Вяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 7.
Спб., 1882.
«Кто, будучи въ Женевской республикѣ, не почтетъ за пріятную должность быть въ Фернеѣ, гдѣ жилъ славнѣйшій изъ писателей нашего вѣка?»
Въ этихъ словахъ Русскаго Путешественника поразило меня слово должность. Теперь сказали бы мы долгъ или обязанность. Конечно, лестно самолюбію каждаго писателя отыскать неправильное выраженіе въ Карамзинѣ, какъ всякому астроному отыскать пятнышко въ солнцѣ. Это доказываетъ, что глаза хороши и телескопъ хорошъ. Но полно пятнышко-ли это? Съ Карамзинымъ надобно быть осторожнымъ, онъ слова употреблялъ не на угадъ. Можетъ-быть, выраженіе Карамзина и правильно, и въ духѣ языка нашего. Долгъ и должность имѣютъ не одно значеніе. «Отпусти намъ долги наши!» Тутъ не замѣнишь слово долги словомъ должность, равно какъ и въ смыслѣ долги, не лежащаго на должникѣ. Слово обязанность было бы ближе къ дѣлу. Теперь выраженіе должность приняло исключительно оффиціальное и служебное назначеніе.
Какъ бы то ни было, и я почелъ за пріятную обязанность или должность побывать еще разъ въ Фернеѣ. Посѣтилъ я его за нѣсколько лѣтъ тому въ первый мой проѣздъ черезъ Женеву. Вчера опять отправился я на поклоненіе. Я не вольтеріянецъ, но и не бѣшеный анти-вольтеріянецъ. Иное въ сторону, и очень въ сторону, и очень далеко въ сторону, а все-таки въ Вольтерѣ найдется много, за что можно помянуть его не лихомъ, а добрымъ словомъ. Да и время взяло свое и отребило пшеницу отъ плевелъ. Кощунства Вольтера не читаются нынѣ даже и необдуманной молодежью, падкой на всякіе соблазны. Можетъ быть, даже ударились въ противоположную крайность. Вольтера, можетъ быть, вовсе не читаютъ. Это жаль и несправедливо. Какъ и во времена Карамзина, доступъ въ Фернейскій замокъ или дворецъ (ссылаясь на недавно вышедшую книгу Arsène Houssaye «Le Roi Voltaire») не совершенно свободенъ. Онъ долженъ былъ увѣрить въ благодарности человѣка, вышедшаго ему на встрѣчу съ отказомъ, а я побѣдилъ недоброжелательство своею визитною карточкой. Благо, что нынѣшній владѣлецъ Фернейскаго помѣстья, г. Давидъ, торгующій брилліантами, торговалъ ими и въ Россіи, гдѣ, по словамъ моего чичероне, нажилъ онъ значительное богатство. Впрочемъ, нельзя обвинять и владѣльцевъ извѣстныхъ историческихъ мѣстностей, если они не растворяютъ дверей настежь алчной и хищной ордѣ туристовъ, которые совершаютъ набѣги на достопамятныя мѣста. Они, и вѣроятно наиболѣе изъ орды Англо-Саксоновъ, ободрали занавѣски, окружавшія кровать Вольтера, такъ-что не осталось ни одного клочка. Есть въ саду вязъ, посаженный самимъ Вольтеромъ. Онъ такъ изувѣченъ и ободранъ, что прошла молва, что его обожгло молніею, По ближайшему слѣдствію и достовѣрнымъ справкамъ оказывается, что кору слупили съ него тѣ же ордынцы-туристы. Теперь дерево обведено защитительною оградою. Вообще, по всему видно, что нынѣшній хозяинъ дорожитъ памятью своего дальняго предмѣстника. У насъ подобный консерватизмъ не введенъ въ наши нравы и обычаи. Съ царствованія Императора Николая государственная историческая археологія и особенно нынѣ археографія получили живое значеніе. Признательное потомство этого не забудетъ. Но частные, семейные, біографическіе памятники, которые также, въ свою очередь, суть принадлежность и необходимое пополненіе общей народной исторіи, почти у насъ не существуютъ. Во многихъ-ли семействахъ сохранились семейные портреты, переписки, родовые акты, родовыя имѣнія? Меня увѣряли, что