не болѣе, какъ сумасбродный и безобразный сонъ? И вотъ опять тѣ же родныя поля, тотъ же на нихъ родной хлѣбъ; сквозь его золотистыя волны они столько разъ проходили рука въ руку, катились въ легкомъ кабріолетѣ, скакали рядомъ на бойкихъ пони. Тѣ же кузнечики стрекочатъ; она всегда упрямо увѣряла, будто слышитъ только однообразные, безразличные звуки, тогда какъ онъ ясно отличалъ ихъ тоненькіе голоса. Водъ жаворонокъ взвился; дѣтьми они слѣдили за его полетомъ, заслушивались его пѣсни и спорили о томъ, кто дольше различитъ крошечную точку, утопающую въ лазурной вышинѣ. И васильки — старые друзья; какъ часто рвалъ онъ ихъ, какъ часто сравнивалъ ихъ цвѣтъ съ цвѣтомъ ея глазъ и увѣрялъ, что передъ ними васильки блѣднѣютъ, а иной разъ, желая подразнить ее, доказывалъ, что только слѣпой не разберетъ, насколько лазурь цвѣтка темнѣе и ярче ея глазъ. Но то была неправда: глаза Герты синѣе и блестящѣе цвѣтовъ. Передъ нимъ, какъ живой, вставалъ стройный, гибкій станъ едва развившейся дѣвушки; изъ неяснаго шума полей, изъ знойной выси небесной до него долеталъ чарующій голосъ и смѣхъ серебристый; онъ звалъ, укорялъ и ласкалъ: «Скорѣй ко мнѣ, скорѣй! Какъ могъ ты такъ долго быть далеко отъ меня? Неужели можетъ что-либо въ мірѣ задержать тебя, когда ты знаешь, какъ нетерпѣливо я жду? Что задержало, что могло задержать тебя?»

— Прочь же, прочь, привидѣнья! Прочь, созданья ночной тьмы!

Что было съ нею, когда она узнала? Плакала, она, или глаза ея остались сухи, только взглядъ ихъ сталъ упрямѣе и темнѣе, какъ въ былое время, когда она сердилась или обижалась и крѣпко сжимала губы, блѣднѣя? Вчера вечеромъ, ночью хотѣлъ бы онъ знать все это… Гансу онъ сказалъ, что время терпитъ до утра… Сказалъ, а тому и дѣла нѣтъ, какую пытку онъ выноситъ! Развѣ этотъ безчувственный человѣкъ способенъ понимать любящее сердце?.. Любящее все, все прекрасное! И больше всего въ мірѣ ее, болѣе прекрасную, въ тысячу разъ болѣе прелестную, чѣмъ эта пестрая, сладострастная змѣя!..

— Прочь, прочь! Зачѣмъ ты здѣсь? Тебѣ не мѣсто подъ этимъ чистымъ небомъ!

Какъ сказалъ Гансъ ей? Навѣрное рѣзко и неловко, — съ дуру, какъ съ дубу! Такова его всегдашняя манера, по его мнѣнію, очень честная, а, въ сущности, крайне грубая, — ничто иное, какъ неспособность ограниченнаго человѣка, отсутствіе чуткости къ чужой душѣ, пониманія того, кто одаренъ свѣтлою головою, пламеннымъ воображеніемъ, пылкимъ, впечатлительнымъ сердцемъ. Воображеніе, сердце, чуткость, пылкость души, — все это страшные недостатки, преступленія въ его глазахъ… въ его единственномъ глазу. Несносный глазъ… невыносимый своимъ спокойнымъ, тупымъ выраженіемъ! Сколько разъ приходилось Густаву прятаться отъ этого глаза! Хорошо, что вчера вечеромъ ему не пришлось смотрѣть на этотъ глазъ и разсказывать свои исторіи въ потемкахъ!

— А знаменитая исторія! Лихо!..

Въ эту минуту у самыхъ ногъ Густава выскочила на дорогу лисица съ только что пойманнымъ зайченкомъ и ловкимъ прыжкомъ исчезла во ржи.

Молодой человѣкъ пріостановился и разсмѣялся.

— Sauvé qui peut! Точь въ точь какъ я! Только не задумывайся ни надъ чѣмъ. Мнѣ въ жизни случалось и не такіе прыжки выдѣлывать. Во второй разъ я, кажется, самъ не въ состояніи буду разсказывать, — въ необыкновенномъ ударѣ былъ, могъ бы повѣствовать еще часа два, пожалуй. Только не слишкомъ ли я пересолилъ! У него злодѣйская память, а мнѣ еще не разъ придется повторить всю исторію… Не бѣда: вывернусь какимъ-нибудь salto mortale не хуже этой рыжей шельмы… Вотъ Изея не напутала бы; по настоящему слѣдовало сегодня по утру еще разъ ее прослушать. У нея ловчѣе моего выходитъ. Все дѣло въ томъ, чтобы не было противорѣчій въ нашихъ разсказахъ. Вернусь я не ранѣе одиннадцати часовъ; тѣмъ временемъ Гансъ, навѣрное, пріѣдетъ… и она, того-гляди, проболтается, пока я здѣсь бѣгаю, какъ влюбленный мальчишка… Настоящее безуміе… сантиментальная дичь! Неизвѣстно даже, удастся ли увидѣть ее…

Онъ остановился опять.

— Однако, мнѣ въ первый разъ въ жизни приходитъ въ голову, что какое-нибудь безуміе слишкомъ безумно для меня! Чѣмъ отчаяннѣе, тѣмъ лучше! Тѣмъ яснѣе для нея будетъ, что я люблю ее…

Онъ бодро пошелъ дальше, очень довольный своей силой, тѣмъ, что даже палящее солнце было ему нипочемъ. Правда, за это время онъ и не подъ такимъ солнцемъ побывалъ, выносилъ и не такія жары, и если въ былое время онъ могъ съ кѣмъ угодно потягаться въ любомъ тѣлесномъ упражненіи, то теперь, уже подавно ему нѣтъ соперниковъ. Никто изъ здѣшнихъ молодыхъ дворянъ не посмѣетъ и сравниться съ нимъ; всѣ эти Зальховы и Мальховы, и другіе, гдѣ они бывали? что видѣли? Много-много, что до Берлина разъ во всю жизнь доѣхали, по большей же, части дальше Зундина и Грюнвальда нигдѣ не были; всѣ ихъ разсказы, всѣ ихъ геройства ограничиваются подвигами на скачкахъ въ Зундинѣ, да на плацъ-парадѣ въ Грюнвальдѣ… И вдругъ ее-то, Герту, уступить безъ спора какому-нибудь Акселю, который во всю свою жизнь ничего кромѣ не дѣлалъ, какъ объѣзжалъ лошадей, болталъ по-французски, игралъ въ фараонъ, гонялся за дѣвченками и нахальствомъ замѣнялъ недостатокъ остроумія. Изеѣ, навѣрное, понравятся его плоскости… для нея, вѣдь, чѣмъ пошлѣе, тѣмъ лучше… А Герта, съ ея бойкимъ умомъ, съ ея тонкимъ остроуміемъ, съ чуткимъ пониманіемъ юмора… да развѣ она пара этому долговязому пошляку?!.. Тьфу! чортъ возьми! Болѣнъ, что ли, онъ былъ вчера, что могъ подумать объ этомъ, могъ желать, какъ выхода изъ положенія, казавшагося въ высшей степени затруднитёльнымъ, даже отчаяннымъ, тогда какъ, въ сущности, нѣтъ ровно ничего подобнаго; совсѣмъ напротивъ, все это очень пикантно, чрезвычайно пикантно и можетъ казаться опаснымъ только дураку или трусу. Но вѣчная нужда въ деньгахъ сдѣлала его и глупымъ, и трусливымъ. Ради чего онъ притащилъ сюда Изею и ребенка, а не оставилъ ихъ въ Мюнхенѣ? Никто бы ничего не зналъ и не подозрѣвалъ даже, что онъ надѣлъ себѣ на шею такую петлю… петлю, изъ которой, все-таки, въ концѣ-концовъ, можно выскочить. Что это за бракъ въ какомъ-то итальянскомъ разбойничьемъ притонѣ, бракъ, совершонный католическимъ попомъ… безъ свидѣтелей даже… или съ такими свидѣтелями, какъ церковный сторожъ и старая греческая вѣдьма, чортова родная бабушка?… Очень возможно, что здѣсь такой бракъ, не имѣетъ ни значенія, ни силы… долженъ быть вновь совершонъ… или, по крайней мѣрѣ, можетъ быть безъ особенныхъ хлопотъ уничтоженъ и расторгнутъ… И тогда — свобода! Свобода и Герта!

Онъ стоялъ на вершинѣ холма; за нимъ разстилалось только что пройденное ржаное поле. Подъемъ былъ не особенно крутъ: но отъ быстрой ходьбы по глубокому песку лобъ Густава увлажился и сильнѣе забилось сердце. Легкій, освѣжающій вѣтерокъ потянулъ съ моря, синѣвшаго за лугами и разстилавшагося гладкою лазурью на югъ до низкихъ береговъ Помераніи и уходившаго на востокъ, мимо лѣсистаго Эйланда въ необозримую даль. Тамъ, противъ Эйланда, у самаго моря, въ упоръ освѣщенные яркимъ солнцемъ, подобно бронзовой стѣнѣ, возвышались вѣковые буки и сосны старо-проницкаго парка, окруженнаго невысокою, бѣлою стѣною, то сбѣгавшею внизъ по отлогости холма, то высоко поднимавшеюся надъ свѣжею зеленью приморскаго луга. Изъ-за темной зелени вырывалась стройная башенка капеллы и виднѣлись крыши замка.

Необыкновенное волненіе охватило вдругъ Густава. Много лѣтъ онъ не испытывалъ ничего подобнаго и не воображалъ, что можетъ испытать когда-либо. Исчезла даже мысль о Гертѣ, приведшая его сюда, — точно утонула въ нѣжномъ туманѣ.

— Что же это такое? — прошепталъ онъ. — Думалъ ли я когда, воображалъ ли насколько иначе… совсѣмъ иначе…

И вдругъ, при видѣ отчизны, роднаго дома, изъ глубины души воскресли, поднялись воспоминанья отъ золотыхъ дней невиннаго дѣтства до настоящей минуты и вырвались однимъ стономъ: «Погибшій!.. Погибъ, несмотря на всѣ дары природы, на силу, ловкость, красоту, хитрость, умъ, обходительность, которыми ты могъ возвыситься надъ всѣми; несмотря на даръ слова, которымъ могъ господствовать надъ людьми; несмотря на любовь, которая сама шла всегда тебѣ навстрѣчу, шла въ безмѣрномъ избыткѣ… погибъ, изгаженъ. Прекрасная игрушка, растрепанная своенравнымъ ребенкомъ въ негодные клочья, валяющіеся у его ногъ!»

Глухой стонъ, вырвавшійся изъ груди, заставилъ Густава опомниться; онъ вздрогнулъ и осмотрѣлся кругомъ.

«Э! Ты, просто, не выспался, не плотно позавтракалъ; бѣденъ притокъ, крови къ мозгу, вотъ тебѣ и лѣзутъ въ голову ночныя привидѣнія среди-бѣлаго дня».

Онъ снялъ шляпу. Свѣжій вѣтерокъ заигралъ его влажными кудрями, обдулъ горячій лобъ, пылающіе глаза.

— Назадъ идти нельзя; кто знаетъ, что ждетъ тамъ впереди?

И такъ, впередъ, впередъ!

Онъ надвинулъ шляпу на лобъ и почти бѣгомъ сошелъ съ холма на береговую дорогу, пролегавшую лугами отъ морскихъ купаній Проры мимо старо-проницкаго парка къ охотничьему замку. Дальше опять подъемъ и поворотъ къ парку. Густавъ могъ различить уже стволы деревьевъ. Съ вершины одиноко стоящей громадной сосны слетѣлъ морской орелъ и кругъ за кругомъ все выше и выше парилъ надъ усадьбой.

— Доброе предзнаменованіе! Не напрасно я прошагалъ по этой проклятой дорогѣ, — увижу ее. Начнутся слезы, упреки, гнѣвъ, отчаянье… восхитительная сцена. Мнѣ не трудно будетъ играть въ ней мою роль, такъ какъ я самъ себя сію минуту только угощалъ отборнѣйшими упреками, наизабавнѣйшимъ гнѣвомъ и ребячьимъ отчаяньемъ. А мой Филинъ пока хлопочетъ тамъ съ багажемъ; вотъ вытаращитъ глазъ-то, какъ дернется и найдетъ орла уже въ гнѣздѣ! Такова вѣчная участь Филина — днемъ ничего не видѣть и сидѣть чучелой; а орелъ смотритъ на солнце и побѣждаетъ.

Глава XV.

Тревожныя думы долго не давали уснуть Гертѣ. Но и охватившій ее, наконецъ, сонъ не принесъ желаннаго покоя; это былъ не сонъ даже, а мучительное полузабытье, полубредъ съ безпрерывно мѣняющимися картинами, одна другой страшнѣе. Мнилось ей, она несется надъ темнымъ лѣсомъ; за нею гонится какое-то чудовище; вотъ оно уже близко; его черная тѣнь рядомъ съ нею, обгоняетъ ее. Нѣтъ, это не чудовище, это Плутонъ, сен-бернардская собака Ганса. Поднялся онъ на заднія лапы и положилъ ей переднія на плечи, смотритъ на нее добрыми глазами… однимъ глазомъ, глазомъ Ганса, и не Плутонъ, а Гансъ держитъ ее въ объятіяхъ. Она хотѣла разсмѣяться надъ страннымъ превращеніемъ; онъ все крѣпче и крѣпче прижимаетъ ее къ себѣ. Она знаетъ, что онъ задушитъ ее, если она опять не полюбитъ его. Просить о пощадѣ, умолять объ отсрочкѣ: она полюбитъ, полюбитъ его, какъ онъ того стоитъ… Голоса нѣтъ, силы нѣтъ слова вымолвить; вотъ-вотъ она умретъ. А глазъ все смотритъ на нее; она его видитъ, хотя припала лицомъ къ груди Ганса. Вдругъ изъ этого глаза хлынулъ потокъ слезъ и разлился рѣкою… Между тихо шелестящихъ камышей плыветъ она по этой рѣкѣ въ маленькой лодкѣ; рядомъ съ нею сидитъ мужчина въ чужеземной одеждѣ, съ лицомъ, закрытымъ полумаскою. Страшно ей и сладко съ нимъ, — несмотря на маску, она знаетъ, что это Густавъ. Маска упала, и страстный взоръ жжетъ ее и ласкаетъ. Она готова разсердиться; но онъ упалъ на колѣни, его голова склонилась на ея ноги, и плачетъ онъ, и рыдаетъ. Съ нимъ вмѣстѣ плачетъ и она. Вдругъ онъ поднялъ голову и тихо спросилъ, не боится ли она Ганса, цѣлящагося въ нихъ съ берега изъ ружья. Гансъ въ жизни своей не давалъ промаха и убьетъ ихъ обоихъ на мѣстѣ. Выстрѣлъ грянулъ; Густавъ лежитъ мертвый у ея ногъ, а Гансъ поставилъ ему на грудь прикладъ ружья; изъ ствола несется кверху голубоватый дымокъ. Гансъ продолжаетъ грустно смотрѣть ей въ лицо и говоритъ, не разжимая губъ: «Теперь за тобою очередь». Но ружье превратилось въ стройный стволъ пихты, голубоватый дымъ въ могучій, темный кронъ. Она взлетѣла на него и прячется въ его густыхъ хвояхъ. Напрасно: вѣтви разступаются, выдаютъ ее; надъ нею вьется стая птицъ и кричитъ: «здѣсь, здѣсь она!» Внизу подъ деревомъ бѣгаетъ Плутонъ и лаетъ: «Вотъ она, вотъ она!» Гибкій сучекъ, за который она схватилась, спускается все ниже, глубже, глубже… Герта летитъ въ пропасть, и просыпается.

Въ окно сквозь занавѣски пробивался красноватый свѣтъ утра; въ густой листвѣ деревьевъ щебетали птицы, со двора доносился лай цѣпной собаки.

Герта поднялась и сѣла. Только что видѣнный сонъ въ мельчайшихъ подробностяхъ опять проносился въ ея воспоминаніи, только въ обратномъ направленіи, съ момента паденія въ пропасть до погони за нею чудовища надъ темнымъ лѣсомъ.

— Да, мнѣ нужно время, — прошептала она, — я справлюсь съ собою.

Утомленная головка опять склонилась на подушку; покойный, тихій сонъ безъ сновидѣній прикрылъ ее своимъ живительнымъ крыломъ.

Фрау Панкъ разбудила молодую дѣвушку.

— Я не потревожила бы васъ, всего восемь часовъ, а у насъ уже давно идетъ война въ домѣ. Господинъ баронъ ранымъ-ранехонько пріѣзжалъ сюда. Я, конечно, была уже на ногахъ. Но онъ не зашелъ ко мнѣ въ кухню и не выпилъ чашки кофе, какъ всегда дѣлаетъ, а пошелъ къ конюшнѣ и приказалъ Кришану, чтобы къ девяти часамъ онъ былъ съ каретою въ Прорѣ… Знаете, вѣдь, фрейленъ Гертинька… Кришанъ только что сталъ запрягать, вдругъ, — представьте себѣ, фрейленъ Гертинька! — его превосходительство въ халатѣ выходитъ самъ на дворъ и требуешь себѣ карету ѣхать въ Грибеницъ… Каково это, фрейленъ Гертинька?… Въ Грибеницъ въ семь часовъ утра! Само собою разумѣется, никуда онъ не поѣхалъ, а хотѣлъ только попугать Кришана…

— Уѣхалъ Кришанъ? — спросила Герта.

— Господинъ баронъ приказалъ. Иначе какъ же они сюда доберутся? Вотъ не придумаю я только, гдѣ же они будутъ жить? Развѣ что тутъ внизу, въ четырехъ комнатахъ, выходящихъ въ садъ. У нихъ ребенокъ, ближе будетъ выносить его… Какъ вы полагаете, фрейленъ Гертинька?.. Къ тому же…

— Да, да, — сказала Герта, — отлично будетъ… подъ руками. Гансъ распорядится самъ… Гансъ…

— Господи, батюшки! Гертинька, что съ вами?

Герта слушала старуху какъ бы въ полудремотѣ, въ полудремотѣ отвѣчала ей до тѣхъ поръ, пока два раза повторенное имя Ганса не заставило ее вдругъ очнуться и разомъ все припомнить. Вчера ночью… сегодня на разсвѣтѣ въ забытьѣ она не вполнѣ сознавала… А теперь, при яркомъ свѣтѣ дня… невѣста Ганса! Черезъ нѣсколько минутъ онъ привезетъ его сюда, съ нимъ вмѣстѣ войдетъ къ ней, съ нимъ…

Герта сидѣла съ широко открытыми глазами, съ неподвижнымъ взглядомъ.

— Да что съ вами, фрейленъ? Что съ вами? — испуганно повторяла Панкъ. — Случившагося уже не передѣлать. Я и сама не ожидала отъ моего Густава. Не слѣдуетъ такъ мучиться, такъ близко принимать къ сердцу и, особливо, выказывать передъ людьми. И безъ того довольно разговоровъ будемъ.

— Панкъ, — сказала Герта съ тѣмъ же неподвижнымъ взглядомъ, — все равно, узнаешь же ты… я выхожу за него замужъ.

Старуха такъ и замерла на мѣстѣ. Что это такое? Замужъ за Густава? Она узнаетъ объ этомъ? Неужели ей суждено видѣть первые припадки? Это блѣдное, спокойное лицо, остановившійся взоръ, боязливый голосъ? Господи Боже! Только этого не доставало къ довершенію несчастья!

— Фрейленъ Гертинька, милая Гертинька! Оставьте, не думайте вы объ этомъ! Онъ дурной человѣкъ, не стоитъ онъ моей дорогой Гертиньки, никогда не стоилъ. Я сама ему скажу это въ глаза. Я была его кормилицей, мать ему замѣнила. Прямо скажу ему; не боюсь я его.

Она взяла руку дѣвушки и гладила ее, какъ руку больнаго ребенка. Герта нетерпѣливо отдернула руку и быстро, рѣзко проговорила:

— Что ты мнѣ о немъ растолковываешь? Какое мнѣ дѣло до него? Я выхожу замужъ за Ганса; вчера вечеромъ дѣла ему слово! Неужели не понимаешь? Вчера вечеромъ я дала слово Гансу! Что же ты молчишь?

Панкъ не въ состояніи была вымолвить ни слова; у нея отнялся языкъ, отнялись руки и ноги. Ей легче было бы, кажется, если бы бѣдная дѣвушка бредила въ горячкѣ. Замужъ за господина барона! За мрачнаго, молчаливаго, криваго Ганса! Ея веселая хохотунья Герта, любившая ея красавца Густава, ея питомца, любящая его до сихъ поръ! Да и можно ли разлюбить его!

По ея полному лицу пробѣжала дрожь. Она хорошо сознавала, что не должно, не слѣдуетъ, но силъ не хватило удержаться, и слезы хлынули потокомъ. Герта ожидала этого. Откинувшись на подушки, она кусала губы и отъ времени до времени украдкою поглядывала на плачущую старуху. Вдругъ она поднялась и сказала:

— Ну, довольно. Надоѣла. Если ты такъ глупа, то убирайся вонъ отъ меня. Я уже не дитя — сама знаю, что дѣлаю, и не желаю, чтобы ты надо мною ревѣла, точно я какое преступленіе сдѣлала. Перестанешь ты?

— Ахъ, Фрейленъ Гертинька, Фрейленъ Гертинька! — рыдала Панкъ.

— Хочешь плакать, такъ уходи вонъ изъ моей комнаты. Уходи, говорятъ тебѣ, уходи!

Панкъ тяжело поднялась и, не переставая рыдать, вышла изъ комнаты.

— Глупая старуха! — прошептала Герта, — даже не попыталась удержаться отъ своихъ дурацкихъ слезъ. Она способна побѣжать въ кухню и выть передъ всею прислугою, повѣствуя о случившемся несчастьи. Удивитъ это всѣхъ, конечно; не можетъ не удивить. Тѣмъ лучше: я не дитя и сама знаю, что дѣлаю.

Одѣваясь, она раздумывала, не надѣть ли голубое платье, въ которомъ ее видѣлъ Густавъ въ послѣдній разъ и о которомъ она вчера приказала старой Паннъ напомнить Гансу. Она хотѣла надѣть это платье не для Густава, отнюдь нѣтъ! а для того, чтобы понравиться Гансу. Онъ, навѣрное, находилъ, что оно шло къ ней, если только обращалъ когда-нибудь вниманіе на ея нарядъ. Но скромное лѣтнее платьице такъ невидно и къ тому же вышло изъ моды. Въ немъ рѣшительно нельзя показаться при греческой принцессѣ; та явится разодѣтая въ щелки и бархаты, обвѣшанная цѣпями, унизанная кольцами, надушенная розовымъ масломъ… И ей нельзя плохо одѣться. Это не понравится Гансу, а она только для него была такъ прихотлива въ выборѣ туалета на этотъ разъ. Наконецъ, она осмотрѣлась въ послѣдній разъ въ зеркало и рѣшила, что хороша необыкновенно, несмотря на дурно проведенную ночь. Тѣмъ не менѣе, ея сердце сильно билось, когда она сходила въ столовую. Гамъ она должна встрѣтиться съ бабушкою и съ камергеромъ. Говорить ли имъ, или предоставить это Гансу?

Она остановилось у двери. Въ столовой гремѣли посудой. Вотъ сцена-то будетъ! Ну, все равно! Рано ли, поздно ли, надо же кончить, лучше сейчасъ!… И, все-таки, она легко вздохнула, отворивши дверь и увидавши, что въ комнатѣ никого нѣтъ, кромѣ Вильгельма, накрывавшаго столъ къ завтраку.

— Ихъ превосходительства приказали подать имъ завтракъ наверхъ, — объяснилъ слуга, — и приказали доложить барышнѣ, что къ обѣду тоже не сойдутъ. Они просятъ барышню не безпокоиться приходить наверхъ. Ихъ превосходительства дурно провели ночь и желали бы быть одни. Не угодно ли чего приказать доложить ихъ превосходительствамъ?

Вильгельмъ, вопреки обыкновенію, проговорилъ все это недовольнымъ и сердитымъ тономъ. Онъ, очевидно, уже все зналъ… кромѣ одного, быть можетъ, если только Панкъ не успѣла уже сообщить.

Гертѣ страшно хотѣлось разъяснить это; но спросить невозможно. Она приказала только передать ихъ превосходительствамъ свой поклонъ и желаніе скорѣе поправиться.

Она осталась одна и принялась за завтракъ, раздумывая о вчерашнемъ вечерѣ. При свѣтѣ солнца, обильно лившаго свои лучи черезъ отворенныя окна и двери, Герта долго не могла возстановить въ памяти всѣ подробности происходившей здѣсь сцены. Какъ все это случилось? Могло ли, должно ли было такъ случиться? Тамъ она сидѣла на диванѣ; шагахъ въ двухъ отъ отъ нея сидѣлъ Гансъ. Во все время его разсказа про Густава она страшно злилась на него за то, что онъ осмѣлился ей разсказывать; за то, что у, него хватаетъ духа приглашать сюда клятвопреступника, вынуждать ее жить съ нимъ подъ одною кровлею и ставить вопросъ такъ, какъ будто это само собою разумѣется, что и вопроса никакого нѣтъ, точно она прислуга, у которой никто не спрашиваетъ, пріятны или непріятны ей приглашенные гости. Ея возбужденному воображенію представлялись всѣ предстоящія ей униженія, которымъ она подвергнется по милости Ганса, обязаннаго быть ея покровителемъ и защитникомъ. Везъ его вмѣшательства она поѣхала бы въ Грабеницъ, была бы помолвлена съ Акселемъ и встрѣтила бы греческую принцессу и ея возлюбленнаго уже невѣстою графа Акселя, какъ будущая графиня и владѣтельница майората фонъ Грибенъ. Даже, если бы она впослѣдствіи извинилась передъ родителями Аксели и передъ нимъ самимъ въ томъ, что не была у нихъ на балѣ, развѣ они не пришли бы всѣ въ восторгъ, развѣ не встрѣтили бы ее съ распростертыми объятіями? Старый графъ безъ ума въ нее влюбленъ, графиня въ ней души не чаетъ, и она можетъ дѣлать изъ нея все, что ей угодно! Она не шутила всѣмъ этимъ; она стремилась показать всѣмъ и каждому, что, если и ждетъ Густава, то совсѣмъ не потому, что не можетъ сдѣлать приличной партіи… Не разъ въ минуты отчаянія ей приходила въ голову возможность того, что теперь случилось; не разъ говорила она себѣ: я могу очутиться на его пути къ достиженію честолюбивыхъ цѣлей и не желаю ставить его въ прискорбную необходимость раздавить меня на этомъ пути. Все это проносилось въ ея головѣ вчера вечеромъ, пока она слушала Ганса. А потомъ что было? Да… потомъ исчезло послѣднее сомнѣніе въ его измѣнѣ, въ томъ, что она покинута, брошена любимымъ человѣкомъ, потомъ припадокъ бѣшенства, какого-то сумасшествія, потомъ… потомъ что было? Какъ это произошло? Онъ сказалъ, что любитъ ее, всегда любилъ… Нѣтъ, не то! Что онъ говорилъ? Что она отвѣчала?

Она оперла голову на руку и старалась припомнить; но никакими усиліями ей не удалось возстановить сказанныя имъ слова, приведшія ее въ такое волненіе. Нѣчто подобное она испытала разъ въ жизни, когда готовилась принять первое причастіе, и старый пасторъ, конфирмировавшій ее, дрожащимъ отъ умиленія голосомъ говорилъ о Тѣлѣ, за насъ ломимомъ, о Крови, за насъ излитой, а потомъ о судѣ надъ тѣмъ, кто ѣстъ и пьетъ, будучи недостойно приготовленъ! Господи! Да развѣ она была приготовлена вчера? И не потому ли именно она была такъ поражена, что бросилась ему на шею въ порывѣ благодарности за благородную любовь, которую онъ столько лѣтъ таилъ? Не приготовлена! Но кто могъ знать, подозрѣвать, что таится въ душѣ такого страннаго, молчаливаго человѣка! Подготовлена ли даже теперь? Приготовлена ли достойно отплатить за такую любовь? Есть ли возможность когда-нибудь отвѣтить на нее такою же любовью?

Чтобы отогнать чѣмъ-нибудь мучительныя думы, Герта подошла къ столу и взяла «Зундинскую Газету», которую Вильгельмъ забылъ отнести наверхъ. Не сознавая прочитаннаго, она пробѣгала глазами послѣднюю страницу, занятую объявленіями. Ея вниманіе остановилось на объявленіи Карла Адольфа Преброва, что онъ ни въ какомъ случаѣ не станетъ платить долговъ своей дочери Іоганны, которая два мѣсяца тому назадъ, вопреки его желанію, ушла отъ хозяина, у котораго жила въ Зундинѣ, вопреки его желанію оставалась въ городѣ и жила нахлѣбницей у вдовы Фишеръ, а три дня. тому назадъ неизвѣстно куда скрылась. Вслѣдъ за этимъ объявленіемъ было помѣщено заявленіе вдовы башмачника Фишеръ, что она будетъ судомъ преслѣдовать, какъ за клевету, тѣхъ, кто позволитъ себѣ распростронять слухъ, будто она выгнала изъ дома и вообще дурно обходилась съ дѣвицею I. П., жившею у нея два мѣсяца на хлѣбахъ, но ничего не платившею. Герта бросила листокъ съ страннымъ чувствомъ, очевидно, вызваннымъ ея возбужденнымъ состояніемъ. Она встала и пошла въ садъ, разсчитывая, что утренняя прохлада освѣжитъ голову. Но прежде, чѣмъ она успѣла переступить порогъ, мрачныя мысли опять охватили ее и задержали въ дверяхъ.

Рыжая Ганна! Со словъ Панкъ и прислуги она знала, что рыжая Ганна нехорошая дѣвушка, и находила это очень естественнымъ, не особенно близко принимала къ сердцу судьбу этой дѣвушки. Было время, когда Ганна Преброва часто приходила въ замокъ играть съ Тертой, несмотря на то, что была на четыре или на пять лѣтъ старше ея и могла скорѣе быть товарищемъ Густаву. Ганна и Густавъ отлично сошлись между собою; она не могла выносить этого и потребовала, чтобы Ганна не смѣла являться въ замокъ. Густавъ разсмѣялся и сказалъ: «Мнѣ это все равно, пусть убирается рыжая; но я знаю одного человѣка, который порадуется тому, что она не будетъ приходить въ замокъ и останется дома. Дома она будетъ все такою же хорошенькою, а въ лѣсу поцѣлуи не менѣе пріятны, чѣмъ въ замкѣ». Вскорѣ потомъ разрушилась странная дружба между Рансомъ и старымъ Пребровомъ. Герта отлично помнила, какъ съ этого времени Гансъ сталъ совсѣмъ другимъ, сдѣлался тихъ, сосредоточенъ и несообщителенъ, какимъ и остался до сихъ поръ. Выросши, Герта часто останавливалась надъ вопросомъ: не продолжаетъ ли Гансъ поддерживать тайно прежнія отношенія къ старому сосѣду и къ его дочери, которую теперь звали чаще красавицею Ганною, чѣмъ рыжею Ганною? Не привлекаютъ ли, попрежнему, нелюдимаго Ганса, бѣгающаго отъ женщинъ и сидящаго цѣлыми днями одиноко въ своей усадьбѣ, стройный и роскошный станъ рыжей, ея полныя губы и страстные глаза, за которые нѣкоторые и считали ее красавицей? Потомъ, когда мачиха выгнала Ганну изъ дома, всѣмъ было извѣстно, что Гансъ помѣстилъ ее въ Прорѣ у своихъ старыхъ друзей… у Ганса всегда были очень странные друзья! А графъ Аксель какъ-то въ разговорѣ случайно смазалъ, что и въ Зундинѣ она продолжаетъ пользоваться покровительствомъ Ганса. Аксель долженъ былъ хорошо знать это, «якъ какъ весь зимній сезонъ проводилъ въ городѣ съ родителями. Герта отлично помнитъ, когда и гдѣ онъ говорилъ это; она сдѣлала видъ, что не поняла ни его двусмысленыхъ словъ, ни довольно выразительной улыбки. Но она все поняла и… всему повѣрила. Былъ ли на самомъ дѣлѣ Гансъ такимъ, какимъ казался, или это одно притворство? Да, возможно, что онъ ничѣмъ не лучше другихъ, хуже даже тѣмъ, что у этихъ другихъ хватитъ смѣлости не скрывать свои иногда не очень хорошіе поступки и мнѣнія! Это было два мѣсяца тому назадъ, на балѣ у Зальховъ… она повѣрила, а теперь?

Теперь она не должна такъ думать, не имѣетъ права вѣрить послѣ того, какъ онъ сказалъ, что любитъ ее, что всегда любилъ! Эти слова вырвались у него въ минуту сильнѣйшаго возбужденія и выдали его тайну, которую онъ столько лѣтъ хранилъ въ своей скрытной душѣ. Она отвѣта обѣщаніемъ, клятвою любить его взаимно.

Но можно ли заставить себя любить? Можно ли приказать сердцу? Развѣ она знаетъ, какъ полюбила того? Свѣтитъ солнце и играетъ на травѣ и цвѣтахъ; она видитъ солнце и цвѣты потому, что у нея есть глаза, и она не можетъ не видѣть ихъ… она слышитъ щебетанье птицъ, — не можетъ ихъ не слыхать… Можно ли любить… не любить, по произволу?

Какъ бы желая убѣжать отъ мучительныхъ думъ, Герта быстро сочла съ балконной лѣстницы въ садъ. Изъ лѣваго флигеля, Частью скрытаго отъ нея густыми кустарниками, слышался сердитый голосъ Панкъ и передвиженіе мебели. По настоящему, это ея обязанность была* бы тамъ распорядиться, присмотрѣть; но приготовлять помѣщеніе для Густава и для его жены… этого никто не вправѣ отъ нея требовать… не вправѣ требовать, чтобы она встрѣтила ихъ, привѣтствовала обычнымъ: добро пожаловать! Съ собою она, конечно, съумѣетъ справиться, не опуститъ глазъ передъ его женою не…

Проклятыя мысли! Не хочу… не стану больше мучить себя… Не хочу я!

Она миновала кругъ передъ балкономъ и безцѣльно бродила по саду и парку, тщетно ища покоя, тщетно стараясь сосредоточить вниманіе то на одномъ, то на другомъ. Неотвязныя думы преслѣдовали ее, и она безпрерывно ловила себя на одномъ, неизмѣнно повторяющемся вопросѣ: какъ мы встрѣтимся съ нимъ?

Куда бы она ни направлялась, о чемъ бы ни старалась думать, ее неудержимо влекло къ одному мѣсту парка; до сихъ поръ она тщательно избѣгала его, такъ какъ знала, что тамъ именно менѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь, она способна овладѣть собою. И вотъ она, все-таки, очутилась на площадкѣ, расчищенной на верху холма подъ огромной сосной, служившей маякомъ для шкиперовъ въ морѣ. Тутъ на скамьѣ, подъ тѣнью этого дерева, гдѣ часто сидѣла она и думала о немъ, слѣдя взоромъ за каждымъ убѣгавшимъ вдаль парусомъ, уносясь вмѣстѣ съ нимъ мечтою туда, въ эту синѣющую даль… къ нему, къ нему! — Еще разъ… еще разъ воскресить эти мечты, мечты юности… въ послѣдній разъ!

Она вздрогнула и подняла голову, испуганная неожиданнымъ; шумомъ крыльевъ орла, слетѣвшаго съ вершины дерева и поднимавшагося широкими кругами высоко надъ паркомъ. Ея глаза, точно прикованные невидимою силою, слѣдили за полетомъ птицы, не могли оторваться отъ удаляющейся точки, плывущей въ неизмѣримой вышинѣ, готовой исчезнуть въ лазури яснаго неба, исчезнуть навсегда, подобно тому, какъ безвозвратно унеслись и готовы исчезнуть ея юность, ея счастье, любовь… все, все, что, несмотря на причиненныя слезы, было такъ дорого въ жизни, составляло.всю прелесть жизни… Невыносимо тяжелое чувство залегло на сердце, давило его. Слезъ бы! слезъ, чтобы душу всю выплакать! Но слезъ не было…

Герта опустилась на скамью, захватила голову руками, устремила неподвижный взоръ -на лежащіе у ея ногъ пестрые узоры смѣняющихся свѣта и тѣней и прислушивалась къ шелесту вѣтра, игравшаго въ вершинахъ деревьевъ.

„Какъ мы встрѣтимся съ нимъ? Достанетъ ли у него духа взглянуть мнѣ въ глаза? Если бы у него хватило смѣлости, онъ пріѣхалъ бы вечеромъ… несмотря ни на что! Онъ сказалъ бы.“

— Герта…

Она вскрикнула и устремила испуганный взоръ на человѣка, неожиданно появившагося передъ нею на краю площадки.

— Густавъ!

Точно поднятая невидимыми крыльями, неслась она ему навстрѣчу, въ распростертыя къ ней объятья. Вдругъ она остановилась и отшатнулась назадъ такъ, что и онъ не посмѣлъ приближаться къ ней. Не любовь свѣтилась въ устремленныхъ на него глазахъ! Его руки опустились; на губахъ помнилась горькая усмѣшка обманутаго ожиданія, которой онъ силился придать выраженіе грусти.

— Такъ-то мы встрѣчаемся! — проговорилъ онъ тихо.

То былъ отвѣтъ на долго и безплодно терзавшій ее вопросъ. На ея губахъ тоже скользнула судорожная улыбка; но она и не подумала даже скрывать всю горечь этого невеселаго смѣха.

— Да, такъ, — сказала она — И твоя вина въ томъ, что не иначе!

Глава XII.

Герта отвернулась и быстро направилась къ тропинкѣ, ведущей въ глубину парка. Густавъ мрачно посмотрѣлъ ей вслѣдъ. Какъ она хороша! Красивѣе, много красивѣе, чѣмъ была! Полнѣе стала, хотя казалась выше и стройнѣе: прелестное, восхитительное созданіе! Къ тому же самое горячее его желаніе исполнилось, точно чудомъ какимъ онъ шелъ въ паркъ, ломая себѣ голову надъ вопросомъ, какъ устроить, чтобы увидать ее одну, поговорить съ нею безъ свидѣтелей до пріѣзда тѣхъ… и вдругъ она здѣсь, въ уединенномъ мѣстѣ, которое они оба когда-то такъ любили, которое она, очевидно, любитъ до сихъ поръ.

Онъ догналъ ее и, держась чуть-чуть назади, сталъ спускаться съ лѣсенки, вырубленной въ кручи.

— Герта! — проговорилъ онъ тихимъ, просящимъ голосомъ.

Она шла ровнымъ, быстрымъ шагомъ, не оборачивая головы.

— Герта! — повторилъ онъ тѣмъ же тономъ, но, видя, что она не обращаетъ на него вниманія, онъ поровнялся съ нею и громко, почти угрожающимъ голосомъ еще разъ назвалъ ее по имени.

— Что тебѣ нужно отъ меня? — спросила она, вскинувъ на него глазами.

— Нужно сказать тебѣ, что ты поступаешь неправильно. Самаго тяжкаго преступника не обвиняютъ, не выслушавши его оправданій. Если бы кто поступилъ иначе, то это было бы жестоко и дико, а въ данномъ случаѣ и съ твоей стороны очень глупо. Ты слишкомъ умна, чтобы не сообразить этого, подумавши хотя одну секунду. Твое теперешнее поведеніе со мною можетъ только льстить моей гордости, то-есть произвести впечатлѣніе, совершенно противоположное тому, которое было бы тебѣ желательно.

Она сама, безъ его словъ, давно уже чувствовала это и тщетно усиливалась вернуть самоувѣренность и присутствіе духа, которыми она славилась и гордилась. Она сознавала, что дала ему перевѣсъ надъ собою и что онъ имъ воспользовался противъ нея съ своею прежнею ловкостью. Надо было во что бы ни стало поправить дѣло. Герта пошла тише и сказала, глядя ему прямо въ глаза:

— Я не могу запретить истолковывать мои поступки, какъ тебѣ угодно. Если же первое впечатлѣніе, произведенное ими на тебя, льститъ твоей гордости, то это доказываетъ, что за это время ты кое-что забылъ… меня, напримѣръ… и, вмѣстѣ съ.тѣмъ, не научился тому, что, на мой взглядъ, было бы тебѣ въ особенности къ лицу.

— Смиренію, хочешь ты сказать?

— По крайней мѣрѣ, хоть названіе тебѣ извѣстно.

— Ты слишкомъ натягиваешь свой лукъ.

— Какъ видишь, пока не ломается.

— За то слишкомъ скоро разстрѣляешь всѣ стрѣлы!

— Лишь бы задѣвали тебя!

Онъ громко разсмѣялся- ея бойкіе отвѣты приводили его въ восторгъ. Она тоже усмѣхнулась.

— Знаешь, Герта, въ настоящую минуту у насъ обоихъ въ головѣ одна и та же мысль.

— Весьма прискорбно было бы, если это такъ.

— Опять! Согласна признаться, если я скажу вслухъ мою мысль и если окажется, что ты такъ же думала?

— Могла бы, но не желаю.

— Такъ пусть остается невысказаннымъ то, чего, но правдѣ говоря, и не выскажешь. Въ былое время мы узнавали другъ у друга мысли по лицу; можетъ быть, еще не разучились.

Онъ опередилъ ее, сбѣжалъ съ послѣднихъ ступенекъ лѣстницы, повернулся и, загородивши ей дорогу, прямо въ упоръ смотрѣлъ ей въ глаза пылающимъ взоромъ. Гертѣ страшно стадо подъ этимъ взглядомъ, но во что бы ни стало она должна была скрыть страхъ и выдержать его взглядъ, чтобы не дать еще большей пищи его гордости. Ей пришло на помощь одно обстоятельство: Густавъ не казался ей теперь такимъ красивымъ, какимъ былъ прежде. Когда-то нѣжныя и мягкія черты лица сдѣлались мужественнѣе и, вмѣстѣ съ тѣмъ, грубѣе; свѣжій румянецъ смѣнился темнымъ загаромъ. Усы тоже потемнѣли,, стали больше и гуще; прибавившаяся къ нимъ эспаньолка, вмѣстѣ съ чужеземнымъ покроемъ платья, придавала ему видъ иностранца.

Герта хорошо сознавала всю необходимость такой помощи: въ замѣну утраченной доли красоты, въ немъ, очевидно, развились тѣ именно качества, которыми онъ на ея глаза такъ превосходилъ всѣхъ мужчинъ. И вотъ въ сознаніи своей ни передъ чѣмъ неостанавливающейся смѣлости, ловкости и умѣнья говорить, онъ оставилъ своихъ и поспѣшилъ сюда увидѣть ее наединѣ, смутить своими рѣчами… Насколько это удалось ему, ей сказало страшное біеніе сердца. Герта призвала на помощь всѣ силы своей души, не опустила глазъ, не сморгнула подъ его искрящимся взглядомъ; она твердо рѣшилась скорѣе умереть, чѣмъ сознаться, выказать ему его торжество. Съ быстротою молніи пронеслось все это въ ея головѣ и вновь зажгло въ ней почти угасшую смѣлость. Легкимъ движеніемъ, какъ бы отгоняя надоѣдливое насѣкомое, она отстранила растерявшагося молодаго человѣка и прошла мимо на широкую дорожку парка.

— Не задерживай! — бросила она ему на ходу. — Гансъ можетъ сейчасъ пріѣхать съ твоими. Гдѣ ты ихъ оставилъ?

— Нигдѣ… то-есть Гансъ еще не пріѣзжалъ. Я прошелъ… тутъ полевой дорогой, черезъ дюны… Они не знаютъ, гдѣ я.

Молодая дѣвушка осталась довольна собою, довольна сильно упавшимъ тономъ своего собесѣдника, а равно и тѣмъ, что онъ не имѣлъ никакого понятія о происшедшемъ между нею и Гансомъ, чего она такъ боялась вначалѣ.

— Не знаютъ гдѣ ты?… И будутъ ждать! Ну, это уже слишкомъ для отца семейства! Впрочемъ, ты давно привыкъ всѣ свои дѣла сваливать на Ганса. Онъ, бѣдняга, половину ночи изъ- за тебя былъ на ногахъ, такъ уже за одно ему. А propos, какъ же Гансъ станетъ объясняться съ твоею женою? Вѣдь, она гречанка, если я не ошибаюсь? Насколько мнѣ извѣстно, Гансъ не силенъ въ греческомъ языкѣ.

— Изея говоритъ по-французки.

— Извини, я не сообразила! Принцесса… само собою разумѣется!… Ее зовутъ Изея? Хорошенькое имя! Гансъ говоритъ, что она и сама очень хороша. Только онъ. Гансъ-то, по-французски тоже не особенно…

— Она говоритъ немного и по-нѣмецки.

— А, ну и слава Богу! Я хотѣла только сказать, что съ своимъ французскимъ языкомъ Гансъ не далёко уѣдетъ. Вамъ слѣдуетъ какъ-нибудь сойтись съ стариками; они, повидимому. нѣсколько оскорблены. Много винить ихъ въ томъ нельзя. Ты знаешь, они, по старо-французскимъ обычаямъ, придерживаются извѣстнымъ формамъ, когда вчера Гансъ сообщилъ имъ о твоемъ возвращеніи, то нельзя сказать, чтобы они особенно сильно возрадовались, хотя еще не знали.. Съ тѣхъ поръ я не видала ихъ… Они и до сей минуты не знаютъ, что ты не одинъ пріѣхалъ. Любопытно, какъ-то они примутъ эту новость; я боюсь, что имъ придется сообщить ее очень осторожно.

Ей удалось проговорить всѣ эти колкости самымъ непринужденнымъ тономъ, даже съ оттѣнкомъ добродушнаго расположенія. Густавъ внутренно бѣсился, хотя, въ то же время, такъ бы и сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ, такъ бы и зацѣловалъ эти чудныя, насмѣшливыя губки. Однако же, онъ преодолѣлъ себя и сказалъ, тоже, повидимому, совершенно спокойно:

— Благодарю за добрый совѣтъ и заранѣе за все то, что ты для насъ сдѣлаешь. Какъ бы ни было, всегда тяжело положеніе такихъ скитальцевъ, какъ мы, и ты можешь болѣе даже, чѣмъ Гансъ, помочь облегчить это положеніе. Онъ сама любовь и великодушіе; но ты тоже великодушна, и не будь я глубоко убѣжденъ въ этомъ, я бы скорѣе пустилъ себѣ пулю въ лобъ, чѣмъ вернуться сюда, хотя бы не имѣлъ нигдѣ пристанища.

Онъ помолчалъ съ минуту, хотя не ожидалъ никакого иного отвѣта на эти слова, кромѣ недовѣрчивой усмѣшки, скользившей на ея губахъ.

— Я бы могъ… — продолжалъ Густавъ тѣмъ же смиреннымъ тономъ. — Какъ бы это сказать?.. надѣяться… нѣтъ, это не подходящее слово; въ немъ слышится какъ бы выраженіе желанія… Нѣтъ, я могъ ожидать, что во время моего долгаго отсутствія совершится нѣчто такое, что я счелъ бы заслуженною отплатою себѣ за мою… ну, да, за мою измѣну. Ты понимаешь, о чемъ я говорю?

Ею опять овладѣлъ страхъ. Неужели онъ уже знаетъ? Но какъ же могъ онъ узнать, когда со вчерашняго вечера не видалъ Ганса! Она невольно остановилась у выхода изъ темной буковой аллеи. Передъ ними весь залитый солнцемъ разстилался цвѣтникъ, на который выходилъ балконъ столовой. Занавѣси оконъ залы были спущены, спущенъ полотняный навѣсъ надъ отворенною дверью. Взглядъ Герты былъ устремленъ на эту дверь. Что если онъ пріѣхалъ и вдругъ выйдетъ искать ее въ паркѣ?.. Выйдетъ и застанетъ ее тутъ… Встрѣтиться съ нимъ въ первый разъ со вчерашняго вечера въ присутствіи Густава… подъ его удивленнымъ, насмѣшливымъ взглядомъ, признаться въ томъ, что она вчера сдѣлала! Какое тяжелое и справедливое наказаніе! Какъ она ни старалась овладѣть собою, ея волненіе не ускользнуло отъ молодаго человѣка. Итакъ, онъ нашелъ-таки больное, уязвимое мѣсто! Стало быть, и она не лучше его, какъ онъ, измѣнила; вся разница въ томъ, что продержалась немного дольше!

Густавъ заложилъ руки за спину, прислонился къ дереву и, наслаждаясь ея смущеніемъ, продолжалъ дрожащимъ отъ ревности голосомъ:

— Это, впрочемъ, совершенно въ порядкѣ вещей; странно было бы и ждать иного. Я это самъ себѣ повторялъ еще вчера, когда въ первый разъ услыхалъ въ Прорѣ отъ молодаго хозяина постоялаго двора. Онъ женатъ на племянницѣ нашей старой Панкъ, слѣдовательно, все знаетъ и преподнесъ мнѣ эту новость въ видѣ дессерта послѣ жареной телятины. Потомъ то же подтвердилъ. Гансъ. Онъ, однако же. говорилъ объ этомъ съ большимъ сомнѣніемъ, не зная еще, что я потерялъ всякое право огорчаться, и вообще какъ-то очень неохотно. Добрый малый онъ! По его мнѣнію, ты не можешь быть счастлива съ Акселемъ, не можешь любить такого человѣка… Онъ тебя не стоитъ. Да кто же и стоитъ тебя, по его мнѣнію? Гансъ и меня считалъ недостойнымъ, несмотря на всю его нѣжную любовь ко мнѣ. И онъ правъ, тысячу разъ правъ. Но ни любовью, ни одною добротою люди не могутъ удовлетвориться, а ты менѣе, чѣмъ кто-нибудь! Не даромъ, ты была всегда любимицей стараго дѣда и его прилежною ученицею. Онъ всегда былъ противъ нашей любви, увѣрялъ, что ты рождена для власти, что тебѣ бы слѣдовало быть королевой. Ну, faute de mieux, можно во всякомъ случаѣ помириться на владѣлицѣ богатаго майората… Синица въ рукахъ, лучше, чѣмъ журавль въ небѣ, — толи его поймаешь, то ли нѣтъ. Я говорилъ это вчера Гансу, и Гансъ…

Герта едва слушала Густава; она замѣтила какое-то движеніе въ столовой, — мелькнуло свѣтлое, пестрое женское платье, высокая, темная фигура мужчины… Пріѣхали!

Ея пристальный взглядъ привлекъ, наконецъ, вниманіе Густава, не спускавшаго съ нея глазъ. Онъ обернулся къ замку въ ту минуту, когда Гансъ вышелъ изъ балконной двери, прикрывая рукою глаза отъ яркаго солнечнаго свѣта. Гансъ увидалъ Герту, обратился къ Изеѣ, вышедшей за нимъ слѣдомъ, и указалъ ей по направленію Герты, потомъ подалъ ей руку и повелъ ее между цвѣточными клумбами къ буковой аллеѣ, гдѣ все еще стояли молодые люди, повидимому, настолько увлеченные разговоромъ, что не обратили вниманія на его зовъ. Но они какъ нельзя лучше видѣли приближающихся къ нимъ пріѣзжихъ. Глаза Густава блеснули зловѣщимъ огнемъ и потомъ обратились въ стоявшей передъ нимъ блѣдной дѣвушкѣ. Какъ хороша она! Какъ страстно онъ любитъ ее! Что значатъ муки, которыя она заставила его вытерпѣть, въ сравненіи съ наслажденіемъ быть съ нею! И стала ли бы она такъ терзать ёго, если бы не любила, несмотря ни на что! Онъ наклонился къ ней и заговорилъ тихимъ, страстнымъ голосомъ:

— Не выходи за Акселя! Ради себя, ради меня… не выходи! Подожди! Я на все готовъ рѣшиться, если ты еще хотя немного меня любишь! Я… я люблю тебя безумно! Я…

Онъ не посмѣлъ продолжать; они были уже близко, такъ близко, что Герта могла отчетливо разглядѣть черты лица подходившей къ нимъ молодой женщины. Духъ замеръ въ ея груди. О! Вотъ, вотъ она, измѣна! Вотъ ея смертный приговоръ! Красавица, обворожительная красавица, передъ которою она должна померкнуть, какъ луна передъ блескомъ солнца!… Чудное созданіе подходило все ближе и ближе, съ веселою улыбкою на прелестныхъ устахъ, съ ласкающимъ взглядомъ мягкихъ, темныхъ глазъ! А онъ еще говоритъ о любви… онъ, называющій своею эту очаровательницу!…

— Вотъ наша молодая невѣстка, — началъ было Гансъ счастливымъ и довольнымъ тономъ, но тотчасъ же смолкъ. Пораженный необыкновенною блѣдностью и неподвижнымъ взглядомъ Герты, онъ выпустилъ руку Изеи, подбѣжать къ молодой дѣвушкѣ и испуганно проговорилъ:

— Боже мой, Герта! Что съ тобою?

— Ничего, ничего, — прошептала она. — Все прошло уже… Гансъ, Гансъ!

Не обращая вниманія на Изею, она бросилась въ объятія Ганса и припала головою къ его груди. Такъ прошло секунды двѣ. Потомъ она выпрямилась, не выпуская его руки, съ пылающимъ взоромъ, съ странною усмѣшкою на вздрагивающихъ губахъ, подошла къ Изеѣ, протянула ей свободную руку и сказала по-французски:

— Я вижу, вы уже все знаете, и, надѣюсь, извините, что я прежде поздоровалась съ нимъ, а потомъ съ вами. Я рада васъ видѣть.

Она обратилась къ Густаву, стоявшему въ сторонѣ съ такимъ же блѣднымъ лицомъ, какимъ за минуту было ея лицо, съ такимъ же растеряннымъ взглядомъ.

— Прости и ты, что я до сихъ поръ ничего не сказала тебѣ! Я хотѣла удивить тебя, зная, какъ это тебя обрадуетъ. Что же ты не поздравляешь насъ, не желаешь намъ счастья?

— Отъ всей души! — едва проговорилъ Густавъ, бросаясь на шею брату.

— Обнимемтесь и мы съ вами, — сказала Герта, обвивая руками молодую красавицу, не проронившую до сихъ поръ ни слова. — Прошу полюбить меня, хотя немножко!

— De tout mon coeur! — отвѣтила Изея, въ свою очередь обнимая и цѣлуя Герту.

— Я всегда любилъ ее! — шепнулъ Гансъ на ухо Густаву. — Доволенъ ты?

— Еще бы!… Можешь ли сомнѣваться? — пробормоталъ Густавъ.

Глава XVII.

На слѣдующій день время близилось къ обѣду. Гансъ еще съ утра утащилъ, брата прокатиться верхомъ по полямъ; имъ уже давно бы пора было вернуться. Герта и Изея поджидали ихъ, сидя у выхода изъ буковой аллеи, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ онѣ вчера въ первый разъ встрѣтились. За ними разстилался тѣнистый паркъ, передъ ними обширный, нарядный цвѣтникъ и залитый солнцемъ замокъ. Маркизы и драпировки во всѣхъ окнахъ спущены. Только въ одной нежилой комнатѣ верхняго этажа, предназначенной для гостей, занавѣси окна были настолько раздвинуты, насколько это требовалось, чтобы просунуть театральную трубу, которую камергеръ съ полчаса не спускалъ съ молодыхъ женщинъ, сидѣвшихъ въ тѣни вѣковыхъ буковъ.

— Elle est ravissante! — проговорилъ онъ, опуская руку, утомленную тяжелою подзорною трубою. Въ ту минуту, какъ онъ хотѣлъ опять приняться за свои наблюденія, дверь скрипнула и послышалось шуршаніе шелковаго платья. Онъ обернулся, тщетно стараясь засунуть въ карманъ фрака предательскій оптическій инструментъ, и улыбкою встрѣтилъ вошедшую въ комнату супругу.

— Какъ, вы здѣсь, другъ мой! — удивилась старуха. — Я искала васъ по всему дому. Что вы тутъ дѣлаете? Ахъ, вотъ что… Вы рѣшительно неисправимы.

Она замѣтила театральную трубку и тотчасъ же догадалась, въ чемъ дѣло, отчасти по раздвинутымъ драпировкамъ, особливо же потому, что лишь за минуту передъ тѣмъ сама смотрѣла изъ-за сторы сосѣдней комнаты на группу у выхода изъ парка. Она усмѣхнулась, хотя на душѣ у нея было совсѣмъ не до веселья, и похлопала вѣеромъ по рукѣ уличеннаго супруга. Г. фонъ-Линдбладъ тоже сконфуженно разсмѣялся, но тотчасъ же сдѣлалъ серьезное лицо и сказалъ:

— Было бы, дѣйствительно, очень смѣшно все это, еслибы только не надъ самимъ собой приходилось смѣяться. Уйдемте отсюда, моя милая, здѣсь невыносимая жара, а я бы желалъ съ вами поговорить очень серьезно.

Онъ подалъ старухѣ руку и молча провелъ ее въ залъ, выходившій окнами на противуположную сторону, вслѣдствіе чего въ немъ еще царила пріятная прохлада. Усадивши жену въ покойное кресло у окна, онъ сѣдъ противъ нея и задумчиво проговорилъ:

— Необходимо теперь же рѣшить, моя милая.

Онъ сказалъ это по-шведски; такое начало было для старухи яснымъ признакомъ, что предстоящій разговоръ не обойдется безъ крупныхъ словъ. Ей поневолѣ приходилось выслушать ихъ терпѣливо и кротко, такъ какъ у нея была отъ него тайна, и тайну эту можно было сообщить старику лишь тогда, когда онъ будетъ въ добромъ расположеніи духа; но и*при этомъ даже условіи дѣло не могло обойтись безъ очень непріятной сцены.

— Я думала, вы уже рѣшили, — возразила она съ притворнымъ смѣхомъ.

— Изъ чего же вы это заключили?

— Герта прислала намъ сказать, что столъ будетъ накрыть къ часу. Теперь двѣнадцать, и, я вижу, вы во фракѣ.

— Для васъ, моя милая, единственно для васъ.

Онъ безпокойно задвигался въ креслѣ и продолжалъ послѣ короткой паузы:

— Ну, да… вамъ я могу признаться, была минута, когда я подумалъ, что роль, которую мы со вчерашняго дня играемъ, которую заставляютъ насъ играть… Такую роль нѣтъ средствъ выдерживать долго. Она невозможна. Весь вопросъ въ томъ, должны ли мы, вправѣ ли даже такъ скоро отказаться отъ нея? По зрѣломъ размышленіи, я, съ вашего позволенія, рѣшилъ этотъ вопросъ въ отрицательномъ смыслѣ.

— Позволите мнѣ узнать, почему?

— Это-то именно я имѣлъ въ виду изложить вамъ. Говоря* коротко, потому, что, замедляя наше прощеніе неслыханному пренебреженію, оказанному намъ, откладывая цашу уступку скандалу, который осмѣлились произвести передъ нашими глазами, мы ровно ничего не теряемъ и можемъ только выиграть.

— Но что же мы выиграемъ, мой милый?

— Ахъ, Боже мой, — воскликнулъ камергеръ, напуская на себя притворный гнѣвъ, — мнѣ кажется, что это ясно, какъ день. Кто хочетъ, чтобы его уважали, тотъ, во-первыхъ, долженъ самъ себя уважать. Допустите малѣйшее пренебреженіе къ себѣ, допустите какъ нѣчто очень обыкновенное, и вы тѣмъ докажете, что не уважаете себя сами. Кажется, достаточно ясно.

— Конечно, конечно, — поспѣшила согласиться старуха, не понявшая ни слова изъ того, что онъ проговорилъ такъ самодовольно.

— Прекрасно. — продолжалъ онъ, осторожно поднося къ носу маленькую щепотку табаку. — Съ моими основными положеніями, смѣю льстить себя увѣренностью, вы согласитесь, а затѣмъ имѣю основаніе полагать, не отвергнете и заключеній, которыя я вывожу изъ нихъ. Констатируемъ сперва фактъ… или факты, если угодно. Три года тому назадъ уѣхалъ юноша, молодой человѣкъ, вашъ внукъ… мальчикъ, съ дѣтства осыпанный нашею ласкою, добромъ, несмотря на то, что далеко не заслуживалъ этого… Ровно годъ онъ не подавалъ о себѣ ни одной вѣсточки, не написалъ ни строчки, и это было прощено, какъ прощены два года его безумной расточительности. Затѣмъ опять цѣлый годъ непозволительнаго, неприличнаго молчанія; мы уже готовы были горько оплакивать его, какъ пропавшаго безъ вѣсти, какъ покойника… И вдругъ этотъ молодой человѣкъ, говорю я, возвращается сюда, подъ кровъ дѣда и родной бабки, не нашедши нужнымъ даже предупредить ихъ, возвращается какъ на постоялый дворъ, съ женою и съ ребенкомъ…

— Съ моимъ правнукомъ, — прошептала старуха.

— Тѣмъ хуже!.. То-есть, конечно, это вашъ правнукъ, такъ какъ вы имѣете сомнительное счастье быть бабушкою его отца, крайне неуважительнаго, дерзкаго господина… Но вотъ вы меня перебили…

Онъ потерялъ нить своихъ положеній и, вопреки обыкновенію, отправилъ въ носъ полную щепоть табаку.

— Извините.

— Прошу васъ, не стѣсняйтесь! — воскликнулъ онъ, захлопывая табакерку. — Къ чему такія церемоніи! Что кому за дѣло, извиняю я, или не извиняю? Старый приживальщикъ, существующій изъ милости на хлѣбахъ вашего старшаго внука! Но во всемъ этомъ меня одно утѣшаетъ, это предстоящій бракъ, противъ котораго онъ втихомолку вѣчно интригуетъ… Не спорьте, не спорьте… интригуетъ не изъ обезьяньей любви къ своему братцу, какъ вы полагаете; ничуть не бывало, а единственной исключительно для того, чтобы сдѣлать намъ напротивъ, чтобы насъ бѣсить… ну, меня, пожалуй, если вамъ угодно. Но что бы онъ тамъ ни дѣлалъ, я доведу это дѣло до конца, несмотря на вчерашній афронтъ. Только всенижайше прошу васъ не мѣшать мнѣ, не сбивать моихъ дипломатическихъ ходовъ вашею фамильною сентиментальностью, такъ особенно одолѣвающею васъ въ послѣднее время, къ моему величайшему прискорбію. Только при такомъ условіи я могу имѣть крѣпкую надежду довести дѣло до желаннаго и блистательнаго конца. Еще вчера, въ Грибеницѣ, я уже сдѣлалъ одинъ чрезвычайно ловкій дипломатическій маневръ. Необходимо было найти подходящее, удобное объясненіе отсутствію Герты. Я приписалъ ея поступокъ чрезмѣрному испугу несчастной дѣвушки… прошу васъ, madame, обратить ваше полное вниманіе на мои слова!… испугу, охватившему несчастную дѣвушку при извѣстіи о возвращеніи молодаго человѣка, за котораго она, повинуясь волѣ старшаго брата, должна была выдти замужъ въ то время, какъ готовилась стать невѣстою человѣка, котораго избрало ея сердце! Понимаете, моя милая, понимаете вы меня? Избранникъ ея сердца! Вы опять заговорите о томъ, что, повидимому, сдѣлалось съ нѣкотораго времени вашею idée fixe: Терта не чувствуетъ любви къ нашему молодому другу. И пускай себѣ! А я вамъ говорю, что теперь она его полюбитъ, должна полюбить, если въ ней есть хотя искра самолюбія, того самоуваженія, о которомъ я только что говорилъ; а въ недостаткѣ того и другаго ее нельзя, кажется, обвинить. Какъ бы, впрочемъ, ни было, — любя, или не любя, — а она должна быть его женою и на колѣняхъ благодарить меня, если я возьму на себя исправить надѣланныя ею неловкости. Теперь я передамъ вамъ условіе, на которомъ я соглашусь принять вашего младшаго внука, извинить нёприличіе его поведенія и заключить въ мои незлобивыя объятія его молодую супругу, заслуживающую по наружности быть настоящею принцессою. Это условіе состоитъ въ томъ, чтобы Герта, во-первыхъ, извинилась за ужасную сцену, разыгранную ею съ нами третьяго дня вечеромъ; затѣмъ, чтобы она дала мнѣ plein pouvoir покончить за нее въ Грибеницѣ и назначить день помолвки, которая и совершится en petit comité. Для выясненія ей всего этого вы благоволите, madame, дать ей испрашиваемую ею аудіенцію, если угодно, даже немедленно. И такъ какъ я глубоко убѣжденъ, что ей ничего болѣе не остается дѣлать, какъ въ порывѣ благодарности цѣловать ваши руки, то… то нашъ туалетъ окажется вполнѣ соотвѣтствующимъ обстоятельствамъ и мы удостоимъ нашимъ присутствіемъ первый семейный обѣдъ.

Послѣднюю половину рѣчи онъ проговорилъ по-французски, что служило яснымъ доказательствомъ его увѣренности въ благопріятномъ исходѣ дѣла и полномъ согласіи на все со стороны супруги. А ей приходилось именно теперь открыть ему то, о чемъ не было никакой возможности умалчивать долѣе, и тѣмъ разрушить его пріятныя мечты о предстоящей великолѣпной роли великодушнаго родственника, прощающаго виновныхъ и заблудшихъ, ласково принимающаго внука и его красавицу жену.

— Герта только что была у меня… — начала старушка, задыхаясь отъ волненія. — Была сегодня утромъ прежде, чѣмъ вы встали. Она…

— Ну? — сказалъ камергеръ, не ожидавшій ничего добраго отъ такого приступа. — Ну, и что же?… Вы поступили очень дурно, принявши ее вопреки моему формальному запрещенію… Но въ чемъ же дѣло? Въ чемъ?

— Вы разсердитесь на меня, хотя я рѣшительно ни въ чемъ тутъ не виновата; я была такъ перепугана, такъ перепугана, какъ и вы испугаетесь…

— Не хочетъ? Не согласна, даже теперь? Да говорите же, чортъ возьми…

— Не можетъ она… не можетъ послѣ того, какъ третьяго дня вечеромъ…

— Да говорю же вамъ, что все это я устрою…

— Она дала слово Гансу.

Чтобы выговорить это, старушка собрала весь остатокъ своихъ силъ и затѣмъ въ изнеможеніи откинулась на спинку кресла. Въ первую минуту камергеръ подумалъ, что ослышался. Блѣдное, убитое лицо жены устраняло всякое дальнѣйшее сомнѣніе въ невозможномъ. Онъ хотѣлъ было насмѣшливо расхохататься, но отъ бѣшенства, вмѣсто смѣха, у него вырвалось изъ груди какое-то страшное хрипѣніе.

— Bravo! — воскликнулъ онъ. — Превосходно! Глупость на глупости! Не удалось сдѣлать великолѣпную партію, такъ давай брошусь на шею первому встрѣчному! Видали мы это, видали! Но не такому же!… Человѣкъ безъ манеръ, безъ образованія, безъ сердца, полуумный… нашъ тиранъ, нашъ тюремщикъ! Эта неслыханно, это позорно! Это просто преступленіе! Измѣна какая-то, заговоръ… противъ насъ заговоръ, madame, противъ насъ! Заговоръ, затѣянный змѣею, которую мы согрѣли на своей груди, которая изъ благодарности, какъ и слѣдуетъ, кусаетъ своихъ благодѣтелей, убиваетъ ихъ! Я убитъ, на смерть убитъ!… Тяжело было жить въ зависимости отъ этого криваго клоуна, отъ этого неотесаннаго болвана… очень тяжело. Но имѣть госпожею эту… нищую, взятую нами изъ милости, дочь какого-то пьянчуги и особы, бывшей, но просту говоря, вашею горничною… этого я не переживу! Безстыжая кокетка! Подлая, фальшивая тварь! Понятно, нужно же было ей поймать кого-нибудь такого, кто бы не помѣшалъ ея продѣлкамъ. По крайней мѣрѣ, и это утѣшеніе. Заранѣе поздравляю васъ, madame, съ правнучками… съ немножко пестренькими правнучками… и чѣмъ пестрѣе, тѣмъ лучше!… А такъ какъ вы, повидимому, изволили заключитъ полный миръ съ вашими милѣйшими, почтительными родственниками, то прошу васъ не стѣсняйтесь ради меня, сдѣлайте одолженіе, отправляйтесь кушать съ ними… Я же осмѣлюсь испросить разрѣшеніе дозволить мнѣ удалиться въ свою комнату. Я готовъ былъ покориться необходимости имѣть одну внучку, но двухъ внучекъ и притомъ заразъ… с’est plus fort que moi! Merci! Adieu, madame, adieu!

Прихрамывая и ковыляя, камергеръ убѣжалъ въ свою комнату, на весь домъ хлопнулъ дверью, заперъ ее на ключъ и для большей безопасности, вѣроятно, съ шумомъ задвинулъ задвижку. Старая бабушка не попыталась даже удерживать разсвирипѣвшаго супруга; она знала по опыту всю безполезность подобныхъ усилій, къ тому же у нея такъ дрожали ноги и руки, что лишали возможности сдѣлать какое-либо движеніе. Она осталась въ креслѣ у открытаго окна. Теплый лѣтній вѣтерокъ доносилъ къ ней ароматъ цвѣтущихъ липъ и мѣшалъ его съ запахомъ духовъ ея носоваго платка, который она поднесла къ рѣсницамъ и ловила на лету слезы, чтобы не дать имъ скатиться на раскрашенныя щеки. Все произошло именно такъ, какъ она ожидала/ Ненависть къ Гансу заставила старика забыть, что онъ, можетъ быть, еще вчера, а сегодня навѣрное, рѣшился помириться съ Густавомъ и любезно принять его красавицу жену. Могъ ли онъ противустоять такой приманкѣ, когда въ добавокъ красавица — дочь владѣтельнаго князя! Бракъ Герты съ Акселемъ, въ который, по его мнѣнію, она готова была вступить по собственному желанію, былъ бы ему очень на руку, и сама Герта сдѣлалась его любимицею съ тѣхъ поръ, какъ онъ получилъ надежду на ея замужство за графа Грцбена. Понятно, что теперь, когда все это рушилось, онъ не находитъ достаточно рѣзкихъ словъ для невѣсты Ганса.

Бѣдный Гансъ! Старикъ безповоротно возненавидѣлъ его съ той минуты, какъ она сказала про рёбенка, что онъ, какъ двѣ капли воды, похожъ на дѣда, ея перваго мужа. Какъ это было неосторожно! И зачѣмъ только сорвалось это у нея съ языка! Покинутый, ни въ чемъ неповинный мальчикъ сталъ, между тѣмъ, въ глазахъ мужа своей бабушки постояннымъ, живымъ напоминаніемъ о человѣкѣ, котораго тотъ никогда не видалъ, но воспоминаніе о которомъ было для него вѣчно незаживающею раною; самое ничтожное прикосновеніе къ этому больному мѣсту причиняло старику невыносимыя страданія… Ревность?.. Можетъ быть, въ началѣ. Но. увы! теперь этимъ сказывалась только гордость, одно самолюбіе, не мирившееся съ мыслью, что она когда-то, прежде него; могла любить другаго!

Любила! И какъ онъ заслуживалъ ея любовь! Какъ ребенка носилъ онъ ее на рукахъ; въ семнадцать лѣтъ она и была, впрочемъ, ребенкомъ… избалованнымъ, гордымъ ребенкомъ, страстно любившимъ наряды… Этому ребенку все извинялось, все дозволялось; всякая прихоть, дорого стоящая фантазія удовлетворялась съ царскою расточительностью. При этомъ ни словомъ, ни взглядомъ онъ никогда не показалъ неудовольствія, хотя, конечно, видѣлъ, — не могъ онъ не видѣть, — какъ его крупное Состояніе, точно вода, утекаетъ сквозь ея незнающія счета руки… А ея Гарольдъ, ея единственное дитя, весь въ нее, своенравный, легкомысленный, избалованный… Она бросила его юношей, едва вышедшимъ изъ дѣтства, и послѣ очень короткаго вдовства влюбилась въ красавца шведа, послѣдовала за нимъ. Какъ часто впослѣдствіи все это представлялось ей настоящимъ безуміемъ!

Старушка безпокойно задвигалась въ своемъ креслѣ. Съ какой стати все это пришло ей теперь на память? Вся жизнь проносилась передъ нею въ видѣніяхъ и образахъ, точно рядъ картинъ волшебнаго фонаря… и именно въ эту минуту, когда льется въ окно яркій свѣтъ веселаго дня, веселыя пѣсни птицъ, ароматы цвѣтовъ, а надъ всѣмъ безоблачный блескъ небесной лазури…

Такъ же сіяло небо, такъ же ярко свѣтило лѣтнее солнце, когда тамъ по липовой аллеѣ двигалась похоронная процессія, уносившая изъ дома тѣло юной супруги Гарольда на вѣчное ложе, рядомъ съ его едва закрывшейся могилой. Держа въ рукахъ ея холодѣющую руку, она обѣщала умирающей быть доброю бабушкою кроткому мальчику съ черными пугливыми глазами и новорожденному малюткѣ, обѣщала по мѣрѣ силъ своихъ замѣнить имъ отца и мать… И какъ же сдержала она это обѣщаніе!… Боже мой, Боже! А, между тѣмъ, она клялась съ твердымъ намѣреніемъ, съ горячимъ желаніемъ все сдѣлать къ лучшему, и сдѣлала бы навѣрное, еслибы…

О, она не хотѣла его винить! Вѣдь, онъ же, все-таки, любилъ ее, — иначе зачѣмъ бы онъ женился, когда она была на три года старше его и ничего не имѣла, кромѣ вдовьей части, оставленной ей первымъ мужемъ? Для него это была ничтожная бездѣлица; онъ на одну карту ставилъ большія суммы и выигрывалъ ихъ, и проигрывалъ. Несчастныя карты! Сотни разъ онъ на колѣняхъ клялся ей не брать ихъ въ руки и вслѣдъ затѣмъ игралъ потихоньку отъ нея, проигрывалъ состояніе ея внуковъ, которымъ долженъ былъ замѣнить отца. Ставши ихъ опекуномъ, онъ пустилъ бы ихъ нищими по міру, если бы не подросъ Гансъ и не успѣлъ спасти послѣднихъ остатковъ отцовскаго имѣнія. Не для себя, — для мота-брата, для нихъ — стариковъ, для поддержанія, по мѣрѣ возможности, ихъ обычной обстановки; тогда какъ себѣ онъ во всемъ отказывалъ, жилъ бѣднѣе послѣдняго изъ работниковъ и работалъ съ ними въ запуски. Бѣдный Гансъ! Бѣдный, добрый, великодушный Гансъ! За все добро тебѣ платятъ неблагодарностью и ненавистью; у тебя хотятъ отнять единственную награду, единственное счастье…

Но какъ ни ненавидитъ его старикъ, онъ сдѣлать Ничего не въ силахъ, не можетъ лишить его счастья… Только счастье ли это будетъ для Ганса? Она обворожительное существо; ей стоитъ захотѣть, и она всякаго можетъ сдѣлать счастливымъ. Захочетъ ли? Она сама сказала, что еще не любитъ его, но надѣется, что сможетъ полюбить, какъ онъ того заслуживаетъ. Многозначительныя слова въ ея устахъ, всегда умѣвшихъ найдти точное и подходящее выраженіе мысли, занимавшей ея умную головку. Но при этомъ, — не говоря уже о другихъ многочисленныхъ обожателяхъ, — присутствіе здѣсь Густава… Вѣдь, она же любила его до третьеводняшняго вечера, иначе для чего бы ей было оставаться дома? Едва ли это доведетъ до добра, едва ли кончится благополучно. Бѣдный, бѣдный Гансъ! А я… я ничѣмъ не могу ему помочь… Что я могу сдѣлать, угнетенная, забитая тиранствомъ мужа, больная, семидесятилѣтняя старуха?

Слезы хлынули неудержимымъ потокомъ, и она уже не ловила ихъ на рѣсницахъ, забыла о своихъ набѣленныхъ и нарумяненныхъ щекахъ. Безпомощно скрестивши руки на колѣняхъ, открытыми глазами она опять видѣла, какъ проносились передъ нею и смѣнялись одна другою сцены ея столь счастливо начатой жизни… въ разгаръ молодости — красота и любовь… потомъ все пустѣе, все холоднѣе и безпривѣтнѣе становится вокругъ; подъ конецъ пошлая комедія, въ которой она, въ угоду гордости мужа, продолжала разыгрывать старую роль, всюду слѣдуя на нимъ въ общество, присѣдая, улыбаясь по заказу, играя вѣеромъ, слушая пустословіе, пустословя сама… а голова пуста, пусто сердце и старыя кости такъ устали, такъ невыносимо устали…

Глава XVIII.

Въ разговорѣ молодыхъ женщинъ, сидѣвшихъ у входа въ паркъ, произошелъ перерывъ, длившійся уже нѣсколько минутъ. Изея, повидимому, не замѣчала этого, тогда какъ Герта очень искренно страдала. Она вынуждена была сознаться, что ея прославленное умѣнье вести бесѣду оказалось на этотъ разъ несостоятельнымъ. О чемъ, о чемъ только ни пыталась она заводить рѣчь съ иноземкою-родственницею! О своемъ прошломъ красавица, очевидно, не желала говорить, иначе она бы не оставила безъ поддержки, безъ отвѣта клонившіеся въ эту сторону намеки Герты. На всѣ попытки дѣвушки выяснить положеніе, во многихъ отношеніяхъ выходящее изъ ряда вонъ, она дѣлала такой видъ, какъ будто все само собою ясно и понятно и никакого объясненія не требуетъ. Такое равнодушное, безучастное отношеніе къ настоящему устраняло всякую возможность какой бы то ни было рѣчи о будущемъ, полномъ самыхъ живыхъ вопросовъ. Спокойная, невозмутимая красавица казалась Гертѣ съ каждою минутою все загадочнѣе. Она просто глупа, должно быть, десятки, разъ думала Герта, и каждый разъ видѣла полное опроверженіе такого предположенія въ тонкихъ чертахъ прелестнаго лица, въ выразительномъ взглядѣ большихъ, темныхъ глазъ, въ привлекательной улыбкѣ, отъ времени до времени скользившей на восхитительныхъ губкахъ. Молодая дѣвушка подыскивала объясненіе этой красивой, живой загадкѣ въ обычаяхъ ея родины, въ привычкѣ, въ обязательности даже скрывать свою душу подобно тому, какъ восточныя женщины скрываютъ лица подъ покрывалами. Но Изея почти ребенкомъ оставила родину, четыре года прожила въ Парижѣ, — правда, прожила въ монастырѣ, но, все-таки, во Франціи… Во всякомъ случаѣ, достало же у нея смѣлости полюбить Густава, довѣриться ему послѣ несчастья, постигшаго ея семью. Затѣмъ годъ скитальчества по чужимъ странамъ долженъ былъ развить эту душу, снять съ нея ея восточное покрывало… не даромъ же пережила она годъ заботъ, страха и отчаянія, не даромъ узнала она любовь въ ея двоякомъ проявленіи, любовь супруги и матери.

Или, быть можетъ, ея молчаніе есть признакъ ума? Не скрываетъ ли она подъ нимъ неувѣренность въ своемъ положеніи на чуждой сторонѣ, на которой она очутилась такъ неожиданно? Хочетъ ли она сперва получить увѣренность въ томъ, что ея маленькія ножки стоятъ на достаточно твердой почвѣ? Или, прежде чѣмъ самой довѣриться кому-нибудь, она хочетъ заручиться доказательствами довѣрія къ ней въ особенности со стороны той женщины, о которой она знала, что та была невѣстою ея мужа, что она отняла у нея любимаго человѣка, истинныя чувства которой оставались ей неизвѣстными послѣ быстрой помолвки этой дѣвушки съ братомъ ея мужа? Всего этого Изея не выдала ни словомъ, ни намекомъ.

„Иначе и быть не можетъ, — говорила сама себѣ Герта, — она не вѣритъ мнѣ, не довѣряетъ моей искренности. Она не вѣритъ, пожалуй, и Густаву? Права она въ этомъ или нѣтъ? Не отъ меня ли зависитъ опять привлечь къ себѣ этого непостояннаго человѣка? Не далѣе, какъ вчера, въ ту минуту, когда они подходили, у него хватило духа опять заговорить со мною о любви.

И хотя съ той поры онъ скрываетъ свою игру, но она, вѣдь, его жена и, быть монетъ, лучше его самого видитъ, что на душѣ у этого безумца“.

— Изея, — сказала Герта вслухъ.

Изея взглянула на нее своими чудными глазами и улыбнулась.

— Изея, — повторила дѣвушка, — мы съ вами о многомъ, обо всемъ говорили, только объ одномъ не сказали ни слова, о томъ, что въ настоящую минуту должно меня интересовать больше всего и больше всѣхъ на свѣтѣ.

Спокойный взглядъ Изеи былъ все такъ же ясенъ и невозмутимъ. Знала ли она, о комъ будетъ рѣчь? Хотѣла ли вызвать Герту на продолженіе этой рѣчи? Все равно, Герта для себя лично хотѣла говорить о немъ, облегчить душу отъ тяжести, охватывавшей ее съ новою силою.

— Вы знаете о комъ? О Гансѣ, — договорила она медленно.

Она хотѣла было сказать: о моемъ Гансѣ, но языкъ не повернулся. Изея кивнула головою и отвѣтила своимъ всегдашнимъ апатичнымъ, хотя и очень милымъ тономъ:

— Онъ очень красивый мужчина.

Герта вздрогнула. До третьяго дня она никогда не думала о томъ, красивъ или некрасивъ Гансъ. Ей казалось, что онъ былъ все такимъ же, какимъ она помнила его съ дѣтства, — большимъ, чернымъ, робкимъ, молчаливымъ, въ костюмѣ и въ положеніи хорошаго управляющаго, готоваго смутиться какъ только къ нему обращается кто-нибудь изъ членовъ барской семьи и вѣчно старающагося избѣжать встрѣчи съ господами. Лишь смутно помнила она то время, когда его лицо не было такъ серьезно и печально, и борода не была такъ длинна; но кривымъ онъ былъ для нея всегда, хотя потерялъ способность видѣть однимъ глазомъ, когда ей уже было семь лѣтъ. Со вчерашняго дня она не разъ пыталась разсмотрѣть его украдкой, но не пришла ни къ какому иному заключенію, какъ лишь къ тому, что, несмотря на его тридцать лѣтъ, онъ можетъ считаться молодымъ человѣкомъ. Теперь же, къ удивленію своему и къ не малому страху, она слышитъ, что онъ хорошъ собою, слышитъ отъ женщины, отъ красавицы, видѣвшей его въ первый разъ всего два дня тому назадъ.

— Вы серьезно это говорите? — сказала она, принужденно улыбаясь.

— Конечно, — возразила Изея. — Онъ много красивѣе моего мужа; онъ самый красивый изъ мужчинъ, какихъ я когда-либо видала.

Она проговорила это съ необыкновенною живостью, поразившею Герту болѣе, чѣмъ странность ея словъ.

— Красивѣе и лучше всѣхъ, — продолжала Изея. — Но этого, все-таки, мало; почти всѣ мужчины гадки, тщеславцы, безчестны, думаютъ только о себѣ. Его и сравнивать нельзя съ другими. Онъ добръ, и не подозрѣваетъ этого; онъ хорошъ собой, и этого не подозрѣваетъ; онъ честенъ, и этого не знаетъ; онъ простодушенъ, какъ дитя, онъ кажется дикимъ, глупымъ… и все это потому только, что никогда не думаетъ о себѣ, а думаетъ лишь о другихъ. Третьяго дня вечеромъ… я чувствовала себя такою одинокою, такою несчастною, покинутою всѣми. Меня терзалъ вопросъ: какъ примутъ меня, моего ребенка? Всѣмъ мы будемъ непріятны, всѣмъ въ тягость… Вошелъ онъ, и весь мой страхъ разсѣялся. Такое чувство должны ощущать люди, когда къ нимъ является ангелъ. А вчера утромъ… меня снова охватили заботы… мужъ исчезъ, моя кормилица злится, воюетъ, въ домѣ шумная компанія мужчинъ… Одинъ изъ нихъ встрѣтилъ меня въ саду, когда я хотѣла скрыться, заговорилъ со мною… Я думала, что умру отъ страха… Явился онъ, взялъ меня за руку, и опять страха какъ не бывало… Осмѣлься кто-нибудь тронуть бѣдную Изею, осмѣлься сдѣлать ей что-нибудь дурное! Никто не смѣетъ, всѣ безсильны передъ добрымъ, сильнымъ, храбрымъ!

Изея смолкла, и опять ея мечтательный взоръ блуждаетъ по густой зелени деревьевъ; только еще глубже, еще блестящѣе стали темные глаза, точно изъ нихъ свѣтилось одушевленіе, съ которымъ она пѣла хвалебный гимнъ Гансу. Пѣсня эта далеко не пріятно прозвучала въ ушахъ Герты. Что это такое? Что заставило вдругъ заговорить эту нѣмую красавицу? Простая благодарность не находитъ такихъ выраженій, такихъ звуковъ, не зажигаетъ въ глазахъ такого темнаго блеска. Не можетъ же она любить въ одно время Густава и Ганса! Или она уже не любитъ, мужа? Неужели возможно, чтобы но странному совпаденію мечтательница полюбила мечтателя, разлюбивши полнаго жизни мужа, котораго она съумѣла обворожить на короткое время, но не смогла привязать къ себѣ и удержать?

Такія думы тѣснились въ головѣ Герты, сидѣвшей молча, рядомъ съ умолкнувшею опять чужеземкою. Мысленно она повторяла себѣ, что всѣ эти вопросы и сомнѣнія не могли такъ мучить ее, если бы уже не одолѣвали ее со вчерашняго дня, если бы все было такъ, какъ быть должно, если бы была настоящая, честная любовь, а не какое-то смутное исканіе въ неясныхъ потемкахъ, не искусственно вызываемыя, дѣланныя чувства.

Съ каждою секундою ея расположеніе духа становилось все мрачнѣе, и вотъ, какъ бы для того, чтобы довести это состояніе до полной невыносимости, Гертѣ показалось, будто въ воротахъ парка направо отъ дома мелькнула фигура мужчины, Акселя фонъ-Грибенъ. Черезъ два-три мгновенія фигура выдѣлилась изъ скрывавшихъ ее кустовъ, — это былъ дѣйствительно Аксель. Онъ оглянулся на замокъ, дотомъ на противуположную сторону и съ такимъ видомъ, какъ будто нашелъ то, что искалъ, издали поклонился дамамъ и быстро направился къ нимъ. Герта не смогла удержаться отъ досадливаго восклицанія, обратившаго вниманіе Изеи на посѣтителя. Она лѣниво повернула голову и проговорила тихимъ, апатичнымъ голосомъ:

— Смотрите, вчерашній господинъ! Какъ называлъ его вашъ женихъ?

Такъ это отъ Акселя избавилъ ее Гансъ? И ей ни слова не сказали про встрѣчу, которая, несомнѣнно, должна была интересовать ее. Уже не думаетъ ли Гансъ, что ему не слѣдуетъ говорить съ нею объ этомъ человѣкѣ изъ за какой-то деликатности, казавшейся ей обидною?

Между тѣмъ, Аксель подошелъ къ нимъ, раскланялся, держа шляпу въ рукахъ, и усмѣхнулся съ замѣтнымъ смущеніемъ, далеко не согласовавшимся съ его обычною самоувѣренностью и беззастѣнчивостью.

— Bon jour, mes dames! — заговорилъ онъ по-французски. — Прошу извинить, если я нарушилъ вашъ восхитительный tête-à-tête. Но я не могъ противустоять желанію справиться о здоровья прелестной дамы, съ которою имѣлъ счастье познакомиться вчера утромъ, о чемъ вамъ, mademoiselle, вѣроятно, сообщилъ вашъ женихъ… А равно узнать и о томъ, какъ вы поживаете, и имѣть честь передать вамъ искреннѣйшія привѣтствія матушки и батюшки. Позволяете? Благодарю, тысячу разъ благодарю!

