ФЕЛИКСЪ ГОЛЬТЪ,
правитьРоманъ Джорджа Эліота.
Переводъ съ англійскаго
САНКТПЕТЕРБУРГЪ
Типографія Ю. Анд. Бокрама, по Большой Московской, № 4.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
правитьВВЕДЕНІЕ.
правитьТридцать пять лѣтъ назадъ, старые почтовые тракты были еще хотъ куда: большія придорожныя гостинницы сверкали на славу вычищенными кружками, улыбками хорошенькихъ конторщицъ, остротами проворныхъ слугъ; дилижансъ возмѣщалъ о своемъ прибытіи веселыми звуками рожка, косари и жнецы узнавали часы по неизмѣнному, метеорическому появленію знакомой савраски или пегашки, и старосвѣтскихъ помѣщиковъ, ѣздившихъ обыкновенно въ таратайкахъ, запряженныхъ мелкими лошаденками, нервически передергивало всякій разъ, когда имъ приходилось сторониться передъ быстролетной почтовой каретой, причемъ они непремѣнно приговаривали съ душевнымъ прискорбіемъ, какъ измѣнились времена, съ тѣхъ поръ какъ по дорогамъ не видно было ничего, кромѣ ломовыхъ, позвякивавшихъ бубенчиками.
Въ тѣ времена было множество маленькихъ городковъ, Бирмингамъ не имѣлъ голоса въ парламентѣ и зато черезъ мѣру тараторилъ по сторонамъ, хлѣбные законы были еще въ полной силѣ, письма обходились въ три и шесть пенни, было нищихъ безъ конца и много другихъ незнакомыхъ намъ невзгодъ; но было и много хорошаго, теперь тоже исчезнувшаго. Non omnia grandior oetas quae fugiamus habet, говоритъ мудрая богиня: не все лучшее выпало вамъ на долго, о юноши! У стараго люда есть свои, завидныя воспоминанія, и не послѣднее мѣсто занимаетъ въ числѣ ихъ воспоминаніе о продолжительномъ странствованіи на козлахъ, весенней или осенней порой. Потомство будетъ мчаться изъ Винчестера въ Ньюкастль съ быстротою пушечнаго ядра. Это одна изъ нашихъ радужныхъ надеждъ; но неторопливое, старомодное передвиженіе съ одного ярая родины на другой — одно изъ отраднѣйшихъ нашихъ воспоминаній. Путешествіе съ быстротою пушечнаго ядра не можетъ дать столько матеріала для картинъ и для разсказовъ; оно однообразно и безцвѣтно, какъ восклицательное о! Тогда какъ счастливцы, попадавшіе на козлы мальпоста, видѣли столько приключеній, столько городской и деревенской дѣйствительности, столько картинъ земли и неба, что могли бы пожалуй написать современную Одиссею. Представьте себѣ хоть напримѣръ поѣздку черезъ равнину, орошаемую съ одной стороны Авономъ, съ другой Трентомъ. Когда утро серебрило длинные ряды лѣсистыхъ холмовъ, обрамлявшихъ теченіе водъ, и золотило скирды хлѣба, сложенныя подъ деревенскими навѣсами, путешественникъ видѣлъ, какъ шли коровы съ пастбища на дойню. За ними брелъ пастухъ, главный работникъ Фермы, по его пятамъ плелась пастушья собака, съ небрежно-неофиціальнымъ видомъ городскаго стража на гулянкахъ. Пастухъ шелъ медленно и тяжело, въ шагъ съ пасущимися мимоходомъ коровами, лѣниво бросая имъ повременамъ односложныя внушенія; взглядъ его, привыкшій сосредоточиваться на предметахъ очень близкихъ къ землѣ, казалось, съ трудомъ поднимался до козелъ. Козлы мальпоста купно съ возницей, возсѣдавшимъ на нихъ, принадлежали въ его понятіяхъ къ таинственному строю предметовъ, окрещенныхъ общимъ названіемъ «Начальства», до котораго ему также не было дѣла, какъ до туманныхъ пятенъ южнаго полушарія: его солнечной системой былъ приходъ; капризъ помѣщика былъ его бурей. Онъ рѣзалъ хлѣбъ и ветчину карманнымъ, непремѣнно своимъ собственнымъ, ножемъ, огорчался только тогда, когда заходила рѣчь о раскладкѣ повинности въ пользу нищихъ или стояла непогода или не въ мѣру падала скотина. Онъ скоро остался назади со своими коровами; назади же остались и навѣсы со скирдами хлѣба, и прудъ съ нависшими ветлами, и помѣщичій домъ съ грязнымъ огородомъ и съ конусообразной бесѣдкой изъ тиса. Но всюду живыя изгороди истощали почву своей безалаберно-размашистой красотой, прокрадываясь кошкой-орѣшникомъ вдоль травянистыхъ окраинъ пастбищъ или помахивая долговязыми вѣтвями ежевики надъ нивами. Можетъ быть эти изгороди пестрѣли мѣстами бѣлымъ цвѣтомъ боярышника и блѣдно-краснымъ шиповникомъ; можетъ быть даже около нихъ виднѣлись ребятишки, собирая орѣхи и лѣсные яблоки. Стоило постранствовать хотя бы только для того, чтобы поглядѣть на эти живыя изгороди, вольные пріюты некупленныхъ красотъ — багряной листвы, усѣянной яхонтовыми ягодами, дикихъ вьюнковъ, расползающихся и раскидывающихся во всѣ стороны, образуя пологи изъ блѣдно-зеленыхъ сердецъ и бѣлыхъ трубокъ, — вѣтвистой жимолости, кроющей въ тонкомъ ароматѣ своемъ прелесть выше, изящнѣе внѣшней красоты. А зимой эти же самыя изгороди выставляли напоказъ кораллы — пурпуровыя ягоды боярышника, темноыалиновыя ягоды шиповника на темнокоричневомъ фонѣ листвы, какъ бы желая перещеголять алмазы изморози. Изгороди эти были зачастую въ уровень съ крестьянскими избами, тянувшимися рядами вдоль дорогъ или кучившимися маленькими деревушками, низенькія оконца которыхъ, какъ подслѣповатые глаза, говорили о непроглядной тьмѣ, царившей внутри. Пассажиръ на козлахъ мальпоста, проѣзжая мимо такихъ деревушекъ, видѣлъ только однѣ крыши; по всей вѣроятности дома стояли тамъ спиной къ дорогѣ, чуждые всему на всѣтѣ, кромѣ своего клочка земли и неба, отлученные отъ приходской церкви широкими полями и зелеными тропинками Еслибъ можно было заглянуть имъ въ Фасадъ, онъ непремѣнно оказался бы грязнымъ; но то была протестантская грязь, и высокіе, смѣлые, отдающіе джиномъ пѣшеходы на тропинкахъ были протестантскими пѣшеходами. Нигдѣ ни образовъ, ни распятій, хотя жители деревушекъ вписывали себя въ цеизъ членами англійской церкви, выставляя большіе кресты по безграмотности.
Но тамъ были и хорошенькія, веселенькія деревни, съ чистымъ приходскимъ домкомъ и посѣдѣвшей отъ времени церковью; изъ кузницъ доносился веселый стукъ молота, у дверей стояли кроткія деревенскія клячи, понуривъ головы; корзинщикъ раскидывалъ на солнцѣ ивовыя прутья; колесникъ докрашивалъ синюю телѣгу съ красными колесами; мѣстами виднѣлись дачки съ цвѣтущей геранью или бальзаминомъ въ свѣтлыхъ, прозрачныхъ окнахъ и съ маленькими палисадничками, полными махровыхъ маргаритокъ и левкоевъ; у колодца стояла опрятная, благообразная женщина съ ведрами на коромыслѣ, а по дорожкѣ въ безплатную школу плелись маленькіе Бритты, побрякивая бабками въ карманахъ оборванныхъ тиковыхъ куртокъ, съ мѣдными пуговицами. Земля окрестъ стлалась мергельная, тучная, на задворкахъ громоздились огромныя скирды хлѣба; дачи принадлежали богатымъ фермерамъ, сохранявшимъ хлѣбъ дома до повышенія цѣнъ. Кто нибудь изъ нихъ непремѣнно обгонялъ дилижансъ по пути къ дальнему полю или къ ярморочному городу, тяжело сидя на отлично выѣзженной лошади или перевѣшивая на сторону оливково-зеленый кабріолетъ. Они вѣроятно смотрѣли на дилижансъ не безъ нѣкотораго презрѣнія, какъ на учрежденіе для люда, не имѣющаго собственныхъ кабріолетовъ или ѣздящаго въ Лондонъ и другія отдаленныя мѣста и, стало быть, принадлежащаго къ торгующей и менѣе стойкой, менѣе солидной^ части націи. Пассажиръ на козлахъ видѣлъ цѣлыя области, заселенныя отъявленными оптимистами, глубоко убѣжденными въ превосходствѣ старой Англіи надо всѣми возможными странами и въ томъ, что все не попавшее подъ личное ихъ наблюденіе, — факты, не стоющіе никакого вниманія: области чистенькихъ ярморочныхъ городковъ безъ мануфактуръ, жирныхъ обывателей, аристократическаго духовенства и низкой таксы для бѣдныхъ. Но сцена постепенно измѣнялась: окрестность начинала чернѣть угольными копями, изъ селъ и деревень доносилось бренчанье инструментовъ. Тамъ рослые, мощные люди, сгорбленные постоянной работой въ копяхъ, шли домой, чтобы броситься на полъ, не раздѣваясь, въ грязной фланели, и проспать до разсвѣта, съ тѣмъ чтобы потомъ встать и пропить большую часть высокой задѣльной платы въ портерной; тамъ блѣдныя, озабоченныя лица ткачей, мужчинъ и женщинъ, истомленныхъ позднимъ сидѣньемъ за недѣльнымъ урокомъ, начатымъ только еще со среды. Тамъ всюду дома и дѣти были грязны, потому что матери отдавали все время, всѣ силы ткацкимъ станкамъ; можетъ быть всѣ онѣ были набожными диссидентками, полагавшими, что спасеніе зависитъ главнымъ образомъ отъ предопредѣленія, а не отъ опрятности. Внѣшность церквей утрачивала религіозный характеръ: сами церкви были только помѣщеніями для митинговъ, отчасти уровновѣшивавшими магнитную силу полпивныхъ. Дыханіе мануфактурнаго города, затуманивающее дни и образующее на горизонтѣ красное зарево по ночамъ, расползалось по окрестности и наполняло воздухъ неугомонной тревогой. Тамъ населеніе не думало, что старая Англія лучше всего на свѣтѣ; тамъ было множество мужчинъ и женщинъ, сознававшихъ, что ихъ воззрѣнія несовсѣмъ сходны съ воззрѣніями болѣе свѣтлыми и широкими правителей, которые потому могли бы быть лучше ихъ, и будучи лучше ихъ, могли бы измѣнить многое, теперь вносящее въ міръ Божій больше горя и заботъ, и ужъ во всякомъ случаѣ больше грѣха, чѣмъ слѣдовало бы. Были тамъ и старыя колокольни, и кладбища съ валомъ, густо поросшимъ травой и съ почтенными надгробными плитами, дремавшими на солнышкѣ; были тамъ и широкія поля, и старинныя рощи по холмамъ или вдоль дорогъ, непроглядно закрывающія господскіе дома и парки отъ рабочаго, будничнаго люда. Путешественникъ быстро переходилъ отъ одного фазиса англійской жизни къ другому: за деревней, почернѣвшей отъ угольной копоти, оглушающей стукомъ молотовъ, появлялся приходъ весь въ поляхъ, высокихъ изгородяхъ, съ глубокими бороздами вдоль проселковъ. Прогремѣвъ по мостовой мануфактурнаго города съ торговыми митингами, съ неугомоннымъ рабочимъ людомъ, дилижансъ черезъ десять минутъ оказывался въ совершенно сельской средѣ, гдѣ сосѣдство города чувствовалось только въ выгодѣ близкаго сбыта для хлѣба, сыра и сѣна, и гдѣ люди съ значительнымъ вкладомъ въ банкѣ обыкновенно говаривали, что они «не вмѣшиваются въ политику». Неугомонные центры колесъ и челноковъ, раскаленныхъ горнилъ, шахтъ и блоковъ составляли какъ бы шумныя, людныя гнѣзда посреди просторной, медленно ползущей жизни деревень, захолустныхъ дачъ и парковъ, осѣненныхъ столѣтними дубами. Глядя на дома, разбросанные по лѣсистымъ равнинамъ и вспаханнымъ нагорьямъ, подъ низенькимъ и серенькимъ небомъ, висѣвшимъ надъ ними съ томительно неизмѣннымъ безмолвіемъ, путешественнику становилось яснымъ, что между городомъ и деревней нѣтъ ничего общаго, кромѣ тѣхъ мѣстностей, гдѣ рабочій людъ стелется далеко захватывающей каймой вокругъ большихъ центровъ мануфактурной дѣятельности. Онъ убѣждался, что со временъ католическихъ смутъ въ 29, англійскіе сельчане столько же слышали о католикахъ, какъ о допотопныхъ ископаемыхъ, что ихъ понятіе о реформѣ — какая-то туманная комбинація стачекъ, Нотингамскаго бунта и вообще всего, что вызываетъ противодѣйствіе полиціи, и наконецъ, что большинство изъ нихъ противъ плодоперемѣнной системы и за паровое поле.
Возница можетъ быть разсказалъ бы, какъ въ одномъ приходѣ фермера-прогрессиста, толковавшаго о сэрѣ Гумфри Деви[1], выжили какъ гнуснаго радикала; какъ пасторъ сказалъ на воскресной проповѣди: «вспахивайте залежи сердецъ вашихъ», а народъ подумалъ, что онъ выдумалъ этотъ текстъ изъ своей головы, что иначе онъ не вышелъ бы такъ «кстати»; но когда нашли точно такой же текстъ въ библіи!; прійдя домой, то кто-то замѣтилъ, что это должно быть насчетъ паровыхъ полей. Случись на грѣхъ, что на слѣдующее же утро пастора разбилъ параличъ. Все это вмѣстѣ такъ возстановило приходъ противъ aермера-прогрессиста и плодоперемѣнной системы, что тому пришлось отказаться отъ аренды.
Возница былъ отличнымъ спутникомъ и коментаторомъ окрестностей: онъ называлъ поименно мѣстности и личности и объяснялъ ихъ значеніе не хуже тѣни Виргилія въ болѣе достопамятномъ путешествіи; у него было столько росказней о приходахъ и людяхъ, жившихъ въ нихъ, какъ у странниковъ Энеидѣ, только съ нѣкоторою разницею въ слогъ. Воззрѣнія его на жизнь были первоначально самаго веселаго свойства, какъ и подобало человѣку въ такомъ удобномъ и безспорно авторитетномъ положеніи, но распространеніе желѣзныхъ дорогъ отравило ему существованіе: ему стали мерещиться дороги, усѣянныя оторванными членами, и онъ видѣлъ въ смерти Гускиссона[2] доказательство Божьяго гнѣва на Стефенсона. «Какъ, всѣ гостинницы по дорогамъ закроются»,! И при этомъ возница устремлялся тревожнымъ взоромъ впередъ, какъ будто кони примчали его на самый край вселенной и готовы были низвергнуться въ бездну. Но онъ скоро переходилъ отъ возвышеннаго, пророческаго тона къ обыденному, будничному тону разсказа. Называлъ земли, черезъ которыя приходилось ѣхать; зналъ, какіе именно помѣщики разорились на игрѣ; у кого шли дѣла хорошо, и кто былъ на ножахъ со старшимъ сыномъ. Онъ быть можетъ помнилъ отцовъ теперешнихъ баронетовъ и зналъ много разсказовъ о закулисной сторонѣ ихъ домашняго быта; на комъ они были женаты, кого хлестали плетью, какъ охотились и какъ прокладывали каналы. Онъ зналъ достовѣрно, былъ ли и теперешній землевладѣлецъ за реформу или противъ реформы. Въ послѣднее время вышла такая оказія, что и люди богатые, люди древнихъ родовъ стали подавать голосъ въ пользу билля… но онъ не останавливался долго на этомъ нападоксѣ, очень забавномъ, по его мнѣнію; — онъ обходилъ его съ благоразуміемъ опытнаго богослова или ученаго схоластика, предпочитая указывать бичемъ на предметы, неспособные возбуждать вопросовъ или недоумѣній.
Никакой парадоксъ не смущалъ нашего возницу, когда, оставивъ за собою городъ Треби Магна, онъ проѣхалъ проселкомъ около мили, перекатилъ черезъ длинный мостъ на рѣкѣ Лаппѣ и пустилъ лошадей вскачь на гору, минуя низко-гнѣздящуюся деревушку Малыя Треби. Мы наконецъ очутились на отлично-выровненной дорогѣ, обставленной по одну сторону высокими лиственницами, дубами и развѣсистыми вязами, мѣстами разступавшимися до того, что путешественнику видѣнъ былъ паркъ позади ихъ.
Сколько разъ въ году, когда дилижансъ проѣзжалъ мимо заброшенныхъ хижинъ, раздвигавшихъ ширму деревъ, за которыми виднѣлись извивы рѣки по тѣнистому парку, — возница отвѣчалъ на одинъ и тотъ же вопросъ, или говорилъ одно и тоже, не дожидаясь вопроса: Это? — о, это Тренсомъ Кортъ, изъ-за котораго у насъ было не мало тяжбъ. Нѣсколько поколѣній назадъ, наслѣдникъ имени Тренсомъ сбылъ дѣдовское помѣстье, и оно попало въ руки къ Дурфи, очень дальней роднѣ, которые стали называться Тренсомъ Кортъ. Но права Дурфи не разъ оспаривали впослѣдствіи, и возница, еслибъ его спросили, сказалъ бы можетъ статься, что старый Кортъ не всегда попадалъ въ добрыя руки. Адвокаты, между тѣмъ, грѣли себѣ руки и набивали карманы, а людямъ, получавшимъ ихъ стараньями старое наслѣдье, приходилось сплошь и рядомъ жить не завиднѣе мыши въ пустомъ сырномъ кругѣ; такъ было дѣло и съ теперешними ДурФіі или Тренсомами, какъ они себя называли. «Самъ» — бѣдный, полуумный старикъ; зато «сама» — барыня, какъ быть должно, изъ знатнаго дома и, ухъ, какая умница! — сейчасъ по глазамъ видно и по тому, какъ она сидитъ на лошади. Сорокъ лѣтъ назадъ, когда она только что пріѣхала сюда, говорятъ, что она была картинка; но родители у нея были бѣдные, и потому ей пришлось идти за несуразнаго Тренсома. И старшій сынъ былъ точь-въ-точь отецъ, только еще хуже — якшался со всякой дрянью. Говорятъ, что мать ненавидѣла его и желала, чтобы онъ умеръ; потому что у нея былъ еще другой сынъ, совсѣмъ другаш склада, уѣхавшій въ молодыхъ годахъ куда-то далеко. Ей хотѣлось сдѣлать его наслѣдникомъ. Въ ожиданіи настоящаго наслѣдника, адвокатъ Джерминъ понажился около наслѣдства. Двери въ новомъ большомъ домѣ его были изъ отличнаго, полированнаго дуба, Тренсомскихъ лѣсовъ конечно. И конечно онъ увѣрялъ, что дорого заплатилъ за нихъ. Адвокатъ Джерминъ не разъ и не два сиживалъ на этихъ козлахъ. Онъ поставлялъ духовныя завѣщанія на весь околотокъ. Возница пожалуй былъ бы не прочь и свое завѣщаніе сдѣлать при помощи Джермина современемъ. Адвокату вѣдь не слѣдъ быть черезъ-чуръ честнымъ, онъ долженъ быть отчасти пройдохой, чтобы умѣть провести и вывести, въ случаѣ надобности, и самому никогда не попасться въ просакъ. Такимъ образомъ и въ дѣлахъ Тренсомовъ было стараньями адвокатовъ столько нагорожено разныхъ огородовъ, что вы ровно ничего не поняли бы, еслибъ вздумали заглянуть въ ихъ архивы… При этомъ Самсонъ (кто въ Ломшайрѣ не знаетъ ямщика Самсона?) корчилъ гримасу, выражавшую полный нейтралитетъ, и норовилъ хлеснуть лошадь непремѣнно въ правый бокъ. Если пассажиръ изъявлялъ желаніе узнать еще что нибудь насчетъ Тренсомовъ, Самсонъ покачивалъ головой, и говорилъ, что въ его время многонько-таки ходило разныхъ интересныхъ исторій; но какія именно были эти исторіи — не сказывалъ. Одни приписывали это умалчиваніе благоразумной осторожности, другіе-безпамятсву, третьи-просто незнанію. Но Самсонъ былъ правъ, говоря, что было много интересныхъ исторій, подразумѣвая иронически исторіи, не дѣлавшія чести тѣмъ, кто въ нихъ участвовалъ.
А между тѣмъ многія изъ этихъ исторій были интересны и не въ ироническомъ смыслѣ; потому что рѣдко дурныя, темныя дѣла не влекутъ за собой разрушенія слѣпыхъ надеждъ, горькихъ страданій, неудовлетворенныхъ желаній, застарѣлыхъ, хроническихъ болѣзней, проклятій въ видѣ жалкаго, убогаго потомства, — какой-нибудь трагической связи между кратковременной жизнью дѣтей и предшествовавшею долгою жизнью отцовъ — связи, поражавшей состраданіемъ и ужасомъ людей съ тѣхъ поръ, какъ они стали различать произволъ отъ рока. Но все это часто остается неизвѣстнымъ міру; потому что большая часть страданій безмолвна, и вибрація человѣческихъ мукъ — только шепотъ въ общемъ ревѣ и гулѣ жизни. Взгляды ненависти не вызываютъ криковъ помощи; грабежи, оставляющіе людей навсегда лишенными покоя и радости, не вызываютъ никакого протеста, кромѣ тихихъ стоновъ по ночамъ, не видны ни въ какихъ письменахъ, кромѣ тѣхъ іероглифовъ, которыми испещряютъ лицо долгіе мѣсяцы сдержанной тоски и тайныхъ слезъ.
Поэты разсказываютъ о заколдованномъ лѣсѣ въ подземномъ царствѣ. Кусты терновника и заплѣснѣвѣлые пни кроютъ въ себѣ человѣческія скорби и преступленія; въ безстрастныхъ на видъ вѣтвяхъ сдержаны крики и стоны, и алая, горячая кровь питаетъ трепетные нервы неотступнаго воспоминанія. Это — притча.
ГЛАВА I.
правитьПерваго сентября, въ достопамятный 1832-й годъ, въ Тренсомъ-Кортѣ ждали кого-то. Въ два часа пополудни старый привратникъ открылъ тяжелыя ворота, зеленѣвшія, какъ зеленѣютъ древесные пни подъ плѣсенью, осѣдающей годами. Въ деревушкѣ Малыя-Треби, лѣпившейся на скатѣ крутой горы неподалеку отъ барскихъ воротъ, сидѣли старушки, въ праздничныхъ платьяхъ, у дверей домиковъ, обрамлявшихъ дорогу, совсѣмъ готовыя встать и отвѣсить поклонъ, какъ только покажется дорожная карета; а за околицей стояло нѣсколько ребятишекъ насторожѣ, намѣреваясь пуститься безъ оглядки къ старой церкви, смахивавшей издали на ригу, гдѣ на колокольнѣ сидѣлъ уже пономарь, готовясь грянуть въ единственный колоколъ.
Старый привратникъ открылъ ворота и препоручилъ ихъ хромой женѣ. Ему самому нужно было сходить въ Кортъ, подместь листья и заглянуть въ конюшни; потому что хотя Тренсомъ-Кортъ былъ большимъ домомъ, во вкусѣ королевы Анны, съ паркомъ, чуть ли не самымъ красивымъ въ Ломшайрѣ, — при немъ было весьма немного слугъ. Особенно страдалъ онъ, должно быть, отсутствіемъ садовниковъ; потому что кромѣ небольшой и довольно чистенькой клумбы передъ каменной террасой у фасада, цвѣтовъ не было рѣшительно нигдѣ, и дорожки поросли травой. Много оконъ было закрыто ставнями, и подъ большой шотландской пихтой, раскинувшейся около одного изъ угловъ, иглы, падавшія годами, образовали цѣлый холмъ, какъ-разъ противъ двухъ заколоченныхъ оконъ. Всюду вокругъ стояли величественныя деревья, недвижно въ солнечномъ сіяньи, и, какъ всѣ большіе неподвижные предметы, словно способствовали увеличенію безмолвія. Только и слышались иногда шелестъ падающаго листа, тихое трепетанье лепестковъ; пролетала тяжелая ночная бабочка и вдругъ падала какъ подстрѣленная; крошечныя птички безпечно прыгали по дорожкамъ; даже кролики грызли опавшіе листья по заросшимъ тропинкамъ съ несвойственной такимъ трусливымъ созданіямъ дерзостью. Только и слышно было, что сонное жужжанье и однообразный ропотъ рѣки, протекавшей черезъ порогъ. Стоя на южной или восточной сторонѣ дома, вы бы низачто не подумали, что кого нибудь ожидали.
Но съ восточной стороны ворота подъ каменной аркой были открыты настежъ; настежь же была открыта и двойная дверь сѣней съ мраморными колоннами, статуями и съ широкой каменной лѣстницей. И самымъ явнымъ признакомъ ожиданія служило то, что изъ одной изъ дверей, выходившихъ въ пріемную, время отъ времени показывалась женщина, неслышно проходила по гладкому каменному полу, пріостанавливалась на верху лѣстницы и прислушивалась. Она ходила неслышно потому, что вся она была стройная и изящная, хотя ей было между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Она была высока, величава; сѣдые волосы ея были густы, глаза и брови темны; что-то орлиное проглядывало въ лицѣ ея, все еще прекрасномъ и женственномъ. Сильно поношенное платье плотно облегало ей станъ; тонкое кружево воротничка и небольшой косыночки, падавшей съ высокой гребенки, было въ нѣсколькихъ мѣстахъ подштопано; но дорогіе каменья сверкали на рукахъ, казавшихся изящными камнями на темномъ фонѣ платья.
М-ссъ Тренсомъ нѣсколько разъ напрасно подходила къ лѣстницѣ. Всякій разъ она возвращалась въ ту же комнату: комната была уютная, средней величины. Низенькія книжныя полки чернаго дерева тянулись вокругъ стѣнъ. То была прихожая передъ большой библіотекой, выглядывавшей изъ-за открытой двери, наполовину завѣшенной тяжелой ковровой драпировкой. Въ этой небольшой комнатѣ было довольно много потускнѣвшей позолоты на стѣнахъ и мебели, но картины надъ книжными полками были все веселаго содержанія: пастельные портреты бѣлоснѣжныхъ дамъ съ напудренными волосами, голубыми бантами и открытыми корсажами; великолѣпный портретъ масляными красками одного изъ Тренсомовъ въ роскошномъ костюмѣ реставраціи; другой портретъ Тренсома въ дѣтствѣ, съ рукою на шеѣ маленькаго пони, и огромная фламандская картина, изображавшая какое-то сраженіе, на которой собственно война составляла только синекрасный аксессуаръ огромныхъ пространствъ земли и неба; озаренныхъ солнцемъ. Можетъ быть эти веселыя картины повѣшены были здѣсь потому, что въ этой комнатѣ обыкновенно сиживала м-ссъ Тренсомъ, — и ужъ положительно поэтому возлѣ кресла, на которое она садилась всякій разъ по возвращеніи съ лѣстницы, висѣло изображеніе молодого лица, чрезвычайно похожаго на ея собственное: безбородое, но мужественное лицо съ густыми темными волосами, нависшими на лобъ и падавшими по обѣимъ сторонамъ лица до широкаго воротничка. Возлѣ кресла ея стоялъ письменный столъ; на столѣ виднѣлась расходная книга въ кожаномъ переплетѣ, шкатулка съ разными разностями, корзинка съ работой, фоліантъ архитектурныхъ гравюръ, съ которыхъ она снимала рисунки для своего рукодѣлья, нумеръ Ломшайрской газеты и подушка для жирной собаченки, слишкомъ старой и сонной, для того чтобы принимать участіе въ тревогѣ своей госпожи, М-ссъ Тренсомъ не могла на этотъ разъ сократить скучное однообразіе дня своими обычными домашними занятіями. Она вся сосредоточилась на воспоминаніяхъ и мечтахъ: время отъ времени вставала и подходила къ лѣстницѣ, опять возвращалась, сидѣла, недвижно сложивъ руки, безсознательно поглядывая на портретъ, висѣвшій возлѣ нея, и всякій разъ, встрѣтивъ его молодые темные глаза, отворачивалась въ твердою рѣшимости не глядѣть больше.
Наконецъ, какъ будто пораженная какою-нибудь внезапною мыслью или звукомъ, она встала и быстро прошла въ библіотеку. Тутъ она остановилась въ дверяхъ, не говоря ни слова: очевидно ей хотѣлось только посмотрѣть, что тамъ дѣлалось. Человѣкъ лѣтъ семидесяти перебиралъ на большомъ столѣ множество мелкихъ ящиковъ съ насѣкомыми и разными минералогическими образцами. Его блѣдные, кроткіе глаза, впалая нижняя челюсть и тонкія слабыя очертанія всей фигуры никогда не должны были выражать много энергіи физической или нравственной; теперь же къ этому присоединялась нѣкоторая кривизна и дрожаніе членовъ, изобличавшія недавно пережитый припадокъ паралича. Старенькое платье на немъ было тщательно вычищено; мягкіе сѣдые волосы расчесаны; то былъ опрятный старичекъ. Возлѣ него прекрасная охотничья собака, тоже старая, сидѣла на заднихъ лапахъ и внимательно слѣдила за его движеніями. Когда въ дверяхъ показалась м-ссъ Тренсомъ, мужъ ея бросилъ дѣло и съёжился какъ робкое животное въ клѣткѣ, откуда бѣгство невозможно. Онъ сознавалъ въ эту минуту, что дѣлалъ дѣло, за которое его уже не разъ журили прежде — перебиралъ всѣ свои рѣдкости, съ тѣмъ чтобы уложить ихъ въ новомъ порядкѣ.
Послѣ промежутка, но время котораго жена его стояла совершенно молча, не сводя съ него глазъ, онъ принялся укладывать ящики на мѣста въ шкафъ, находившійся подъ книжными полками въ одномъ углу библіотеки. Когда все было уложено и заперто, м-ссъ Тренсомъ ушла, и перепугавшійся старичекъ усѣлся съ собакой Немвродомъ на диванъ. Заглянувъ въ комнату черезъ нѣсколько минутъ, она увидала, что онъ обвилъ рукою шею Немврода и нашептывалъ ему что-то, какъ маленькія дѣти разсказываютъ свои горести и заботы первому попавшемуся подъ руку предмету, когда думаютъ, что ихъ не видятъ и не слышатъ.
Наконецъ звукъ церковнаго колокола достигъ до слуха м-ссъ Тренсомъ. Она знала, что за дверями уже долженъ быть слышенъ и звукъ колесъ, но не встала и не вышла за дверь. Она сидѣла неподиняшо и слушала; губы у нея побѣлѣли, руки похолодѣли и дрогнули. Неужели это сынъ ѣдетъ? Она давно перешла за пятый десятокъ, и со времени первыхъ радостей объ этомъ любимомъ мальчикѣ, жатва жизни ея была очень скудна. Неужели теперь — когда волосы ея сѣды, зрѣніе слабо, когда многое, прежде полное прелести, стало смѣшнымъ, какъ устарѣлые мотивы ея арфы, какъ слова романса, потемнѣвшаго отъ времени, — ей предстоитъ обильная жатва радости? Грѣховные шаги ея оправдаются результатами, стало быть милосердное Провидѣніе благословило, освятило ихъ? Сосѣди не станутъ больше соболѣзновать о ея нуждахъ, о полу-умномъ мужѣ ея, о несчастномъ первенцѣ и ея одинокой жизни: у ней будетъ богатый, умный, можетъ быть нѣжный сынъ. Да; но между ними пятнадцать лѣтъ разлуки и все, что совершилось въ эти пятнадцать лѣтъ и отодвинуло ее на задній планъ въ воспоминаніи и сердцѣ сына. Впрочемъ вѣдь дѣти часто становятся родственнѣе, нѣжнѣе, почтительнѣе, когда ихъ смягчитъ опытъ или они сами сдѣлаются родителями. Можетъ быть, еслибы м-есъ Тренсомъ ждала только сына, она не дрожала бы такъ; но она ждала и внука: и были причины тому, что она не пришла въ восторгъ, когда сынъ написалъ ей только передъ самымъ возвращеніемъ, что у него уже есть наслѣдникъ.
Но надо было мириться съ дѣйствительностью, — вѣдь въ сущности важнѣе всего то, что сынъ возвратился. Надежды, лелѣянныя г.ъ теченіи столькихъ лѣтъ, должны наконецъ осуществиться въ немъ — или ни въ комъ и никогда. Она еще разъ взглянула на портретъ. Юношескіе, темные глаза смотрѣли на нее ласково; но, отвернувшись отъ него нетерпѣливо и сказавъ громко: «разумѣется онъ измѣнился»! она встала будто съ трудомъ и медленнѣе прежняго прошла черезъ залу на лѣстницу.
На песчаномъ дворѣ захрустѣли колеса. Мгновенное удивленіе при видѣ простой почтовой коляски, безъ слуги, безъ багажа, выѣхавшей изъ подъ сводчатыхъ воротъ къ каменной лѣстницѣ, также мгновенно и исчезло при видѣ смуглаго лица, выглянувшаго изъ-подъ красной дорожной шапки. Больше она ничего не видѣла: она даже не замѣтила, какъ на крыльцѣ собралась маленькая группа слугъ, какъ старый буфетчикъ сбѣжалъ отстегнуть фартукъ коляски. Она услышала слово «мать!» почувствовала на щекѣ легкій поцѣлуй; но сильнѣе всѣхъ этихъ ощущеній было совершенно неожиданное, непредвидѣнное сознаніе того, что возвратившійся сынъ — совершенно чужой для нея. Еще минуты за три, она воображала, что, несмотря на всѣ перемѣны, внесенныя пятнадцатью годами разлуки, она обниметъ его, какъ на прощаньи; но когда ихъ глаза встрѣтились, ее такъ и обдало ужасомъ. Она даже отшатнулась, и сынъ, приписавъ это весьма понятному волненію, поддержалъ ее и провелъ черезъ залу въ гостиную, заперевъ за собой дверь. Тутъ онъ опять обратился къ ней и сказалъ, улыбаясь:
— Вы бы не узнали меня, мамашечка?
И въ самомъ дѣлѣ быть можетъ не узнала бы, еслибъ увидѣла его въ толпѣ, хотя впрочемъ посмотрѣла бы на него не безъ удивленія: сходство съ нею почти изгладилось, но зато годы придали ему другое сходство, крайне ее поразившее. Она еще не собралась отвѣтить ему, какъ глаза его небрежно и разсѣянно поднялись на портретъ, потомъ быстро обѣжали всю комнату и снова остановились на ней, когда она сказала:
— Все измѣнилось, Гарольдъ. Я стала старухой, какъ видишь.
— Но бодрѣй и прямѣй многихъ молодыхъ! сказалъ Гарольдъ, въ душѣ думая впрочемъ, что лѣта сдѣлали лицо его матери очень тревожнымъ и печальнымъ. Старухи въ Смирнѣ точно мѣшки. А вы не растолстѣли и не сгорбились. Отчего же я такъ расположенъ къ толщинѣ? (при этомъ Гарольдъ выставилъ широкую, жирную руку). Вѣдь помнится и отецъ былъ всегда худъ какъ селедка. А, кстати, какъ онъ поживаетъ? Гдѣ онъ?
М-ссъ Тренсомъ указала на драпировку и дала сыну уйдти одному. Она была не плаксиваго десятка; но тутъ, совершенно неожиданно для себя самой, залилась слезами. Она старалась только, чтобы слезы были неслышныя, и когда Гарольдъ вышелъ изъ библіотеки, ихъ ужъ не было и слѣда. М-ссъ Тренсомъ не искала, подобно многимъ женщинамъ, вліянія путемъ чувствительности и паѳоса; она привыкла господствовать положительными достоинствами, нравственнымъ превосходствомъ. Сознаніе, что ей приходилось вновь знакомиться съ сыномъ и что въ тридцати-четырехъ-лѣтнемъ мужчинѣ не осталось ничего отъ девятнадцати-лѣтняго юноши, легло ей на душу свинцомъ; но съ этимъ новымъ знакомствомъ примиряло ее отчасти то, что сынъ, жившій совсѣмъ въ иномъ свѣтѣ, должно быть думаетъ, что пріѣхалъ къ матери, съ которою можно будетъ посовѣтоваться обо всемъ и которая можетъ пополнить недостатки личной его опытности, необходимой англійскому помѣщику. Ея доля въ жизни была доля умной, хотя невсегда безукоризненной женщины, и у нея сложились свои личные самостоятельные взгляды и привычки: жизнь утратила бы всякое значеніе для нея, еслибъ ее почтительно и нѣжно устранили отъ дѣла, какъ безполезную старуху. И кромѣ того были тайны, до которыхъ сыну я ене было никакого дѣла. Вотъ отчего, когда Гарольдъ возвратился изъ библіотеки, слезъ не было и слѣда. Онъ впрочемъ не обращалъ на мать особеннаго вниманія; взглядъ его только скользнулъ по ней, по дорогѣ къ Ломшайрской газетѣ, лежавшей на столѣ. Онъ взялъ ее лѣвой рукой и сказалъ:
— Однако! Отецъ-то какая развалина! Параличъ, должно быть? Ужасно какъ осунулся и скрючился, — а все возится съ книгами, съ букашками, попрежнему. Что жъ, впрочемъ, — смерть медленная и спокойная, Вѣдь ему за шестдесятъ за пять?
— Шестдесятъ семь, со дня рожденія; но отецъ вашъ, кажется, родился старикомъ, сказала ш-ссъ Тренсомъ, немного покраснѣвъ отъ усилій подавить непрошеное волненіе.
Сынъ ничего не замѣтилъ: онъ пробѣгалъ глазами столбцы газеты.
— Но гдѣ же твой мальчикъ, Гарольдъ? Отчего его нѣтъ съ тобой?
— Да я его оставилъ въ городѣ, сказалъ Гарольдъ, не отводя глазъ отъ газеты. Камердинеръ мой Доминикъ привезетъ его вмѣстѣ съ остальнымъ багажемъ. Ага, вотъ какъ, не старый мой пріятель сэръ Максимъ, а молодой Дебарри — кандидатъ отъ Ломшайра!
— Да. Ты мнѣ ничего не отвѣчалъ на письмо, въ которомъ я спрашивала твоего мнѣнія на счетъ этого. вѣдь у насъ нѣтъ другаго кандидата тори, и ты бы навѣрное перебилъ Дебарри, еслибъ захотѣлъ.
— Ну, едва ли, сказалъ Гарольдъ многозначительно.
— Это отчего?
— Да оттого, что я никогда не буду кандидатомъ торя.
М-ссъ Тренсомъ вздрогнула.
— Какъ такъ? сказала она съ живостью, — вѣдь не вигомъ же ты будешь?
— Боже избави! Я радикалъ.
М-ссъ Тренсомъ затряслась и упала на спинку кресла. Вотъ первое подтвержденіе смутнаго сознанія того, что сынъ сталъ для нея чужимъ. Вотъ повость, съ которою также не вязались ея понятія объ уваженіи и сочувствіи къ сыну, какъ еслибы онъ сказалъ ей, что перешелъ въ магометанство въ Смирнѣ и что у него четыре жены вмѣсто одного сына, оставленнаго на попеченіе Доминика. Ее охватило болѣзненное чувство безполезности, ненужности давно ожидаемаго счастія — безполезности смерти нелюбимаго Дурфи, пріѣзда и богатства Гарольда. Она знала, что были богатые радикалы, какъ были богатые евреи и диссентеры, но она всегда смотрѣла на нихъ какъ на людей, не заслуживающихъ ничего кромѣ глубокаго презрѣнія. Сэра Френсиса Бурдета она считала просто сумасшедшимъ. Ужъ лучше не спрашивать, а молча приготовиться ко всему, что можетъ быть худшаго.
— Не хочешь ли пройдти на свою половины, Гарольдъ, и посмотрѣть, не надо ли тамъ чего измѣнить?
— Пойдемте пожалуй, сказалъ Гарольдъ, бросая газету, которую онъ успѣлъ всю пробѣжать, пока мать переживала тяжелую внутреннюю борьбу. — Дядя Лингонъ все еще засѣдаетъ, какъ видно, продолжалъ онъ, идя за ней по залѣ; что онъ дома? — пріѣдетъ сюда вечеромъ?
— Тебѣ придется побывать у него первому, если хочешь видѣть его. Ты долженъ имѣть въ виду, что пріѣхалъ въ семью со старинными понятіями. Дядя твой счелъ необходимымъ предоставить тебя исключительно мнѣ въ первые два-три часа. Онъ знаетъ, что я не видѣла тебя пятнадцать лѣтъ.
— А вѣдь и въ самомъ дѣлѣ, пятнадцать лѣтъ — шутка сказать! началъ Гарольдъ, взявъ мать подъ руку; онъ замѣтилъ въ словахъ ея какой-то намекъ. А вы все еще стройны, какъ пальма; къ вамъ чудо какъ пойдутъ шали, которыя я вамъ привезъ.
Они взошли молча по широкой каменной лѣстницѣ. М-ссъ "Грейсомъ такъ поразило открытіе радикализма въ сынѣ, что у нея пропала всякая охота говорить. Гарольдъ съ своей стороны былъ всегда такъ углубленъ въ дѣловыя соображенія, что не привыкъ, не умѣлъ отгадывать женскихъ чувствъ; и еслибъ даже онъ могъ понять, что чувствовала мать въ эту минуту, то пріостановился бы можетъ быть только на одно мгновеніе и потомъ опять пустился бы по привычной дорогѣ.
— Я приготовила для тебя южныя комнаты, Гарольдъ, сказала м-ссъ Треисомъ, когда они проходили по галлереѣ, освѣщенной сверху и увѣшанной старинными фамильными портретами. Я думала, что тебѣ будетъ тамъ лучше, такъ какъ между всѣми или есть сообщеніе, а средняя комната можетъ быть очень хорошенькой гостиной.
— Н-да, мебель плоховата, сказалъ Гарольдъ, оглядывая среднюю комнату, въ которую они только-что вошли; коверъ и драпировки должно быть моль поѣла.
— Что же дѣлать, сказала м-ссъ Тренсомъ, не на что было держать слугъ для нежилыхъ комнатъ.
— Вотъ что! Такъ вы нуждались?
— Какъ видишь: мы живемъ такъ уже двѣнадцать лѣтъ.
— Ахъ, чертъ побери! вѣдь у васъ остались на шеѣ долги Дурой, да еще процессъ! Стало-быть мнѣ предстоитъ удовольствіе выкупать закладную: это составитъ брешь тысячъ въ шестдесятъ. Ну, впрочемъ, что его поминать лихомъ, бѣднягу; вѣдь пожалуй пришлось бы заплатить еще больше за новое помѣстье въ Англіи. Я ужъ давно подумывалъ о томъ, какъ бы сдѣлаться англійскимъ помѣщикомъ и въ свою очередь пустить пыль въ глаза господчикамъ, которые пускали мнѣ пыль въ глаза въ Итонѣ.
— Я перестала объ этомъ думать, Гарольдъ, когда узнала, что ты женился на иностранкѣ!
— Такъ неужели вы хотѣли меня женить на чахоточной и жеманной англійской барышнѣ, которая повѣсила бы мнѣ на шею всю свою родню? Я терпѣть не могу англійскихъ женъ; онѣ всюду суются съ своимъ мнѣніемъ. Онѣ вѣчно вмѣшиваются не въ свое дѣло. Я никогда больше не женюсь.
М-ссъ Тренсомъ прикусила губу и отвернулась открыть заслонку. Она не хотѣла возражать на слова, которыя показывали, какая страшная бездна была между ея понятіями и внутреннимъ міромъ сына. Немного погодя, она обернулась и сказала:
— Ты вѣроятно привыкъ къ роскоши; эти комнаты кажутся тебѣ жалкими, но вѣдь ихъ можно передѣлать, меблировать.
— Лѣтъ, мнѣ непремѣнно нужно отдѣльную гостиную внизу, а это должно быть спальней, продолжалъ онъ, отворяя боковую дверь. Н-ну, я пожалуй просплю здѣсь ночь-другую. Но кажется внизу есть другая спальня съ небольшой комнатой рядомъ, гдѣ бы могъ помѣститься Доминикъ съ мальчикомъ. Вотъ нельзя ли ее приготовить для меня.
— Тамъ спитъ отецъ твой. Онъ, какъ насѣкомое, не будетъ знать, куда идти, если перевести его изъ комнаты, къ которой онъ привыкъ.
— Жаль, я терпѣть не могу ходить наверхъ.
— Тамъ внизу есть еще одна пустая комната, комната управляющаго, можно изъ нея сдѣлать спальню. Я не могу тебѣ предложить своей комнаты, къ сожалѣнію, потому что я сплю наверху. (М-ссъ Тренсомъ умѣла иногда колоть, но у Гарольда была очень нечувствительная кожа).
— Ну, нѣтъ, ужъ я не пойду спать наверхъ. Посмотримъ завтра комнату управляющаго, а для Доминика найдется какой-нибудь чуланъ. Ужасно досадно, что ему пришлось остаться въ городѣ, потому что некому будетъ готовить для меня. Ага, вотъ рѣка, въ которой я бывало удилъ рыбу. Я часто думалъ въ Смирнѣ купить паркъ съ рѣкой, похожей на Лапъ. Что за великолѣпный дубнякъ! Только надо срубить нѣкоторыя деревья.
— Я сохраняла всѣ деревья какъ святыню, Гарольдъ. Мнѣ все думалось, что ты рано или поздно пріѣдешь и выкупишь имѣніе; хотѣлось сдѣлать его достойнымъ выкупа. Имѣніе безъ лѣса все равно что красавица безъ зубовъ и волосъ.
— Браво, мамаша! сказалъ Гарольдъ, хлопнувъ ее по плечу. Вамъ-таки пришлось заботиться о дѣлахъ вовсе не женскихъ — вѣдь отецъ такъ слабъ, — но, Богъ дастъ, все придетъ въ порядокъ. Вы у насъ ничего не будете дѣлать, только полеживать на шелковыхъ подушкахъ да баловать внука.
— Пожалуйста уволь отъ шелковыхъ подушекъ. Я привыкла быть на сѣдлѣ по три часа въ день, вѣдь я здѣсь главный прикащикъ: у насъ на рукахъ двѣ фермы, кромѣ дома.
— Фью — фью! Стало-быть Джерминъ ничего не дѣлаетъ? Ну, ужъ я всему этому положу конецъ, сказалъ Гарольдъ, покачиваясь на каблукахъ и побрякивая ключами въ карманѣ.
— Можетъ быть, когда ты проживешь въ Англіи подольше, сказала м-ссъ Тренсомъ, краснѣя какъ дѣвочка, — ты лучше поймешь, какъ трудно здѣсь отдавать фермы въ наймы.
— Я очень хорошо знаю, что трудно, мамашечка. Чтобы отдавать въ наймы фермы, нужно умѣть сдѣлать ихъ привлекательными для фермеровъ. А я очень хорошо знаю, какъ трудно удовлетворять требованіямъ. Что, если я позвоню, — придетъ кто нибудь въ родѣ лакея и съумѣетъ подать мнѣ гука?
— Да, Гайксъ буфетчикъ и Джепсъ конюхъ, больше никого и нѣтъ въ домѣ. Вѣдь они еще при тебѣ были у насъ.
— Какъ же, я помню Джепса — только онъ всегда былъ олухомъ. Ужъ лучше дайте мнѣ стараго Гайкса. Это, помнится, очень аккуратная машинка; онъ всегда какъ то особенно отчеканивалъ слова. А теперь онъ долженъ быть очень старъ.
— Ты удивительно хорошо помнишь многое изъ прежняго, Гарольдъ.
— Я никогда не забываю мѣстностей и людей — на что они похожи и что изъ нихъ можно сдѣлать. Весь здѣшній край лежитъ у меня въ головѣ какъ карта, и край славный, нечего сказать, только народъ-то все какой-то нелѣпый, помѣшанный на вигахъ и торіяхъ. Вѣроятно онъ такимъ жe и остался.
— Да я первая осталась такою же, какою всегда была, Гарольдъ. До тебя въ семьѣ нашей не было ни одного радикала. Не думала я, что берегу наши старые дубы для этого. Я какъ-то не могу себѣ представить домовъ радикаловъ безъ тощихъ березокъ и чугунныхъ оградъ.
— Да, но тощія березки радикаловъ растутъ, мамашечка, а дубы торіевъ гніютъ, сказалъ Гарольдъ весело. Вы приказали Джермину пріѣхать завтра утромъ?
— Онъ будетъ здѣсь въ девять часовъ, къ чаю. Но я оставлю тебя съ Гайксомъ; мы будемъ обѣдать черезъ часъ.
М-ссъ Тренсомъ ушла и заперлась у себя въ уборной. Наступила пора оглянуться и дать себѣ отчетъ. Такъ вотъ оно — свиданіе съ сыномъ, съ предметомъ такихъ долгихъ, страстныхъ ожиданій; съ сыномъ, ради котораго она рѣшилась взять на душу тяжкій грѣхъ, съ которымъ разсталась съ такой горестью, и возвращеніе котораго было лучшей надеждою ея послѣднихъ лѣтъ. Моментъ свиданія наступилъ и прошелъ; и не было ни восторга, ни даже радости; не прошло и получаса, высказано было такъ мало; — но съ проницательной чуткостью женщины, привыкшей давать себѣ строгій отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ и впечатлѣніяхъ, м-ссъ Тренсомъ сразу увидѣла, что возвращеніе сына ничего не внесетъ свѣтлаго и отраднаго въ ея жизнь., Она остановилась передъ большимъ зеркаломъ и посмотрѣла на лицо свое съ суровымъ вниманіемъ, какъ будто бы оно было для нея совсѣмъ чужимъ, незнакомымъ. Трудно было бы придумать болѣе благообразное, даже болѣе красивое старое лицо: всѣ мелкія подробности, всѣ черты были поразительно изящны, но общій эфектъ исчезъ безвозвратно. Она видѣла впалое, изсохшее лицо и глубокія борозды скорби около рта.
— Точно баба-яга! сказала она себѣ (она часто выражалась очень рѣзко), — безобразная старуха я больше ничего. И онъ только это и увидѣлъ во мнѣ, какъ я увидѣла въ немъ чужаго, чуждаго мнѣ человѣка. Глупо было и ждать чего-нибудь другаго.
Она отвернулась отъ зеркала и прошлась по комнатѣ.
— А какое сходство! сказала она чуть слышно; можетъ быть однако никто кромѣ меня не замѣтитъ этого.
Она бросилась въ кресло и задумалась. Все настоящее, дѣйствительное исчезло, отодвинулось передъ воспоминаніемъ прошлаго, возставшимъ со страшною, мучительною жизненностью. Немножко больше тридцати лѣтъ назадъ, на ея колѣняхъ лежало маленькое, кругленькое созданьице, болтая крошечными ноженками и смотря на нее со звонкимъ смѣхомъ. Она думала, что этотъ ребенокъ придастъ жизни ея новый смыслъ. Но вышло не такъ, какъ ей хотѣлось. Восторги матери продолжались не долго, и даже во время ихъ въ ней проснулось томительное, страстное желаніе, какъ ядовитое зелье, вырастающее на солнечномъ свѣтѣ, — желаніе, чтобы ея первый безобразный, тупоумный, больной сынъ умеръ и уступилъ мѣсто любимцу, которымъ она могла бы гордиться. Такія желанія дѣлаютъ изъ жизни гнусную лотерею, въ которой всякій день можетъ вынуть пустой билетъ, въ которой мужчины и женщины, спящіе на мягчайшихъ постеляхъ, наслаждающіеся огромной долей неба и земли, — впадаютъ въ тревогу, въ лихорадку, въ тоску, какъ всѣ пристрастившіеся къ лотереямъ. День за день, годъ за годомъ приносятъ пустые билеты, приходятъ новыя заботы, вызываютъ новыя желанія, и желанія, достижимыя только развѣ путемъ лотереи. Между тѣмъ кругленькое дитя выросло въ сильнаго юношу, любившаго многое, гораздо больше материнскихъ ласкъ, и ставившаго свою независимость выше привязанности къ ней, выше всякихъ отношеній къ ней: яйцо ящерицы: бѣлое, кругловатое, пассивное, сдѣлалось темной, смѣлой, рѣшительной ящерицей. Любовь матери сперва — всепоглощающее наслажденіе, притупляющее всѣ другія чувства; это высшая степень развитія животной жизни, она расширяетъ область личной жизни и дѣятельности. Но въ послѣдующіе годы она можетъ существовать только на условіяхъ всякой другой старой привязанности — то-есть на условіяхъ полнаго самоуничиженія одной стороны, умѣнья жить умомъ и опытомъ другаго. М-ссъ Тренсомъ смутно предчувствовала гнетъ этого неизмѣннаго факта. Между тѣмъ, она крѣпко держалась за вѣру въ то, что обладаніе этимъ сыномъ есть самая лучшая цѣль ея жизни; безъ этой цѣли, съ однимъ воспоминаніемъ вмѣсто спутника, жизнь была бы слишкомъ безотрадна, слишкомъ страшна для нея. Раньше или позже, какимъ бы то ни было путемъ, она вырветъ дѣдовское наслѣдіе изъ когтей закона и передастъ Гарольду. Такъ или иначе, ненавистный Дурфи, идіотъ, пристрастившійся къ недостойной жизни, сойдетъ съ дороги; развратъ убьетъ его. Между тѣмъ имѣніе обременилось долгами: перспектива наслѣдниковъ стала весьма незавидной. Гарольдъ долженъ уѣхать и сдѣлать себѣ карьеру; и этого ему самому страстно хотѣлось. Подобно всѣмъ энергическимъ натурамъ, онъ твердо вѣрилъ въ свое счастье; онъ весело простился съ нею и обѣщалъ разбогатѣть. Несмотря на всѣ прошлыя разочарованія, возможное обогащеніе Гарольда послужило почвой для воздушныхъ замковъ его матери. Счастье ему не измѣнило; но ея ожиданія не сбылись. Жизнь ея сложилась точно неудавшійся праздникъ: музыканты обманули и не пришли, гости не пріѣхали, или пріѣхали тѣ, которыхъ не ждали, и къ концу вечера не осталось ничего, кромѣ тоскливой усталости — результата безплодныхъ усилій. Гарольдъ отправился съ посольствомъ въ Константинополь, подъ покровительствомъ знатнаго родственника, кузена матери; ему предстояло сдѣлаться дипломатомъ и проложить себѣ путь на самыя верхнія ступени общественной жизни. Но счастье его приняло другой оборотъ: онъ спасъ жизнь одному армянскому банкиру, который изъ благодарности сдѣлалъ ему предложеніе, плѣнившее его практическій умъ больше проблематическихъ надеждъ дипломатіи и знатнаго родства. Гарольдъ сдѣлался купцомъ и банкиромъ въ Смирнѣ. Бремя шло, а онъ не старался найдти возможность посѣтить родину и прежній домъ и не выказывалъ ни малѣйшаго желанія ввести мать въ свою интимную жизнь, просилъ подробныхъ писемъ объ Англіи и отвѣчалъ очень коротенькими, сухими записочками. М-ссъ Тренсомъ привыкла писать постоянно сыну, но мало-по малу безплодные годы подорвали ея надежды и стремленія; возрастающая забота о деньгахъ изнурила ее, и она больше готовилась услышать что нибудь дурное о своемъ распутномъ первенцѣ, чѣмъ отрадное и утѣшительное о Гарольдѣ. Она стала жить исключительно мелкими, непосредственными заботами и занятіями, и, какъ всѣ женщины страстныя и сильныя, которымъ жизнь не даетъ ни широкой дѣятельности, ни глубокихъ симпатій, у ней сложилось множество мелочныхъ, но упорныхъ привычекъ, множестію своеобразныхъ воззрѣній, въ которыхъ она не терпѣла противорѣчія. Она привыкла наполнять пустоту жизни приказаніями фермерамъ, раздаваніемъ лекарствъ бѣднымъ больнымъ, мелкими тріумфами въ торговыхъ сдѣлкахъ и личной экономіи и отпарированіемъ ѣдкихъ замѣчаній леди Дебарри колкими эпиграммами. Такимъ образомъ, жизнь ея проходила годами, и наконецъ желаніе, томившее ее еще въ цвѣтущую пору молодости, исполнилось — но когда уже волоса у ней посѣдѣли, лицо стало тревожнымъ и безотраднымъ, какъ и самая жизнь ея. Между тѣмъ пришла съ Джерсея вѣсть о смерти Дурфи-идіота. Гарольдъ сталъ законнымъ наслѣдникомъ; богатство пріобрѣтенное имъ въ чужихъ краяхъ, дастъ ему возможность освободить землю изъ-подъ тяжелаго долга; теперь стоитъ вернуться домой. Жизнь ея наконецъ перемѣнится: солнце, проглядывающее изъ-за тучъ, пріятно, хотя бы ему предстояло скоро совсѣмъ закатиться. Надежды, привязанности, лучшая, сладчайшая доля ея воспоминаній — воспрянули изъ-подъ гнета зимней спячки, и опять ей показалось великимъ благомъ имѣть втораго сына, стоившаго ей во многихъ отношеніяхъ такъ дорого. Но тутъ представились обстоятельства, на которыя она не расчитывала. Когда хорошія вѣсти дошли до Гарольда, и онъ объявилъ, что возвратится, какъ только устроитъ дѣла, онъ въ первый разъ сообщилъ матери, что женился на чужбинѣ, что гречанка жена его умерла, но что онъ привезетъ домой маленькаго мальчика — прелестнаго внука ей и наслѣдника себѣ. Гарольдъ, сидя у себя въ Смирнѣ, воображалъ себѣ мать доброй старушкою, живущею безъ всякихъ претензій въ захолустьѣ, и думалъ, что она придетъ въ восторгъ, когда узнаетъ, что у ней есть здоровенькій, хорошенькій внукъ, и не станетъ справляться о подробностяхъ долго-скрываемаго брака.
М-ссъ Тренсомъ скомкала это письмо въ первомъ порывѣ негодованія. Но въ теченіи мѣсяцевъ, истекшихъ до возвращенія Гарольда, она приготовилась подавлять всѣ упреки и вопросы, которые могли бы огорчить или раздражить сына, приготовилась не идти противъ его желаній, каковы бы они ни были. Она все еще ждала его возвращенія съ нетерпѣніемъ; нѣжность и удовлетворенная гордость согрѣютъ ея послѣдніе годы. Она не знала, какимъ сталъ теперь Гарольдъ. Онъ конечно долженъ былъ излѣниться во многихъ отношеніяхъ; и хотя она говорила себѣ это, образъ знакомый, образъ дорогой и милый, неизмѣнно преобладалъ надъ новыми образами, вызываемыми разсудкомъ.
