Физіологія мысли.
правитьПоявленіе такого сочиненія, какъ Физіологія мысли Лелю, въ настоящее время оказываетъ важную услугу наукѣ. Психіатрія — эта пока темная и загадочная область для современнаго естествоиспытателя — съ каждымъ годомъ пріобрѣтаетъ больше и больше значенія при разрѣшеніи общественныхъ вопросовъ; всѣ психическія явленія, въ которыхъ еще долго будетъ путаться юристъ, медикъ, физіологъ и т. д., безъ анализа психіатра останутся въ сферѣ чистой фантазіи и не облекутся въ положительныя данныя дѣйствительнаго міра. Лелю сдѣлалъ не безуспѣшную попытку подвергнуть критическому анализу не только живыя явленія, но и историческіе факты. Какъ и надо было ожидать, книга Лелю съ одной стороны была встрѣчена непріязненно, а съ другой нашла себѣ жаркихъ поклонниковъ.
Не далѣе, какъ въ прошломъ апрѣлѣ постоянный секретарь парижской медицинской академіи Дюбуа (d’Amiens) представилъ большую работу о Руссо, въ которой онъ, доказавъ, что Руссо не умеръ отъ удара, какъ это обыкновенно думаютъ, а застрѣлился, разбираетъ психіатрически душевное состояніе великаго писателя. Работа эта сама но себѣ не представляетъ ничего особеннаго и кромѣ факта, самоубійства ничего новаго, но то, что она была представлена академіи, и что академія не только выслушала ее, но даже отнеслась очень благосклонно къ автору, составляетъ очень характерическую черту. Конечно и въ этомъ случаѣ не обошлось дѣло безъ пошлаго фразерства. Жюль Геренъ, знаменитый своими сшибками съ Вельно и Летаемъ и пріобрѣтшій наконецъ такую репутацію тупоголовости, что его сочлены и товарищи по академіи, отбросивъ всѣ академическія привычки и парламентскіе обычаи, говорятъ ему въ лицо, что они отказываются объяснять ему свои мнѣнія, и вообще вступать съ нимъ въ словопренія, — Жюль Горсть, въ своей Gazette medicale de Paris, написалъ длинный отчетъ о работѣ Дюбуа, въ которой, по обыкновенію, блеснулъ самой непроходимой тупостью. "Это горестное событіе (самоубійство Руе, со), говоритъ онъ, которое изъ нѣкоторого рода стыдливости не считали нужнымъ доводитъ до свѣденія публики (!!!!!), осталось преданіемъ. Г. постоянный секретарь думаетъ, что наука имѣетъ право разсуждать о великихъ людяхъ, какъ о простыхъ смертныхъ (!!!!!) «И это говоритъ медикъ, членъ академіи и т. д.! Казалось-бы, что человѣку, поставленному такъ высоко въ медицинскомъ мірѣ, неприлично не знать азбуки психіатріи, или, если уже, на бѣду, онъ ее дѣйствительно не знаетъ, то по крайней мѣрѣ благоразумнѣе было бы умолчать о такомъ печальномъ фактѣ. Но званіе академика и золотыя пальмы на зеленомъ воротникѣ имѣютъ странное, одуряющее дѣйствіе; усѣвшись на почетномъ бархатномъ креслѣ, Геренъ вообразилъ себя тоже княземъ знанія, вообразилъ, что съ золотыми пальмами на него сошло вдохновеніе и дало ему знаніе и талантъ, которыхъ у него не было прежде. Увы, онъ забылъ знаменитую басню о кукушкѣ: орелъ можетъ произвести кукушку въ соловьи, но дать ей дѣйствительно соловьиный голосъ онъ не въ состояніи.
Что такое была болѣзнь Руссо? спрашиваетъ дальше ученый и остроумный Геренъ, и отвѣчаетъ самъ себѣ, что это было „неизбѣжное развитіе ненормальнаго возбужденія, и изъ этихъ ложныхъ и извращенныхъ матеріаловъ болѣзненной чувствительности ума“ Руссо создалъ себѣ призраки измѣны и преслѣдованіи, отравившихъ его послѣдніе годы. Прочтя эти слова, трудно объяснить себѣ, какъ-же хочетъ назвать это состояніе Геренъ; субъектъ представляетъ чрезмѣрное, ненормальное раздраженіе, которое достигаетъ огромнаго развитія, извращаетъ его понятія, и изъ этихъ ложныхъ извращенныхъ понятій ума его создаетъ безумное и нелѣпое представленіе, что его гонятъ и преслѣдуютъ, тогда какъ въ сущности никто не обращаетъ на него вниманіе; наконецъ это воображаемое преслѣдованіе доводитъ больнаго до самоубійства. Вотъ, казалось бы, самый убѣдительный примѣръ меланхолической формы съумасшествія, мономаніи, какъ ее называетъ Эскироль; но нѣтъ! этого недостаточно почтенному академику; лавры Нельтана и Сент-Бева не даютъ ему спать, — и вотъ онъ пускается по слѣдамъ этихъ господъ и своимъ тяжелымъ, напыщеннымъ слогомъ восклицаетъ: „замкнемъ-же эти несчастія генія въ ихъ таинственныя сферы; не будемъ называть Сократа съумашедшимъ, Руссо умалишеннымъ, Іоанну д’Аркъ une maniaque, потому что, въ возбужденіи ихъ высокихъ способностей, эти избранники заплутались въ потемкахъ разсудка.“ Читая такіе колоссальные потемки разсудка, невольно спрашиваешь себя, ужь не случилось-ли этого несчастія и съ почтеннымъ академикомъ. Но нѣтъ, нельзя же ставить всякую безсмыслицу на счетъ патологіи, и считать болѣзненнымъ явленіемъ здоровую, физіологическую глупость. Работа Дюбуа составляетъ еще одну попытку примѣненія научной психологіи къ историческому анализу и на этомъ основаніи принадлежитъ къ школѣ историческаго скептицизма, основанной Лелю, къ которой въ настоящее время принадлежитъ большинство французскихъ психіатровъ. Началомъ этой школы можно считать книгу Лелю о Сократѣ, вышедшую въ 1886 году, когда старыя понятія о душевныхъ болѣзняхъ были еще въ ходу, не смотря на работы Нинеля и въ особенности Эскироля, который едва-ли не первый показалъ, что душевное растройство начинается и характеризуется не столько чисто умственными аномаліями, сколько аномаліями души, какъ это называется у французовъ, или того, что нѣмцы называютъ gemыth, т. е. настроенія, стремленій, страстей, привязанностей и т. д. Соважъ, правда, сдѣлалъ замѣчаніе, что психически больные обыкновенно угрюмы и чувствуютъ себя въ большинствѣ случаевъ несчастными, такъ-что даже назвалъ душевныя болѣзни morositates, но не вывелъ изъ этого факта никакого заключенія. Что-же касается до основательнаго психологическаго анализа аномалій душевной жизни человѣка, то можно сказать, что до тридцатыхъ годовъ подобный анализъ почти не существовалъ. Выли конечно случаи, въ которыхъ душевное состояніе разбиралось корифеями науки съ удивительной проницательностью, но подобныя наблюденія Нинели, Эскироля, Якоби были чрезвычайно рѣдки и хотя цитировались, какъ образцы, но не составляли не только доктрины, но даже и метода; наука же сохраняла рѣдкіе типы меланхоліи, маніи, и т. д., которые и принимались въ большинствѣ случаевъ за норму. Даже для тогдашнихъ медиковъ, какъ и въ настоящее время еще, къ сожалѣнію, для самихъ образованныхъ и развитыхъ людей, но неимѣющихъ спеціальныхъ свѣденіи по этому предмету, съумасшествіе существовало только въ томъ случаѣ, если субъектъ произносилъ безсвязныя фразы, дѣлалъ самыя грубо-абсурдныя вещи, бросался съ ножемъ на людей, — впрочемъ даже и это не всегда было достаточнымъ симптомомъ. Такъ напр. въ книгѣ uDu degrй de compйtence des mйdecins dans les questions judiciaires relatives aux aliйnations mentales», здаиной въ 1830 году ci. цѣлью растолковать врачамъ-экспертамъ и судьямъ, въ какихъ случаяхъ можно объяснять преступленія съумасшествіемъ, приводится, какъ образчикъ, исторія восемнадцатилѣтней дѣвушки, которая убила своего отца каминными щипцами, разрѣзала ему можемъ грудь, вынула еще бьющееся сердце, изжарила его тутъ-же на огнѣ и съѣла еще полусырымъ. Въ этомъ случаѣ авторъ книги сознается, что дѣвушка была съумасшедіная, по еслибы она ограничилась только тѣмъ, что убила отца, вскрыла ему грудь и вырвала сердце, и не имѣла бы спасительной фантазіи съѣсть его, то, но его мнѣнію, судья не имѣлъ бы повода предполагать съумасшествіе и долженъ былъ-бы подвергнуть ее законному наказанію. «Во всѣхъ случаяхъ дѣйствительнаго помѣшательства, также прибавляетъ онъ, судьи кладутъ всегда не менѣе очевидныя доказательства.» Понятно, что при такомъ взглядѣ дѣйствительный психологическій анализъ былъ невозможенъ.
Конечно, такіе люди, какъ Эскироль, Нинель, были слишкомъ умны, чтобъ держаться этого мнѣнія и дѣлать столь грубыя ошибки. Нинель напр. говоритъ объ одномъ больномъ, съумасшествіе котораго оставалось незамѣченнымъ въ теченіе тринадцати лѣтъ; у Эскироля мы видимъ нѣсколько примѣровъ такъ называемаго и извращенія наклонностей" (perversion des sentiments) и галлюцинацій безъ рѣзкихъ умственныхъ аномалій, но случаи эти, разсѣянные въ наукѣ, не составляли еще цѣльной систематизированной теоріи, и съумасшествіе по прежнему смѣшивалось въ глазахъ огромнаго большинства съ безсвязностью и нелѣпостью, а умалишенные съ слабоумными, бѣшеными и мономанами, — мнѣніе, котораго и до сихъ поръ большею частью держатся люди, не занимавшіеся такъ называемой медицинской психологіей.
Лелю своей книгой о Сократѣ, поднялъ въ наукѣ вопросъ о мономаніи, т. е. о томъ, существуетъ-ли такое психическое состояніе, въ которомъ человѣкъ имѣетъ тѣсный кругъ ошибочныхъ, ложныхъ и даже нелѣпыхъ идей, сохраняя относительно всего остального здравый разсудокъ; но такъ какъ здѣсь я говорю по объ исторіи психіатріи, то и та сторона книги Лелю не имѣетъ для насъ никакого значеніи. Гораздо большее впечатлѣніе она произвела своимъ анализомъ Сократова демона, и объясненіе, данное молодымъ и неизвѣстнымъ еще тогда Лелю, было встрѣчено ругательствами, насмѣшками и тѣмъ пошлымъ фразерствомъ, которымъ такъ отличаются французскіе болтуны, въ родѣ Пельтана et tutti quanti. Я передамъ здѣсь вкратцѣ сущность работы Лелю, выпуская всю оффиціальную, такъ сказать, біографію Сократа, какъ, вѣроятно, извѣстную большей части читателей.
Сократъ въ дѣтствѣ вовсе не походилъ на обыкновеннаго ребенка; мыслительная способность пробудилась въ немъ раньше обыкновеннаго, и уже въ этомъ возрастѣ онъ явно выказывалъ склонность къ отвлеченностямъ тогдашней философіи, къ великому огорченію отца его Софроыиска, который хотѣлъ сдѣлать его скульпторомъ по своему примѣру. По мѣрѣ того, какъ Сократъ росъ, наклонность эта къ умственнымъ занятіямъ становилась все сильнѣе, но вмѣстѣ съ тѣмъ и странности его дѣлались замѣтнѣе и поражали его друзей; даже самая фигура его обращала на себя вниманіе: голова его была повернута какъ-то странно въ бокъ, вѣроятно отъ механическаго сокращенія мышцъ съ одной стороны шеи. Онъ всегда носилъ одинъ и тотъ-же плащъ, не смотря на различія температуры, ходилъ босой зимой но льду, точно также, какъ и лѣтомъ по раскалившимся камнямъ, все это странности, которыя живо напоминаютъ привычки извѣстнаго рода больныхъ, но кромѣ того Сократъ иногда, будучи совершенно одинъ, вдругъ начиналъ прыгать или танцовать, такъ что Хармидъ, заставъ его однажды за такимъ упражненіемъ, подумалъ, что онъ сошелъ съ ума. Всѣ эти и многія другія странности сдѣлали ему въ Афишахъ репутацію чудака, а эпикуреецъ Зенонъ прозвалъ его афинскимъ шутомъ, нѣчто въ родѣ оригинала, какъ замѣчаетъ добродушію Лелю.
Во время осады Нотидеи съ Сократомъ случился фактъ очень странный; всю зиму онъ одѣвался очень легко, но своему обыкновенію, и ходилъ босой но льду; вѣроятно это еще болѣе разстроило и безъ того уже непрочную его нервную систему, и онъ однажды вдругъ остановился неподвижно среди поля, пристально смотря на солнце. Ничто не могло вывести его изъ этого состоянія, въ которомъ онъ пробылъ цѣлые сутки; трудно сказать, что это, — каталептическій-ли припадокъ или одинъ изъ тѣхъ странныхъ поступковъ, совершаемыхъ иногда умалишенными подъ вліяніемъ какого нибудь болѣзненнаго представленія, причемъ эти больные выказываютъ, вслѣдствіе возбужденія ихъ нервной системы, силу и энергію, которыхъ нельзя встрѣтить у здороваго человѣка. Подобное возбужденное состояніе было впрочемъ нерѣдкостью у Сократа, хотя иногда припадки эти не были такъ продолжительны, какъ въ этотъ, разъ.
Всѣ эти обстоятельства, составляя обыкновенно комиликаціи съумасшествія, заставляютъ уже сильно сомнѣваться, чтобъ человѣкъ, имѣющій такія странности, былъ совершенно въ своемъ умѣ, но они не составляютъ еще неопровержимаго доказательства умственнаго разстройства, не имплицируютъ его непремѣнно. Посмотримъ же, не представлялъ-ли Сократъ еще какихъ-нибудь особенностей, и каково діагностическое значеніе этихъ особенностей, говоря медицинскимъ языкомъ.
Сократъ въ дѣтствѣ уже имѣлъ невидимому какія-то откровенія, но неясныя и неопредѣленныя, нѣчто въ родѣ внутренняго голоса. Позже голосъ этотъ сдѣлался яснѣе, объективнѣе, и слышался Сократу, какъ исходящій изъ внѣшняго міра; впослѣдствіи онъ окончательно приписалъ его особому генію-хранителю, своему демону, т. е. духовному существу высшаго разряда. Этотъ голосъ слышался ему очень часто, давалъ ему совѣты или, лучше сказать, приказанія, впрочемъ преимущественно отрицательнаго характера, болѣе удерживая его отъ какого нибудь поступка, нежели возбуждая. Всѣ ученики Сократа, всѣ знавшіе его, всѣ говорятъ объ этомъ голосѣ самымъ положительнымъ, самымъ несомнѣннымъ образомъ; самъ онъ, въ своихъ разговорахъ, безпрестанно упоминаетъ о своемъ духѣ, называя его безразлично то богомъ, то демономъ, т. е. духомъ, стоящимъ между богами и людьми. Демонъ этотъ, по словамъ Сократа, часто удерживалъ его или его друзей отъ поступковъ, которые могли имѣть для нихъ дурныя послѣдствія; такъ напр. послѣ битвы при Деліонѣ, гдѣ Афиняне были разбиты и принуждены бѣжать, Сократъ сталъ уговаривать своихъ друзей повернуть съ дороги, по которой они шли; тѣ, которые послушались его, спаслись, другіе же, пренебрегшіе его совѣтами, были настигнуты и изрублены Фивянами. Въ другой разъ, идя съ Феокритомъ и нѣсколькими учениками и друзьями, онъ вдругъ повернулъ съ улицы и пошолъ другой дорогой, зовя съ собой и остальныхъ, потому что его демонъ запрещалъ ему идти дальше; и дѣйствительно, черезъ нѣсколько минутъ но этой улицѣ прошло стадо свиней, покрытыхъ иломъ и грязью, сбило съ ногъ, истоптало и запачкало тѣхъ изъ спутниковъ Сократа, которые не послушались его.