Онъ сѣлъ на одинъ изъ садовыхъ стульевъ и, обращаясь къ Гертѣ, проговорилъ:

— Они было нѣсколько разсердились на васъ, не смѣю скрыть… признаюсь, въ первую минуту и я тоже- но, увѣряю васъ, только въ первую минуту. Потомъ мнѣ тотчасъ же пришло въ голову: да, вѣдь, совершенно понятно, въ порядкѣ вещей ваше желаніе встрѣтить cousin, товарища дѣтскихъ игръ, возвращающагося послѣ трехлѣтняго отсутствія, побыть съ нимъ наединѣ, ни мало, конечно, не затрогивая тѣмъ правъ его прелестной супруги… А какъ, однако, всѣхъ удивилъ нашъ дорогой Густавъ своею женитьбою… По крайней мѣрѣ, насъ, его друзей, и… если не ошибаюсь, свое семейство тоже. Вы, фрейленъ, не станете оспаривать, что съ его стороны это было не совсѣмъ хорошо? Но… развѣ вы не знаете нашего Густава? У него, вѣдь, все дѣлается не такъ, какъ у насъ, простыхъ смертныхъ! Въ данномъ же случаѣ онъ могъ быть вполнѣ увѣренъ, что его оправдаютъ и друзья, и недруги. Согласны вы со мною, фрейленъ Герта?

— Извините, — сказала дѣвушка, — я вижу старую Панкъ; вѣроятно, ей нужно что-нибудь по хозяйству, и я, — съ вашего позволенія, — должна пойти помочь ей. Я вернусь черезъ нѣсколько минутъ. А такъ какъ вы уже старые знакомые…

— Старые знакомые! Это прелестно, восхитительно! — воскликнулъ Аксель, громко смѣясь. — Восхительно! На двѣ минуты, фрейленъ, не болѣе, какъ на двѣ минуты!

Послѣднія слова онъ проговорилъ въ то время, когда Герта уже шла между клумбами къ балкону, гдѣ ее, повидимому. ждала Панкъ. Аксель пересѣлъ на мѣсто Герты ближе къ Изеѣ и насмѣшливо заговорилъ, показывая глазами въ сторону удаляющейся дѣвушки:

— Бѣдняжка! Винить ее нельзя! Теперь вы сами видите, madame, насколько я былъ правъ вчера, позволивши себѣ сказать, что вы натолкнетесь здѣсь на довольно запутанныя обстоятельства. Но тогда я не зналъ даже, что наша маленькая фрейленъ поспѣшила еще болѣе увеличить всю эту путаницу… въ особенности путаницу въ собственномъ нѣжномъ сердечкѣ… и, par dépit, сдѣлала выборъ, деликатно выражаясь, крайне поразившій ея друзей.

— Васъ перваго?

Изея такъ неожиданно приподнялась изъ своего полулежачаго положенія, что онъ не въ шутку испугался и невольно вспомнилъ черную змѣю, разъ точно такъ же поднявшуюся изъ травы передъ нимъ на охотѣ и сверкавшею на него искрящимися глазами. Онъ усмѣхнулся, полусмущенно, полусамодовольно, и сказалъ:

— Простите мое любопытство; отъ кого вы знайте то, что, какъ мнѣ казалось, здѣсь имѣли поводы держать въ тайнѣ?

Она опять опрокинулась на спинку стула и опять устремила разсѣянный, полузакрытый взоръ на зеленый сводъ дрожавшей надъ ними листвы.

— Ни отъ кого.

— Однако…

— Иное видишь, иное слышишь, иное угадываешь такъ, стоитъ только не закрывать глазъ и не затыкать ушей.

— Да?

— Васъ удивляетъ это?

— Только не въ васъ, madame… не въ васъ!

— Это почему?

— Потому что такіе большіе глаза должны все видѣть, такія маленькія ушки должны все слышать. _# Это понятно. Ахъ, madame…

Онъ несмѣло взглянулъ на нее жадно-страстными глазами. Она сидѣла въ той же небрежной, мечтательной позѣ. Сквозь зелень деревьевъ пробился золотой лучъ солнца и точно заигрывалъ съ ея раскошными, какъ смоль черными, волосами, ласкалъ нѣжный румянецъ щеки и прятался за античнымъ изгибомъ шеи. Аксель не могъ оторвать отъ нея опьяненнаго взора и въ душѣ клялся себѣ во что бы ни стало овладѣть красавицею, хотя бы это стоило ему жизни.

— Послушайте, скажите мнѣ…

Онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ- ему показалось, будто медленно поднявшіеся на него глаза молодой женщины прочли въ его душѣ волновавшія*его безумныя мечты.

— Что вамъ угодно?

— Скажите, вы настоящій другъ Густава?

— Былъ другомъ съ самаго ранняго возраста. Мы ровесники.

— Были? А теперь развѣ не желаете остаться тѣмъ же, чѣмъ были?

— Желаю ли я!… Это будетъ зависѣть единственно отъ него. Я горю нетерпѣніемъ увидать его. Вѣроятно, онъ скоро вернется- я слышалъ, онъ уѣхалъ съ барономъ Гансомъ.

— А съ нимъ вы тоже дружны?

— Конечно; но онъ старше меня лѣтъ на пять или на шесть. Онъ всегда былъ довольно страннымъ человѣкомъ, съ которымъ не легко сойтись близко, и, притомъ, казалось, жилъ только для одного человѣка, для Густава, любилъ его, какъ зеницу ока… Pardon! Извините!

— Въ чемъ?

— Я не подумалъ… о непріятной исторіи съ другимъ-то глазомъ. Онъ при мнѣ его лишился.

— Раскажите.

— Мы играли, то-есть Густавъ, я и еще два мальчика. Баронъ Гансъ былъ тутъ же. Онъ всегда былъ тамъ, гдѣ Густавъ, и училъ насъ разнымъ играмъ… на это онъ великій мастеръ. Въ тотъ разъ мы играли лукомъ, — знаете, такая штука… Ахъ, да, вы знаете. Прекрасно! Онъ самъ сдѣлалъ намъ лукъ и попадалъ постоянно въ самый центръ. Онъ, вообще, замѣчательный стрѣлокъ, первый стрѣлокъ во всей странѣ. Намъ, конечно, далеко было до него. Густаву въ особенности злился на это… Онъ всегда изъ себя выходилъ, когда видѣлъ, что кто-нибудь дѣлалъ что лучше, чѣмъ онъ. Онъ и сказалъ брату: „Если ты въ слѣдующій разъ опять попадешь въ точку, а я промахнусь, то я прострѣлю тебѣ глазъ“. Мы расхохотались, смѣялся и баронъ Гансъ, попавшій опять въ центръ, тогда какъ стрѣла Густава не попала даже въ доску. Тутъ поднялись крики, шумъ, хохотъ… Я не видалъ, что произошло потомъ. Только вдругъ Густавъ громко вскрикнулъ и выронилъ лукъ; баронъ Гансъ, стоявшій шагахъ въ пяти отъ него, былъ блѣденъ, какъ мертвецъ; въ лѣвомъ глазу у него торчала стрѣла… Ужасно! Вы можете себѣ представить нашъ страхъ, продолжавшійся, правда, очень не долго, одинъ моментъ, такъ какъ баронъ Гансъ тотчасъ же спокойно вынулъ стрѣлу, засѣвшую иголкой въ его глазъ, и сказалъ, что это ничего; поднялъ Густава, катавшагося по травѣ, кричавшаго и плававшаго, точно не онъ, а его ранили. Гансъ взялъ его за руку и пошелъ съ нимъ прочь, прикрывая глазъ платкомъ. Глазъ, какъ вы видѣли, зажилъ; осталось только бѣлое пятнышко внизу зрачка. Во всемъ остальномъ нѣтъ почти никакой разницы съ здоровымъ глазомъ; развѣ только, что онъ менѣе блестящъ и подвиженъ. Но баронъ Гансъ имъ рѣшительно ничего не видитъ, и я твердо убѣжденъ, онъ съ перваго момента зналъ, что останется навсегда безъ глаза.

— Онъ герой, — сказала Изея.

Аксель закусилъ губу; онъ дѣлалъ на этотъ разъ глупость за глупостью. Неужели онъ не могъ лучше у потребить свое время, какъ на подобные разсказы хорошенькой женщинѣ, слушавшей его, правда, съ интересомъ… съ излишнимъ даже интересомъ, очень лестнымъ для барона Ганса и весьма мало желательнымъ для самого разскащика?

— Васъ, кажется, удивляетъ мое одушевленіе, — сказала молодая женщина, повидимому, опять угадавшая его мысли. — Я дочь народа, у котораго чествованіе героевъ возведено въ настоящій культъ.

— Вы это такъ говорите, какъ будто не то же самое у насъ. Я полагаю, что моимъ разсказомъ я доказалъ, какъ высоко цѣню добрыя, если угодно, великія качества барона Ганса.

— Это очень счастливо. Я не позволю называться моимъ другомъ тому человѣку, который не считаетъ себя другомъ моего деверя.

— Въ такомъ случаѣ, я имѣю на это право, клянусь въ томъ! Прошу васъ, умоляю дозволить мнѣ называться вашимъ другомъ!

— Съ удовольствіемъ бы согласилась… На чужой сторонѣ такъ дорого дружеское расположеніе! Только сомнѣваюсь я въ искренности вашей дружбы.

— Вы полагаете…

— Вы очень хорошо знаете, что я полагаю.

— Извольте, я, по чести, скажу вамъ всю правду. Я былъ оскорбленъ. Мое искательство не было отклонено; напротивъ, оно было поощряемо… Довольно сказать, я былъ взбѣшенъ и рѣшился требовать удовлетворенія. Вчера я пріѣхалъ съ пріятодями въ Прору съ тѣмъ, чтобы привести это намѣреніе въ исполненіе. Тамъ, въ саду я встрѣтилъ одну особу… О, позвольте не. договаривать… Позвольте не передавать вамъ, что было со мною, когда я вернулся домой, какой день, какую ночь я провелъ, какъ сегодня утромъ я пренебрегъ гнѣвомъ моихъ родителей, которые вышли бы изъ себя, если бы узнали, что я сижу здѣсь, погруженный въ созерцаніе прелестнѣйшей изъ видѣнныхъ мною когда-либо женщинъ, забывши нанесенное мнѣ оскорбленіе, забывши свою месть… ничего въ мірѣ не желая, какъ-только, чтобы эта прелестнѣйшая изъ красавицъ не отвергла моего нѣмаго обожанія, ничего въ мірѣ не опасаясь такъ, какъ ея гнѣва за мою смѣлость.

— А вы именно этого-то и заслуживаете. Но, гдѣ гнѣвъ, тамъ и милость. Я не вскочу съ мѣста и не убѣгу, какъ бы поступили ваши соотечественницы. Только вы ужь позвольте мнѣ немножко посмѣяться.

Она дѣйствительно засмѣялась, и этотъ смѣхъ окончательно озадачилъ молодаго человѣка, — звонкій, серебристый и невинный, какъ смѣхъ ребенка, которому удалась шаловливая затѣя; только къ глазахъ свѣтился нѣжный и страстный огонь, незнакомый дѣтскому взору. Вдругъ она приподнялась немного и сказала:

— Довольно. Я позволяю вамъ быть моимъ другомъ, но дружба требуетъ доказательствъ.

— Какихъ? Говорите, приказывайте… Клянусь вамъ…

— Подождите, случай представится, если мы будемъ имѣть честь видать васъ здѣсь-часто и если вы ради новаго друга не забудете старыхъ друзей, въ особенности моего мужа и молодую дѣвушку, разсчитывавшую встрѣтить въ немъ жениха… и если… Вонъ, смотрите, какъ тамъ сердце сердцу вѣсти подаетъ.

Она вскинула глазами по направленію къ балкону, на которомъ только что появились Герта и Густавъ.

— А-а! Понимаю, — сказалъ Аксель. — Положитесь на меня.

Глава XIX.

Старой Панкъ нужно было переговорить съ Тертой объ обѣдѣ, для котораго былъ уже накрытъ столъ, спросить, останется ли графъ и не спять ли приборы ихъ превосходительствъ, такъ какъ они прислали сказать, что не сойдутъ кушать. Въ сущности же фрау Панкъ, вызывая Гарту, имѣла въ виду совсѣмъ другое. Едва выслушавши приказаніе молодой хозяйки оставить приборы на мѣстахъ, а пока прислать въ садъ какихъ-нибудь закусокъ, экономка залилась слезами и воскликнула:

— Фрейленъ Гертинька, этого я не могу выдержать!

— Что еще такое случилось?

— Ахъ, фрейленъ Гертинька! Эта иностранная персона! Приходитъ она въ кухню готовить себѣ обѣдъ… Съ нами, съ добрыми христіанами, она не можетъ кушать и варитъ себѣ свое басурманское варево… мѣшаетъ кочергою въ печкѣ, того гляди опрокинетъ мой супъ… Я это ее за руку, — говорить, вѣдь, не могу я съ иностранной персоной, — а она какъ кинется на меня съ раскаленными угольными щипцами… при всѣхъ при людяхъ, въ моей собственной кухнѣ!.. Фрейлинъ Гертинька, это, наконецъ, невозможно… мнѣ, на старости лѣтъ! Нѣтъ, я этого не выдержу.

— Я ничѣмъ не могу тутъ помочь, — отвѣтила Герта нетерпѣливо. — Управляйся съ нею, какъ сама знаешь. Не могу же я сказать моей невѣсткѣ: отправьте во свояси вашу иностранную персону, какъ ты ее называешь…

— Это такъ, вѣрно, — возразила фрау Панкъ, рыдая. — По крайней мѣрѣ, хотя бы присмотрѣла она за своею вѣдьмою!.. Не то, если такъ пойдетъ дальніе, — я уже и не знаю, что изъ этого выйдетъ.

— И я не знаю; стало быть, и толковать не о чемъ. Отправляйся лучше къ своему дѣлу, а мнѣ нужно въ садъ.

Фрау Панкъ ушла. Герта остановилась у стола. Настроеніе старой экономки совершенно совпадало съ ея-собственнымъ расположеніемъ духа. Старики не сойдутъ къ обѣду. Бабушка еще утромъ предвидѣла это и сказала ей. Теперь она уже переговорила съ дѣдомъ, сообщила ему новость; онъ, само собою разумѣется, вышелъ изъ себя, какъ и слѣдовало ожидать. Герта могла себѣ представить всю сцену, какъ будто она происходила передъ ея глазами. Бѣдная бабушка! Кто бы могъ думать, что старушка такъ любитъ Ганса, когда она почти не произносила его имени, во всю жизнь не сказала ни слова въ его защиту при обычныхъ выходкахъ дѣда противъ него. Кто бы могъ ожидать, что ее такъ обрадуетъ извѣстіе о его помолвкѣ. Есть же на свѣтѣ душа, которая радуется этому. И отъ нея-то именно она лишена возможности услыхать, прочесть въ ея глазахъ: „Ты хорошо сдѣлала; люби его, отдай ему всю свою душу, все сердце, онъ стоитъ того. Не допускай себя до того, чтобы быть пристыженной женщиною, сидящею тамъ въ саду, знающею его лишь два дня, не сказавшею съ нимъ сотни словъ и умѣющею такъ, горячо хвалить его и цѣнить, тогда какъ ты сидишь молча, точно ребенокъ, и слушаешь старый урокъ, выучить который тебѣ было слишкомъ много времени и изъ котораго ты не знаешь ни слова“.

— Густавъ!

Она только теперь увидала его, случайно взглянувши на дверь. Онъ быстро подошелъ къ ней и усадилъ ее на диванъ.

— Останься еще на минуту! Я знаю, кто тамъ. Ну, и пусть себѣ! Они какъ нельзя лучше обойдутся безъ насъ… А я еще и не видалъ тебя сегодня.!

Онъ крѣпко держалъ ея руку въ своей рукѣ и смотрѣлъ на нее искрящимися глазами. Согрѣтое знойнымъ солнцемъ лицо казалось опять молодымъ и такимъ же красивымъ, какъ въ былое: время. Годовъ разлуки какъ бы не бывало… Точно онъ пріѣхалъ изъ Грюнвальда дня на два. на три поохотиться съ Гансомъ, побродить съ нею рука въ руку по полямъ и лѣсамъ. Счастливое, блаженное время!… Герта опомнилась, но Густавъ уже прочелъ по ея глазамъ все то, что въ этотъ моментъ пронеслось въ ея душѣ.

— Герта, — шепталъ онъ чуть слышно, — не уходи! Не отнимай руки! Видишь, я веду себя какъ слѣдуетъ… не цѣлую твоей руки… не падаю на колѣни, не цѣлую ногъ твоихъ, края твоего платья… А!

Она вырвала руку изъ его рукъ и вскочила съ дивана, сверкая на него широко раскрытыми, гнѣвными глазами.

— Если ты еще разъ… я скажу твоему брату, чтобы онъ выгналъ тебя опять вонъ!

Она не хотѣла сказать этого, но въ сильномъ возбужденіи не подыскала другаго выраженія. Ей жалко стало, когда она увидала, что Густавъ пошатнулся, какъ раненый, и долженъ былъ сдѣлать шагъ назадъ, чтобы не упасть. Но слово было сказано^ она изъ опасенія себя самой не рѣшилась взять его назадъ. Послѣ тяжелой паузы Густавъ заговорилъ медленно и тихо:

— Я прощаю тебѣ! Какъ же ты должна быть несчастна сама, если несчастному, молящему о кусочкѣ хлѣба, бросаешь только камень. Будь покойна, я не повторю моей просьбы; за это время я достаточно притерпѣлся къ жаждѣ любви. Пойдемъ въ садъ съ веселыми и довольными лицами. Повести мнѣ тебя подъ руку? Нѣтъ? Мнѣ казалось, такъ было бы лучше; впрочемъ, какъ хочешь.

Онъ отворилъ балконную дверь и вмѣстѣ съ нею направился черезъ цвѣтникъ къ парочкѣ, сидѣвшей подъ тѣнью буковъ. Аксель, сидѣвшій опять черезъ стулъ отъ Изеи, обернулся и всмотрѣлся въ приближавшагося Густава, какъ человѣкъ, не вполнѣ довѣряющій своимъ глазамъ.

— Неужели онъ? — воскликнулъ Аксель и бросился Густаву на шею.

— Милый Густавъ! Нѣтъ, радъ-то я до чего! Наконецъ-то вернулся, бродяга! Заждались мы тебя… Нѣтъ… радъ-то я… радъ-то до чего! Загорѣлъ, бородка à la Henri IV… Я просто не узналъ тебя сразу.

Густавъ не особенно нѣжно снялъ руки Акселя съ своихъ плечъ и, смѣясь, отвѣтилъ:

— Ахъ, Боже мой! Не полстолѣтія же меня здѣсь не было! А вотъ ты такъ ни чуть не измѣнился, могу тебя завѣрить; каковъ былъ долговязый Аксель, такимъ и остался.

— Позволь, — я сталъ на десять фунтовъ тяжелѣе. — На послѣдней скачкѣ въ Зундинѣ… Но мы увлеклись и забываемъ дамъ! Фрейленъ, угодно вамъ сѣсть?… Madame, vous savez, ce cher Gustave et moi…

— Ну, зафранцузилъ! — воскликнулъ Густавъ. — Мы, слава Богу, на нѣмецкой землѣ; Изея отлично насъ понимаетъ, а чего не понимаетъ, то должна учиться понимать. Гакъ, вѣдь, мое сокровище?

— Сокровище! Это божественно! Честное слово, божественно! — кричалъ Аксель. — Нѣтъ, Густавъ, вправду твоя супруга понимаетъ… Вы понимаете, madame?.. О, я вижу по вашимъ глазамъ, что да! И вы заставили меня, несчастнаго, коверкать французскій языкъ!.. Нѣтъ, это неслыханно, это жестоко!.. Чѣмъ я заслужилъ?

— Очевидно, твоею страстью похвастать французскимъ языкомъ. когда можешь обойтись своимъ собственнымъ. Впрочемъ, собственный, должно быть, совсѣмъ пересохъ у тебя. Размочи-ка.

Густавъ налилъ вина, принесеннаго Вильгельмомъ, и подалъ Акселю полный стаканъ.

— Отъ всей души! За наше товарищество, какъ въ добрые, старые годы! — провозгласилъ Аксель.

— Не пройтись ли намъ, — обратилась Герта къ Изеѣ, — предоставивши имъ свободу предаваться своимъ воспоминаніямъ?

— Ни въ какомъ случаѣ! — воскликнулъ Аксель. — Дамы не должны покидать насъ; это значило бы уничтожить все очарованіе праздника по случаю нашего свиданья съ нимъ. За здоровье дамъ! И онѣ должны съ нами чокнуться!

— Моя жена не пьетъ никакого вина, — сказалъ Густавъ. — А ты, Герта, пила, бывало…

— Благодарю, — отвѣтила Герта. — Немного фруктоваго ликера… Изея, позвольте вамъ?

Изея отрицательно покачала головой и, поразительно подражая голосу Герты, сказала по-нѣмецки: „Благодарю!“, отъ чего Аксель пришелъ въ неописуемый восторгъ и заявилъ, что въ ознаменованіе такого событія, какъ произнесеніе при немъ перваго нѣмецкаго слова супругою его стараго товарища, онъ выпьетъ свой стаканъ до дна. Густавъ чокнулся съ нимъ. Герта сѣла на свое прежнее мѣсто и приняла участіе въ разговорѣ, которымъ мало-по малу овладѣвалъ Густавъ. Онъ не хотѣлъ дать Акселю превзойти себя въ находчивости и умѣньи владѣть собою, избыткомъ веселости думалъ замаскировать внутреннія тревоги. Онъ пустился въ повѣствованіе о томъ, какъ провелъ утро.

— Гансъ поднялъ меня чуть не до свѣту, по крайней мѣрѣ, такъ мнѣ показалась, хотя, быть можетъ, солнце уже часа два припекало землю… Поднялъ, не давши опомниться, водворилъ въ сѣдло и началъ мыкать по полямъ и лугамъ Стараго и Новаго-Пропица… т.-е.. собственно, не мыкать, это бы еще ничего, короче бы было; нѣтъ, таскалъ шагъ за шагомъ до того, что съ тоски и отчаянія наши несчастныя лошаденки уши повѣсили. А милѣйшій Гансъ съ усердіемъ, достойнымъ лучшей участи, поочереди отрекомендовывалъ мнѣ то участокъ, бывшій съ незапамятныхъ временъ пустыремъ и превращенный имъ въ поле пшеницы, то ржаное поле на мѣстѣ болота, въ которомъ мы охотились по бекасамъ. Можешь себѣ представить, Аксель, въ какой восторгъ все это меня приводило, при моей необычайной и исконной любви къ хозяйству. Но мой восторгъ перешелъ всякою мѣру, когда въ одномъ четырехполѣнномъ, широкоплечемъ маломъ, ѣхавшимъ съ возомъ сѣна, я узналъ меньшаго сына прикащика Штута, конфирмированнаго три года тому назадъ и бывшаго тогда настоящею жердью… вродѣ тебя, Аксель! Потомъ, увы, я несказанно осрамился; мнѣ предложено было изъ шестидесяти или осмидесяти штукъ рогатаго скота узнать корову, интересовавшую меня сбоями необыкновенными рогами, когда она была еще телушкою; съ тѣхъ поръ она успѣла не только вырости, но и получить первую премію на выставкѣ; а я, несмотря на все это, — стыжусь признаться, — не узналъ ее. Такой позоръ роднаго брата крайне огорчилъ добряка Ганса и онъ всячески старался найти мнѣ оправданіе въ томъ, что я слишкомъ много видѣлъ всякой иностранной скотины, которая, какъ ему извѣстно изъ описаній и картинокъ, во многомъ разнится отъ его голштинскихъ коровъ, notabene, скрещенныхъ съ ольденбургскою породою. Чтобы утѣшить его, я согласился съ этимъ и позволилъ себѣ осторожно замѣтить, что ослабленіе моей проницательности можетъ происходить отчасти отъ того, что у меня со вчерашняго дня маковой росинки во рту не было. Къ такому заявленію онъ отнесся съ свойственнымъ ему человѣколюбіемъ и, хотя самъ, навѣрное, не чувствовалъ ни малѣйшей потребности ни въ какихъ росинкахъ, все-таки, милостиво согласился заѣхать позавтракать въ Ново-Проницъ. Къ счастью, мы были близко отъ дома, заѣхали и позавтракали… И какъ позавтракали! Знаешь, Терта, тебѣ бы слѣдовало очень серьезно переговорить съ фрау Рикманъ и внушить ей, что нельзя же варить яйца по десяти минутъ; такими хорошо слоновъ стрѣлять, а не угощать цивилизованныхъ европейцевъ… Ржаной хлѣбъ тоже можетъ оказаться не всякому европейцу но вкусу. О маслѣ и о ветчинѣ я умалчиваю; ихъ критиковать мнѣ воспрещаетъ уваженіе, съ которымъ мы обязаны относиться къ старости. И при этомъ добродушное лицо Ганса, его: „Ну, Густавъ, что, по вкусу тебѣ? Налягъ еще, у фрау Рикманъ найдется! Какого ты мнѣнія на счетъ стаканчика Рихтенбергера?“ — Аксель! Помнишь зеленоватую чортову бурду, что солдатамъ давали пить, когда они замерзали на часахъ?… Такъ вотъ засѣдаемъ мы за нашимъ лукулловскимъ завтракомъ… а стараюсь принять внутрь второй стаканъ Рихтенбергера. Вдругъ подъѣзжаетъ экипажъ и Гансъ преспокойно объявляетъ: „Это князь пріѣхалъ“. — Кто? — „Князь обѣщалъ пріѣхать сегодня утромъ, да я было совсѣмъ забылъ“. — Онъ всталъ и отшагалъ вонь изъ комнаты навстрѣчу гостю. Едва я выкарабкался съ просиженнаго кожанаго дивана, — чуть не опрокинулъ ходуномъ ходящій столъ съ завтракомъ и съ Рихтенбергеромь, — какъ отворилась дверь и вошелъ князь, привѣтливо протягивая мнѣ обѣ руки; а Гансъ идетъ за нимъ и тихонько руки потираетъ, — несомнѣнный признакъ, что очень доволенъ. Я, съ своей стороны, тоже не имѣлъ никакого повода быть недовольнымъ княземъ. Очень милъ и любезенъ, спросилъ о тебѣ, милая Изея, о томъ, мальчикъ у насъ или дѣвочка, очень интересовался моею ольденбургскою миссіей, много распрашивалъ про короля Людвига и про нашего юнаго короля Оттона… Словомъ, былъ такъ обворожителенъ, что я воспользовался первымъ удобнымъ случаемъ, т.-е. первою паузою, чтобы распрощаться съ этими господами до радостнаго свиданія, такъ какъ имъ нужно толковать о дѣлахъ. Не смѣю похвалиться тѣмъ, чтобы меня удерживали; нѣтъ, совсѣмъ даже не удерживали, но я не могъ заподозрить въ томъ ничего для себя оскорбительнаго, — князь передъ тѣмъ сказалъ, что, какъ только ему позволитъ время, то онъ пріѣдетъ сюда, чтобы имѣть удовольствіе поговорить со мною и познакомиться съ тобою, милая Изея, и справиться о здоровья нашихъ старичковъ, о которыхъ онъ слышалъ, — notabene, не отъ меня, — будто со времени бала у васъ, Аксель, они не выходятъ изъ своихъ комнатъ. И такъ, я всепочтительнѣйше откланялся и унесъ ноги въ ту минуту, какъ Гансъ преподносилъ его свѣтлости стаканъ своего Рихтенбергера, — да не сократитъ онъ дней стараго князя!… И вотъ я здѣсь, прошу дамъ не поставить мнѣ въ вину, что я такъ усердно прикладываюсь къ вину… За утро и такъ настрадался, что налью даже тебѣ, Аксель, не спрашивая, страдалъ ты или нѣтъ…

Болтовня Густава надрывала сердце Герты; она очень хорошо видѣла и знала, сколько дѣланнаго было въ этомъ смѣхѣ, въ этой игрѣ словами и чувствами. Если бы все это дѣланное было еще лучше разыграно, если бы онъ проявилъ еще большую силу воли надъ собою, самообладанія, то и тогда… о, тогда было бы тѣмъ хуже! Боже мой, ея ли вина, что вся эта сила, всѣ способности не находятъ другаго примѣненія, какъ на подобную жалкую игру жалкихъ комедій? Онъ самъ желалъ этого; онъ самъ вызвалъ безобразную сцену въ столовой, осмѣлившись говорить ей о любви… ей, невѣстѣ роднаго брата! Ей что за дѣло до какой-то жажды любви, которая его мучаетъ!

Герта взглянула украдкой на Изею, и тутъ только, какъ ей показалось, нашла разгадку словъ, полныхъ сердечной муки: откинувшаяся на спинку стула, красавица съ невозмутимымъ, безучастнымъ лицомъ, съ полузакрытыми глазами, равнодушно блуждающими гдѣ-то въ пространствѣ, показалась ей отвратительною. Очень возможно, что она не все поняла изъ быстрой рѣчи Густава, допуская даже, что только половину… все-таки, вѣдь, это же ея мужъ, котораго она не видала цѣлое утро. Неужели такъ встрѣчаютъ любимаго человѣка? Не улыбнулась даже, тогда какъ для другихъ находятся такія очаровательныя улыбки. Хотя бы слово, хотя бы взглядъ, хотя бы признакъ чувства! Покой невозмутимый очаровательной головки, откинутой на мягкую спинку стула. Жажда любви! Опорожненный кубокъ., вылитый за окно въ тотъ моментъ, какъ они опять свидѣлись… А какъ любили! Господи Боже! И это только второй день… что ждетъ завтра; черезъ часъ, быть можетъ?

Герта не въ силахъ была долѣе выносить эти муки; она уже готова была встать и уйдти подъ какимъ бы то ни было предлогомъ, когда увидѣла приближающуюся Зою съ ребенкомъ на рукахъ. Замѣтивши чужихъ, старуха хотѣла свернуть на боковую дорожку; нѣсколько словъ, сказанныхъ Густавомъ по-гречески, заставили ее подойти. Всѣ встали; Изея прикрыла вуалыа блѣдное личико ребенка, начавшаго плакать при видѣ незнакомыхъ людей. Крикъ дитяти раздражалъ Густава; Изея отошла съ нянькой въ буковую аллею, сѣла не вдалекѣ на скамью и стала кормить ребенка. Герта сказала, что пойдетъ нарвать цвѣтовъ къ обѣденному столу, и принялась за составленіе букетовъ изъ клумбъ передъ балкономъ. Мужчины присѣли опять къ столику съ виномъ, — Аксель въ полъ-оборота по направленію аллеи. Густавъ — такъ, что могъ слѣдить за каждымъ движеніемъ Герты.

— Невеселый видъ у тебя, старый товарищъ, — сказалъ Аксель, хлопая Густава по колѣнкѣ.

— Стало быть, имѣются къ тому достаточно важныя основанія. — отвѣтилъ Густавъ, провелъ рукою по лбу и отпилъ большой глотокъ вина.

— Казалось бы, старина, что, имѣя такую жену… Не желая дѣлать комплементовъ, долженъ сознаться, что никогда ничего подобнаго не встрѣчалъ. Я просто пораженъ, и ней будутъ поражены не меньше. И попріятельски, между нами, — богата? Да?

— Была или, вѣрнѣе, будетъ со временемъ. Всѣ имѣнія… все состояніе, все рѣшительно конфисковано. Вѣдь, она дочь князя Колокотрини, знаменитаго героя Греціи, котораго временное правительство распорядилось посадить въ прошломъ году въ тюрьму… ты, вѣроятно, слышалъ».

— Понятія не имѣю! То-есть, конечно, до извѣстной степени… Про эти греческія дѣла приходилось читать, ну, про князя… Какъ ты его назвалъ? Настоящій князь?

— Болѣе настоящихъ не бываетъ… Можетъ вывести въ поле пять-десять тысячъ человѣкъ; вотъ потому-то… Ну, да я разскажу это тебѣ какъ-нибудь въ другой разъ…

Густавъ проговорилъ это недовольнымъ тономъ, наполовину разсчитаннымъ, на половину натуральнымъ. Онъ такъ былъ увлеченъ снова возгорѣвшеюся любовью къ Гертѣ, что сталъ почти равнодушенъ ко всѣмъ остальнымъ интересамъ, ради которыхъ сочинилъ свою греческую сказку. На князя Прора она возъимѣла уже надлежащее дѣйствіе, слѣдовательно, половина дѣла обезпечена, и все же забавно было наблюдать за ея дѣйствіемъ на Акселя, смотрѣвшаго на Густава широко-раскрытыми глазами.

— Вчера вы этого никакъ не предполагали, — продолжалъ Густавъ, — когда при васъ нагружали на подводу багажъ изгнанниковъ? Гансъ намекалъ мнѣ кое на что: Цыганскій скарбъ? Да?

Аксель замѣтно сконфузился. Выраженіе это было дѣйствительно не разъ употреблено имъ и его пріятелями. Въ немъ еще ранѣе зародилось уже сомнѣніе въ вѣрности его перваго предположенія, что красавица, за которою онъ, не стѣсняясь, началъ ухаживать въ саду, «изъ легкихъ», что подцѣпилъ ее Густавъ гдѣ-нибудь на дорогѣ и что не трудно ее и отбить у пріятеля; но этого онъ никакъ не ожидалъ! Теперь понятнымъ становился и ея превосходный французскій говоръ, и изящество всей ея особы, и высокомѣрное кокетство… Дочь князя, слѣдовательно, принцесса, и доблестному рыцарю не такъ-то просто будетъ одержать побѣду, но тѣмъ славнѣе будетъ такая побѣда.

— Я просилъ бы не смѣшивать меня съ другими, — сказалъ Аксель. — Я же самъ говорилъ имъ вчера очень положительно, хотя никакъ не предполагалъ… То-есть я разсуждалъ такъ, что человѣкъ, какъ ты, не можетъ… но я, все-таки, не рѣшился бы явиться сюда сегодня… У меня былъ къ тому другой поводъ, очень основательный. Можно говорить прямо?

— Не вижу къ тому препятствій, — отвѣтилъ Густавъ.

— Такъ вотъ, — продолжалъ Аксель, — я не знаю, насколько тебѣ извѣстны мои отношенія къ фрейленъ Гертѣ, въ особенности какъ они сложились въ послѣднее время.

— Полагаю, что я достаточно au courant.

— Тѣмъ лучше. Я уже говорилъ по этому поводу съ твоею супругою, внушающею мнѣ большое довѣріе, разсчитывалъ отчасти на то, что она передастъ нашъ разговоръ тебѣ. Я такого мнѣнія: случившагося не передѣлать; мы же съ тобою были всегда добрыми пріятелями. Должны ли мы изъ-за этого разойтись? Или даже ребра переломать другъ другу? Или же мнѣ слѣдуетъ накинуться на твоего брата, въ концѣ-концовъ, ровно ни въ чемъ неповиннаго?…

— То-есть: это въ какомъ ще смыслѣ?

— Ты не разсердишься?

— Даю въ томъ честное слово.

— Такъ я и говорю, нашъ добрякъ Гансъ помолвленъ съ фрейленъ Гертой потому только… ну, что тамъ растолковывать, — потому, что она этого хотѣла, потому что третьяго дня вечеромъ немножко потеряла голову, отпустивши стариковъ однихъ… Она просто подумала: пропустила одного, такъ выйду за другаго.

— Приношу благодарность отъ имени моей кузины. Стало быть, ты полагаешь, если я правильно понялъ, что теперь совершенно отъ тебя зависитъ возстановить status quo ante и желаешь, чтобы я помогалъ?

— Боже мой, если ты такъ принимаешь… и, притомъ, въ такомъ рѣзкомъ тонѣ… Увѣряю тебя честью, я даже и не думалъ, я слишкомъ гордъ для этого. И если она можетъ быть счастлива съ твоимъ братомъ, что мнѣ представляется нѣсколько сомнительнымъ…

— Мнѣ тоже.

— И тебѣ? Тебѣ почему?

— Надо полагать на тѣхъ же основаніяхъ, на какихъ и тебѣ, — Возразилъ Густавъ, стараясь громкимъ смѣхомъ скрыть злость на то, что выдалъ себя.

— Стало быть, я правъ? — сказалъ Аксель. — Ея поступокъ, выражаясь мягко, нѣсколько удивителенъ. Очень хорошенькая дѣвушка… она, все-таки, была и есть очень хорошенькая, несмотря на то, что твоя жена еще лучше… и вдругъ! Ты помнишь, Густавъ, какъ мы его прозвали: Филиномъ? Согласись, потѣшно немножко.

— Такъ ты серьезно отказываешься отъ всякихъ видовъ на нее?

— Конечно, — воскликнулъ Аксель. — Ты такъ говоришь, какъ будто не желалъ бы этого.

— Какъ бы ни было, могу завѣрить въ одномъ, — если Герта непремѣнно хочетъ выдти замужъ, за что я отнюдь не могу ее осудить, — то я не знаю человѣка, за котораго бы я ее съ большимъ удовольствіемъ выдалъ, чѣмъ за тебя. Но, понимаешь, все-таки, братъ… Этого нельзя передать словами, надо чувствовать. Глупо это, дико… можетъ быть. Но это такъ. Просто иногда тошно становится!

Густавъ вылилъ остатокъ вина изъ бутылки и выпилъ залпомъ. Аксель задумался.

— Такъ ты, вправду, думаешь… если бы не думалъ, такъ изъ-за чего бы… — говорилъ Аксель. — Ладно, давай сдѣлаемъ уговоръ. Я съ полною осторожностью, обусловливаемою положеніемъ дѣла, начну опять ухаживать за Тертой. Съ моими стариками выйдетъ у меня цѣлая исторія; это уже мое дѣло. Главное теперь въ томъ, чтобы мнѣ стать здѣсь опять на твердой ногѣ. Объ этомъ позаботься ты. По старой дружбѣ, мы опять должны быть постоянно вмѣстѣ. Понимаешь? А чтобы мнѣ имѣть легкій доступъ къ дамамъ, въ томъ случаѣ, если неудобнымъ окажется тотчасъ же начать ухаживать за фрейленъ Гертой…

— Ты станешь ухаживать за моею женою. Это само собою разумѣется.

— А ревновать не станешь?

— Вотъ выдумалъ!

— Такъ рѣшено?

— Рѣшено!

Они пожали другъ другу руки, но тотчасъ же опустили ихъ. Изъ боковой аллеи, ведущей къ воротамъ парка, показались князь Прора и Гансъ и направлялись къ нимъ черезъ цвѣтникъ. Густавъ и Аксель вскочили съ своихъ мѣстъ и поспѣшили имъ навстрѣчу.

Глава XX.

— А, любезный графъ, и вы здѣсь? — сказалъ князь, подавая руку Акселю и еще разъ здороваясь кивкомъ съ Густавомъ. — Очень радъ, сердечно радъ. Жаль, что не зналъ этого часъ тому назадъ, когда былъ въ Грибеницѣ, гдѣ нашелъ вашихъ родителей въ довольно воинственномъ настроеніи, тогда какъ вы тутъ благодушествуете и покуриваете трубку мира съ вашимъ старымъ другомъ. Отлично! Молодцомъ!

Онъ еще разъ пожалъ руку низко поклонившемуся молодому человѣку и обратился къ Гансу и Густаву:

— Теперь, господа, прошу представить меня вашимъ дамамъ. А, вотъ и онѣ!

Увидавши князя и Ганса, Герта хотѣла было скрыться, но ее задержала Изея, подошедшая къ ней съ вопросомъ, кто этотъ незнакомый господинъ.

— Князь Прора, — отвѣтила Герта.

Изея хотѣла въ свою очередь ускользнуть въ домъ; на этотъ разъ Герта задержала ее. По всей вѣроятности, ихъ уже замѣтили, и неловко было бы заставить князя ждать. Герта взяла Изею за руку и, несмотря на нѣкоторое сопротивленіе, повела къ мужчинамъ, рѣшившись лучше тотчасъ же выдержать неизбѣжныя представленія и поздравленія, которымъ ей предстояло подвергаться на каждомъ шагу. Густавъ поспѣшилъ имъ на встрѣчу, взялъ жену подъ руку и, опередивши Герту; подвелъ Изею къ князю. Герта предвидѣла это, какъ равно и то, что Гансъ будетъ скромненько стоять въ сторонкѣ, ожидая своей очереди. Онъ всю жизнь и вездѣ стоялъ въ сторонкѣ! Приходилось привыкать къ тому же и ей!

Князь былъ пораженъ необыкновенною красотою чужеземки, подошедшей къ нему съ опущенными глазами и вдругъ поднявшей на него свой чудный, какъ бы просящій, дѣтски — плутовской взоръ. Къ замѣтнымъ усиліемъ преодолѣвая волненіе, удалось князю овладѣть собою и сохранить положеніе, приличествующее обстоятельствамъ. На представленіе Густава онъ отвѣтилъ съ нѣкоторою торжественностью, привѣтствуя дочь знаменитаго героя, такъ много послужившаго Греціи. Какъ онъ лично, такъ и все дворянство острова за честь и удовольствіе себѣ поставятъ сдѣлать все возможное для того, чтобы она въ новомъ отечествѣ нашла утѣшеніе въ разлукѣ съ родиною и близкими. Но онъ надѣется, что разлука продлится не долго и будетъ сокращена удачнымъ исходомъ дѣла, порученнаго ея мужу. Князь закончилъ тѣмъ, что поднесъ къ губамъ ея руку, которую держалъ концами пальцевъ въ продолженіе своей короткой рѣчи, и затѣмъ поцѣловалъ еще разъ, когда Изея подала ему пышную красную розу, мимоходомъ сорванную ею въ цвѣтникѣ. Онъ вложилъ цвѣтокъ въ петлицу и низко поклонился.

Пока все это происходило, Герта подошла къ Гансу и взяла его подъ руку. Мои въ эту минуту взглядъ ея жениха оставался какъ бы прикованнымъ къ красавицѣ невѣсткѣ, точно все дѣло было лишь въ ней и въ томъ, какой пріемъ она встрѣтить у глубоко уважаемаго имъ князя. Не могло вознаградить ее за это пожатіе, съ которымъ онъ принялъ ея руку, и еще менѣе привѣтствіе князя, показавшееся ей до странности холоднымъ и натянутымъ, сравнительно съ тѣмъ, какъ онъ обошелся съ Изеей. Князь съ своей стороны гоже замѣтилъ, какъ она измѣнилась въ лицѣ. Онъ дѣйствительно имѣлъ въ виду немножко наказать ее, по справедливости бывшую всеобщею любимицею общества, за ея поступокъ, казавшійся неодобрительнымъ въ его глазахъ и въ глазахъ этого общества. Но урокъ вышелъ слишкомъ рѣзокъ. Между тѣмъ, раздражать эту своенравную, избалованную дѣвушку значило разрушить послѣдній остатокъ надежды на счастье Ганса, за котораго она рѣшилась выдти замужъ, очевидно, въ припадкѣ ревности. Князь искренно жалѣлъ Ганса и видѣлъ, что зашелъ далеко. Необходимо было поправить дѣло. Но этого мало; онъ рѣшился во что бы ни стало сегодня же уладить всѣ семейныя неудовольствія и въ особенности утишить гнѣвъ стариковъ. Князь считалъ себя обязаннымъ сдѣлать это для честнаго Ганса. А ради такого блестящаго пріобрѣтенія, какъ дочь греческаго владѣтельнаго князя, можно было нѣсколько отступить отъ ригористической строгости.

— У меня есть къ вамъ просьба, господа, — сказалъ князь, прерывая общій разговоръ. — Побудьте здѣсь въ паркѣ и подождите меня; я надѣюсь задержать васъ не долго. Вы тоже, любезный графъ, побудьте здѣсь. Не провожайте меня, Гансъ, я уже пятьдесятъ лѣтъ знаю всѣ ходы и выходы въ вашемъ домѣ. И такъ, господа, до свиданія!

Онъ прошелъ въ домъ, поднялся по лѣстницѣ во второй этажъ и постучался въ дверь одной изъ комнатъ, рядомъ съ большой залой.

— Entrez! — отвѣтилъ голосъ изнутри.

Князь отворилъ дверь и вошелъ. Камергеръ, лежавшій на диванѣ и читавшій книгу, поспѣшивъ встать и встрѣтить, гостя.

— Молодому человѣку должна быть во всемъ удача, — сказалъ князь, — и искалъ васъ, excellence, и мнѣ удалось васъ найти; не достаетъ одного, чтобы я нашелъ васъ такимъ, какимъ желалъ найти.

— Какимъ же вашей свѣтлости желательно бы было меня найти? — возразилъ камергеръ, смутившись.

Князь сѣлъ рядомъ съ нимъ на диванъ и взялъ въ руки книгу, только что сунутую хозяиномъ подъ подушку и случайно выскользнувшую изъ-подъ нея. Камергеръ имѣлъ нѣкоторое основаніе думать, что строго нравственный гость не раздѣляетъ его вкуса къ чтенію «Liaisons dangereuses», съ помѣтками на поляхъ противъ наиболѣе пикантныхъ мѣстъ.

— Во-первыхъ, желалъ бы видѣть васъ настолько здоровымъ и бодрымъ, — продолжалъ князь; — насколько намъ, старикамъ, позволяютъ наши годы, особливо же послѣ сильныхъ волненій. На счетъ этого перваго пункта я спокоенъ: вы кажетесь и бодрымъ, и здоровымъ, даже съ каждымъ днемъ молодѣете… Я чуть не сказалъ: послѣ каждаго волненія. Я тоже былъ не мало взволнованъ, но нисколько не помолодѣлъ отъ того, хотя затронутъ, такъ сказать, лишь во второй линіи… правда, первымъ во второй линіи. Смѣю быть увѣреннымъ и увѣрять, что никого не трогаютъ такъ близко, какъ меня, всѣ крупныя событія, случающіяся въ нашемъ округѣ. Надѣюсь, excellence, что выговаривая себѣ такое право, я не встрѣчу возраженія съ вашей стороны?

— Конечно, конечно… совсѣмъ напротивъ даже, — пробормоталъ камергеръ, не спуская глазъ съ книги, которую князь продолжалъ держать въ рукахъ и внимательно разсматривалъ, точно оцѣнивая достоинство переплета. — Я всегда держался такого мнѣнія, что noblesse oblige!

— Вотъ это-то самое я и хотѣлъ сказать, — возразилъ князь съ едва замѣтнымъ оттѣнкомъ ироніи. — И такъ, я съ облегченнымъ сердцемъ перехожу прямо къ дѣлу. Какъ прирожденному посреднику во всѣхъ неудовольствіяхъ, возникающихъ въ нѣдрахъ семьи или между двумя разными семействами, вы позволите мнѣ предложить мои добрыя услуги.

— Вы меня этимъ безгранично обяжете, — отвѣтилъ камергеръ, ломая себѣ голову надъ тѣмъ, какъ бы половчѣе и незамѣтнѣе отобрать и спрятать предательскую книжку. Такая попытка могла легко не удаться и сдѣлать катастрофу неизбѣжною. Онъ разсѣянно продолжалъ:

— Только я опасаюсь, ваша свѣтлость, что одинъ, при всемъ моемъ желаніи…

— На первый разъ мы удовольствуемся этимъ, — перебилъ его князь. — Несмотря на нѣкоторые признаки противнаго, я никогда не сомнѣвался въ вашемъ добромъ желаніи, такъ какъ, говоря между нами, скажите, къ чему бы привела ваша оппозиція? Гансъ глава семьи; онъ опекунъ фрейленъ Герты, даже назначенъ судомъ попечителемъ надъ вами самими. Все, что уцѣлѣло отъ проницкаго состоянія, принадлежитъ сполна ему; а тѣмъ, что это уцѣлѣло, всѣ члены семьи обязаны его заботамъ и его бережливости. Я не стану, конечно, трогать старыхъ ранъ, excellence, тѣмъ болѣе не стану, что, какъ слышалъ вчера въ Грибеницѣ, вновь нанесенныя, требуютъ исцѣленія; а отъ Ганса слышалъ, что исцѣленіе послѣдуетъ сегодня же, такъ что вы сполна будете освобождены отъ обязательствъ графу, особенно тягостныхъ для васъ въ настоящую минуту. Далѣе, до тѣхъ поръ, когда Густавъ составитъ себѣ какое нибудь положеніе въ свѣтѣ, онъ зависитъ отъ старшаго брата, и насколько я вижу, еще долго будетъ нуждаться въ его великодушной помощи. Хорошо ли, дурно ли это, по вкусу, или не по вкусу кому-нибудь такое положеніе, — оно таково, и измѣнить его невозможно. И вдругъ, вопреки всеобщему ожиданію, и моему въ томъ числѣ, Гансъ измѣнилъ своей обычной положительности и выразилъ, повидимому, очень давнишнюю склонность къ своей прекрасной кузинѣ. Этимъ создалось совершенно новое положеніе; но онъ, все-таки, былъ и остается господиномъ этого положенія. Протестовать противъ этого съ нѣкоторымъ правомъ могъ бы только одинъ человѣкъ, Аксель Грибенъ; но его я сейчасъ только что оставилъ въ саду въ самой дружеской бесѣдѣ со всѣми членами вашего семейства, исключая насъ самихъ и вашей супруги. Вотъ тутъ-то я и перехожу къ моей просьбѣ, исполнить которую вы уже до нѣкоторой степени выразили желаніе: если бы теперь же вы появились въ кругу вашего семейства и вашимъ появленіемъ санкціонировали бы все случившееся, чего въ сущности нѣтъ никакихъ средствъ ни измѣнить, ни передѣлать, — тогда я имѣлъ бы право сказать, что не даромъ пріѣзжалъ сюда, не даромъ былъ часъ тому назадъ въ Грибеницѣ, и могъ бы благодарить Бога за то, что еще разъ мнѣ посчастливилось внести миръ, единодушіе и согласіе, безусловно намъ необходимыя для поддержанія высокаго, родоваго значенія дворянства въ средѣ другихъ сословій.

Послѣднія слова князь проговорилъ особенно возбужденнымъ тономъ. Возбужденность эту камергеръ объяснилъ себѣ послѣдними, прискорбными для князя извѣстіями, полученными изъ Парижа, о разгульной жизни его единственнаго сына, служившаго при здѣшнемъ посольствѣ. Не доставало только, чтобы въ этомъ плачевномъ настроеніи князь открылъ находившуюся въ его рукахъ книгу и прочелъ текстъ, приличествующій обстоятельству. Но онъ не замѣтилъ даже отсутствія отвѣта со стороны своего собесѣдника и продолжалъ съ еще большимъ волненіемъ:

— Повѣрьте мнѣ, любезный другъ, случаются въ семействахъ еще болѣе прискорбныя вещи, чѣмъ обманутое ожиданіе блестящей партіи, подготовленной нами для небогатой родственницы, или чѣмъ возвращеніе изъ чужихъ краевъ внука, женившагося на дѣвушкѣ безъ средствъ въ настоящемъ и, на мой взглядъ, по крайней мѣрѣ, не имѣющей надежды когда-либо въ будущемъ на возвратъ ограбленнаго состоянія; но все же эта дѣвушка не только равная ему по происхожденію, а неизмѣримо выше его. Бываютъ случаи… да, случаи, передъ которыми невольно содрогаешься… бываютъ такія liaisons, и наша нынѣшняя молодежь, къ сожалѣнію, такъ склонна къ этимъ… liaisons…

— Не пойти ли намъ, ваша свѣтлость? — сказалъ камергеръ, приподнимаясь съ мѣста и пытаясь взять книгу изъ рукъ князя, какъ бы изъ желанія освободить его отъ обременительнаго предмета. Но гость упорно и крѣпко держалъ книгу и продолжалъ:

— Liaisons dangereuses, какъ они изображены въ этой отвратительной книженкѣ, которую слѣдовало бы сжечь рукою палача, чтобы она не марала ничьихъ рукъ и не грязнила душъ… Бываютъ…

— Извините, ваша Свѣтлость, если я осмѣлюсь еще разъ перервать вашу рѣчь. Я бы желалъ предварительно съ женою…

— Вы правы. Но еще одно слово: все ли извѣстно вамъ о Густавѣ?…

— Все, все извѣстно. Вчера Густавъ передалъ намъ въ пространномъ письмѣ…

— Превосходно. Слѣдовательно, вамъ извѣстно о секретномъ порученіи его баварскаго величества къ ольденбургскому двору… нѣтъ? Въ такомъ случаѣ, я не имѣю права говорить объ этомъ; но я убѣжденъ, что Густаву очень не лишнее будетъ, при первыхъ шагахъ на скользкомъ дипломатическомъ поприщѣ, воспользоваться указаніями стараго, умудреннаго опытомъ мастера этого дѣла. Замѣчу еще, что сердце знатока и цѣнителя женской красоты тоже не можетъ оставаться равнодушнымъ; но, не желая ослаблять впечатлѣнія, я умолкаю и предлагаю сперва отправиться къ вашей супругѣ.

Князь быстро всталъ съ дивана. Книга выскользнула изъ его рукъ и упала на полъ. Гость и хозяинъ одновременно нагнулись поднять ее и такъ стукнулись головами, что парикъ камергера свернулся на сторону.

— Mille pardon, monseigneur, ce livre détestable!… — Камергеръ швырнулъ книгу въ уголъ.

Князь разсмѣялся.

— О юношеская живость! Бѣдная книга! Она, все-таки, сослужила мнѣ службу- надо вамъ сказать, для того, чтобы рѣчь моя вышла убѣдительною, мнѣ непремѣнно нужно вертѣть что-нибудь въ рукахъ. Гдѣ мы найдемъ вашу супругу?

— Я оставилъ ее въ залѣ.

— Такъ пройдемте туда.

Они прошли черезъ смежную комнату и, отворивши дверь залы, увидали старушку на томъ же мѣстѣ, гдѣ ее оставилъ камергеръ. По сложеннымъ на колѣняхъ рукамъ, по опущенной и немного склоненной на бокъ головѣ, легко было догадаться, что она крѣпко уснула. Князь, вошедшій первымъ, приложилъ палецъ къ губамъ, къ величайшему удивленію камергера, вытолкнулъ его изъ комнаты, осторожно вышелъ самъ и затворилъ дверь.

— Мнѣ пришла въ голову мысль, восхитительная мысль! — проговорилъ онъ шепотомъ. — Вы поможете привести ее въ исполненіе. Прошу, подождите меня здѣсь. Я вернусь черезъ пять минутъ; вы же пока не двигайтесь съ мѣста… ни на шагъ, ни на шагъ!

Князь вышелъ въ дверь, ведущую въ корридоръ. До камергера долетѣлъ звукъ быстро удаляющихся, осторожныхъ шаговъ: наступила поющая тишина, и вотъ онъ стоялъ тутъ одинъ, не смѣя шевельнуться, когда въ душѣ поднималась цѣлая буря злобы, въ груди спиралось дыханье отъ готовыхъ разразиться проклятій. Какъ школьникъ, какъ мальчишка, поставленный въ уголъ, одураченъ, проведенъ, — онъ, дипломатъ, ведшій переговоры съ великимъ королемъ, ровня и пріятель Талейрана, — и кѣмъ одураченъ? Какимъ-то мелкотравчатымъ князькомъ, предводителемъ двухъ десятковъ мелкихъ дворянъ, не добравшимся выше положенія маршала провинціальнаго сеймика и притомъ говорящимъ по-французски comme une vache espagnolle! Что онъ вынужденъ выслушивать, безнаказанно дозволять говорить себѣ! Зависимость… попечитель… незаплаченные карточные долги, даже графу Грибену по роспискѣ, которую обѣщано уничтожить какъ только состоится помолвка Акселя съ этою несносною дѣвчонкою. О, черти! Съ негодяемъ Густавомъ можно бы еще помириться, хотя бы ради его прелестной жонки. Но быть принужденнымъ одобрять подлыя штуки, позорныя продѣлки низкаго скряги, отпускающаго ему жалкій паекъ, копѣечками отщитывающаго ему карманныя деньги… Проклятіе! Не смѣть даже поставить свои условія, поторговаться, быть связаннымъ но рукамъ и по ногамъ… и все изъ-за какого-то ребячества, изъ-за сумасброднаго, необъяснимаго страха быть пойманнымъ старымъ ханжею за чтеніемъ книги, столько разъ услаждавшей его въ часы невзгодъ среди общества здѣшнихъ пентюховъ! Нѣтъ, онъ не приметъ участія въ сантиментальной комедіи, затѣянной провинціальнымъ нашею, Чтобы разыграть въ ней первую роль… на его же счетъ! Ахъ, чортъ ихъ возьму! Онъ, дипломатъ, въ роли благороднаго и одураченнаго отца, на посмѣшище всему обществу… Вотъ идутъ уже.

Послышались шаги на лѣстницѣ, въ корридорѣ. Камергеръ едва успѣлъ перестроить озлобленное лицо на любезно-благодушный ладъ, поправить жабо и манжеты и отойти отъ двери на середину комнаты, чтобы встрѣтить входящихъ съ надлежащимъ сознаніемъ собственнаго достоинства, съ видомъ, ясно говорящимъ, что, несмотря на полное право, быть разгнѣваннымъ, онъ всѣхъ прощаетъ по врожденному добросердечію.

Дверь изъ корридора отворилась, въ нее выглянулъ князь и спѣшно заговорилъ:

— Идите, идите скорѣе… не сюда, а въ ту дверь… на пальчикахъ, пожалуйста, на пальчикахъ и станьте за кресломъ вашей супруги; только постарайтесь не разбудить ее. по крайней мѣрѣ, до нашего прихода въ залу. Всѣ ждутъ тамъ у двери, и Аксель Грибенъ присоединился къ намъ, и даже прелестный ребенокъ участвуетъ въ процессіи. Смотрите же, надо все обдѣлать какъ можно лучше. Мы будемъ слѣдить за вашими движеніями и выжидать надлежащаго момента. Дверь притворена не плотно.

— Charmanl! Délicieux! — бормоталъ камергеръ. — Вотъ обрадуется-то наша добрая старушка!…

На пальчикахъ, — онъ не разучился еще ходить на пальчикахъ, — чуть не вскрикивая отъ нестерпимой боли въ колѣнкѣ, пробирался онъ черезъ всю залу къ окну и внутренно посылалъ ко всѣмъ чертямъ князя, заставившаго его играть эту срамную роль, и всѣхъ, стоящихъ тамъ за дверью и навѣрное потѣшающихся теперь надъ нимъ.

— Милая, проснись! Посмотри, кто пришелъ тебя привѣтствовать?

Старушка открыла глаза. Что это? На яву, во снѣ?… Она провела рукою по глазамъ и опять взглянула. Передъ нею была все та же картина. Князь Прора подъ руку съ юною красавицею, женою Густава, которую она видѣла въ окно; самъ камергеръ только что стоявшій за. ея стуломъ, взялъ подъ руку Герту; оба брата рука въ руку; прелестное дитя на рукахъ странной старой няньки; графъ Аксель скромно стоитъ въ сторонѣ…

— Дѣти мои! — хотѣла было выговорить старушка; но голосъ отказался повиноваться. Она смогла только протянуть руки. Герта упала въ ея объятія, громко рыдая, между тѣмъ какъ красавица чужестранка опустилась у ея ногъ на колѣни. Гансъ, едва осиливая волненіе, крѣпко жалъ руку брата; камергеръ моргалъ глазами и прижималъ къ груди руку князя; а Аксель, о которомъ всѣ забыли, вынулъ изъ кармана часы и вертѣлъ ихъ передъ глазами ребенка.

— Этимъ я вамъ обязана, ваша свѣтлость! — едва проговорила старуха сквозь рыданія и протянула руку князю. Онъ любезно поцѣловалъ ея руку и съ удареніемъ возразилъ:

— Воздадимъ хвалу Господу Богу, друзья мои! Ему не угодно было, чтобы семейство древняго, благороднаго рода представило міру картину прискорбнаго раздора, а, напротивъ, чтобы оно служило образцомъ исполненія заповѣди: дѣти, любите другъ друга!

Онъ обвелъ всѣхъ торжествующимъ взоромъ. Его глаза остановились на Изеѣ, которая взяла ребенка у няньки и съ нѣжною, нѣмою мольбою положила на колѣни бабушки. «Она обворожительна, — подумалъ онъ про себя, — надо непремѣнно ей попротежировать». Князь сдѣлалъ шагъ впередъ и сказалъ:

— Многоуважаемый другъ и вы, досточтимый другъ, и вы, прелестныя дамы, и вы, милые, добрые друзья! Если вамъ угодно почтить ничтожную, но отъ сердца идущую услугу, которую мнѣ, съ Божьею помощью, удалось оказать вамъ, то я просилъ бы въ слѣдующее воскресенье удостоить вашимъ посѣщеніемъ замокъ Прора. И считаю за честь для себя и даже, если хотите, за обязанность въ нѣкоторомъ смыслѣ, быть первымъ провозвѣстникомъ радостнаго событія въ семействѣ моихъ сосѣдей и друзей, принадлежащихъ къ великому и знаменитому роду. Я первый желалъ бы отпраздновать возвратъ намъ, по милости Божьей, того, кого мы въ близорукости своей считали уже потеряннымъ… возвратъ, такъ сказать, удвоенный присутствіемъ юной, прекрасной дамы, которую я привѣтствую какъ нашу, которая должна навсегда остаться нашею, хотя бы исчезли грозныя тучи, разлучившія ее съ отчизною, не надолго, будемъ надѣяться.

При послѣднихъ словахъ онъ взялъ руку Изей и поднесъ ее къ губамъ. Увлеченный своею рѣчью и красотою молодой женщины, отъ такъ долго остался въ этомъ положеніи, что Густавъ обмѣнялся выразительнымъ взглядомъ съ Акселемъ, а камергеръ усиленно прижималъ въ глазамъ красный носовой платокъ, чтобы скрыть усмѣшку стараго сатира. Какъ бы желая наверстать нѣсколько продолжительное время, ушедшее на поцѣлуй, князь поспѣшно раскланялся на всѣ стороны и удалился, прося, чтобы никто не безпокоился провожать его, кромѣ Ганса, которому онъ имѣетъ сказать еще пару словъ. Гансъ, качавшій въ это время на рукахъ ребенка, передалъ его нянѣ и послѣдовалъ за княземъ.

Глава XXI.

Въ сумерки того же дня старый Пребровъ съ Пустоши, сидѣлъ передъ дверью своего дома за скуднымъ ужиномъ, принесеннымъ имъ самимъ изъ шкафа. Передъ нимъ стояла его жена и ругалась. Онъ долго не обращалъ никакого вниманія на ея крики.

— Онъ, говорю я тебѣ, и никто другой. Пусть повѣсятъ меня, если не правда! — закончила она свою рѣчь.

— Можетъ быть! — проворчалъ старикъ сердито.

Она поставила ведро съ молокомъ, подбоченилась обѣими руками и опять накинулась на мужа.

— Можетъ быть! Кромѣ-то этого ты ничего не можешь сказать, когда я тебѣ такъ все доказала, что понялъ бы даже нашъ крошка, Христофинька. Можетъ быть! Такъ, пожалуй, можетъ быть, что ты опять пустишь въ домъ эту дѣвку и съ ея щенкомъ въ придачу. А я тебѣ говорю…

— Молчать! И маршъ къ своему дѣлу, не то…

Пребровъ вынулъ изъ рта трубку и такъ стукнулъ кулакомъ по маленькому, шатающемуся столику, что на немъ запрыгали рюмка и бутылка съ водкой. Жена злобно посмотрѣла на него, но не посмѣла возражать, проворчала про себя еще какую-то ругань, взяла ведро, мимоходомъ позвала Христофиньку и Рудиньку, игравшихъ у лужи, и исчезла за полуразвалившимся заборомъ. Но долго еще раздавался ея пронзительный голосъ, зовущій старшаго сына Адольфа, шагавшаго далеко въ лугахъ на длинныхъ ногахъ, унаслѣдованныхъ имъ отъ отца. Пребровъ долилъ водки въ расплескавшуюся рюмку и спокойно продолжалъ курить и попивать.

«Можетъ быть! Нѣтъ, не можетъ быть, а навѣрное ГансъФилинъ; онъ знаетъ это не хуже старухи. Только надобности нѣтъ разсказывать, чего нельзя. И то глупо было, что онъ разсказалъ ей, какъ третьяго дня видѣлъ ее съ Гансомъ въ лѣсу; какъ тотъ усаживалъ ее въ свою карету и увезъ съ собою. Лучше было помолчать и спокойно все обдумать. А теперь вотъ слушай съ утра до ночи, да разыскивай новыя доказательства, чтобы притянуть барона къ суду. Доказательства! Вотъ то-то и есть, не слѣдовало дѣвчонку колотить и. выгонять изъ дома, а сначала разспросить хорошенько… А то поди теперь. Да и въ судъ-то еще какъ? Сама же заставила формально отказаться отъ дочери; по какому же праву идти въ судъ? Съ бабами пива не сваришь. Одна безтолковщина, — то ругается и дерется, вылупя глаза, то увѣряетъ, что воды не замутила и растолковываетъ о „нашей дочкѣ“, о доказательствахъ, о жалобахъ… Чепуха одна!„

Пребровъ снялъ шапку и провелъ рукою по головѣ. Во всей этой исторіи было не мало темнаго и нескладнаго; и чѣмъ больше онъ раздумывалъ, чѣмъ чаще прикладывался къ рюмкѣ, тѣмъ становилось нескладнѣе и запутаннѣе. Проклятое бабье! Все зло отъ нихъ. Такой малый, какъ онъ, учившійся въ школѣ не хуже людей, могъ бы теперь быть владѣльцемъ дворянскаго имѣнія, ѣздить четверикомъ съ форейторомъ, какъ они третьяго дня въ Грибеницѣ… сволочь дворянская! Будь они прокляты всѣ! Одного бы онъ выключилъ; этого одного онъ любилъ, какъ свою плоть и кровь, больше даже… Чортъ бы его задавилъ! Его перваго!…

— Здорово, Адольфъ Пребровъ!

— Здравствуй, Фрицъ Викъ! Откуда?

Старикъ не замѣтилъ приближенія контрабандиста, но его загорѣлое лицо осталось неподвижнымъ; онъ только подвинулся немного на скамейкѣ, давая мѣсто посѣтителю. Тотъ воспользовался этимъ нѣмымъ приглашеніемъ, сѣлъ и выбилъ трубку объ оконный косякъ дома.

— Изъ твоего лѣса, — отвѣтилъ Фрицъ Викъ. — Минутъ пять смотрѣлъ на тебя оттуда, съ дровяной кучи, не хотѣлъ сюда подходить, да ты такъ задумался что-то… Не слыхалъ, какъ я свисталъ?

— Нѣтъ. Въ чемъ дѣло? Ты былъ не изъ трусливыхъ

— Кажется. Только видишь ли…

Контрабандистъ замолчалъ. На порогѣ дома показалась двѣнадцатилѣтняя дѣвочка и спросила отца, что ему угодно. Пребровъ молча показалъ на рюмку. Дѣвочка черезъ минуту поставила другую рюмку на столъ и опять скрылась.

— Хорошенькая, не хуже Ганны будетъ, — сказалъ Фрицъ Викъ, глядя вслѣдъ дѣвочкѣ.

— Въ чемъ же дѣло? — переспросилъ Пребровъ и налилъ гостю вина.

— Дѣло-то? Дѣло вотъ въ чемъ. — отвѣчалъ гость, выпивая рюмку и наливая другую безъ приглашенія. — Дѣло въ томъ, что а не одинъ, со мною тутъ есть еще молодецъ, грекъ, старый пріятель, сошлись еще въ Средиземномъ морѣ, когда онъ работалъ на своего будущаго тестя“ Старикъ жилъ на Тино, островокъ такой тамъ есть… большія дѣла велъ, надъ человѣческой жизнью не задумывался! Только оборвалось у нихъ; старика засадили за семь замковъ, должно быть, вздернутъ. Добирались и до молодаго, да улизнулъ по добру, по здорову. Такая-то чортова головушка. — убей меня Богъ! — что нашихъ молодцовъ дюжину заткнетъ за поясъ… Умница! Зовутъ его Вальяносъ, Іоаннъ Вальяносъ Наннурисъ… Ты запомни только: Вальяносъ, довольно и этого. Гонялись, гонялись тамъ за нимъ, надоѣло; вотъ онъ и пробрался сюда попробовать счастья уже за свой счетъ, только подъ французскимъ флагомъ, — понимаешь, для безопасности, на всякій случай. Я встрѣтился съ нимъ въ Зундинѣ, гдѣ онъ сдавалъ грузъ коринки и оливокъ изъ Греціи; а въ трюмѣ у него на двадцать тысячь талеровъ шелковыхъ матерій изъ Марсели. Эрнстъ Пфаленъ въ Прорѣ покупаетъ все на скалъ… только, само собою разумѣется, безъ посредства зеленыхъ мундировъ. Дѣло я все настроилъ и подумалъ, не возмешься ли ты довести его до конца. Это не совсѣмъ тебѣ подъ руками, ну, да захочешь, такъ обработаешь не хуже другаго. Думалъ было я о Класѣ Венгакѣ, намъ и нужно-то, собственно, въ Прору, къ Пфалену; только къ Венгаку я не пошелъ: болтливъ онъ и ухватки настоящей нѣтъ еще. Берись одинъ, заработаешь хорошую деньгу. Тюки мы здѣсь выгрузимъ и припрячемъ у тебя… все остальное по обыкновенію. Только мое вино они возьмутъ у тебя изъ лѣса, а тюки ты доставишь въ Прору въ возу съ сѣномъ, которое тебѣ заказалъ Пфаленъ… Сдашь все, а тамъ ищи, поди, — уже его дѣло будетъ управляться какъ самъ знаетъ. Согласенъ?

Пребровъ невозмутимо покуривалъ свою трубочку.

— Не охотникъ я связываться съ иностранцами, — сказалъ онъ. — Они тебя не понимаютъ, ты ихъ не разумѣешь; вѣчно ссоры выходятъ. А тутъ еще грекъ, поди съ нимъ, разговорись!

— Молодецъ говоритъ по-французски, — возразилъ Фрицъ Викъ. — Ты тоже силенъ; не забылъ, чай. со времени французовъ.

— Давно не говорилъ.

— Сойдетъ. Къ тому же я дамъ ему на бортъ одного изъ моихъ ребятъ. Онъ сплыветъ съ нимъ до Ростока, а я черезъ двѣ недѣли вернусь туда изъ Любека и захвачу его обратно.

— Въ Зундинъ вы когда? Сегодня же вечеромъ?

— Нѣтъ. Моя шкуна ушла сегодня въ обѣдъ на Боденъ… крюкъ не великъ и спокойнѣе будетъ. Теперь половина восьмаго. Черезъ часъ она будетъ противъ ирорской косы. Лодка будетъ ждать на нашемъ обычномъ мѣстѣ и доставитъ насъ на бортъ. Я высажу его у Грюнвальда, а завтра онъ вернется въ Зундинъ на почтовыхъ, А я возвращусь только къ осени: хочу побывать въ Англіи.

— А заработокъ, говоришь, добрый?

— Да убей же меня Богъ! Самъ поговори съ нимъ.

— Тащи его сюда.

Контрабандистъ ушелъ. Пребровъ остался на своемъ мѣстѣ и оглянулся на свой запущенный дворъ, по которому одиноко бродили пара утокъ и пара куръ, копавшихся у развалившагося пустаго хлѣва. Изрядно голодны, должно быть. „Заработаешь хорошую деньгу! Не мѣшало бы, очень бы не мѣшало!“

Но его мысль никакъ, не могла сосредоточиться на предстоящемъ дѣлѣ. Утромъ Класъ Венгакъ разсказывалъ про барона Густава и его красавицу жену, про то, что Филинъ помолвленъ съ фрейленъ Тертой, что его свѣтлость сегодня рано утромъ ѣздилъ въ Грибеницъ, а камердинерѣ Пазедагъ слышалъ, какъ его свѣтлость говорилъ ея свѣтлости, княгинѣ, что онъ хочетъ уладить непріятности между графами Грибенъ и баронами Пронъ. Гансъ помолвленъ! И именно теперь! И вотъ конецъ старой исторіи, случившейся двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, когда онъ вдругъ пересталъ бывать здѣсь и не вспомнилъ про Ганну, которая прежде такъ ему нравилась. Ганна говорила, что маленькая десятилѣтняя барышня запретила барону видаться съ ними, а онъ дѣлаетъ все, что захочетъ барышня. Въ Зундинѣ, однако, они опять видались. Правда, люди болтали про графа Акселя; на этого скорѣе похоже, судя по нищенскому положенію Ганны. Но вчера… въ своей каретѣ… Ясно, поджидалъ ее въ лѣсу на случай, если здѣсь ея дѣла пойдутъ плохо, какъ это и случилось… Такъ, старуха права: онъ и никто другой. Если и не удастся притянуть, его къ суду, какъ ей хочется, но уже съ него-то я бы потянулъ… Ишь, святошей притворяется, кривая шельма…

Легкій шумъ слѣва заставилъ старика оглянуться. Фрицъ Викъ привелъ иностранца, которому издали казалось лѣтъ подъ сорокъ, вблизи же, когда онъ снялъ шляпу, то но чернымъ, вьющимся волосамъ, по бородѣ и чернымъ глазамъ нельзя было дать больше двадцати пяти лѣтъ. Съ этимъ можно смѣло идти на какое угодно дѣло, только надо держать ухо востро, чтобы самъ не надулъ.

Всѣ трое вошли въ домъ и сѣли у окна, а Рику, для большей безопасности, послали за ворота присматривать за дорогою, идущею изъ Ново-Проница мимо двора и повертывающею тутъ вправо къ лѣсу на большую дорогу. Старикъ досталъ бутылку вина изъ тайника, гдѣ хранилось еще сотни двѣ бутылокъ, за которыми долженъ былъ на другой день пріѣхать Класъ Венгакъ. Фрицъ Викъ съ удовольствіемъ попивалъ красное вино, тогда какъ иностранецъ едва только приложилъ губы къ стакану- вообще онъ оставался очень сдержаннымъ. Говорилъ почти одинъ Фрицъ Викъ, съ замѣтною гордостью щеголяя греческимъ и французскимъ языками, которые онъ коверкалъ невыносимо. Объ условіяхъ договорились скоро; Пребровъ было заупрямился, ваходя, что на его часть достается слишкомъ мало. Но капитанъ Вальяносъ уступилъ и по этому пункту: онъ хлопочетъ на этотъ разъ лишь завязать добрыя знакомства съ тѣмъ, чтобы имѣть частыя, быть можетъ, постоянныя и правильныя сношенія. Фрицъ Викъ потиралъ руки и тоже примкнулъ къ заключенному. торгу, въ которомъ, безъ сомнѣнія, онъ зарабатывалъ добрый кушъ, хотя объ этомъ ни съ чьей стороны не было сказано ни слова.

Была раскупорена вторая бутылка: Фрицъ Викъ говорилъ, что посидѣть еще полчасика ничего не значитъ, на шкуну отправляться рано, еще слишкомъ свѣтло, къ тому же давно ему не было такъ по душѣ, какъ сегодня; а онъ, кажется, умѣетъ пожить въ свое удовольствіе, — не всякому, такъ удастся. Главное въ томъ, чтобы не связываться съ бабами; конечно, такъ — en passant… а чтобы надолго…

Фрицъ Викъ замѣтилъ, что заѣхалъ не въ ту сторону; старикъ сердито курилъ трубку, Вальяносъ мрачно смотрѣлъ на свой полный стаканъ. Понятно, у старика жена сущій дьяволъ; потомъ исторія съ Ганной, про которую Фрицъ слышалъ въ Зундинѣ; а капитанъ, хотя никогда словомъ не- обмолвился, навѣрное тоже попался на бабій крючекъ. И такъ, стопъ! О чемъ бы еще заговорить? Да, о другой исторіи, разсказанной ему купцомъ Пфаленъ, которую тотъ слышалъ отъ Класа Венгака. Ее непремѣнно надо разсказать капитану, такъ какъ въ ней фигурируетъ его хорошенькая землячка; старику тоже любопытно будетъ послушать про новую сосѣдку.

Фрицъ Викъ хватилъ еще стаканчикъ и началъ разсказывать про сосѣда Адольфа Преброва, про барона Ганса Пронъ, прозваннаго Филиномъ за то, что у него только одинъ глазъ, которымъ онъ даже ночью видитъ лучше, чѣмъ другіе люди днемъ и двумя глазами… А его братъ, сорванецъ Густавъ, натворилъ здѣсь нехорошихъ дѣлъ и пустился шляться по чужимъ краямъ; третьяго дня онъ вернулся съ женою и съ ребенкомъ… Пріѣхалъ изъ Греціи, капитанъ Вальяносъ! — и такъ далѣе, Фрицъ выкладывалъ все, что слышалъ и что запомнилъ. Но и эта любопытная исторія, какъ видно, не особенно занимала стараго Преброва, хотя, по увѣренію купца Пфалена, вся Прора только о ней и говоритъ вотъ уже третій день; старикъ продолжалъ все такъ же угрюмо дымить своей трубкой. Съ грекомъ дѣло налаживалось лучше. Онъ придвинулся къ столу, положилъ на него локти и смотрѣлъ на разскащика искрящимися въ сумеркахъ глазами. Да, народецъ эти греки! Плуты первостатейные, не то чужихъ, другъ друга такъ надуваютъ, что любо-дорого посмотрѣть! А коснись только ихъ родины, земляковъ… о бабенкѣ, увезенной изъ Греціи иностранцомъ, особливо о хорошенькой бабенкѣ, да къ тому же изъ знаменитой семьи, — ну, тутъ ужо словно изъ трубы выкинетъ. На самомъ интересномъ мѣстѣ его перебила глупая, хорошенькая дѣвочка.

Рика отворила дверь и сказала, что изъ Ново-Проница ѣдутъ два господина; одинъ изъ нихъ — баронъ Гансъ.

Старикъ вскочилъ съ мѣста такъ быстро, что чуть не опрокинулъ стола съ бутылками и стаканами, и бросился вонъ изъ комнаты, къ немалому удивленію Фрица, но опыту знавшаго невозмутимое хладнокровіе Преброва и не видѣвшаго никакихъ поводовъ волноваться въ настоящую минуту. Въ домѣ было достаточно всякихъ укромныхъ уголковъ, куда можно спрятать неудобныхъ гостей въ томъ случаѣ, если бы эти господа вздумали заѣхать, что. во-первыхъ, совсѣмъ неправдоподобно. Во-вторыхъ, если бы и заѣхали, — не таможенные они. кажется!

Фрицъ Викъ подвинулся къ окну и сталъ такъ, чтобы не быть замѣченнымъ снаружи, а самому видѣть все. что произойдетъ на дворѣ, гдѣ стоялъ теперь Пребровъ спиною къ дому, лицомъ къ въѣзду, мимо котораго должны были проѣхать эти господа или же въѣхать во дворъ. Вотъ и они показались; одинъ побольше ростомъ, черный, навѣрное баронъ Гансъ, Филинъ, другой немного поменьше, побѣлѣе лицомъ. — братъ барона, сорванецъ Густавъ. Они остановились у въѣзда, освѣщенные послѣдними лучами заходящаго солнца; старшій сказалъ что-то меньшому; тотъ поѣхалъ дальше и скрылся за амбаромъ. Баронъ Гансъ довернулъ во дворъ и подъѣхалъ къ Преброву, стоявшему на томъ же мѣстѣ съ заложенными за спину руками. Онъ не шевельнулся даже въ то тремя, когда баронъ протянулъ ему руку, не сходя съ лошади. Что произошло между ними потомъ, Фрицъ Викъ не видалъ; его вниманіе было обращено на Вальяноса, стоявшаго за его спиною и неожиданно схватившаго его за плечо. Контрабандистъ оглянулся и увидалъ передъ собою такое, страшное лицо, — блѣдное, искаженное, съ горящими глазами, съ судорожно дергающимися губами, — что струсилъ не на шутку… онъ, Фрицъ Викъ, убѣжденный въ томъ, что не побоится съ чортомъ потягаться, испугался, какъ корабельный юнга.

Во прежде чѣмъ онъ успѣлъ спросить, что это значитъ, и разобрать быструю болтовню грека на его родномъ языкѣ, на дворѣ раздались неистовые вопли стараго Преброва. Одной рукой онъ схватилъ за поводъ лошадь, а другою самого всадника за грудь. Тотъ далъ шпоры лошади, поднялъ ее на дыбы. Старикъ покатился навзничь на землю. Въ слѣдующій моментъ всадника уже не было на дворѣ; за то передъ старикомъ стоялъ Вальяносъ, не слышно выскочившій изъ комнаты, что-то громко кричалъ, размахивалъ руками и показывалъ по направленію, въ которомъ скрылись оба господина одинъ за другимъ.

— Съ ума, должно быть, спятили, — сказалъ Фрицъ Викъ. — Ну ихъ совсѣмъ! Услышимъ, какой тарантулъ ихъ укусилъ.

Онъ присѣлъ опять къ столу и налилъ стаканъ вина, наблюдай въ окно за Пребровомъ и грекомъ. Они, казалось, нѣсколько успокоились, хотя еще очень оживленно разговаривали, очень близко придвинувшись другъ къ другу и оглядываясь на окно, какъ бы опасаясь, что имъ могутъ помѣшать.

— Совсѣмъ сошли съ ума, — повторилъ Фрицъ Викъ.

Онъ почти убѣдился въ этомъ мнѣніи, когда они вернулись въ комнату, и Вальяносъ, все еще блѣдный, но съ обычнымъ спокойнымъ лицомъ, объявилъ, что передумалъ и рѣшилъ отло, жить дѣло денька на два, чтобы лучше ознакомиться съ берегомъ и вообще съ мѣстными обстоятельствами. Господинъ Иребровъ предложилъ ему на это время свое дружеское гостепріимство. Во всемъ же остальномъ уговоръ остается въ своей силѣ.

— Ладно, — отвѣтилъ Фрицъ Викъ. — У васъ обоихъ что-то такое на умѣ, что вы хотите обдѣлать безъ меня. Это ясно. И такъ, черезъ двѣ недѣли въ Ростокѣ, капитанъ! Желаю успѣха. Прощай, Пребровъ, до свиданья осенью!

Онъ пожалъ обоимъ руки. Въ дверяхъ Фрицъ обернулся: ониj опять стояли такъ же близко другъ къ другу, какъ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ на дворѣ, очевидно, намѣреваясь продолжать прерванный разговоръ.

— На чистоту помѣшались, — проворчалъ Фрицъ Викъ и затворилъ дверь.

Вальяносъ подошелъ къ окну, желая убѣдиться, что товарищъ дѣйствительно ушелъ; потомъ онъ обратился къ хозяину, схватилъ его за руку и торжественно проговорилъ:

— Поклянитесь мнѣ Матерью Божьею, или тѣмъ, что есть! для васъ святаго, что будете, какъ честный человѣкъ, помогать, мнѣ отмстить этому негодяю Густабосу, тяжко оскорбившему меня… такъ, какъ только можетъ человѣкъ оскорбить человѣка!

— Отъ моей клятвы не много будетъ для васъ толка. — мрачно! возразилъ старикъ, — такъ какъ я ни во что не вѣрю. А разъ я обѣщалъ, такъ исполняю и безъ клятвы. Я уже сказалъ, что меня оскорбилъ другой братъ и я хочу отмстить ему, какъ, вы меньшому. Такимъ образомъ дѣло это становится общимъ дѣломъ. Слушайте, капитанъ, вонъ идетъ моя жена. Я уже говорилъ, что никакой платы за дѣло не возьму съ васъ, на томъ и рѣшено, деньги! останутся при васъ. Лучше отсчитайте вы эти пятьдесятъ луидоровъ вотъ тутъ на столѣ, пусть, войдя въ комнату, она увидитъ деньги, тогда у насъ въ домѣ будетъ тишина и покой во все время вашего пребыванія здѣсь.

Грекъ кивнулъ головой и подошелъ къ столу исполнить сказанное хозяиномъ, а Пребровъ, между тѣмъ, пошелъ навстрѣчу женѣ и объяснилъ ей, что пріѣзжій по дѣлу, — извѣстно уже по такому, — пробудетъ у нихъ съ недѣлю, или деньками двумя побольше; деньги же за квартиру и содержаніе гостя лежатъ въ комнатѣ на столѣ.

Глава XXII.

Сильно возбужденный безобразною сценою съ Пребровомъ, Гансъ, самъ того не замѣчая, продолжалъ скакать въ галопъ, іе сообразивши, что такимъ образомъ онъ слишкомъ скоро догоіитъ Густава. На поворотѣ лѣсной дороги онъ увидалъ брата шаахъ въ двухстахъ впереди. Поздно было исправлять сдѣланную шибку, Густавъ услыхалъ галопъ лошади и пріостановился.

— Вотъ я и догналъ, — сказалъ Гансъ смущенно.

— И, судя по лицу, нельзя подумать, что рвалъ съ старикомъ розы, — возразилъ Густавъ. — Я же тебѣ впередъ говорилъ, что ему въ десять разъ пріятнѣе будетъ, если лѣсъ останется ю владѣніи князя, чѣмъ попадетъ къ тебѣ. Князь большой байтъ, въ мелочи не входитъ, не держитъ даже ни одного полѣсовщика во всей дачѣ, такъ какъ нѣтъ желающихъ подвернуться іодъ дуло стараго бездѣльника. Ты одинъ на всемъ островѣ не боишься его и можешь съ нимъ справиться. Негодяй это отлично знаетъ. Какъ ты, однако, такъ скоро сторговался съ княземъ! Расторжка у васъ была, кажется, порядочная?

— Въ цѣлыхъ пяти тысячахъ, — отвѣтилъ Гансъ, — и даже еще сегодня утромъ, когда былъ у меня. Надо полагать, что жъ убѣдился въ правильности моихъ доводовъ, иначе не могъ онъ ровно черезъ часъ послѣ того согласиться сразу на предложенныя мною двадцать тысячъ. Я, само собою разумѣется, не возобновлялъ и рѣчи о лѣсѣ, онъ самъ заговорилъ, когда я провожалъ его до экипажа. Удивилъ меня. Мнѣ подаваться не было никакихъ поводовъ, цѣну я далъ настоящую, по чести.

— И горя ты хватишь съ этимъ лѣсомъ и но настоящему, ни чести, — сказалъ Густавъ, смѣясь — Отъ одного Преброва раплачешься. Что онъ тебѣ сказалъ, однако?

— Да ничего ровно, слова выговорить не далъ. Чуть-чуть не подрались. Навѣрное, былъ пьянъ.

— Жаль, меня не было; я бы его поучилъ вѣжливости. Ты слишкомъ добръ къ этому скоту.

Густавъ началъ насвистывать какую-то арію. Для него вопросъ былъ исчерпанъ, тогда какъ у Ганса онъ все еще лежалъ на душѣ.

— Можетъ быть, — сказалъ онъ, — но я, все-таки, считаю себя обязаннымъ старику.

— Это за что?

— За тѣ чудные часы, которые провелъ съ нимъ въ лѣсахъ и поляхъ подъ зноемъ солнца, подъ дождемъ, грозой и непогодой. Въ то время у меня не было никого близкаго, кромѣ Преброва. Сколько разъ мы дѣлили единственный кусокъ хлѣба, пили изъ одной бутылки. Ему выгодно было такъ привязать меня къ себѣ; но онъ, все-таки, любилъ меня но своему. Въ этомъ и увѣренъ. Разъ, прыгая черезъ заборъ, я вывихнулъ ногу и цѣлую недѣлю пролежалъ у него въ домѣ. У насъ никто не позаботился даже справиться, гдѣ я и что со мною случилось… А онъ дни и ночи просиживалъ у моей кровати… то-есть у своей, которую отдалъ мнѣ… и-тогда уже не было въ домѣ другой… ухаживалъ за мною… онъ и…

— Ну? — сказалъ Густавъ, когда братъ запнулся. — Не вздумай и теперь еще конфузиться своей тогдашней или, вѣрнѣе, нашей общей рыжеголовой страсти. Что она, однако? Какъ поживаетъ? Помнится, ты писалъ мнѣ какъ-то, что отвезъ ее въ Зундинъ послѣ того, какъ она не ужилась у твоего портного въ Прорѣ.

— Разскажу какъ-нибудь въ другой разъ, — отвѣтилъ Гансъ.

— Особенно хорошаго не жду. Яблоко едва ли далеко упало отъ яблони. Порода дрянная.

— Порода, сама по себѣ, совсѣмъ не дурная, Густавъ; она только испортилась мало-по-малу, и вина въ томъ лежитъ отчасти на насъ.

— Часъ отъ часу не легче! — воскликнулъ Густавъ, смѣясь. — Стало быть, мы съ тобою виноваты въ томъ, что старикъ — пьяная свинья, а его рыжая Ганна… тебѣ, кажется, лучше меня извѣстно, что она такое.