И такимъ образомъ, идя къ нему навстрѣчу, она думала, надѣялась обнять въ немъ прежняго сына, найдти въ немъ маленькаго оболгавшаго кумира своей страстной, бурной молодости. Не прошло и часа, какъ всѣ эти мечты и надежды безслѣдно разсѣялись. Женскія надежды — солнечные лучи: тѣнь уничтожаетъ, убиваетъ ихъ. Тѣнь, упавшая на мечты и надежды м-ссъ Тренсомъ во время перваго свиданія съ сыномъ, была — предчувствіе безполезности, безсилія. Если Гарольдъ выкажетъ расположеніе уклониться отъ пути, о которомъ она для него мечтала, если онъ приметъ ненавистное для нея направленіе, — она предвидѣла, что ея слова, ея увѣщанія ни къ чему не послужатъ. Равнодушіе Гарольда ко всему, что не входило въ личные его виды, что не соотвѣтствовало личнымъ его цѣлямъ и стремленіямъ, отозвалось на ней такъ, какъ будто бы она почувствовала, что возлѣ нея опустилась огромная птица и позволила ей погладить себя по головѣ на минуту, потому только, что рядомъ съ нею лежалъ кусокъ мяса,
М-ссъ Тренсомъ вздрогнула подъ холоднымъ гнетомъ этихъ мыслей. Эта физическая реакція пробудила ее изъ разсѣянности, и она услышала наконецъ уже нѣсколько разъ возобновлявшійся легкій ударъ въ дверь. Несмотря на бодрость и подвижность и на малочисленность прислуги, она никогда не одѣвалась безъ чужой помощи, да и маленькая, чистенькая, чопорная старушка, представшая теперь передъ нею, не потерпѣла бы такого посягательства на свои исконныя права. Маленькая старушка была м-ссъ Гайксъ, жена буфетчика, исправлявшая обязанности экономки, горничной и главной стряпухи. Она поступила на службу къ м-ссъ Тренсомъ сорокъ лѣтъ тому назадъ, когда та была прелестной м-ссъ Лингонъ, и госпожа звала ее до сихъ поръ Деннеръ, какъ и въ былое время.
— Колоколъ прозвонилъ, стало-быть, а я и не слыхала? сказала м-ссъ Тренсомъ, вставая,
— Да, мэмъ, отвѣчала Деннеръ, вынимая изъ платянаго шкафа старое, черное бархатное платье, отдѣланное исштопанными кружевами, въ которое м-ссъ Тренсомъ всегда облачалась къ обѣду.
Деннеръ обладала проницательной зоркостью, способною видѣть сквозь самую узенькую щелочку между рѣсницами. Физическій контрастъ между высокой, надменной, темноглазой госпожей и маленькой, быстроглазенькой, дрябленькой горничной — положительно имѣлъ сильное вліяніе на чувства Деннеръ къ м-ссъ Тренсомъ. Чувства эти сложились и развились въ нѣчто подобное поклоненію богамъ встарину, поклоненію, или правильнѣе обожанію, не нуждавшемуся въ высокой нравственности богини. По мнѣнію Деннеръ, люди бываютъ разнаго рода, и она принадлежала совсѣмъ не къ той категоріи, къ которой принадлежала ея госпожа. Умъ у нея былъ востренькій какъ иголка, и она вполнѣ сознавала всю смѣшную сторону претензій служанки, не подчиняющейся безусловно участи, поставившей надъ ней барскую власть. Она назвала бы такія претензіи стараніями червяка ходить стоймя на хвостѣ. Само собой разумѣется, что Деннеръ знала всѣ тайны госпожи своей и высказывалась передъ нею прямо и безъ всякой лести; но съ удивительной утонченностью инстинкта, никогда не говорила ничего, что могло бы м-ссъ Тренсомъ показаться неприличной фамильярностью служанки, черезъ-чуръ много знающей. Деннеръ отождествляла личное свое достоинство съ достоинствомъ госпожи своей. Она была во многомъ страшнымъ скептикомъ и преупрямая, но на нее можно было положиться, какъ на каменную гору.
Заглянувъ въ лицо м-ссъ Тренсомъ, она сразу смекнула, что встрѣча съ сыномъ была разочарованіемъ въ нѣкоторомъ отношеніи. И начала негромкимъ, проворнымъ, однообразнымъ голосомъ:
— М-ръ Гарольдъ уже одѣлся; онъ подалъ мнѣ руку въ корридорѣ и былъ очень любезенъ.
— Какъ онъ измѣнился, ДеннеръО Ни малѣйшаго сходства со мною.
— Все-таки хорошъ, только загорѣлъ и возмужалъ. Удивительное, право, у него лицо. Помнится, выговорили, мэмъ, что иныхъ людей вы сразу замѣчаете, входя въ комнату, хотя бы они стояли въ углу, другихъ же напротивъ не замѣчаете, пока не наткнетесь на нихъ. Это сущая правда. А что касается до сходства, то тридцатипяти-лѣтній можетъ быть похожъ на шестидесяти лѣтняго только въ памяти людской,
М-ссъ Тренсомъ очень хорошо знала, что Деннеръ угадывала ея мысли.
— Не знаю, право, какъ теперь пойдутъ дѣла; кажется, нельзя ожидать ничего хорошаго.
— Напрасно, мэмъ. Во всемъ есть шансы хорошіе и шансы дурные, и наше счастье не на одной только ниткѣ держится.
— Какая ты, право, Деннеръ! Точно французская еретичка! Для тебя, кажется, нѣтъ ничего страшнаго. А я всю свою жизнь боялась — постоянно видѣла надъ собою что-нибудь, чего не могла допустить, не могла вынести.
— Полноте, мэмъ, не унывайте, не показывайте тревоги, чтобы не перетревожитъ и другихъ. Къ вамъ вернулся богатый сынъ, всѣ долги будутъ уплачены, вы здоровы и сильны, у васъ такое лицо и такая фигура, что передъ вами всѣ ломятъ шапки, еще не зная, кто вы… позвольте поднять косыночку повыше… вамъ предстоитъ еще не мало радостей въ жизни.
— Вздоръ! Какія радости можетъ дать жизнь старухѣ. У старухъ одна только радость, одно удовольствіе: мучить, надоѣдать, быть въ тягость. Какія напримѣръ у тебя радости, Деннеръ? Развѣ только то, что ты сознаешь себя моей рабой?
— А не пріятно развѣ сознавать себя умнѣе, лучше окружающихъ? Не пріятно развѣ ухаживать за больнымъ мужемъ — не пріятно дѣлать все хорошо? Да еслибы мнѣ дали сварить померанцовое варенье, я не умерла бы спокойно, пока не сварила бы его какъ слѣдуетъ. Вѣдь не все будни и тѣнь, бываютъ и праздники и солнышко; а я люблю солнышко, какъ кошка. По-моему, жизнь точно нашъ вистъ по вечерамъ, когда приходитъ Бенксъ съ женою къ намъ въ людскую. Я не особенно люблю эту игру, но разъ начавъ играть, люблю играть хорошо, люблю, чтобы и карты у меня были хорошія. Мнѣ пріятно знать, что будетъ дальше. Мнѣ хочется, чтобы и вы играли до конца, какъ слѣдуетъ, мэмъ, потому что ваше счастье было вѣдь и моимъ счастьемъ въ эти сорокъ лѣтъ. Но мнѣ пора идти, надобно взглянуть, какъ Китти накрываетъ на столъ. Я вамъ больше не нужна?
— Нѣтъ, Деннеръ; я сейчасъ сойду внизъ.
И когда м-ссъ Тренсомъ спускалась по каменной лѣстницѣ, въ старомъ бархатномъ платьѣ и старинныхъ кружевахъ, ея наружность вполнѣ оправдывала комплиментъ Деннеръ. У нея былъ тотъ повелительно-царственный видъ, который возбуждаетъ особенное негодованіе и ненависть демократической, революціонной толпы. Она была такъ типична, танъ породиста, что никто не могъ бы пройдти мимо нея равнодушно: такая осанка пристала бы королевѣ, которой нужно было бы вступить на престолъ вопреки сильной оппозиціи, дерзнуть на нарушеніе трактатовъ, предпринимать смѣлые походы, захватывать новыя территоріи, стоять посреди самыхъ тяжелыхъ, безвыходныхъ обстоятельствъ и томиться тоской вѣчно жаждущаго и никогда не удовлетвореннаго сердца. А между тѣмъ заботы и занятія м-ссъ Тренсомъ невсегда были царственно-величественны. Въ послѣдніе тридцать лѣтъ она вела однообразно-узенькую жизнь — удѣлъ всѣхъ бѣдныхъ дворянъ, никогда не ѣздящихъ въ городъ и непремѣнно неладящихъ съ двумя изъ пяти семей ближайшихъ помѣщиковъ. Въ молодости она слыла удивительно умной и даровитой, ей хотѣлось умственнаго превосходства — она тайкомъ выхватывала лучшія страницы изъ опасныхъ французскихъ авторовъ и могла говорить въ обществѣ о слогѣ Борка, о краснорѣчіи Шатобріана, подтрунивала надъ лирическими балладами и удивлялась Thalaba Соусея. Она думала, что опасные французскіе писатели — нечестивцы, и что читать ихъ сочиненія грѣшно; но многія изъ грѣховныхъ вещей были ей чрезвычайно пріятны, и многое несомнѣнно хорошее и добродѣтельное казалось ей пустымъ и безсмысленнымъ. Многіе изъ библейскихъ характеровъ казались ей странными и смѣшными; ее чрезвычайно интересовали разсказы о преступныхъ страстяхъ: но она тѣмъ не менѣе думала, что благо и спасеніе заключались въ молитвахъ и проповѣдяхъ, въ ученіи и обрядахъ Англійской церкви, одинаково далекой отъ пуританства и папизма, — въ такихъ воззрѣніяхъ на этотъ и на грядущій міръ, которыя обезпечили бы, сохранили существующее устройство англійскаго общества неизмѣннымъ, ненарушимымъ, сдерживая, подавляя назойливость и недовольство бѣдныхъ. Она знала, что исторія евреевъ должна стоять выше всякой другой исторіи, что язычники разумѣется безбожники, и что ихъ религія совершенная нелѣпость, если смотрѣть на нее, какъ на религію, — но классическое ученіе происходитъ отъ язычниковъ; греки славились скульптурой; итальянцы живописью; средніе вѣка были подъ гнетомъ мрака и папства; но теперь христіанство идетъ рука объ руку съ цивилизаціей, и земныя правительства, хотя немного запутанныя и шатающіяся въ чужихъ краяхъ, въ нашей благословенной странѣ прочно стали на принципахъ торіевъ и англійской церкви, поддерживаемыхъ преемственностью Брауншвейгскаго дома и умнымъ англійскимъ духовенствомъ. У миссъ Лингонъ была, разумѣется высшаго образованія, гувернантка, которая находила, что женщинѣ необходимо только умѣть написать складную записку и высказывать приличныя мнѣнія о предметахъ общихъ. И удивительно, какъ такое воспитаніе шло къ хорошенькой дѣвушкѣ, отлично сидѣвшей въ сѣдлѣ, умѣвшей немножко пѣть и играть, рисовать маленькія фигурки акварелью, лукаво сверкавшей глазами при какомъ-нибудь смѣломъ вопросѣ и принимавшей солидно-достойный видъ всякій разъ, когда ей случалось выкапывать что-нибудь изъ своей кладовой дѣльныхъ свѣдѣній. Но блестки остроумія и многообразныя свѣдѣнія, очень пріятныя и умѣстныя въ элегантномъ обществѣ во время нѣсколькихъ сезоновъ въ городѣ, не составляютъ еще положительнаго достоинства дѣвушки, какъ бы при этомъ она ни была хороша и свѣжа. Отрицаніе вообще всего хорошаго и честнаго, признаваемаго человѣчествомъ хорошимъ и честнымъ, далеко не надежный якорь въ морѣ житейскихъ искушеній и затрудненій. М-ссъ Тренсомъ была цвѣтущею до начала этого столѣтія, и въ теченіе долгихъ тяжелыхъ лѣтъ, минувшихъ съ тѣхъ поръ, все, на что она когда-то смотрѣла какъ ни, высшую степень образованности и талантливости, стало такимъ же безполезнымъ, безцвѣтнымъ, устарѣвшимъ, какъ какая-нибудь старомодная рѣзьба, матеріалъ которой никогда ничего не етоилъ, а форма давно стала не по вкусу живущимъ смертнымъ. Огорченія, оскорбленія, денежныя заботы, угрызенія преступной совѣсти измѣнили для нея видъ свѣта; въ утреннемъ сіяньи солнца отражалась тревога, во взглядахъ сосѣдей недоброе торжество или презрительное состраданье, а между тѣмъ годы шли, и она старѣлась. И что могло усладить дни такой ненасытной, требовательной души, какая была у м-ссъ Тренсомъ? Человѣкъ подъ гнетомъ продолжительнаго несчастія всегда найдетъ что-нибудь, что доставитъ ему нѣкоторое облегченіе. Когда жизнь кажется сотканною изъ тяжкихъ страданій, онъ съумѣетъ превратить сравнительно меньшее страданіе въ утѣху, если не въ наслажденіе. Желѣзная воля м-ссъ Тренсомъ не дала ей возможности преодолѣть или устранить тяжкія испытанія жизни и вся сосредоточилась на мелочныхъ проявленіяхъ. Она не была жестокой и невидѣла ничего привлекательнаго въ томъ, что называла удовольствіемъ старухъ, — въ терзаніи окружающихъ; но она любила и дорожила всѣми, даже самыми ничтожными проявленіями власти, выпавшей ей на долю. Она любила, чтобы фермеръ стоялъ передъ ней съ обнаженной годовой, требовала, чтобы работа, начатая безъ ея приказанія, была передѣлана съ начала до конца; любила, чтобы ей всѣ прихожане низко кланялись, когда она по праздникамъ ходила въ церковь. Любила перемѣнять лекарства, выданныя крестьянамъ докторомъ, и замѣнять ихъ другими по своему рецепту, Еслибъ она не была такъ изящна и величественна, люди, знавшіе ея предшествовавшую жизнь, непремѣнно назвали бы ее злою, самоуправной старой вѣдьмой, съ бритвой вмѣсто языка. Но теперь этого никто не говорилъ; хотя никто не говорилъ и всей правды объ ней, никто не видѣлъ и не понималъ, что подъ этой внѣшней жизнью крылась женская болѣзненная чувствительность и боязливость, свернувшись подъ всѣми мелочными привычками и узенькими воззрѣніями, какъ какое нибудь трепещущее созданіе съ глазами, полными слезъ, и съ сердцемъ, полнымъ муки подъ кучей негоднаго мусора. Чувствительность и боязливость заговорили, затрепетали въ ней еще сильнѣе, еще громче при вѣсти о скоромъ возвращеніи сына; а теперь, когда она увидѣла его, она сказала себѣ съ горечью: «Счастливъ угорь, если его сварятъ, не сдирая шкуры. Самое величайшее счастіе, выпавшее мнѣ на долю, — только возможность избѣгнуть величайшаго несчастія»!
ГЛАВА II.
правитьГарольдъ Тренсомъ не намѣревался провести цѣлый вечеръ съ матерью. Онъ привыкъ сосредоточивать большое количество дѣльныхъ фактовъ и свѣдѣній въ короткое пространство времени: онъ высыпалъ всѣ вопросы, на которые ему хотѣлось получить отвѣты, и не разводилъ дѣла ненужными парафразами или повтореніями. Онъ не вдавался въ подробности о себѣ самомъ и о своей прошлой жизни въ Смирнѣ, но отвѣчалъ довольно вѣжливо, хотя и кратко, на всѣ вопросы матери. Онъ очевидно былъ недоволенъ обѣдомъ, всюду подбавлялъ краснаго перца, спрашивалъ, нѣтъ ли консервовъ или соусовъ, а когда Гайксъ принесъ нѣсколько бутылокъ домашняго издѣлія, онъ перепробовалъ ихъ, нашелъ никуда негодными и наконецъ отодвинулъ свою тарелку съ рѣшимостью отчаянія. Однако онъ не утратилъ веселаго расположенія духа, нѣсколько разъ обращался къ отцу съ ласковыми вопросами и пожималъ съ сожалѣніемъ плечами, глядя, какъ Гайксъ нарѣзывалъ ему кушанья и кормилъ его съ ложки. М-ссъ Тренсомъ подумала не безъ горечи, что Гарольдъ выказывалъ больше чувства къ ея разслабленному мужу, который никогда ни на волосъ ничего для него не дѣлалъ, чѣмъ къ ней, отдавшей ему больше обычной доли материнской любви. Черезъ часъ послѣ обѣда Гарольдъ, перелистовавъ счетныя книги матери, сказалъ:
— Я пройду къ дядѣ Лингону.
— Хорошо. Онъ можетъ сообщить тебѣ больше свѣдѣній.
— Да, разумѣется, сказалъ Гарольдъ, совершенно не понявъ намека и увидѣвъ въ словахъ матери простое подтвержденіе факта. — Мнѣ хочется узнать подробности насчетъ дичи и вообще насчетъ охоты въ Ломшайрѣ. Я ужасно люблю охотиться, и въ Смирнѣ охотился очень часто: только это и спасало меня отъ излишней тучности.
Достопочтенный Джонъ Лингонъ разговорился за второй бутылкой портера, откупоренной по случаю пріѣзда племянника. Его ни мало не интересовали смирнскіе обычаи или приключенія Гарольда, но онъ распространился очень подробно обо всѣмъ, что ему самому нравится или не нравится; разсказалъ, котораго изъ фермеровъ онъ подозрѣваетъ въ истребленіи лисицъ, какою именно дичью онъ набилъ сегодня утромъ свой ягташъ, какое именно мѣсто онъ находилъ удобнымъ для облавы, вздохнулъ о сравнительной безцвѣтности всѣхъ существующихъ спортовъ передъ пѣтушьимъ боемъ, которымъ славилась старая Англія, теперь, какъ ему кажется, очень мало выигравшая вслѣдствіе уничтоженія обычая, изощрявшаго человѣческія способности, удовлетворявшаго инстинктамъ куринаго отродья и установленнаго самимъ Промысломъ Божіимъ, потому что иначе на что-же пѣтуху шпоры? Высказавъ объ этихъ главныхъ предметахъ все, что только можно было высказать, онъ принялся толковать о всѣхъ новостяхъ края, такъ что Гарольдъ отправился поздно вечеромъ домой съ большимъ запасомъ практическихъ и очень интересныхъ свѣдѣній, почерпнутыхъ изъ многословно-торжественныхъ тривіальностей дяди. Въ числѣ антипатій ректора былъ повидимому и Матью Джерминъ,
— Жирнорукая, сладкоязычная бестія, съ раздушеннымъ батистовымъ платкомъ, образчикъ современнаго ученаго выскочки, найденышъ, новострившійся въ латыни въ безплатной школѣ, проходимецъ, желающій стать наряду съ кровными джентльменами и воображающій, что для этого стоитъ только разодѣться по послѣдней модѣ и напялить лайковыя перчатки.
Но когда Гарольдъ заявилъ о своемъ намѣреніи сдѣлаться представителемъ графства, Линтонъ сталъ настаивать на необходимости не ссориться съ Джерминомъ, пока не окончатся выборы. Джерминъ долженъ быть его агентомъ; Гарольдъ долженъ потворствовать ему, пока не вытянетъ изъ него всего, что нужно для успѣха дѣда; и даже послѣ слѣдуетъ его спустить осторожно, не вызывая скандала. Онъ самъ никогда съ нимъ не ссорился; духовное лицо никогда ни съ кѣмъ не должно ссориться, и онъ считаетъ своей непремѣнной обязанностью пить вино со всякимъ, кого судьба подсадитъ къ нему за столъ. Что же касается до имѣнья и до чрезмѣрнаго довѣрія сестры къ Джермину, то онъ въ это никогда не вмѣшивался: это не входило въ программу его духовной дѣятельности. Это, по его мнѣнію, было нѣчто въ родѣ исторіи о Мельхиседекѣ и десятинѣ, — предметъ, о которомъ онъ распространялся лѣтъ тридцать типу назадъ на одной изъ великопостныхъ проповѣдей.
Извѣстіе о томъ, что Гарольдъ намѣренъ примкнуть къ либеральной партіи — мало того, что онъ смѣло объявилъ себя радикаломъ, поразило его; но добродушному дядѣ, ублаженному значительной дозой портвейна, все что не относилось непосредственно къ этой операціи — казалось отчасти трынъ-травой. Черезъ полчаса онъ самъ сталъ признавать, что все, дѣйствительно достойное названія британскаго торизма, совершенно исчезло съ тѣхъ поръ, какъ герцогъ Веллингтонгскій и Робертъ Пиль издали билль объ эмансипаціи католицизма. Что виги, ограничивающіе человѣческія права десяти-фунтовыми домовладѣльцами и воображающіе усмирять дикихъ звѣрей кускомъ мяса, — смѣшная нелѣпость; что стало-быть, такъ какъ честному человѣку нельзя назвать себя тори, также какъ нельзя стоять за стараго претендента, и опять-таки нельзя сдѣлаться гнуснымъ вигомъ, — ему остается только одинъ исходъ.
— Что, братъ! если свѣтъ превратится въ болото, вѣдь придется же намъ снять сапоги и носки и пуститься черезъ него журавлями?… Изъ этого разумѣется выведено было, что въ эти безнадежныя времена людямъ хорошаго рода и со смысломъ ничего не остается, какъ пріостановить гибель отечества, объявивъ себя радикалами, и стараться вырвать кормило правленія изъ рукъ нищихъ демагоговъ и черезъ мѣру разжившихся купцовъ. Правда, что ректора наводили на нить этихъ разсужденій замѣчанія Гарольда; но онъ скоро увлекся до того, что сталъ отстаивать его внушенія, какъ свои личныя и самыя завѣтныя убѣжденія.
— Если нельзя повернуть назадъ толпу, нужно кровнымъ аристократамъ стать во главѣ этой толпы, удержать отечество отъ окончательной погибели, поставить край на ноги, открыть ему глаза и научить смотрѣть на вещи, какъ слѣдуетъ. А вѣдь ты, братъ, кровный! Ты Лингонъ, и я отъ тебя не отстану. Я что — ничтожеству; бѣдный пасторъ, я даже не могу охотиться, какъ слѣдуетъ, я могу себѣ позволить только изрѣдка порыскать за дичью съ понтеромъ, да выпить стаканъ хорошаго вина; — но у меня все-таки есть кой-какой вѣсъ, и я буду стоять за тебя, какъ за своего племянника. Въ сущности мнѣ не придется принимать никакихъ рѣзкихъ мѣръ: я родился торіемъ и никогда не буду епископомъ.
— Но если кто скажетъ, продолжалъ пасторъ, что ты неправъ, я отвѣчу, что ты правъ, скажу, что ты сдѣлался радикаломъ только въ видахъ спасенія нашего округа. Еслибъ Питтъ былъ живъ, онъ сдѣлалъ бы то же самое, потому что, умирая, онъ не сказалъ: Боже, спаси мое отечество! а сказалъ именно: Боже, спаси мой округъ! Они же сами кололи намъ глаза холодностью къ интересамъ округа, по поводу Пиля и Герцога, а я поверну баттарею задомъ напередъ и подстрѣлю ихъ — ихъ же зарядомъ. Да, да, я тебя не оставлю.
Гарольдъ не былъ увѣренъ въ томъ, что дядя останется при такихъ же воззрѣніяхъ въ болѣе хладнокровные часы утра, но важно было и то, что старикъ смотрѣлъ на его дезертирство изъ лагеря предковъ довольно снисходительно, и что стало-быть съ этой стороны нечего бояться холодности или вражды. Гарольдъ былъ этому радъ. Онъ низачто не свернулъ бы съ пути, однажды избраннаго, но онъ не любилъ споровъ и ссоръ, какъ лишней и непріятной затраты энергіи, безъ всякаго практическаго результата. Онъ былъ человѣкъ энергическій, любилъ властвовать, но былъ настолько добръ, что желалъ, чтобы его властью не тяготились окружающіе. Онъ не придавалъ особеннаго значенія общественному мнѣнію и положительно презиралъ всѣхъ не соглашавшихся съ его воззрѣніями, но онъ старался, чтобы окружающіе не имѣли повода или права относиться къ нему презрительно. Всѣ должны его уважать. Предвидя, что равные ему по общественному положенію станутъ негодовать на него за его политическія воззрѣнія, онъ хотѣлъ выставить себя передъ ними въ самомъ выгодномъ свѣтѣ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ. Онъ будетъ примѣрно-справедливымъ помѣщикомъ, будетъ платить щедрою рукою за трудъ, будетъ обращаться съ идіотомъ-отцомъ ласково и почтительно, заставитъ забыть скандалы, запятнавшіе его семью. Онъ зналъ, что у нихъ въ семьѣ не все было ладно, что имъ угрожало нѣсколько весьма неблаговидныхъ процессовъ, что его негодный братъ Дурфи окончательно разстроилъ дѣла родителей. Все это слѣдовало исправить, загладить теперь, когда Гарольдъ сталъ главнымъ представителемъ имени Тренсомовъ.
Джерминъ долженъ поддержать его на выборахъ, а потомъ нужно будетъ сбыть его осторожно съ рукъ: въ этомъ отношеніи дяди правъ. Но намѣреніе Тренсома избавиться отъ Джермина основывалось на другихъ причинахъ, а не надушенномъ платкѣ и дарованой латыни.
Если адвокатъ расчитывалъ на незнаніе м-ссъ Тренсомъ, какъ женщины, и на безсмысленное распутство старшаго наслѣдника, — новый наслѣдникъ докажетъ ему, что онъ ошибся въ расчетѣ. Въ дѣтствѣ и первой молодости онъ видѣлъ Джермина очень часто въ Тренсомъ-Кортѣ, но смотрѣлъ на него съ полнымъ равнодушіемъ, какъ вообще смотрятъ дѣти на всѣхъ, кто не доставляетъ имъ лично удовольствія. Джерминъ улыбался ему, говорилъ съ нимъ привѣтливо; но Гарольдъ изъ гордости и изъ застѣнчивости вышелъ изъ-подъ его покровительства при первой возможности. Онъ зналъ Джермина за человѣка дѣловаго; но отецъ его и дядя и Максимъ Дебарри не смотрѣли на него, какъ на равнаго и какъ на джентльмена. Онъ не зналъ за нимъ ничего особенно дурнаго; но считалъ его выскочкой, себѣ на умѣ, и отчасти подозрѣвалъ его въ безвыходномъ разстройствѣ дѣдъ Тренсомовъ.
Когда на слѣдующее утро ДжермИнъ вошелъ въ столовую, Гарольдъ нашелъ его поразительно мало измѣнившимся. Онъ былъ сѣдъ, но все еще замѣчательно хорошъ собою, толстъ, но довольно высокъ, для того чтобы казаться не толстымъ, а только величественно — виднымъ мужчиной. Туалетъ его былъ такъ изященъ и отчетистъ, какъ будто бы ему было не шестьдесятъ, а только двадцать пять лѣтъ. Онъ всегда одѣвался во все черное и питалъ особенную склонность къ чернымъ атласнымъ жилетамъ, что придавало еще больше лоску его гладенькой, прилизанной наружности; и это, вмѣстѣ съ бѣлыми, жирными, но изящно-скроенными руками, которыми онъ обыкновенію потиралъ при входѣ въ комнату, дѣлало его чрезвычайно похожимъ на дамскаго доктора. Гарольдъ вспомнилъ объ отвращеніи дяди къ этимъ бросающимся въ глаза рукамъ; но такъ какъ и у него самаго руки были нѣжныя, пухлыя и съ ямочками, и онъ тоже былъ не прочь отъ невиннаго удовольствія потерѣть ихъ одна о другую, — онъ отнесся къ этой мелочной подробности крайне снисходительно.
— Поздравляю васъ, м-ссъ Тренсомъ, сказалъ Джерминъ съ мягкой и почтительной улыбкой, и тѣмъ болѣе теперь, прибавилъ онъ, обращаясь къ Гарольду, теперь, когда я имѣю удовольствіе лично видѣть вашего сына. Кажется, что восточный климатъ не былъ ему вреденъ?
— Нѣтъ, сказалъ Гарольдъ, небрежно пожавъ руку Джермина и говоря рѣзче обыкновеннаго: вопросъ въ томъ, будетъ ли мнѣ полезенъ англійскій климатъ. Здѣсь чертъ знаетъ какъ сыро и скверно; что касается до пищи, нельзя не пожелать, чтобы южные повара сдѣлались ренегатами, подверглись бы преслѣдованію и убѣжали въ Англію.
— Кажется здѣсь не мало иностранныхъ поваровъ для тѣхъ, кто довольно богатъ, чтобы платить имъ, сказала м-ссъ Тренсомъ, по съ ними очень непріятно имѣть дѣло.
— Ну, не думаю, сказалъ Гарольдъ.
— Старые слуги навѣрное не ужились бы съ нимъ.
— Ну, до этого мнѣ нѣтъ дѣда. Старые слуги должны будутъ поладить съ моимъ Доминикомъ, который научитъ ихъ стряпать и вообще дѣлать все, какъ слѣдуетъ.
— Старые люди не легко мѣняютъ привычки и обычаи, Гарольдъ.
— Такъ пусть не суются въ дѣло и только смотрятъ, какъ дѣлаютъ молодые, сказалъ Гарольдъ, думая въ эту минуту только о старой м-ссъ Гайксъ и о Доминикѣ. Но мать его думала нетолько о нихъ однихъ.
— У васъ долженъ быть отличный слуга? сказалъ Джерминъ, понимавшій м-ссъ Тренсомъ лучше, чѣмъ понималъ ее сынъ, и желавшій смягчить тонъ разговора.
— О! одинъ изъ тѣхъ удивительныхъ южныхъ слугъ, которые умѣютъ дѣлать жизнь невыразимо пріятной и легкой. Онъ въ сущности не принадлежитъ ни къ какой національности. Я даже не знаю хорошенько, кто онъ: жидъ, грекъ, итальянецъ или испанецъ. Онъ говоритъ на четырехъ или на пяти языкахъ и на всѣхъ одинаково хорошо. Озъ и поваръ, и лакей, и дворецкій, и секретарь, и что всего дороже — онъ преданъ мнѣ всей душой — я смѣло могу положиться на его привязанность. У насъ въ Англіи такихъ людей нѣтъ, сколько мнѣ извѣстно. Я право не знаю, что бы со мной было, еслибъ Доминикъ не захотѣлъ сюда ѣхать.
Они завтракали и болтали о пустякахъ. Обѣ стороны были недовольны и озабочены; Гарольдъ думалъ, на чемъ бы ему поймать плутоватаго Джермина и какъ вмѣстѣ съ тѣмъ сохранить съ нимъ дружескія отношенія, пока не минуетъ въ немъ надобность. Джерминъ внимательно наблюдалъ Гарольда и съ неудовольствіемъ подмѣчалъ въ немъ что-то особенно отрицательное и рѣзкое, что могло бы сдѣлать изъ него очень опаснаго врага. Онъ въ эту минуту искренно желалъ, чтобы этотъ второй преемникъ имени Тренсомовъ никогда не возвращался съ Востока. М-ссъ Тренсомъ не наблюдала ни за сыномъ, ни за адвокатомъ; руки ея были холодны, все ея существо потрясено ихъ присутствіемъ; она какъ будто видѣла и слышала все, что они говорили и дѣлали съ какою-то сверхъестественной чуткостью, и въ то же время она видѣла и слышала все, что было сказано и сдѣлано много лѣтъ тому назадъ, и чувствовала смутный ужасъ при мысли о будущемъ. Горькая тоска снѣдала эту старую женщину, которая тридцать четыре года тому назадъ, во всемъ блескѣ молодости и красоты, обращалась съ однимъ изъ этихъ двухъ людей высокомѣрно и повелительно, а другаго ребенкомъ страстно прижимала къ груди, — тоска сознанія совершенной своей ничтожности въ глазахъ того и другаго въ настоящее время.
— Ну-съ, что слышно о выборахъ? сказалъ Гарольдъ, когда завтракъ приближался къ концу. Кандидатами, говорятъ, явились два вига и одинъ консерваторъ, — кто-по вашему возьметъ верхъ?
Джерминъ располагалъ обильнымъ запасомъ словъ, сплошь и рядомъ вводившимъ его въ перифразы, но любилъ тянуть и даже немножко заикаться, находя это полезнымъ во многихъ отношеніяхъ, особенно же въ дѣловомъ. Заиканье какъ нельзя больше шло къ невозмутимо-безстрастному выраженію его красиваго лица, оживлявшагося только тогда, когда онъ улыбался женщинѣ или когда, затрогивали затаенную свирѣпость его натуры. Слушая его неторопливую, спокойную рѣчь, никому и въ голову не приходило, чтобы ему было не по себѣ.
— Мое мнѣніе, отвѣчалъ онъ, еще колеблется, еще не установилось въ настоящемъ случаѣ. Округъ нашъ, какъ вамъ извѣстно, дѣлится на мануфактурный городъ первой величины и на нѣсколько городовъ меньшихъ размѣровъ. Мануфактурный элементъ у насъ широко разбросанъ. Въ настоящее время — а — кажется — а — онъ склоняется на сторону двухъ либеральныхъ кандидатовъ. Но ему можно было бы противопоставить вліяніе земледѣльческихъ общинъ, хотя бы напримѣръ Треби-Магна. Въ такомъ случаѣ — а — перевѣсъ — а — остался бы на сторонѣ консервативной. Четвертый кандидатъ хорошей фамиліи, наряду съ Дебарри — а…
Тутъ Джерминъ опять запнулся и Гарольдъ прервалъ его.
— Этого никогда не будетъ. Стало-быть и толковать нечего. Если я стану баллотироваться, то неиначе, какъ радикаломъ, а едва ли въ графствѣ, тянущемъ на сторону виговъ, найдется много голосовъ въ пользу радикала.
Лицо у Джермина чуть-чуть дрогнуло. Впрочемъ -омъ не двинулся съ мѣста, попрежнему уставивъ глаза въ баранью котлету, лежавшую передъ нимъ на тарелкѣ, и разсѣянно поигрывая вилкой. Онъ не скоро собрался отвѣтить и, прежде чѣмъ начать говорить, пристально посмотрѣлъ на Гарольда.
— Какъ вы хорошо знакомы съ англійской политикой!
— Еще бы, сказалъ нетерпѣливо Гарольдъ. Еще бы не знать, что дѣлается въ Англіи. Я всегда имѣлъ въ виду современемъ возвратиться сюда. Я знаю положеніе дѣдъ въ Европѣ также хорошо, какъ еслибъ я прожилъ въ Малыхъ-Треби послѣдніе пятнадцать лѣтъ. Когда человѣкъ ѣдетъ на Востокъ, всѣ воображаютъ, что онъ вернется чѣмъ-нибудь въ родѣ одноглазаго календера «Арабскихъ ночей».
— Однако есть вещи, которымъ тебя могли бы поучить люди, живущіе безвыѣздно въ Малыхъ-Треби, замѣтила м-ссъ Тренсомъ. Въ Смирнѣ твой радикализмъ не имѣлъ никакого значенія; но ты, кажется, не подозрѣваешь, какъ здѣсь онъ можетъ повредить и тебѣ самому и всей твоей семьѣ. Къ тебѣ никто не поѣдетъ. И что за людъ станетъ поддерживать тебя! Всѣ равные намъ по общественному положенію найдутъ, что ты себя унизилъ, обезчестилъ.
— Пфф! сказалъ Гарольдъ, вставая и расхаживая по комнатѣ.
М-ссъ Тренсомъ продолжала съ возрастающимъ негодованіемъ въ голосѣ:
— Мнѣ кажется, что всякій изъ насъ обязанъ чѣмъ-нибудь своему роду и положенію и не имѣетъ права переходить отъ одного убѣжденія къ другому, какъ ему вздумается, если только онъ не задумалъ совершенной погибели своего сословія. Это говорили всѣ, въ одинъ голосъ, по поводу лорда Грея, а наша семья не хуже, если не лучше Греевской. Ты богатъ теперь, а еслибъ остался вѣренъ знамени предковъ, могъ бы первенствовать въ графствѣ, могъ бы отличиться и пріобрѣсти извѣстность, особенно теперь, когда наступили такія трудныя времена. Дебарри и лордъ Вайвернъ не были бы въ силахъ тягаться съ тобою. Я право не понимаю, что ты имѣешь въ виду, что у тебя за. цѣль? Я могу только умолять тебя подумать, прежде чѣмъ рѣшишься на какой бы ни было окончательный шагъ.
— Мамаша, сказалъ Гарольдъ, не сердито и не повышая голоса, но проворно и нетерпѣливо, какъ бы желая покончить все какъ можно скорѣе, — очень естественно, что вы такъ думаете, а не иначе. Женщины очень трудно мѣняютъ убѣжденія. Онѣ по большей части остаются на всю жизнь при понятіяхъ, въ которыхъ родились и выросли. Но зато вѣдь и не ихъ дѣло разсуждать и дѣйствовать. Онѣ могутъ думать рѣшительно все, что хотятъ. Я васъ покорнѣйше прошу предоставить мнѣ дѣйствовать по своему усмотрѣнію въ дѣлахъ чисто мужскихъ. Во всемъ же остальномъ я буду исполнять и даже предупреждать всѣ ваши желанія. У васъ будетъ карета и пара рысаковъ; у васъ будетъ домъ, отдѣланный на славу, и я никогда не женюсь. Нельзя ли только устроить, чтобы между нами не было впередъ столкновеній но вопросамъ, въ которыхъ я долженъ быть полнымъ хозяиномъ своихъ дѣйствій.
— Вотъ достойный вѣнецъ жизни, полной униженій и оскорбленій! Не знаю, согласился ли бы кто быть матерью, еслибъ можно было предвидѣть, какимъ ничтожествомъ въ глазахъ дѣтей становится мать подъ старость!
Тутъ м-ссъ Тренсомъ вышла изъ комнаты самымъ краткимъ путемъ — черезъ стеклянную дверь на террасу. Джерминъ тоже всталъ и положилъ руки на спинку стула. Онъ казался совершенно спокойнымъ: ему не впервые доводилось видѣть м-ссъ Тренсомъ сердитою; но теперь впервые онъ подумалъ, что взрывъ ея негодованія можетъ быть ему полезенъ. Она, бѣдняжка, очень хорошо понимала, что поступила неразумно, что сдѣлала Гарольду непріятность безъ всякой пользы для себя. Но половина женскихъ огорченій происходитъ оттого, что женщины не умѣютъ сдержать рѣчи, которую часто сами сознаютъ безполезною, лишнею. Гарольдъ продолжалъ ходить по комнатѣ. Потомъ сказалъ Джермину:
— Вы курите?
— Нѣтъ, собственно изъ угожденія дамамъ. М-ссъ Джерминъ не любитъ табаку.
Въ Гарольдѣ подъ крайне либеральными тенденціями была бездна личной гордости. — Чертъ бы его дралъ и съм-ссъ Джерминъ! подумалъ онъ. Очень нужно мнѣ знать, что нибудь объ его женѣ! — Ну-съ, а я такъ курю гука, прибавилъ онъ громко, и потому пойдемте въ библіотеку. Отецъ не выходитъ раньше полудня, кажется.
— Садитесь, садитесь! сказалъ Гарольдъ, когда они вошли въ красивую, просторную библіотеку. Но самъ онъ остановился надъ картой графства, которую вытащилъ изъ груды свертковъ, занимавшихъ цѣлое отдѣленіе въ книжныхъ шкафахъ. — Во-первыхъ, любезный мой Джерминъ, такъ какъ вамъ теперь извѣстны мои намѣренія, — скажите откровенно, согласны ли вы быть моимъ агентомъ на выборахъ? Времени тратить нечего, и я не желаю упускать случая, котораго потомъ пришлось бы ждать семь лѣтъ. Разумѣется, продолжалъ онъ, глядя прямо въ лицо Джермину, если вы не противъ моихъ политическихъ возрѣній? Лебронъ взялся быть агентомъ Дебарри.
— О… э… у всякаго конечно есть свои политическія воззрѣнія, но къ чему человѣку извѣстной профессіи — э — человѣку образованному высказывать ихъ въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ? У насъ вовсе не способны понимать вопросовъ общественныхъ. Духъ партій здѣсь совсѣмъ спалъ до волненій по-поводу билля о правахъ католиковъ. Я, правда, поддерживалъ нашихъ землевладѣльцевъ въ протестѣ противъ билля о реформѣ, но причинъ своихъ не выставлялъ. Слабыя стороны этого билля такъ — э — очевидны, что едва ли мы съ вами разойдемся въ главныхъ основаніяхъ. Дѣло въ томъ, что когда я узналъ о вашемъ возвращеніи, я остался въ резервѣ, хотя друзья сэра Джемса Клемента, министерскаго кандидата, очень просили меня…
— Стало-быть вы будете за меня, — рѣшено и покончено? сказалъ Гарольдъ.
— Конечно, сказалъ Джерминъ, въ душѣ недовольный поспѣшнымъ перерывомъ Гарольда.
— У котораго изъ либеральныхъ кандидатовъ, какъ они себя называютъ, лучше шансы? а?
— Я только-что хотѣлъ замѣтить, что у сэра Джемса Клемента шансы не такъ хороши, какъ у м-ра Гарстина. Вѣдь либералъ либералу рознь — тутъ Джерминъ улыбнулся: — сэръ Джемсъ Клементъ, бѣдный баронетъ, расчитываетъ на жалованье и не можетъ быть либераломъ въ широкомъ смыслѣ — двигающимъ массы.
Жаль, что онъ такой болтунъ, думалъ Гарольдъ; онъ надоѣлъ мнѣ. — Надо намъ потолковать о томъ, какъ повести дѣло. Я зайду къ вамъ въ контору послѣ часа, если такъ для васъ удобно?
— Я къ вашимъ услугамъ.
— Приготовьте всѣ бумаги и необходимыя справки. Надобно устроить обѣдъ для фермеровъ. Я сейчасъ иду на одну изъ фермъ. Кстати, скверно, что у насъ три фермы пустыя — отчего бы это могло быть?
— Я только что собирался сказать вамъ нѣсколько словъ насчетъ этого. Вотъ вы сейчасъ сами видѣли, какъ м-ссъ Тренсонъ сильно принимаетъ къ сердцу нѣкоторыя вещи. Вы легко можете себѣ представить, что она перешла черезъ множество тяжкихъ испытаній. Болѣзненность м-ра Тренсома, привычки м-ра Дурфи — э…
— Ну-да, да.
— Это женщина, которую я глубоко уважаю; она давно уже не знала никакого утѣшенія въ жизни, кромѣ сознанія своего дѣятельнаго и необходимаго участія въ дѣлахъ. Она была всегда противъ перемѣнъ; она слышать не хочетъ о новыхъ фермерахъ; она любитъ старинныхъ фермеровъ, которые сами доятъ коровъ и отдаютъ дочерей въ услуженіе: все это лишаетъ возможности вводить какія бы то ни было улучшенія или нововведенія. Я вполнѣ сознаю, что дѣда идутъ далеко не такъ, какъ бы имъ слѣдовало идти. Я вполнѣ сочувствую раціональному хозяйству, и собственная моя ферма доведена до высокой степени совершенства, какъ вы увидите. Но м-ссъ Тренсомъ особа крайне настойчивая, и я прошу васъ сдѣлать перемѣны, на которыхъ вы имѣете полное право настаивать, — какъ можно менѣе тягостными для ея самолюбія.
— Не безпокойтесь. Ужъ я съумѣю устроить все, какъ слѣдуетъ, сказалъ Гарольдъ, сильно обидясь.
— Вы извините, надѣюсь, можетъ быть излишнюю свободу мыслей и выраженій въ человѣкѣ моихъ лѣтъ, такъ долго и такъ тѣсно связанномъ съ интересами вашего семейства — э — я никогда не ограничивалъ своихъ отношеній только одной дѣловой сферой — и — э….
— Чертъ тебя побери! я тебѣ покажу скоро, что я не намѣренъ выходить съ тобой изъ сўеры дѣловой ни на шагъ, подумалъ Гарольдъ. Но по мѣрѣ того какъ Джерминъ начиналъ ему надоѣдать все больше и больше, — онъ всесильнѣе и сильнѣе чувствовалъ необходимость сдерживаться. Онъ глубоко презиралъ людей, разстроивающихъ минутными увлеченіями собственные свои виды.
— Понимаю, понимаю, сказалъ онъ вслухъ. Вамъ на долю выпало больше непріятностей, чѣмъ обыкновенно выпадаетъ на долю домашнимъ адвокатамъ. Но все придетъ въ надлежащій порядокъ постепенно. Теперь мы займемся исключительно собираніемъ голосовъ. Я заключилъ условіе съ однимъ человѣчкомъ въ Лондонѣ, знающимъ дѣло какъ свои пять пальцевъ, — онъ ходатай по разнымъ дѣламъ, онъ посадилъ въ парламентъ несчетное множество людей. Я хочу назначить ему свиданіе въ Дуффильдѣ, — когда, вы думаете?
Разговоръ обошелся безъ всякихъ зацѣпокъ и кончился крайне миролюбиво. Часа черезъ два Гарольдъ выѣхалъ изъ дому верхомъ и встрѣтилъ дядю съ ружьемъ на плечѣ, съ двумя понтерами, чернымъ и пестрымъ, въ бархатной курткѣ и въ охотничьихъ сапогахъ. Первымъ вопросомъ Лингона было:
— Ну, какъ ты устроился съ Джерминомъ?
— Онъ въ самомъ дѣлѣ кажется дрянь-человѣкъ. Корчитъ джентльмена. Но теперь онъ мнѣ необходимъ. То, чего я отъ него ожидаю, будетъ самой ничтожной отплатой за все, чѣмъ онъ отъ насъ попользовался. Но посмотримъ, что дальше будетъ.
— Совѣтую перестрѣлять дичь его ружьемъ, а потомъ отдуть вора прикладомъ. Такимъ образомъ ты соединишь мудрость со справедливостью и удовольствіемъ. Только знаешь, Гарольдъ, я вотъ что хотѣлъ сказать тебѣ: напрасно ты называешь себя радикаломъ. Я-было согласился съ тобою вчера вечеромъ, но это совсѣмъ не подходящее дѣло, — много надо латыни, чтобы проглотить его и не подавиться. Я знаю, что мнѣ проходу не дадутъ на сессіяхъ, и право не могу придумать, что я имъ буду отвѣчать.
— Пустяки, дядя; я помню, какъ вы отлично разглагольствовали: вы вѣдь за словомъ въ карманъ не станете лазить. Надо только подумать объ этомъ побольше по вечерамъ.
— Но послушай, братъ, вѣдь ты не станешь же нападать на церковь и на учрежденія края — не станешь забираться въ самую суть? — ты такъ только съ краешка, а?
— Нѣтъ, на церковь нападать не буду, но затрону слегка доходные статьи епископа, чтобы увеличить доходы бѣднаго духовенства.
— Это дѣло, противъ этого я ни слова. Нашего епископа никто не любитъ. Непомѣрно жаденъ и гордъ. Отца роднаго не посадитъ съ собою за столъ. Ему не грѣхъ немножко поддать феферу. Но ты будешь чтить установленную конституцію — будешь твердымъ оплотомъ престолу и королю, да благословитъ его Господь! и будешь пить обычные тосты, а?
— Разумѣется, разумѣется. Я радикалъ только для искорененія злоупотребленій.
— Вотъ все, что мнѣ было нужно, братъ! крикнулъ викарій, хлопнувъ Гарольда но плечу. — Злоупотребленіе — самое настоящее слово; и если кто вздумаетъ обижаться, тотъ докажетъ только, что на ворѣ шапка горитъ.
— Я только выброшу сгнившія сваи, сказалъ Гарольдъ, внутренно потѣшаясь надъ старикомъ, и замѣню ихъ новыми дубами, вотъ и все.
— Славно сказано! Ей, ей, быть тебѣ ораторомъ. Но послушай, Гарольдъ, надѣюсь, что ты несовсѣмъ перезабылъ латынь. Молодой Дебарри собаку съѣлъ на латыни. Какія угодно подставь ему ходули — не споткнется. Онъ изъ новыхъ консерваторовъ. Старый сэръ Максимъ его вовсе не понимаетъ.
— Ничего этого не надо на выборахъ, сказалъ Гарольдъ. Вотъ увидите, что онъ какъ-разъ свалится съ ходулъ.
— Господи! Какъ ты славно знаешь дѣло, братецъ! Все-таки не вредитъ задолбить нѣсколько сентенцій — Quod turpe bonis decebafc Crispinnm — и еще что-нибудь въ этомъ родѣ, только для того, чтобы доказать Дебарри, что знаешь, да пренебрегаешь. Ты куда-нибудь ѣдешь?
— Да; у меня есть свиданіе въ Треби. Прощайте.
Умная голова, подумалъ викарій, когда Гарольдъ уѣхалъ. Свыкнется съ нашими обычаями, подастся крошечку и будетъ Лшігонъ хоть куда. Однако надобно сходить провѣдать Арабеллу. Какъ-то она приняла его радикализмъ. Нельзя сказать, чтобы это было особенно пріятно, но духовному лицу надлежитъ блюсти миръ въ семьѣ. Ахъ, да чертъ побери! — вѣдь не обязанъ же я любить торизмъ больше собственной своей плоти и крови, больше земли, которую я исходилъ вдоль и поперегъ съ ружьемъ. Вѣдь не язычникъ же я, не Брутъ какой-нибудь! Какъ будто отечество не можетъ быть спасено безъ того, чтобы мнѣ ссориться съ сыномъ родной сестры!…
ГЛАВА III.
правитьТреби Магна, возведенная биллемъ о реформѣ въ почетное званіе избирательнаго пункта, въ началѣ этого столѣтія была типичнымъ, стариннымъ ярмарочнымъ городомъ, лежавшимъ въ блаженной дремотѣ посреди зеленыхъ пастбищъ, на берегу извилистой рѣчки, поросшей тростникомъ. На главной улицѣ ея стояло много красивыхъ каменныхъ домовъ съ высокими окнами и съ садами, обнесенными стѣною; конецъ улицы раскидывался площадью, на которой виднѣлся привѣтливый не оштукатуренный фасадъ достославной гостинницы «Маркизъ Гренби», гдѣ фермеры останавливались нетолько по праздничнымъ и ярмарочнымъ днямъ, но и въ тѣ исключительныя воскресенья, когда они ѣзжали въ церковь. И церковь — одно изъ тихъ прекрасныхъ стариныхъ англійскихъ зданій, на которыя стоитъ хоть нарочно заѣхать и поглядѣть, — стояла посреди большаго кладбища, обнесеннаго строемъ величественныхъ тисовъ, и поднималась изящной колокольней высоко надъ красными и пурпуровыми крышами города. Она не была велика настолько, чтобы вмѣщать всѣхъ прихожанъ прихода, разбросаннаго по отдаленнымъ деревнямъ; но прихожане были такъ благоразумны, что и не претендовали входить въ нее всѣ разомъ и никогда не жаловались на то, что большая боковая капелла была отведена подъ могилы семейства Дебарри и заперта красивой чугунной рѣшеткой. Когда черные бенедиктинцы перестали молиться и пѣть въ этой церкви, когда въ ней не было ни Пресвятой Богородицы ни св. Георгія, Дебарри, какъ самые крупные землевладѣльцы, заняли мѣста святыхъ. Задолго передъ этимъ временемъ былъ дѣйствительно нѣкто сэръ Максимъ Дебарри, построившій старинный укрѣпленный замокъ, теперь стоявшій въ развалинахъ посреди зеленыхъ пастбищъ. Полуразрушенныя стѣны его составляли теперь отличный загонъ для свиней Веса и Ко, производителей знаменитаго Требіевскаго пива. Весъ и Ко были не единственными представителями богатаго купечества въ городѣ, не говоря уже о тузахъ, удалившихся отъ дѣлъ; ни въ какомъ другомъ провинціальномъ городѣ размѣровъ Треби не было такой значительной пропорціи семей, владѣющихъ прекрасными фарфорами безъ ручекъ, наслѣдственными бокалами и большими серебряными ложками съ гинеей королевы Анны посрединѣ. Всѣ они, разумѣется, часто пили чай и ужинали вмѣстѣ, такъ какъ въ Треби богатые купцы и ремесленники были въ связи по дѣламъ, если не по крови, съ окрестными фермерами, съ которыми вслѣдствіе этого они часто обмѣнивались приглашеніями. Они играли въ вистъ, ѣли и пили всласть, восхваляли Питта и войну, поддерживающую цѣну и религіозное рвеніе, и очень остроумно подтрунивали другъ надъ другомъ, съ такимъ же тайнымъ удовольствіемъ намекая на свои коммерческія способности, какъ иногда краснѣющія дѣвушки намекаютъ на свои тайныя страстишки. Ректоръ былъ всегда изъ семейства Дебарри и пользовался большимъ уваженіемъ въ провинціальной средѣ, хотя держалъ себя съ нѣкоторымъ достоинствомъ: чаепитіе духовнаго лица съ горожанами подѣйствовало бы чрезвычайно опасно наприхожанъ.
Такъ жили въ старину въ Треби-Магна, разводя стада, варя пиво, набивая тюки шерстью и навьючивая возы сырами, пока не стряслись надъ нею событія, усложнившія ея отношенія съ остальнымъ міромъ и постепенно пробудившія въ ней высшее сознаніе, нераздѣльное съ высшими страданіями. Сперва каналъ, потомъ разработка каменнаго угля въ Спрокстонѣ, въ двухъ миляхъ отъ города, и наконецъ открытіе соленаго ключа, возбудившаго въ предпріимчивыхъ умахъ мысль о возможности превратить Треби-Магна въ модныя воды. Такая смѣлая мысль была изобрѣтена не природнымъ требіанцемъ, но молодымъ адвокатомъ, пріѣхавшимъ издалека и по всей вѣроятности чьимъ-нибудь незаконнорожденнымъ сыномъ. Идея хотя и обѣщала увеличить богатства города, но не встрѣтила сочувствія; дамъ испугала перспектива калѣкъ въ ручныхъ колясочкахъ, докторъ предвидѣлъ наплывъ шарлатановъ, а мелочные торговцы сошлись съ нимъ въ предположеніи, что новыя затѣи послужатъ на выгоду новыхъ людей. Даже самые безотвѣтные высказывали, что Треби процвѣтала безъ водъ, и что Богъ вѣсть, будетъ ли она процвѣтать съ водами. Слухъ же о томъ, что источникъ предполагается назвать Виѳездой-Спа, угрожалъ придать всему дѣлу богохульный оттѣнокъ. Даже сэръ Максимъ Дебарри, которому предстояли неслыханные барыши съ тысячей, необходимыхъ для постройки курзала, смотрѣлъ на это предпріятіе, какъ на нѣчто черезъ-чуръ новое, и долго не рѣшался. Но увлекательное краснорѣчіе молодаго адвоката, Матью Джермина, вмѣстѣ съ открытіемъ каменоломни, восторжествовало наконецъ; построили красивое зданіе, напечатали отличный путеводитель и описательныя карты съ виньетками, и Треби-Магна ознакомилась съ нѣкоторыми фактами собственной своей исторіи, пребывавшими до тѣхъ поръ во мракѣ неизвѣстности.
Но все это было тщетно. Спа, по какимъ-то таинственнымъ причинамъ, не возымѣлъ успѣха. Многіе объясняли это каменноугольными копями и каналомъ, другіе миромъ, пагубно отозвавшимся на всемъ краѣ, и нѣкоторые наконецъ, не долюбливавшіе Джермина, — несостоятельностью самаго плана. Къ послѣдней партіи примкнулъ и сэръ Максимъ, который никакъ не могъ простить сладкорѣчіе атторнея. Джерминъ былъ виноватъ нетолько въ постройкѣ безполезнаго отеля, но и въ томъ, что онъ, сэръ Максимъ, очень скупой на деньги, отдалъ зданіе съ окрестной землей по берегу въ продолжительную аренду, думая, что его превратятъ въ какое-нибудь благотворительное заведеніе, и вмѣсто того съ глубокимъ душевнымъ прискорбіемъ увидѣлъ, какъ его превратили въ тесемочную мануфактуру — горькое испытаніе для всякаго джентльмена и особенно для представителя одной изъ древнѣйшихъ англійскихъ фамилій.