недавно, когда, для совершенія какого-то акта, потребны были бумаги князя Смоленскаго-Голенищева-Кутузова, нигдѣ не могли найти послужнаго списка его. Мы скоро живемъ, и наши доисторическія эпохи, какъ изволите видѣть, довольно свѣжи. Авось новое поколѣніе наше будетъ бережливѣе и домостроительнѣе… Передъ входомъ во дворъ замка стоитъ еще каплица, построенная Вольтеромъ, и сохранила свою знаменитую надпись: Deo erexit Voltaire. Нынѣ церковь упразднена и даже прежними владѣльцами обращена была въ сарай. Это святотатство, но, впрочемъ, достойное святотатства самой надписи. Слышно, что новый помѣщикъ хочетъ возобновить церковь и возвратить ея служенію Богу. Пускай помолятся въ ней добрые люди объ успокоеніи души усопшаго болярина Аруэта и о прощеніи ему вольныхъ и невольныхъ прегрѣшеній его; а болярина-помѣщика есть чѣмъ помянуть. Онъ создалъ это селеніе, благодѣтельствовалъ ему и жителямъ его. Изъ любви въ нимъ навязывалъ часы издѣлія ихъ земнымъ владыкамъ, а особенно Императрицѣ Екатеринѣ II. Изъ благодарности къ ней портретъ ея висѣлъ надъ самымъ изголовьемъ кровати. Онъ и донынѣ сохранился на томъ же мѣстѣ. Вообще спальня Вольтера, которая была и кабинетомъ его, довольно тѣсная комнатка, и рядомъ съ нею пріемная его носятъ еще признаки и характеръ ему современные. Портреты, висящіе на стѣнѣ, большею частію, гравированные въ маломъ размѣрѣ, вводятъ зрителя въ кругъ пріязней и сочувствій его. Мавзолей, весьма не художественный и не богатый, въ которомъ было погребено сердце его, съ надписью: son esprit est partout et son coeur est ici, остался, но пустой. Надпись лживая, какъ почти всѣ надписи. Умъ или духъ его уже не вездѣ, а сердце его не здѣсь. Умъ нѣсколько выдохся, а сердце не успокоилось и не улеглось и тогда, когда перестало тревожно биться въ груди его. Оно увезено было въ Парижъ. Слышно, что оно возвратится восвояси. Нынѣшній хозяинъ Фернея, брилліанщикъ домогается добыть его. Можетъ быть вымѣняетъ онъ его на драгоцѣнный алмазъ. Странная участь сердца покойника. Что живыя сердца пускаются въ торговое обращеніе, это дѣло виданное и сбыточное; но мертвое! Совѣстно, примѣненіе, но это невольно напоминаетъ Чичикова и закупку его мертвыхъ душъ. Кстати о Фернеѣ и Карамзинѣ. Любопытно отмѣтить литтературное сужденье его о Вольтерѣ. Отдавая полную справедливость уму и дарованію его, не признаетъ онъ въ немъ тѣхъ великихъ идей, которыя бываютъ непосредственною принадлежностью избранныхъ смертныхъ, каковъ, напримѣръ, Шекспиръ; на этомъ, такъ-сказать, среднемъ состояніи ума и основываетъ онъ общій успѣхъ Вольтера. Вольтеръ писалъ для читателей всякаго рода, для ученыхъ и не ученыхъ; всѣ понимали его и всѣ плѣнялись имъ. Далѣе говоритъ онъ: «Кто не чувствуетъ красоты Заиры? но многіе-ли удивляются Отеллу?» Затѣмъ въ выноскѣ слѣдуетъ оговорка, весьма любопытная, «тогда я такъ думалъ». Тогда, то-есть въ молодости; я не думаю, чтобы Карамзинъ въ лѣтахъ умственной зрѣлости болѣе уважалъ и выше цѣнилъ творца Заиры: съ лѣтами, съ усовершенствованіемъ дарованія и духовныхъ силъ его, понятія болѣе и болѣе приходили въ немъ въ равновѣсіе и стройное спокойствіе. Чисто судорожные, насильственные движенія и порывы должны были предъ судомъ его вредить истиннымъ красотамъ Шекспира. Золото золотомъ, а грязь грязью. Не забудемъ, что только промытое золото становится золотомъ. Шекспиръ не промывалъ своего золота. Вольтеръ не только промывалъ свое золото, но и давалъ ему