— Не о насъ съ тобою рѣчь, — возразилъ Гансъ. — Говоря: вина на насъ, я разумѣю дворянство и не считаю возможнымъ сдѣлать исключеніе для нашего рода. Бароны Пронъ тоже участвовали въ законодательствахъ о крестьянахъ и не менѣе другихъ виноваты въ томъ, что Пребровы стали тѣмъ, что они теперь… они и многія сотни другихъ, потомки которыхъ стали крѣпостными или служатъ работниками и работницами у потомковъ тѣхъ самыхъ дворянъ, съ предками которыхъ ихъ предки, какъ свободные земледѣльцы, засѣдали рядомъ въ судахъ и управленіяхъ и вступали между собою въ браки.

— Ахъ, чортъ возьми! Да ты сталъ настоящимъ ученымъ. Всякія законодательства проштудировалъ: о крестьянахъ, о судахъ, управленіяхъ!.. Откуда ты набрался такихъ премудростей?

— Отъ нечего дѣлать въ долгіе зимніе вечера, проводимые въ одиночествѣ, — отвѣтилъ Гансъ конфузливо. — Тутъ возьмешься и за такое старье, какъ „Рюгенскій обычай“, написанный въ шестнадцатомъ вѣкѣ нѣкоимъ господиномъ фонъ Норманъ, жившимъ въ Трибберицѣ. Изъ его книги я почерпнулъ главный фондъ моихъ знаній. Впослѣдствіи, когда я принялъ управленіе имѣніемъ, потомъ попечительство надъ стариками, и сдѣлался членомъ мѣстнаго земства, я много рылся въ старыхъ книгахъ и документахъ, изъ нихъ узналъ, какъ дѣло шло съ шестнадцатаго вѣка. До тридцатилѣтней войны было еще довольно сносно.

А уже съ тѣхъ поръ начались бѣды; самоуправство и притѣсненія становились все сильнѣе въ Помераніи и у насъ на Рюгенѣ, гдѣ властвовали шведы и знать не хотѣли ни старыхъ законовъ, ни преданій, ни правъ, да и не понимали въ нихъ ничего и переворачивали все шиворотъ на выворотъ; въ этомъ, къ сожалѣнію, имъ помогало мѣстное дворянство и не мало также большіе господа изъ городовъ, захватившіе въ свои руки управленіе церковными и монастырскими имѣніями. Тогда-то и началось устройство быта крестьянъ, то-есть деревни, какія были еще. превращались въ аренды и въ рыцарскія помѣстья, а крестьяне въ обязанныхъ или, правильнѣе, въ крѣпостныхъ, или же просто выгоняли ихъ вонъ. Въ прошломъ столѣтіи и даже въ началѣ нынѣшняго это повело къ настоящимъ крестьянскимъ бунтамъ, еще болѣе ухудшавшимъ положеніе несчастныхъ. Бывали нерѣдко взрывы одиночной мести противъ дурныхъ господъ. Одинъ подобный случай даже я припоминаю, или, быть можетъ, мнѣ только разсказывалъ о немъ Пребровь. Вотъ въ эти-то старые годы дѣдъ старика съ Пустоши былъ владѣльцемъ четырехъ дворовъ, а именно: Пустоши съ лѣсомъ, нашего Ново-Проница, называвшагося тогда Польхофъ, и двухъ другихъ, вошедшихъ въ составъ княжескихъ владѣній и совершенно исчезнувшихъ. Тогдашній князь былъ человѣкъ дурной, въ чемъ ему подражалъ и нашъ прадѣдъ, составившій не совсѣмъ хорошими средствами большое состояніе. Между тѣмъ, Пребровы все бѣднѣли. Отецъ владѣлъ еще Пустошью и лѣсомъ, который вынужденъ былъ продать князю, то-есть прежнему князю. Но, все-таки, онъ могъ еще считаться человѣкомъ состоятельнымъ, по крайней мѣрѣ, не бѣднякомъ. Все еще помня, чѣмъ когда-то были Пребровы, онъ бодро перебивался, держалъ даже домашняго учителя для старшихъ дѣтей. Этимъ впослѣдствіи даже я нѣсколько воспользовался, такъ какъ тѣмъ немногимъ, что я знаю изъ французскаго языка, я обязанъ по большей части Преброву. Въ молодости онъ владѣлъ имъ очень хорошо и тридцать лѣтъ тому назадъ во времена французовъ занималъ здѣсь должность переводчика и игралъ довольно важную роль. Но именно это-то время и погубило послѣдніе остатки пребровскаго состоянія. Всѣ дѣти померли или такъ разбрелись; остался одинъ Пребровъ. Безпорядочная жизнь, которую онъ вынужденъ былъ вести съ французами, шлянья то въ глубь Россіи, то въ Парижъ сбили его совсѣмъ съ толку; а вторая женитьба на дрянной, сварливой дочери мельника сдѣлала его окончательно тѣмъ, чѣмъ онъ сталъ теперь.

Гансъ помолчалъ немного и продолжалъ взволнованнымъ голосомъ:

— Такъ вотъ почему, Густавъ, я не могу быть слишкомъ суровымъ къ старику, хотя мы очень давно не встрѣчаемся и онъ меня терпѣть не можетъ, въ чемъ я сейчасъ имѣлъ случай убѣдиться еще разъ. Но онъ, все-таки; убѣдится въ томъ, что я желаю ему добра и что ему же выгодно будетъ, когда въ лѣсу устроится раціональное хозяйство и его же луга будутъ осушены. Тебѣ наскучаютъ мои исторіи, Густавъ?

— Ничуть, — воскликнулъ Густавъ, выходя изъ задумчивости. — Я думаю только, что ты сводишь счеты, не спросивши хозяина.

— Какъ такъ?

— Я думаю, что старый негодяй, — извини, если я такъ неуважительно отзываюсь послѣ твоей защитительной рѣчи, — думаю, что ему и лучше, и больше по душѣ быть лѣснымъ воромъ и контрабандистомъ, чѣмъ твоимъ лѣсничимъ, къ чему ты, кажется, его предназначаешь!

— Лучше ли ему! — возразилъ Гансъ, — ты, кажется, могъ сразу убѣдиться, взглянувши на его дворъ. Вѣдь, это же полное разореніе! Но почему ты говоришь, Густавъ, твоимъ лѣсничимъ? И вообще ко всему такъ относишься, какъ будто тебѣ дѣла нѣтъ до нашего состоянія?

— Ты что называешь нашимъ состояніемъ?

Гансъ остановилъ лошадь и съ грустнымъ удивленіемъ сказалъ:

— Что я называю? Удивительный вопросъ! Все называю… все!

— Не задерживайся, поѣдемъ, — сказалъ Густавъ, — не то стемнѣетъ прежде, чѣмъ мы доберемся да Проры, а намъ еще назадъ возвращаться. Не знаю, долго ли ты пробудешь у своего придворнаго портнаго.

Онъ опять пустилъ лошадь рысью. Гансъ проѣхалъ нѣкоторое время рядомъ съ нимъ молча, потомъ сказалъ:

— Ты уклоняешься, Густавъ. Вообще ты цѣлый день сегодня… какъ бы это сказать… не знаю какъ, но мнѣ это очень грустно.

— Милый ты мой малый, — воскликнулъ Густавъ, смѣясь. — Мало у тебя заботъ, должно быть, что ты надъ такими пустяками ломаешь голову! Я немного нервенъ и усталъ; покойная жизнь въ Мюнхенѣ совсѣмъ разслабила меня, хоть съизнова начинай учиться верхомъ ѣздить. Ты забылъ, кажется, что мы сегодня утромъ часа три или четыре не сходили съ лошадей.

— Отчего же ты не остался дома?

— Тебѣ не хотѣлось, чтобы я ѣхалъ; я это замѣтилъ… Ну, а ты мой характеръ знаешь, — именно потому-то я и поѣхалъ. Нѣтъ, серьезно говоря, Гансъ, мнѣ душно въ замкѣ, какъ поется въ пѣснѣ; я хотѣлъ проѣхаться, чтобы успокоиться. Аксель уѣхалъ, ты собрался уѣзжать, а вѣчная болтовня съ женщинами способна вогнать человѣка въ тоску. И потомъ ожиданіе вечерняго чая съ нашими стариками послѣ того, какъ мы имѣли удовольствіе провести съ ними два часа за обѣдомъ, и я насладился повѣствованіемъ о знаменитомъ пріемѣ въ Фонтенебло, гдѣ дѣдушка получилъ крестъ почетнаго легіона, а бабушка, надо полагать, отъ радости упала въ обморокъ… нѣтъ, mon cher, выслушивать эту исторію опять вечеромъ — слуга покорный… я ее наизусть знаю съ четырехлѣтняго возраста… C'était plus fort que moi… Такъ-то лучше… Вотъ мы и пріѣхали. Мѣшать важной конференціи съ портнымъ я не буду и проѣду на постоялый дворъ. У меня языкъ присохъ къ небу. До свиданья!

Онъ пожалъ Гансу руку и отправился черезъ немощеную улицу и площадь къ трактиру Класа Венгака.

Глава XXIII.

Густавъ съ трудомъ дозвонился, несмотря на то, что въ домѣ слышались голоса и возня. Отперъ дверь не Класъ Венгакъ, а работникъ Іохенъ.

— Простите, господинъ баронъ, — извинился онъ. — Хозяйкѣ Богъ далъ дочку, а хозяинъ пошелъ въ аптеку за лекарствомъ. Я за нимъ сбѣгаю. Не угодно ли въ комнату? Лошадь сведу въ конюшню, а самъ побѣгу 3а хозяиномъ.

Густавъ сказалъ, что пробудетъ не долго, и приказалъ привязать лошадь у воротъ. Въ общей комнатѣ было душно, стоялъ противный запахъ дряннаго табаку и водки. Молодой человѣкъ нетерпѣливо открылъ окно, чтобы освѣжить комнату вечернимъ воздухомъ. Его дурное расположеніе духа еще усилилось; томила жажда послѣ длиннаго семейнаго обѣда, за которымъ онъ все время болталъ, чтобы скрыть волненіе, и для успокоенія нервовъ слишкомъ усердно пилъ шампанское, присланное княземъ и подоспѣвшее какъ разъ къ дессерту. Свѣтлѣйшій что-то необыкновенно разщедрился; или же уступку лѣса и шампанское, и его хлопоты у стариковъ… словомъ, все должно приписать одной Изеѣ, поусердствовавшей обворожить стараго селадона? Къ тому же дочь владѣтельнаго князя! Что-нибудь да значитъ!

Онъ громко расхохотался; но смѣхъ вдругъ оборвался: комедія началась превосходно, только на долго ли? А потомъ что?

Тревожно и мрачно зашагалъ онъ взадъ и впередъ по полутемной комнатѣ. Жажда становилась все сильнѣе, точно кто горячей золы на языкъ насыпалъ. Іохенъ куда-то пропалъ, Класъ Венгакъ не показывался. Густавъ отворилъ шкафъ; на счастье, въ немъ оказались двѣ бутылки вина и стаканы. За неимѣніемъ штопора, онъ отбилъ горлышко бутылки о подоконникъ, налилъ вина и разъ за разомъ опорожнилъ два стакана, потомъ сѣлъ къ окну, зажалъ голову руками и горько задумался.

Что толку отъ успѣховъ Изеи и примиренія съ стариками, и отъ того, что, ради Герты, онъ готовъ оставаться спокойнымъ, и отъ братскихъ словъ, добродушія и готовности Ганса всѣмъ дѣлиться, если, все-таки, приходится быть его вассаломъ, въ зависимости отъ него, какъ въ былое время, когда онъ мальчишкою учился здѣсь въ школѣ и весело жиль на карманныя деньги, выдаваемыя Гансомъ? Что было тогда въ маломъ, то же будетъ теперь въ большомъ, въ этомъ вся разница. Тройное, четверное право имѣлъ Гансъ на имѣніе и на фольваркъ, и на все, такъ какъ втрое и вчетверо выдалъ уже. онъ ему стоимость наслѣдства матери; отъ отца же остались одни долги. Все это онъ зналъ, давно зналъ… И почему ему было не пользоваться прежде для себя одного, теперь для жены и ребенка, тѣмъ, что не нужно брату, что тотъ охотно отдавалъ? Не нужно? Отдавалъ охотно? Да! А теперь-то очень нужно, когда этому чудаку пришла въ голову блажь жениться на старости лѣтъ… Жениться на Гертѣ! Это возмутительно, невыносимо! Старый дѣдъ правъ: до сихъ поръ насъ били розгами, теперь наступаетъ время, когда будутъ бить скорпіонами. До сихъ поръ мы жили подъ властью Ганса, теперь попадаемъ подъ власть Герты. И онъ тоже, онъ всѣхъ прежде, влюбленный Филинъ! Проповѣдуетъ… какъ по книжкѣ читаетъ… Я всегда говорилъ: ему бы пасторомъ слѣдовало быть съ его христіанскимъ снисхожденіемъ къ мерзавцамъ и къ погибшимъ дѣвкамъ… Ничего другаго изъ Ганны и выдти не могло… Впрочемъ, я кое-кого знаю, близко, коротко знаю, кому бы совсѣмъ не подобало очень превозноситься передъ негодяями и погибшими тварями. Въ домѣ повѣшеннаго… Знаешь поговорку, другъ Густавъ?…

Въ его головѣ вдругъ какъ-то все спуталась. Вотъ онъ видитъ себя въ блестящихъ игорныхъ клубахъ Неаполя, Ниццы, въ дворянскомъ клубѣ въ Мюнхенѣ. Онъ мечетъ банкъ, выигрываетъ, проигрываетъ… по большей части выигрываетъ, ведетъ роскошную, шумную жизнь… съ Изеей. Въ то время онъ еще любилъ ее; любила и она его, иначе заложила ли бы она свои вещи, когда онъ проигрался; а потомъ, когда ушли и эти деньги, подала ли бы она же совѣтъ замѣнить настоящіе камни и жемчугъ поддѣльными? Она смѣялась и увѣряла, что смѣло можетъ обходиться фальшивыми, такъ какъ до сихъ поръ не нашлось человѣка, который бы, увидавши ея глаза, могъ отъ нихъ оторваться и обратить вниманіе на ея брилліанты. Да, сегодня ея глаза были такъ же хороши, какъ тогда! къ тому же она научилась владѣть ими еще лучше, если только это возможно. Эти глаза обошлись уже сегодня князю въ пять тысячъ талеровъ, не считая ящика шампанскаго. Отчего бы не попробовать еще разъ влюбиться въ нее. Шансовъ на это мало, — слишкомъ хорошо знаютъ, насквозь видятъ другъ друга… но все же лучше это, чѣмъ позволить высокомѣрной дѣвчонкѣ водить себя за носъ. Что въ ней искры нѣтъ любви къ Гансу, одна комедія, которую она разыгрываетъ мнѣ на зло и на смѣхъ, — въ томъ можно поручиться жизнью!… Куда запропастились всѣ эти дьяволы!

Класъ Венгакъ вошелъ въ комнату съ зажженными свѣчами. Густавъ сразу замѣтилъ, что онъ пьянъ. Класъ смѣялся не переставая и нетвердымъ языкомъ разсказывалъ господину барону, какъ обрадовала его Лизхенъ и что дѣвчонка вѣситъ десять фунтовъ. Все обошлось какъ нельзя лучше. Лизхенъ не приказала даже посылать за теткою… Ей теперь трудненько будетъ управляться въ Проницѣ… Ахъ, ты, Господи! Что же такое пьетъ господинъ баронъ! Десятигрошевую дрянь! И цѣлую бутылку! Господинъ баронъ позволитъ Класу Венгаку угостись себя, на радости, хорошимъ винцомъ… Можно и господину барону доставлять сколько угодно будетъ, если господинъ баронъ останется и заживетъ своимъ домомъ.

— Вотъ какъ? Откуда вы добываете это вино? — спросилъ Густавъ.

Онъ сидѣлъ опять на томъ же мѣстѣ, гдѣ третьяго дня вечеромъ, передъ бутылкою хорошаго заграничнаго вина, которую Класъ досталъ изъ нижняго отдѣленія буфетнаго шкафа. Но сегодня онъ не предлагалъ хозяину сѣсть, его забавляло, съ какимъ усиліемъ тотъ держался на ногахъ и отъ времени до времени опирался красными кулаками на столъ. Къ тому же каждую минуту могъ пріѣхать Гансъ, и весьма нерѣшеннымъ представлялся вопросъ о томъ, простирается ли его либерализмъ, соболѣзнующій о пьяныхъ мужикахъ, и на пьяныхъ трактирщиковъ.

— Подходящее винцо? — едва выговаривалъ Класъ, стараясь изобразить хитрую улыбку. — А откуда оно, это, господинъ баронъ, торговая тайна до тѣхъ поръ, пока самъ господинъ баронъ…

— Не займется вмѣстѣ съ вами контрабандою, — договорилъ Густавъ. Класъ отшатнулся и вытаращилъ глаза.

— Чего удивился? Треска пустоголовая! — воскликнулъ Густавъ. — Неужели вы воображали, что я не знаю, откуда бралъ вино вашъ предшественникъ, толстый Ниммо? Вы только теперь узнали, а я давно знаю стараго Преброва. Да, къ слову о Пребровѣ, какъ поживаетъ его Ганна?

— Плохо, очень плохо! — промямлилъ Класъ, покачивая отяжелѣвшею головою.

— Я всегда предсказывалъ ей неладное, — сказалъ Густавъ.

— По вашему и выходитъ!

— Ого!

— Да, господинъ баронъ, — едва ворочалъ языкомъ Класъ. — Прежде времени… мертваго. Больна, молочная лихорадка… Аптекарь говорилъ, опасно… Аптекарь в$е знаетъ лучше доктора… много лучше. Только не слѣдуетъ говорить Лизхенъ. Избави Богъ… Можно напугать до смерти, говоритъ молодой докторъ… отличный докторъ, все знаетъ… Не пьетъ только почти ничего. Лизхенъ ни слова, избави Богъ… Я далъ честное слово, господинъ баронъ… честное слово старику Краузе.

Густавъ, говорившій до сихъ поръ съ пьянымъ трактирщикомъ отъ нечего дѣлать, навострилъ уши. Ганна здѣсь въ такомъ положеніи и, повидимому, у придворнаго портнаго Ганса… Сегодняшняя ссора съ Пребровомъ, чуть не до драки… Говорить объ Ганнѣ онъ не хотѣлъ… Ганна его прежняя страсть. Все это пронеслось въ головѣ Густава въ то время, какъ Класъ теръ себѣ лобъ указательнымъ пальцемъ, какъ бы стараясь основательнѣе уяснить себѣ, что объ этомъ не слѣдуетъ сообщать его Лизхенъ. Отъ пьянаго малаго можно было теперь все вывѣдать. Густавъ налилъ другой стаканъ вина, предусмотрительно поставленный Класомъ на столъ, и сказалъ:

— Садитесь, Венгакъ! Вамъ сегодня было много хлопотъ. Такъ. За здоровье вашей Лизхенъ и десятифунтовой дѣвчурки!

— Благодарю, господинъ баронъ, нижайше благодарю! — отвѣтилъ Класъ, поспѣшившій воспользоваться позволеніемъ сѣсть. — Передамъ Лизхенъ высокую честь…

Онъ чокнулся съ Густавомъ и выпилъ съ торжественною сосредоточенностью, боясь расплескать вино.

— Кланяйтесь ей отъ меня и смотрите ни слова о несчастной Ганнѣ. Вообще, чѣмъ меньше говору объ этой исторіи, тѣмъ лучше.

Класъ кивнулъ головою.

— Старикъ Пребровъ, конечно, все знаетъ? — небрежно замѣтилъ Густавъ.

— Конечно, все, — отвѣтилъ Класъ. —'То-есть, въ сущности, узналъ только сегодня утромъ… Именно…

Класъ осмотрѣлся кругомъ.

— Никого нѣтъ, — сказалъ Густавъ, — а мнѣ вы можете все говорить. И такъ, сегодня утромъ онъ узналъ именно…

— Именно, я и написалъ ему про…

Класъ остановился и посмотрѣлъ на гостя съ отупѣлою усмѣшкою.

— Про что, я уже знаю, — сказалъ Густавъ. — Дальше!

Класъ продолжалъ хихикать и кивать головою. Густавъ съ наслажденіемъ разбилъ бы бутылку объ эту дурацкую голову. Гансъ могъ пріѣхать съ минуты на минуту странно даже, что онъ такъ долго замѣшкался. Тѣмъ подозрительнѣе становилась вся эта исторія. Надо было сдѣлать рѣшительную попытку заставить говорить Класа.

— Ну, разсказывайте толкомъ, — сказалъ онъ, — иначе я подумаю, что вы сами ровно ничего не знаете.

— Я-то не знаю? — глупо усмѣхнулся Класъ.

— Или не знаете, или не можете сообразить, какъ что было.

— Не могу сообразить! Я-то не могу! Ого, господинъ баронъ! Такъ вотъ же слушайте.

Класъ подвинулся ближе къ столу.

— И такъ! — подсказалъ Густавъ.

— И такъ, — повторилъ трактирщикъ, — стоимъ мы утромъ въ саду. Онъ не любитъ заходить въ домъ… стоимъ мы у забора, вдругъ идетъ мимо Вестфаль… знаете Вестфаль? Я и говорю: „Фрау Вестфаль, куда же вы? Я думалъ, вы у Лизхенъ“. — „Еще успѣю, — говоритъ она, — мнѣ нужно къ Краузе“. — „Что за пустяки, говорю я, къ такой-то старухѣ“ — „Не о старухѣ тутъ дѣло идетъ“, говоритъ она. — „А о комъ же?“ спрашиваю я. — „Не знаю, говоритъ, приходилъ старикъ Краузе и просилъ какъ можно скорѣе“. Сказала она это и побѣжала прямо къ Краузе. Оглядываюсь, а передо мной стоитъ старикъ; отъ Вестфаль онъ спрятался за дерево… А лицо у него страсть, просто страсть, господинъ баронъ! „Что съ вами, Пребровъ?“ говорю я. — „Это, говоритъ, для Ганны“. — „Что, говорю я, за вздоръ. Зачѣмъ она сюда зайдетъ?“ — То-есть, господинъ, баронъ, почему бы ей и не быть здѣсь? Изъ Зундина ее прогнали, а старикъ даже въ газетѣ пропечаталъ, что отказывается отъ нея. Тутъ приходитъ Стина и зоветъ меня къ Лизхенъ. Та отдаетъ мнѣ ключь отъ шкафа съ бѣльемъ; до послѣдней минуты не хотѣла разстаться съ нимъ, да уже дѣлать нечего, отдала, а сама разливается, плачетъ. Я совсѣмъ было забылъ о старикѣ. Только черезъ часъ пришла Вестфаль, вызвала меня и говоритъ: Онъ меня подкараулилъ, я ему все и разсказала; все-таки, онъ, вѣдь, отецъ. Меня, правда, къ Ганнѣ звали», ну и все прочее… Я и вамъ говорю это съ тѣмъ, чтобы вы никому не передавали, а то пойдетъ болтовня…

— Вотъ какъ сейчасъ въ аптекѣ, — сказалъ Густавъ.

— Никого по имени не называли, господинъ баронъ. Ей Богу, я никого не называлъ…

— А другіе?

Класъ почесалъ за ухомъ.

— Другіе-то, можетъ быть, и называли. Только, видите ли, господинъ баронъ, при всевозможной скрытности… здѣсь въ Прорѣ… еще нѣкоторое время была возможность; ну, а теперь…

— Это вѣрно, — сказалъ Густавъ, — теперь секретъ поконченъ. Но кому нужно держать все это въ такомъ секретѣ?

Класъ опять осмотрѣлся кругомъ, перегнулся надъ столомъ и прошепталъ:

— Никому ни полсловечка, господинъ баронъ… Вашъ братецъ…

— Не стѣсняйтесь, пожалуйста, — сказалъ Густавъ. — Я изъ-за этого пріѣхалъ сюда съ нимъ вмѣстѣ. Онъ сейчасъ у нея.

Класъ только руками развелъ; непостижимо, какъ это такъ выходило, что баронъ все разспрашиваетъ, все разспрашиваетъ, а оказывается,.что онъ все зналъ раньше? Этого Класъ никакъ не могъ сообразить.

— Всѣ мы люди, господинъ баронъ, — проговорилъ онъ плаксиво. — Всѣ мы люди, всѣ человѣки… и вашъ братецъ…

— Конечно, и онъ, — подтвердилъ Густавъ.

— Такая-то добрая душа, — чуть не плакалъ Класъ. — Третьяго дня привезъ ее самъ… въ своей каретѣ… точно принцессу, говорила фрау Краузе акушеркѣ, фрау Вестфаль… Ей Богу, точно, говоритъ, принцессу…

— Тсс!… Молчите!

Подъ открытымъ окномъ раздался топотъ лошади.

— Ты здѣсь, Густавъ? — послышался голосъ Ганса.

— Сейчасъ иду! — откликнулся Густавъ. — Не ходите, Венгакъ, я извинюсь за васъ.

— Ни полслова, господинъ баронъ, — едва ворочалъ языкомъ трактирщикъ, тщетно усиливаясь подняться со стула. — Всѣ мы люди… всѣ человѣки… всѣ…

— Уложите его, — сказалъ Ту ставъ Іохену, только что появившемуся въ дверяхъ. — Покойной ночи. Иду, Гансъ.

Глава XXIV.

Братья выѣхали шагомъ въ поле, на которое уже спустился ночной сумракъ. Гансъ ѣхалъ, низко опустивши голову.

— Не пустить ли рысью? — вывелъ его изъ задумчивости голосъ Густава.

— Нѣтъ, еще минутку, — отвѣтилъ Гансъ, опять опуская голову, и, помолчавши, прибавилъ:

— Тебя не удивило, что я такъ замѣшкался?

— А ты не спросилъ меня, о чемъ я такъ долго бесѣдовалъ съ Венгакомъ, порядочно нагрузившимся?

— Я видѣлъ уже въ окно, потому и не вошелъ. Счастливо, что его жена чувствуетъ себя хорошо; по крайней мѣрѣ, онъ проспится покойно.

— Ты, кажется, совершенно au courant того, что происходитъ въ домѣ Венгака?

— У Краузовъ все знаютъ… кромѣ того, мнѣ говорилъ докторъ.

— Да? Болѣнъ тамъ кто-нибудь?

Гансъ не тотчасъ отвѣтилъ. «Любопытно, какъ-то онъ вывернется», подумалъ Густавъ. Но тутъ же ему пришла въ голову другая мысль: глупо все это! Венгакъ проспится, можетъ вспомнить, что говорилъ со мною обо всемъ этомъ, и потомъ передастъ ему… болтунъ отчаянный… Тогда я окажусь въ скверномъ положеніи, неправдивымъ, двоедушникомъ. Надо предупредить его, разыграть откровеннаго, честнаго малаго. Это его нѣсколько осадитъ и навсегда собьетъ съ него менторство. Онъ приблизился къ Гансу, положилъ ему руку на плечо и сказалъ:

— Прости, Гансъ! Мнѣ не слѣдовало спрашивать, кто болѣнъ у Краузовъ; я знаю кто. Венгакъ съ пьяну все выболталъ.

— Возможно ли это! — удивленно спросилъ Гансъ. — Этого никто не знаетъ, кромѣ двухъ человѣкъ, которые болтать не станутъ: мужъ и жена Краузе изъ преданности мнѣ, а другіе аптекарь, врачъ и Вестфаль потому, что не смѣютъ.

— Это по твоему, милый ты мой малый, — возразилъ Густавъ покровительственнымъ тономъ. — Ты людей не знаешь, даже тѣхъ немногихъ, что живутъ въ Прорѣ, гдѣ у всѣхъ чертовски чуткія уши. Мнѣ жаль уничтожать, твою милую довѣрчивость и, быть можетъ, нарушить твое спокойствіе. Но для тебя же лучше видѣть дѣло такимъ, каково оно въ дѣйствительности; ты будешь, по крайней мѣрѣ, дѣйствовать, сообразуясь съ обстоятельствами. Въ случаѣ, если бы самъ не придумалъ, какъ поступить, — я тутъ… Только ахать будешь отъ удивленія, когда я возьмусь помогать тебѣ. На подобныя дѣла я такой мастеръ, что другаго не найти.

И Густавъ передалъ брату все, что узналъ отъ Класа, причемъ остался самъ въ роли человѣка, вынужденнаго противъ собственнаго желанія выслушивать пьяную болтовню. Гансъ выслушалъ его до конца, ни разу не прервавши. Даже когда Густавъ кончилъ, повторяя еще разъ увѣренія въ своей безусловной скромности и полной готовности выручить брата изъ скверной исторіи, вышедшей теперь наружу особенно несвоевременно, и тогда Гансъ промолчалъ довольно долго, прежде чѣмъ дать волю своему удивленію и огорченію.

— Неужели, Густавъ, и ты… и ты могъ повѣрить такой гадости обо мнѣ? Повѣрить, что имѣя на душѣ эту… Это жестоко, Густавъ, очень жестоко!

— А, чортъ! — проворчалъ Густавъ и такъ рванулъ споткнувшуюся лошадь, что чуть не опрокинулъ ее. А на душѣ у него было такъ, какъ будто онъ во всю длину валяется на грязной землѣ, сбитый, какъ мальчишка, съ изъѣзженной клячи Лжи, на которой онъ не съумѣлъ проѣхать, тогда какъ Гансъ высоко сидитъ на гордомъ конѣ Правды и съ сожалѣніемъ смотритъ на него. Проклятіе! Въ то время, какъ онъ съ отчаяніемъ и злобою въ душѣ подыскивалъ какой-нибудь сносный исходъ изъ унизительнаго положенія, ему вдругъ пришла въ голову мысль: уже не Аксель ли? Черезъ мгновеніе эта случайная идея получила въ его умѣ характеръ достовѣрности. Нѣсколько вольныхъ словъ, сказанныхъ давно когда-то Акселемъ про Ганну, его слишкомъ извѣстная безнравственность, ежегодное житье въ Зундинѣ, сегодняшній секретный разговоръ съ нимъ Ганса послѣ отъѣзда князя передъ самымъ обѣдомъ, стараніе Акселя уклониться отъ этого разговора, на который онъ вынужденъ былъ настойчивою просьбою Ганса, его вытянутое лицо за обѣдомъ, растерянный видъ, только послѣ шампанскаго смѣнившійся обычною самоувѣренностью и самодовольствомъ, — все это закружилось, завертѣлось, съ быстротою молніи пронеслось въ головѣ Густава.

— Такъ-то! — сказалъ онъ, похлопывая испуганную лошадь рукою по шеѣ. — Зазѣвываться, не слѣдуетъ… Спасибо тебѣ, Гансъ, теперь мнѣ легче говорить съ тобою. Я хотѣлъ наглядно доказать тебѣ, какъ ты неосновательно поступаешь, взваливая самъ на свои плечи чужіе грѣхи… хотя бы Акселевы, напримѣръ, и какъ ты своимъ добродушіемъ самъ навлекаешь на себя мерзкія подозрѣнія всѣхъ людей, знающихъ тебя не такъ хорошо, какъ я.

— Прости меня, Густавъ, — кротко проговорилъ Гансъ.

— Дѣло не обо мнѣ, — воскликнулъ Густавъ, очень довольный удачею своей выходки и въ душѣ смѣясь надъ дѣтски-просто душною довѣрчивостью брата. — Дѣло о тебѣ идетъ, и я не хочу, чтобы люди про тебя перешептывались и приписывали тебѣ такія вещи, о которыхъ ты и не думалъ. Повѣрь, милый Гансъ, я знаю свѣтъ, увы, много лучше тебя! Не такъ онъ созданъ, чтобы можно было въ немъ прогуливаться благодѣтельнымъ принцемъ и отметать соръ отъ чужихъ загрязненныхъ дверей. Аксель заварилъ себѣ эту исторію, самъ ее и расхлебывай. Вотъ я ему покажу, какъ эти дѣла-то дѣлаются.

— Нѣтъ, Густавъ, прошу тебя. Это будетъ имѣть видъ нарушенія съ моей стороны довѣрія; онъ никогда не повѣритъ, что ты самъ добрался до правды. Меня тоже очень удивляетъ, какъ могъ ты такъ быстро догадаться. Аксель охотно бы все на свѣтѣ сдѣлалъ. Въ нашихъ интересахъ не возбуждать теперь новыхъ недоразумѣній между нимъ и его отцомъ. Вслѣдствіе того, что несчастный ребенокъ родился мертвымъ, старикъ легче отнесется къ дѣлу, если только намъ не удастся совсѣмъ скрыть отъ него, что было бы особенно желательно ради Акселя и ради Ганны. Что касается несчастной дѣвушки, то, по словамъ доктора, нѣтъ никакой опасности… денька черезъ два посмотримъ, что можно будетъ для нея сдѣлать.

— А пока имя моего добраго Ганса будутъ на всѣ лады трепать, такіе люди, какъ Класъ Венгакъ.

— Глупый болтунъ!

— А старый шутъ съ Пустоши?

— Теперь объясняется, почему онъ на меня бросился. Я напишу ему. На словахъ нѣтъ никакой возможности объясниться, доказать, что онъ ошибается и что скоро все разъяснится. Конечно, онъ очень дурно обошелся съ несчастною дочерью, но ему, бѣднягѣ, сбившемуся съ толку, можно многое извинить.

— Само собою разумѣется! Ну, а если узнаетъ еще кое-кто… Ты понимаешь, о комъ я говорю.

— Она ничего не услышитъ… Кто станетъ передавать ей? Да, наконецъ, найдись такой человѣкъ… Ты же самъ, Густавъ, сказалъ, что ни на одно мгновеніе не считалъ возможнымъ повѣрить… и вдругъ она!… Ей, Густавъ! Ты, никакъ, опять хочешь подшутить надо мной. Нѣтъ, другъ, не такъ простъ Гансъ, не удастся!

И онъ тихо разсмѣялся своимъ добродушнымъ смѣхомъ, точно будто Густавъ необыкновенно остроумно подшутилъ, расхохотался и Густавъ, какъ человѣкъ, шутка котораго понята сразу. Они остановились у воротъ Ново-Проница.

— Я уже не поѣду туда сегодня, — сказалъ Гансъ. — Надо, наконецъ, отвѣтить Ливоніусу, знаешь, на счетъ пшеницы… Извинись тамъ за меня. Покойной ночи! Да прикажи хорошенько вытереть Фигаро, ему порядочно досталось сегодня.

Онъ крѣпко пожалъ руку брата.

— Такъ, вѣдь, Густавъ?

— Что — такъ?

— Какъ бы тамъ ни было, а хорошій день былъ сегодня!

Гансъ осторожно перебрался черезъ плотину и скрылся въ темномъ дворѣ. Густавъ повернулъ за амбары. Отъѣхавши настолько, что галопъ лошади уже не могъ быть слышенъ, онъ далъ шпоры измученному коню и немилосердно погналъ его во всю прыть между волнующимися и шелестящими нивами. Впереди сквозь ночной сумракъ свѣтились окна старо-проницкаго дома. Сквозь стиснутые зубы, молодаго человѣка прорывались дикія слова, внушенныя его безумною страстью, насмѣшливый хохотъ надъ глупымъ Филиномъ, воображавшимъ, что прелестная пташка можетъ когда-нибудь залетѣть въ его мрачную нору.

Конецъ первой части.

Часть вторая.

Глава I.

— Хорошъ денекъ и сегодня, — сказалъ Гансъ, поднимаясь съ, своего спартанскаго ложа, когда пятая утренняя заря со времени возвращенія любимаго брата заглянула въ незавѣшанныя окна его спальной и заиграла розовыми переливами на ея бѣлыхъ стѣнахъ.

Говоря это, Гансъ думалъ совсѣмъ не о хорошей погодѣ, хотя въ данную минуту и погода была очень кстати, такъ какъ онъ собирался въ Зундинъ продать прошлогоднюю пшеницу, которую умно и расчетливо приберегъ до сихъ поръ. Въ этихъ словахъ выразилась его благодарность силамъ небеснымъ за милость и благо, ему ниспосланныя, и вся полнота нежданнаго счастья, пережитаго имъ въ эти дни.

— Счастливчикъ ты, Гансъ, — проговорилъ онъ, наскоро одѣваясь въ свой полевой костюмъ и заглядывая въ пожелтѣвшее зеркало, что онъ аккуратно теперь дѣлалъ, особливо съ тѣхъ поръ, какъ, по совѣту Густава, приказалъ цирюльнику въ Прорѣ подстричь себѣ бороду и волосы по послѣдней модѣ.

— Правда, вѣдь, старичина, счастливы мы? — заговорилъ онъ съ своею верховою лошадью черезъ полчаса, объѣзжая поля. — Только видишь ты дѣло-то какое: теперь изъ насъ обоихъ старичина ты уже одинъ будешь; а я опять молодымъ сталъ, точно настоящій юноша. Вотъ сейчасъ такъ бы и запѣлъ во все горло, да боюсь не очень складно выйдетъ, и людей всѣхъ удивишь; прикащикъ Штутъ скажетъ, или ужь, навѣрное, подумаетъ: баринъ, молъ, на чистоту съ ума сошелъ. Но, понимаешь, съ ума мы ни капельки не спятили, развѣ такъ чуть-чуть отъ счастья. Ну, и надо теперь быть добрымъ и честнымъ, чтобы до нѣкоторой степени заслужить такое счастье. А прежде всего — работать, Гансъ, работать, рукъ не покладая, потому, другъ ты мой сердечный, деньги нужны намъ, много-много денегъ нужно.

Гансъ объѣхалъ луга; осмотрѣлъ какъ прикащикъ Штутъ съ частью рабочихъ справляетъ мѣста, испорченныя свозкою сѣна, и направился къ выгону взглянуть на выпущенныхъ въ первый разъ жеребятъ, а самъ углубился въ обсужденіе подробностей дѣла о лѣсѣ, относительно котораго покончилъ вчерашній день съ повѣренномъ князя въ Бергенѣ. Онъ уже раздумалъ сводить лѣсъ и пускать участокъ въ расчистку подъ посѣвы, какъ было предполагалъ вначалѣ; теперь онъ расчитывалъ начать раціональную разработку лѣса вырубкою участками и раздѣлкою крупныхъ деревьевъ на доски. Заваленную канаву можно расчистить, пустить въ нее воду изъ почти затянутаго тиною озерца, — воды будетъ достаточно,. — можно внизу поставить небольшую мельницу. Дѣло можетъ дать хорошій и постоянный доходъ при небольшой затратѣ и послужить на пользу не ему одному! Оно дастъ работу многимъ рукамъ, внесетъ добрый кусокъ хлѣба не въ одну лачугу, гдѣ теперь подъ соломенной крышей ютится горькая нужда. Планъ этотъ не можетъ встрѣтить серьезныхъ препятствій, предполагая, что Пребровъ согласится дозволить расчистку канавы, во всѣхъ отношеніяхъ для него очень выгодную. Ясно, что ремесло контрабандиста, котораго онъ, навѣрное, не бросилъ, кормитъ его плохо. Честный и достаточный заработокъ могъ бы его опять поднять.

Какъ часто повторялъ онъ въ былое время: я бы сталъ опять честнымъ малымъ, если бы только чортъ не далъ себѣ слова на каждомъ шагу пристроивать мнѣ пакости. Теперь этотъ чортъ воплотился въ образѣ злой бабы, вѣчно- пристающей къ нему съ своими жалобами и съ нытьемъ и душащей въ немъ всякое доброе побужденіе. Онъ бы не прогналъ Ганну, не вышвырнулъ бы ее на вѣрную смерть; не будь около него этой негодной вѣдьмы, онъ бы не разорвалъ при посланномъ, не читая, письма, надъ которымъ Гансъ просидѣлъ цѣлыхъ два часа, чтобы обстоятельно и въ дружеской формѣ выяснить ему все то, что могло быть пока выяснено. Не считаетъ ли онъ его обольстителемъ дочери, какъ тамъ сболтнулъ какой-то дуракъ въ Прорѣ? Вещь возможная, хотя у старика довольно зоркіе глаза и его не скоро собьешь на фальшивый слѣдъ. Ну, въ понедѣльникъ кончится срокъ векселямъ Акселя и отсрочки ему не дали; старый графъ, какъ ни вертись, а во всякомъ случаѣ заплатитъ. Дѣло это лежало на душѣ у Акселя и ему пришлось бы тогда кое въ чемъ похуже признаться. Этимъ онъ обязанъ мнѣ, — всѣмъ намъ обязанъ. Мы уже позаботимся, чтобы ничего не дошло до нашихъ дамъ. Любопытно посмотрѣть, надолго ли хватитъ его благодарности; расточаетъ онъ ее пока очень щедро.

Гансъ разсмѣялся, вспомнивши, какъ усердствовалъ Аксель въ эти дни всѣмъ угодить въ Проницѣ, первымъ дѣломъ Густаву и его красавицѣ женѣ, какъ онъ скакалъ по всей округѣ, восхваляя ее сосѣдямъ, чтобы подготовить имъ хорошій пріемъ, когда они поѣдутъ съ визитами. Точно сомнѣвался кто въ пріемѣ! Уцѣлѣвшее еще кое въ комъ нерасположеніе къ Густаву исчезло, какъ туманъ въ жаркій день, отъ его милаго голоса и сердечной любезности. А при этомъ красавица гречанка, дочь владѣтельнаго князя! Потѣшно было, когда Аксель разсказывалъ, какъ мальховскія молодыя дамы обидѣлись, что Густавъ и Изея поѣхали прежде въ Зальховъ, потомъ къ нимъ, и рѣшили дать имъ это рѣзко почувствовать, и какъ не прошло часа, всѣ эти дамы были уже у ногъ Изеи и клялись ей въ вѣчной дружбѣ. То же повторялось и у другихъ, вездѣ. По словамъ Акселя, поѣздка ихъ съ визитами въ эти четыре дня была настоящимъ тріумфальнымъ шествіемъ, какого онъ здѣсь не видывалъ. Завтрашнимъ праздникомъ въ Прорѣ должны закончиться торжества въ честь Густава и Изеи. Густанъ говоритъ: отдѣлаются отъ меня съ женою, тогда наступитъ очередь Ганса и Герты.

На залитый солнцемъ выгонъ легла тѣнь; омрачилась и радостная душа Ганса. Неловко и довольно глупо было съ его стороны не предупредитъ этого. Если это было сказано въ шутку, тогда и принять слѣдовало шутя; если же дѣло шло о томъ, что въ порядкѣ вещей и чего слѣдовало ожидать, то ему нельзя было уклоняться, такъ какъ Герта имѣла на это полное право, и предпочтеніе, оказанное пріѣзжей красавицѣ, естественно, должно было вдвойнѣ оскорбить ее. Объ этомъ надо было ему думать, а не о себѣ, не о томъ, по вкусу ему все это или не по вкусу. Онъ тогда только почувствовалъ это, — только поздненько, — когда Герта проговорила шутливо, но замѣтно раздраженнымъ тономъ: «Вы видите, что ни теперь, ни впредь вамъ рѣшительно нечего опасаться нашей конкурренціи». Потомъ она встала и сѣла играть въ вистъ съ стариками. А когда онъ уходилъ, то подала ему лишь концы пальцевъ и едва отвела глаза отъ картъ, хотя знала, что не увидитъ его до завтрашняго вечера.

Вороной жеребенокъ сдѣлалъ бойкій прыжокъ и вѣрно сталъ опять на ноги. Чудесная головка, точно точеная, большой, блестящій глазъ, широкая грудь, тонкая, сухая нога… великолѣпный верховый конь будетъ, для Герты! Она такъ любитъ вороныхъ; ребенкомъ еще сказала какъ-то разъ, что желала бы быть княгиней Прора лишь для того, чтобы имѣть возможность покупать вороныхъ лошадей сколько вздумается.

— Боже мой! Что бы я ни дѣлалъ, все она у меня на умѣ; все только для нея и дѣлаю. Иногда дѣлалъ даже вещи, которыя на душѣ лежатъ тяжелымъ гнетомъ и на самомъ дѣлѣ не могутъ считаться хорошими. Прелестная графиня Ульрика! Если бы я могъ полюбить другую, то несомнѣнно полюбилъ бы ее и былъ бы уже четыре года женатъ, былъ бы богатѣйшимъ человѣкомъ, могъ бы много-много добра сдѣлать; а она, — хорошая, добрая она… была бы мнѣ въ томъ честною помощницею. Но, стало быть, такова моя судьба, что я только ее одну и могъ полюбить. На этомъ самомъ мѣстѣ я стоялъ въ прошедшую пятницу; лилъ дождь, а я стоялъ и думалъ: хорошо бы лежать подъ этой черной землей; надо мною расли бы ивы, и я не слыхалъ бы какъ онѣ стонутъ отъ вѣтра, не видалъ бы, какъ съ ихъ листьевъ, точно крупныя слезы, падаютъ капли дождя… А сегодня не то, свѣтитъ веселое солнце… Прежде мнѣ нравилась, однако, ненастная, дождливая погода. Тогда мнѣ, впрочемъ, ничего не нравилось, ничто по душѣ не было и работа не въ радость была. Въ груди было мрачно и пусто… пусто и, вмѣстѣ съ тѣмъ, тяжело, точно камень лежалъ на сердцѣ. Мнѣ въ голову никогда не могло придти, чтобы она меня полюбила, какъ я ее. Этого никогда и не будетъ; но придетъ время и она оцѣнитъ то немногое хорошее, что есть во мнѣ, будетъ смотрѣть на меня такимъ же милымъ взоромъ, какимъ взглянула вчера, когда я надѣлъ на нее кольцо нашей покойной матушки. Совсѣмъ вопреки ожиданію, это вышло у меня какъ-то очень хорошо, а потомъ цѣлые полчаса былъ Богъ знаетъ на что похожъ! Просто не зналъ, что дѣлать и куда дѣваться!… Да, да, старикъ! Правда, тебя-то изъ-за моей глупости не слѣдуетъ отдавать на съѣденіе мухамъ.

Обыкновенно спокойный и терпѣливый, конь раза два заржалъ.; Гансъ поѣхалъ рысью домой; онъ хотѣлъ поспѣть въ Прорукъ отходу почтовой кареты въ Зундинъ. У подъѣзда его уже ждалъ запряженный экипажъ.

Въ дверяхъ стоялъ Густавъ.

— Очень мило съ твоей стороны, что пріѣхалъ, — сказалъ Гансъ, пожимая руку брата. — А я уже думалъ, что никого изъ васъ не увижу въ это утро. Хочешь вмѣстѣ ѣхать? Отлично бы было.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Густавъ, — не могу; намъ необходимо сдѣлать сегодня еще два визита. Я хотѣлъ поговорить съ тобою, посовѣтоваться… Минуты на двѣ можно задержать?

— Конечно. Почта пройдетъ черезъ Прору на Зундинъ еще черезъ часъ, а я совсѣмъ готовъ, только въ экипажъ сѣсть.

Они усѣлись на скамью у покосившагося каменнаго стола. Густавъ досталъ изъ кармана письмо.

— Отъ князя, — сказалъ онъ.

— Вижу по печати, — замѣтилъ Гансъ.

— У тебя, однако, необыкновенно зоркій глазъ.

— Такъ что будь ихъ у меня два, я бы не зналъ, что съ ними и дѣлать, — добродушно пошутилъ Гансъ. — Что же онъ пишетъ? По-французски? Ты, Густавъ, переводи мнѣ прямо по-нѣмецки.

— Хорошо. Ну, такъ вотъ: Madame…

— Это къ твоей женѣ?

— Конечно! И такъ: "Madame! Былъ въ старые годы, вѣроятно и до нынѣ сохранившійся въ вашемъ прекрасномъ отечествѣ добрый обычай встрѣчать чужестранца подаркомъ, чтобы засвидѣтельствовать тѣмъ радость, доставленную его пріѣздомъ. Позвольте намъ, madame, князю сѣверныхъ варваровъ и его супругѣ, послѣдовать обычаю вашихъ предковъ и не откажите дружески принять то, что передастъ вамъ мой дворецкій, какъ ничтожный, по словамъ Гомера, — тутъ два слова по-гречески, — имѣющій цѣну лишь въ томъ значеніи, что служитъ выраженіемъ искреннихъ чувствъ со стороны матроны и старца, который, по лѣтамъ, могъ бы быть вашимъ отцомъ, madame, и который потому позволяетъ себѣ именоваться съ чувствами отеческой дружбы вашимъ почитателемъ и поклонникомъ.

"Эрихъ, князь Проры".

— Милый старый князь! — воскликнулъ Гансъ.

— Но ты не спросилъ даже о чемъ идетъ дѣло, — сказалъ Густавъ, складывая письмо.

— А да, да… что же это за подарокъ?

— Восхитительный плетеный шарабанъ, обитый голубою шелковою матеріей и запряженный парою великолѣпныхъ соловыхъ доппель-пони; шорная сбруя отдѣлана голубымъ, вожжи, постромки голубыя, шелковыя, и все залито серебромъ.

Гансъ кивнулъ головой и сказалъ:

— Знаю, знаю! Въ Берлинѣ отдѣлывали; экипажъ изъ Грюнвальда отъ Залентина, пони изъ завода совѣтника Шварбе въ Гюльцовѣ… Князь, собственно, приготовлялъ все это въ подарокъ княгинѣ въ день ея рожденія четырнадцатаго. Впрочемъ, княгиня знала уже объ этомъ. Между нами, она даже сама все выбирала и необыкновенно восхищалась… Милѣйшая старушка, а душа, все-таки, женская!

— Все прекрасно, — нетерпѣливо проговорилъ Густавъ. — Только вопросъ въ томъ, можемъ ли мы… можетъ ли Изея принять такой подарокъ?

Гансъ удивленно посмотрѣлъ на брата.

— А почему бы не принять? Мы приняли въ понедѣльникъ ихъ шампанское и пречудесно попивали.

— Ящикъ шампанскаго и экипажъ съ упряжкою… я думаю, есть маленькая разница!

— Не для князя только; онъ равно благодушно даритъ и то, и другое. Что говоритъ твоя жена?

— Изея! Она-то именно и послала меня къ тебѣ.

— А Герта?

— Я еще не видалъ ее сегодня.

— Ну, а старики?

— Бабушка одного мнѣнія съ тобою; дѣдъ другаго. Онъ говоритъ, что мы не въ состояніи отплатить за всѣ любезности, которыми насъ осыпаютъ со всѣхъ сторонъ, а потому должны отъ нихъ поуклониться. Я вполнѣ раздѣляю такой взглядъ и думаю, что слѣдуетъ отказаться отъ всѣхъ приглашеній. Самое лучшее было бы и завтра не ѣздить къ князю- но отъ этого едва ли можно отдѣлаться, особливо, если мы примемъ его подарокъ.

Гансъ кивнулъ головой. Съ своей точки зрѣнія Густавъ былъ правъ. Ему, конечно, очень тяжелы будутъ всѣ эти выраженія дружбы со стороны всѣхъ сосѣдей до тѣхъ поръ, пока онъ не перестанетъ считать себя странникомъ, потерпѣвшимъ кораблекрушеніе и нашедшимъ послѣднее пристанище въ тихой гавани своей семьи. Густавъ не разъ употреблялъ это фигуральное выраженіе.

— Знаешь что, Густавъ?

— Нѣтъ, не знаю, — отвѣтилъ Густавъ, удивленно смотря на сіяющее лицо брата, пришедшаго въ восторгъ отъ нежданно осѣнившей его мысли.

— Намъ нужно дать большой праздникъ… такой, чтобы превзошелъ всѣ другіе. Это безусловно необходимо. Во всемъ мірѣ заведено, что, при возвращеніи члена семьи изъ продолжительной отлучки, задаютъ пиръ… на радости. А ты, къ тому же, не одинъ вернулся, привезъ съ собою жену. Двойная радость, двойной и праздникъ. А если.еще прибавить… ну, ты понимаешь, о чемъ я думаю… то, стало быть, тройной. Чистый срамъ, что мнѣ до сихъ поръ не пришло въ голову; самъ знаешь, какъ я на эти вещи несообразителенъ. Такъ вѣдь, Густавъ? Необходимо и к5къ можно скорѣе, — послѣзавтра! Послѣзавтра я было хотѣлъ начать уборку ржи, ну, да это не помѣшаетъ. Къ вечеру я освобожусь; а что касается приготовленій, такъ я ни на что не нуженъ, только вамъ мѣшать буду. Ты мастеръ на эти дѣла; дамы охотно помогутъ тебѣ, а дѣдъ… это его конекъ! Посмотри, какъ онъ хлопотать будетъ… Пожалуйста, милый Густавъ! сдѣлай милость для меня, устрой! Только сейчасъ же, сегодня, пока я буду въ Зундинѣ. Я притащу оттуда страшенный мѣшокъ денегъ… отъ Ливоніуса за пшеницу. Ты не скупись, устроивай на славу!

Густавъ съ трудомъ сдерживался, чтобы не расхохотаться прямо въ лицо брату, не замѣчавшему, что въ старомъ Проницѣ праздникъ уже всѣми рѣшенъ, кромѣ Герты, относившейся къ этому дѣлу безучастно, и что Густавъ пріѣхалъ собственно за тѣмъ только, чтобы склонить Ганса къ общему рѣшенію. Подарокъ князя былъ только придиркою, такъ какъ посланный съ благодарственнымъ письмомъ давно уже уѣхалъ въ Прору. Для приличія Густавъ сдѣлалъ нѣсколько возраженій, но Гансъ слышать не хотѣлъ ни о какихъ препятствіяхъ. Дамы могутъ быть въ тѣхъ же, туалетахъ, которые онѣ приготовили для завтрашняго праздника. Оба эти пира должны въ сущности составлять одно торжество. Очень многія приглашенія метутъ быта сдѣланы завтра же лично. Къ завтраму онъ освободится и во время вернется назадъ, если не особенно рано, то, все-таки, къ ихъ отъѣзду изъ Старо-Проница; но его ни въ какомъ случаѣ не слѣдуетъ дожидаться.

— А какъ дѣло на счетъ новаго фрака, который долженъ тебѣ построить старый Краузе?

Гансъ, уже занесшій было ногу въ экипажъ, испуганно отступилъ назадъ и проговорилъ съ отчаяннымъ видомъ:

— Ахъ, Господи! Вотъ исторія-то! Два раза былъ и оба раза забылъ начистоту… Столько дѣлъ въ головѣ… Къ завтрашнему вечеру старикъ ни въ какую силу не поспѣетъ.

— Въ Зундинѣ, быть можетъ?

— Такъ, вѣрно: въ Зундинѣ! Ты всегда найдешься! Такъ, такъ! До свиданія, мой дорогой; кланяйся всѣмъ дома. До завтра! Пошелъ!

Между тѣмъ времени ушло много, и, чтобы не опоздать, поѣхали ближайшею дорогою на Пустошь. Лошади неслись бойко; Гансъ опять готовъ былъ пѣть, настолько онъ чувствовалъ себя счастливымъ и довольнымъ. «Теперь Герта уже не вправѣ будетъ сказать… положимъ, она и не говорила, а, навѣрное, думала, что я пеньтюхъ, не имѣющій понятія, какъ долженъ вести себя женихъ такой хорошенькой дѣвушки. Не замѣшалась бы тутъ еще зависть къ Изеѣ? Да быть не можетъ! За этой красавицей всѣ такъ отчаянно ухаживаютъ… вотъ хотя бы великолѣпный подарокъ князя… Какъ она помогала Изеѣ приготовить туалетъ къ завтраму и, вообще, старается, чтобы ей здѣсь хорошо было! Какъ объ ребенкѣ заботится и тѣмъ въ. очень нѣжной формѣ напоминаетъ Изеѣ о ея обязанностяхъ; а то ребенокъ у нихъ въ порядочномъ забросѣ! Сойдутся навѣрное, полюбятъ другъ друга, если уже не полюбили такъ же, какъ мы съ братомъ любимъ другъ друга. Я рѣшительно не вижу, почему бы намъ не жить всѣмъ вмѣстѣ въ старомъ домѣ. Густавъ полюбитъ хозяйство, а если и не полюбитъ, — не бѣда, я буду хозяйничать за двоихъ, за всѣхъ… Чудесно заживемъ! Это что за штука? Остановись-ка, Кришанъ!»

Гансъ выскочилъ изъ экипажа и побѣжалъ къ лѣсу, въ этомъ мѣстѣ довольно близкому къ дорогѣ. На опушкѣ, въ тѣни огромнаго дерева Гансъ увидалъ бѣлый свертокъ, въ которомъ что-то шевелилось. «Ребенокъ… ребенокъ Изеи», — подсказалъ ему какой-то внутренній голосъ и не обманулъ его. Въ ту минуту, какъ онъ подошелъ къ опушкѣ, изъ-за деревьевъ прибѣжала старая Зоя* въ то же время, вдали промелькнула фигура мужчины и быстро скрылась въ чащѣ мелкаго лѣса. Все это произошло такъ скоро, что Гансъ подумалъ, не ошибся ли онъ; но движеніе кустовъ и хрустъ сухихъ вѣтвей, долетѣвшій до его слуха, не оставляли сомнѣнія въ томъ, что старуха была здѣсь не одна. О преслѣдованіи скрывшагося человѣка нечего было думать. Между тѣмъ, старуха взяла на руки ребенка и смотрѣла на Ганса злобными глазами, въ которыхъ ясно выражался страхъ, почти ужасъ. По его лицу она понимала, съ какимъ удовольствіемъ онъ пришибъ бы ее тутъ же на мѣстѣ. Но онъ хорошо сознавалъ, что въ данную минуту нельзя ничего подѣлать ни гнѣвомъ, ни силою. Виновата была во всемъ сама Мать, довѣрявшая ребенка такой ненадежной, подозрительной женщинѣ. Ничего другаго не оставалось, какъ отложить все дѣло до завтра и переговорить съ Густавомъ о томъ, какъ предупредить повтореніе того же на будущее время. Гансъ молча показалъ ей по направленію къ Старо-Проницу; говорить съ старой вѣдьмой не было возможности, она не поняла бы все равно ни слова. По морщинистому лицу старухи пробѣжала злая усмѣшка; потомъ она низко поклонилась и большими, твердыми шагами направилась черезъ лугъ къ барскому дому, виднѣвшемуся изъ-за деревьевъ парка.

Гансъ вернулся къ экипажу и приказалъ кучеру ѣхать дальше. Кришанъ, передавъ ему, что на этомъ самомъ мѣстѣ и въ тотъ же самый часъ видѣлъ старуху вчерашній день вмѣстѣ съ Пребровымъ и подивился, что у нихъ могутъ быть за дѣла съ старикомъ, когда ни онъ ее, ни она его не могутъ понимать.

Гансъ тоже подумалъ, что скрывшійся человѣкъ былъ, по всей вѣроятности, Пребровъ. Но при проѣздѣ мимо усадьбы старика минуты черезъ двѣ, оказалось, что Пребровъ сидитъ на скамьѣ передъ домомъ и чиститъ ружье. Въ такое короткое время онъ ни коимъ образомъ не могъ вернуться къ дому. Дѣло становилось все загадочнѣе для Ганса. Онъ бы охотно попытался найти рѣшеніе загадки, заговоривши съ Пребровомъ; но, едва старикъ увидалъ его, какъ бросилъ ружье на столъ, быстро всталъ и ушелъ въ домъ, хлопнувши дверью со всего размаха.

Глава II.

Пони, подаренные княземъ, были поставлены въ конюшню до возвращенія Густава. А затѣмъ предполагалось въ этотъ же день обновить прелестный экипажъ, въ которомъ могли помѣститься четверо. Принять участіе въ прогулкѣ былъ приглашенъ и Аксель, пріѣхавшій съ утреннимъ визитомъ. Дамы ушли одѣваться; а онъ, повидимому, безцѣльно бродилъ по саду, въ дѣйствительности же не спускалъ глазъ съ оконъ Изеи. Противныя шторы!… Спущены и мѣшаютъ увидать красавицу! Неужели она ихъ не подыметъ? Уходя въ домъ, она дала ему понять многообѣщающими взглядами чудныхъ глазъ, что поторопится скорѣе выдти опять!,

Но Изея не особенно торопилась и нужды въ томъ не видѣла. Она была уже достаточно увѣрена въ побѣдѣ и считала полезнымъ нѣсколько помучить влюбленнаго молодаго человѣка. Къ тому же Герта была тоже въ своей комнатѣ наверху, и изъ ея оконъ видно было все, что дѣлается въ открытой части сада. А у нея крайне острое, неудобное зрѣніе! Изея знала уже это и только что предупреждала Акселя очень настоятельно быть какъ можно осторожнѣе, тѣмъ болѣе, что молодая дѣвушка дѣлаетъ видъ будто не замѣчаетъ многое такое, что можетъ припомнить при удобномъ случаѣ.

Усталая и запыхавшаяся Зоя, только что вернувшаяся съ утренней прогулки съ маленькой Іей, по обыкновенію, слонялась изъ угла въ уголъ, потомъ остановилась у зеркала и молча смотрѣла на Изею, пока та прикалывала къ волосамъ свѣжій цвѣтокъ.

— Хороша я, Зоя?

— Лучше, чѣмъ вчера, — проворчала старуха.

— Это отъ того, что мнѣ самой сегодня лучше, чѣмъ вчера. Мнѣ начинаетъ наскучать эта вѣчная ѣзда съ визитами и пріемы визитовъ. Всѣ эти господа очень любезны и очень глупы. Сегодня, кажется, остаемся одни, собираемся кататься въ новомъ экипажѣ. Что скажешь, Зоя? Настоящій княжескій подарокъ!

— Старикъ влюбленъ въ тебя.

— Конечно, — сказала Изея. — И всѣ остальные влюблены, должны влюбиться. Я тебѣ впередъ говорила, что буду здѣсь царицей; вотъ уже и сбылось. Весело какъ!

— Не мнѣ только, — огрызнулась старуха.

— Ты ничѣмъ и никогда недовольна. Чего тебѣ еще не достаетъ? Ты можешь ходить куда вздумается, дѣлать что захочется. Когда въ жизни было тебѣ такъ покойно и хорошо?

— И ты спрашиваешь? — укоризненно проговорила Зоя. — Дочь острова Тино спрашиваетъ объ этомъ у женщины съ Тино!

— Не съ Тино, Зоя, не съ Тино! — плутовски скала Изея, прикладывая палецъ къ губамъ. — Развѣ забыла, — мы теперь маніатинки! Изъ рода знаменитаго Ѳеодора Колокотрони! Сколько разъ еще твердить тебѣ объ этомъ?

— Лучше бы никогда ты мнѣ этого не говорила! Никому бы не говорила!

— Я и не хотѣла говорить, и Густабосъ строго запретилъ мнѣ говорить тебѣ. Но не могу я имѣть тайны отъ моей старой Зои.

— Да къ тому же старая Зоя выучилась около тебя понимать кое — что по-французски, по нуждѣ можетъ сказать нѣсколько словъ и ее поймутъ знатные изъ здѣшнихъ варваровъ. Кто-нибудь изъ нихъ можетъ удостоить старуху разговоромъ, и твоя старая Зоя могла бы выдать страшную тайну, обнаружить ужасную ложь, которою дитя отказалось отъ роднаго отца… Ужь когда-нибудь ты поплатишься за это; попомни мое слово!

— Не много мнѣ толку будетъ тогда вспоминать твои слова! — сказала Изея.

Она отошла отъ зеркала къ окну и посмотрѣло въ щель, оставленную занавѣсомъ, но Акселя не видала. Послѣ минутнаго раздумья, идти его разыскивать или нѣтъ, она остановилась на прежнемъ рѣшеніи — помучить молодаго человѣка; къ тому же лицо Зои было слишкомъ мрачно.

— Подойти сюда, Зоя, — сказала она, садясь. — Будь разсудительна! Видишь ли, я скажу тебѣ правду: я сама очень не охотно согласилась на это; но Густабосъ настаивалъ, и, мнѣ кажется, что онъ былъ правъ. Совсѣмъ не передъ моею красотою преклоняются здѣшніе князья, или, вѣрнѣе, не передъ одною красотою. Будь я еще лучше, если бы это было только возможно, но они бы знали, что я дочь неважнаго человѣка… къ этому еще такого человѣка, который, по ихъ понятіямъ, занимался нечестнымъ дѣломъ и за то посаженъ въ тюрьму, что, но ихъ мнѣнію, составляетъ позоръ, — повѣрь мнѣ, ни одинъ изъ нихъ не сталъ бы цѣловать руки бѣдной красавицы Изеи, жаждать ея взгляда, дѣлать ей великолѣпные подарки и многое другое… что только она захочетъ. А что обманъ откроется, или что онъ скоро откроется, этого я не боюсь. Эти люди понятія не имѣютъ о нашей странѣ и о томъ, что тамъ дѣлается. Я могла бы и не то еще наговорить, и они всему бы повѣрили. Но кое-кто изъ нихъ, князь, напримѣръ, все-таки, слыхалъ о владѣтельномъ князѣ Наны и о его геройскихъ подвигахъ, о томъ, что онъ тоже въ тюрьмѣ, но* не какъ преступникъ, а какъ герой и мучейикъ… Имъ восхищаются и увлекаются. Одни передаютъ это другимъ, и для всѣхъ Изея оказывается царевною изъ арабской сказки. Развѣ не прелесть это? Развѣ не весело?

— Ты говоришь, откроется не скоро, — сказала старуха, качая головою, — стало быть, ты сама сознаешь, что можетъ открыться не нынче, такъ-завтра, ну, когда-нибудь… Тогда что?

— Что тогда? — повторила Изея.

Она подперла голову рукою и серьезно задумалась о томъ, сообщать ли старухѣ планъ, зрѣвшій въ эту минуту въ ея головѣ? Рано или поздно это будетъ, вѣроятно, необходимо, но теперь казалось пока преждевременнымъ; подготовлять же по немногу было, все-таки, не лишнее. Хитрая старуха, такимъ образомъ, сама доберется до настоящаго дѣла, или, по крайней мѣрѣ, не такъ удавится, когда наступитъ время ей все открыть, и скорѣе согласится помогать.

— Что? — горячо заговорила Зоя. — Сама видишь, что путнаго отвѣта не можешь дать.

— Я признаюсь, не знаю, что тогда будетъ, — сказала Изея. — Знаю только, что когда такой день придетъ, то Изея не заплачетъ. Сказочка хороша и весела; отними сказочку и то, что останется, недостойно Изеи. Не можетъ Изея быть второю; а здѣсь, по обычаямъ этой страны, ей бы пришлось всегда стоять сзади жены старшаго брата. Изея не хочетъ быть бѣдною; здѣсь она должна довольствоваться тѣмъ, что старшему брату и его женѣ угодно будетъ дать младшему. Если бы кривой захотѣлъ даже все отдать своему возлюбленному братцу, то гордячка, что тамъ наверху сидитъ надъ ними, никогда не потерпитъ этого… не потерпитъ уже изъ-за того, чтобы не заподозрили, будто въ ней еще жива прежняя любовь. Да, наконецъ, примирись она съ своею судьбою, смотри она на Густава, какъ сестра на брата, полюби меня на самомъ дѣлѣ такъ, какъ она дѣлаетъ видъ, что тогда?… Жизнь въ согласіи и дружбѣ подъ одною крышею, какъ мечтаетъ одноглазый… Тѣсно и низко подъ этою крышею, какъ ни высока она, какъ ни велика, для ссорящихся это будетъ адъ, для живущихъ въ дружбѣ — тюрьма; снаружи дворецъ, а внутри нужда и забота. Ну, Зоя, подойди сюда и поцѣлуй твою Изею въ умную головку, которая о тебѣ думаетъ, добрая, вѣрная, глупая душа; а ты заставляешь свою Изею такъ много говорить, что это ее утомляетъ. Ахъ, какъ я устала! И опять надо идти къ этимъ варварамъ; они, кажется, не знаютъ ни усталости, ни отдыха, могутъ болтать цѣлые сутки. Подыми стору, Зоя, и посмотри въ садъ… мы тамъ хотѣли встрѣтиться.

— Никого нѣтъ, — сказала старуха, опять опуская занавѣсъ.

— Кромѣ солнца и жары! — проговорила Изея, зѣвая. — А здѣсь прохладно. Я вздремну немножко; а ты посматривай я разбуди меня когда вернется Густабосъ. *

Она привалилась въ спинкѣ кресла и закрыла глаза.

— Изея!

— Что?

— Не нужно ли разбудить тебя и въ томъ случаѣ, когда я увижу, что графъ шатается вокругъ дома и тебя поджидаетъ.

Изея усмѣхнулась, не открывая глазъ.

— Богатъ онъ, Изея? Очень богатъ?

Насмѣшливая улыбка не сходила съ лица Изеи.

— Ему, что ли, придется досказывать сказку, когда она здѣсь покончится?

Брови Изеи сдвинулись.

— Изея, я сегодня видѣла во снѣ Вальяноса. У него въ рукахъ былъ блестящій кинжалъ. Онъ вонзилъ его тебѣ въ грудь.

— А пока не вонзилъ, я вотъ этой подушкой запущу въ твою противную рожу, если ты будешь мнѣ мѣшать уснуть!

Изея склонила голову на бокъ. Старуха смотрѣла на спящую, или притворяющуюся спящею, красавицу и ворчала про себя такія вещи, которыя, несомнѣнно, разбудили бы Изею, если, бы Зоя сказала ихъ вслухъ и тѣмъ нарушила клятву, связывавшую ея языкъ:

Въ это самое время фрау Панкъ затворила дверь комнаты Герты и, идя по корридору, разсуждала сама съ собою: "Лучше бы, кажется, не говорить ей. Да, вѣдь, все равно узнала бы фрейленъ Герта точно такъ же, какъ она сама узнала, бывши вчера въ Прорѣ. Класъ все разсказалъ, прежде чѣмъ она прошла къ Лизхенъ. Господи Боже! Сайо но себѣ, дѣло было совсѣмъ не такъ ужасно! Про другихъ господъ можно бы еще и не такія исторіи поразсказать! Изъ словъ фрау Краузе, къ которой она потомъ заходила, можно было ясно понять то же самое… Именно это-то она и дала понять сейчасъ фрейленъ Гертѣ и прибавила, что самый лучшій изъ мужчинъ, все-таки, не таковъ, какимъ его представляютъ себѣ молодыя дѣвушки. Теперь, можетъ быть, фрейленъ Герта не такъ сурово станетъ думать о ея Густавѣ, за которымъ, правда, водится не мало грѣховъ; но отъ этого, какъ видитъ теперь фрейленъ Герта, онъ ничуть не хуже, чѣмъ другіе «.

Пока фрау Панкъ мысленно повторяла все, разсказанное ею молодой хозяйкѣ, Герта сидѣла, углубившись въ записную книгу, принесенную ей старухою провѣрить не сходившійся счетъ вчерашняго дня. Само собою разумѣется, это былъ только предлогъ для того, чтобы придти въ ея комнату. Равнымъ образомъ и Гертѣ эти безграмотные счеты и уродливыя цифры дали возможность сдѣлать видъ, будто она углублена въ ихъ повѣрку, и сохранить наружное спокойствіе, слушая эту мерзкую исторію. Но, самообладаніе оставило ее, какъ только затихли шаги экономки. Перо выпало изъ рукъ, горящая голова оперлась на руку. Такъ вотъ изъ-за чего она боролась всѣми силами души противъ возврата старой любви! Вотъ изъ-за чего отчаянно билась, стараясь спокойно смотрѣть на любимаго человѣка, преувеличивая его слабости и пороки, умаляя его достоинства, унижая въ собственныхъ глазахъ человѣка, опять стремившагося къ ней всѣмъ сердцемъ! А тому, другому выказывала любовь, которой не чувствовала… Нѣтъ, не любовь… до такой низости она, слава Богу, не доходила, — а уваженіе, какое подобаетъ будущему супругу. И какъ она благодарна была ему за то, что онъ не требуетъ отъ нея большаго, довольствуется малѣйшимъ знакомъ расположенія, простымъ пожатіемъ руки! Какъ довольна она была его рѣдкими и короткими посѣщеніями… Не дальше, какъ вчера вечеромъ, когда онъ привезъ ей кольцо своей матери и спросилъ, будетъ ли она его носить въ память покойницы, она обѣщала себѣ вознаградить его скромность, его сдержанность большею привѣтливостью и тѣмъ создать себѣ охрану противъ наплыва чувствъ, осаждавшихъ ее столь ошеломляющимъ образомъ съ другой стороны. Стоило того! У него были достаточныя причины не измѣнять относительно ея своей обычной робости и молчаливости… Еще бы! когда онъ долженъ былъ каждую минуту бояться, что вотъ-вотъ выйдутъ наружу его гадости, какъ они вышли теперь!… И кто же? Негодная тварь, отъ которой она всегда сторонилась, еще будучи почти ребенкомъ, едва подозрѣвая, что такое любовь! Любовь! Да развѣ тутъ въ самомъ дѣлѣ любовь? Развѣ можетъ имѣть понятіе о любви человѣкъ, связавшійся съ такою тварью?

А, вѣдь, ее предостерегали! Нѣсколько недѣль тому назадъ съ своею обычною беззастѣнчивостью намекалъ Аксель, и, конечно, уже тогда всѣ знали! Молодые люди потѣшались, и она играла главную роль, позорную роль одураченной… и кѣмъ же?… Могла ли она вообразить это? Она, считавшая себя умнѣе всѣхъ, думавшая, что всѣхъ и все насквозь видитъ!… И ее-то одурачилъ простофиля Гансъ… водитъ за носъ Филинъ! Такой потѣхи не видано, не слыхано… Въ лицо хохотать станутъ. И стоитъ того, сама заслужила!… О, позоръ! Невыносимый позоръ! И нѣтъ выхода!… А, вѣдь, сама же была такъ близка къ истинѣ, когда въ прошлое воскресенье прочла въ газетѣ отказъ Преброва отъ дочери. Кто повѣритъ ей, если она скажетъ, что подозрѣвала, что знала? Каждый можетъ отвѣтить: въ такомъ случаѣ ты вдвойнѣ глупа! Стало быть, ты съ открытыми глазами лѣзла на погибель! Нѣтъ, это невозможно, невыносимо! Это нельзя стерпѣть ни на одну минуту!,

Но что предпринять? Написать ему? Онъ получитъ письмо только завтра вечеромъ, по возвращеніи изъ Зундина. Да и какъ писать такія вещи, — просто невозможно. Прямо въ глаза сказать… сказать при всѣхъ, при князѣ, тоже одураченномъ его хитростью, бросить ему его кольцо. Нѣтъ, не стоитъ онъ этого. Поручить дѣду! Онъ съ наслажденіемъ сорветъ маску съ ненавистнаго человѣка. Но и ея положеніе будетъ незавидное передъ старикомъ послѣ того, какъ она разрушила его планъ насчетъ Акселя и дала слово тому, противъ кого прибѣгаетъ теперь къ его помощи. Идти къ бабушкѣ! Она все равно узнаетъ; но невозможно требовать отъ нея, чтобы она своими руками уничтожила то, что такъ радовало ея доброе старческое сердце, что и теперь еще радуетъ его. Густавъ! Да, да! Онъ единственный человѣкъ, которому можно и должно поручить это дѣло. Онъ не можетъ быть ей теперь ничѣмъ инымъ, какъ братомъ! Онъ и долженъ исполнить то, что въ такомъ случаѣ братъ обязанъ сдѣлать для сестры. Ему тяжело будетъ, ужасно… но все равно, избѣжать нельзя. Да онъ, навѣрное, уже подготовленъ къ этому», не можетъ быть, чтобы онъ не зналъ того, что знаетъ его другъ Аксель, что извѣстно всѣмъ и каждому.

Герта подошла къ окну. Густавъ, повидимому, только что вернулся и подходилъ къ Акселю, шедшему ему навстрѣчу изъ буковой аллеи. У нея забилось сердце. Быть теперь вмѣстѣ съ нимъ, когда всякая преграда разрушена!… А Изея, а ребенокъ? О, все, все, какъ было, только еще печальнѣе, еще безпросвѣтнѣе! Если бы она помирилась съ тѣмъ, что произошло не по ея винѣ… тогда она была бы покинутою, жертвою измѣны, оскорбленною, съ разбитыми надеждами, подобно… очень многимъ! Этого она не хотѣла снести, поспѣшила создать для себя новое положеніе, вздумала брату мстить черезъ другаго брата. И вотъ теперь ей оба измѣнили "ей остается лишь на выборъ, что лучше: измѣна одного ради знатной дамы, или измѣна другаго ради… дѣвки!

Она быстро отошла отъ окна и остановилась передъ зеркаломъ. Молодые люди могутъ подождать. Хотя она уже привыкла видѣть рядомъ съ собою гордую красоту Изеи, но все же не хотѣла показаться съ заплаканными глазами.

Между тѣмъ, Густавъ поздоровался съ Акселемъ.

— Ты долгонько пропадалъ, — сказалъ Аксель недовольнымъ тономъ. — Я уже цѣлрй часъ дежурю тутъ въ одиночествѣ.

— А дамы гдѣ?

— Одѣваются… отдыхаютъ… я почему знаю! Еще бы немного и я бы уѣхалъ, а вамъ пришлось бы кататься безъ меня. Надо звать дамъ.

— Подожди. Я весь мокрый, какъ мышь.

— Развѣ ты пѣшкомъ ходилъ?

— Такъ точно. Верхомъ ѣздить не смѣю, mon cher, съ тѣхъ поръ, какъ Здѣшній баринъ изволилъ мнѣ замѣтить, что я долженъ пожалѣть почтенные годы Фигаро.

— Очень мило съ его, стороны!

— Очень! Сегодня, вечеромъ, на него напала необыкновенная щедрость! Предположенный нами праздникъ удостоился всемилостивѣйшаго одобренія; даже требуютъ устроить его какъ можно скорѣе. Какого ты мнѣнія насчетъ понедѣльника?

— Отлично. Вечеромъ я съ особенно легкимъ сердцемъ буду танцовать, такъ какъ поутру мнѣ предстоитъ вытанцовывать передъ моимъ старикомъ.

— Въ понедѣльникъ — знаю. Про ту исторію будешь за одно говорить?

— Про какую исторію?

— Тамъ, въ Прорѣ… Про какую же еще?

— Онъ разсказалъ тебѣ, Филинъ-то?

— Успокойся. Совершенно между нами, по-братски!

— Экая подлость!

— А что?

— Онъ далъ мнѣ честное слово до понедѣльника, по крайней мѣрѣ, ни полслова не говорить объ этомъ.

— Хотя бы отъ этого все подозрѣніе пало на него самого?

— Все равно. Честное слово дано, а тамъ хоть умри. И что ему за надобность путаться въ Это дѣло? Я бы и безъ него управился. А теперь вышло какъ разъ то, чего я боялся. Вообще, какая нужда была болтать объ этомъ? Дня черезъ два она бы могла опять уѣхать въ Зундипъ, или куда ей угодно; получала бы отъ меня на содержаніе, и все было бы шито и крыто.

— Да, mou cher, сдѣланнаго не передѣлаешь. Но ты, конечно, совершенно правъ: разъ молчишь ты, молчитъ и Ганна… она, кажется, и молчала… тогда третьему лицу нечего путаться и дѣлать тебя сказкою цѣлаго округа, хотя -бы вмѣшательство этого третьяго было вызвано самыми добрыми намѣреніями.

— Чортъ ихъ возьми эти добрыя намѣренія, когда они приводятъ къ такимъ послѣдствіямъ!

— Вѣрно. Мой тебѣ добрый совѣтъ: молчи, какъ молчалъ до сихъ поръ. Въ особенности не говори ни слова Гансу и не затѣвай съ нимъ сцены. Я разъясню ему, что плохую услугу, которую онъ тебѣ оказалъ, онъ можетъ только тѣмъ исправить, что тоже помолчитъ до тѣхъ поръ, пока вся исторія заглохнетъ. При такомъ положеніи и тебѣ нѣтъ надобности сообщать о ней твоему старику, что, кажется, тебѣ въ особенности непріятно.

— Еще бы пріятно, когда это даетъ ему отличнѣйшій поводъ распространиться о моемъ скверномъ поведеніи, о расточительности… ну, самъ знаешь всѣ его жалкія слова! Въ понедѣльникъ это какъ разъ будетъ ему на руку.

— Все равно, онъ проберетъ тебя послѣ, когда дойдетъ до него. А, все-таки, лучше пока не трогать этого дѣла; я постараюсь, чтобы никакого говора о немъ не было.

— Если бы только удалось тебѣ, вѣкъ бы не забылъ.

— Вотъ вздоръ! Не намъ съ тобою изъ-за такихъ пустяковъ считаться. Однако, если ѣхать, то давно пора. Тебѣ, быть можетъ, не особенно хочется?

— Какъ, чортъ возьми, не особенно, когда я больше часа жду!

— Еще одно слово. Пристроить тебѣ въ лѣсу возможность возобновить твое ухаживаніе за Тертою, или дѣла остаются на старомъ положеніи?

— То-есть, что я остаюсь кавалеромъ твоей жены? Знаешь, если даже и на старомъ положеніи останется, то я не въ претензіи…

— Благодарю покорно! Не обожги только крылышки, вѣчно порхающій мотылекъ!,

— Приблизительно такъ, какъ съ тобой случилось около Терты?

— Ты это серьезно говоришь?

— Нѣтъ, такъ только, — чѣмъ аукнется, тѣмъ и откликнется. Не больше.

— Ну, ладно! Вотъ и дамы.

Изея и Терта вышли изъ дома. Густавъ поспѣшилъ имъ навстрѣчу. Аксель взялъ со стола шляпу и перчатки и, усмѣхаясь, проворчалъ сквозь зубы:

— Ладно!… Подожди, будетъ тебѣ ладно кое-что, о чемъ ты пока и не думаешь!

Глава III.

Послѣ короткаго совѣщанія рѣшено было согласиться на предложеніе Густава и ѣхать въ ближній княжескій лѣсъ, прилегающій къ Пустоши. Подъ громадными буками и елями тамъ свѣжо и прохладно. Густавъ разсчитывалъ, что Терта сядетъ съ нимъ на переднюю лавочку, а Изея съ Акселемъ на заднюю. Къ немалому его неудовольстію, Изея объявила, что цѣлое утро не могла поговорить съ Тертой и что ей необходимо теперь обдувать съ нею нѣкоторые неотложные вопросы туалета. Мужчины должны сѣсть на переднее сидѣнье и изображать кучера и слугу.

— Изея хозяйка экипажа, — поддержала ее Терта, — и всѣ должны исполнять ея приказанія.

Молодые люди стали было протестовать; но Изея украдкою показала Акселю глазами, чтобы онъ согласился, и онъ тотчасъ же сдался.

— Какъ угодно дамамъ, — сказалъ Густавъ, стараясь скрыть свое неудовольствіе. — Но variatio delectat: я ставлю условіемъ, что распоряженіе Изеи дѣйствительно только на поѣздку туда, а мнѣ, какъ совладѣльцу экипажа, принадлежитъ назначеніе мѣстъ на обратный путь.

Онъ взялъ вожжи, отъѣхалъ отъ подъѣзда и сдѣлалъ нѣсколько круговъ по двору, причемъ выказалъ свое замѣчательное мастерство, какъ ѣздока, къ удивленію сбѣжавшейся со всѣхъ сторонъ дворни и къ особливому удовольствію стариковъ, привѣтливо махавшихъ ему платками изъ открытаго окна залы. Потомъ экипажъ бойко понесся по аллеѣ къ воротамъ, свернулъ на дорогу къ Ново-Проницу между полями почти совсѣмъ спѣлой ржи, въ которой стрекотали безчисленные кузнечики, а сверху неслись веселыя пѣсни незримыхъ жаворонковъ.

Въ лѣсу пришлось сдержать лошадей и ѣхать шагомъ. Но чѣмъ дальше въ лѣсъ, тѣмъ сильнѣе становились толчки и выдающіеся древесные корни, тѣмъ глубже были рытвины и колесники, пробитые въ топкомъ грунтѣ. Изея громко жаловалась:

— Неужели это называется пріятнымъ катаньемъ, развлеченіемъ, которое доставляютъ дамамъ?

— Въ лѣсу никогда не бываетъ лучшей дороги, — извинялся Густавъ. — И меня удивляютъ такія нѣжности. Не дальше, какъ въ понедѣльникъ ты ѣхала по этой же дорогѣ съ Гансомъ изъ Проры, и я не слыхалъ, чтобы ты жаловалась.

— я очень хорошо помню это мѣсто, — возразила Изея. — Но Гансъ сѣлъ самъ на козлы, взялъ у кучера вожжи и проѣхалъ точно по паркету.

Густавъ отвѣтилъ какою-то сдержанною рѣзкостью; Изея не осталась у него въ долгу. Тогда вступился Аксель, желая какъ-нибудь поправить дѣло, но вышло еще хуже; онъ вздумалъ оправдывать Густава тѣмъ, что вслѣдствіе долгаго отсутствія онъ не такъ хорошо знакомъ съ лѣсомъ, какъ Гансъ, который ежедневно шляется въ немъ.

Густавъ остановилъ лошадей.

— Я довольно наслушался упрековъ, — сказалъ онъ. — Повернуть здѣсь, не сломавши экипажа, нѣтъ возможности; дальше ѣхать я не желаю, по крайней мѣрѣ, не желаю везти компанію. Почему позволю себѣ сдѣлать такое предложеніе: здѣсь идетъ тропинка мимо озера, но которой можно въ пятнадцать минутъ дойдти до большой дороги. Такъ не угодно ли прогуляться пѣшкомъ? А я съ экипажемъ выѣду на то мѣсто, гдѣ тропинка опять сходится съ дорогой. Обратно можно ѣхать на Грибеницъ или черезъ Пустошь, и тогда дамы, навѣрное, не будутъ имѣть повода жаловаться.

— Превосходное предложеніе! — воскликнулъ Аксель, выскакивая изъ экипажа и опуская подножку для дамъ. — Я этой тропинки не знаю; но все равно. Пожалуйте, mes dames!

Изея оперлась на поданную руку и легко спрыгнула на землю.

— А вы, mademoiselle, развѣ не желаете? — обратился Аксель къ Гертѣ.

Онъ надѣялся, что Герта, ни однимъ словомъ не вмѣшавшаяся въ споръ и, слѣдовательно, бывшая на сторонѣ Густава, останется въ экипажѣ. Къ его прискорбію, она встала, не принимая его руки, сошла на другую сторону*экипажа и присоединилась къ нимъ.

— Я поневолѣ должна идти съ вами, такъ какъ вы не знаете дороги, а я ее отлично знаю.

— Такъ до свиданья! — крикнулъ Густавъ, провожая глазами исчезающія въ чащѣ лѣса свѣтлыя платья дамъ. Еще черезъ минуту лишь по громкому голосу Акселя можно было опредѣлить направленіе, по которому они удалились.

— Проклятіе! — прошепталъ Густавъ сквозь губы.

Какъ онъ мечталъ, какъ онъ разсчитывалъ: она сѣла бы съ нимъ рядомъ; тихо, осторожно проѣхалъ бы онъ остальную часть дурной дороги лѣсомъ. На это потребовалось бы, по малой мѣрѣ, полчаса… Полчаса рядомъ съ нею, съ глазу на глазъ… И она бы не имѣла возможности уйдти отъ него; какъ это дѣлала всѣ дни; принуждена была бы выслушать его въ тиши этого лѣса… Она видѣла и поняла его умоляющій взглядъ, брошенный имъ черезъ плечо украдкою отъ жены и графа, отлично поняла движеніе его губъ и…

— Смирно, вы подлые!…

Бичъ свиснулъ въ воздухѣ и со всего размаха опустился на безпокойно рвавшихся впередъ пони. Осыпаемые жестокими ударами лошади взвились на дыбы. Злой взглядъ Густава обратился въ другую сторону на шорохъ и какое-то движеніе въ кустахъ, изъ которыхъ показались два мальчика, одинъ лѣтъ двѣнадцати, другой восьми, оба оборванные, измазанные сокомъ незрѣлыхъ лѣсныхъ ягодъ. Меньшой хотѣлъ было ускользнуть опять въ чащу, какъ дикая кошка; старшій удержалъ его за руку и подошелъ къ экипажу на зовъ Густава, которому при видѣ ребятишекъ пришла въ голову новая мысль.

— Можешь справить лошадьми? — спросилъ онъ старшаго.

— Не велика хитрость, — отвѣтилъ мальчишка, не спуская глазъ съ блестящаго экипажа.

— Такъ садись и поѣзжай на грибеницкую дорогу, и жди меня у тропинки, что идетъ отъ озера.

Глаза мальца прыгали отъ восторга.

— А талеръ получи сейчасъ же. Садись и кати.

Мальчикъ вспрыгнулъ на сидѣнье, съ котораго сошелъ Густавъ, правой рукой схватилъ талеръ и сунулъ въ карманъ изорванной куртки, лѣвою забралъ вожжи, потомъ освободившейся правою рукою взялъ бичъ…

— Ге-ей!…

Пони понеслись во весь опоръ. Легкій экипажъ выскочилъ изъ колесника и запрыгалъ по корнямъ и рытвинамъ.