«Демонъ этотъ большею частью говорилъ Сократу, давая ему совѣты и Сократъ явственно слышалъ тогда голосъ; въ другихъ случаяхъ. когда надо было просто остановить Сократа, удержать его отъ какого нибудь поступка, и остановить кого нибудь изъ его друзей. демонъ дѣлалъ какой-то особенный знакъ, который чувствовался Сократомъ, но котораго онъ никогда не объяснялъ подробнѣе; это, очевидно, было специфическое измѣненіе такъ называемаго общаго чувства, — я говорю специфическое, потому что Сократъ узнавалъ его тотчасъ же, и говорилъ, что ему сдѣланъ обыкновенный знакъ, такъ-что можно думать, что знакъ этотъ былъ постоянно одинъ и тотъ же. Надо впрочемъ замѣтить, что, повидимому, Сократъ никогда не видалъ своего генія; Саміасъ говоритъ, что Сократъ считалъ лжецами и обманщиками всѣхъ, утверждавшихъ, что они видѣли боговъ, но, напротивъ того, всегда со вниманіемъ разспрашивалъ тѣхъ, которые слышали голоса, „изъ чего мы заключили, прибавляетъ онъ, что демонъ Сократа былъ не видѣніе, но голосъ, и притомъ не такой, какой слышатъ напримѣръ спящіе во снѣ, но дѣйствительный голосъ, доходившій какимъ-то необыкновеннымъ образомъ до Сократа.“ Апулей, правда, думаетъ, что знакъ, о коримъ говорить Сократъ, было видѣніе, и что его демонъ точно также дѣлался видимымъ ему, какъ Паллада Ахиллу; но это едва ли справедливо, и мнѣ кажется, Лелю слишкомъ поспѣшилъ заключить о галлюцинаціяхъ зрѣнія; этотъ знакъ былъ скорѣе той странной галлюцинаціей общаго чувства, разсказы о которой мы такъ чисто слышимъ отъ умалишенныхъ; сколько разъ случалось мнѣ самому выслушивать подобные разсказы. Въ огромномъ большинствѣ случаевъ самымъ положительнымъ, самымъ явственнымъ галлюцинаціямъ обоихъ высшихъ чувствъ предшествовало особое состояніе, которое надо признать галлюцинаціею общаго чувства: больные часто говорятъ: „я почувствовалъ въ себѣ что-то необычайное, необъяснимое, и понялъ, что духъ вселился въ меня“, или, „что духъ выбралъ меня своимъ орудіемъ“. Такъ какъ Сократъ чувствовать этотъ знакъ очень часто, то ощущеніе это приняло опредѣленный, специфическій характеръ; но что этотъ знаки, былъ не видимый, ясно видно изъ словъ самого Сократа, который часто говорилъ: „я почувствовалъ обыкновенный знакъ и понялъ, что духъ запрещаетъ мнѣ продолжать начатое“. Нельзя предположить, чтобъ Сократъ хотѣлъ скрывать свои видѣніи, когда вмѣстѣ съ тѣмъ онъ такъ охотно, такъ много говорилъ о голосахъ; уже одно то, что онъ, почувствовавъ присутствіе духа, понималъ, что ему надо дѣлать, доканываетъ, что ощущеніе не представляло непосредственно явственной идеи, какъ это бываетъ при ощущеніяхъ, получаемыхъ черезъ высшія чувства, по говорило ему языкомъ, на которомъ мы не привыкли получать опредѣленныхъ представленій, и который надо было понимать; общее чувство выдѣляется, такъ сказать, само собою изъ итого объясненія.
Такимъ образомъ Сократа» имѣлъ галлюцинаціи двухъ чувствъ, можетъ быть, еще и третьяго, осязанія, но главнымъ, характеристическимъ фактомъ для насъ служитъ голосъ, который онъ слышалъ. Въ другой книгѣ, вышедшей гораздо позже, именно въ «Amulette de Pascal», Лелю даетъ психологическій анализъ галлюцинаціи, — анализъ, принятый въ настоящее время съ нѣкоторыми измѣненіями большинствомъ психіатровъ, и подтверждаемый новѣйшими работами Вальярже. Мы знаемъ, что идеи наши составляются изъ чувственныхъ ощущеній, возбуждаются ими и исходятъ изъ нихъ. Самыя точныя, явственныя представленія мы получаемъ черезъ два высшія чувства слуха и зрѣнія; нѣкоторые психологи и антропологи полагаютъ даже, — и это мнѣніе, какъ совершенно правильное, распространяется въ настоящее время все болѣе и болѣе, — что всякое явственное и сильное представленіе сопровождается легкимъ галлюцинированнымъ состояніемъ этихъ двухъ чувствъ. Собственно галлюцинація, какъ патологическое явленіе, есть мысль самого больного, вышедшая, конечно, изъ внѣшняго впечатлѣнія, но пріобрѣтшая такую странную отчетливости, что она представляется больному чѣмъ-то объективнымъ, исходящимъ изъ внѣшняго міра; но такъ какъ онъ привыкъ подобныя явственныя представленія получать черезъ одно (или оба) изъ высшихъ чувствъ, то эта легкая галлюцинація ихъ, сопровождающая и нормальное мышленіе, но едва замѣтная только при самомъ внимательномъ психическомъ анализѣ, усиливается настолько, что дѣлается яснымъ и отчотливымъ ощущеніемъ; мысль "возвращается къ своему началу, " воплощается и представляется больному внѣшнимъ явленіемъ.
Но Сократъ представляетъ еще другую особенность, имѣющую самое ужасное, роковое значеніе, котораго однако Лелю совершенно не азмѣтилъ. Демонъ его, какъ уже было замѣчено выше, былъ для него негативнымъ добрымъ геніемъ; онъ останавливалъ, удерживалъ его, слѣдовательно противорѣчилъ ему: — явленіе, вообще говоря, не частое, и встрѣчающееся преимущественно въ демономаніи (бѣсноватости). Въ этихъ случаяхъ, очевидно, умъ создаетъ параллельно, можно сказать, два ряда противоположныхъ идей, изъ которыхъ одинъ свойственъ человѣку, принадлежитъ его прежнему, здоровому я, а другой, противорѣчащій этому, принадлежитъ уже новому я, созданному болѣзнью, и которое представляется прежнему чѣмъ-то внѣшнимъ, новымъ или чуждымъ ему существомъ. Такимъ образомъ личность человѣка распадается на двѣ, раздваивается, и слѣдовательно духовная сторона его потерпѣла глубокое и тяжелое измѣненіе; состояніе это можетъ идти далѣе: вслѣдъ за мыслительною способностью раздваивается и воля, и тогда въ одномъ тѣлѣ живутъ два я, два духовныхъ человѣка; каждый изъ нихъ можетъ поочередно распоряжаться тѣломъ, побуждать его въ движеніяхъ, заставлять говорить, и эти движенія и произносимыя такимъ образомъ слова будутъ для другого чѣмъ-то чуждымъ, вынужденнымъ, таинственною силою, овладѣвшею тѣломъ. Полный образъ подобнаго состоянія мы видимъ въ бѣсноватыхъ, въ которыхъ сидитъ дьяволъ, иногда даже нѣсколько, и въ то время, какъ человѣкъ выражаетъ прежнія богобоязненныя чувства, дьяволъ осмѣиваетъ ихъ, противорѣчитъ, и даже вступаетъ въ теологическій споръ.
Понятно, что чѣмъ крѣпче личность человѣка, чѣмъ она развитѣе и стойче, тѣмъ труднѣе поддается она болѣзненнымъ вліяніямъ, тѣмъ болѣе противится она этому раздвоенію; поэтому въ настоящее время демономанія встрѣчается исключительно у женщинъ и дѣтей. Вотъ, между прочимъ, что говоритъ объ этомъ состояніи Гризингеръ:
«Самая легкая степень этого психологическаго процесса (демономаніи) замѣчается въ особенно рѣдкихъ случаяхъ, гдѣ цѣпь мыслей, возникающихъ въ умѣ, сопровождается всегда безсознательно связывающимся съ ними внутреннимъ противорѣчіемъ, слѣдствіемъ чего является уже роковое раздѣленіе, раздвоенность личности. Въ самыхъ рѣзкихъ случаяхъ этотъ рядъ представленій, сопровождающихъ правильный ходъ мыслей, какъ ихъ противорѣчіе, дѣлается чрезвычайно самостоятельнымъ, приводитъ уже самъ въ движеніе органы слова, выражается, воплощается въ рѣчахъ, которыя тогда не принадлежатъ уже настоящему я субъекта. Эта совокупность представленіи не сознается самимъ больнымъ, пока не выразится словами; она исходитъ изъ той части души, которая остается темною для его я, и потому является какъ чуждая личности сила, подчиняющая ее себѣ. Неразвитые люди видятъ въ пси постороннее существо. Въ нѣкоторыхъ случаяхъ въ этихъ безумныхъ рѣчахъ, скрытое до того времени поэтическое настроеніе или иронія, обращается противъ тѣхъ совокупностей представленій, которымъ субъектъ придаетъ наивысщее значеніе; но обыкновенно демонъ этотъ очень глупъ и пошлъ.»
Книга Лелю подняла цѣлую бурю; на автора посыпались возраженія, насмѣшки, брань, различныя подозрѣнія. Люди, не имѣвшіе никакого понятія о предметѣ, пустились съ и имъ въ споръ, удивленные психіатры благоразумно отмалчивались или отдѣлывались фразами, — и дѣйствительно положеніе ихъ было очень щекотливо: приходилось или отрицать свою собственную науку, или отказаться отъ супраспиритуализма, которому угрожалъ тоже научный анализъ; только немногіе, какъ напр. Бріерръ-де-Буамонъ, съ мужествомъ отчаянія подняли новое знамя физіологическихъ галлюцинацій, т. е. въ переводѣ, здоровой болѣзни. На все это Лелю отвѣчалъ новой работой о Паскалѣ, такого же характера и тенденцій, въ которой онъ съ необыкновеннымъ медицинскимъ и психологическимъ тактомъ разобралъ шагъ за шагомъ всю жизнь Паскаля, опираясь при этомъ на самые достовѣрные источники. Онъ предпослалъ ей этюдъ о галлюцинаціяхъ, о которомъ было сказано нѣсколько словъ выше, и заключилъ нѣсколькими страницами "объ одной изъ точекъ зрѣнія психологіи исторіи, " помѣщенными еще раньше въ "Gazette médicale de Paris, " изъ которыхъ мы приводимъ здѣсь небольшой отрывокъ.
«Есть исторія особаго рода, совершенно личная по своимъ источникамъ и самая высокая по результатамъ, которая, не довольствуясь собираніемъ фактовъ жизни народовъ и связываніемъ ихъ по внѣшнимъ ихъ отношеніямъ, ищетъ самые сокровенные ихъ источники въ глубинѣ человѣческой души. Она слѣдитъ за инстинктами и умомъ человѣка съ самыхъ древнихъ временъ, за ихъ развитіемъ въ народахъ и въ смѣшеніи составляющихъ ихъ расъ, указываетъ наконецъ ихъ измѣненія, отклоненія, безумія, точно также какъ и постоянный ходъ ихъ къ болѣе ясному пониманію міра и его законовъ.»
«Если при этомъ психологія исторіи и изучаетъ, естественно, массы, ихъ движенія и мысли, то она должна обращать неменьшее вниманіе и на высшія личности, которыя подчиняютъ себѣ и ведутъ эти массы.»
«Независимо отъ психологическихъ фактовъ, общихъ каждому историческому періоду, каждой большой фазѣ прогресса расъ и народовъ, есть еще для каждаго такого періода большее или меньшее число людей, составляющихъ какъ бы живое выраженіе ихъ, и представляющихъ собою идею эпохи, къ которой они принадлежатъ. — конечно преувеличивая ее, но вмѣстѣ съ тѣмъ и дѣлая ее болѣе явственною. Психологія этихъ выдающихся личностей, если необходимы? для этого матеріалы не были уничтожены временемъ, часто одна можетъ объяснить тайну взглядовъ и убѣжденій вѣка, какъ, въ свою очередь, можетъ объясниться и дополняться ими* Вліяніе этихъ великихъ людей на массу только потому и могло, надо замѣтить, быть такъ сильно или, лучше сказать, выказаться такъ сильно, что эти люди вполнѣ представляли собою умъ, но въ особенности страсти своей эпохи, и даже, надо прибавить, потому, что они дѣлили ея ошибки, заблужденія, энтузіазмъ и даже безуміе. Политическій и религіозный обманъ, въ которомъ обвиняютъ часто нѣкоторыхъ изъ великихъ дѣятелей древности, есть но моему мнѣнію, одна изъ самыхъ грубыхъ ошибокъ въ оцѣнкѣ историческихъ фактовъ и людей. Этимъ вносятъ очень не кстати политическій и философскій взглядъ новѣйшаго времени въ происшествія и умы, къ которымъ онъ, очевидно, не подходитъ» (Amulette de Pascal. Note XIX, Hallucinations des grands esprits). Можно себѣ представить, какой взрывъ негодованія встрѣтилъ эту новую дерзость. Со времени появленія книги о Сократѣ прошло десять лѣтъ; къ ней нѣсколько уже привыкли, и даже стали отчасти уступать ея автору; притомъ Сократъ принадлежитъ давно прошедшему, между нимъ и новѣйшимъ временемъ нѣтъ уже прямой связи, тогда какъ Паскаль — это, такъ сказать, наша кровь и плоть; онъ нашъ, онъ цѣликомъ принадлежитъ нашему времени, вліяніе его еще сильно — «и вдругъ!»
Между тѣмъ вопросъ подвинулся; новыя изслѣдованія, съ одной стороны, и неотразимая логика — съ другой, убѣдили нѣкоторыхъ, умѣрили другихъ, заставили задуматься всѣхъ; многіе изъ замѣчательнѣйшихъ психіатровъ откровенно перешли на сторону Лелю; молодое поколѣніе, увлеченное странностью и смѣлостью новой школы, тоже пристало къ ней, и даже частью вышло изъ предѣловъ строгаго научнаго изслѣдованія, чтобы броситься въ парадоксы; но, даже откинувъ всѣ преувеличенія новыхъ адептовъ, нельзя было отрицать очевидности. Положеніе корифеевъ литературы, такъ смѣло выступавшихъ противъ Лелю, стало затруднительно; съ одной стороны нельзя же было отрицать истины и идти противъ здраваго смысла публики, съ другой стороны согласиться съ новымъ взглядомъ — значило сознаться въ тупоголовости, сознаться, что все, писанное раньше, было пошлымъ фразерствомъ; приходи, лось лавировать, что не совсѣмъ легко и удобно съ такимъ противникомъ какъ Толю. И дѣйствительно, на тѣ милыя тонкости, легкія уступочки, остроумныя возраженія и не менѣе остроумныя замѣчанія онъ отвѣчалъ ударомъ обуха, подъ которымъ пошатнулись всѣ эти "князья еловая: онъ сдѣлалъ новое изданіе своей книги о Сократѣ, къ которому написалъ предисловіе, — самый безпощадный памфлетъ, въ которомъ онъ бичуетъ своихъ прежнихъ критиковъ: озлобленный ихъ недобросовѣстностью, онъ, надо сознаться, употребилъ въ своей новой борьбѣ оружіе, которое было заимствовано не изъ одного арсенала науки; но критики я полемисты, научоные горькимъ опытомъ, нашли болѣе удобнымъ проглотить пощочину, умолчавъ благоразумно объ ея полученіи. А привожу здѣсь нѣсколько выписокъ изъ этого предисловія, предупреждая читателя, что переводъ не можетъ дать ему даже приблизительнаго понятія о живости, остроуміи и прелести формы, въ которую умѣлъ Гелю облечь эту горькую пилюлю.
«Выпуская въ свѣтъ, двадцать лѣтъ тому назадъ, первое изданіе этой книги, говоритъ Лелю въ своемъ предисловіи, — я не имѣлъ ни малѣйшаго сомнѣнія относительно двухъ вещей: 1) что я нашелъ и высказалъ истинное объясненіе факта, составляющаго предметъ этой работы, — Сократовскаго демона; 2) что истина» сопровождаемая рядомъ доказательствъ, покажется другимъ столько же очевидною, какою она кажется мнѣ.
"Первое убѣжденіе не измѣнилось, и это предисловіе только подтвердитъ еще разъ, что я не измѣнилъ мнѣнія; но второе, я долженъ сознаться, было очень наивной иллюзіей, которую я не замедлилъ потерять. Цѣлью моей книги было показать, что есть состояніе ума, которое можетъ продолжаться въ теченіе всей жизни человѣка, и въ которомъ при самомъ полномъ, повидимому, разумѣ человѣкъ получаетъ ложныя ощущенія, безъ всякой соотвѣтствующей причины во внѣшнемъ мірѣ, но на основаніи которыхъ онъ дѣйствуетъ точно также, какъ еслибъ они были самыми реальными, самыми дѣйствительными.
"Затѣмъ я хотѣлъ доказать, что это было съ Сократомъ, что таково было психическое состояніе, въ которомъ прожилъ пятьдесятъ лѣтъ этотъ человѣкъ, мудрѣйшій изъ мудрыхъ, величайшій изъ самыхъ великихъ, самый добродѣтельный, и что въ этомъ состояніи надо искать единственнаго объясненіи его сверхъестественныхъ ощущеній, о которомъ онъ самъ говорилъ, и приписанныхъ на основаніи его словъ послѣдующими вѣками особому генію или демону.
"Но сказать это о Сократѣ, сказать, что онъ такимъ образомъ былъ всю свою жизнь жертвою ложныхъ ощущеній, или проще, видѣній, значитъ, назвать его visionaire,[1] т. е. на болѣе точномъ языкѣ, галлюцинированнымъ. А такъ какъ но терминологіи науки галлюцинированный, во время своей галлюцинаціи, т- е. ложнаго ощущенія, которое онъ считаетъ истиннымъ, есть умалишенный, съумасшедшій, то сказать, что Сократъ имѣлъ ложныя ощущенія, что онъ былъ галюцинантъ, — значило сказать, что онъ былъ съумасшедшій.