Такимъ образомъ Треби-Магна постепенно перестала быть почтеннымъ ярмарочнымъ городомъ — сердцемъ большаго сельскаго округа, гдѣ торговля тѣсно вязалась съ мѣстными земскими интересами, — и вступила въ болѣе сложную жизнь, вызванную разработкой копей и мануфактурной дѣятельностью, жизнь, стоявшую въ болѣе непосредственной связи съ интересами всей націи, чѣмъ съ мѣстными интересами и мѣстнымъ строемъ жизни; такимъ образомъ и требіянское диссентеретво постепенно измѣняло характеръ. Первоначально оно было очень мирныхъ, добродушныхъ свойствъ, и проявлялось въ архитектурномъ отношеніи въ маленькой почтенной капеллѣ съ темными лавками, построенной первоначально пресвитеріанами. Въ этой капеллѣ сходилась маленькая община индепендентовъ, также не отличавшихся религіознымъ усердіемъ, какъ и сосѣди ихъ, также безъ всякаго зазрѣнія совѣсти дремавшихъ на церковныхъ лавкахъ и весьма неакуратно посѣщавшихъ еженедѣльные религіозные митинги. Но когда каменоломни и угольныя копи составили новое селеніе, грозившее раскинуться до самаго города, когда нахлынули тесемочники съ своими надзирателями, читающими газеты, и индепендентская церковь стала наполняться мужчинами и женщинами, для которыхъ религіозныя истины были единственнымъ условіемъ примиренія съ трудной, бѣдной жизнью, которыхъ въ тяжелой долѣ ихъ поддерживало только сознаніе связи между незримымъ верховнымъ закономъ міра и собственной ихъ ничтожной участью въ немъ. Въ Треби завелись диссентеры, на которыхъ обычные прихожане не могли смотрѣть, какъ на старыхъ сосѣдей, видѣвшихъ въ посѣщеніи церкви неизбѣжное и незавидное наслѣдіе купно съ собственнымъ домомъ и садомъ, съ кожевеннымъ заводомъ или бакалейной лавочкой. Диссентеры съ своей стороны безъ всякаго злаго умысла говорили о высокородномъ ректорѣ, какъ вожатый слѣпаго говоритъ о слѣпцѣ. И диссентерство было не единственной перемѣной, внесенной временемъ; цѣны упали, такса бѣдныхъ повысилась, рента оказалась но довольно эластичной, и жирные фермеры повѣсили носы; они начали разсуждать о причинахъ, наслѣдывать таинственное, необъяснимое исчезновеніе однофунтовыхъ билетовъ. Такимъ образомъ, когда политическая агитація ринулась широкимъ потокомъ черезъ весь край, Треби-Магна была готова отозваться на нее. Билль объ эмансипаціи католиковъ открылъ всѣмъ глаза и далъ почувствовать, какъ они были несправедливы въ отношеніи другъ друга и всего человѣчества вообще. Виноторговецъ Тильо узналъ, что бакалейщикъ Нутвудъ былъ однимъ изъ диссентеровъ, деистовъ, социніанъ, папистовъ и радикаловъ, затѣвавшихъ лигу противъ конституціи. Старый лондонскій негоціантъ въ отставкѣ, слывшій за весьма свѣдущаго политика, говорилъ, что мыслящимъ людямъ нельзя не пожелать, чтобы Георгъ III ожилъ въ первоначальной своей энергіи, и даже фермеры сдѣлались менѣе матеріалистами въ своихъ воззрѣніяхъ и стали многое объяснять вліяніемъ дьявола и ирландскихъ католиковъ. Ректоръ, достопочтенный Августъ Дебарри, къ самомъ дѣлѣ изящный образецъ старомоднаго аристократическаго духовенства, отличался коротенькими проповѣдями, отлично зналъ дѣла и избѣгалъ всякихъ столкновеній съ диссентерами; но тутъ онъ началъ чувствовать, что этотъ людъ — язва прихода, что его братъ сэръ Максимъ долженъ смотрѣть въ оба, чтобы не дать имъ понастроить много церквей, и что недурно было бы, еслибы законъ далъ ему власть пресѣчь политическія проповѣди индепендентовъ, которыя на свой ладъ такіе же зловредные источники опьяненія, какъ и портерныя. Диссентеры, съ своей стороны, не хотѣли жертвовать дѣломъ правды и свободы податливой мягкости языка, но вмѣстѣ съ тѣмъ защищались отъ обвиненія въ религіозномъ индифферентизмѣ и торжественно отрицали возможность спасенія католиковъ, хотя въ то же время не отчаявались насчетъ протестантовъ, состоявшихъ въ вѣдѣніи пухлаго и свѣтскаго прелата. Такимъ образомъ Треби-Магна, пережившая спокойно великія потрясенія французской революціи и Наполеоновыхъ войнъ, не затронутая нравами человѣка и не видѣвшая въ Коббетовомъ «Weekly Register»[3] ничего кромѣ странныхъ воззрѣній на картофель, — начала познавать высшія томленія и страданія пробуждающагося политическаго сознанія; окончательному ея пробужденію много способствовала недавняя агитація по поводу билля о реформѣ. Тори, виги и радикалы быть можетъ не стали яснѣе въ взаимныхъ опредѣленіяхъ другъ друга; но имена ихъ пріобрѣли такую рельефную печать чести или безчестія, что опредѣленія только пожалуй ослабили бы впечатлѣніе. Треби вовсе не признавала легкаго и удобнаго способа судить объ убѣжденіяхъ человѣка на основаніи личныхъ его свойствъ, такъ что сплошь и рядомъ реформисты въ этомъ благословенномъ градѣ не были ни пламенными патріотами, ни страстными поклонниками правды; одинъ изъ нихъ, въ самомъ разгарѣ агитаціи, былъ изобличенъ въ употребленіи невѣрныхъ вѣсовъ — фактъ, на который многіе тори указывали съ отвращеніемъ, какъ на очевидное доказательство того, что требованія измѣненій представительной системы суть не что иное, какъ недобросовѣстная стачка. Съ другой стороны, тори далеко не были все тиранами, готовыми подавить рабочіе классы рабствомъ; надзиратель на тесемочной фабрикѣ, краснорѣчиво отстаивавшій необходимость распространенія подачи голосовъ, былъ несравненно деспотичнѣе добродушнаго Веса, политическія убѣжденія котораго сводились къ тому, что не слѣдъ давать голоса людямъ безъ кола и двора. Были тамъ и такіе тори, которые полагали большую часть досуговъ на изобличеніе лицемѣровъ, радикаловъ, диссентеровъ и вообще атеизма, но ихъ пылающія лица, страшныя проклятія и откровенныя заявленія желанія занять у васъ хоть малую-толику — ужъ конечно не рекомендовали ихъ столпами, способными поддержать и спасти отечество.
Реформисты восторжествовали: ясно, что колеса бѣжали туда, куда ихъ толкали, а толкали ихъ съ большимъ рвеніемъ. Но такъ какъ одни толкали ихъ на край бездны, тѣмъ болѣе нужно было другимъ удерживать ихъ хотя бы тяжестью собственнаго своего тѣла. Въ Треби, какъ и вездѣ, много толковали о необходимости сомкнуться тѣснѣе предъ предстоящими выборами; но было тамъ множество людей колебавшихся, людей практическихъ и податливыхъ, которые находили нелѣпымъ продолжать стоять за какое-нибудь убѣжденіе, когда имъ представятъ уважительную причину противъ него; были тамъ еще и такіе люди, которые находили болѣе удобнымъ придерживаться обѣихъ сторонъ и не были даже увѣрены въ томъ, хватитъ ли у нихъ духа въ случаѣ надобности рѣшительно подать голосъ въ чью-нибудь пользу. Имъ казалось даже гнуснымъ стоять именно за одного джентльмена, а не за другаго.
Эти соціальныя перемѣны въ приходѣ Треби — одна изъ капель въ морѣ общественной дѣятельности. Частная жизнь небольшихъ кружковъ неизбѣжно обусловливается широкой общественной жизнью, съ тѣхъ поръ какъ первобытной коровницѣ нужно было присоединиться къ странствованіямъ клана, потому что ея корова паслась на общемъ полѣ. Даже въ теплицѣ, гдѣ прелестная камелія томится по душистому ананасу, гдѣ никому изъ нихъ нѣтъ дѣла до того, идетъ ли за стѣнами оранжереи дождь, или дуетъ холодный вѣтеръ, — есть подземный аппаратъ изъ трубокъ съ горячей водой, остывающей отъ небрежности садовника или отъ недостатка угли. А жизни, о которыхъ мы теперь толкуемъ, не тепличной породы; онѣ выросли на простой сырой землѣ, выносили всѣ случайности погоды. Что же касается до погоды 1835 года, то какой-то пророкъ того времени предсказалъ, что электрическое состояніе облаковъ политической атмосферы произведетъ необычайные безпорядки въ органической жизни, и онъ нашелъ бы подтвержденіе своему замѣчательному предсказанію во взаимномъ вліяніи различныхъ участей, которымъ предстоитъ слиться въ теченіи нашего разсказа. Еслибы разнородныя политическія условія Треби-Мата не были приведены въ броженіе биллемъ о реформѣ, Гарольдъ Тренсомъ не явился бы кандидатомъ отъ Ломшайра, Треби не была бы избирательнымъ пунктомъ, Матью Джерминъ не сталъ бы искать дружбы диссентерскаго проповѣдника и его паствы, и почтенный городъ не наводнили бы прокламаціи болѣе или менѣе льстивыя и съ оглядкой, — условія, въ подобныхъ случаяхъ совершенно необходимыя, чтобы не попасть въ просакъ и сдѣлать дѣло.
Такимъ образомъ, вслѣдствіе этихъ условій, одинъ молодой человѣкъ, по имени Феликсъ Гольтъ, возымѣлъ громадное вліяніе на жизнь Гарольда Тренсома, хотя природа и фортуна сдѣлали все, что только можно было, чтобы поставить участь этихъ двухъ людей какъ можно дальше одну отъ другой. Феликсъ былъ наслѣдникомъ ни болѣе ни менѣе какъ площаднаго лекаря; мать его жила въ одномъ изъ закоулковъ Треби-Магна, и чистая комната ея украшалась нѣсколькими рамками, въ которыхъ подъ стеклами виднѣлись свидѣтельства о высокихъ достоинствахъ слабительныхъ лепешекъ Гольта. Трудно было бы придумать что-нибудь менѣе сходное съ долей Гарольда Тренсома — доли этого сына площаднаго лекаря, за исключеніемъ чисто внѣшнихъ фактовъ; напримѣръ того, что онъ тоже называлъ себя радикаломъ, что онъ былъ единственнымъ сыномъ матери, и что онъ недавно возвратился домой съ идеями и намѣреніями весьма не по сердцу матери.
Но м-ссъ Гольтъ не любила скрывать своихъ тревогъ и заботъ, какъ м-ссъ Тренсомъ, и не была лишена отрады изливать свою душу передъ снисходительнымъ другомъ. 2-го сентября, когда Гарольдъ Тренсомъ въ первой разъ бесѣдовалъ съ Джерминомъ, и когда адвокатъ возвратился домой съ новыми планами насчетъ собиранія голосовъ, м-ссъ Гольтъ надѣла чепецъ въ девять часовъ утра и отправилась къ достопочтенному Руфусу Лайону, священнику индепендентской капеллы, называемой въ просторѣчіи «Мальтусовымъ Подворьемъ».
ГЛАВА IV.
правитьР. Лайонъ жилъ въ маленькомъ домѣ значительно похуже дома приходскаго причетника, возлѣ самаго входа на подворье. Распространеніе и процвѣтаніе диссентерства въ Треби дало возможность расширить самую капеллу, на что и ушли всѣ вклады новыхъ членовъ, такъ что ничего не осталось для увеличенія доходовъ священника. Въ это утро онъ, какъ и всегда, сидѣлъ въ низенькой комнаткѣ верхняго этажа, называемой кабинетомъ, отъ которой отгораживался перегородкой чуланъ, служившій ему спальней. Книжныхъ полокъ было недостаточно для его старинныхъ книгъ, и онѣ лежали вокругъ него грудами. Между каждой такой грудой оставлено было узенькое пространство, потому что священникъ любилъ ходить въ часы размышленій, а для его худенькихъ ногъ въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ, подвязанныхъ подъ колѣнами черными лентами, было нужно очень мало пространства. Онъ и теперь ходилъ взадъ и впередъ, сложивъ руки на спинѣ. Лицо его казалось старымъ и истощеннымъ, хотя пряди волосъ, падавшихъ съ его плѣшивой головы до плечъ, сохранили первобытный каштановый оттѣнокъ, а большіе темные близорукіе глаза были все еще ясны и свѣтлы. Съ перваго взгляда онъ казался чрезвычайно страннымъ старичкомъ, какой-то заплесневѣлой древностью; вольнодумные школяры часто бѣгали за нимъ, крича ему вслѣдъ разныя прозвища, и во мнѣніи многихъ почтенныхъ прихожанъ тоненькія ножки и широкая голова стараго Лайона способствовали увеличенію смѣшныхъ и нелѣпыхъ сторонъ диссентерства. Но онъ былъ слишкомъ близорукъ для того чтобы замѣчать, что надъ нимъ подтрунивали, — слишкомъ далекъ отъ міра мелочныхъ фактовъ и побужденій, въ которомъ жили люди, подтрунивавшіе надъ нимъ. Размышленія о великихъ текстахъ, которые какъ будто уходили глубже, чѣмъ больше онъ старался проникнуть въ нихъ, уразумѣть ихъ, — такъ сосредоточивали все его вниманіе, что ему никогда не приходило на умъ подумать, какой образъ воспроизводитъ его маленькая фигурка на сѣтчатой оболочкѣ легкомысленныхъ созерцателей. Добрый Руфусъ былъ не безъ гнѣва, и не безъ эгоизма; но они были въ немъ только пыломъ, придававшимъ силу его вѣрованіямъ и его ученію. Слабою стрункой его было истинное значеніе дьяконовъ въ первобытной церкви, и его маленькая, нервическая фигурка трепетала съ головы до ногъ при столкновеніи съ доводомъ, на который у него не находилось отвѣта. Въ дѣйствительности, единственными моментами всецѣлаго сознанія тѣла были въ немъ тѣ моменты, когда онъ дрожалъ подъ наплывомъ какихъ нибудь тревожныхъ мыслей.
Онъ обдумывалъ текстъ къ предстоящей воскресной проповѣди: И народа изрекъ Аминь, — текстъ, казавшійся чрезвычайно скуднымъ и распавшійся сперва только на два предложенія: «Что было сказано? и кто сказалъ»? Но эти два предложенія разрослись въ вѣтвистую рѣчь. Глаза проповѣдника расширились, улыбка заиграла на губахъ его, и, какъ всегда въ порывѣ пдохновенія, онъ началъ высказывать мысли свои громко, переходя отъ быстраго, но внятнаго полутона до громкаго энергическаго rallentando.
«Братія, вы думаете, что великій возгласъ этотъ подняли въ Израилѣ люди медлившіе высказать „аминь“, пока сосѣди ихъ не скажутъ аминь? Вы думаете, что можетъ возникнуть громкій единодушный крикъ за правду — крикъ всего народа, какъ одного человѣка, подобный гласу архангела, поразившему всѣхъ на небесахъ и на землѣ, — если каждый изъ васъ станетъ оглядываться и смотрѣть, что скажетъ, да сдѣлаетъ сосѣдъ, или надвинетъ шапку на лицо, такъ что и не слышно будетъ ничего, если онъ даже крикнетъ? Какъ поступаете вы: когда слуга Господень возстаетъ передъ вами, чтобы возвѣстить вамъ Его велѣнія, разверзаете ли вы души ваши передъ Словомъ, какъ разверзаете окна, чтобы оросить дождемъ растенія, на нихъ стоящія? Нѣтъ; одинъ блуждаетъ глазами по сторонамъ, подавляя душу мелочными вопросами, въ родѣ: что подумаетъ братъ X? не слишкомъ ли возвышенно это ученіе для брата Z? что скажутъ на это члены церкви? Другой…»
Тутъ отворилась дверь, и старая Лидди, служанка священника, выставила голову, чтобы сказать плаксивымъ голосомъ, перешедшимъ подъ конецъ рѣчи въ нѣчто подобное стопу: — М-ссъ Гольтъ желаетъ переговорить съ за.мы: она говоритъ, что пришла не во время, но она въ такомъ горѣ…
— Лидди, сказалъ Лайонъ, быстро переходя къ обыкновенному разговорному тону, если тебя одолѣваетъ врагъ, обратись къ Езекіилю, 13 и 22, а стонать не слѣдуетъ. Ты только вводишь дочь мою въ искушеніе; она вчера не хотѣла ѣсть хлѣба, потому что видѣла, какъ ты его обливала слезами. Такимъ образомъ ты подаешь поводъ отзываться объ истинѣ слегка и доставляешь врагу торжество. Если ты поддаешься ему вслѣдствіе боли въ лицѣ, пей понемногу теплый эль за обѣдомъ, — мнѣ денегъ не жаль.
— Теплый эль не отучитъ миссиньку Эсѳирь говоритъ слегка обо всемъ — она терпѣть не можетъ, когда пахнетъ элемъ.
— Не возражай мнѣ, Лидди. Пошли сюда м-ссъ Гольтъ.
Лидди немедленно заперла дверь.
— Бѣда право съ этими плаксами, сказалъ священникъ, опять принимаясь расхаживать по комнатамъ и говорить громко. Нужды ихъ такъ далеки отъ стези моихъ размышленій, что совсѣмъ сбиваютъ меня съ толку. М-ссъ Гольтъ выведетъ изъ терпѣнія хоть кого. Боже, помоги мнѣ! Грѣхи мои были тяжеле безумствованій этой женщины. — Войдите, м-ссъ Гольтъ, войдите.
Онъ поспѣшилъ высвободить стулъ изъ-подъ комментарій Матью Генри и пригласилъ посѣтительницу присѣсть. Она была высокая пожилая женщина, одѣтая въ черное, съ свѣтло-коричневымъ лицомъ и черной лентой надо лбомъ. Она пододвинула стулъ и тяжело на него опустилась, глядя пристально на противоположную стѣну, съ очевидной обидчивостью и претензіей въ лицѣ. Лайонъ сѣлъ на стулъ съ рѣшимостью паціента передъ операціей. Но посѣтительница упорно молчала.
— У васъ есть что нибудь на сердцѣ, м-ссъ Гольтъ? сказалъ онъ наконецъ.
— Конечно есть, иначе не пришла бы сюда.
— Говорите откровенно.
— Вамъ не безъизвѣстно, мистеръ Лайонъ, что супругъ мой, мистеръ Гольтъ, пріѣхалъ съ сѣвера и былъ членомъ Мальтусова подворья задолго передъ тѣмъ, какъ вы сдѣлались у насъ пасторомъ, чему минуло семь лѣтъ въ Михайловъ день. Это сущая правда, мистеръ Лайонъ, и не такая я женщина, чтобы сидѣть здѣсь и говорить неправду.
— Конечно это правда.
— И еслибъ супругъ мой былъ живъ, когда вы пріѣхали проповѣдывать объ Испытаніи, онъ могъ бы судить о вашихъ дарованіяхъ ничуть не хуже м-ра Нуттвуда или м-ра Муската, хотя можетъ быть онъ нашелъ бы, какъ находятъ многіе, что ваше ученіе не довольно возвышенно. Что до меня касается, то у меня совсѣмъ особыя понятія о возвышенномъ ученіи…
— Вы пришли поговорить о моихъ проповѣдяхъ? сказалъ священникъ, прерывая ее.
— Нѣтъ, мистеръ Лайонъ, я не изъ такихъ. Но что правда, то правда. Супругъ мой скончался до васъ, а у него былъ удивительный даръ слова и молитвы, какъ извѣстно всѣмъ старымъ членамъ, если кому вздумается спросить у нихъ, если кто не вѣритъ мнѣ на слово; и онъ твердо вѣрилъ, что рецептъ состава отъ рака, который я разсылала повсюду въ бутылкахъ до прошлаго апрѣля — у меня осталось еще, нѣсколько бутылокъ, — что этотъ рецептъ былъ ему ниспосланъ за его молитвы; и этого никто не можетъ отрицать, потому что онъ молился очень усердно и отлично зналъ Библію.
М-ссъ Гольтъ умолкла, думая, что Лайонъ достаточно разбитъ и долженъ быть вполнѣ убѣжденъ.
— Развѣ кто-нибудь клеветалъ на вашего мужа, сказалъ Лайонъ съ легкимъ поползновеніемъ къ стону, за что только-что сдѣлалъ выговоръ Лидди.
— Не смѣютъ, сэръ; потому что хотя онъ былъ человѣкъ молитвы, у него не было недостатка въ искуствахъ и познаніяхъ, и онъ умѣлъ стоять за себя; я это всегда говорила друзьямъ моимъ, когда они принимались удивляться моему замужству съ Ломшайрцемъ безъ всякаго состоянія, безъ всего кромѣ собственной его головы. Но одинъ языкъ мужа моего могъ бы составить ему состояніе; многіе говорили, что слушать его рѣчи все равно что принять лекарство. Что ему Ломшайръ; онъ всегда говорилъ, что еслибы на то пошло, онъ отправился бы проповѣдывать къ неграмъ. Но онъ сдѣлалъ лучше, м-ръ Лайонъ, онъ женился на мнѣ; и ужъ могу сказать, что по лѣтамъ, поведенію и обходительности…
— М-ссъ Гольтъ, прервалъ священникъ, все это вещи, о которыхъ намъ съ вами не слѣдъ говорить. Позвольте попросить васъ быть какъ можно кратче. Я не считаю время своей собственностью.
— Позвольте, м-ръ Лайонъ, — кажется, я имѣю право говорить о себѣ; я вашей конгрегаціи, хотя я не членъ церкви, потому что родилась баптисткой; а что касается до спасенія безъ дѣдъ, то многіе спасались, я думаю, и безъ этого. Я исполняла свой долгъ, больше даже, ужъ если на то пошло, потому что я лишала себя куска мяса «ради больнаго сосѣда; а если кто-нибудь изъ членовъ церкви скажетъ, что и они то же дѣлали, — я желала бы спросить у нихъ, страдали ли они такъ желудкомъ, какъ я; потому что я всегда старалась дѣлать все хорошее, все по-божьему; я всегда такая была добрая, простая; всѣ меня уважали, и ужъ не думала я, что придется слышать упреки отъ собственнаго сына. Мужъ, умирая, сказалъ мнѣ: Мери, эликсиръ и пилюли и средства отъ рака поддержатъ васъ, потому что ихъ всѣ знаютъ въ окрестности, а вы молите Господа, чтобы онъ благословилъ ихъ. Я такъ и дѣлала, м-ръ Лайонъ, и говорить, что это дрянь, а не лекармтва, послѣ того какъ ими пользовались на пятьдесятъ миль въ окружности знатные и простые, богатые и бѣдные, и никто, кромѣ д-ра Лукина не говорилъ противъ нихъ ни слова, — по-моему просто богохульство; вѣдь еслибъ они были нехорошія лекарства, неужели бы Господь попустилъ ими излечиваться?
М-ссъ Гольтъ была не слезливаго десятка; ее всегда поддерживало сознаніе безупречности и стремленіе къ аргументаціи, парализующее черезъ-чуръ большую дѣятельность слезныхъ желѣзъ; но тутъ глаза ея увлажились, пальцы забарабанили по колѣну въ волненіи, и она наконецъ приподняла край своего подола и, держа его деликатно между большимъ и указательнымъ пальцами, поднесла къ лицу. Лайонъ, вслушиваясь внимательно, начиналъ отчасти угадывать причину ея волненія.
— Какъ видно изъ вашихъ словъ, м-ссъ Гольтъ, вашъ сынъ противится продажѣ лекарствъ вашего покойнаго мужа.
— М-ръ Лайонъ, онъ до этого не касается, онъ только говоритъ больше, чѣмъ говорилъ его отецъ. Вѣдь не безъ мозгу же я, м-ръ Лайонъ, и если кто говоритъ дѣло, я всегда все сразу понимаю; но Феликсъ городитъ чепуху и противорѣчитъ матери. Какъ бы вы думали, что онъ говоритъ, вышедши изъ ученья, на которое ушло все, что успѣлъ отецъ его скопить трудами, — что онъ изъ этого ученья вынесъ? Онъ говоритъ, лучше бы мнѣ было вовсе никогда не открывать Библію, потому что она для меня такой же ядъ, какъ пилюли отца его для половины людей, глотающихъ ихъ. Не перескажите этого, ради Бога, м-ръ Лайонъ, — ужъ я надѣюсь что вы никому не перескажете. По-моему, христіанинъ можетъ понимать слова Божіи, не бывши въ Глаяговѣ; вѣдь гамъ текстъ на текстѣ о лекарствахъ и о мазяхъ, нѣкоторые какъ точно нарочно написаны для рецептовъ моего мужа, — точно какая нибудь загадка, а Гольтовъ элексиръ былъ разгадкой.
— Сынъ вашъ скоръ на слово, м-ссъ Гольтъ, сказалъ священникъ, но и то правда, что мы можемъ ошибаться, давая частное истолкованіе Писанію. Слово Божіе предназначено удовлетворять широкимъ потребностямъ Его народа, какъ напримѣръ призывать дождь и солнце, которыхъ никто изъ насъ не имѣетъ права относить только насчетъ своихъ посѣвовъ. Не хотите ли, чтобы я повидался съ вашимъ сыномъ и поговорилъ съ нимъ объ этомъ? Онъ уже былъ въ капеллѣ, какъ мнѣ кажется, и мнѣ предстоитъ быть его пастыремъ.
— Я объ этомъ-то и хотѣла просить васъ, м-ръ Лайонъ; можетъ быть онъ послушается васъ и не станетъ отвѣчать вамъ, какъ бѣдной матери своей. Потому что когда мы пришли изъ капеллы, онъ говорилъ о васъ лучше, чѣмъ говорилъ о всѣхъ другихъ: онъ говорилъ, что вы славный старикъ, хотя старомодный пуританинъ, — онъ употребляетъ ужасныя выраженія, м-ръ Лайонъ; но я все-таки замѣтила, что онъ очень хорошо о васъ думаетъ. Онъ называетъ большую часть изъ нашихъ церковной гнилью; а потомъ вдругъ начнетъ говорить, что я должна считать себя грѣшницей и дѣлать по-Божьему, а не по-своему. Мнѣ право кажется, что онъ говоритъ сперва одно, а потомъ другое только для того, чтобы морочить мать. Или онъ съ ума спятилъ, и его надо отправить въ больницу. Что если онъ напишетъ въ Ломшайрскую газету, что лекарства мужа моего никуда негодны, чѣмъ мнѣ тогда содержать его и себя?
— Скажите ему, что я буду очень радъ, если онъ придетъ ко мнѣ сегодня вечеромъ, сказалъ Лайонъ не безъ нѣкотораго предубѣжденія въ пользу молодаго человѣка, потому что онъ не нашелъ особенно ужаснымъ его сужденіе о проповѣдникѣ Мальтусова подворья. А между тѣмъ, другъ мой, совѣтую вамъ вознести молитву, что и я тоже не замедлю сдѣлать, о ниспосланіи вамъ духа смиренномудрія и кротости, такъ чтобы вы могли видѣть и слѣдовать Божію указанію въ этомъ дѣлѣ, не увлекаясь ложными свѣточами гордости и упрямства. Мы поговоримъ объ этомъ еще разъ, послѣ того какъ я повидаюсь съ вашимъ сыномъ.
— Я не горда и не упряма, м-ръ Лайонъ. Я никогда не говорила, чтобы я была дурная женщина, и никогда не скажу, и отчего такая напасть на меня, а не на кого другаго? — вѣдь я еще не все вамъ сказала. Вѣдь онъ поступилъ въ подмастерье къ Проуду часовщику — послѣ всего-то ученья! — и говоритъ, что будетъ ходить съ заплатами на колѣняхъ, и что такъ лучше. А мальчишки, что ходятъ къ нему учиться, бѣгаютъ во всякую погоду въ дырявыхъ башмакахъ. Сумасбродъ, м-ръ Лайонъ, сами видите.
— Ну, посмотримъ, можетъ быть въ немъ кроется подъ всѣмъ этимъ благодать. Не слѣдуетъ судить скоро. Многіе достойные слуги Господа шли къ своему призванію такими же странными путями.
— Въ такомъ случаѣ очень жалѣю объ ихъ матеряхъ, м-ръ Лайонъ, вотъ и все. Самый злой врагъ мой, кто бы онъ ни былъ, еслибъ у него спросить, положа руку на сердце низачто не сказалъ бы, что я заслужила такую напасть. А когда всѣмъ будетъ воздано по дѣяніямъ ихъ и о дѣлахъ людскихъ будетъ возвѣщено съ кровель, какъ сказано въ Библіи, тогда узнаютъ, черезъ что я прошла ради этихъ лекарствъ: — вскипяти, да процѣди, да настой, да взвѣсь — встань рано да лигъ поздно… никто этого не знаетъ кромѣ Того, Кому все вѣдомо; а еіи.е наклеить печатные ярлыки какъ слѣдуетъ, лицевой стороной. Не знаю, нашлось ли бы много женщинъ, которыя могли бы пройдти черезъ все это, и если можно только обрести милосердіе Божіе трудами своими, то надѣюсь что я за него довольно дорого заплатила. Если сына моего Феликса не посадятъ въ смирительный домъ, онъ настоитъ на своемъ. Но я больше ничего ни скажу. Прощайте, м-ръ Лайонъ, и благодарю васъ, хотя я очень хорошо знаю, что вы обязаны поступать именно такъ какъ вы поступали. О собственной своей душѣ я бы не стала васъ безпокоить, какъ тѣ, которые смотрятъ на меня съ презрѣніемъ, потому что я не членъ церкви.
— Прощайте, м-ссъ Гольтъ, прощайте. Желаю вамъ найдти пастыря лучше меня.
Дверь затворилась, и многострадальный Руфусъ принялся снова ходить по комнатѣ, громко вздыхая и говоря:
— Женщина эта сидѣла надъ Евангеліемъ всю свою жизнь, а слѣпа какъ язычникъ, и горда и упряма какъ фарисей; а между тѣмъ ея душа на моей отвѣтственности. Впрочемъ и Сарра, избранная матерь народа Господня, выказывала невѣріе и можетъ быть эгоизмъ, ожесточеніе; и въ Писаніи сказано; „щадите женъ и женщинъ, ибо они сосудъ скудельный“. И это крѣпчайшая узда человѣческому гнѣву.
ГЛАВА V.
правитьВечеромъ, въ ожиданіи Феликса Гольта, Лайонъ сидѣлъ на жесткомъ креслѣ въ пріемной комнатѣ внизу и быстро пробѣгалъ близорукими глазами, при свѣтѣ одной свѣчи, страницы миссіонерскаго отчета, произнося время отъ времени гм--мъ, звучавшее скорѣе осужденіемъ, чѣмъ одобреніемъ. Комната была меблирована очень скудно, единственными предметами, намекавшими на украшеніе, были книжный шкафъ, карта Святой земли, гравированный портретъ Додриджа и черный бюстъ съ раскрашеннымъ лицомъ, почему-то покрытый зеленой кисеей. Между тѣмъ наблюдательнаго человѣка, входившаго въ эту комнату, поражали въ ней нѣкоторыя вещи, несовмѣстныя съ общимъ видомъ бѣдности и мрачности. Въ ней пахло сушеными розами; свѣчка, передъ который читалъ священникъ, была восковая, въ бѣломъ глиняномъ подсвѣчникѣ, а на столѣ, на противоположной сторонѣ очага, стояла изящная рабочая корзинка, выложенная голубымъ атласомъ.
Феликсъ Гольтъ, входя въ комнату, былъ не въ наблюдательномъ настроеніи, и сѣвъ по приглашенію священника возлѣ маленькаго стола съ рабочей корзинкою, посмотрѣлъ на восковую свѣчку, стоявшую противъ, безъ всякаго удивленія и даже не замѣчая, что она не была сальной. Но щепетильный священникъ придалъ другое толкованіе взгляду, который онъ скорѣе угадалъ, чѣмъ увидѣлъ, и боясь, чтобы эта несовмѣстная роскошь не уронила его кредита, поспѣшилъ сказать:
— Васъ вѣроятно удивляетъ, что у меня горитъ восковая свѣча, молодой другъ мой; но эта неподходящая роскошь оплачивается трудами дочери моей, которая такъ нѣжна, что запахъ сала невыносимъ для нея.
— „ Я и не замѣтилъ свѣчки, сэръ. Благодаря Бога, я не мышь, и мнѣ рѣшительно все равно, что сало, что воскъ.
Старика передернуло отъ громкаго, рѣзкаго тона. Онъ началъ-было гладить себя по подбородку, думая, что съ такимъ эксцентричнымъ молодымъ человѣкомъ нужно быть крайне осторожнымъ; и тутъ почти безсознательно вытащилъ очки, которыми онъ обыкновенно вооружался, когда хотѣлъ наблюдать собесѣдника внимательнѣе обыкновеннаго.
— Да и мнѣ все равно, въ сущности, сказалъ онъ, только было бы хорошо видно. Тутъ большіе глаза его глянули пристально сквозь стекла очковъ.
— Вы думаете больше о достоинствѣ книги, чѣмъ о свѣчкѣ, сказалъ Феликсъ, снисходительно улыбаясь. Вы думаете, что теперь передъ вами страница, написанная очень грубымъ и неразборчивымъ почеркомъ.
То была правда. Священникъ, привыкшій къ почтительному виду провинціальныхъ горожанъ и особенно къ гладенькой подстриженной степенности собственной его конгрегаціи, даже вздрогнулъ, когда увидѣлъ сквозь стекла очковъ косматаго, большеглазаго, широкоплечаго молодаго человѣка безъ галстука и безъ жилета. Но мысль, вызванная нѣкоторыми словами м-ссъ Гольтъ, что въ сынѣ, на котораго она такъ горько жаловалась, можетъ быть, кроется тайная благодать, остановила его отъ поспѣшнаго и рѣзкаго сужденія.
— Я воздерживаюсь отъ сужденій на основаніи одной только внѣшности, отвѣчалъ онъ съ обычнымъ своимъ простодушіемъ. Я по опыту знаю, что, когда душа въ тревогѣ и смятеніи, трудно помнить о галстукахъ и подтяжкахъ и тому подобныхъ подробностяхъ одежды, хотя все это совершенно необходимо для насъ, пока мы живемъ во плоти. И вы, молодой другъ мой, сколько я понялъ изъ сбивчивыхъ и тревожныхъ словъ матери ватей, переживаете теперь такую пору душевной борьбы. Я надѣюсь, что вы не откажетесь высказаться откровенно передо мною, передъ престарѣлымъ пастыремъ, который самъ въ былое время пережилъ много душевныхъ передрягъ и особенно много былъ испытуемъ духомъ сомнѣнія.
— Что касается до сомнѣнія, сказалъ Феликсъ громко и рѣзко, попрежнему, то если вамъ мать моя говорила о дурацкихъ лекарствахъ и мазурническихъ объявленіяхъ — а должно быть она объ этомъ говорила, — то я на нихъ смотрю ни болѣе ни менѣе какъ на карманную кражу. Я знаю, что съ извѣстной точки зрѣнія и карманная кража можетъ быть извинительной и даже похвальной, но я не принадлежу къ той хитроумной братіи, которая смотритъ на свѣтъ сквозь собственные свои пальцы. Еслибъ я позволилъ себѣ продолжать продажу этими снадобьями и мать мою содержать на эту выручку, тогда какъ я могу содержать себя честнымъ трудомъ рукъ моихъ, — я безъ всякаго сомнѣнія былъ бы бездѣльникомъ.
— Мнѣ очень хотѣлось бы понять настоящую причину вашего отвращенія къ этимъ снадобьямъ, сказалъ Лайонъ серіозно. Несмотря на врожденную добросовѣстность и нѣкоторую личную свою оригинальность, онъ такъ мало привыкъ къ высокимъ правиламъ, совершенно чуждымъ сектаторской фразеологіи, что не умѣлъ, не могъ сочувствовать имъ непосредственно. — Я знаю, что о нихъ шла добрая молва и что многіе умные люди испытывали на себѣ средства, случайно открытыя неучеными докторами, и обрѣтали исцѣленіе. Я могу, напримѣръ, упомянуть о Веслеѣ, который былъ несомнѣнно человѣкомъ праведнымъ и благочестивымъ, хотя я не раздѣляю ни его воззрѣній, ни обычаевъ, введенныхъ его ученіемъ; въ этомъ же смыслѣ могутъ быть упомянуты и жизнеописанія многихъ христіанъ прежняго времени, оставившихъ по себѣ незабвенную память. Кромѣ того, отецъ вашъ, собственнымъ умомъ дошедшій до этихъ лекарствъ и завѣщавшій ихъ матери вашей, какъ доходную статью, былъ извѣстенъ за человѣка добросовѣстнаго и честнаго.
— Отецъ мой былъ неучъ, сказалъ Феликсъ отрывисто. Онъ ничего не смыслилъ въ сложной, человѣческой системѣ, ни въ томъ, какимъ образомъ различныя снадобья противодѣйствуютъ другъ другу. Невѣжество не такъ гнусно, какъ шарлатанство и обманъ; но когда невѣжество прописываетъ пилюли, оно можетъ быть опаснѣе всякаго обмана. Я знаи“ кой-что объ этомъ. Я цѣлыхъ пять лѣтъ былъ у одной глупой скотины, деревенскаго аптекаря, — бѣдняга отецъ платилъ за меня — онъ не могъ ничего умнѣе придумать. Но нужды нѣтъ: я теперь знаю, что пилюли изъ шпанскихъ мухъ такое лошадиное средство, что можетъ быть хуже яда для тѣхъ, кто вздумаетъ проглотить ихъ; что эликсиръ — нелѣпая смѣсь дюжины самыхъ несовмѣстныхъ вещей; и что пресловутое средство отъ рака — ни что иное какъ засмоленая колодезная вода.
Лайонъ всталъ и прошелся по комнатѣ. Къ простодушію его примѣшивалась значительная доля здраваго смысла и сенаторскихъ предразсудковъ: онъ не сразу поддался громко высказанной честности, — сатана, быть можетъ, приправилъ ее самонадѣянностью и тщеславіемъ. Онъ только спросилъ быстро и негромко:
— Давно ли вы все это знаете, молодой человѣкъ?
— Мѣтко сказано, замѣтилъ Феликсъ. Я зналъ все это задолго передъ тѣмъ, какъ мнѣ пришлось участвовать въ этомъ самому, какъ и многое другое. Но вѣрите въ обращеніе?
— Воистинну вѣрю.
— Ну и я также. Меня обратили шесть недѣль разврата.
Священникъ вздрогнулъ. — Молодой человѣкъ, сказалъ
онъ торжественно, подходя къ Феликсу и кладя ему руку на плечо, — не говорите такъ слегка о божественномъ промыслѣ и воздерживайтесь отъ неподобающихъ словъ.
— Я говорю не слегка, сказалъ Феликсъ. Еслибъ я не замѣтилъ, что я становлюсь очень быстро свиньей, и что свинячьи помои, хотя въ нихъ недостатка не было, въ сущности порядочная мерзость, я никогда не взглянулъ бы жизни прямо въ лицо и не подумалъ бы, что изъ нея можно сдѣлать. Мнѣ смѣшно стало наконецъ при мысли, что такой круглый бѣднякъ, какъ я, на холодномъ чердакѣ, въ дырявыхъ чулкахъ, съ шилингомъ въ карманѣ, мечталъ превратить жизнь свою къ легкое удовольствіе. Тутъ я принялся обдумывать средства переиначить жизнь. Ихъ оказалось не много. Міръ этотъ очень непривлекателенъ для большинства людей. Но я задался непремѣннымъ намѣреніемъ сдѣлать его какъ можно болѣе сноснымъ. Мнѣ скажутъ можетъ быть, что я не могу измѣнить свѣтъ, что въ немъ непремѣнно должно быть извѣстное число мазуриковъ и подлецовъ, и что если я не буду лгать и подличать, то будутъ во всякомъ случаѣ лгать и подличать другіе. Ну, пусть лгутъ и подличаютъ, кто хочетъ, только я не хочу. Вотъ результатъ моего обращенія, м-ръ Лайонъ, если вамъ угодно знать его.
Лайонъ снялъ руку съ плеча Феликса и снова сталъ ходить по комнатѣ.
— Вы посѣщали какого-нибудь проповѣдника въ Глазговѣ, молодой человѣкъ?
— Нѣтъ: я слышалъ многихъ проповѣдниковъ по разу, но никогда не ощущалъ желанія слушать ихъ по два раза.
Добрый Руфусъ не могъ удержаться отъ легкой вспышки досады, при такой непочтительной выходкѣ молодаго человѣка. Можетъ быть онъ не захотѣлъ слышать два раза и проповѣди на Мальтусовомъ подворьѣ. Но злое чувство было немедленно подавлено: душа въ такихъ исключительныхъ условіяхъ требуетъ крайне деликатнаго обхожденія.
— А позвольте спросить, сказалъ онъ, что вы намѣрены предпринять, лишивъ мать возможности дѣлать и продавать эти снадобья? Я ничего не говорю въ ихъ защиту, послѣ того что вы сказали. Сохрани меня Богъ препятствовать вамъ стремиться ко всему хорошему и честному. Но мать ваша старѣетъ; ей необходимъ покой и комфортъ; вы вѣроятно обдумали средства помогать ей и обезпечивать ее. „Не пекущійся о кровныхъ своихъ“… надѣюсь, что вы признаете авторитетъ высказавшаго это. Я ни въ какомъ случаѣ не могу допустить безпечности и равнодушія къ матери при такой щепетильной добросовѣстности въ отношеніи къ чужимъ. Бываютъ случаи конечно, когда люди, взявъ на плечи тяжелую ношу, поневолѣ должны оставить домъ свой на попеченіе Провидѣнія и меньшей братіи, но въ такомъ случаѣ призваніе должно быть очевидно.
— Я буду содержать мать также хорошо — даже лучше — чѣмъ она теперь живетъ. У нея никогда не было большихъ претензій. Будетъ съ нея того, что я заработаю чисткой часовъ и обученіемъ ребятишекъ, которыхъ я къ себѣ залучилъ. А я проживу и отрубяной похлебкой. У меня воловій желудокъ.
— Но молодой человѣкъ съ такимъ образованіемъ, безъ сомнѣнія умѣющій четко писать и вести книги, могъ бы искать болѣе выгоднаго занятія — мѣста писаря или ассистента. Я берусь переговорить съ братомъ Мускатомъ, который хорошо знаетъ всѣ подобные пути. Боюсь только, что въ Лендрелльскій банкъ не примутъ не принадлежащаго къ церкви. Въ прошломъ году они отказали брату Бодкину, хотя онъ былъ имъ очень полезенъ. Но если поискать, непремѣнно найдется что-нибудь. Ни что же и разряды и ступени въ жизни: — кто можетъ стать выше, не долженъ легкомысленно лишать себя того, что кажется назначеніемъ свыше. Ваша бѣдная мать…
— Позвольте, м-ръ Лайонъ; я уже обо всемъ этомъ переговорилъ съ матерью, и для сокращенія нашей бесѣды могу сказать вамъ, что я пришелъ къ рѣшенію, отъ котораго не отступлю ни на шагъ. Я не возмусь за дѣло, которое заставило бы меня подпирать затылокъ высокимъ воротникомъ и носить штрипки, проводить цѣлые дни съ балбесами, тратящими запасные деньги на запонки и булавки. По-моему такая работа хуже, ниже всякаго ремесла; и странно, что за нее платятъ не пропорціонально. Вотъ отчего я принялся изучать часовое мастерство. Отецъ мой былъ ткачемъ. И лучше было бы, еслибы онъ остался ткачемъ. Я шелъ домой черезъ Ломкшайръ и видѣлъ дядю своего, который до сихъ поръ еще ткачъ. Зачѣмъ мнѣ отставать отъ своихъ — отъ людей, не слѣдящихъ за модами.
Лайонъ помолчалъ нѣсколько минутъ. Разговоръ этотъ былъ далекъ отъ его обычнаго мирнаго плаванія, былъ далекъ отъ его широтъ и долготъ. Еслибъ врагъ глазговскихъ проповѣдей говорилъ въ пользу джина и нарушенія субботы, дѣло Лайона было точнѣе и опредѣлительнѣе.
— Хорошо, хорошо, сказалъ онъ, послѣ раздумья; вѣдь и св. Павелъ торговалъ палатками, хотя онъ изучилъ всю премудрость раввинизма.
— Св. Павелъ былъ мудрымъ мужемъ, сказалъ Феликсъ. Зачѣмъ мнѣ тянуться за среднимъ классомъ только потому, что я учился кой-чему? Большая часть средняго класса также невѣжественна, какъ рабочій людъ, во всемъ, что не относится непосредственно къ ихъ пошлой жизни. Такимъ-то образомъ рабочій людъ пускается на безумныя затѣи и портится мало-по-малу: лучшія головы изъ нихъ забываютъ своихъ кровныхъ товарищей и мѣняютъ ихъ на дома съ широкими лѣстницами и мѣдными молотками у дверей.
Лайонъ провелъ рукой по подбородку, можетъ быть потому, что ему хотѣлось усмѣхнуться, а не слѣдъ было бы смѣяться надъ тѣмъ, въ чемъ проглядывало нѣчто въ родѣ намека на христіанское отреченіе отъ мірскихъ благъ.
— Однако, замѣтилъ онъ серіозно, движеніе впередъ дало многимъ возможность дѣятельно содѣйствовать распространенію свободы и общественнаго благосостоянія. Перстень и облаченіе Іосифа не были для него предметами стремленій и желаній, но они были видимыми знаками той власти, которую онъ пріобрѣлъ своимъ свыше вдохновеннымъ искусствомъ и которая дала ему возможность спасти братьевъ.
— О, не дай Богъ мнѣ никогда носить колецъ и разить духами! Только надѣньте на человѣка атласный галстукъ, и у него сейчасъ же явятся новыя потребности и новыя побужденія. Метаморфоза начнется съ затылочнаго сустава и пойдетъ неудержимо дальше, пока не измѣнитъ сперва его вкусовъ, симпатій, а потомъ и его взглядовъ и разсужденій, которые послѣдуютъ за симпатіями, какъ ноги голодной собаки слѣдуютъ за носомъ. Не хочу я писарскаго благородства. Я могу кончить вымогательствомъ грязныхъ грошей отъ бѣдныхъ на пріобрѣтеніе тонкаго платья или сытнаго обѣда, подъ предлогомъ службы на ихъ же пользу. По-моему ужъ лучше быть круглымъ болваномъ, чѣмъ демагогомъ, состоящимъ исключительно изъ языка и желудка, хотя — тутъ голосъ Феликса дрогнулъ слегка — я былъ бы не прочь сдѣлаться демагогомъ другаго рода, еслибъ только могъ.
— Вы стало-быть сильно заинтересованы современнымъ политическимъ движеніемъ? сказалъ Лайонъ, замѣтно оживляясь.
— Надѣюсь. Я презираю всѣхъ, кто въ немъ не принимаетъ участія — или, участвуя самъ, не старается расшевелить, разбудить его въ другихъ людяхъ.
— Дѣло, другъ мой, дѣло, сказалъ священникъ съ полнымъ радушіемъ. И тутъ же уклонился отъ непосредственнаго созерцанія духовныхъ интересовъ Феликса, увлекшись перспективой политической симпатіи. Въ тѣ времена многіе бойцы за религіозную и политическую свободу высказывали убѣжденія совершенно несовмѣстныя со спасеніемъ! — И я также думаю и отстаиваю свой взглядъ передъ оппозиціей братьевъ, которые воображаютъ, что участіе въ общественномъ движеніи можетъ препятствовать дѣлу спасенія, и что съ каѳедры не подобаетъ говорить объ обязанностяхъ гражданскихъ. Мало ли обо мнѣ судили-рядили за то что я произносилъ съ каѳедры такія имена, какъ Брумъ и Белингтонъ! Отчего не Велингтонъ, а Рабшаке, и не Брумъ, а Валаамъ? Развѣ Богъ сталъ меньше любить и пещись о людяхъ, чѣмъ во времена Іезекіиля и Моисея? — Развѣ длань Его укоротилась, или міръ сталъ слишкомъ широкъ для Его промысла? Но они говорятъ, въ Новомъ Завѣтѣ нѣтъ ни слова о политикѣ.
— Что жъ, вѣдь они правы, сказалъ Феликсъ съ обычной своей безцеремонностью.
— Какъ! Вы тоже находите, что христіанскій священникъ не долженъ говорить съ каѳедры объ общественныхъ дѣлахъ? вскричалъ Лайонъ, вспыхивая.
— Сохрани меня Богъ, сказалъ Феликсъ; я напротивъ говорю: проповѣдуйте какъ можно больше истинъ, хотя бы онѣ были заимствованы и не изъ Писанія. И во всѣхъ-то въ насъ мало правды, а ужъ въ мозгахъ люда, считающаго гроши, да отвѣшивающаго фунты и наполняющаго по большей части ваши капеллы, ее и вовсе нѣтъ.
— Молодой человѣкъ! сказалъ Лайонъ, останавливаясь прямо противъ Феликса: онъ говорилъ быстро, какъ всегда, когда словъ его не сдерживало, не ^угнетало волненіе: мысли приходили къ нему цѣлыми роями и тотчасъ же организовались въ слова. — Я говорю не о себѣ, потому что я нетолько не желаю, чтобы кто-нибудь думалъ обо мнѣ больше, чѣмъ слѣдуетъ, но я сознаю за собой много такого, что могло бы заставить меня подчиниться терпѣливо даже презрѣнію. Я не требую уваженія къ своимъ лѣтамъ и къ своему сану, — хочу не корить васъ, но только остановить, предостеречь. Хорошо, что вы говорите прямо, и я не принадлежу къ числу людей, требующихъ отъ молодежи покорнаго молчанія, для того чтобы имъ, старшимъ, можно было разглагольствовать вволю….
— Младшій изъ друзей Іова, — продолжалъ священникъ — оказался мудрѣе всѣхъ, и престарѣлый Илія внималъ откровеніямъ ребенка Самуила. Я особенно долженъ блюсти за собою въ этомъ отношеніи, потому что я чувствую иногда такую потребность высказываться, что мысль бьетъ ко мнѣ клюнемъ, пока не выйдетъ наружу какъ бы то ни было, зачастую иглами и стрѣлами, попадающими въ цѣль. Ботъ почему я усердно молю о терпѣніи, объ умѣньи слушать и молчать, въ чемъ сказывается высшая благодать. Несмотря на то, молодой другъ мой, я считаю своею обязанностью остановить васъ. Искушеніе людей даровитыхъ и воздержныхъ — гордость и неукротимость нрава, особенно въ тѣхъ мелочахъ жизни, которыя какъ будто нарочно созданы для того чтобы смущать великихъ и сильныхъ людей. Гнѣвныя ноздри и вскинутая голова не могутъ ощущать благоуханій, стелющихся по стезѣ истины. Умъ слишкомъ скорый на презрѣніе и осужденіе
Тутъ дверь отворилась, и Лайонъ пріостановился, но, увидѣвъ только Лидди съ подносомъ, продолжалъ:
— Точно сжатый кулакъ, способный наносить удары, по неспособный ни принимать, ни раздавать какую бы ни было благодать, хотя бы манну небесную.
— Я понимаю васъ, вставилъ Феликсъ, добродушно протягивая руку маленькому человѣчку, который во время послѣдней сентенціи подошелъ къ нему совсѣмъ близко. — Но я не намѣренъ сжимать кулака передъ вами.
— Хорошо, хорошо, сказалъ Лайонъ, тряся протянутую руку: мы съ вами будемъ видѣться и, надѣюсь, будемъ бесѣдовать съ большей пользой, съ большимъ удовольствіемъ. Останьтесь и напейтесь съ нами чаю: мы по четвергамъ пьемъ чай поздно, потому что дочь моя поздно возвращается съ уроковъ. Теперь она вѣроятно уже возвратилась и сейчасъ сойдетъ къ намъ.
— Благодарю, я останусь, сказалъ Феликсъ, не изъ любопытства увидѣть дочь священника, по потому, что ему понравился самъ священникъ — понравился самобытными взглядами и пріемами и ясной прямотою рѣчи, придававшей особенную прелесть даже его слабостямъ. Дочка вѣроятна какая-нибудь жеманная барышня, набожная, чувствительная все на свой, узенькій женскій ладъ, которымъ Феликсъ также мало интересовался, какъ Доркасовыми митингами, житіями благочестивыхъ женъ и всей канителью, нераздѣльной съ конформистскою чопорностью.
— А можетъ быть черезъ-чуръ люблю ломать и рубить, продолжалъ онъ. Одинъ френологъ въ Глазговѣ сказалъ, что у меня очень развита шишка благоговѣнія; другой, знавшій меня лучше, расхохотался и объявилъ, что напротивъ — я самый отъявленный атеистъ. Это потому, возразилъ на это френологъ, что онъ крайній идеалистъ и не можетъ найдти ничего достойнаго поклоненія. Разумѣется, я при этомъ легъ на землю и повилялъ хвостомъ отъ удовольстія.
— Такъ, такъ; и мою голову когда-то изслѣдовали и нашли тоже что-то въ этомъ родѣ. Только, по-моему, это — сущіе пустяки, тщетныя старанія выполнить языческое правило: „Познавай себя“, часто ведущія къ самообольщенію, къ самонадѣянности, несмотря на отсутствіе плода, посредствомъ котораго познается достоинство дерева. А между тѣмъ… Эсѳирь, это м-ръ Гольтъ, съ которымъ я только-что познакомился и бесѣдовалъ съ большимъ удовольствіемъ. Онъ будетъ пить съ нами чай.
Эсѳирь слегка поклонилась, проходя черезъ комнату за свѣчей. Феликсъ всталъ и поклонился, тоже небрежно, хотя подъ этой небрежностью спряталось глубокое изумленіе. Онъ не ожидалъ видѣть въ священнической дочери то, что увидѣлъ. Она какъ-то не вязалась съ его понятіемъ о священническихъ дочеряхъ вообще. Когда она проходила мимо, на него пахнуло тонкимъ ароматомъ сада. Онъ услышалъ легкую походку, переступанье маленькихъ ногъ, увидѣлъ длинную шею и пышный вѣнецъ изъ блестящихъ русыхъ косъ, изъ-подъ которыхъ сбѣгали на затылокъ мелкія кудри, — во всемъ этомъ сказывалась красавица, и онъ рѣшился взглянуть на нее попристальнѣе. Красавица всегда неестественна, красива только искуственной красотой; но красавица въ видѣ дочери стараго пуританина была ужъ окончательной нелѣпостью.
— А между тѣмъ, продолжалъ Лайонъ, рѣдко терявшій нить разговора, френологія основывается на естественномъ распредѣленіи способностей и дарованій. Несомнѣнно, что въ каждомъ изъ насъ есть врожденныя склонности и влеченія, надъ которыми безсильна даже благодать. Я самъ смолоду былъ очень склоненъ къ пытливости — любилъ больше изслѣдовать, изучать медицину души, чѣмъ примѣнять ее къ себѣ, къ своимъ немощамъ.
— Если медицина души похожа на Гольтовы пилюли и эликсиръ, то чѣмъ меньше вьц съ ней будете имѣть дѣла, тѣмъ лучше, сказалъ Феликсъ. Но торгаши истинами, какъ и торгаши лекарственными снадобьями, обыкновенно совѣтуютъ глотать безъ разсужденій. Когда пропитаніе человѣка, зависитъ отъ пилюли или отъ фразы, — онъ заботится только о дозахъ, а отъ пытливости избави Богъ.
Слова эти звучали грубостью, но были высказаны съ такой рѣзкой откровенностью, которая устраняла всякую возможность личнаго намека. Дочь священника тутъ впервые подняла глаза на Феликса. Но осмотръ новаго знакомаго продолжался недолго, и она избавила отца отъ необходимости отвѣчать, сказавъ: — Чай налитъ, папа.
Лайонъ подошелъ къ столу, протянулъ правую руку и сталъ благословлять такъ медленно, что Эсѳирь успѣла между тѣмъ еще разъ взглянуть на гостя. Онъ этого не могъ замѣтить: онъ смотрѣлъ на отца. Она увидѣла странную, но не пошлую, не ничтожную личность. Онъ былъ массивно сплоченъ. Броскими особенностями лица его были большіе, ясные сѣрые глаза и выпуклыя губы.
— Не пододвинетесь ли вы къ столу, м. Гольтъ? сказалъ священникъ.
Вставая, Феликсъ отодвинулъ стулъ свой такъ сильно, что задѣлъ за столикъ, стоявшій возлѣ, и покачнулъ рабочую корзинку съ голубыми бантами. Корзинка разсыпала по полу катушки, наперстокъ и т. п., и еще что-то тяжелое — книгу въ двѣнадцатую долю листа, которая упала совсѣмъ возлѣ него, между столомъ и каминной рѣшеткой.
— Боже мой! сказалъ Феликсъ, извините.
Эсѳирь уже встала и необыкновенно проворно собрала половину мелкихъ, катящихся бездѣлушекъ, пока Феликсъ поднималъ корзинку и книгу. Книга, падая, раскрылась и помялась. Съ инстинктомъ человѣка, знающаго цѣну книгамъ, онъ поспѣшилъ распрямить согнувшіеся листы.
— Поэмы Байрона! сказалъ онъ съ отвращеніемъ. „Мечты и грезы“ — ужъ лучше бы онъ просто заснулъ и похрапѣлъ. Неужели вы, миссъ Лайонъ, набиваете голову Байрономъ?
Феликсъ съ своей стороны долженъ былъ взглянуть прямо на Эсѳирь, но то былъ взглядъ педагога и судьи. Разумѣется онъ увидѣлъ яснѣе прежняго, что она была красавица.
Она вспыхнула, вскинула голову и сказала, возвращаясь на свое мѣсто: — Я глубоко уважаю Байрона.
Лайонъ между тѣмъ пододвигалъ себѣ стулъ къ чайному столу и смотрѣлъ на сцену, помаргивая глазами и сконфуженно улыбаясь. Есейри не хотѣлось, чтобы онъ зналъ что-нибудь о книгѣ Байронѣ, но она была слишкомъ горда, чтобы пускаться на какую-нибудь уловку.
— Онъ — писатель свѣтскій и суетный, кажется, замѣтилъ Лайонъ. Онъ самъ зналъ только по имени поэта, созданія котораго были тогда религіей для многихъ молодыхъ людей.
— Мизантропъ, развратникъ, сказалъ Феликсъ, поднимая одной рукой стулъ и державъ другой раскрытую книгу: — по его мнѣнію герой долженъ разстроить себѣ желудокъ и презирать человѣчество. Его морскіе разбойники и ренегаты, его Манфреды — нелѣпѣйшіе паяцы, которые когда-либо прыгали на веревочкахъ гордости и распутства.
— Дайте мнѣ книгу, сказалъ Лайонъ.
— Позволь мнѣ отложить ее въ сторону до послѣ-чая, папа, сказала Эсѳирь. Какъ ни отвратительны эти страницы въ глазахъ м-ра Гольта, онѣ сдѣлаются еще хуже, если ихъ выпачкать буттербродами.
— Правда, милая, пробормоталъ Лайонъ, кладя книгу на маленькій столикъ позади себя. Онъ видѣлъ, что дочь разсердилась.
Ого! подумалъ Феликсъ, отецъ ея побаивается. Откуда у него такая долговязая, чванная пава — дочка? Но она увидитъ, что я ея не боюсь. Потомъ онъ прибавилъ громко: — Мнѣ бы хотѣлось знать, миссъ Лайонъ, чѣмъ вы оправдываете уваженіе и удивленіе къ такому писателю?
— Я никогда не рѣшусь оправдывать или объяснять что-либо вамъ, м-ръ Гольтъ, сказала Эсѳирь. Вы употребляете такія сильныя слова, что они дѣлаютъ грозными самые ничтожные доводы. Еслибъ мнѣ когда-нибудь случилось встрѣтиться съ великаномъ Кармораномъ, я непремѣнно напередъ согласилась бы со всѣми его литературными воззрѣніями.
Эсѳирь обладала завидной способностью, выпадающей только на долю женщинамъ: мягкимъ, нѣжнымъ голосомъ, при выразительной, плавной рѣчи. Споръ у нея выходилъ всегда какъ-то особенно привлекательнымъ, потому что въ немъ не было злобы, жесткости, и онъ сопровождался очень граціозными движеніями головы.
Феликсъ разсмѣялся на это съ юношеской задушевностью.
— Дочь моя очень разборчива на слова, м-ръ Гольтъ, сказалъ священникъ, весело улыбаясь, — и часто упрекаетъ меня въ отступленіяхъ отъ правилъ, также для меня непонятныхъ, какъ будто бы они были впечатлѣніями шестого чувства, котораго у меня нѣтъ. Я самъ чрезвычайно люблю точность и всегда стараюсь подбирать слова, какъ можно ближе передающія всѣ извивы тропинокъ души, но и рѣшительно не понимаю, какимъ образомъ слово, точно и близко передающее какую-нибудь мысль, слово, созданное и благословленное Создателемъ, можно клеймить и преслѣдовать, какъ злодѣя.