— Гой-гой! Гей… — уже далеко раздался звонкій голосъ импровизированнаго кучера.

Густавъ не могъ бы остановить отчаяннаго мальчишку, если бы даже вздумалъ закричать ему. Но мысль эта только промелькнула въ головѣ молодаго человѣка.

— Ну, и чортъ его задави совсѣмъ и съ дурацкой таратайкой! А гдѣ же другой постреленокъ?

Другаго постреленка и слѣдъ простылъ, даже не шелохнунулись кусты, въ которые онъ ускользнулъ. Густавъ усмѣхнулся.

— Настоящее пребровское отродье! — проговорилъ онъ вслухъ.

Онъ припомнилъ, что три года тому назадъ, когда онъ уѣхалъ.

у Преброва было двое ребятишекъ, оба пребезобразные, ничуть не похожіе на отца, сохранившаго до старости слѣды замѣчательной красоты, несмотря на безпутно проведенную жизнь. Мальчуганы, должно быть, уродились въ маменьку. Во всякомъ случаѣ это пребровскій выводокъ, выбравшійся на экскурсію изъ родительскаго дома, отстоявшаго не болѣе, какъ на тысячу шаговъ отъ этого мѣста. Не доставало только старика, и могла бы выдти порядочная потѣха.

Все это только мимоходомъ проскользнуло въ его головѣ въ то время, какъ онъ поспѣшно шелъ по тропинкѣ, догоняя своихъ спутниковъ. Они, очевидно, ушли дальше, чѣмъ онъ предполагалъ, прошли вплоть до большой дороги, не останавливаясь, и онъ догонитъ ихъ лишь тогда, когда опять не будетъ возможности остаться наединѣ съ Гертой. Имъ и останавливаться не было причины, такъ какъ ея присутствіе разстраивало tête-à-tête, бывшій на умѣ у тѣхъ обоихъ! За неимѣніемъ лучшаго, забавна и эта штука! Во время перебранки съ Изеей Аксель неосторожно открылъ свою игру, которую велъ до сихъ поръ довольно скрытно. Такъ вотъ оно дѣло-то въ чемъ! Удивительно, какъ онъ былъ ослѣпленъ и не разгадалъ всего сразу! Аксель, все-таки, подмѣтилъ его отношенія къ Гертѣ, и это придаетъ ему нахальства. А что если Аксель… если на самомъ дѣлѣ…

Густавъ остановился, тяжело дыша. — Экая подлость!… И нужно же было, чтобы именно Аксель!… Но все же и это исходъ. Герта знаетъ, что онъ не любитъ Изею. Теперь все дѣло въ томъ, чтобы она тоже была опять свободна; чтобы найдти ей поводъ отказать Гансу… придумать что-нибудь такое, что бы оскорбило ея гордость, чего бы она никакъ не стерпѣла… такое, что бы сразу выпустило въ трубу всю ея благодарность и уваженіе, и всякую чепуху, которая ее теперь связываетъ съ нимъ. Исторія съ Ганной! Дѣло бы очень подходящее. Она еще тогда чувствовала отвращеніе къ этой дѣвченкѣ и знаетъ, что та нравилась Гансу. Только доморощенную добродѣтель этого пенька ничѣмъ не прошибешь. А она его слишкомъ хорошо знаетъ, ничему не повѣритъ. Надо придумать что-нибудь другое.

Онъ уже довольно далеко прошелъ по тропинкѣ, взобрался на пригорокъ у озера и спустился опять внизъ. До сихъ лоръ очень удобная дорожка стала вдругъ сырою и топкою; наплывъ ила показался ему шире, чѣмъ былъ прежде. Послѣ нѣсколькихъ безплодныхъ попытокъ пробраться дальше онъ вернулся опять на пригорокъ искать другой тропы. Это былъ крюкъ, но и шедшіе впереди его должны были сдѣлать то же. Или они прошли какъ-нибудь иначе? Онъ вышелъ на маленькую полянку, остановился, соображая, куда идти, и вдругъ чуть не вскрикнулъ отъ радости. Шагахъ въ тридцати отъ него, только немного ниже, почти у самаго болота, на корнѣ огромнаго бука, утомленно прислонившись къ обросшему мохомъ стволу дерева, сидѣла Герта. Сквозь темную листву прокрадывался лучъ солнца и освѣщалъ ея стройную фигуру отъ бѣлокурой головки до маленькой ножки, выглядывавшей изъ-подъ платья. Широкополая соломенная шляпа лежала на травѣ. Взоръ дѣвушки, опущенный на сложенныя на колѣняхъ руки, казалось, внимательно разсматривалъ что-то… что-то похожее на каплю росы на травѣ, когда на ней заиграетъ солнечный лучъ… брилліантовый перстень, подаренный ей вчера Гансомъ!

— Проклятый! — проворчалъ Густавъ.

Первымъ побужденіемъ его было броситься къ ея ногамъ, обвить руками станъ возлюбленной, поцѣлуями заглушить крикъ испуга. Теперь онъ готовъ былъ задушить ее изъ ревности, превращавшей любовь въ бѣшеную ненависть. Онъ бы бросился и убилъ бы ее на мѣстѣ, но силы вдругъ оставили его; ударъ, нанесенный его гордости, былъ слишкомъ силенъ. Въ груди остановилось дыханье, ноги подкашивались. Чтобы не упасть, онъ инстинктивно схватился за первый попавшійся сучекъ, съ трескомъ переломившійся подъ его рукою.

Герта подняла голову. Если бы она въ эту минуту испуганно вскочила, чтобы убѣжать отъ него, — его бы опять охватило бѣшенство; но она сидѣла спокойно и крикнула ему:

— Ты какъ очутился здѣсь?

Злобы, ненависти какъ не бывало. Собравши весь остатокъ силъ и присутствія духа, онъ попытался разсмѣяться, невѣрными, колеблющимися шагами сошелъ внизъ и тяжело опустился рядомъ съ нею на мохъ, какъ сильно утомленный человѣкъ.

— Извини… я тамъ бѣжалъ… хотѣлъ васъ догнать. Попался мальчишка, я экипажъ отправилъ съ нимъ… А гдѣ же тѣ?

— Аксель увѣрялъ, что надо обойти озеро справа. Это можно; только я знаю, что здѣсь ближе. Я ихъ и оставила идти однихъ… Какъ ты поймалъ мальчишку? Вѣдь, тамъ никого не было?

— Онъ подошелъ какъ разъ въ то время, когда вы ушли… Чумазый оборванецъ, а смѣлая бестія. Кажется, одинъ изъ пребровскихъ ребятишекъ.

— Адольфъ! Ну, этотъ справится. Однако, не пора ли? Они будутъ насъ ждать.

Она взялась за шляпу. Густавъ придержалъ на мгновенье ея руку.

— Подожди немного. Я на самомъ дѣлѣ измученъ… а они насъ не хватятся.

Густавъ проговорилъ это съ непритворною горечью. Въ эту минуту онъ чувствовалъ, что Изея измѣняетъ ему; съ другой стороны, блестящее кольцо на этой маленькой ручкѣ служило неотразимымъ доказательствомъ, что не на что надѣяться отъ дѣвушки, которую онъ такъ любилъ, какъ никогда не любилъ ту… любилъ всѣми силами души, всѣмъ существомъ своимъ да послѣдней капли крови, бушевавшей теперь въ его сердцѣ и дѣлавшей все тяжелѣе и тяжелѣе лежащій на немъ гнетъ.

— Я несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ, — прошепталъ онъ.

Для Герты это не было фразой. Если она не могла читать въ его душѣ, — хотя воображала, что видитъ самые сокровенные ея тайники, — ей стоило заглянуть въ свою собственную душу, и въ ней она находила именно то, что долженъ былъ переживать Густавъ въ эту минуту: муки безнадежной любви, растравляемыя сознаніемъ, что то именно, что дѣлаетъ ее безнадежною, безсмысленно, создано собственною негодностью, что стать опять свободными совсѣмъ нетрудно и, въ то же время, невозможно, такъ какъ для этого пришлось бы уничтожить послѣднюю утѣху во всякомъ страданіи, — утѣху гордости. въ ней, въ безпомощной дѣвушкѣ, жива была эта гордость; и не было ея въ немъ, въ мужчинѣ, бывшемъ когда-то ея идеаломъ!… Хотя бы они и должны были разстаться навсегда, она не хотѣла сохранить о немъ именно такого воспоминанія. Она, все-таки, могла говорить съ нимъ, по внѣшности, по крайней мѣрѣ, совершенно свободно. Онъ не знаетъ, какъ глубоко она оскорблена, и уже, конечно, никогда отъ нея не узнаетъ… ни одна душа въ мірѣ не должна знать этого, кромѣ того, кто оскорбилъ ее. Для всѣхъ довольно того, что она не выйдетъ за него замужъ.

Она подняла голову и искоса посмотрѣла на Густава, сидѣвшаго молча съ низко опущенною головою.

— Густавъ!

— Ахъ, да!… — проговорилъ онъ, испуганно вздрагивая, и хотѣлъ подняться.

— Постой! Они могутъ подождать. Мнѣ нужно поговорить съ тобой… Я всю дорогу думала… и теперь окончательно рѣшила: тебѣ надо уѣхать отсюда.

Онъ пристально взглянулъ на нее.

— Тебя это удивляетъ?

— Нисколько. Я зналъ это съ первой минуты, только не ожидалъ услыхать отъ тебя.

— Напротивъ, именно отъ меня. Отъ кого же кромѣ? Кто же знаетъ лучше меня, что съ тобою дѣлается, что въ тебѣ происходитъ. Вотъ почему я повторяю еще разъ: уѣзжай и какъ можно скорѣе. Не ради меня… я не о себѣ говорю теперь… о себѣ послѣ, въ другой разъ когда-нибудь. Я говорю о тебѣ. Ты любишь меня… опять или все еще любишь, — это все равно. Я ни въ чемъ не виню тебя и думаю, ни одна женщина на моемъ мѣстѣ не стала бы винить; если бы она сдѣлала это, то солгала бы. Но мнѣ не въ радость твоя любовь, — прошло это… и навсегда. А тебѣ и безъ нея много горя, ты и такъ достаточно несчастливъ. Это правда. Но ты мужчина и неправъ тѣмъ, что высказываешь это, или высказываешь въ какомъ-то плачевномъ тонѣ, какъ будто нѣтъ выхода. Конечно, нѣтъ и не будетъ, если ты самъ не пробьешь его, или не воспользуешься тѣмъ, который представляется самъ собою. Выходъ въ томъ большомъ свѣтѣ, которому ты принадлежишь. Что будешь ты здѣсь дѣлать? Жить изъ милости на хлѣбахъ у брата, какъ наши старики, какъ живу я уже слишкомъ долго? Такъ жить ты не долженъ; а помогать ему, чтобы имѣть право сказать: я зарабатываю свой хлѣбъ… этого ты не можешь. У тебя нѣтъ склонности къ хозяйству и знанія нѣтъ; любой прикащикъ за нѣсколько десятковъ талеровъ въ годъ будетъ полезнѣе тебя. Кромѣ того, я отлично знаю положеніе Ганса; онъ говоритъ тебѣ, будто получитъ достаточно на всѣхъ, и говоритъ неправду. Величайшихъ усилій стоило ему поддерживать остатокъ роскоши для стариковъ. Содержать еще тебя такъ, какъ бы тебѣ хотѣлось и какъ во всякомъ случаѣ пожелаетъ жить твоя жена, — это не по средствамъ имѣній; всѣ вмѣстѣ они представляютъ собою некрупное состояніе и, несмотря на всѣ хлопоты, на всѣ труды Ганса, еще не скоро освободятся отъ долговъ.

— Но я уже говорилъ тебѣ, — воскликнулъ Густавъ, — что съ первой же минуты рѣшился не оставаться здѣсь! Къ чему ты напрасно тратишь такъ много словъ?

— Не раздражали бы они тебя, если бы я ихъ тратила напрасно, то-есть если бы ты дѣйствительно порѣшилъ уѣхать. Я очень хорошо понимаю, что послѣ тревожной жизни тебѣ можетъ нравиться покойное житье здѣсь, гдѣ всѣ носятъ на рукахъ и тебя, и твою жену, всѣ хлопочутъ доставить вамъ удовольствія.

— Мнѣ казалось, что ты-то лучше всѣхъ знаешь, какова моя жизнь здѣсь, — мрачно проговорилъ Густавъ. — Въ аду едва ли будетъ хуже.

— Слѣдовательно, уѣхавши, ты ничего не потеряешь, — возразила Герта, — а можешь только выиграть. Повторяю, Густавъ, я не о себѣ думаю, а только о тебѣ. Подумай же и ты хотя немного! Вспомни, какъ несносны казались тебѣ всегда и наша мелкая жизнь съ ея мизерными интересами, и всѣ эти однообразные люди, среди которыхъ ты долженъ былъ вѣчно прозябать, какъ ты рвался на широкій просторъ, мечталъ объ ожидавшихъ тебя въ немъ опасностяхъ, о борьбѣ, о томъ, чтобы создать себѣ жизнь по собственному вкусу, достойную твоихъ дарованій, твоей сильной натуры. То были твои послѣднія слова передъ отъѣздомъ, Густавъ. Я крѣпко сохранила ихъ въ моей памяти, провожала тебя моими пожеланіями и надеждами; я никогда не сомнѣвалась въ тебѣ, хотя приходившія о_# тебѣ вѣсти ничего не говорили объ исполненіи твоихъ широкихъ плановъ, хотя, повидимому, ты продолжалъ вести такую же безалаберную жизнь, какую велъ здѣсь и вслѣдствіе которой долженъ былъ уѣхать. Я думала: ему нужно перебѣситься, онъ еще не установился, не напалъ на свой настоящій путь, но выйдетъ на него, навѣрное. Когда ты пересталъ писать, не давалъ о себѣ извѣстія цѣлый годъ, и до насъ дошелъ лишь слухъ, что ты уѣхалъ въ Грецію, тогда я говорила себѣ: теперь онъ нашелъ серьезное дѣло, по себѣ, вступилъ въ настоящую борьбу; онъ молчитъ потому, что не хочетъ говорить раньше, чѣмъ будетъ имѣть возможность сказать: я исполнилъ обѣщаніе, я побѣдилъ. Потомъ, когда молчаніе продолжалось, явились опасенія, сомнѣнія… побѣжденъ, погибъ? Густавъ… теперь я могу сказать тебѣ… явился страхъ, что забылъ меня… вынужденъ былъ забыть, чтобы выдти побѣдителемъ. Вѣдь, знала я, что ты человѣкъ, способный всѣмъ пожертвовать честолюбію… даже любовью. Не прерывай меня! Я давно ждала возможности высказать тебѣ все это… я не кончила. Въ послѣдніе мѣсяцы этихъ тяжелыхъ сомнѣній, становившихся съ каждымъ днемъ все мучительнѣе… называй ихъ какъ хочешь… чувствомъ досады, оскорбленнаго самолюбія… все равно; но, клянусь тебѣ, на душѣ у меня было одно: ты не должна мѣшать ему, стоять на его пути, должна очистить ему дорогу, избавить его отъ необходимости оттолкнуть тебя въ сторону, отъ стыда за то, что оттолкнулъ тебя. Если бы я знала, гдѣ ты, я бы написала тебѣ это, сказала бы, что графиня фонъ-Грибенъ ни въ чемъ не можетъ стѣснять тебя. Но ты пріѣхалъ самъ, и тутъ я увидала, что на самомъ дѣлѣ произошло совсѣмъ не то и не такъ, какъ мы воображали. Что со мною было, какое безуміе охватило меня, что я въ этомъ безуміи…

Герта провела руками по лицу, отстранила протянутую къ ней руку Густава и продолжала взволнованнымъ голосомъ, пріобрѣтшимъ скоро свою прежнюю твердость:

— Ты вернулся не побѣдителемъ, но и не побѣжденнымъ; твоя смѣлая попытка не вполнѣ удалась. Упрекать тебя за это нельзя. Ты не могъ знать, что такъ близко паденіе отца твоей жены. Ты бы могъ покинуть ихъ, — конечно. Но я не могу хулить тебя за то, что ты не сдѣлалъ этого. Я не спрашиваю, какую роль играли великодушіе и любовь съ твоей стороны, когда ты удвоилъ свою ставку и женился на дочери побѣжденнаго патріота. Во всякомъ случаѣ, не малую, я думаю. Кромѣ того, ты могъ разсчитывать… Разсчетъ выходитъ недурной, все-таки. Князь Прора не насъ однихъ, а всѣхъ увѣряетъ, что при совершеннолѣтіи короля отецъ твоей жены получитъ опять всѣ свои имѣнія и свое прежнее положеніе. Ты утверждаешь противное, говоришь, что король не можетъ сдѣлать этого для человѣка, приговореннаго къ смерти и только что помилованнаго имъ, съ замѣною казни пожизненнымъ заключеніемъ… Разнорѣчіе выходитъ слишкомъ большое. Я этого не понимаю, но думаю, что князь смотритъ на дѣло правильнѣе, чѣмъ ты, хотя тебѣ и ближе извѣстны всѣ тамошнія обстоятельства. Но ты можешь ошибаться именно потому, что тебѣ все это близко, что ты просто боишься увлекаться надеждою, чтобы избѣжать разочарованія. Допустимъ, что помилованіе послѣдуетъ не такъ скоро, — во всякомъ случаѣ, князь правъ, говоря, что не можетъ же король вѣчно держать въ тюрьмѣ національнаго героя; это только вопросъ времени… Я повторяю подлинныя слова князя. А до тѣхъ поръ тебѣ нѣтъ ни основанія, ни нужды, слава Богу, сидѣть сложа руки. Ты говорилъ, что данное тебѣ баварскимъ королемъ порученіе къ ольденбургскому двору имѣетъ совершенно частный характеръ, что ты самъ предложилъ ему свои услуги. Быть можетъ, порученіе и не спѣшное; быть можетъ, тебѣ полезно даже устроить сперва твои дѣла здѣсь и, такъ сказать, поднять себя въ глазахъ здѣшняго дворянства прежде, чѣмъ ѣхать въ Ольденбургъ. Все это прекрасно. Въ такомъ случаѣ побывай завтра на праздникѣ у князя… для твоихъ цѣлей это очень удобное обстоятельство; пробудь здѣсь понедѣльникъ на нашемъ праздникѣ, который еще болѣе долженъ упрочить твое положеніе… А потомъ надо ѣхать, Густавъ.

— А Изея? А Ія? — спросилъ Густавъ.

— Изею ты во всякомъ случаѣ долженъ взять съ собою, — поспѣшила отвѣтить Герта. — Это само собою разумѣется. Я не могу… да, не смѣю, не хочу и не могу взять ее на свою отвѣтственность. Я, можетъ быть, слишкомъ строго сужу ее, но въ этомъ она сама виновата. Она, кажется, жить не можетъ безъ побѣдъ. Въ этомъ вы какъ нельзя больше подходите другъ къ другу, вы настоящая пара. Вамъ нужно только направить ваше честолюбіе къ одной общей цѣли, а не растрачивать способностей на пустяки, какъ теперь. А руководить Изеей, вести ее — твое дѣло; въ ней есть все для того, чтобы слѣдовать за тобою, и не это только. Она не особенно много училась, пожалуй, даже, ровно ничего не знаетъ… при этомъ воспитана она очень удивительно. Она легкомыслена, вѣтрена, если хочешь, но въ высшей степени добродушна, какъ мнѣ кажется, и, навѣрное, очень умна, въ десять разъ умнѣе меня, необыкновенно разговорчива, когда въ духѣ… Однимъ словомъ, какъ разъ такая жена, какая нужна мужу, вынужденному пробивать себѣ дорогу при неблагопріятныхъ условіяхъ, да еще въ придворныхъ сферахъ, гдѣ женщины играютъ такую крупную роль. Ты, вѣроятно, во всемъ этомъ согласишься со мною.

Густавъ медлилъ отвѣтомъ. Когда она умолкла, онъ точно будто очнулся отъ тяжелыхъ сновидѣній; но не сновидѣнія то были, а горькая дѣйствительность встала, передъ нимъ и нагло хохотала ему въ глаза: дѣйствительность лжи, въ которой онъ запутался, какъ легкомысленный школьникъ. Сказать ли ей правду? Признаться ли, что всѣ создаваемые ею планы его будущности не болѣе, какъ мыльные пузыри, которые разлетятся отъ перваго дуновенія? Признаться Гертѣ, когда для нея-то онъ и возвелъ сначала шуточную ложь въ ложь серьезную, висящую теперь надъ нимъ Дамокловымъ мечемъ, могущимъ каждую минуту обрушиться на его голову? Да, хорошо, если она его любитъ! Чего не проститъ дѣвушка любимому человѣку! И если она допуститъ себя сдѣлаться его сообщницей, — тѣмъ лучше, гѣмъ вѣрнѣе будетъ она вынуждена слѣдовать _#за нимъ дальше, хотя бы даже до паденія, ожидающаго его впереди. Только не захочетъ она… умно заняла она вѣрное положеніе… Хорошо ей разсуждать и подавать разумные совѣты!

Онъ хотѣлъ ей высказать это, но чувствовалъ, что не въ силахъ будетъ совладать съ собою, и рѣшился лучше выносить все на своихъ плечахъ, чѣмъ вызвать сцену, которая должна повести за собою окончательный разрывъ.

— Ну, это объ Изеѣ, — сказалъ онъ. — Я могъ бы тебѣ кое-что возразить, но оставимъ это. Изея поѣдетъ со мною. А какъ быть съ Іей?

— Я, конечно, думала и объ этомъ, — возразила Герта, — и пришла къ тому, что ребенка лучше оставить здѣсь. Онъ только свяжетъ васъ. Здѣсь хорошо дѣвочкѣ; она поправилась за эти дни. Ваша нянька вынуждена будетъ мало-по малу передать ребенка на руки бабушкѣ; а бабушка спитъ и бредитъ только объ этомъ. Вдвоемъ съ нашей Панкъ она управится и твоей дочери лучше будетъ съ ними, чѣмъ съ вами при вашей тревожной жизни.

— А ты сама, повидимому, знать не хочешь ребенка, какъ не. хочешь знать его отца, — сказалъ Густавъ.

— Ты заключилъ это изъ того, что я ничего не сказала о себѣ?

Двѣ тонкія перпендикулярныя черточки, появлявшіяся между ея бровей, когда она говорила серьезно, сдѣлались рѣзче, взглядъ упрямѣе, глаза потемнѣли, что было у нея всегдашнимъ признакомъ внутренней бури. Дѣвушка заговорила медленнѣе и тише, нѣсколько колеблящимся голосомъ, звучавшимъ, тѣмъ не менѣе, какъ-то особенно твердо.

— Я не говорю о себѣ потому, что мнѣ очень не долго придется заботиться объ Іѣ…

— Я не зналъ, что ваша свадьба будетъ такъ скоро, — перебилъ ее Густавъ.

Онъ думалъ, что замѣченное имъ напряженное состояніе Герты вызвано необходимостью сообщить ему о близости свадьбы и желаніемъ, по возможности, напередъ отклонить всякія возраженія съ его стороны.

— Лишь до тѣхъ поръ, — продолжала Герта, какъ бы не слыхавши словъ Густава, — пока я найду мѣсто компаньонки или гувернантки… гдѣ-нибудь далеко отсюда… за границей… Я полагала, — потому и говорю тебѣ объ этомъ теперь же… я полагала, что ты можешь мнѣ помочь въ этомъ.

Густавъ не могъ опомниться отъ удивленія. Что это значитъ? Она хочетъ уѣхать? И это на другой день послѣ того, какъ она взяла его кольцо, блестящее на ея рукѣ? Что же могло случиться за эхо время, когда она даже не видала Ганса? Между ними ничего не могло произойти; а, все-таки, произошло нѣчто… Въ такомъ случаѣ, неужели же… это? Передъ отъѣздомъ Панкъ долго пробыла въ ея комнатѣ… вчера старуха была въ Прорѣ… Другаго ничего быть не можетъ!

Сердце дрогнуло въ груди Густава. Вотъ она, вотъ самая страшная Ложь, въ сравненіи съ которой все то, что онъ когда-нибудь лгалъ въ своей жизни, не болѣе, какъ дѣтскія шалости. Но ему нѣтъ крайности лгать прямо; стало быть, это и не будетъ настоящею ложью. Что ему за дѣло до недоразумѣнія, произведеннаго болтливостью другихъ, когда изъ-за этого недоразумѣнія они разстанутся и… Герта будетъ свободна, свободна для него!

— Благодарю тебя за твое молчаніе, — сказала Герта. — Я предполагала, что ты все знаешь, и не ставлю тебѣ въ вину, что ты не предупредилъ меня. Вѣдь, вы, мужчины, считаете себя обязанными къ обоюдному молчанію въ подобныхъ вещахъ; ты же, кромѣ того, не могъ ничего говорить и по другимъ обязательствамъ, лежащимъ на твоей душѣ по отношенію къ нему.

Точно ножемъ по сердцу рѣзнули его слова: по обязательствамъ, лежащимъ на его душѣ! Какъ часто стоналъ онъ подъ тяжестью этихъ обязательствъ! Теперь, или никогда, онъ можетъ снять съ своей души этотъ гнетъ… однимъ словомъ! Слово это должно быть сказано, если въ его сердцѣ сохранилась хотя искра чести!

— Теперь пойдемъ! — сказала Герта.

— Погоди.

Онъ выговорилъ это хриплымъ голосомъ, хотѣлъ продолжать, сказать всю правду, но голосъ не повиновался, ему сдавило горло точно желѣзными тисками. Онъ схватилъ руку дѣвушки, чтобы удержать ее, и почувствовалъ подъ пальцами кольцо Ганса.

— Я знаю, что говорятъ… въ Прорѣ… я слышалъ… но…

— Довольно! — воскликнула Герта, вырывая руку и вскакивая съ мѣста.

— Я не хочу тутъ никакого до, тутъ быть не можетъ никакого но… Между нимъ и мною все кончено;

Густавъ тоже всталъ и, едва волоча ноги, послѣдовалъ за дѣвушкой.

— Она не хочетъ ничего слушать… не моя вина, — прошепталъ jнъ.

Не болѣе минуты шли они по лѣсу, какъ вдругъ съ правой стороны изъ кустовъ до нихъ долетѣлъ голосъ Акселя, а вслѣдъ за тѣмъ показался и самъ онъ, стараясь раздвинуть для Изеи густо-разросшіяся вѣтви. Онъ тоже увидалъ Густава и Герту и негромко, радостно вскрикнулъ; въ отвѣтъ послышался болѣзненный крикъ Изеи, которую больно задѣлъ неосторожно выпущенный имъ изъ рукъ сучекъ. Наконецъ, они выкарабкались кое-какъ изъ чащи онъ былъ запыхавшись, Изея съ разорваннымъ платьемъ и нахмуреннымъ лицомъ. На Акселѣ смятая шляпа, лицо и руки исцарапаны.

— Ахъ, Боже мой, — говорилъ онъ, сконфуженно смѣясь, — кому же могло придти въ голову… Приношу тысячу извиненій, madame… Эти проклятые кусты… Вы откуда взялись? Ты какъ очутился тутъ? Лошади, что ли, убѣжали?… Только этого не доставало!

— Успокойся, — сказалъ Густавъ, — экипажъ ожидаетъ насъ гамъ, гдѣ сказано. А вотъ вы какъ тутъ очутились? То-есть. ты можешь намъ это разсказывать дорогой; времени терять вамъ некогда. Герта, ты лучше всѣхъ знаешь дорогу!

— Герта пошла впередъ. Изея, чуть не падая отъ усталости, оперлась на руку Густава. Аксель шелъ между ними и обращался то къ Гертѣ, то къ Густаву, оглядываясь назадъ черезъ плечо.

— Боже мой, фрейленъ, зачѣмъ только мы не пошли за вами! Но я былъ такъ увѣренъ, что влѣво ближе! Оно и было бы ближе, если бы не проклятое болото. Чортъ знаетъ, какъ оно разраслось… Прошлой весной я былъ тутъ съ княземъ на тягѣ… Да, ловко же мы попали! Твоя несчастная жена, Густавъ… Не правда ли, madame? Наконецъ, мы счастливо перебрались, и я нашелъ сухое мѣстечко, на которомъ можно было немного отдохнуть… Это было даже необходимо, согласитесь, madame… Не просидѣли мы и пяти минутъ…

— Пяти секундъ! — воскликнула Изея.

— Ну, да, или пяти секундъ… Я уже, право, не знаю. Вдругъ madame вскакиваетъ, вскрикиваетъ и говоритъ, дрожа отъ страха…

— Ничего я ровно не говорила, — перебила его Изея. — Я только убѣжала.

— Да, такъ, такъ, вѣрно.. Вы убѣжали, я за вами… Это вы послѣ сказали, когда я васъ догналъ… Вы сказали, что видѣли кого-то за толстымъ деревомъ съ ружьемъ въ рукахъ. Слышишь, Густавъ, съ ружьемъ! И цѣлится прямо въ насъ… то-есть въ меня, хотѣлъ я сказать.

— Экой вздоръ, — сказалъ Густавъ.

— Я то же сказалъ, — воскликнулъ Аксель, — то-есть я не это сказалъ, я только старался увѣрить твою супругу, что она, по всей вѣроятности, ошиблась…

— Я не ошиблась, — возразила Изея. — Я очень хорошо видѣла ружье.

— А человѣка? — спросилъ Густавъ.

— И человѣка, — отвѣтила Изея. — Разсмотрѣла только черную бороду.

— Стало быть, не Преброва, — замѣтилъ Густавъ. — Можетъ быть, кто-нибудь изъ полѣсовщиковъ князя. Что же, ты не узналъ, Аксель, что это за человѣкъ?

— Какъ же я могъ бы это сдѣлать, когда твоя жена такъ скоро убѣжала, что я едва могъ слѣдовать за нею! Кромѣ того, она увѣряетъ, будто какъ только она вскрикнула… Видите, madame, вы дѣйствительно вскрикнули!… Какъ вскрикнула, такъ онъ скрылся. Едва ли бы я его нашелъ.

— Ну, а потомъ?

— Ну, а потомъ мы и бродили по лѣсу., пока, по счастью, не наткнулись на васъ. Да, фрейленъ, могу сказать, это не по саду прогуливаться!

— Сейчасъ придемъ, — сказала Герта, раздвигая послѣдніе кусты и перепрыгивая черезъ сухую канаву, въ которую сошелъ Аксель, чтобы помочь Изеѣ.

Общество выбралось на дорогу. Въ нѣсколькихъ шагахъ стоялъ экипажъ въ самомъ плачевномъ видѣ: щегольскія сидѣнья были закиданы грязью, шелковая обивка изгажена, сбруя забрызгана, кони взмылены. Мальчишка, сидѣвшій на козлахъ съ довольнымъ и счастливымъ лицомъ "не переставалъ хлопать бичемъ и на прощаніе, когда вышли господа, такъ ударилъ имъ лошадей, что ударъ далеко раздался по тихому лѣсу.

— Вотъ я тебя выучу лошадей тиранить! — крикнулъ Густавъ ничего неожидавшему мальчику, схватилъ его за грудь, вырвалъ бичъ и больно стегнулъ имъ озадаченнаго возницу.

— Оставь его! — рѣзко остановила Герта. — Чѣмъ виноватъ ребенокъ? Виноватъ во всемъ ты одинъ.

— Этого я вамъ никогда не забуду, — раздался грубый голосъ старика Преброва, точно изъ земли выросшаго и готоваго кинуться на Густава съ грозно-поднятыми кулаками.

— Вы съ ума, что ли, сошли, — сказалъ Густавъ, выпустивши мальчика и въ упоръ смотря на старика высокомѣрнымъ взглядомъ.

— Благодарите Бога за то, что не сошелъ, — отвѣтилъ старикъ и опустилъ руку.

Губы Густава сложились въ насмѣшливую улыбку. Онъ отвернулся отъ старшаго контрабандиста и обратился къ дамамъ:

— Прошу садиться! Такъ! Поѣдемъ, Аксель. Всѣ на мѣстахъ? Въ путь!

Онъ повернулъ экипажъ вокругъ неподвижно стоявшаго старика и рысью выѣхалъ на дорогу въ Грибеницъ. Это была самая длинная и наименѣе тѣнистая дорога, но Густавъ не хотѣлъ ѣхать на Пустошь мимо разваливавшагося двора Преброва, чтобы не вспоминать самому и скорѣе изгладить изъ памяти Герты только что происшедшую безобразную сцену съ старикомъ. Пребровъ простоялъ еще секунды двѣ, смотря вслѣдъ удаляющемуся экипажу, потомъ вернулся опять въ лѣсъ и пошелъ по направленію къ своему двору. Не прошло десяти минутъ съ тѣхъ поръ, какъ онъ вышелъ изъ дому. Возвращаясь съ полевой работы, онъ узналъ отъ примчавшагося стрѣлою меньшаго сынишки о необыкновенномъ приключеніи въ лѣсу Къ нимъ подошла его жена и сказала, что кое-какъ перевела господину Вальяносу разсказъ Христофиньки. Много ли онъ у нея понялъ, она не знаетъ; только онъ бросился въ комнату, какъ сумасшедшій, схватилъ изъ шкафа винтовку и убѣжалъ въ лѣсъ, изъ котораго только что пришелъ. Что значитъ все это? Вообще ей надоѣли всѣ эти таинственности; она хочетъ знать, что дѣлается въ ихъ домѣ. Старикъ не сталъ слушать ея вздорной болтовни и тоже поспѣшилъ въ лѣсъ къ тому мѣсту, гдѣ долженъ былъ остановиться экипажъ. Безумный человѣкъ этотъ грекъ! Середи бѣлаго дня! При мальчишкѣ, вдобавокъ… Сейчасъ же все выйдетъ наружу, и еще его запутаютъ въ дѣло, какъ укрывателя и сообщника! Ну, теперь оказалось, что грекъ напрасно пробѣгалъ, не выстрѣлилъ. Смѣлъ этотъ дворянчикъ! Не шевельнулся, не сморгнулъ даже своими страшными глазищами… весь въ отца, негодяй! Всѣ они есть и споконъ вѣка были негодяями! Да еще поплатятся! Ужь я же имъ поднесу… обоимъ. Только надо осторожно, навѣрняка, чтобы самому не обжечься. Такъ ничего не подѣлаешь, головой стѣну не прошибешь! Подождемъ, придетъ время… обдѣлаемъ, обдѣлаемъ!.

Старикъ остановился на опушкѣ, недалеко отъ дома. Онъ услыхалъ сзади себя трескъ въ лѣсу, — это, должно быть, грекъ. Здѣсь можно будетъ безъ помѣхи сдѣлать ему выговоръ за его неосторожность и сообщить планъ, только что пришедшій старику въ голову, когда онъ сообразилъ, что на слѣдующій день вечеромъ все общество поѣдетъ изъ Старо-Проница въ Прору на балъ къ князю.

Между тѣмъ, мальчикъ осторожно пробирался за отцомъ, ступая чуть слышно и держась въ почтительномъ разстояніи, и раздумывалъ, почему это старикъ не отдулъ его тутъ же на мѣстѣ. Рукою онъ ощупывалъ карманъ, чтобы удостовѣриться въ цѣлости талера. Увидавши, что отецъ остановился, выждалъ чужаго господина и тихо заговорилъ съ нимъ, Адольфъ счелъ болѣе благоразумнымъ ускользнуть опять въ лѣсъ и поголодать до вечера во избѣжаніе трепки; онъ по опыту зналъ, что отецъ рѣдко переносилъ расправу на слѣдующій день.

Глава VI.

Вечерняя заря еще горѣла надъ тысячелѣтними великанамидубами княжескаго парка и надъ зубчатыми башнями замка, когда первые экипажи гостей стали подъѣзжать къ широкой лѣстницѣ открытаго подъѣзда, за ними слѣдовали другіе экипажи цѣлою вереницею. Необыкновенно интересное зрѣлище развертывалось передъ глазами обывателей княжескаго мѣстечка, почти поголовно собравшихся на площади за рѣшеткою; въ толпѣ примѣшивалось нѣсколько сотенъ любопытныхъ, пришедшихъ изъ окрестностей поглазѣть на роскошный праздникъ. Всѣ были увѣрены, что дворянство выкажетъ при этомъ торжественномъ случаѣ всю роскошь и великолѣпіе, и не ошиблись въ своихъ ожиданіяхъ. Люди, видавшіе самое крупное торжество этой мѣстности, — зундинскія скачки, — утверждали, что ничего подобнаго предстоящему празднику они не запомнятъ. Къ ихъ рѣчамъ и сужденіямъ внимательно прислушивалась толпа, какъ къ мнѣнію знатоковъ дѣла.

По нѣкоторымъ частнымъ вопросамъ мнѣнія эти расходились, къ неудовольствію слушателей, и то тамъ, то въ другомъ мѣстѣ раздавались голоса, что самъ чортъ собьется во всѣхъ этихъ гербахъ и цвѣтахъ ливрей. На самомъ дѣлѣ трудно было не сбиться, такъ какъ скачки бываютъ днемъ и господа съѣзжаются въ лѣтнихъ открытыхъ экипажахъ; тогда какъ теперь, по случаю поздняго часа и бальныхъ туалетовъ дамъ всѣ пріѣзжали въ закрытыхъ каретахъ, въ которыхъ не легко было разсмотрѣть лица, и приходилось угадывать фамиліи по ливреямъ кучеровъ и лакеевъ. Къ тому же надо было обращать вниманіе на пестрыхъ жокеевъ-форрейторовъ при экипажахъ, запряженныхъ четвернею или шестернею. Конечно, всякій ребенокъ зналъ цвѣта и ливреи господъ своей мѣстности или ближайшихъ: Грибенъ, Зальховъ, Креве и Плюггентинъ, Узелинъ и Наделицъ, Герштицъ, Зильмницъ, Убехель. Но вмѣстѣ съ ними подъѣзжали господа изъ Помераніи; тутъ-то и выходили разногласія и споры между знатоками, одни клятвенно утверждали, что съ тѣхъ поръ, какъ міръ стоитъ, у господъ Хазеловъ изъ Хандорфа были красныя куртки и черныя, шапки, а у Куммеровыхъ изъ Мальцена куртки полосатыя, бѣлыя съ синимъ и синія шапки; другіе же предлагали какое угодно пари въ томъ, что это совсѣмъ наоборотъ. Въ дѣло вмѣшивались третьи я запутывали его окончательно увѣреніемъ, что это не Хазеловы и не Куммеровы, а Крассовы и Негенданкъ, такъ какъ Хазеловы не пріѣдутъ, отказались, у Куммеровыхъ же оранжевыя куртки и черныя шапки, и пріѣхали они одни изъ первыхъ, давнымъ давно сидятъ въ замкѣ. Такъ ли, не такъ ли, а срамъ на всю округу, что г. президентъ изъ Зундина и новый совѣтникъ казенной палаты при такомъ-то случаѣ расшиблись сообща на одинъ экипажъ, запряженый парою клячъ!… А вотъ старый каммергеръ съ супругою, на что не богачи, а все же пріѣхали четвернею; правда, пара уносныхъ, кажется, прямо изъ плуга взяты.

— Въ каретѣ съ ними пріѣхала фрейленъ Герта… А сзади-то…

— Дѣтки, дѣтки! Смотрите…. Плетеный шарабанъ, запряженный парою соловыхъ… Это баронъ Пронъ, отчаянный Густавъ, вернувшійся недѣлю тому назадъ съ молодой баронессой, на которой женился въ Греціи. Она, говорятъ, ночь владѣтельнаго князя. Ну, это и по ней угадать не трудно. А шарабанъ съ доппель-пони подарилъ нашъ князь! Говорятъ, и праздникъ-то сегодня дается въ честь барона и баронессы!

Такъ толковалъ не одинъ мелкій людъ, тѣснившійся на площади и начавшій расходиться, кто по домамъ, кто къ тому мѣсту парка, гдѣ на пруду долженъ быть сожженъ фейрверкъ; то же говорилось шепотомъ на ухо въ ярко освѣщенныхъ залахъ замка. Впрочемъ, баронесса Наделицъ, не стѣсняясь, говорила объ этомъ вслухъ кому угодно; она вообще не любитъ стѣсняться и секреты у нея не держатся. Кое-кто шутя увѣрялъ, будто князь, зная ея слабость, нарочно сообщилъ ей это подъ строжайшею тайною для того, чтобы, кромѣ базара, никто не узналъ. Вопросъ только въ томъ, для чего, вообще, нужна эта таинственность? Всякій объяснялъ это по своему. Во-первыхъ, указывали на прежнюю жизнь Густава Прона, которую никто не забылъ и очень многіе не простили, несмотря на то, что старшій братъ тогда же заплатилъ всѣ долги вышедшаго въ отставку поручика, — заплатилъ, пожертвовавши чуть не послѣдними остатками родовыхъ имѣній. Князь самъ былъ на этотъ счетъ не безъ сомнѣнія; доказательствомъ можетъ служить отсутствіе на праздникѣ офицеровъ изъ Зундина и изъ Грюнвальда; у нѣкоторыхъ изъ нихъ могли бы выдти столкновенія съ прежнимъ товарищемъ. А что бы было, если бы искатель приключеній… онъ, все-таки, не болѣе, какъ искатель приключеній… чтобы было., если бы не греческая принцесса? Да, наконецъ, будь съ нимъ и принцесса, но не прими князь такого участія въ красавицѣ-иноземкѣ… Ну, ничего бы ровно и не было! Ни одна собака о ней, такъ сказать, и не пробрехала бы! Старики, ихъ превосходительства, господа Линдблатъ, отъ молодыхъ руками и ногами отбатывались и уступили только авторитету князя, его настояніямъ! Потомъ непріятность съ графомъ Грибенъ. Ее тоже уладилъ князь! A propos! Гдѣ же баронъ Гансъ, кинувшійся очертя голову на выручку меньшаго брата? Филинъ, навѣрное, пріѣдетъ на балъ не въ десять лошадей. Во всякомъ случаѣ, ему слѣдовало быть на праздникѣ въ честь брата и молодой снохи и самому показаться вмѣстѣ съ невѣстою. Должно быть, уѣхалъ, но его, все-таки, ждутъ. Посмотримъ!… Между тѣмъ, дѣло и такъ становится крайне интереснымъ. По желанію ли князя и подъ его вліяніемъ, или помимо ихъ, въ силу любопытства, возбуждаемаго въ замкнутомъ и однообразномъ кружкѣ всякою новинкою и необыкновеннымъ явленіемъ, — а надо признаться, красивая чужеземка съ каждой минутой становится центромъ, вокругъ котораго вертятся всѣ интересы вечера. Никто не говоритъ ни о чемъ, кромѣ пріѣзжей красавицы! Президентъ фонъ-Зиделицъ постоянно окруженъ толпою, любопытствующею получить отъ него свѣдѣнія о греческихъ дѣлахъ. И замѣчательно, куда ни пойди, вездѣ только и слышенъ французскій говоръ.

— Точно всѣ разучились говорить по-нѣмецки! — крикнулъ старый графъ Грибенъ баронессѣ. — И все это потому, что удостоившіеся счастья быть ей представленными принуждены выкладывать свои познанія во французскомъ языкѣ. Другіе продолжаютъ- болтать по-французски уже безъ всякой надобности. Просто, смѣшно.

— Такъ вы и смѣйтесь, любезный графъ, — сказала баронесса, — только не кричите. Я, въ сущности, не знаю, представляетъ ли достаточный поводъ къ смѣху давно знакомая исторія о томъ, какъ прыгаютъ овцы одна за другою. Люди — тѣ же овцы. Мнѣ это, впрочемъ, рѣшительно все равно; я ни у кого позволенія не спрашиваю и говорю, какъ мнѣ думается. А вы вотъ что., присядьте-ка сюда на минутку, я хочу вамъ кое-что поразсказать. Вамъ надо женить вашего Акселя. Я внимательно наблюдала, не дальше, какъ вчера, когда у меня были съ визитомъ молодые фонъ-Пронъ… Не прошло пяти минутъ, явился, — кто бы вы думали? Вашъ Аксель! Короче сказать, любезный графъ, онъ по уши влюбленъ въ иностранку. Вотъ почему онъ такъ скоро помирился съ Провами. Бѣда, положимъ, не велика. Въ нее всѣ влюблены, поголовно, начиная съ князя и кончая… хотя вами. Вѣдь, мужчины всѣ — ягоды съ одного куста. Именно поэтому-то и возьмите своего молодца покрѣпче въ руки, чтобы онъ не выкинулъ какого-нибудь козла, къ чему онъ имѣетъ непреодолимую склонность. Обратите вниманіе! Здѣсь три красивыхъ женщины, — себя, въ качествѣ вдовы съ пятью малолѣтками, я въ счетъ не ставлю, — и такъ: самая красивая — иностранка, которая за Акселя выдти замужъ не можетъ; вторая — Герта Пронъ, которая, кажется, довольно ясно показала, что выдти за него не желаетъ; третья — Ульрика Узелинъ. На этой онъ можетъ жениться, когда захочетъ… Понимаете?… И если хотите поступить разумно, то уладьте это дѣло сегодня же вечеромъ съ старикомъ Узелинъ. А теперь давайте руку и ведите меня къ княгинѣ. Я по ней вижу, что* на что-то нужна ей.

На самомъ дѣлѣ лицо княгини казалось озабоченнымъ, когда она возвратилась къ своимъ гостямъ послѣ продолжительнаго и оживленнаго разговора съ княземъ. Князь подошелъ въ президенту фонъ-Зиделицъ, взялъ его подъ руку и отвелъ въ сторону къ оконной нишѣ.

— Я въ большомъ затрудненіи, любезный другъ, — сказалъ онъ, — и желалъ бы воспользоваться вашимъ совѣтомъ.

— За счастье для себя сочту быть полезнымъ вашей свѣтлости! — отвѣтилъ президентъ.

— Дѣло вотъ чемъ. Я начну съ того, на чемъ, какъ я полагаю, остановился вашъ разговоръ съ нашею добрѣйшею Наделицъ, такъ какъ дальнѣйшаго она сама не знаетъ. И такъ, мнѣ бы хотѣлось оказать извѣстное вниманіе красивой гречанкѣ, и необходимое для этого мною уже подготовлено, какъ вы сейчасъ увидите. Къ сожалѣнію, до настоящей минуты я не имѣю въ рукахъ самаго капитальнаго. Вы знаете, сегодня день совершеннолѣтія короля Оттона. По правдѣ говоря, я самъ не зналъ объ этомъ въ понедѣльникъ утромъ, когда былъ въ Проницѣ и пригласилъ ихъ на нынѣшній день, а узналъ только послѣ обѣда, просматривая газеты и спеціально интересуясь всѣмъ, относящимся до Греціи, Я нашелъ не только число этого торжества, но и перечисленіе всѣхъ предполагаемыхъ празднествъ, а также извѣстіе, что юный король, по установившемуся обычаю, даруетъ въ этотъ день полную амнистію всѣмъ, осужденнымъ за политическія преступленія. Поэтому я счелъ себя вправѣ съ достаточною достовѣрностью предположить, что въ числѣ помилованныхъ будетъ и отецъ красавицы, нашей protégée, хотя иногда случается, что для такихъ выдающихся лицъ дѣлаются исключенія, ради общественной безопасности… Если хотите, это даже необходимо. Enfin, я желалъ, считалъ даже необходимымъ имѣть на этотъ счетъ что-нибудь положительное и несомнѣнно имѣлъ бы, если бы возвратился нашъ общій юный другъ Карло Лиліенъ, отлично знакомый съ положеніемъ дѣлъ въ Греціи. Но какъ разъ въ понедѣльникъ я получилъ отъ него письмо, что онъ проѣдетъ въ Парижъ повидаться съ моимъ сыномъ и вернется не ранѣе начала будущей недѣли. Тогда я написалъ Ладендорфу въ Берлинъ, съ которымъ, какъ вы знаете, мы старые друзья, и просилъ его навести точныя справки обо всемъ, относящемся къ этому дѣлу, у греческаго посланника, или въ другихъ доступныхъ для него мѣстахъ, и извѣстить меня съ нарочнымъ. Это было въ понедѣльникъ. И, представьте себѣ, я до сихъ поръ не имѣю никакого отвѣта! Сейчасъ я опять говорилъ объ этомъ съ княгиней; она остается при своемъ прежнемъ мнѣніи, что слѣдуетъ оставить мой… то-есть нашъ проектъ. Но, Боже мой, дѣло идетъ совсѣмъ не о какихъ-нибудь важныхъ вещахъ… нѣсколько небольшихъ, теплыхъ замѣчаній, имѣющихъ значеніе лишь потому, что будутъ выражены, такъ сказать, a propos и что никто ихъ не ожидаетъ, почему я даже васъ не посвящу въ большія подробности. Ну, дорогой мой, что вы скажете?

Президентъ, внимательно слушавшій съ склоненною на бокъ головою и съ полузакрытыми глазами, выразилъ мнѣніе, что осторожность ея свѣтлости, княгини, весьма для него понятна, вполнѣ раціональна и похвальна въ виду возможности исключенія изъ амнистій Ѳеодора Колокотрони. Съ другой стороны, онъ вполнѣ сочувственно относится къ нежеланію князя отказаться отъ намѣренія, внушеннаго ему его добрымъ сердцемъ. Притомъ же намѣреніе это, приведенное въ исполненіе при такихъ торжественныхъ обстоятельствахъ и лицомъ столь высокопоставленнымъ, останется не безъ вліянія на политическое положеніе и можетъ быть одобрительно принято въ высочайшихъ сферахъ. Во всякомъ случаѣ, не найдетъ ли его свѣтлость нужнымъ повѣрнѣе распросить камергера Линдблата или молодаго барона?

— Я, конечно, думалъ объ этомъ, — возразилъ князь. — Но, вѣдь, вы знаете нашего стараго Полонія: слова, слова, слова… Вонъ онъ и сейчасъ тамъ ораторствуетъ въ кругу молодежи. Онъ и въ лучшее-то свое, парижское время былъ лишь пятымъ колесомъ въ дипломатической колесницѣ, а теперь и совершенно отсталъ отъ всего. Молодому барону, разумѣется, хорошо все извѣстно; въ Мюнхенѣ у него есть связи въ самыхъ высшихъ кругахъ, и онъ упорно держится мнѣнія, что Колокотрони не будетъ помилованъ. Но баронъ плохой судья, я разумѣю — плохой въ томъ смыслѣ, что смотритъ на дѣло слишкомъ мрачно, и самое дѣло ему слишкомъ близко. Поэтому, я думаю, на него нельзя полагаться.

— Мнѣ бы казалось, — возразилъ президентъ, едва замѣтно пожимая плечами, — что ваша свѣтлость поступили бы правильнѣе, положившись на него.

— Слѣдовательно, вы мнѣ отсовѣтуете! — воскликнулъ князь, стараясь смѣхомъ прикрыть свое недовольство.

— Не могу, по крайней мѣрѣ, подать совѣта въ положительномъ смыслѣ, въ томъ соображеніи…

— Извините, я вижу графиня Куммеровъ стоитъ тамъ-совершенно одна, — сказалъ князь и быстро направился въ залъ.

Президентъ чуть замѣтно усмѣхнулся и проговорилъ про себя: «Баронесса Наделицъ права; онъ влюбленъ въ красавицу. А милѣйшая княгиня думаетъ: principiis obsta! и возстаетъ противъ крайне смѣшной демонстраціи, въ чемъ бы она ни выразилась Воспрепятствовать же князю нѣтъ никакой возможности».

Онъ подошелъ къ княгинѣ, только что кончившей разговоръ съ камергеромъ фонъ — Линдблатъ. Жестомъ она указала ему освободившееся мѣсто рядомъ съ собою на диванѣ и сказала:

— Мнѣ бы хотѣлось, наконецъ, слышать ваше сужденіе, любезный другъ.

— Ваша свѣтлость соблаговолитъ указать, по какому предмету.

— Вы шутите, любезный другъ.

— Я бы позволилъ себѣ шутку лишь до вызову къ тому со стороны вашей свѣтлости. Но, судя по выраженію лица вашей свѣтлости, я счелъ бы шутку неумѣстною.

— Развѣ мое лицо такъ серьезно? Въ такомъ случаѣ, это просто отъ удивленія, что умнѣйшій человѣкъ изъ всего общества требуетъ поясненія такого вопроса, на который всякій бы отвѣтилъ, не задумываясь. Нѣтъ, серьезно, какъ вы ее находите?

— По направленію взгляда вашей свѣтлости, я догадываюсь, что вы изволите разумѣть молодую баронессу Пронъ, и съ своей стороны нахожу, что она, по крайней мѣрѣ, держитъ себя превосходно.

— Я совершенно того же мнѣнія, — сказала княгиня. — До всѣмъ окружающимъ ее ухаживаніямъ она относится съ такою скромностью, которая, на мой взглядъ, дополняетъ очарованіе, производимое на всѣхъ ея необыкновенною красотою. За это я ей очень благодарна, конечно. Если не ошиблась, къ этому и относилось ваше «по крайней мѣрѣ».

— Я дѣйствительно не безъ нѣкотораго умысла употребилъ это выраженіе, — отвѣтилъ президентъ.

— Я понимаю, — возразила княгиня, — и поняла бы даже въ томъ случаѣ, если бы не наблюдала за вами во время разговора, который вы только что имѣли съ моимъ мужемъ. Къ счастью, благодаря замедленію отвѣта изъ Берлина, маленькая фантазія князя не такъ ясно будетъ проглядывать сквозь транспаранты, остающіеся безъ употребленія. Такимъ образомъ, я спокойна за нынѣшній вечеръ. Мы тихохонько поужинаемъ, потомъ маленькій фейерверкъ… nota bene, безъ транспарантовъ!… партія для старичковъ, petits jeux для молодежи… и конецъ! на сегодня. Но, любезный другъ, я думаю о завтрашнемъ днѣ, о послѣдующихъ дняхъ, вообще о будущемъ, и, признаюсь, далеко не спокойна. Вы не придадите моимъ словомъ такого смысла, котораго они не имѣютъ. Примѣръ князя, само собою разумѣется, даетъ тонъ нашему кругу. Мнѣ говорятъ, что всюду готовятся или предполагаются великолѣпныя празднества: завтра въ Проницѣ, потомъ въ Грибеницѣ, потомъ у Мальховъ и такъ далѣе… и все въ честь баронессы Пронъ. По моему, это переходитъ мѣру. Она дочь князя… для меня эти греческія княжества имѣютъ нѣсколько экзотическій букетъ, но… у всякяго свой вкусъ. Допустимъ, что она ровня намъ. Прекрасно. Можемъ ли мы такъ ее фетировать, не впадая, въ то же время, въ противорѣчіе съ другой стороны? Фамилія Пронъ очень старая, почти такая же старая, какъ наша; но, если они не совсѣмъ еще обнищали, то этимъ обязаны барону Гансу; а ради этого баронъ Гансъ вынужденъ былъ превратиться въ настоящаго мужика. Правда, мой супругъ увѣряетъ иногда въ шутку, что, кромѣ себя самого, онъ знаетъ на всемъ островѣ только одного настоящаго дворянина — барона- Ганса. Онъ, вообще, питаетъ какую-то слабость къ Пронамъ. Въ противномъ случаѣ не сталъ бы онъ поддерживать и реабилитировать стараго vaurien, камергера, человѣка совсѣмъ невозможнаго въ нашемъ обществѣ… поддерживать изъ-за того только, что онъ мужъ вдовы барона Пронъ. Удостоилъ ли " бы онъ своей дружбы старшаго брата? Простилъ ли бы меньшому всѣ его, снисходительно говоря, экстравагантности? Призналъ ли бы въ высшей степени сомнительный поступокъ хорошенькой Герты не вполнѣ одобрительнымъ, правда, но извинительнымъ тѣмъ именно, что она его не любила? Ну, скажите, любезный другъ! Точно она вдругъ воспылала нѣжною страстью къ барону Гансу, послѣ того, какъ… вѣдь, это же всякій ребенокъ знаетъ… послѣ того, какъ такою же страстью пылала къ меньшому брату! Опять же поступокъ этого брата съ бѣдною дѣвушкою нельзя то же признать образцовымъ! Однимъ словомъ, какъ съ внѣшней, такъ и съ внутренней стороны, я вижу многое такое, что рѣшительно воспрещаетъ умышленно, можно сказать даже, насильственно вытаскивать семейство бароновъ Пронъ изъ скромнаго упадка, къ которому низвела ихъ судьба, и не нахожу къ тому достаточнаго повода въ томъ обстоятельствѣ, что въ эту семью вступила молодая и очень красивая, — допускаю даже, — очень знатная иностранка, дочь человѣка, сидящаго въ тюрьмѣ, Богъ его знаетъ, за какія преступленія противъ законнаго правительства и ожидающаго прощенія отъ милости своего государя. А что если эти ожиданія не исполнятся? Если нашъ добрый и столь милостивый къ намъ король посмотритъ неодобрительно на эти чрезмѣрныя оваціи, оказываемыя, нами дочери государственнаго преступника, подданнаго дружественной державы?… Признаюсь вамъ, другъ мой, эти тревожныя мысли не даютъ мнѣ покоя и могутъ служить объясненіемъ моего не особенно веселаго вида, не ускользнувшаго отъ вашей наблюдательности… Однако, я вижу, пора идти къ столу. Дайте руку и не бойтесь нарушить чьи-либо права старшинства. Князь счелъ возможнымъ отложить всякій этикетъ на нынѣшній вечеръ и приказалъ накрыть два стола; за однимъ должна я сѣсть, за другимъ онъ… вы догадываетесь, съ кѣмъ?

Полушутливыя, полуироническія слова княгини остались безъ отвѣта со стороны президента, такъ какъ въ эту самую минуту появился князь подъ руку съ Изеей. Слегка склонивши къ ней свою высокую фигуру, онъ дружески и, вмѣстѣ съ тѣмъ, глубоко почтительно говорилъ съ нею, приглашая гостей взглядами и движеніями руки присоединиться къ нимъ. Изея шла легкою граціозною походкою, съ чуть-чуть разгорѣвшимся румянцемъ на нѣжныхъ щекахъ, съ опущенными рѣсницами. Въ простомъ черномъ платьѣ, безъ всякихъ украшеній, кромѣ тройной нитки жемчуга на шеѣ и другой такой же, вплетенной въ волосы, она имѣла обворожительно-скромный видъ, обезоруживавшій самыхъ недоброжелательныхъ. Въ толпѣ гостей, разступавшейся на ея пути, проносился ропотъ одобренія, не ускользнувшій отъ чуткаго слуха князя. Онъ склонился еще ниже и прошепталъ, слегка прижимая къ груди руку своей дамы:

— Видите, дорогое дитя, я дозволяю себѣ не болѣе, какъ быть лишь выразителемъ восторженныхъ чувствъ, вызываемыхъ вами во всѣхъ и каждомъ.

Глава V.

Между тѣмъ, всѣ пришли къ общему убѣжденію, что праздникъ данъ въ честь красавицы-гречанки и, слѣдовательно, ей, но справедливости, принадлежитъ мѣсто, занятое ею по правую руку князя, тогда какъ графиня Крассовъ, самая знатная изъ гостей, принуждена довольствоваться мѣстомъ слѣва. Естественно, что каммергеръ фонъ-Линдблатъ приглашенъ тоже къ княжескому столу и удостоился чести вести графиню, а его супруга прошла подъ руку съ графомъ къ столу княгини. Это необыкновенное отличіе сдѣлано было въ видѣ исключенія для дѣда и бабки греческой княжны. Но затѣмъ оно уже не распространилось ни на кого изъ членовъ семьи. Самъ мужъ принцессы и фрейленъ Герта, подобно всѣмъ, непринадлежащимъ къ числу избранныхъ, должны были отыскивать себѣ мѣста за столами, изъ которыхъ еще два были накрыты въ главномъ залѣ, а остальные въ сосѣднихъ комнатахъ, и не случайно, конечно, очутилась Герта за ужиномъ рядомъ съ Густавомъ. Оказалось, что ея женихъ, какъ многіе заранѣе предсказывали, дѣйствительно не пріѣхалъ! Хорошо ли, дурно ли это было, а его мѣсто долженъ былъ заступить меньшой братъ, хотя лучше было бы этого не дѣлать въ виду всѣмъ извѣстныхъ, многолѣтнихъ его отношеній къ кузинѣ. Быть можетъ, онъ хотѣлъ этимъ окончательно показать, что все кончено и что въ семьѣ царитъ полное согласіе? Это возможно, конечно. Но, къ сожалѣнію, съ одинаковымъ и даже большимъ правдоподобіемъ могло быть сдѣлано другое заключеніе, непротиворѣчащее увѣренію въ томъ, что будто между Густавомъ и Гертою существуетъ своего рода entente cordiale…

Такъ увѣрялъ, по крайней мѣрѣ, Аксель, усѣвшійся съ своею дамою, графиней Ульрикой Узелинъ, и съ ближайшими друзьями и ихъ дамами за столомъ, изъ-за котораго видны были Густавъ. и Герта, ужинавшіе въ сосѣдней комнатѣ. Правда, Аксель былъ въ это время въ особенно возбуженномъ состояніи, причины котораго были хорошо извѣстны его другу, Генриху Мальховъ. Аксель заранѣе приходилъ въ восторгъ, — телячій, по его собственному выраженію, — въ ожиданіи бала, могущаго доставить ему превосходный случай ухаживать за кумиромъ его сердца, за божественною, несравненною Изеей; онъ мечталъ о восхитительномъ tête-à-tête; пріятель далъ клятву помогать, въ случаѣ нужды покараулить. Но всѣ ожиданія и восторги, — опять таки, по выраженію Акселя, — вылетѣли въ трубу. Ему удалось сказать съ нею не болѣе трехъ словъ и то лишь вначалѣ; а потомъ уже не было возможности даже подойти близко, — она была постоянно окружена цѣлою толпою. Князь подводилъ къ ней одного за другимъ, а подъ конецъ почти совсѣмъ не отходилъ, отъ нея, не выпускалъ ея руки. Во всемъ этомъ Генрихъ Мальховъ отнюдь не виноватъ и со стороны Акселя было вопіющею несправедливостью злиться на него за это. Что могъ онъ сдѣлать, чѣмъ помочь другу? Заткнуть беззубый ротъ графинѣ Хазеловъ, цѣлые четверть часа коверкавшей французскій языкъ передъ Изеей, или подойти къ князю, взять его за руку и сказать: соблаговолите-ка, свѣтлѣйшій, очистить мѣстечко моему другу Акселю, или, наконецъ, отклонить отъ пріятеля нежданный громовый ударъ, разразившійся полчаса тому назадъ надъ его опечаленной головой въ видѣ родительскаго приказанія вести къ ужину графиню Ульрику Узелинъ? Въ этомъ, собственно, ничего худаго не заключается, и если Аксель волнуется, то единственно потому, что понимаетъ, къ чему клонится такое приказаніе; онъ видѣлъ, какъ его старикъ о чемъ-то горячо разговаривалъ съ баронессой Наделицъ, извѣстною архисвахою и пріятельницею графовъ Узелинъ… Но, во-первыхъ, утро вечера мудренѣе; во-вторыхъ, ничуть не доказано, что между стариками все уже слажено и покончено… Да, наконецъ, надо же ему и жениться, когда уже онъ скушалъ отказъ Герты въ крайне непріятной формѣ; всякій ребенокъ пойметъ это, понимаетъ отлично и Аксель, несмотря на свою новую любовь. къ тому же хорошенькая Ульрика прилагательнымъ въ полмилліона по истинѣ великолѣпная партія. Ея двадцать пять лѣтъ могутъ быть порукою за то, что, отказавши двѣнадцати женихамъ, не откажетъ Акселю, если она даже поклялась не выходить замужъ за человѣка ниже шести футовъ ростомъ. Въ Акселѣ шесть футовъ два дюйма; слѣдовательно, еще лишекъ остается. Все это онъ выставлялъ пріятелю на видъ и просилъ принять во вниманіе. Но несчастный малый повернулся спиною къ своей сосѣдкѣ, пилъ стаканъ за стаканомъ шампанскаго и говорилъ такія вещи, которыхъ ему-то совсѣмъ бы не слѣдовало болтать! Напрасно старался остановить его пріятель.

— Я рѣшительно не понимаю, о чемъ ты толкуешь, Аксель, — рѣшился Мальховъ на послѣднюю попытку. — Братья Пронъ находятся между собою въ наилучшихъ отношеніяхъ. Мнѣ третьяго дня Гансъ самъ говорилъ, какъ ему непріятно, что онъ вынужденъ быть въ Зундинѣ именно сегодня. Онъ далъ слово Ливоніусу; а ты знаешь самъ, разъ Гансъ сказалъ, онъ исполнитъ во что бы то ни стало.

— Это какъ случится! — воскликнувъ Аксель. — Не дальше, какъ вчера, совершенно, случайно я убѣдился въ противномъ. Это, впрочемъ, только къ слову. Вообще же я повторяю еще разъ: братья живутъ, какъ кошка съ собакой. Мнѣ это довольно коротко извѣстно!

— Такъ какъ ты бываешь у нихъ каждый Божій день? Только я полагаю, что поэтому именно тебѣ слѣдовало бы нѣсколько мягче говорить о своихъ друзьяхъ.

— Благодарю за наставленіе! Впрочемъ, я ничего особеннаго не сказалъ. Всѣ мы знаемъ косой десятокъ братьевъ, живущихъ между собою, какъ кошки съ собаками, не имѣя къ тому такихъ поводовъ, какіе имѣютъ Проны.

— А я отрицаю существованіе какихъ-либо поводовъ.

— Отрицать все можно.

— И утвержать можно все, что угодно.

— Я утверждаю лишь то, что могу доказать.

— Если принимать за доказательства твои утвержденія.

— Этого я не прошу, а требую лишь для себя лично права полагаться на собственные глаза и уши. А вчера утромъ, во время нашей поѣздки въ лѣсъ, они достаточно видѣли и слышали.

— О чемъ намъ ровно ничего неизвѣстно! — воскликнулъ Эрнстъ Креве.

— Что же тамъ было? — спросилъ Карлъ Думзевицъ.

— Была тамъ потѣха, — сказалъ Аксель и передалъ приключеніе въ лѣсу. По его. словамъ выходило такъ, что онъ и Изея заблудились и черезъ часъ натолкнулись на Густава съ Гертою, сидѣвшихъ въ самой чащѣ лѣса въ интимнѣйшемъ tête-à-tête, за тысячу шаговъ отъ того мѣста, гдѣ условлено было сойтись, и гдѣ Густавъ долженъ былъ ожидать ихъ съ экипажемъ и куда Герта, знающая каждый шагъ въ лѣсу, должна была придти, по крайней мѣрѣ, получасомъ раньше. Аксель закончилъ вопросомъ, можетъ ли это быть признано за доказательство, или нѣтъ?

— На мой взглядъ — нѣтъ, — сказала Ульрика.

— Нѣтъ, графиня? — воскликнулъ Аксель, въ первый разъ обращаясь къ своей дамѣ. — Почему? — осмѣлюсь спросить.

— Потому, — возразила Ульрика, смотря сосѣду прямо въ глаза, — потому нѣтъ, что то, что одному дозволительно, то и другому незапретно. Если не считать случайною встрѣчу барона Густава съ Гертою, — какою она представляется мнѣ, — то на какомъ основаніи должно думать, что вы случайно. заблудились съ баронесою… и блуждали ровно часъ?

— Bravo! — воскликнулъ Эрнстъ Ереве.

— Что? Каково? — сказалъ Альбертъ Зальховъ.

— И какъ разъ на цѣлый часъ! Превосходно! — добавилъ Карлъ Думзевицъ.

— Другу Акселю не миновать отказа, — подумалъ Генрихъ.

Всѣ смѣялись; Аксель озирался, какъ волкъ, до бѣшенства злыми глазами. Но Ульрика оставалась совершенно серьезною и продолжала:

— Кромѣ того, я полагаю, что черный мужчина, отъ котораго графъ такъ храбро убѣжалъ, былъ никто другой, какъ олицетвореніе его дурныхъ поступковъ.

Аксель поблѣднѣлъ отъ злости. На этотъ разъ даже Генрихъ присоединился къ общему смѣху. Точно его вина въ томъ, что Эмилія Бреве, сидѣвшая съ нимъ рядомъ, какъ бы въ видѣ иллюстраціи къ послѣднимъ словамъ своей пріятельницы, наскоро свернула изъ салфетки куклу и нянчила ее надъ столомъ!

— Видишь, Аксель, въ лѣсу всегда такъ, — какъ аукнется, такъ и откликнется. Ты не щадишь друзей, нечего удивляться, что и твои друзья не изъ розъ тебѣ постельку стелятъ. Между тѣмъ, милостивыя государыни и милостивые государи, исторія о черномъ мужчинѣ имѣетъ другой варіантъ, который я позволю себѣ привести здѣсь со словъ барона фонъ-Каурицъ, новаго совѣтника казенной палаты въ Зундинѣ. Это тотъ худой господинъ, про котораго вы меня спрашивали, графиня… Онъ пріѣхалъ съ президентомъ… Такъ совѣтникъ того мнѣнія, что это просто контрабандистъ, и имѣетъ достаточные поводы къ такому предположенію; поводовъ этихъ онъ мнѣ не сообщилъ. Но по нѣкоторымъ другимъ его замѣчаніямъ, я заключаю, что въ нашей мѣстности за чѣмъ-то учрежденъ строгій надзоръ и происходитъ нѣчто совсѣмъ особенное.

— Э, что тамъ, — сказалъ Карлъ Думзевицъ, — лишь бы насъ онъ не трогалъ! Не можетъ же онъ, въ самомъ дѣлѣ, поставить намъ въ преступленіе, что мы предпочитаемъ хорошее неоплаченное вино плохому оплаченному.

— Я полагаю, — согласился Генрихъ.

— Новая метла! — проворчалъ Альбертъ Зальховъ.

— Скоро обшмыгается, — воскликнулъ Генрихъ, очень обрадовавшійся возможности перевести разговоръ на безобидный предметъ, близкій сердцу не только мужчинъ, но и дамъ, запасавшихся прекрасными матеріями и туалетными принадлежностями у проѣзжихъ торговцевъ, не справляясь, откуда онѣ появлются въ помѣщичьихъ усадьбахъ и куда держатъ свой путь. Но мало-по-малу и этотъ предметъ былъ исчерпанъ; новаго на смѣну не находилось. Во вниманіе къ красавицѣ-гречанкѣ, одѣтой въ трауръ вслѣдствіе неизвѣстности относительно участи арестованнаго отца, танцевъ не было. Ужинъ затянулся необыкновенно долго, и давнымъ-давно былъ всѣмъ въ тягость.

Въ тягость былъ онъ даже Густаву, стремившемуся до послѣдней капли выпить чашу сомнительнаго счастья. Онъ хорошо зналъ, что ему принадлежитъ только настоящее мгновенье и что въ слѣдующій мигъ можетъ быть убита карта, на которую онъ, теперь, какъ отчаянный игрокъ, бросаетъ ставку за ставкой, чтобы все выиграть или все проиграть. Онъ уже не считалъ этихъ ставокъ съ тѣхъ поръ, какъ зарвался вчерашній день, рискнувши страшною ложью о подломъ поступкѣ брата… Это было безумно: отчаянная ложь должна разлетѣться, какъ карточный домикъ, отъ первыхъ словъ, обмѣненныхъ Гансомъ и Тертою. Но карточный домикъ все еще цѣлъ и невредимъ!… Онъ простоялъ день и ночь, еще одинъ день и, навѣрное, простоитъ еще одну ночь! Послѣ такого чуда все возможно! Возможно осуществленіе его единственной мечты, дававшей цѣну жизни… Все остальное — безсмысленно и пусто и стоитъ не дороже, чѣмъ тѣни, что въ забаву дѣтямъ показываютъ на стѣнѣ! Тѣни… все это тѣни, и разряженныя дамы, и кавалеры, которые снуютъ, толпятся, гримасничаютъ, расшаркиваются и присѣдаютъ, наполняютъ раздушенный воздухъ своимъ нелѣпымъ пустословіемъ! И онъ толкался между ними, острилъ, не зная самъ надъ чѣмъ, смѣялся, не зная самъ нему… Ее одну между этими тѣнями искалъ его пылающій взоръ; а она то исчезала, то появлялась, какъ блестящая звѣзда, до тѣхъ поръ, пока ему удалось приблизиться къ ней, пройдти мимо нея, едва замѣтнымъ движеніемъ губъ, глазами сказать ей, что она въ тысячу разъ лучше прославленной царицы этой комедіи тѣней!… Какъ сдержалъ онъ подступавшій къ горлу хохотъ, когда совѣтникъ распрашивалъ его о торговой политикѣ молодаго короля; когда графъ Кроссовъ обратился къ нему за разрѣшеніемъ спорнаго вопроса, въ Навпліи или Паламиди заключенъ князь Колокотрони; когда баронесса Наделицъ интересовалась родословной его супруги!… Встать бы въ это время, выдти на середину залы и сказать: Господа и госпожи мои милостивые, позвольте доложить вамъ, что всѣхъ, сколько васъ ни есть тутъ, я провелъ за ваши свѣтлѣйшіе, графскіе и баронскіе носы; что во всей исторіи, которую вы, по вашему невѣжеству, цѣлыхъ два часа пережевываете съ такой дурацкой важностью, нѣтъ ни единаго словечка правды, кромѣ случайнаго сходства именъ героини сегодняшней комедіи и греческаго національнаго героя, существованія котораго девять десятыхъ изъ васъ до нынѣшняго вечера даже не подозрѣвали, а теперь такъ увлеклись его дѣяніями и подвигами, какъ будто бы отъ нихъ зависятъ ваши свѣтлѣйшія, графскія и баронскія существованія!…

Онъ внутренно безумно потѣшался, представляя себѣ паническій ужасъ, который бы охватилъ при этомъ все общество, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, его пристальный взглядъ обращался опять къ входной двери, и опять холодъ пробѣгалъ по его жиламъ при мысли, что вотъ она отворится, войдетъ Гансъ и сегодня-же объяснится съ Гертой. Что значилъ страхъ передъ раскрытіемъ обществу лжи, въ которую онъ ввязался, никакъ не предполагая, что она приметъ такіе размѣры, въ сравненіи съ боязнью, что ложь на роднаго брата выйдетъ наружу прежде, чѣмъ… да, прежде, чѣмъ что совершится?… Нѣчто, чудо… что любимая дѣвушка отдастся ему… а тогда хоть міръ весь погибни! Признаться ей въ той, въ другой лжи? Сказать, что только для нея одной онъ выдалъ себя за мужа княжеской дочери, чтобы не явиться передъ нею несчастнымъ искателемъ приключеній, чтобы не быть вынужденнымъ сказать ей: вотъ для этой я измѣнилъ тебѣ, для дочери пирата, приговореннаго къ висѣлицѣ? Простишь ли ты мнѣ, что я сдѣлалъ изъ стыда, изъ той же неизмѣнной любви къ тебѣ? Ты должна простить, если любишь меня, должна избавить меня отъ срама, который ежеминутно грозитъ мнѣ, соединить свою судьбу съ моею судьбою, здѣсь, все равно, тебѣ терять нечего, ты хочешь уѣхать отсюда, — уѣдемъ же вмѣстѣ, безпріютные, мы найдемъ уголокъ, гдѣ можно любить другъ друга такою любовью, о которой понятія не имѣетъ эта чопорная, безсердечная толпа, — такою любовью, которой позавидуютъ ангелы въ небесахъ.

Со вчерашняго дня эти безумныя мысли осаждали его голову, не разъ готовы были сорваться съ языка и вылиться наружу, и всякій разъ не хватало духа ихъ высказать. И теперь съ замирающимъ сердцемъ смотрѣлъ онъ ей въ глаза, стараясь разгадать по нимъ, можно ли ему, наконецъ, осмѣлиться. Но глаза Герты были мрачны, точно подернуты туманомъ даже въ то время, когда она вставляла свое слово въ общій разговоръ, или чуть-чуть склонивши голову прислушивалась къ его тихой рѣчи. Слушала ли она его? Густавъ не разъ задавалъ себѣ этотъ вопросъ. Что накинуло непроницаемый туманъ на эти прелестное, милые глаза? Была ли то любовь?… Въ такомъ случаѣ сквозь туманъ прорвался бы хоть одинъ ея блестящій лучъ, освѣтилъ, согрѣлъ, оживилъ бы его падающее мужество. Между тѣмъ, ужинъ близился къ концу, долженъ былъ скоро кончиться. Послѣднимъ, напряженнымъ усиліемъ воли Густавъ поборолъ страхи и сомнѣнія, бушевавшіе въ головѣ и сердцѣ, обратился къ Гертѣ и готовъ былъ ей сказать, что, если ода еще любитъ его, то должна же имѣть смѣлость сознаться въ этомъ, должна имѣть смѣлость сдѣлать то, что въ этомъ случаѣ необходимо сдѣлать, чтобы потомъ жить этою любовью… Но въ эту минуту вдругъ смолкъ оживленный говоръ гостей за ихъ столомъ, смолкли разговоры за другими столами въ той же залѣ и въ другихъ комнатахъ.,

— Глубокоуважаемые гости, — раздался голосъ князя изъ-за почетнаго стола.

— Его свѣтлость… его свѣтлость говоритъ!… Тише! Прошу сидѣть по мѣстамъ! Тише!

При наступившей тишинѣ громкій и ясный голосъ князя \былъ отчетливо слышенъ до послѣдней комнаты, въ которой сидѣли Герта и Густавъ.

— Глубокоуважаемые гости, и друзья! Я прошу позволенія сообщить вамъ содержаніе письма, только что полученнаго мною съ нарочнымъ отъ моего досточтимаго друга, его превосходительства господина министра фонъ-Ладендорфъ. Съ величайшимъ, могу сказать, съ болѣзненнымъ нетерпѣніемъ ждалъ я этого письма цѣлый вечеръ. Вы поймете, мои глубокоуважаемые друзья, эти чувства и, — я въ этомъ твердо убѣжденъ, — раздѣлите со мною то впечатлѣніе, какое произвело на меня это запоздавшее посланіе, содержаніе котораго я позволю себѣ сообщить вамъ въ подлинникѣ и безъ комментаріевъ, пропустивши лишь обычныя вступительныя фразы вѣжливости.

"Я сейчасъ только вернулся отъ греческаго посланника, подтвердившаго все, оффиціально сообщенное мнѣ нашимъ посланникомъ въ Аѳинахъ. 15 числа, т.-е. ровно двѣ недѣли назадъ, разсмотрѣнъ и принятъ въ совѣтѣ министровъ вопросъ объ амнистіи, и рѣшеніе это удостоилось утвержденія его величества короля Оттона. Амнистія распространяется на всѣхъ безъ исключенія обвиняемыхъ или приговоренныхъ по политическимъ дѣламъ, слѣдовательно, и на того, чья участь такъ близко принята къ сердцу вашею свѣтлостью, а равно и всѣми, слѣдившими за его геройскими подвигами и за процессомъ, возбужденнымъ противъ него слѣпыми завистниками. Нашъ посланникъ говоритъ объ этомъ судѣ, какъ о «политической ошибкѣ и произвольномъ дѣяніи, — dénoué de bons sens et de toute logique — un scandale, dont la honte sera ineffaèable. Въ ту минуту, когда вы будете читать эти строки, юный король Греціи приметъ маститаго героя Ѳеодора Колокотрони, князя, — можно сказать — короля Морей, и, при выраженіяхъ восторга всѣхъ эллиновъ, заключитъ въ свои объятія, изъ которыхъ ему не слѣдовало бы никогда выпускать великаго патріота». Послѣднія слова князь прочелъ дрожащимъ голосомъ, опустилъ руку, въ которой держалъ письмо, и смолкъ на нѣсколько мгновеній, видимо стараясь осилить охватившее его волненіе. Потомъ онъ выпрямился во весь ростъ, взялъ бокалъ шампанскаго и воскликнулъ звучнымъ голосомъ:

— И такъ, дорогіе друзья и гости, я могу теперь съ радостнымъ сердцемъ поднять этотъ бокалъ и предложить тостъ за здоровье героя Греціи, бившагося не только за свободу и честь своего отечества, но за все цивилизованное человѣчество; предлагаю также тостъ за его свѣтлѣйшую дочь, по рѣдкой, могу сказать, удивительной случайности, осчастливившей насъ своимъ присутствіемъ. Она позволитъ намъ принять участіе въ радости, наполняющей въ эту минуту ея дочернее сердце, и выразить ей наше глубокое сочувствіе въ единодушномъ кликѣ: да здравствуетъ Изея Колокотрони!

Гости подхватили возгласъ князя, но далеко не такъ единодушно и восторженно, какъ можно было ожидать. Пока князь читалъ письмо, всѣ встали съ мѣстъ и тѣснились ближе къ дверямъ залы; теперь же приходилось возвращаться къ своимъ мѣстамъ и бокаламъ, и дѣло не обошлось безъ нѣкоторой неурядицы. Въ ту же минуту распахнулись окна и двери залы и, вмѣстѣ съ ночною свѣжестью, въ нихъ ворвался яркій, красный свѣтъ. Гости неудержимо хлынули на широкую террасу, сходившую пологими лѣстницами къ самому пруду, сверкавшему подобно зеркалу въ зеленой рамкѣ громадныхъ деревьевъ.

Глава VI.

Эта первая вспышка должна была служить только прелюдіей, вызвать гостей наружу. Едва успѣло все общество выдти на террасу, какъ свѣтъ погасъ и уступилъ мѣсто полной тьмѣ, среди которой можно было различить лишь скользящихъ по пруду испуганныхъ лебедей. Небо и деревья слились въ одну черную массу. На этомъ черномъ фонѣ, неизвѣстно какимъ волшебствомъ, огненными буквами загорѣлось слово «Hellas» подъ королевскою короною. Двѣ секунды или двѣ минуты продолжалось это, не могъ опредѣлить никто изъ пораженныхъ гостей. Буквы и корона исчезли, точно стертыя рукою невидимаго великана, поставившаго на томъ же мѣстѣ княжескую корону и написавшаго подъ нею такими же громадными буквами: «Theodor Kolokotronis», а ниже и немного мельче: «Liberator leberatus». «Освобожденный освободитель», — послышался голосъ президента, нашедшаго не лишнимъ пояснить дамамъ непонятныя слова. Надо сказать правду, безъ предупредительнаго перевода г. президента они остались бы загадочными и для изряднаго числа мужчинъ. Борона продолжала блестѣть алмазными переливами, а.имя славнаго героя и ловко разъясненная подпись исчезли и замѣнились однимъ, для всѣхъ понятнымъ словомъ: «Jsaea».

Дружное, нѣсколько разъ повторенное «ура» встрѣтило эту неожиданность. Точно воодушевленный общимъ восторгомъ незримый великанъ подхватилъ мощною рукою корону и съ громкимъ трескомъ подъ облака разсыпалъ ее цѣлою массою ракетъ, разлетѣвшихся въ выси на тысячи блестящихъ шариковъ; между тѣмъ, имя царицы праздника превратилось въ разноцвѣтное колесо, лившее потоки огня съ трескомъ и громомъ пушечной пальбы. Раздался оглушительный, потрясающій ударъ, и все погрузилось въ мракъ и тишину.

Какъ ни кратковременно было это интересное зрѣлище, пожилыя дамы начали уже ощущать свѣжесть ночнаго воздуха и со страхомъ подумывать о своемъ здоровьѣ и о своихъ дочкахъ, одѣтыхъ еще легче. Но, едва наступила тишина, какъ высокая хозяйка обратилась къ ближайшимъ группамъ гостей съ приглашеніемъ перейти въ верхнія залы кушать кофе. То же приглашеніе было повторено княземѣ въ болѣе настоятельномъ тонѣ, заставившемъ поторопиться замедлившихся на террасѣ. Послѣдніе гости исчезли подъ широкимъ порталомъ, ведшимъ къ ярко-освѣщенной мраморной лѣстницѣ; слуги затворили стеклянныя двери комнатъ, гдѣ былъ сервированъ ужинъ, и князь вздохнулъ свободно.

Онъ стоялъ все еще рядомъ съ Изеей на томъ же мѣстѣ, у наружнаго края террасы, откуда окруженные толпами гостей они любовались фейерверкомъ, устроеннымъ княземъ вопреки мягко выраженному нежеланію его супруги, вопреки голосу его собственнаго сердца, уже терявшаго надежду на полученіе благопріятнаго извѣстія. И вотъ теперь исполнилось то, о чемъ онъ пламенно мечталъ, какъ о наградѣ за всѣ свои заботы, хлопоты, тревоги, чего онъ ждалъ, какъ довершенія счастья, наполнявшаго его грудь. Онъ былъ наединѣ съ нею!

— Изея! — прошепталъ онъ, схватывая ея маленькія, холодныя ручки.

— Изея! — повторилъ онъ вздрагивающимъ голосомъ. — Милое дитя!

— Какъ мнѣ благодарить васъ? — вздохнула она.

Въ ея темныхъ глазахъ отразился свѣтъ, падавшій изъ оконъ, и отъ ихъ таинственнаго блеска исчезъ послѣдній остатокъ самообладанія въ душѣ влюбленнаго князя.

— Вы спрашиваете? Вы можете спрашивать? — прошепталъ онъ едва внятно.

— Могу, должна спрашивать, — возразила она съ легкимъ оттѣнкомъ грусти. — Для кого все это великолѣпіе, все это торжество? Для дочери моего отца или… для Изеи?…

Сердце радостно замерло въ его груди. Онъ крѣпче сжалъ ея руки, прижалъ ихъ къ своей груди и проговорилъ, задыхаясь:

— О, будь ты дочь послѣдняго нищаго, ты, все-таки, была бы… несравненною, обожаемою, страстно любимою Изеей!

Онъ обхватилъ руками стройный, гибкій станъ, прижималъ губы къ ея ароматнымъ волосамъ, искалъ ея губъ, почти уже касался ихъ, какъ вдругъ, точно змѣя, она выскользнула изъ его объятій.

— Ради Бога!… За нами подсматриваютъ! — прошептала она.

Изея, не потерявшая ни на секунду присутствія духа, замѣтила въ темномъ углу, образуемомъ порталомъ и стѣною замка, какую-то фигуру, исчезнувшую въ ту минуту, какъ она обратилась въ эту сторону. Несмотря на то, что фигура только проскользнула, молодая женщина узнала Акселя.

— Кто бы это могъ быть? — сказалъ растерявшійся князь, тоже замѣтившій быстро скрывшуюся тѣнь.

— Навѣрное, кто-нибудь изъ моихъ слугъ, — старался онъ у словить Изею и отчасти себя самого. — Не бойтесь ничего; они всѣ безгранично мнѣ преданы.

Изея ровно ничего не боялась. Въ одно мгновенье она.составила себѣ вполнѣ ясное понятіе о положеніи дѣла. На первый разъ она станетъ увѣрять Акселя, что ничего не было; если это не поможетъ, такъ какъ онъ могъ все видѣть, тогда свалить все на наглость влюбленнаго князя, насильственно удержавшаго ее, за что она никакъ не можетъ быть отвѣтственна. Если и это не успокоитъ его… должно успокоить, но допуская противное… а, въ такомъ случаѣ, она, все-таки, увѣрена въ князѣ. Несмотря на свои года, онъ еще не совсѣмъ старикъ; и какъ бы тамъ ни было, пожилой свѣтлѣйшій любовникъ стоитъ молодаго сіятельнаго. На всякій случай не слѣдовало упускать изъ рукъ блестящей побѣды; надо было разыграть испуганную, сознающую опасность, которой она подвергалась, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, стоящую слишкомъ высоко для того, чтобы снизойти хотя бы до тѣни упрека виновнику опасности.

— Кто бы это ни былъ, — сказала она тихо, — и чѣмъ бы я ни заплатила за этотъ часъ, я, все-таки… счастлива.

Князь отвѣтилъ только горячимъ пожатіемъ руки; въ охватившей его тревогѣ онъ не нашелъ подходящихъ словъ. Они вошли, между тѣмъ, въ обширную прихожую, наполненную лакеями, ожидавшими господъ съ шалями и плащами на рукахъ; а на лѣстницѣ имъ повстрѣчались нѣкоторые гости, разсчитывавшіе скрыться незамѣченными и сконфузившіеся при неожиданной встрѣчѣ съ хозяиномъ и при его непривѣтливыхъ отвѣтахъ на выраженіе извиненій и благодарности. Такъ дошли они до большой, верхней залы, изъ которой слышался шумный говоръ и стукъ чашекъ. Князь хотѣлъ обратиться къ своей молчаливой спутницѣ съ послѣдними словами нѣжнаго ободренія, когда къ нему подошелъ старшій дворецкій и прошепталъ нѣсколько словъ на ухо, на что князь отвѣтилъ короткимъ возгласомъ. Изея не могла опредѣлить, было ли то выраженіе досады или радости.