"Это я и говорилъ прямо, грубо, наивно, какъ самую простую вещь, забывая что дѣло идетъ о Сократѣ, упуская изъ виду величіе имени, чтобъ видѣть только дѣйствительность фактовъ, спокойно проходя цѣпь выводовъ по этому совершенно алгебраическому методу a=b, b=c, c=d, слѣдовательно a=d, и приходя такимъ образомъ къ окончательному уравненію: Сократъ — съумасшедшій.
"Это, конечно, было бы безумной смѣлостью, если бъ я считалъ себя смѣлымъ, но я думалъ только, что я логиченъ. Но я сознаюсь я повторяю, что въ глазахъ каждаго другого подобное утвержденіе должно было казаться неслыханнымъ, невозможнымъ, смѣшнымъ и я конечно не слыхалъ всего смѣха, встрѣтившаго появленіе книги, въ которой оно было высказано.
"И, чтобъ довершить это поруганіе, рядомъ съ этой великой исторіей Сократа, съ этой жизнью, стоящей такъ высоко надъ самыми высокими уровнями человѣчества, книга заключала, какъ сравненіе, и доказательство исторіи или, говоря медицинскимъ языкомъ, частныя наблюденія умалишенныхъ или галлюцинированныхъ, взятыя изъ самыхъ униженныхъ я имѣвшія послѣдней сценой или, вѣрнѣе, послѣднимъ убѣжищемъ самыя скромныя и печальныя мѣста; какъ будто воображеніе въ какомъ-то сновидѣніи нарочно насильственно сопоставило древнее величіе Аѳинъ и новѣйшія бѣдствія госпиталя, Парфенонъ, этотъ храмъ мудрой Минервы, и Шарантомъ съ его мрачнымъ холмомъ, тихія прогулки академіи и неистовство двора бѣшеныхъ.
"До сего времени философія въ теченіе вѣковъ обходила Сократовскаго демона, не поднимала этого вопроса, какъ будто исторія вовсе не упоминала о немъ, какъ будто это обстоятельство слишкомъ ничтожно, чтобъ имъ заниматься. Это конечно очень удобный способъ разрѣшать подобные вопросы; это методъ, котораго инстинктивно держится ребенокъ, закрывающій ручейками глаза, чтобъ не видѣть непріятнаго или страшнаго предмета, — методъ, которому слѣдуетъ еще инстинктивнѣе наивная птица пустыни, когда она, съ подобной же цѣлью, прячетъ свою большую голову въ песокъ.
"Но, поставивъ вопросъ, слѣдовало ли не идти смѣло и прямо, а остановиться на полдорогѣ, слѣдовало ли, другими словами, рѣшить его на половину? Нѣтъ, уже потому, что полное рѣшеніе заключилось уже въ сопоставленіи текстовъ, — и еще болѣе, и главнымъ образомъ, потому, что рѣшать его наполовину, значило бы не ставить его вовсе. Поэтому надо было произнести грубое слово, хотя бъ только для того чтобы заставить принять другое, болѣе мягкое по имѣющее совершенно тотъ же смыслъ. Это болѣе мягкое слово наконецъ было принято, отчасти какъ mezzo-termino, но и то не безъ труда. Его сначала отвергли, и Богъ знаетъ, въ какой формѣ и въ какихъ выраженіяхъ. При этомъ было сказано много грубыхъ, нехорошихъ, очень нехорошихъ словъ, былъ принятъ такой важный видъ, этотъ видъ смѣтнаго высокомѣрія, который принимаетъ иногда забавная и напыщенная риторика противъ науки, которая не напыщается, но доказываетъ.
"Конечно, говорили, принимая этотъ важный видъ, самые высокомѣрные защитники неспособности великихъ людей сходить съ ума — конечно, можетъ быть, и мы это допускаемъ, что у Сократа и у другихъ умовъ этого разряда, и даже низшихъ разрядовъ, мысли принимали иногда форму слишкомъ чувствительную, слишкомъ пластическую, — что они видѣли, слышали, чувствовали ихъ, тогда какъ другіе люди имѣютъ мысли и едва сознаютъ ихъ. Мы допускаемъ, что, относя эти мысли къ источнику всякой мысли, имъ казалось, будто они получаютъ ихъ непосредственно отъ него черезъ чувство, впечатлѣнія голосъ и слова, но они выражали это убѣжденіе языкомъ, понять смыслъ и чувствовать величіе котораго дано во всѣмъ. Это высшіе знаки, положенные самимъ Богомъ на этихъ избранниковъ, свѣточей и гордость человѣчества. Но что есть общаго между этими высокими характерами и извращеніями мысли, которыя медики видятъ въ больницахъ? Можно ли сравнивать эти унижающіе знаки болѣзни ума или, лучше сказать, его органовъ съ тѣмъ, что этотъ умъ представляетъ самаго высокаго и чистаго въ своихъ способностяхъ и дѣйствіяхъ, самаго исключительнаго въ доказательствахъ своего божественнаго происхожденія[2].
"Всѣ эти жалкія фразы запоздали на нѣсколько вѣковъ: онѣ принадлежатъ эпохѣ, когда воображали, что родъ человѣческій естественно раздѣляется на два класса, на классъ господъ, которому достались на долго всѣ блага, въ томъ числѣ и высшая мудрость, и на классъ слугъ, черни, для которой тщательно были сохранены всѣ бѣдствія, и въ первомъ ряду ихъ съумасшествіе: — великая и смѣшная идея, въ которой воскресло надменное мнѣніе Портала, которое раздѣлялось, повидимому, Цицерономъ и Сенекою, что великій умъ, что мудрецъ можетъ впасть въ неистовство, но не можетъ сойдти съ ума.
"Увы! къ нечастію господъ и великихъ умовъ, въ этой идеѣ, нѣтъ ничего вѣрнаго. Объ умахъ можно сказать то, что говорилъ Арлекинъ о мірѣ: tutto il monde è fatto come la nostra famiglia. Да, всѣ умы принадлежатъ къ одному семейству; рискуютъ безумствовать одни, какъ-другіе, сверху, какъ и внизу лѣстницы, и, когда они за это принимаются, то безумствуютъ на одинъ и тотъ же ладъ. Поэтому изъ скромнаго съумасшествія слугъ можно очень хорошо заключать о гордомъ съумасшествіи господъ, отождествлять ихъ.
"И притомъ, господа бароны мысли, не думаете ли вы, что за рѣшотками нашихъ больницъ или, говоря прямо это столь ненравящееся вамъ слово, — въ нашихъ домахъ съумасшедшихъ, только и сидятъ бѣдняки, носившіе холщевыя блузы и развѣ только мѣрившіе аршиномъ коленкоръ, и совершенно чуждые этихъ занятій и извѣстностей ума, которыя предохраняютъ, но вашему мнѣнію, отъ умственныхъ разстройствъ, по крайней мѣрѣ отъ вульгарныхъ?
"Вы очень ошибаетесь. Рядомъ съ этими несчастными, которыхъ вы считаете столь отличными отъ васъ, столь низшими но душѣ, даже въ ея разстройствѣ, которыхъ, однимъ словомъ, вы не допускаете до равенства даже въ съумасшествіи, наши больницы содержатъ людей вашей крови и вашего положенія, умъ которыхъ пошатнулся отъ нищеты или порока, — порока такого-же высокаго, какъ и ваши, — и которыхъ только бѣдность принудила прибѣгнуть къ общественной помощи. Въ нашихъ госпиталяхъ вы встрѣтите адвокатовъ, медиковъ, дворянъ, администраторовъ, священниковъ, чиновниковъ, актеровъ, музыкантовъ, офицеровъ, писателей и писательницъ, людей денежныхъ, людей дѣловыхъ, у которыхъ къ несчастію нѣтъ ни денегъ, ли дѣлъ. Мы видѣли здѣсь стараго моряка, храбраго офицера изъ древней фамиліи, который нѣкогда имѣлъ что сражаться около Суффрена, видѣли бѣлокурую Юнію, извѣстную красотой и талантомъ, выходившую на сцену съ Нерономъ. Мы вдѣли здѣсь великаго писателя, поэта, романиста, журналиста, прибавившаго у насъ къ своему тройному вѣнцу вѣнецъ, который раньше его надѣвалъ Торквато Тассо и другіе.
"Мы видѣли здѣсь и васъ, васъ, который держитъ столь блестящей и твердой рукой скипетръ критики, — васъ, рѣшенія котораго кажутся приговорами самаго разума. У меня болѣзненно сжалось сердце, когда вы заняли мѣсто въ нашемъ пандемоніумѣ, вы, которому я, такъ удивлялся прежде, въ другомъ положеніи, когда вы были красавцемъ, живой копіей съ Антиноя, съ черными глазами и волосами, высокаго роста, полнымъ надежды и силы. Пороховой дымъ баррикадъ ударилъ васъ въ голову и болѣе чѣмъ опьянилъ васъ, но къ моей радости вы наконецъ успокоились и сдѣлались тѣмъ, чѣмъ были прежде, что вы теперь, — но это, сознайтесь сдѣлалось не безъ труда.
"Вы помните; вѣроятно, при какихъ странныхъ условіяхъ вы написали одинъ изъ романовъ, которые по справедливости дали вамъ извѣстность? Вы не забыли этого демона, этого демонскаго голоса, который мѣшалъ вамъ писать и былъ такъ похожъ на демона Сократа, а между тѣмъ, странная вещь, но нисколько не удивляющая меня, въ книгѣ вашей не видно и слѣда препятствіи, создаваемыхъ вамъ этимъ демономъ, и этотъ голосъ долго еще слышался вамъ, — помните нашу встрѣчу въ Елисейскихъ поляхъ, въ тотъ день, когда ввозили въ домъ инвалидовъ прахъ великаго императора? Вы несли тогда на рукахъ ребенка, вашего сына, кажется.
"Сколько времени, сколько лѣтъ звучалъ еще этотъ голосъ? Я не знаю, и не хочу васъ спрашивать. Но теперь, когда онъ вамъ не слышится болѣе (не правда-ли, что онъ вамъ болѣе не слышится?), будьте же снисходительны къ паукѣ, нѣкоторыя примѣненія которой были не совсѣмъ чужды этому счастливому результату.
"Но и этого вамъ недостаточно, господа? Вы еще не убѣждены, вамъ хочется чего нибудь лучшаго? извольте, мы можемъ удовлетворить васъ. Вы видѣли, можетъ быть, въ самыхъ красивыхъ мѣстахъ, въ окрестностяхъ Парижа, среди садовъ и дачъ, соперничествующихъ комфортомъ и изяществомъ, двѣ-три виллы, отличающіяся величиной и нѣсколько болѣе строгимъ характеромъ. Но тѣмъ де менѣе прекрасные парки точно также окружаютъ ихъ, соловей точно также и для нихъ ноетъ въ чащѣ свою пѣсенку. Все въ нихъ показываетъ довольство роскоши — роскошь, доведенную, правда, до самой крайней предусмотрительности.
"Передъ рѣшотками этихъ парковъ останавливаются изящныя кареты съ самыми древними, самыми блестящими гербами; изъ экипажей выходятъ порядочныя дамы, которыхъ вы вѣроятно знаете, онѣ поѣхали посѣтить своихъ знакомыхъ; эти одѣты нѣсколько небрежнѣе, но, очевидно, принадлежатъ къ ихъ кругу, къ ихъ расѣ, къ ихъ семейству. Составляются группы въ паркѣ, въ салонѣ, въ боковыхъ галлереяхъ, разговариваютъ, занимаются музыкой. Вы, вѣроятно, догадываетесь, куда я привелъ васъ? это одно изъ роскошныхъ убѣжищъ, созданныхъ и содержимыхъ за большія деньги для богатаго съумасшествія, которое хочетъ, чтобъ ему золотили его бѣдствіе, украшали лентами смирительную рубашку, подливали духовъ въ души. Мы находимся въ галлереяхъ, гдѣ оно скрываетъ свою печаль и свое безуміе, въ этихъ рощахъ оно ходитъ въ сопровожденіи своихъ демоновъ, демоновъ всѣхъ формъ, всѣхъ цвѣтовъ, но главное, и что здѣсь для насъ всего важнѣе, демоновъ высокаго общественнаго положенія, высокаго титула, большого таланта, большой извѣстности: демоновъ бароновъ и баронессъ, маркизъ, герцоговъ и герцогинь, принцевъ и принцессъ, демона министра, дипломата, композитора, и великаго композитора, поэта и великаго поэта, воина и великаго воина. Сознайтесь, что между нами это съумасшествіе достаточно высокаго круга.
"Вамъ и этого недовольно? Что же, мы можемъ вамъ показать демоновъ, живущихъ въ свѣтѣ, и въ самомъ большомъ свѣтѣ; я могъ бы здѣсь помѣстить нѣсколько собственныхъ именъ, нѣсколько очерковъ, сдѣланныхъ съ натуры, которые, прекративъ разъ навсегда покрайней мѣрѣ неосторожныя отрицанія, показали бы, что не всѣ Сократы въ Афинахъ, не всѣ Тассы въ Феррарѣ, и что найдутся они и въ Парижѣ и Лондонѣ. Всякій пойметъ, что я не хочу сдѣлать этого.
"Неужели вы думаете, что въ человѣчествѣ есть двѣ категоріи людей? Почему съумасшествіе и видѣнія бѣднаго, бѣднаго умомъ и деньгами, нельзя сравнивать съ съумасшествіемъ и видѣніями богатаго? Развѣ есть два рода мозга, два рода ума, чувствительности, воображенія, разсудка, и слѣдовательно два рода съумасшествія? два рода видѣній? Тѣ, кто доводитъ такъ далеко страсть къ различіямъ и привяллегіямъ, очень ошибаются; природа и здѣсь гораздо демократичнѣе.
"Кому, казалось бы, лучше понимать эти вопросы, какъ не людямъ, которые по своимъ занятіямъ и но своему положенію постоянно изучали въ больницахъ аберраціи разума? А между тѣмъ другіе, безъ нужныхъ свѣденій, не зная даже языка, который они принуждены употреблять, осмѣливаются говорить имъ: нѣтъ, это неправда, это не можетъ быть, вы этою не видѣли, потому что мы этого не знаемъ, не понимаемъ, не видѣли, потому что это противорѣчитъ всѣмъ нашимъ старымъ понятіямъ, вмѣсто того чтобъ приняться за занятія, которыя могутъ дать нужныя свѣденія для рѣшенія этихъ вопросовъ.
«Такъ встрѣчена была книга „Le Démon de Socrate“. Послѣ всего этого казалось бы, что всякія обсужденія, весь вопросъ отброшенъ навсегда, но дѣло пошло иначе. Сначала уже отрицая все, или почти все изъ факта Сократова демона, въ сущности принимали многое и изъ фактовъ, и изъ объясненія, гораздо больше, нежели думали. Таково неизбѣжное слѣдствіе споровъ, къ которымъ не приготовлены. Но черезъ нѣсколько лѣтъ положеніе улучшилось еще болѣе; понемногу, когда пришлось подумать и поучиться, наконецъ согласилисъ со всѣмъ, совершенно со всѣмъ, что я говорилъ, и если даже нѣкоторые и спорятъ невидимому еще и теперь, то они дѣлаютъ совершенно воображаемыя различія, или возстаютъ противъ положеній, которыя никогда не были, и не могли быть высказаны».