— О, я очень хорошо понимаю всѣ эти тонкости, сказалъ Феликсъ обычнымъ своимъ fortissimo. Все это недомолвки ради приличій. Слово „гниль“ можетъ напомнить о чемъ-нибудь крайне непріятномъ, и потому*вы лучше говорите „сахарныя конфекты“ или что-нибудь такое далекое отъ самаго факта, что никому и въ голову не придетъ, о чемъ вы именно говорите. Вы своими околичностями такъ оплетете подлую ложь, что она будетъ казаться честной правдой. Это называется стрѣльбой моченымъ горохомъ вмѣсто пуль. Терпѣть не могу такихъ мягко стелющихъ, щепетильныхъ ораторовъ.
— Въ такомъ случаѣ вамъ не поправится Джерминъ, сказала Эсѳирь. Кстати, папа, знаешь, что сегодня, когда я давала урокъ Луизѣ Джерминъ, пошелъ м-ръ Джерминъ и заговорилъ со мной съ величайшей вѣжливостью. Онъ спросилъ у меня, въ какое время ты свободнѣе, потому что ему хочется побывать у тебя посовѣтоваться съ тобою насчетъ очень важнаго дѣла. А прежде онъ никогда не обращалъ на меня ни малѣйшаго вниманія. Чѣмъ ты объяснишь такую небывалую внимательность?
— Не знаю, дитя мое, сказалъ священникъ въ раздумьи.
— Политикой, разумѣется, сказалъ Феликсъ. Онъ вѣроятно участвуетъ въ какой-нибудь стачкѣ. Вѣдь выборы на носу. Лисицамъ бываетъ иногда не безвыгодно заискивать въ курятникѣ. Не правда ли, м. Лайонъ?
— Нѣтъ, это все не то. Онъ въ тѣсной связи съ семействомъ Тренсомовъ, наслѣдственныхъ торговъ, также какъ и Деберри. Они погонятъ своихъ фермеровъ къ подачѣ голосовъ, какъ стадо овецъ. Говорятъ даже, что сынъ, котораго ждутъ съ востока, будетъ вторымъ кандидатомъ тори, на одной доскѣ съ молодымъ Дебарри. Говорятъ, что онъ страшно богатъ и можетъ закупить всѣ продажные голоса въ нашемъ краѣ.
— Онъ ужъ пріѣхалъ, сказала Эсѳирь. Я слышала, какъ миссъ Джерминъ говорила сестрѣ, что онъ только, что вышелъ изъ комнаты отца.
— Странно, сказалъ Лайонъ.
— Должно быть случилось что-нибудь особенное, сказала Эсѳирь, потому что Джерминъ стали за нами ухаживать. Миссъ Джерминъ сказала маѣ недавно, что она удивляется, отчего я такъ образована и такъ похожа на порядочную барышню. Она прежде думала, что диссентеры все необразованный, грубый народъ. Я на это сказала, что они такіе и есть, также какъ и церковный людъ въ маленькихъ городахъ. Она берется судить о порядочности, а сама олицетворенная пошлость и вульгарность — съ огромными ногами, разитъ духами, и вѣчно въ шляпкѣ, какъ двѣ капли воды похожей на модную вывѣску.
— Что жъ? Это тоже своего рода порядочность, не хуже другой, сказалъ Феликсъ.
— Нѣтъ, извините, возразила Эсѳирь. Настоящая порядочная женщина не надѣнетъ шляпки, бросающейся въ глаза, не станетъ употреблять крѣпкихъ духовъ и шумѣть юбками на ходу; порядочная женщина всегда изящна, граціозна, деликатна и никогда не навязчива.
— О, да, сказалъ Феликсъ презрительно, И порядочная женщина непремѣнно читаетъ Байрона, удивляется Чайдъ Гарольду — господину съ невыразимыми томленьями и страданьями, который не умѣетъ причесаться безъ куафера и по цѣлымъ часамъ смотрится серіозно въ зеркало.
Эсѳирь покраснѣла и тряхнула слегка головой. Феликсъ продолжалъ торжествуя: — Порядочная женщина вертится точно бѣлка въ колесѣ въ мелочныхъ воззрѣніяхъ и стремленіяхъ, также мало примѣнимыхъ къ жизни, какъ женскіе ножницы къ рубкѣ лѣса. Спросите у отца вашего, что бы старинные протестантскіе эмигранты стали дѣлать во время гоненія съ такими порядочными женами и дочерьми?
— Ну, такихъ неравныхъ браковъ бояться нечего, сказала Эсѳирь. Мужчины невоспитанные, грубые всегда найдутъ себѣ и женъ подъ стать.
— Эсѳирь, милая, сказалъ Лайонъ, не простирайте шутки до неуваженія къ почтеннымъ изгнанникамъ и пилигримамъ. Они страдали и боролись, чтобы посѣять и взлелѣять сѣмена очищеннаго ученья и строгой нравственности.
— Да, да, я знаю все это, сказала Эсѳирь торопливо, боясь, чтобы отецъ не пустился въ разглагольствованіе о пилигримахъ.
— Да они и не стоили лучшей роли! вставилъ Феликсъ, къ искреннему изумленію Лайона. Миссъ Эсѳирь не поморщилась бы даже и тогда, еслибъ ихъ повели на плаху — обкарнать имъ уши. Она сказала бы: „У нихъ уши торчали не въ мѣру“. Ужъ не бюстъ ли это одного изъ нихъ? Тутъ Феликсъ указалъ на черный бюстъ, покрытый кисеей.
— Нѣтъ, сказалъ Лайонъ, это достопочтенный Джорджъ Уитфильдъ, который, какъ вамъ извѣстно, обладалъ пламеннымъ языкомъ отцовъ церкви. Но Провидѣніе — безъ сомнѣнія въ премудрыхъ видахъ спасенія — Провидѣніе, говорю я, сдѣлало этого святаго мужа косымъ; а дочь моя никакъ не можетъ видѣть косыхъ.
— И потому прикрыла его кисеей. А что еслибъ вы сами были косы? сказалъ Феликсъ, глядя на Эсѳирь.
— Тогда, безъ сомнѣнія, вы были бы вѣжливѣе со мною, м-ръ Гольтъ, сказала Эсѳирь, вставая и садясь къ рабочему столику. Вы, кажется, любите все выходящее изъ уровня, все уродливое.
Павлинъ! подумалъ Феликсъ. Надо ходить сюда почаще да школить ее, заставлять ее плакать, заставить ее обстричь красивыя косы.
Феликсъ всталъ, чтобы уйдти и, сказалъ:
— Я не хочу отнимать у васъ драгоцѣннаго времени, м-ръ Лайонъ. Я знаю, что у васъ не много свободныхъ вечеровъ.
— Это правда, молодой мой другъ; потому что я, теперь ѣзжу въ Спрокстонъ вечеромъ разъ въ недѣлю. Я надѣюсь, что современемъ у насъ и тамъ будетъ капелла, хотя число прихожанъ увеличивается только женщинами, а рудокопы все еще непочатая почва. Я буду очень радъ, если вы сходите со мной туда завтра въ пять часовъ, посмотрѣть, какъ увеличилось населеніе въ послѣдніе годы.
— Я у жъ былъ въ Спрокстонѣ нѣсколько разъ. У меня было тамъ собраніе въ прошлое воскресенье вечеромъ.
— Какъ! вы проповѣдуете? сказалъ Лайонъ, просіявъ.
— Нѣтъ, я заходилъ въ портерную.
Лайонъ взглянулъ на него съ удивленіемъ.
— Я увѣренъ, что вы говорите загадками, какъ Самсонъ. Изъ всего, что вы высказывали раньше, никакъ не слѣдуетъ, чтобы вы были изъ числа людей, пьянствующихъ по трактирамъ.
— Я пью немного. Я спрашиваю бутылку пива и трубку и вступаю въ разговоръ съ сосѣдями. Надо же кому-нибудь вносить къ нимъ здравый смыслъ и ясныя понятія, хоть такимъ путемъ. Я приготовляю, развиваю будущихъ, избирателей и для лучшаго успѣха становлюсь на уровень моихъ учениковъ. Моя аудиторія — пивная лавочка. А съ вами я пойду завтра съ большимъ удовольствіемъ.
— Сдѣлайте милость, сказалъ Лайонъ, пожимая руку странному гостю. Мы поймемъ другъ друга лучше современемъ, я не сомнѣваюсь въ этомъ.
— Прощайте, миссъ Лайонъ.
Эсѳирь не сказала ни слова и чуть кивнула головой.
— Странный человѣкъ, началъ священникъ, ходя по комнатѣ, когда Феликсъ ушелъ. Въ немъ несомнѣнна любовь ко всему честному и правдивому, но несомнѣнно и то, что нечистая сила забралась въ его душу самообольщеніемъ какой-то мечтательной, неслыханной добродѣтели. Такъ часто путешественника въ степи ложные призраки воды и тѣни отвлекаютъ въ сторону отъ стези къ настоящимъ, извѣданнымъ источникамъ. Но я надѣюсь, что онъ преодолѣетъ искушеніе. Я вижу въ немъ большую душевную силу, несмотря на нѣкоторую распущенность рѣчи, которую я постараюсь сдержать и исправить.
— Мнѣ онъ кажется очень рѣзкимъ и грубымъ, сказала Эсѳирь, не безъ досады въ голосѣ. Но онъ говоритъ по-англійски лучше большей части нашихъ посѣтителей. Чѣмъ онъ занимается?
— Чиститъ и дѣлаетъ часы, учитъ дѣтей и надѣется этимъ прокормить мать, потому что не находить возможнымъ позволять ей жить продажей лекарствъ, въ достоинство которыхъ онъ не вѣритъ. Это далеко не дюжинная щекотливость.
— Боже мой, сказала Эсѳирь, я воображала, что онъ что-нибудь получше. — Она разочаровалась.
Феликсъ съ своей стороны, идя домой, думалъ: Какимъ хитросплетеніемъ обстоятельствъ у этого чудака-богомола, считающаго міръ сѣнями съ двумя дверьми въ адъ и съ узенькой лѣстницей, но которой могутъ пробраться на небо только самые тоненькіе люди, — какой дикой выходкой плоти и духа — явилась у него дочь, такъ непохожая на него самаго? Вѣроятно глупый, неравный бракъ. Никогда не женюсь, хотя бы пришлось порабощать плоть сырой рѣпой, чтобъ не пришлось послѣ оглядываться и говорить: у меня была когда-то высокая, прекрасная цѣль — я надѣялся сохранить руки чистыми, душу непорочной, глядѣть всегда правдѣ въ лицо, но-теперь извините, у меня жена и дѣти — я долженъ кланяться и улыбаться, не то они перемрутъ съ голода… или — жена у меня красавица избалованная, надо ей мягко стлать, намазывать хлѣбъ масломъ пожирнѣе… Вотъ какая доля ожидаетъ мужа м-ссъ Эсѳири. Съ души воротитъ отъ такихъ самонадѣянныхъ, самодовольнылъ дѣвченокъ, сующихся учить всѣхъ, тогда-какъ собственный ихъ уровень нисколько не выше уровня ученой блохи. Желалъ бы я знать, есть ли въ ней хоть капля совѣсти и стыда?
ГЛАВА VI.
правитьПочти всѣ въ Треби, думая о Лайонѣ и его дочери, также удивлялись Эсфири, какъ Феликсъ. Ее не долюбливала церковь и конгрегація отца. Наименѣе взыскательные говорили, что она черезъ-чуръ жеманна и горда; болѣе строгіе судьи находили, что Лайону не слѣдовало вводить такую дочь въ кругъ богобоязненныхъ людей, что напрасно онъ увлекся суетнымъ желаніемъ сдѣлать изъ нея исключительное совершенство и послалъ ее во французскій пансіонъ, гдѣ она понабралась понятій и привычекъ нетолько свыше своего положенія, но и такихъ свѣтскихъ и суетныхъ, что они не могли бы быть допущены ни въ какомъ положеніи и званіи. Но никто не зналъ, что за женщина была ея мать, потому что Лайонъ никогда ничего не говорилъ о своей прошлой жизни. Когда въ 1825 году его избрали пастыремъ въ Треби, всѣмъ было извѣстно, что онъ вдовѣлъ уже нѣсколько лѣтъ, что при немъ жила только слезоточивая и многострадальная Лидди, и что дочь его была еще въ пансіонѣ. Эсѳирь переѣхала на житье къ отцу всего только дна года и принялась учить дѣтей но городу. Вскорѣ по возвращеніи домой, она возбудила страсть въ двухъ юныхъ диссентерскихъ сердцахъ, облачавшихся въ изящнѣйшіе жилеты — часть туалета, въ то время игравшую очень видную роль въ Треби, судя по достоинству матеріи и личнымъ свойствамъ тѣхъ, на комъ она красовалась, — и внушила почтительное удивленіе дѣвочкамъ различнаго возраста — ученицамъ. Знаніе французскаго языка придало даже нѣкоторое изящество самой Треби, сравнительно съ другими ярморочными городами. Но во всѣхъ другихъ отношеніяхъ она не пользовалась большимъ кредитомъ. Почтенныя диссентерскія матроны боролись между опасеніемъ, чтобы сыновья ихъ не вздумали жениться на ней, и досадой на нее за то, что она относилась къ этимъ безукоризненнымъ молодымъ людямъ съ презрѣніемъ, совершенно невыносимымъ въ дочери священника. Нетолько потому, что такое родство возложило бы обязанность выказать исключительное христіанское смиреніе, но и потому что съ свѣтской точки зрѣнія бѣдный священникъ долженъ быть ниже содержащихъ его достаточныхъ прихожанъ. Въ тѣ времена проповѣдники, оплачиваемые добровольнымъ сборомъ, были почти на такомъ же счету, какъ духовенство, собиравшее подать натурой. Удивлялись его дарованіямъ, проливали слезы на его проповѣдяхъ подъ нарядными шляпками; но и самый жидкій чай считался достаточно хорошимъ для него; а когда онъ отправлялся на благотворительную проповѣдь въ чужой городъ, ему отводили самую дрянную спальню и подчивали самымъ дряннымъ домашнимъ виномъ. Такъ-какъ почтительность прихожанъ относилась главнымъ образомъ къ отвлеченному пастору, къ идеалу пастора, то добрые диссентеры сплошь и рядомъ подмѣшивали къ восхваленіямъ чисто духовныхъ даровъ священника значительную долю критики и презрѣнія къ бренному сосуду, содержавшему въ себѣ эти сокровища. М-ссъ Мускатъ и м-ссъ Нутвудъ, примѣняя принципъ христіанскаго равенства, говорили, что у Лайона много странностей, что ему не слѣдовало бы позволять дочери такъ неприлично тратиться на перчатки, башмаки и чулки, хотя бы эти траты оплачивались собственнымъ ея трудомъ. Что же касается до церковниковъ, приглашавшихъ м-ссъ Лайонъ давать уроки въ ихъ семьяхъ, то они съ глубокимъ сердечнымъ сокрушеніемъ распространялись при всякомъ удобномъ случаѣ о несоотвѣтственности между свѣтскими преимуществами и диссентерствомъ, между ежедневными религіозными митингами и болтовней на такомъ живомъ и суетномъ языкѣ, какъ французскій. Эсѳирь сама подумывала иногда о нелѣпомъ контрастѣ между любимыми своими занятіями и условіями своей доли. Она знала, что люди, которыхъ она считала верхомъ изящества, относились къ диссентерству съ презрѣніемъ; подруги ея во Франціи и въ англійскомъ пансіонѣ, гдѣ она была младшей учительницей, находили ужасно смѣшнымъ и дикимъ имѣть отцомъ диссентерскаго проповѣдника; а когда одна изъ ея задушевнѣйшихъ пріятельницъ по пансіону уговорила своихъ родителей взять Эсѳирь гувернанткой къ младшимъ сестрамъ, — всѣ ея врожденныя стремленія къ роскоши, къ изяществу и презрѣніе къ ложной, мнимой порядочности усилились, развились въ средѣ богатой и безукоризненно порядочной семьи. Однако она скоро стала тяготиться зависимостью. Ей захотѣлось пожить дома съ отцомъ, хотя она во все время пребыванія въ пансіонѣ придумывала всевозможныя средства избѣгнуть этой грустной необходимости. Жизненный опытъ научилъ ее предпочитать сравнительную независимость. Но и тутъ она была недовольна своей жизнью: она оказалась въ невѣжественной, грубой, скучной средѣ, изъ которой не вітдѣла рѣшительно никакого исхода. Эслибъ даже она рѣшилась идти прямо наперекоръ отцу и отвернуться отъ ненавистныхъ диссентеровъ, посѣщеніе Требіанской церкви точно также не удовлетворило бы ее. Есеирь тяготилась не религіозными различіями, но различіями соціальными, и ея изящному, прихотливому вкусу было бы также не по себѣ въ обществѣ Весовъ, какъ и въ обществѣ Мускатовъ. Весы говорили неправильно по-англійски и играли въ вистъ; Мускаты говорили точно также неправильно и зачитывались „Евангелическимъ Магазиномъ“. Нефири не нравилось ни то, ни другое, у нея была одна изъ исключительныхъ организацій: чуткая, впечатлительная до послѣдней крайности, но вмѣстѣ съ тѣмъ сильная и здоровая; она живо чувствовала тончайшіе оттѣнки въ пріемахъ, малѣйшія различія въ тонѣ и въ удареніи; у нея былъ свой собственный маленькій кодексъ понятій и представленій о запахахъ и цвѣтахъ, о внѣшности и пріемахъ, которымъ она втайнѣ осуждала или освящала всѣхъ и все. И она была очень довольна и собой и своимъ утонченнымъ вкусомъ, не сомнѣваясь въ своемъ превосходствѣ надъ всѣмъ окружающимъ. Ее тѣшило, что самыя порядочныя и самыя хорошенькія дѣвушки въ пансіонѣ говорили всегда, что ее можно принять за кровную аристократку. Еи хорошенькій подъемъ, обтянутый шелковымъ чулкомъ, узенькая пяточка въ лайковой туфелькѣ, безукоризненные ногти и тонкая изящная рука были предметами искренняго удовольствія для нея; она чувствовала, что эти природныя преимущества давали ей привиллегію употреблять только тончайшіе батистовые платки и самыя свѣжія перчатки. Всѣ ея деньги уходили на удовлетвореніе такимъ изящнымъ прихотямъ, и нельзя сказать, чтобы она страдала угрызеніями совѣсти. Она все-таки сознавала себя великодушной, она видѣла въ этомъ только признакъ щедрости. Она терпѣть не могла мелочныхъ расчетовъ при первомъ обращеніи къ сострадательности, готова была высыпать весь кошелекъ. Если она замѣчала какую-нибудь потребность или какое-нибудь желаніе у отца, она немедленно и неожиданно для него спѣшила удовлетворить ихъ. Но у добраго старика такъ рѣдки были какія-либо потребности или желанія — кромѣ постояннаго, пламеннаго желанія видѣть ее глубоко убѣжденной въ истинахъ, которымъ самъ онъ былъ преданъ, всей душой, видѣть ее достойнымъ членомъ церкви.
Лайону казалось, что онъ любилъ эту суетную дѣвушку больше, чѣмъ слѣдовало ему, какъ священнику и блюстителю общественной нравственности. Онъ молился объ ней со слезами, смиренно упрекая себя въ ея недостаткахъ и давая себѣ слово исправлять ихъ во мѣрѣ силъ; но сходя внизъ, онъ тотчасъ же становился опять покорнѣйшимъ слугой ея малѣйшихъ желаній, оправдываясь въ душѣ тѣмъ, что рѣдкое противорѣчіе можетъ придать его нравоученіямъ совершенно ненужную, обидную рѣзкость, вопреки закону салическому и всякимъ другимъ законамъ, изобрѣтеннымъ со временъ Адама и Евы, царицы всегда были и будутъ, и въ маленькомъ темненькомъ домикѣ священника на Мальтусовомъ подворьѣ жила-была граціозная царица Эсѳирь.
Перевѣсъ, власть всегда на сторонѣ болѣе сильной воли, говорятъ многіе докторальнымъ тономъ, не допускающимъ поясненій или исключеній. Но что такое сила? Слѣпой произволъ, не знающій страха, не знающій удержа, не видящій многосложныхъ послѣдствій — пораженій и ранъ тѣхъ, кого онъ стягиваетъ веревками? Ограниченность ума, не постигающая потребностей внѣ своихъ собственныхъ, не видящая дальше сегодняшняго дня, облекающаяся торжественной напыщенностью изъ-за всякаго пустяка и считающая великую силу самоотреченія безсиліемъ, слабостью? Есть самоотреченіе, самоуничиженіе, свойственное, доступное только широкимъ, сильнымъ, любящимъ душамъ; и сила часто синонимъ добровольнаго подчиненія неисправимой слабости.
Эсѳирь любила отца: она признавала въ немъ прямоту, честность, быстроту соображенія, несмотря на гнетъ скучной набожности, систематически искавшей въ жизни и въ исторіи все наименѣе интересное и романтичное. Но онъ ходилъ всегда въ старомъ, потертомъ платьѣ, и она не любила гулять съ нимъ, потому что, когда кто заговаривалъ съ нимъ на улицѣ, вмѣсто того чтобы сказать что-нибудь о погодѣ и пройдти дальше, онъ пускался въ отвлеченныя разсужденія о путяхъ божественнаго Промысла или принимался разсказывать какой нибудь случай изъ жизни преподобнаго Бакстера. Эсѳирь смертельно боялась казаться смѣшной даже въ глазахъ вульгарныхъ требіанцевъ. Ей думалось, что она любила бы мать больше, чѣмъ отца, и ей было жаль, что она не могла составить себѣ яснаго представленія о ней.
Въ ней сохранилось только смутное воспоминаніе объ очень далекомъ прошедшемъ, когда ей было года четыре-пять, когда чаще всего она произносила слово мама; когда тихій голосъ нашептывалъ ей ласковыя французскія слова, а она въ свою очередь повторяла эти слова тряпичной куклѣ; когда тоненькая, бѣлая рука, совсѣмъ непохожая на всѣ руки, двигавшіяся вокругъ нея впослѣдствіи, гладили ее, ласкала, одѣвала; потомъ она какъ-то очутилась съ куклой возлѣ постели, на которой лежала маыа и не двигалась; пришелъ отецъ и увелъ ее. Когда возникло ясное, послѣдовательное воспоминаніе, не было больше ни тихаго, ласкающаго голоса, ни маленькой бѣлой руки. Она знала, что мать ея была француженка, что она перешла черезъ много горестей и нуждъ, что ее звали въ дѣвушкахъ Анетой Ледрю. Отецъ не сказалъ ей больше ничего; и разъ въ дѣтствѣ, когда она предложила ему какой-то вопросъ, онъ сказалъ ей: Эсѳирь, мы будемъ пока только думать о твоей мама; мы поговоримъ о ней тогда, когда тебѣ наступитъ пора выдти замужъ и разстаться со мною; я отдамъ тебѣ ея кольцо и все, что принадлежало ей; но, безъ крайней надобности, я не могу разрывать сердца разговорами о томъ, что было и чего нѣтъ. — Эсѳирь никогда не забывала этихъ словъ, и чѣмъ старше становилась, тѣмъ невозможнѣе казалось ей безпокоить отца распросами о прошломъ.
Онъ не любилъ говорить о прошломъ по различнымъ причинамъ. Отчасти потому, что у него не хватало духу сказать Эсѳири, что онъ въ сущности не отецъ ей: у него не хватало духу отречься отъ той нѣжности, которую вызывала въ ней вѣра въ ихъ тѣсное родство. Отчасти и потому, что онъ боялся раздражить ее сознаніемъ въ такомъ продолжительномъ обманѣ. Но были еще и другія причины его умалчиванія — причины, которыхъ нельзя было бы передать дѣвушкѣ.
Двадцать два года тому назадъ, когда Руфусу Лайону было не болѣе тридцати шести лѣтъ, онъ былъ уважаемымъ пасторомъ большой индепендентской конгрегаціи одного изъ южныхъ приморскихъ, портовыхъ городовъ. Онъ былъ холостъ и на всѣ увѣщанія друзей, говорившихъ ему, что представителю индепендентской церкви необходимо быть женатымъ, отвѣчалъ, что св. Павелъ допускалъ бракъ въ видѣ исключенія, а не въ видѣ правила; что хотя священнику позволяется имѣть жену, но что онъ, Руфусъ Лайонъ, не желаетъ воспользоваться этимъ позволеніемъ, находя свои занятія и другіе труды своего призванія всепоглощающими и несовмѣстными съ условіями семейной жизни. О матеряхъ Израиля могутъ печься тѣ, у которыхъ нѣтъ спеціальнаго дѣла. Церковь и конгрегаціи гордились имъ; ему дѣлали различныя оваціи, съ почетомъ приглашали на ежегодныя проповѣди въ отдаленные города. Перечисляя знаменитыхъ проповѣдниковъ, упоминали и о Руфусѣ Лайонѣ, говоря, что онъ честь и слава индепендентства, что проповѣди его отличаются краснорѣчіемъ и ученостью, и что при замѣчательной учености, въ немъ несомнѣнны признаки истиннаго, духовнаго призванія. Но вдругъ этотъ ясный, блестящій свѣточъ померкъ и угасъ: Лайонъ отказался отъ мѣста и выѣхалъ изъ города.
Страшный кризисъ наступилъ для него: религіозное сомнѣніе и вновь пробудившаяся страсть слились въ одинъ бурный потокъ и парализовали въ немъ проповѣдническія дарованія. Жизнь его до тридцати шести лѣтъ была исторіей чисто религіозныхъ и ученыхъ стремленій: онъ увлекался только доктринами, аргументаціей въ пользу праваго дѣла; грѣхи его были только грѣхами личнаго тщеславія (къ такихъ формахъ, въ какихъ мыслимо тщеславіе въ человѣкѣ, избравшемъ карьеру инденендентскаго проповѣдника), или увлеченіями черезъ-чуръ неугомоннаго ума, безъ устали пытавшаго тайны, переданныя намъ откровеніемъ свыше, и такимъ образомъ препятствуя полному насыщенію души божественною правдой. Даже въ то время сравнительной молодости, его несвѣтскость, недогадливость въ мелочахъ (потому что все его вниманіе было сосредоточено на широкихъ, глубокихъ вопросахъ жизни) придавали нѣкоторую странность его пріемамъ и внѣшности. И хотя въ его выразительномъ лицѣ было много прекраснаго, вся его личность казалось такою неподходящей къ общепринятымъ условіямъ порядочности, что изящныя дамы и кавалеры обыкновенно смѣялись надъ нимъ, какъ вѣроятно смѣялись надъ Джономъ Мильтономъ въ былое время и еще больше надъ тѣмъ худенькимъ, невзрачнымъ апостоломъ, который проповѣдывалъ по улицамъ Эфеса новыя воззрѣнія на новую религію, воззрѣнія, встрѣчавшія единодушное недовѣріе. — Руфусъ Лайонъ былъ такимъ же чудакомъ — апостоломъ митинговъ Скиперсъ-Лана. Можно ли было предположить, что такой человѣкъ сдѣлается героемъ романа? А между тѣмъ онъ дѣйствительно сдѣлался героемъ романа.
Однажды вечеромъ въ 1812 году Лайонъ возвращался съ деревенской проповѣди. Онъ шелъ обычнымъ скорымъ шагомъ, глубоко погруженный въ задумчивость, не замѣчая кустовъ и деревьевъ, тянувшихся вдоль изгороди, при слабомъ свѣтѣ луны, какъ вдругъ ему вздумалось посмотрѣть, не забылъ ли онъ взять съ собою тоненькую книжку, въ которую вписывалъ вклады. Онъ остановился, разстегнулъ верхнюю рясу и ощупалъ всѣ карманы, потомъ снялъ шляпу и посмотрѣлъ въ нее. Книги не оказывалось, и онъ уже готовъ былъ идти дальше, какъ вдругъ ему послышался тихій, нѣжный голосъ, съ сильнымъ иностраннымъ акцентомъ:
— Сжальтесь надо мной!
Онъ поглядѣлъ въ сторону близорукими глазами и увидѣлъ что-то лежавшее возлѣ изгороди. Онъ подошелъ ближе и нашелъ молодую женщину съ ребенкомъ на рукахъ. Она заговорила и еще тише прежняго:
— Я умираю съ голоду; Бога ради возьмите ребенка.
Блѣдное лицо и нѣжный голосъ говорили такъ убѣдительно, что Лайонъ, не мало немедля, взялъ ребенка на руки и сказалъ:
— Можете вы идти возлѣ меня?
Она привстала и пошатнулась.
— Обопритесь на меня, сказалъ Лайонъ. И такимъ образомъ они пошли потихоньку впередъ — священникъ въ первый разъ въ жизни съ ребенкомъ на рукахъ.
Онъ не могъ ничего придумать лучше, какъ взять ихъ къ себѣ въ домъ; это былъ самый легкій способъ спасти женщину отъ неминуемой погибели и найдти средства помочь ей, впослѣдствіи болѣй существеннымъ образомъ. Она была такъ слаба, что не сказала ни одного слова, пока они не вошли въ комнату и онъ не усадилъ ее возлѣ очага. Старую служанку трудно было бы удивить какимъ-нибудь благодѣяніемъ ея господина; она молча и безпрекословно взяла ребенка, пока Лайонъ снималъ съ матери мокрый платокъ и поилъ ее теплымъ. Потомъ ему не оставалось ничего, кромѣ какъ посмотрѣть на нее, и онъ увидѣлъ прелестнѣйшее личико съ спокойной кротостью выраженія краше всякой улыбки. Она постепенно приходила въ себя, потянулась, защитила глаза изящной рукою отъ огня и посмотрѣла на ребенка, лежавшаго противъ нея, на колѣняхъ у старой служанки. Ребенокъ ѣлъ съ ложки съ большимъ удовольствіемъ и тянулся голыми ножками къ теплому камину. Когда сознаніе вызвало въ ней ясное воспоминаніе о недавнемъ бѣдствіи, она посмотрѣла на Лайона, стоявшаго возлѣ, и сказала нѣжно-прерывистымъ голоскомъ:
— Я знала, что у васъ доброе сердце, когда вы только сняли шляпу. Вы похожи на образъ bien-aimé Saint-Jean.
Благодарный взглядъ голубыхъ глазъ изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ былъ новымъ лучемъ счастья для Руфуса; ему казалось, будто до тѣхъ поръ никогда никакая женщина не смотрѣла на него. Однако, эта бѣдняжка была очевидно темной французской католичкой — избалованной, изнѣженной, судя по ея рукамъ. Онъ былъ въ волненіи; онъ чувствовалъ, что допрашивать ее было бы жестоко, и потому только предложилъ ей покушать немного. Она поѣла съ видимымъ удовольствіемъ, не сводя глазъ съ ребенка, потомъ въ порывѣ искренней благодарности привстала, сжала руку служанки и сказала: „О, какъ вы добры!“»
Вечеръ прошелъ; сдѣлали постель для незнакомки, а Лайонъ все еще не рѣшился спросить, какъ ее зовутъ. Самъ онъ вовсе не ложился въ эту ночь. Онъ провелъ ее въ страшной борьбѣ съ сатаной. Онъ точно съ ума сошелъ. Дикія видѣнія невозможнаго будущаго приступали къ нему. Ему все чудилось, что у этой женщины есть мужъ; ему хотѣлось имѣть право называть ее своей, вѣчно любоваться на ея красоту; хотѣлось, чтобъ она любила и ласкала его. И что для массы людей было бы только однимъ изъ простительныхъ, мимолетныхъ увлеченій преходящимъ очарованіемъ, которое разсѣялось бы при дневномъ свѣтѣ, при столкновеніи съ той обыденной, будничной жизнью, которая сказывается въ обыденной будничной разсудительности, — то для него было цѣлымъ душевнымъ кризисомъ. Онъ былъ точно въ бреду и самъ сознавалъ, что бредилъ. Эти безумныя желанія не вязались съ значеніемъ христіанскаго священника. Мало того, проникая душу его тропическимъ зноемъ, освѣщая все въ немъ самомъ и вокругъ него новымъ, небывалымъ свѣтомъ, они были несовмѣстны съ тѣмъ понятіемъ о мірѣ, которое составляло сущность его вѣры. Всѣ неугомонныя сомнѣнія, носившіяся безплотными призраками вокругъ вѣры, сильной всею мощью нравственнаго неуклоннаго убѣжденія, теперь превратились въ плоть и кровь. Пытливость вдругъ сдѣлалась смѣлой и дерзкой: то былъ ужъ не тонкій, вкрадчивый скептицизмъ, а явное богохульное безвѣріе; то была не обдуманная, холодная, анализирующая мысль, но голосъ неудержимой страсти. Однако онъ не переставалъ видѣть въ этомъ искушеніе: убѣжденіе, бывшее прежде закономъ лучшей его жизни, сохранилось въ немъ въ образѣ угрызенія совѣсти.
Борьба этой ночи была маленькимъ образчикомъ борьбы, послѣдовавшей дальше. На слѣдующее утро Лайонъ узналъ исторію своей гостьи. Она была дочерью французскаго офицера, павшаго во время русской кампаніи. Она бѣжала изъ Франціи въ Англію съ большими затрудненіями къ мужу, молодому англичанину, съ которымъ она сошлась во время его пребыванія плѣннымъ въ Везулѣ, гдѣ она жила у родныхъ, и за котораго вышла замужъ противъ желанія своей семьи. Мужъ ея служилъ въ ганноверской арміи, получилъ отпускъ, для того чтобы съѣздить въ Англію по собственнымъ своимъ дѣламъ, и былъ взятъ но подозрѣнію въ шпіонствѣ. Вскорѣ послѣ ихъ женитьбы, его перевели въ другой городъ, ближе къ берегу, и она осталась въ томительной неизвѣстности насчетъ его. Наконецъ пришло письмо, въ которомъ онъ извѣщалъ ее, что вслѣдствіе обмѣна плѣнныхъ онъ уже въ Англіи, что она должна употребить всевозможныя усилія, чтобы пріѣхать къ нему, а пусть по прибытіи въ Англію отправитъ къ нему извѣщеніе по лондонскому адресу, который оказался приложеннымъ къ его письму. Боясь сопротивленія друзей, она уѣхала тайкомъ отъ нихъ съ самымъ ничтожнымъ запасомъ денегъ. Послѣ многихъ тяжелыхъ испытаній въ дорогѣ, она пріѣхала въ Саутемптонъ совсѣмъ больная. Тутъ у нея родился ребенокъ. Она тотчасъ же написала мужу, изъ ожиданіи его отвѣта должна была заложить большую часть своего платья и цѣнныхъ бездѣлушекъ. Онъ убѣждалъ ее пріѣхать въ Лондонъ, гдѣ онъ будетъ ее ждать въ Belle Sauvage, прибавляя, что самъ онъ бѣдствуетъ и не можетъ пріѣхать къ ней, а что когда она будетъ въ Лондонѣ, они сядутъ на корабль и уѣдутъ вмѣстѣ. Пріѣхавъ въ Belle Sauvage, бѣдняжка тщетно прождала мужа три дня: на четвертый пришло письмо, написанное незнакомой рукой, и она прочла, что въ послѣднія минуты жизни, онъ просилъ друга написать ату записку, чтобы извѣстить ее о своей смерти и посовѣтовать ей возвратиться къ друзьямъ. Ей ничего больше и не оставалось, но у нея не было ни силъ, ни денегъ; въ тотъ вечеръ, когда она обратилась къ милосердію Лайона, она продала послѣднія вещи, чтобы имѣть возможность поѣсть и накормить ребенка. Она только не могла разстаться съ обручальнымъ кольцомъ и съ медальономъ съ волосами мужа и его вензелемъ. Точно такой же медальонъ, сказала она былъ и у ея мужа на часовой цѣпочкѣ, только въ немъ хранились ея волосы и былъ ея вензель. Это драгоцѣнное воспоминаніе висѣло у нея на шеѣ на шнурочкѣ, потому что она продала золотую цѣпочку, на которой прежде его носила.
Единственной гарантіей разсказа, кромѣ наивной кротости лица ея, была маленькая пачка бумагъ, оказавшихся у нея въ карманѣ и заключавшая въ себѣ нѣсколько писемъ ея мужа, письмо, извѣщавшее о его смерти, и свидѣтельство о бракосочетаніи. Все это было очень похоже на вымышленную исторію, но Лайонъ не усомнился ни на одну минуту. Онъ считалъ невозможнымъ подозрѣвать женщину съ такимъ ангельскимъ лицомъ, но онъ тѣмъ сильнѣе подозрѣвалъ ея мужа. Онъ въ душѣ порадовался, что она не сохранила у себя адреса, по которому мужъ просилъ писать къ нему въ Лондонъ, потому что это отнимало всякую возможность узнать что-нибудь о немъ. Правда, можно было бы навести справку въ Везулѣ и пригласить ея друзей къ участію въ розыскахъ. Лайонъ сознавалъ, что такъ и слѣдовало бы сдѣлать, но это могло потребовать впослѣдствіи такой тяжелой жертвы, на которую онъ не считалъ себя способнымъ, да и самой Анетъ не хотѣлось безъ крайней надобности возвращаться къ родственникамъ.
Между тѣмъ онъ видѣлъ ясно, что если даже удастся вырвать съ корнемъ безумную страсть, ему все-таки не быть больше полезнымъ и достойнымъ священникомъ, не знать душевнаго покоя. Эта женщина была ревностной католичкой; десять минутъ ея безхитростной рѣчи убѣдили его въ этомъ. Еслибъ даже ея положеніе было не такъ двусмысленно, — соединеніе съ католичкой было бы несомнѣннымъ духовнымъ паденіемъ. Паденіемъ было ужъ и то, что ему страстно хотѣлось убѣжать въ какія-нибудь дебри, гдѣ бы не было церквей, гдѣ бы некому было упрекать его, гдѣ бы можно было жениться на этой милой женщинѣ и познать тихое, семейное счастье. Вся нѣжность, вся страсть, обыкновенно но мелочи разбрасываемыя по всей молодости, внезапно разомъ проснулись въ Лайонѣ, какъ въ нѣкоторыхъ пробуждается спеціальное призваніе позднимъ, нежданнымъ стеченіемъ обстоятельствъ. Любовь его была первой любовью непочатаго, молодаго сердца, полнаго наивнаго удивленія и благоговѣнія. Но что для одного человѣка составляетъ недостижимый идеалъ добродѣтели, то для другаго — отступничество, дезертирство, паденіе съ пьедестала нравственнаго величія.
Кончилось тѣмъ, что Анета осталась у него въ домѣ. Онъ старался сначала вселить участіе къ ней въ почтенныхъ матронахъ конгрегаціи, смертельно боясь вмѣстѣ съ тѣмъ, чтобы онѣ не завладѣли ею такъ, чтобы ему не было къ ней и подступа. Но почтенныя матроны отнеслись къ дѣлу холодно: женщина эта все-таки была ни болѣе ни менѣе, какъ бродягой. Дайона находили непростительно слабымъ въ этомъ отношеніи — попеченія его о ней казались преувеличенными и неприличными. Молодая француженка, не умѣвшая объясняться на ихъ языкѣ какъ слѣдуетъ, была въ глазахъ матронъ и ихъ мужей ничуть не достойнѣе участія и сожалѣнія всякой другой молодой женщины въ двусмысленномъ положеніи. Онѣ готовы были сдѣлать подписку, чтобы дать ей возможность отправиться на родину, или если она хочетъ остаться здѣсь, доставить ей работу и постараться обратить ее изъ папства. Дайона это ужасно обрадовало. У него теперь была причина оставить Анету у себя. Она была такъ слаба и безпомощна, что нечего было и думать предоставлять ее собственной заботѣ, собственнымъ силамъ.
Но конгрегація смотрѣла на это иначе. Она видѣла, что священникъ былъ подъ вліяніемъ злаго духа: проповѣди его утратили прежній пылъ; онъ сталъ избѣгать общества братьевъ; о немъ шли весьма неблаговидные толки. Община обратилась къ нему съ формальнымъ предостереженіемъ, но онъ отозвался на него твердой рѣшимостью настоять на своемъ. Онъ согласился съ тѣмъ, что внѣшнія обстоятельства, въ связи съ особеннымъ настроеніемъ духа, весьма могутъ препятствовать надлежащему исполненію обязанностей, и потому самое лучшее — отказаться вовсе отъ этихъ обязанностей.
Много было сожалѣній, увѣщеваній остаться, но онъ объявилъ, что въ настоящее время ему нельзя высказаться опредѣлительнѣе; онъ желалъ только подтвердить торжественно, что Анета Ледрю, хоть слѣпая въ духовномъ отношеніи, въ отношеніи мірскомъ женщина добродѣтельная и непорочная. Больше ничего не было сказано, и онъ уѣхалъ въ дальній городъ. Тутъ онъ содержалъ Анету и ребенка на прежнія сбереженія и на то, что заработывалъ корректурами. Анета была одною изъ безпомощныхъ, ангело-подобныхъ женщинъ, принимающихъ все, какъ манну небесную: образъ обожаемаго св. Іоанна желалъ, чтобы она оставалась съ нимъ, и ей больше ничего не было нужно. Между тѣмъ Лайонъ цѣлый годъ не рѣшался сказать Анетѣ, что онъ ее любитъ: онъ боялся ея. Онъ зналъ, что она была далека отъ мысли о возможности любви между ними: ей даже и въ голову не приходило, что имъ не слѣдовало жить вмѣстѣ. Она никогда не узнала, никогда даже не спрашипала, отчего онъ покинулъ священническій санъ. Она также мало сознавала чуждый міръ, въ которомъ жила, какъ птичка въ гнѣздышкѣ: буря разразилась надъ прошлымъ и засыпала его лавиной, но она осталась цѣла и въ теплѣ — пищи не занимать стать, и дитя цвѣтетъ здоровьемъ. Она даже какъ будто не думала ни о священникѣ, ни о необходимости окрестить ребенка; а Лайонъ также боялся говорить съ нею о религіозныхъ вопросахъ, какъ и о вопросахъ любви. Онъ боялся всего, что бы могло внушить ей отвращеніе къ нему, оттолкнуть ее отъ него. Онъ боялся посягнуть на ея беззатѣйливое, простодушное довольство. Въ эти дни его религіозныя убѣжденія не ослабѣли и не заснули; напротивъ: они были жизненнѣе, сознательнѣе, чѣмъ когда-либо. Онъ сознавалъ свое безсиліе въ тяжелой борьбѣ. Ему было ввѣрено сокровище; онъ его отбросилъ, отринулъ: онъ считалъ себя дезертиромъ. Невѣріе, скептическія мысли никогда не доходили до глубины его души и не пользовались полнымъ ея сочувствіемъ. Молитвы его переполнились сознаніемъ какой-то новой струи — чего-то выше, сильнѣе безусловнаго повиновенія, безусловной покорности: онѣ сложились въ постоянные, непрерывные вопли и исповѣди, возроставшіе моментами до мольбы о ниспосланіи страшнаго кризиса — пробужденія дремлющаго духовнаго сознанія, прежней духовной чуткости. Лайонъ покажется быть можетъ очень простенькой, незатѣйливой личностью, съ жалкими, узенькими теоріями; но ни одна изъ нашихъ теорій не достаточно широка для того, чтобы обнять всѣ возможныя случайности, и въ концѣ человѣческой борьбы тяжкая кара ожидаетъ тѣхъ, кто изъ фаланги героевъ падаетъ въ толпу, ради которой герои бьются и умираютъ.
Пришелъ наконецъ день, когда Анета узнала тайну Лайона. У ребенка шли зубы; онъ похварывалъ и сдѣлался безпокойнымъ. Лайонъ, несмотря на сильную работу и на потребность отдохнуть въ часы досуга, взялъ ребенка отъ матери, немедленно по возвращеніи домой, и принялся ходить съ нимъ по комнатѣ, всячески успокоивая и развеселяя его. Болѣе сильныя руки, новыя ощущенія немедленно утолили боль, успокоили тревогу, и ребенокъ заснулъ у него на плечѣ. Но боясь, чтобы малѣйшее движеніе не разбудило его, онъ присѣлъ и продолжалъ держать его на рукахъ.
— Вы хорошо умѣете няньчить, сказала Анета одобрительно. А прежде вы никогда не няньчили?
— Нѣтъ, сказалъ Лайонъ. У меня не было ни братьевъ, ни сестеръ.
— Отчего вы не женились? Анетѣ до сихъ поръ не приходило въ голову предложить ему этотъ вопросъ.
— Оттого что я никого не любилъ до сихъ поръ. Я думалъ, что никогда не женюсь. Теперь мнѣ хочется жениться.
Анета посмотрѣла на него съ удивленіемъ. Она не сообразила сразу, что она была женщиной, на которой ему хотѣлось жениться; ее поразила только мысль о возможности такой большой перемѣны въ жизни Лайона. Дремоту ея точно освѣтила молнія.
— Развѣ вы находите невозможнымъ, страннымъ, Анета, что мнѣ хочется жениться?
— Я не ожидала — сказала она въ недоумѣніи. Я не знала, что вы объ этомъ думаете.
— Вы знаете, на комъ мнѣ хочется жениться?
— Развѣ я ее знаю? спросила она и сильно покраснѣла.
— На васъ, Анета, — васъ я полюбилъ больше долга. Ради васъ я все бросилъ.
Лайонъ остановился: онъ чуть-было не поддался тому, что считалъ недостойнымъ, — чуть было не сталъ упрекать, заявлять требованія.
— Можете ли вы полюбить меня, Анета? хотите ли быть моей женою?
Анета затрепетала и казалась невыразимо несчастной.
— Не говорите ни слова — забудьте это, сказалъ Лайонъ, вставая и говоря громко и энергично. Нѣтъ, нѣтъ — я ничего не хочу — не требую.
Порывистое движеніе разбудило ребенка; онъ передалъ его Анетѣ и ушелъ.
На слѣдующее утро онъ ушелъ на работу чѣмъ свѣтъ, на послѣдующее опять. Они почти не говорили другъ съ другомъ. На третій день Лаойнъ захворалъ и остался дома. Онъ давно изнурилъ свое тѣло до послѣдней степени: мало спалъ, недостаточно ѣлъ, постоянно тревожился. Анетѣ, пришлось ходить за нимъ, такъ-какъ у нихъ не было прислуги, и это отчасти вывело ее изъ оцѣпенѣнія. Болѣзнь была серіозная, и докторъ, услышавъ разъ, какъ Лайонъ въ бреду разглагольствовалъ на библейскомъ языкѣ, посмотрѣлъ съ любопытствомъ на Анету и спросилъ, кѣмъ она приходится больному, женой или какою-нибудь родственницей.
— Нѣтъ, не родственницей, сказала Анета, покачивая головой. Онъ былъ добръ ко мнѣ.
— Давно ли вы съ нимъ живете?
— Больше года.
— Онъ былъ прежде проповѣдникомъ?
— Да.
— А когда онъ пересталъ быть проповѣдникомъ?
— Скоро послѣ того, какъ онъ взялъ меня къ себѣ.
— Это его ребенокъ?
— Сэръ, сказала Анета, краснѣя отъ негодованія. Я вдова.
Докторъ, какъ ей показалось, посмотрѣлъ на нее странно, но больше не предлагалъ вопросовъ.
Больному стало наконецъ лучше, и онъ началъ ѣсть. Разъ, принимая изъ рукъ Анеты тарелку, онъ замѣтилъ, что она смотрѣла на него; онъ тоже поглядѣлъ на нее и былъ пораженъ новымъ выраженіемъ въ ея лицѣ, совершенно непохожимъ на пассивную кротость, характеризовавшую ее прежде. Она положила маленькую ручку на его руку, сдѣлавшуюся теперь прозрачной и тонкой, и сказала:
— Какая я стала умная; я продала нѣкоторыя изъ вашихъ книгъ, чтобы достать денегъ — докторъ научилъ меня гдѣ; я была въ лавкахъ, гдѣ продаютъ шляпы, чепчики и разные другіе наряды; я все это умѣю дѣлать и могу выработать много денегъ. А когда вы поправитесь и встанете, мы станемъ работать вмѣстѣ, и вы женитесь на мнѣ, не правда ли? La petite (ребенка никогда иначе не называли) будетъ называть васъ папа, и мы никогда не разстанемся.
Лайонъ вздрогнулъ. Эта болѣзнь — а можетъ быть иное что — вызвали огромную перемѣну въ Анетѣ. Черезъ двѣ недѣли послѣ этого дня они повѣнчались. Наканунѣ свадьбы онъ спросилъ у нея, не видитъ ли она препятствія въ своей религіи и согласится ли она окрестить la petite и воспитывать въ протестанскомъ духѣ. Она покачала головой и сказала очень просто:
— Нѣтъ: во Франціи, и прежде, это остановило бы меня; по теперь все измѣнилось. Я впрочемъ никогда не думала много о религіи. J’aimais les fleurs, les bals, la musique et mon mari, qui était beau. Но все это прошло. Въ этой странѣ ничего нѣтъ похожаго на мою религію. Но и здѣсь есть Господь Богъ, потому что вы такъ добры; я предоставляю все вамъ.
Ясно было, что Анета видѣла въ настоящей своей жизни родъ смерти — существованіе на далекомъ, невидимомъ островѣ, куда ее забросило кораблекрушеніе. Она была слишкомъ апатична, слишкомъ лѣнива умственно, слишкомъ мало заинтересована, для того чтобы ознакомиться со всѣми тайнами острова. Мимолетная энергія, болѣе живое, жизненное сознаніе и симпатія, проснувшаяся въ ней во время болѣзни Лайона, скоро перешли въ прежнюю апатію ко всему, исключая ребенка. Она чахла, какъ растеніе на чужой почвѣ, въ чуждой атмосферѣ, и три года остававшейся жизни были медленной и безболѣзненной смертью. Эти три года для Лайона были періодомъ такого самоуничтоженія, на какое рѣдко бываютъ способны мужчины. Странно! страсть къ этой женщинѣ, совратившей его съ истиннаго пути до того, что онъ нарушилъ самыя торжественныя клятвы, — эта страсть къ существу, не способному понять ни одной его мысли, довела его до такого самоотверженія, самоуничиженія, какого онъ не знавалъ даже во время самаго разгара своей благочестивой, священнической карьеры. Теперь онъ былъ чуждъ всякой лести, всякаго внѣшняго поощренія; онъ сознавалъ свое паденіе, зналъ, что его міръ позабылъ о немъ, вычеркнулъ его имя изъ списка живыхъ. Единственнымъ утѣшеніемъ была любовь, неистощимое терпѣніе, напряженная внимательность къ проблескамъ чувства въ существѣ, которое теперь стало для него дороже всего на свѣтѣ.
Наступилъ день разлуки, и онъ остался съ маленькой Эсѳирью — единственнымъ видимымъ слѣдомъ четырехлѣтняго перерыва въ его жизни. Черезъ годъ онъ возвратился къ прежней своей паствѣ и сталъ жить еще экономнѣе прежняго, для того чтобы дать Эсѳири образованіе, которымъ она могла бы добыть себѣ кусокъ хлѣба, въ случаѣ его смерти. Французскій языкъ давался ей особенно легко, и это побудило его отправить ее во французскій пансіонъ, зная, что иностранный языкъ будетъ огромнымъ подспорьемъ въ учительской карьерѣ. Школа была протестантская, а французскій протестантизмъ пользуется громкой славой оппозиціи прелатству. Эсѳирь была обезпечена отъ католическихъ предразсудковъ; но она, какъ мы видѣли, вынесла изъ школы огромный запасъ некатолическаго тщеславія.
Репутація Лайона, какъ проповѣдника и набожнаго пастыря, воскресла; только конгрегація была несовсѣмъ довольна очевиднымъ послабленіемъ, сказывавшимся въ его воззрѣніяхъ на вопросъ спасенія. Онъ замѣтилъ это и рѣшился принять приглашеніе менѣе значительной церкви Мальтусова подворья, въ Треби Магна.
Такова была исторія Руфуса Лайона, въ то время неизвѣстная вполнѣ никому, кромѣ его самаго. Намъ теперь можетъ быть понятна снисходительность его по многимъ вопросамъ. Въ глубинѣ души онъ думалъ неотступно:
«Хоть умерла она — дайте мнѣ думать, что она жива,
И поддерживать этимъ душу, умирающую по ней».
ГЛАВА VII.
правитьИзвѣстіе о томъ, что богатый наслѣдникъ Тренсомовъ уже возвратился домой въ гГрсби, дошло еще до кой-кого кому было больше причинъ интересоваться имъ, чѣмъ преподобному Руфусу Лайону. Благодаря этому, въ три часа, дня два спустя, въ ворота Тренсомъ-Корта въѣхала карета парой съ лакеемъ и кучеромъ въ темно-коричневой ливреѣ съ пунцовой опушкой. Въ каретѣ сидѣлъ плотный, здоровый старикъ лѣтъ шестидесяти, съ очень добродушнымъ лицомъ, сложивъ руки на сучковатую палку, стоявшую между колѣнъ, и голубоглазая, полная, красивая дама среднихъ лѣтъ — ворохъ атласа, кружевъ и изящныхъ кисейныхъ вышивокъ. Въ наружности ихъ не было ничего особенно изящнаго или величественнаго, но большинству требіанцевъ они казались единственными въ своемъ родѣ. Еслибъ вы посмотрѣли на нихъ съ козелъ, сидя рядомъ съ Самсономъ, онъ непремѣнно сказалъ бы, приподнявъ шляпу, «сэръ Максимъ и его леди!» считая лишнимъ прибавлять фамилію.
— Она, конечно, встрѣтитъ насъ очень холодно и надменно, говорила леди Дебарри, Она такъ долго была въ загонѣ.
— Да, бѣдняжка! сказалъ сэръ Максимъ. А какъ она была хороша въ молодости. Я помню ее на первомъ балу; мы всѣ были готовы драться изъ-за чести протанцовать съ ней. Я всегда любилъ ее съ тѣхъ поръ — я никогда не вѣрилъ скандальнымъ слухамъ о ней.
— Если мы сойдемся съ ней и будемъ видаться часто, сказала леди Дебарри, я васъ попрошу воздерживаться отъ подобныхъ намековъ, сэръ Максимъ. Я не желаю, чтобы Селина и Герріетъ слышали такія вещи.
— Да я, милая моя, узналъ объ этомъ скандалѣ только черезъ васъ и забылъ бы о немъ давно, еслибъ вы сами не напоминали мнѣ время отъ времени, возразилъ баронетъ, улыбаясь и открывая табакерку.
— Такіе неожиданные повороты фортуны иногда бываютъ очень опасны для натуръ впечатлительныхъ, сказала леди Дебарри, не обращая вниманія на эпиграмму мужа. Бѣдная леди Алиса Нетуретъ занемогла серіозной болѣзнью сердца вслѣдствіе неожиданнаго наплыва счастья — у нея умеръ дядя, помните. М-ссъ Тренсомъ слѣдовало бы съѣздить въ городъ и посовѣтоваться съ докторомъ. Я впередъ знаю, что онъ пропишетъ ей дигиталисъ: я очень часто угадываю рецепты. Но она всегда имѣла слабость воображать, что она знаетъ медицину лучше другихъ.
— Да она женщина здоровая: посмотрите, какъ она стройна; она ѣздитъ на лошади, какъ двадцатилѣтняя дѣвушка.
— Она такъ худа, что на нее смотрѣть страшно.
— Ба! она статна и подвижна; женщинъ вѣдь не съ пуда продаютъ.
— Сдѣлайте милость, не употребляйте такихъ выраженій.
Сэръ Максимъ засмѣялся и показалъ крѣпкіе бѣлые зубы, что къ нему чрезвычайно шло. Карета остановилась, и они скоро вошли въ комнату, гдѣ сидѣла м-ссъ Тренсомъ за рукодѣльемъ. М-ссъ Тренсомъ непрмѣнно всякій день занималась шитьемъ по канвѣ; умиротворяющее воспроизведеніе стежковъ, ненужныхъ ни для нея, ни для кого другаго, было тогда рессурсомъ многихъ несчастныхъ и порядочныхъ женщинъ.
Она выслушала радушное привѣтствіе гостей съ безукоризненнымъ достоинствомъ, съ полнымъ самообладаніемъ, только сдѣлалась блѣднѣе обыкновеннаго, а руки совсѣмъ похолодѣли. Дебарри еще ничего не знали о политическихъ воззрѣніяхъ Гарольда.
— Ну-съ, вашъ юноша прилетѣлъ какъ-разъ во время, сказалъ сэръ Максимъ. Если онъ только за себя постоитъ, его можно будетъ запречь вмѣстѣ съ Филиппомъ и они вывезутъ торіевъ.
— Чисто Промыслъ Божій возвращеніе его именно теперь, сказала леди Дебарри. Мнѣ все думалось, что ужъ навѣрное что-нибудь устранитъ отъ Филиппа необходимость становиться на одну доску съ Петромъ Гарстиномъ.
— Я называю друга моего Гарольда юношей, сказалъ сэръ Максимъ, потому что помню его еще тогда, какъ только былъ снятъ портретъ.
— Съ тѣхъ поръ прошло много времени, сказала м-ссъ Тренсомъ. Сынъ мой очень измѣнился.
Въ эту минуту въ сосѣдней библіотекѣ послышались шумные голоса. М-ссъ Тренсомъ дѣлала видъ, что не замѣчаетъ этого шума, но блѣдное лицо ея немного покраснѣло.
— Да, да, по наружности конечно. Но онъ былъ славный малый — я всегда любилъ его. И еслибъ кто-нибудь спросилъ меня, чего бы я желалъ для блага графства, я не могъ бы придумать ничего лучше, какъ имѣть молодаго Тренсома сосѣдомъ. Тренсомы и Дебарри всегда стояли рядомъ за правое дѣло въ былое доброе время. Конечно онъ и теперь постоитъ за себя — онъ вѣроятно высказывался вамъ?
Необходимость отвѣта на этотъ затруднительный вопросъ устранилъ усилившійся шумъ въ библіотекѣ, и вдругъ изъ-за драпировки показался старикъ Тренсомъ съ веревкою на шеѣ, разыгрывая роль очень жалкой клячи для маленькаго черномазаго мальчугана лѣтъ трехъ, который подгонялъ его впередъ громкими криками и повременамъ ударялъ палкой, съ трудомъ приподнимая ее маленькой ручкой. Въ дверяхъ старикъ остановился и посмотрѣлъ на гостей съ неопредѣленной, кроткой улыбкой. Баронетъ пошелъ къ нему навстрѣчу. Немвродъ обнюхалъ колѣни своего стараго господина, чтобы удостовѣриться, что онъ не ушибся, а маленькій мальчикъ, замѣтивъ нѣчто новое и болѣе любопытное, бросивъ веревку и вытаращилъ большіе черные глаза на леди Дебарри.