— Сейчасъ иду, — крикнулъ князь вслѣдъ удаляющемуся служителю, ввелъ молодую женщину въ залу и съ низкимъ поклономъ проговорилъ достаточно громко для того, чтобы его слышали близъ стоящіе гости:

— Прошу извинить меня, madame, въ томъ, что я слишкомъ долго задержалъ васъ объясненіями маленькихъ пиротехническихъ секретовъ, которыми вы такъ любезно интересовались… прошу также извиненія у васъ… и у другихъ господъ въ томъ, что оставляю васъ на нѣсколько минутъ. Мой молодой другъ Карло фонъ-Лиліенъ, о которомъ я разсказывалъ вамъ за столомъ, только что пріѣхалъ. Онъ опоздалъ вслѣдствіе какого-то случая въ дорогѣ и долженъ сегодня же ѣхать дальше. Но я надѣюсь уговорить его показаться хотя бы въ дорожномъ платьѣ и хотя бы лишь затѣмъ, чтобы засвидѣтельствовать свое уваженіе вамъ, madame. Я уже говорилъ, что онъ ѣдетъ прямо изъ Греціи черезъ Парижъ… Онъ страстный поклонникъ Эллады.

Князь поклонился еще разъ и быстрыми шагами удалился изъ залы. Окруженная толпою мужчинъ и дамъ, Изея отыскала глазами хозяйку дома да другомъ концѣ комнаты и направилась къ ней. Въ томъ случаѣ, если бы ей не удалось скоро добраться до княгини, она уже рѣшилась послѣдовать примѣру гоетей, встрѣчавшихся ей на лѣстницѣ, и уѣхать, не простившись съ княгиней, во всякомъ же случаѣ не дожидаясь возвращенія князя. Пусть онъ потомъ объясняетъ ея быстрый отъѣздъ чѣмъ и какъ ему угодно, есть много шансовъ предполагать, что его страсть разгорится отъ того еще сильнѣе, да и Аксель помучается до завтрашняго дня. Но, прежде всего, ей хотѣлось во что бы ни стало избѣжать встрѣчи съ господиномъ фонъ-Лиліенъ, въ этомъ случаѣ она поддавалась какому-то странному, до сихъ поръ не знакомому ей чувству, вдругъ возникшему въ ту минуту, когда князь сообщилъ о пріѣздѣ своего молодаго друга. Необходимо было, конечно, предупредить о своемъ отъѣздѣ стариковъ и Герту, или, по крайней мѣрѣ, Густава, который тоже едва ли чувствуетъ какое-либо влеченіе къ бесѣдѣ съ поклонникомъ Эллады. Въ эту минуту она увидала быстро подходящую къ ней Герту.

— Я тебя ищу, — сказала Герта. — Наши старики распрощались съ княгиней и ждутъ меня внизу. Дѣдушка жалуется на сильныя боли въ ногѣ и бабушка очень утомлена. Они просятъ тебя передать ихъ извиненія князю. Мы поѣдемъ береговою дорогою, говорю это на случай, если вы захотите догнать насъ.

— Прошу тебя, возьми меня съ собою, — сказала Изея. — Я тоже очень устала и къ тому же боюсь простудиться въ открытомъ экипажѣ. Густавъ можетъ ѣхать одинъ.

— Гдѣ онъ?

— Я его не видала.

— Вчетверомъ намъ тѣсно будетъ въ каретѣ и въ особенности неудобно дѣдушкѣ съ его больною ногою.

— Мнѣ, право, очень нездоровится, — продолжала настаивать Изея.

Герта на мгновенье опустила глаза, потомъ, какъ бы вдругъ рѣшившись, сказала:

— Хорошо, ты поѣзжай съ стариками, я поѣду съ Густавомъ.

— Милая, добрая моя! Ты говоришь, они внизу? Такъ прощай!

— Pardon, madame… На одну минуту!

Дамы оглянулись на голосъ Акселя.

— Прошу извинить, если помѣшалъ вамъ, — продолжалъ онъ. — Но я исполняю порученіе вашей бабушки, фрейленъ, которую я только что усадилъ въ карету. Ваша добрѣйшая старушка готова была еще ждать васъ, по дѣдушка былъ уже не въ силахъ онъ жаловался на сильную боль и спѣшилъ домой. Осмѣлюсь сдѣлать предложеніе, удостоившееся одобренія вашихъ старичковъ, фрейленъ Герта, вслѣдствіе котораго они и рѣшились уѣхать безъ васъ. Не угодно ли будетъ вамъ сѣсть въ мое! купе, стоящее у подъѣзда; а я поѣду съ Густавомъ въ шарабанѣ. О моемъ личномъ безпокойствѣ не можетъ быть рѣчи, фрейленъ Герта, такъ какъ я получилъ отъ вашихъ родныхъ любезное приглашеніе ночевать въ Проницѣ.

Все это онъ проговорилъ изысканно вѣжливымъ тономъ, обращаясь, главнымъ образомъ, къ Гертѣ. Изея тотчасъ же сообразила, о чемъ собственно хлопочетъ влюбленный молодой человѣкъ, изъ энергической поспѣшности добиться какъ можно скорѣе! объясненія съ нею увидала доказательство его непоколебленной любви. Поэтому она не замедлила выразить свое согласіе и взглядами просила о томъ же Герту.

— Прошу тебя, скорѣе, — шепнула она на ухо дѣвушкѣ.

— Не безъ Густава только, — отвѣтила Герта вслухъ.

— Да вотъ и онъ, — воскликнулъ Аксель, увидавши пріятеля въ толпѣ. — Я сейчасъ приведу его.

— Мнѣ все равно, — сказалъ Густавъ, узнавши въ чемъ дѣло и не поднимая глазъ на Герту, смотрѣвшую на него съ выраженіемъ грусти и глубокаго сожалѣнія.

Всѣ четверо пошли вмѣстѣ, чтобы сообща отклоняться княгинѣ, окруженной толпою гостей, между которыми распространилось извѣстіе, что князь, вслѣдствіе неожиданнаго нездоровья, не можетъ возвратиться къ гостямъ и лично проводить ихъ. Понятно было, почему княгиня вскользь сказанными словами наскоро прощалась съ откланивавшимися гостями и лишь въ видѣ особеннаго вниманія и милости нагнулась къ склонившейся передъ нею Изеѣ и поцѣловала ее въ лобъ, тогда какъ своей всегдашней любимицѣ, Гертѣ, едва кивнула головою и протянула лишь два пальца. Ясно было, что она вполнѣ раздѣляетъ милостивое расположеніе и нерасположеніе своего супруга; или, быть можетъ, умная высокопоставленная хозяйка, — какъ думали нѣкоторые скептики, — хотѣла этимъ только доказать, что всѣмъ извѣстное супружеское согласіе остается ненарушимымъ между нею и мужемъ даже въ этомъ критическомъ случаѣ.

Внизу лѣстницы дамы отдѣлились отъ своихъ кавалеровъ и прошли въ дамскую уборную. Лакей Акселя подалъ обоимъ мужчинахъ ихъ плащи.

— Онъ уже знаетъ, что мы ѣдемъ вмѣстѣ, — сказалъ Аксель, — и послалъ за экипажами мальчишку, наряженнаго вами въ ливрею для нынѣшняго торжества. Слушай, Густавъ, хочешь, устроимъ такъ, чтобы дорогой намъ очутиться вмѣстѣ съ нашими дамами?

— Что это тебѣ въ голову пришло? — спросилъ Густавъ.

— Такъ! Я знаю, что ты бы не прочь! Не слѣпой я, въ самомъ дѣлѣ. Ты не прочь отъ всякаго случая пробыть хотя минуту наединѣ съ Гертой. Признайся, или я не скажу тебѣ ни слова о великолѣпномъ проектѣ, придуманномъ мною.

— Ну, правда! — нагло отвѣтилъ Густавъ.

— Такъ вотъ! Когда мы выѣдемъ на дюны, то подъ предлогомъ сократить дорогу свернемъ влѣво и засадимъ экипажъ въ песокъ. Дамы принуждены будутъ выдти на очень короткое время… которое, по желанію, мы можемъ нѣсколько удлиннить. Іогану уже сказано, и онъ обдѣлаетъ все какъ нельзя лучше. Дѣло за твоимъ согласіемъ.

Густавъ взглянулъ прямо въ глаза другу-предателю. Аксель смѣло выдержалъ его взглядъ, твердо рѣшившись, въ случаѣ вспышки со стороны Густава, прямо разсказать ему о похожденіи Изеи съ княземъ на террасѣ и тѣмъ его обезоружить. Онъ вѣрно разгадалъ пріятеля. Напрасно старался Густавъ вызвать чувство позора и гнѣва оскорбленнаго мужа въ сердцѣ, охваченномъ эгоистическою страстью къ Гертѣ, напрасно обзывалъ онъ себя внутренно жалкимъ негодяемъ за то, что не размозжилъ голову наглецу и не растопталъ его ногами. Ожиданіе возможности очутиться съ глазу на-глазъ съ Тертою, сказать ей то, чего выговорить за столомъ у него не хватило духа, точно какой ядъ пробѣжало по его жиламъ, отняло остатокъ самолюбія и заглушило всѣ человѣческія чувства.

— Ладно, — произнесъ онъ глухо. — Экипажи поданы?

— Были поданы, — сказалъ Аксель. — Но, вѣроятно, теперь ихъ оттѣснили другіе. Не распорядишься ли ты?

Густавъ вышелъ на подъѣздъ. Съ насмѣшливою улыбкою на тонкихъ губахъ обратился Аксель къ двери дамской уборной. Его взглядъ случайно упалъ на господина въ дорожномъ платьѣ, стоявшаго въ толпѣ слугъ. Лицо показалось ему знакомымъ, но онъ никакъ не могъ сообразить, гдѣ и когда его видѣлъ. Въ эту минуту вышли дамы.

— Какая тамъ давка, — сказала Изея. — Прошу, помогите, — обратилась она къ Акселю, подавая большой черный платокъ.

Отчасти по неловкости, отчасти умышленно, онъ не тотчасъ исполнилъ ея просьбу. Вдругъ у нея вырвался слабый крикъ.

— Я вамъ больно сдѣлалъ? — испугался Аксель.

Она ничего не отвѣтила, а лишь поспѣшно накинула на голову платокъ, стараясь закрыть лицо, и быстро направилась къ двери, хотя очень хорошо сознавала, что случившагося уже не поправить никакимъ спѣхомъ и что незнакомецъ, стоявшій между слугами, видѣлъ и узналъ ее. Вдали, за отворенною боковою дверью промелькнула передъ нею высокая фигура князя.

— Онъ еще разъ хотѣлъ взглянуть на меня, — подумала она, и нѣчто вродѣ сожалѣнія шевельнулось въ ея душѣ, когда вслѣдъ затѣмъ она сообразила, что видитъ его въ послѣдній разъ, что уже никогда въ жизни нога ея не переступитъ порога гордаго замка, бывшаго свидѣтелемъ ея блестящаго тріумфа.

Въ ту минуту, какъ поданы были лошади, незнакомецъ подошелъ къ князю. Тотъ судорожно схватилъ его руку.

— Она? Ты молчишь, Карло? Боже мой! И ты увѣренъ, что не ошибся?

— Вполнѣ увѣренъ, — тихо отвѣтилъ молодой человѣкъ.

Князь глубоко вздохнулъ и, тяжело опираясь на руку своего любимца, пошелъ назадъ въ боковую дверь.

— Гдѣ ты встрѣтилъ Ганса? — спросилъ онъ разсѣянно. — Брата этого… человѣка?

— На переправѣ, потомъ мы поѣхали съ экстра-почтой.

— Помню. И ты ему все разсказалъ? Да, это хорошо… это самое лучшее. Гдѣ вы разстались?

— У воротъ парка. Онъ отправился береговою дорогой… Сказалъ, что ему необходимо побыть одному. Онъ страшно взволнованъ.

— Я думаю! И все же онъ… Пойдемъ со мною, Карло! Я не могу теперь оставаться одинъ… Я не взволнованъ! Нѣтъ… Но я не знаю еще всего… можетъ быть…

Продолжая произносить какія-то безсвязныя слова, князь отворилъ дверь въ свою комнату. Карло грустно послѣдовалъ за нимъ. Для молодаго человѣка не существовало въ этихъ прискорбныхъ обстоятельствахъ никакихъ «можетъ быть».

Глава VII.

Карета быстро миновала паркъ и поѣхала тише по береговой дорогѣ. Сидѣвшія въ ней Изея и Герта не обмѣнялись ни однимъ словомъ. Молодая дѣвушка согласилась на эту поѣздку очень неохотно по двумъ причинамъ: во-первыхъ, она не желала принимать отъ Акселя ни самомалѣйшей услуги и, во-вторыхъ, въ ея тревожномъ настроеніи ей не хотѣлось оставаться наединѣ съ Изеей. Она ясно чувствовала, что съ этого вечера всѣ ея усилія полюбить красивую чужеземку останутся тщетными: и это совсѣмъ не потому, что Изея имѣла такой неимовѣрный успѣхъ, тогда какъ ей самой выпало на долю чуть только не пренебреженіе. Это она предвидѣла заранѣе и, все-таки, доказала вполнѣ свои родственныя отношенія къ ней и даже способствовала ея тріумфу. По ея настоянію дочь заключеннаго въ тюрьму явилась на праздникъ въ простомъ, черномъ платьѣ, и не только она выбрала этотъ туалетъ, но сама же передѣлала его изъ небогатаго запаса своего собственнаго гардероба, причемъ ей величайшаго труда стоило уговорить Изею не надѣвать пестраго тряпья, въ которое она хотѣла нарядиться. За все это Изея не нашла для нея во весь вечеръ ни одного дружескаго слова, ни взгляда, если уже не имѣла времени для разговора, оторваться отъ окружавшихъ ее ухаживаній, поклоненій и обожаній. И хотя бы она была, по крайней мѣрѣ, опьянена своимъ успѣхомъ… Въ опьяненіи человѣкъ легко забываетъ о благодарности! Но эти опущенные глаза, поднимавшіеся какъ разъ въ тотъ моментъ, когда нужно; эти скромныя, точно боязливыя движенія, разсчитанныя до кончика мизинца!… А тихій голосъ, едва возвышавшійся надъ шепотомъ и, все-таки, звучавшій точно музыка, проникавшій въ самую душу!… О, какъ все это было умно и тонко, и какъ фальшиво! Всѣ пріемы отчаянной кокетки, желающей побѣждать во что бы ни стало. Вчера былъ Аксель, сегодня князь! Завтра кто? Гансъ? А почему бы и не такъ? Развѣ она не пыталась въ первые два дня такъ, что Густавъ уже началъ было очень злобно поглядывать на ея выходки; почему бы опять не начать разъ неудавшагося, когда станетъ одолѣвать скука однообразной деревенской жизни? Что же? Тогда у нея не будетъ даже оправданія, что между нею и ея мужемъ стоитъ другая женщина. Эта другая страстно ждетъ минуты, когда можно будетъ убѣжать далеко-далеко отсюда, сбросить съ себя эти несносныя цѣпи, чтобы одинокой, всѣми забытой на чужой сторонѣ, въ кругу чужихъ людей, даже подъ гнетомъ рабской зависимости вздохнуть свободной грудью.

Герта высунулась въ открытое окно и вдыхала ночной воздухъ, пропитанный бальзамическими испареніями моря. Точно громадное металлическое зеркало лежало оно тутъ у ея ногъ и уходило куда-то вдаль, въ непроглядный мракъ ночи подъ темносинимъ небомъ, на которомъ тихо плылъ полный мѣсяцъ навстрѣчу черной грозовой тучѣ, надвигавшейся съ запада. Въ царившей кругомъ тишинѣ чуть слышно рокотали всплески морскаго прибоя, сверкавшаго бѣлыми гребнями на плоскомъ песчаномъ берегу, слышался меланхолическій свистъ турухтана, спугнутаго экипажемъ. Взоръ Герты слѣдилъ за темной, все выше поднимавшейся тучей, почти касавшейся уже края луны. Въ этой игрѣ свѣта и мрака на небѣ молодая дѣвушка видѣла какъ бы отраженіе собственной судьбы; подобно этой ярко свѣтившей лунѣ стояла и она на краю мрачной тучи, готовая исчезнуть въ ея непроглядной тьмѣ! Исчезнуть и скрыться… все-таки, лучше, чѣмъ блистать ложнымъ и холодно-обманчивымъ свѣтомъ, какъ эта сидящая рядомъ съ нею красавица, сладко дремлющая, откинувшись на мягкія подушки кареты, и въ полуснѣ все еще упивающаяся ароматомъ того кубка наслажденій, который она выпила до послѣдній капли въ этотъ счастливый вечеръ!

Между тѣмъ, Изея молчала и лишь притворялась спящею, чтобы безъ помѣхи разобраться въ мрачныхъ думахъ, осаждавшихъ ея тревожную душу, и обдумать критическое положеніе, въ которое она попала. Катастрофа неизбѣжна, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія. Весь вопросъ теперь въ томъ, какъ изъ нея выпутаться, даже болѣе того, устроить такъ, чтобы можно было, съ кѣмъ бы что ни случилось, самой выдти невредимой, а, напротивъ, извлечь изъ глупости другихъ наибольшую выгоду для себя. Въ сущности, катастрофа уже совершилась. Изея видѣла ее совершенно ясно своими глазами въ лицѣ худаго, бѣлокураго молодаго человѣка съ голубыми, мечтательными глазами, стоявшаго въ сѣняхъ между толпою слугъ и, конечно, исполнявшаго въ эту минуту роль слуги по приказанію князя. Онъ хотѣлъ убѣдиться, не ошибся ли онъ самъ, дѣйствительно ли эта она, и… убѣдился несомнѣнно.

Бѣдный молодой человѣкъ! Онъ взялся, очевидно, не за свое дѣло, — былъ въ эту минуту еще блѣднѣе, чѣмъ на кораблѣ во время переѣзда изъ Ливорно въ Неаполь, когда страдалъ морскою болѣзнью и не находилъ мѣста на палубѣ къ величайшей потѣхѣ Густава, не хотѣвшаго, несмотря на ея просьбы, познакомиться съ скромнымъ пассажиромъ. Потомъ она видѣла его въ отелѣ, откуда онъ на другой же день уѣхалъ въ Аѳины. Кельнеръ увѣрялъ, будто онъ итальянецъ, такъ какъ никто изъ иностранцевъ не можетъ говорить такимъ итальянскимъ языкомъ. Странно то, что въ эту минуту она подумала: я еще разъ встрѣчусь съ нимъ. И, дѣйствительно, они встрѣтились на Тино въ вечеръ, предшествовавшій ихъ бѣгству- она прогуливалась съ Густавомъ по берегу, а блѣдный юноша только что сошелъ съ корабля, прибывшаго изъ Аѳинъ. Несмотря на то, что имъ было о чемъ посерьезнѣе подумать, Густавъ, все-таки, не выдержалъ и посмѣялся надъ рыцаремъ печальнаго образа настолько громко, что онъ услыхалъ и наказалъ насмѣшника грустнымъ взглядомъ, полнымъ упрека. Теперь надъ дерзкимъ шутникомъ разразилась болѣе жестокое наказанье!

— Кто такой этотъ господинъ Карло?

Герта слегка вздрогнула, выведенная изъ задумчивости неожиданнымъ вопросомъ своей спутницы.

— Я не знаю, о комъ ты говоришь, — сказала она.

— О томъ господинѣ, про котораго князь все толковалъ за столомъ. Онъ его приглашалъ, такъ сказать, для насъ… т.-е. для Густава и для меня- ждалъ его… изъ Парижа, кажется, и волновался отъ того, что онъ не пріѣхалъ.

— Господинъ Карло фонъ-Лиліенъ, должно быть.

— Очень можетъ быть. Онъ родственникъ князя?

— Не родственникъ, а воспитанникъ, нѣчто вродѣ пріемыша. Князь его опекунъ, кажется. Онъ изъ Зундина, остался рано сиротою. Князь былъ очень друженъ съ его родителями и взялъ его на свои руки. Воспитывался онъ въ какомъ-то кадетскомъ корпусѣ, но по болѣзненности не могъ поступить въ военную службу и съ тѣхъ поръ много путешествовалъ на югѣ. Говорятъ, онъ очень ученый человѣкъ. Здѣсь онъ рѣдко бывалъ; по крайнѣй мѣрѣ, я никогда его не видала. Почему ты имъ такъ интересуешься?

— Я, просто, спросила потому, что о немъ много говорили, — сказала Изея, откидываясь опять въ уголъ кареты. Черезъ минуту тѣмъ же полусоннымъ голосомъ она спросила:

— А отъ чего не пріѣхалъ Гансъ?

Герта ничего не отвѣтила; въ теченіе вечера она часто сама себѣ задавала тотъ же вопросъ и не находила отвѣта. Или, вѣрнѣе, въ ея умѣ вставалъ только одинъ отвѣтъ, который она не могла высказать вслухъ, хотя въ его вѣрности возникали лишь рѣдкія сомнѣнія. Виноватъ онъ во всемъ кругомъ: онъ обольститель, а не обольщенный; онъ виноватъ, что довелъ дѣвушку до этого… Тяжело, — что ему придется все это выслушать отъ нея, отъ той, которая съ дѣтства ему такъ много обязана. Теперь они поквитались! Не она этого хотѣла, не ея вина, что приходится такъ расквитываться; онъ вынудилъ ее къ этому, пусть на себя и пеняетъ. Герта опять погрузилась въ свои мрачныя думы и едва замѣтила, что карета съѣхала съ береговой дороги и чуть двигалась по мягкому песку ближе къ дюнамъ. Вдругъ послышались громкіе гнѣвные крики мужчинъ, карета остановилась; въ ту же минуту Аксель отворилъ дверцу и сказалъ:

— Прошу извинить! Мой болванъ кучеръ вообразилъ, что очень умно будетъ проѣхать напрямикъ, а нашъ возница преспокойно поплелся за нимъ. Мы съ Густавомъ мирно спали, какъ и вы, вѣроятно. Вотъ теперь и засѣли такъ, что не выбраться. Настоящее отчаяніе! Мы не смѣемъ предложить дамамъ пройти съ нами пѣшкомъ но дюнамъ, пока кучера съ пустыми экипажами какъ-нибудь выкарабкаются.

— Между тѣмъ, ничего другаго не остается дѣлать, — сказалъ подошедшій къ нимъ Густавъ. — Экипажи засѣли въ песокъ до осей.

Кучеръ соскочилъ съ козелъ и безжалостно стегалъ лошадей. Герта протѣснилась мимо Изеи и вышла изъ кареты.

— А ты что же, Изея? — спросилъ Густавъ.

— Я лучше останусь въ каретѣ, — отвѣтила она.

— Здѣсь всего шаговъ двѣсти, madame! — сказалъ Аксель.

— Въ такомъ случаѣ я уйду одна! — воскликнула Герта, не въ состояніи будучи переносить хлопанья бичей объ испуганныхъ лошадей.

Она плотнѣе закуталась въ платокъ, покрывавшій ея голову, подобрала легкое платье и пошла но дюнѣ. Густавъ послѣдовалъ за нею, пока Аксель все еще старался уговорить Изею, увѣряя, что тутъ не больше двухсотъ шаговъ.

— Положимъ, что и побольше будетъ, — сказалъ Густавъ, — и мы хорошо сдѣлаемъ, если поторопимся, не то насъ застанетъ гроза.

Герта осмотрѣлась. Черная тѣнь быстро надвигалась на море и берегъ. При послѣднихъ, трепетныхъ лучахъ готовой скрыться за тучу луны лицо Густава показалось дѣвушкѣ мертвенно блѣднымъ. И вдругъ съ поразительною живостью вспомнился ей страшный сонъ, видѣнный ею въ первую ночь но его пріѣздѣ, — какъ она плыла съ нимъ въ лодкѣ, а изъ тростника поднялся Гансъ и цѣлился въ нихъ изъ ружья. Что, если онъ сейчасъ поднимется изъ высокой травы дюнъ и встанетъ тутъ передъ ними? Ужасъ охватилъ Герту. Она взяла руку Густава, точно желая спасти его отъ невѣдомой опасности, и быстро увлекла за собою до верхняго гребня песчаныхъ наносовъ, гдѣ въ изнеможеніи, задыхаясь отъ усталости, опустилась на землю.

Онъ послѣдовалъ за нею, думая сначала, что она такъ спѣшитъ изъ боязни грозы- но въ его душѣ тотчасъ же блеснула надежда, заставившая дрогнуть сердце. Здѣсь, на этой самой дюнѣ, онъ мечталъ такъ страстно о встрѣчѣ съ нею въ то утро, какъ шелъ пѣшкомъ изъ Проры, здѣсь проклиналъ онъ свое безуміе, разлучившее его съ нею… Здѣсь же должна измѣниться его судьба, здѣсь, наконецъ, найдетъ успокоеніе его дикая страсть!

Онъ бросился передъ дѣвушкою на колѣни, схватилъ ея руки и заговорилъ, покрывая ихъ поцѣлуями:

— Герта! радость моя! Наконецъ-то! Я люблю тебя… Слышишь? Я люблю, люблю тебя! Понимаешь ты, что это такое? Я не зналъ… не понималъ тогда. Теперь я понялъ, теперь знаю, эта любовь — жизнь моя… весь міръ… адъ и небо!… Адъ, если ты опять не полюбишь; небо, блаженство, если выслушаешь меня! Выслушай меня, мой свѣтлый ангелъ! Скажи одно слово… одно слово любви, одинъ поцѣлуй… а потомъ пусть убьетъ меня первый ударъ грома тутъ же, у твоихъ ногъ!

Она вскочила на ноги отъ ныла этой страсти и отъ ослѣпительнаго свѣта, ярко вспыхнувшаго вокругъ нея, точно отблескъ пламени, горѣвшаго въ ея собственномъ сердце. Глухой раскатъ грома пронесся въ еще болѣе почернѣвшей темнотѣ ночи.

— Потъ отвѣтъ, — прошептала она. — Пойдемъ!

— Не отвѣтъ это! — воскликнулъ онъ, не помня себя, — Не хочу я никакого отвѣта ни отъ неба, ни отъ ада… Мнѣ нуженъ твой отвѣтъ! Моихъ силъ, наконецъ, не хватаетъ; я не могу выносить дольше.

— И долженъ выносить такъ же, какъ я. Это мое послѣднее слово.

— А моя смерть?

— Ты долженъ жить… жить и дѣлать достойное тебя дѣло.. Я уже говорила тебѣ это.

— А я говорю и повторяю: не могу я ничего, или могу, но только съ тобою. Что ты толкуешь мнѣ объ Изеѣ? Что она для меня? Я не люблю ее, никогда не любилъ; я ненавнну ее теперь, ненавижу за ея измѣну въ каждомъ словѣ, въ каждомъ взглядѣ. Съ нею я погибну. Только ты можешь спасти меня, должна спасти, если любишь. Всѣмъ святымъ заклинаю тебя, скажи лишь одно слово! Ничего большаго я не требую!

— И я такъ же заклинаю избавить меня отъ того, что намъ никакъ не поможетъ. Я не должна любить брата Ганса.

— Опять Гансъ! Опять онъ! — воскликнулъ Густавъ, съ трудомъ осиливая бѣшенство. — Неужели и теперь онъ стоитъ на моей дорогѣ, послѣ того, что онъ сдѣлалъ, что должно навсегда разлучить васъ.

— Онъ ли сдѣлалъ? Я должна убѣдиться въ этомъ. Панкъ говоритъ… но говоритъ съ чужихъ словъ, повторяетъ слышанное въ Прорѣ. Всѣ повторяютъ чужія слова. Кто первый сказалъ? Можетъ быть, тотъ, кто его ненавидитъ… Аксель? Онъ еще раньше мучилъ меня тѣмъ же! Ты отъ Акселя узналъ!

— Не отъ Акселя…

— Такъ, стало быть, отъ него самого?

— Да!… Поди и скажи ему это!

Ослѣпительная молнія еще разъ прорѣзала мракъ и еще разъ освѣтила блѣдное лицо Густава. Въ наступившей непроглядной тьмѣ опять пронесся передъ молодою дѣвушкою тотъ же призракъ и заледенилъ кровь въ ея жилахъ. Языкъ едва повиновался, Терта сама не узнала своего голоса, когда проговорила:

— Самъ смотри, какъ-то тебѣ жить теперь съ братомъ. Я ничего не скажу ему… Скажу одно: я не люблю тебя. Онъ все пойметъ.

— Кто это? Вы, что ли? — раздался голосъ Акселя.

Они не слыхали приближающихся шаговъ отставшихъ, неожиданно наткнувшихся на нихъ въ темнотѣ. Аксель думалъ, что Густавъ съ Гертою были далеко впереди, и порядочно струсилъ, не слыхали ли они того, что онъ шепталъ Изеѣ, обхвативши ея станъ рукою. Слышать, впрочемъ, не могли, — онъ шепталъ ей на ухо, а видѣть въ этой темнотѣ и подавно нельзя было. Онъ тотчасъ же притворился необыкновенно усталымъ и измученнымъ и разразился въ упрекахъ за то, что они бросили ихъ на произволъ судьбы среди пустынныхъ дюнъ, гдѣ въ такую ночь и кошка не найдетъ дороги. Только одного еще не доставало, чтобы полилъ дождь, прежде чѣмъ они доберутся до экипажей, которые, навѣрное, давно уже ждутъ ихъ въ назначенномъ мѣстѣ.

— Allons, allons, mes dames! Черезъ пять минутъ мы будемъ у экипажей!

Крикливый голосъ доносился все слабѣе и замеръ въ темнотѣ, откуда раздались и скоро тоже смолкли хлопанья бичей. Затихло все, лишь шелестила высокая трава дюнъ, изъ которой поднялся Гансъ, шатаясь, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и рухнулъ на землю, какъ смертельно раненый олень- и долго-долго лежалъ онъ тамъ, хватая песокъ судорожною рукою и безсмысленно повторяя:

— Преданъ! Измѣннически преданъ роднымъ братомъ! Единственнымъ, безгранично любимымъ братомъ!

Глава VIII.

Было за полночь, когда всѣ вернулись въ Старо-Проницъ. Банкъ встрѣтила ихъ извѣстіемъ, что старые господа уже болѣе часа дома и что дѣдушка чувствуетъ себя очень дурно; вѣроятно, придется въ ночь послать за докторомъ. Бабушка ждетъ только возвращенія фрейленъ Герты. Герта пошла тотчасъ же наверхъ, откуда скоро прислала сказать, что больному лучше и что, вѣроятно, ночь пройдетъ спокойно. Между тѣмъ, Аксель не захотѣлъ остаться и уѣхалъ въ Грибеницъ, отговорившись крайнею необходимостью быть дома рано утромъ. Густавъ очень хорошо зналъ, что крайняя необходимость не болѣе, какъ выдумка, и не сталъ уговаривать остаться, такъ какъ самое приглашеніе ночевать было лишь средствомъ, давшимъ возможность привести въ исполненіе условленный между ними планъ. На негото и намекала двусмысленная шутка Акселя, съ которою онъ обратился къ пріятелю, садясь въ карету:

— Ты смотришь такъ мрачно, что трудно рѣшить, кто изъ насъ былъ козломъ отпущенія.

Густавъ разсмѣялся, едва сдерживая душившее его бѣшенство, которое разразилась со всею силою, какъ только онъ вошелъ въ свою одинокую комнату на антресоляхъ, гдѣ онъ жилъ когда-то юношею и которую занялъ теперь, сославшись на безпокойство отъ близости ребенка, на самомъ же дѣлѣ для того, чтобы показать Гертѣ, что онъ не въ душѣ только разстался съ женою.

«Какой толкъ вышелъ изъ всего этого? Какая польза? Что принесъ этотъ вечеръ? Ни одного шага впередъ; совсѣмъ напротивъ, онъ сдѣлалъ огромный шагъ назадъ въ ту минуту, когда заговорилъ съ Тертою о любви не взглядами и намеками, которыхъ она какъ бы не замѣчала и не понимала, а высказался прямо и опредѣленно. И это прямое объясненіе не нашло отклика въ ея сердцѣ. Вмѣсто отклика, разсужденія да раздумыванія! Раздумыванія да колебанія! Кто любитъ, тотъ не разсуждаетъ, не задумывается, не колеблется! Она не любитъ, не любитъ такою любовью, какою онъ любитъ ее, безъ разсужденій и колебаній… такою любовью, ради которой онъ отца бы роднаго зарѣзалъ, не то что опозорить брата, — брата, всю жизнь стоявшаго ему поперегъ дороги, вѣчно мѣшавшаго ему во всемъ, отравлявшаго всякое удовольствіе своими педантическими разсужденіями, вѣчно видѣвшаго своимъ единственнымъ глазомъ всѣ его тайны, точно олицетворенная совѣсть, и, наконецъ, ставшаго его соперникомъ, счастливымъ соперникомъ! Всѣ ея страхи, раздумыванія, сомнѣнія, не любовь ли это просто на просто, только любовь, которой она еще сама не сознаетъ? Не простая ли ревность весь ея гнѣвъ по поводу исторіи съ Ганной? Завтра же они объяснятся, въ растроганныхъ чувствахъ упадутъ другъ другу въ объятія и преподадутъ мнѣ братскій совѣтъ направиться куда-нибудь по сосѣдству съ Мадритомъ поразмыслить объ опасности лжи вообще и въ данномъ случаѣ въ частности! Нѣтъ, прежде чѣмъ это будетъ, произойдетъ что-нибудь ужасное… что-нибудь, чего бы вы страшились, если бы ваша самодовольная добродѣтель оставила въ васъ хотя каплю разсудка!»

Говоря такъ самъ съ собою, онъ ходилъ неровными шагами изъ угла въ уголъ и вдругъ остановился.

А что, если попробовать сойтись съ Изеей? Въ концѣ-концовъ, это, кажется, самое разумное и завтра будетъ уже поздно, пожалуй, когда выйдетъ наружу его ложь про Ганса, когда нельзя будетъ оставаться тутъ ни минуты долѣе, и онъ радъ и счастливъ долженъ быть, если выгнаннаго вонъ, вытуреннаго въ изгнаніе избавятъ отъ обузы жены и ребенка. Она, несомнѣнно, воспользуется такою добротою, съумѣетъ обратить въ выгоду себѣ его несчастье! Такъ нѣтъ же! Если уже ему суждено опять скитаться по бѣлу свѣту, такъ пусть же и она дѣлитъ съ нимъ опасности, и если ихъ соединеннымъ силамъ и ловкости не удастся побѣдить, такъ пусть и она погибнетъ вмѣстѣ съ нимъ!

Онъ отворилъ дверь и выглянулъ въ корридоръ. Въ домѣ еще слышалось движеніе, ходьба и глухой говоръ. Ему могла повстрѣчаться Панкъ, ставшая теперь повѣренной его любви и оказывавшая ему, по мѣрѣ силъ своихъ, всякую помощь. Какими глазами посмотрѣла бы на него старуха, увидавши, какъ онъ прокрадывается ночью къ Изеѣ! Онъ досадливо захлопнулъ дверь. Ему не хотѣлось сознаться, что не старухи ему стыдно стало, а самого себя. Онъ подошелъ къ окну. Гроза пронеслась стороною и лишь рѣдкіе, глухіе раскаты грома рокотали вдали надъ темно-сѣрою дымкой, заволакивавшей небо. Вершины деревьевъ казались какими-то исполинскими могильными холмами. Въ воздухѣ не шелохнется; тишь, духота, вѣетъ чѣмъ-то страшнымъ, словно готовится гдѣ-то убійство. Дрожь лихорадки пробѣгаетъ у по жиламъ.

— Кровь! Пахнетъ кровью! — прошепталъ онъ. — Чья кровь? Его… ея… моя собственная? Крови… крови!

Онъ захватилъ пальцами обнаженную грудь, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ и полураздѣтый упалъ со стономъ на кровать.

Между тѣмъ, Изея, вернувшись къ себѣ, не нашла Зои. Дѣвочка-подростокъ, данная ей Тертой въ услуженіе и въ помощь старухѣ для ухода за ребенкомъ, дремала у кроватки спящаго дитяти. Изея разбудила дѣвочку и отправила спать, не безъ труда допросивши, что старуха давно уже ушла въ садъ. Въ виду поздняго часа такая прогулка казалась довольно странною, но во всѣ эти дни старуха была видимо чѣмъ-то взволнована, и вообще въ ней замѣтна была сильная перемѣна, которую Изея объяснила себѣ неудовольствіемъ няньки за ея интимность съ Акселемъ. Но для нея оставалось нерѣшеннымъ, изъ-за чего, собственно, волновалась старуха. Не изъ-за преданности, конечно, Густаву; она ненавидѣла его до глубины души и потому не разъ прикрывала интрижки, завязывавшіяся за его спиною. Правда, всѣ эти интрижки сходили болѣе или менѣе легко съ рукъ; теперь же она могла опасаться болѣе серьезной развязки.

— Если бы она знала, какъ близка развязка!

Изея опустила руки и случайно взглянула въ зеркало. Если бы онъ увидалъ ее такою, въ ночномъ туалетѣ, съ распущенными волосами, разсыпавшимися по плечамъ и груди густыми черными волнами, падавшими на колѣни, онъ ни минуты не задумался бы бѣжать съ нею, о чемъ она только что говорила ему, какъ о единственно возможномъ исходѣ для ихъ взаимной любви.

— Для взаимной любви!

Въ зеркалѣ отразилась презрительная усмѣшка, изъ-за которой сверкнули острые концы ослѣпительныхъ зубовъ.

— Нѣтъ, monsieur, говоря по правдѣ, не думаю я любить васъ! Далеко вы не такъ красивы, какъ Вальяносъ, котораго я бросила для Густавоса, и не такъ хороши, какъ Густавосъ, котораго я должна бросить для васъ. Должна бросить! Понимаете вы это, monsieur? Нѣтъ? Охотно вѣрю. Дуракъ вы очень большой и счастливы тѣмъ, что глупы. Къ тому же, вы трусъ, что очень скверно; такъ какъ, видите ли, здѣшняя комедія сыграна. Нынче вечеромъ шелъ послѣдній актъ, великолѣпнѣйшій финалъ, окончательно вскружившій вашу пустую голову. Я такъ полагала: Изея жена вашего друга, Густавоса, — это пикантно; а Изея — возлюбленная князя Проры… это упоительно! Только вы, mon cher, отчаянно плохи въ вашемъ упоеніи! Раздумываете вы, да оглядываетесь въ то время, когда дорогъ каждый часъ, когда каждую минуту можетъ произойти нѣчто такое, что меня окончательно прихлопнетъ, а вамъ откроетъ выходъ для отступленія, котораго вы теперь напрасно ищете вашими трусливыми глазами.

Изъ-подъ сдвинувшихся бровей сверкнулъ въ зеркалѣ мрачный взглядъ черныхъ глазъ.

— Я не хочу, чтобы меня топтали ногами. Понимаете? Не хочу также идти просить милостыни у криваго. А этотъ кривой во сто разъ лучше всѣхъ васъ, взятыхъ вмѣстѣ. Я не хочу жить ни его милостями и ни чьими. Мнѣ нужна свобода… нужны ухаживанія, поклоненіе, обожаніе, такія же, какъ нынѣшнія… и ты долженъ мнѣ помочь добиться этого, бѣлобрысый нѣмецкій болванъ, а тогда получишь награду, изъ-за которой ты хлопочешь!

Изображеніе въ зеркалѣ усмѣхнулось и вдругъ откинулось въ сторону отъ безобразной черной головы съ всклокоченными волосами, появившейся надъ бѣлымъ плечомъ красавицы. Изея быстро обернулась и оттолкнула отъ себя прочь стоявшую сзади лея старуху.

— Что ты пугаешь меня, старая вѣдьма?

— Я старая вѣдьма! — возразила нянька. — Такъ я же тебя такъ испугаю, что у тебя руки отнимутся толкать меня. Вальяносъ здѣсь и я сейчасъ говорила съ нимъ.

— А мнѣ-то что! — сказала Изея.

— Какъ что? — пробормотала растерявшаяся старуха. — И у тебя хватаетъ духа смѣяться, когда во мнѣ разрывается сердце!

— Ты, должно быть, слишкомъ скоро бѣжала, вотъ оно и разрывается, — усмѣхнулась Изея. — Отдохни, а потомъ разсказывай, если есть что-нибудь любопытное и если ты не спятила съ ума, какъ можно подумать, на тебя глядя.

Изея встала и тихо пошла къ дивану. Старуха пятилась отъ нея, поглядывая изъ подлобья… «Какъ дикій звѣрь пятится отъ взгляда и хлыста укротителя въ уголъ своей клѣтки», — подумала Изея. Она достигла своей цѣли. У нея дрожали колѣнки, когда она опустилась на диванъ, и ей огромнаго усилія стоило сохранить наружное спокойствіе. Но она знала, что въ ту минуту, когда она потеряетъ самообладаніе, наступитъ конецъ ея безграничной власти надъ старухой. Теперь же болѣе, чѣмъ когда-нибудь, необходима вся полнота этой власти. Она думала, что катастрофа уже совершилась… она только еще близилась. Счастлива она, что хорошо приготовилась ее встрѣтить и могла, по крайней мѣрѣ, не опустить головы, когда передъ нею вдругъ предстала совершенно неожиданная и еще болѣе ужасная развязка.

— Ну! — прикрикнула Изея, сдвинувши брови.

Старуха, присѣвшая у ея ногъ на коверъ, подняла голову и прошептала:

— Дай опомниться… дай сообразить!

— Некогда мнѣ ждать твоихъ соображеній, — возразила Изея, укладывая ноги на диванъ. — Я устала, хочу спать.

— Не пойдетъ тебѣ сонъ на умъ, — бормотала Зоя.

— Это мы посмотримъ.

Изея плотнѣе завернулась въ шаль и съ закрытыми глазами привалилась въ уголъ дивана.

— Ну, начинай, не то я сію минуту засну..

Старуха окинула ее злобнымъ взглядомъ и проговорила:

— Ладно. Вотъ я тебѣ и начну сначала, чтобы ты потомъ не могла обвинить меня въ предательствѣ. И его желаніе и приказъ — передать тебѣ все въ точности, каждое его слово. А потомъ пусть твоя кровь на тебя и ляжетъ; получишь то, чего хотѣла.

Старуха оперлась локтями на колѣна, захватила руками свою косматую голову и начала:

— Третьяго дня вечеромъ ты была наверху съ господами, я спала… мнѣ вздумалась пройтись въ луга… Хорошо тамъ, прохладно, здѣсь подъ деревьями духота. Въ тяжеломъ раздумьѣ я прошла дальше, чѣмъ думала, до самаго лѣса, что влѣво отсюда, гдѣ вы были вчера въ полдень. Я присѣла, устала очень и, должно быть, немножко вздремнула, не слыхала, какъ ко мнѣ подошелъ сѣдой старикъ огромнаго роста… По крайнѣй мѣрѣ, мнѣ онъ показался чуть не великаномъ. Лицо морщинистое, глаза красные отъ кровяныхъ жилокъ и удивительно свѣтлые. Я вскочила. Онъ сдѣлалъ мнѣ знакъ идти за нимъ въ лѣсъ. Дрожа всѣмъ тѣломъ, я пошла… побоялась не послушаться. Войдя въ лѣсъ, онъ остановился и заговорилъ… И въ лѣсъ-то онъ увелъ меня, чтобы не видали насъ люди, ѣхавшіе въ это время по полю… Заговорилъ онъ сперва по-нѣмецки, я покачала головою, — не понимаю я, молъ, вашего проклятаго Богомъ -языка и понижать его никогда не буду… Тогда онъ — по-французски. Отъ тебя наслушалась, словъ пятокъ пойму. Кое-какъ я разобрала, наконецъ, что онъ зоветъ придти на слѣдующій день… это вчера, то-есть… когда хочу, только до полудня. На этомъ самомъ мѣстѣ я встрѣчу человѣка, котораго рада буду видѣть и который мнѣ шлетъ вотъ это. Посмотри!

Старуха достала что-то изъ-за платка и протянула Изеѣ. Молодая женщина открыла глаза и увидала довольно большую серебряную медаль съ изображеніемъ Богородицы. Такія медали видѣть и носятъ на шеѣ моряки ея родины.

— Вижу, — сказала Изея, опять закрывая глаза.

Старуха набожно поцѣловала святое изображеніе, спрятала медаль на груди и продолжала болѣе возбужденнымъ тономъ:

— Человѣкъ этотъ ушелъ. Я вернулась домой. Ты поздно сошла съ верху. Клянусь Пресвятою Богородицею, я хотѣла тогда же все разсказать тебѣ, хотя старикъ накрѣпко запретилъ подъ угрозой смерти. Но я думала не о себѣ, а о тебѣ, за твою жизнь боялась и промолчала. Во всю ночь я глазъ не сомкнула отъ страха и отъ радости, и отъ ожиданія, что принесетъ мнѣ и тебѣ слѣдующій день. Все утро я не знала покоя… Старикъ сказалъ приходить, когда захочу, только до полудня… а часы проходили за часами… мнѣ все нельзя урваться, чтобы уйти незамѣченной. Наконецъ, въ послѣднія минуты… вы занялись экипажемъ и нарядными лошадками… Думаю, никто не хватится. Взяла я Ію и вышла въ паркъ; отошла такъ, что никто не можетъ видѣть, и пустилась бѣжать, какъ только поспѣвали мои старыя ноги… черезъ заднія ворота въ луга, потомъ въ лѣсъ, на то "мѣсто, что старикъ указалъ. Я его хорошо замѣтила. Только что прибѣжала я, едва духъ перевожу, вдругъ раздвигаются кусты и выходитъ Вальяносъ. Что со мною сдѣлалось, я и передать не могу. Всю ночь онъ мнѣ представлялся, но я никакъ не ждала, думала: землякъ какой-нибудь… посланный отъ него… можетъ, быть. А тутъ вдругъ онъ самъ, самъ Вальяносъ!… Стою я и дрожу вся отъ радости и отъ страха. Онъ, конечно, видѣлъ это, долго смотрѣлъ на ребенка, потомъ приказалъ положить его на мохъ у опушки, а меня позвалъ въ глубину лѣса, какъ тотъ старикъ. «Я уже четыре дня здѣсь, — говоритъ онъ, — но вчера былъ въ отлучкѣ, и, именно, вчера встрѣтилъ тебя старикъ, подкараулившій тебя за меня. Онъ исправно исполнилъ порученіе; за это я ему благодаренъ. Благодарю и тебя, Зоя, хотя я никогда не сомнѣвался, что ты придешь по первому зову. А, все-таки, онъ умно поступилъ, ничего не сказавши про меня. Ты не обманула моихъ ожиданій, и я могу тебѣ довѣриться въ большемъ. Какъ я узналъ, что твоя госпожа живетъ тамъ въ замкѣ, до тебя не касается; не твое дѣло знать, гдѣ и я пріютился. Знаетъ про это лишь одинъ человѣкъ, тотъ, что вчера былъ тутъ съ тобою. Но онъ никому не скажетъ, и ищи меня хоть тысяча человѣкъ, не найти имъ. А я съумѣю найти ту, кого ищу, найти тамъ, гдѣ она на ожидаетъ… и нашелъ уже…

— Ну, — сказала Изея, не открывая глазъ.

— Сама знаешь, — прошептала Зоя.

— Стало быть, хотѣлъ убить меня, безумная головушка!.._ Не такъ это просто, не удастся ему найти Изею и покончить съ нею… въ будущіе дни, какъ не удалось въ четыре прошедшихъ, напрасно потраченныхъ… Развѣ только найдется кто-нибудь, чтобы подвести жертву подъ ножъ, заманить въ западню, гдѣ подкарауливаетъ палачъ. Этотъ кто-нибудь былъ бы чудовищемъ и я знаю такое чудовище… это ты!

Даже при послѣднихъ словахъ она ни на одинъ тонъ не повысила голоса, а только чуть-чуть приподнялась и въ упоръ взглянула въ лицо старухи. Та не выдержала пристальнаго взгляда гордо-насмѣшливыхъ глазъ и досадливо отвернулась.

— Чудовище, — продолжала Изея, — которое я прикажу выстегать хлыстами. Твой возлюбленный Вальяносъ — трусъ; я его презираю. По разсчету времени, это я его видѣла въ лѣсу часа два спустя; онъ спрятался, убѣжалъ какъ воръ, хотя у него было въ рукахъ оружіе, а графъ стоялъ рядомъ са мною безоружный… И ты смѣешь грозить мнѣ этимъ жалкимъ человѣкомъ!

Она откинулась въ уголъ дивана и закрыла глаза.

— Ошибаешься! — воскликнула Зоя. — Не тотъ, кто былъ съ тобою рядомъ, спасъ тебя отъ вѣрной смерти… Вальяносъ пойдетъ на цѣлую толпу такихъ. Святая Матерь Божья спасла тебя, давши тебѣ такую красоту, что его богатырское сердце дрогнуло въ послѣднюю минуту… Такъ, что онъ сегодня, пока вы были на праздникѣ, опять присылалъ того человѣка, который осмѣлился даже въ садъ пробраться… присылалъ сказать, чтобы въ одиннадцатомъ часу я опять вышла въ садъ на то мѣсто, куда свелъ меня старикъ. Тамъ долженъ былъ ждать меня Вальяносъ, желавшій сказать мнѣ что-то очень важное и радостное.

— Это любопытно, — насмѣшливо проговорила Изея. — Что же, ты его видѣла?

— Видѣла, какъ онъ только сошелъ съ своего корабля, который вчера пришелъ изъ города, гдѣ мы останавливались.

— Дальше! — перебила ее Изея. — Что онъ говорилъ?

— Говорилъ вотъ что, — отвѣтила Зоя взволнованнымъ голосомъ, — т^гри раза повторилъ, чтобы я запомнила отъ слова до слова. И ты слушай, слушай такъ, чтобы до сердца твоего дошло. Іоаннъ Вальяносъ Маннурисъ съ острова Тино приказалъ мнѣ, Зоѣ Даміаносъ, кормилицѣ твоей, передать Изеѣ, дочери Андреаса Колокотрони: отъ сегодняшней полночи двадцать четыре часа онъ будетъ ждать отъ тебя извѣстія, что ты согласна тотчасъ же идти съ нимъ, куда ему вздумается тебя вести, и съ той минуты сдѣлаться его женою, которой онъ по своей неизмѣримой любви проститъ все, что она сдѣлала, и будетъ жить съ тобою, какъ должно честному мужу съ честною женою. Если же отвѣта не будетъ или выйдетъ обманъ, и ты его приказаній не исполнишь, тогда ждетъ тебя смерть и твоего ребенка, и твоего обольстителя… Это — какъ святъ Богъ и Пресвятая Богородица… въ чемъ Они Іоанну Вальяносу Маннурису да помогутъ!…

Зоя скрестила руки на груди надъ медалью съ священнымъ изображеніемъ и продолжала бормотать что-то невнятное.

— И ты этому обрадовалась? — сказала Изея, — вообразила, что и я обрадуюсь?

— Не смѣйся, чтобы не пришлось выть и стонать, прежде чѣмъ еще разъ зайдетъ солнце, если только сама жива будешь!

Не шути непозволительной шутки съ мужчинами твоей родины!

Не шути съ Вальяносомъ, первымъ между ними! Ты знаешь, наши держатъ клятву, а на тебѣ лежитъ его тройная месть: ты осрамила родину, осрамила сѣдую голову отца, осрамила его самого, сдѣлала посмѣшищемъ всего нашего острова, и смыть этотъ срамъ онъ можетъ только твоею кровью и кровью твоего обольстителя! Не шути съ Пресвятою Матерью Божьею, умягчившею его раздраженное сердце настолько, что онъ готовъ смилостивиться надъ тобою! Пожалѣй ты свою молодость и красоту, созданную на радость и счастье храброму изъ храбрыхъ, а не на погибель отъ его холодной стали! Пожалѣй твою старую кормилицу, которая не видитъ и не знаетъ другаго средства спасти свое любимое дитятко, свою гордость, свѣтъ очей своихъ, радость и счастье свое!

Она приподнялась на колѣни и съ мольбою обхватила ноги Изеи. Молодая женщина оттолкнула ее прочь, вскочила съ дивана и быстрыми шагами ходила, взадъ и впередъ по комнатѣ. Старуха откинула сбившіеся на лобъ волосы и слѣдила за нею тревожнымъ взглядомъ. Вдругъ Изея остановилась.

— Когда ты должна передать ему отвѣтъ?

— Онъ хотѣлъ ждать часъ.

— Гдѣ?

— Въ паркѣ, на томъ мѣстѣ, гдѣ я говорила съ нимъ.

— Отвѣтъ я дамъ ему сама.

— Слава Господу Богу и Пречистой Дѣвѣ! — воскликнула старуха, вскакивая съ мѣста и тотчасъ же падая къ ногамъ своей возлюбленной госпожи, цѣлуя ея руки, край ея одежды.

— Встань! встань сію минуту! — крикнула Изея, — мы и такъ потеряли напрасно слишкомъ много времени. Тебѣ слѣдовало бы начать съ конца.

— Такъ, все-таки, лучше, — ворчала старуха, оправляя дрожащими руками накинутое на питомицу легкое платье и укутывая ея голову и плечи фуляровымъ платкомъ. — Такъ лучше… Упрямое сердечко въ груди моего дитятки… Много нужно капель воды, чтобы пробить этотъ камешекъ. Господи, какъ обрадуется Вальяносъ! Дожить бы только до такого счастья!

— Молчи! — сказала Изея. — Пойдемъ!

Онѣ вышли изъ комнаты, тихо проскользнули въ садъ, обогнули кругъ передъ замкомъ и по буковой аллеѣ углубились въ паркъ. Зоя, обладавшая удивительною способностью видѣть въ темнотѣ, взяла Изею за руку. Такъ онѣ дошли до конца аллеи, гдѣ отдѣлялась боковая дорожка, шедшая сначала вверхъ но каменнымъ ступенямъ и кончавшаяся, послѣ многихъ изгибовъ, площадкою на вершинѣ холма подъ гигантскою сосною.

— Тамъ ждетъ Вальяносъ, — прошептала Зоя. — Старикъ самъ выбралъ это мѣсто- оттуда можно черезъ боковую калитку выдти прямо на дюны.

— Знаю, — сказала Изея, — Можешь идти домой.

Она остановилась и хотѣла высвободить руку; но костлявые пальцы старухи сжали ее еще крѣпче.

— Не боишься? — едва разобрала Изея чуть слышный шепотъ.

У молодой женщины захватило дыханіе. А что, если старуха предаетъ ее? Если Слова Вальяноса, его обѣщанія… если все это условленная ложь, чтобы выдать ее въ его руки? Не вырвался ли у старухи этотъ вопросъ вслѣдствіе раскаянья, заговорившаго въ ней въ послѣднюю минуту готоваго совершиться предательства? Попробовать убѣжать, вернуться въ замокъ? И то уже поздно. Одного возгласа старухи достаточно, чтобы онъ услыхалъ въ этой невозмутимой тиши; черезъ нѣсколько сѣкундъ онъ будетъ тутъ, безъ труда догонитъ ее, и тогда смерть неминуема, тогда какъ, идя навстрѣчу опасности, все-таки, остается возможность укротить этого бѣшенаго. Все это пронеслось въ ея головѣ быстрѣе свѣта зарницы, только что сверкнувшей за деревьями.

— Чего мнѣ бояться? — сказала Изея вслухъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — поспѣшила успокоить старуха. — Нечего бояться, нечего… У него честныя намѣренія. Только не раздражай его! Будь мила съ нимъ! Будь мила… какъ была съ долговязымъ волокитой вчера въ лѣсу.

— Хе! Поцѣловалъ-то меня невзначай!

— Всё равно… онъ видѣлъ!

— Ты сама-то никогда не была молода и хороша? Не приходилось тебѣ успокоивать ревность влюбленнаго?

Старуха нѣжно ласкала маленькія холодныя ручки своею морщинистою, костлявою рукою.

— Иди, иди, милочка моя! Иди! Передъ тобою никто не устоитъ, ни дьяволъ, ни ангелъ! Иди, я буду ждать тебя здѣсь…

Она судорожно прижала ея руку къ губамъ, потомъ къ груди. Изея вошла на каменную лѣстницу и исчезла въ темнотѣ кустовъ. Старуха присѣла на нижнюю ступеньку и откинула платокъ съ головы, чтобы лучше слышать. Но изъ этой, точно очарованной, тиши не доходило ни звука, кромѣ трепета листьевъ въ вышинѣ и шелеста и стрекотанія насѣкомыхъ въ кустахъ. Лишь изрѣдка блескъ зарницы прорѣзывалъ густой мракъ мимолетнымъ свѣтомъ, точно вспышка взора влюбленныхъ подъ покровомъ ночи.

Такъ вспыхивала и гасла далекая молнія, когда разъ… давно-давно это было… она вышла украдкой изъ родительской хижины и въ мракѣ знойной, безлунной ночи, подъ сѣнью душистыхъ лавровъ встрѣтилась съ поджидавшимъ ее стройнымъ, черноокимъ сыномъ сосѣда… Ей было шестнадцать лѣтъ, ему восемнадцать. Тѣ, тамъ наверху, всего на два года старше…

Старуха беззвучно усмѣхнулась и вдругъ испуганно приподняла голову. Что это?… Сычъ вскрикнулъ въ лѣсу. Странно! И тогда точь въ точь такой же крикъ раздался изъ вѣтвей пиніи, росшей у отцовской хижины! И тогда она испугалась, чуть не вскрикнула, подумавши, что зоветъ мать… Марко во время остановилъ ее, зажавши ея уста горячими губами. Какъ они потомъ смѣялись! Какъ хорошо, какъ сладко было имъ!… А Марко тоже бѣсновался, ревновалъ ее къ бѣлокурому Лукіосу. Была ли она молода и хороша? Приходилось ли ей успокоивать ревность влюбленнаго?

— Надо полагать! — усмѣхнулась старуха. — Была не плоше другихъ!

Глава IX.

Прикащикъ Штутъ былъ все утро въ прескверномѣ расположеніи духа и не безъ достаточнаго къ тому повода. Въ половинѣ третьяго онъ поднялъ рабочихъ, въ половинѣ, четвертаго былъ на мѣстѣ, гдѣ они.должны сойтись изъ Старо и изъ Ново-Проница и гдѣ баринъ долженъ ихъ раздѣлить и сдѣлать дальнѣйшія распоряженія. Ново-проницкіе запоздали, хотя имъ вдвое ближе, чѣмъ старо-проницкимъ; однако, черезъ четверть часа пришли и они, но безъ барина, и принесли очень удивительное извѣстіе. Баринъ вернулся домой ночью, такъ поздно, что фрау Рикманъ, ждавшая его до часа, не слыхала, какъ онъ вошелъ. Дома же онъ¹ былъ несомнѣнно, такъ какъ сторожъ видѣлъ огонь въ спальной- кромѣ того, онъ съѣлъ куска два кушанья, поставленнаго фрау Рикманъ на всякій случай, и лежалъ на постели, хотя, повидимому, не раздѣвался… Все это разсказывала фрау Рикманъ, входившая утромъ въ комнаты и въ спальную, въ которую была отворена дверь. Окно въ первой комнатѣ было тоже открыто; и фрау Рикманъ думаетъ, что, должно быть, баринъ и вошелъ, и вышелъ черезъ окно; пройди онъ въ дверь, она бы непремѣнно слышала, — спала всего въ пяти шагахъ отъ нея. Во всякомъ случаѣ теперь его нѣтъ ни въ домѣ, ни на дворѣ, и никто не знаетъ, гдѣ онъ.

— Придетъ, — сказалъ прикащикъ. — Подождемъ еще немного.

А тѣмъ временемъ онъ осмотрѣлъ косы и держалъ рѣчь десятку новыхъ рабочихъ, взятыхъ на пробу со стороны. Говорилъ онъ нарочно громко, чтобы слышали и свои, и говорилъ въ такомъ смыслѣ, что господинъ баронъ, какъ они, вѣроятно, уже слыхали, баринъ очень добрый, и отъ него никто не слыхалъ браннаго слова. Но за то онъ, прикащикъ Штутъ, шутить не любитъ и всякому, кто путемъ своего дѣла не дѣлаетъ, запуститъ такого „Kreuzdonnerwetter“'a, что защемитъ подъ ложечкой! Пусть примутъ это къ свѣдѣнію.

Штутъ нарочно говорилъ дольше обыкновеннаго, а самъ зорко посматривалъ на дорогу изъ Ново-Проница. Барина все не было. Уже четыре часа, — грѣхъ и срамъ терять такое дорогое время.

— Дѣлать нечего, безъ него начнемъ, благословясь, — сказалъ прикащикъ, разставилъ людей, взялъ косу и сталъ первымъ въ рядъ, но сдѣлалъ только починъ и отошелъ въ сторону, чтобы, вмѣсто барина, наблюдать за общимъ ходомъ работы, въ особенности же за новенькими, на которыхъ онъ плохо полагался. Скоро, однако, такое недовѣріе оказалось неосновательнымъ и вышло, что баринъ, самъ нанимавшій рабочихъ, видитъ своимъ однимъ глазомъ лучше, чѣмъ иной двумя глазами. Въ этомъ прикащикъ Штутъ отдавалъ барину полную справедливость, но никакъ ни могъ помириться съ тѣмъ, что онъ всю заботу и отвѣтственность сваливаетъ на его, Штута, плечи въ такое горячее время, когда дорога каждая минута, а погода, того гляди, испортится. Туча, миновавшая ночью безъ дождя, о сю пору крѣпко стоитъ на западѣ; ртуть въ барометрѣ не поднимается, какъ онъ ни постукивалъ, по трубочкѣ, и коровы ѣли такъ жадно, что прикащику Штуту мерещилось, будто онъ слышитъ раскаты грома, стоя на перекресткѣ дороги, лицомъ уже не къ Ново-Проницу, а къ Старо-Проницу, и удивляясь, что не везутъ людямъ завтракъ, который долженъ быть на мѣстѣ въ восемь часовъ, тогда какъ теперь уяіе четверть девятаго. Ясно, что барина нѣтъ и въ замкѣ, иначе онъ расшевелилъ бы фрау Панкъ. Если его нѣтъ ни тамъ, ни тутъ, ни дома, гдѣ же бы онъ могъ застрять? Во всѣ десять лѣтъ, что онъ служитъ у него прикащикомъ, никогда не случалось ничего подобнаго! Наконецъ-то! Съ барскаго двора ѣдетъ телѣга! Навѣрное, разъяснится, что все это значитъ!

Но людская стряпуха, привезшая завтракъ вмѣсто фрау Панкъ, пріѣзжавшей въ такіе дни всегда самолично, тоже ничего не знала; говоритъ только, что господинъ баронъ въ замкѣ не былъ и что всѣ ждутъ его тамъ по случаю большаго съѣзда гостей. Кромѣ того, стряпуха передала прикащику Штуту, что фрау Панкъ приказала прислать двухъ рабочихъ и еще трехъ женщинъ для кухни, а въ обѣдъ чтобы явился самъ прикащикъ къ молодому барину переговорить, должно быть, о размѣщеніи гостиныхъ лошадей. Теперь же молодой баринъ еще почиваетъ. Только этого еще не доставало для того, чтобы окончательно вывести изъ себя и безъ того крайне недовольнаго Штута.

— Ничьихъ я тутъ распоряженій, кромѣ приказаній моего барина, ни слушать, ни исполнять не стану; баринъ, отъѣзжая третьяго дня, приказалъ, чтобы всѣ рабочіе изъ Старо, и изъ Ново-Проница, мужчины и женщины, были поставлены на жнитво и на вязку ржи, а про посылку кого бы то ни было во дворъ, или въ домъ, или тамъ еще на кухню помогать онъ не говорилъ ни полслова. Такъ и скажите вы фрау Панкъ и всякому, кому угодно это знать, и передайте, что приказалъ, молъ, вамъ прикащикъ Штутъ нижайше кланяться.

— Не стану я этого передавать, — сказала стряпуха Рика, — и вамъ бы, Штутъ, посовѣтовала исполнить, что наказываетъ фрау Панкъ. Она здѣсь подольше васъ живетъ и порядочную силу имѣетъ при господахъ.

— Мнѣ это все единственно, — отвѣтилъ Штутъ.

Такъ Рика и уѣхала ни съ чѣмъ. Прикащикъ Штутъ проводилъ удаляющуюся телѣгу хмурымъ взглядомъ и твердо рѣшился безъ приказанія барина не посылать ни одного рабочаго, ни одной женщины и, главное, не двигаться самому съ мѣста, „хоть десять лошадей подъ него подпрягай“.

Слѣдя за жнитвомъ на палящемъ солнечномъ зноѣ, прикащикъ Штутъ волновался и злился, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, имѣлъ немалое утѣшеніе въ томъ, что работа подвигается быстро, ни» чуть не хуже, чѣмъ шла бы при самомъ баринѣ, тогда какъ у фрау Панкъ въ прохладѣ большаго барскаго дома хлопотъ былъ полонъ ротъ и ничего, кромѣ непріятности, изъ этого не выходило; она безпрестанно повторяла, что все это плохимъ кончится. До вчерашняго вечера приглашено было сорокъ человѣкъ, а сегодня утромъ оказалось, что его превосходительство на праздникѣ у князя пригласилъ еще сорокъ, и всѣ обѣщались быть, — выходитъ ровно вдвое противъ того числа, на какое накрытъ уже столъ въ столовой. Разукрашенный, чудесный столъ пришлось разобрать, перетаскивать въ верхній залъ и тамъ собирать съизнова. Не успѣли управиться, какъ, къ ея ужасу, приходитъ его превосходительство въ шлафрокѣ и въ ночномъ колпакѣ и съ сердцемъ объявляетъ, что это ни на что не похоже, что большой залъ долженъ быть свободенъ для пріема гостей и что къ ужину надо приготовить не одинъ и не два стола, — точно у мужиковъ, — а десять маленькихъ столовъ на восемь персонъ каждый, какъ вчера было у его свѣтлости, и накрыть, эти столы въ комнатахъ, выходящихъ въ садъ. Каково же это, въ третій разъ приниматься за ту же работу, да еще съ тѣмъ, затрудненіемъ, что назначенныя его превосходительствомъ комнаты надо сперва очистить отъ наваленнаго въ нихъ стараго хлама!

Но и это бы еще ничего; какъ ни трудно, а управиться, все-таки, можно. Непреодолимою фрау Пайкъ объявила трудность, изготовить кушанье и питье на восемдесятъ человѣкъ. Поваръ-французъ, присланный его свѣтлостью княземъ, только головою покачиваетъ и говоритъ, что «изъ ничто можно изготовить ничто». Лучше бы она согласилась въ собственной кухнѣ сквозь полъ провалиться прямо въ подвалъ, чѣмъ такія рѣчи слушать.

При такихъ тяжелыхъ обстоятельствахъ, серьезно грозившихъ, чести экономки, фрау Панкъ пришла бы въ полное отчаянье, если бы не подоспѣла на выручку только что вставшая, наконецъ, фрейленъ Герта, къ которой она и обратилась съ плачемъ и жалобами на постигающія ее бѣды. Въ жизни никогда не были ей настолько нужны добрый совѣтъ и находчивость фрейленъ и никогда еще не выказывалась разсудительность и умѣлость молодой хозяйки, какъ въ минуту этихъ тяжкихъ испытаній, и, притомъ, въ такихъ вещахъ, которыя всецѣло относились къ кругу дѣятельности самой Панкъ. Фрейленъ Герта сразу указала, какъ и куда дѣваться съ старымъ хламомъ, загромождавшимъ нижнія комнаты, и откуда взять все недостающее; у нея все являлось точно волшебствомъ какимъ. Нѣсколько словъ съ поваромъ, который уже хотѣлъ бросить все дѣло, превратили его въ самаго усерднаго и на все готоваго помощника. «Мадамъ совершенно-нрава; изъ немногаго мастеръ своего дѣла съумѣетъ сдѣлать многое. Но здѣсь объ этомъ и рѣчи быть не можетъ: всякой живности больше, чѣмъ нужно, яицъ, масла, муки и молока дѣвать некуда, и если мадамъ благоволитъ послать въ Прору за нѣкоторыми недостающими приправами и дастъ кого-нибудь въ помощь для черной работы, то къ девяти часамъ вечера онъ бефется изготовить ужинъ не то что на восемдесятъ, а на двѣсти персонъ, и ручается, что столъ ничѣмъ не уступитъ вчерашнему княжескому».

Такимъ образомъ, самыя тяжкія заботы свалились съ плечъ фрау Панкъ, и дурное расположеніе духа, отравлявшее ей все утро, прошло бы безслѣдно, уступило бы мѣсто полному довольству и веселости, если бы фрейленъ Терта разсмѣялась хоть разокъ или бы пошутила, по своему обыкновенію, съ нею, старухою. Напрасно заглядывала она въ лицо дѣвушки, подкарауливая на немъ улыбку; напрасно пыталась сама подшучивать надъ своими тревогами и страхами… Лицо фрейленъ оставалось блѣдно и серьезно. Ей казалось даже, будто Герта совсѣмъ не слушаетъ ея разговоровъ и смотритъ на нее такимъ суровымъ и холоднымъ взглядомъ, какого она никогда не видала и не воображала даже, чтобы ея Гертинька, дитя ея сердца, могла такъ смотрѣть на свою старую Панкъ. За что? Развѣ за то, что она не любитъ господина барона?… Въ этомъ Гертинька убѣждена, конечно… Другая на ея мѣстѣ была бы очень рада, что ей открываютъ глаза, даютъ уважительный поводъ отказаться отъ такого дѣла, изъ котораго никогда не можетъ выдти ничего добраго. Что совѣсть не чиста у господина барона, это ясно, какъ Божій день! На балѣ у его свѣтлости онъ не былъ, сегодня сюда глазъ не показываетъ; а Рика сейчасъ пріѣхала съ поля и говоритъ, что и тамъ его нѣтъ до сей поры! Только что онъ ни дѣлай, — не вчера, не теперь, такъ, во всякомъ случаѣ, сегодня же вечеромъ объясненіе между нимъ и Тертою неизбѣжно. Это ли ее тревожитъ? Или же теперь только она по настоящему сокрушается о томъ, что, несмотря ни на что, къ ней не возвращается ея Густавъ? Навѣрное, это и есть причина. Вотъ почему она ни разу и не спроситъ про Густава. Бѣдный Густавъ! Ему, сердечному, еще хуже, чѣмъ Гертинькѣ! Она только помолвлена съ нелюбимымъ, человѣкомъ, хорошо ли тамъ, плохо ли, отказала ему и дѣлу конецъ… А, онъ-то, бѣдняга, женатъ, вѣдь, женатъ на женщинѣ, которую терпѣть не можетъ… самъ сказалъ!… Что ни дѣлай, ничѣмъ не развяжешься, хотя полжизни отдай съ тѣмъ, чтобы остальную половину прожить съ Гертипькой. Его собственныя слова… Говоритъ, а у самого слезы на глазахъ!… Вотъ, вѣдь, дѣла-то! Любятъ другъ друга, безнадежно любятъ и должны устроивать пиры да банкеты въ честь той, что ихъ разлучила… въ честь иностранной персоны! Ишь, съ ума всѣхъ тутъ посвела, начиная съ стараго камергера. Ночью болѣнъ былъ, чуть не умиралъ, а теперь съ утра по всему дому такъ и летаетъ шаромъ, и про подагру свою забылъ! Да чего! Вонъ его свѣтлость прислалъ цѣлый возъ цвѣтовъ «для уборки стола»… точно своихъ-то цвѣтовъ нѣтъ у насъ въ саду…

— Точно не хватитъ у насъ, фрейленъ Гертинька! Прислали еще два букета; этотъ вамъ, фрейленъ Гертинька; а другой, чуть не съ каретное колесо, камердинеръ самъ понесъ къ молодой барынѣ! Любопытно бы знать, поднялась ли она. Никого я еще не видала изъ нихъ, слышала только, какъ кричала ихъ несчастная дѣвченочка. При такомъ уходѣ, должно быть, не долго накричитъ!

Глава X.

Изея послала, наконецъ, Зою въ кухню за молокомъ, для голоднаго, плачущаго ребенка. Старуха пошла очень неохотно. На всѣ ея вопросы ночью, когда она провожала свою госпожу обратно въ домъ, а также въ это утро, Изея или молчала, или давала отвѣты, нисколько не удовлетворявшіе мучившаго ее любопытства. Молодая женщина не спѣша докончила свой утренній туалетъ, очень довольная, что хотя на короткое время избавилась отъ несносной болтуньи, отъ которой благоразумно отмалчивалась, не желая выдавать неопредѣленности положенія. На что рѣшиться, — она еще сама не знала и не могла остановиться ни на какомъ рѣшеніи до тѣхъ поръ, пока оставалась въ полной неизвѣстности о томъ, какое впечатлѣніе произвело на князя открытіе комедіи, разыгранной передъ нимъ. Въ настоящую минуту это былъ самый капитальный вопросъ, отъ рѣшенія котораго все зависѣло. Въ томъ случаѣ, если старикъ оскорбился, поддался чувству гнѣва и намѣренъ довести дѣло до открытаго скандала, — тогда, само собою разумѣется, не остается другаго выхода, какъ исполнить обѣщаніе, данное ночью Вальяпосу, и предоставить ему спасти себя отъ положенія, становящагося во всѣхъ отношеніяхъ невозможнымъ. Если же у влюбленнаго старика не хватитъ силы оборвать съ нею сразу… а она имѣетъ нѣкоторыя основанія полагать, что на это силы у него не хватитъ… если, вмѣстѣ съ тѣмъ, тайна сохранится еще дня на два, или даже на одинъ день, тогда возникаетъ Другой вопросъ: дастъ ли уговорить себя Аксель бѣжать съ нею завтра же, на что вчера онъ уже былъ почти согласенъ? Сдѣлаетъ онъ это… прощай Вальяносъ, будь здоровъ! Не видать тебѣ Изеи, Жакъ ушей своихъ, несмотря на весь пламень твоихъ поцѣлуевъ!… Не согласится бѣжать… только быть не можетъ этого, — долженъ согласиться… Изъ всѣхъ троихъ, на немъ одномъ можно построить нѣчто, похожее на будущность… Это что такое? Неужели разрѣшеніе вопроса изъ Проры?

Изея увидала въ окно Баптиста, француза, камердинера князя, служившаго имъ вчера за столомъ. Неторопливо, степеннымъ шагомъ прошелъ онъ подъ ея окнами съ огромнымъ букетомъ въ рукахъ. Очевидно, онъ направляется къ ней. Изея окинула комнату быстрымъ взглядомъ- здѣсь нѣтъ возможности принять даже лакея. Она вышла въ прихожую, но и тутъ на стульяхъ и на полу были набросаны принадлежности женскаго туалета. Она бросила ихъ въ уголъ и на стукъ въ дверь негромко сказала: Entrez!

Баптистъ вошелъ.

— Приношу тысячу извиненій въ томъ, что осмѣлился такъ рано обезпокоитъ мадамъ, — заговорилъ онъ съ нижайшими поклонами. — Но мнѣ поручено его свѣтлостью передать въ собственныя руки мадамъ…

И съ новыми, еще болѣе низкими, поклонами онъ поднесъ ей букетъ, въ который за дверью вложилъ маленькое письмецо такъ, чтобы она могла его тотчасъ увидать. Изея замѣтила посланіе… Показать это или не показывать? При посланномъ прочесть или…

Дѣлая видъ, что нюхаетъ цвѣты, Изея черезъ край букета взглянула въ глаза Баптиста… Сѣрые, проницательные глаза не опустились, не сморгнули отъ ея взгляда, а только чуть замѣтно прищурились, точно лукаво подмигивали. Изея рѣшилась. Пользуется ли посланный полнымъ довѣріемъ своего господина, что очень возможно, или же онъ подсмотрѣлъ и угадалъ… во всякомъ случаѣ, онъ знаетъ, въ чемъ дѣло; ни скрываться отъ него, ни стѣсняться съ нимъ нѣтъ никакого основанія, — было бы даже глупо и, пожалуй, опасно. Хотѣла было она вскрикнуть отъ удивленія, но тотчасъ же раздумала, достала записку, прижала къ губамъ и прочла:

Замокъ Прора. 2 часа ночи.

"Я далъ было себѣ слово не вмѣшиваться болѣе. Не могу, не въ силахъ я… О, Боже мой! какъ тяжело мнѣ написать ужасное слово — осудить васъ, не выслушавши. Скажите мнѣ, что все то, что утверждаетъ нѣкто, вамъ совершенно неизвѣстный, но увѣряющій, будто знаетъ васъ и ваши домашнія дѣла тамъ, на вашей родинѣ… Нѣтъ, нѣтъ!… Не хочу я опять заманивать васъ на скользкій путь лжи!… Онъ не могъ сказать неправды… Личный характеръ сообщившаго мнѣ свѣдѣнія исключаетъ возможность такого предположенія. Равно не можетъ быть рѣчи о какомъ-либо недоразумѣніи; всѣ его указанія слишкомъ точны… И, тѣмъ не менѣе… тѣмъ не менѣе, я умоляю васъ, если можете, скажите мнѣ хотя одно слово, которое возвратило бы мнѣ вѣру въ людей. Если же не можете… Боже мой! Если не можете… Бѣгите отсюда! Бѣгите отъ общества, въ которомъ вамъ нельзя оставаться долѣе! Вы съумѣете найти надлежащій путь, на которомъ васъ всегда будутъ сопровождать самыя искреннія пожеланія разбитаго вами сердца, которое никогда не перестанетъ горячо молиться за васъ.

"Э. П."

Изея сложила письмо и взглянула еще разъ въ прищуривающіеся глаза Баптиста.

— Вы полагаете, что его свѣтлость желалъ бы получить отвѣтъ?

— Безъ сомнѣнія, madame. Осмѣлюсь сказать больше: его свѣтлость были бы въ отчаяніи, если бы я вернулся безъ отвѣта. Madame дозволитъ мнѣ предложить совѣтъ?

— Говорите.

— Никто насъ не услышитъ здѣсь?

— Никто.

— И madame не разсердится на меня за то, что я скажу, единственно изъ желанія услужить madame по мѣрѣ слабыхъ силъ моихъ?

— Я буду благодарна вамъ.

Баптистъ придвинулся еще ближе и заговорилъ тише, чѣмъ говорилъ до сихъ поръ.

— Не разсчитывайте, madame, на возможность отрицать что-либо, — не поможетъ. Изъ сосѣдней комнаты я подслушало весь разговоръ его свѣтлости съ господиномъ фонъ-Лиліенъ отъ слова до слова. Господинъ фонъ-Лиліенъ тотчасъ же послѣ того уѣхалъ въ Зундинъ… Объ немъ пока, madame, можетъ не безпокоиться. Но пользы отъ того никакой не будетъ для madame. Его разсказы были настолько точны, что разувѣрить его свѣтлость рѣшительно невозможно. Охотно или не охотно, madame вынуждена будетъ исполнить желаніе, или, вѣрнѣе сказать, приказаніе его свѣтлости удалиться отсюда… Такъ, кажется, и въ письмѣ написано? Между тѣмъ…

Баптистъ замолчалъ и раздумчиво расматривалъ бывшую у него въ рукахъ шляпу.

— Между тѣмъ?

— Между тѣмъ, для madame не представляется необходимости особенно торопиться. Его свѣтлость еще не совсѣмъ оправился отъ внезапно постигшаго его вчера нездоровья. Поэтому онъ дастъ себя уговорить одному человѣку, имѣющему на него большое вліяніе… вы понимаете, madame?… Дастъ себя уговорить, какъ можно скорѣе, быть можетъ даже сегодня, переѣхать^ въ охотничій замокъ, чтобы тамъ въ полномъ уединеніи, даже безъ ея свѣтлости княгини… понимаете, madame?… поправить разстроенные нервы въ лѣсной тишинѣ. Тотъ я?е вліятельный человѣкъ похлопочетъ, чтобы пребываніе къ охотничьемъ замкѣ продолжилось, по крайней мѣрѣ, недѣлю. На этотъ же срокъ могъ бы быть отложенъ отъѣздъ madame… Вы понимаете меня, madame?

— Прошу васъ, продолжайте.

— Мнѣ остается сказать очень немногое. Если бы madame пожелала, почувствовала бы влеченіе или сочла бы себя обязанною до своего отъѣзда еще разъ лично поблагодарить его свѣтлость за всю его доброту и милости, тогда тотъ же человѣкъ съумѣлъ бы, я полагаю, такъ устроить, чтобы madame могла безъ помѣхи переговорить съ его свѣтлостью, не давая даже знать впередъ о своемъ прибытіи… Или я, madame, жестоко ошибаюсь, или же это свиданіе, — если въ душѣ madame есть нѣчто большее, чѣмъ чувство уваженія къ его свѣтлости, какъ я осмѣливаюсь предположить, — послужитъ къ дальнѣйшему улаженію дѣла и дастъ будущимъ отношеніямъ между madame и его свѣтлостью оборотъ, соотвѣтствующій чувствамъ, питаемымъ въ глубинѣ души его свѣтлостью.

Баптистъ опустилъ шляпу и взглянулъ прямо въ глаза молодой женщины. Странныя, противуположныя и совершенно новыя чувства шевельнулись въ душѣ Изеи; но она постаралась не выдать ихъ ни малѣйшимъ движеніемъ, ни выраженіемъ лица.,

— Благодарю васъ, — сказала она. — Прошу подождать, пока я напишу князю. Это будетъ не долго.

— Сколько угодно, madame, — отвѣтилъ Баптистъ.

Изея вышла въ спальную, сѣла къ письменному столу, изящно убранному для нея Гертою, и написала мелкимъ, красивымъ почеркомъ, составлявшимъ ея славу въ пансіонѣ:

«Monseigneur! Все, что передалъ вамъ господинъ фонъ-Л., котораго я видѣла вчера въ сѣняхъ, конечно, правда. Я не прошу милости, которой вы не можете оказать мнѣ, и если желала бы воспользоваться нѣкоторою отсрочкою и прошу о ней въ убѣжденіи, что вы не откажете, то въ интересахъ вашей свѣтлости и того общества, въ которое я вошла не по своей охотѣ и которое оставлю безъ сожалѣнія, за исключеніемъ одного человѣка… благороднаго человѣка, сказавшаго мнѣ вчерашній день: „О, будь ты дочь послѣдняго нищаго, ты. все-таки, была бы…“ Я поняла, что онъ хотѣлъ сказать этимъ., и теперь благодарна ему за это, какъ буду благодарна всю жизнь. Онъ не могъ знать, что быть нищимъ не есть еще величайшее несчастье. Еще разъ благодарю васъ!»

Она не перечитала записки изъ боязни, что ей можетъ что-нибудь не понравиться и она захочетъ измѣнить, наскоро запечататала ее, достала кошелекъ, въ которой прятала свои маленькія сбереженія, вынула изъ него все золото и вышла къ посланному князя.

— Это его свѣтлости, а эта мелочь вамъ.

Баптистъ положилъ записку въ боковой карманъ фрака и нѣсколько мгновеній продержалъ деньги въ рукѣ.

— Я, право, не знаю, madame…

— Берите, берите, во всякомъ случаѣ!

Баптистъ поклонился и опустилъ золотые въ карманъ жилета.

— Ваше письмо, madame, есть, конечно, не болѣе, какъ отвѣтъ на письмо его свѣтлости? О томъ, на что я позволилъ себѣ намекать…

— Ни слова.

— Я былъ увѣренъ въ этомъ. Умъ madame не уступаетъ ея красотѣ. Madame можетъ вполнѣ положиться на меня, и я взялъ это золото въ надеждѣ, что madame дастъ мнѣ возможность его заслужить.

Баптистъ еще разъ поклонился, но уже не такъ низко, какъ прежде, и съ намекомъ на улыбку на тонкихъ, хитрыхъ губахъ вышелъ изъ комнаты. Изея вошла въ спальную и заперла за собою дверь. Ей хотѣлось быть одной; Зоя могла пройти въ дѣтскую прямо изъ прихожей. Молодая женщина опустилась въ кресло и склонила голову на руку. Въ ней опять шевельнулось то же странное, новое чувство, никогда не испытанное прежде и чуть ли не въ первый разъ въ жизни нарушившее ея сладкій покой. Что бы это могло быть такое? Ничто иное, какъ сознаніе.. что до сегодня она дѣлала лишь то, что ей хотѣлось дѣлать. Вольная, какъ птица въ поднебесьи, она слѣдовала лишь собственнымъ влеченіямъ, поступала такъ или иначе потому, что ей такъ нравилось, доставляло удовольствіе. И если случалось очутиться въ затруднительномъ положеніи, то ей, опять-таки, доставляло удовольствіе выпутаться изъ него собственными силами. Никогда въ жизни, иначе, какъ притворно, она не подчинялась ничьей чужой волѣ; никогда не смотрѣла на людей иначе, какъ на орудія, болѣе или менѣе послушныя, болѣе или менѣе пригодныя, иногда совсѣмъ непригодныя… все равно, въ ея рукахъ они были лишь орудіями. И вотъ въ первый разъ въ жизни является человѣкъ съ желаніемъ подчинить ее своей волѣ, и ей грозила опасность поддаться такому подчиненію, сдѣлаться невольницею раба, ловкаго негодяя, вздумавшаго воспользоваться ею какъ орудіемъ для того, чтобы властвовать надъ своимъ господиномъ. Любовница князя!… Она сама мечтала объ этомъ! Да, но только не по милости лакея! Никогда въ жизни!… Она написала князю такое письмо не для того только, чтобы освободиться отъ этого мерзкаго чувства… Это было самое лучшее въ ея положеніи. Что здѣсь расписывалъ французъ своими ловкими двусмыслицами, — все это старыя пѣсни; онъ уже пѣлъ ихъ Богъ знаетъ сколько разъ для своихъ прежнихъ господъ и, навѣрное, въ первый для теперешняго. Очень возможно, что старикъ и попался бы въ разставленную ему петлю… А что бы ее ждало? Жизнь въ какомъ-то уединенномъ замкѣ, въ глуши дальняго княжескаго имѣнія… жизнь безъ блеска, прозябаніе, которое покончилось бы самымъ плачевнымъ образомъ въ одинъ прекрасный день, когда старикъ, вырвавшись изъ-подъ ея чаръ, вдругъ оглянулся бы на себя и на свои обязанности, которыя забыть онъ могъ только на какой-нибудь часъ, какъ вчера, въ порывѣ опьяненія. Нѣтъ нѣтъ! Добрый старикъ вполнѣ заслуживаетъ, чтобы оставить въ немъ не въ конецъ дурное воспоминаніе о себѣ, — тяжелое, печальное, быть можетъ, глубоко болѣзненное… но только не презрѣніе! Это тоже побѣда… единственная ея побѣда надъ почтеннымъ старикомъ. Къ тому же это имѣло свою выгодную сторону, — путь дѣлался опять свободнымъ, она опять ничѣмъ не связана въ своемъ рѣшеніи.

— Вальяносъ или тотъ, другой?

— Вальяносъ!

Въ глубинѣ души она вынуждена была сознаться, что ее сильно поразила смѣлость молодого соотечественника, рисковавшаго жизнью изъ-за любви къ ней и безпрекословно соглашавшагося на всѣ поставленныя ею условія. Но, — оставляя даже въ сторонѣ соображеніе, что она попадетъ опять въ такую жизненную обстановку, которая совсѣмъ не согласовалась съ ея вкусами и изъ которой она такъ охотно вырвалась съ Густавомъ, — сама отчаянная смѣлость Вальяноса и его пламенная любовь не сулятъ ли тяжелой неволи, тяжесть которой дастъ себя скоро почувствовать? Развѣ само ея согласіе бѣжать съ нимъ не есть результатъ принужденія, не есть насиліе надъ ея волею подъ страхомъ неминуемой смерти? Пускаться на это можно только въ самомъ крайнемъ случаѣ, когда всякій иной путь окажется невозможнымъ. Все это надо рѣшить и рѣшить очень скоро, иначе не останется никакого другаго исхода. Хорошо, что она взяла слово съ Акселя пріѣхать еще до обѣда! По настоящему, онъ уже долженъ бы быть здѣсь. Во всякомъ случаѣ, пріѣдетъ непремѣнно. Между тѣмъ, надо усыпить бдительность старухи и обмануть ее относительно истинныхъ намѣреній.