Затѣмъ Лелю приводить длинную цитату изъ Сентъ-Бева, гдѣ тотъ, возставая противъ теоріи его, говоритъ, что допустить галлюцинацію у такихъ людей, какъ Сократъ или Паскаль, невозможно, такъ какъ галлюцинація есть настоящее поврежденіе ума, что воображаемая пропасть Паскаля есть не больше какъ красивая метафора, и если бы кто изъ медиковъ на основаніи этого анекдота (!) вздумалъ называть Паскаля больнымъ, то тогда, двоими здраваго смысла и вкуса (au nom du bon sens et du bon goût) мы сказали бы ему: Holà! (на что, прибавляетъ Лелю, медикъ сказалъ бы, подражая Буало, Hélas!). Но въ 1851 году Сентъ-Безъ, потихоньку, sans tambours et trompettes, перешелъ на другую сторону, хотя нѣсколько конфузился еще признаться въ этомъ откровенно, и въ своихъ Causeries прямо говоритъ, что Іоанна д’Аркъ имѣла галлюцинаціи слуха, зрѣнія и осязанія, прибавляя при этомъ, что галлюцинаціи, хотя и составляютъ очень рѣдкій, почти исключительный случай въ наукѣ (увы, вовсе не рѣдкій, паши съумасшедшіе дома полны этими исключительными случаями), но никакъ не должны считаться чудомъ, т. е. согласился съ тѣмъ, противъ чего такъ забавно воевалъ. Этотъ новый методъ психическаго анализа въ примѣненіи къ исторіи, созданный Лелю, не могъ конечно остаться безъ употребленія; книга о Сократѣ, а въ особенности разборъ Паскаля, открыли новый родъ историческихъ изслѣдованій, и, когда прошло первое впечатлѣніе удивленія, произведенное смѣлостью Лелю, многіе историческіе факты, прежде темные и запутанные, сдѣлались ясными и понятными; новый методъ изслѣдованія бросилъ яркій свѣтъ на множество историческихъ личностей и происшествій, бывшихъ до того времени загадкой. Новые изслѣдователи, пошедшіе но слѣдамъ Лелю, не замедлили показать, что фактъ Сократа, — фактъ вовсе не одиночный, не исключительный въ исторіи; не только ложныя ощущенія (галлюцинаціи), но и ложныя идеи, безумныя представленія, — которыя не должно смѣшивать съ простыми ошибками или заблужденіями вслѣдствіе невѣжества, — встрѣчаются у многихъ изъ великихъ людей и древности, и новѣйшаго времени, но прежде никому какъ-то не приходило въ голову объяснять эти Факты умственнымъ разстройствомъ. Я уже не говорю о людяхъ, имѣвшихъ втеченіе всей своей жизни какую нибудь одну-двѣ галлюцинаціи, какъ напр. Брутъ, убившій Цезаря, императоръ Юліанъ и др.; но есть личности, которыхъ вся жизнь, или по крайней мѣрѣ, нѣкоторыя эпохи жизни, представляютъ положительное помѣшательство. Такъ напр., самоубійство Катона Утикскаго совершено при обстоятельствахъ, очевидно указывающихъ на съумасшествіе, что онъ повидимому чувствовалъ отчасти самъ; въ добавокъ надо замѣтить, что болѣзнь эта была, какъ кажется, наслѣдственна въ его семействѣ, а всякій, занимавшійся душевными болѣзнями, знаетъ какое громадное значеніе имѣетъ въ нихъ наслѣдственность. Пифагоръ, Эмпедоклъ тоже высказали самые несомнѣнные признаки умственнаго разстройства, такъ что даже современники ихъ не обладавшіе, какъ извѣстно въ этомъ отношеніи большой проницательностью, находили ихъ психическое состояніе подозрительнымъ; Лукрецій, авторъ De rerum natura, былъ подверженъ перемежающейся маніи; Лукуллъ умеръ слабоумнымъ, — такова же, можетъ быть, была судьба и Софокла; Павелъ Эмилій умеръ въ припадкѣ бѣшенаго безумія; Марій страдалъ послѣднее время своей жизни понафобіей, — болѣзнь, которой были подвержены многія другія историческія личности, т. е. на него нападалъ безпричинный ужасъ; чтобъ избавиться отъ этого тяжелаго состоянія, онъ предался разврату и умеръ среди честолюбиваго бреда, изъ чего можно заключить съ нѣкоторою вѣроятностью, что это былъ первый періодъ самой ужасной изъ душевныхъ болѣзней, — именно paralysis generalis. Нѣкоторыя обстоятельства заставляютъ думать, что и Александръ великій былъ близокъ къ съумасшествію, а послѣднее время своей*' жизни онъ повидимому совсѣмъ лишился разсудка.
Средніе вѣка можно назвать классическимъ временемъ сьумасшествія, когда оно сдѣлалось въ Европѣ, такъ сказать эпидеміей; — трудно сказать, дѣйствительно ли было въ это время больше умалишенныхъ, вслѣдствіе тяжелой трудовой жизни, лишеній и бѣдствій нисшихъ классовъ, или это только кажется, потому что духъ времени придалъ съумасшествію одинаковый, религіозпо-демономавическій характеръ, но только вѣдьмы и колдуны сжигались тысячами. Упорство этихъ несчастныхъ, шедшихъ на костеръ изъ-за своихъ галлюцинацій, собственные ихъ разсказы о шабашахъ, о совокупленіи ихъ съ дьяволомъ и т. п., все это вполнѣ объясняется съумасшествіемъ, и только съумасшествіемъ; въ этомъ случаѣ психіатрія оказала большую услугу исторіи, объяснивъ цѣлый періодъ, и такіе крупные факты въ исторіи человѣчества.
Изъ болѣе новаго времени, такъ какъ свѣденія наши полнѣе и точнѣе, можно привести нѣсколько историческихъ личностей, игравшихъ чрезвычайно важную роль въ исторіи, которыя страдали умственнымъ разстройствомъ въ теченіи всей жизни, или по крайней мѣрѣ нѣкоторое время, и многіе поступки ихъ, остающіеся необъясненными загадками, объясняются очень легко ихъ болѣзненнымъ состояніемъ. И это объясненіе вовсе не есть предположеніе, гипотеза, но положительный фактъ, который можетъ быть доказанъ совершенно точно съ научной точки зрѣнія. Не должно думать, что психіатрія, чтобъ объяснить какой нибудь странный Фактъ, выходила изъ этого самаго факта; это значило бы вертѣться въ ложномъ логическомъ кругѣ: такой-то былъ съумасшедшій, потому что онъ это сдѣлалъ, а сдѣлалъ это потому, что былъ съумасшедшій. Возьмемъ для примѣра необъяснимый фактъ отреченія Карла V отъ престола, совершившееся такъ неожиданно и такъ удивившее современниковъ. Этотъ странный фактъ объясняется очень просто умственнымъ разстройствомъ, вѣроятно, религіозно-меланхолическаго характера, но очевидно, что доказать это умственное разстройство надо на основаніи другихъ доводовъ, а этотъ фактъ можетъ служить только подтвержденіемъ; посмотримъ же, найдутся ли доказательства.
Дѣдъ Карла V со стороны матери, Фердинандъ Аррагонскій, умеръ въ состояніи глубокой меланхоліи; дочь его, т. е. мать Карда V, была извѣстная Іоанна кастильская, прозванная безумной; сынъ Карла V, Филиппъ II, былъ мрачнаго, звѣрскаго, религіозно-фанатическаго характера, такъ что даже въ то время, не отличавшееся особой мягкостью нравовъ и человѣколюбіемъ, онъ своей мрачной кровожадностью заслужилъ себѣ прозваніе «южнаго демона», въ pendant къ прозванію «сѣверной тигрицы», достойной супруги его Маріи англійской. Сынъ Филиппа II, знаменитый донъ-Карлосъ, возведенный Шиллеромъ въ герои, былъ кровожаденъ какъ и отецъ; въ дѣтствѣ любимымъ его удовольствіемъ было убивать животныхъ и смотрѣть на ихъ судороги; разсердившись на одного мальчика, онъ потребовалъ, чтобъ его повѣсили; подъ конецъ онъ сошелъ съума. Извѣстно, каковы были и Филиппъ III и IV, мрачные, жестокіе и тупые; съумасшествіе, очевидно, было наслѣдственно въ этомъ семействѣ, и не пощадило ни одного поколѣнія. Самъ Карлъ V былъ характера подозрительнаго и скрытнаго, развивался въ дѣтствѣ туго, а въ молодости имѣлъ припадки эпилепсіи, — надо замѣтить, что эпилепсія встрѣчается чрезвычайно часто въ семействахъ, гдѣ съумасшествіе наслѣдственно, и обратно. Но кромѣ этого значенія эпилепсія имѣетъ еще другое, непосредственно патологическое относительно съумасшествія; это одна изъ самыхъ страшныхъ болѣзней, какія только могутъ постигнуть человѣка, потому что помимо ея прямыхъ послѣдствій, она ведетъ почти неминуемо къ съумасшествію. Вотъ что говоритъ о ней Эскироль: "изъ 339 женщинъ, страдавшихъ эпилепсіей, и заключенныхъ въ Шарантонѣ, 12 находятся въ мономаніи; 30 въ маніи, изъ нихъ нѣкоторыя съ стремленіемъ къ самоубійству; 34 въ бѣшенствѣ, 145 въ слабоуміи, 8 идіотокъ, 50 теряютъ временно память, экзальтированныя впадаютъ въ легкое безуміе, и всѣ идутъ къ слабоумію; 60 не представляютъ никакого умственнаго разстройства, но онѣ очень щепетильны, раздражительны, упрямы, неуживчивы, капризны и странны, — всѣ имѣютъ что-то странное въ характерѣ. И такъ 289 изъ 339 эпилептическихъ, т. е. четыре пятыхъ умалишенныя; только одна пятая изъ нихъ сохранила разсудокъ, но какой разсудокъ! Новыя изслѣдованія подтвердили и даже усилили это сужденіе; почти всѣ эпилептики впадаютъ или въ острую манію, манію самую страшную, потому что она инстинктивна, слѣпа и неудержима, или въ хроническое, болѣе или менѣе сильное съумасшествіе, отличающееся почти всегда раздражительностью, подозрительностью, неожиданными переходами отъ одного настроенія къ другому и рѣшеніями, или постепенно впадаютъ въ слабоуміе; послѣ нѣкотораго времени, если больной не сошелъ прямо съ ума, то почти безъ исключенія въ немъ замѣчается поразительный упадокъ умственныхъ способностей.
Прибавимъ ко всему сказанному еще, что Карлъ V скоро раскаялся въ своемъ отреченіи отъ престола, но когда Филиппъ рѣшительно не хотѣлъ слушать его, онъ впалъ въ мистицизмъ и наконецъ ему пришла въ голову очень странная фантазія сдѣлать свои собственныя похороны и отслужить но себѣ панихиду, — мысль, которая едва ли могла родиться въ здоровомъ мозгу. Карлъ Смѣлый и Людовикъ XI тоже принадлежали къ семейству, гдѣ съумасшествіе было наслѣдственно и, принимая въ соображеніе это обстоятельство, надо сказать, что время, проведенное первымъ въ Юрѣ, послѣ муртенской битвы, и вся жизнь послѣдняго никакъ не могутъ считаться нормальнымъ психологическимъ состояніемъ; напомнимъ еще, что Людовикъ XI имѣлъ два раза параличъ, послѣ перваго изъ которыхъ онъ потерялъ на нѣсколько дней намять; припомнимъ также его холодную жестокость, ханжество и звѣрство, и наконецъ постоянный страхъ, въ которомъ онъ жилъ, и описаніе котораго представляетъ полную картину панофобіи.
Этихъ примѣровъ я полагаю достаточно, чтобъ объяснить мою мысль. До сего времени критика накопила огромное количество матеріаловъ, но она мало сдѣлала для объясненія фактовъ или, лучше сказать, сдѣлала меньше, чѣмъ могла, потому что она пренебрегла орудіями анализа, которыя могла бы заимствовать изъ другихъ наукъ. Бокль доказывалъ, что она недостаточно воспользовалась тѣмъ, что ей даютъ естественныя науки; Лелю даетъ ей въ руки другое не менѣе важное орудіе — психологическій анализъ, и странное дѣло, она отвертывается и пожимаетъ плечами. Разверните любую исторію, просмотрите ея объясненія странныхъ загадочныхъ фактовъ, и вы удивитесь тому старанью, съ какимъ историкъ выискивалъ самыя отдаленные поводы, тщательно обходя дѣйствительный; можно подумать, что онъ задалъ себѣ задачей дѣйствовать какъ разъ наперекоръ простому здравому смыслу, которымъ онъ между тѣмъ руководствуется же въ оцѣнкѣ и объясненіи фактовъ обыкновенной жизни. Если кто нибудь изъ его знакомыхъ сдѣлаетъ странный поступокъ, тотъ же историкъ не станетъ вѣроятно копаться въ тонкостяхъ и отъискивать причину этого поступка и объясненія ему въ политическомъ положеніи страны и т. п. соображеніяхъ, онъ прежде всего обратится къ самому человѣку, и инстинктивно понимая, что всякій поступокъ есть слѣдствіе какого нибудь психическаго процесса въ душѣ совершившаго его, онъ постарается подмѣтить этотъ процессъ и затѣмъ уже, имѣя первое звѣно, постарается перейти ко второму дальнѣйшему, т. е. отъискать причину самаго процесса и убѣдиться, лежитъ ли она во внѣшнемъ мірѣ, или въ самомъ человѣкѣ. Таковъ, казалось бы, долженъ быть логическій ходъ каждаго изслѣдованія, а между тѣмъ исторія, съ своими громкими претензіями объяснять судьбу массъ, показывать логическую и причинную связь событій, разъяснять, однимъ словомъ, законы дѣйствій человѣчеству до сего времени не пришла къ элементарной мысли, что не мѣшало бы предварительно хоть сколько-нибудь познакомиться съ законами дѣйствій человѣка, и, разбирая дѣйствія людей, забыла — бездѣлицу! — обратить вниманіе на ихъ побужденія. Психологическій анализъ въ исторіи пока не только не существуетъ, — а казалось бы, онъ тутъ-то и былъ бы у мѣста, — но когда его предлагаютъ, историки принимаютъ надменный видъ, и съ негодованіемъ отвергаютъ новое орудіе, предпочитая гоголевское «своимъ умомъ дойти».
Впрочемъ, какъ ни странно это упорное отстраненіе новаго метода, его все же можно до извѣстной степени объяснить мыслію, что крупныя событія зависятъ не отъ воли или стремленій какой нибудь личности, а отъ общихъ капитальныхъ причинъ, въ которыхъ частныя человѣческія стремленія совершенно теряются; по какъ же объяснить это упорство біографовъ, задача которыхъ только и состоитъ въ томъ, чтобъ объяснить отдѣльныя выбранныя ими личности, представить по возможности полный ихъ нравственный портретъ, раскрыть самую душу ихъ, и не только разсказать дѣйствія человѣка, но и указать ихъ побужденія, не только описать и оцѣнить его дѣятельность, но и разъяснить стимулы этой дѣятельности?
Возмемъ напр. одну изъ самыхъ блестящихъ, самыхъ высокопоставленныхъ личностей исторіи, — Іоанну д’Аркъ, о которой такъ много говорили и писали, которую разбирали, объясняли, воспѣвали и т. д. Разверните любую исторію ея, вы найдете самыя остроумныя, самыя красивыя, самыя чувствительныя объясненія ея видѣній, въ родѣ напр. слѣдующаго Henri Martin’овскаго: «Франція, вырванная изъ могилы женщиной, есть тайна; но разгадка этой тайны есть самая сущность Франціи: народъ чувства долженъ быть спасенъ женщиной». Я не поздравлю того, кто удовлетворится этимъ. Неужели подобныя фразы объясняютъ что побудь? Неужели исторія не способна дать ничего болѣе осмысленнаго, чѣмъ эта пошлая болтовня? Я не думаю, по вмѣстѣ съ тѣмъ глубоко убѣжденъ, что такого психологическаго факта невозможно объяснить общими причинами тогдашняго состоянія Франціи; гораздо проще, мнѣ кажется, логическій пріемъ, но которому, чтобы понять какой нибудь фактъ, надо прежде всего разобрать его самого. Для разбора этого возьмемъ бѣглый очеркъ видѣній Іоанны д’Аркъ, написанный самымъ горячимъ, самымъ отчаяннымъ ея рыцаремъ и защитникомъ великихъ людей, какъ говоритъ Лелю.
«Простая крестьянка, занятая шитьемъ около матери, выходящая изъ своей хижины только въ церковь, гдѣ она всегда одна. Характеръ ея серьезный, сдержанный, нѣсколько дикій, она рѣдко вмѣшивается въ игры своихъ подругъ, — но впрочемъ любима ими за свою доброту, — и страстно стремится помогать несчастнымъ.»
Перефразируя эти строки для удобства психологическаго разбора, мы замѣтимъ, что она была характера дикаго, невеселаго, экзальтированно-религіознаго, держала себя особнякомъ, качества, которыя рѣдко встрѣчаются въ 13-ти-лѣтнихъ дѣвочкахъ, а если это случается, то обыкновенно умные родители, очень недовольные такимъ обстоятельствомъ, стараются разсѣять эту задумчивость, приглашаютъ подругъ, затѣваютъ веселыя игры, и наконецъ обращаются за совѣтомъ къ медику. Но сверхъ того мы видимъ страстную доброту, и это, въ соединеніи съ задумчивостью и религіозной экзальтаціей, легко можетъ увлечь молодую дѣвочку къ мечтамъ о принесеніи себя въ жертву для помощи, — но кому? Очевидно, страждущимъ, и притомъ это стремленіе тѣмъ сильнѣе, чѣмъ масса страданій больше, и чѣмъ поле ихъ обширнѣе. Въ это время Франція была порабощена англичанами, — a priori можно предсказать, что мечты Іоанны обратятся къ этому обстоятельству, — эта странная экзальтированная дѣвочка неминуемо должна была прійти къ этой мысли. Это понялъ и Буамонъ.
«Но этимъ признакамъ, продолжаетъ онъ, можно уже предчувствовать смѣсь размышленій и сильной дѣятельности, характеризующую существа, предназначенныя къ высокимъ призваніямъ; но какой двигатель выведетъ ее изъ ея скромнаго жилища на блестящую сцену міра и дастъ ей такую исключительную роль въ нашей исторіи и въ нашихъ военныхъ хроникахъ? Двигателемъ этимъ будетъ странное явленіе, вліяніе котораго будетъ управлять всѣми ея поступками, и которое выразится голосами, доступными одной Іоаннѣ; однимъ словомъ это будетъ галлюцинація!»
Но мы увидимъ не только, какой будетъ это двигатель, но и какъ онъ возникнетъ, и отъ чего онъ возникнетъ. Намѣтимъ только мимоходомъ, что «Іоанна была крѣпкаго сложенія, сильна и ловка во всѣхъ тѣлесныхъ упражненіяхъ.»