— Боже мой, что за прелестный ребенокъ, м-ссъ Тренсомъ! Неужели — неужели это вашъ внукъ?
— Да, это сынъ моего сына.
— Скажите пожалуйста! сказала леди Дебарри въ искреннемъ удивленіи, — а мы ничего не слыхали о его женитьбѣ. Сталобыть онъ привезъ вамъ и невѣстку?
— Нѣтъ, сказала м-ссъ Тренсомъ холодно, она умерла.
— О — о — о! сказала леди Дебарри тономъ, въ которомъ очень забавно смѣшивалось сожалѣніе, удовольствіе и недоумѣніе. Какъ странно, то-есть, что мы ничего не слыхали о женитьбѣ м-ра Гарольда, но какой прелестный мальчикъ: поди ко мнѣ, херувимъ!
Черные глаза продолжали неотводно смотрѣть въ лицо леди Дебарри, и ея любезное приглашеніе осталось втунѣ. Наконецъ, выставивъ голову впередъ и надувъ губки, херувимъ съ очевиднымъ намѣреніемъ издалъ звукъ: На — у — у — умъ, повторивъ ихъ нѣсколько разъ: очевидно въ этомъ высказалось его мнѣніе о леди Дебарри, но никто ничего не понялъ. Потомъ онъ отвернулся и принялся дергать и щипать старую собачонку, которая не замедлила его тяпнуть.
— Полно, полно, Гарри; оставь Пуфа; онъ тебя укуситъ, сказала м-ссъ Тренсомъ, наклоняясь, чтобы выручить свою старую любимицу.
Гарри, въ отвѣтъ на ея слова, впился зубами въ ея руку и стиснулъ ихъ изъ всей силы. Къ счастью, рукавъ защитилъ отчасти руку, но все-таки боль заставила м-ссъ Тренсомъ вскрикнуть. Сэръ Максимъ вытолкалъ маленькаго негодяя за дверь библіотеки и заперъ ее.
— Вамъ должно быть больно, сказала леди Дебарри съ искреннимъ участіемъ. Какой дикарь! Пожалуйста обратите вниманіе на свою руку, милая моя, — совѣтую вамъ сдѣлать припарку, сейчасъ же, — не стѣсняйтесь нами.
— Благодарю насъ, это пустяки, сказала м-ссъ Тренсомъ, кусая губы и стараясь улыбнуться; и такъ пройдетъ. Удовольствіе быть бабушкой, какъ видите. Мальчикъ не взлюбилъ меня; но для м-ра Тренсома онъ началъ совершенно новую жизнь; они цѣлые дни играютъ вмѣстѣ.
— Я все еще никакъ не могу освоиться съ мыслью о Гарольдѣ женатомъ, о Гарольдѣ-отцѣ. У меня въ памяти онъ сохранился цвѣтущимъ юношей, и я воображала его холостымъ.
— Какой же я старикъ послѣ этого! А на комъ же онъ женатъ? Надѣюсь, что мы скоро будемъ имѣть удовольствіе видѣть м-ссъ Гарольдъ Тренсомъ?
Сэръ Максимъ такъ сосредоточилъ вниманіе на старикѣ Тренсомѣ, что не слышалъ предварительнаго разговора объ этомъ.
— Ея больше нѣтъ въ живыхъ, вставила поспѣшно леди Дебарри; но теперь, любезный мой сэръ Максимъ, намъ нужно предоставиль м-ссъ Тренсомъ позаботиться о своей рукѣ. Я увѣрена, что ей больно. Не говорите, милая моя, — мы скоро опять съ вами увидимся — вы пріѣдете съ Гарольдомъ обѣдать къ намъ въ четвергъ — скажите да, только да. Сэръ Максимъ желаетъ видѣть его; и Филиппъ тоже.
— Да, да, сказалъ сэръ Максимъ, ему слѣдуетъ поскорѣй познакомиться съ Филиппомъ. Скажите ему, что Филиппъ славный малый — одинъ изъ лучшихъ учениковъ Оксфорда. И вашъ сынъ долженъ непремѣнно баллотироваться вмѣстѣ съ нимъ на Ломшайръ. Вѣдь вы говорили, что онъ намѣренъ принять участіе въ выборахъ?
— Я напишу и дамъ вамъ знать. Если Гарольдъ свободенъ въ четвергъ, онъ конечно будетъ очень радъ, сказала м-ссъ Тренсомъ, избѣгая вопроса.
— Если не въ четвергъ, то на слѣдующій день — въ первый свободный день.
Гости уѣхали, и м-ссъ Тренсомъ была даже рада дикой выходкѣ внука, избавившей ее отъ дальнѣйшихъ распросовъ насчетъ Гарольдовыхъ политическихъ воззрѣній. — Больше они никогда ко мнѣ не пріѣдутъ, сказала она себѣ, когда дверь за ними затворилась, и позвонила. Деннеръ.
— Она бѣдняжка несчастлива, сэръ Максимъ, сказала леди Дебарри по дорогѣ домой. Что-нибудь есть въ сынѣ, что ей не по-сердцу. Или у него характеръ непріятный, или она обидѣлась, что онъ скрылъ отъ нея женитьбу, или она имѣетъ основаніе стыдиться этого брака. Вѣдь ему теперь покрайней мѣрѣ тридцать четыре года. Проживъ такъ долго на Востокѣ, онъ можетъ быть сдѣлался человѣкомъ очень непріятнымъ, а этотъ дикій мальчуганъ вовсе непохожъ на ребенка порядочной женщины.
— Ба! милая, сказалъ сэръ Максимъ, женщины вѣчно обращаютъ вниманіе на такія мелочи. Въ настоящемъ положеніи края мы обязаны обращать исключительное вниманіе на общественное положеніе человѣка и на его политическія воззрѣнія. Филиппъ и братъ мой смотрятъ на дѣло именно такъ, а ужъ кому и знать дѣло, какъ не имъ двумъ. Мы должны смотрѣть на всякаго члена нашей партіи, какъ на общественное орудіе, и употреблять его соотвѣтственно. Тренсомы всегда были представителями торіевъ, хотя въ послѣдніе годы ихъ вліяніе равнялось нулю. Возвращеніе этого молодого человѣка съ огромнымъ состояніемъ придастъ семьѣ новое значеніе и вѣсъ. Это чистая прибыль для графства; они съ Филиппомъ тотчасъ же перетянутъ на правую сторону, — разумѣется ему необходимы указанія, такъ-какъ онъ давно не былъ въ этомъ краю. Намъ нужно только узнать, тори онъ или нѣтъ, намѣренъ ли онъ отстаивать интересы своего сословія или не намѣренъ. И я васъ прошу серіозно, милая моя, отбросить всѣ эти пустяки и стараться, какъ подобаетъ женщинѣ умной, быть центромъ людей праваго дѣла.
Тутъ сэръ Максимъ громко кашлянулъ, вынулъ табакерку и постучалъ объ нее пальцемъ. Онъ высказалъ длинный. серіозный спичъ — упражненіе, которому онъ предавался только въ самыхъ важныхъ случаяхъ, только въ вопросахъ совѣсти. И э тотъ очеркъ обязанностей тори былъ для него вопросомъ совѣсти, хотя Дуффильская газета обличала сэра Дебарри въ содѣйствіи торіямъ только изъ эгоизма и отъ безнравственной праздности, завѣряя публику въ томъ, что истинные друзья свободы и праваго дѣла не замедлятъ взять верхъ надо всѣмъ этимъ политическимъ сбродомъ.
— Надѣюсь, сэръ Максимъ, что вы не нашли ничего предосудительнаго въ моемъ обращеніи съ м-ссъ Тренсомъ?
— Нѣтъ, нѣтъ, моя милая. Я сказалъ это только такъ, на всякій случай. Что намъ за дѣло до того, что было въ Смирнѣ, или что Тренсомъ привыкъ сидѣть по-турецки. Можно закрыть глаза на такіе пустяки ради общественныхъ интересовъ, потому что иначе я рѣшительно не знаю, что съ нами будетъ, — одному правительству низачто не справиться…. Въ этомъ вся философія и весь здравый смыслъ этого дѣла… Сэръ Максимъ опять кашлянулъ и опять постучалъ о табакерку, думая, что еслибъ онъ не былъ такимъ лѣнтяемъ, онъ постоялъ бы за себя не хуже Филиппа.
Но тутъ карета, миновала хорошо одѣтаго господина, который поклонился сэру Максиму и остановилъ кучера.
— Извините меня, сэръ Максимъ, сказалъ этотъ господинъ, стоя у дверецъ съ непокрытой головой; но я только-что узналъ очень интересную новость въ Треби и думалъ, что и вамъ захочется услышать ее поскорѣй.
— Въ чемъ же дѣло? Вѣроятно что-нибудь насчетъ Гарстена, или Клемента? сказалъ сэръ Максимъ.
— Нѣтъ; гораздо хуже. Новый кандидатъ изъ радикаловъ. Я случайно досталъ это въ типографіи отъ наборщика, сказалъ онъ, вынимая оттискъ объявленія изъ кармана. Объявленія отпечатаны, но еще не пущены въ ходъ.
— Радикалъ, сказалъ сэръ Максимъ, и голосъ его звучалъ презрѣніемъ и недовѣріемъ. Онъ взялъ сложенный билль. — Откуда взялся еще такой дуралей? — Онъ непремѣнно провалится.
— Гарольдъ Тренсомъ] гаркнулъ сэръ Максимъ, прочитавъ имя, выставленное въ объявленіи трехвершковыми буквами. — Я не вѣрю этому — это обманъ — это пасквиль: какъ — какъ — да мы сейчасъ были у него въ домѣі Что же вы еще знаете? Говорите, сэръ, говорите; не растягивайте словъ, какъ мазурикъ-шарлатанъ, которому нужно заставить народъ ротозѣйничать.
— Сэръ Максимъ, пожалуйста воздержитесь, сказала леди.
— Кажется, что въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія, сказалъ Христіанъ. — Доставъ билль, я встрѣтилъ клерка Лабропа, и онъ мнѣ разсказалъ всю исторію со словъ клерка Джермина. Трактиръ биткомъ набитъ, народомъ: тамъ комитетъ. Говорятъ, что Джерминъ катитъ какъ машина на всѣхъ парахъ, какъ всегда когда онъ сильно заинтересована! въ дѣлѣ, потому что иначе онъ невыносимо тянетъ.
— Джерминъ? Ахъ, будь проклята эта двуликая бестія! Прикажите Митчемо ѣхать. Нечего здѣсь стоять да растабарывать, садитесь на козла. Дома по говоримъ еще.
— Вотъ видите, сэръ Максимъ, я была права, сказала жена баронета, — я предчувствовала, что онъ окажется непріятной личностью.
— Какой вздоръ! Если вы предчувствовали такъ зачѣмъ же вы допустили, чтобы мы ѣхали сюда дурачиться?
— Развѣ вы бы меня послушались? Но, разумѣется, онъ не будетъ у насъ обѣдать.
— Обѣдать? Конечно нѣтъ. Я теперь вижу, что это за птица. Онъ сдѣлался настоящей скотиной, поживъ между магометанами, — въ немъ не осталось ни религіи, ни нравственности. Онъ понятія не имѣетъ объ англійской политикѣ. Онъ теперь сунется носомъ, куда не слѣдуетъ; ему носъ оторвутъ, и все-таки онъ ничего не узнаетъ, только деньги напрасно потратитъ.
— Онъ должно быть очень непріятный, тяжелый человѣкъ, сказала леди Дебарри. Теперь понятно, отчего мать его была такъ смущена. Невесело ей, должно быть, бѣдняжкѣ.
— Чертъ знаетъ, какъ досадно, что мы не встрѣтили Христіана, ѣдучи туда! Но лучше теперь, чѣмъ позже. Христіанъ чрезвычайно ловкій, полезный малый; мнѣ очень хотѣлось бы, чтобы Филь взялъ моего человѣка и отдалъ мнѣ Христіана. Я бы сдѣлалъ его дворецкимъ; онъ навѣрное сократилъ бы расходъ.
Можетъ быть сэръ Максимъ не сталъ бы такъ горячо стоять за экономическія добродѣтели м-ра Христіана, еслибъ онъ увидѣлъ этого джентльмена въ тотъ же вечеръ въ кругу другихъ почетныхъ служителей дома — обычныхъ посѣтителей комнаты дворецкаго. Но люди круга сэра Максима подобны тѣмъ допотопнымъ животнымъ, которымъ строй вещей осудилъ волочить такой громадный грузъ собственнаго своего тѣла, что они не могутъ обозрѣть его, и никогда въ глаза не видывали своихъ хвостовъ: паразитамъ ихъ это конечно съ руки, и они сплошь и рядомъ какъ сыръ въ маслѣ катаются, тогда какъ высокороднымъ крокодиламъ, на которыхъ они обитаютъ, — весьма не по себѣ.
Малыя Треби, отъ главной гостиной до дворницкой, походила размѣрами на деревню средней величины, и ужъ навѣрное въ ней каждый вечеръ зажигалось болѣе свѣчей, выпивалось болѣе эля и вина и раздавалось больше смѣха, чѣмъ даже во многихъ большихъ деревняхъ. Въ комнатѣ у дворецкаго шла шумная попойка, а къ комнатѣ управляющаго играли въ вистъ и волочились; въ людской происходило то же самое, только въ болѣе скромныхъ размѣрахъ; на половинѣ кухарки, которая важничала гораздо больше самой леди и любила обвѣшивать свою засаленную персону огромнымъ количествомъ золота и другихъ драгоцѣнностей, — давались изысканные олимпійскіе пиры; на конюшнѣ шла большая игра, и кучеръ, можетъ быть самый невинный членъ многолюднаго состава дома, пилъ горькую чашу въ величественномъ уединеніи сѣдельнаго чулана. И все это потому, что сэръ Максимъ, какъ говорили, былъ джентльменомъ какъ быть должно, не унижался до мелочныхъ расчетовъ, чествовалъ главныхъ слугъ своихъ джентльменами, когда встрѣчалъ ихъ въ паркѣ, и только покряхтывалъ, просматривая въ концѣ мѣсяца счеты, готовый вынести всевозможныя личныя непріятности и неудобства, только чтобы не измѣнить стародавнему обиходу, поддержать исконное, наслѣдственное учрежденіе и достойно выполнить свою обязанность въ этой жизни — обязанность длиннохвостаго крокодила — къ которой Провидѣнію*угодно было призвать его.
Фокусомъ блеска въ Треби Миноръ въ этотъ вечеръ была не столовая, гдѣ сэръ Максимъ толковалъ за стаканомъ портера съ братомъ своимъ достопочтеннымъ Августомъ о неожиданномъ переходѣ одного изъ древнѣйшихъ именъ графства въ непріятельскій лагерь, — и не гостиная, гдѣ миссъ Дебарри и миссъ Селина, одинаково изящныя но туалету и манерамъ, — томились надъ огромнымъ томомъ Саусея. Нѣтъ; центромъ живой болтовни и веселаго смѣха была комната дворецкаго, гдѣ Скальзъ, дворецкій и главный буфетчикъ, господинъ, очень заботившійся о своихъ сапогахъ, галстукахъ, бакенбардахъ и другихъ аттрибутахъ джентльмена, подчивалъ водкой, коньякомъ и сигарами товарищей и гостей, которые, какъ истые Бритты, не стѣснялись въ различныхъ предположеніяхъ о вѣроятномъ возвышеніи Гарольда Тренсома, успѣвшаго уже пріобрѣсти громкую славу во всемъ околоткѣ.
Главную роль въ этомъ обществѣ игралъ, безъ сомнѣнія, Христіанъ, хотя онъ сравнительно говорилъ весьма немного; но онъ занималъ два стула, съ граціей вскинувъ правую ногу на сидѣнье другаго стула; онъ держалъ сигару и щеголялъ великолѣпнымъ перстнемъ съ такой изящной небрежностью, волосы его были зачесаны съ такимъ вкусомъ, что опытный глазъ сразу увидѣлъ бы, что наряду съ нимъ, самъ великій Скальзъ оказывался личностью второстепенной.
— Отчего, сказалъ Краудеръ, старый почтенный фермеръ, съ значительной арендной недоимкой, часто заходившій въ комнату дворецкаго потолковать о текущихъ дѣлахъ, — отчего люди такъ скоро наживаются на Востокѣ — это право удивительно! Очень можетъ быть, продолжалъ онъ, нерѣшительно поглядывая на Скальза, что у этого Тренсома капиталецъ тысячъ во сто.
— Сто тысячъ, милый мой! Да сто тысячъ плевое дѣло, сказалъ Скальзъ съ презрѣніемъ, весьма прискорбно отозвавшимся на скромномъ фермерѣ.
— Ну, сказалъ Краудеръ, испытывая невыразимое мученіе подъ упорно-презрительнымъ взглядомъ всевѣдущаго, дворецкаго, — можетъ быть и того нѣтъ.
— И того нѣтъ! Да говорятъ вамъ, что сто тысячъ фунтовъ сущіе пустяки.
— Ну, нѣтъ, кажется это — сумма значительная, сказалъ Краудеръ нерѣшительно.
Тутъ всѣ расхохотались. Всѣ присутствующіе были гораздо просвѣщеннѣе и опытнѣе Краудера.
— Полно вамъ морочить людей, Скальзъ, вступился Христіанъ. Лучше позвоните и прикажите подать лимоновъ. Мы сдѣлаемъ пуншъ. Тогда у насъ все сдѣлаете, я понятнѣе, прибавилъ онъ, вставая и хлопнувъ мимоходомъ Скальза по плечу.
— Я хотѣлъ сказать вамъ, Краудеръ, вотъ что. — Тутъ. Скальзъ поправилъ галстукъ, обдернулъ жилетъ самымъ джентльменскимъ манеромъ и прихлебнулъ изъ стакана. Онъ любилъ такимъ образомъ давать слушателямъ своимъ время поразмыслить.
— Ну, говорите толкомъ: я не прочь, чтобъ меня поучили, заявилъ благоразумный Краудеръ.
— Я хотѣлъ только сказать, что въ крупной торговлѣ капиталъ можетъ обернуться почти также легко и скоро, какъ ловкій человѣкъ. Ужъ я знаю кой-что насчетъ этого, неправда ли, Брентъ?
— Ужъ конечно знаете, — кому и знать какъ не вамъ, сказалъ садовникъ, къ которому относилось обращеніе.
— И не потому, чтобы у меня были какія-нибудь сдѣлки съ коммерческими домами. У меня такая душа, что я ищу кой-чего другаго, помимо барышей. Но я не могу сказать, чтобы мнѣ не доводилось имѣть сношеній кой съ кѣмъ, кто былъ далеко не такъ чисть на руку, какъ я; и зная все это до тонкости, я нисколько не удивился бы, еслибъ мнѣ сказали, что у Тренсома пятьсотъ тысячъ.
— А какъ, сказалъ Краудеръ, ухватясь за возможность сойдти со скользкой почвы, — какъ Тренсомамъ кстати деньги! Ужъ были же они бѣдны за послѣдніе годы! Братъ мой у нихъ держитъ ферму, — такъ я кое-что знаю объ этомъ.
— У нихъ нѣтъ даже вовсе никакого устройства, сказалъ Скальзъ презрительно. — Даже огороды заброшены. И кажется все по милости старшаго сына. Все въ карты спустилъ. Человѣкъ, всегда жившій въ первостатейныхъ домахъ, можетъ знать кое-что насчетъ этаго.
— Да вѣдь не игра ихъ сгубила, сказалъ Краудеръ, самодовольно улыбаясь и чувствуя, что наступилъ его чередъ щегольнуть знаніемъ. — Гдѣ вамъ, новичкамъ, знать, что здѣсь творилось лѣтъ двадцать или тридцать назадъ. Мнѣ самому пятый десятокъ, а отецъ мой жилъ при отцѣ сэра Максима. Желалъ бы я знать, есть ли кто другой на свѣтѣ, хоть бы примѣрно изъ Лондона пріѣхавшій, кто бы могъ поразсказать мнѣ объ этомъ краѣ больше того, что я знаю.
— Такъ что же, если не игра? спросилъ Скальзъ не безъ нетерпѣнія. Я и не хвастаю, что знаю.
— Судъ — судъ — вотъ что ихъ доканало.
— Да, да; и, кажется, мы всѣ знаемъ, какой именно судъ, сказалъ торопыга Скальзъ.
— Послѣдняя тяжба надѣлала всего больше шума, сколько мнѣ извѣстно, продолжалъ Краудеръ; но судили-то ее не здѣсь. Говорятъ, что дѣло шло о фальшивой присягѣ. Какой-то молодой человѣкъ выдавалъ себя за настоящаго наслѣдника… позвольте — не припомню хорошенько имени… двойное кажется. Онъ клялся, что онъ такой-то, а они клялись, что онъ совсѣмъ другой. Дѣло въ томъ, что адвокатъ Джерминъ выигралъ процессъ, — говорятъ, что онъ съумѣлъ бы провести и вывести самаго дьявола, — и молодаго человѣка спустили по холодку за негодностью. Постойте — вспомнилъ — его звали Скаддонъ — Генри Скаддонъ.
Тутъ у Христіана выскользнулъ изъ рукъ лимонъ и шлепнулся въ пуншевую чашу съ плескомъ, обрызгавъ лица компаніи нектаромъ.
— Ахъ, какой же я увалень! вскрикнулъ онъ, повидимому въ совершенномъ отчаяніи отъ неожиданной неловкости. — Продолжайте же разсказъ, Краудеръ, — что же сталось съ этимъ негоднымъ Генри Скаддономъ?
— Да разеказывать-то больше нечего, сказалъ Краудеръ. — Его съ тѣхъ поръ не видѣли. Потолковали, какъ водится, помыли косточки и ему и кой-кому другому, — а я сидѣлъ да слушалъ; покойникъ отецъ только бывало головой трясетъ; и всегда, какъ только зайдетъ рѣчь о м-ссъ Тренсомъ, онъ потряхивалъ головой и говаривалъ, что она прежде была пребѣдовая. Но, Господи, то было еще до Ватерлооской битвы, а я разсказывать не мастеръ; по-моему, всѣ эти розсказни ни къ чему путному не ведутъ; — вотъ еслибъ кто-нибудь сказалъ мнѣ средство отъ овечьихъ шелудей, я бы отъ души поблагодарилъ.
Тутъ Краудеръ погрузился снова въ куренье, немного озадаченный тѣмъ, что сообщенное имъ свѣдѣніе оказалось въ сущности весьма неопредѣленнымъ и незначительнымъ.
— Ну ладно, что было, то прошло; мало ли есть тайнъ и въ хорошихъ фамиліяхъ, сказалъ Скальзъ; молодой Тренсомъ привезъ съ собой богатство, приведетъ здѣсь все въ порядокъ, и все-то у нихъ было бы опять прилично, какъ слѣдуетъ, по-джентльменски, еслибъ онъ не рехнудся на этомъ проклятомъ радикализмѣ. Теперь онъ все одно что отпѣтый. Я слышалъ, какъ сэръ Максимъ говорилъ за обѣдомъ, что его отлучатъ; а надѣюсь, что это слово довольно сильное.
— Что же это такое значитъ, Скальзъ? сказалъ Христіанъ, любившій помучить.
— Да, что жъ бы это такое значило? повторилъ Краудеръ, очень довольный тѣмъ, что нашлось что-нибудь темное даже для Христіана.
— Это…. это судейскій терминъ…. и значитъ, что радикалъ не джентльменъ.
— Можетъ быть отчасти оттого, что онъ такъ скоро нажился въ чужихъ краяхъ, рискнулъ Краудеръ. — Немудрено, что онъ сталъ противъ отечества и своего края, — что вы на это скажете, Сиркомъ?
Сиркомъ былъ богатымъ мельникомъ, велъ значительные торговые обороты съ господскимъ домомъ и ублаготворялъ Скальза очень крупной скидкой съ годовыхъ счетовъ. Онъ былъ очень почтеннымъ торговцемъ, но только въ этомъ и въ нѣкоторыхъ другихъ отношеніяхъ безусловно подчинялся мѣстнымъ обычаямъ; потому что, говаривалъ онъ, въ важныхъ, богатыхъ домахъ должны быть важные и богатые дворецкіе. Онъ отвѣчалъ другу своему Краудеру нравоучительнымъ тономъ:
— Ничего не скажу. Прежде чѣмъ везти слова на базаръ, слѣдуетъ посмотрѣть на нихъ попристальнѣе и рѣшить, стоятъ ли они того. Вѣдь земля одно, а торговля другое, — а у меня дѣла и съ тѣмъ и съ другимъ. Я плыву по теченію.
— Ай да Сиркомъ! вѣдь это одно изъ правилъ радикаловъ, сказалъ Христіанъ, знавшій, что послѣдняя сентенція Сиркома была его любимой формулой. — Совѣтую вамъ никогда не говорить такихъ вещей: это можетъ повредить качеству вашей муки.
— Одно изъ правилъ радикаловъ! повторилъ Сиркомъ въ сердцахъ. Желалъ бы я знать, чѣмъ вы можете это доказать. Я это слыхалъ еще отъ дѣда своего.
— Если угодно, сію минуту докажу, сказалъ проворный Христіанъ. Реформа вызвана желаніемъ большинства, то-есть черни, какъ вамъ не безъизвѣстно; а все благоразумное, рсе порядочное населеніе края, составляющее меньшинство, боится черезъ-чуръ поспѣшнаго хода реформы. Такимъ образомъ теченіе тянетъ на сторону реформы и радикализма; и если вы, Сиркомъ, плывете по теченію, вы реформистъ и радикалъ^ мука ваша никуда не годится, и Скальзъ ее забракуетъ.
Всѣ расхохотались. Шпилька Скадьзу очень понравилась всѣмъ, кромѣ мельника и дворецкаго. Дворецкій обдернулъ жилетъ, тяжело вздохнулъ и тревожно обвелъ всѣхъ глазами. Остроты Христіана вообще казались ему очень глупыми и пошлыми.
— Какой вы однако зубастый, Христіанъ, сказалъ садовникъ. Вы ей-ей ни передъ кѣмъ не остановитесь.
— Такой комплиментъ можно бы сдѣлать и старому Нику[4], ужъ если на то пошло, сказалъ Сиркомъ, все еще но оправившійся отъ смущенія.
— Да, да, сказалъ Скальзъ; я самъ не дуракъ, и могъ бы Отпарировать хоть какой ударъ, еслибъ захотѣлъ, но я не хочу, чтобъ про меня говорили, что я ни передъ чѣмъ не остановлюсь, У меня тоже есть свои правила.
— Это мы всѣ знаемъ, сказалъ Христіанъ, разливая пуншъ. Что было бы съ правдой безъ Скальза!
Смѣхъ на этотъ разъ не былъ такимъ единодушнымъ. Выходка Христіана показалась немножко сатанинской.
— Шутка шуткѣ рознь, господа, да вѣдь наконецъ и шуткѣ есть предѣлъ, сказалъ дворецкій, окончательно выходя изъ себя; — ужъ кажется довольно пошутили моимъ именемъ, но ужъ если зашла рѣчь объ именахъ, то я съ своей стороны тоже могу разсказать кой о комъ, кто теперь называютъ себя христіанами, а прежде были совсѣмъ другими.
— Полноте, ужъ это переходитъ за предѣлы шутки, сказалъ фельдшеръ, тоже одинъ изъ постоянныхъ посѣтителей господскаго дома. — Бросьте, Скальзъ!
— Да, ужъ это въ самомъ дѣлѣ перешло за предѣлы шутки. Я не арлекинъ, чтобы вертѣться все только на однихъ шуткахъ. Предоставляю это другимъ христіанамъ, которые ни передъ чѣмъ не останавливаются, прошли черезъ огонь и воду и мѣдныя трубы, пришли не-вѣсть откуда и стараются втереться въ довѣріе господъ къ ущербу своей братіи.
Въ гнѣвной рѣчи Скальза было что-то недосказанное — какое-то главное звено, извѣстное только ему одному, какъ бываетъ часто въ запальчивыхъ, личныхъ стычкахъ. Все общество было въ какомъ-то возбужденномъ состояніи. Всѣ ждали чего-то, что стоило узнать, на что стоило посмотрѣть. При общемъ упадкѣ всѣхъ другихъ британскихъ спортовъ, ссора между джентльменами считалась весьма интереснымъ, затрогивающимъ зрѣлищемъ, и хотя никто не рѣшился бы открыто возстать противъ Скальза, но никто не сталъ бы и жалѣть, еслибъ ему пришлось потерпѣть пораженіе. Но Христіанъ былъ невозмутимъ. Онъ вынулъ платокъ и обтеръ себѣ бережно губы. Послѣ недолгаго молчанія, онъ заговорилъ совершенно спокойно:
— Я вовсе не хочу ссориться съ вами, Скальзъ. — Такіе разговоры не могутъ быть полезны никому изъ насъ. У васъ вотъ бросается кровь въ лицо — а вы склонны къ апоплексіи. И вѣдь это сверхъ того крайне непріятно въ обществѣ. Вы лучше разскажите какую-нибудь побасенку обо мнѣ у меня за спиною — это и васъ не такъ взволнуетъ, и мнѣ причинитъ больше вреда. Предоставляю васъ этому удовольствію; а я пойду поиграю въ вистъ съ дамами.
Когда дверь затворилась за Христіаномъ, Скальзъ долго не могъ выговорить ни слова отъ досады. Всѣ были въ крайнемъ смущеніи.
— Ну ужъ признаюсь — человѣчекъ! сказалъ Краудеръ вполголоса своему ближайшему сосѣду садовнику. — Говорятъ, м-ръ Филиппъ откопалъ его гдѣ-то заграницей.
— Онъ былъ курьеромъ, сказалъ садовникъ. Это — тертый калачъ. И кажется, судя потому, что я слышалъ — онъ иногда говоритъ со мною откровенно, — у него въ прошломъ было не мало передрягъ.
— Ну, и немудрено, что у него такой мѣдный лобъ, сказалъ Краудеръ.
— Онъ просто-на-просто нахалъ, сказалъ Сиркомъ, тоже sotto voce своему сосѣду Фольмору, фельдшеру. Онъ наскакиваетъ на васъ съ разныхъ сторонъ, такъ что вы не знаете, откуда ждать нападенія.
— Я знаю только то, что онъ собаку съѣлъ на картахъ, сказалъ Фольморъ. Мнѣ бы хотѣлось умѣть такъ играть въ экарте, какъ онъ; любо право смотрѣть на него; онъ вамъ обчиститъ карманъ такъ скоро, что вы и сморкнуть не успѣете.
— Ну ужъ это ему чести не дѣлаетъ, сказалъ Сиркомъ.
Разговоръ такимъ образомъ распался на tête-a-tête, и вечеръ окончательно не удался. Однако пуншъ былъ выпитъ, всѣ счеты подведены къ общему удовольствію, и несмотря на реформистское вѣяніе современности, хозяйство сэра Максима Дебарри опять пошло по старинной британской, заповѣданной дѣдами, тропѣ, какъ по маслу.
ГЛАВА VIII.
правитьСловоохотливая Молва въ интересахъ искуства изображается молодой, крылатой красавицей въ развѣвающемся одѣяніи, парящей надъ головами людей и возвѣщающей животрепещущія новости въ граціозно-изогнутую трубу; въ дѣйствительности же она очень старая дѣва, съ морщинистымъ, безобразнымъ лицомъ, трясущаяся обыкновенно у камельковъ, за спинкой креселъ, и нашептывающая всякія каверзы праздному люду, который потомъ спѣшитъ разблаговѣстить ихъ на всѣхъ перекресткахъ; все остальное дѣло., приписываемое ей, совершается обыкновеннымъ ходомъ тѣхъ страстей, отъ которыхъ люди отмаливаются на ектеніяхъ, и при помощи той безпредѣльной тупости, противъ которой у насъ до сихъ поръ нѣтъ еще установленной формулы молитвы.
И въ этомъ случаѣ старушенка-молва шепнула. Скальзу только, что у Тренсома хорошее состояніе, а ужъ личное его стремленіе розыграть видную роль въ разговорѣ, вмѣстѣ съ его глубокимъ убѣжденіемъ въ своихъ обширныхъ познаніяхъ и безукоризненно вѣрномъ сужденіи, побудили его опредѣлить пятью-стами тысячами наименьшій размѣръ состоянія, пріобрѣтеннаго коммерческой дѣятельностью Гарольда Тренсома. И опять таки, когда Сиркому довелось упомянуть о пяти-стахъ тысячахъ, какъ о фактѣ всѣмъ извѣстномъ, это превращеніе дворецкаго во «всѣхъ» произошло исключительно вслѣдствіе врожденнаго Сиркому предпочтенія къ словамъ, которыя трудно было бы перещеголять возраженіемъ, или которыя не могли бы дать никому надъ нимъ перевѣса. Такимъ-то нехитрымъ путемъ слухъ о богатствѣ Гарольда Тренсома расходился и разростался, прибавляя его мнѣніямъ много блеска въ глазахъ либераловъ и побуждая даже людей противоположной партіи соглашаться съ тѣмъ, что это увеличивало его шансы на выборы въ члены отъ сѣвернаго Ломшайра. Какой-то мудрый мыслитель замѣтилъ, что собственность — своего рода балластъ; разъ признавъ дѣльность этой метафоры, всѣ согласилась съ тѣмъ, что человѣкъ вовсе неспособенъ плавать въ морѣ политики безъ значительнаго запаса такого балласта.
Между тѣмъ состояніе, возроставшее въ воображеніи общества, значительно сократилось въ представленіи самаго владѣтеля. Оно въ сущности простиралось не далѣе полутораста тысячъ, на которыя приходилось выкупить нетолько огромную закладную, но еще положить значительную долю капитала на возобновленіе построекъ по всему имѣнію, проложить дренажъ въ широкихъ размѣрахъ и сдѣлать кой-какія снисхожденія прежнимъ фермерамъ, что могло бы отсрочить необходимость передавать фермы въ другія руки во время такого общаго упадка земледѣльческой дѣятельности. Арендуемыя фермы были въ рукахъ людей, бѣднѣвшихъ годъ отъ году, постепенно запускавшихъ земли и изнемогавшихъ подъ недоимками. Хозяева, въ старыхъ шляпенкахъ и толстыхъ курткахъ домашняго издѣлія, казались невыразима жалкими, несчастными, наряду съ нищими работниками. Многіе изъ нихъ никакъ не могли сообразить, что на основаніи теоріи ренты землю необходимо бросить, если она не даетъ барыша покрайней-мѣрѣ равнаго обыкновенной нормѣ процента; такъ что они продолжали обработывать не вслѣдствіе титаническаго духа оппозиціи, но собственно по незнанію дѣла. Они часто говаривали, меланхолично почесывая въ затылкѣ, что рѣшительно не знаютъ, куда имъ дѣться, и что едва ли было бы лучше уѣхать изъ насиженнаго гнѣзда, взваливъ на возъ всю домашнюю утварь, жену, пятерыхъ дѣтей и убогую дворпяшку.
Гарольдъ Тренсомъ сообразилъ все это очень скоро и замѣтилъ сверхъ того, что кромѣ непосредственной окрестности дома — строевой лѣсъ былъ непощадно сгубленъ. Старыя деревья были почти всѣ срублены, и молодые посѣвы оказывались весьма неудовлетворительными. Онъ внимательно разсмотрѣлъ и сравнилъ различные счеты, представленные ему матерью, Джерминомъ и Банксомъ, прикащикомъ; но куда дѣлись огромныя суммы, вырученныя за срубленный лѣсъ, было покрыто подозрительнымъ мракомъ неизвѣстности. Онъ замѣтилъ, что ферма самаго Джермина была въ безукоризненно примѣрномъ порядкѣ, что на его землѣ было много новыхъ построекъ на очень широкую ногу, и что на немъ числилась громадная недоимка. М-ссъ Тренсомъ замѣтила на это, что Джерминъ перевелъ на себя значительную долю долга, а что вмѣсто ренты онъ выплачивалъ извѣстную долю процентовъ, Гарольдъ только сказалъ своимъ небрежнымъ но рѣшительнымъ тономъ: «Охъ, чертъ бы побралъ этого Джермина. Мнѣ кажется, что еслибы Дурфи не умеръ и не опросталъ мѣста для меня, Джерминъ кончилъ бы тѣмъ, что перебрался бы сюда на житье, а васъ бы перевелъ въ дворницкую отворять ворота для его кареты. Но я съ нимъ расквитаюсь — за все, съ теченіемъ времени. Я не хочу ничѣмъ быть ему обязаннымъ — ни даже проклятіемъ».
М-ссъ Тренсомъ ничего больше не возражала. А Гарольдъ не хотѣлъ входить въ большія подробности при матери. Несомнѣнно, что она очень дѣятельно хозяйничала — безпрестанно объѣзжала имѣнье, была завалена счетами, была главнымъ прикащикомъ незанятыхъ фермъ, и, несмотря на то, допустила дѣло до такого упадка. Онъ объяснялъ это вообще неумѣньемъ женщинъ справляться съ мужскими дѣлами. Онъ больше не хотѣлъ ничего говорить, чтобы не огорчать ее. Онъ только твердо рѣшился дать ей почувствовать, какъ можно вѣжливѣе, чтобы она ни во что не вмѣшивалась.
М-ссъ Тренсомъ поняла это, и не осмѣливалась больше высказываться о дѣлахъ, хотя это вызвало тяжкую борьбу ея самолюбія съ неменѣе серіознымъ страхомъ гнѣва Гарольда, по поводу жалкаго положенія фермъ. Она только замѣтила, что въ имѣніи, обремененномъ такимъ огромнымъ долгомъ, легче выносить ежегодную утрату въ недоимкахъ, чѣмъ расходъ и пожертвованія, какихъ неизбѣжно потребовало бы возобновленіе фермъ.
— Я право расчитывала, Гарольдъ, заключила она не безъ горечи. Тебѣ только сгоряча кажется, что легко и просто имѣть дѣло съ фермерами; но я увѣрена, что когда ты поживешь между ними, ты убѣдишься, ты увидишь, что это совсѣмъ не такъ легко, какъ кажется. Посмотри хоть на имѣнье сэръ Максима: ты увидишь почти то же самое. Времена были страшно тяжелыя, и старыя семьи держались старыхъ фермеровъ. Но можетъ-быть это торизмъ.
— Если это торизмъ, то не поздравляю васъ съ такой белибердой, милая мамаша. Впрочемъ теперь я желалъ бы, чтобы у васъ было еще хоть трое старыхъ фермеровъ; потому что у меня было бы еще три лишнихъ пятидесятифунтовыхъ голоса. А вѣдь сплошь и рядомъ насъ обрываетъ какая-нибудь одна голова. Но, прибавилъ Гарольдъ, улыбаясь и подавая ей упавшій мотокъ шерсти, — женщина можетъ быть и тори, если она такъ граціозна и красива, какъ вы. Я способенъ былъ бы возненавидѣть женщину, которая вздумала бы раздѣлять мои воззрѣнія и вмѣшиваться въ мои дѣла. Я, какъ вамъ извѣстно, житель Востока. Такъ какъ же вы рѣшите, мамашечка: эту комнату меблировать розовымъ? Мнѣ кажется, что розовый цвѣтъ очень пойдетъ въ вашимъ блестящимъ, сѣдымъ волосамъ.
Гарольдъ находилъ весьма естественнымъ, что мать его была въ нѣкоторомъ подчиненіи у Джермина, вслѣдствіе запутанности семейныхъ дѣлъ. Всѣмъ женщинамъ, и вообще людямъ слабымъ, безхарактернымъ, свойственно думать, что разъ сложившіяся обстоятельства измѣнить невозможно, и что ссора съ человѣкомъ, навѣдывающимъ домашними дѣлами, нѣчто весьма серіозное, рискованное. Самъ онъ дѣйствовалъ весьма осторожно. Онъ на многое закрывалъ глаза въ настоящемъ, боясь дать личной антипатіи, сказывавшейся въ немъ къ Джермину, и вообще органической наклонности къ раздражительности, перевѣсъ надъ хладнокровнымъ и прозорливымъ намѣреніемъ не ссориться до поры до времени съ человѣкомъ, который можетъ быть полезенъ. Гарольдъ не простилъ бы себѣ низачто посягательства на собственные свои виды. А главной цѣлью его теперь было попасть въ парламентъ, представителемъ либеральной партіи, и вообще сдѣлаться человѣкомъ вѣскимъ, значительнымъ въ сѣверномъ Ломшайрѣ.
Какимъ образомъ Гарольдъ Тренсомъ сдѣлался либераломъ, вопреки всѣмъ фамильнымъ преданіямъ, — вопросъ, надъ которымъ онъ никогда не ломалъ себѣ головы. Газеты взялись объяснить это, всякая по-своему. Сѣверный Ломшайрскій Herald созерцалъ съ прискорбіемъ и съ отвращеніемъ, понятнымъ каждому, движимому здравыми британскими чувствованіями, — образецъ отступничества въ лицѣ имени, искони вѣковъ неразрывно связаннаго съ принципами «праваго» дѣла и съ блюденіемъ исконныхъ постановленій церкви и государства; и видѣлъ въ этомъ новое доказательство того, что люди, проведшіе большую часть жизни за предѣлами своего отечества, обыкновенно заражаются нетолько преступнымъ охлажденіемъ къ протестантству, мало того: къ самой религіи, — вольнодумствомъ, близко граничащимъ съ атеизмомъ, — но и легкомысліемъ, побуждающимъ ихъ относиться слегка къ такимъ учрежденіямъ, которыя способствовали возведенію Великобританіи на степень первоклассной державы. Такіе люди, зараженные иноземными обычаями, упоенные тщеславіемъ, стремящіеся къ преходящей власти путемъ популярности, безстрашные, ни передъ чѣмъ не останавливающіеся, вслѣдствіе крайняго безвѣрія, либералы, вслѣдствіе отступничества отъ всего англійскаго, готовы не оставить камня на камнѣ въ національномъ зданіи, готовы разомъ разрушить все великое, созданное вѣками. Дуффильдскій Watchman видѣлъ съ другой стороны въ этомъ явленіи признакъ освобожденія отъ путъ предразсудка, — положительную гарантію интеллектуальнаго превосходства, соединеннаго съ благороднымъ сочувствіемъ къ требованіямъ ближнихъ, вспыхнувшимъ внезапно въ отдѣльной, болѣе другихъ развитой личности, съумѣвшеЙ силой воли сбросить съ себя смѣшную, устарѣвшую шелуху наслѣдственныхъ предразсудковъ и сословныхъ интересовъ.
Но эти дальновидные вожаки общественнаго мнѣнія основывали свои сужденія на фантахъ, никому кромѣ ихъ неизвѣстныхъ и подлежавшихъ сильному сомнѣнію. Гарольдъ Тренсомъ былъ не распутнымъ космополитомъ, какимъ его живописалъ торійскій Herald, ни интеллектуальнымъ исполиномъ, какимъ его изобразила либеральная фантазія Watchman’а. Двадцать лѣтъ назадъ, онъ былъ блестящимъ, дѣятельнымъ, добрѣйшимъ юношей, съ возвышенными стремленіями; онъ съ восторгомъ мечталъ объ успѣхахъ и власти; но скоро убѣдился въ невозможности такихъ стремленій, и сдѣлался печальнымъ и раздражительнымъ. Онъ игралъ только въ тѣ игры, въ которыя былъ мастеръ играть, и обыкновенно выигрывалъ; всѣхъ остальныхъ игръ онъ избѣгалъ, и считалъ ихъ незаслуживающими вниманія. Дома и въ Итонѣ онъ сидѣлъ бокъ-о-бокъ съ олухомъ Дурфи, котораго отъ души презиралъ; и очень скоро сообразилъ, что такъ-какъ этотъ Еалибонъ въ миніатюрѣ старше его, то ему придется составить себѣ состояніе трудомъ. Это было досадно; и вообще свѣтъ казался весьма непривлекательнымъ, особенно въ Итонѣ, гдѣ но многимъ причинамъ Гарольдъ игралъ весьма незавидную роль. Онъ не шалѣлъ, что не хватило денегъ отправить его въ Оксфордъ; онъ не видѣлъ въ Оксфордѣ ничего особенно привлекательнаго; вообще во время своей коротенькой жизни онъ былъ обставленъ многими условіями, въ которыхъ положительно не видѣлъ ничего хорошаго, а уважать ихъ потому только, что другіе считаютъ ихъ хорошими, онъ вовсе не былъ способенъ по своимъ личнымъ свойствамъ. Онъ уѣхалъ изъ дому очень охотно и весело, хотя, кажется, любилъ мать, и ужъ положительно любилъ Тренсомъ-Кортъ и рѣку, въ которой удилъ рыбу по цѣлымъ часамъ. Но выѣзжая изъ-подъ воротъ, онъ сказалъ себѣ: «Я разбогатѣю такъ или иначе, и у меня будетъ собственное свое имѣніе, въ которомъ я буду дѣлать все, что захочу». Это положительное прицѣливаніе во что-нибудь нелегкое, но возможное, обрисовывало направленіе, въ которомъ Гарольдова натура была сильна: у него была энергичная воля, огромный запасъ дѣятельности, самоувѣренность, быстрота соображенія и весьма малая доза воображенія, что въ общей сложности составляетъ такъ называемый практическій умъ: Съ тѣхъ поръ характеръ его созрѣлъ въ различныхъ испытаніяхъ, обогатился познаніями. Но и зрѣлый мужъ, также какъ мальчикъ, не былъ обширнымъ сочиненіемъ съ пространными коментаріями. Годы развили въ немъ оппозиціоный духъ, ограждавшій личную его независимость, безъ униженія до той черты, за которой власть является лишенною всякой торжественности и всякаго обаянія. И эта склонность помогла его смѣтливости со: ставить воззрѣнія, казавшіяся въ одно и то же время и новыми и умѣренными. Онъ былъ не прочь и отъ оппозиціи и отъ существующаго порядка вещей, и только близкое личное знакомство съ нимъ могло бы положить грань между этими двумя направленіями. Грань эту нельзя было бы опредѣлить точной теоріей: она бѣжала неправильнымъ зигзагомъ привычекъ и взглядовъ, усвоенныхъ съ дѣтства. Рѣшимость, которой онъ всегда остался вѣренъ — сдѣлаться современемъ англичаниномъ въ полномъ значеніи слова, сохранила въ немъ привычку соображать всѣ свои дѣйствія, всѣ свои воззрѣнія съ англійской политикой и съ англійскимъ общественнымъ строемъ. Онъ намѣревался стоять за всякую реформу, вызванную экономическими условіями страны, и отъ души презиралъ людей съ гербами на каретахъ, но съ черезъ-чуръ ничтожнымъ запасомъ мозговъ для того, чтобы сообразить, какъ слѣдуетъ держать себя въ извѣстныхъ случаяхъ. Онъ относился съ полнымъ уваженіямъ къ людямъ безъ гербовъ, но съ большимъ вліяніемъ, пріобрѣтеннымъ энергическимъ содѣйствіемъ тому, что представлялось высшимъ благомъ для страны и было твердымъ, завѣтнымъ желаніемъ большинства. Онъ самъ могъ и хотѣлъ быть такимъ человѣкомъ.
Въ дѣйствительности же Гарольдъ Тренсомъ былъ умный, добродушный, честный эгоистъ, не особенно основательный, но безъ малѣйшей фальши; гордый, но гордостью, вылившеюся скорѣе въ индивидуальную, чѣмъ въ наслѣдственную фомру; безъ всякихъ мудрствованій, безъ всякой сентиментальности; склонный къ чувственнымъ наслажденіямъ, но чуждый всякаго порока, и, какъ человѣкъ здоровый, умный, неиспорченный, строго придерживался условной нравственности, возведенной общественнымъ произволомъ въ силу закона. Характеръ, повидимому ничѣмъ не замѣчательный и не заслуживающій особеннаго вниманія. Мѣстность, начерченная нами на картѣ, кажется не броской, незначительной, но она тѣмъ не менѣе составляла очень хорошенькое помѣстье, въ которомъ было гдѣ и прогуляться и поселиться на просторѣ. Еслибъ Гарольдъ Тренсомъ былъ вашимъ знакомымъ, и вы смотрѣли на его качества сквозь призму его пріятной внѣшности, ясной улыбки и привлекательной развязности, всегда нераздѣльной съ чувственностью — сквозь призму многихъ случайностей, въ которыхъ онъ сдѣлался вамъ полезнымъ или пріятнымъ, — вы бы назвали его славнымъ малымъ, очень пріятнымъ гостемъ, добрымъ товарищемъ или братомъ. Захотѣли ли бы всѣ матери имѣть его сыномъ, — это другой вопросъ.
Матери сплошь и рядомъ гораздо больше думаютъ о себѣ, чѣмъ о своихъ дѣтяхъ, и когда дѣти переростутъ ихъ и уйдутъ отъ нихъ въ школу или въ жизнь, у нихъ остаются огромные пробѣлы времени, которые онѣ наполняютъ не молитвами за своихъ дѣтей, не перечитываніемъ старыхъ писемъ, не благословленіемъ тѣхъ, кто смѣнилъ ихъ въ ближайшихъ заботахъ объ ихъ кровныхъ. М-ссъ Тренсомъ была не изъ числа кроткихъ, любящихъ и тихо льющихъ слезы женщинъ. Она, какъ большинство молодыхъ матерей, воображала, что съ рожденіемъ хорошаго мальчика, чаша счастія ея наполнится; но потомъ она прожила такъ долго въ разлукѣ съ этимъ мальчикомъ, что оказалась наконецъ лицомъ къ лицу съ сыномъ, котораго побаивалась, къ которому не знала, какъ подойдти. А между тѣмъ Гарольдъ былъ добрымъ сыномъ: онъ цѣловалъ у матери руку, предоставилъ ей выбирать все, что ей больше нравилось для дома и для сада, спрашивалъ, какихъ лошадей хочется ей пріобрѣсти для новой кареты, и сильно заботился о томъ, чтобы она была самой блестящей и самой представительной особой всего околотка. Она тяготилась всѣмъ этимъ: это не удовлетворяло ее; однако, еслибъ этому надлежало прекратиться и уступить мѣсто другому, — она была слишкомъ неувѣрена въ чувствахъ Гарольда, для того чтобы представить себѣ ясно, чѣмъ могло быть это другое. Тончайшія нити, невидимыя для глаза, искусно продернутыя сквозь чувствительную кожу, такъ что малѣйшее передвиженіе ихъ, малѣйшее поползновеніе порвать ихъ причинило бы страшное мученіе, — могутъ быть иногда хуже, тяжеле цѣпей. М-ссъ Тренсомъ чувствовала на. себѣ такія роковыя нити, и горечь безвыходнаго рабства тѣсно связывалась съ роскошнымъ комфортомъ дома, водвореннымъ Гарольдомъ съ магической быстротой. Ни одно изъ ея ожиданій не сбылось. Еслибъ Гарольдъ выказывалъ хоть малѣйшее желаніе видѣть ее у себя въ комнатѣ — еслибъ онъ въ самомъ дѣлѣ дорожилъ ея мнѣніемъ — еслибъ онъ былъ тѣмъ, чѣмъ ей хотѣлось видѣть его въ глазахъ людей ея кружка, — еслибъ все прошлое можно было разсѣять, уничтожить безъ всякаго слѣда, — она была бы рада, даже счастлива; но теперь она стала вспоминать съ сожалѣніемъ о тѣхъ дняхъ, когда она сиживала одинока въ старомъ креслѣ и все ожидала, все мечтала о чемъ-то, что должно было случиться. Однако все это далеко и глубоко таилось у нея на сердцѣ и вырывалось только изрѣдка коротенькимъ горькимъ восклицаніемъ или глубокимъ вздохомъ, и то наединѣ съ Деннеръ. Она казалась совершенно счастливой, расхаживая по дому и по саду и наблюдая за передѣлками и перестройками. Разъ, однако, когда она была въ паркѣ, тоже для того чтобы взглянуть на какія-то производившіяся тамъ работы, подвернулась личность, которой она высказала косвеннымъ образомъ долю своей внутренней тревоги.
Она стояла на широкой, песчаной дорожкѣ; длинныя вечернія тѣни лежали вдоль травы; освѣщеніе казалось особенно блестящимъ, вслѣдствіе множества зарумяненныхъ и позолоченныхъ деревъ. Садовники проворно работали; вновь взрытая почва издавала пріятный, сильный ароматъ; маленькій Гарри вертѣлся съ Невмродомъ около стараго Тренсома, покоившагося въ низенькомъ садовомъ креслѣ. Сцена была изящной картиной англійскаго семейнаго быта, и красивая, величественная, сѣдая женщина на первомъ планѣ — заслуживала особеннаго вниманія и удивленія. Только артистъ нашелъ бы необходимымъ повернуть лицо ея къ мужу и къ маленькому внуку и придать ей старчески мягкое и доброе выраженіе. Но лицо м-ссъ Тренсомъ было повернуто въ сторону, и потому она только слышала приближающіеся шаги и не могла отгадать, кто подходилъ; шаги были не такъ быстры, какъ обыкновенно ходилъ сынъ ея, и кромѣ того Гарольдъ уѣхалъ въ Дуффидьдъ. То былъ Джерминъ.
ГЛАВА IX.
правитьМатью Джерминъ подошелъ къ м-ссъ Тренсомъ, снялъ шляпу и улыбнулся. Она не улыбнулась, но сказала:
— Вы знаете, что Гарольда нѣтъ дома?
— Да; я зашелъ повидаться съ вами собственно, спросить, нѣтъ ли какихъ приказаній. Мнѣ не удалось бесѣдовать съ вами, съ тѣхъ поръ какъ онъ возвратился,
— Такъ пойдемте въ рощу.
Они повернули и пошли рядомъ. Джерминъ все еще безъ шляпы, держа ее за спиной. Воздухъ былъ такъ мягокъ и пріятенъ, что у м-ссъ Тренсомъ тоже не было на головѣ ничего, кромѣ вуаля.
Они шли довольно долго молча, пока не скрылись изъ виду, подъ высокими деревьями, беззвучно ступая по оставшейся листвѣ. Джермину смертельно хотѣлось узнать, не высказалось ли въ чемъ-нибудь мнѣніе Гарольда о немъ, я мнѣніе далеко не лестное, какъ ему думалось. У Джермина сердце было отъ природы не каменное: въ двадцать пять лѣтъ онъ сочинялъ стихи и былъ влюбленъ по уши въ черноглазую красавицу, явное расположеніе которой весьма льстило его самолюбію; но человѣкъ семейный, съ взрослыми дѣтьми, человѣкъ въ извѣстномъ положеніи и заваленный весьма сложнымъ и отвѣтственнымъ дѣломъ, неизбѣжно дорожитъ мнѣніемъ о себѣ, и особенно мнѣніемъ людей болѣе или менѣе вліятельныхъ.
— Гарольдъ замѣчательно уменъ, началъ онъ наконецъ, такъ-какъ м-ссъ Тренсомъ упорно молчала. — Если онъ попадетъ въ парламентъ, онъ непремѣнно составитъ себѣ имя. У него удивительно вѣрный, мѣткій взглядъ на вещи.
— Въ этомъ нѣтъ ничего утѣшительнаго для меня, скала м-ссъ Тренсомъ. Въ этотъ день она больше чѣмъ когда-либо сознавала, какъ горько, какъ непріятно отзывалось на ней присутствіе Джермина. Она впрочемъ тщательно подавляла въ себѣ горечь и досаду: — подавляла потому, что не могла допустить, чтобы униженіе, сознаваемое ею въ глубинѣ души, могло когда-либо отразиться, сказаться въ какомъ-нибудь ея словѣ или взглядѣ. Цѣлые годы между ними не было ничего сказано; она молчала, потому что помнила; онъ молчалъ, потому что все больше и больше забывалъ.
— Надѣюсь, что онъ не манкируетъ противъ васъ ни въ какомъ отношеніи? Я знаю, что его убѣжденія вамъ не по сердцу; но я надѣюсь, что во всемъ остальномъ онъ высказываетъ расположеніе и намѣреніе быть добрымъ сыномъ.
— О, разумѣется — добрымъ настолько, сколько мужчины находятъ возможнымъ быть добрыми въ отношеніи женщинъ: покупать имъ мягкую мебель и экипажи, предоставлять имъ наслаждаться всѣми благами жизни подъ гнетомъ пренебреженія и презрѣнія. Я не имѣю надъ нимъ никакой власти, замѣтьте — никакой.
Джерминъ повернулся, чтобы посмотрѣть м-ссъ Тренсомъ въ лицо: давно она не говорила съ нимъ такъ открыто сознаваясь въ безсиліи.
— Онъ высказалъ что-нибудь непріятное относительно вашего завѣдыванія дѣлами?
— Моего завѣдыванія дѣлами! сказала м-ссъ Тренсомъ, гнѣвно метнувъ глазами на Джермина. Но тотчасъ же опомнилась: она почувствовала, что освѣтила факеломъ прошлое свое безуміе. Она давно пришла къ твердому рѣшенію, перешедшему въ привычку, — не затѣвать съ этимъ человѣкомъ никакихъ споровъ — никогда не высказывать ему, что она про него думаетъ, за кого она его считаетъ. Она сохранила въ цѣлости и женскую гордость — и женскую чуткую чувствительность: она вовсю свою жизнь сохранила дѣвичью потребность въ рыцарскомъ поклоненіи, въ безусловномъ, почтеніи. И потому опять замолчала.
Джермину было скучно — и ничего больше. Въ его умѣ не было рѣшительно ничего, соотвѣтствовавшаго тонкимъ, нитямъ чувствительности и впечатлительности м-ссъ Тренсомъ. Онъ не былъ глупъ; но онъ всегда попадалъ въ просакъ, когда хотѣлъ быть деликатнымъ или великодушнымъ;, онъ постоянно воображалъ, что можно успокоивать другихъ людей, восхваляя себя самаго. Нравственная вульгарность заразила его какъ бы наслѣдственнымъ запахомъ. Онъ и теперь попалъ въ просакъ.
— Милая моя м-ссъ Тренсомъ, сказалъ онъ мягкимъ, ласковымъ тономъ, — вы взволнованы, вы какъ будто гнѣваетесь на меня. А между тѣмъ если вы посмотрите на дѣла хладнокровно, вы увидите, что вамъ пожаловаться не на что, если только вы не найдете возможнымъ жаловаться на неизбѣжное теченіе обстоятельствъ. Я всегда старался предупреждать и исполнять ваши желанія, въ дни счастія и несчастія. И теперь я всей душей готовъ сдѣлать вамъ все угодное, если это только возможно.