Это не особенно трудно. Сегодня ночью старуха прыгала и плясала, какъ сумасшедшая, отъ восторга, что ея радость, ея жизнь опять соединится съ милымъ, дорогимъ, несравненнымъ Вальяносомъ! А потомъ начинала бѣсноваться отъ злости, что ей не сію минуту и не все говорятъ, что и какъ условлено между ними! Все утро она ласкалась и подлещалась, какъ голодная собака: «Сокровище мое! Неужели не скажешь ничего? Неужели не довѣряешь своей старой Зоѣ?» — «И такъ еще устала, подожди, послѣ!» — «Какъ можешь ты жаловаться на усталость, когда во мнѣ дрожатъ всѣ жилы». — «Послѣ, Зоя, послѣ!»

Надо успокоить ее, утишить ея жадное любопытство, сказать ей: «Сегодня вечеромъ, Зоя!» — «О, счастье!» — «Во время самаго праздника пьяныхъ варваровъ!» — «Чтобы имъ провалиться въ адъ!» — «Его корабль ждетъ насъ… На всѣхъ парусахъ полетимъ въ открытое море… въ Марсель. У него есть тамъ дѣла. А оттуда въ Александрію, въ Каиръ, въ Булакъ… въ его блестящую виллу на берегу Нила!» — «О, пусть паруса вашего… нашего корабля унесутъ насъ, какъ крылья орла!» — «А Густавосъ?» — «Чтобы ему ослѣпнуть! Чтобы чортъ его отца задавилъ!» — «Да у него нѣтъ отца; ты это знаешь, Зоя.» — «А его ребенокъ, — Ія? Неужели ты можешь ее бросить? Ты же можешь?» — «Я должна. Видишь Зоя, онъ такъ любитъ меня, что хочетъ взять ее съ собою, какъ родную дочь. Но чего не обѣщаетъ влюбленный мужчина! Пройдетъ годъ… Нѣтъ, Зоя… для Іи… она не перенесетъ долгаго морскаго пути, а здѣсь она такъ поправилась. Къ тому же у нея будетъ тутъ отецъ, — знаешь, кривой-то… онъ не спускаетъ ее съ рукъ, какъ только удастся ему взять ее; вчера, еще чуть не побилъ тебя, когда ты ее оставила тамъ, въ лѣсу. Какого ты мнѣнія объ этомъ, Зоя?» — «Какъ ты прикажешь, мое сокровище, какъ ты захочешь, такъ и будетъ»

По губамъ Изеи пробѣжала усмѣшка. Весело играть такъ людьми, — единственное веселье, изъ-за котораго стоитъ жить на свѣтѣ!

Старуха, уже нѣсколько времени, возившаяся въ дѣтской, управилась съ своими дѣлами и тихонько отворила дверь. Изея подняла голову, точно вдругъ очнувшись отъ глубокаго раздумья.

— Это ты, Зоя? Подойди сюда, старая! Садись ко мнѣ. У меня до сихъ поръ еще голова кругомъ идетъ. Не могу ничего сообразить хорошенько. Ты должна сказать своей Изеѣ, что ей дѣлать!

Глава XI.

Густавъ поздно очнулся отъ тяжелаго, лихорадочнаго сна и тутъ только вполнѣ ясно созналъ всю мерзость своего положенія, точно будто вмѣстѣ съ ночнымъ мракомъ разсѣялся туманъ, въ которомъ онъ жилъ все это время. Все, что онъ дѣлалъ съ минуты пріѣзда въ Прору до вчерашней сцены съ Тертою на дюнѣ, представлялось ему теперь рядомъ настоящихъ безумій. Правда, безумія начались еще раньше, въ то время, когда онъ рѣшился вернуться на родину. Возвращаться совсѣмъ не слѣдовало, особливо съ женою, которую онъ такъ себѣ добылъ и которая дѣлала его невозможнымъ въ обществѣ, какъ только узналась бы правда. Да развѣ только въ обществѣ? Развѣ могъ онъ рискнуть сказать Гансу, этому до мелочности честному человѣку., какъ онъ сошелся съ Изеей, какъ жилъ съ нею до этихъ поръ? Слѣдовательно, не было возможности обойтись безъ выдуманной исторіи; вся бѣда въ томъ, что онъ ошибся тономъ, слишкомъ усилилъ краски; а усердіе влюбленнаго князя довело до высшей степени опасность разоблаченія, такъ что теперь весь вопросъ въ томъ, какъ скоро долженъ разразиться скандалъ. Въ данномъ случаѣ раскаяніе пришло поздно и… всегда оно приходило поздно. Другаго спасенія не было, какъ самое поспѣшное бѣгство. Да, бѣгство!.. Но безъ Изеи и безъ ребенка, которые только свяжутъ его, если бы даже Изея согласилась на подобный шагъ, — первый шагъ къ неизвѣстной будущности, обѣщающей быть еще бѣдственнѣе, чѣмъ недавнее, невыносимое прошлое. Какая ей надобность слѣдовать за нимъ? Здѣсь она живетъ въ полномъ довольствѣ.и весельѣ! Измѣнись это къ худшему… э! она вывернется, навретъ опять съ три короба, разыграетъ жертву, обманутую безсовѣстнымъ обольстителемъ! Кого она не растрогаетъ своими жалобами и слезами! Первый же Филинъ почтетъ своимъ священнымъ долгомъ прижать къ своему высоко образцовому сердцу предательски покинутую супругу негодяя брата, какъ только что прижималъ его покинутую возлюбленную!

Густавъ расхохотался. Но причудливое воображеніе воскресило въ его головѣ другую картину, и смѣхъ рѣзко оборвался. Въ этой самой комнатѣ, быть можетъ, на этой кровати, — во всякомъ случаѣ кровать стояла на томъ же мѣстѣ, — лежатъ два мальчика. Въ окно пробился блѣдный свѣтъ луны. Меньшой жмется въ объятія старшаго. Это было въ первую ночь, когда старый камергеръ прогналъ дѣтей въ отдаленную комнату на антресоляхъ, гдѣ повѣсился заворовавшійся управляющій и гдѣ, говорили, будто бы, ходитъ его привидѣніе. Гансъ скоро уснулъ; а онъ не спалъ и смотрѣлъ, какъ свѣтъ луны изъ незавѣшаннаго окна медленно двигается по стѣнѣ; а за нимъ въ тѣни тихо — тихо крадется управляющій, пробирается къ его кровати, чтобы задушить его. Его бьетъ лихорадка, отъ страха стучатъ зубы, проступаетъ холодный потъ; наконецъ, онъ не выдержалъ и съ громкимъ крикомъ бросился на постель* Ганса. Тотъ успокоилъ его, сказалъ, что никакихъ привидѣній не бываетъ, уложилъ съ собою рядомъ… и въ объятіяхъ Ганса онъ сладко проспалъ до утра.

Густавъ провелъ рукою по лбу и по глазамъ; изъ его груди вырвался громкій стонъ. И тогда все та же зависимость, все та же позорная подчиненность… А впереди? Если онъ не хочетъ стать безпріютнымъ скитальцемъ, необходимо опять прибѣгнуть къ Гансу.

— Ни за что къ мірѣ! Лучше издохну подъ заборомъ, какъ собака!

Въ немъ опять вспыхнулъ проблескъ дерзости, показавшійся ему настоящимъ благодѣяніемъ послѣ полнаго упадка духа. Пропащій человѣкъ тотъ, кто самъ себя выдаетъ. Что за надобность, что за неволя? Не измѣнился же онъ, въ самомъ дѣлѣ, со вчерашняго дня. Уже сколько лѣтъ… въ сущности, всю жизнь… чѣмъ же онъ и жилъ, какъ не собственною находчивостью и ловкостью? Не клиномъ же здѣсь свѣтъ сошелся! Не судьи ему здѣшніе жалкіе дворянчики! Могутъ говорить о немъ все, что имъ угодно, лишь бы не могли сказать, что онъ передъ ними сплоховалъ. Пока онъ еще самъ не зналъ, какъ выкарабкаться изъ затрудненія; но выходъ найдется. Дѣло еще не очень спѣшное. Столкновенія съ Гансомъ нѣтъ поводовъ опасаться послѣ ^ того, какъ онъ благоразумно взялъ обѣщаніе съ Герты не называть его имени, когда дѣло дойдетъ до объясненія между нею и Гансомъ. Что же касается фарса съ фамиліей Колокотрони, то онъ, все-таки, продержится еще дня два. А этого болѣе, чѣмъ достаточно для человѣка, привыкшаго жить съ часу на часъ!

Густавъ тщательно закончилъ свой туалетъ и направился къ дѣду освѣдомиться о его здоровьѣ. Онъ нашелъ старика въ лихорадочно-возбужденномъ настроеніи. Послѣ отвратительно проведенной ночи, лучше бы ему не вставать или опять лечь въ постель. Но что бы сталось тогда съ праздникомъ, съ первымъ праздникомъ, даваемымъ въ Проницѣ послѣ столькихъ лѣтъ скряжничества и скаредности? А тутъ еще для довершенія всей неурядицы сейчасъ получено извѣстіе съ поля, что «господинъ баронъ» неизвѣстно куда дѣвался; ясно, что это продолженіе его вчерашнихъ штукъ, вслѣдствіе которыхъ онъ не былъ на праздникѣ въ Прорѣ!

— И повѣрь ты мнѣ, милый мой Густавъ, г.се это вовсе не изъ-за одной врожденной ему мужицкой антипатіи къ обществу порядочныхъ людей. Главнымъ образомъ изъ-за страха, что семья, не желая срамиться, можетъ предъявить требованія къ его кассѣ, надъ которою онъ дрожитъ, какъ Гарпагонъ надъ своимъ золотомъ. Все изъ-за мерзкаго, грязнаго скряжничества, благодаря которому всѣ мы, имѣющіе несчастье быть въ зависимости отъ него, сдѣлались посмѣшищемъ сосѣдей, друзей… вошли къ поговорку цѣлой страны: бѣдны, какъ Прозы! скупы, какъ Проны! Я думаю, и ты слыхалъ это!

Несмотря на жаркое утро, старикъ плотно закутался въ ватный шлафрокъ и глубоко засѣлъ въ уголъ дивана. Послѣ дурно проведенный ночи и еще страдая отъ болей, которыя онъ старался скрыть, незавитой, неподкрашенный старикъ имѣлъ несчастный видъ настоящей руины, Густавъ даже испугался и, вмѣстѣ съ тѣмъ, почувствовалъ нѣчто, похожее на симпатію и состраданіе, какъ онъ хотѣлъ себя увѣрить, но что въ сущности было лишь общностью ихъ недовольства Гансомъ, ненависти къ Гансу. И если Густавъ заговорилъ теперь въ защиту брата, то единственно для того, чтобы злобными возраженіями старика еще болѣе укрѣпить въ себѣ эти чувства. Но, съ этой стороны, старикъ уже вылилъ всю свою желчь; очередь дошла до Герты: интригантка она, притворщица, для которой такъ называемая ея любовь къ Густаву была лишь поводомъ къ практикѣ въ кокетствѣ, въ искусствѣ кружить головы мужчинамъ, что давало ей извѣстное положеніе въ обществѣ, тѣшило ея самолюбіе.

— Я отлично вижу, что ты все еще интересуешься ею, — воскликнулъ онъ. — И, признаюсь, не завидую роли, которую ты передъ нею разыгрываешь. Брось это! Маленькая вѣдьма слишкомъ умна для того, чтобы полюбить рыцаря нищенствующаго ордена и бросить для него господина фонъ… Толстокарманова! Это ровно ничего не значитъ, что она теперь дуется на него; опять штучки, чтобы еще болѣе влюбить въ себя боязливаго Тирзита. Я давно хотѣлъ высказать тебѣ это и очень радъ, что пришлось къ слову. А еще, милый мой Густавъ, настоятельно прошу тебя принять къ свѣдѣнію: если тебѣ удастся такъ настроить дѣла, что будетъ возможность жить подъ игомъ брата, то между двумя женщинами никогда невозможны хотя сколько-нибудь сносныя отношенія. Я тебѣ говорю: Герта уже теперь ненавидитъ твою жену… должна ненавидить, такъ какъ она въ тысячу разъ превосходитъ ее красотою, умомъ, граціей и, — прошу не прогнѣваться, мой милый, — кокетствомъ. Sapristi, mon cher! Вчера-то, каково мастерство! Каковъ тріумфъ! Я наслаждался, несмотря на адскую боль въ костяхъ. Она превзошла высшую школу знаменитѣйшихъ французскихъ образцовъ! Восхитительно. неподражаемо, какъ она водила стараго, влюбленнаго шута за его свѣтлѣйшій носъ… Невиннѣйшее личико, наивнѣйшее непониманіе, что такое дѣлается съ этими людьми! Самое простодушное удивленіе передъ собственнымъ торжествомъ! Liaisons dangéreuses? Heb? Liaisons dangéreuses… parbleu!

Хихиканье старика перешло въ сильный кашель, отдававшій несносными страданіями въ больной колѣнкѣ. Густавъ хотѣлъ позвать бабушку, камергеръ возсталъ противъ этого: тогда его уложатъ въ постель, а онъ не хочетъ быть въ постели. Послѣ многихъ лѣтъ лишеній онъ хочетъ, наконецъ, провести денька два въ свое удовольствіе, какъ вчера и сегодня, вопреки всѣмъ совамъ, филинамъ и моралистамъ-кротамъ. «Послѣ ужина устроимъ картишки, Густавъ… Картишки въ особой комнатѣ для поправки нашихъ финансовъ, мой милѣйшій!»

По просьбѣ старика, обезсилѣвшаго отъ припадка, Густавъ оставилъ его одного подкрѣпиться утреннимъ сномъ и прошелъ по комнатамъ, разсчитывая встрѣтить Герту. Вмѣсто нея онъ нашелъ фрау Панкъ, отъ которой узналъ, что Герта въ кухнѣ толкуетъ съ поваромъ. Экономка тутъ же передала ему во всѣхъ подробностяхъ извѣстіе, привезенное Рикою съ поля. Не проѣдетъ ли онъ самъ въ поле вразумить стараго Штута и, кстати, разыскать Ганса… Не можетъ же онъ въ самомъ дѣлѣ пропадать куда-то въ такой день, когда дорога каждая минута и когда безъ него некому распорядиться. Вѣдь, можетъ кончится тѣмъ, что все пойдетъ вверхъ дномъ.

Густавъ хотѣлъ было разспросить Панкъ, въ какомъ настроеніи Герта, но старуха за то время, пока Герта оставила ее одну, успѣла уже опять потерять голову и убѣжала, не слушая молодаго человѣка. Онъ побродилъ еще по комнатамъ, передвигая мебель, хватаясь то за одно, то за другое… Герта не показывалась. Онъ послалъ горничную спросить, можетъ ли придти къ ней, пожелать добраго утра. Черезъ двѣ-три минуты получился отвѣтъ: фрейленъ проситъ извинить, она очень занята. Ясно, что не желаетъ его видѣть. Задыхаясь отъ бѣшенства, онъ взошелъ наверхъ и постучался къ Изеѣ. Изъ-за двери послышался злобный голосъ Зои:

— У барыни мигрень и она строго запретила ее безпокоить.

Въ томъ, что это была ложъ, онъ убѣдился черезъ двѣ минуты, встрѣтивши на подъѣздѣ камердинера князя, сообщившаго ему, что онъ только что удостоился чести лично поднести госпожѣ баронессѣ букетъ, присланный его свѣтлостью.

Стало быть, вчерашнія продѣлки знатнаго барина съ этою искательницею приключеній будутъ продолжаться съ новою силою и сегодня! Хорошо она сдѣлала, что не приняла его и тѣмъ избавила отъ лишней глупости, за которую ему пришлось бы краснѣть!

Онъ пошелъ въ конюшню и приказалъ Кришану осѣдлать Фигаро. Кришанъ отвѣтилъ:

— Не потрудитесь ли осѣдлать сами, господинъ баронъ? Изволите видѣть, я сію минуту ѣду въ Прору; фрейленъ Герта приказала какъ можно скорѣе.

На душѣ у Густава кипѣло; но онъ сдержался и, не говоря ни слова старику, принялся сѣдлать лошадь. Между нимъ и Кришаномъ, бывшимъ кучеромъ еще у его отца, существовала стародавняя непріязнь; онъ былъ преданнымъ любимцемъ Ганса. Всѣ они тутъ на сторонѣ Ганса; а онъ своимъ дурацкимъ добродушіемъ довелъ до того, что этотъ нахальный народъ становится все грубѣе и дерзче. Густавъ сѣлъ на лошадь и поѣхалъ къ тому мѣсту, гдѣ былъ прикащикъ съ рабочими. Когда онъ подъѣхалъ къ жницамъ, изъ ряда вышли двѣ молодыя дѣвушки, по старому, почти забытому, имъ обычаю, «завязать» ему руку колосьями, отъ чего онъ долженъ былъ «откупиться» нѣсколькими мелкими монетами. Онъ щедрою рукою одѣлилъ хорошенькихъ жницъ и сказалъ имъ нѣсколько шутливыхъ словъ, вызвавшихъ смѣхъ дѣвушекъ, очевидно, надъ его неправильнымъ говоромъ на простонародномъ нарѣчіи, отъ котораго онъ отвыкъ. Разсерженный неудачнымъ началомъ, Густавъ подъѣхалъ къ прикащику и сказалъ, чтобы тотъ сію же минуту послалъ полдюжины мужчинъ и женщинъ, необходимыхъ при домѣ и во дворѣ.

— У меня нѣтъ ни одного лишняго человѣка, — отвѣтилъ Штутъ, поглядывая мимо Густава на небо.

— Я тебѣ приказываю, — воскликнулъ Густавъ.

Прикащикъ вынулъ изо рта соломенку, которую грызъ, и спокойно возразилъ:

— Извините, господинъ баронъ! Я знаю одного только барина и исполняю только его приказанія, — это господинъ баронъ, вашъ братецъ. А мой баринъ приказалъ поставить сегодня всѣхъ людей на жнитво и на вязку ржи. И я, съ вашего позволенія, буду до тѣхъ поръ дѣлать лишь это, пока не получу отъ своего барина другаго приказанія.

— Если бы я забылъ, что насъ видятъ рабочіе, — прохрипѣлъ Густавъ, — я бы отстегалъ тебя вотъ этимъ хлыстомъ!

Онъ двинулъ лошадь прямо на прикащика. Но Штутъ не шевельнулся съ мѣста, только пошире разставилъ здоровенныя ноги въ высокихъ сапогахъ, какъ бы случайно поднесъ руку къ петличкѣ крашениннаго сюртука, ръ которой виднѣлась полинялая ленточка желѣзнаго креста, и сказалъ многозначительнымъ тономъ:

— И хорошо сдѣлали, что не забыли.

Штутъ надѣлъ шапку, украшенную кокардою ландвера, и опять обратился къ рабочимъ. Самые ближайшіе изъ нихъ были, къ счастью, настолько далеко, что могли лишь видѣть только что пронзшедшую сцену, не слыша словъ.

Густавъ мрачно посмотрѣлъ ему въ спину, раздумывая, продолжать или не продолжать начатое пререканіе, потомъ круто повернулъ лошадь и поскакалъ прямо жнивамъ по направленію къ Ново-Проницу. Долженъ же, наконецъ, Гансъ вернуться домой. Густавъ уже рѣшилъ прямо сказать брату: «Вотъ каковы твои слуги, которыми ты предлагаешь мнѣ распоряжаться одинаково съ тобою, и вотъ какъ они относятся къ моимъ распоряженіямъ! Благодарю за твои добрыя намѣренія и за то жалкое существованіе, которое ожидаетъ меня при такихъ обстоятельствахъ. Сегодня будетъ послѣдній изъ несчастныхъ дней, проведенныхъ мною здѣсь. Завтра я буду уже далеко отъ этого проклятаго болота, куда бы лучше было никогда не возвращаться. Дай мнѣ еще сотни двѣ талеровъ, чтобы избавить меня отъ крайности начинать прямо съ нищенства; это будутъ послѣдніе, потраченные тобою на меня».

Онъ рѣзко осадилъ лошадь. Если Гансъ все еще не вернулся… быть можетъ, проѣхалъ въ Бергенъ къ своему повѣренному… кромѣ, куда же могъ онъ дѣваться? Если не вернется до вечера…

Густавъ схватился за карманъ; въ немъ былъ двойной ключъ отъ конторки. Гансъ далъ его въ первый же день по пріѣздѣ Густава: онъ можетъ брать сколько нужно. Въ послѣднее время Тамъ и было-то всего талеровъ двѣсти; но третьяго дня Гансъ сказалъ: завтра я привезу огромный мѣшокъ денегъ!… «Что, если этотъ огромный мѣшокъ въ конторкѣ? Съ двумя сотнями талеровъ не далеко уѣдешь… я, по крайней мѣрѣ, уѣду не далеко. Съ двумя тысячами… прямо въ Ниццу… Черезъ двѣ недѣли онъ получитъ свои деньги съ процентами, и я буду самъ себѣ господинъ».

Густавъ остановился, тяжело дыша и угрюмо глядя на соломенныя крыши надворныхъ строеній, облитыя яркими лучами солнца.

— Если бы знать навѣрное, что его нѣтъ!

Молодой человѣкъ вздрогнулъ; изъ-за строеній вышелъ кто-то… Нѣтъ, не Гансъ… Это былъ работникъ, направлявшійся къ нему быстрыми шагами. Прикащикъ прислалъ его узнать, не пріѣхалъ ли баринъ. Нѣтъ его до сей поры; фрау Панкъ не знаетъ, что и думать. Слуга пошелъ дальше. Густавъ тихо тронулъ лошадь впередъ, но тотчасъ же повернулъ ее.

— Нѣтъ! этого онъ не долженъ имѣть права сказать про меня!

Рысью обогналъ онъ работника и доѣхалъ до поворота на прямую дорогу изъ Старо-Проница въ Грибеницъ. Если дѣло уладилось между Акселемъ и его отцомъ, въ чемъ едва ли можетъ быть сомнѣніе, у Акселя должны быть теперь изрядныя деньги. Во всякомъ случаѣ его пріѣздъ въ Грибеницъ не можетъ показаться подозрительнымъ, хотя бы просто за Акселемъ, обѣщавшимъ пріѣхать поутру.

Крупной рысью Густавъ скоро добрался до угла проницкаголѣса, въ тѣни послѣднихъ сосенъ придержалъ запыхавшуюся лошадь и отеръ потъ съ лица. По ту сторону широкаго поля, засѣяннаго пшеницей, изъ-за густой зелени парка выдвигался фасадъ грибеницкаго замка, виднѣлся уголъ массивнаго балкона надъ колонадою портала, рядъ оконъ великолѣпныхъ залъ верхняго этажа- а по ту сторону замка опять поля, луга и лѣса, насколько хватаетъ глазъ… «Два часа, не останавливаясь, я могу ѣхать рысью по моимъ собственнымъ землямъ», говорилъ старый графъ на своемъ непозволительномъ французскомъ языкѣ, кбгда они съ Мзеей были у него съ визитомъ… А когда этого короткошеяго старика хватитъ ударъ, тогда владѣльцемъ всего будетъ Аксель.

Аксель! За какія внѣшнія или внутреннія преимущества, за какія заслуги Аксель получитъ все это неизмѣримое богатство, тогда какъ онъ шатается на чужой лошади, съ пустымъ карманомъ, — нищенствующій рыцарь, не знающій, чѣмъ онъ будетъ сытъ завтра? Стало быть, идти воровать?… Аксель игрокъ, пьяница, развратникъ… человѣкъ, съ дѣтства привыкшій ко всякимъ мерзостямъ… положимъ, не онъ одинъ, и другіе тоже…. но въ немъ все это соединено съ грязною скупостью, дѣлающею его просто отвратительнымъ! Для него удовольствіе не въ удовольствіе, если оно не обошлось ему дешевле, чѣмъ товарищамъ! Онъ лишь тогда доволенъ, когда оно ему ничего не стоило! И при этомъ-то задолжалъ безъ конца! Что же долженъ былъ онъ выдѣлывать для этого при своемъ скряжничествѣ? И за это никто его не выгналъ вонъ, не заставилъ шататься по бѣлу свѣту, пробавляясь ложью и обманомъ до тѣхъ поръ, пока не запутался въ обманѣ и лжи, какъ птица въ силкахъ!

Густавъ такъ громко разсмѣялся, что въ лѣсной чащѣ повторился его хохотъ.

«Забавно даже! Изея воображаетъ свести счетъ безъ скряги хозяина! Удивительно, какъ не сообразитъ этого хитрая бабенка! Пойметъ, когда поздно будетъ, когда и слѣдъ простынетъ оскорбленнаго мужа… Ты ничего не хотѣла слушать, ты предпочла остаться съ своими милыми друзьями… ну, и посмотримъ, какъ-то ты безъ меня управишься съ ними!». Да, онъ можетъ смѣло при смутѣ предложить ей уѣхать вмѣстѣ. Она откажется и съ этой стороны его совѣсть будетъ совершенно спокойна!

Вдали среди волнующагося моря спѣлыхъ хлѣбовъ поднялось облако ныли, изъ котораго выдѣлился всадникъ, исчезъ за группами придорожныхъ ветелъ и опять показался уже много ближе. Аксель!… Летитъ во всю прыть, къ спѣху, должно быть. Черезъ нѣсколько минутъ онъ выскакалъ изъ пролегавшей у лѣса лощины и осадилъ лошадь.

— Donnerwetter! Я не видалъ тебя и, признаться, испугался. Ты какими судьбами здѣсь?

— Къ тебѣ ѣхалъ.

— А я къ вамъ. Половина дороги у тебя въ барышахъ.

Они пожали другъ другу руки и поѣхали рядомъ. Аксель только мелькомъ взглянулъ въ лицо Густава; этотъ же, съ своей стороны, пристально всматривался въ выраженіе губъ и глазъ пріятеля. Ясно, что нежданная встрѣча была ему очень не по сердцу. Обычные вопросы о здоровьи стариковъ и дамъ звучали недовольнымъ и нѣсколько смущеннымъ тономъ. Когда Густавъ сказалъ, что у Изеи мигрень и что она никого не принимаетъ, длинный усъ Акселя дрогнулъ, какъ бы отъ движенія губы, поторопившейся смять готовый вырваться отвѣтъ. Что было у него на умѣ? «Какъ кого, а меня-то приметъ!»

— Какъ у васъ обошлось дѣло? — спросилъ Густавъ послѣ длинной паузы.

— У насъ? Ахъ, да! Съ моимъ старикомъ? Какъ нельзя лучше… разумѣется!

— Вчера это, кажется, не такъ твердо разумѣлось. Все-таки, поздравляю.

— Благодарю! Старикъ былъ даже очень милъ, заговорилъ, что давно догадывался кое о чемъ подобномъ, хотѣлъ только заставить меня еще немного повертѣться. Однимъ словомъ, старикъ — прелесть, даже расщедрился, далъ больше, чѣмъ мнѣ нужно.

— Такъ что можешь и пріятеля выручить изъ нужды?

— Пріятеля?

— Меня, напримѣръ.

— А тебѣ нужны деньги?

Горькая улыбка пробѣжала по губамъ Густава.

— Слава Богу, нѣтъ… А были бы нужны, то къ тебѣ-то уже я бы къ послѣднему обратился.

— Я могъ бы счесть это за обиду… Но, все-таки, очень радъ, что ты не нуждаешься въ деньгахъ. При всемъ моемъ желаніи, я бы не могъ помочь тебѣ… въ настоящую минуту, то-есть. Знаешь, сразу какъ-то никогда не покаешься во всѣхъ своихъ грѣхахъ. Глупо, конечно; но и я сегодня покаялся не во всѣхъ. И теперь, если бы я вздумалъ распутаться со всѣмъ тѣмъ, въ чѣмъ не покаялся, — съ дуру, — то мнѣ потребовалось бы еще столько же тысячъ, сколько остается у меня, повидимому, чистыхъ.

— Ты такъ усердно оправдываешься, точно думаешь, что я шучу, говоря, что къ тебѣ обратился бы къ послѣднему. Могу тебя завѣрить, какъ это ни горько для меня, а это совершенно серьезно.

— Такъ какъ ты самъ возвращаешься къ этому вопросу, то волею-неволею заставляешь меня спросить, что ты хочешь оказать этимъ?

— Сдѣлай одолженіе, не горячись; для тебя нѣтъ тутъ ровно ничего обиднаго. При короткихъ дружескихъ отношеніяхъ, въ какихъ ты находишься не только со мною, но и съ моею женою, я считаю нужнымъ избѣгать всего того, что могло бы дать поводъ злымъ языкамъ сказать потомъ, что ты далъ денегъ не доброму пріятелю, а покладистому мужу.

Яркая краска вспыхнула на худомъ лицѣ Акселя. Онъ придержалъ лошадь и воскликнулъ:

— Въ такомъ случаѣ я хорошо сдѣлаю, если сейчасъ же распрощаюсь съ тобою!

Густавъ весело разсмѣялся.

— Извини, Аксель… Но твоя обычная логика на этотъ разъ куда-то улетучилась. Могу ли я быть въ отвѣтѣ за то, что могутъ наплести люди? И не на моей ли обязанности лежитъ предупредить возможность всякихъ сплетенъ? Кромѣ того, если бы я былъ настолько глупъ, что сталъ бы ревновать жену, неужели бы я не нашелъ средства избавиться отъ поводовъ къ ревности? Просто на просто взялъ бы и уѣхалъ съ Изеей, какъ мнѣ и безъ того предстоитъ скоро уѣхать.

— Ты все еще не бросилъ ольденбургскаго дѣла?

— И не думаю бросать. Ты знаешь, мнѣ нужно было только возстановить мое положеніе въ средѣ здѣшняго общества, чтобы имѣть извѣстную рекомендацію передъ ольденбургскимъ дворомъ. Я думаю, ты согласишься, что вчерашнимъ днемъ въ Прорѣ эта цѣль достигнута въ полной мѣрѣ.

— Конечно! Безъ сомнѣнія! Нельзя желать большаго… Успѣхъ колоссальный! Настоящій тріумфъ!.. неужели ты и жену увезешь?

— Если бы у тебя была такая же жена, ты не предложилъ бы… такого умнаго вопроса.

— Говори просто: дурацкаго! Ты нравъ… совершенно правъ! Для насъ же настоящее несчастье лишиться обоихъ васъ разомъ. Князь будетъ внѣ себя.

— Авось опять въ себя придетъ. Entre nous, мнѣ не очень по вкусу его старосвѣтское ухаживаніе. Не могу я расправиться съ старикомъ такъ же просто, какъ расправился бы со всякимъ другимъ на его мѣстѣ.

— Безъ сомнѣнія, безъ сомнѣнія, — пробормоталъ Аксель, пристально смотря между ушей своей лошади.

Насмѣшливая улыбка не сходила съ лица Густава. Хотя въ. его разсчетъ совсѣмъ не-входило разыгрывать роль оскорбленнаго мужа, тѣмъ не менѣе, онъ не могъ отказать себѣ въ наслажденіи насмѣшками и вышучиваніемъ довести оскорбителя до того же мучительнаго состоянія, которое давило его грудь.

— А какъ дѣла съ Ганной? — началъ онъ опять. — Сегодня, кажется, кончился срокъ, на который обѣщалъ тебѣ Гансъ свое молчаніе?

— Хорошо, что ты вспомнилъ объ этомъ, — сказалъ Аксель. — Помнишь, мы, вѣдь, условились оставить но возможности въ покоѣ…

— И взвалить все на Ганса, — прервалъ его Густавъ.

— Ну, да, если ты хочешь придавать этому такую форму, — продолжалъ Аксель. — Говоря по правдѣ, мнѣ это далеко не по сердцу. Въ сущности это не честно по отношенію къ твоему брату… Во всякомъ случаѣ, онъ былъ бы въ правѣ обвинить меня въ нечестномъ поступкѣ, если бы я вздумалъ злоупотреблять его добротою долѣе, чѣмъ это -было мнѣ необходимо или желательно. Я скажу ему это сегодня и…

— А я покорнѣйше прошу подержать языкъ за зубами! — рѣзко проговорилъ Густавъ.

— Я не понимаю… — хотѣлъ было возразить Аксель.

— Очень просто, — продолжалъ Густавъ, — Ты отлично знаешь, что я лгалъ за одно съ тобою. Мнѣ стоило только слово сказать въ Прорѣ людямъ, показывавшимъ пальцами на Ганса, и правда вышла бы наружу; я этого не сдѣлалъ. Если это дойдетъ до Ганса, онъ разозлится на меня; а мнѣ бы хотѣлось провести въ мирѣ съ нимъ тѣ немногіе дни, которые мнѣ остается пробыть здѣсь. Полагаю, что ты понялъ.

— Конечно, — отвѣтилъ Аксель смущенно, — Я понимаю. Но если Гансъ самъ начнетъ говорить сегодня объ этой исторіи и будетъ настаивать на разъясненіи?

— Это не похоже на Ганса. Во всякомъ же случаѣ, стоитъ тебѣ попросить его отложить еще на нѣсколько дней, и онъ согласится.

— Хорошо. А если заговоритъ Ганна?

— Судя по всему ея поведенію до сихъ поръ, это невѣроятно. Она, очевидно, находится еще подъ впечатлѣніемъ твоей угрозы окончательно ее бросить, если она вздумаетъ болтать. Я навѣрное знаю, что пока она не проговаривалась и чувствуетъ себя отлично въ роли, созданной для нея вмѣшательствомъ Ганса. Она всегда очень любила такого рода комедійки. Слѣдовательно, съ ея стороны нѣтъ повода опасаться чего-либо безъ твоего позволенія; а я бы желалъ, чтобы позволеніе дано не было. Надѣюсь, я выразился достаточно ясно.

— Надѣюсь, и я не идіотъ, — проговорилъ Аксель угрюмо и со страхомъ подумалъ о томъ, что сказалъ бы и что бы сдѣлалъ Густавъ, если бы зналъ содержаніе письма, посланнаго имъ Ганнѣ полчаса тому назадъ съ молочницей, хорошо знакомой въ домѣ Краузовъ.

Между тѣмъ, молодые люди миновали лѣсъ. Толпа жнецовъ, работавшихъ въ отдаленіи, дала Акселю поводъ перемѣнить разговоръ.

— Вы, я вижу, принялись уже за жнитво, — сказалъ онъ. — А мы начинаемъ завтра. Гансъ, впрочемъ, всегда умудряется опередить. И къ тому же у васъ сегодня балъ! Ну, да, вѣдь, васъ двое, — ты для общества, Гансъ для ржи.

— Пока я одинъ для того и для другаго, — возразилъ Густавъ, — Гансъ въ Бергенѣ… знаешь, на счетъ лѣса. Кстати, я. вспомнилъ, что мнѣ необходимо заѣхать въ Ново-Проницъ кое-чѣмъ распорядиться… До свиданія; черезъ часъ, самое большое.

— Если я еще буду у васъ!

— Тогда до вечера!

Онъ кивнулъ пріятелю и повернулъ къ Ново-Проницу; Аксель поѣхалъ дальше по дорогѣ въ Старо-Проницъ.

Глава XII.

Густавъ сошелъ съ лошади и привязывалъ ее, когда изъ дома вышла фрау Рикманъ и, узнавши пріѣхавшаго, уныло покачала головой.

— А я было думала, что это нашъ баринъ, — сказала она. съ глубокимъ вздохомъ.

— Я былъ сейчасъ опять въ полѣ, — возразилъ Густавъ, — и навѣрное расчитывалъ, что онъ вернулся. Какъ вы полагаете, гдѣ бы онъ могъ быть?

— Ничего я не полагаю, господинъ баронъ… На меня уже страхъ началъ нападать.

Рикманъ поднесла къ глазамъ край фартука. Странное подозрѣніе заставило Густава вздрогнуть.

— Съ чего же страхъ? -сказалъ онъ.

— Какъ же, господинъ баронъ, куда же онъ пропалъ?

— Не уѣхалъ ли въ Бергенъ? Онъ былъ тамъ въ пятницу.

Экономка отрицательно покачала головой.

— Въ такомъ случаѣ поѣхалъ бы верхомъ, или приказалъ бы -запрячь. Лошади свободны; теперь имъ дѣлать нечего.

— Не ушелъ ли пѣшкомъ въ Прору и тамъ взялъ экипажъ?

— Думала я и такъ. Только недавно былъ здѣсь старикъ Неммо, разнощикъ писемъ… Вы должны его знать, господинъ баронъ… Онъ принесъ письмо отъ одного господина, съ которымъ баринъ ѣхалъ вчера вмѣстѣ въ Прору съ экстра-почтой. Они взяли почтовыхъ на новой пристани. Паромъ сѣлъ на мель; оттого почта такъ и опоздала. Тотъ господинъ отправился въ замокъ. Неммо, стоявшій тутъ же, слышалъ, какъ онъ уговаривалъ нашего барина идти вмѣстѣ. А нашъ-то отказался. Пріѣзжій господинъ ночевалъ на постояломъ дворѣ и сегодня рано утромъ опять уѣхалъ въ Зундинъ. Да… что я хотѣла сказать?… Нашъ-то баринъ сегодня не былъ въ Прорѣ. Господи, Боже мой! лишь бы какого несчастья не случилось!

— Что за пустяки! — сказалъ Густавъ начавшей плакать женщинѣ. — Не дитя же братъ, въ самомъ дѣлѣ, что за него бояться, если онъ часа на два куда отлучился, не сказавшись.

— Съ двухъ часовъ ночи, господинъ баронъ, съ двухъ часовъ… Въ половинѣ третьяго я уже была на ногахъ.

Фрау Рикманъ обстоятельно передала, что знала о короткомъ пребыванія Ганса въ домѣ прошедшею ночью, причемъ особенно налегала на таинственность, съ которою онъ вернулся и опять исчезъ, точно не хотѣлъ, чтобы его кто-нибудь видѣлъ, такъ что, не будь смята постель и отворенъ шкафъ съ оружіемъ, она бы и не узнала, что онъ былъ дома. Она пересмотрѣла оружіе; все оказалось на своемъ мѣстѣ, и она не можетъ успокоивать себя предположеніемъ, что баринъ пошелъ въ лѣсъ, чтобы убить дикую козу для сегодняшняго праздника въ замкѣ. Фрау Рикманъ закончила извиненіемъ въ томъ, что должна оставить господина барона, такъ какъ у нея не готовъ еще обѣдъ для рабочихъ.

— Вамъ не прикажете ли подать чего-нибудь, господинъ баронъ? — прибавила она.

Густавъ поблагодарилъ и отказался.

— Занимайтесь спокойно своимъ дѣломъ, — сказалъ онъ. — Я отдохну немного, а тѣмъ временемъ не подъѣдетъ ли Гансъ.

— Дай-то Господи! — вздохнула фрау Рикманъ. — Только не вѣрится что-то… не вѣрится.

Фрау Рикманъ пошла черезъ дворъ къ людской кухнѣ. Густавъ смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока ея большой, бѣлый чепецъ скрылся за дверью, потомъ оглянулъ дворъ. Вся усадьба точно вымерла; даже куры сидѣли смирно, собравшись подъ телѣгами; утки пріютились въ тѣни большой кучи сѣна, аисты сидѣли на гнѣздахъ и спали на крышахъ, поджавши головы подъ крылья. Изъ открытыхъ дверей и оконъ дома не слышно было ни звука, кромѣ тюканья стѣнныхъ часовъ.

— Лишь бы не случилось несчастья!… Глупости! Съ такими, какъ онъ, несчастій не случается!

Онъ заглянулъ въ комнату, гдѣ въ первый вечеръ въ потемкахъ разсказывалъ сказку о своихъ похожденіяхъ въ Греціи. На кругломъ столѣ передъ диваномъ лежало письмо, о которомъ говорила Рикманъ.

— Отъ этой заботы могу его избавить, — пробормоталъ Густавъ, — я хочу знать, что это. за посланіе.

Онъ подошелъ къ столу и взялъ письмо, — простой листъ почтовой бумаги, сложенный безъ конверта и запечатанный плохимъ сургучомъ; ясно, что печатью служилъ перстень съ дворянскимъ гербомъ: подъ баронскою короною, въ лѣвомъ полѣ щита три головы мавровъ, въ правомъ три лиліи.

— Я такъ и ожидалъ! Съ дуру-то радовался, что онъ не пріѣхалъ! Нужно было еще имъ встрѣтиться дорогой! Не достаетъ только, чтобы этотъ молодецъ все выложилъ князю, и князь… или, еще лучше, Гансу, и въ такомъ случаѣ Гансъ… Толи, другое ли, а уже что-нибудь да было! Что можетъ онъ ему писать такъ спѣшно… съ нарочнымъ!

Густавъ прочелъ красиво написанный адресъ, перевернулъ письмо и еще разъ осмотрѣлъ печать.

— Въ сущности, что за важное дѣло? Его нѣтъ съ двухъ часовъ ночи; люди говорятъ, не случилось ли несчастья. въ письмѣ отъ лица, бывшаго съ нимъ до послѣдней минуты, можетъ оказаться разъясненіе… Всякій братъ на моемъ мѣстѣ…

Онъ вздрогнулъ и бросилъ письмо на столъ… Что за шумъ? — Ничего ровно, захлопалъ крыльями только что прилетѣвшій аистъ и пропѣли пѣтухи… Въ задней комнатѣ, все-таки, надежнѣе. Тамъ тоже было открыто единственное окно въ небольшой запущенный садъ. Густавъ сталъ такъ, чтобы видѣть, если кто войдетъ въ садъ, и сломалъ печать. Съ первыхъ же прочитанныхъ строкъ кровь прилила ему къ лицу и задрожали руки; онъ стиснулъ зубы и прочелъ еще разъ:

"Милостивый государь! Какіе грустные часы провелъ я послѣ тѣхъ тяжелыхъ часовъ, которые судьбою назначено было провести намъ вмѣстѣ! О, зачѣмъ я не скрылъ отъ васъ! — Повторяю я съ тѣхъ поръ самъ себѣ и былъ бы въ полномъ отчаяньи, если бы не имѣлъ возможности прибавить, что не могъ молчать, что обязанъ былъ открыть вамъ глаза на поступки роднаго брата, столь недостойнаго васъ! Это былъ мой долгъ, и въ томъ мое утѣшеніе. Кромѣ того, оправданіемъ мнѣ служитъ справедливое негодованіе, котораго я не могъ преодолѣть, когда слышалъ, съ какою сердечною теплотою вы говорили о немъ, о его блестящихъ дарованіяхъ, о томъ, что желали бы и надѣетесь навсегда удержать его при себѣ! Каждое ваше слово глубоко раздражало меня… Такого-то человѣка, олицетвореніе прямоты и честности, онъ рѣшился обманывать!.. Я опасаюсь, что вчера не съумѣлъ придать настоящаго выраженія этимъ впечатлѣніямъ, несмотря на то, что они всецѣло владѣли мною и были единственными руководителями моего поведенія. Такой нѣжно-впечатлительной душѣ, какъ ваша, все это понятно, конечно, и безъ объясненій. Но я лично не могу успокоиться до той норы, пока не сдѣлаю, по крайней мѣрѣ, попытки найти желательное для меня выраженіе.

"Въ этомъ единственная причина, побуждающая меня писать вамъ середи ночи. Есть, впрочемъ, и вторая — желаніе сказать вамъ, что мое предсказаніе относительно дальнѣйшаго образа дѣйствій князя въ такихъ несчастныхъ обстоятельствахъ вполнѣ) оправдалось. Я слишкомъ хорошо знаю его благородный характеръ, чтобы впасть въ ошибку съ этой стороны. Я не могу скрыть, какъ тяжело ему было выслушать мои сообщенія. У него были слезы на глазахъ. Къ крайнему удивленію, мнѣ стоило величайшихъ усилій увѣрить его въ совершенной точности моихъ разсказовъ. Онъ безпрестанно повторялъ: этого быть не можетъ, это невозможно! Между тѣмъ, стоя въ сѣняхъ за толпою слугъ, я своими глазами убѣдился въ тождественности лицъ. Но и за тѣмъ онъ самъ мучился и меня еще долго мучилъ разспросами, на которые я, но счастью или по несчастью, могъ дать совершенно опредѣленные отвѣты и подкрѣпить ихъ указаніями на числа и факты, записанные въ моемъ путевомъ дневникѣ. Тогда онъ вынужденъ былъ, наконецъ, повѣрить, и мы перешли къ вопросу о дальнѣйшемъ образѣ дѣйствій князя. Тутъ, какъ я и предвидѣлъ, мнѣ не пришлось даже высказать просьбы, по возможности, пощадить виновныхъ. Нашъ добрѣйшій князь высказался самъ безусловно въ томъ же смыслѣ и прибавилъ, что вамъ, какъ главѣ семейства, слѣдуетъ принять такія мѣры, какія въ данныхъ, трудныхъ обстоятельствахъ вы сочтете наиболѣе цѣлесоотвѣтственными. Князь сказалъ мнѣ: «Напишите ему, что я прошу, умоляю его воздержаться отъ какого — либо слишкомъ поспѣшнаго рѣшенія, которое могло бы быть внушено его честными правилами. По моему мнѣнію, было бы самымъ желательнымъ удаленіе виновныхъ изъ нашего общества втихомолку, подъ какимъ-нибудь подходящимъ предлогомъ». Передаю вамъ подлинныя слова нашего свѣтлѣйшаго покровителя. Я же, съ своей стороны, мой глубокоуважаемый другъ, вполнѣ присоединяюсь къ этой просьбѣ, къ этимъ желаніямъ. Тайна совершенно обезпечена; князь дрожитъ отъ страха при мысли о какомъ-либо личномъ вмѣшательствѣ съ его стороны; въ моей полнѣйшей скромности вы увѣрены; преждевременное оглашеніе можно считать немыслимымъ. Я повторю высказанное мною вчера убѣжденіе, что, не будь моихъ совершенно случайныхъ встрѣчъ съ ними, хитро сплетенная паутина могла бы просуществовать очень долго, правда не узналась бы. въ теченіе многихъ лѣтъ, пожалуй. Дался же въ обманъ, какъ мнѣ достовѣрно извѣстно, баварскій король, — положимъ, большой фантазеръ, — и поручилъ «милому понтёру» такую деликатную миссію, для которой избираютъ только самыхъ испытанныхъ людей! Однимъ словомъ: крайне хитрый узелъ завязанъ крѣпко; какъ вы его развяжете, это уже ваше дѣло. Я же позволю себѣ обратиться къ вамъ, какъ къ другу, на что даетъ мнѣ нѣкоторое право искренность моихъ чувствъ къ вамъ, несмотря на наше знакомство лишь со вчерашняго дня… Но увидать васъ значитъ полюбить! Позвольте же мнѣ умолять васъ не поддаваться огромному горю, причиненному вамъ недостойнымъ поведеніемъ любимаго брата! Будьте мужественны, или, вѣрнѣе, будьте тверды въ упованіи на безграничное милосердіе Того, Кто въ неисповѣдимой премудрости своей послалъ вамъ это тяжелое испытаніе! Заклинаю васъ… требую отъ васъ силы, достаточной для перенесенія горя, мною причиненнаго! Я не буду знать ни минуты покоя до тѣхъ поръ, пока вы не обѣщаете мнѣ этого. Не заставляйте же меня терзаться! Меня ожидаетъ экипажъ, чтобы возвратиться въ Зундинъ къ больной теткѣ. Пишите мнѣ туда, пишите скорѣе! И такъ, дорогой другъ, покоритесь волѣ Божіей! Возложите все упованіе на Всемогущаго и Всеблагаго, ведущаго насъ невѣдомыми путями къ предопредѣленной Имъ цѣли!

"Навсегда вамъ преданный

Карло фонъ-Лиліенъ".

— Ханжа! Поповскія штуки разводитъ!

Густавъ сдѣлалъ движеніе разорвать письмо и вдругъ одумался: что, если онъ пріѣдетъ и спроситъ письмо?

Если пріѣдетъ… тогда рѣшительно все равно, распечатано или не распечатано письмо, разорвано оно или нѣтъ… толкъ одинъ.

— А если бы… если бы онъ совсѣмъ не вернулся… никогда?

Густавъ еще разъ пробѣжалъ взглядомъ послѣднія строки письма, сложилъ его, спряталъ въ бумажникъ и быстро подошелъ къ конторкѣ. Увезъ ли онъ съ собою полученныя третьяго дня деньги… съ ними ли поѣхалъ въ Бергенъ, — навѣрное онъ по дѣламъ въ Бергенѣ. — или оставилъ деньги дома?

Вотъ онѣ, въ двухъ толстыхъ пакетахъ, еще нѣсколько ассигнаціи и монетою сотни двѣ талеровъ, остатокъ его кассы при отъѣздѣ третьяго дня.

Густавъ задвинулъ ящикъ, опустилъ крышку конторки, вынулъ ключъ и отворилъ отпертой шкафъ съ оружіемъ. Старая винтовка, ружье съ казенникомъ, двѣ двухстволки, охотничья одностволка… Рикманъ права, всѣ ружья дома… и потертый ягташъ, и пороховницы, и охотничій ножъ… все налицо… Ящикъ съ пистолетами… Онъ вынулъ и открылъ маленькій, темный ящикъ. Дрожь пробѣжала по тѣлу… одного пистолета нѣтъ! Густавъ опустилъ шомполъ въ дуло, — заряженъ; навѣрное, былъ заряженъ и другой, стоило только надѣть одинъ изъ лежавшихъ тутъ же пистоновъ, да сунуть пару въ карманъ на случай осѣчки… И того не нужно; несмотря на малый колиберъ, это превосходные пистолеты; сколько разъ то одни, то въ компаніи они въ сорока шагахъ пробивали изъ нихъ доску, а въ заключеніе Гансъ всегда продѣлывалъ свой обычный фокусъ и всегда одинаково безъ промаха; тузы съ прострѣленнымъ очкомъ вошли въ пословицу… Генрихъ Зальховъ набралъ ихъ разъ цѣлую дюжину…

Онъ подошелъ опять къ окну и взглянулъ въ залитой солнцемъ садъ; въ заброшенныхъ фруктовыхъ деревьяхъ громко чирикали воробьи, надъ высокой травой, надъ заросшими клумбами, надъ красными лиліями и подсолнечниками сновали бабочки. Вдругъ все смолкло, точно замерло, какой-то сумракъ сгустился подъ высокой сосною, и у ея корня на темномъ моху лежитъ Гансъ, около него валяется пистолетъ… на вискѣ надъ правымъ глазомъ еще не запеклись капли крови, глазъ широко открытъ, безъ блеска, безъ жизни устремленъ въ сумрачную высь…

Густавъ провелъ рукой по глазамъ и по лбу.

— Вотъ что дѣлаетъ слишкомъ пылкое воображеніе. Среди бѣлаго дня представляются привидѣнія. Могутъ ли понимать насъ люди, лишенныя воображенія! Легко имъ -быть честными и добродушными, и нравственными… легко имъ судить!.. Дурацкія бредни!.. Посадилъ бы я ихъ въ свою шкуру, далъ бы мои вкусы, мою жажду всего прекраснаго и ни гроша денегъ… на чужой сторонѣ… выбивайся, какъ рыба изъ сѣти! Паутина лжи! Если бы попался мнѣ этотъ подлецъ, я бы вбилъ ему эти слова обратно въ глотку… подавился бы онъ у меня ими. Навѣрное, это тотъ самый бѣлоглазый, что издыхалъ отъ морской болѣзни при переѣздѣ въ Неаполь и потомъ встрѣтился въ гавани Тино. И кто его знаетъ, гдѣ онъ еще прокрадывался за нами… Мнѣ сдается, что я видѣлъ его въ Мюнхенѣ. Наивный болванъ, не понимающій, кажется, что такое месть. Вотъ я ему покажу, что это за штука, проучу эту каналью, какъ подъ видомъ благочестія натравливать брата на брата!

А что, если его благочестивое посланіе опоздало, если Гансъ на самомъ дѣлѣ принялъ всю эту исторію слишкомъ близко къ сердцу?.. Нѣтъ ничего удивительнаго. Онъ, вѣдь, всю жизнь такъ же отчаянно-серьезно принималъ къ сердцу всякій пустякъ и не понималъ самой простой шутки. Нѣтъ, онъ не перенесетъ необходимости осудить меня, выгнать изъ дома, навсегда отказаться отъ меня! Иначе, на что ему могъ понадобиться пистолетъ? Вотъ когда поднимутся-то на меня!… Заговорятъ, заголосятъ: виновникъ въ смерти брата! Пусть тогда голосятъ, что имъ угодно. Во всякомъ случаѣ я буду очень радъ, если отдѣлаюсь только этимъ. Здѣсь сейчасъ же всю эту дрянь по боку, продамъ и начну новую жизнь гдѣ-нибудь въ такомъ- мѣстѣ, куда еще не заѣзжали господа Карло. А Гансъ? Онъ могъ совершенно такъ же погибнуть случайно на охотѣ, или мало ли какъ… Я его единственный и законный наслѣдникъ, владѣтель Старо и НовоПроница. Жить съ такимъ чрезмѣрно впечатлительнымъ сердцемъ тоже порядочное несчастье. Не я же виноватъ въ этомъ? По мнѣ, вообще, ему лучше было бы совсѣмъ не родится на свѣтъ- всего проще было бы.

— А Герта! Какъ она приметъ это?

Тщетно старался онъ сосредоточить вихремъ проносившіяся въ головѣ мысли на одномъ пунктѣ, вокругъ котораго онѣ постоянно вертѣлись до этой минуты.

— Что же дѣлать теперь?

Распечатанное письмо нельзя оставить здѣсь- это разумѣется само собою. Рикманъ его сейчасъ уже прочтетъ, а за нею еще Богъ знаетъ кто. Его надо взять съ собою. Вернется Гансъ и спроситъ, и прекрасно, ни лучше, ни хуже отъ того не будетъ, — это Густавъ порѣшилъ уже раньше. По тому же соображенію можно взять и деньги. Спроситъ ихъ Гансъ — хорошо; въ противномъ случаѣ, кому же они принадлежатъ, какъ не ему? Онъ отперъ конторку и вынулъ оба пакета. По его соображенію, въ нихъ было отъ трехъ до четырехъ тысячъ талеровъ, что вполнѣ подходило къ суммѣ, которую Гансъ разсчитывалъ получить за пшеницу. Остальныя деньги… не стоитъ брать. Онъ положилъ пакеты въ карманъ и заперъ конторку. Шкафъ съ оружіемъ былъ еще отворенъ. Мало ли что можетъ еще случиться; могутъ повстрѣчаться такія обстоятельства, при которыхъ очень не лишнее имѣть въ рукахъ хорошее оружіе… у него же ничего не было, кромѣ турецкаго кинжала въ чемоданѣ… Пистолетъ очень удобно укладывается въ боковой карманъ…

— Пару пистоновъ еще… Такъ!

Густавъ глубоко вздохнулъ и отеръ платкомъ мокрый лобъ… Неудивительно, въ маленькой комнаткѣ жара невыносимая, солнце бьетъ прямо въ окно.

— А который часъ, однако? Одиннадцать! Странно…

Ему казалось, что онъ уже чуть ли не годъ въ этой комнатѣ.

Онъ вышелъ изъ дома и осмотрѣлъ дворъ; все было попрежнему, только утки, согнанныя съ мѣста солнечнымъ припекомъ, перебрались въ лужу посреди двора, крякали и полоскались въ мелкой, грязной водѣ. Густавъ отвязалъ лошадь и сѣлъ верхомъ: фрау Рикманъ увидала его изъ кухни и поспѣшила къ нему.

— Уѣзжаете, господинъ баронъ? — сказала она. — Такъ я и знала, что не дождетесь.

— На самомъ дѣлѣ непонятно, гдѣ онъ такъ долго пропадаетъ, — возразилъ Густавъ. — Признаюсь, это начинаетъ и меня тревожить. Я открывалъ конторку… вы знаете, онъ далъ мнѣ отъ нея двойной ключъ… тамъ лежали деньги, полученныя за пшеницу; я взялъ ихъ съ собою. Ни въ домѣ, ни на дворѣ нѣтъ ни души, и вы даже уѣдете въ поле съ обѣдомъ для жнецовъ; а теперь столько разного народа шляется, ищетъ работы.

— Да, да, — сказала фрау Рикманъ, — я очень рада, хотя уже сколько лѣтъ у насъ ничего не случалось.

— Скажите ему это, когда онъ пріѣдетъ. Письмо я также взялъ. Онъ, быть можетъ, у насъ, такъ я передамъ ему.

— Дай-то Господи, чтобы онъ тамъ былъ! — воскликнула фрау Рикманъ со слезами на глазахъ.

— Будемъ надѣяться. Въ противномъ случаѣ я заѣду еще разъ въ теченіе дня, а пока прощайте!

Онъ подалъ руку экономкѣ и тихо съѣхалъ со двора. Фрау Рикманъ проводила его взглядомъ и направилась къ кухнѣ, тихо плача и разсуждая сама съ собою:

— Не правъ Штутъ… конечно, не такой добрый, какъ нашъ баринъ… нѣтъ; но и онъ хорошій и любитъ нашего… ишь какъ разстроенъ! Охъ, Господи, Господи! такъ вотъ и кажется мнѣ, что случилось несчастье!

Глава XIII.

Разсчитавши, что Густавъ отъѣхалъ довольно далеко, Аксель пустилъ лошадь въ галопъ и проскакалъ вплоть до Старо-Проница. Сойдя съ лошади и окидывая взглядомъ фасадъ дома, о’въ увидалъ Изею у окна въ комнатѣ стараго камергера. Она отвѣтила на поклонъ молодаго человѣка, и по ея движенію онъ понялъ, что она зоветъ его наверхъ. На самомъ дѣлѣ старикъ услыхалъ топотъ лошади, освѣдомился кто пріѣхалъ и, узнавши, что это молодой графъ, выразилъ желаніе его видѣть. Черезъ минуту Аксель вошелъ въ комнату, красный отъ быстрой ѣзды, весь въ пыли, и извинился, говоря, что не предполагалъ являться въ такомъ видѣ, а хотѣлъ только справиться внизу о здоровьѣ дорогихъ сосѣдей. Онъ поцѣловалъ руку у Изеи и вмѣстѣ съ нею подошелъ къ лежа: ему на диванѣ, закутанному въ одѣяла старику и пожавъ его лихорадочно-горячую руку.

— Какъ видите, любезный графъ, — заговорилъ камергеръ слабымъ, хриплымъ голосомъ, — я еще не могу оправиться послѣ отвратительно проведенной ночи. Но это пустяки. Къ вечеру я буду опять на ногахъ. Сейчасъ подержалъ объ этомъ пари съ моею юною собесѣдницею; не хотите ли и вы подержать?

— Съ удовольствіемъ, — воскликнулъ Аксель, — съ особеннымъ удовольствіемъ, которое увеличится еще болѣе, когда я проиграю, въ чемъ едва ли можетъ быть сомнѣніе.

— Всегда милъ, всегда находчивъ! — сказалъ камергеръ. — Да, да, есть еще милая молодежь, хотя съ нами, стариками, ей, все-таки, не подъ силу тягаться. Не правда ли, madame? Онъ обернулся къ Изеѣ, подмигнулъ и, похихикивая, повторилъ:

— А? Не правда ли, madame?

— Намекъ на маленькій букетъ, только что полученный мною изъ Проры, — улыбаясь, пояснила Изея.

— Маленькій букетъ! — воскликнулъ старикъ. — Крошечный букетъ, какъ разъ только приколоть на грудь! Скромненькій такой, знаете, любезный графъ, ничтожненькій! Такой же маленькій и ничтожненькій, и скромненькій… какимъ должно быть обожаніе молодости и красоты со стороны нашего брата инвалида.

Изея погрозила ему пальцемъ.

— Берегитесь, дѣдушка! Вы такъ зло шутите, что скажутъ, пожалуй…

— Будто я ревную! — перебилъ ее старикъ. — И будутъ совершенно правы, какъ нельзя больше правы! Вы чудная, несравненная, жестокая… вы мучаете обожателей, замучиваете ихъ… одного за другимъ на смерть замучиваете. Не правда ли, графъ, не правда ли?

— Въ этомъ отношеніи я считаю себя не въ правѣ подавать голосъ, — отвѣтилъ Аксель, кланяясь.

— Каковъ! а, каковъ молодецъ! Хочетъ насъ увѣрить, будто онъ-то не влюбленъ! Избранный изъ тысячи!

— Ахъ, дѣдушка! — воскликнула Изея, — это уже слишкомъ. За это васъ слѣдуетъ наказать.

Она встала, подошла къ старику и поцѣловала его въ лобъ.

— Вотъ такъ! Мой визитъ былъ и безъ того довольно продолжителенъ, теперь извольте лежать смирно и постарайтесь уснуть часокъ, иначе Изея серьезно разсердится. Пойдемте, графъ.

Старикъ хотѣлъ возражать, но принужденъ былъ удовольствоваться милою улыбкою Изеи, съ которою она поправила сбившееся съ его ногъ одѣяло.

— Я думаю, старикъ умретъ къ ночи, — сказала она, когда Аксель затворилъ за нею дверь.

Это было сказано такъ спокойно-равнодушно, что слова любви замерли на языкѣ Акселя. Еще разъ пришелъ ему въ голову вопросъ, не опасное ли дѣло любить эту красавицу, которая, какъ на грѣхъ, казалось сегодня красивѣе, чѣмъ когда-либо, — немного блѣднѣе обыкновеннаго, съ утомленными вѣками, съ матовой синевой подъ большими, темными глазами- еще обворожительнѣе казался ея гибкій станъ въ широкомъ утреннемъ туалетѣ. Сила влюбленныхъ порывовъ молодаго человѣка только увеличиваясь отъ его попытокъ противодѣйствія имъ; къ этому присоединилась тревога относительно предстоявшаго рѣшенія, откладывать которое ему нельзя было, какъ кавалеру, и не дозволитъ сама Изея… Все это волновало его и дѣлало нѣмымъ въ то время, когда рядомъ съ красавицею онъ шелъ чрезъ столовую внизу и между цвѣточными клумбами къ буковой аллеѣ. Тутъ она остановилась и движеніемъ руки пригласила графа сѣсть противъ нея за однимъ изъ маленькихъ столиковъ.

— Здѣсь мы у всѣхъ на виду, — сказала она. — Ну, говорите!

— Прежде всего, позвольте мнѣ сказать, что вы сегодня обворожительны, и что я люблю васъ болѣе, чѣмъ когда-либо.

— Увѣрить меня въ первомъ вамъ представляется очень удобный случай, второе вы должны, доказать.

— Вы знаете, я готовъ на все.

— Это — все равно, что ничего; меньше, чѣмъ ничего. Я не хочу фразъ, я требую дѣла, по меньшей мѣрѣ, точно опредѣленныхъ предложеній. Или вы, быть можетъ, отъ меня ихъ ждете?

Ироническій вопросъ сопровождался насмѣшливою улыбкою. Въ Акселѣ съ новою силою закипѣла внутренняя борьба, только что испытанная имъ, когда они шли въ садъ: съ одной стороны, боязнь потерять восхитительную женщину по милости своей нерѣшительности, съ другой — страхъ передъ опасностями, которымъ онъ несомнѣнно долженъ подвергнуться для того, чтобы овладѣть ею.

— Это не фраза, когда я говорю, что готовъ на все, — возразилъ онъ съ дрожью въ голосѣ, которому онъ хотѣлъ придать оскорбленный тонъ, а вмѣсто того лишь еще болѣе выдалъ свою нерѣшительность, — Это выраженіе моего убѣжденія въ томъ, что ваше вчерашнее предложеніе должно быть подвергнуто самому серьезному обсужденію.

На губахъ красавицы появилась та же ироническая усмѣшка. Онъ продолжалъ съ возрастающимъ жаромъ:

— Съ тѣхъ поръ случилось нѣчто… очень важное. Представьте себѣ, Изея… Вы знаете, сегодня утромъ я имѣлъ объясненіе съ отцомъ по поводу одного вопроса, очень критическаго для меня… то-есть, я хотѣлъ сказать, для насъ… Вопросъ рѣшенъ въ нашу пользу, но подъ однимъ условіемъ: отецъ требуетъ моей помолвки съ графиней Ульрикой. Послѣ завтра, во всякомъ же случаѣ на этихъ дняхъ долженъ быть вечеръ у насъ и тогда будетъ объявлено о помолвкѣ.

— И вы говорите, что за графиней полмилліона приданаго?

— Больше!

— И вы бы не прочь жениться?

— Изея, Бога ради… что вы!

— Или вы хотите поставить мнѣ на видъ всю великость жертвы, которую приносите мнѣ?

— Боже мой, какъ вы это принимаете! Я хотѣлъ, я хочу доказать вамъ только, какъ необходимо… какъ настоятельно и неотложно необходимо для меня ваше рѣшеніе! Къ этому присоединяется другое соображеніе: сейчасъ я встрѣтилъ Густава… онъ ѣхалъ ко мнѣ, теперь же отправился въ Ново-Проницъ. Мнѣ, почти навѣрное, кажется, что онъ подозрѣваетъ наши отношенія.

— Ошибаетесь; онъ ихъ отлично знаетъ.

— Вы говорите это такъ покойно! Увѣряю васъ, еще немного и былъ бы неизбѣженъ вызовъ на дуэль.

— Да, вамъ его во всякомъ случаѣ не избѣжать.

— Дозвольте, однако!… Что же означаетъ такая внезапная перемѣна?

— Очень просто; означаетъ, что онъ объяснился съ Тертой и отъѣхалъ отъ нея съ огромнѣйшимъ носомъ.

— Я подозрѣвалъ нѣчто подобное. Но вы-то какъ узнали?

— Вопросъ совершенно мужской! Какъ бы ни узнала, а знаю, знаю еще, что онъ опять влюбится въ меня, даже больше, что уже влюбленъ.

Сквозь шутливый смѣхъ молодой женщины проглядывало выраженіе торжества, окончательно воспламенившее кровь Акселя.

— Конечно, — проговорилъ онъ насмѣшливо, — могло ли быть иначе! Женщина, передъ которою все преклоняется, за которою всѣ ухаживаютъ…

— И къ тому же его жена…

— Объ этомъ я совсѣмъ было забылъ.

— Вы сегодня обо всемъ забываете… между прочимъ, и о томъ, что клялись меня любить.

Она усмѣхнулась обворожительнѣйшую улыбкою. Вдругъ ея губы дрогнули, изъ-подъ сдвинутыхъ бровей сверкнулъ дикій огонь темныхъ глазъ. Изея слегка наклонилась къ молодому человѣку и глухо проговорила:

— Любишь ты меня или не любишь?

— Можешь ли ты спрашивать! — вспыхнулъ Аксель, испуганный рѣзкостью вопроса и опьяненный сладостью этого перваго «ты».

— Да или нѣтъ?

— Да, клянусь моею душею!

— Въ такомъ случаѣ, ты долженъ бѣжать со мною сегодня же.

— Я готовъ умереть съ тобою, если нужно!

— Благодарю тебя!

— Изея!…

— Постой! На это будетъ время завтра, послѣ завтра… и много дней еще, если будемъ имѣть сегодня смѣлость нашей любви. Сегодня… сегодня вечеромъ! Я все обдумала; мой планъ очень простъ и потому вѣренъ. Мы бѣжимъ во время бала; я уйду по условленному знаку, о которомъ мы сговоримся вечеромъ; черезъ десять минутъ ты послѣдуешь за мною и найдешь меня въ своей каретѣ. Прикажи, чтобы она стояла у праваго флигеля, гдѣ я живу; у меня есть ключъ отъ двери, выходящей прямо на дворъ. Все дѣло въ томъ, чтобы можно было положиться на кучера:, для этого болѣе, чѣмъ достаточно двухсотъ талеровъ. Преждѣ чѣмъ хватятся тебя или вздумаютъ справиться, гдѣ я, прежде чѣмъ успѣютъ привести въ связь наше отсутствіе, мы успѣемъ отъѣхать за цѣлую милю.

Аксель покачалъ головой.

— Этого слишкомъ мало, — сказалъ онъ, — на разстояніи трехъ миль до новаго перевоза въ томъ случаѣ, если будетъ погоня, что весьма вѣроятно. Вообще, при такихъ обстоятельствахъ, далеко не безопасно пускаться но большимъ дорогамъ. Между тѣмъ, ничего лучшаго я не могу придумать: Къ счастью, здѣсь нѣтъ ни у кого лошадей, которыя могли бы потягаться съ моими… Править я сяду самъ… это самое лучшее. Я нагоню еще полчаса… а въ полтора… да, такъ превосходно. А куда? Въ Парижъ?

— Я бы предпочла Лондонъ.

— Парижъ или Лондонъ… рай тамъ, гдѣ ты будешь со мною!

Аксель усмѣхнулся очень довольный планомъ, составленіе котораго онъ уже приписывалъ себѣ; его глаза блестѣли отъ восторга. Изея теперь была убѣждена, что можетъ положиться на него. Одно оставалось невыясненнымъ.

— Рай вездѣ, только но нынѣшнимъ временамъ онъ вездѣ обходится дорого, — проговорила она задумчиво. — А Изея Колокотрони бѣдная женщина!

Аксель недовѣрчиво усмѣхнулся.

— Объ этомъ не извольте безпокоиться, madame! — воскликнулъ онъ.

— Бѣдная, какъ дочь послѣдняго нищаго…

— Умоляю тебя, Изея, не говори объ этомъ! Ты знаешь, я не принцессу люблю, и если ты непремѣнно хочешь знать, я люблю бѣдную женщину.

— И бѣдную, нищую ты назовешь своею женою?

— Само собою разумѣется!

— Назовешь женою Изею Колокотрани, носящую теперь фамилію баронессы Пронъ?.. Поклянись мнѣ въ томъ всѣмъ святымъ для тебя!

— Клянусь тебѣ.

— И такъ, мысленно цѣлую тебя, какъ моего супруга. А теперь уходи сію минуту и оставь меня одну!

Аксель поспѣшилъ исполнить это приказаніе; ему крайне нежелательно было еще разъ встрѣтиться съ Густавомъ.

— Такъ всего лучше, — прошептала Изея, смотря ему вслѣдъ.

Глава XIV.

Въ этотъ день общій семейный обѣдѣ не состоялся въ Старо-Проницѣ, къ великому огорченію француза повара, очень хотѣвшаго, помимо большаго ужина, отличиться маленькимъ изысканнымъ обѣдомъ. Но больной камергеръ пожелалъ кушать съ супругою въ своей комнатѣ; Изея, проводивши Акселя, заперлась у себя; Густавъ не возвратился изъ лѣса, куда уѣхалъ съ мальчишкою на телѣгѣ за парою молодыхъ елокъ для украшенія воротъ; Герта бросила хозяйство и исчезла. Напрасно разыскивала ее Панкъ но всему дому; одна дѣвушка увѣряла, будто видѣла, какъ барышня прошла лугами къ лѣсу.

Было четыре часа, когда госпожа фонъ-Линдбладъ услыхала стукъ въ дверь своей комнаты; она отложила въ сторону только что поданное и уже два раза перечитанное ею письмо и подняла голову.

Въ комнату спѣшно вошла Герта въ шляпкѣ.

— Слава Богу! — сказала старушка. — Я думала, это дѣдушка, котораго я полчаса тому назадъ уложила въ постель, иначе старикъ не выдержитъ; я боюсь, впрочемъ, что онъ и такъ не выдержитъ. Несносный этотъ праздникъ затѣяли! И если бы знали, что изъ Проры не пріѣдутъ! Представь себѣ, дитя мое, я сейчасъ получила письмо отъ княгини…

Она достала письмо изъ рабочаго ящика и стала искать очки.

— Да прочти лучше сама!

Герта взяла письмо, въ которомъ нѣсколькими строками сообщалось, что князь не поправился отъ вчерашняго нездоровья и, по совѣту врача, отправляется на нѣсколько дней въ охотничій замокъ. Сначала онъ хотѣлъ было уѣхать безъ жены, но потомъ раздумалъ, и они сейчасъ уѣзжаютъ вмѣстѣ. «И такъ, многоуважаемый и дорогой другъ, мы лишены удовольствія…»

Герта положила письмо обратно въ ящикъ.

— Дѣдушка будетъ въ отчаяніи, — проговорила старушка жалобнымъ тономъ. — Не знаю, — какъ и сказать ему объ этомъ. А тутъ еще другая тревога; скажи, ради Бога, ты не знаешь ли, гдѣ Гансъ? Быть не можетъ, чтобы онъ и сегодня въ своемъ собственномъ домѣ оставилъ насъ однихъ… Дѣдушка никогда не проститъ ему этого и въ нравѣ будетъ, ты сама согласишься съ этимъ у разговоры пойдутъ, сплетни. Какую можно привести причину? Если онъ не пріѣдетъ… дитя мое… почему? Я понять не могу. Еще въ пятницу вечеромъ онъ такъ веселъ былъ, но своему, тихо… такъ нѣжно благодарилъ меня за то, что я уговорила его, наконецъ, отдать тебѣ кольцо его покойной матери… Вѣдь, онъ его съ понедѣльника носилъ въ карманѣ… Мнѣ показалось, что и ты была очень довольна… и вотъ…

Старушка до сихъ поръ не взглянула на Герту, все еще механически роясь въ рабочемъ ящикѣ и разыскивая очки- тихое рыданіе, долетѣвшее до ея слуха, заставило ее поднять глаза. Герта упала къ ногамъ бабушки, пряча лицо въ ея колѣни.

— Боже мой! Дитя мое! Что съ тобою? Случилось что-нибудь… несчастье? Гансъ…

— Я не знаю… я ничего не знаю., я…

Она подняла голову и устремила на старушку смущенно-боязливый взглядъ, какого, та никогда не видала у гордо-самонадѣянной дѣвушки.

— Я… Что со мною дѣлается?…

Герта провела обѣими руками но лбу. Ей взоръ опять прояснился и голосъ зазвучалъ тверже.

— Виновата, что такъ испугала тебя. Я ничего не знаю о Гансѣ, кромѣ того, что онъ не вернулся, или, по крайней мѣрѣ, не былъ здѣсь. Надѣюсь, онъ пріѣдетъ къ вечеру:, если не пріѣдетъ, мнѣ будетъ очень тяжело. Мнѣ нужно говорить съ нимъ, говорить объ очень многомъ… Бабушка! ты его любишь… тебѣ я то же могу сказать… не все… Я не въ состояніи сообразить хорошо, что со мною. Выслушай меня… Можетъ быть, мнѣ самой станетъ тогда яснѣе.

Она крѣпко сжала бѣлыя, старческія руки бабушки и продолжала:

— Я не любила Ганса, когда дала ему слово; я думала, что, все-таки, смогу полюбить его впослѣдствіи, и этого уже было много. Мнѣ казалось, что стоитъ только захотѣть, приказать себѣ и можно полюбить. Ахъ, бабушка! все это моя гордость, самомнѣніе, будто я могу все, что захочу! а при этомъ мысль, что это, все-таки, не моя добрая воля, что я обязана его любить, должна выдти за него замужъ, хотя бы и не любя… это возмущало меня. Если бы не его доброта, не его трогательная доброта и мягкость, я не знаю, выдержала ли бы я два дня. Что разсказывать тебѣ, бабушка, когда ты сама все знаешь, — я видѣла это но твоимъ тревожнымъ глазамъ. Но я клянусь тебѣ… теперь я могу поклясться, такъ какъ сама уже увѣрена… старой любви не было; то было на половину сожалѣніе къ его несчастью, въ которомъ онъ такъ увѣрялъ… можетъ быть, искренно… Несли онъ сдѣлалъ то, что я подозрѣваю… постой, бабушка! не спрашивай… Мнѣ такъ трудно разобраться ко всемъ, что за эти дни терзало мою голову, мое сердце, что иногда мнѣ казалось, будто я схожу съ ума. Я даже теперь не увѣрена въ томъ, что не была по настоящему сумасшедшею, когда повѣрила такимъ разсказамъ про него. Это такъ гадко, такъ мерзко… мнѣ очень тяжело передавать тебѣ это, именно тебѣ… но я должна.

И съ опущенными глазами, съ пылающимъ лицомъ, Герта передала ей все слышанное отъ Панкъ, свои первыя впечатлѣнія при этомъ, какъ она была довольна, что имѣетъ предлогъ отказать Гансу и какъ скоро она почувствовала, насколько это тяжело ей, и сознала, что любитъ его больше, чѣмъ думала, что ей тяжело потерять его. Эти чувства расли съ каждымъ часомъ, и въ той же мѣрѣ уничтожалось то, что она принимала за любовь къ Густаву. Наконецъ… вчера цѣлый день она… она мучительно желала, чтобы все это было неправда. А сегодня ночью Густавъ дорогой поклялся, что все правда, что все это онъ знаетъ отъ самого Ганса.

— Представь себѣ мое отчаянье, — продолжала она нервно вздрагивающими губами. — Я провела ужасную ночь, заснула только утромъ; а когда проснулась, то опять была убѣждена, что-неправда это, неправда!…

— Навѣрное, неправда! — воскликнула старушка. — Этого не можетъ быть. Густавъ…

Она запнулась, съ ужасамъ прочитавши въ глазахъ Герты подтвержденіе того, чего не рѣшилась выговорить. Герта поднялась, сдѣлала нѣсколько шаговъ по комнатѣ, но тотчасъ же возвратилась, сѣла рядомъ съ старушкой, взяла опять ея руку и сказала:

— Это такъ ужасно… Я представить себѣ не могу. Онъ ничего, кромѣ любви, никогда не видалъ отъ него. Если онъ это сдѣлалъ изъ любви ко мнѣ… но, вѣдь, правда-то должна же была открыться; неужели онъ могъ думать, что я когда-нибудь прощу ему это? Можетъ быть, это съ его стороны мерзкая дружеская услуга Акселю Грибенъ…

— Что это тебѣ пришло въ голову? — спросила бабушка.

— Я потеряла кольцо, — сказала Герта, — и не знала, гдѣ именно. Сегодня утромъ я сообразила, что нигдѣ кромѣ не могла потерять его, какъ третьяго дня въ лѣсу и, притомъ, на извѣстномъ мѣстѣ. Я не могла успокоиться до тѣхъ поръ, пока не найду кольца. Сейчасъ я была тамъ и нашла его… въ густомъ моху… а въ двухъ шагахъ, тоже во мху, какъ будто затоптанное.-.. вотъ это письмо отъ Акселя къ Ганнѣ…

Она вынула изъ кармана сложенное, но распечатанное письмо.

— Ты прочла его? — испуганно спросила старушка.

Герта покачала головой.

— Я хорошо знаю его руку… точно хлыстики и кучерскіе бичи… мы не мало обмѣнивались ничтожными записками, приглашеніями и тому подобными. Почтовый штемпель бергенскій… судя по числу, это недавнее письмо. Въ этомъ я вполнѣ увѣрена. Но я хочу знать больше, я хочу знать все… Я хочу ѣхать къ Ганнѣ; она должна сказать мнѣ, обязана!

— А если она не захочетъ говорить… быть можетъ не смѣетъ?

— Должна! — рѣзко повторила Герта и, увидавши, что бабушка испуганно вздрогнула, продолжала спокойнѣе: — Не тревожься, я буду благоразумна; я… я не знаю, что скажу ей, но-я убѣждена въ томъ, что она не солжетъ мнѣ. Такъ, бабушка?… Благодарю тебя за всю твою доброту. Ты не сердишься на меня… я вижу это… тебѣ тяжело, тяжело и мнѣ. Но я не могла не сказать тебѣ. Извинись за меня передъ дѣдушкой и передъ всѣми, если я опоздаю.

Герта поцѣловала нѣсколько разъ руки старушки, потомъ встала и взялась за шляпку.

— Надѣюсь вернуться во время, — сказала она, подвязывая ленты, — А уже просила Кришана свозить меня. Онъ, вѣроятно, видѣлъ по мнѣ, насколько это важно для меня, даже не сталъ ворчать; не слѣдуетъ заставлять его ждать.

— Я поѣду съ тобою. — Старушка встала съ дивана и остановила Герту, бросившуюся было ей на шею. — Пусти, дитя! Лучше помоги мнѣ немного! Шляпку какую-нибудь и шаль… что подъ руку попадется… Вотъ и готова. Видишь ли, дитя, съ твоей стороны очень честно, что ты берешься вывести наружу правду и снять съ Ганса взведенную на него клевету. Но это не дѣло молодой дѣвушки, на это нужна старуха. По настоящему, тебѣ бы слѣдовало остаться дома; но тебѣ пришлось бы провести еще часа два очень тяжелыхъ до моего возвращенія; лучше поѣдемъ вмѣстѣ. Дѣдушка не разсердится на меня за это, да если бы даже… такъ, вѣдь, это моя кровь и плоть Идемъ!

Она взяла руку Герты, но едва опиралась на нее, проходя по комнатамъ и по лѣстницѣ. Когда онѣ вышли изъ дома, Кришапъ только что выѣхалъ изъ сарая. Герта махнула ему остановиться, не подъѣзжая къ дому, чтобы не разбудить дѣда стукомъ экипажа. Черезъ минуту экипажъ катился уже по дорогѣ въ Прору.

Глава XV.

Карета уже полчаса стояла у дома портнаго, къ величайшему удивленію жены сапожника Бланка и жены лакея Пазедага, стоявшихъ каждая у дверей своего дома и пытавшихъ передать другъ другу свои впечатлѣнія только жестами; сойтись онѣ не рѣшались, несмотря на раздѣлявшее ихъ малое разстояніе. Для этого имъ пришлось бы пройти мимо кареты; а онѣ обѣ видѣли, какъ изъ нея вышла фрейленъ Герта, помогла выдти ея превосходительству и потомъ сама сѣла обратно въ карету. Такимъ образомъ, фрейленъ замѣтила бы, что онѣ сходятся, конечно, поняла бы тотчасъ зачѣмъ и могла бы остаться недовольною. А пренебрегать милостивымъ расположеніемъ барышни нельзя было ни той, ни другой: мужъ фрау Бланкъ обшивалъ сапогами всѣхъ служащихъ у господина барона, а фрау Пазедагъ разсчитывала помѣстить старшую дочь въ ключницы въ Старо-Проницъ.

Между тѣмъ, эти полчаса показались Гертѣ цѣлою вѣчностью. Бабушка была, конечно, совершенно права, и съ ея стороны, необыкновенно мило и хорошо, что она взялась сама переговорить съ Ганной. Но Ганна хитра и дерзка, а бабушка такъ довѣрчива и кротка… бой совершенно неравный; между тѣмъ, все зависитъ отъ его исхода. Наконецъ-то!

Бабушка вышла изъ дома въ сопровожденіи старика портнаго и его жены. Они были замѣтно смущены; на щекахъ бабушки игралъ яркій румянецъ, молодившій ее лѣтъ на десять. Въ поблекшихъ глазахъ свѣтилась радость и энергія; голосъ прозвучалъ полными нотами, когда она приказала Кришану: «Въ Ново-Проницъ! И ѣхать хорошо!»

Едва закрылась за нею дверца кареты, какъ Герта воскликнула:

— Гансъ невиненъ!

— Какъ солнце на небѣ, — отвѣтила старушка. — Во всей этой постыдной сплетнѣ нѣтъ ни одного слова правды. Только подожди, дай съѣхать съ мостовой, а то сама не слышишь своего голоса.

Герта откинулась въ уголъ кареты подъ наплывомъ необыкновенно противуположныхъ чувствъ. Она готова была прыгать и смѣяться отъ восторга, и, въ то же время, ей казалось, будто что-то оборвалось въ ней и навсегда погибло и будто никогда не выплакать ей всѣхъ слезъ объ этомъ погибшемъ. Бабушка сіяла. Неужели ей не приходило въ голову, что если Гансъ невиненъ, то на Густава падала страшная вина? Или же возможно такое сплетеніе обстоятельствъ, по которымъ невиновность Ганса не влечетъ за собою виновности Густава?

Полный тревоги взглядъ молодой дѣвушки не могъ оторваться отъ возбужденнаго лица бабушки. Наконецъ, стукъ колесъ затихъ на песчаной грунтовой дорогѣ, и старушка живо заговорила:

— Ни слова правды, Гертинька! Но таковы уже люди, что имъ ровно ничего не стоитъ сказать дурное даже про такого человѣка, который имъ ничего не сдѣлалъ, кромѣ добра. Какъ не стыдно Краузамъ! Я высказала имъ это. Если бы я послушалась ихъ, то такъ бы и не добралась до Ганны: ваше превосходительство, мы ничего не знаемъ; онъ привезъ ее къ намъ въ субботу за недѣлю назадъ и не сказалъ ни слова, какъ только, чтобы ей было хорошо и чтобы не тревожить ее распросами! Мы исполнили его приказанія, ваше превосходительство, покоили ее и ни о чемъ не спрашивали. Она намъ тоже ничего не говорила… ну, и такъ далѣе, Гертинька, не стоитъ повторять ихъ глупую болтовню. Мнѣ надоѣло ихъ слушать и я приказала вести себя къ Ганнѣ. Она уже встала съ постели, но выглядитъ еще очень плохо. Само собою разумѣется, я не сказала ей ни одного рѣзкаго слова… это не въ моихъ правилахъ; она и безъ того была сильно напугана моимъ приходомъ… Мнѣ стоило большаго труда успокоить ее. Она дѣвушка не дурная, только очень легкомысленна… Я не могу передать тебѣ, Гертинька, всего того, что она разсказала мнѣ, заливаясь слезами… Да это и не нужно совсѣмъ. Письмо она потеряла на томъ мѣстѣ, гдѣ ты его нашла. Она хотѣла покончить съ собою, бѣдняжка, и, навѣрное, погибла бы, если бы не явился Гансъ въ самую послѣднюю минуту. Она показала мнѣ и другія письма отъ того… ты знаешь, про кого я говорю… Я не стала ихъ читать… Къ чему? Я знала уже то, что мнѣ нужно. Только она настаивала на томъ, чтобы я прочла послѣднее письмо, полученное сегодня… Изъ него ясно видно, что до нынѣшняго дня она жила подъ страхомъ. Онъ… ты знаешь, о комъ я говорю… онъ грозилъ, что совсѣмъ броситъ ее, если она выдастъ его имя. Я не хотѣла было читать… къ тому же и очковъ нѣтъ со мною… но она такъ упрашивала; я сказала ей прочесть мнѣ вслухъ. Оказалось вѣрно такъ, какъ она говорила. Онъ… ты знаешь, кто… онъ очень, очень гадкій человѣкъ… и къ тому же еще позволяетъ себѣ насмѣхаться надъ нашимъ Гансомъ… И правда, Гертенька… не могу я скрыть отъ тебя… правда то, чего мы съ тобою опасались. Густавъ помогалъ ему. Густавъ все зналъ; и тотъ пишетъ, что такъ какъ самому ему нельзя пріѣхать, то онъ попроситъ Густава побывать у нея и уладить все на будущее время.

— Такъ вотъ почему, — прошептала Герта, — вотъ почему!

— Что такое, дитя мое?

Герта не могла сказать, что Густавъ взялъ съ нея слово не называть его имени, когда она откажетъ Гансу. Тогда все бы вышло тотчасъ же наружу! И такъ, къ безчестности и неблагодарности присоединялась еще малодушная трусость! И она любила этого человѣка!

— Что ты хотѣла сказать, дитя? — спросила еще разъ бабушка.

— Гансъ не долженъ никогда знать этого! — воскликнула Герта, отнимая руки отъ холодныхъ щекъ, казавшихся ей какъ бы въ огнѣ.

— Бога ради, нѣтъ! — подтвердила бабушка. — Это, просто, убьетъ его. Онъ двѣ капли воды его дѣдъ. Тотъ былъ сама любовь и великодушіе, и доброта… точь въ точь Гансъ. Ничто такъ не выводило его изъ себя, какъ ложь! Я помню, разъ… его другъ, пользовавшійся полнымъ его довѣріемъ… онъ, впрочемъ, вѣрилъ всѣмъ… другъ обманулъ его… онъ вышелъ совершенно изъ себя… мнѣ кажется, убилъ бы его, если бы онъ былъ тутъ. А, вѣдь, то былъ только другъ! Нѣтъ, нѣтъ! Ты права, отъ Ганса надо скрыть во что бы ни стало! И ни на что не нужно ему знать. А съ тѣмъ мусье я сама поговорю, заставлю его молчать.

— А Густавъ? — спросила Герта сдавленнымъ голосомъ.

— Долженъ уѣхать… это ясно, — рѣзко возразила старушка. — Я не желаю его видѣть… ты не можешь его видѣть. Вина въ томъ не наша. Это уже мое дѣло. Тебѣ отнюдь не слѣдуетъ вмѣшиваться… Теперь главное, чтобы Гансъ не могъ даже заподозрить, зачѣмъ собственно мы ѣздили въ Прору. Краузамъ и Ганнѣ я уже дала наставленія въ этомъ смыслѣ. Ему мы скажемъ, что ѣздили за кое-какими покупками для вечера и заѣхали къ нимъ. Потому я и приказала ѣхать въ Ново-Проницъ. Все это будетъ довольно правдоподобно. Да онъ и не спроситъ, обрадуется тебѣ и не до того ему будетъ. Какъ бы то ни было, для него будетъ счастливый вечеръ… и для тебя тоже, мое бѣдное дитя… болѣе счастливый, по крайней мѣрѣ, чѣмъ ты ожидала какой-нибудь часъ тому назадъ.