«Вліяніе среды, въ которой она жила, преданія, складъ ея ума, ея любовь къ королю и къ Франціи, ненависть къ чужеземцамъ, религіозныя убѣжденія, созерцательная жизнь, величіе цѣли, все это должно бы въ высшей степени возбудить ея нервную силу.» (Все это и возбудило дѣйствительно ея нервную дѣятельность, и мы даже увидимъ сейчасъ, какое обстоятельство помогло этому возбужденію).
Іоанна д’Аркъ родилась 6 января 1412 г., а первая галлюцинація ея была въ 1425 году, лѣтомъ, слѣдовательно когда ей было 18½ лѣтъ; по мы выдѣли, что она была очень развита физически и слѣдовательно около этого времени надо было ожидать первую менструацію. Но вотъ что говорятъ Эскироль о вліяніи ея на развитіе съумашествія:
«Менструація, которая играетъ столь важную роль въ здоровьѣ женщины, не можетъ быть безъ вліянія на развитіе душевнаго разстройства: и дѣйствительно, мы видимъ, что она входитъ одной шестой между физическими причинами. Усилія первой менструаціи часто производятъ съумасшествіе; замѣчаніе это было сдѣлано еще Гиппократомъ. Неправильность менструаціи увеличиваетъ шансы помѣшательства; иногда менструація останавливается, и вслѣдъ за тѣмъ является душевное разстройство.» Марсе говоритъ тоже самое: «Менструація, критическое время, беременность, роды, кормленіе грудью, всѣ эти физіологическія состоянія уже и при нормальныхъ условіяхъ здоровья дѣйствуютъ на умственную дѣятельность. Поэтому понятно, что у особъ, предрасположенныхъ къ нервнымъ болѣзнямъ, вліяніе это выходитъ изъ обыкновенныхъ границъ и составляетъ настоящее патологическое состояніе… Время менструаціи — эпоха опасная; она дѣлаетъ женщину болѣе нервною и впечатлительною. Мы имѣемъ примѣры, что женщины совершенно здоровыя, дѣлаются во время регулъ не только чрезвычайно впечатлительными, но впадаютъ даже временно въ умственное разстройство. Иногда съумасшествіе появляется подъ вліяніемъ первой менструаціи.»
Первое свое видѣніе Іоанна имѣла лѣтомъ, въ полдень (слѣдовательно въ жаркое время дня), около церкви, на другой день послѣ поста. Надо сознаться, что намъ рѣдко встрѣчаются такія типическія, такъ тѣсно соединенныя условія галлюцинаціи; если бы кто захотѣлъ нарочно собрать всѣ физическія и нравственныя условія, которыя произвели бы галлюцинацію, то онъ не могъ бы выдумать лучшей и болѣе полной обстановки.
«Духъ въ первыхъ своихъ появленіяхъ только приготовлялъ ее; онъ говорилъ ей, чтобы она вела себя хорошо, была доброй дѣвушкой, и что Богъ ей поможетъ.»
По мы уже знаемъ, что она была очень добра и страстно любила помогать ближнимъ; сверхъ того она отрывалась отъ работы, уходила отъ своей матери, только для того чтобы идти въ церковь. Кажется, вести себя лучше довольно трудно, и такимъ образомъ совѣтъ оказывается совершенно лишнимъ. Но если она вела себя такимъ образомъ, то потому что считала это должнымъ, и слова ангела оказываются только отголоскомъ ея собственной мысли, точно также и совѣтъ надѣяться на Бога, — что она, какъ дѣвушка очень набожная, конечно и безъ того дѣлала.
«Ангелъ приготовлялъ ее однако къ ея назначенію; онъ говорилъ ей, что придетъ день, когда ей нужно будетъ отправиться на помощь королю, и разсказывалъ ей о бѣдствіяхъ Франціи. Но чѣмъ могла она помочь? Этого ей ангелъ еще не открывалъ.»
Поверните теперь дѣло: какой долженъ былъ быть ходъ мыслей экзальтированнной дѣвушки, постоянно слышащей о бѣдствіяхъ отечества и короля? Она, очевидно, должна была задумываться объ этихъ бѣдствіяхъ; въ ней должно было родиться желаніе или, лучше сказать, мечта помочь, но какъ? Мысль идти самой въ войско слишкомъ смѣла для 14-ти-лѣтней дѣвушки, чтобъ могла явиться сразу; дѣвушка конечно долго думала и искала средства, какъ бы помочь. Въ этомъ случаѣ опять-таки ангелъ слѣдовалъ шагъ за шагомъ за ходомъ ея разсужденій, и слѣдовательно былъ отголоскомъ ея мысли.
"По мѣрѣ того какъ опасности увеличивались, и видѣнія становились чаще, " — прибавимъ отъ себя, то конечно она и задумывалась объ этихъ опасностяхъ чаще.
«Наконецъ она получила приказаніе идти.» Куда? Къ кому? Да въ ближайшее мѣстечко Вокулеръ, къ коменданту Бодрикуру, — кстати-же она, бѣдная крестьянка, вѣроятно, и не знала ничего дальше своего мѣстечка и никого кромѣ этого коменданта, такъ что ея естественной и первой мыслью было конечно обратиться къ Бодрикуру; слѣдовательно и въ этомъ случаѣ ангелъ былъ только отголоскомъ ея собственной мысли, а не сообщалъ ей ничего новаго.
Іоанна д’Аркъ видѣла Михаила, Гавріила, св. Катерину, си. Маргариту и милліоны ангеловъ, слышала ихъ рѣчи и разговаривала съ ними, цѣловала обѣихъ святыхъ, слѣдовательно осязала ихъ и при этомъ замѣтила, что онѣ хорошо пахнутъ, т. е. имѣла галлюцинаціи четырехъ чувствъ. Бріерръ де-Буамонъ замѣчаетъ, что она цѣловала только святыхъ женщинъ, а не мужчинъ, что, по его мнѣнію, исключаетъ истеричность; но въ этомъ случаѣ онъ ошибается, придерживаясь, вѣроятно, стараго взгляда на эту болѣзнь. Онъ долженъ знать, что при высшемъ нервномъ раздраженіи женскій организмъ подвергается истерическимъ припадкамъ подъ вліяніемъ чисто психическихъ настроеній… Истеричныя женщины, крайнія во всемъ, и въ половомъ отношеніи представляютъ сильно разнообразные типы, отъ самыхъ страстныхъ до самыхъ холодныхъ и даже имѣющихъ отвращеніе къ половымъ отношеніямъ, какъ это еще недавно мы видѣли на морзинской эпидеміи бѣсноватости.
Что видѣнія эти были самыми полными, самыми положительными галлюцинаціями, — это она объяснила сама, когда ее на допросѣ спросили: видѣла-ли она дѣйствительно и тѣлесно таинственныхъ духовъ, она отвѣчала: «я видѣла глазами ихъ тѣла, какъ вижу теперь васъ.» Послѣ такого категорическаго отвѣта всякія объясненія, что это были душевныя, а не тѣлесныя явленія, уже невозможны.
Какъ нѣчто необыкновенное, приводятъ всегда, что предсказанія ея всѣ сбылись и что она всегда била англичанъ, но и то и другое невѣрно; такъ напр. она сказала, что ей приказано освободить герцога Орлеанскаго, что, какъ извѣстно, ей далеко не удалось; сверхъ того она потерпѣла не одну неудачу, напр. подъ Форъ-л’Евекомъ, подъ Шарите и т. д. Точно также и знаменитая скромность и простота ея принадлежатъ къ области поэзіи; напротивъ того она совсѣмъ увлеклась своей высокой ролью и писала письма принцамъ, герцогамъ, уговаривая однихъ покориться, другихъ возвратиться въ католицизмъ; такъ она писала герцогу Бедфорту, къ герцогу Бургундскому, даже къ Богемскимъ гуситамъ, а это читатель согласится, не доказываетъ ни особенной скромности, ни того, что она не хотѣла выходить изъ своей роли единственной освободительницы Орлеана.
Видѣнія Іоанны продолжались шесть лѣтъ, т. е. до самой ея смерти; но въ объясненіе ихъ продолжительности замѣтимъ, что менструація ея была очень неправильна и часто задерживалась, такъ что слуги ея думали даже, что она вовсе не имѣла менструаціи, но въ этомъ они, очевидно, ошибались. Во всякомъ случаѣ эти задержки, остановки, неправильности, неизбѣжно должны были имѣть важное вліяніе на ходъ ея галлюцинацій и душевной болѣзни.
Военные успѣхи ея были очень замѣчательны, и слѣдствіе ихъ для Франціи въ высшей степени важно; по чему надо приписать ихъ? Ея-ли личному участію и военнымъ талантамъ или мужеству, приданному ея вмѣшательствомъ французскимъ войскамъ? Мы знаемъ, что суевѣрные и невѣжественные люди, разъ упавъ духомъ, дѣлаются уже совершенно негодными къ дѣлу: это извѣстно всѣмъ военнымъ, что если напр. полкъ потерпѣлъ неудачу въ битвѣ, то на него уже нельзя разсчитывать, хотя-бы матеріальная потеря была ничтожна, тогда какъ войска, одержавшія верхъ, хотя-бы и съ страшнымъ урономъ, дѣлаютъ чудеса, опрокидываютъ и гонятъ несравненно сильнѣйшаго непріятеля. Французскія войска были такъ деморализованы, что, какъ говоритъ Henri Martin, какія-нибудь двѣ сотни англичанъ обращали въ бѣгство 800—1000 французовъ. Такимъ образомъ прежде всего надо было воодушевить ихъ, дать имъ увѣренность и надежду на успѣхъ; но читатель согласится, вѣроятно, что для этого важенъ не самый фактъ, а производимое имъ впечатлѣніе. Ложное извѣстіе можетъ точно также возбудить мужество войска, какъ и истинное; въ этомъ случаѣ нужно не то, чтобъ оно было истинно, а то чтобы ему повѣрили. Французы повѣрили, — этого должно было ожидать; невѣжество вѣка ручалось за успѣхъ Іоанны. А не буду отрицать возможности, что дѣвственница имѣла, можетъ быть, нѣкоторые военные таланты, но тѣмъ не менѣе можно сказать, что французскія войска обязаны своими успѣхами главнымъ образомъ, и вѣроятно даже исключительно, самимъ себѣ; это подтверждается еще и тѣмъ обстоятельствомъ, что хотя Іоанна и была взята въ плѣнъ, успѣхи французскихъ войскъ продолжались но прежнему, чего не было-бъ, еслибъ она была единственною или хотя главною причиною этихъ успѣховъ. Сравните съ ролью Іоанны въ этомъ отношеніи аналогическую роль Кавалье въ возмущеніи севенскихъ протестантовъ; онъ вовсе не былъ теоманомъ; но обстоятельства требовали, чтобы и онъ притворялся галлюцинантомъ, и его разсказы о видѣніяхъ, хотя и выдуманныя, точно также возбуждали и воодушевляли протестантовъ. Везъ военныхъ припасовъ, почти безъ оружія, благодаря только военному генію своего предводителя, они били королевскія войска. Но побѣдами этими они были обязаны только распоряженіямъ Кавалье, и когда онъ сдался, возстаніе пало.
Вотъ историческій вопросъ, разрѣшеніе котораго принадлежитъ исключительно медицинѣ. Геройство протестантовъ было слѣдствіемъ конечно ихъ религіознаго фанатизма, но фанатизмъ этотъ и мужество ихъ поддерживались пророками. Но что такое были эти пророки? Трудно предположить, чтобъ они были обманщиками, тѣмъ болѣе, что между ними было множество дѣтей; вѣроятно, что подъ вліяніемъ религіознаго энтузіазма, голода, лишеній, нищеты, бѣдствій и гоненій между протестантами развилась эпидемія съумасшествій, — эпидемія, примѣры которой къ сожалѣнію не рѣдки въ исторіи, особенно въ средніе вѣка; но и въ новѣйшее время въ этихъ примѣрахъ нѣтъ недостатка. Не говоря уже о знаменитой Сенъ-Медарской эпидеміи 1730 годовъ, для прекращенія которой правительство принуждено было разсадить въ Бисетръ, Бастилію и тюрьмы самыхъ яростныхъ конвульсіонистовъ.
Въ послѣдніе двадцать лѣтъ мы можемъ насчитать нѣсколько такихъ эпидемій; амьенская въ 1843 году, нѣсколько позже Бретаньская, эпидемія дѣтской демономаніи въ Швеціи, женской демономаніи въ Морзинѣ.
Факты историческихъ личностей, имѣвшихъ видѣнія, въ особенности основателей новыхъ религіозныхъ сектъ, считаются многими не больше какъ ловкимъ политическимъ обманомъ. Нѣтъ ничего ошибочнѣе такого взгляда: не говоря уже о томъ, что характеръ самыхъ личностей, ихъ глубокое религіозное чувство, совершенно противорѣчатъ возможности обмана, но самое обвиненіе доказываетъ только, что обвиняющіе не понимаютъ вопроса. Выходя изъ совершенно ложной мысли, что видѣть аллаха невозможно, они заключаютъ, что если Магометъ говоритъ, что видѣлъ ого, то это не больше какъ обманъ, съ его стороны придуманный имъ, чтобы подчинить себѣ во имя неба своихъ соотечественниковъ. Но эти писатели забываютъ, что заведенія умалишенныхъ переполнены людьми, имѣющими каждый день подобныя видѣнія; и если знаменитые медики, члены парижской медицинской академіи, какъ напр. Като, Жоберъ, де-Ламбалъ, или такіе сильные умы, какъ Огюстъ Контъ, впавъ въ это печальное состояніе, принимали свои галлюцинаціи за дѣйствительность, то Магомету, жившему тысячу триста лѣтъ тому назадъ, среди тогдашняго невѣжества и суевѣрія, трудно было не повѣрить своимъ видѣніямъ, тѣмъ болѣе, что онъ былъ эпилептикъ, — фактъ, который окончательно и безспорно снимаетъ съ него подозрѣніе въ обманѣ.
Въ защиту физіологическаго характера галлюцинацій Іоанны д’Аркъ, Магомета и другихъ историческихъ личностей, Бріеръ де-Буамонъ говоритъ, что еслибъ личности эти дѣйствительно страдали умственнымъ разстройствомъ, то онѣ не могли бы успѣть въ своихъ предпріятіяхъ. Уже самое сопоставленіе такихъ словъ, какъ физіологическая галлюцинаціи, такъ странно, что безполезно отвѣчать на подобное мнѣніе; это все равно, если-бъ стали говорить о физіологической холерѣ, физіологической чахоткѣ, физіологическомъ параличѣ, — но дѣло теперь не въ этомъ; вопросъ о психическомъ состояніи человѣка долженъ обсуживаться съ медицинской, и только съ медицинской точки зрѣнія, и процессъ анализа долженъ быть одинаковъ во всѣхъ случаяхъ, къ кому-бъ онъ ни примѣнялся. Если бы Буамону поручено было судебное медицинское изслѣдованіе эпилептика, имѣющаго галлюцинацію, неужели онъ признаетъ его здоровымъ въ психическомъ отношеніи? Если бы человѣкъ, находящійся въ такомъ состояніи, совершилъ преступленіе, неужели Буамонъ призналъ-бы это состояніе физіологическимъ, и призналъ бы субъекта отвѣтственнымъ за свои поступки? Конечно нѣтъ. Наконецъ рѣшился ли бы онъ когда нибудь, перечисляя всѣ факты, говорящіе за и противъ съумасшествія, привести въ пользу здраваго умственнаго состоянія то обстоятельство, что субъектъ имѣлъ успѣхъ въ своихъ предпріятіяхъ? Можно-ли, анализируя психическое состояніе человѣка, привести обстоятельство совершенно внѣшнее, зависящее отъ тысячи причинъ, лежащихъ внѣ ума и воли его? Онъ не сдѣлалъ-бы этого, потому что почелъ бы такой способъ анализа неправильнымъ и былъ-бы конечно совершенно правъ; но, считая этотъ методъ ошибочнымъ, за чѣмъ-же примѣняетъ онъ его къ историческимъ дѣятелямъ? Зачѣмъ"же имѣетъ двѣ мѣры и два вѣса! Мистическій афоризмъ, что только истина и здравый смыслъ могутъ имѣть успѣхъ въ мірѣ, и что всякая ложь, обманъ, заблужденіе неизбѣжно поражены безплодіемъ, противорѣчивъ ежедневнымъ фактамъ; всѣ мы очень знаемъ, что и исторія, и вседневная жизнь, — вовсе не нравственные романы, въ которыхъ добродѣтель всегда торжествуетъ, а порокъ всегда наказанъ. Суевѣріе и невѣжество — естественные спутники обмана и заблужденія, и успѣхъ ихъ понятнѣе, и, можно сказать естественнѣе, чѣмъ успѣхъ истины и здраваго смысла при такихъ условіяхъ, какія мы встрѣчаемъ въ средніе вѣка во Франціи, и въ Аравіи во время Магомета.