Всякая фраза рѣзала ее ножемъ въ сердце. Ласка и ухаживаніе нѣкоторыхъ людей болѣе раздражаютъ, болѣе унижаютъ, чѣмъ иныя насмѣшки; но несчастная женщина, поставившая себя въ нѣкоторую зависимость отъ человѣка, ниже себя по чувствамъ, должна выносить такое униженіе, во избѣжаніе чего-нибудь худшаго. Грубая доброта во всякомъ случаѣ лучше грубаго гнѣва, и во всѣхъ человѣческихъ спорахъ натуры тупыя, ограниченныя, грубыя всегда берутъ верхъ именно вслѣдствіе своей тупости и грубости. М-есъ Тренсомъ сознавала въ глубинѣ души, что отношенія, сковавшія ея уста предъ образомъ дѣйствій Джермина, въ дѣловомъ отношеніи, подали ему поводъ воображать, что онъ можетъ расчитывать на безнаказанность во всѣхъ другихъ обстоятельствахъ. Она очень хорошо помнила, что ей пришлось вынести вслѣдствіе его недобросовѣстнаго эгоизма. А теперь возвращеніе Гарольда, богатаго, проницательнаго, дѣятельнаго, съ очевиднымъ стремленіемъ къ преобладанію, къ господству, поставило ихъ обоихъ лицомъ къ лицу съ затрудненіемъ, слагавшимся годами неизвѣстности и неувѣренности въ исходѣ. Въ такомъ положеніи, со страшной тайной угрозой надъ головой — тайной, извѣстной Джермину и въ которой онъ былъ главнымъ участникомъ, — она готова была поразить его негодованіемъ, уничтожить его словами, вполнѣ соотвѣтствовавшими его дѣйствіямъ, и тѣмъ болѣе готова, что онъ говорилъ съ нахальной, фамильярной любезностью, не понимая, что было у ней на сердцѣ. Но какъ только въ глубинѣ души ея возникали слова: «Вы довели меня до этого», ей слышался немедленно отвѣтъ: «Вы сами довели себя до этого.» А она низачто на свѣтѣ не согласилась бы выслушать такого отвѣта отъ кого бы то ни было. Что же она сдѣлала? Чрезъ нѣсколько минутъ молчанія, она какъ-то странно успокоилась и сказала тихимъ, почти дрожащимъ голосомъ:
— Дайте мнѣ руку.
Онъ подалъ ее немедленно, надѣвъ шляпу и удивляясь. М-ссъ Тренсомъ не ходила съ нимъ подъ руку уже болѣе двадцати лѣтъ.
— Я попрошу васъ только объ одномъ. Дайте мнѣ слово.
— Въ чемъ дѣло?
— Дайте мнѣ слово, что вы не станете споритъ съ Гарольдомъ.
— Вамъ не безъизвѣстно, что я не могу желать съ нимъ ссориться.
— Но дайте клятву, и не переступайте ея ни въ какомъ случаѣ. Выносите отъ него все, но только не ссорьтесь съ нимъ.
— Развѣ можно дать клятву не ссориться! сказалъ Джерминъ, немножко разсердившись на требованіе выносить безотвѣтно всѣ рѣзкости Гарольда. — Все зависитъ отъ обстоятельствъ, отъ настроенія минуты. Я ни въ какомъ случаѣ не возьмусь выносить все.
— Боже мой! сказала м-ссъ Тренсомъ, высвобождая свою руку изъ подъ его руки, — неужели вы не сознаете, какъ это было бы ужасно?
Когда она высвободила руку, Джерминъ сунулъ обѣ свои руки въ карманы и, пожимая плечами, сказалъ:
— Я буду обращаться съ нимъ также, какъ онъ со мной.
Джерминъ повернулся своей дикой стороной — и мягкости, любезностей какъ не бывало. Это-то и пугало всегда м-ссъ Тренсомъ: возможность наглости, нахальства въ человѣкѣ, близкомъ ей въ качествѣ стараго и полезнаго слуги, клеймо котораго тайно тяготѣло на ней. Она была также безсильна, безвластна надъ нимъ, какъ надъ сыномъ.
Гордая, властолюбивая женщина, не смѣла произнести ни одного слова. Оба они молчали, выходя съ тѣнистой тропинки на солнце. У обоихъ въ головахъ вертѣлось незрѣлое, смутное желаніе — чтобы Гарольдъ Тренсомъ не рождался на свѣтъ.
— Мы много работаемъ по случаю выборовъ, сказалъ Джерминъ, приходя въ себя, когда они довернули снова на солнце. — Надѣюсь, что намъ удастся его вывезти, и въ такомъ случаѣ онъ будетъ какъ нельзя болѣе въ духѣ. Все устроится гораздо лучше, чѣмъ вамъ кажется. Убѣдите себя только въ томъ, прибавилъ онъ, улыбаясь ей, что для человѣка въ его положеніи лучше быть въ парламентѣ на дурномъ счету, чѣмъ вовсе не быть.
— Нѣтъ, сказала на это м-ссъ Тренсомъ. Я слишкомъ стара, чтобы переучиваться называть горькое сладкимъ и сладкое горькимъ. Но мои личныя мысли или чувствованія къ вопросу не относятся. Я стала также безполезна, какъ старомодное украшеніе камина.
И такимъ образомъ они разошлись, въ той же изящной обстановкѣ, въ которой встрѣтились. М-ссъ Тренсомъ стало страшно: все вокругъ нея, прежде горячее и блестящее, подернулось бѣлымъ, сѣдымъ пепломъ, и солнечные лучи только еще ярче, еще рельефнѣе выставляли это запустѣніе.
Джерминъ по дорогѣ домой думалъ о возможности столкновеній между нимъ и Тренсомомъ, — столкновеній, которыя къ добру не приведутъ, потребуютъ отъ него денежныхъ пожертвованій и, можетъ быть, даже доведутъ до скандала, что, въ свою очередь, тоже повлечетъ къ денежному ущербу. Человѣкъ по шестому десятку, женатый, въ связяхъ со всей Дуффильдской знатью, съ цѣлой семьей взрослыхъ дочерей, съ домомъ на большую ногу и съ обширной дѣловою практикой, непремѣнно больше заботится о сохранности и неприкосновенности всѣхъ этихъ солидныхъ благъ, чѣмъ объ идеяхъ и чувствахъ. Различныя, несчастныя стеченія обстоятельствъ поставили Джермина въ непріятное, неудобное положеніе именно теперь; нельзя было бы особенно винить его, какъ ему казалось; еслибъ дѣло шло не на такую спѣшку, все бы могло уладиться къ общему удовольствію. Онъ низачто не допустилъ бы никого обвинить себя въ причиненіи намѣреннаго ущерба кому бы то ни было; онъ былъ готовъ на всякія удовлетворенія, на всякія уступки, еслибъ только его попросили какъ слѣдуетъ. Только конечно лучше было бы, еслибъ ничего не просили, ничего не требовали.
Одному нѣмецкому поэту ввѣрили особенно вкусную колбасу для передачи пріятелю въ Парижѣ. Во время путешествія, онъ понюхалъ ее; ему захотѣлось попробовать; онъ откусилъ кусочекъ, потомъ другой и еще другой, увлекаясь послѣдовательными моментами соблазна, пока наконецъ отъ колбасы остался одинъ хвостикъ. Преступленіе было не преднамѣренное. Поэтъ любилъ правду и честность, но любилъ тоже и колбасы; а дѣло-то вышло прескверное.
То же почти было и съ Джерминомъ. Онъ далеко не сочувствовалъ гнусной отвлеченности мошенничества и обмана, но онъ любилъ другія вещи, что и ввело его и въ искушеніе и въ заблужденіе. Ему приходилось дѣлать многое въ судебной сферѣ и въ ежедневной жизни, чего бы онъ, съ абстрактной точки зрѣнія, первый не преминулъ осудить; и въ самомъ дѣлѣ онъ былъ совершенно чуждъ искушенію абстрактному. Въ этомъ-то и заключалось неудобство; онъ согрѣшилъ ради частныхъ, конкретныхъ видовъ и это вело прямымъ путемъ къ частнымъ, конкретнымъ послѣдствіямъ.
По онъ былъ человѣкъ рѣшительный. Разъ избравъ путь, по своему крайнему разумѣнію наилучшій, — онъ шелъ прямо къ цѣли. Выборы должны состояться, и непремѣнно такъ, какъ ему хочется: это непремѣнно отразится благопріятно на Гарольдѣ, дастъ ему опредѣленное занятіе и предоставитъ ему самому больше времени приготовиться къ какому бы то ни было кризису.
Онъ казался чрезвычайно въ духѣ въ этотъ вечеръ. Было рожденіе его старшей дочери, и молодежъ затѣяла танцы. Папа былъ восхитителенъ — протанцовалъ кадриль — разсказывалъ анекдоты за ужиномъ и припоминалъ остроумныя цитаты изъ своихъ прежнихъ чтеній: если цитата была латинская, онъ считалъ непремѣннымъ долгомъ переводить и истолковывать ее дамамъ; такъ что одна глухая гостья изъ Дуффильда не отводила рожка отъ уха, чтобы не пропустить ни одного слова изъ разглагольствованій Джермина, и очень сожалѣла, что не взяла съ собой племянницы: она молода, и все бы запомнила.
Однако съѣздъ былъ гораздо меньше обыкновеннаго. Многіе изъ требіанцевъ отреклись отъ Джермина, когда узнали, что онъ сталъ на сторону радикала.
ГЛАВА X.
правитьВъ одинъ изъ воскресныхъ вечеровъ, Феликсъ Гольтъ стукнулъ въ дверь Лайонова дола, хотя слышалъ голосъ священника въ капеллѣ. Онъ стоялъ съ книгой подъ мышкой, очевидно увѣренный въ тонъ, что въ домѣ есть кому отворить ему дверь. И въ самомъ дѣлѣ: Эсѳирь никогда не ходила въ капеллу по вечерамъ: у нея въ толпѣ разбаливалась голова.
Феликсъ въ нѣсколько недѣль близко сошелся съ Лайономъ. У нихъ были одинаковыя политическія симпатіи; а и тѣмъ либераламъ, у которыхъ не было ни бѣлыхъ ни ленныхъ помѣстьевъ, ни арендъ, и главное участіе которыхъ въ выборахъ состояло исключительно въ извѣстномъ всѣмъ и каждому "глазѣніи, " — было что говорить, если не дѣлать. Можетъ-быть самыя лучшія, самыя пріятныя отношенія тѣ, въ которыхъ, при большомъ личномъ сходствѣ, находится много предметовъ для спора. Знакомство съ рѣзкимъ, настойчивымъ, но преисполненнымъ патріотизма и чувства Феликсомъ, составило счастливую эпоху въ жизни священника. Бесѣда съ этимъ молодымъ человѣкомъ, хотя полнымъ вѣрованій и надеждъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ полнымъ своеобразности, которую многіе сочли бы за ересь, но въ которой Лайонъ упорно видѣлъ невыбродившееся правовѣріе, — было точно добрымъ кускомъ мяса на крѣпкіе зубы послѣ черезъ-чуръ продолжительной ѣды съ ложки. Бесѣдовать съ нимъ, для того чтобы привести его блуждающія стремленія къ доброй цѣли, — было очень заманчиво, но можетъ-быть, еслибы Феликсъ скорѣе подчинился общему уровню, маленькій Лайонъ нашелъ бы бесѣду съ нимъ болѣе поучительной и пріятной.
Эсѳирь не такъ часто, какъ отецъ, видѣлась съ новымъ знакомымъ. Но ей онъ начиналъ казаться «забавнымъ» и потому неизбѣжно затронулъ въ ней женскую струнку тщеславія. Ей захотѣлось заставить его преклониться передъ собой. Онъ всегда возставалъ противъ нея; мало того, смотрѣлъ на нее такъ, какъ будто не видя ни малѣйшей подробности въ ея личности, какъ будто она была старухой въ чепчикѣ. Она никакъ не хотѣла допустить, чтобы онъ не удивлялся ея рукамъ, или ея лебединой шеѣ, или ея граціознымъ движеніямъ, вслѣдствіе чего ее прозывали въ пансіонѣ Калипсо (едва ли вслѣдствіе основательнаго, близкаго знакомства съ Талемакомъ). Феликсъ непремѣнно долженъ быть немножко влюбленнымъ въ нее, — разумѣется, онъ никогда не сознается, потому что это было бы непріятно. А ужъ сдѣлаться формальнымъ поклонникомъ онъ ни въ какомъ случаѣ не захочетъ. А между тѣмъ очевидно, что вмѣсто того чтобы чувствовать себя такъ или иначе въ неловкомъ положеніи, — онъ относился къ ней свысока, и что еще хуже — Эсѳирь въ душѣ сама сознавала, что онъ былъ выше ея. Тѣмъ не менѣе ее возмущала мысль о его пренебреженіи; ей хотѣлось, въ порывѣ негодованія, находить какъ можно больше смѣтнаго, дурнаго въ немъ — хотѣлось не заглядываться на разнообразныя выраженія его открытаго лица, не заслушиваться его звучнаго, добродушнаго смѣха, непремѣнно громко отзывавшагося на всякую шутку насчетъ себя самаго. Кромѣ того, она не могла не дивиться странной комбинаціи его ума, его личности съ его общественнымъ положеніемъ, съ его обстановкой. Разъ она къ собственному своему удивленію и къ удивленію отца — вызвалась сходить съ нимъ къ м-ссъ Гольтъ успокоить ее насчетъ сына. «Какая у него мать! подумала она, когда они возвращались домой; — онъ, правда, грубъ, рѣзокъ; но я не вижу въ немъ ничего пошлаго. Впрочемъ — можетъ быть, еслибъ поставить его рядомъ съ безукоризненнымъ джентельменомъ…» Эсѳири очень хотѣлось имѣть въ числѣ знакомыхъ безукоризненнаго джентльмена: онъ конечно сталъ бы удивляться ей и удостовѣрилъ бы ее въ неприличности Феликса.
Въ этотъ воскресный вечеръ, когда раздался стукъ въ дверь, она сидѣла въ кухнѣ, въ уголкѣ между очагомъ и окномъ, и читала Рене. И, конечно, въ изящномъ, свѣтло-голубомъ платьѣ — она почти всегда носила какой-нибудь изъ оттѣнковъ голубаго — протянувъ изящныя туфельки къ огню, поглаживая тоненькими пальчиками вѣнецъ блестящихъ косъ на головѣ, — она была замѣчательной красавицей. Когда послышался стукъ, она покраснѣла и хотѣла-было закрыть книгу и убрать ее съ глазъ долой на подоконникъ; но устояла противъ искушенія, только слегка тряхнула головой, положила ее открытой возлѣ себя на столѣ и направилась къ входной двери, отворявшейся въ кухню. Въ лицѣ у нея мелькнуло какъ будто что-то лукавое: ударъ былъ сильный; вѣроятно его нанесла чья-нибудь мощная рука.
— Здравствуйте, миссъ Лайонъ, сказалъ Феликсъ, снимая шапку: онъ настойчиво уклонялся отъ убыточнаго, дорогого безобразія шляпы, и въ суконной шапкѣ и безъ галстука представлялъ изъ себя фигуру, надъ которою мать его плакала всякое воскресенье.
— Боже мой, это вы, м. Гольтъ! Вамъ придется подождать. Проповѣдь еще не кончена, а потомъ будетъ еще гимнъ и молитва, а можетъ быть и еще что-нибудь задержитъ его.
— А вы позволите мнѣ посидѣть въ кухнѣ? Я вамъ не помѣшаю?
— О, нѣтъ, сказала Эсѳирь съ мелодичнымъ смѣхомъ. Войдите пожалуйста, если хотите дождаться отца. Я сидѣла въ кухнѣ: чайникъ такъ славно распѣваетъ. Здѣсь гораздо лучше, чѣмъ въ гостиной — не такъ мрачно.
— Съ этимъ я совершенно согласенъ.
— Какъ странно! Впрочемъ, если вамъ лучше нравится кухня, и вы не хотите сидѣть со мной, я могу уйдти въ гостиную.
— Я пришелъ собственно для того, чтобы посидѣть съ вами, сказалъ Феликсъ напрямикъ по своему обыкновенію, — но я предвидѣлъ, что вамъ будетъ непріятно увидѣть меня. Мнѣ хотѣлось переговорить съ вами, хотя придется говорить о вещахъ далеко не пріятныхъ. Вѣдь вамъ извѣстно, что я не умѣю мягко стлать — не умѣю хитрить и лукавить.
— Понимаю, сказала Эсѳирь, опускаясь на стулъ. — Садитесь пожалуйста. Вы находите, что не слѣдуетъ обходиться безъ вечерней проповѣди, и пришли прочесть мнѣ ее на дому.
— Да, сказалъ Феликсъ, усаживаясь бокомъ на стулъ неподалеку отъ нея и глядя на нее во всѣ свои большіе свѣтло-сѣрые глаза, — и текстомъ для этой проповѣди послужитъ то, что вы сами высказали въ наше послѣднее свиданіе. Вы сказали, что вамъ дѣла нѣтъ до того, какія у кого убѣжденія, что вы ищете въ людяхъ только порядочности. Позвольте спросить, что вы хотѣли сказать этимъ? Подъ убѣжденіями вы подразумѣвали мысли и мнѣнія людей а крупныхъ вопросахъ жизни, а подъ порядочностью — ихъ воззрѣнія на мелочи: на одежду, манеры, удовольствія, развлеченія, украшенія, — такъ что ли?
— Да — или, правильнѣе, ихъ чуткость, воспріимчивость къ такимъ вещамъ.
— Это все равно; мысли, мнѣнія, познанія все — это тоже чуткость, воспріимчивость къ фактамъ и идеямъ. Я понимаю геометрическую проблемму, потому что я воспріимчивъ къ взаимному отношенію линій и фигуръ; и мнѣ хотѣлось доказать вамъ, что человѣкъ одаренный воспріимчивостью, которую вы называете порядочностью, и лишенный воспріимчивости, которую вы зовете убѣжденіями, — непремѣнно принадлежитъ къ низшему, мельчайшему разряду существъ: — это не человѣкъ, а насѣкомое, чувствующее сотрясеніе стола, но не замѣчающее грома.
— Очень хорошо-съ, я насѣкомое; а однако я замѣчаю, что вы меня громите.
— Нѣтъ, вы не насѣкомое. Ботъ это-то и бѣситъ меня въ васъ: вы хвастаетесь мелочностью. А между тѣмъ въ васъ довольно здраваго смысла, для того чтобы понимать, какъ гнусно становиться въ ряды женщинъ, отравляющихъ мужскую жизнь отсутствіемъ всякаго серіознаго содержанія.
Эсѳирь сильно покраснѣла: ей стало досадно на выходку Феликса, хотя она показалась ей не такой грубой и рѣзкой, какъ то, что онъ высказывалъ прежде.
— Въ чемъ же состоитъ мое ужасное преступленіе? сказала она, вставая, ставя одну ногу на рѣшетку очага и глядя на огонь. Еслибъ возлѣ нея былъ кто-нибудь другой, а не Феликсъ, ей можетъ быть показалось бы, что такая поза показываетъ ее въ выгодномъ свѣтѣ; но она была глубоко убѣждена въ полномъ его равнодушіи къ тому, чѣмъ другіе восхищались въ ней.
— Зачѣмъ вы читаете такую чепуху по воскресеньямъ? сказалъ онъ, взявъ Рене и пробѣгая глазами страницу.
— Отчего вы не ходите въ капеллу, м-ръ Гольтъ? Отчего вы не читаете Хау и не присоединяетесь къ церкви?
— Между нами огромная разница: — я знаю, отчего я этого не дѣлаю. Я вполнѣ убѣжденъ въ томъ, что могу дѣлать лучше. У меня есть свои принципы, и я унизилъ бы себя, еслибъ сталъ дѣлать то, чего я не признаю лучшимъ.
— Понимаю, сказала Эсѳирь какъ можно беззаботнѣе, чтобы скрыть горечь. — Я существо низшаго разряда, и не могу себя унизить.
— Вы ни въ какомъ случаѣ не унизили бы себя, раздѣляя воззрѣнія вашего отца. Если женщина дѣйствительно считаетъ себя существомъ низшимъ, она ставитъ себя въ зависимость: она руководствуется мыслями отца или мужа. Если же нѣтъ, — пусть она покажетъ свою силу выборомъ чего-нибудь лучшаго. Вы должны знать, что принципы отца вашего выше и лучше того, что руководитъ вашей жизнью. Вы просто изъ праздности и эгоизма пренебрегаете его ученіемъ и отдаетесь пустякамъ.
— Очень вамъ благодарна за наставленіе. Но я что-то не помню, чтобы я когда-нибудь сообщала вамъ свои причины.
— Да развѣ можетъ что-нибудь заслуживающее названія причины побудить кого бы то ни было увлекаться такой дребеденью — идіотической безнравственностью, прибранной и украшенной такъ, чтобы казаться съ перваго взгляда прекрасной, съ приправкой ничтожной дозы нравоученія, точно заячья ножка, которую кладутъ на блюдо, для того чтобы гости не подумали, что ихъ подчуютъ кошачьимъ мясомъ! Посмотрите напримѣръ! «Est-ce ma faute, si je trouve partout les bornes, si ce qui est fini n’а pour moi aucune valeur?» Да, положительно ваша вина; потому что вы оселъ, а гдѣ же осламъ понимать и сознавать безконечность, да и вообще понимать чтобы то ни было. Знаете ли вы, напримѣръ, что такое ромбоидъ? О нѣтъ, такихъ вещей нельзя опредѣлять границами, у такихъ вещей нѣтъ предѣловъ. «Cependant, j’aime la monotonie des sentiments de la vie, et si j’avais encore la folie de croire au bonheur»…
— О, пожалуйста, м. Гольтъ, не читайте съ такимъ ужаснымъ акцентомъ: ушамъ больно. Эсѳирь, изстрадавшаяся безвыходно подъ предшествовавшими ударами плети, нашла нѣкоторое утѣшеніе для себя въ этой критической выходкѣ.
— Вотъ такъ и есть, сказалъ Феликсъ, бросая книгу на столъ и вновь принимаясь расхаживать по комнатѣ. Вы счастливы только тогда, когда вамъ удастся придраться къ слову, сбить съ толку противника и отбояриться отъ сужденія, которое могло бы имѣть для васъ очень важныя послѣдствія.
— Надѣюсь, что я довольно понаслушалась, не сбивая васъ съ толку.
— Не довольно, миссъ Лайонъ, — вы еще не выслушали всего, что я намѣревался сказать вамъ. Я хочу, чтобъ вы измѣнились. Конечно грубо, неприлично говорить такія вещи. Слѣдовало бы сказать, что вы совершенство. Другой пожалуй и сказалъ бы. Но я повторяю, хочу, чтобы вы измѣнились.
— Что же мнѣ сдѣлать, чтобы угодить вамъ? Присоединиться къ церкви?
— Нѣтъ; но спросить у себя, не такое ли великое, священное дѣло жизнь, какимъ ее считаетъ отецъ вашъ, — дѣло, въ которомъ вы можете быть или благословеніемъ или проклятіемъ для многихъ. Вы никогда объ этомъ не думали. Вамъ и въ голову не приходило быть чѣмъ-нибудь лучше птички, вѣчно охорашивающейся, вѣчно порхающей съ мѣста на мѣсто, по влеченію прихоти. Вы недовольны жизнью, потому что вамъ негдѣ взять мелочей, въ которыхъ вы полагаете все свое счастіе, а не потому, что въ ней миріады мужчинъ и женщинъ гибнутъ подъ гнетомъ порока и нищеты.
У Эсѳири сильно забилось сердце негодованіемъ, раненой гордостью и яснымъ сознаніемъ, что она не съумѣла бы возразить Феликсу. Онъ былъ оскорбительно невѣжливъ; но она чувствовала, что она унизила бы себя, высказавъ ему это, выказавъ негодованіе: такимъ образомъ она подтвердила бы его обвиненіе въ мелочности, въ суетности, бѣгающей отъ суровой правды; и кромѣ того, сквозь обиду и негодованіе проглядывало въ ней смутное сознаніе, что эта грубая выходка Феликса въ сущности гораздо болѣе для нея лестна, чѣмъ весь его предшествовавшій образъ дѣйствія. Она съумѣла совладать собою настолько, чтобы сказать обычнымъ своимъ серебристымъ голосомъ:
— Продолжайте пожалуйста, м. Гольтъ. Я увѣрена, что эти жгучія истины должны лежать камнемъ у васъ на сердцѣ: ужъ лучше выбросить ихъ поскорѣй.
— Да, вы правы, сказалъ Феликсъ, останавливаясь неподалеку отъ нея. — Я не могу видѣть васъ на стезѣ нелѣпыхъ, безумныхъ женщинъ, отравляющихъ жизнь честныхъ людей. Мужчины не могутъ не любить женщинъ, и такимъ образомъ становятся рабами мелочныхъ побужденій мелочныхъ существъ. Такимъ образомъ подавляется, парализуется въ насъ всякое великое дѣло, всякое возвышенное стремленіе изъ-за существъ, которыя тратятъ жизнь на вздоръ, работаютъ тѣломъ и духомъ надъ дребеденью, въ которой, нѣтъ ничего общаго съ мужского жизнью. Вотъ что дѣлаетъ женщинъ проклятіемъ; цѣлая жизнь пріостанавливается, тормозится вслѣдствіе ихъ молочности. Вотъ отчего я никогда не полюблю, а если полюблю, то никогда не выскажу, и никогда не женюсь.
Смятеніе въ душѣ Эсѳири — обида, негодованіе, сознаніе страшной власти, которою звучали гнѣвныя слова Феликса, — сдѣлались наконецъ невыносимыми. Она стала утрачивать самообладаніе. Губы ея дрогнули; но гордость, боявшаяся пуще всего выдать свое смущеніе, выручила ее отчаяннымъ усиліемъ. Она сильно ущипнула себѣ руку, чтобы хотя отчасти превозмочь тревогу, и сказала презрительнымъ тономъ:
— Меня, право, глубоко трогаетъ ваше довѣріе….
— Ага! вотъ теперь вы обидѣлись и разсердились на меня. Я этого ожидалъ. Женщины не любятъ мужчинъ, говорящихъ имъ правду.
— Мнѣ кажется, что вы черезъ — чуръ хвастаете своей правдой, м. Гольтъ, сказала Эсѳирь, выходя наконецъ изъ себя. — Очень нетрудно быть правдивымъ, когда не стоятъ за то, чтобы неоскорблять другихъ и обходить самихъ себя молчаніемъ. Говорить правду — часто значитъ не болѣе ни менѣе, какъ быть дерзкимъ.
— Вы стадо-быть назвали бы дерзостью, еслибъ я сталъ тащить васъ за подолъ изъ колодца?
— Вамъ непремѣнно слѣдуетъ основать секту: вы призваны быть проповѣдникомъ. Право жаль будетъ, если вамъ придется всю жизнь ограничиваться однимъ слушателемъ.
— Я вижу теперь, что я сдѣлалъ глупость. Я думалъ, что у васъ болѣе широкая и глубокая душа, что въ васъ можно разбудить, расшевелить какое нибудь хорошее чувство, хорошее стремленіе; но я расшевелилъ въ васъ только тщеславіе — и ничего больше. Я ухожу. Прощайте.
— Прощайте, сказала Эсѳирь, не глядя на него. Онъ не отворилъ двери немедленно. Онъ должно-быть нѣсколько разъ надѣвалъ и снималъ шапку. Эсѳири ужасно хотѣлось накинуть на него арканъ и остановить его, сказать ему что-нибудь; самая ея досада дѣлала этотъ уходъ еще болѣе досаднымъ; потому что за нимъ было послѣднее слово, и слово очень горькое. Но вотъ задвижка щелкнула, и дверь за нимъ затворилась. Она побѣжала къ себѣ въ спальню и залилась слезами. Бѣдная дѣвушка! Въ ней странно противорѣчили побужденія и влеченія въ эти первыя минуты. Она не могла вынести мысли о неуваженіи Феликса, какъ не могла вынести мысли о покорности передъ его обвиненіемъ. Ее возмущало сознаніе его превосходства, и вмѣстѣ съ тѣмъ она сознавала себя въ новой зависимости отъ него. Онъ былъ невоспитанъ, грубъ; онъ позволилъ себѣ неслыханную дерзость; и вмѣстѣ съ тѣмъ его негодующія, оскорбительныя слова были для нея лестны: онъ думалъ, что она заслуживала большаго вниманія, чѣмъ остальныя женщины. Онъ позволилъ себѣ невыносимую, непростительную дерзость, говоря ей, что онъ никогда не полюбитъ, никогда не женится, какъ будто бы ей было до этого дѣло; какъ будто бы онъ воображалъ себя способнымъ внушить привязанность, которая побудила бы любую женщину выдти за него замужъ, немедленно вслѣдъ за такой эксцентрической выходкой. Неужели онъ вообразилъ, что она видитъ въ немъ человѣка, который могъ бы влюбиться въ нее? — жениться на ней?. Но если онъ любитъ ее, и если это заставляетъ его желать, чтобы она измѣнилась… Этотъ новый видъ дерзости угомонилъ немножко негодованіе Эсѳири; хотя она была вполнѣ увѣрена въ томъ, что не любитъ ого, что никогда низачто не полюбитъ такого педагога, такого учителя, ужъ не говоря ничего о его другихъ странностяхъ. Но онъ хочетъ, чтобы она измѣнилась. Въ первый разъ въ жизни Эсѳирь почувствовала сильный ударъ самолюбію. Она узнала, что есть человѣкъ, которому она кажется пошлой, мелочной, эгоистичной. Каждое слово Феликса врѣзывалось ей въ память. Она почувствовала себя лицомъ къ лицу съ незнакомымъ, невиданнымъ, призракомъ самоосужденія, и ей показалось, что въ ней разомъ умерли всѣ невинныя прихоти, которыми она тѣшилась до сихъ поръ, не останавливаясь на вопросахъ внутреннихъ. Желаніе отца видѣть ее достойнымъ членомъ церкви никогда сильно ее не затрогивало; она видѣла, что онъ и безъ того ее обожалъ. Онъ никогда не говорилъ, чтобы она дѣлала что-нибудь унизительное, но скорбѣлъ только о томъ, что она недостаточно думаетъ о небесахъ. Разговоры о «Іерусалимѣ» и о «славѣ», молитвы добраго старика-отца, мысли и побужденія котораго казались ей чѣмъ-то подобнымъ «Жизни пр. Доддриджа», которую она отложила въ сторону, не прочитавъ до конца, — не затрогивали ея самоуваженія и самодовольства. Но теперь въ ней проснулось вмѣстѣ со всѣмъ, другимъ и новое пониманіе отца. Правда ли, что его жизнь, такъ много лучше, выше ея жизни? Она не можетъ измѣниться такъ, какъ бы хотѣлъ Феликсъ; но она сказала себѣ, что онъ ошибся, если вообразилъ ее неспособной на. благородныя, возвышенныя побужденія.
Она услышала, что отецъ вошелъ въ домъ, утерла слезы и сошла къ нему внизъ.
— Хочешь чаю, папа? Какъ у тебя горитъ голова, сказала она, ласково поцѣловавъ его въ лобъ и приложивъ къ нему свою холодную руку.
Лайонъ немножко удивился; такая порывистая нѣжность была не въ ея характерѣ; это напоминало ему ея мать.
— Милое, дорогое дитя мое, сказалъ онъ съ чувствомъ, дивуясь сокровищамъ, кроющимся въ нашей грѣховной природѣ.
ГЛАВА XI.
правитьФеликсъ пошелъ въ Спрокстонъ въ воскресенье послѣ. обѣда. Ему нравилась прогулка въ эту отдаленную деревушку; онъ отправлялся въ нее для сокращенія пути черезъ уголъ парка сэра Максима Дебарри, потомъ черезъ общій выгонъ, перерезанный мѣстами красными бороздами, посреди темныхъ массъ дикаго терна, а остальной путь вдоль канала, гдѣ воскресная тишина какъ будто отдыхала на прибрежныхъ лугахъ и пастбищахъ и изрѣдка прерывалась появленіемъ лошади на бечевникѣ, барки, медленно двигавшейся позади ея съ тонкой струйкой синяго дыма, выходящей изъ жестяной трубы. Феликсъ вынесъ изъ дѣтства впечатлѣніе, что дни на баркѣ всѣ похожи на воскресенье; но лошадь, еслибъ ей высказать это предположеніе, вѣроятно предпочла бы болѣе іудейскую строгость къ. буксированію барокъ или, покрайней мѣрѣ, чтобы по воскресеньямъ бичеву тянули ослы, какъ существа болѣе низкой породы.
Каналъ этотъ былъ только вѣтвью большой рѣки и терялся въ угольныхъ копяхъ, гдѣ Феликсъ, миновавъ паутину черныхъ плоскихъ рельсовъ, скоро достигъ своей цѣли — публичнаго Спрокстонскаго учрежденія, извѣстнагочастымъ, постояннымъ посѣтителямъ подъ фамильярнымъ названіемъ Головача, а менѣе частымъ подъ именемъ Сахарной Головы или Новыхъ Копей; Новыми Копями называли новый и болѣе людный шинокъ Спрокстонской деревни. Другой центръ, извѣстный подъ названіемъ Старыхъ. Копей, тоже имѣлъ свою "публику но онъ отчасти смахивалъ на покинутую, запущенную столицу; а общество, собиравшіеся въ Синей Коровѣ, было самаго низшаго разряда — равнаго конечно по отношенію къ основнымъ, фундаментальнымъ аттрибутамъ человѣчества, какъ напримѣръ желанію пить пиво, но не равнымъ по возможности платить за него.
Когда Феликсъ подошелъ, знаменитый Чебъ стоялъ у дверей. Чебъ былъ замѣчательнымъ трактирщикомъ; отнюдь не пошлымъ, краснымъ, толстымъ, веселымъ и шутливымъ трактирщикомъ. Онъ былъ худъ и блѣденъ и никогда, какъ говорили его постоянные посѣтители, не увлекался крѣпкими напитками. Какъ въ мнѣніи солдатъ жизнь знаменитаго генерала заколдована, такъ Чебъ, по мнѣнію членовъ клуба «Взаимной Выгоды», былъ одаренъ сверхъестественнымъ воздержаніемъ, такимъ строгимъ блюденіемъ своихъ интересовъ, которое противостояло всѣмъ наркотическимъ средствамъ. Даже сны его, по собственнымъ его показаніямъ, отличались методичностью, свойственной немногимъ и въ бодрствующемъ состояніи. Фараоновы сны, говорилъ онъ, передъ ними ничто; и выходя такимъ образомъ изъ обыденнаго уровня сновъ, они имѣли особенный успѣхъ по воскресеньямъ вечеромъ, когда выслушивавшіе ихъ рудокопы, начисто вымытые и въ праздничныхъ платьяхъ, покачивали головами съ тѣмъ наивнымъ удивленіемъ, съ которымъ всегда слушаютъ что-нибудь таинственное и необъяснимое. Причины, побудившія Чаба сдѣлаться хозяиномъ Сахарной Головы, основывались на самомъ строгомъ расчетѣ. Онъ былъ человѣкъ съ очень дѣятельнымъ умомъ, и, питая притомъ глубокое отвращеніе къ физическому труду, долго и основательно думалъ, какой родъ дѣятельности дастъ ему жизнь наиболѣе спокойную и наиболѣе соотвѣтствующую его наклонностямъ, и наконецъ рѣшился открыть «заведеніе» въ самомъ центрѣ угольныхъ копей. Расчетъ оказался весьма основательнымъ: онъ очень скоро разжился и пріобрѣлъ право голоса въ графствѣ. Онъ не былъ изъ числа тѣхъ ограниченныхъ людей, которые находили право голоса стѣснительнымъ и желали бы лучше обойдтись безъ него: онъ видѣлъ въ своей привиллегіи неотъемлемую принадлежность своего званія, и намѣревался воспользоваться ею какъ можно лучше. Онъ называлъ себя человѣкомъ прямымъ и повременамъ высказывалъ воззрѣнія свои очень свободно; въ дѣйствительности же во всѣхъ его мнѣніяхъ было одно основное дѣленіе — «моя идея» и «вздоръ.»
Когда Феликсъ подошелъ, Чебъ стоялъ, по обыкновенію, нервически шаря руками въ карманахъ, пытливо поглядывая вокругъ и непрерывно пошевеливая своими стиснутыми тонкими губами. Поверхностный взглядъ на него могъ бы повести къ предположенію, что такая тревожно-любопытная личность не годится въ трактирщики; но въ дѣйствительности это свойство хозяина значительно способствовало увеличенію желанія выпить во всѣхъ прохожихъ. Какъ рѣзкая, визгливя рѣчь злой бабы, видъ Чеба раззадоривалъ «зайдти и выпить», чтобы успокоить непріятное вы ечатлѣніе.
Несмотря на то что Феликсъ пилъ очень мало эля, трактирщикъ привѣтствовалъ его крайне вѣжливо. Приближающіеся выборы были удобнымъ случаемъ примѣнить его политическую «идею», которая заключалась въ томъ, что общество существуетъ для блага одной личности, и что личность эту зовутъ Чебомъ. Однако вслѣдствіе стеченія нелѣпыхъ обстоятельствъ несовмѣстныхъ съ этой идеей, Спрокстонъ не попалъ до послѣдняго времени въ списокъ избирающихъ округовъ. Главный членъ компаніи, разработывающей угольныя копи, былъ Петръ Гарстинъ, и та же самая компанія отдавала въ аренду Сахарную Голову. И Гарстинъ разумѣется былъ кандидатомъ, для котораго Чебъ берегъ «вой голосъ, потому что онъ, какъ наиболѣе вліятельное лицо компаніи, могъ больше другихъ надоѣдать и вредить Чебу. Но предвзятое намѣреніе осчастливить полезнаго человѣчка своимъ голосомъ въ день окончательнаго выбора, не можетъ препятствовать человѣку, кто бы онъ ни былъ — книжникъ или фарисей (Чебъ употреблялъ эту класификацію человѣчества, считая ее освященной Писаніемъ), быть тѣмъ болѣе свободнымъ въ сношеніяхъ съ тѣми людьми, которые не знаютъ его хорошенько и считаютъ его человѣкомъ колеблющимся. Кромѣ Чеба было еще только три самостоятельныхъ голоса въ маленькомъ округѣ, въ которомъ Сахарная Голова считалась центромъ ума и образованности: углекопы, конечно, не имѣли права голоса и не нуждались въ политическомъ обращеніи; слѣдовательно Спрокстонъ не могъ занимать много мѣста въ сердцахъ кандидатовъ. Но между тѣмъ на сцену появился кандидатъ радикалъ, вслѣдствіе чего Дебарри примкнулъ къ Гарстину, а сэръ Джемсъ Клементъ, бѣдный баронетъ, принужденъ былъ отступить. Чебъ предавался самымъ утонченнымъ умственнымъ комбинаціямъ, чтобы опредѣлить, какіе шансы выгоды могутъ быть для Сахарной Головы въ этомъ измѣненномъ строѣ вещей.
У него былъ братъ въ другомъ графствѣ, тоже трактирщикъ, но на болѣе широкую ногу, въ многолюдномъ мѣстечкѣ; и отъ него-то Чебъ заимствовался большими политическими свѣдѣніями, чѣмъ можно было бы обрѣсти въ Ломшайрской газетѣ. Онъ теперь былъ достаточно просвѣщенъ, для того чтобы знать, что и безгласные рудокопы и матросы могутъ принести пользу на выборахъ. Это какъ нельзя болѣе шло къ его политической идеѣ, и еслибъ его спросили, онъ непремѣнно потребовалъ бы распространенія права подачи голосовъ и на этотъ классъ — покрайней мѣрѣ на Спрокстонъ.
Съ перваго воскреснаго вечера, когда Феликсъ появился въ Сахарной Головѣ, Чебъ смекнулъ, что этотъ тонкій малый такъ воздерженъ не почему другому, какъ потому, что онъ чей-нибудь агентъ. Не могло быть никакого сомнѣнія въ томъ, что онъ нанятъ для какой-нибудь цѣди. Не придетъ же человѣкъ не пьющій въ кабакъ безъ какой-нибудь тайной цѣли. А такъ — какъ Чебъ не могъ угадать цѣли Феликса, она должна была быть очень глубокомысленна и таинственна. Возростающее убѣжденіе въ таинственности и загадочности этой цѣли побудило трактирщика въ послѣдній воскресный вечеръ убѣдить таинственнаго посѣтителя выпить съ нимъ по стаканчику; но это ровно ни къ чему не повело. Феликсъ зналъ, съ кѣмъ имѣлъ дѣло, и постарался не выдать, что главная его цѣль была пріобрѣсти довѣріе лучшихъ людей кружка и побудить ихъ придти къ нему въ субботу вечеромъ въ комнату, гдѣ Лайонъ или одинъ изъ его діаконовъ говорили проповѣди по пятницамъ. На эти проповѣди приходили женщины и дѣти, трое стариковъ, портной-поденщикъ и чахоточный юноша; ни одного рудокопа нельзя было оттянуть отъ крѣпкаго эля Сахарной Головы; ни одинъ матросъ не соглашался промѣнять на проповѣдь грязное зелье Синей Коровы. Феликсъ былъ идеалистъ; онъ подмѣтилъ нѣсколько открытыхъ, пріятныхъ лицъ въ числѣ рудокоповъ, когда они отмывали по воскресеньямъ копоть съ лицъ; ихъ можно было бы научить употреблять лучше свои заработки. Во всякомъ случаѣ онъ попробуетъ: онъ былъ глубоко убѣжденъ въ своемъ призваніи, въ силѣ своего вліянія, и правда, что всегда, когда онъ говорилъ, его слушали съ большимъ вниманіемъ. Въ деревнѣ была безплатная дамская школа; но онъ думалъ, что еслибъ можно было побудить отцовъ, въ суконныхъ шапкахъ, украшенныхъ сальными свѣчами вмѣсто пера, на закопченныхъ лицахъ которыхъ лежала печать тяжкаго труда, къ которому онъ чувствовалъ несравненно болѣе симпатіи, чѣмъ къ всевозможнымъ ленточкамъ въ петлицахъ, — еслибъ онъ могъ побудить этихъ людей сберечь что-нибудь отъ пропиваемыхъ денегъ, чтобъ заплатить школьному учителю за своихъ сыновей, — это было бы несравненно лучше и полезнѣе для нихъ всѣхъ школъ Гарстина съ компаніей.
— Я заберу ихъ посредствомъ родительскихъ чувствъ, говорилъ Феликсъ; — я возьму одного изъ мальчугановъ и посажу его въ середку. Пока они не узнаютъ, не убѣдятся въ томъ, что есть что-нибудь, что имъ дороже и милѣе наливанья себя пивомъ, — распространеніе подачи голосовъ будетъ для нихъ только распространеніемъ пьянства. Всегда надобно начать съ чего-нибудь: я вотъ начну съ того, что у меня подъ носомъ. Начну съ Спрокстона. Такъ поступилъ бы человѣкъ, зараженный самымъ ярымъ суевѣріемъ. Развѣ нельзя работать, трудиться для строгой истины также, какъ люди трудятся для вздорныхъ предразсудковъ?
У Феликса были свои иллюзіи, какъ у всѣхъ молодыхъ людей, хотя онѣ были далеко не фешенебельнаго свойства. Онъ остановилъ выборъ на нѣкоемъ Майкѣ Рябомъ („Рябой“ не было его настоящимъ именемъ, но у каждаго углекопа было непремѣнно свое прозвище). Онъ хотѣлъ уговорить его пойдти съ собою въ этотъ вечеръ и пригласить нѣсколькихъ товарищей въ слѣдующую субботу. Рябой былъ однимъ изъ главныхъ рудокоповъ; у него было ясное, добродушное лицо, и онъ съ особеннымъ вниманіемъ прислушивался ко всему, что Феликсъ умѣлъ такъ увлекательно высказывать.
Чебъ, у котораго тоже были свои иллюзіи, любезно улыбнулся, когда загадочный посѣтитель подошелъ къ его дверямъ.
— Воскресенье, кажется, вашъ день, сэръ: я уже такъ и буду васъ поджидать по воскресеньямъ.
— Да, я человѣкъ рабочій; я свободенъ только по воскресеньямъ, сказалъ Феликсъ, останавливаясь у двери, такъ-какъ хозяину видимо хотѣлось этово.
— Ахъ, сэръ, много есть способовъ работать. Мнѣ сдается, что вы одинъ изъ тѣхъ, которые работаютъ мозгами. Такой работой занимаюсь и я.
— Можно дѣлать и это и вмѣстѣ съ тѣмъ работать руками.
— Ахъ, сэръ, сказалъ Чебъ съ нѣкоторой горечью въ улыбкѣ, — у меня такая голова, что я часто желалъ быть глупѣе; я слишкомъ скоро проникаю въ самую суть дѣла. Я, если можно такъ выразиться, съѣдаю обѣдъ во время завтрака. Оттого-то я не могу сказать, чтобы я курилъ трубку: только суну ее въ ротъ, какъ ужъ всю разомъ вытяну, прежде чѣмъ другіе успѣютъ хорошенько раскурить; а въ сущности, къ чему все это? Гораздо лучше предоставлять всѣхъ самимъ себѣ. На этомъ свѣтѣ право лучше двигаться потише и не слишкомъ быстро смекать. Вѣдь вы тоже знаете, что это значитъ, сэръ?
— Нѣтъ, сказалъ Феликсъ, почесывая въ затылкѣ съ гримасой. Я скорѣй чувствую себя дуракомъ. Свѣтъ великъ, и я до сихъ поръ еще не добрался до самой сути его.
— Ага, вы таки себѣ на умѣ. Но я надѣюсь, что мы поймемъ другъ друга. А что касается до предстоящихъ выборовъ, то я головой ручаюсь, что мы сошлись бы, еслибъ на то пошло.
Феликсъ чуть-чуть только усмѣхнулся.
— Вѣдь вы не гори, сэръ? Вѣдь вы не станете держать сторону Дебарри? Я это смекнулъ, какъ только васъ увидѣлъ, съ первыхъ вашихъ словъ. И сразу такъ и сказалъ: онъ не тори. Надѣюсь, что я не ошибся, сэръ, — э?
— Конечно; я не тори.
— Послушайте, сэръ: между нами будь сказано, я также мало забочусь о Дебарри, какъ о Джоннѣ Гротсъ. Я живу не на ихъ землѣ, и они никогда не заглядываютъ въ Сахарную Голову. Я и плевать не хочу на Дебарри: мудрено найдти человѣка, болѣе меня независимаго. Я съ ними сдѣлаюсь, какъ мнѣ покажется лучшимъ и болѣе выгоднымъ. Что же касается до того, чтобы на стѣну лѣзть изъ-за какого нибудь человѣка, то на это есть дураки, къ которымъ я себя не причисляю.
Мы, смертные, иногда строимъ очень жалкую фигуру въ нашихъ стремленіяхъ выставить себя на видъ. Мы можемъ быть вполнѣ увѣрены въ собственныхъ нашихъ достоинствахъ и вмѣстѣ съ тѣмъ совершенно не знать точки зрѣнія, съ которой смотрятъ на насъ наши ближніе. Наша татуировка можетъ нисколько не возбуждать въ нихъ удивленія, хотя бы мы сами самодовольно осматривали себя и вертѣлись кругомъ, чтобы показать ее со всѣхъ сторонъ. Такъ было и съ Чебомъ.
— Да, сказалъ Феликсъ сухо, я думаю, что есть на свѣтѣ дѣло, для котораго вы исключительно созданы.
— Ага, вы такъ думаете? Прекрасно, мы понимаемъ другъ друга; вы не тори, я тоже нѣтъ. И еслибъ у меда были четыре руки, чтобъ поднять ихъ въ знакъ согласія на выборахъ, я бы ни одной не поднялъ для Дебарри. По-моему, въ Требіанской церкви слишкомъ много ихъ монументовъ и гербовъ. Что такое значитъ ихъ гербъ? Какой-то значекъ безсмысленный, и я никогда ни отъ кого не могъ добиться толковаго объясненія этихъ нелѣпыхъ значковъ и привиллегій.
Чебу помѣшало дальше развивать свои воззрѣнія на историческій элементъ въ обществѣ прибытіе новыхъ посѣтителей, которые приблизились двумя группами. Первая группа состояла изъ хорошо-знакомыхъ ему углекоповъ, въ чистыхъ праздничныхъ шапкахъ и пестрыхъ платкахъ съ длинными развивающимися концами вокругъ шеи. Вторая группа была весьма необычнымъ явленіемъ и побудила Чеба стиснуть губы и задвигать въ волненіи скулами.
Впереди всѣхъ ѣхалъ щегольски-одѣтый человѣкъ верхомъ, съ широкими отложными воротничками и въ пестромъ атласномъ галстукѣ. Онъ былъ человѣкъ плотный, рослый и сильно смахивалъ на торговца суконными товарами. Дикая мысль мелькнула въ головѣ Чеба. Ужъ не Гарольдъ ли Тренсомъ этотъ величественный посѣтитель? Извините его: братъ его, обитатель люднаго мѣстечка, вселилъ въ него убѣжденіе въ томъ, что кандидаты-радикалы, въ видахъ успѣшнаго хода выборовъ, не разъ ѣдали съ ребятишками честныхъ поденщиковъ хлѣбъ съ патокой и объявляли во всеуслышаніе предпочтеніе къ простой и бѣдной жизни. По мнѣнію Чеба, радикалы были новымъ видомъ паразитовъ, которые лѣпились на бѣдныхъ вмѣсто богатыхъ и потому не отказались бы даже посѣщать кабаки, что онъ заключилъ изъ представившагося ему факта.
За величественнымъ всадникомъ шло нѣсколько человѣкъ очень невзрачнаго вида и всѣ Спрокстонскіе ребятишки, любопытство которыхъ достигло высшей степени, вслѣдствіе неожиданной щедрости незнакомца. Человѣкъ верхомъ, человѣкъ разсыпающій полу-пенсы, былъ такимъ неслыханнымъ явленіемъ, что никто изъ нихъ не взялся бы рѣшить, что онъ сдѣлаетъ вслѣдъ за этимъ; и маленькіе мальчуганы въ тюленьихъ шапкахъ питали смутную надежду на то, что теперь наступилъ совершенно новый строй вещей.
Всѣ обступили всадника, а Чебъ подошелъ поддержать лошадь его подъ уздцы.
— Ну-съ, м. Чебъ, — было первыми словами величественнаго незнакомца, когда онъ благополучно слѣзъ съ сѣдла, — я такъ много наслышался о вашемъ отличномъ элѣ, что пріѣхалъ попробовать его.
— Войдите, сэръ, — покорнѣйше прошу войдти, сказалъ Чебъ, передавая лошадь работнику. А за честь сочту поподчивать васъ.
Всѣ вошли въ кабакъ вслѣдъ за незнакомцемъ, исключая мальчишекъ, которые прильнули къ окнамъ.
— Не угодно ли вамъ пожаловать на чистую половину, сэръ, сказалъ Чебъ раболѣпно.
— Нѣтъ, нѣтъ, я присяду здѣсь. Я до смерти люблю, сказалъ незнакомецъ, оглядывая углекоповъ, которые посматривали на него не безъ робости, — яркій очагъ, окруженный честными тружениками. Однако я пройду въ другую комнату на минутку, только чтобы перемолвиться съ вами нѣсколько словъ.
Чебъ открылъ настежъ дверь чистой половины, потомъ, отступивъ назадъ чтобы пропустить, почетнаго гостя, успѣлъ шепнуть Феликсу:
— Вы знаете этого джентльмена?
— Нѣтъ, не з паю.
Мнѣніе Чеба о Феликсѣ Гольтѣ упало съ этой минуты. Дверь чистой половины закрылась, но никто не садился и не спрашивалъ пива.
— А что, хозяинъ, сказалъ Рябой Майкъ, подходя къ Феликсу, — ужъ не изъ выборныхъ ли это кто?
— Очень можетъ быть.
— Мнѣ сказывалъ одинъ человѣкъ, что они повсюду расхаживаютъ и разъѣзжаютъ, сказалъ Рябой, — и что теперь подошли такія времена, говорятъ, что человѣкъ можетъ задаромъ пить пива сколько душѣ угодно.
— Ну, братъ, это значитъ Реформа, сказалъ высокій, рыжебородый человѣкъ, по имени Дреджъ. — Это значитъ у насъ пойдутъ выборы и пьянство.
— Такъ-то такъ, но только Реформѣ никогда не дойдти до Спрокстона, сказалъ сѣдой, но еще бодрый, свѣжій человѣкъ, по прозвищу Старый Слекъ. — Я ничему этому не вѣрю.
— Не вѣришь? сказалъ Рябой не безъ презрѣнія, — а я такъ вѣрю. Вѣдь есть люди, которые не вѣрятъ ничему дальше конца своей кирки. Вы хоть имъ головы расколите, и то ничего въ нихъ не вобьете, а я такъ навѣрное это знаю отъ одного человѣка, который только и знаетъ что ходитъ по большимъ дорогамъ. Онъ и пьянъ напился и деньгу зашибъ только тѣмъ, что скликалъ народъ, да выкрикивалъ имена по заказу. Что, хозяинъ, — что тына это скажешь? заключилъ Рябой, почтительно обращаясь къ Феликсу.
— Хотите узнать все насчетъ Реформы? сказалъ Феликсъ, пользуясь случаемъ. — Если хотите, я могу сказать вамъ.
— Да, да, скажите; мы будемъ очень рады, будемъ вамъ очень благодарны, заговорило нѣсколько голосовъ разомъ.
— Да; но только для этого нужно время. И нужно, чтобъ не помѣшали намъ. Самые умные изъ васъ — тѣ которые считаются самыми умными въ клубѣ — пускай придутъ въ избу Пегги Беттонъ въ слѣдующую субботу, въ семь часовъ, въ сумеркахъ. А вы, Рыжій, принесите съ собой своего бѣлоголоваго мальчугана. И всякій, у кого есть такой маленькій мальчуганъ, самый маленькій, еще не понимающій, что говорятъ, — пусть принесетъ его съ собой. Но только — уговоръ лучше денегъ — держать это твердо промежъ себя. Намъ дураковъ ненужно. Но всѣ, кто слышатъ меня, пускай придутъ. Я буду у Пегги Беттонъ.
— Это тамъ, гдѣ по пятницамъ читаютъ проповѣди, сказалъ Дреджъ. — Я долженъ былъ подставить женѣ фонарь подъ глазъ, чтобы отвадить ее бѣгать на проповѣди. Вѣдь эдакая бестія, вздумала учить меня, а я ни бельмеса не понимаю, что она тамъ городитъ.
— Развѣ не можешь ты оставить жену въ покоѣ? сказалъ Рябой съ отвращеніемъ. Я постыдился бы колотить свою хозяйку только за то, что ей нравятся проповѣди.
— Да не тронь она меня, и я ее не трону, сказъ Дреджъ сердито, желая оправдать себя; но какъ она только начнетъ тарантить, я не могу выносить этого. Однако я принесу своего Джека къ Пегги въ субботу. Мать его вымоетъ. Ему только четыре года, а онъ меня знатно отдѣлаетъ, любо какъ выругаетъ, если его раззадорить.
— Ну, опять ты понесъ чушь! сказалъ Рябой.
Разговоръ, угрожавшій перейдти въ личности, былъ прерванъ открытіемъ двери съ чистой половины и появленіемъ величественнаго незнакомца съ Чебомъ, лицо котораго необычайно сіяло.
— Присядьте, м. Джонсонъ, сказалъ Чебъ, пододвигая кресло. — Ботъ этотъ джентльменъ желаетъ угостить компанію, прибавилъ онъ, поглядывая кругомъ, — и, что еще больше, онъ желаетъ выпить съ вами рюмочку; и я полагаю, что здѣсь не найдется ни одного человѣка, который бы не нашелъ, что это большая честь для насъ, очень большая честь.
Аудиторія не съумѣла отвѣтить казенными „слушайте, слушайте“, но вниманіе ея было тѣмъ не менѣе напряжено до послѣдней степени, когда они усѣлись по приглашенію хозяина. Всѣ прониклись пріятнымъ сознаніемъ того, что наконецъ добралась и до Спрокстона таинственная Реформа, и въ весьма пріятныхъ формахъ, съ туго-набитыми карманами. Только одинъ Феликсъ остался на прежнемъ мѣстѣ, допивая потихоньку начатую кружку и приготовляясь слушать.
— Славный эль, отличный эль, заговорилъ Джонсонъ, опуская стаканъ на столъ и говоря очень скоро, мягкимъ дискантомъ. — Да, продолжалъ онъ съ нѣкоторымъ пифосомъ въ голосѣ, глядя на Чеба, сидѣвшаго противъ него, — пріятно, очень пріятно встрѣтить такое заведеніе посреди копей. На чѣмъ же были бы большіе заработки для рабочаго человѣка, еслибъ онъ не могъ пріобрѣсти хорошаго товара за свою трудовую копѣйку? Да, господа, — тутъ онъ поглядѣлъ вокругъ: — я былъ въ портерныхъ и видалъ, какъ добрые и честные каменьщики приходили и платили деньги за такое пиво, которое я не рѣшился бы дать свиньямъ! Тутъ Джонсонъ покачалъ головой.
— Ну да, какъ въ Синей Коровѣ, прибавили-. неугомонный Дреджъ; но его остановилъ строгій взглядъ Рябаго.
— Да, да, вотъ вы знаете, что это бываетъ, другъ мой, сказалъ Джонсонъ, глядя на Дреджа одобрительно. — Но благодареніе Богу, это не будетъ продолжаться дольше. Дрянное пиво будетъ спроважено вмѣстѣ со всей прочей дрянью. Торговля будетъ процвѣтать, — а что теперь торговля безъ пара, безъ машинъ? А что машина безъ угля? И замѣтьте, господа, — никакой человѣкъ на свѣтѣ, никакое правительство не можетъ сдѣлать угля.
Отрывистые, громкіе „гмъ, гнъ“ доказывали, что этотъ фактъ встрѣтилъ сочувствіе.
— Ну, и плитняка имъ тоже не выдумать, сказалъ широкоротый, долговязый человѣкъ, по имени Джилозъ, который былъ бы не прочь отъ болѣе пространнаго обсужденія этого вопроса, потому что онъ былъ каменьщикъ.
— И плитняка, конечно; а между тѣмъ, еслибы уголь можно было дѣлать, честный, почтенный людъ, теперь составляющій ядро нашего населенія, не сталъ бы гнуть спину и потѣть въ копяхъ шесть дней въ недѣлю. Нѣтъ, нѣтъ; это вѣрно: чѣмъ больше убудетъ процвѣтать нашъ край, тѣмъ больше будете нужны вы, господа. Безъ праздныхъ лордовъ и леди можно обойдтись, а безъ почтенныхъ тружениковъ рудокоповъ обойдтись никакъ нельзя. А край нашъ будетъ процвѣтать. Ужъ въ этомъ я вамъ ручаюсь, господа. Край нашъ станетъ превыше всѣхъ и не будетъ въ немъ ни одного человѣка, у котораго не было бы куска мяса въ горшкѣ и лишней копѣйки въ карманѣ, если мы только постараемся послать надежныхъ людей въ парламентъ, — людей, которые стали бы говорить за рудокоповъ, на каменьщиковъ и за матросовъ — Джонсомъ махнулъ рукой во всѣ стороны — а не пороли бы дичь, какъ теперь. Наступилъ кризисъ, и мы должны дѣйствовать. Мы дожили до Реформы, господа, и теперь дѣло въ томъ, чтобы пустить Реформу въ ходъ. Мы переживаемъ кризисъ, — даю вамъ честное мое слово, что это кризисъ.