— А если Гансъ все еще не вернулся? — спросила Герта.

— Навѣрное, вернулся, — возразила бабушка. Старушка прислонилась въ уголъ кареты, закрыла глаза и скоро задремала, несмотря на толчки дурной лѣсной дороги. Гертѣ казалось это вполнѣ естественнымъ… надо было удивляться, какъ могла слабая старуха такъ бодро вынести только что пережитыя волненія и напряженіе. Отъ времени до времени молодая дѣвушка взглядывала въ поникшее лицо бабушки, съ котораго исчезъ всякій слѣдъ оживлявшаго его румянца, и невольно въ головѣ ея проносились вопросы, стоитъ ли быть молодой и красивой, стоитъ ли выносить всю душевную борьбу, когда ждетъ такой же конецъ? Какъ бы хотѣлось ей такъ же заснуть, покойно, непробудно, — сномъ смерти, и разъ навсегда избавиться отъ всѣхъ мученій… А, между тѣмъ, эти муки не отходили прочь, не давали покоя: "О, какая безъисходная подлость, какая черная измѣна, въ которую я дала завлечь себя этому безсердечному человѣку! Никогда, никогда мнѣ не подняться! Гансъ не можетъ простить мнѣ, если я признаюсь ему. Не признаюсь я… не узнаетъ онъ ни отъ кого другаго… но сама-то я, все-таки, знаю, что повѣрила про него, оскорбила, загрязнила подозрѣніемъ его чистую любовь… Сама-то я сознаю, вѣдь, это! И никогда не посмѣю взглянуть прямо въ его честное лицо, принуждена буду вѣчно опускать глаза передъ его правдивымъ, открытымъ взглядомъ! Теперь… да, именно теперь-то я должна уѣхать отсюда, покинуть его, когда всю кровь мою, до послѣдней капли, отдала бы за то, чтобы все исправить, сдѣлать его счастливымъ… Неужели и теперь сказать ему: я не люблю тебя? Ко всѣмъ мученіямъ прибавить еще это страданіе и, притомъ, опять-таки, солгавши?

Она испуганно вздрогнула; неужели это уже Ново-Проницъ? Черезъ минуту она очутится лицомъ къ лицу съ нимъ!

Карета застучала по тряской мостовой.

— Я, кажется, уснула. Гдѣ это мы? — спросила бабушка, протирая глаза.

Они остановились передъ маленькимъ домикомъ, въ которомъ всѣ окна и двери были отворены настежь. Ни въ домѣ, ни на дворѣ не видно было ни души. Въ невозмутимой тишинѣ какъ-то особенно громко трещали голоса воробьевъ. Кришанъ хлопнулъ раза два бичемъ; никто не показывался. Герта выпрыгнула изъ кареты и хотѣла войти въ домъ. Въ эту минуту вышелъ изъ конюшни полуглухой Бославъ и объявилъ, что, кромѣ его, въ усадьбѣ нѣтъ ни одного человѣка; фрау Рикманъ уѣхала въ поле съ ужиномъ для рабочихъ.

— А баринъ?

Старикъ приложилъ руку къ уху. Герта повторила вопросъ громче и испугалась собственнаго голоса; въ этой тишинѣ онъ прозвучалъ, какъ крикъ отчаянія.

— А, что? баринъ? — сказалъ старикъ, — не знаю, гдѣ баринъ. Здѣсь не былъ.

— Можетъ быть, онъ въ полѣ?

— Наврядъ! — покачалъ старикъ головой.

— Навѣрное, онъ уже у насъ, — сказала бабушка. — Садись, дитя, намъ надо спѣшить.

Герта сѣла въ карету и не рѣшилась просить заѣхать на поле; это составило бы большой крюкъ, а она была убѣждена, что Ганса тамъ нѣтъ. Но также не вѣрила она и тому, чтобы Гансъ, не заѣзжая сюда, проѣхалъ прямо въ Старо-Проницъ. Какъ мало ни обращалъ онъ вниманія на свою внѣшность, не могъ же онъ въ дорожномъ костюмѣ явиться на вечеръ. Не забылъ ли онъ объ этомъ вечерѣ? Съ нимъ это могло случиться; но, допуская и это, гдѣ же онъ пропадаетъ съ самаго ранняго утра? Ей хотѣлось громко выговорить эти вопросы, но безотчетный страхъ сковывалъ языкъ. Раздѣляетъ ли бабушка ея страхъ? Она тоже не говоритъ ни слова, и Герта замѣтила, какъ она искоса взглядывала на нее и потомъ дѣлала видъ будто смотритъ въ окно на кровяно-красное солнце, наполовину скрывшееся въ туманѣ, заволакивавшемъ небо и землю своимъ сѣрымъ покровомъ.

Глава XVI.

Гансъ лежалъ на обрывистомъ, заросшемъ лѣсомъ берегу и смотрѣлъ на сѣроватую даль безконечнаго моря. Съ востока тихо ползла и все выше и выше поднималась черная туча. Не далеко отъ берега на полуопущенныхъ парусахъ лавировалъ одинокій корабль и, казалось, уже нѣсколько часовъ держался на одномъ и томъ же мѣстѣ. На этомъ кораблѣ уносился онъ за океанъ, въ Америку и дальше… туда, гдѣ исчезаютъ послѣднія поселенія, гдѣ глазъ человѣка еще не проникалъ въ чащи дѣвственныхъ лѣсовъ. Тамъ поставилъ бы онъ свой блокгаузъ, кругомъ расчистилъ бы поле, садикъ завелъ… и поле, и садъ лишь такого размѣра, чтобы достало лично себѣ на пропитаніе, чтобы урожай хорошаго года покрывалъ недородъ плохой жатвы. Убивать онъ уже больше не станетъ… ни дичи, ни мирныхъ животныхъ; хищниковъ только ждетъ вѣрная смерть отъ пули его старой винтовки, будь эти хищники въ образѣ звѣря или человѣка. Имъ не будетъ пощады, какъ не пощадилъ его тотъ, кто похитилъ его счастье и душевный покой, и вѣру въ людей, и отчизну, и все… Счастье его, что надъ ними обоими билось сердце одной матери, что въ предсмертномъ шепотѣ она сказала: «будь для него добрымъ братомъ». Лѣтъ, не повторится исторіи Байна и Авеля. Прежде Гансъ всегда думалъ: "Неправда это. Богъ любви не могъ допустить этого! Братъ никогда не убивалъ брата! Тогда могъ бы и я убить Густава… но не могу, что бы онъ ни сдѣлалъ мнѣ… «Теперь, когда онъ самъ былъ такъ близокъ къ совершенію того, что считалъ невозможнымъ, страшная исторія братоубійства пришла ему опять на намять… и онъ въ нее повѣрилъ. Она воочію пронеслась передъ нимъ… Онъ видѣлъ, какъ Авель упалъ съ разбитою головою; окровавленныя, бѣлокурыя кудри разсыпались по золѣ и пыли, по молодому, красивому тѣлу пробѣжала предсмертная дрожь, и стало оно недвижимо въ своемъ вѣчномъ покоѣ… А тотъ, братоубійца, объятый ужасомъ, смотрѣлъ на свою жертву; вспоминались ему ихъ дѣтскія игры, плоды, съѣденные вмѣстѣ, ложе, на которомъ они опали обнявшись. Смертоносное орудіе выпало изъ дрожащей руки, и съ отчаяньемъ въ сердцѣ онъ бѣжалъ безъ надежды найти гдѣ-либо миръ и покой. Все это онъ видѣлъ… видѣлъ своими глазами такъ ясно, будто это передъ нимъ совершилось тутъ, на этомъ крутомъ берегу… Гансъ разрядилъ пистолетъ, выстрѣливши въ верхушку дерева, отбросилъ его далеко отъ себя въ лѣсную чащу и быстро пошелъ прочь, изъ глубины души благодаря Бога за то, что болѣе милосердъ былъ Господь къ нему, чѣмъ къ несчастному Каину, избранному Имъ, чтобы служить вѣчнымъ примѣромъ для человѣчества, вѣчнымъ напоминаніемъ о томъ, на что не должно посягать, когда настанетъ минута испытанія.

То же испытаніе подступило къ нему въ иной формѣ, когда около полудня въ глухой чащѣ лѣса онъ готовъ былъ упасть отъ изнеможенія и желалъ бы тутъ же умереть; только онъ зналъ, что не такъ-то скоро умирается, какъ порою хочется, и онъ пожалѣлъ о заброшенномъ пистолетѣ. Въ разстояніи получаса ходьбы жилъ хорошо знакомый ему полѣсовщикъ Ясмундъ. Объяснить причину прихода къ нему было не трудно, легко найти и предлогъ для того, чтобы взять у него какое-нибудь оружіе. Гансъ направился къ дому полѣсовщика. Самого его не было дома; его молодая жена была очень удивлена страннымъ посѣщеніемъ въ такое необыкновенное время, но не посмѣла спросятъ о причинѣ. По просьбѣ гостя она подала ему молока и хлѣба и ушла за обѣдомъ для мужа, бывшаго въ дальнемъ участкѣ на лѣсномъ аукціонѣ. Гансъ остался одинъ въ маленькомъ домикѣ. На стѣнѣ вмѣстѣ съ другимъ оружіемъ висѣла заряженная винтовка полѣсовщика. Молодой человѣкъ сѣлъ къ столу написать хозяину, гдѣ онъ найдетъ свое ружье; но раздумалъ, сообразивши, какія непріятности могутъ произойти отъ того для честнаго полѣсовщика и какъ встревожится молодая женщина, такъ привѣтливо извинявшаяся въ томъ, что вынуждена его оставить и нѣсколько замѣшкаться, такъ какъ идти ей приходилось далеко и въ ея положеніи она не могла ходить слишкомъ скоро. На лежавшемъ передъ нимъ листѣ бумаги онъ написалъ: „На крестины для ожидаемаго дитяти и на счастіе!“ положивъ на столъ два золотыхъ, оставшихся въ карманѣ отъ дороги, и, не взглянувши даже на винтовку, вышелъ изъ тихаго домика. Гансъ былъ опять въ лѣсу. Надо было рѣшиться на что нибудь. Могучія тѣни старыхъ деревьевъ, ихъ таинственный шепотъ всегда навѣвали ему добрыя думы, но тяжелыя и мрачныя на этотъ разъ; но все же злая мысль была отогнана прочь. Пришла и добрая въ то время, какъ онъ лежалъ на береговомъ обрывѣ и смотрѣлъ на одинокій корабль. Да, это, несомнѣнно, самое лучшее, — уѣхать, уѣхать какъ можно дальше, гдѣ бы никто даже взглядомъ не могъ спросить: что они тебѣ сдѣлали? и гдѣ бы ему не пришлось даже наединѣ съ самимъ собою вспоминать о томъ, что онъ желалъ бы забыть навсегда. Вотъ почему не слѣдуетъ брать съ собою никого изъ тѣхъ, съ кѣмъ ему бы не хотѣлось разставаться и кто охотно послѣдовалъ бы за нихъ по одному его слову: фрау Рикманъ, преданный Штутъ, старикъ Кришанъ… да, и еще многихъ дорогихъ лицъ будетъ недоставать ему. Дѣлать нечего, такъ необходимо. А эти милыя, юныя рожицы дѣтей, съ ясными взглядами голубыхъ и темныхъ глазъ, съ ихъ веселымъ, звонкимъ смѣхомъ, радостью отзывавшимся въ его собственной груди… разлука съ ними превратитъ одиночество въ настоящее изгнанничество. Но и съ ними надо разстаться, если онъ не хочетъ убить… Убить себя или его! Обоимъ имъ нельзя жить здѣсь. Такъ пусть же онъ остается въ старомъ свѣтѣ, пусть лжетъ и обманываетъ попрежнему, пусть предаетъ поруганію все, что есть для человѣка святаго; но пусть не забудетъ молить Бога о томъ, чтобы онъ избавилъ его отъ встрѣчи съ братомъ, съ которымъ онъ все это сдѣлалъ!

Опять встрепенулись и громче, чѣмъ прежде, зашумѣли вершины деревьевъ подъ порывомъ вѣтра, подувшаго съ моря и разогнавшаго бѣловатый туманъ, окутывавшій его поверхность и скрывшій было одинокій корабль. На усѣянный мелкими камеями берегъ набѣжали шумливыя волны. Двѣ большихъ чайки поднялись и спѣшили укрыться въ безопасное мѣсто на мѣловыхъ скалахъ.

Гансъ тоже всталъ и расправилъ утомленные члены. Уходя раннимъ утромъ черезъ окно изъ своей комнаты, онъ не думалъ, что еще разъ переступитъ порогъ своего дома. Теперь это было необходимо, хотя бы на самое короткое время. Ему хотѣлось еще разъ увидать добрую Рикманъ, — она, навѣрное, сильно напугана его отсутствіемъ, — распрощаться съ нею, поручить ей сказать за него послѣднее прости еще человѣкамъ двумъ… Потомъ надо взять изъ конторки денегъ, сколько по его разсчету нужно на проѣздъ и на первое обзаведеніе. Ни разу не пришла ему въ голову мысль о томъ, куда пойдутъ остальныя деньги, что станется съ его хозяйствомъ, со всѣмъ, что онъ покидаетъ.

Онъ далъ себѣ клятву не думать объ этомъ — и сдержать обѣщаніе, пусть мертвые погребаютъ то, что для него умерло.

Гансъ не могъ сообразить навѣрное, гдѣ онъ находится; приблизительно, должно быть, миляхъ въ двухъ отъ Старо-Проница. Берегомъ туда утомительный путь по наноснымъ мелкимъ камнямъ или по сыпучему песку; но все же эта дорога лучше и надежнѣе, чѣмъ идти густымъ лѣсомъ при наступающей темнотѣ и разыскивать едва замѣтную тропинку. Однако, на лѣсную дорожку онъ наткнулся скорѣе, чѣмъ предполагалъ. Она вилась между зарослями перистаго папоротника, то по мягкому, болотистому грунту, то взбираясь на болѣе высокія мѣста, и вывела его на береговую тропинку, идущую прямо къ Старо-Проницу. Тутъ, чтобы не дѣлать длиннаго обхода, надо было пройти паркомъ. Гансъ могъ быть вполнѣ увѣренъ, что въ этотъ поздній часъ паркъ такъ не пустъ, какъ это глухое мѣсто, гдѣ ему не встрѣтилось ни души и лишь вспархивали и посвистывали турухтаны-песочники.

Глава XVII.

Камергеръ былъ въ высшей степени озадаченъ, когда, проснувшись, оказался одинъ одинешенекъ и когда узналъ отъ пришедшаго на его звонокъ слуги, что ея превосходительство съ фрейленъ Гертою уѣхали около пяти часовъ вечера въ Прору и еще не возвращались. Онъ даже не сразу повѣрилъ этому, и Вильгельмъ долженъ былъ два раза повторить свой докладъ. Что бы это могло значить? Неужели барыня не приказала ничего сказать ему, уѣзжая? Вильгельмъ ничего не зналъ. Ея превосходительство приказали только приготовить парадный мундиръ для его превосходительства и ничѣмъ ихъ не безпокоить.

Вильгельмъ не сообщилъ только, что старая барыня на случай, если камергеръ проснется ранѣе ея возвращенія, приказала передать ему, что разсчитываетъ вернуться до пріѣзда гостей. Слуга потѣшался надъ страхомъ стараго барина, разражавшагося обыкновенно сильнѣйшею бранью при малѣйшемъ противорѣчіи, а теперь присмирѣвшаго, похваливавшаго „милаго Вильгельма“ за его ловкость и упрашивавшаго плаксивымъ голосомъ „милаго Вильгельма“ разыскать, по крайней мѣрѣ, господина барона. Вильгельмъ положилъ щипцы, которыми завивалъ дрожащаго старика, и хотѣлъ выйти, когда послышался стукъ въ дверь и вошелъ Густавъ въ бальномъ костюмѣ.

— Бога ради, — воскликнулъ камергеръ по французски, — что все это значитъ?

— Я самъ только сейчасъ узналъ, — возразилъ Густавъ. — Меня не было дома, когда онѣ уѣхали. Вернувшись, я думалъ, что дамы въ своихъ комнатахъ, и мнѣ никто не сказалъ ни слова…

— Это комплотъ, — волновался старикъ. — Могу завѣрить тебя, это заговоръ, комплотъ!

— Но ради чего? Противъ кого? — рѣзко воскликнулъ Густавъ.

— Противъ кого? Я полагаю, ты самъ видишь! Противъ меня, отданнаго на адскія муки въ лапы этого скота ради того, чтобы сдѣлать изъ меня пугало воронье!…Противъ тебя, про тивъ Изеи… противъ всѣхъ насъ, радовавшихся сегодняшнему вечеру… И все это штуки твоего возлюбленнаго братца. Онъ переварить не можетъ твоего тріумфа и твоей жены, — повѣрь мнѣ! Держу пари тысячу противъ одного, что онъ и сегодня не пожалуетъ, какъ не соблаговолилъ пожаловать вчера!

— Часъ тому назадъ я былъ тамъ, — сказалъ Густавъ глухимъ голосомъ, — въ третій разъ сегодня. Онъ еще не вернулся.

— Вотъ видишь! — воскликнулъ старикъ. — Какова низость какова злобная зависть! Просто невѣроятно, неслыханно! И еще смѣетъ кичиться честностью, лойяльностью! Всѣ восхваляютъ, превозносятъ… Не дальше, какъ вчера, его свѣтлость… посмотримъ, какую-то мину онъ сдѣлаетъ, когда пріѣдетъ и ее найдетъ своего protégé? О, Боже мой! Боже мой! Этого срама я не переживу! Никакъ уже кто-то подъѣхалъ?

— Это наши дамы, — сказалъ Густавъ, подойдя къ окну.

— Наконецъ!… До сихъ поръ не одѣты… Безъ моего совѣта бабушка рѣшительно не умѣетъ одѣться какъ слѣдуетъ, а я самъ еще вотъ въ какомъ видѣ… самъ, кажется, никогда не буду готовъ!… А этотъ болванъ воображаетъ, что подкрасилъ лицо!… Боже мой, что же это такое? Густавъ, дорогой мой, ваты немного… тамъ. Или нѣтъ, или лучше въ залъ, чтобы хоть кто-нибудь изъ насъ былъ тамъ! Умоляю тебя!…

Послѣднихъ словъ старика Густавъ уже не слыхалъ. Увидавъ въ окно пріѣхавшихъ дамъ, онъ простоялъ на мѣстѣ съ полсекунды и поспѣшно вышелъ изъ комнаты. Быстро проходя по комнатамъ, въ которыхъ одинъ изъ выписанныхъ изъ Зундина наемныхъ лакеевъ зажигалъ канделябры, онъ приказалъ ему поторопиться. Въ отворенный двери онъ окидывалъ взглядомъ другія, уже ярко освѣщенныя комнаты, ждавшія пріѣзда гостей. Густавъ заглянулъ въ нѣкоторыя изъ нихъ, чтобы убѣдиться, что все въ порядкѣ, и опять вернулся въ большой залъ. Однимъ взглядомъ окинулъ онъ люстру, блестѣвшую множествомъ огней, игравшихъ и переливавшихся въ хрустальныхъ подвѣскахъ, расписанный потолокъ съ причудливыми завитками золоченой лѣпной работы, стѣны, покрытыя шелковыми обоями и старыми картинами, пузатые комоды и вычурныя этажерки, кресла и козетки… Все это отражалось въ трехъ огромныхъ зеркалахъ на оконныхъ простѣнкахъ… поблекшее, полинялое великолѣпіе прошлаго столѣтія… Сравнивать даже нельзя съ убранствомъ и элегантностью княжескаго замка; но, все-таки, великолѣпіе, оригинальное и въ своемъ родѣ красивое… настоящая барская обстановка, рама, достойная знатнаго общества, которое онъ тутъ встрѣтитъ… онъ — хозяинъ дома!

А Ганса все нѣтъ! Входя въ домъ, бабушка прижимала платокъ къ глазамъ; Герта, казалось, утѣшала ее въ чемъ-то… Стало быть, онѣ ѣздили въ Прору наводить о немъ справки; навѣрное, заѣзжали и въ Ново-Проницъ и тамъ слышали тоже самое, что никто не знаетъ, гдѣ онъ! Онъ не вернулся, и не вернется, ни сегодня, ни завтра, ни послѣ-завтра. Но когда-нибудь и гдѣ-нибудь его…

Густавъ вздрогнулъ и оглянулся дикимъ, потеряннымъ взглядомъ. Въ комнатѣ ни души, кромѣ его! Да къ тому же и нельзя подслушать, что человѣкъ думаетъ. Письмо цѣло, тутъ оно, въ боковомъ карманѣ, вмѣстѣ съ банковыми билетами, е Я ровно тутъ ни въ чемъ неповиненъ… могу это смѣло сказать всякому разумному человѣку! Смѣшно просто… изъ такого пустяка… изъ фарса, изъ глупой, ребяческой выходки дѣлать что-то необычайно важное потому только, что двумъ старымъ бабамъ вздумается руками разводить и высказывать свои догадки. Ну, и пусть себѣ! А за ними и еще кому угодно! Наплевать мнѣ на нихъ!»

Онъ взглянулъ въ зеркало и испугался, увидавши въ немъ искаженное, блѣдное лицо, хотѣлъ было отвернуться, но принудилъ себя подойти ближе и постарался придать себѣ болѣе спокойное выраженіе.

«Рѣшительно не знаю, что и сказать вамъ, господа. Я самъ, какъ видите, крайне встревоженъ; но, вы знаете, онъ всю жизнь свою былъ удивительнѣйшимъ чудакомъ. Въ серьезному безпокойству нѣтъ никакихъ поводовъ, — могу васъ въ томъ завѣрить, — ни малѣйшаго повода. Завтра онъ вернется и отговорится какимъ-нибудь неотложнымъ дѣломъ… на самомъ же дѣлѣ, просто отвертѣлся отъ большаго общества и посмѣивается себѣ въ усъ… Я васъ нѣсколько пообморочу, высокочтимые мои гости; объ этомъ вы узнаете въ свое время; а на сегодня уже не взыщите: Не могу же я вамъ…»

Онъ быстро отвернулся отъ зеркала на шумъ отворенной двери. Вошла Изея. Густавъ только что подходилъ къ ея комнатѣ и просилъ ее поспѣшить туалетомъ и сойти въ залъ.

— Зачѣмъ ты опять надѣла это противное черное платье? — воскликнулъ онъ.

— Вчера всѣ нашли, что оно ко мнѣ очень идетъ; почему же не надѣть его и сегодня? — возразила Изея.

Въ отвѣтѣ не слышалось и тѣни раздраженія; на лицѣ молодой женщины играла спокойная усмѣшка. Густавъ пытливо взглянулъ на красавицу, когда-то поразившую его такъ же, какъ теперь она поражаетъ всѣхъ, и, стало быть, не утратившую своей обворожительности, несмотря на то, что бывали часы и дни, когда она казалась ему отвратительно-безобразною. Да, казалась… Это было субъективное чувство, вызванное его сумасшедшею страстью въ той. Теперь все это кончено и брошено! Въ будущемъ ему почти нѣтъ возможности обойтись безъ ловкости и смѣлости Изеи… Еще вчера вечеромъ онъ думалъ помириться съ нею! Надо теперь же попытаться сдѣлать первые шаги къ этому. Густавъ взялъ ея руку, поцѣловалъ выше перчатки и сказалъ:

— Я сегодня два или три раза подходилъ къ твоей двери и всякій разъ неудачно.

— Къ сожалѣнію, всякій разъ не во время, — возразила Изея.

— Къ сожалѣнію для меня или для тебя?

— Я полагаю, для обоихъ.

Ихъ глаза встрѣтились. Оба старались прочесть другъ у друга въ душѣ, что должна означать эта неожиданная нѣжность. Изея не сморгнула, тогда какъ взоръ Густава съ особливымъ, хорошо знакомымъ ей выраженіемъ увертывался куда-то въ сторону. Во время ихъ разнообразныхъ похожденій она часто говаривала шутя, что онъ никогда не выучится притворяться потому, что не умѣетъ владѣть глазами. Ей это опять вспомнилось теперь.

Густавъ взялъ ее подъ руку, сталъ тихо ходить взадъ и впередъ по залѣ и заговорилъ:

— Благодарю. Мнѣ очень хотѣлось услыхать отъ тебя дружеское слово. Въ послѣднее время мы какъ-то разошлись съ тобою, а, между тѣмъ, намъ необходимо держаться другъ за друга. Мнѣ чудится что-то тревожное въ воздухѣ…

— То-есть, что же именно?

— Я не умѣю даже объяснить что… Кажется, будто мнѣ… тебѣ… обоимъ намъ грозитъ нѣчто…

— На самомъ дѣлѣ ты сильно взволнованъ, — сказала Изея. Ни въ лицѣ ея, ни въ голосѣ незамѣтно было ни тѣни тревоги. Случилось что-нибудь?

— Въ сущности, ничего… Мнѣ только сдается, что Гансъ и сегодня не пріѣдетъ. Я рѣшительно не могу придумать, что бы это значило… и начинаю серьезно безпокоиться.

— Вышло, у тебя съ нимъ что-нибудь?

— Ничего ровнехонько. Что это тебѣ пришло въ голову?

— Да это же первое, о чемъ всякій подумаетъ. Я по себѣ сужу, любезный другъ. Не всѣ люди такъ же мало ревнивы, какъ я.

— Или какъ я, — сказалъ Густавъ, принужденно усмѣхаясь.

— Съ тою разницею, — возразила Изея, — что ты подалъ мнѣ поводъ или, вѣрнѣе, подалъ бы, если бы я была ревнива; а я только потѣшалась надъ глупостью пошлаго франта, возмечтавшаго одержать легкую побѣду надъ покинутою бѣдняжкою.

— Плохо будетъ ему, если осмѣлится продолжать эти штуки, — горячо сказалъ Густавъ. — Клянусь въ томъ Богомъ! Надо… необходимо, чтобы между нами опять все было по старому. Это мое задушевнѣйшее желаніе. И твое, Изея? Да?

— Какъ ты можешь спрашивать? — возразила Изея.

Онъ попытался еще разъ прочесть правду въ большихъ, прямо устремленныхъ на него глазахъ. Искренна ли она? Сказать ила не говорить ей, что ложь ихъ открыта, что дня черезъ два, быть можетъ, черезъ два часа ожидаемое ими въ эту минуту общество все узнаетъ и не пощадитъ ихъ, что князь уже высказался, а что онъ готовится отвѣтить всѣмъ имъ презрѣніемъ, что можетъ бросить имъ въ лицо свое презрѣніе, если только не вернется Гансъ и самъ онъ станетъ тѣмъ, чѣмъ сознавалъ себя въ моментъ ея прихода, — владѣльцемъ и хозяиномъ этого дома? Но все это основывалось только на предположеніяхъ, на вѣроятностяхъ. Если же бы Гансъ вернулся, потребовалъ письмо, деньги… Для одного ихъ было совершенно достаточно на случай поспѣшнаго бѣгства, на которое онъ рѣшился бы тогда, въ глубинѣ души рѣшился уже и теперь. Лучше промолчать… не говорить сегодня; завтра можно будетъ сказать: «я не хотѣлъ испортить тебѣ вечеръ».

У подъѣзда раздался стукъ экипажа.

— Что бы ни случилось, — сказалъ Густавъ, — намъ нужно быть вмѣстѣ.

Онъ крѣпко пожалъ ея руку и поспѣшилъ навстрѣчу прибывшимъ гостямъ. Изея осталась на мѣстѣ и смотрѣла ему вслѣдъ широко раскрытыми, удивленными глазами. Что могло означать это внезапное желаніе опять сблизиться съ нею, схватиться за нее, это тревожное возбужденіе, безпокойные взгляды?…

— Быть можетъ, онъ убилъ Ганса, — подумала молодая женщина. — Во всякомъ случаѣ, онъ знаетъ, что насъ выдали, и не рѣшилъ, бѣжать ли одному или вмѣстѣ со мною.

Глава XVIII.

Экипажъ за экипажемъ подъѣзжалъ къ дому. Въ залѣ собралось уже болѣе половины приглашенныхъ гостей, между тѣмъ, не показывались ни старики Линдбладъ, ни Терта, ни Гансъ. Это имѣло такой видъ, будто Густавъ и Изея, встрѣчавшіе гостей, такъ одни и останутся, хотя они увѣряли всѣхъ, что остальные члены семьи не замедлятъ явиться, за исключеніемъ одного Ганса, уѣхавшаго по дѣламъ въ Бергенъ и обѣщавшаго вернуться немного позднѣе.

— Очень просто, — сказала баронесса Наделицъ, — мы сегодня въ гостямъ у молодыхъ хозяевъ, и старики будутъ такими же точно гостями, какъ и мы.

Эти слова облетѣли все общество, ихъ сообщали вновь прибывающимъ; всѣ находили эту мысль восхитительною и съ напряженнымъ любопытствомъ ждали появленія стариковъ и Герты. Болѣе чѣмъ страннымъ казалось всѣмъ то обстоятельство, что Гансъ пріѣдетъ позднѣе или, пожалуй, совсѣмъ не пріѣдетъ по вчерашнему; но отъ Филина все можетъ статься. Въ отчаянье можно придти отъ такого сумасброда-братца, а тѣмъ болѣе отъ подобнаго жениха! Нельзя и осудить Герту за то, что она не опѣшитъ появиться въ обществѣ, гдѣ ее ждутъ нескромные и даже недружелюбные разспросы объ исчезнувшемъ женихѣ.

— Густавъ, — говорилъ только что пріѣхавшій Генрихъ Мальховъ, отводя пріятеля въ сторону, — я слышалъ, что ты всѣхъ увѣряешь, будто твой Филинъ въ Бергенѣ. По моему, этого не слѣдовало говорить такъ положительно. Въ Бергенѣ его нѣтъ, могу въ томъ тебя завѣрить.

— Развѣ ты былъ тамъ?

— Я не былъ. Но мой овчаръ видѣлъ своими глазами, какъ Гансъ проходилъ черезъ наши луга въ боръ Герштица. Старый Герштицъ сейчасъ входилъ сюда вмѣстѣ со мною по лѣстницѣ; я не сказалъ ему ни слова… онъ добрый малый, но способенъ поднять изъ этого цѣлую исторію… Я бы не сказалъ и тебѣ, если бы былъ увѣренъ, что все обстоитъ благополучно, но…

— Что еще такое?

— А еще очень простая вещь: десять минутъ спустя Заллентинъ слышалъ выстрѣлъ въ томъ направленіи, по которому Гансъ вошелъ въ лѣсъ.

— Это неправда!

— Чего же ты кричишь-то? Я говорю тебѣ это по секрету…

— Неправда! — повторилъ Густавъ тише. — Чортъ знаетъ, кто тамъ стрѣлялъ!

Генрихъ пожалъ плечами.

— Я не могу завѣрять, что именно онъ стрѣлялъ, не станетъ увѣрять въ этомъ и Заллентинъ. Когда я его разспрашивалъ, онъ припомнилъ, что не видалъ ружья у Ганса, и самый выстрѣлъ слышалъ довольно слабо. Теперь твое уже дѣло. Я считалъ нужнымъ сообщить тебѣ объ этомъ, чтобы ты предупредилъ Ганса быть въ другой разъ осторожнѣе.

— По примѣру твоего умнаго овчара, я тоже ни въ чемъ завѣрять не стану, — воскликнулъ Густавъ и расхохотался какимъ-то страннымъ смѣхомъ.

— Онъ, кажется, уже успѣлъ напиться, — сказалъ Генрихъ Эрнсту Креве и передалъ по секрету весь свой разговоръ съ Густавомъ.

— Или злится на то, что не выходятъ ихъ старики и Герта, — возразилъ Эрнстъ. — Глупо это; разсчитывая ца эффектъ, они перемудрили; объ нихъ уже никто и не спрашиваетъ.

На самомъ дѣлѣ, общество, наполнявшее залу, едва обратило вниманіе на появленіе камергера подъ руку съ женою и въ сопровожденіи Герты. Если правда, что старикъ только что поднялся съ постели, какъ увѣряла его супруга, и чему, судя по его виду, повѣрить не трудно, то пусть бы себѣ лучше не поднимался. Что же касается Герты, рѣшившейся, кажется, и сегодня по вчерашнему парадировать съ тѣмъ же блѣднымъ и меланхолическимъ лицомъ, такъ и ее никто не неволилъ къ трагической помолвкѣ! Говоря по правдѣ, не умно она дѣлаетъ, выставляя всѣмъ на показъ трагическую сторону положенія; этимъ лишь сильнѣе оттѣняетъ его комизмъ и вызываются болѣе или менѣе остроумныя шуточки на ея счетъ. Туповато острилъ Карлъ Думзевицъ, увѣрявшій, будто у нея такой видъ оттого, что она не можетъ привыкнуть къ любимой пищѣ своего жениха, — неудачный намекъ на извѣстную нѣмецкую пословицу. Болѣе забавною показалась острота Альберта Зальхова. Проходя мимо дивана, остававшагося все время пустымъ въ ожиданіи пріѣзда княгини, онъ сказалъ другую общеизвѣстную поговорку: тутъ филинъ сидѣлъ!

— Глупая шутка! — воскликнула баронесса Наделицъ. — Всѣмъ молодымъ людямъ завидно и каждый изъ нихъ желалъ бы быть на его мѣстѣ! А что касается нашихъ свѣтлѣйшихъ… то они не пріѣдутъ. Мнѣ сейчасъ сказала объ этомъ по секрету ея превосходительство.

Извѣстіе это быстро распространилось по залѣ и нисколько не нарушило общаго оживленнаго настроенія. Всѣмъ было ясно, что князь занемогъ вчера не на шутку, если передъ самымъ концомъ бала вынужденъ былъ удалиться въ свою комнату. Всѣ знали князя за милаго человѣка, правда, строгихъ религіозныхъ и нравственныхъ правилъ, но очень обходительнаго; всѣ признавали княгиню за олицетвореніе добродушія и любезности до тѣхъ поръ, пока при ней не нарушались внѣшнія приличія. Но, все-таки, безъ нихъ было и свободнѣе, и веселѣе, нѣтъ надобности взвѣшивать каждое словечко и держать себя на вытяжку, точно на плацпарадѣ! Много веселѣе и пріятнѣе! Кое-кто высказалъ это вслухъ, чувствовали же, повидимому, всѣ. Повсюду видны веселыя лица, повсюду слышны громкіе, слишкомъ громкіе разговоры. Иначе и быть не могло при молодыхъ хозяевахъ; на этотъ разъ Густавъ и Изея были настоящими хозяевами… И какими милыми хозяевами они были, съ какой неподдѣльною любовью исполняли они свои обязанности, съ какимъ тактомъ, съ какимъ умѣньемъ!

Вчера всѣ находили тріумфъ Изеи вполнѣ заслуженнымъ; сегодня же вынуждены были сознаться, что имѣли весьма малое понятіе о настоящихъ ея привлекательныхъ достоинствахъ. На балѣ у князя расточались похвалы ея красотѣ и умѣнью держать себя; теперь же мѣры не было восторгу передъ ея чудною веселостью и необычайною ловкостью. По настоящему, она появлялась въ этомъ обществѣ всего только во второй разъ и уже знала всѣхъ до единаго человѣка… даже по имени!… Для каждаго находилось у нея привѣтливое слово и, притомъ, по-нѣмецки! Гости едва вѣрили своимъ ушамъ. Точно волшебствомъ какимъ выучилась она въ одну ночь. Вчера она говорила только по-французски, и сотня гостей князя вынуждена была говорить на томъ же языкѣ… и какъ говорить! И очень естественно, вчера она была гостьей, сегодня она хозяйка и считаетъ себя обязанною ко всевозможной предупредительности и любезности передъ собравшимся у нея обществомъ. И какъ восхитительно звучалъ нѣмецкій говоръ этого маленькаго, обворожительнаго ротика… какъ забавно и. вмѣстѣ съ тѣмъ, изящно-красиво; точно каждое слово, сходя съ ея пунцовыхъ губокъ, какъ-то особенно умѣетъ принарядиться. Общій восторгъ доходилъ до крайняго предѣла, когда у нея срывалось словцо изъ простонароднаго говора, Plaltdentsch, подслушанное очаровательницею у прислуги. Со всѣхъ сторонъ сбѣгались послушать, подивиться этому чуду; вокругъ нея постоянно толпились полюбоваться движеніями, полными прелести и граціи, которымъ такъ неудачно старались подражать другія дамы къ немалой потѣхѣ кавалеровъ.

Впрочемъ, можно ли удивляться ея веселости и необыкновенной привѣтливости послѣ того, что вчера его свѣтлость передалъ о счастливой перемѣнѣ, происшедшей въ судьбѣ ея отца? Изъ бѣдной изгнанницы, вынужденной жить милостями чудака-деверя, она превратилась въ единственную наслѣдницу славнаго родителя, возстановленнаго во всѣхъ своихъ титулахъ и достоинствахъ, въ своихъ владѣтельныхъ правахъ. А состояніе это, судя по слухамъ, представляется громаднымъ, такъ какъ старый князь Болокотрони владѣетъ пятидесятые замками и можетъ выставить въ поле десятитысячную армію, какъ не разъ и дѣлалъ это во время войны за независимость Греціи! Это разсказывалъ президентъ фонъ-Зиделицъ; а уже онъ-то хорошо знаетъ, конечно. Тестюшка не дурной для сорванца Густава. Отчаянная головушка этотъ Густавъ! Чистая кошка, — какъ ни брось, все на ноги станетъ! Три года тому назадъ уѣхалъ отсюда промотавшимся поручикомъ, въ долгу, какъ въ шелку; вернулся бѣднѣе, кажется, чѣмъ уѣхалъ, да къ тому еще съ женою и ребенкомъ на рукахъ, настоящимъ бродячимъ цыганомъ… Удивительныя вещи разсказывали про это возвращеніе. А теперь!… Ну, и по немъ замѣтно, что привалившее счастье вскружило ему голову: лицо красное, глаза блестятъ, нервный смѣхъ, какая-то необыкновенная суетливость и говорливость, начнетъ и не кончитъ, спроситъ и не дождется отвѣта… самъ не свой. Впрочемъ, настоящаго апломба, выдержки нельзя и требовать сразу; это придетъ современемъ. Онъ вылитый отецъ! — Конечно, нынче живъ, завтра умеръ! — Что это вы, баронесса! — Что? всѣ умремъ, вотъ и все; а мнѣ сдается, что онъ впередъ всѣхъ. — Вы, вѣдь, его терпѣть не можете.

— Такого выраженія я даже не понимаю, нахожу только совсѣмъ нехорошимъ, что всѣ вы становитесь на колѣни передъ золотымъ тельцомъ… и никто не вспомнитъ добраго Ганса, тогда какъ молодые ему обязаны тѣмъ, что въ состояніи дать такой прекрасный вечеръ.

— Ну, баронесса, кто же мѣшалъ Гансу быть на этомъ вечерѣ? Самъ виноватъ!

— Можетъ быть! Но мнѣ это не нравится и я остаюсь при своемъ мнѣніи.

Баронесса Наделицъ повернулась спиной къ собесѣдникамъ и отошла прочь. Не отъ того совсѣмъ злится эта чудачка. Всѣ знаютъ, какъ она хлопотала сосватать за Акселя хорошенькую графиню Ульрику Узелинъ и теперь видитъ ясно, что изъ этого вічего не выходитъ, несмотря на желаніе родителей. Благодаря наслѣдству, полученному отъ тетки-англичанки, графиня Ульрика совершенно самостоятельна и не стѣсняясь пользуется своею независимостью. Бѣдняга Аксель самъ видитъ это, а вчера у него уже разгорѣлись было глаза на состояніе графини. Просто потѣха, какъ онъ вертится вокругъ нея, а она и не смотритъ! — Вонъ опять! — Гдѣ? — тамъ въ углу… она сидитъ съ Гертою, должно быть, утѣшаетъ невѣсту въ отсутствіи жениха. Аксель-то… раскланивается передъ спиною Ульрики, а она опять обратилась къ Гертѣ. — Это онъ хотѣлъ вести ее къ ужину и остался съ носомъ. — Да, да… кстати объ ужинѣ, пора бы, кажется. — А гдѣ будутъ ужинать? — Внизу, въ комнатахъ, выходящихъ окнами въ садъ. — Ага! Какъ у князя вчера. — Только повеселѣе немного, полагать надо. — Вотъ отворяютъ двери. — Позволите предложить вамъ руку? — Съ удовольствіемъ! А вы, милая Эвелина? — У меня еще нѣтъ кавалера. — Я только что хотѣлъ имѣть честь…-Отлично! Мы и сядемъ вчетверомъ. — Удалымъ особнячкомъ… — Fi donc, баронъ! — Конечно, съ милостиваго соизволенія дамъ. — Котораго вы не получите. — Nous verrons…

Надо полагать, что милостивое соизволеніе было дано де только этими двумя дамами, но и всѣми остальными, такъ какъ непринужденное оживленіе за маленькими столиками перешло скоро въ шумное веселье. По замѣчанію нѣкоторыхъ насмѣшниковъ, весь ужинъ изображалъ собою подражаніе вчерашнему княжескому ужину… Но всѣ соглашались, что подражаніе удачно, кушанья превосходны и вина восхитительны.

— Оно и немудрено: до прибытія греческихъ сокровищъ князь Прора подѣлился кухней и погребомъ. — Э, какой тамъ князь! Я знаю этотъ Chateau la Rose; онъ изъ погреба Густавова отца. — Вы забыли, кажется, что этимъ погребомъ пятнадцать лѣтъ распоряжался старый камергеръ. Отъ его хозяйничанья тамъ едва ли что-нибудь могло уцѣлѣть. — Да, онъ умѣлъ распорядиться. — Умѣетъ и теперь еще. — Оно и не грѣхъ послѣ семи лѣтъ діеты подъ попечительствомъ Филина! — Шш!… Густавъ идетъ. Онъ не пригласилъ себѣ дамы, чтобы имѣть возможность быть всюду. — Густавъ, Густавъ! Сюда! Молодчина ты! Вотъ такъ вечеръ! — Погодите, еще не то будетъ. Сейчасъ явится музыка… Я послалъ нарочнаго въ Зундинъ. — Какъ, уже вставать изъ-за стола? И не подумаемъ. Чокнемся, Густавъ! — Убѣжалъ уже. Какого мнѣнія дамы насчетъ музыки?… — Тише, кто-то говоритъ. Смотрите, старикъ Грибенъ! — такъ и слѣдуетъ. Говорилъ же вчера князь… Тише!… — Вотъ будетъ потѣха!

— Милостивыя государыни и милостивые государи! — выкрикивалъ графъ въ третій или въ четвертый разъ, стоя весь красный съ стаканомъ въ рукахъ около своей дамы, Изеи. — Я постараюсь быть краткимъ…

— Bravo!…

— Этотъ прекрасный праздникъ…

— Bravo! da capo!… — Да перестаньте же! — Это неловко, наконецъ… — Оставьте, мы послѣ. — Тише! Тш!…

Наступила сравнительная тишина. Графъ, точь въ точь такъ же, какъ наканунѣ князь, сталъ въ дверяхъ, чтобы всѣ могли его видѣть и слышать.

— Милостивыя государыни и милостивые государи! — началъ онъ еще разъ. — Я постараюсь быть краткимъ. Этотъ прекрасный ужинъ мы должны закончить, провозгласивши дружный тостъ за здоровье тѣхъ, которые… Я говорю: тѣхъ, которые… Вы, конечно, понимаете о комъ я говорю. И такъ, наполнимъ же бокалы! Я говорю: тѣхъ, которые для насъ этотъ прекрасный ужинъ… т.-е., я хочу сказать, вообще этотъ прекрасный праздникъ…

Спичъ вдругъ оборвался. Графъ обернулся на звонъ разбитаго бокала и на раздавшійся сзади него крикъ испуга, который былъ услышанъ и въ слѣдующей комнатѣ. Гости, сидѣвшіе за столами въ другихъ комнатахъ, подумали, что у графа не хватило голоса или же, просто, по своему обыкновенію, онъ спутался и не знаетъ, какъ кончить, начали чокаться и кричать: за здоровье Густава и его прекрасной супруги! Ура! Hoch! Hoch!… А тамъ въ это время всѣ суетились вокругъ упавшаго безъ чувствъ камергера. Уже не умеръ ли? Онъ всталъ было съ мѣста съ бокаломъ въ рукахъ, намѣреваясь, повидимому, подойти къ графу и благодарить его; но бокалъ выскользнулъ изъ дрожащей руки, и старикъ упалъ на стулъ, къ величайшему ужасу супруги, сидѣвшей за тѣмъ же столомъ. Одни бросились помогать больному, другіе выбѣжали изъ комнаты, чтобы прекратить все еще раздававшіеся крики «Hoch!» и тѣмъ еще болѣе увеличили общую суматоху. Еще долго никто не могъ разобрать въ чемъ собственно дѣло, и каждый толковалъ свое; нѣкоторые молодые люди, слишкомъ усердно прикладывавшіеся къ стаканамъ, увѣряли, что это не болѣе, какъ плохая шутка, придуманная Густавомъ, чтобы заставить ихъ встать изъ-за стола и разстаться съ недопитыми бутылками; но подъ конецъ самые недовѣрчивые замѣтили, что произошло нѣчто неладное, и поспѣшили слѣдомъ за большинствомъ въ залу разузнать о причинѣ тревоги, такъ не кстати нарушившей общее веселье.

Глава XIX.

Въ большомъ залѣ Густавъ и Изея встрѣчали гостей и слышать не хотѣли о прекращеніи бала. По ихъ словамъ, къ этому не было никакого повода. Случай съ дѣдушкой не болѣе, какъ простой обморокъ… даже того менѣе, — легкая дурнота вслѣдствіе упадка силъ, что очень естественно у старика, который ни за что не хотѣлъ сознаться, что онъ не юноша, и два вечера сряду не отстаетъ отъ молодежи. Онъ, впрочемъ, давно уже оправился и чувствуетъ себя какъ нельзя лучше; бабушка уложила его въ постель и сейчасъ сама выйдетъ къ гостямъ. О безпокойствѣ больнаго, — если только кому угодно называть его больнымъ, — не можетъ быть рѣчи; его спальная отдѣлена отъ зала тремя комнатами и двери затворены. Молодежь можетъ танцовать, нисколько не стѣсняясь; а для старшихъ давно уже приготовлены карточные столы въ сосѣднихъ комнатахъ. Хозяевамъ дома будетъ крайне прискорбно, если кто-нибудь изъ гостей нарушитъ общее веселье своимъ ничѣмъ не мотивированнымъ отъѣздомъ.

Эти радушныя слова встрѣчали, однако же, сочувствіе общества лишь въ томъ случаѣ, когда слышались изъ устъ Изеи и были подкрѣплены ея милою улыбкою, не утратившею обычнаго спокойнаго выраженія даже въ эту критическую минуту; между тѣмъ, старанія Густава, по большей части, производили весьма слабое дѣйствіе, иногда же совсѣмъ противуположное тому, какое было желательно. Вмѣсто любезной просьбы, съ его дрожащихъ губъ срывались слова, звучавшія тономъ приказанія, которому всѣ должны подчиняться. При этомъ лихорадочно блестящіе глаза вспыхивали гнѣвомъ, какъ только обращались къ кому-либо изъ несогласныхъ остаться, и рѣзко противорѣчили радушнымъ словамъ. Это, конечно, не измѣнило намѣренія тѣхъ, кто рѣшился оставаться во что бы ни стало; другіе же, напротивъ, поторопились уѣхать какъ можно скорѣе, отговариваясь предлогомъ, довольно основательнымъ въ деревенской жизни. Кое-кто изъ мужчинъ ходилъ взглянуть на свой экипажъ и, возвратившись въ залъ, всѣ въ одинъ голосъ заявили, что еще съ вечера собиравшіяся тучи, повидимому, непремѣнно разразятся въ ночь сильною грозою. На западѣ все небо задернуто густымъ туманомъ, а съ востока надвинулись черныя облава и уже захватили полнеба; въ воздухѣ невыносимая духота; кучера съ трудомъ справляются съ встревоженными лошадьми.

Замѣтное колебаніе охватило все общество. Нерѣшительные и даже желавшіе остаться готовы уже были увлечься заразительнымъ примѣромъ уѣхавшихъ явно, какъ баронесса Наделицъ, объявившая во всеуслышаніе, что ее веревками не удержатъ, или ускользнувшихъ тихомолкомъ, подобно старикамъ Грибенъ, напрасно старавшимся уговорить Акселя ѣхать вмѣстѣ. Ясно было, что еще минутъ черезъ десять въ залѣ не осталось бы ни души, если бы Густавъ не приказалъ заиграть музыкантамъ, расположившимся на эстрадѣ, устроенной на скорую руку. Раздались звуки веселаго вальса. Молодые люди поспѣшили ангажировать дамъ, маменьки изъявили согласіе на одинъ только танецъ, папаши и супруги постояли еще немного съ шляпами въ рукахъ и одинъ за другимъ перебрались къ карточнымъ столамъ за давно желанный бостонъ или ломберъ.

Густавъ взялъ первую попавшуюся подъ руку даму, какую-то молоденькую дѣвочку, сдѣлалъ съ ней тура два и подошелъ къ графинѣ Ульрикѣ. Та наотрѣзъ отказалась танцовать, говоря, что уже простиласъ съ Изеей и поджидаетъ только Герту. Густавъ отвѣтилъ церемоннымъ поклономъ и отошелъ въ сторону, уступая мѣсто Гертѣ, только что Пришедшей изъ комнаты дѣда. Дамы поговорили съ полминуты шепотомъ; потомъ графиня обняла молодую дѣвушку и вышла изъ залы. Герта обернулась и очутилась лицомъ къ лицу съ Густавомъ. Она отшатнулась было назадъ, но онъ подошелъ прямо къ ней.

— Ты опять уходишь?

— Да — Кажется, вѣжливѣе было бы остаться… то-есть передъ обществомъ вѣжливѣе, хочу я сказать.

Они взглянули другъ другу въ поблѣднѣвшія лица; ихъ глаза встрѣтились. Пристальный взглядъ Герты былъ необыкновенна холоденъ; въ глазахъ Густава свѣтилась злая ненависть.

— Мнѣ некогда быть вѣжливо отвѣтила она, дѣлая надъ собою замѣтное усиліе, чтобы остаться спокойною. — Дѣдушкѣ много хуже, чѣмъ ты находишь нужнымъ утверждать. Тебѣ не слѣдовало удерживать гостей.

— Благодарю за наставленіе. Мнѣ до сихъ поръ казалось, что въ интересахъ общества позволительна маленькая ложь.

— Для тебя рѣшительно все равно — маленькая или большая.

Отвращеніе къ предателю вырвало у нея эти слова. Разъ она проговорила ихъ и увидала на лицѣ, искаженномъ бѣшенствомъ, сознаніе вины, ее охватилъ страхъ за Ганса, и она продолжала, почти задыхаясь:

— Гдѣ Гансъ? Онъ, навѣрное, узналъ, кто оболгалъ его переда мною и обманулъ его. Вотъ почему его нѣтъ здѣсь. Онъ это не переживетъ, и ты его убійца!

— А ты сумасшедшая!

Густавъ насмѣшливо расхохотался. Двое молодыхъ людей, только что замѣтившихъ Герту, подошли ангажировать ее танцовать. Она безсвязно извинилась и поспѣшно вышла въ корридоръ. Молодые люди обратились въ Густаву съ вопросами, что это значитъ? Не отвѣтивши ни слова, Густавъ бросился мима танцующихъ паръ на другой конецъ залы, гдѣ Аксель только чта хотѣлъ начать вальсировать съ Изеей.

— На одно слово! — сказалъ Густавъ, дотрогиваясь до его плеча.

— Черезъ минуту къ твоимъ услугамъ! — отозвался Аксель и закружился въ вихрѣ вальса.

Густавъ остался на томъ же мѣстѣ и отупѣлымъ взоромъ слѣдилъ за танцующими. Въ его груди кипѣло бѣшенство, щеки горѣли, точно каждое слово Герты было пощечиною. Оболгалъ… обманулъ!… И это она сказала… она, ради которой онъ и лгалъ, и обманывалъ! Какъ она должна его ненавидѣть! Какъ онъ ненавидитъ ее!… Месть, месть!… Месть ей… месть этому долговязому негодяю, измѣнившему ему! Расплатиться съ нимъ за любезничанья Изеи! Она теперь опять должна принадлежать ему! Это будетъ также местью той и другой!… Куда они дѣвались? А, тамъ у двери… Что это значитъ? Они не танцуютъ… Изея приложила платокъ къ лицу… онъ отворяетъ ей дверь… Что такое?… Сюда идетъ мерзавецъ!…

— Извини, дружище! У твоей жены… кровь носомъ… очень непріятно. Она сейчасъ вернется… Ты хотѣлъ мнѣ что-то…

— Ты сказалъ Гертѣ?

— Что?

— Что я все время зналъ… про Ганну, про тебя, про Ганса!

— Даю тебѣ честное слово въ томъ, что я ни одного слова не говорилъ съ Тертою обо всей этой исторіи. Да и могъ ли я оказать что-нибудь, не выдавая себя самого? Сообрази только! Завтра потолкуемъ обстоятельно, а теперь прощай; я обѣщалъ старикамъ уѣхать слѣдомъ за ними…

— Такъ я тебѣ долженъ сказать еще два словечка на дорогу: ты подлецъ!

— Ладно. Продолженіе услышишь завтра, когда протрезвишься. Прощай!

Аксель повернулся на каблукахъ и направился къ двери, осторожно пробираясь между парами, несшимися въ отчаянномъ галопѣ. У двери онъ остановился на мгновенье въ раздумьи и вышелъ.

Густавъ проводилъ его глазами.

«Воображалъ, что я пойду извиняться… Глупо это, въ сущности… онъ не могъ ей сказать… а я нажилъ лишняго врага. Какъ-то отнесется къ этому Изея?… Ну, что же? Ну, приревновалъ!… Женщины любятъ это… Шампанскаго! Эй, ты! Подай шампанскаго… такъ-то лучше!»

Онъ взялъ съ подноса полный стаканъ и выпилъ залпомъ, потомъ разыскалъ раньше ангажированную даму, о которой совсѣмъ было забылъ, и понесся съ нею по залѣ; еще черезъ минуту, самъ не сознавая какъ, онъ очутился въ игорной комнатѣ.

— Маленькій фараонъ! Прекрасно… Король, сто талеровъ!

— Вашъ… Идетъ двѣсти!

— Идетъ! Э! Несчастливъ въ картахъ, счастливъ… пятьсотъ!… Что тамъ еще? Что нужно?

— Дамы требуютъ французскую кадриль, — сказалъ Генрихъ Мальховъ, — не могу я тамъ одинъ управиться, когда вы всѣ разбѣжались.

— Сейчасъ иду… еще пятьсотъ!

— Густавъ! Ты съ ума сошелъ! Иди сію минуту! Извините, господа. Генрихъ взялъ со стола выкинутыя Густавомъ ассигнаціи, сунулъ ихъ ему обратно въ карманъ и потащилъ за руку въ залъ. Тамъ уже составились пары, не доставало одной дамы…

— Да гдѣ же твоя жена?

— Развѣ не вернулась она? Я сію минуту приведу ее!

— Да самъ-то приходи!

— Черезъ полминуты…

Онъ выбѣжалъ въ корридоръ, изъ котораго узкая лѣстница вела внизъ къ тремъ комнатамъ, занятымъ Изеей. Темно… ни свѣчи, ни лампы… Дураки! Каждый вечеръ горитъ лампа, а сегодня какъ нарочно!… Онъ наткнулся на стѣну, потомъ ощупалъ дверную ручку и отворилъ дверь. Это была нежилая комната; въ ней онъ одѣвался къ балу, чтобы не ходить по лѣстницѣ на свои антресоли. Тутъ еще лежало снятое имъ платье… «Чортъ возьми! Пистолетъ среди стола, какъ разъ на виду… должно быть, я уже тогда былъ пьянъ! Что могла подумать прислуга?»

Густавъ оглянулъ пустую комнату и, не находя мѣста куда бы спрятать пистолетъ, сунулъ его въ карманъ, взялъ угасающую лампу и быстро направился къ комнатѣ Изеи. Дверь оказалась запертою.

— Изея!

Отвѣта не было. Онъ подбѣжалъ къ дѣтской — заперта; бросился къ третьей комнатѣ — заперта и эта. Тогда онъ вернулся въ двери спальной и еще разъ крикнулъ:

— Изея!

И опять никакого отвѣта.

— Неужели кровотеченіе изъ носа только предлогъ? Уже не предупредила ли она его?

Съ послѣднею вспышкою потухшей лампы эта мысль блеснула въ его головѣ; въ тотъ же моментъ сильнымъ ударомъ ноги онъ вышибъ замокъ изъ старой двери, бросился въ спальную жены и засталъ старуху Зою готовою скрыться въ Другую комнату, изъ которой былъ выходъ въ садъ. Однимъ прыжкомъ Густавъ нагналъ старуху, схватилъ ее за шиворотъ и такъ тряхнулъ, что она упала на колѣни.

— Гдѣ Изея? Пришибу на мѣстѣ!… Гдѣ Изея?

Старуха отчаяннымъ усиліемъ оторвала его руку отъ своей шеи и прохрипѣла:

— Пусти! Клянусь Матерью Божіею, все скажу!

Густавъ выпустилъ ее изъ рукъ. Зоя встала на ноги и, все еще дрожа отъ страха, сказала хриплымъ голосомъ:

— Убѣжала она… убѣжала съ своимъ любовникомъ, съ графомъ!

— Куда?

— Не знаю. Посмотри тутъ, можетъ бытѣ, что-нибудь узнаешь…

Она показала на открытую шифоньерку, на откинутой доскѣ которой горѣла свѣча, между всякимъ хламомъ, наскоро выкиданнымъ изъ ящиковъ. Тутъ валялись ничего не стоющія вещицы, привезенныя изъ Греціи, ленты, банты, разорванныя записки!.. его рука!… А вотъ цѣлая записка… рука незнакомая.

Сдавленный смѣхъ вырвался изъ его груди въ то время, какъ онъ рвалъ дрожащими руками тонкій листокъ бумаги. «Это сегодня поутру передалъ камердинеръ! Она все знала! и искала выхода изъ общества, въ которомъ не могла оставаться… и нашла! Онъ же самъ и помогъ ей, выгнавши Акселя изъ дома!» Онъ ударилъ себя кулакомъ въ лобъ.

— Болванъ! Нужно же было именно теперь, когда я хозяинъ! Передъ ней никто не можетъ устоять… она могла бы вернуть мнѣ всѣхъ и все…

Его растерянный взглядъ блуждалъ по опустѣлой комнатѣ… по несмятой кровати…

— Сегодня ночью!… Такъ обманутъ, такъ глупъ невыносимо!… Вернуть во что бы ни стало…

Онъ быстро оглянулся на какой-то крадущійся, чуть слышный шумъ. Старуха хотѣла ускользнуть и была уже въ другой комнатѣ у выходной двери въ садъ. Густавъ опять нагналъ ее_у схватилъ за растрепанные волосы и втащилъ обратно.

— Ты знаешь, гдѣ она… иначе не норовила бы убѣжать за нею… Признавайся… или чортъ тебя возьми!…

Съ невообразимою силою старуха вырвалась. Ея глаза сверкали, какъ глаза дикой кошки.

— Знаю, знаю… На горѣ за паркомъ подъ большимъ дубомъ… ждутъ экипажа…

Густавъ оттолкнулъ старуху и выбѣжалъ вонъ, не обращая вниманія на то, что Зоя выбѣжала вслѣдъ за нимъ и пустилась по парку въ ту же сторону, только другою дорогою, скача, прыгая, продираясь сквозь кустарники, съ быстротою и силою дикаго звѣря, котораго травятъ собаками. Старуха во что бы то ни стало хотѣла быть на мѣстѣ, откуда только что вернулась передъ тѣмъ поторопить замѣшкавшуюся Изею… Тамъ нетерпѣливо ожидалъ ее Вальяносъ. Ускользнула измѣнница, за то не спастись обольстителю… Вальяносъ съумѣетъ его встрѣтить! Расправится съ нимъ! Лишь бы успѣть предупредить его, лишь бы поспѣть во время!

Глава XX.

Между тѣмъ, въ залѣ кадриль, все-таки, составилась. Охлопоталъ это Генрихъ, ангажировавшій свою обожаемую Эмилію и ни за что не хотѣвшій пропустить любимаго танца; наскоро уговорилъ онъ свою сестру Эмму, давно уже не танцовавшую, стать на мѣсто хозяйки дома.

— И безъ того мы слишкомъ долго ждали… Јо avant deux! Demie chaine anglaise!

И пары задвигались навстрѣчу другъ другу и опять назадъ, пропускали другъ друга подъ бойкій тактъ музыки съ такою точностью, которая была возможна лишь при дирижерствѣ Генриха. Сегодня онъ превзошелъ самого себя. Всѣ думали, что знаютъ уже весь репертуаръ его фигуръ… не тутъ-то было. Опять новыя фигуры, одна красивѣе и веселѣе другой!…

— Ну, кажется, и у него уже не хватаетъ…

— Attention, mesdames et messsieurs! — раздается голосъ дирижера.

— Возможно ли? Еще!… Bravo, Генрихъ! Превосходно, невѣроятно… удивительно, геніально!

— Нѣтъ, это уже немножко того… слишкомъ!

— Э, не бѣда! Завтра мы уже не такъ молоды будемъ, какъ сегодня!

И опять пары мчатся веселою вереницею, то сплетаются, то расплетаются и кружатся… Говоръ и смѣхъ. Музыканты воодушевляются общимъ оживленіемъ, трубятъ еще громче, ускоряютъ тактъ. Старый залъ точно дрожитъ отъ давно забытаго веселья, звенятъ хрустальныя подвѣски люстры… Маменьки и тетушки встали съ своихъ мѣстъ, плотнымъ кругомъ охватили танцующихъ, одни смотрятъ боязливо, другія смѣются. Мужчины, привлеченные шумомъ, оставили карты, тѣснятся въ дверяхъ, подталкивая другъ друга локтями, похлопывая по плечамъ, перекидываясь замѣчаніями:

— Каково, сосѣдъ? Въ свое время и мы едва ли такъ отплясывали.

— Едва ли даже и тѣ!

— Кто?

— А вотъ эти большіе парики и парчевые камзолы въ золотыхъ рамахъ, вся коллекція Проновъ! Одинъ отчаяннѣе другаго! Стоитъ только вглядѣться въ нихъ. Вонъ тотъ налѣво, прадѣдъ… настоящій сорви голова! Звали тоже Густавомъ; правнукъ весь въ него, какъ двѣ капли воды. Гдѣ онъ, однако?

— Не видать что-то.

— Чудно! А его жена?

— И ея нѣтъ.

— И стариковъ тоже! Вотъ такъ потѣха! Танцы и веселье у Проновъ въ Проницѣ безъ Проновъ, кронѣ нарисованныхъ на стѣнахъ.

— Ого! — Какъ блеснуло!

— Гроза! и какой ударъ!

— Короткій… вѣроятно, прямо въ землю.

— Даже молодежь дрогнула! Только… Боже мой, неужели же это не громъ, а?…

Кто-то вбѣжалъ въ дверь, ведущую на лѣстницу въ сѣни, и съ громкимъ крикомъ бросился въ самую середину танцующихъ, изъ которыхъ многіе не видали молніи и не слыхали грома. Всѣ испуганно кинулись въ разныя стороны.

— Фрейленъ Герта! Пропустите, ради Бога! Фрейленъ Герта! Гдѣ моя фрейленъ? Фрейленъ Герта!

— Что случилось? Зажгло, что ли? Гдѣ горитъ?

— Пропустите! Фрейленъ Герта!

Герта появилась на порогѣ двери, ведущей въ комнаты камергера. Она пришла просить Изею, требовать отъ нея, чтобы праздникъ былъ законченъ. Старуха Панкъ увидала свою барышню и кинулась къ ней съ крикомъ:

— Убитъ! Убитъ! Мой Густавъ убитъ… Тамъ, внизу!… Принесли его! Гансъ застрѣлилъ!

Герта пошатнулась и схватилась рукою за притолку. Она была блѣдна, какъ ея бальное платье, глаза широко открыты. Двѣ дамы поспѣшили къ ней на помощь; но она уже оправилась, отстранила всѣхъ руками и быстро направилась въ двери, ведущей на лѣстницу. Толпа боязливо разступалась передъ нею, потомъ опять смыкалась и стремилась вслѣдъ за нею. Только немногіе рѣшились сойти внизъ; остальные тѣснились у желѣзной рѣшетки площадки, задержанные ужасомъ передъ тѣмъ, что лежитъ тамъ внизу, на каменныхъ плитахъ… покрытое плащемъ одного изъ таможенныхъ стражниковъ, принесшихъ свою страшную ношу въ ярко освѣщенный домъ, полный веселья и шума. Не зная, что дѣлать дальше, они молча смотрѣли на своего начальника. Онъ увидалъ быстро приближающуюся Герту и смущенно двинулся ей навстрѣчу.

— Дорогая фрейленъ… вы здѣсь!… Я рѣшительно внѣ себя… не знаю, что начать. Слава Богу, что ваша уважаемая бабушка… Вы уже, конечно…

— Гдѣ онъ?

Голосъ молодой дѣвушки прозвучалъ такъ странно, взглядъ широко открытыхъ глазъ имѣлъ такое необыкновенное выраженіе, что начальникъ таможни подумалъ, не лишилась ли она разсудка, не видитъ, что лежитъ тутъ въ двухъ шагахъ отъ нея. Онъ взглянулъ въ ту сторону, разсчитывая, что ея взоръ обратится по тому же направленію, и сказалъ:

— Мы нашли его въ паркѣ… Я только что сошелъ съ нашими людьми на берегъ… услыхали выстрѣлы… иначе мы бы, можетъ быть… Онъ былъ только что… Куда прикажете несчастнаго?…

Она теперь только увидала трупъ, обративши на мгновенье глаза въ ту сторону, гдѣ онъ лежалъ, вздрогнула всѣмъ тѣломъ, провела обѣими руками по мертвенно-блѣдному лицу и проговорила тѣмъ же сдавленнымъ голосомъ:

— Гдѣ онъ?

И затѣмъ отчаянно вскрикнула:

— Гдѣ Гансъ?

Начальникъ таможни вздрогнулъ въ свою очередь отъ этого крика, такъ онъ показался ему ужасенъ, но тотчасъ же оправился и проговорилъ съ глубокимъ участіемъ:

— Баронъ отправленъ въ Бергенъ… Онъ настоятельно желалъ не быть здѣсь. Его сопровождаютъ двое изъ моихь людей… Въ деревнѣ мы добыли телѣгу… Онъ самъ тяжело раненъ… очень тяжело… Куда прикажете намъ, фрейленъ?

На этотъ разъ она поняла вопросительный взглядъ чиновника и указала на одну изъ комнатъ нижняго этажа. Начальникъ томожяи вздохнулъ свободно и сдѣлалъ знакъ своимъ людямъ. Они подняли страшную ношу; Генрихъ Зальховъ, Эрнстъ Креве и еще человѣка два пріятелей поспѣшили помочь имъ. Герта сдѣлала за ними нѣсколько нетвердыхъ шаговъ, потомъ вдругъ остановилась.

— Уважаемая фрейленъ! — подбѣжалъ къ ней начальникъ таможни. — Предоставьте намъ, умоляю васъ! Это убьетъ васъ!

По ея блѣдному лицу пробѣжала усмѣшка безумія.

— Очень возможно, — пробормотала она едва внятно, — очень возможно.

И затѣмъ болѣе твердымъ голосомъ, ясно свидѣтельствовавшимъ о силѣ внутренней борьбы, она прибавила:

— Вы говорите, его убилъ Гансъ?

— Дорогая фрейленъ…

— Я хочу знать! Мнѣ необходимо знать! Были вы при этомъ?

— Я пришелъ минутъ Черезъ пять… Баронъ стоялъ на колѣняхъ около убитаго съ выраженіемъ глубокаго отчаянія по поводу совершоннаго дѣянія, въ которомъ онъ тутъ же сознался… на половину, по крайней мѣрѣ…

— Это неправда, онъ ничего не дѣлаетъ на половину. Онъ убилъ его?

— Онъ говорилъ: я хотѣлъ его убить, но Богу не угодно было, чтобы желаніе осуществилось.

— Вы сказали, онъ раненъ? Тяжело?

— Я этого опасаюсь. Онъ раненъ въ високъ и, кажется, поврежденъ глазъ…

— Здоровый глазъ?

— Не знаю, кажется…

— Ослѣпъ, стало быть? Да, ослѣпъ?

— Не слѣдуетъ отчаиваться, быть можетъ, не навсегда. Предоставьте всѣ заботы мнѣ… умоляю васъ о томъ, дорогая фрейленъ…

— Хорошо, благодарю васъ. Онъ въ Бергенѣ?

— Да.

— Благодарю васъ. Прежде всего, мнѣ необходимо пойти къ его несчастной бабушкѣ. Прошу извинить меня!

Она кивнула головой и пошла, черезъ корридоръ къ боковой двери, у которой толпилось нѣсколько дѣвушекъ, плававшихъ, закрывшись Фартуками, что не мѣшало имъ внимательно слѣдить за всѣмъ происходившимъ въ сѣняхъ. Въ эту минуту, впрочемъ, и слѣдить уже было не зачѣмъ; сѣни опустѣли. Самъ начальникъ таможни ушелъ въ ту комнату, куда перенесено было тѣло. На томъ мѣстѣ, гдѣ оно лежало, виднѣлось лишь неправильной формы черное пятно. Плачущія дѣвушки показываютъ его другъ другу и рѣшаютъ, что младшая изъ нихъ должна идти вымыть его. Та убѣгаетъ съ громкимъ крикомъ; другая объявила, что скорѣе согласится умереть, чѣмъ подойти къ нему близко, но остается и вмѣстѣ съ другими продолжаетъ смотрѣть на большое черное пятно, которое черезъ Двѣ секунды еще разъ измѣнило свои очертанія. Какъ бы то ни было, сходящіе сверху господа должны пройти мимо него, чтобы добраться до экипажей.

Только, несмотря на общее желаніе уѣхать какъ можно скорѣе, не такъ легко это сдѣлать. На дворѣ разыгралась буря, вѣтромъ задуло фонари на подъѣздѣ и на воротахъ, на экипажахъ и въ рукахъ жокеевъ. Ослѣпительныя молніи, безпрерывные раскаты, грома, хлынувшій потокомъ ливень, вой бури такъ напугали лошадей, что онѣ мечутся во всѣ стороны, бьются и чуть не разносятъ экипажи… Измученные долгимъ ожиданіемъ, промокшіе до костей и оглушенные грозою кучера и форрейторы потеряли головы; имъ уже представляется, что вотъ-вотъ все сейчасъ рухнетъ и провалится.

Не лучше было положеніе гостей, толпившихся въ обширныхъ сѣняхъ. Въ широко отворенную дверь врывается вѣтеръ и бьетъ пескомъ и дождемъ въ блѣдныя лица осмѣливающихся сунуться наружу, накинувшихъ на себя въ попыхахъ и въ страхѣ что попало подъ руку, часто чужой плащъ. Переходъ отъ шумнаго веселья наверху сюда внизъ, гдѣ смертью вѣетъ въ грохотѣ бушующихъ стихій, гдѣ у всѣхъ на виду это черное пятно, отъ котораго не можетъ оторваться глазъ, нагоняетъ ужасъ на всѣхъ. Одни подавлены, стоятъ молча съ потупленнымъ взглядомъ; другіе хлопочатъ вокругъ, дамы, упавшей въ обморокъ; а тамъ съ другою нервный, истерическій припадокъ…

— Боже мой! Съ кѣмъ?… Съ его женою?… Она, бѣдняжка, и безъ того была уже не совсѣмъ здорова!

— Нѣтъ! Это Луиза Герштицъ… А ту нигдѣ не могутъ найти… вездѣ ищутъ

— Она, навѣрное, не пережила этого!

— Я же говорю вамъ, она не можетъ еще ничего знать.

— Господи! Слышали вы еще?…

— Что такое?

— Да вотъ, сейчасъ… Генрихъ Зальховъ увѣряетъ… клянется, будто она съ Акселемъ Грибенъ…

— Пустяки! Она просто была въ связи съ убійцей; это единственное объясненіе… Я говорилъ сейчасъ съ господиномъ фонъ-Кирицъ… Онъ передавалъ, что тотъ тоже страшно наказанъ: выбитъ здоровый глазъ… слѣда не осталось…

— Да перестаньте вы! Дамъ-то пощадите…

— Вотъ фрау Зильмницъ… Ну что? Нашли?

— Нигдѣ. Въ ея комнатѣ страшный безпорядокъ; ребенокъ кричитъ въ кроваткѣ… старая вѣдьма нянька тоже исчезла. Я сказала уже Панкъ, чтобы она взяла несчастную крошку. Bon., она несетъ ее къ себѣ.

— Какъ крошка плачетъ, точно понимаетъ…

— И представьте, Панкъ говоритъ, что камергеръ при смерти.

— Боже мой, Боже мой! Только бы уѣхать скорѣй. А, вотъ братъ. Карлъ! Карлъ! что же карета?

— Ѣхать нѣтъ возможности… Нельзя носа показать.

— Такъ пойдемъ пѣшкомъ.

— Что вы! Десяти шаговъ не пройдете!

— Все равно, я дольніе выносить не могу.

— Такъ не смотри туда!… Это просто отвратительно, не могутъ хоть пескомъ, что ли… Да перестань же, Мари, будь благоразумна. Ну, такъ и ждалъ…

И опять суетятся вокругъ еще одной, упавшей безъ чувствъ. Настроеніе, близко подходящее къ поголовному сумасшествію, охватываетъ съ каждою минутою все сильнѣе и сильнѣе толпу ожидающихъ въ сѣняхъ, гдѣ порывы вѣтра, того гляди, погасятъ послѣдній фонарь. Только два наиболѣе смѣлыхъ человѣка сохранили присутствіе духа: Генрихъ Зальховъ и Эрнстъ Креве. Громкій голосъ Генриха раздается на дворѣ среди грома и бури: благодаря его распоряженіямъ, удается распутать одинъ по одному сцѣпившіеся экипажи и подавать ихъ къ подъѣзду. Эрнстъ принялъ команду въ сѣняхъ, быстро спроваживаетъ потерявшихъ головы и усаживаетъ въ экипажи, не разбирая, кто въ чей попадетъ. Не до того уже тутъ, лишь бы скорѣе выбраться, лишь бы не видать этого страшнаго чернаго пятна, не быть въ домѣ, гдѣ совершено братоубійство.

Глава XXI.

— Два часа! — пробормоталъ Карло, опуская въ карманъ часы, которые онъ для точности свѣрилъ съ только что пробившими часами ратуши.

Карло фонъ-Лиліенъ застегнулъ сюртукъ, плотнѣе закутался въ плащъ, стараясь укрыться отъ мелкаго, холоднаго дождя, и опять началъ ходить взадъ и впередъ по узкому крыльцу ратуши, поглядывая отъ времени до времени на небольшой рынокъ съ дюжиною драныхъ холщевыхъ лавчонокъ, привлекавшихъ очень немногихъ покупателей. По ту сторону площади, у дверей трактира, прохаживались господа управляющіе въ высокихъ сапогахъ, а дальше у длинныхъ обозовъ, нагруженныхъ хлѣбомъ, и у разгруженныхъ подводъ толпились прикащики и рабочіе.

Изъ переулка вышелъ какой-то господинъ и направился мимо ратуши. Несмотря на поднятый до очковъ воротникъ, Карло узналъ длинную, сухую фигуру доктора Бертрама и сбѣжалъ съ лѣстницы. На его зовъ докторъ пріостановился съ недовольнымъ видомъ; но лицо его нѣсколько прояснилось, когда онъ увидалъ подходящаго Карло.

— Что вы тутъ дѣлаете подъ дождемъ, баронъ? — сказалъ онъ.

— Жду господина фонъ-Боленъ, — отвѣтилъ Карло.

— Ахъ, да!

— Вы дали вчера разрѣшеніе произвести первый допросъ моего несчастнаго друга…

— Вѣрно! — сказалъ докторъ. — Не вишу поводовъ откладывать дѣло; напротивъ… съ нервною лихорадкою я благополучно справился; какъ нельзя болѣе пора серьезно приниматься за глазъ, иначе останется слѣпымъ на всю жизнь. Говоря откровенно, я убѣжденъ, что вообще это уже опоздано; впрочемъ, я не считаю себя достаточно компетентнымъ по этой части… Какъ вы знаете, я не боюсь, подобно многимъ господамъ, моимъ коллегамъ, сознаться въ неудовлетворительности моихъ знаній. Мнѣ бы хотѣлось какъ можно скорѣе перевести его въ Грюнвальдъ, куда онъ во всякомъ случаѣ долженъ отправляться какъ только кончится здѣсь предварительное дознаніе.

— Вы не вѣрите въ его невиновность? — грустно спросилъ Карло.

По тонкимъ губамъ доктора пробѣжала ироническая улыбка.

— Я такъ люблю іезуитовъ, — сказалъ онъ, — что склоненъ вѣрить всякому абсурду потому только, что это абсурдъ.

— Какъ вы можете шутить при такихъ серьезныхъ обстоятельствахъ? — съ легкимъ упрекомъ проговорилъ Карло.

— Къ сожалѣнію, я не шучу, — возразилъ докторъ. — Au contraire! Меня очень печалитъ эта черта моего характера. Гипертрофія мозга, окостенѣніе сердца… страшныя слѣдствія такъ называемаго образованія. Спросите у всѣхъ высокообразованныхъ господъ вашего общества, вы не наберете трехъ человѣкъ, которые бы считали его невиновнымъ. Спросите вонъ тѣхъ молодцовъ, что тамъ въ грязныхъ сапогахъ подъ дождемъ мокнутъ, каждый изъ нихъ на смерть пойдетъ за то, что вашъ другъ невиновенъ. Могу васъ завѣрить, что всѣ эти дни и еще сегодня я слышалъ говоръ въ народѣ… эти люди, того гляди, силою освободятъ его изъ тюрьмы.

— Гласъ народа — гласъ Божій, — сказалъ Карло.

Врачъ усмѣхнулся.

— Похлопочите, чтобы вашъ пріятель, господинъ окружный судья, напомнилъ объ этомъ членамъ королевскаго суда въ Грюнвальдѣ. А затѣмъ извините, господинъ баронъ, меня жена ждетъ уже полтора часа съ обѣдомъ.

— Я долженъ просить извиненія, что такъ долго задержалъ васъ, — сказалъ Карло.

— Не въ чемъ, — отвѣтилъ врачъ. — Вся жизнь есть задержка изъ-за ничего между двумя ничего.

Карло взошелъ опять на крыльцо и задумался о разговорѣ съ докторомъ. «Этотъ врачъ одинъ изъ тѣхъ притворныхъ нечестивцевъ, которые бояться показаться смѣшными, признавшись, что у нихъ есть сердце». А, между тѣмъ, сердце есть у него; онъ съ полнымъ самоотверженіемъ ухаживалъ за ихъ общимъ другомъ; говорятъ, что онъ и этотъ другъ его на перебой стараются словомъ и дѣломъ помочь бѣднымъ во всей округѣ. Правъ онъ, какъ нельзя болѣе правъ: кто изъ насъ твердо вѣритъ въ невиновность Ганса? Развѣ только баронесса Наделицъ; да ее никто и не считаетъ въ числѣ людей образованныхъ; а еще вѣритъ, конечно, чудная Ульрика. Въ послѣднее время даже князь сталъ опять какъ-то колебаться… Вообще онъ очень измѣнился. Баронесса Наделицъ увѣряетъ, будто онъ любилъ ту несчастную. _уЭтимъ можетъ быть объяснено его глубокое потрясеніе.

— А, наконецъ-то!

— Что же ты разгуливаешь тутъ по дождю? — воскликнулъ господинъ фонъ-Боленъ. — Что не пошелъ хотя напротивъ въ домъ?

— Я обѣщалъ ждать тебя здѣсь, — возразилъ Карло.

— Не дурно было бы, если бы всѣ люди были такъ же вѣрны своему слову, — сказалъ фонъ-Боленъ. — Однако, пойдемъ домой, да за столъ. Я голоденъ, какъ волкъ.

— Ну, а…

— Послѣ, мой дорогой, послѣ!

Экономка сразу поставила на столъ весь обѣдъ, чтобы не мѣшать бесѣдѣ молодыхъ людей. Карло едва дотронулся до кушаній; но прошло довольно много времени, прежде чѣмъ его плечистый пріятель утолилъ свой здоровый аппетитъ. Покончивши съ ѣдою, онъ налилъ стаканъ краснаго вина, выпилъ его залпомъ, зажегъ горѣлку подъ кофейникомъ, стоявшимъ тутъ же на столѣ, взялъ трубку, затянулся раза два и сказалъ:

— Вотъ теперь я готовъ. Но, Carlo mio, прими къ свѣдѣнію: все, что я скажу тебѣ, составляетъ канцелярскую тайну; слѣдовательно, секретъ полнѣйшій, Carlo mio!

— Я то уже, конечно, не выдамъ тайны, — возразилъ Карло. — Но, во всякомъ случаѣ, не желалъ бы, чтобы ты для меня рисковалъ…

— Заслужить крупное неодобреніе предсѣдателя суда въ Грюнвальдѣ. если бы дошло до него. Ну, а до него не дойдетъ, и ты можешь быть совершенно спокоенъ. По правдѣ говоря, мнѣ самому необходимо съ кѣмъ-нибудь… то-есть, я хочу сказать, съ такимъ милымъ человѣкомъ, какъ ты, потолковать объ этомъ дѣлѣ, тѣмъ болѣе, что ты, само собою разумѣется, крѣпко стоишь за невиновность, тогда какъ я утверждаю, къ сожалѣнію, противное.

— Какъ! и теперь, послѣ допроса? — испуганно проговорилъ Карло.

— Послѣ допроса болѣе, чѣмъ прежде, — возразилъ слѣдователь. — Собственно, только теперь и утверждаю.

— Но возможно ли это? — грустно воскликнулъ Карло. — Не могъ же онъ признаться тебѣ въ томъ, чего онъ рѣшительно не способенъ сдѣлать!

— Не такъ это просто дѣлается, какъ ты думаешь! -сказалъ фонъ-Боленъ съ добродушною усмѣшкою. — Будь это такъ, не изъ чего было бы цѣлые три года биться… Всѣ бы эти Corpus juris, пандекты, уголовное право и все прочее… отправить къ свиньямъ! У этого рожа мнѣ не понравилась, слѣдовательно… а этотъ смотритъ на мой взглядъ честнымъ малымъ, ergo!… Говоря серьезно, мой милѣйшій, такъ дѣла не могутъ дѣлаться. Впрочемъ, твой кліентъ если и сознается, то по большей мѣрѣ лишь на половину. Сегодня онъ слово въ слово повторилъ то же, что говорилъ господину фонъ-Кирицъ, когда тотъ засталъ его почти in flagrandi; онъ говоритъ: «я хотѣлъ его убить».

— «Хотѣлъ убить!» не значитъ: «я его убилъ!» — горячо воскликнулъ Карло. — Выходитъ, что правъ я. Хотѣлъ убить! Ужасно уже и то, что такая мысль могла закрасться въ его измученное сердце. Но между хотѣніемъ и исполненіемъ страшнаго дѣянія Богъ положивъ, по своему милосердію, глубокую пропасть, непереходимую для хорошихъ людей. А онъ хорошій человѣкъ, болѣе того — онъ человѣкъ честный, необыкновенно честный человѣкъ; онъ….

— Честнѣйшій изъ людей, — горячо перебилъ слѣдователь. — Да, мой дорогой другъ, но такимъ путемъ мы не далеко уйдемъ.

— Прошу извинить, — сказалъ Карло.

— Не въ извиненіи дѣло. Я понимаю твой энтузіазмъ. На меня баронъ тоже произвелъ впечатлѣніе истиннаго джентельмена, неспособнаго солгать. Къ сожалѣнію, въ его разсказѣ о событіи оказываются такіе пробѣлы, неправдоподобности, прямо невозможности, которыхъ не можетъ принять на вѣру не только юристъ, но всякій здравомыслящій человѣкъ. Посуди самъ.

Окружный судья въ крупныхъ чертахъ передалъ все, только что слышанное имъ отъ Ганса. Карло слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ, причемъ его собесѣднику казалось, что спокойная увѣренность, одушевлявшая вначалѣ тонкія черты лица его друга, мало-по-малу уступала мѣсто боязливому напряженію и перешла въ выраженіе отчаянія, когда рѣчь дошла до конечной катастрофы. Разскащикъ самъ не ожидалъ такого рѣшительнаго дѣйствія своего повѣствованія и разсчитывалъ на цѣлый рядъ возраженій, которыя ему придется устранять. Тѣмъ болѣе, былъ онъ пораженъ, когда Карло поднялъ опущенную голову и мягко заговорилъ:

— И ты, все-таки вѣришь… до сихъ поръ вѣришь, что онъ убійца? Вѣришь, послѣ этого разсказа, въ которомъ такъ и звучитъ правда? Вѣдь, за душу хватаетъ эта трогательная исторія мучительной борьбы человѣка съ тяжкими испытаніями, изъ которыхъ онъ выходитъ побѣдителемъ не разъ только, а два раза, и вторично въ послѣдній, рѣшительный моментъ при такихъ обстоятельствахъ, когда всякое менѣе благородное сердце не выдержало бы борьбы! Пока ты разсказывалъ, я переживалъ душею все, пережитое имъ. Неужели ты можешь относиться иначе? Прошу тебя, не оставляй во мнѣ ни тѣни сомнѣнія въ добротѣ твоего сердца, въ твоей проницательности также… Мнѣ больно, мнѣ за тебя обидно!…

— Нѣтъ, это уже слишкомъ! — сказалъ слѣдователь.

Онъ всталъ, выпилъ рюмку коньяку и продолжалъ:

— Карло, милый мой, неужели для такихъ энтузіастовъ-фанатиковъ, какъ ты, не существуетъ никакой логики? Выходитъ человѣкъ раннимъ утромъ изъ дома съ твердымъ намѣреніемъ покончить съ собою или съ роднымъ братомъ, или, пожалуй, съ братомъ и потомъ съ собою. Къ этому у него есть поводы, о которыхъ я сейчасъ скажу… Беретъ онъ съ собою, — опять-таки по его собственному сознанію, — именно для этой цѣли заряженный пистолетъ….

— Изъ котораго, — тоже по его сознанію, — онъ выстрѣлилъ въ лѣсу и самый пистолетъ забросилъ. Черезъ мѣсяцъ какой-то крестьянинъ нашелъ его на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ же слышалъ выстрѣлъ, и представилъ его въ судъ, — спокойно проговорилъ Карло.

— Да, — возразилъ слѣдователь съ оттѣнкомъ досады, — и изъ этого я заключаю, что онъ имѣлъ при себѣ не одинъ пистолетъ, а два.

— На чемъ же основано такое заключеніе? — спросилъ Карло.

— Очень просто: на томъ, что другой пистолетъ, парный съ первымъ, найденъ на мѣстѣ преступленія… а, кромѣ того, въ карманѣ жилета найдено нѣсколько пистоновъ. Оставшійся въ живыхъ тяжело раненъ…. изъ чего слѣдуетъ, что между нимъ и Густавомъ происходила отчаянная борьба, во время которой тотъ успѣлъ вырвать уже разряженный пистолетъ и сильнымъ ударомъ, или бросивши его, вышибъ несчастному его единственный глазъ. Но, хотя тяжело раненый, этотъ живъ, а тотъ легъ мертвымъ на мѣстѣ, прострѣленный пулей…

— Которой на лицо не имѣется…

— При выстрѣлѣ чуть не въ упоръ она прошла на вылетъ….

— Сдѣлавши рану, про которую докторъ Бертрамъ говоритъ, что она больше калибра пистолетной пули.

Окружный врачъ не согласенъ съ этимъ мнѣніемъ.

— Я держусь заключенія доктора и въ особенности потому, что изъ двухъ выстрѣловъ, слышанныхъ таможенными, второй былъ сильнѣе перваго.