художественную оправу. Вспомнимъ, что и Гёте, который также бывалъ иногда Шекспиромъ, признавалъ къ старости пользу и необходимость изрѣдка перечитывать Французскихъ классиковъ. На память приходитъ мнѣ случай, который какъ ни маловаженъ, но можетъ пояснить и подтвердить догадку мою о позднѣйшемъ умственномъ настроеніи Карамзина. Графъ Віельгорскій пѣлъ при немъ только-что появившуюся пѣснь Пушкина изъ поэмы Цыгане. Когда дошло до стиховъ: рѣжь меня, жги меня и проч. Карамзинъ воскликнулъ: какъ можно класть на музыку такіе ужасы, и охота вамъ ихъ пѣть? Много причинъ, почему, согласно съ Карамзинымъ: публика была всегда на сторонѣ Вольтера. Главная и лучшая есть, конечно, та, что онъ былъ человѣкъ ума необычайнаго, разнообразнаго, смѣлаго и остраго и писатель, въ отношеніи художественномъ, какихъ не много. Но есть причины и прикладныя, содѣйствовавшія успѣху его и господству надъ современниками. Во-первыхъ, онъ родился во время. Родись онъ ранѣе, его, можетъ быть, сожгли бы: умри онъ нѣсколько позднѣе, его бы гильотировали какъ аристократа. Вольтеръ былъ умозрительный революціонеръ; но въ житейскихъ условіяхъ онъ былъ консерваторъ и дворянинъ, пожалуй баринъ и помѣщикъ. Во-вторыхъ, по словамъ не помню кого: онъ въ высшей степени имѣлъ тотъ умъ, который всѣ имѣютъ. Il avoit le plus de cet esprit qu’а tout le monde. A каждый любитъ видѣть свои мысли, свои сочувствія въ изящномъ переводѣ и въ блестящей оправѣ. Въ заключенье, онъ былъ изъ Французовъ Французъ, а въ его эпоху вся Европа была болѣе или менѣе питомица Франціи. О Нѣмцахъ, объ Англичанахъ въ литтературномъ отношеніи не было и помину. Послѣ сами же Французы, начиная отъ г-жи Сталь, которая сама писала со словъ братьевъ Шлегелей, имена Шекспира, Гете, Шиллера и другихъ иноземцевъ получили право гражданства въ литтературной республикѣ. Тутъ возникло противодѣйствіе. Начали жечь то, что прежде обожали, и воздвигать алтари тому, чего прежде не знали. У насъ, когда прочая Европа еще молчала объ Англійскихъ поэтахъ и Нѣмецкихъ писателяхъ, Карамзинъ первый, и на долгое время исключительно одинъ, говорилъ о нихъ; онъ знакомилъ насъ съ ихъ произведеніями и оцѣнивалъ ихъ съ тонкимъ чувствомъ критика и съ сочувствіемъ ума доступнаго и души открытой ко всему изящному.
II.
правитьМы упомянули выше о книгѣ Царь Вольтеръ. Она замысловата и остроумно составлена, но жаль, что авторъ ея часто грѣшитъ излишнею изысканностью и остроуміемъ, иногда до приторности. Слогъ его нарумяненъ, напудренъ, облѣпленъ мушками. Все это было въ обычаяхъ XVIII вѣка, но не въ обычаяхъ лица, котораго жизнь онъ намъ разсказываетъ. Вольтеръ былъ тоже остроуменъ и замысловатъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, всегда простъ, ясенъ и умѣренъ на краски и блестки. Авторъ раздѣляетъ свою біографію на отдѣленья: молодость Вольтера, дворъ его, министры, народъ, завоеванія, династія его и проч. Подъ оболочкою шутки есть истина въ этомъ расположеньи. Остановимся мимоходомъ на статьѣ дворъ Вольтера, потому что она переноситъ насъ въ Ферней и ближе знакомитъ насъ съ пребываньемъ его въ этой резиденціи. Въ книгѣ нашей о Фонъ-Визинѣ мы уже замѣтили, задолго до появленья сочиненья, о которомъ идетъ здѣсь рѣчь, что Вольтеръ имѣлъ при себѣ аккредитованныя дипломатическія лица и, между прочими, нашего Салтыкова. Въ письмахъ своихъ Гриммъ, котораго Arsène Houssaye, именуетъ министромъ внѣшнихъ дѣлъ Вольтера, разсказываетъ слѣдующимъ образомъ о