Конечно приятно будетъ для читателей Вѣстника сравнить сужденіе Фенелона о древнихъ историкахъ со мнѣніями другихъ писателей о семъ предметѣ. Не многіе изъ древнихъ и новыхъ прославились въ семъ родѣ сочиненій; но многіе, отъ Квинтиліана до Лагарпа, судили о единственныхъ и рѣдкихъ образцахъ въ искусствѣ писать исторію. Не такъ легко, какъ мы воображаемъ, опредѣлять достоинства и пороки великихъ писателей; и тѣмъ любопытнѣе знать мнѣнія славныхъ критиковъ о твореніяхъ, освященныхъ почтеніемъ вѣковъ. Намъ кажется, что сіи краткія замѣчанія сочинителя Телемака не многимъ извѣстны; ибо самъ Фенелонъ не извѣстенъ, какъ критикъ. Вотъ онъ:
«Геродотъ, отецъ исторіи, повѣствуетъ совершенно, и разнообразитъ предметы самымъ приятнымъ образомъ; но его сочиненіе есть собраніе извѣстій о разныхъ земляхъ и народахъ, a не исторія, которая бы имѣла единство и порядокъ истинный».
"Ксенофонтъ сочинилъ только дневные записки: у него все точно и правильно, но единообразно. Его Киропедія можетъ скорѣе назваться философическимъ романомъ, какъ думалъ Цицеронъ, нежели истинною исторіею.
"Полибій искусенъ въ наукъ военной и въ политикѣ; но излишне умствуетъ, хотя умствуетъ хорошо. Онъ переступаетъ за границы простаго историка, и, каждое происшествіе объясняетъ отъ дѣйствія до причины: его исторія есть точная анатомія. Онъ показываетъ нѣкотораго рода механикой, какъ одинъ народъ непремѣнно побѣдитъ другой, и какъ заключенный миръ между Карѳагеною и Римомъ не можетъ быть твердымъ и продолжительнымъ.
"Ѳукидидъ и Титъ Ливій имѣютъ прекрасныя рѣчи; но по всѣмъ вѣроятностямъ сами ихъ сочиняютъ. Сомнительно чтобы онъ существовали въ подлинникахъ этого времени. Титъ Ливій не зналъ военнаго искусства такъ хорошо какъ Полибій.
"Саллюстій писалъ съ благороднымъ краснорѣчіемъ и съ приятностію удивительною, но далеко распространилъ изображенія нравовъ и начертаніе лицъ въ двухъ исторіяхъ весьма краткихъ.
«Тацитъ показываетъ великое дарованіе съ глубокимъ познаніемъ развратности человѣческой; но излишне любитъ таинственную крайность, излишне богатъ піитическими оборотами въ описаніяхъ; обнаруживаетъ лишнее остроуміе и лишнее утонченіе; относитъ къ тайнымъ пружинамъ политики то, что случается обыкновенно отъ невѣрнаго разсчета личныхъ выгодъ, отъ особенныхъ страстей правителей. Великія происшествія бываютъ не рѣдко дѣйствіемъ самыхъ презрительныхъ причинъ: слабость, навыкъ, ложный стыдъ, досада, совѣтъ любимца недостойнаго, опредѣляютъ случаи, тогда какъ Тацитъ углубляется въ изслѣдованіе тайныхъ побужденій Императора. Люди по большей части посредственны и слабы какъ во злѣ, такъ и въ добрѣ. Тиверій, рѣдкій злодѣй на тронѣ, всегда увлеченъ болѣе страхомъ, нежели преклоненъ рѣшительнымъ намѣрніямъ.»
Сіи замѣчанія Фенелоновы недостаточны, иногда строги, иногда несправедливы, но во всѣмъ видѣнъ твердый, свободный и просвѣзенный умъ, который судитъ самъ собою о великихъ дарованіяхъ, безъ всякаго предубѣжденія, не рѣдко раждаемаго славными именами.
Мнѣніе вразсужденіи Геродота согласно, кажется, съ общимъ одобреніемъ Греческаго народа, который всего болѣе удивлялся приятности языка его, и съ критикою другихъ просвѣщеннѣйшихъ вѣковъ, которые желали въ немъ болѣе методы, менѣе сказокъ, и нѣсколько исторической критики.
Достойно удивленія, что сочинитель Телемака сказалъ нѣсколько неучтивыхъ словъ о творцѣ Киропедіи, когда духъ Греческаго писателя такъ близокъ къ духу Французскаго. Оба имѣли сладкій даръ говорить сердцу и украшать науку мудрости; оба написали безсмертныя произведенія въ родѣ героическихъ поемъ, представивъ въ нихъ совершенные образцы для науки правленія; и ни кто въ пространствѣ вѣковъ ихъ раздѣляющихъ не имѣлъ, по замѣчанію одного филолога нашего времени, такого высочайшаго искусства плѣнять насъ добродѣтелью.
О Ѳукидидѣ котораго такъ хвалилъ Цицеронъ[1], и о Титѣ Ливіѣ котораго Квинтиліанъ сравнивалъ съ Цицерономъ, сказано слишкомъ мало; но слишкомъ много o Полибіѣ, котораго не почитаютъ краснорѣчивымъ писателемъ, и которому не надлежало, кажется, стоять на ряду съ первокласными историками.
Если справедливо отчасти замѣчаніе о Саллюстіѣ, то строгій приговоръ, произнесенный надъ Тацитомъ, не имѣетъ, кажется, основанія. Фенелонъ поставляетъ ему въ порокъ то, что приноситъ ему рѣдкое достоинство. Его краткость есть сила не принужденная, но естественная, почерпнутая изъ великой души и пространнаго разума; и кто можетъ находить излишніе піитическіе обороты, излишнюю живопись въ слогѣ Тацита? На примѣръ, прочти описаніе корабля, назначеннаго для погибели Агриппины, — ночи освѣщенной, казалось для ея спасенія небесными огнями; и тишины покоющагося моря[2]; или изображеніе того часа, когда убійцы вломились въ палаты Нероновой матери? когда ужасъ разсѣялъ всѣхъ служителей, когда при одномъ слабомъ свѣтѣ въ безмолвномъ уединеніи покоя, видя послѣднюю невольницу отъ себя бѣгущую, Агриппина восклицаетъ: «какъ! и ты измѣняешь мнѣ?» и наконецъ въ присутствіи грозящихъ мечей, не вѣритъ еще, чтобы сынъ ея повелѣлъ такое злодѣйство[3]; или превосходное описаніе пожара, бывшаго въ Римѣ по звѣрскому повелѣнію Нерона, какъ полагаютъ другіе историки, но чего Тацитъ не утверждаетъ[4]. Что касается до обвиненія, будто сей историкъ клевещетъ на сердце человѣческое, то Лагарпъ замѣтилъ справедливо, что онъ не могъ клеветать на тотъ вѣкъ, въ которомъ жилъ и который описывалъ. Но можетъ быть Фенелонъ не имѣлъ въ душѣ и въ умѣ того свойства, по которому могъ бы опредѣлить истинное достоинство Римскаго историка, и мягкій текучій, немного растянутый слогъ перваго много удаляется отъ сильнаго, краткаго и живописнаго словотеченія послѣдняго писателя.
Наконецъ кажется, будто Фенелонъ имѣлъ намѣреніе въ сихъ отрывкахъ указать болѣе на пороки и недостатки, нежели на достоинства и красоты древнихъ историковъ.
[Измайлов В. В.] Фенелоново замечание о древних историках / В.И. // Вестн. Европы. — 1813. — Ч. 67, N 1/2. — С. 79-84.