— Жаль только, что нѣкоторые изъ нихъ, и въ томъ числѣ ихъ начальникъ, слышали лишь одинъ выстрѣлъ.

— Стало быть, они слышали второй, болѣе сильный, а перваго, слабѣйшаго не слыхали. Опять одно показаніе противоречитъ другому; и большая вѣра должна быть дана болѣе подробному и положительному, а не менѣе обстоятельному и отрицающему половину перваго свидѣтельства.

— Браво! — воскликнулъ окружный судья. — Даже bravissimo, въ виду твоего незнакомства съ юридическою частью! Теперь разъясни же мнѣ, сдѣлай одолженіе, эти два выстрѣла изъ одного пистолета, когда для втораго не было заряда, если бы даже и было время его заряжать… что я, впрочемъ, отрицаю.

— Очень просто: тутъ было третье лицо, которымъ и совершено убійство изъ другаго пистолета, большаго калибра.

Слѣдователь чуть не вскочилъ съ мѣста, но сдержался, закурилъ потухшую трубку и заговорилъ съ притворнымъ замѣшательствомъ:

— И такъ, мы добрались-таки до таинственнаго незнакомца, вѣчно являющагося во всякомъ сложномъ процессѣ и разыгрывающаго свою трагическую роль до тѣхъ поръ, пока онъ не улетучится безслѣдно передъ правильно поставленными перекрестными допросами. Остается два такихъ вопроса: кто могъ удачно воспользоваться крайне короткимъ временемъ, въ которое все это случилось? Кому и для чего могло быть нужно это убійство? Возможно было бы указать на графа Грибенъ, укатившаго съ греческою искательницею приключеній; къ сожалѣнію, суду до сихъ поръ не удалось открыть его теперешняго мѣста жительства. Но, по единогласному показанію всѣхъ свидѣтелей, онъ былъ уже полчаса въ дорогѣ въ то время, когда совершено преступленіе. Кромѣ того, слѣдовало бы допросить старую вѣдьму гречанку; но и она пропала безъ вѣсти… либо повѣсилась гдѣ-нибудь въ лѣсу, либо утопилась въ пруду съ отчаянія, что ея госпожа не взяла ее съ собою. Кромѣ нихъ, ни у одного человѣка въ мірѣ не было повода убить молодаго барона. Такіе поводы могъ имѣть только его братъ. Одинъ изъ нихъ извѣстенъ тебѣ лучше, чѣмъ кому бы то ни было. Ты показалъ уже при слѣдствіи, что онъ былъ въ высшей степени взволнованъ твоими сообщеніями; но ты не имѣлъ основаній предполагать, чтобы это возбужденіе могло выразиться въ какихъ-либо крайнихъ поступкахъ ни противъ его брата, ни противъ собственной жизни, т.-е., по просту говоря, ты не предполагалъ возможности убійства или самоубійства. Подтвержденіемъ этому служитъ твое письмо, найденное въ карманѣ убитаго. Однако же, возбужденіе, доходившее до крайней экзальтаціи, должно почитаться вполнѣ констатированнымъ. Такого рода возбужденіе, особливо въ извѣстной стадіи, принимаетъ иногда совершенно неожиданное направленіе. Человѣкъ рѣшился на самоубійство. Виновникъ этого рѣшенія подвертывается случайно подъ руку; происходитъ объясненіе, споръ, причемъ перевѣсъ легко остается на сторонѣ чувства личнаго негодованія и самосохраненія; кара обращается на того, кого оскорбленный считаетъ виновнымъ; онъ убиваетъ, чтобы не быть убитымъ имъ. Это не простое предположеніе только; у фасъ есть тысячи подобныхъ примѣровъ. Но признаюсь тебѣ чистосердечно, одинъ этотъ мотивъ съ самаго начала казался мнѣ не вполнѣ достаточнымъ, чтобы повести къ такому страшному преступленію; я былъ убѣжденъ въ существованіи другаго, находящагося въ связи съ этимъ или существовавшаго самостоятельно и, притомъ, достаточно сильнаго для того, чтобы имъ могло обусловливаться случившееся. Поэтому я сегодня спросилъ его, не имѣлъ ли онъ какого-либо другаго повода къ неудовольствію на брата. Само собою разумѣется, я указалъ ему на всю важность предложеннаго вопроса, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, объяснилъ, что онъ въ правѣ не отвѣчать на него, какъ и на всякій другой, на который ему показалось бы неудобнымъ давать отвѣты. Онъ отвѣтилъ, что ждалъ этого вопроса, но отвѣчать на него сполна считаетъ себя не въ правѣ, такъ какъ отвѣтомъ вышелъ бы изъ круга личныхъ признаній. Да, у него несомнѣнно былъ другой поводъ, въ сравненіи съ которымъ первый долженъ казаться совершенно ничтожнымъ. Я, конечно, воздержался отъ всякихъ настояній, да и надобности не имѣлъ, такъ какъ отлично понималъ, что тутъ, какъ всегда въ подобныхъ случаяхъ, замѣшана женщина, и именно та особа, на которой онъ помолвленъ и которая прежде любила меньшаго брата, что ни для кого не составляетъ тайны.

Карло покачалъ головою и сказалъ:

— Этого я рѣшительно не понимаю. Въ ту минуту, когда я съ нимъ разстался, онъ сокрушался о томъ, что сердечныя братскія отношенія его къ Густаву должны разрушиться въ самое счастливое время въ его собственной жизни. Это было въ одиннадцать часовъ вечера. Онъ пошелъ домой пѣшкомъ черезъ дюны съ очевиднымъ намѣреніемъ въ уединеніи и въ тиши ночи найти душевный покой; около часа ночи онъ долженъ былъ придти домой; въ половинѣ втораго онъ опять ушелъ изъ дома и съ тѣхъ поръ до самаго роковаго событія ни съ кѣмъ не говорилъ, кромѣ жены полѣсовщика. Что же такое случилось въ этотъ промежутокъ времени, что бы могло такъ подѣйствовать на него?

— Этого я не знаю, — возразилъ слѣдователь, — но должно было случиться нѣчто. Мое дѣло сдѣлано. Я заканчиваю слѣдствіе и вмѣстѣ съ арестованнымъ отправляю въ Грюнвальдъ, счастливый и довольный тѣмъ, что сбуду дѣло съ рукъ долой. Я не болѣе, какъ сынъ чиновника, и, слѣдовательно, человѣкъ пришлый, чужой здѣсь, а потому могу казаться подозрительнымъ. Мое ученье въ Зундинской школѣ ничего не дало мнѣ, кромѣ твоей дружбы. Тѣмъ не менѣе, вначалѣ меня приняли довольно сносно. Теперь же ни одна собака знать меня не хочетъ, точно мои вина, что ихъ божокъ попалъ въ тюрьму! Такъ и кажется, будто онъ всѣхъ приворожилъ къ себѣ. Живи онъ во время крестьянскихъ войнъ, народъ, навѣрное, сдѣлалъ бы его своимъ вождемъ, какъ храбраго Гецъ фонъ-Берлихингенъ; онъ же и напоминаетъ его даже внѣшностью, особливо теперь, послѣ тяжелой болѣзни… Къ тому же эта слѣпота!… Если бы здѣшніе господа бароны и ваши дамы, такъ поголовно ополчающіеся на Филина, видѣли его сегодня такъ, какъ я его видѣлъ, то я увѣренъ… Ну, да Богъ съ ними, съ этими баронами! Будь моя воля, давнымъ давно былъ бы онъ на свободѣ, хотя бы переколотилъ полдюжины негодяевъ… Я, все-таки, остался бы при убѣжденіи, что онъ правъ. Но въ данномъ случаѣ я не Удо фонъ-Боленъ, а окружный судья, и мнѣ въ высшей степени прискорбно, что въ такомъ важномъ дѣлѣ я добился моимъ предварительнымъ слѣдствіемъ лишь очень сомнительныхъ результатовъ, по дѣлу же контрабандистовъ и совсѣмъ никакихъ не добился. Повѣсилъ бы я этого Вирица. Разъ онъ не былъ твердо увѣренъ, не слѣдовало ему звонить во всѣ колокола; казался корабль подозрительнымъ, надо было захватить его въ Зундинской гавани, несмотря на французскій флагъ и на бумаги, бывшія, повидимому, въ порядкѣ. Нѣтъ, ему понадобилось изловить молодцовъ на мѣстѣ преступленія… А отъ нихъ и слѣдъ простылъ! Самъ-то онъ въ эту непогоду еле-еле унесъ шкуру и добрался до берега, да вмѣсто контрабандистовъ притащилъ несчастнаго барона, до котораго ему ровно никакого дѣла не было. Не путайся онъ, гдѣ его не спрашивали, свои люди подняли бы раненаго и перенесли бы тихохонько домой, не то изошелъ бы онъ кровью на мѣстѣ… лично для него это было бы, несомнѣнно, самое желательное. Нечего сказать, настряпалъ, — чертямъ только расхлебывать его кашу. Жалуется, что островъ кишитъ контрабандистами, а самъ не можетъ подкараулить даже такого завзятаго негодяя, какъ старикъ Пребровъ, первый ихъ коноводъ здѣсь, не можетъ дать мнѣ повода забрать его въ руки. Я же убѣжденъ, что дѣло съ французскимъ кораблемъ не обошлось безъ его участія, и онъ опять выскользнулъ. Впрочемъ, докторъ Бертрамъ говоритъ, что не долго ему осталось мошенничать, приходится отправляться на тотъ свѣтъ контрабандничать… Вамъ что, фрау Гарлофъ?

Экономка вошла въ комнату съ запискою въ рукѣ, — принесъ босоногій мальчишка и проситъ господина судью сейчасъ же прочесть, — дѣло величайшей важности.

— Ну, да! — проворчалъ фонъ-Боленъ. — У нихъ вѣчно важныя дѣла! Давайте, что тамъ за исторія еще!

Онъ началъ читать, покачалъ головой, взглянулъ на подпись на оборотѣ, перечиталъ опять сначала до конца, раздумчиво опустилъ голову и подалъ пріятелю листовъ, очевидно, вырванный изъ дѣтской тетрадки. Карло взялъ записку и прочелъ:

"Умоляю васъ, не откладывая ни минуты, пожаловать во мнѣ на Пустошь въ сопровожденіи вашего письмоводителя, такъ какъ я имѣю сообщить вамъ по дѣлу барона Ганса фонъ-Пронъ нѣчто такое, чего никто, кромѣ меня, не можетъ показать. Отъ этого зависитъ жизнь барона.

«Умирающій».

— Слава Богу! — прошепталъ Карло.

— Что скажешь? — спросилъ слѣдователь.

— Скажу, что надо сію минуту ѣхать, — проговорилъ Карло, быстро поднимаясь съ мѣста. — И прошу тебя взять съ собою доктора, если возможно!

— Запрягать скорѣе, — крикнулъ слѣдователь экономкѣ, — и бѣжать за докторомъ! Да пошлите сюда мальчишку.

Испуганная экономка поспѣшила исполнить приказанія и втолкнула въ дверь Адольфа Преброва.

— Бѣдняга! — сказалъ судья, участливо оглядывая босыя ноги и вымокшіе отъ дождя лохмотья мальчика. — На-ка вотъ, выпей сначала! Смѣлѣе! Жжется? Не бѣда! Ну, что отецъ?

— Плохъ! — отвѣтилъ Адольфъ, утирая глаза грязнымъ кулакомъ. — Очень плохъ!

— Какъ долго придется ѣхать до Пустоши?

— Глядя по тому, какъ поѣдете, — сказалъ Адольфъ.

— Это ты правильно, мудрый ѳиванецъ!

— Проѣдешь около часа, — сказалъ Карло, смотря въ окно. — Вотъ и докторъ!

— Ну, такъ въ путь! — воскликнулъ слѣдователь.

— Его у васъ тутъ болѣнъ? — спросилъ дикторъ въ окно.

— Оба, докторъ! — весело отвѣтилъ фонъ-Боленъ. — И онъ, и я! Если вылечите, ставлю бутылку!

— При такомъ условіи желаю Какъ можно скорѣе вылечить, — отозвался докторъ.

Черезъ нѣсколько минутъ открытая голштинка подпрыгивала по тряской мостовой, унося слѣдователя, доктора и мальчишку, помѣстившагося на козлахъ между письмоводителемъ Фабіусомъ и кучеромъ.

Глава XXII.

Графиня Ульрика приказала доложить о себѣ Гертѣ и нетерпѣливо поджидала ее внизу въ залѣ. Она быстро пошла навстрѣчу появившейся въ дверяхъ дѣвушкѣ и дружески обняла ее.

— Какъ ты блѣдна опять сегодня, моя бѣдняжка! Ну, что дѣдушка?

— Все то же, никого уже не узнаетъ. Вчера послѣ твоего отъѣзда былъ докторъ Бертрамъ; онъ даетъ ему немного дней жизни.

— Противный онъ! Могъ бы тебя пощадить и не говорить тебѣ.

— Не знаю, нужно ли это. Онъ вѣрно понялъ меня… Я ко всему готова.

— Такъ всегда кажется. А какъ дѣвочка?

— Не хорошо и ей сегодня. Пришлось еще разъ перемѣнить кормилицу. Ганна слишкомъ встревожена болѣзнью отца, опять побѣжала къ нему. Я хочу тоже съѣздить.

— Я всегда думала, что рискованно было брать эту дѣвушку.

— До сихъ поръ все гало прекрасно. На худой конецъ я, все-таки, найду въ ней себѣ опору; она въ глаза мнѣ смотритъ, старается угадать мои желанія.

— Я видѣла это; она такъ много тебѣ обязана.

— Я продолжаю лишь то, что имъ начато.

— Конечно… А о немъ что говорилъ докторъ?

Маленькая ручка дѣвушки дрогнула въ рукѣ Ульрики.

— Сегодня будетъ первый допросъ.

— Такъ вѣрно это?

— Докторъ мнѣ прямо сказалъ, что желаетъ скорѣйшаго окончанія слѣдствія. Ему бы хотѣлось перевести Ганса въ Грюнвальдъ.

— Объ этомъ мы поговоримъ потомъ. А пока прочти вотъ эти два письма. Я должна ихъ тотчасъ же сама отвести господину фонъ-Боленъ въ Бергенъ, такъ какъ моего адъютанта, по обыкновенію, не оказывается на лицо именно тогда, когда онъ нуженъ, а никому другому я не могу ихъ довѣрить.

Ульрика вынула письма изъ ридикюля; одно изъ нихъ она развернула, другое положила на колѣни и заговорила, усмѣхаясь:

— Такъ какъ моя неустрашимая дѣвочка готова ко всему, то я безъ предисловій прочту сначала письмо тети Клевелэндъ… по-англійски, конечно. Если не поймешь чего-нибудь, скажи.

«Милое мое дитя! Отвѣчаю тебѣ сразу на оба твои послѣднія письма въ сильномъ волненіи, причину котораго ты поймешь изъ послѣдующаго. Меня въ высшей степени заинтересовала необыкновенная исторія, разыгравшаяся въ близкомъ тебѣ кружкѣ и описанная тобою въ первомъ письмѣ. Мы здѣсь до пресыщенія привыкли къ необыкновеннымъ исторіямъ, случающимся въ большомъ свѣтѣ; но твоя слишкомъ выходитъ вонъ изъ ряда. Братъ сильно заподозрѣнъ въ убійствѣ горячо любимаго брата въ ту самую минуту, когда жена убитаго бѣжала съ молодымъ человѣкомъ, котораго тотъ считалъ своимъ лучшимъ другомъ. Ее всему этому оказывается, что бѣжавшая съумѣла невѣроятнымъ образомъ обморочить все общество и въ томъ числѣ своего похитителя. Нашъ „Times“ могъ бы недѣли двѣ пробавляться такимъ богатымъ матеріаломъ для наполненія извѣстнаго отдѣла газеты, не считая даже интересныхъ и трогательныхъ подробностей, описанныхъ въ твоемъ второмъ письмѣ. Но довольно… Ты хорошо знаешь свою старую энтузіастку — тетку… Я просто жила этою романическою исторіей, не подозрѣвая даже, что судьба сведетъ меня такъ скоро съ двумя главными дѣйствующими лицами этой драмы. Читай и удивляйся! Пріѣзжаю я на раутъ къ лэди Кэстльвудъ и застаю все общество въ волненіи по случаю новинки: супруги одного нѣмецкаго графа Ланквица, введенной въ общество молодымъ герцогомъ Б., познакомившимся съ этою парочкою на переѣздѣ изъ Гавра. Она француженка, дочь какого-то знатнаго, но разорившагося барина изъ южной Франціи. Меня знакомятъ съ нею, и я прихожу отъ ея красоты и граціи въ такой же восторгъ, въ какой она уже привела все общество. Повидимому, и я, на старости лѣтъ, ей понравилась; а, можетъ быть, она сочла меня подходящею для себя dame d’honneur… Какъ бы тамъ ни было, она сошлась со мною, къ великой зависти молодыхъ и старыхъ, такъ какъ весь Лондонъ доходилъ изъ-за нея чуть не до драки и ради нея принялъ даже и супруга… въ сущности, приличнаго джентельмена, очень бойко и довольно скверно говорящаго по-французски. Молодая дама бываетъ у меня каждый Божій день; мы неразлучны цѣлую недѣлю. Само собою разумѣется, я разсказала ей описанную тобою исторію, отчасти съ похвальною цѣлью предупредить молодую женщину объ опасности иныхъ слишкомъ короткихъ знакомствъ; я не стѣснилась даже прямо предостеречь ее отъ ухаживаній герцога, не даромъ заслужившаго въ обществѣ названіе Ловеласа. Я объяснила ей значеніе этого названія. Она горячо благодарила меня, руки цѣловала и… на другой день укатила а герцогомъ въ Шотландію. Вчера я получила отъ нея прелестнѣйшее письмо съ выраженіями вѣчной благодарности за мои сообщенія о смерти нелюбимаго мужа, преждевременный конецъ котораго она оплакиваетъ, несмотря на то, что въ первый разъ въ жизни получаетъ свободу слѣдовать влеченію собственнаго сердца и сдѣлаться женою герцога Б., извѣщеніемъ о чемъ она и спѣшитъ порадовать мою къ ней материнскую дружбу. Предвидя, что на ея счетъ пойдутъ по Лондону разные толки, она считаетъ нужнымъ передать мнѣ всю правду о себѣ, которую я уже отчасти могла подозрѣвать. Она героиня исторіи, мною ей. разсказанной. Она, конечно, передала ее въ общихъ чертахъ своему супругу и убѣдилась при этомъ, что мужчина, пока любитъ, готовъ на всевозможныя жертвы. Она сочтетъ за большое счастье для себя, если черезъ мое посредство ей удастся оказать счастливое вліяніе на незаслуженно-жестокую участь, постигшую лучшаго изъ людей, и тѣмъ хотя отчасти заплатить ему за его доброту и великодушіе, за которыя она считаетъ себя ему обязанною на всю жизнь. Таково содержаніе ея письма, въ которомъ эта особа ни однимъ словомъ не обмолвилась о покинутомъ ею мужѣ! Какъ тебѣ это нравится? Со вчерашняго дня весь Лондонъ на ногахъ, — герцогъ сообщилъ о своей женитьбѣ двумъ-тремъ пріятелямъ! Всѣ скачутъ другъ въ другу, останавливаютъ другъ друга на улицахъ, выходятъ изъ экипажей, судятъ и рядятъ, осуждаютъ и сожалѣютъ… въ особенности усердно сожалѣютъ. Женитьба герцога — огромнѣйшій скандалъ, но, судя по всему, что я слышу, дѣло уже непоправимое, и на слѣдующій сезонъ мы будемъ имѣть удовольствіе принимать отчаннную авантюристику въ качествѣ законной супруги одного изъ богатѣйшихъ и вліятельнѣйшихъ лордовъ соединеннаго королевства. До тѣхъ поръ молодые проживутъ въ шотландскихъ помѣстьяхъ герцога. Д предсказываю ей колоссальный успѣхъ. Мы такъ падки на всякія необычайности, что пикантность все выкупитъ. Впрочемъ, герцогу, при его страшномъ вліяніи на правительство, не трудно будетъ прилично уладить дѣло своего достойнаго греческаго тестя. Утѣшаться можно только однимъ: случались у насъ и не такіе безумные пассажи, а Англія, все-таки, не погибла; на то она и Англія. Эта странная женщина проситъ меня еще обстоятельно передать тебѣ все то, что касается ея здѣшнихъ похожденій, такъ какъ самой ей некогда описывать всѣ подробности; между тѣмъ, тебѣ необходимо быть au courant, чтобы хорошо понять тѣ сообщенія, которыя она намѣрена сдѣлать тебѣ относительно несчастнаго брата своего перваго мужа…»

— По этой же причинѣ и я прочла тебѣ сначала это письмо, — сказала Ульрика. — Остальное въ немъ насъ пока не интересуетъ. Второе письмо отъ гречанки и касается нашего милаго Ганса. Прочту опять-таки безъ предисловій… Оно, разумѣется, по-французски:

"Дорогая графиня! Если я позволяю себѣ обратиться къ вамъ въ такомъ близкомъ мнѣ дѣлѣ, что я могу считать его почти моимъ собственнымъ дѣломъ, то прошу васъ приписать это глубокой симпатіи, внушенной мнѣ съ перваго знакомства вашимъ умомъ и энергіей. Къ тому же вы такъ близки съ бѣдняжкою Гертою! Пользуясь вашей добротой, я могу разсчитывать, что эти строки дойдутъ до нея, причемъ я избѣгаю стѣснительной для меня необходимости обращаться прямо къ ней.

"Ваша глубокоуважаемая, милая тетушка, истинная виновница коего теперешняго счастья, вѣроятно, уже передала вамъ, по моей просьбѣ, все, что касается лично меня, такъ что я могу перейти прямо къ дѣлу, которымъ вызвано это письмо. По мѣрѣ силъ моихъ, я бы желала бросить свѣтъ на нѣкоторыя темныя подробности несчастныхъ событій, жертвою которыхъ сталъ благороднѣйшій изъ людей — братъ моего перваго мужа. Говорятъ, будто его подозрѣваютъ въ убійствѣ. Обстоятельства дѣла, какъ я узнала изъ вашего письма къ тетушкѣ, сложились противъ него; не подлежитъ также сомнѣнію, что онъ имѣлъ достаточные поводы въ сильному негодованію противъ брата, обманувшаго его такъ непростительно. Между тѣмъ, всякій, кто знаетъ душевную высоту этого единственнаго человѣка, не можетъ допустить возможности, чтобы онъ изъ-за какого бы то ни было мотива поднявъ руку на горячо любимаго, хотя и недостойнаго брата. Скорѣе онъ убилъ бы себя самого. Но такими доводами нельзя бороться съ ограниченностью формалистовъ, добивающихся во что бы то ни стало найти виновника преступленія. Въ данномъ случаѣ и по глубокому моему убѣжденію, таковымъ можетъ быть только одинъ человѣкъ Іоаннъ Вальяносъ Паннурисъ, молодой человѣкъ съ острова Тино, мой соотечественникъ, назначавшійся мнѣ въ женихи съ дѣтства. Помимо мести, къ убійству соперника его обязывалъ обычай родной страны. Вальяносъ очень вѣрно разсчиталъ, что его недругъ долженъ же, наконецъ, вернуться къ себѣ на родину, а потому для удовлетворенія мести и предпринялъ смѣлую экспедицію въ далекія моря. Какъ человѣкъ практическій, онъ не забылъ при этомъ своимъ торговыхъ выгодъ. Съ неутомимымъ терпѣніемъ и съ хитростью тинота, мстящаго за кровное оскорбленіе, онъ съумѣлъ выслѣдить свою жертву вплоть до безопаснаго, повидимому, убѣжища подъ роднымъ кровомъ. Въ этомъ помогалъ ему одинъ старикъ, по имени Пребровъ, считавшій себя тоже оскорбленнымъ. Я пропускаю подробности плана дѣйствія, который могъ быть приведенъ въ исполненіе только съ помощью этого Преброва и моей кормилицы Зои; сводился онъ, вначалѣ, къ тому, что въ эту самую ночь и на то мѣсто, гдѣ совершено убійство, должна была выдти я, чтобы слѣдовать за Вальяносомъ на родину. На этомъ условіи и то послѣ долгаго сопротивленія онъ далъ мнѣ обѣщаніе не мстить Густаву. Само собою разумѣется, онъ счелъ себя свободнымъ отъ этого обѣщанія какъ только убѣдился, что прождетъ меня напрасно. Объ этомъ, вѣроятно, сообщила ему моя кормилица: она же, можетъ быть, извѣстила и Густава о моемъ бѣгствѣ. Я, конечно, не знаю, что произошло потомъ; но по этимъ указаніямъ уже не трудно будетъ добраться до правды. Изъ всего мною сказаннаго я вывожу предположеніе, что между братьями завязался споръ, во время котораго третье лицо воспользовалось удобныхъ моментомъ для осуществленія своихъ цѣлей. А Вальносъ именно такой человѣкъ, который не пропуститъ удобнаго случая.

«Почти излишнимъ считаю прибавлять, дорогая графиня, что я во всякое время готова все это показать передъ здѣшнимъ судомъ и подтвердить клятвою. Показанія графа Грибенъ могли бы тоже служить нѣкоторымъ подкрѣпленіемъ сказаннаго мною. По слухамъ, здѣшній климатъ оказался для него нездоровымъ и онъ уѣхалъ въ Парижъ, гдѣ не трудно будетъ его найти. Письмо это, вышедшее длиннѣе, чѣмъ я предполагала, я закончу, дорогая графиня…»

— И такъ далѣе, — сказала Ульрика, складывая оба письма пряча ихъ обратно въ ридикюль. — Вотъ каковы мои новости. Теперь посмотримъ, осмѣлится ли высокоумный господинъ фонъ-Боленъ увѣрять, что его слѣдствіе закончено.

Пока Ульрика читала письма, Герта, къ удивленію пріятельницы, ни однимъ движеніемъ не выразила ни радости, ни удивленія, ни даже какого-либо участія. Теперь она подняла опущенную голову и, съ тѣмъ же тупымъ выраженіемъ лица, сказала:

— Слѣдствіе закончится допросомъ самого Ганса. Онъ скажетъ всю правду.

— Герта! — испуганно воскликнула Ульрика. — Неужели ты?…

— Да, я… именно я! — горько проговорила Герта. — Ты не знаешь Ганса, изъ васъ никто его не знаетъ. Только бабушка… и то потому, что онъ поразительно похожъ на своего дѣда, да еще я… Вотъ здѣсь на этомъ самомъ мѣстъ онъ признался мнѣ въ любви!… Много лѣтъ таилъ онъ эту любовь… и вдругъ она вырвалась наружу съ страшною силою. Да, мнѣ страшно было итакъ обворожительно сладко… точно изъ глубины души поднялся какой-то голосъ и сказалъ: будь его женою. И послѣ этого я такъ позорно измѣнила своей клятвѣ, я повѣрила гадостямъ, гнусностямъ… и онъ узналъ объ этомъ!

— Какимъ образомъ? Отъ кого узналъ? — воскликнула Ульрика.

— Узналъ! — повторила Герта. — Все равно какъ узналъ или отъ кого… Мнѣ говоритъ это внутренній голосъ, а онъ не солжетъ. Узналъ, что увѣрилъ меня въ томъ Густавъ, что Густавъ предалъ его… Ему измѣнили, его предали два любимыхъ существа! Кто бы могъ перенести это! А онъ… умѣлъ тамъ безконечно любить, онъ долженъ такъ же страшно ненавидѣть и мстить. Нѣтъ, не мстить, а наказывать. Онъ въ правѣ наказывать! И наказалъ только предателя-брата… а былъ бы въ правѣ такъ же точно убить и меня. Я бы глазомъ не моргнула, моей послѣднею мыслью было бы: онъ правъ! Такъ и надо!

— Ты съ ума сошла, дитя! — сказала Ульрика, слѣдя испуганнымъ взоромъ за Тертою, нервно ходившею взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Нѣтъ, не сошла еще пока, — воскликнула Терта. — Ты видишь, кажется, что я спокойно дѣлаю все, что обязана дѣлать. Никто не смѣетъ на меня пожаловаться. Что тамъ дѣлается, внутри… не хорошо тамъ! Я не разъ думала, что могу сойти съ ума… И вынесу ли я, если его осудятъ, если… о, Господи! Господи!…

Съ громкимъ рыданіемъ она бросилась на грудь пріятельницы. Ульрика нѣжно обняла несчастную и пыталась успокоить. Терта опять выпрямилась и покачала головою.

— Ты добрая, — сказала она. — Вы всѣ добрые, ты, бабушка, баронъ фонъ-Лиліенъ… но мнѣ-то отъ того не легче. Если вонъ то, что она пишетъ… если все это не ложь, если это правда… такъ, вѣдь, и этимъ ничего не измѣнится, онъ опять-таки остается запятнаннымъ, его доброе имя опозореннымъ соприкосновеніемъ съ этими людьми и ихъ подлыми дѣлами.

Она хотѣла высвободиться изъ объятій Ульрики, но та придержала ее и заговорила веселымъ тономъ, сквозь который прорывалось глубокое чувство:

— Если ты не перестанешь сейчасъ же говорить всѣ эти глупости, если не скажешь, что Гансъ невиновенъ въ этомъ преступленіи и не могъ его совершить, то, значитъ, ты его, все-таки, не любишь… и тогда я покажу тебѣ, что такое Ульрика Узелинъ! Клянусь, я сейчасъ же прогоню Карло, несмотря на мое рѣшеніе выйти за него замужъ, и выйду за твоего Ганса; авось онъ во второй разъ отъ меня не откажется. Что? Удивилась!… Да, да, мнѣ, Ульрикѣ Узелинъ, подавшей карету двадцати женихамъ, четыре года тому назадъ отказалъ… ГансъФилинъ! Разъ мы встрѣтились, оба верхами, на дорогѣ въ Грибеницъ. Ѣхали довольно долго молча. Я ему сказала: «Гансъ, хочешь на мнѣ жениться? Я давно, давно люблю тебя». Что онъ мнѣ отвѣтилъ и какъ это на меня подѣйствовало… нечего разсказывать, ты помнишь; со мною тогда сдѣлалась нервная горячка, и съ тѣхъ поръ я мучаю тебя моею дружбою. За неимѣніемъ его, я привязалась къ той, которую онъ любилъ такъ безгранично. Не слѣдовало тебѣ знать объ этомъ… Ну, дѣлать нечего, сорвалось съ языка…

Ульрика хотѣла опять обнять Герту, но молодая дѣвушка вскочила съ мѣста и горячо заговорила⁴

— Да, мнѣ не слѣдовало знать этого, тебѣ не слѣдовало говорить объ этомъ. Мнѣ и безъ того невыносимо тяжело, и вдругъ я узнаю, что по милости его любви во мнѣ загублена возможность его счастья. Ты была настоящею парою ему… по благородству, по прямотѣ, по правдивости… Своимъ богатствомъ ты бы избавила его отъ гнета бѣдности, заставлявшаго его тратить силы на недостойное его дѣло; ты открыла бы ему подходящее для него поле дѣятельности! О, зачѣмъ ты говорила мнѣ объ этомъ!

— Э, полно! — сказала Ульрика. — Онъ любитъ тебя, ты поняла, наконецъ, что это за человѣкъ. Выйдешь за него — и конецъ дѣлу.

— Это ужасно! — воскликнула Герта.

— Что еще?

— А то, что ты говоришь! То, что ты сулишь мнѣ — никогда невозможное счастье… никогда!

— Но послушай же, моя дѣвочка, теперь уже я очень серьезно спрошу: ты въ своемъ умѣ?

— Ты не въ своемъ умѣ, если говоришь серьезно, если не жестоко насмѣхаешься. Допуская даже, что ничего не было, что не онъ убилъ Густава, что его оправдаютъ, что онъ, наконецъ… все-таки, захочетъ жениться на мнѣ… вѣдь, мнѣ каждый день, каждый часъ придется видѣть его слѣпые глаза… каждый часъ, каждую минуту терзаться одною мыслью: это твое дѣло, ты виновата во всемъ, ты, по слабохорактерности, по слабодушію, слушала Густава, не оттолкнула его съ презрѣніемъ и довела его… вотъ до какого ужаса! Любила того, кто два раза поднялъ руку на брата, на своего благодѣтеля, на втораго отца! Этого я не перенесла бы! Нѣтъ! Не подъ силу мнѣ это! Не перенесла бы я вѣчнаго сомнѣнія, что онъ не по любви на мнѣ женился, а изъ состраданія. Онъ жалѣетъ всякую страдающую тварь… и знаетъ онъ, какъ много, какъ ужасно я страдаю. А любить! Меня любить! Да развѣ это возможно… даже для него?… Не естественно это…

— Такъ! — остановила ее Ульрика. — Стало быть, по твоему, лучше бросить слѣпаго на произволъ судьбы, одного покинуть въ то время, когда ему особенно нужна твоя помощь, твой уходъ днемъ и ночью?

— Днемъ я готова быть его служанкою, его рабою… ночью — у дверей его лежать, какъ собака… женою быть я не могу никогда!

«Права она, — подумала про себя Ульрика. — Мое счастье сдѣлало меня менѣе чуткою къ чужому страданію; я перестала понимать, каково на душѣ у несчастныхъ, забыла, что они не могутъ и не должны вѣрить въ счастье».

Но этого она не сочла себя въ правѣ сказать вслухъ, и что бы она ни сказала въ эту минуту, все это было бы фразою, прозвучало бы фальшью. Ульрика сидѣла молча и грустнымъ взоромъ слѣдила за Тертою, тихо ходившею взадъ и впередъ съ низко опущенною головою. Вдругъ распахнулась дверь въ садъ и въ-комнату вбѣжала Ганна, вся растрепанная вѣтромъ, измокшая подъ дождемъ.

— Что случилось? — тревожно спросила Ульрика.

— Отецъ! — едва могла выговорить запыхавшаяся дѣвушка. — Фрейленъ, васъ ему нужно повидать… проситъ въ послѣдній разъ! Умираетъ онъ… докторъ сказалъ. Докторъ пріѣхалъ съ окружнымъ судьею…

— Съ господиномъ фонъ-Боленъ? — испуганно перебила ее Герта.

— Съ нимъ, — отвѣтила Ганна. — Отецъ посылалъ за нимъ Адольфа въ Бергенъ. Онъ уже съ полчаса у насъ, сидитъ… Съ нимъ еще какой-то записываетъ, что онъ ему говоритъ. Докторъ хотѣлъ дать мнѣ ихъ экипажъ, но я прибѣжала прямо Лугами…

— Моя карета у подъѣзда, — сказала Ульрика. — Я довезу васъ. Накинь на себя что-нибудь, Терта; сегодня холодно.

— Я сію минуту все принесу, фрейленъ! — и Ганна выбѣжала изъ комнаты.

— Зачѣмъ попалъ туда фонъ-Боленъ? — тревожно обратилась Ульрика къ Гертѣ. — Навѣрное, что-нибудь по дѣлу Ганса.

— Я думала, онъ унесетъ съ собою въ могилу, — прошептала Герта.

— Я тебя не понимаю.

Приходъ Ганны избавилъ Герту отъ необходимости отвѣчать.

— На Пустошь! — приказала Ульрика кучеру, садясь въ карету. — И пошелъ во всю прыть!

Глава XXIII.

Кучеръ взмахнулъ бичемъ и горячіе кони, соскучившіеся долгимъ стояніемъ, съ мѣста понеслись вскачь. Экипажъ быстро миновалъ липовую аллею и повернулъ на полевую дорогу. Дождь врывался въ открытое окно; но ни одна изъ трехъ женщинъ не замѣчала этого. Ганна тихо плавала, сидя на передней скамейкѣ, закрывшись накинутымъ на голову Платкомъ. Ульрика прижалась въ уголъ и не рѣшалась обратиться къ подругѣ за дальнѣйшими разъясненіями. Герта напрягала всѣ силы въ ожиданіи новыхъ бѣдъ, которыя ей грозили. Она уже давно была убѣждена, что рѣшающее слово принадлежитъ Преброву, что старикъ, по обыкновенію, шлявшійся день и ночь, либо былъ очевидцемъ страшнаго событія, либо, такъ или иначе, точно знаетъ всѣ подробности. Сидя въ эти дни у его постели, она не разъ замѣчала обращенный на нее полуиспуганный взглядъ больнаго, видѣла, какъ вздрагивали его поблекшія губы, какъ бы желая сказать что-то. Но вслѣдъ за тѣмъ старикъ бормоталъ непонятныя слова, оборачивался лицомъ къ стѣнѣ и притворялся спящимъ, чтобы не высказать того, что было у него на языкѣ, чтобы не сказать ей: онъ сдѣлалъ это, и я радовался потому, что ненавидѣлъ его такъ же сильно, какъ прежде любилъ. Въ этомъ я видѣлъ свою месть. Теперь же, когда я знаю, что не онъ обольстилъ Ганну, что онъ былъ ея благодѣтелемъ и защитникомъ, что ты принимаешь такое доброе участіе въ моихъ дѣтяхъ и во мнѣ самомъ, — теперь я бы желалъ не знать о случившемся, желалъ бы, чтобы ничего этого не было. Сдѣланнаго вернуть я не въ силахъ, но я могу молчать и буду молчать. За это ты закроешь мнѣ глаза на вѣчный покой и, когда меня не станетъ, позаботишься о ребятишкахъ, не дашь имъ умереть съ голоду. На томъ нашъ договоръ; исполни же его такъ, какъ я исполняю! Неужели, чувствуя свой конецъ, онъ передумалъ… хочетъ все сказать и нарушить договоръ? Для чего, Боже мой, для чего? Неужели онъ не зналъ Ганса и не понималъ, что не стоитъ молчать и лгать на смертномъ одрѣ, такъ какъ самъ Гансъ при первомъ же спросѣ скажетъ всю правду?… Вотъ и эти не вѣрятъ… Ульрика… Ганна… эта только одно и твердитъ: не онъ, не могъ онъ этого сдѣлать! Она тоже любила его, навѣрное, и теперь любитъ! Насъ три тутъ въ каретѣ… есть мѣсто и для четвертой, для Изеи; въ объятіяхъ новаго любовника она нашла время о немъ подумать, хлопотать объ этомъ «единственномъ человѣкѣ»… Всѣ три одного мнѣнія… только она… одна она!… Смѣшно даже…

— Боже мой, что съ тобою? — воскликнула Ульрика.

— Ничего, ничего! — простонала Герта, задыхаясь отъ рыданій. — Оставь меня! Оставь…

Карета миновала грязный дворикъ и остановилась у покосившагося дома. Стоявшій въ дверяхъ докторъ поспѣшилъ отворить карету и помогъ дамамъ выйти. Ганна бросилась было къ мачихѣ, сидѣвшей снаружи подъ дождемъ, опершись локтями на столъ. Но та быстро поднялась съ мѣста, погрозила дѣвушкѣ кулакомъ и чуть не бѣгомъ скрылась въ амбарѣ. Плачущая дѣвушка послѣдовала за другими въ домъ. Черезъ темныя сѣни онѣ добрались до комнаты, въ которой лежалъ больной. Дверь была только притворена. Докторъ тихо отворилъ ее, пропустилъ Герту впередъ, а самъ остался на порогѣ и движеніемъ руки остановилъ Ульрику и Ганну. Прямо противъ двери у ногъ больнаго сидѣлъ господинъ фонъ-Боленъ; влѣво отъ него письмоводитель спѣшно писалъ что-то. Больной, повидимому, пріостановился, чтобы отдохнуть. Но вотъ опять послышался его слабый голосъ:

— Подходила таможепная лодка. Минутъ черезъ пятнадцать она должна была пристать къ берегу. Я побѣжалъ предупредить Вальяноса. Въ это время кто-то показался изъ мелколѣсья; мы было подумали: не еще ли таможенные, незамѣтно подкравшіеся въ другой лодкѣ?… Оказался одинъ баронъ Гансъ. Я тотчасъ узналъ его при блескѣ молніи; онъ едва волочилъ ноги, видно было, что утомленъ сильно. Тутъ онъ опустился на скамью, и я разслышалъ его стонъ… Онъ плакалъ. У меня даже сердце "защемило, хотя я былъ еще золъ на него и не зналъ о чемъ онъ плачетъ, да и раздумывать было не время, — въ эту самую минуту выбѣжалъ кто-то изъ парка, точно спасаясь отъ погони. Онъ, конечно, услыхалъ шаги, вскочилъ и крикнулъ: «Густавъ!» потомъ крикнулъ еще разъ: «Густавъ! Это я! Все опять уладится, все обойдется!» Его голосъ звучалъ какъ бы радостно. А тотъ ему въ отпѣтъ: «Ты! Опять ты!» — да злобно такъ, точно лай гончей по звѣрю. — «Опять сталъ мнѣ поперегъ дороги, проклятый! Такъ я же отъ тебя избавлюсь!» Раздался выстрѣлъ; при его блескѣ я разсмотрѣлъ искаженное бѣшенствомъ лицо Густава. Онъ промахнулся; по крайней мѣрѣ, баронъ Гансъ остался на ногахъ. Тогда тотъ выронилъ пистолетъ и, какъ дикій звѣрь, вцѣпился въ горло Ганса. Только Гансъ-то вдвое, а не то втрое сильнѣе, опрокинулъ его, придавилъ колѣномъ и схватилъ за горло. "Хорошенько его, — подумалъ я, — дави по настоящему; по дѣломъ ему! «Вдругъ онъ поднялся, помогъ встать на ноги Густаву и говоритъ: „Ты и такъ избавишься отъ меня, Густавъ, Я уѣвжаю отсюда навсегда“. — „А вотъ тебѣ на дорогу!“ — крикнулъ тотъ, нагнулся, поднялъ пистолетъ и со всего размаха швырнулъ имъ въ голову барона Ганса на разстоянія двухъ или трехъ шаговъ. Я видѣлъ это при новомъ блескѣ молніи, видѣлъ какъ среди бѣлаго дня. Баронъ Гансъ упалъ пластомъ, словно не жилъ. Такъ мнѣ стало горько, будто сына роднаго у меня на глазахъ убили. Забылъ я про чертей таможенныхъ, выскочилъ изъ-за куста и сгребъ убійцу за горло, совсѣмъ было повалилъ его, хотя онъ отбивался отчаянно… Тутъ вдругъ что-то точно оборвалось у меня въ груди. Выпустилъ я его и думаю: теперь онъ меня покончитъ… Про Вальяноса я совсѣмъ забылъ. А грекъ только подкарауливалъ удобный моментъ и пристрѣлилъ его начисто. Я было хотѣлъ подойти къ барону Гансу, да уже поздно было. Таможенные бѣжали къ намъ… съ той самой стороны, откуда пришелъ баронъ Гансъ. Мы едва успѣли добраться до телѣги; грекъ меня почти на рукахъ дотащилъ. Старая гречанка сидѣла уже въ телѣгѣ. Тогда, минуя Старо-Проницъ, я довезъ ихъ лѣсомъ до Прорской бухты, у которой держался въ это время его корабль, и благополучно выпроводилъ обоихъ. Я зналъ, что конецъ мой приходитъ; въ груди у меня была невыносимая боль; но я далъ слово и не могъ выдать Вальяноса таможеннымъ… Вотъ и все, господинъ судья. Теперь дайте подписать, авось осилю какъ-нибудь нацарапать.

Господинъ фонъ-Боленъ взялъ со стола бумаги и подошелъ къ постели. Казалось, онъ водилъ рукою умирающаго старика. Когда все было кончено, слѣдователь взглянулъ еще разъ на подпись, передалъ протоколъ письмоводителю и выслалъ его изъ комнаты; потомъ подозвалъ знаками ожидавшихъ у двери и уступилъ имъ мѣсто у кровати.

— Кто это? — послышался беззвучный голосъ.

— Я! — тихо отвѣтила Герта.

— Слава Богу! — прошепталъ старикъ и протянулъ къ ней костлявую, изсохшую руку. — Дайте руку, фрейленъ Герта, и простите… Поберегъ я свою старую шкуру… теперь точно камень у меня съ сердца свалился, — все написано. Насидѣлся бѣдняга въ тюрьмѣ по моей милости… теперь выпустятъ. Поклонитесь ему отъ стараго негодяя. Любилъ я его, видитъ Богъ, какъ любилъ! Не оставьте ребятишекъ, Ганну и другихъ!

Холодѣющая рука старика судорожно дрогнула подъ горячимъ пожатіемъ Герты. Онъ вдругъ приподнялся съ подушки, глаза вспыхнули дикимъ огнемъ, голосъ зазвучалъ своею прежнею силою:

— Гансъ, Гансъ! Смотри, твой проходимецъ! Берегись! такъ, такъ! Ловко, Гансъ!… Выстрѣлъ! Ага! Наповалъ! Чисто… Гансъ! Не дыхнулъ!…

Черезъ четверть часа фонъ-Боленъ вышелъ изъ дома и подошелъ къ каретѣ, въ которой Ульрика поджидала Герту.

— Прочли письма? — спросила Ульрика.

— Прочелъ, графиня, — отвѣтилъ фонъ-Боленъ, — и отъ души благодарю васъ за ихъ сообщеніе мнѣ и за позволеніе ими воспользоваться для слѣдствія. То мѣсто, гдѣ говорится объ ограниченности формалистовъ, я бы охотно уничтожилъ, не ради себя лично, а ради грюнвальдскихъ судей. Ну, да не бѣда. Показанія барона и этого несчастнаго старика настолько полны и согласны между собою, настолько убѣдительно подкрѣплены письмомъ изъ Лондона, что съ этой минуты мы въ правѣ считать барона совершенно свободнымъ отъ суда и слѣдствія… Для освобожденія его изъ тюрьмы необходимы лишь кое-какія формальности, и я не замедлю ихъ исполнить какъ можно скорѣе. Теперь поѣзжайте съ Богомъ въ Бергенъ. Вотъ и дозволеніе на пропускъ васъ къ нему; благоволите тамъ показать. Только… я позволю себѣ сказать вамъ, графиня… я полагаю… то-есть не увѣренъ… опасаюсь я, что онъ васъ… по просту говоря, графиня, онъ васъ не приметъ. Я спросилъ его сегодня, не желаетъ ли онъ повидаться съ кѣмъ-нибудь до отправки въ Грюнвальдъ. „Да, — отвѣтилъ онъ, — желалъ бы очень повидать Карло фонъ-Лиліенъ“. — И никого кромѣ? — „Никого“. Я умышленно повторилъ вопросъ, и онъ вторично отвѣтилъ тоже. Я счелъ нужнымъ предупредить васъ объ этомъ, графиня.

— Благодарю, — сказала Ульрика. — Благодарю васъ за себя и за мою дорогую Герту. Она такъ взволнована, что легко можетъ забыть поблагодарить васъ за всю доброту и любезность, съ которыми…

— Прошу васъ, графиня, оставьте это! — прервалъ ее фонъ-Боленъ. — Я ровно ничего не сдѣлалъ, чтобы заслужить благодарность. Совсѣмъ напротивъ: уже никакъ не мнѣ обязанъ онъ тѣмъ, что не попалъ на эшафотъ. Объ этомъ я хлопоталъ съ усердіемъ, достойнымъ лучшей участи… мой другъ Карло можетъ подтвердить это… А вотъ и фрейленъ Герта.

Фонъ-Боленъ обратился къ молодой дѣвушкѣ, вышедшей изъ дома въ сопровожденіи Ганны, и помогъ ей сѣсть въ карету.

— Намъ съ докторомъ необходимо остаться здѣсь еще на нѣсколько минутъ, — сказалъ онъ. — Относительно участи несчастныхъ дѣтей можете быть спокойны. Смерть хорошій миротворецъ между супругами; передъ нею смиряются самыя отчаянныя мегеры. Впрочемъ, эта женщина очень хорошо понимаетъ, что она у меня въ рукахъ по участію въ контрабандныхъ продѣлкахъ. И такъ, съ Богомъ! До свиданія въ Бергенѣ. Пріѣдемъ мы, вѣроятно, въ одно время; по такой отвратительной дорогѣ все равно, на какихъ лошадяхъ ни ѣхать, на нашихъ клячахъ или на вашихъ рысакахъ.

Онъ затворилъ дверцу и поклонился. Карета тронулась съ мѣста.

Глава XXIV

Было почти шесть часовъ, когда Карло въ сопровожденіи тюремщика ощупью пробирался по темнымъ корридорамъ тюрьмы къ камерѣ, куда въ это утро перевели Ганса изъ больницы. Напрасно прождавши возвращенія фонъ-Болена, Карло_#шелъ теперь безъ ожидаемыхъ утѣшительныхъ извѣстій повидать несчастнаго заключеннаго, къ которому неудержимо влекло его сердце, особливо же съ тѣхъ поръ, какъ надъ горемыкою разразились страшные удары судьбы.

— Точно! — бормоталъ тюремщикъ, останавливаясь передъ затворенною дверью. — Входите смѣло. Мы его не запираемъ. Убѣжать не можетъ, говоритъ господинъ окружный судья. Точно, говорю, гдѣ ему… А вотъ если вы его уведете…

— Я? — прошепталъ Карло.

— Точно. У васъ какъ есть и видъ такой. Ну, по мнѣ-то пожалуй… Только вотъ жена, дѣтишки тоже…

— Я не понимаю, — тихо сказалъ Карло.

— Точно. Входите смѣло… не запираемъ… — и чудной старичина зашмыгалъ по корридору.

Карло простоялъ минуты двѣ, чтобы собраться съ духомъ и не дать пріятелю замѣтить овладѣвшаго имъ волненія, потомъ тихонько постучался. Въ послышавшемся изнутри „herein“ онъ узналъ голосъ Ганса и вошелъ въ камеру. Гансъ сидѣлъ на креслѣ у единственнаго окна съ желѣзною рѣшеткою, снизу заколоченнаго прочными досками для вящей предосторожности. Падающій сверху свѣтъ ненастнаго дня скудно освѣщалъ убогую келью заключеннаго. Пасть лица и правый глазъ Ганса были прикрыты повязкою; безжизненный взглядъ лѣваго глаза обратился къ вошедшему. Прекрасные, густые волосы сильно порѣдѣли, въ отросшей за это время бородѣ засеребрилась сѣдина. Гансъ встрѣтилъ посѣтителя тихою улыбкою и протянулъ ему обѣ руки.

— Вы это, дорогой другъ?

— Я, — отвѣтилъ Карло и не выдержалъ, съ громкимъ рыданіемъ склонился на грудь Ганса,

— Милый Лиліенъ, милый Карло! — заговорилъ Гансъ, обнимая его. — Я испугалъ васъ моимъ видомъ.

— Простите, — сказалъ Карло, силясь овладѣть собою. — Это очень дурно съ моей стороны… Вы еще такъ слабы.

— Правда, я еще очень слабъ, — отвѣтилъ Гансъ. — Впрочемъ, чувствую себя хорошо, если бы только не мучительная боль въ глазу. Очень радъ вамъ; берите стулъ и садитесь поближе ко мнѣ.

— Къ сожалѣнію, я не могъ быть у васъ раньше, — сказалъ Карло, усаживаясь рядомъ съ больнымъ.

— Знаю и считаю за особенное снисхожденіе разрѣшеніе кому бы то ни было посѣтить меня. Этимъ я обязанъ господину фонъ-Боленъ и боюсь, какъ бы его добрыя отношеніи ко мнѣ не навлекли ему непріятностей. Докторъ тоже очень добръ ко мнѣ. Мы съ нимъ старые знакомые; но лишь теперь я узналъ его по настоящему. Онъ такъ ухаживалъ за мною, точно я его единственный паціентъ. Благодаря ему, я въ своемъ одиночествѣ, все-таки, не совсѣмъ отчужденъ отъ всего міра. Не его вина, конечно, если онъ не могъ сообщить мнѣ ничего радостнаго. А вамъ, мой другъ… вамъ я никогда не въ силахъ буду отплатить за вашу любовь!

— Обо мнѣ не стоитъ говорить! — сказалъ Чиліекъ.

Какъ же не говорить, — возразилъ Гансъ, — когда я ничѣмъ, кромѣ словъ, не могу выразить моей благодарности? Вы объѣздили весь свѣтъ и вотъ цѣлыхъ шесть недѣль живете въ этомъ городишкѣ изъ-за того только, чтобы быть ближе отъ меня, чтобы постоянно знать, что со мною дѣлается. Чѣмъ я могъ заслужить такое расположеніе?… Это, впрочемъ, неумѣстный вопросъ. Надо Бога благодарить за то, что въ душѣ живо чувство благодарности. Немногимъ оно дано.

Онъ проговорилъ эти послѣднія слова, имѣвшія въ его устахъ глубоко-трагическій смыслъ, съ такою дѣтскою кротостью, что на глазахъ Карло опять выступили слезы. Какой неисчерпаемый запасъ доброты долженъ былъ лежать въ сердцѣ этого человѣка, если онъ въ состояніи такъ говоритъ, такъ думать послѣ всего, что онъ пережилъ. Къ этому мнѣнію о Гансѣ, которое фонъ-Лиліенъ успѣлъ уже составить себѣ прежде, присоединилось теперь новое впечатлѣніе, не испытанное молодымъ человѣкомъ при первой его встрѣчѣ съ Гансомъ, — сознаніе необыкновенной ясности и высоты духа, до которыхъ какъ бы выросъ этотъ простой человѣкъ за время тяжкой болѣзни и глубокой скорби. Они отразились даже въ спокойномъ и твердомъ теченіи его рѣчи, несмотря на ея тихій тонъ. До сихъ поръ Карло еще никого не встрѣчалъ, кто бы такъ полно олицетворилъ идеалъ добраго, незлобиваго человѣка. На этотъ разъ ему удалось пересилить волненіе и онъ отвѣтилъ:

— Къ сожалѣнію, вы правы, хотя я, лично, затрудняюсь согласовать это съ безконечною благостью Всевышняго. Можетъ ли быть что-нибудь ужаснѣе неспособности чувствовать благодарность!

— А, между тѣмъ, въ большей или меньшей степени таково, повидимому, общее правило, — возразилъ Гансъ. — Противуположное оказывается лишь исключеніемъ, вродѣ необыкновенной силы или ума, или способности видѣть дальше и лучше другихъ людей, какою одаренъ былъ я, напримѣръ, прежде чѣмъ ослѣпъ. Равнымъ образомъ, мнѣ представляется не совсѣмъ понятнымъ положеніе, будто благодарность можетъ служить какъ бы вознагражденіемъ. Да и вообще, можно ли когда бы то ни было, при жизни или за гробомъ, ожидать награды за то, что мы кому-нибудь сдѣлали добро; вѣдь, это же не болѣе, какъ удовлетвореніе личной склонности, подобно тому, какъ способность чувствовать благодарность есть чисто врожденная способность.

— Которою Господь въ благости своей надѣлилъ преимущественно бѣдныхъ и слабыхъ, — замѣтилъ Карло.

— Правда, — согласился Гансъ. — Настоящее значеніе куска хлѣба узнаешь лишь тогда, когда, чуть не умирая отъ голода, найдешь его въ своемъ ягдташѣ. Впрочемъ, не мало есть неблагодарныхъ и между бѣдняками. Я хорошо знаю ихъ добрыя качества и недостатки; вѣдь, и самъ-то я принадлежу къ числу бѣдняковъ.

— Потому, что раздавали все, что имѣли, — сказалъ Карло.

— Я не въ этомъ смыслѣ говорю, — возразилъ Гансъ. — Нѣтъ. Но можетъ ли человѣкъ не сознавать себя бѣднякомъ, когда онъ, подобно мнѣ, выросъ, почти ничему не учившись и не выучившись, когда онъ не въ состояніи былъ даже чему-нибудь порядочно выучиться по своей крайней неспособности? Позднѣе, выросшимъ уже, я пытался наверстать потерянное, и ничего изъ этого не вышло. Надъ одною какою-нибудь страницею, которую Густаву стоило только разъ прочесть, чтобы знать наизусть, я сидѣлъ цѣлыми часами, цѣлыми днями и, все-таки, не могъ ничего запомнить. Вотъ тогда-то человѣкъ и жмется тихохонько къ сторонкѣ, и ищетъ общества людей, которые не поставятъ ему въ вину недостатка его знаній, а еще охотнѣе уходитъ такой человѣкъ въ полное уединеніе. Гансъ-Филинъ! Правы они были, давши мнѣ это прозвище, не потому только, что я былъ кривымъ! Это уже кстати подошло. Всѣ постоянно смотрѣли на мой кривой глазъ, или, быть можетъ, мнѣ это казалось, но это, во всякомъ случаѣ, очень стѣсняло меня и дѣлало еще застѣнчивѣе, еще плоше, чѣмъ я былъ отъ природы. Только въ полѣ, да въ лѣсу некому было смотрѣть на меня; тутъ-то и расплачивались за мое убожество несчастные тетерева, зайцы и олени. Такъ-то я и одичалъ; общепринятыя цѣнности потеряли для меня всякое значеніе, и раздавать ихъ мнѣ ровно ничего не стоило, — я и отдавалъ все… отдавалъ моему милому, несчастному брату. Имъ я гордился и безумно поощрялъ его склонность къ расточительности… Отдавалъ доброй моей старушкѣ-бабушкѣ, а она, въ свою очередь, отдавала все мужу, которому, по настоящему, ничего бы не слѣдовало давать. Раздавалъ я всякому, кто попроситъ, раздавалъ даже прежде, чѣмъ успѣваютъ попросить. Впрочемъ, дня на два и меня обуяла скупость… Теперь самому смѣшно! Вздумалъ было устраивать свою собственную жизнь…. дѣло вышло совсѣмъ плохо. Я долженъ былъ предвидѣть это, не будь я настоящимъ глупымъ филиномъ. За то и тяжелые только часы я пережилъ, Вы, мой другъ, провели со мною первые изъ нихъ. За ними слѣдовали еще болѣе ужасные; объ нихъ я вспоминаю, какъ о какомъ-то страшномъ снѣ. Я хотѣлъ себя убить, хотѣлъ убить брата… въ безумномъ сновидѣніи чего не придетъ въ голову! Потомъ я занемогъ, ослѣпъ… Тутъ только я оглянулся на себя и опомнился, и мнѣ вдругъ стало необыкновенно хорошо; несмотря на боли въ глазу, въ головѣ легко и такъ покойно на сердцѣ… Даже о несчастномъ братѣ я вспоминаю съ такимъ чувствомъ, какъ если бы онъ былъ убитъ молніей на моихъ глазахъ. Въ сущности, вѣдь, это такъ и было… Если меня обвинятъ…. я никогда не боялся смерти, напротивъ, слишкомъ часто желалъ умереть… Если же оправдаютъ, — въ чемъ я почти увѣренъ, ну, въ теперешнемъ моемъ положеніи я уже не могу жаться къ сторонкѣ отъ людей, не имѣя возможности уйти отъ нихъ. Это придастъ мнѣ бодрости и самоувѣренности; а это мнѣ нужнѣе, быть можетъ, чѣмъ зрѣніе. Даже въ томъ случаѣ, если я ослѣпъ окончательно, все-таки, я могу еще быть полезнымъ: въ своемъ полѣ я знаю каждый вершокъ земли, знаю, что на ней можетъ расти, что не можетъ, къ тому же у меня есть мой вѣрный Штутъ и моя добрая Рикманъ. На нихъ я могу положиться, какъ на самого себя. Конечно, настанутъ долгіе часы полнаго одиночества; но съ одиночествомъ мы старые знакомые. Такой жизни я бы никому не пожелалъ, само собою разумѣется, ну, а для меня сойдетъ и такая. На этотъ счетъ можете быть совершенно спокойны, мой добрый, мой единственный другъ!

Движеніемъ, свойственнымъ слѣпцамъ, онъ протянулъ руку. Карло поспѣшилъ взять ее и горячо пожалъ. Излишняя говорливость Ганса показалась ему вредною для здоровья больнаго друга, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, эта плавная рѣчь звучала такъ пріятно, что у него не хватало духа прервать ее.

— Не могу выразить, съ какою искреннею радостью я васъ слушалъ, — сказалъ фонъ-Лиліенъ, — какъ отрадны мнѣ и это примиреніе, и крѣпость духа, и покорность тому, что Богу угодно было ниспослать вамъ. Но я остаюсь въ твердомъ упованіи, что Онъ не потребуетъ отъ васъ всѣхъ жертвъ, которыя вы готовы принести; я также не теряю надежды, что искусство врачей возвратитъ вамъ зрѣніе. Въ томъ Его святая воля… на нее мы и возложимъ наши упованія; а теперь обратимся къ вашему будущему, какимъ оно представляется въ вашемъ умѣ. Вы не посѣтуете на меня, если я замѣчу одну прискорбную черту въ набросанной вами картинѣ? Вы обо всемъ подумали…. забыли только друзей.

Болѣзненно-грустная улыбка пробѣжала по губамъ Ганса.

— Я назвалъ васъ моимъ единственнымъ другомъ, — мягко возразилъ онъ. — Конечно, кромѣ меня, никто не виноватъ въ томъ, что другихъ друзей нѣтъ, и не моя заслуга въ томъ, что я пользуюсь вашею любовью, благодарить за которую не нахожу словъ.

— А князь? — робко спросилъ Карло.

— Онъ слишкомъ большой баринъ, — сказалъ Гансъ. — Къ тому же, между нами велика разница въ годахъ. И, насколько я его знаю, онъ никогда не забудетъ скандала, надѣланнаго въ нашемъ кружкѣ несчастнымъ, легкомысліемъ Густава, хотя пострадали онъ него одни только графы Грибенъ, да и то по собственной винѣ Акселя. Примѣру князя послѣдуютъ всѣ остальные. Для нихъ я всегда былъ Филиномъ, надъ которымъ втихомолку потѣшались и вынуждены были терпѣть въ торжественныхъ случаямъ, какъ потомка знатнаго рода. Теперь же, благо есть подходящій поводъ вышвырнуть меня разъ навсегда, они сдѣлаютъ это непремѣнно. Повѣрьте мнѣ!

Желалъ бы Карло возразить ему, но, по врожденной правдивости, вынужденъ былъ молчать. Слѣпой точно видѣлъ сквозь стѣны больницы и тюрьмы все то, что дѣлается тамъ, наружи, точно слышалъ злыя рѣчи, которыя ведутся о немъ въ высшемъ кругу, гдѣ его прямо называютъ обманщикомъ, сообщникомъ позорной комедіи, разыгранной его братомъ, гдѣ говорятъ, что все было устроено съ его согласія, что, когда нельзя было продолжать обмана и онъ по этому поводу разошелся съ братомъ, то сдѣлался его убійцей, чтобы свалить съ себя вину. Фонъ-Лиліенъ не могъ разубѣдить во всемъ этомъ даже глубоко уважаемаго имъ князя, который хотя и не принималъ участія въ такихъ злостныхъ и неправильныхъ сужденіяхъ, но за то не выходилъ изъ совершенно необычной ему сдержанности, отнюдь не согласовавшейся съ его прежнею открытою симпатіею и уваженіемъ къ Гансу, ни съ его гуманными взглядами и сужденіями о людяхъ вообще. Правъ несчастный слѣпой: нѣтъ у него друзей въ этомъ обществѣ.

Не находя выраженія для тяжелыхъ думъ, волновавшихъ его душу, Карло сидѣлъ молча. Молчалъ и Гансъ. Между тѣмъ, дождь все сильнѣе стучалъ въ окна, отъ быстро наступающихъ сумерокъ все темнѣе становилось въ пустой, мрачной комнатѣ. Съ сосѣдняго рынка смутно доносились крики пьяныхъ или ссорящихся. Не по себѣ становилось Карло. Ему представлялось, будто грубый міръ силится ворваться сюда и нарушить покой, водворившійся въ душѣ несчастнаго заключеннаго.

— Не припишите моихъ словъ чувству досады, когда я говорю, что у меня нѣтъ друзей, — началъ опять Гансъ. — Я стараюсь только уяснитъ себѣ мое положеніе, какъ земледѣлецъ при неурожаѣ обсуждаетъ и разсчитываетъ какъ прокормиться визгу. До такой бѣдности я еще, слава Богу, не дошелъ. У меня остается моя добрая бабушка. Если ея старикъ дѣйствительно умретъ, какъ говорятъ, тогда ей не будетъ надобности скрывать свою любовь ко мнѣ. А затѣмъ есть у меня маленькая Ія. Теперь, когда и мать ее бросила, она по совѣсти и по праву мое дитя. Вотъ мнѣ и есть кого любить и надолго хватитъ. Когда-нибудь и вы обо мнѣ вспомните, пріѣдете изъ Зундина погостить недѣльки на двѣ. Работать у меня вамъ будетъ такъ же покойно, какъ въ Зундинѣ; а по вечерамъ вы мнѣ станете разсказывать про свои путешествія. Надо вамъ сказать, что я самъ страстный путешественникъ… въ мечтахъ.

Карло не могъ выбрать болѣе удобной минуты для сообщенія своего великаго секрета; веселый тонъ, которымъ были сказаны Гансомъ послѣднія слова, придали ему духа. Съ сильно бьющимся сердцемъ заговорилъ фонъ-Лиліенъ:

— Дорогой мой другъ, чтобы посѣщать васъ, мнѣ уже не придется пріѣзжать изъ Зундина. Я буду жить очень близко отъ васъ. Я… я женюсь на графинѣ Ульрикѣ.

— Что? — спросилъ Гансъ, думая, что ослышался.

Карло испугался.

— Я зналъ, что это удивитъ васъ, но думалъ, что, вмѣстѣ съ тѣмъ, и порадуетъ, — проговорилъ онъ въ полголоса.

— И, право, не ошиблись! — воскликнулъ Гансъ, протягивая ему обѣ руки. — Я не знаю, что бы могло меня еще такъ обрадовать. Разсказывайте скорѣе, какъ это такъ счастливо устроилось? Я думалъ, что вы даже незнакомы съ Ульрикой.

— Я познакомился бъ графиней около двухъ лѣтъ тому назадъ, — сказалъ Карло, — во время ея поѣздки по Италіи съ леди Клевелвидъ, ея теткою. Тамъ я имѣлъ случай показать дамамъ кое-какія достопримѣчательности и, конечно, не воображалъ, что стану когда-нибудь для гордой красавицы чѣмъ-нибудь больше обыкновеннаго знакомаго. Оно такъ бы и было, вѣроятно, если бы графиня и я не сошлись въ общемъ чувствѣ дружбы къ вамъ, въ общихъ заботахъ объ васъ въ теченіе этихъ печальныхъ и дорогихъ для меня шести недѣль. Мой уважаемый другъ! Я все знаю. У нея слишкомъ возвышенная и открытая душа для того, чтобы скрыть отъ меня главный мотивъ, повліявшій на ея рѣшеніе. Я сталъ ей дорогъ именно потому, что люблю васъ. Я же, съ своей стороны, вижу въ ея безнадежной любви къ вамъ, продолжавшейся цѣлые годы, ручательство въ томъ, что она можетъ любить только честное, доброе и что тотъ, кто честна стремится, по мѣрѣ силъ своихъ, быть добрымъ, можетъ быть, увѣреннымъ въ ея любви, хотя, правда, пламя страсти не вспыхиваетъ въ человѣкѣ дважды, какъ дважды солнце не восходить въ одинъ и тотъ же день. Какъ бы то ни было… Богъ не лишилъ меня способности чувствовать благодарность, и я уже теперь, заранѣе благодарю Его за открывающуюся для меня будущность объ руку съ супругою, чудное сердце которой я цѣню выше ея красоты. Ея богатство я, бѣднякъ, ничуть не стыжусь принять, такъ какъ лично для меня оно рѣшительно не нужно, и къ довершенію моего счастья, моему лучшему другу предстоитъ назвать своею лучшаго друга моей жены. О, дорогой мой! я, по истинѣ, имѣлъ бы основаніе бояться за свое счастье, если бы не былъ свободенъ отъ античнаго вѣрованія въ возможность зависти со стороны языческихъ боговъ.

Карло такъ увлекся своими восторгами, а въ комнатѣ, между тѣмъ, настолько стемнѣло, что онъ только теперь, не получая отвѣта отъ Ганса, всмотрѣлся въ него и со страхомъ замѣтилъ, какъ низко склонилась на грудь голова больнаго, какъ дрожали сложенныя на колѣняхъ его руки.

— Что же это я, однако, дѣлаю! — сказалъ онъ, — Болтаю тутъ безъ конца, а того и не соображу, какъ вы еще слабы и какъ это васъ утомляетъ. Это непростительно. Я сію же минуту ухожу, если только вамъ не нужно, чтобы я въ чемъ-нибудь помогъ вамъ.

— Единственная помощь, какую вы мнѣ можете оказать, — отвѣтилъ Гансъ, поднимая голову, — это спокойно прятаться на своемъ мѣстѣ и не прерывать нашей бесѣды. Мнѣ было бы невыносимо остаться непонятымъ вами, и я чувствую, что мнѣ грозитъ такая опасность, если я вамъ не скажу теперь же того, что.рано или поздно буду вынужденъ сказать… вамъ и Ульрикѣ, и никому на свѣтѣ, кромѣ васъ двоихъ.

Голосъ Ганса звучалъ такою глубокою грустью, что сердце Карло замерло. Его другъ сказалъ: „я надѣюсь быть оправданнымъ“, а не сказалъ: „я не виновенъ“… Выходило несогласное противорѣчіе со всѣмъ предыдущимъ разговоромъ и съ душевнымъ настроеніемъ Ганса; но Карло былъ до того пораженъ, что не могъ ясно сообразить этого, и, чуть не дрова отъ страха, ждалъ дальнѣйшихъ признаній. Гансъ продолжалъ тѣмъ же печальнымъ тономъ:

— Вы напрасно радовались, мечтая о дружески милыхъ отношеніяхъ, когда мы оба будемъ женаты. Я никогда не женюсь.

— Вы никогда… — Карло запнулся.

— Никогда не женюсь, — повторилъ Гансъ. — И вамъ считаю себя обязаннымъ объяснить почему. Отнюдь не потому, чтобы а вообще отчаивался въ жизни… Вы знаете, этого нѣтъ… И не потому, чтобы я не любилъ Герту… Нѣтъ, я люблю ее, только иною любовью, чѣмъ прежде, люблю такъ, какъ любилъ бы ее мертвую… и это опять-таки не потому, чтобы я могъ упрекнуть ее въ чемъ-нибудь. Не можетъ же быть поставлено ей въ упрекъ, что она меня не любитъ и никогда не полюбитъ… Это мое несчастье; съ нимъ я родился, съ нимъ жизнь прожилъ тихо, безъ жалобы, жилъ бы и до сихъ поръ и до самой смерти, если бы Герта, обманутая счастьемъ, не обѣщала съ отчаянія то, чего обѣщать ей не слѣдовало, и если бы я, безумный, не повѣрилъ этому обѣщанію и тѣмъ не создалъ бы для бѣдно и дѣвушки новаго горя, пожалуй, на дсю жизнь. Ну» мой другъ, теперь все сказано. Не скоро, очень не скоро соберусь я съ духомъ высказать это самой Гертѣ; прошу васъ, передайте это вашей невѣстѣ, а она пусть скажетъ Гертѣ. У нея, бѣдняжки, и безъ того довольно горя и заботъ. Мнѣ бы очень хотѣлось снять съ ея души хотя эту тяжесть. А чтобы вы, другъ мой, не подумали, что все это результатъ ипохондрическаго настроенія, созданнаго болѣзнью и одиночествомъ, и чтобы Герта не вздумала изъ ложнаго великодушія насиловать своихъ чувствъ и приневоливать себя по отношенію ко мнѣ, то пусть графиня Ульрика скажетъ ей также, что я знаю, какъ Герта сама рѣшилась отказать мнѣ. Въ ту дочь, когда я разстался съ вами въ Прорѣ и бродилъ по дюнамъ, стараясь, по старой привычкѣ, наединѣ съ самимъ собою, подъ чистымъ Божьимъ небомъ, обдумать какъ мнѣ быть и что мнѣ дѣлать, — тутъ я прилегъ въ высокой травѣ. Они прошли мимо меня и я все слышалъ… все до слова! Бѣдняжка она! Онъ говорилъ ей обо мнѣ неправду… гадкую неправду, которой ей не должно было вѣрить. А она, все-таки, повѣрила потому, что его она любила, а.меня не любила… и никогда не могла любить. Она хотѣла сказать мнѣ это… пусть не говоритъ, я знаю…

Глубокій, мягкій голосъ Ганса перешелъ почти въ шепотъ и смолкъ. Опять сидѣлъ несчастный слѣпецъ, низко склонивши голову, скрестивши руки на колѣняхъ. Карло былъ потрясенъ до глубины души. Только теперь узналъ онъ все, что выстрадалъ этотъ человѣкъ, какую вынесъ онъ борьбу съ самимъ собою, прежде чѣмъ въ его истерзанное сердце снизошли святой покой и всепрощеніе.

Но неужели-жь вѣчный удѣлъ добрыхъ и честныхъ терпѣть предательства, насмѣшки и мученія отъ міра, который ихъ не понимаетъ и самъ не сознаетъ того, что дѣлаетъ? Неужели Богъ любви допускаетъ совершаться тому, передъ чѣмъ возмущается его сердце?

— Нѣтъ, это невозможно, — проговорилъ Карло громко.

— Что невозможно, другъ? — спросилъ Гансъ.

— О, Боже мой! — воскликнулъ Карло. — Все, сказанное вами, такъ мнѣ невыразимо больно, что мое сердце, мой умъ отказываются принять это за правду. Такъ ли все это? Можетъ ли это быть такъ? Я почти каждый день вижу фрейленъ Герту, быль свидѣтелемъ того, какъ смерть вашего брата, со всѣми печальными и потрясающими событіями, обычными спутниками подобнаго несчастья, — какъ все это исчезло для нея, было, такъ сказать, поглощено боязливою заботою о васъ. Вѣдь, это было бы невозможно, если бы справедливы были ваши опасенія. Вы, навѣрное, ошиблись, придали отрывочнымъ словамъ такое значеніе, какого они на самомъ дѣлѣ не имѣли. А что, если все это случилось лишь затѣмъ, чтобы открылось ея до того времени замкнутое сердце? Вы менѣе, чѣмъ кто-либо, въ правѣ отвернуться отъ него потому только, что оно такъ поздно открылось!

По лицу Ганса пробѣжала болѣзненная усмѣшка.

— Мнѣ отвернуться отъ Герты! — голосъ Ганса дрогнулъ. — Скорѣе солнце повернетъ на своемъ пути. Такъ неужели же надо быть любимымъ, чтобы любить? Нѣтъ, мой милый Карло, но этой части я больше васъ знаю. Къ тому же, и убѣжденъ, что рано или поздно Герта пойметъ меня своимъ яснымъ умомъ именно такъ, какъ бы я желалъ быть понятъ ею. А полюбить меня!.. О, нѣтъ! Отъ этого избави Богъ ее, избави Богъ и меня! Прежде… это было бы блаженство!.. А теперь…

Его голосъ оборвался. Гансъ смолкъ и потомъ заговорилъ голосомъ, звучавшимъ непоколебимымъ убѣжденіемъ:

— Теперь было бы мученьемъ, котораго я не былъ бы въ силахъ вынести, да и Герта тоже, хотя она сильнѣе меня. Теперь случилось нѣчто, чего не сгладить никакимъ годамъ, что вѣчно будетъ стоять между мною и ею, какъ бы ни рвались другъ къ другу наши сердца. Развѣ можемъ мы рука съ рукою подойти къ могилѣ, гдѣ лежитъ окровавленный трупъ того, кого она любила со всѣмъ пыломъ первой дѣвичьей любви, кого я любилъ больше себя? Да если бы мы въ пустыню убѣжали… и тамъ намъ чудился бы шумъ дерева, слышавшаго его предсмертный стонъ. Не говорите мнѣ: онъ этого не стоилъ. Стоилъ или нѣтъ, но мы-то его любили лучшими силами нашихъ душъ… и нѣтъ теперь, и быть не можетъ для насъ счастья! Если вы, мой добрый другъ, видите меня такимъ спокойнымъ, безмятежнымъ… такъ это лишь потому, что я отказался отъ счастья, въ общепринятомъ смыслѣ этого слова. Герту я хорошо знаю, и знаю, что въ этомъ мы съ нею сходимся. Мы оба можемъ думать лишь объ одномъ — какъ бы въ будущемъ прожить бодро безъ счастья. И это было бы опять-таки своего рода счастьемъ, даже самымъ высшимъ счастьемъ, отнять которое безсильны и злые люди, и злой случай.

— Вы правы, — сказалъ Карло, — и мнѣ… мнѣ стыдно за свое счастье!

— А вы неправы, — воскликнулъ Гансъ. — Вы счастливы и пользуйтесь, и наслаждайтесь своимъ счастьемъ, докажите злымъ и завистникамъ, что добрымъ можно быть и въ счастьи. А хотѣлъ только сказать, что есть на свѣтѣ нѣчто, что учитъ насъ обходиться безъ счастья. Это, однако, что еще такое?

Подавленный глубокимъ волненіемъ, Карло не замѣтилъ, что глухой шумъ голосовъ, доносившійся съ рынка, становился съ каждою минутою все громче, ближе. Вотъ онъ уже слышится въ переулкѣ… топотъ по мостовой подбитыхъ гвоздями сапогъ… очевидно, большая толпа, дикіе крики… Гдѣ-то поблизости неистовые удары въ дверь и опять криви и возгласы, и опять удары въ дверь. Вслѣдъ за тѣмъ подъ окнами топотъ толпы по направленію къ рынку съ тѣми же дикими криками.

— Что бы это значило? — спросилъ Гансъ еще разъ:

Между тѣмъ, Карло, тщетно старавшійся выглянуть въ переулокъ черезъ доспи, которыми была забита нижняя половина окна, вышелъ было въ дверь, но столкнулся съ старымъ тюремщикомъ.

— Что тамъ такое? — спросилъ Карло.

— Точно! — сказалъ старикъ, — За нимъ.

— За кѣмъ?

— За господиномъ барономъ… точно!

— Да кто?

— Кто? Всѣ… а съ ними человѣкъ сто съ бревнами и оглоблями… точно!

— Безумцы! — воскликнулъ Гансъ и быстро поднялся съ мѣста. — Карло! прошу, дайте мнѣ руку! Этого нельзя допустить. Несчастный народъ! Нельзя допустить, чтобы они гибли изъ-за меня. Гдѣ они теперь?

— У ратуши… точно! — сказалъ старикъ. — Сюда вломиться не могли, двери прочныя… точно! А можно пройти черезъ ратушу… берегись теперь, господинъ бургомистръ… это точно!

— Скорѣе, Карло, скорѣе! — кричалъ Гансъ. — Мартинъ, идите впередъ и показывайте дорогу.

— Жена у меня, дѣтишки… — бормоталъ старикъ.

— И у тѣхъ есть жены, и у нихъ дѣтишки! — вскричалъ Гансъ. — Карло, ради Бога, идемъ скорѣе!

— Въ вашемъ положеніи вамъ нельзя рисковать выходить на дождь и вѣтеръ, — сказалъ Карло. — Вѣдь, это вѣрная смерть! Ну, пусть они придутъ… пусть придутъ сюда! Пусть увидятъ васъ! Наконецъ, дайте имъ увести себя! Правы они, что не хотятъ, чтобы лучшій изъ людей сидѣлъ въ тюрьмѣ.

— Карло!

— Да, да, тысячу разъ правъ этотъ честный народъ! Это, по истинѣ, гласъ Божій!

— Карло, это безуміе! Ведите меня или я поплетусь одинъ ощупью!

Онъ хотѣлъ вырвать руку изъ руки Карло; тотъ удержалъ его.

— Простите, — прошепталъ онъ. — Я поведу васъ.

Тюремщикъ зашмыгалъ впередъ. Гансъ подъ руку съ Карло слѣдовалъ за нимъ но узкимъ и темнымъ переходамъ до тѣхъ поръ, пока онъ не исчезъ въ двери, ведущей изъ окружной тюрьмы въ ратушу. Съ крыльца ратуши, выходящаго на рыночную площадь, доносился невообразимый шумъ. Въ сѣняхъ растерянно бродило два или три чиновника городскаго управленія, привлеченные шумомъ и поспѣшившіе въ ратушу не то изъ любопытства, не то по долгу службы, а теперь не знавшіе куда дѣваться, куда спрятаться отъ толпы, только что вломившейся въ сѣни. Старый бургомистръ тщетно пытался своею собственною особою загородить главный входъ, напрасно силился именемъ закона уговорить толпу разойтись по домамъ. Его слабаго голоса не было даже слышно за воплями разбушевавшейся толпы.

— Бей его! Бей на смерть! Въ голову его! Бей на смерть всѣхъ кровопійцъ!

Вдругъ все смолкло. Въ дверной аркѣ, гдѣ виднѣлся лишь маленькій, старый бургомистръ, появилась могучая фигура человѣка, бывшаго кумиромъ этой толпы, котораго она поклялась выручить изъ тюрьмы. Безъ шапки, съ бѣлою повязкою на лицѣ, освѣщенный послѣдними лучами ненастнаго вечера, подъ дождемъ и вѣтромъ, онъ протянулъ впередъ руки и заговорилъ:

— Друзья мои! Милые мои друзья!

— Ура! — крикнулъ одинъ изъ толпы. — Ура Гансу-Филину!

— Ура! Ура Гансу-Филину! — загремѣли сотни голосовъ.

Но вотъ сквозь шумъ дождя и вой вѣтра раздался опять его голосъ:

— Друзья и сосѣди! Вы хотите мнѣ добро сдѣлать… Отъ всего сердца благодарю васъ за это. Но затѣяли вы, все-таки, плохое дѣло, и я не могу исполнить вашего желанія. Это противно закону.

Въ толпѣ пробѣжалъ громкій ропотъ. Послышались одинокіе криви:

— Чортъ его дери, этотъ законъ! Хорошъ законъ — честныхъ людей въ тюрьму сажать… а мерзавцы на волѣ бѣгаютъ!… Законъ живорѣзовъ!…

Голосъ Ганса зазвучалъ громче:

— Что дѣлать, друзья, хорошъ ли законъ, плохъ ли, — онъ, все-таки, законъ, и мы обязаны его уважать, не то на свѣтѣ еще хуже будетъ и никакого порядка не станетъ. Мнѣ законъ не страшенъ. Я не виновенъ въ томъ, въ чемъ меня подозрѣваютъ; рано или поздно это выяснится. А до тѣхъ поръ я долженъ оставаться здѣсь. И такъ, еще разъ крѣпко благодарю васъ, друзья! Теперь же ступайте по домамъ, коли меня любите. Дороги плохи, доберетесь вы до дому только темною ночью. А я, вотъ видите, едва оправился отъ болѣзни; рана на вискѣ все еще не заживаетъ и жестоко болитъ отъ громкаго говора. Оставаясь дальше подъ дождемъ и вѣтромъ, я легко могу поплатиться жизнью. Этого вы, конечно, не хотите. Такъ, вѣдь?

— Нѣтъ, конечно, не хотимъ, — отозвались нѣкоторые. — Пойдемъ, ребята!

Въ толпѣ, однако же, послышались крики:

— Онъ боится! Нечего его слушать!… За нимъ пришли, съ нимъ и уйдемъ!…

— Тащи его изъ двери-то! Забирай съ собою!

— Идите съ ними, Бога ради, господинъ баронъ! — умолялъ бургомистръ, подходя къ Гансу. — Не то съ ними до бѣды!…

— Идите въ домъ! — кричалъ Карло. — Вы губите себя!

— Оставьте меня, — сказалъ Гансъ. — Не допущу я, чтобы эти бѣдняки изъ-за меня попали въ смирительный домъ.

Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ и заговорилъ такъ громко, что покрылъ своимъ голосомъ дикіе крики толпы:

— Клянусь, доброй волей я съ вами не пойду, а силою вы меня не возьмете иначе, какъ разорвавши въ клочки! Образумьтесь, ребята! Мнѣ толку никакого не будетъ отъ того, что вы меня уведете; все равно, заберутъ и опять засадятъ… только тогда засадятъ и васъ вмѣстѣ со мною. Подумайте о вашихъ женахъ и дѣтишкахъ! Вѣдь, они станутъ проклинать Ганса-Филина! О себѣ самихъ подумайте! И безъ того не красна ваша жизнь!

— Правда, правда! — слышалось изъ толпы.

— Я вотъ сегодня тридцать мѣшковъ хлѣба на себѣ отволокъ на третій этажъ! — крикнулъ кто-то.

— И тебѣ это легче, чѣмъ мнѣ сосчитать до тридцати, — отозвался Гансъ. — Дѣти! Я попытаю, хватитъ ли еще у меня настолько силы… А кто останется на площади до конца, на того пусть и падетъ моя кровь. Разъ… два… три…

Толпа продолжала шумѣть; иные грубо расхохотались, другіе стали выкрикивать вслѣдъ за Гансомъ: пять… шесть…

Но шумъ и смѣхъ, и шутки мало-по-малу стихли. Толпѣ, очевидно, не по себѣ становилось.

— Идемъ, ребята! Ну, чего тамъ!… Съ Богомъ, уйдемъ!… — проносился уже негромкій ропотъ.

— Расходятся! — сказалъ Карло. — Всего человѣка два осталось. Гансъ, умоляю, перестаньте!… Ни души нѣтъ!… Уйдемте, Гансъ!

Гансъ продолжалъ считать.

Карло себя не помнилъ отъ страха. Онъ видѣлъ, какъ Гансъ пошатнулся, слышалъ, какъ онъ задыхается. Увести больного силою молодой человѣкъ не рѣшался.

— О, самъ Богъ посылаетъ васъ! — воскликнулъ Карло, увидавши дамъ, выходящихъ изъ кареты, подъѣхавшей въ ратушѣ. — Фрейленъ Герта… Ульрика… скорѣе… Вѣдь, это же неминуемая смерть!

— Гансъ!…

Онъ вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ отъ звука дорогаго голоса, отъ прикосновенія ея руки.

— Гансъ! Милый мой! Ты невиновенъ… ты свободенъ!

Герта припала къ его груди. Собравши послѣднія силы, онъ

сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и опрокинулся навзничь на руки Карло. Тотъ не выдержалъ тяжести и опустилъ полубезчувственнаго друга на плиты помоста.

— Пусти-ка меня! — крикнулъ фонъ-Боленъ, подоспѣвшій съ докторомъ Бертрамомъ.

Онъ поднялъ Ганса, съ помощію Карло внесъ его въ сѣни и уложилъ на скамью. Докторъ затворилъ двери, подошелъ къ сольному, взялъ пульсъ, приложилъ ухо къ груди.

— Что? Конецъ? — прошепталъ умирающій.

— Да, — тихо отвѣтилъ докторъ.

— Прошу… фонъ-Болена!

Докторъ выпрямился и знакомъ подозвалъ судью.

— Тѣмъ людямъ ничего не будетъ?

— Ничего. Нѣтъ жалобы — и суда нѣтъ. Я позабочусь объ этомъ. Даю слово!

— Благодарю… Правда, я свободенъ?…

— Пребровъ все разсказалъ, какъ было… Это разбойникъ грекъ… Вы не виновны и ваша невиновность доказана…

— Благодарю васъ .. за все! Карло, Ульрика… здѣсь вы? Благослови васъ Богъ!… Герта!

Всѣ отступили прочь. Герта опустилась около него на колѣни.

— Гансъ! милый мой… я люблю тебя…

— Милое дитя! Теперь я знаю, что ты меня любишь. Не суждено было… слишкомъ много счастья для бѣднаго Филина. Перенеси это съ покорностью, какъ я переносилъ… Поцѣлуй въ послѣдній разъ. Положи мою голову къ себѣ на грудь… покойна такъ мнѣ… сладко…

Съ громкимъ крикомъ охватила Герта покойника. Ульрика опустилась на колѣни рядомъ съ нею, обняла ее, шепча снова утѣшенія, которымъ сама не вѣрила. Остальные присутствующіе не смѣли шевельнуться, точно замерли. Въ эту минуту наверху, надъ ихъ головами раздались мѣрные, отчетливые удары башенныхъ часовъ… и ихъ металлическій голосъ отдавался въ сердцахъ, точно загробное «прости» только что смолкшаго, безконечно добраго человѣка…

«Будьте добры! Людьми будьте!» — слышалось изъ вѣчности $ъ этихъ мѣрныхъ, торжественныхъ звукахъ.

Р.

---

1. Avantageur — такъ въ прусской арміи называются молодые люди, поступающіе въ полкъ съ правами производства въ офицеры черезъ шесть мѣсяцевъ, при обязательствѣ, впрочемъ, сдать установленный офицерскій экзаменъ. Это нѣчто вродѣ нашихъ подпрапорщиковъ. Примѣч. переводчика.