Страннѣе уже успѣхъ Лойолы, этой mens curva in corpore curve, тупаго, ограниченнаго фанатика-галлюцинанта, даже и тогда казавшагося по крайней мѣрѣ страннымъ и игравшаго столь жалкую роль въ своемъ собственномъ орденѣ, гдѣ онъ былъ генераломъ, но дѣлами котораго управлялъ Лайнецъ. Его обстановка была гораздо менѣе благопріятна, нежели обстановка Магомета; онъ жилъ съ людьми, сравнительно уже очень образованными, среди установившагося общества; и притомъ самая скудность его умственныхъ способностей должна была-бы, казалось, составить непреодолимое препятствіе его планамъ. А между тѣмъ онъ успѣлъ и успѣхъ его былъ такъ блестящъ, что превзошелъ самыя смѣлыя надежды, — все благодаря самымъ грубымъ галлюцинаціямъ всѣхъ чувствъ, т. е. тому, что привело бы его теперь не къ генералитету ордена, а къ душамъ и смирительной рубашкѣ.
Наконецъ надо принять еще въ соображеніе слѣдующее обстоятельство; во Франціи считается около 30 тысячъ умалишенныхъ (въ дѣйствительности гораздо больше), и изъ нихъ огромное количество, можно сказать, значительное большинство, воображаетъ себя въ сношеніяхъ съ таинственнымъ міромъ; такимъ образомъ въ тысячелѣтнее существованіе Франціи перебывали конечно милліоны пророковъ" о пророчицъ; и если изъ этихъ милліоновъ посчастливилось одной Іоаннѣ д’Аркъ, и то при совершенно исключительно благопріятныхъ обстоятельствахъ, то, надо сознаться, это составляетъ процентъ очень умѣренный и даже возбуждаетъ нѣкоторое уваженіе къ здравому смыслу человѣчества. Тоже самое можно сказать и о Магометѣ"
Впрочемъ это послѣднее замѣчаніе не совсѣмъ справедливо; въ средніе вѣка орлеанская дѣвственница составляетъ далеко не единственный примѣръ успѣха галлюцинированной женщины. Что такое успѣхъ въ этомъ случаѣ? Это пріобрѣтеніе умалишеннымъ полнаго довѣрія здоровыхъ, до того полнаго, чтобы они не имѣли ни малѣйшаго сомнѣнія въ сверхъестественномъ происхожденіи ихъ галлюцинацій. Но такой успѣхъ, — успѣхъ конечно очень печальный, — имѣли сотни тысячъ колдуний, принятыхъ, на ихъ несчастіе, точно также серьезно, какъ и Іоанна д’Аркъ.
Буамонъ замѣчаетъ еще, что историческіе галлюцинанты отличаются тѣмъ, что они имѣли великую идею, составляли себѣ планъ, которому слѣдовали; на это можно возразить, что далеко не всѣ имѣли такой, заранѣе составленный планъ дѣйствія; такъ Іоанна имѣла видѣнія въ теченіе четырехъ лѣтъ, прежде чѣмъ отправилась въ войско короля, и даже въ самое время войны не имѣла никакого положительнаго плана; пока она командовала войсками, полными самаго безграничнаго энтузіазма, и пока ей помогали лучшіе французскіе рыцари и полководцы, она одерживала самыя блистательныя побѣды, хотя впрочемъ и тутъ дѣло не обходилось безъ промаховъ и неудачъ. Но когда она въ походѣ противъ герцога Бургундскаго была предоставлена самой себѣ, то не только была разбита, но и сама но паласъ въ плѣнъ. Съ другой стороны былобы очень ошибочно думать, что умалишенные не имѣютъ одной, иногда очень смѣлой и широкой идеи, не могутъ составить себѣ плана, которому бы они неуклонно слѣдовали, напротивъ того ихъ нетерпѣніе и упорство въ исполненіи своихъ намѣреній часто совершенно изумительны. Ихъ успѣхъ или неуспѣхъ никакъ не можетъ служить критеріемъ сужденія объ ихъ психическомъ состояніи, потому что элементами успѣха могутъ быть, кромѣ личности дѣятеля, такъ много постороннихъ обстоятельствъ, — внѣшняя обстановка, положеніе страны, наконецъ просто непредвидѣнныя случайности; наконецъ если успѣхъ и оправдываетъ въ глазахъ современниковъ, то онъ не долженъ подкупать исторію, и тѣмъ менѣе науку. Что за vae victis, перенесенное въ психологію! Капитолій удачѣ, — неудачѣ съумасшедшій домъ! Мысль создать новую секту, замѣтимъ, что не по собственному желанію, а но приказанію свыше, — одинаково велика, или одинаково безумна, какъ въ VI столѣтіи, такъ я въ XIX, какъ въ Аравіи, такъ и во Франціи или Германіи, по только она имѣетъ много шансовъ на успѣхъ въ первомъ случаѣ, и очень мало во второмъ. Но стоитъ только обстоятельствамъ сдѣлаться сколько-нибудь благопріятными, и Сентъ-Мартенъ, Сведенборгъ, вмѣсто того чтобы сидѣть въ съумасшедінемъ домѣ, дѣлаются реформаторами, основателями сектъ, великими людьми. Сущность успѣха умалишеннаго — это вовсе не конечный результатъ, который зависитъ отъ слишкомъ многихъ сложныхъ и внѣшнихъ условій, — это значитъ быть принятымъ au sérieux, пріобрѣсти довѣріе, даже подчинить себѣ здоровыхъ людей; но въ этомъ смыслѣ, какъ я уже замѣтилъ, всѣ средневѣковыя вѣдьмы и колдуны, всѣ юродивые, всѣ съумасшедшіе и слабоумные, которые у дикихъ и полудикихъ народовъ считаются вдохновенными свыше и пользуются большимъ уваженіемъ, всѣ они имѣли и имѣютъ еще самый несомнѣнный, самый блистательный успѣхъ. Крестьянинъ Мартенъ принятый дворомъ и всѣмъ Парижемъ, какъ посланный небомъ къ Людовику XVIII, тоже имѣлъ успѣхъ, пока Нинель не объявилъ его умалишеннымъ, страдающимъ перемежающеюся маніею, — и такихъ успѣховъ мы можемъ насчитать въ исторіи сотни и тысячи.
Наконецъ, какъ самое серьезное доказательство противъ этого взгляда, приводимъ возраженіе, что если нѣкоторыя историческія личности и съумашествовали, то это не больше какъ ошибка, оправдываемая духомъ времени, и въ которую впадали всѣ современники этихъ личностей, такъ что но этой теоріи приходится заподозрѣть въ умственномъ разстройствѣ цѣлые народы. Дѣло не въ словахъ, и бредъ можно конечно назвать ошибкой, но непремѣнно оговориться, что это ошибка не физіологическая и органическая, т. е. не ошибка въ смыслѣ Лере, считающаго своихъ больныхъ людьми, которые ошибаются. По такое смѣшеніе понятій и терминовъ только затемняетъ вопросъ, который надо поставить иначе: есть ли разница между заблужденіемъ Магомета и его приверженцевъ, Іоанны д’Аркъ и французовъ ея времени, Сократа и его учениковъ, Мартена и Людовика XVIII, средневѣковыхъ вѣдьмъ и ихъ судей? Конечно есть, и очень важная; первые имѣли видѣнія и вѣрили въ ихъ реальность, вторые только вѣрили разсказамъ первыхъ, т. е. ошибались «слѣдствіе невѣжества, незнанія, суевѣрія и т. я., тогда какъ тѣ ошибались точно также, но сверхъ того были съумасшедшіе. Духъ времени объясняетъ характеръ видѣнія, но не объясняетъ самаго видѣнія. Такъ какъ въ съумасшествіи, точно также какъ и во снѣ, мысль, не смотря на всю свою абсурдность, возникаетъ, составляется изъ тѣхъ же элементовъ (чувственныхъ возбужденіи) и повинуется тѣмъ же законамъ развитія, соединенія и смѣны, какъ и въ самомъ здравомыслящемъ умѣ, то понятно, что мы очень часто легко можемъ разложить, такъ сказать, бредъ на его элементарныя составныя части и прослѣдить его развитіе, и въ этихъ случаяхъ мы всегда найдемъ, что основаніемъ его были или непосредственно обусловившія его характеръ чувственныя впечатлѣнія, или нѣкоторыя представленія, наиболѣе свойственныя уму больного и спящаго, или почему нибудь часто совершенно случайно, вызванныя въ немъ особыми обстоятельствами. Въ этомъ отношеніи Лелю неправъ, когда онъ говоритъ, что великіе и мелкіе умы, образованные и невѣжественные, стоящіе на высшей и на нисшей ступени общественной лѣстницы, всѣ они безумствуютъ одинаково. „Галлюцинированный, говоритъ онъ, принадлежащій къ высшему и образованному классу, заключаетъ изъ своихъ ложныхъ ощущеній, напр., что его преслѣдуютъ. Вы думаете, что онъ придаетъ этимъ химерическимъ преслѣдованіямъ, порожденнымъ его больнымъ воображеніемъ, какой нибудь характеръ, взятый изъ его прежнихъ идей и мнѣній, его общественнаго положенія и знаній? Вы ошибаетесь, онъ не задаетъ себѣ такого труда. Онъ тотчасъ же обратится просто къ самымъ пошлымъ причинамъ, которыя, конечно никогда не пришли бы ему на умъ, пока умъ этотъ былъ здоровъ, но которыя непремѣнно должны придти въ голову больныхъ изъ нисшихъ классовъ. Галлюцинантъ высшаго общества, точно также какъ и нисшаго, приписываетъ преслѣдованія, жертвою которыхъ онъ себя считаетъ, дѣйствіямъ физики (и какой физики!) фран-масоновъ, но въ особенности іезуитовъ и полиціи. Іезуиты и полиція — это два главные источника преслѣдованій галлюцинантовъ всѣхъ классовъ. Ученые, литераторы всѣ проходятъ подъ этими каудинскими воротами, всѣ склоняются -подъ этотъ смѣшной уровень, точно также какъ и самые невѣжественные. Если, мѣняя театръ, они хотятъ перейти отъ земли къ небу, отъ физики къ метафизикѣ, отъ притѣсненій іезуитовъ къ преслѣдованіямъ злыхъ духовъ, то и въ этомъ случаѣ представляютъ тоже униженіе, и это понятно. Метафизика въ этомъ отношеніи однообразнѣе физики и представляетъ еще менѣе рессурсовъ; злые демоны, точно также какъ и добрые, если только могутъ быть такіе, одинаковы вездѣ и для всѣхъ, и уже не нужно большаго усилія ума, разъ потерявъ его, чтобъ вообразить себя въ сношеніи съ итого рода особами“. Здѣсь Лелю смѣшалъ двѣ стороны вопроса, — исходныя точки бреда, т. е. первоначальныя представленія, съ ихъ комбинаціей и объясненіемъ. Въ съумасшествіи, точно также какъ и во снѣ, и Моро (de Tours) показалъ, что эти два состоянія почти идентичны въ психологическомъ отношеніи, которое только одно для насъ здѣсь и важно, — умъ воспринимаетъ ощущенія точно также, какъ и въ здоровомъ состояніи, память и воображеніе продолжаютъ дѣйствовать, — автоматически, говоритъ Вальяржъ, — но онъ потерялъ критическую свою способность ума, его элективную способность, какъ это говорится, т. е. способность выбирать изъ представленій, доставляемыхъ какъ непосредственно чувственными ощущеніями, такъ и памятью, только тѣ, которыя связаны между собою, или могутъ быть связаны здоровой логикой, и сопоставленіе которыхъ не составляетъ абсурда само по себѣ, и не противорѣчитъ дѣйствительному состоянію и реальной обстановкѣ субъекта. Такъ какъ представленія (идеи) взрослаго многочисленнѣе и разнообразнѣе чѣмъ ребенка, ученаго чѣмъ невѣжественнаго, то очевидно, что и бредъ ихъ будетъ разнообразнѣе и шире. Сопоставленіе, комбинація понятій и образовъ будетъ одинаково абсурдна въ обоихъ случаяхъ, бредъ одинаково нелѣпъ, это-то и составляетъ кажущееся его однообразіе, обманувшее Лелю; но при первомъ же внимательномъ взглядѣ мы увидимъ, что если представленія связаны точно также нелогично, то самый характеръ и выборъ ихъ представляетъ огромное различіе. Каждый беретъ ихъ изъ той сферы идей, которая ему наиболѣе свойственна, и притомъ чѣмъ сфера эта уже, тѣмъ количество идей, входящихъ въ бредъ, меньше, и тѣмъ сами идеи проще и однообразнѣе, и это часто, — не скажу всегда, — придаетъ бреду совершенно иной характеръ. Каждый испыталъ самъ на себѣ какъ неизмѣримо велика разница между снами его дѣтства, юности и зрѣлаго возраста; недавно мнѣ случилось наблюдать почти одновременно двоихъ больныхъ въ первой степени paralysis generalis, — болѣзнь, отличительная черта которой состоитъ въ такъ называемой monomanie des grandeurs; одинъ изъ нихъ, зажиточный крестьянинъ, воображала» себя префектомъ и богачомъ, т. е. что у него много домовъ и полей, что въ домахъ у него двери серебряныя, а мебель золотая, другой, италіянецъ, имѣлъ каждую ночь свиданіе съ Богомъ, и въ этихъ свиданіяхъ Богъ далъ ему власть сдѣлать людей свободными и счастливыми, воскресить мертвыхъ, чтобъ они тоже могли участвовать во всеобщемъ счастіи (причемъ средствомъ воскрешать онъ предлагалъ iodure de brome odurée, черезъ часъ по ложкѣ каждому мертвецу) и т. д.; сверхъ того онъ писалъ письма къ австрійскому императору, уговаривая его освободить Венецію (это било еще до австро-прусской войны), къ Наполеону III, котораго онъ убѣждалъ, для упроченія его собственной династіи, дать больше свободы Франціи, возстановить республику въ Мексикѣ, и вывести свои войска изъ Рима. Бредъ, очевидно, былъ одинаково нелѣпъ въ обоихъ случаяхъ, но какая разница однако въ составляющихъ его идеяхъ!
Но кромѣ этого различія, относящагося больше къ широтѣ умственнаго горизонта, на сонъ, точно также какъ и на съумасшествіе, часто имѣютъ существенное вліяніе обыкновенное занятіе субъекта, общество, въ которомъ онъ живетъ, и наконецъ представленія, вызванныя въ немъ случайно, какимъ нибудь разговоромъ, книгою, которую онъ читалъ на ночь и т. п. Вѣроятно, каждый можетъ привести примѣры изъ собственной жизни, что если онъ засыпалъ напримѣръ, занятый какою нибудь мыслею, то сонъ заимствовалъ изъ этой мысли свои образы. Точно тоже замѣчается и въ съумасшествіи; обыкновенно думаютъ, что во время большихъ политическихъ переворотовъ сходитъ съ ума большее число людей, чѣмъ въ спокойныя эпохи, но это совершенно несправедливо; число умалишенныхъ остается тоже самое, но только бредъ ихъ принимаетъ политическій характеръ, что импонируетъ поверхностнымъ наблюдателямъ.. «Въ 1848 году, говоритъ Гризингеръ, когда всѣ занимались политикой, о многихъ большихъ думали, что политика свела ихъ съ ума. Между тѣмъ замѣчательно, какъ мало вліянія имѣютъ большіе политическіе перевороты въ этомъ отношеніи. Эскироль замѣтилъ это еще относительно первой французской революціи; революціонныя движенія 1860 и въ особенности 1848 годовъ не произвели никакого или по крайней мѣрѣ никакого замѣтнаго увеличенія числа умалишенныхъ. Незнающимъ вліяніе революцій кажется очень велико, потому что въ такія времена политика составляетъ предметъ бреда больныхъ, — обстоятельство большею частью совершенно случайное и внѣшнее.»
Точно также и послѣднія впечатлѣнія, которыя больной имѣлъ передъ съумасшествіемъ, придаютъ его бреду соотвѣтствующій характеръ. Флеммингъ приводитъ два примѣра больныхъ, которые незадолго передъ появленіемъ съумасшествія много охотились, и вслѣдствіе этого, долго бредили охотничьими приключеніями; другой не задолго передъ началомъ болѣзни читалъ путешествіе но Гималайскимъ горамъ, которое и сдѣлалось главнымъ предметомъ его бреда. Тоже самое видимъ мы и въ лихорадочномъ бредѣ. Гризингеръ лѣчилъ одного тифознаго, который передъ болѣзнью много читалъ о крымской войнѣ; во время болѣзни въ теченіе нѣсколькихъ недѣль онъ только и бредилъ происшествіями этой войны.