другомъ Русскомъ посольствѣ, прибывшемъ въ Ферней: «на-дняхъ пріѣхалъ въ замокъ Ферней князь Козловскій, присланный чрезвычайнымъ посломъ отъ Императрицы Всероссійской, въ сопровожденіи гвардейскаго офицера, и поднесъ Вольтеру, отъ имени Ея Императорскаго Величества, круглую костяную табакерку, оправленную въ золотѣ, художественно отдѣланную и выточенную руками самой Императрицы. Табакерка была украшена портретомъ Ея Величества и осыпана драгоцѣнными брилліантами. Вмѣстѣ съ тѣмъ, была доставлена патріарху отъ Императрицы великолѣпная шуба, чтобы охранять его отъ Альпійскихъ вѣтровъ. Къ подаркамъ приложены были Французскій переводъ Наказа Екатерины II и письмо, достойное генія, который продиктовалъ его, и того, которому оно было надписано. Увѣряютъ, что Вольтеръ помолодѣлъ десятью годами отъ этого императорскаго посольства. Гюберъ, извѣстный своими вырѣзками, предложилъ недавно Императрицѣ представить домашнюю жизнь Вольтера въ собраніи отдѣльныхъ картинокъ. Предложеніе было благосклонно принято, и онъ нынѣ занимается этою работою. На первый разъ послалъ онъ Императрицѣ изображеніе пріема посольства князя Козловскаго въ замкѣ Фернея!» Извѣстно, что послѣ ссоры своей съ Фридрихомъ Великимъ, непріятностей и гоненій, претерпѣнныхъ имъ въ отечествѣ, Вольтеръ переселился въ Женевскую республику. Ему было тогда 60 лѣтъ. Онъ купилъ помѣстье Les Délices, у самыхъ воротъ республиканскаго города. Странная противоположность, говоритъ A. Houssaye, И. И. Руссо, Спартанскій уроженецъ Женевы, переселяется въ Парижъ, а Вольтеръ, Аѳинскій уроженецъ Парижа, водворяется въ Женевѣ. Не смотря на то, онъ не очень ей сочувствуетъ: «Вы не повѣрите», писалъ онъ, «какъ эта республика заставляетъ меня любить монархіи». Замокъ и садъ помѣстья Délices существуютъ и нынѣ. Деревья съ лѣтами разрослись и богаты дремучею тѣнью. Болѣе прежняго Вольтеръ могъ бы сказать теперь:
Невольно при этомъ стихѣ рождается во мнѣ мысль, что въ саду было много комаровъ. Простите мнѣ этотъ пошлый кадамбуръ!
Vous qui me présentez dans vos enclos divers
Ce qui souvent manque à mes vers
Le mérite de l’art soumis à la nature.
Но домъ, который, говорятъ, остался въ прежнемъ видѣ, выдержалъ странное внутреннее преобразованіе или новое назначеніе. Это мѣсто принадлежитъ нынѣ Фази, брату нынѣшняго диктатора, и домъ отдается въ наемъ подъ дѣвичій пансіонъ. Должно надѣяться, что тѣнь великаго проказника, автора Кандида и многихъ другихъ сочиненій, не совсѣмъ принаровленныхъ ad usum, не является во снѣ непорочнымъ дѣвицамъ и не нашептываетъ имъ свои часто грѣшные стихи и грѣшную прозу.
Но онъ не ужился въ республикѣ и вскорѣ послѣ того купилъ Фернейское помѣстье, пограничное между Франціею и Женевою. Здѣсь построилъ замокъ, церковь, театръ. Построилъ онъ городокъ и призвалъ туда переселенцевъ, не имѣющихъ пристанища. Основалъ онъ мануфактуру часовъ, коей доходъ ежегодный возросъ скоро до 400,000 ливровъ. Онъ осушилъ болото, разработалъ безплодныя земли и проч. Однимъ словомъ, былъ попечительный и благотворительный помѣщикъ. Эта часть трудовъ его не потеряла цѣны своей, пережила его и многіе другіе письменные труды его, которые нынѣ забыты. Городокъ или посадъ Фернейскій, существующій и нынѣ, созданіе его… Чтобы о томъ не забывали, содержатель харчевни, вмѣсто вывѣски, повѣсилъ надъ заведеньемъ своимъ Вольтера портретъ, который качается по вѣтру и словно поклономъ привѣтствуетъ любопытныхъ посѣтителей его любимаго жилища.