Джонсонъ откинулся на спинку кресла отъ сотрясенія этого громкаго существительнаго. Онъ вовсе не думалъ, чтобы кто-нибудь изъ его аудиторіи понималъ, что такое кризисъ; но онъ очень хорошо зналъ, какой эфектъ производятъ въ извѣстныхъ случаяхъ непонятныя слова; и дѣйствительно: углекопы прониклись своего рода убѣжденіями въ томъ, чего они сами не знали, и это было въ самомъ дѣлѣ отличнымъ способомъ приготовить ихъ къ воспріятію дѣйствительнаго убѣжденія.
Феликсъ почувствовалъ, что въ немъ закипала ярость. Трудно придумать нравственную пытку хуже того, когда наши собственныя серіозныя убѣжденія, наши завѣтнѣйшія вѣрованія — искажаетъ, низводитъ до каррикатуры шарлатанъ или наемщикъ. Онъ инстинктивно пощупалъ острый нижній ободокъ края оловянной кружки, стоявшей передъ нимъ, и подумалъ, что она могла бы быть въ случаѣ надобности очень удобнымъ оружіемъ.
Джонсонъ конечно не былъ лишенъ ораторскихъ достоинствъ. Послѣ этого выразительнаго молчанія, онъ снова выдвинулся впередъ и сказалъ, понизивъ тонъ и вглядываясь пытливо въ слушателей:
— Надѣюсь, что вамъ всѣмъ извѣстна новость?… Толстыя подошвы задвигались по полу, зашумѣло нѣсколько пододвинутыхъ стульевъ, но никто ничего не отвѣчалъ.
— Новость, о которой я говорю, состоитъ въ томъ, что человѣкъ первостатейный, человѣкъ, какихъ мало, м. Тренсомъ изъ Тренсомъ Корта, намѣревается сдѣлаться вашимъ представителемъ въ парламентѣ, господа. Я говорю, вашимъ: потому что у него всего больше на сердцѣ благоденствіе рабочаго класса — почтеннаго, честнаго люда, работающаго киркой, пилой и молотомъ. Онъ богатъ — у него денегъ больше, чѣмъ у Гарегина, но онъ не намѣренъ копить ихъ про себя. Онъ желаетъ употребить ихъ съ пользой, положить ихъ на доброе дѣло, господа. Онъ пріѣхалъ изъ чужихъ краевъ съ полными карманами золота. Онъ могъ бы купить всѣхъ Дебарри, еслибъ они на что-нибудь годились, но онъ намѣренъ употребить свои деньги на болѣе полезное дѣло. Онъ намѣренъ употребить ихъ на улучшеніе быта рабочаго класса въ нашихъ краяхъ. Я знаю, что есть люди, которые тоже говорятъ о парламентахъ и обѣщаютъ разныя турусы на колесахъ. Напримѣръ, они говорятъ, что желаютъ блага рабочимъ. Но я на это спросилъ бы у нихъ, какимъ рабочимъ? Вѣдь есть рабочіе и въ Ньюкастлѣ и въ Вельсѣ и мало ли еще гдѣ? А что за польза, или что за дѣло честному тому, умирающему съ голоду въ Спрокстонѣ, слышать и знать, что Джакъ въ Ньюкастлѣ ѣстъ вдоволь мяса и пудинга?
— И дѣло и польза, гаркнулъ Феликсъ своимъ громкимъ, рѣзкимъ голосомъ, странно противорѣчившимъ гладенькой, скромненькой рѣчи Джонсона. — Если онъ знаетъ, что скверно быть голоднымъ, онъ долженъ радоваться, что другой человѣкъ, тоже трудящійся не менѣе его, не страдаетъ также, какъ онъ.
Всѣ были поражены. Краснорѣчіе Джонсона произвело сильное впечатлѣніе на аудиторію. Блестящія его обѣщанія подтвердили слухъ о томъ, что Реформа наконецъ добралась и до Новыхъ Копей; а Реформа, если, какъ говорятъ, она долікна быть благомъ для всѣхъ, должна непремѣнно проявиться въ большой затратѣ денегъ — то-есть въ разныхъ угощеніяхъ, увеселеніяхъ и совершенной праздности но нѣсколько дней въ недѣлю. Этотъ „честный, почтенный“ Спрокстонскій людъ любилъ Феликса, какъ товарища, только болѣе образованнаго, — тоже рабочаго человѣка, но только видѣвшаго многія далекія страны, но должно-быть очень бѣднаго, потому что онъ никогда не выпивалъ больше одной пинты. Они были непрочь послушать его во всякомъ другомъ случаѣ, но теперь его вмѣшательство сильно ихъ разсердило. Джонсону тоже было досадно, но онъ продолжалъ прежнимъ ровнымъ, спокойнымъ тономъ, только съ легонькой примѣсью презрѣнія.
— Я нахожу недобросовѣстнымъ перебивать честную, прямую рѣчь, и придавать ей ложное значеніе. То, что я сказалъ, довольно ясно: — никто еще не спасался отъ голодной смерти глядѣньемъ на сытыхъ. Я думаю, что это довольно ясно, не правда ли, господа?
Опять послышались одобрительные „гмъ, гмъ.“ Чебъ бросилъ ехидный взглядъ на Феликса, который почувствовалъ себя въ эту минуту очень глупымъ.
— Ну-съ, продолжалъ Джонсонъ, я полагаю, что я могу продолжать. Но если здѣсь есть кто-нибудь, кто знаетъ больше меня, я готовъ отступить — я готовъ замолчать.
— Сэръ, началъ Чебъ торжественно, никто не смѣетъ отнять слова изъ вашихъ устъ въ этомъ домѣ, и — прибавилъ онъ, глядя убійственно на Феликса, — компаніи, которой здѣсь больше дѣлать нечего и которая только другимъ мѣшаетъ дѣлать дѣло, лучше было бы убраться во-свояси. Любовь и согласіе значатся на знамени нашего клуба, любовь и согласіе подразумеваются въ вывѣскѣ: ^Сахарная Голова Вильяма Чеба». Кто смотритъ иначе, пусть лучше ищетъ себѣ другое мѣсто.
— Очень хорошо, сказалъ Феликсъ, кладя деньги и взявъ шапку, — я ухожу. Онъ очень хорошо видѣлъ, что еслибъ онъ сказалъ еще слово, это ни привело бы къ добру. Когда за нимъ затворилась дверь, Джонсонъ спросилъ:
— Кто это такой?
— Не знаетъ ли кто, какъ его зовутъ? сказалъ Чебъ.
Послышалось нѣсколько отрицаній.
— Я слышалъ, какъ онъ высказывался несомнѣннымъ реформистомъ. Но, впрочемъ, кажется, въ немъ ничего нѣтъ особеннаго.
— Плохо то, что никто не знаетъ его имени, сказалъ Джонсонъ. — Онъ сильно смахиваетъ на переодѣтаго тори — на шпіона. Будьте осторожны, господа, съ людьми, которые придутъ къ вамъ и станутъ увѣрять, что они радикалы, ничего въ то же время не дѣлая для васъ. Они будутъ пичкать васъ словами — въ словахъ у нихъ недостатка нѣтъ — но слова вѣтеръ. А люди, какъ Тренсомъ, выступаютъ впередъ и говорятъ труженикамъ своей стороны: «Я готовъ служить вамъ и говорить за васъ въ парламентѣ и хлопотать объ отмѣнѣ законовъ, стѣсняющихъ васъ; а между тѣмъ, если есть кто-нибудь изъ васъ, кому хочется отдохнуть денекъ, или выпить съ друзьями, или поразжиться портретами короля — я тоже къ вашимъ услугамъ. Я не бумажное объявленіе — слова безъ всякаго содержанія, — я не помѣщикъ, съ пустыми карманами; у меня и земли много, и карманы биткомъ набиты золотомъ». Надѣюсь, что вы знаете, что я подразумѣваю подъ портретомъ короля?
Тутъ Джонсонъ вынулъ полкрону изъ кармана и показалъ ее лицевой стороной компаніи.
— Вамъ извѣстно, господа, что есть много людей, которые любятъ прятать эти хорошенькія картинки про себя. Не знаю, правду ли я говорю, но, кажется, я слышалъ нѣчто подобное кой о комъ, кто живетъ неподалеку отсюда. Кажется, его зовутъ Спраттомъ, и онъ хозяинъ одной изъ каменоугольныхъ копей.
— Да, да! Спраттъ, Спраттъ! прогремѣло съ акомпаниментомъ шарканья ногъ.
— Прижимистая бестія, какъ я слышалъ, — безпощадная бестія, — которая рада запречь человѣка въ ярмо, не платя ему ни копѣйки. Я думаю, что между вами едва ли найдется кто-нибудь, кто былъ бы непрочь поддѣть и насолить такой выскочкѣ.
Поднялся говоръ, который Чебъ взялъ на себя трудъ истолковать Джонсону.
— Я ручаюсь за нихъ, сэръ.
— Теперь послушайте меня. Вотъ хоть бы напримѣръ Гарстинъ; онъ тоже членъ компаніи, въ которой вы работаете. А что вамъ Гарстинъ? Кто изъ васъ его видѣлъ? А если и видѣлъ кто, то видѣлъ жалкаго скрягу съ наглухо-застегнутыми карманами. Онъ называетъ себя вигомъ, а самъ вѣчно болтается между торіями — вѣчно разъѣзжаетъ съ Дебарри. А еслибъ мнѣ, господа, довелось имѣть голосъ, и у меня спросили, что я съ нимъ подѣлаю, я сказалъ бы: я его сажаю за Тренсома. Вамъ не дали правъ, и это стыдъ и срамъ. Но когда будутъ въ парламентѣ такіе люди, какъ Тренсомъ, — и васъ будутъ выбирать; и вы будете сидѣть на одной скамьѣ съ первыми джентльменами королевства, а если кому захочется сѣсть въ парламентъ, онъ долженъ будетъ снять шляпу и поклониться вамъ. Но пока вы сами еще не пользуетесь привиллегіей, вы можете покрайней-мѣрѣ поддерживать хорошихъ людей, а Тренсомъ не чета Гарстину; если вамъ когда-нибудь придется потерять мѣсто, отстаивая Тренсома, онъ васъ обезпечитъ пенсіей. Вотъ что человѣкъ, не пользующійся нравами, можетъ сдѣлать для себя самаго и для своего края: онъ можетъ бросить шапку вверхъ и крикнуть: ура, Тренсомъ! — да здравствуетъ Тренсомъ! Пусть рабочіе люди — пусть углекопы и каменьщики, которымъ при настоящемъ положеніи дѣла очень плохо жить на свѣтѣ, — пусть ихъ сомкнутся дружно и отдадутъ свои руки и голоса хорошему человѣку; этимъ они угомонятъ несправедливыхъ своихъ притѣснителей; а крича за Тренсома, помните, что вы кричите за увеличеніе жалованья, за увеличеніе своихъ правъ, за избавленіе отъ всякой сволочи, которую богатые люди употребляютъ вмѣсто орудія, чтобы выжимать сокъ изъ бѣдныхъ людей.
— Желалъ бы я, чтобъ дошло дѣло до свалки, — ужъ я бъ ему задалъ трепку! сказалъ Дреджъ, во все время разглагольствованій Джонсона чувствовавшій потребность вставить слово.
— Нѣтъ, нѣтъ, другъ мой, — это вы напрасно. Зачѣмъ употреблять насиліе: вѣдь если вы пустите въ ходъ кулаки, сейчасъ противъ васъ поднимется законъ и полиція, а вотъ что можно. Немножко повалять въ пыли, помять шляпы, пошвырять какими-нибудь мягкими предметами, которые не могутъ ушибить или поранить, — все это нисколько не вредитъ дѣлу. Если человѣкъ говоритъ, когда вы не имѣете ни малѣйшаго желанія слушать его, вы имѣете полное право сдѣлать ему въ отмщеніе что-нибудь такое, что ему непріятно. Если напримѣръ онъ пользуется правами и не употребляетъ ихъ на благо своего края, я не нашелъ бы ничего предосудительнаго, еслибъ ему безъ особеннаго насилія помяли шляпу и разорвали платье. Надо же учить людей дѣлу, если они его не знаютъ. Но только ненадобно бить, трепать.
— Славная была бы штука, еслибъ такъ было, сказалъ Старый Слекъ, воображая себѣ это удовольствіе.
— Вотъ ужъ и то пріятно, если можно сказать «Тренсомъ», когда Спратту хочется, чтобы вы сказали «Гарстинъ». А помоему вотъ что. Вы, слава Богу, знаете, что дважды-два четыре, — мудрено было бы найдти людей толковѣе васъ; и я совѣтую всѣмъ толковымъ, честнымъ людямъ нашего округа, не имѣющимъ личныхъ привиллегій, сомкнуться дружнѣе и не упустить счастливаго случая, выпавшаго имъ на долю. Съ какой стати, господа, изъ-за всякой бестіи торія, не-вѣсть почему пользующагося правами, пятдесятъ пять человѣкъ должны плясать по его дудкѣ и держать языкъ за зубами? А по-моему, надо освистать, оплевать этихъ бестій, опозорить ихъ. Люди, пользующіеся правами, сплошь и рядомъ не умѣютъ употреблять ихъ какъ слѣдуетъ. Мало ли есть дураковъ, которые сами не знаютъ хорошенько, за кого имъ подавать голосъ: за Дебарри, за Гарстина или за Тренсома; — куда вѣтеръ подуетъ, туда и они. Ваше дѣло научить ихъ тому, чего они не знаютъ. Отчего выбираютъ Дебарри? Оттого что его боятся. А вамъ что за дѣло до этого? Дебарри до васъ не касается. Если люди боятся торіевъ, мы зададимъ имъ страху. Вы знаете, что такое тори? Тори — человѣкъ, запрягающій рабочихъ людей, какъ скотину. Вотъ что такое тори; и вигъ не лучше, если онъ похожъ на Гарстина. Вигъ хочетъ столкнуть тори и вырвать у него плеть изъ рукъ. Вотъ и все. Но Тренсомъ не вигъ и не тори; онъ другъ рабочихъ, другъ углекоповъ, другъ почтенныхъ матросовъ. И если онъ попадетъ въ парламентъ, вы можете перекреститься обѣими руками. Не скажу, чтобы тогда было лучше для разныхъ надзирателей, притѣснителей и тому подобной сволочи; но ужъ навѣрное будетъ лучше для всѣхъ честныхъ людей, распивающихъ пиво въ Сахарной Головѣ.
Старанія Джонсона развить политическія понятія Спрокстонскихъ посѣтителей не остановились на этомъ, что особенно было трогательно, потому что онъ не могъ расчитывать видѣться съ ними впослѣдствіи, и могъ только поставить на ноги организацію, которая должна была продолжать дѣйствовать безъ него. Въ этомъ отношеніи онъ вполнѣ успѣлъ. Человѣкъ, извѣстный въ артели подъ именемъ Пака и упомянутый Чебомъ, вошелъ въ комнату и предложилъ себя Джонсону въ «пастыри» новаго стада.
— Это джентльменъ какъ быть должно, сказалъ Пакъ, усаживаясь въ кресло на мѣсто оратора, который между тѣмъ сѣдъ на лошадь и уѣхалъ.
— Чѣмъ онъ торгуетъ? спросилъ Джидьзъ долговязый каменьщикъ.
— Онъ ничѣмъ не торгуетъ, сказалъ Чебъ; онъ одинъ изъ главныхъ пильщиковъ здѣшняго округа. Но только онъ больше работаетъ головой, какъ вы видѣли.
— Давайте-ка, закуримъ трубку, сказалъ Старый Слекъ. У меня страхъ какъ скулы заболѣли отъ разговоровъ.
— И у меня также, сказалъ Дреджъ. Мудреная эта штука, — что тебѣ горностая ловить. Измаешься такъ, что бѣда. Я, пожалуй, непрочь послушать проповѣди, только мудрено добиться, что въ нихъ такое. Вотъ и теперь, хоть убейте меня, не знаю, о чемъ онъ тутъ гуторилъ. Право!
ГЛАВА XII.
правитьВечеръ, составившій эпоху въ умственной жизни Спрокстонскихъ углекоповъ, разыгрался драмой и для Дебарри, ненавистниковъ велерѣчиваго Джонсона. Нѣсколько обстоятельствъ, случившихся въ Треби Миноръ, возбудили волненіе, распространившееся отъ столовой до конюшенъ; но никто не испыталъ такого душевнаго смятенія, какъ м. Скальзъ. Мы видѣли, какъ въ шесть часовъ почтенный буфетчикъ восторжествовалъ тонкой и оригинальной выходкой надъ противникомъ своимъ Христіаномъ. Часа черезъ два послѣ этого онъ былъ перепуганъ, огорченъ и окончательно упалъ духомъ; онъ былъ на чеку унизительнаго признанія; щеки его посинѣли; волосы торчали въ разныя стороны вслѣдствіе недостаточной остороншости пальцевъ; а изящныя бакенбарды, слишкомъ крѣпко примазанные, для того чтобы растрепаться, казались только печальнымъ воспоминаніемъ минувшаго счастья и блеска. Горе постигло его слѣдующимъ образомъ. Послѣ обѣдни въ это самое воскресенье, Филиппъ Дебарри предоставилъ остальному семейству ѣхать домой въ каретѣ, а самъ остался завтракать съ дядей Августомъ, чтобы поговорить съ нимъ насчетъ кое-какихъ дѣловыхъ писемъ. Онъ положилъ письма обратно въ бумажникъ, но бумажника обратно въ карманъ не положилъ, и въ заключеніе ушелъ домой, оставивъ пачку дѣловыхъ бумагъ и банковыхъ билетовъ на письменномъ столѣ дяди. Возвратясь домой, онъ тотчасъ же замѣтилъ свою оплошность и отправилъ Христіана съ запиской, прося дядю запечатать бумаги и вручить ихъ посланному. Это порученіе весьма не понравилось посланцу. Дѣло въ томъ, что м. Христіанъ, отличавшійся способностью падать на всѣ четыре лапы въ самыхъ критическихъ паденіяхъ, не былъ изъятъ отъ физическихъ страданій, — обстоятельство, съ которымъ, какъ извѣстно, нѣтъ способа справиться иначе, какъ совершенно покориться ему или взвалить его на плечи другимъ. Онъ дѣлалъ все, что могъ: онъ принималъ дозы опіума, когда у него были припадки нервной боли, и утѣшался мыслью, что если страданія сдѣлаются невыносимы, то значительное увеличеніе дозы можетъ положить имъ конецъ разомъ. Онъ не былъ ни Катономъ, ни Гамлетомъ, хотя и заучивалъ ихъ монологи въ школѣ, но вѣроятно увеличилъ бы дозу въ случаѣ надобности, не припомнивъ этихъ художественныхъ произведеній. Почти равномѣрно съ болью онъ не терпѣлъ, чтобы кто-нибудь зналъ о его страданіяхъ: слабое здоровье уменьшаетъ личное достоинство человѣка, и онъ ни въ какомъ случаѣ не желалъ быть предметомъ того состраданія, которымъ онъ самъ казнилъ несчастныхъ, постоянно строившихъ кислыя рожи или «изнемогавшихъ».
Онъ нашелъ нужнымъ принять легенькую дозу послѣ обѣда, и несмотря на то, нисколько не почувствовалъ себя легче, когда отправился въ ректорство между тремя и четырьмя часами. Возвращаясь съ полновѣснымъ бумажникомъ въ заднемъ карманѣ сюртука, онъ почувствовалъ себя значительно хуже, и принялъ еще дозу. Зная, что наружность его не должна быть особенно привлекательна, ему не хотѣлось идти домой по большой дорогѣ. Люди ходили часто гулять къ паркъ по воскресеньямъ, и онъ желалъ избѣгнуть всякихъ встрѣчъ. Онъ хотѣлъ сдѣлать крюкъ, войдти въ домъ потихоньку и, передавъ пакетъ м. Дебарри, запереться въ своей комнатѣ. Но когда онъ добрался до скамейки подъ тѣнистыми смоковницами, онъ почувствовалъ себя такъ дурно, чти не могъ удержаться отъ искушенія прилечь и отдохнуть немножко. Онъ посмотрѣлъ на часы: было только пять; онъ исполнилъ порученіе довольно быстро, а м. Дебарри не было надобности особенно торопиться. Но меньше чѣмъ въ десять минутъ онъ крѣпко заснулъ. Нѣкоторыя условія его организма были причиной того, что опіумъ на этотъ разъ подѣйствовалъ на него сильнѣе.
Какъ Христіанъ ожидалъ, въ паркѣ было много гуляющихъ, но всѣ они толпились на главной аллеѣ. Скальзъ, ухаживая за одной молоденькой горничной леди, предпочелъ болѣе уединенную прогулку въ обществѣ этой прелестной нимфы. И случилось, что эта парочка набрела на спящаго Христіана — зрѣлище, съ первой минуты доставившее Свальзу смутное удовольствіе, какъ случай выкинуть какую-нибудь тонкую штуку. Сыграть шутку, выставить кого-нибудь въ дуракахъ — считалось наиболѣе утонченной формой остроумія въ низшихъ сферахъ Майора, и замѣняло для нихъ театральное представленіе: то, чего фарсу недоставало по части костюмовъ и декорацій, восполнялось въ дѣйствительности за тронутымъ за живое негодованіемъ жертвы, возбуждавшимъ всегда дружный хохотъ. А вотъ ненавистная выскочка Христіанъ попадается какъ нарочно; голова скатилась на плечо, и одна изъ фалдъ сюртука тяжело повисла за спинкой деревянной скамейки. На эту-то фалду и обратилось геніальное остроуміе Скальза. Приподнявъ палецъ, чтобы предупредить миссъ Черри, и шепнувъ ей: тише — посмотрите — я сейчасъ выкину штуку, — онъ вынулъ изъ кармана ножъ, подкрался къ Христіану и отрѣзала, отвисшую фалду. Скальзъ ничего не зналъ о порученіи въ ректорство и, замѣтивъ что-то въ карманѣ, почелъ это нѣчто за большой портсигаръ. Тѣмъ лучше — раздумывать было некогда. Онъ отбросилъ фалду какъ можно дальше и замѣтилъ, что она упала между вязами, тянувшимися вдоль аллеи, по которой они шли. Потомъ, подмигнувъ миссъ Черри, онъ убѣжалъ съ нею въ болѣе людную часть парка, не позволяя себѣ расхохотаться, пока не миновала опасность разбудить спящаго. А тутъ мысль о граціозномъ, сановитомъ м. Христіанѣ, вѣчно подтрунивавшемъ надъ чопорностью Скальза, о Христіанѣ, идущемъ домой съ одною только фалдой, доставила такое удовольствіе буфетчику, что прекрасная Черри даже возревновала его къ предмету шутки. Однако она нашла необходимымъ признать, что шутка была весьма удачной, хихикнула въ знакъ сочувствія и стала просить ввести ее въ секреть. Скальзъ объяснилъ ей, что Христіану захочется пробраться незалѣченнымъ, но что слѣдуетъ помѣшать ему въ этомъ; и просилъ ее вообразить фигуру, какую онъ будетъ строить, когда его станутъ спрашивать: эй, Христіанъ! гдѣ же у васъ фалда? Этотъ вопросъ войдетъ въ пословицу въ Манорѣ, гдѣ шутки обходятся безъ всякой соли; и пѣтушій гребешокъ Христіана будетъ срѣзанъ такъ ловко, что ему долго не придется вырости. Тутъ выйдетъ на сцену Скальзъ и со смѣхомъ разскажетъ свое драматично-остроумное участіе въ этой продѣлкѣ.
Когда Христіанъ проснулся, онъ съ недоумѣніемъ увидѣлъ, что уже наступили сумерки. Онъ вскочилъ на ноги, замѣтилъ, что ему чего-то недоставало, осмотрѣлся и скоро убѣдился, чего именно недоставало. Онъ не сомнѣвался въ томъ, что его обокрали, и тотчасъ же сообразилъ, какія изъ этого могутъ выйдти непріятныя послѣдствія. Что бы онъ ни придумалъ, для того чтобы объяснить это несчастное приключеніе м. Филиппу Дебарри, — тотъ все-таки не преминетъ заподозрить своего до сихъ поръ безупречнаго комиссіонера въ чемъ-нибудь весьма непохвальномъ. И хотя Христіану настоящее положеніе не казалось особенно блестящимъ, онъ не видѣлъ пока впереди ничего лучшаго. Человѣкъ подъ пятьдесятъ лѣтъ, не устроившій себѣ прочнаго положенія, почти навѣрное не устроитъ его никогда. Люди къ этой норѣ почти всегда приходятъ къ убѣжденію въ томъ, что на этомъ свѣтѣ истинное достоинство сплошь и рядомъ остается непризнаннымъ. Онъ былъ такъ твердо увѣренъ въ томъ, что его ограбили, что не нашелъ нужнымъ искать пропажи въ потьмахъ. Онъ зналъ, что вѣроятно въ бумажникѣ м. Дебарри были очень важныя и цѣнныя бумаги, и что вина его усилится, если онъ будетъ откладывать сообщеніе несчастнаго факта. Онъ поспѣшилъ домой, благодаря наступившей темнотѣ, избѣгнувъ униженія, на которое расчитывалъ буфетчикъ. Да и самому Скальзу шутка стала казаться менѣе забавной, чѣмъ онъ предполагалъ. Особенно когда онъ замѣтилъ, что непоявленіе Христіана къ обѣду встревожило Дебарри, и услышалъ, что въ ректорство былъ отправленъ курьеръ съ какимъ-то очень важнымъ порученіемъ. — Вѣроятно его задержалъ дядя, сказалъ м. Филиппъ; но все-таки это странно. Еслибъ онъ прежде не былъ такъ исправенъ, и еслибъ я не былъ увѣренъ въ томъ, что онъ не пьетъ, я подумалъ бы Богъ знаетъ что… Дѣло приняло не такой оборотъ, какого ожидалъ Скальзъ. Когда со стола было убрано, и главныя обязанности буфетчика окончились, — всѣ узнали, что Христіанъ возвратился безъ фалды, страшно перетревоженный, что онъ немедленно пожелалъ переговорить наединѣ съ м. Дебарри и что его уже ввели въ столовую, гдѣ еще сидѣли мужчины. Скальзъ пришелъ въ смятеніе; въ отвисломъ карманѣ была стало-быть какая-нибудь собственность м. Дебарри. Онъ взялъ фонарь, приказалъ груму проводить его съ другимъ фонаремъ, и съ величайшей поспѣшностью добрался до роковаго мѣста въ паркѣ. Поискавъ подъ вязами — онъ былъ увѣренъ въ томъ, что фалда полетѣла именно туда, — онъ нашелъ карманъ, но уже пустымъ, и несмотря на дальнѣйшіе поиски, не нашелъ содержанія его, хотя сперва утѣшилъ-было себя тѣмъ, что оно выпало во время полета и лежитъ гдѣ-нибудь неподалеку. Онъ возвратился домой съ самымъ непріятнымъ ощущеніемъ въ желудкѣ — главномъ центрѣ ощущеній буфетчика. На порогѣ ему попалась миссъ Черри, блѣдная и встревоженная, и шепнула, что если онъ не скажетъ всей правды, то она скажетъ; что послали за полиціей, что въ бумажникѣ г. Дебарри была бездна банковыхъ билетовъ и писемъ и разныхъ дѣдовыхъ бумагъ; что послали и за ректоромъ, и сейчасъ полиція придетъ и ихъ повѣсятъ. Мыслительныя способности Скальза не могли придумать никакого благовиднаго исхода. Онъ поддался внушеніямъ дамы сердца и преклонилъ колѣна, съ фалдой въ рукахъ, въ удостовѣреніе того, что онъ хотѣлъ только подшутить, — и сознался во всемъ. Разсказъ его немножко успокоилъ Христіана, но не успокоилъ м. Дебарри, котораго больше тревожила потеря писемъ, чѣмъ банковыхъ билетовъ. Онъ не могъ безъ ужаса представить себѣ эти письма въ чужихъ рукахъ. Оставалось только поставить на ноги полицію и снова тщательно обыскать мѣсто, на которое указалъ Скальзъ. Вторичный обыскъ былъ также неудаченъ, какъ и первый, и немногимъ въ Манорѣ довелось спокойно поспать въ эту ночь.
ГЛАВА XIII.
правитьМежду тѣмъ Феликсъ Гольтъ шелъ обратно изъ Спрокстона въ Треби не безъ нѣкоторой досады и горечи на сердцѣ. Онъ сперва пошелъ-было медленно по примой дорогѣ, надѣясь, что Джонсонъ догонитъ его, и что въ такомъ случаѣ онъ будетъ имѣть удовольствіе посчитаться съ нимъ и сказать ему, что онъ думаетъ объ его продѣлкѣ въ Сахарной Головѣ. Но онъ скоро одумался и повернулъ опять къ каналу, чтобы избѣгнуть искушенія выдти изъ себя безъ всякой пользы.
Съ какой стати, думалъ онъ, приплетать еще такой спутанный мотокъ къ избирательнымъ продѣлкамъ. Пока три четверти населенія края не видятъ въ выборахъ ничего кромѣ личнаго интереса, а подъ личнымъ интересомъ подразумѣваютъ какую-нибудь форму корысти, — лучше облагороживать нравы рыбъ и говорить голодной трескѣ: воздержись любезный другъ, не таращь такъ глазъ, не разѣвай такъ глупо прожорливаго рта и не думай, что мелкая рыба создана только для твоихъ внутренностей. Я непремѣнно вспылилъ бы, говоря съ этимъ болваномъ, и можетъ быть кончилъ бы тѣмъ, что вздулъ бы его. Во мнѣ есть доля здраваго смысла, пока я владѣю собой, но вспыльчивость моя то же опьяненіе безъ вина. Я не удивлюсь, если онъ разстроитъ всѣ мои планы насчетъ углекоповъ. Разумѣется онъ станетъ подчивать ихъ, чтобы задобрить окончательно въ свою пользу. Они всѣ перепьются и низачто не пойдутъ ко мнѣ въ субботу вечеромъ. Я не знаю хорошенько, что за человѣкъ Тренсомъ въ дѣйствительности. Но еслибъ мнѣ удалось столкнуться съ нимъ гдѣ-нибудь, я бъ его уговорилъ положить этому конецъ. Впрочемъ, зло ужъ наполовину сдѣлано. Чертъ побери либеральную треску! Я бы не сталъ такъ волноваться, еслибъ онъ былъ тори….
Феликсъ шелъ впередъ въ сумеркахъ, ломая такимъ образомъ голову надъ путаницей обстоятельствъ. Когда онъ миновалъ общій выгонъ и вступилъ въ паркъ, высокія деревья значительно усиливали темноту вечера; напрасно было бы искать торной дороги, ему оставалось только стараться не сбиться съ направленія къ воротамъ. Онъ пошелъ быстрѣе, насвистывая что-то въ полголоса, въ акомпанинентъ внутреннему разсужденію, какъ вдругъ его непріятно поразило ощущеніе чего-то мягкаго подъ ногой. Онъ остановился разсмотрѣть, на что онъ наступилъ, и увидѣлъ большой кожаный бумажникъ, обвязанный лентой, концы которой были припечатаны. При внимательномъ разсмотрѣніи, онъ замѣтилъ въ темной травѣ на разстояніи ярда еще что-то бѣловатое и квадратное. То была очень красивая записная книжка свѣтлой кожи, тисненной золотомъ. Вѣроятно она открылась при паденіи, и изъ кармана, находившагося въ верхней оболочкѣ, выпала маленькая золотая цѣпочка, вершка четыре длиною, съ нѣсколькими печатями и другими брелоками. Феликсъ вложилъ цѣпочку въ книгу и замѣтилъ при этомъ, что застежка записной книжки была сломана. Онъ опустилъ находку въ боковой карманъ, досадуя, что случай заставилъ его найдти вещи, по всей вѣроятности принадлежавшія семейству изъ Треби, Ему сильно не хотѣлось вступать въ какія бы то ни было сношенія съ этими господами и еще больше непріятно было бы имѣть дѣло съ ихъ прислугой. Надо было придумать что-нибудь, чтобы избавиться отъ необходимости относить эти вещи въ усадьбу самому: онъ думалъ-было сперва занести ихъ въ швейцарскую, но потомъ побоялся передать съ чужія руки собственность, хозяинъ который былъ ему еще не извѣстенъ. Очень могло быть, что въ большомъ бумажникѣ заключались весьма важныя дѣловыя бумаги, вовсе не принадлежащія семейству Деберри. Онъ рѣшился наконецъ передать находку Лайону, который можетъ быть согласится избавить его отъ непріятной необходимости вступать въ сношенія съ жителями усадьбы. Придя къ этому рѣшенію, онъ прямо отправился на Мальтусово подворье, подождалъ внѣ капеллы, пока не разошлась конгрегація, и затѣмъ прошелъ въ ризницу, чтобы поговорить съ священникомъ наединѣ. Но Лайонъ былъ не одинъ, когда вошелъ Феликсъ. Нутвудъ бакалейщикъ, исправлявшій должность діакона, жаловался ему на упрямство пѣвчихъ, которые низачто не хотѣли соображать тона съ содержаніемъ гимновъ изамѣняли коротенькія паузы длинными чисто изъ упрямства, непочтительно пересыпая самые священные стихи множествомъ трелей, сочиненныхъ должно быть какимъ-нибудь музыкантомъ, который больше думалъ о свѣтской гармоничности, чѣмъ объ истинномъ духѣ псалмопѣнія.
— Войдите, другъ мой, сказалъ Лайонъ улыбаясь Феликсу и потомъ продолжалъ слабымъ голосомъ, отирая потъ съ высокаго плѣшиваго лба: — братъ Нутвудъ, что же дѣлать! Надо мириться съ неизбѣжностью. При настоящемъ положеніи церковнаго дѣла, мы не можемъ обойдтись безъ отдѣльнаго хора пѣвчихъ, спеціальной обязанностью котораго должно быть пѣніе, не потому чтобы они были болѣе способны къ возвышенному духовному пѣснопѣнію, но потому что у нихъ хорошіе голоса и что они знаютъ музыку. Пѣвчіе, правду сказать, аномалія въ нашемъ кругу, стремящемся возвратить церковь къ первобытной простотѣ и отвергать все, что можетъ препятствовать непосредственному общенію духа съ духомъ.
— Они такъ упрямы, сказалъ Нутвудъ въ грустномъ недоумѣніи, — что если мы не примемъ строгихъ мѣръ, они кончатъ тѣмъ, что введутъ разладъ въ церковь, особенно теперь, когда у насъ число прихожанъ увеличилось. Братъ Кемпъ станетъ съ ними заодно и увлечетъ за собою половину членовъ. По-моему христіанину, неприлично то даже имѣть такой басъ, какъ у брата Кемпа. Это побуждаетъ его искать людской похвалы; но слабая пѣснь нищихъ духомъ иногда больше значитъ предъ Господомъ.
— А развѣ не также суетно и тщеславно воображать, что Богъ слушаетъ васъ охотнѣе, чѣмъ другихъ людей? сказалъ Феликсъ съ непозволительной рѣзкостью. Медоточивый бакалейщикъ былъ готовъ оскорбляться всякимъ замѣчаніемъ Феликса Гольта. Подобно многимъ прихожанамъ Мальтусова подворья, онъ былъ сильно предубѣжденъ противъ молодаго человѣка, который завѣдомо позволялъ себѣ пересуждать вопросы, не подлежащіе людскому толкованію. Старый Гольтъ былъ членомъ церкви и вѣроятно, составляя и продавая свои снадобья, имѣлъ «основанія», которыя заслуживали большіго уваженія, чѣмъ хвастливы г., суетныя познанія его сына. Го всякомъ случаѣ легенькое кишечное разстройство и желудочная боль потребителей сомнительныхъ лекарствъ гораздо меньше: посягали на божественный промыслъ, чѣмъ выставка такой чопорной нравственности въ человѣкѣ, который не былъ «профессоромъ». Да и наконецъ почемъ знать: можетъ быть лекарство и сподобилось бы благословенія свыше, еслибы его принимали съ достодолжной вѣрой въ высшее вліяніе? Христіанинъ долженъ смотрѣть на лекарства нетолько по ихъ отношенію къ нашему бренному тѣлу, но видѣть въ нихъ Божіе всемогущество. Изъ этого слѣдовало, что благочестивому продавцу необходимо руководствоваться тоже «основаніями»; онъ вѣроятно находилъ ихъ въ уменьшеніи спроса на тотъ или другой предметъ и въ непропорціональномъ отношеніи прихода и расхода. Бакалейщикъ былъ такимъ образомъ сильно предубѣжденъ противъ самонадѣянаго противника.
— М. Лайонъ можетъ быть понимаетъ васъ, сэръ, отвѣчалъ онъ. Онъ, кажется, любитъ вашу бесѣду. Но въ васъ слишкомъ много суетной, человѣческой учености для меня. Я не слѣжу за новыми свѣточами…
— Такъ слѣдите за старыми, сказалъ Феликсъ, подзадориваемый злымъ желаніемъ перечить уклончивому торговцу. — Такъ слѣдуйте примѣру старомодныхъ пресбитеріанъ, которыхъ мнѣ довелось слышать въ Глазговѣ. Проповѣдникъ затягиваетъ псаломъ, и всякій поетъ его на свой ладъ, какъ кому Богъ на душу положитъ. Вѣдь и въ самомъ дѣлѣ несправедливо навязывать другимъ свой тонъ и требовать, чтобы пѣли на вашъ ладъ. Вѣдь это значитъ отрицать права на самостоятельное сужденіе.
— Тише, тише, другъ мой, сказалъ Лайонъ, не менѣе дьякона возмущенный легкомысленнымъ тономъ молодаго человѣка. — Не шутите парадоксами. Это орудіе острое, и, желая оцарапать другихъ, вы рискуете притупить собственные свои пальцы и сдѣлать ихъ нечувствительными ко множеству вещей. И безъ того довольно трудно намъ видѣть путь свой и держать факелъ прямо въ темномъ лабиринтѣ жизни; а вертѣть факеломъ и дразнить взоры ближнихъ — страшный рискъ и можетъ привести къ совершенной тьмѣ. Вы сами поклонникъ свободы и смѣлый боецъ противъ самоуправнаго авторитета. Но право на возстаніе обусловливается обязанностью искать высшаго закона, высшаго руководящаго начала, а не блуждать въ жалкомъ, безразличномъ произволѣ. Вотъ почему умоляю насъ не говорить ни въ какомъ случаѣ, что свобода заключается въ своеволіи, и я понимаю — хотя я не одаренъ способностью слышать ту земную гармонію жизни, которая нѣкоторымъ набожнымъ душамъ кажется эхомъ небесныхъ даровъ, — я понимаю, что въ музыкѣ есть законъ, уклоненіе отъ котораго поставило бы наше пѣніе на одинъ уровень съ крикомъ идіота или поемъ животныхъ. Изъ этого примѣра очевидно, что настоящая свобода — не что иное какъ подчиненіе воли одного или нѣсколькихъ людей той водѣ, которая составляетъ норму или правило для всего человѣчества. И хотя иногда такое подчиненіе можетъ быть только блуждающимъ исканіемъ, но исканіе необходимо для окончательнаго обрѣтенія. И какъ въ музыкѣ, гдѣ всѣ повинуются одной волѣ, споспѣшествуютъ одной цѣли, каждый содѣйствуетъ цѣлому, которое, его же самаго приводитъ въ восторгъ, такъ будетъ и въ ту пору обѣтованнаго блаженства, когда наши ежедневныя молитвы будутъ исполнятся, когда одинъ законъ будетъ начертанъ по всѣхъ сердцахъ, когда одна мысль, одинъ принципъ лягутъ основой во всѣ дѣйствія.
Священникъ, казавшійся такимъ утомленнымъ, даже измученнымъ, когда Феликсъ вошелъ, — все больше воодушевлялся, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, останавливался, опять принимался расхаживать и кончилъ глубокимъ задушевнымъ largo, а въ темныхъ глазахъ его засверкала безсмертная юность восторженной мысли и любви. Но тому, кто самъ былъ чуждъ энергіи, трепетавшей въ его маленькомъ, худенькомъ тѣлѣ, онъ долженъ былъ казаться крайне страннымъ, если не смѣшнымъ.
Окончивъ восторженную рацею, онъ протянулъ руку дьякону и сказалъ прежнимъ слабымъ, усталымъ голосомъ:
— Господь съ вами, братъ. Мы увидимся завтра и потолкуемъ, какъ бы угомонить этихъ упрямцевъ.
Когда дьяконъ вышелъ, Феликсъ сказалъ:
— Простите меня, м. Лайонъ; я кругомъ виноватъ, а вы правы.
— Такъ, такъ, другъ мой; въ васъ несомнѣнна благодать Божія, потому что вы всегда готовы увидѣть и признать истину. Садитесь; вы хотѣли сказать мнѣ что-нибудь. Что это такое?
Они присѣли къ маленькому столу, и Феликсъ вынулъ изъ кармана записную книгу и бумажникъ, говоря:
— Я имѣлъ несчастье найдти вотъ эти вещи въ паркѣ Дебарри. По всей вѣроятности онѣ принадлежатъ кому-нибудь изъ семейства, живущаго въ усадьбѣ Треби. Я терпѣть не могу имѣть дѣло съ такими людьми. Они сейчасъ сочтутъ меня за нищаго, и предложатъ денегъ, Вы съ ними знакомы и, надѣюсь, не откажетесь избавить меня отъ этой обузы. Напишите Дебарри, не называя меня, и попросите его прислать кого-нибудь за вещами. Я нашелъ ихъ въ травѣ, въ паркѣ, сегодня вечеромъ, около половины восьмаго, въ углу, черезъ который мы ходимъ въ Спрокстонъ.
— Позвольте, сказалъ священникъ, — книжка открыта и можно посмотрѣть, нѣтъ ли въ ней какихъ-нибудь примѣтъ хозяина. Вѣдь кромѣ Дебарри, у насъ есть много людей достаточныхъ и посѣщающихъ паркъ.
Когда онъ открылъ записную книжку, изъ нея опять выскользнула цѣпочка. Онъ удержалъ ее рукой, разсматривая какія-то буквы, по всей вѣроятности имя, на внутренней сторонѣ кожанной обложки. Онъ смотрѣлъ пристально и долго, какъ будто стараясь разобрать что-нибудь полустертое, и руки его начали замѣтно дрожать. Онъ сдѣлалъ тревожное, порывистое движеніе, какъ бы желая разсмотрѣть цѣпь и брелоки, бывшія у него въ рукѣ, но тотчасъ же снова зажалъ руку и опустилъ ее на столъ, другою рукою торопливо закрывая записную книжку.
Феликсъ замѣтилъ его волненіе, и очень удивился, но съ деликатностью, въ которой не было недостатка подъ его внѣшней грубостью, только сказалъ:
— Вы очевидно изнемогаете отъ усталости, сэръ. Глупо и сдѣлалъ, что пришелъ безпокоитъ васъ къ воскресенье вечеромъ, послѣ трехъ проповѣдей.
Лайонъ ничего не отвѣчалъ въ первую минуту. Немного погодя, онъ сказалъ:
— Это правда. Я усталъ. Я увидѣлъ мое… мое разбудившее прошлое горе. Не безпокойтесь; я распоряжусь этими вещами какъ слѣдуетъ. Вы смѣло можете довѣрить ихъ мнѣ.
Онъ положилъ дрожащими пальцами цѣпочку обратно въ книжку и завязалъ бумажникъ и книжку въ носовой платокъ. Онъ видимо дѣлалъ надъ собою страшное, усиліе. Но когда узелъ платка былъ сдѣланъ, онъ сказалъ:
— Дайте мнѣ руку, другъ мой. Помогите мнѣ дойдти до двери. Мнѣ нездоровится. Должно быть отъ усталости.
Дверь была уже открыта, и Лидди дожидалась хозяина. Феликсъ простился съ нимъ у порога и ушелъ, думая, что старику лучше остаться одному. Ужинъ священника былъ приготовленъ въ кухнѣ, гдѣ онъ любилъ сидѣть въ воскресные вечера за трубкой, возлѣ широкаго очага — единственное наслажденіе, которое онъ позволялъ себѣ. Куренье, по его мнѣнію, должно быть отдыхомъ послѣ умственнаго труда; но курить во всякое время дня значило поддаваться недостойнымъ узамъ чувственнаго наслажденія. Эсѳирь обыкновенно ложилась по воскресеньямъ раньше въ постель — чтобы не слыхать отцовской трубки. Но въ этотъ вечеръ она не ушла къ себѣ и, когда услышала его шаги, выбѣжала къ нему навстрѣчу.
— Папа, ты нездоровъ, сказала она, увидя, съ какимъ трудомъ добрелъ онъ до плетенаго кресла, Лидди только покачивала головой.
— Нѣтъ, милая, отвѣчалъ онъ слабо, когда она сняла съ него шляпу и посмотрѣла ему тревожно — въ лицо, — я усталъ.
— Дай, я положу эти вещи, сказала Эсѳирь, дотрогиваясь до узелка.
— Нѣтъ; тутъ вещи, которыя мнѣ надо разсмотрѣть, сказалъ онъ, кладя ихъ на столъ и прикрывая рукою. — Ступай спать, Лидди.
— Нѣтъ, сэръ. Не могу ложиться спать, когда на васъ лица нѣтъ. Ей-Богу, краше въ гробъ кладутъ.
— Вздоръ, Лидди, сказала Эсѳирь съ досадой. Ступайте спать, если папа велитъ. Я останусь съ нимъ.
Лидди была такъ поражена этой небывалой выходкой миссъ Эсѳири, что взяла молча свѣчку и вышла.
— Ступай и ты, милая, сказалъ Лайонъ, нѣжно протягивая Эсѳири руку. Ты привыкла ложиться рано. Отчего ты такъ засидѣлась?
— Позволь мнѣ подать тебѣ ужинъ, папа, и посидѣть съ тобою. Ты воображаешь, что я такая злючка, что не хочу ничего для тебя дѣлать, сказала Эсѳирь, глядя на него съ печальной улыбкой.
— Дитя, что съ тобою? Ты сегодня точно покойная мать твоя, сказалъ священникъ шепотомъ и залился слезами. Эсѳирь опустилась на колѣни возлѣ кресла и смотрѣла ему въ лицо.
— А она была, добрая? спросила она тихо.
— Очень добрая. Она не отвергла моей привязанности. Она не презирала моей любви. Она простила бы меня, еслибъ я даже провинился противъ нея. А ты простила бы?
— Я была тебѣ не доброй дочерью до сихъ поръ, папа; что теперь — не буду больше, никогда больше не буду, говорила Эсѳирь, клади голову ему на колѣни.
Онъ поцѣловалъ ее въ голову.
— Ступай спать, милая; мнѣ хочется остаться одному.
Когда Эсѳирь легла въ постель, маленькое объясненіе съ отцомъ показалось ей цѣлымъ событіемъ. Самыя поверхностныя слова и дѣйствія могутъ имѣть для насъ значеніе торжественнаго священнодѣйствія, если, приступая къ нимъ, мы отбрасываемъ всякое самолюбіе. И совершенно справедливо и основательно старинное убѣжденіе въ томъ, что съ началомъ угрызенія совѣсти начинается иногда новая жизнь; что душа, считающая себя безупречной, можетъ быть смѣло названа мертвой къ любви, мертвой ко всѣмъ великимъ требованіямъ жизни нравственной.
Но Эсѳирь настойчиво твердила себѣ, что она не станетъ обращать вниманія на замѣчанія Феликса. Она глубоко негодовала на него за рѣзкость и еще глубже и сильнѣе досадовала за слишкомъ поспѣшное и суровое опредѣленіе ея характера. Она рѣшилась держать себя отъ него какъ можно дальше.
ГЛАВА XIV.
правитьНа слѣдующее утро, когда всѣ Дебарри, включая и ректора, пріѣхавшаго въ усадьбу рано утромъ, сидѣли за завтракомъ, вошелъ Христіанъ съ письмомъ, говоря, что его принесъ человѣкъ съ Мальтусова подворья, что священникъ приказалъ ему доставить его какъ можно скорѣе и непремѣнно дождаться отвѣта.
Письмо было адресовано на имя сэра Максима.
— Постойте, Христіанъ, это можетъ быть что нибудь насчетъ потеряннаго бумажника, сказалъ Феликсъ Дебарри, уже начинавшій чувствовать состраданіе къ своему повѣренному, вслѣдствіе реакціи послѣ первой вспышки негодованія и подозрѣнія.
Сэръ Максимъ распечаталъ письмо и поискалъ-было очковъ возлѣ себя на столѣ, но потомъ сказалъ:
— Ну-ка, прочти Филь: у него почеркъ точно мелкій шрифтъ.
Филиппъ пробѣжалъ письмо глазами и потомъ прочелъ его громко съ видимымъ удовольствіемъ: —
"Сэръ, — посылаю это письмо, чтобы увѣдомить васъ, что у меня находятся въ настоящее время нѣкоторыя вещи, найденныя вчера вечеромъ около половины восьмаго, въ травѣ, на западной оконечности вашего парка. Эти вещи суть: 1) толстый бумажникъ коричневой кожи, обвязанный черной лентой и припечатанный краснымъ сургучемъ; 21 маленькая записная книжка, въ золоченомъ переплетѣ, съ оборванной застежкой, изъ которой наполовину выглядываетъ маленькая золотая цѣпь съ печатями и медальономъ; на оборотной сторонѣ медальона девизъ, а на лицевой женское имя.
"Надѣюсь, что вы не откажетесь способствовать моимъ стараніямъ возвратить эти предметы въ руки дѣйствительнаго ихъ владѣтеля, и, удостовѣрившись, нѣтъ ли въ домѣ вашемъ кого-нибудь, кто бы предъявилъ на нихъ права, препроводите таковую личность ко мнѣ, потому что я твердо намѣренъ передать эти вещи только въ руки того, кто, заявивъ себя ихъ владѣтелемъ, будетъ въ состояніи объяснить мнѣ значеніе буквъ на печатяхъ и сказать, какой девизъ и какое имя находятся на медальонѣ.
"вашимъ слугою на всякое правое дѣло
«Мальтусово Подворье. Октябрь 3-й 1832 годъ».
— Молодецъ старина Лайонъ! сказалъ ректоръ; я никакъ не ожидалъ, чтобы какое-нибудь изъ его произведеній могло доставить мнѣ столько удовольствія.
— Эка, старая лиса! сказалъ сэръ Максимъ. Отчего бы ему просто не послать вещи вмѣстѣ съ письмомъ?
— Нѣтъ, нѣтъ, Максъ; онъ очень хорошо сдѣлалъ, что поступилъ такъ осторожно, сказалъ ректоръ, болѣе величественный и вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе строгій слѣпокъ съ брата, съ оттѣнкомъ авторитета и рѣшимости въ голосѣ, приводившимъ въ ужасъ робкихъ людей и строптивыхъ дѣтей. — Что жъ ты хочешь дѣлать, Филь? прибавилъ онъ, видя, что племянникъ всталъ.
— Писать, разумѣется. Другія вещи вѣроятно ваши, сказалъ Дебарри, глядя на Христіана.
— Ну, такъ я пошлю васъ съ письмомъ къ проповѣднику. Вы сами опишите ему свою собственность. А печать, дядя, вѣроятно была ваша гербовая?
— Нѣтъ, я вотъ припечаталъ этой ахиллесовой головой. Я могу снять перстень и дать вамъ его съ собою, Христіанъ. Только пожалуйста не потеряйте, потому что онъ у меня еще съ восьми-сотыхъ годовъ. Я непрочь послать ему кстати поклонъ, продолжалъ ректоръ, глядя на брата, и попросить его мудрую предусмотрительность, сказавшуюся въ этомъ случаѣ, примѣнять отчасти и къ общественной своей дѣятельности, вмѣсто того чтобы разжигать мой приходъ и подзадоривать углекоповъ и ткачей вмѣшиваться въ государственныя дѣла.
— Дядя, откуда взялись диссентеры и методисты, и квакеры и всѣ подобныя секты? спросила миссъ Селина, блестящая двадцатилѣтняя дѣвушка, посвящавшая большую часть времени арфѣ.
— Боже мой, Селина! сказала ея старшая сестра Герріетъ, пикировавшаяся обширными познаніями, — неужели вы не помните Вудстокъ? Вѣдь это было во времена Кромвеля!
— О! Да! Гельденевъ и всѣ прочіе? Да; но вѣдь они проповѣдывали по церквамъ: у нихъ не было своихъ капеллъ. Скажите же, дядя, мнѣ хочется быть умной, сказала Селина, лукаво поглядывая въ лицо, благосклонно ей улыбавшееся. — Филь говоритъ, что я ничего не знаю.
— Сѣмена нонконформистскаго ученія были посѣяны, милая моя, во времена реформаціи, когда нѣсколько упрямыхъ, тупоумныхъ людей стали препираться съ церковью изъ-за подробностей въ одеждѣ священнослужителей, изъ-за мѣста жертвенника и другихъ подобныхъ мелочей. Но квакеры возникли во времена Кромвеля, а методисты только въ прошломъ столѣтіи. Первые методисты были изъ духовнаго званія, и это тѣмъ болѣе жаль.
— Но зачѣмъ же правительство допустило такія вещи?
— Вотъ это дѣльно сказано, вставилъ сэръ Максимъ громогласно.
— Оттого что зло часто бываетъ очень сильно, а правительство — слабо, милая моя. Ну что, Филь, ты кончилъ?
— Да, я вамъ прочту сейчасъ, сказалъ Филиппъ, оборачиваясь и опираясь на спинку кресла.
Въ Треби, въ господскомъ донѣ до сихъ поръ есть еще портретъ Филиппа Дебарри, и очень хорошій бюстъ его сохранился въ Римѣ, гдѣ онъ умеръ пятнадцать лѣтъ спустя, обращенный въ католицизмъ. Лицо у него было довольно ординарное, но на этомъ лицѣ были прекрасные темные глаза, самаго изящнаго разрѣза, — глаза, возбуждавшіе изумленіе даже въ дворовыхъ собакахъ. Другія черты, хотя незначительныя и неправильныя, были ограждены отъ тривіальности печатью солидности умственной работы. Когда онъ читалъ громко, голосъ его былъ такимъ, какимъ могъ быть голосъ дяди его, еслибъ онъ былъ не такимъ здоровымъ, крѣпкимъ, чуждымъ всякому анализу человѣкомъ.
"Сэръ, — въ отвѣтъ на письмо, которымъ вы меня удостоили сегодня утромъ, честь имѣю довести до вашего свѣдѣнія, что предметы, описанные вами, были утрачены моимъ слугою — подателемъ этого письма и владѣтелемъ записной книжки съ золотой цѣпочкой- Большой кожаный бумажникъ принадлежитъ мнѣ, а печать — голова Ахиллеса въ шлемѣ — была наложена дядею моимъ, достопочтеннымъ Августомъ Дебарри, который позволяетъ мнѣ предъявить вамъ свой перстень въ доказательство справедливости моего притязанія.
"Я чувствую себя глубоко обязаннымъ вамъ, сэръ, за безпокойство и заботу, которымицвы утрудили себя въ видахъ передачи настоящему владѣтелю собственности, для меня особенно важной. И я буду считать себя вдвойнѣ счастливымъ, если вы мнѣ современемъ укажете на какой-нибудь способъ доставить вамъ такое же живое удовольствіе, какое я теперь испытываю, благодаря скорому и полному устраненію тревоги, которымъ я обязанъ вашему предусмотрительному образу дѣйствія.
"Филиппъ Дебарри".
— Ты конечно лучше знаешь, сказалъ сэръ Максимъ, отталкивая отъ себя тарелку, въ легкомъ порывѣ нетерпѣнія. Но, мнѣ кажется, ты напрасно такъ преувеличиваешь всякую маленькую услугу, какую тебѣ случайно оказываютъ. Съ какой стати ты дѣлаешь ему такое неопредѣленное предложеніе? Почемъ ты знаешь, чего онъ отъ тебя потребуетъ? Все это вздоръ и пустяки! Скажи-ка лучше Виллису, чтобы онъ ему послалъ нѣсколько головъ дичи. Надобно дважды подумать, прежде чѣмъ давать такого рода чекъ кому-нибудь изъ этой пронырливой, задорной шайки радикаловъ.
— Вы боитесь, чтобъ я не скомпрометировалъ себя пустой формулой вѣжливости? сказалъ Филиппъ, улыбаясь и оборачиваясь къ столу, чтобы запечатать письмо. Но я думаю, что вы ошибаетесь; во всякомъ случаѣ я бы не могъ сказать ничего меньше. А я твердо увѣренъ въ томъ, что онъ посмотрѣлъ бы на присылку дичи, какъ на оскорбленіе. Покрайней мѣрѣ я на его мѣстѣ обидѣлся бы.
— Да, да, ты; но вѣдь, надѣюсь, что ты не указъ диссентерскимъ проповѣдникамъ, сказалъ сэръ Максимъ сердито. Что ты на это скажешь, Августъ?
— Филь правъ, сказалъ ректоръ тономъ авторитета. Я бы не хотѣлъ имѣть дѣло съ диссентеромъ или класть въ карманъ радикала то, что я могъ бы положить въ карманъ кроткаго и смирнаго члена церкви, Но еслибъ даже величайшій негодяй въ свѣтѣ уступилъ мнѣ дорогу или снялъ передо мною шляпу, я поблагодарилъ бы его и поклонился бы ему. Такъ сдѣлалъ бы и ты, Максъ, разумѣется.
— Ба! я конечно не хотѣлъ сказать, чтобы не слѣдовало вести себя всегда джентльменомъ, сказалъ сэръ Максимъ не безъ нѣкотораго смущенія. Онъ очень гордился превосходствомъ сына даже надъ самимъ собою, но онъ не любилъ, чтобы его мнѣнія опровергались такъ рѣзко. Онъ съ безмолвной досадой посмотрѣлъ, какъ письмо передали Христіану, съ приказаніемъ немедленно отправиться на Мальтусово подворье.