Самъ Лелю соглашается, что видѣнія орлеанской дѣвы были сообразны съ духомъ времени, — слѣдовательно въ видѣніяхъ нѣтъ ничего специфическаго, что было бы свойственно всѣмъ имъ. Но если характеръ бреда обусловливается духомъ времени, чувственными впечатлѣніями минуты и непосредственно предшествовавшими, сферою, въ которой жилъ прежде субъектъ, его воспоминаніями, случайными обстоятельствами и т. д., то очевидно, что исключительныя личности должны неминуемо внести въ свой бредъ особыя, свойственныя только имъ представленія, точно также какъ образованные и развитые больные часто декларируютъ иначе, въ болѣе высокой умственной сферѣ, хотя и точно также нелѣпо, какъ невѣжественные. Но если умъ былъ и прежде сильнѣе, разнообразнѣе, богаче, то можно ожидать, что и умственный горизонтъ ихъ бреда, если можно такъ выразиться, будетъ выше, богаче и шире, нежели у неумныхъ, или даже просто дюжинныхъ больныхъ. Съумасшедшій Тассо, запертый въ Феррарѣ, писалъ такъ, какъ не напишутъ многіе изъ извѣстныхъ поэтовъ въ самыя свѣтлыя свои минуты; Жераръ де-Нерваль въ съумасшедшемъ домѣ доктора Бланшъ написалъ свою книгу «Le rêve et la vie», которой позавидуетъ не одинъ изъ новѣйшихъ подражателей Гоффмана. Очень жаль, что но какой-то странной стыдливости считаютъ нужнымъ скрывать не самое съумасшествіе, этого скрыть нельзя, но по крайней мѣрѣ характеръ бреда людей, занявшихъ высокое мѣсто въ -наукѣ или литературѣ", мы ничего не знаемъ о томъ, какъ делирировалъ Огюстъ Контъ; изъ нѣкоторыхъ намековъ Литтре можно догадываться, что онъ имѣлъ monomanie des grandeurs, въ соединеніи съ самыми разнообразными галлюцинаціями, но какого рода были эти послѣднія, въ какой сферѣ искалъ его больной умъ величія, — этого мы рѣшительно не знаемъ; кажется, что Огюстъ Контъ воображалъ себя принцемъ, или происходящимъ изъ какого-то владѣтельнаго дома, но всѣ подробности тщательно скрыты. Точно также мы ничего не знаемъ о бредѣ Пато, Жоберъ де-Ламбаля, Малагеня — а между тѣмъ это составляетъ важный психологическій вопросъ, и внимательный анализъ ихъ бреда былъ бы далеко не безполезенъ для психологіи и въ особенности для объясненія механизма сопоставленія чувственныхъ ощущеній и прежнихъ воспоминаній въ умѣ, дѣйствующихъ исключительно автоматически.
Еще страннѣе и интереснѣе въ психологическомъ отношеніи нравственное положеніе нѣкоторыхъ изъ извѣстныхъ личностей въ то время, когда они понимали еще, что новыя, абсурдныя идеи, невозможные образы, не вызываются въ нихъ реальностью, окружающимъ міромъ, но создаются ихъ собственнымъ больнымъ умомъ, — эта трагическая борьба великаго ума съ самою страшною болѣзнью, — борьба, которая кончается, но несчастно, почти всегда паденіемъ ума и торжествомъ болѣзненнаго начала. Я не знаю, каковъ былъ этотъ періодъ начала съумасшествія у Ньютона, но, какъ кажется, болѣзнь его была не простымъ постепеннымъ уничтоженіемъ разума; едва ли также это было острое слабоуміе; во всякомъ случаѣ интересно было-бы знать, сдался-ли онъ безъ боя, какъ Боссюэтъ, какъ Микель-Анжелло, или боролся съ тучей, омрачившей его умъ, какъ боролся поэтъ Свифтъ, — и въ особенности какъ боролся знаменитый Галлеръ, создавшій новѣйшую физіологію. Подобно Паскалю, Галлеръ искалъ облегченія въ работѣ, — и въ опіумѣ; но безпричинное отчаяніе и религіозный ужасъ, удаленные на время, скоро возвращались, и наконецъ этотъ сильный умъ сломился, изнемогъ въ борьбѣ, но въ своемъ паденіи увлекъ и тѣло, — Галлеръ былъ счастливѣе Свифта, Руссо, Циммермана, Сваммердама, Альберта Великаго, Линнея, — цѣлаго ряда великихъ и свѣтлыхъ умовъ, заплатившихъ страшно дорогой цѣной за свое величіе.
Мы не будемъ здѣсь разбирать мистиковъ прошлаго столѣтія; мистицизмъ — это была своего рода повальная болѣзнь, или, вѣрнѣе, всѣ экстазики, галлюцинанты, умалишенные, всѣ, умъ которыхъ болѣе или менѣе хромалъ, всѣ они бросились въ ту фантастическую сферу дѣятельности, въ тотъ циклъ идей, который представлялъ ямъ окружавшее ихъ общество, точно также какъ въ средніе вѣка умалишенные бросались на делономанію, въ нынѣшнемъ вѣкѣ на политику и отчасти, надо сознаться, на соціальныя преобразованія. Чтобъ убѣдиться въ этомъ, стоитъ развернуть любую книгу Сведенборга, Сен-Мартена, или вообще кого-нибудь изъ тогдашнихъ корифеевъ мистицизма, и прочесть объ ихъ видѣніяхъ, объ ихъ пассивномъ вдохновеніи и тому подобныхъ нелѣпостяхъ. Они, казалось, принимали нарочно всѣ предосторожности, чтобъ потомство не ошибалось относительно характера ихъ религіозности, до такой степени они всегда настаиваютъ на совершенно чувственномъ характерѣ ихъ видѣніи. Странно, что большая часть ихъ біографовъ упорно закрываютъ глаза и не хотятъ видѣть этого, чисто-чувственнаго характера, а отыскиваютъ какой-то скрытый смыслъ въ вещахъ крайне простыхъ и очевидныхъ, ихъ глубокое уваженіе къ историческимъ личностямъ мѣшаетъ имъ видѣть простую истину. Нельзя не сознаться, что этотъ взглядъ на исторію по крайней мѣрѣ очень страненъ.
Большая часть изъ приведенныхъ мною къ примѣру историческихъ личностей представляютъ ту форму умственнаго разстройства, въ основѣ котораго лежатъ ложныя чувственныя ощущенія, конечно связанныя съ глубокими патологическими измѣненіями умственной дѣятельности; но хотя душевный автоматизмъ здѣсь и очевиденъ, тѣмъ де менѣе самая рельефная, бросающаяся въ глаза сторона этого состоянія, есть именно эта ошибка чувственныхъ ощущеній. Этотъ чисто-чувственный невидимому характеръ такъ импонировалъ прежнимъ наблюдателямъ, что на основаніи его наука приняла даже особенную категорію душевнаго разстройства, нѣчто въ родѣ чувственной мономаніи, то, что Лелю, уступая общественному негодованію поднятому его теоріей, и изъ любезности къ своимъ знаменитымъ субъектамъ, очень неудачно назвалъ jolie sensoriale. Этотъ родъ душевной болѣзни объясняетъ, какъ мы видѣли, цѣлый рядъ историческихъ фактовъ, но факты эти въ сущности сами но себѣ были уже достаточно ясны, и только добровольная слѣпота мѣшала ихъ видѣть. Теперь я хочу еще обратить вниманіе читателя на другой родъ фактовъ, въ которомъ умственное разстройство субъектовъ, хотя еще болѣе несомнѣнное и глубокое, и столь же очевидное для спеціалистовъ, не такъ понятно для людей, не занимавшихся этими вопросами. Чтобъ облегчить пониманіе этого вопроса, прежде чѣмъ разбирать историческіе примѣры, относящіеся къ этого рода психическому разстройству, я привожу здѣсь небольшую выписку изъ Марсе, одного изъ самыхъ талантливыхъ психіатровъ новѣйшаго времени. Замѣтимъ мимоходомъ, что онъ кончилъ очень несчастливо; онъ еще былъ молодъ, а между тѣмъ, благодаря своимъ работамъ, пріобрѣлъ все, что, казалось, онъ могъ только желать, — блестящее общественное положеніе, великолѣпную служебную карьеру, громкое имя, даже славу деньги, онъ въ припадкѣ меланхоліи перегрѣвалъ себѣ горло, примѣръ далеко не единственный, къ сожалѣнію, между психіатрами, самое занятіе которыхъ, казалось, должно было бы гарантировать ихъ отъ итого рода несчастій.
Меланхоліи, говоритъ Марсо, есть душевная болѣзнь, характеризующаяся безумными идеями печальнаго характера и душевной подавленности, доходящею иногда до совершеннаго отупѣніи. Причинами ея могутъ быть продолжительный огорченія, долгая нравственная борьба, потрясающая нервную систему, утомленіе, истощеніе, лишеніи, нищета, недостаточная пища, большій потери крови, острыя болѣзни, ослабившія организмъ. Изъ всѣхъ душевныхъ болѣзней меланхолія всего чаще бываетъ слѣдствіемъ какой нибудь внутренней болѣзни. Безуміе меланхоликовъ чрезвычайно похоже и имѣетъ одинаковый характеръ у всѣхъ больныхъ: всѣ они воображаютъ себя раззоренными, погибшими, обезчещенными, обвиняютъ себя въ воображаемыхъ преступленіяхъ, упрекаютъ себя въ самыхъ ничтожныхъ обстоятельствахъ своей жизни, какъ и непростительныхъ дурныхъ поступкахъ; поэтому они находятся постоянно въ страхѣ, испытываютъ всѣ нравственныя страданія положенія, созданнаго имъ ихъ больнымъ умомъ, видятъ во всемъ выраженіе презрѣнія къ мимъ, угрозы смертію, страшныя предсказанія относительно будущаго. Они очень склонны къ самоубійству и дѣлаютъ всевозможныя попытки умертвить себя, такъ что за ними нужно самое внимательное наблюденіе.
Меланхолія представляетъ три главныя формы: меланхолія безъ безумья (m. sine delirio), меланхолія простая и m. con stupor. Въ первомъ случаѣ не замѣчается никакого безумнаго представленія, но только подавленность, которая доходитъ до такого безсилія, до такого нравственнаго уничтоженія, что составляетъ настоящее съумасшествіе: больные понимаютъ свое положеніе, жалуются на него, а между тѣмъ представляютъ непреодолимое инертное сопротивленіе всѣмъ попыткамъ вывести ихъ изъ этого состоянія. Они при этомъ часто совершенно здраво судятъ о своихъ дѣлахъ, пишутъ совершенно разумныя письма и т. д. Во второмъ безумныя представленія часто очень разнообразны, и при этомъ подавленность замѣняется иногда возбужденностью, выражающеюся не усиленною дѣятельностью, какъ въ маніи, но автоматическимъ безпокойствомъ, часто безъ дѣли, которое заставляетъ больного бродить безъ опредѣленнаго направленія, не позволяетъ ему оставаться на мѣстѣ и т. д.
Пинель опредѣляетъ меланхолію, какъ печаль и страхъ, съ безумнымъ бредомъ, относящимся къ одному предмету или къ одному циклу опредѣленныхъ предметовъ. Эскироль говоритъ, что въ на стоящее время меланхоликовъ тревожитъ полиція, какъ прежде религіозный страхъ; заведенія умалишенныхъ на юлнены больными, боящимися власти, которыхъ она будто бы преслѣдуетъ. Они часто необыкновенно раздражительны, все производитъ на нихъ сильное впечатлѣніе, самыя простыя и обыкновенныя обстоятельства кажутся имъ чѣмъ-то необыкновеннымъ, нарочно устроеннымъ, чтобы мучить ихъ или вредить имъ. Они постоянно въ движеніи, отыскиваютъ своихъ враговъ и причины своихъ страданій, на все подозрительно смотрятъ, ихъ мучатъ галлюцинаціи и иллюзіи (ложное, фантастическое объясненіе реальности), и отсюда въ нихъ рождаются убѣжденія, болѣе или менѣе противорѣчащій здравому смыслу, ничѣмъ неоправдываемая подозрительность, боязнь, страхъ, и т. д. Одинъ боится полиціи, видитъ во всѣхъ полицейскихъ чиновниковъ, съ ужасомъ ожидаетъ ареста, суда; другой воображаетъ, что его преслѣдуютъ тайные враги и завистники, старающіеся повредить ему, раззорить его, покушающіеся даже на его жизнь. Нѣкоторые боятся всего; находятся постоянно или впадаютъ по временамъ въ состояніе неопредѣленнаго и безпричиннаго страха…
Они во всемъ видятъ угрозы, опасности, казни враговъ, и объясняютъ въ этомъ смыслѣ самыя ничтожныя обстоятельства, неимѣющія къ нимъ никакого отношенія. Вслѣдствіе этого они прибѣгаютъ къ самоубійству, чтобъ избавиться отъ ожидающаго ихъ позора, казни, или потому что не могутъ.болѣе выносить своего положенія.
Какъ примѣръ подобнаго состоянія я беру изъ Эскироля слѣдующія наблюденія: М.* 23 лѣтъ, долженъ вскорѣ жениться на женщинѣ, въ которую онъ влюбленъ: непреодолимыя препятствія разрушаютъ всѣ его планы. Онъ впадаетъ въ меланхолію. Шесть мѣсяцевъ спустя ему отказываютъ въ повышеніи, на которое онъ надѣялся; онъ впадаетъ въ совершенное глубокое отчаяніе, обвиняетъ всѣхъ людей въ несправедливости, считаетъ себя жертвою ихъ ненависти и преслѣдованій. На улицѣ, на прогулкѣ, въ путешествіи, ему часто кажется, что надъ нимъ смѣются, и онъ требуетъ удовлетворенія. Однажды онъ дрался на дуэли съ военнымъ, котораго онъ не видалъ прежде, встрѣтилъ случайно, и который, какъ ему показалось, оскорбилъ его. Наконецъ онъ дѣлаетъ нѣсколько попытокъ самоубійства.
Разсудокъ ихъ, извращенный болѣзнью, объясняетъ все, самыя ничтожныя обстоятельства, въ смыслѣ ихъ бреда; прохожіе на улицѣ, смотрятъ на нихъ, какъ имъ кажется, съ насмѣшкой, ненавистью или угрозой; если двое разговариваютъ, то больные убѣждены, что дѣло идетъ объ нихъ, хотя-бы они никогда не видали прежде этихъ людей; если одинъ изъ этихъ разговаривающихъ сдѣлалъ движеніе рукой, — это онъ указалъ на него, или погрозилъ ему и т. п. Сверхъ того къ меланхоліи часто прибавляется еще ипохондрія, т. е. вѣчная мысль и забота о собственномъ тѣлѣ, о своемъ здоровъ и; если у такого больного заболѣлъ животъ, онъ воображаетъ, что его отравили, или что у него холера, и что онъ уже умираетъ; настроеніе это конечно усиливается еще болѣе, если у нихъ есть какая-нибудь дѣйствительная болѣзнь особенно внутреннихъ органовъ; тогда они не даютъ никому покоя, постоянно говорятъ объ этой болѣзни, пристаютъ ко всѣмъ съ разсказами о симптомахъ, возятся съ лекарствами и медиками.
Теперь посмотримъ, что такое былъ Руссо, и въ чемъ надо искать причину и объясненіе его дряблости, какъ недавно кто-то очень мѣтко выразился, его пошлости, бабьихъ сплетенъ и жалобъ, — всего, что такъ неклеится съ «Эмилемъ» и «Общественнымъ Договоромъ»? Замѣтимъ еще, между прочимъ, что въ меланхоліи, какъ и вообще въ душевныхъ болѣзняхъ, сердце извращается еще прежде ума; погруженные въ себя, больные становятся въ огромномъ большинствѣ случаевъ совершенно равнодушными къ другимъ, даже къ самымъ близкимъ лицамъ, которыхъ они прежде очень любили; очень часто, въ особенности въ меланхоліи и въ маніи, равнодушіе это переходитъ даже въ настоящую ненависть.