Авторъ упоминаемой нами книги мысленно переносится обратно въ давно минувшую эпоху и входитъ въ кабинетъ Вольтера: «Вхожу въ комнату, гдѣ разбросаны книги всѣхъ нарѣчій и всѣхъ возможныхъ понятій. Тутъ работаютъ два человѣка, приготовляя судьбы или случаи міра. Вольтеръ диктуетъ. Ваньеръ пишетъ. Низко кланяюсь Вольтеру, который подаетъ мнѣ руку, не прерывая начатой фразы. „Позвольте“, говоритъ Ваньеръ, „мнѣ кажется, что вы ошибаетесь въ приведеніи текстовъ“. Идите далѣе, отвѣчаетъ Вольтеръ, я ошибаюсь, но я правъ. Истина выше всего, донынѣ исторіи не было; я за нее принялся „et je la fais“. Между тѣмъ, осматриваю его съ головы до ногъ. Онъ въ странномъ нарядѣ. Это чета Жанъ-Жаку въ его Армянскомъ одѣяніи. Огненная голова его заключена въ огромномъ парикѣ, камзолъ, обшитый мѣхомъ, штаны цвѣта ventre de biche, на ногахъ сандаліи, руки обременены книгами. Вотъ въ какомъ видѣ представляется мнѣ Вольтеръ. Не переставая диктовать Ваньеру и лаская дѣтей его, онъ говорить мнѣ о Парижѣ, о великомъ человѣкѣ, котораго зовутъ Дидеротомъ, о негодяѣ, котораго зовутъ Ноннотомъ; онъ говорилъ мнѣ о поэзіи, какъ человѣкъ, который не имѣетъ времени сдѣлаться мечтателемъ». Переходятъ въ пріемныя комнаты. Подаютъ завтракъ. Вольтеръ пьетъ одинъ кофій. Являются посѣтители; онъ принимаетъ ихъ и часто смѣется ихъ торжественной важности. Адвокатъ развертываетъ предъ нимъ все свое провинціальное краснорѣчіе и, восторженно обращаясь къ нему, восклицаетъ: привѣтствую васъ, свѣтильникъ міра! Г-жа Денисъ, подайте щипцы, говоритъ Волътеръ. За часомъ славы слѣдуетъ часъ текущихъ дѣлъ. Приходятъ фермеры, заемщики, жильцы по найму въ помѣстьяхъ Турна и Ферней, весь народъ воскормленный Вольтеромъ. Онъ требуетъ кофій, еще кофій, всегда кофій. На просьбы является онъ снисходительнымъ и упорнымъ; выслушиваетъ иныхъ какъ отецъ семейства, другихъ какъ помѣщикъ. Послѣ опять идетъ въ свой паркъ, иногда съ лопаткою, другой разъ съ книгою въ рукѣ, съ цвѣткомъ никогда. Приходятъ вѣсти и письма изъ Парижа. Тутъ ему и кофій не нуженъ: онъ можетъ ими одними питать себя и жить. Взволнованный идетъ онъ въ свой кабинетъ; пишетъ двадцать писемъ въ одинъ часъ, пуская на волю невоздержное перо свое, которое выкупается умомъ его.
Вечеромъ гости замка: Кондорсетъ, Кименесъ, Мармонтель, Лагарпъ, Флоріанъ и нѣсколько дамъ и актрисъ являются во двору Фернейскаго царя.