Въ семействѣ Руссо душевныя болѣзни были, какъ кажется, наслѣдственны, — такъ напр. одна кузина его была въ меланхоліи. Самъ Руссо страдалъ, какъ извѣстно, болѣзнью мочеваго пузыря, — болѣзнью, о которой онъ безпрестанно говорилъ и писалъ, такъ что она была очень извѣстна всѣмъ его современникамъ; онъ былъ постоянно занятъ ею, удалялся общества, въ которомъ желалъ-бы быть, вслѣдствіе ея, и вообще она играетъ чрезвычайно важную роль въ его жизни, занятіяхъ и мысляхъ. Въ этомъ отношеніи Руссо представляетъ самую важную, классическую картину ипохондріи, — и это-то ипохондрическое настроеніе, въ соединеніи съ безумными меланхолическими представленіями, сдѣлало его такой бабой и нюней, что возбуждало такое негодованіе Дидро. Вспомнимъ еще его странное отношеніе къ своимъ дѣтямъ, его циническій разсказъ объ этомъ — вещи, которыя были-бы чѣмъ-то ужаснымъ, если бы онѣ не были прежде всего слѣдствіемъ его душевнаго и умственнаго разстройства, настоящей и самой полной folie affectative. Корансе, его другъ, да и всѣ, близко знавшіе Руссо, были убѣждены, что онъ не въ своемъ умѣ. «Онъ постоянно отыскивалъ, говоритъ Корансе, во всѣхъ обстоятельствахъ, которыя, казалось-бы, не подавали къ этому ни малѣйшаго повода, случай реализировать мучившіе его призраки; онъ вездѣ видѣлъ враговъ, заговорщиковъ, общій заговоръ, обширные планы, чтобы погубить его… Симптомы болѣзни постоянно увеличивались, такъ что не было вещи, которая не послужила бы поводомъ къ подозрѣніямъ». Подозрительность Руссо, его увѣренность, что всѣ заняты только тѣмъ, какъ-бы повредить ему, — все это извѣстно; но не всѣ вѣроятно знаютъ, до чего доходила эта подозрительность. Вотъ для образчика примѣръ, разсказанный у Корансе: «Онъ однажды спросилъ цѣну гороха на рынкѣ, и когда ему сказали ее: — Смотрите, обратился онъ, каковы происки моихъ враговъ; они тратятъ, чтобъ повредитъ мнѣ во всемъ, больше идей, чѣмъ сколько было-бы нужно на управленіе Европой. А плачу за горохъ обыкновенно столь ко-то, объясните мнѣ, если можете, эту разницу». Это нелѣпое представленіе, что враги его подкупили торговцевъ овощами, чтобъ тѣ продавали ему горохъ дороже, чѣмъ другимъ, очевидно, выходитъ уже изъ сферы идей самого подозрительнаго, но здороваго ума. Подобная мысль, носящая столь очевидную печать съумасшествія, могла родиться только въ головѣ умалишеннаго, не останавливающагося ни передъ какимъ абсурдомъ, чтобъ только подтвердить свои безумныя подозрѣнія; этого рода объясненія очень знакомы психіатрамъ, ежедневно слышащимъ въ домахъ умалишенныхъ подобныя жалобы, которыя до того характеристичны, что входятъ даже уже въ симптоматику болѣзни, и составляютъ одинъ изъ элементовъ діогнозы. Но впрочемъ не нужно быть психіатромъ, чтобъ видѣть въ этомъ примѣрѣ не только болѣзненную идею о врагахъ, преслѣдованіяхъ, замыслахъ, свойственную меланхоліи, по и самое несомнѣнное помраченіе чисто разсудочной способности, не останавливающейся передъ такимъ нелѣпымъ подозрѣніемъ.
Этотъ случай съ горохомъ приведенъ какъ примѣръ подозрѣній Руссо, которыя всѣ имѣли болѣе или менѣе такой же нелѣпый характеръ; Корансе замѣчаетъ, что «подозрѣнія не только увеличиваются, но и разсужденія, на которыхъ они основаны, принимаютъ настоящій характеръ съумасшествія». Сверхъ того, — и что очень важно дли чисто медицинской діагнозы, самая наружность Руссо сильно мѣнялась; судороги совершенно искажали его лицо и придавали ему странное выраженіе, что всегда сопровождалось совершенно безумными рѣчами; такъ какъ это состояніе его было очень продолжительно, то его многіе считали помѣшаннымъ, — въ чемъ конечно и не ошибались. Безумныя выходки, постоянной причиной которыхъ была нелѣпая идея, что его преслѣдуютъ, были дѣломъ весьма нерѣдкимъ; будучи въ Лондонѣ наприм., онъ вдругъ вообразилъ себѣ, что министръ Шуазель преслѣдуетъ его черезъ своихъ агентовъ, чего конечно никогда не было и тѣни; чтобъ избѣжать этихъ преслѣдованій, онъ рѣшился бѣжать; не имѣя съ собою денегъ, онъ расплачивался въ отеляхъ серебряными ложками. Оказалось, что ни одинъ корабль не могъ выйти изъ гавани вслѣдствіе противнаго вѣтра; Руссо и въ этомъ увидѣлъ заговоръ противъ него; полный негодованія, онъ взлезаетъ на возвышеніе и произноситъ народу рѣчь, которую никто не понялъ, такъ какъ онъ, не зная по англійски, говорилъ ее по французски. Другой разъ ему вдругъ вообразилось, что Тассо воспѣлъ (заранѣе) его несчастіе, и что въ стихахъ этого поэта говорится именно о немъ, Жанъ-Жакѣ Руссо.
Но временамъ самъ Руссо понималъ, что онъ не въ своемъ умѣ, и что всѣ эти выходки принадлежатъ, очевидно, болѣзни; но какъ и всѣ его сотоварищи по несчастію, онъ не останавливался долго на этой спасительной мысли и тотчасъ же впадалъ въ прежнее безуміе. Наконецъ болѣзнь окончательно сломила его и онъ рѣшился на самоубійство, что у такого себялюбиваго, безхарактернаго труса, какъ Руссо, доказываетъ уже очень сильное разстройство; онъ принялъ яду, но, не надѣясь на его дѣйствіе, выстрѣлилъ еще себѣ изъ пистолета въ лобъ.
Многія изъ историческихъ личностей находились въ такомъ же психическомъ состояніи, какъ и Руссо, и поэтому причину многихъ заговоровъ, грозившихъ будто бы ихъ жизни, надо искать только въ ихъ собственномъ разстроенномъ умѣ. Къ этой категоріи принадлежитъ Людовикъ XI, о которомъ я уже говорилъ, вѣроятно Кромвель въ послѣднее время своей жизни, можетъ быть, Маратъ, но въ особенности знаменитый докторъ Франсіа; у этого послѣдняго болѣзнь приняла впрочемъ, вслѣдствіе самого политическаго положенія его, отчасти, вѣроятно, характера, и наконецъ состоянія страны, приняла болѣе мрачный и энергическій характеръ, доходившій до совершеннаго звѣрства. Болѣзнь эта была наслѣдственна въ семействѣ доктора Франсіа, многіе родственники котораго были съумасшедшіе; подозрительный и безпокойный какъ Руссо, онъ точно также видѣлъ во всѣхъ заговорщиковъ и убійцъ, но здѣсь эти подозрѣнія имѣли трагическія послѣдствія, тогда какъ Руссо, занятый вѣчно мочевымъ своимъ пузыремъ, былъ бы комиченъ, еслибъ не былъ такъ жалокъ. Не говоря уже о томъ, что добиться аудіенціи у Франсіа было очень трудно, но и допущенныхъ осматривали и обыскивали, чтобы они не скрыли подъ платьемъ какого нибудь оружія. «Едва появлялся онъ въ пустыхъ улицахъ столицы, съ своими тѣлохранителями впереди, всѣ спѣшили закрыть скорѣе окна и двери, и горе тому, кто, не успѣвъ убѣжать или спрятаться, попадался ему навстрѣчу. Онъ былъ безжалостно изрубленъ или сгнивалъ въ тюрьмѣ».
Въ этомъ бѣгломъ очеркѣ, изъ немногихъ приведенныхъ примѣровъ, можно уже видѣть, что исторія представляетъ богатое и почти нетронутое поле изслѣдованія въ этомъ отношеніи, — изслѣдованія, необходимаго какъ для исторіи самой, такъ и для психологіи. Мы видѣли, что нѣтъ вѣка, нѣтъ общественнаго положенія, которое не представляло бы намъ примѣровъ съумасшествія, — и притомъ изъ самыхъ знаменитыхъ; цѣлыя историческія семейства можемъ мы вносить въ этотъ мрачный списокъ, — семейство Карла V, Людовика XI, Катерины Медичи, вѣроятно и Генриха VIII; если внимательно поискать, то можно и въ настоящее время почти на всѣхъ отрасляхъ дѣятельности найти людей, если и не принадлежащихъ совершенно съумасшедигему дому, то психологическое состояніе которыхъ очень сомнительно. Понятно, что такое «изслѣдованіе» современниковъ — дѣло очень скользкое и щекотливое, тѣмъ болѣе, что легче судить безпристрастно мертвыхъ, чѣмъ живыхъ, покончившихъ свою дѣятельность, чѣмъ продолжающихъ еще ее. Притомъ важно еще то, что въ сужденіе о современникахъ могутъ войти соображенія, или лучше сказать побужденія, совершенно чуждыя чистаго, а слѣдовательно единственнаго правильнаго научнаго анализа; такъ напр., недавно въ фельетонѣ Algemeine Wiener medicinsche Zeitung какой-то анонимный противникъ политическихъ стремленій Бисмарка помѣстилъ статейку, гдѣ силится доказать, что Бисмаркъ стоитъ тоже на пути къ съумасшествію, и скорѣе уже на патологической, чѣмъ на физіологической почвѣ. Но въ статьѣ своей авторъ не приводитъ ни одного доказательства, ни одного даже соображенія, которое имѣло бы какое-нибудь медицинское значеніе, и потому самая статья не больше какъ памфлетъ. Но если могутъ быть злоупотребленія метода, то на этомъ основаніи никакъ нельзя отвергать самого метода, — и мы видѣли, что онъ принесетъ въ историческомъ изслѣдованіи существенную пользу, — конечно только въ томъ случаѣ, если историкъ будетъ имѣть нужныя медицинскія свѣденія, и будетъ разбирать на основаніи медицинской психологіи каждую сомнительную личность, точно такъ же какъ онъ изслѣдовалъ бы въ психіатрическомъ отношеніи подсудимаго но порученію суда; всякій анализъ другого характера поведетъ къ самымъ грубымъ ошибкамъ, къ памфлетамъ вмѣсто исторіи, къ парадоксамъ вмѣсто истины, и будетъ имѣть слѣдствіемъ только то, что въ виду такихъ злоупотребленіи метода откажутся и отъ разумнаго его употребленія, или откажутъ въ довѣріи къ его результатамъ.
Предпринимать подобныя изслѣдованія можно только тогда, если имѣешь нужныя для этого психіатрическія свѣденія, всякое же чисто психологическое разсужденіе должно быть заранѣе откинуто; иногда одинъ и тотъ же фактъ, невидимому совершенно одного характера, имѣетъ рѣзко различное значеніе, смотря но остальнымъ условіямъ личностей; съ другой стороны ничтожное на первый взглядъ обстоятельство можетъ уяснить многое и представить самую личность въ совершенно иномъ свѣтѣ. Сравнивая напримѣръ Гоффмана, автора фантастическихъ сказокъ, съ живымъ еще (здѣсь я позволяю себѣ маленькое, совершенно невинное отступленіе отъ своего правила) авторомъ фантастическаго разсказа, вышедшаго недавно; мы увидимъ, что одинаковый-фактъ можетъ въ одномъ случаѣ быть принятъ въ соображеніе при обсужденіи психическаго состоянія человѣка и не имѣетъ никакого значенія въ другомъ. Съумасшествіе было наслѣдственно, въ семействѣ Гоффмана; наружность самого его тотчасъ-же, при первомъ взглядѣ, напоминала, но очень вѣрному замѣчанію Мори, рахитическое сложеніе. Гоффманъ, какъ Эдгардъ По, какъ Альфредъ де-Мюссе, имѣлъ непреодолимую страсть къ пьянству; какъ оба эти писателя, онъ впадалъ въ бѣлую горячку (delirium tremens), и, какъ оба они, писалъ въ этомъ состояніи свои удивительные разсказы; создаваемые имъ образы принимали иногда при этомъ до того страшно-реальный видъ, что эти галлюцинаціи приводили его въ ужасъ, и онъ просилъ мать свою сидѣть около него. Онъ умеръ, если я не ошибаюсь, отъ болѣзни спиннаго мозга; въ послѣднее время своей жизни, лишенный параличомъ рукъ, онъ проводилъ ночи, безостановочно диктуя свои прелестныя сказки, — точно будто отъ итого (да проститъ мнѣ физіологія это сравненіе!), обратно тому, какъ у обезглавленной лягушки, рефлексы головнаго мозга у него усилились. Ему рѣшили сдѣлать прижиганіе горячимъ желѣзомъ на спинѣ. Одинъ изъ его пріятелей вошелъ къ нему по окончаніи операціи; Гоффманъ, измученный между тѣмъ этой страшной операціей, обратился къ нему съ страннымъ вопросомъ: чувствуетъ-ли онъ, что въ комнатѣ пахнетъ жаркимъ? и потомъ прибавилъ, что ему во время прижиганія пришла мысль, что его пломбируютъ и нажигаютъ ему марку, какъ на тюкъ товара, чтобы онъ не попалъ на тотъ свѣтъ контрабандой; читатель согласится, что такая мысль и при такихъ условіяхъ едва ли пришла бы въ голову нормальному человѣку. Принимая въ соображеніе всѣ эти обстоятельства и фантастическое настроеніе его ума, нельзя не видѣть, что психическое состояніе Гоффмана никакъ не можетъ быть названо нормальнымъ, и что онъ стоялъ на той узкой полосѣ, которая раздѣляетъ физіологическое творчество отъ патологическихъ видѣній и бреда, хотя бы и талантливаго, а по временамъ даже и сходилъ съ нея, только не въ здоровую сторону.
Другой, взятый мною для сравненія, авторъ написалъ тоже фантастическій разсказъ, въ которомъ очень подробно описалъ собственныя свои галлюцинаціи, мучившія его въ теченіи трехъ ночей; я не имѣю никакихъ свѣденій ни о физическомъ его здоровьѣ, ни о психическомъ состояніи его семейства, и потому долженъ ограничиться разборомъ чисто литературныхъ особенностей его. Казалось бы, что собственное признаніе человѣка въ галлюцинаціяхъ должно быть исходною точкою сужденія о немъ; въ пользу нѣкотораго умственнаго разстройства говоритъ повидимому и то, что онъ написалъ вслѣдъ за этими призраками. Въ этой новой небольшой вещицѣ, отказываясь отъ дальнѣйшей дѣятельности, которую, но его мнѣнію, не стоитъ продолжать онъ, съ сожалѣніемъ смотритъ на человѣка, этого червя, ползающаго въ пыли, и презрительно относится не къ тому, что дѣйствительно достойно презрѣнія въ мірѣ, но ко всему міру и ко всему человѣчеству и его дѣятельности. Между тѣмъ, не находя себѣ болѣе высокую и достойную его дѣятельность, одъ порывается паритъ, порывается вдаль, и безуспѣшно махаетъ безсильными крыльями. Эти безцѣльные порывы вдаль, безпредметная грусть и недовольство всѣмъ земнымъ, встрѣчаются иногда (прежде встрѣчались чаще) у очень молодыхъ людей, и составляютъ тогда отголосокъ молодыхъ силъ, ищущихъ себѣ выхода и дѣла, и ненаправляемыхъ еще строгой опредѣленной мыслью для которой разумъ еще недостаточно созрѣлъ. Но въ зрѣломъ возрастѣ это только признакъ умственной раздражительной слабости (reizbare Schwäche), которую Гризингеръ такъ мѣтко опредѣлилъ, какъ чрезмѣрной склонностью къ психическому страданію и оттого излишней болѣзненной раздражительностью тѣхъ индивидуумовъ, которые, уклоняясь отъ психическихъ впечатлѣній, упорно сосредоточиваются въ своей собственной личности, и, оказываясь неспособными къ практическому удовлетворенію потребностей духа, обращаются къ заоблачнымъ фантазіямъ, при которыхъ свѣтъ представляется имъ слишкомъ бренною для нихъ ничтожностью.
Не отрицая нѣкотораго упадка или разстройства психической дѣятельности, по вмѣстѣ съ тѣмъ и не утверждая его, такъ какъ для діагнозы у насъ слишкомъ мало данныхъ, я долженъ замѣтить, что столь важное повидимому собственное признаніе въ галлюцинаціяхъ въ сущности не имѣетъ никакого значенія. Разсказъ этотъ написанъ, очевидно, въ подражаніе другимъ, придуманъ, тогда какъ они прочувствовали свои, написанъ безжизненно, поэтому на эти призраки должно смотрѣть просто, какъ на неудачную шутку, отнюдь не какъ на признакъ умственнаго разстройства автора, для чего мы въ настоящемъ случаѣ не имѣемъ никакихъ доказательствъ. Въ заключеніе статьи слѣдовало бы упомянуть еще о теоріи Мори (de Tours) и о книгѣ его «Psychologie morbide daus ces rapports avec la philosophie de l’histoire», — книги, надѣлавшей столько шуму и поднявшей столько споровъ въ ученомъ мірѣ; въ этой книгѣ онъ собралъ довольно большое количество историческихъ личностей для доказательства своего взгляда; изъ этого списка я взялъ нѣкоторыя подробности о тѣхъ изъ приведенныхъ мною примѣровъ, о которыхъ у меня не было подъ рукой матеріаловъ. Но чтобъ понять хорошенько этотъ взглядъ, надо имѣть уже извѣстныя спеціальныя свѣденія, а потому отчасти по этой причинѣ, отчасти же вслѣдствіе смѣлости самого взгляда, я не рѣшаюсь взять на себя познакомить русскую публику съ этою книгою.
- ↑ Я не перевожу слова visionaire: такъ какъ соотвѣтствующаго, которое выражало бы мысль Лелю, въ русскомъ языкѣ нѣтъ.
- ↑ Эти декламаціи были въ ходу и мнѣ Франціи. Разверните второй томъ Storm Universale, del signor Cesare Cantu и вы прочтете на стр. 204, что афинскій (!) медикъ (medico ad Alene), il Lélut написалъ книгу о Сократовыхъ демонахъ, которая доказываетъ только какъ неспособенъ холодный разсудокъ (il freildu caleolo) понимать непреодолимое стремленіе къ добру высокой и добродѣтельной души. Гдѣ же это signor Сantu видѣлъ, что Лелю — афинскій гражданинъ? Говоря о книгѣ, не мѣшало бы взглянуть на обертку.