Знаменитый герцогъ Ришелье (о которомъ Вольтеръ говорилъ: «мой герой и мой должникъ», потому что онъ давалъ ему денегъ взаймы. Вольтеръ былъ не только помѣщикъ, но и капиталистъ) и не менѣе знаменитый и намъ по двору Екатерины II знакомый, принцъ де-Линь были въ числѣ хаджи, которые ѣздили на поклоненіе въ эту Мекку философіи XVIII вѣка. A Вольтеру часто были въ тягость приходящіе къ нему поклонники и онъ ограждалъ себя отъ нихъ страннымъ и забавнымъ образомъ. Не зная еще принца де-Линь и боясь скуки, онъ добросовѣстно принялъ лекарство, чтобы имѣть право сказаться больнымъ, когда принцъ де-Линь въ первый разъ посѣтилъ Ферней. Но вскорѣ дѣло объяснилось и уладилось, и патріархъ призналъ въ принцѣ достойнаго ученика своего и онъ сдѣлался у него домашнимъ. Непремѣнный секретарь академіи французской Arsène de Honssaye приводитъ въ книгѣ своей: любопытныя выписки изъ писемъ г-жи Сюаръ къ мужу своему, которому разсказываетъ она пребыванье свое въ Фернеѣ. Эти выписки доказываютъ, до какой восторженности, до какого дайламическаго обожанія доходили его приверженцы. «Наконецъ», пишетъ она въ своемъ письмѣ, "я видѣла г. Вольтера, мнѣ казалось, что я стою предъ существомъ не земнымъ, не смертнымъ; сердце мое ужасно билось, когда я въѣзжала во дворъ этого освященнаго замка. Вольтера не было дома: онъ гулялъ по саду. Скоро возвратился онъ, громко взывая: «гдѣ она, эта душа, которую ищу?» И г-жа Сюаръ блѣдная и трепещущая, подходитъ и говоритъ: «эта душа преисполнена вами: еслибы сожгли ваши сочиненія, ихъ отыскали бы во мнѣ». «Исправленныя», говоритъ Вольтеръ, съ тою быстротою и сметливостью ума, которыя сохранилъ онъ до послѣдняго часа. «Невозможно», продолжаетъ она, «описать пламень глазъ его, привлекательность и миловидность (les grâces) лица. Какая обворожительная улыбка. Какъ была я поражена, когда вмѣсто дряхлости, которую думала я найти, увидѣла эту физіономію, исполненную выраженія; когда вмѣсто согбеннаго старца, предсталъ мнѣ человѣкъ статный, держащійся прямо, съ благородною и развязною поступью. Нѣтъ въ лицѣ его ни одной морщины, которая не была бы миловидна». (Вольтеръ былъ тогда 81 года). Г-жа Сюаръ цѣлуетъ руки его: «счастливъ я», говоритъ онъ, «что я уже полумертвый; вы не такъ ласково обходились бы со мною, будь мнѣ 20 лѣтъ». Но могла бы я любить васъ сильнѣе, нежели теперь люблю, но была бы я вынуждена таить отъ васъ біеніе моего сердца, еслибъ вы были бы 20 лѣтъ.
Однажды катаются они по лѣсу въ коляскѣ: «я была въ восхищеніи», пишетъ она, «я держала въ рукѣ своей руку его и поцѣловала ее двѣнадцать разъ. Онъ не мѣшалъ мнѣ, видя, что это для меня счастіе».
По счастію, замѣчаетъ историкъ, они были не одни. Третьимъ съ ними сидѣлъ Салтыковъ, чрезвычайный посолъ Екатерининскаго двора и былъ свидѣтелемъ сего возрожденья къ новой юности стараго титана. Дѣло въ томъ, что Вольтеръ былъ очень влюбчивъ и сердечкинъ до преклонной старости. Эта черта сильно миритъ меня съ нимъ. Странно нынѣ читать подобныя изліянія восторга и идолопоклонства. Авторамъ нашихъ дней не воздаютъ такихъ сердечныхъ почестей. A вотъ что Пушкинъ разсказывалъ о себѣ: дорогою гдѣ-то обѣдалъ онъ въ почтовомъ домѣ. Является барыня, молодая, пріятной наружности, похвалами осыпаетъ поэта, радуется случаю, который доставилъ ей счастіе узнать его, взглянуть на него и подноситъ ему кошелекъ своего рукодѣлія. Пушкинъ, какъ ни былъ скептикъ, тронуть изъявленьемъ этой простосердечной преданности и доказательствомъ популярности своей даже и въ уѣздной глуши. Барыня уходить. Въ коляску Пушкина запрягли лошадей и онъ отправился далѣе. Не успѣлъ онъ выѣхать изъ селенья, какъ слышитъ погоню за собою. Верховой скачетъ во всю прыть, останавливаетъ коляску и докладываетъ Пушкину, что барыня проситъ заплатить ей 5 рублей за кошелекъ, который онъ принялъ отъ нее….