А между тѣмъ на Мальтусовомъ подворьѣ владѣтеля записной книжки и цѣпочки поджидали въ тревожномъ волненіи. Лайонъ сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, совсѣмъ разбитый и сильно постарѣвшій послѣ безсонной ночи. Онъ такъ боялся, чтобы волненіе не лишило его присутствія духа, необходимаго при предстоящемъ свиданіи, что безпрестанно поглядывалъ и дотрогивался до предметовъ, которые расшевелили бездну нетолько воспоминанія, но и смертельнаго страха. Онъ опять открылъ маленькій ящикъ, стоявшій на одномъ углу его письменнаго стола, вынулъ изъ него опальный медальонъ и сравнилъ его съ медальономъ, висѣвшимъ на золотой цѣпочкѣ. На оборотной сторонѣ обоихъ былъ одинъ и тотъ же девизъ: сложенныя руки, окруженныя голубыми цвѣтами. На лицевой сторонѣ обоихъ виднѣлось имя золотымъ курсивомъ но голубому полю: на медальонѣ, вынутомъ изъ ящика, было Maurice; имя на медальонѣ, висѣвшемъ вмѣстѣ съ печатками, было Annette; въ медальонѣ подъ этимъ именемъ была прядка свѣтло-карихъ волосъ — волосъ, хорошо ему знакомыхъ. Волосы въ медальонѣ подъ именемъ Maurice были очень темнаго коричневаго оттѣнка, и прежде чѣмъ положить ихъ обратно въ ящикъ, Лайонъ внимательнѣе чѣмъ когда-либо замѣтилъ цвѣтъ и качество волосъ. Потомъ онъ обратился къ записной книжкѣ: вѣроятно за именами Maurice Christian, какъ будто нарочно полустертыми, было еще какое-нибудь третье имя; и даже послѣ перваго осмотра въ ризницѣ, Лайонъ невольно составилъ себѣ мысленное представленье объ этомъ третьемъ имени, выступавшемъ слабыми чертами на потертой кожѣ. Листки записной книжки очевидно были недавно перемѣнены; они были изъ чистой бѣлой бумаги, и только на нѣкоторыхъ изъ нихъ виднѣлись вычисленія карандашемъ. Сравненіе цифръ въ книжкѣ съ почеркомъ пожелтѣвшихъ писемъ, лежавшихъ въ ящичкѣ, ровно ни къ чему не привело: полустертое имя было напечатано и потому нисколько не походило на подпись въ письмахъ; а цифры, начертанныя карандашемъ, были сдѣланы такъ наскоро, что не могли бы служить достаточнымъ доказательствомъ. — Я заставлю его писать — написать примѣты медальона, — мелькнуло-было въ головѣ Лайона; но онъ почти тотчасъ же отказался отъ этого намѣренія. Нельзя ничего рѣшать, не видавъ посѣтителя. Но желаніе видѣть боролось въ немъ со смертельнымъ страхомъ. Требуя этого свиданія, онъ повиновался голосу строгой совѣсти, которая не давала ему покоя за сознательный обманъ — скрыванье отъ Эсѳири того, что онъ не былъ ей отцомъ и предъявлялъ на нее недѣйствительныя права. — Надобно перейдти наконецъ на путь чести и правды, говорилъ онъ себѣ въ тревогѣ этой ночи; — надобно и самому узнать всю правду и если можно — и ей все сказать. Если ему дѣйствительно предстоитъ встрѣтиться лицомъ къ лицу "въ Анетинымъ мужемъ и отцомъ Эсѳири — онъ молилъ Бога дать ему силъ вынести всѣ послѣдствія преступной сдѣлки совѣсти, какъ бы они ни были для него тяжелы. Но онъ предвидѣлъ еще другія возможныя случайности относительно владѣтеля книжки и цѣпочки. Нѣкоторыя подробности въ исторіи Анетъ побуждали думать, что онъ увѣрилъ ее въ своей смерти только для того, чтобы избавиться отъ тяжелой отвѣтственности, но можетъ быть онъ и въ самомъ дѣлѣ умеръ, и эти предметы пошли на уплату долга или просто были проданы ихъ теперешнему владѣтелю. И въ самомъ дѣлѣ, почемъ знать, черезъ сколько рукъ прошли эти хорошенькія бездѣлушки? Наконецъ владѣтель ихъ можетъ быть не имѣетъ ничего общаго съ Дебарри; можетъ быть онъ былъ у нихъ случайно, по какому-нибудь дѣлу, и не придетъ ни сегодня, ни завтра. Такъ что впереди еще много времени дли раздумья и молитвъ.
Лайонъ представлялъ себѣ всѣ эти вѣроятности, способныя отсрочить или вовсе устранить тяжелый для него шагъ, но съ дѣйствительности вовсе не вѣрилъ въ нихъ;вѣра въ немъ всегда была сильнымъ порывомъ чувства, а въ эти моменты страхъ подавилъ въ немъ всѣ другія чувства. Онъ изнемогалъ подъ бременемъ предстоящаго испытанія, добровольно взваленнаго на плечи въ добавокъ къ прежнимъ проступкамъ, онъ предчувствовалъ себя на очной ставкѣ съ отцомъ Эсѳири. Можетъ быть онъ окажется джентльменомъ, пріѣхавшимъ гостить къ Дебарри. Старикъ повторялъ себѣ съ мучительною тоскою:
— Она будетъ рада оставить этотъ убогій домъ, и я окажусь кругомъ виноватымъ въ ея глазахъ.
Онъ расхаживалъ между рядами книгъ, когда въ наружную дверь кто-то сильно стукнулъ. Стукъ этотъ такъ поразилъ его, что онъ упалъ на стулъ, совсѣмъ обезсилѣвъ. На порогѣ показалась Лидди.
— Тамъ пришелъ къ намъ изъ усадьбы какой-то красивый баринъ. Господи, что же это съ вами-то! А-а-а, хъ! Ужъ не сказать ли ему, что вы нездоровы и не можете принять его?
— Введи его сюда, сказалъ Лайонъ, дѣлая усиліе. Когда появился Христіанъ, священникъ привсталъ, опираясь объ ручку кресла и сказалъ: — Потрудитесь присѣсть, сэръ, — видя только, что въ комнату вошелъ высокій человѣкъ.
— Я принесъ вамъ письмо отъ м. Дебарри, сказалъ Христіанъ очень развязно. Странный маленькій человѣчекъ въ бѣдной комнаткѣ показался Улиссу лакейскихъ какимъ-то жалкимъ куріозомъ, съ которымъ свѣтскій человѣкъ непремѣнно долженъ говорить очень громко, считая такую эксцентричность нераздѣльною съ глухотою. Нельзя быть совершенствомъ во всѣхъ отношеніяхъ; еслибъ Христіанъ тратилъ время и способности на пріобрѣтеніе своеобразныхъ и проницательныхъ воззрѣній на міръ, онъ быть можетъ носилъ бы иногда непарные или плохо вычищенные сапоги и не умѣлъ бы такъ мастерски играть въ экарте и во всякія другія игры, приличныя особѣ въ его положеніи.
Когда онъ сѣлъ, Лайонъ распечаталъ письмо и поднесъ его совсѣмъ близко къ глазамъ, такъ что лицо его было закрыто. Но при словѣ слуга, онъ невольно вздрогнулъ и посмотрѣлъ на подателя. Христіанъ, зная содержаніе письма, заключилъ, что вѣроятно старикъ удивленъ тѣмъ, что такой изящный и величественный господинъ можетъ быть слугою; онъ оперся локтемъ о колѣно, побалансировалъ тросточку на указательномъ пальцѣ и принялся потихоньку насвистывать. Священникъ между тѣмъ прочелъ письмо, медленно и нервически надѣлъ очки, чтобы разсмотрѣть хорошенько человѣка, съ которымъ ему предстояло, быть можетъ, придти въ страшное столкновеніе. Слово слуга было для него новымъ предостереженіемъ. Не слѣдуетъ ни на что рѣшаться безъ оглядки. Дѣло идетъ объ участи Эсѳири.
— Вотъ печать, о которой упомянуто въ письмѣ, сказалъ Христіанъ.
Лайонъ вынулъ бумажникъ изъ письменнаго стола и, сравнивъ печати, сказалъ:
— Печать несомнѣнно одна и та же: позвольте вамъ вручить бумажникъ.
Онъ подалъ его вмѣстѣ съ печатью, и Христіанъ всталъ, чтобы взять вещи изъ рукъ священника, говоря при этомъ небрежно: — Остальныя вещи — цѣпочка и маленькая книжка — мои.
— Васъ стало быть зовутъ?…
— Морисъ Христіанъ.
Спазма сдавила Лайону грудь. Онъ могъ услышать какое-нибудь другое имя и избавиться разомъ отъ худшей половины своей тревоги. Слѣдующія его слова были несовсѣмъ благоразумны, но вырвались у него невольно.
— И у васъ нѣтъ другаго имени?
— Что вы хотите этимъ сказать? спросилъ рѣзко Христіанъ.
— Потрудитесь присѣсть.
Христіанъ не сѣлъ.
— Мнѣ некогда, сэръ, сказалъ онъ, вполнѣ овладѣвъ собою. — Если вамъ угодно возвратить мнѣ немедленно эти мелочи, я буду очень радъ; но я лучше готовъ оставить ихъ у васъ, чѣмъ терять время на мелочные и ни къ чему не ведущіе распросы.
Онъ подумалъ, что священникъ просто мелочный, старый чудакъ, и всѣ эти распросы не могутъ имѣть никакого серіознаго значенія. Но м. Лайонъ поставилъ себѣ непремѣнной задачей разузнать теперь же, былъ ли этотъ человѣкъ мужемъ Анеты, или нѣтъ. Что онъ отвѣтитъ передъ Богомъ, если добровольно уклонится отъ разъясненія истины?
— Нѣтъ, сэръ, я не стану васъ задерживать напрасно, сказалъ онъ болѣе твердымъ голосомъ, чѣмъ прежде. — Давно ли эти вещи находятся у васъ?
— О, болѣе двадцати лѣтъ, сказалъ Христіанъ безпечно. Ему было далеко не но себѣ подъ настойчивыми распросами священника, но именно потому онъ старался подавлять въ себѣ нетерпѣніе.
— Вы вѣроятно бывали и во Франціи и въ Германіи?
— Я бывалъ въ большей части континентальныхъ государствъ.
— Потрудитесь написать мнѣ ваше имя, сказалъ Лайонъ, макая перо въ чернилицу и подавая его вмѣстѣ съ листомъ бумаги.
Христіанъ очень удивился, но нисколько не встревожился. Перебирая мысленно разныя предположенія, чтобы объяснить себѣ любопытство священника, онъ остановился на одномъ изъ нихъ, и на такомъ, въ которомъ для него собственно не могло быть ничего непріятнаго или невыгоднаго. Но онъ все-таки боялся выдать себя.
— Прежде чѣмъ исполнить ваше желаніе, сэръ, сказалъ онъ, кладя перо и глядя Лайону въ лицо, мнѣ бы хотѣлось знать причину, почему вы обращаетесь ко мнѣ съ такими вопросами. Вы для меня человѣкъ чужой — отличный человѣкъ, я въ этомъ не сомнѣваюсь, — но всѣ мои отношенія къ вамъ должны ограничиться полученіемъ отъ васъ найденныхъ предметовъ. Вы все еще сомнѣваетесь, что они принадлежатъ мнѣ. Вы можетъ быть желаете, чтобы я сказалъ вамъ примѣты медальона. На одной сторонѣ его сложенныя руки и голубые цвѣты, а на другой имя Анетъ вокругъ пряди волосъ подъ стекломъ. Больше мнѣ вамъ сообщать нечего. Если вамъ угодно знать что-нибудь больше обо мнѣ, вы потрудитесь объяснить мнѣ, почему именно вы этого желаете. Ну-съ, сэръ, что же вы мнѣ на это скажете?
Рѣзкій тонъ этихъ словъ и холодный взглядъ, которымъ они сопровождались, произвели на Лайона такое впечатлѣніе, какое производитъ ледяная вода на воспаленную голову больнаго. Онъ откинулся назадъ на спинку кресла въ крайней нерѣшимости и безпомощности. Есть ли какая-нибудь возможность говорить о печальномъ и священномъ прошломъ въ отвѣтъ на такое воззваніе? Страхъ, съ которымъ онъ ожидалъ прихода этого человѣка, сильно подтвержденное подозрѣніе въ томъ, что онъ дѣйствительно былъ мужемъ Анеты, увеличивали антипатію, вызванную его взглядами и манерами. Впечатлительный, нервный священникъ предчувствовалъ инстинктивно, что слова, которыя будутъ ему стоить страшныхъ мучительныхъ усилій, подѣйствуютъ на этого человѣка не болѣе, какъ прикосновеніе нѣжныхъ пальцевъ подѣйствовало бы на желѣзную перчатку. А если этотъ человѣкъ отецъ Эсѳири — всякое лишнее слово поведетъ къ безвозвратнымъ и, можетъ быть, тяжелымъ для нея послѣдствіямъ. Густымъ туманомъ заволокло передъ Лайономъ стезю долга: трудный вопросъ, почти рѣшенный въ теченіе долгихъ размышленій ночи, снова сдѣлался темнымъ и смутнымъ. И все это сложилось въ возможный призракъ грознаго бѣдствія. Ничего не слѣдуетъ дѣлать сегодня; нужно отложить и еще подумать. Онъ отвѣчалъ Христіану тихо и кротко:
— Вы правы, сэръ; вы мнѣ сказали все, что я спрашивалъ. Я не имѣю никакого права задерживать дольше вашу собственность. Онъ передалъ Христіану записную книгу и цѣпочку. Христіанъ посмотрѣлъ на него очень внимательно и, опуская вещи въ карманъ, сказалъ равнодушнымъ тономъ:
— Очень хорошо, сэръ. Затѣмъ прощайте.
— Прощайте, сказалъ Лайонъ. Но когда за гостемъ заперлась дверь, онъ почувствовалъ то смѣшеніе досады и удовольствія, которыя испытываютъ при отсрочкѣ какого-нибудь затрудненія всѣ умы нерѣшительные. Все дѣло было еще впереди. Возможность развѣдать все что нужно объ отношеніяхъ этого человѣка къ нему и къ Эсѳири была все еще передъ нимъ.
Христіанъ, идя домой, думалъ: — У этого старья какая-нибудь тайна въ головѣ. Едва ли онъ знаетъ что-нибудь обо мнѣ; скорѣе о Байклифѣ. Но Байклифъ былъ джентльменъ: что же у него могло быть общаго съ этимъ старымъ сумасбродомъ?
Лайонъ, послѣ ухода Христіана, поспѣшилъ сообщить. Феликсу, что порученіе его исполнено. Во весь остальной день его отчасти отвлекала отъ тревожныхъ мыслей необходимость исполнять обычныя служебныя обязанности, въ число которыхъ вошелъ и выговоръ непокорнымъ пѣвчимъ; а послѣ вечерняго митинга, онъ былъ такъ утомленъ, что отправился спать, ничего не замѣчая и не припоминая, Но когда онъ всталъ на слѣдующее утро, умъ, возвратясь къ обычной своей дѣятельности, остановился на письмѣ Филиппа Дебарри, все еще лежавшемъ у него на столѣ, и остановился именно на той фразѣ, которая вчера, не обратила на себя особеннаго вниманія: — Я буду считать себя вдвойнѣ счастливымъ, если вы; мнѣ современемъ укажете на какой-нибудь способъ доставить вами такое же живое удовольствіе, какое я теперь испытываю, благодаря скорому и полному устраненію тревоги, которымъ я обязанъ вашему предусмотрительному образу дѣйствія.
Чтобы понять, какимъ образомъ въ кризисѣ чисто личной тревоги и борьбы эти слова могли навести священника именно на ту мысль, которая въ немъ сложилась, мы должны имѣть въ виду, что его уже много лѣтъ терзало сознаніе промежутка въ жизни, въ которомъ онъ измѣнилъ тому, что считалъ высшимъ призваніемъ человѣка, — призванію духовника. Во всякой возвышенной, благородной душѣ временное отступничество отъ идеи, положенной въ основу жизни, влечетъ за собою всегда реакцію болѣе сильнаго и болѣе чистаго самоотверженія, сопровождаемаго самоуничиженіемъ и страстнымъ укоромъ совѣсти. Такъ было и съ высокой идеей, воодушевлявшей маленькаго Руфуса Лайона. Разъ въ жизни мятежное увлеченіе сдѣлало его слѣпымъ и глухимъ: онъ отдался личнымъ своимъ человѣческимъ желаніямъ, и далъ угаснуть пламени на жертвенникѣ; но какъ душа, преисполненная истиннаго раскаянія, ненавидитъ свое недостойное заблужденіе и проситъ отъ всей предстоящей жизни суроваго долга вмѣсто радостей, и тяжкаго труда вмѣсто покоя, такъ Руфусъ постоянно выжидалъ случая пожертвовать какою-нибудь личной выгодой, какимъ-нибудь личнымъ благомъ великому общественному благу.
И вотъ явился случай комбинаціей такихъ неисповѣдимыхъ событій, въ которыхъ какъ будто сказалось указаніе Божества не оставлять безъ особеннаго вниманія даже самыхъ мелочныхъ словъ и поступковъ, — случай возстановить драгоцѣнную для Руфуса Лайона правду. Ничего не могло быть болѣе тяжелымъ и непріятнымъ для ревностнаго проповѣдника, терпѣвшаго недостатокъ не въ аргументахъ, а только въ противникахъ и слушателяхъ, — ничего не могло быть для него прискорбнѣе мысли, что въ отечествѣ его есть тысячи тысячъ каѳедръ, гораздо выгоднѣе поставленныхъ въ зданіяхъ несравненно шире и больше Мальтусова подворья — въ зданіяхъ, которыя могутъ собирать въ себя огромныя массы людей, и что эти каѳедры заняты, или, правильнѣе, обременены людьми, получившими высшее образованіе въ древнихъ педагогическихъ центрахъ и разсыпающихъ плоды этого высшаго образованія въ проповѣдяхъ, разведенныхъ жиденькой моралью или безобразными выводами изъ данныхъ, лѣпящихся на гнилыхъ подмосткахъ. И всякому сердечному сокрушенію, всякой искренней, глубокой досадѣ свойственно постепенно сосредоточиваться. Искренняя антипатія собаки къ кошкамъ вообще непремѣнно принимаетъ форму негодующаго лая на сосѣднюю черную кошку, какъ только та вздумаетъ перешагнуть на чужіе предѣлы. Сарказмъ Лайона былъ довольно рѣзокъ, когда онъ вообще принимался распространяться о высшемъ образованіи проповѣдниковъ, проявляющемся въ минимумѣ ихъ проповѣдей. Но главнымъ его оселкомъ былъ примѣръ такой пагубной системы въ липѣ ректора Треби Магна. Мудрено было бы сказать что-нибудь положительное противъ достопочтеннаго Августа Дебарри; его можно было бы только упрекнуть въ отрицательныхъ свойствахъ. И добрый Руфусъ былъ слишкомъ простъ и чистъ душею, для того чтобы особенно радоваться этому. Онъ не видѣлъ ничего особенно пріятнаго въ изобличеніи противника въ какомъ-нибудь коренномъ дурномъ качествѣ или порокѣ; онъ избѣгалъ останавливаться на картинахъ грубости или жестокости, и негодованіе его обыкновенно возбуждалось только тѣми нравственными и умственными промахами и заблужденіями, которые помрачаютъ душу, но не искажаютъ и не унижаютъ ее. Еслибы ректоръ былъ менѣе почтеннымъ человѣкомъ, Руфусъ вѣроятно не сталъ бы съ нимъ тягаться; по въ настоящемъ случаѣ, видя въ немъ только воплощеніе помрачающаго душу заблужденія, чуждаго впрочемъ низкихъ пороковъ, пятнаемыхъ презрѣніемъ въ мірской жизни, онъ находилъ необходимымъ и даже пріятнымъ вступить съ нимъ въ діалектическій поединокъ на глазахъ всего требіанскаго общества и разослать затѣмъ письменнный отчетъ объ этомъ главнѣйшимъ органамъ диссентерскаго толка. Порокъ но существу своему тупъ — это глухое, слѣпое чудовище, недоступное доводамъ: но Духъ можетъ бороться съ нимъ и одолѣвать его незримыми путами. Безхитростная вдохновенная проповѣдь бываетъ часто стрѣлою, пронзающей и пробуждающей спящую загрубѣлую совѣсть. Но блестящая мысль и утонченная діалектика — избранныя орудія небеснаго промысла, и потому тѣ, которымъ ввѣрено такое орудіе, не имѣютъ права предаваться праздности.
Такъ вотъ онъ, давно желанный случай. Вотъ обѣщаніе — выраженіе искренняго желанія — со стороны Филиппа Дебарри доставить посильное удовольствіе Руфусу Лайону. Какъ избранникъ Божій и примѣрный индепендентскій священнослужитель, Энсворсъ, поступилъ въ подобномъ случаѣ въ Амстердамѣ? Онъ непрестанно думалъ только о преуспѣяніи великаго дѣла, и предложеніе личнаго возмездія превратилъ въ гласное состязаніе съ евреемъ о главныхъ таинствахъ вѣры. Вотъ ему примѣръ, вотъ несомнѣнно указаніе свыше. Онъ, Руфусъ Лайонъ, воспользуется случаемъ, чтобы потребовать публичнаго состязанія съ ректоромъ объ устройствѣ истинной церкви.
Что за дѣло, что его внутренно терзала тревога относительно личныхъ, частныхъ дѣлъ и фактовъ прошлой жизни? Опасность погрязнуть въ узенькой трущобѣ личныхъ интересовъ — только еще сильнѣе побуждала его къ дѣлу съ болѣе широкимъ смысломъ и затрогивавшему благосостояніе всей Англіи вообще. Онъ окончательно рѣшился. Прежде чѣмъ сойдти въ это утро къ завтраку, онъ написалъ Филиппу Дебарри слѣдующее письмо:
"Сэръ, перечитывая ваше вчерашнее письмо, я нашелъ въ немъ слѣдующія слова: Я буду считать себя вдвойнѣ счастливымъ, если вы мнѣ современемъ укажете на какой-нибудь способъ доставить вамъ такое же живое удовольствіе, какое, я теперь испытываю, благодаря скорому и полному устраненію тревоги, которымъ я обязанъ вашему предусмотрительному образу дѣйствія.
"Мнѣ не безъ извѣстно, сэръ, что въ обычаяхъ свѣта есть формулы такъ называемой вѣжливости, которымъ высказывающіе и выслушивающіе ихъ не придаютъ точнаго значенія, хотя считаютъ ихъ непремѣнно своею обязанностью. Я не стану теперь утверждать, что это не что иное какъ злоупотребленіе слова, потому что не думаю, чтобы, высказывая вышеприведенныя мною слова, вы подлежали упреку въ употребленіи фразъ, невидимому имѣющихъ специфичное значеніе, но на дѣлѣ составляющихъ не больше, какъ то, что называется учтивой формальностью. Я вполнѣ увѣренъ, сэръ, что вы употребили эти слова по зрѣломъ размышленіи, совершенно искренно и съ твердымъ намѣреніемъ привести ихъ въ случаѣ надобности въ исполненіе. Никакое другое предположеніе съ моей стороны не могло бы соотвѣтствовать вамъ, какъ молодому человѣку, стремящемуся — хотя ошибочнымъ и ложнымъ путемъ — привить прекрасные плоды общественныхъ добродѣтелей къ народу и къ государственнымъ учрежденіямъ.
«Такимъ образомъ, основываясь на твердой вѣрѣ въ искренность написанныхъ вами словъ, я прошу васъ доставить мнѣ (такъ-какъ безъ сомнѣнія это зависитъ отъ васъ) случай вступить въ публичное состязаніе съ вашимъ родственникомъ, ректоромъ здѣшняго прихода, достопочтеннымъ Августомъ Дебарри, въ большой залѣ школы для приходящихъ или въ пріемной комнатѣ маркиза Гренби, такъ-какъ это два наибольшія крытыя пространства въ нашемъ околоткѣ. Я полагаю, что онъ низачто не позволитъ ни мнѣ говорить въ его церкви, ни самъ не рѣшится говорить въ моей капеллѣ; а вѣроятная суровость приближающейся холодной поры не позволяетъ возлагать слишкомъ положительныхъ надеждъ на возможность бесѣдовать на открытомъ воздухѣ. Предметы, о которыхъ я намѣренъ диспутировать, суть: устройство истинной церкви, а во-вторыхъ — отноше» кія къ ней англійской реформаціи. Вполнѣ увѣренный въ томъ, что вы соблаговолите поспособствовать требованію, которое есть не что иное какъ логическій выводъ изъ выраженнаго вами желанія, остаюсь, сэръ, вашимъ покорнѣйшимъ слугою
«Мальтусово Подворье.»
Написавъ это письмо, добрый Руфусъ почувствовалъ ясность и возвышенность духа, нераздѣльныя съ болѣе широкимъ и глубокимъ отношеніемъ къ вопросамъ жизни. Онъ немедленно принялся начертывать ходъ аргументаціи въ предстоящемъ состязаніи, мысли его разбѣгались въ сентенціяхъ и останавливались на осторожныхъ исключеніяхъ въ скобкахъ. Онъ сошелъ внизъ и сѣлъ къ завтраку совершенно автоматически, не думая ни о кофе, ни о поджаренномъ хлѣбѣ. Голосъ и прикосновеніе Эсѳири возвратили его къ внутренней борьбѣ инаго рода, въ которой онъ сознавалъ себя гораздо слабѣе. Опять возсталъ передъ нимъ холодный, свѣтскій человѣкъ съ суровымъ взглядомъ, который можетъ быть отцомъ его милаго дѣтища, и отцомъ, на право котораго онъ непростительно посягнулъ. И опять Лайонъ вознесъ сердечную мольбу о ниспосланіи ему указанія, но никакого опредѣленнаго указанія не представилось. Напротивъ, въ немъ говорило искушеніе: — брось, не доискивайся ничего больше, дѣлай свое дѣло. Мысль о томъ, что во время своего отступничества онъ добровольно оставался въ невѣдѣніи фактовъ, которые могъ бы развѣдать, усилила убѣжденіе въ непремѣнной необходимости искать и добиться какъ можно болѣе полнаго знанія. И можетъ быть изслѣдованіе приведетъ къ полному успокоенію, опровергнувъ всѣ его подозрѣнія. Но чѣмъ живѣе, жизненнѣе возставали передъ нимъ всѣ обстоятельства, тѣмъ болѣе чувствовалъ онъ себя неспособнымъ наводить какія бы ни было справки насчетъ человѣка, называющаго себя Морисомъ Христіаномъ. Онъ не могъ надѣяться на совѣтъ или помощь между «братьями»; онъ вполнѣ сознавалъ, что членамъ его церкви, съ которыми онъ расчитывалъ пойдти въ небеса, нельзя говорить о такихъ тайнахъ его жизни, а. еслибъ даже и можно было, то они не съумѣли бы дать ему мудраго совѣта въ такомъ высоко-щекотливомъ дѣлѣ — въ сношеніяхъ съ человѣкомъ свѣтскимъ, съ тщательно подстриженными бакенбардами и въ модномъ костюмѣ. Въ первый разъ въ жизни священнику подумалось, что хорошо было бы имѣть подъ рукою совѣтника, болѣе опытнаго въ мірскомъ отношеніи, и что заимствоваться свѣтомъ у человѣка, изучившаго практическую жизнь, еще не значитъ отступать отъ своихъ принциповъ. Но эту мысль надобно обдумать; а между тѣмъ можетъ подвернуться какое-нибудь другое указаніе.
Эсѳирь замѣтила, что отецъ задумчивъ, разсѣянъ, что онъ глоталъ кОфе и хлѣбъ почти безсознательно и что у него вырывались время отъ времени тихія восклицанія, что обыкновенно бывало съ нимъ, когда онъ увлекался внутреннимъ анализомъ. Она не безпокоила его распросами и только подумала, что вѣроятно въ воскресенье вечеромъ случилось что-нибудь необыкновенное. Но наконецъ она нашла необходимымъ сказать:
— Помнишь, папа, что я тебѣ сказала вчера?
— Нѣтъ, дитя мое, не помню, отвѣчалъ Дайонъ, приходя въ себя.
— Что Джерминъ спрашивалъ у меня, будешь ли ты дома сегодня утромъ до чаю?
Эсѳирь удивилась, замѣтивъ, что отецъ вздрогнулъ и измѣнился въ лицѣ, какъ будто его что поразило.
— Конечно буду; я только отдамъ это письмо Захару, а потомъ буду все сидѣть въ кабинетѣ.
— Не сказать ли Дидди, чтобы она ввела его къ тебѣ, какъ только онъ придетъ? А не то мнѣ придется сидѣть въ своей комнатѣ, потому что я сегодня все утро буду дома, — а сидѣть безъ огня ужасно холодно.
— Да, милая, пускай его введутъ ко мнѣ; если только съ нимъ не придетъ еще кто-нибудь, что весьма можетъ статься, потому что онъ по всей вѣроятности придетъ потолковать насчетъ выборовъ. А двухъ посѣтителей мнѣ. негдѣ было бы помѣстить наверху.
Пока Дайонъ ходилъ къ Захару, церковному сторожу, чтобы вторично отправить его съ письмомъ въ Треби, Эсѳирь наказывала Лидди, въ случаѣ если придетъ одинъ господинъ, проводить его наверхъ, — а если придутъ двое, попросить ихъ въ пріемную внизъ. Но ей пришлось разрѣшить нѣсколько отвѣтовъ, прежде чѣмъ Лидди поняла толкомъ, чего отъ нея ожидали, — уже не того ли господина проводить наверхъ, что приходилъ въ четвергъ въ сѣромъ пальто? Или того, который приходилъ вчера изъ усадьбы и ушелъ насвистывая что-то про себя? Мало ли всякаго люда стало ходить на Мильтусово подворье, съ тѣхъ поръ какъ зашла рѣчь о выборахъ; но вѣдь большая часть изъ нихъ жалкія, пропащія созданья. Тутъ Лидди покачивала головой и стонала, подъ гнетомъ благочестиваго соболѣзнованія о горькой долѣ, ожидающей впереди джентльменовъ, собирающихся участвовать на выборахъ.,
Эсѳирь избѣгала распрашивать Лидди, которая за отвѣтами всегда лазила какъ за ключами въ карманъ, биткомъ набитый всякой всячиной. Но она по многимъ признакамъ видѣла, что случилось что-нибудь, что вызвало въ отцѣ необычайное волненіе, которое она никакъ не могла не связывать съ приходомъ посѣтителя изъ усадьбы, о которомъ онъ не сказалъ ей ни слова.
Она сѣла въ темную, мрачную пріемную и принялась за филе; съ самаго воскресенья она утратила способность читать. Ей волей-неволей все думалось d Феликсѣ Гольтѣ, — думалось, какой именно онъ хотѣлъ въ ней перемѣны, и чтотакое онъ нашелъ въ жизни, что дѣлало ее въ глазахъ его цѣнной безъ роскоши, безъ веселаго смѣха, безъ романовъ? Думалъ ли онъ съ тѣхъ поръ, что онъ обошелся съ нею сурово въ воскресенье? Можетъ быть нѣтъ. Можетъ быть онъ такъ ее презираетъ, что ниразу съ тѣхъ поръ и не вспомнилъ о ней. При этой мысли Эсѳири пребольно защемило глаза, такъ больно, что она должна была перестать работать. А она любила вязать филе, потому что при этомъ выставлялись на видъ и ея ручка и ножна. Сквозь образъ равнодушнаго, презирающаго Феликса Гольта, проглядывалъ смутный образъ кого-то, кто бы сталъ удивляться ея рукамъ и ногамъ, восхищаться ея красотой и желать, хотя и не смѣть, поцѣловать ее. Жизнь при такой любви была бы гораздо легче. Но Феликсъ нападалъ въ ней именно на это стремленіе къ самодовольству, къ людской похвалѣ. Онъ вѣроятно хочетъ, чтобы она была героиней? Но вѣдь для этого необходимъ какой-нибудь особенный, исключительный случай. Жизнь ея была грудой отрывковъ, и мысли у нея были все отрывочныя, безсвязныя: чтобы связать ихъ, сдѣлать изъ нихъ стройное цѣлое, необходима была бы какая-нибудь сильная воля. Эсѳирь начинала переставать тѣшиться своимъ остроуміемъ и критическими выходками, начинала утрачивать самолюбивое сознаніе своего превосходства, начинала ощущать потребность въ поддержкѣ души съ болѣе широкими взглядами, въ сочувствіи натуры болѣе чистой и сильной, чѣмъ ея собственная. Но вмѣстѣ съ тѣмъ она думала, что эта душа должна быть нѣжной къ ней, не суровой и не деспотичной. Человѣкъ, съ рыцарскимъ тактомъ въ душѣ, никогда низачто не принялъ бы рѣзкаго, браннаго тона съ женщиной — и особенно хорошенькой женщиной. Но въ Феликсѣ не было ровно ничего рыцарскаго. Онъ такъ любилъ давать совѣты и читать проповѣди, что въ сердцѣ у него не могло быть мѣста для какой бы то ни было другой любви.
Такимъ образомъ Эсѳирь старалась убѣдить себя, что Феликсъ, былъ кругомъ виноватъ — если только онъ не придетъ нарочно съ повинной головой.
Ожидаемый ударъ въ дверь раздался около двѣнадцати часовъ, и Эсѳири послышалось, что пришло двое. Дверь пріемной немедленно отворилась, и косматый, неряшливый образъ Феликса Гольта, который тогда цѣликомъ стоялъ въ зеркалѣ Эсѳирина воображенія, — смѣнился совершенно противоположнымъ явленіемъ личности, имя которой она угадала, прежде чѣмъ Джерминъ успѣлъ его произнести. Безукоризненный утренній туалетъ тѣхъ временъ много разнился отъ теперешняго нашего идеала. Подбородокъ джентльмена упирался въ высокій галстукъ, полы сюртука распадались величественными складками, а запонки теперь возбудили бы всеобщее презрѣніе. И слѣдуетъ не терять изъ виду еще и того, что въ ту отдаленную историческую эпоху, когда Треби Магна впервые познала треволненія выборовъ, въ ней было множество другихъ аномалій, теперь обветшалыхъ, кромѣ длиннополыхъ сюртуковъ и широкихъ крахмальныхъ воротничковъ.
Но есть данныя красоты и приличія, противостоящія сокрушительному вліянію времени; и безъ всякаго отношенія къ годамъ или къ модамъ, Гарольда Тренсома въ тридцать четыре года всѣ безспорно признали бы замѣчательно-красивымъ человѣкомъ. Онъ былъ изъ числа тѣхъ людей, которыхъ, какъ выразилась Деннеръ, нельзя не замѣтить въ комнатѣ: если только вы ихъ не боитесь и не ненавидите, вы непремѣнно найдете пріятнымъ прикосновеніе рукъ ихъ, даже тѣни ихъ.
Эсѳирь почувствовала совершенно новое, неиспытанное удовольствіе, увидѣвъ его изящно оттѣненное лицо и большіе, блестящіе глаза, устремленные на нее, съ той льстивой почтительностью, къ которой такъ чутки женщины, несовсѣмъ изъятыя отъ тщеславія. Гарольдъ Тренсомъ смотрѣлъ, на женщинъ, какъ на милый вздоръ, но въ минуты отдыха онъ былъ непрочь и отъ вздора. Однимъ изъ главныхъ условій умѣнья жить было, по его мнѣнію, умѣнье ладить съ легенькими развлеченіями, въ родѣ женщинъ, такъ чтобы онѣ никогда не мѣшали теченію серіозной, дѣловой жизни. Эсѳирь очень хорошо сознавала, когда онъ взялъ стулъ, чтобы подсѣсть къ ней, что его поразили и ея наружность, и ея пріемы. Да и могло ли быть иначе? Она была твердо увѣрена въ томъ, что въ глазахъ порядочнаго человѣка ни одна изъ требіанскихъ барышень не могла бы соперничать съ нею; ей стало невыразимо пріятно при мысли, что ею любуются.
— Батюшка ждалъ васъ, сказала она Джермину. Я вчера передала ему вашу записку. Онъ сейчасъ сойдетъ.
Она высвободила ногу изъ вязанья и стала его складывать.
— Надѣюсь, что мы вамъ не помѣшали? сказалъ Гарольдъ, замѣтивъ ея движеніе. — Мы пришли переговорить насчетъ выборовъ, и намъ хотѣлось бы заинтересовать дамъ въ этомъ дѣлѣ.
— Я могу интересоваться только тѣми, кто стоитъ за правое дѣло, сказала Эсѳирь улыбаясь.
— Очень пріятно видѣть, что вы носите либеральные цвѣта.
— Я должна сознаться, къ сожалѣнію, что это происходитъ скорѣе изъ любви къ голубому цвѣту, чѣмъ къ либерализму. Желтыя мнѣнія могутъ отстаивать только брюнетки.
Эсѳирь говорила съ обычной своей очаровательной плавностью, но не успѣла еще докончить фразы, какъ уже подумала, какъ разсердился бы Феликсъ, еслибъ услышалъ ее.
— Если мое дѣло можетъ быть зарекомендовано изяществомъ моего цвѣта, вы положительно способствуете моимъ видамъ, нося этотъ цвѣтъ.
Эсѳирь встала, чтобы выйдти изъ комнаты.
— Неужели вы въ самомъ дѣлѣ уйдете? сказалъ Гарольдъ, вставая, чтобы отворить дверь.
— Да: у меня урокъ въ половинѣ перваго, сказала Эсѳирь, кланяясь и выплывая за дверь голубой Наядой, слегка зарумянившись, проходя мимо Гарольда.
Жаль, что комната такъ мала, подумалъ Гарольдъ Тренсомъ: этой дѣвушкѣ надо было бы расхаживать по дому съ большими залами и длинными галлереями…. Но случайное впечатлѣніе, произведенное Эсѳирью, скоро изгладилось, потому что не успѣла еще дверь за нею затвориться, какъ вошелъ Лайонъ, и Гарольдъ весь отдался главной цѣли своего посѣщенія. Священникъ, хотя самъ изъ безгласныхъ, пользовался значительнымъ вліяніемъ въ средѣ либеральныхъ избирателей, и для полнаго успѣха кандидату необходимо было скрѣплять всѣ политическія связи личной внимательностью и любезностью, насколько возможно. Гарстинъ былъ человѣкъ рѣзкій и неподатливый; онъ напоминалъ собой ту прокислую сыворотку, которою многіе объясняли первоначальный смыслъ слова вигъ по-шотландски. Въ теоретическихъ видахъ радикализма, необходимъ былъ ему представитель болѣе доступный и симпатичный. Маленькій Лайонъ показался Гарольду любопытной загадкой, съ первой минуты своего появленія. Но выборы заставляютъ знакомиться со многими странными звѣрьками, пріучая вмѣстѣ съ тѣмъ ихъ ловить и укрощать; и такимъ образомъ познаніе естественной исторіи двигается впередъ въ средѣ аристократовъ и богатыхъ землевладѣльцевъ нашего края.
— Очень радъ случаю познакомиться съ вами, м. Лай онъ, началъ Гарольдъ, протягивая священнику руку, когда Джерминъ назвалъ его по имени. — Я намѣреваюсь обратиться завтра утромъ съ рѣчью къ избирателямъ на рыночной площади; и мнѣ не хотѣлось приступить къ дѣлу, не заявивъ почтенія главнымъ своимъ друзьямъ и сторонникамъ, такъ-какъ могутъ встрѣтиться пункты, по поводу которыхъ имъ заблагоразсудилось бы потребовать отъ меня категорическаго объясненія.
— Вы говорите вѣжливо, сэръ, и толково, сказалъ Лайонъ, сопровождая фразу неопредѣленнымъ, разсѣяннымъ взглядомъ, въ которомъ внѣшность кандидата очевидно пошла ни во что. — Потрудитесь присѣсть, господа. У меня привычка стоять.
Онъ сталъ подъ прямымъ угломъ къ своимъ посѣтителямъ. Блѣдное лицо его, взглядъ, полный душевной пытливости, худенькое тѣлосложенье и простая ветхая одежда составляли странную противоположность съ ихъ цвѣтущими лицами, безупречными костюмами и полнымъ отсутствіемъ какого бы то ни было волненія и тревоги. Группа была замѣчательна потому еще, что въ ней сказывалась разница, сущсстующая между людьми, воодушевленными идеей, и людьми, которымъ предстоитъ примѣнять эту идею. Потомъ онъ снялъ очки и принялся протирать ихъ краемъ полы. Онъ всѣми силами старался совладать съ собою — подавить даже самую мысль о своихъ личныхъ нуждахъ, на которую его наводило присутствіе Джермина. Онъ хотѣлъ быть на одномъ уроннѣ съ болѣе широкими требованіями этого случая.
— Я узналъ — м. Джерминъ сообщилъ мнѣ, началъ Гарольдъ, — какое одолженіе вы мнѣ сдѣлали, м. Лайонъ. Въ моемъ дѣлѣ существенно необходимы такіе люди, какъ вы. Цѣль моя низвергнуть собственно Гарстина, который называетъ себя либераломъ, а самъ знать ничего не хочетъ и ничего не думаетъ, кромѣ какъ объ интересахъ богатаго купечества. А вы объяснили разницу между либералами и либералами, въ чемъ, какъ вамъ не безъизвѣстно, есть нѣчто подобное разницѣ между рыбой и рыбой.
— Сравненіе ваше довольно мѣтко, сэръ, сказалъ Лайонъ, все еще держа очки въ рукѣ, — по примѣненію къ этой эпохѣ, когда всѣ духовныя способности націи напряжены на одинъ фактъ, на одну мѣру. Когда вопросъ заключается только въ томъ, чтобы сдвинуть съ мѣста огромную тяжесть, надобности нѣтъ тщательно избирать орудія: нужно только, чтобы въ нихъ было много лошадиной силы. Но неизбѣжное зло такихъ крупныхъ переворотовъ состоитъ въ томъ, что они производятъ съ одной стороны грубое безразличіе мѣръ, а съ другой — преувеличенныя надежды, несовмѣстныя съ нашей тяжкой долей, чреватой невзгодами и борьбой. Я не говорю, чтобы полюбовныя сдѣлки были ненужны, но это не болѣе какъ зло — невольная, неизбѣжная дань нашему несовершенству; и я твердо увѣренъ въ томъ, что по мѣрѣ умноженія полюбовныхъ сдѣлокъ — здравый смыслъ и совѣсть съуживаются и сокращаются. Вотъ почему я считаю обязанностью своею указывать своей паствѣ, что есть много людей, помогающихъ двигать колесницу Реформы, но только изъ личныхъ, эгоистичныхъ видовъ, только для того, чтобы замѣнить Сирію Египтомъ, и, главное, не выпускать изъ рукъ собственной, обильной доли павлиновъ, золота и слоновой кости.
— Совершенно справедливо, сказалъ Гарольдъ, мастерски умѣвшій пользоваться общими мѣстами для своихъ личныхъ, непосредственныхъ видовъ, — такіе люди вполнѣ счастливы и довольны, если имъ удастся водворить плутократію, скупить всю землю и навѣшать старыхъ шлемовъ на новыхъ воротахъ. Въ огражденіе отъ этихъ ложныхъ либераловъ необходимо прежде всего, чтобы наши избиратели не дробили своихъ голосовъ. Какъ кажется, многіе изъ стоящихъ за Дебарри непрочь при случаѣ постоять и за Гарстина. Такимъ образомъ того и гляди, что и мои сторонники поддѣнутъ меня. Если они будутъ дробить голоса, имъ не удастся ни сбыть Дебарри съ рукъ, ни подсобить мнѣ. Я васъ покорнѣйше прошу, м. Лайонъ, употребить ваше вліяніе именно въ этомъ смыслѣ. Намъ, кандидатамъ, приходится выхвалять себя иногда до неприличія; но вѣдь вамъ самимъ извѣстно, что хотя я но происхожденію принадлежу къ классамъ, коснѣющимъ во всѣхъ старинныхъ предразсудкахъ, жизнь поставила, меня въ среду людей, прокладывающихъ себѣ карьеру личнымъ трудомъ и составляющихъ такъ называемое новое поколѣніе. Я имѣлъ случай изучать народное благосостояніе съ различныхъ сторонъ; у меня воззрѣнія шире, чѣмъ у вашихъ байбаковъ — лордовъ. Но вопросамъ относительно религіозной свободы, я не остановился бы на полумѣрахъ.
— Надѣюсь, сэръ, надѣюсь, сказалъ Лайонъ серіозно; онъ наконецъ надѣлъ очки и посмотрѣлъ въ лицо кандидату. Добрякъ Руоусъ, сознавая свое политическое значеніе, какъ органа убѣжденія, считалъ своею обязанностью наставлять на путь истинныхъ всѣхъ, въ комъ были очевидны хотя малѣйшія данныя къ воспитанію великихъ истинъ, — и вмѣстѣ съ тѣмъ хотѣлъ употребить всѣ зависѣвшія отъ него мѣры, чтобы внушить будущему законодателю полное сознаніе своей отвѣтственности. Но эта вторая отрасль его обязанности значительно отстраняла первую, т. е. обязанность проповѣдника. Умъ его былъ такъ сильно занятъ соображеніями, которыхъ онъ боялся упустить изъ виду, что религіозные вопросы и отвѣты составили весьма малую, слабую пропорцію въ общемъ ходѣ бесѣды. Затронувъ вопросъ о церковной подати, нельзя было обойдти причинъ ихъ неправильности и не изложить вкороткѣ доводовъ, на снованіи которыхъ Лайонъ, съ своей стороны, не хотѣлъ подвергать этого происходящаго неустройства судебному преслѣдованію и требовать узаконеннаго обложенія податью, какъ сдѣлали «Друзья» (героизму которыхъ въ этомъ отношеніи нельзя не подивиться).
Словоохотливые люди очень легко могутъ надоѣсть, когда у насъ нѣтъ особенной жажды къ распросамъ, но, откровенно говоря, и упорное, постоянное молчаніе происходитъ главнымъ образомъ отъ недостатка содержанія. Человѣческій говоръ часто скуденъ, однообразенъ, пустъ; но и молчаніе не всегда сидитъ на гнѣздѣ, полномъ яицъ. Сплошь и рядомъ молчаливая курица, поглядывающая на васъ такъ многозначительно и глубокомысленно, сидитъ на болтунахъ; а когда принимается кудахтать, то не находитъ сообщить ничего кромѣ пустыхъ иллюзій.
Гарольдъ Тренсомъ былъ далеко не терпѣливымъ человѣкомъ, но въ дѣловомъ отношеніи онъ всегда вполнѣ владѣлъ собою, а въ подобномъ случаѣ лучше слушать, чѣмъ отвѣчать на вопросы. Но Джерминъ, у котораго были полныя руки дѣла, воспользовался случаемъ, чтобы встать и сказать, поглядѣвъ на часы:
— Мнѣ необходимо быть дома черезъ пять минутъ. Вы найдете меня въ конторѣ, м. Тренсомъ; вамъ вѣроятно есть еще о чемъ переговорить съ м. Лайономъ.
— Сдѣлайте милость, сэръ, сказалъ священникъ, измѣняясь въ лицѣ и быстро кладя руки на плечо Джермина, — сдѣлайте милость назначьте время, когда я могу увидѣться съ вами по одному частному дѣду, — еслибы можно сегодня вечеромъ?
Лайонъ, какъ многіе люди, обыкновенно сосредоточенные не на личныхъ своихъ интересахъ, — былъ способенъ на такіе порывистые поступки. Онъ ухватывался за детали жизни, какъ будто бы онѣ пролетали мимонего стрѣлами — какъ будто бы онѣ были ленточками на его колѣняхъ, которымъ суждено было оставаться цѣлый день незавязанными, если случалось, что онъ забывалъ ихъ завязать утромъ, одѣваясь. Въ этихъ спазматическихъ скачкахъ изъ отвлеченныхъ сферъ въ жизнь дѣйствительную, постоянно случалось, что онъ неожиданно приходилъ къ рѣшенію, которое было для него предметомъ слишкомъ большихъ колебаній, для того чтобы можно было дойдти къ нему путемъ постепеннаго, непрерывнаго мышленія. И еслибъ Джерминъ не поразилъ его угрозой уйдти въ тотъ самый моментъ, когда онъ всецѣло погрузился въ политику, оно быть можетъ низачто не рискнулъ бы довѣриться свѣтскому адвокату.
(-- Чудакъ — какъ выражалась м-ссъ Мускатъ, — а вѣдь какое дарованье на каѳедрѣ. Но Господь лучше насъ вѣдаетъ, что творитъ… Это заключеніе въ устахъ особы, считавшей сужденіе свое непогрѣшимымъ, было уступкой, свидѣтельствовавшей о значительномъ развитіи набожности…)
Джерминъ немножко удивился.
— Очень хорошо, отвѣчалъ онъ съ большимъ радушіемъ. Не можете ли вы пожаловать ко мнѣ въ контору въ восемь часовъ?
— Но многимъ причинамъ я долженъ просить васъ пожаловать ко мнѣ.
— Очень хорошо. Я постараюсь придти къ вамъ сегодня вечеромъ. Я очень радъ быть вамъ полезнымъ.
Джерминъ чувствовалъ, что въ глазахъ Гарольда это заискиванье его помощи должно было придать ему еще больше значенія. Онъ ушелъ, и Лайонъ опять погрузился въ политику — любимую тему всей либеральной партіи, во главѣ которой стоялъ онъ.
Въ это время, когда въ сердцахъ пылкихъ реформистовъ ключемъ била лихорадочная вѣра въ возможность крупнаго политическаго-переворота, многія мѣры, о которыхъ до сихъ поръ люди, стоящіе близко къ дѣлу, говорятъ съ большой оглядкой, съ большимъ недовѣріемъ, — тогда обсуждались громко и считались безспорнымъ, неотъемлемымъ достояніемъ общественнаго мнѣнія. Вопіющія злоупотребленія — чудовищный пауперизмъ, чудовищный плурализмъ — и другія невзгоды и общественныя язвы, препятствующія людямъ быть счастливыми и мудрыми, служили поводомъ къ открытой, ожесточенной борьбѣ. Такія времена полны надеждъ. Позже, когда трупы этихъ чудовищъ были выставлены на удивленіе и поношеніе обществу, и когда все-таки люди не стали ни умнѣе, ни счастливѣе, напротивъ, какъ-то еще больше развелось глупыхъ и несчастныхъ, — наступило время сомнѣнія и отчаянія. Но въ годъ великой Реформы надежда была всемогуща: избиратели и избираемые упивались будущностью Реформы, какъ виномъ. Ораторы на скамьяхъ Реформы разсыпались въ поздравленіяхъ и обѣщаніяхъ: Либеральное духовенство господствующей церкви привѣтствовало Либеральное католическое духовенство безъ всякаго намека на багряницу, а католическое духовенство отвѣчало съ подобной-же деликатной сдержанностью. Многіе уповали на уничтоженіе всѣхъ возможныхъ злоупотребленій и вообще на водвореніе обѣтованнаго блаженства, другіе, воображеніе которыхъ не удовлетворялось восторженными ожиданіями грядущей зари, настаивали главнымъ образомъ на введеніи баллотировки.
Лайонъ положительно возставалъ противъ баллотированія. Завѣтнѣйшія наши убѣжденія обыкновенно ставятъ насъ въ меньшинство посреди меньшинства собственной нашей партіи: — и это очень хорошо, потому что чѣмъ бы этимъ бѣднымъ убѣжденіямъ, не родившимся съ серебряной ложкою во рту, — чѣмъ было бы имъ питаться и жить? Такъ было и съ Лайономъ и съ его протестомъ противъ баллотировки. Но онъ сдѣлалъ замѣчаніе, которое собесѣдникъ его несовсѣмъ понялъ или, правильнѣе, объяснилъ сообразно съ собственной своей теоріей вѣроятностей.
— Я не имѣю ничего противъ баллотировки, сказалъ Гарольдъ, но я думаю, что намъ не слѣдъ заниматься подобными вещами именно теперь. Мы ничего бы не добились. А между тѣмъ есть другіе вопросы, болѣе существенные и болѣе важные.
— Стало быть, сэръ, вы подали бы голосъ за баллотировку? сказалъ Лайонъ, поглаживая себя по подбородку.
— Конечно, еслибъ дѣло дошло до собиранія голосовъ но этому вопросу. Я слишкомъ уважаю свободу избирателей, чтобы возставать противъ мѣры, которая сдѣлала бы эту свободу еще болѣе полной.
Лайонъ смотрѣлъ на говорившаго съ улыбкой состраданія и только подавилъ «гм-м-мъ», что Гарольдъ принялъ за знакъ удовольствія. Онъ оскоро разочаровался.
— Мнѣ прискорбно слышать это, сэръ, весьма прискорбно. И я покорнѣйше прошу васъ хорошенько обдумать этотъ вопросъ, потому что подобныя недоразумѣнія способны подорвать политическую нравственность въ самомъ корнѣ. Я берусь доказать всякому беспристрастному человѣку, достаточно одаренному принципами общественной и частной добросовѣстности, что баллотировка есть существенное зло, и если не зло, то покрайней мѣрѣ пустяки. Я берусь доказать, во-первыхъ, что баллотировка вздоръ и пустяки, потому что она нисколько не способна предостеречь отъ подкупности и беззаконныхъ постороннихъ вліяній, а во-вторыхъ, что она причинила бы существенный вредъ, потому что отстранила бы такія вліянія, которыми душа человѣка и характеръ гражданина воспитываются къ ихъ великимъ обязанностямъ, Извините, что я васъ задерживаю, сэръ. Но это совершенно необходимо для вашей же пользы.
"Прахъ побери стараго чудака! подумалъ Гарольдъ. Никогда не пойду въ другой разъ на поклонъ къ проповѣдникамъ, или, если пойду, — то только тогда, когда буду знать, что у нихъ пропалъ голосъ отъ простуды. Онъ хотѣлъ было извиниться какъ можно осторожнѣе, отложить разговоръ до завтра и пригласить Лайона къ себѣ въ комитетъ до срока, назначеннаго для публичной рѣчи; но его выручило открытіе двери. Лидди просунула голову и сказала:
— Извините, сэръ, вотъ м. Гольтъ желаетъ узнать, можетъ ли одъ войдти и поговорить съ джентльменомъ. Если вамъ не угодно его видѣть, скажите только нѣтъ.
— Напротивъ: введите его сюда сейчасъ же, Лидди. Молодой человѣкъ, продолжалъ Лайонъ, обращаясь къ Гарольду, — котораго нельзя не знать кандидату: — не избиратель, но человѣкъ умный и образованный.
— Очень пріятно будетъ познакомиться, сказалъ Гарольдъ несовсѣмъ искренно, потому что въ сущности онъ нисколько не интересовался человѣкомъ безъ голоса, и если могъ порадоваться, то только развѣ возможности прекратить разговоръ о баллотировкѣ Онъ стоялъ послѣднія двѣ минуты, чувствуя себя въ такомъ положеніи менѣе жертвой и болѣе способнымъ расчитывать на отступленіе, въ случаѣ надобности.
— М. Гольтъ, сэръ, сказалъ священникъ, когда вошелъ Феликсъ, — молодой другъ мой, мнѣнія котораго по нѣкоторымъ вопросамъ, я надѣюсь, измѣнятся со временемъ, но который никогда не утратитъ похвальнаго рвенія къ общественному благу.
— Очень радъ видѣть м. Гольта, сказалъ Гарольдъ, кланяясь. Онъ замѣтилъ по поклону Феликса и по тому, что онъ тотчасъ же быстро прошелъ въ самый отдаленный уголъ комнаты, что пожатіе руки было бы неумѣстно.
«Капитальная штука, подумалъ онъ, — способенъ взобраться завтра на телѣгу на базарѣ и отбрить меня на-пропалую, если я скажу что-нибудь, что ему не понравится.»
— М. Лайонъ, сказалъ Феликсъ, я позволилъ себѣ попросить у м-ра Тренсома свиданія, когда онъ былъ занятъ бесѣдой съ вами. Но мнѣ нужно поговорить съ нимъ о дѣлѣ, которому я непрочь придать гласность и въ которомъ, я надѣюсь, вы меня поддержите. Я узналъ, что м. Тренсомъ здѣсь, и потому рѣшился зайдти. Я надѣюсь, что вы меня извините, такъ какъ дѣло идетъ о мѣрахъ, принимаемыхъ агентами м. Тренсома.
— Сдѣлайте милость, сказалъ Гарольдъ, ожидая чего-нибудь непріятнаго.
— Я не стану ничего говорить противъ угощенія избирателей, сказалъ Феликсъ: вѣдь эль и разныя жирныя снадобья, говорятъ, необходимы для того, чтобы смазывать колеса на выборахъ. Но мнѣ желательно только спросить у васъ, м. Тренсомъ, съ вашего ли вѣдома ваши агенты подкупаютъ простой и грубый людъ, не имѣющій голосовъ — Спрокстонскихъ углекоповъ — спаиваютъ ихъ, чтобы образовать вамъ толпу во время собиранія голосовъ?
— Конечно нѣтъ, сказалъ Гарольдъ. Вамъ должно быть извѣстно, милостивый государь, что кандидатъ въ совершенной зависимости отъ своихъ агентовъ, покрайней-мѣрѣ по отношенію къ средствамъ вывезти его, особенно когда долголѣтнее отсутствіе лишило его важной возможности знать, кто въ дѣйствительности завѣдуетъ дѣломъ. Но увѣрены ли вы въ этихъ фактахъ?
— Настолько увѣренъ, насколько можно быть увѣреннымъ въ томъ, что слышалъ своими ушами, сказалъ Феликсъ и потомъ вкратцѣ описалъ, что случилось въ воскресенье. — Я думалъ, что вы не знаете всего этого, м. Тренсомъ, закончилъ онъ, и потому считалъ необходимымъ увѣдомить васъ. Иначе я просто разсказалъ бы все дѣло радикальной партіи въ такомъ видѣ, въ какомъ оно мнѣ представилось. Я самъ радикалъ, и буду всю жизнь бороться противъ привиллегій, монополій и притѣсненій; но я лучше бы согласился быть ливрейнымъ лакеемъ, чванящимся титуломъ своего барина, чѣмъ стоять на одной доскѣ съ бездѣльниками, которые отравляютъ лучшія человѣческія надежды и превращаютъ ихъ въ посмѣшище, въ позорное лицемѣріе и въ явную подлость.
— Вашъ энергическій протестъ неумѣстенъ въ этомъ случаѣ, сэръ, сказалъ Гарольдъ, оскорбленный угрозой, очевидно звучавшей въ выходкѣ Феликса, — во всякомъ случаѣ онъ слишкомъ преждевремененъ и потому безтактенъ.
На самомъ дѣлѣ этотъ промахъ въ поведеніи Феликса произошелъ вслѣдствіе взаимнаго отвращенія. Его постоянно раздражало, что общественные дѣятели его стороны не были значительно лучше общественныхъ дѣятелей противной стороны; что духъ нововведенія, духъ Реформы, составлявшій въ немъ часть религіи, во многихъ изъ его органовъ-посредшшовъ былъ не столько религіей, сколько упованіемъ на испорченность городскаго населенія. Въ этомъ смыслѣ онъ былъ предубѣжденъ и противъ Гарольда Тренсома. Гарольдъ, съ своей стороны, терпѣть не могъ непрактическихъ, идеальныхъ понятій о чести и справедливости — терпѣть не могъ всякій энтузіасмъ, и увидѣлъ въ Феликсѣ только несносное, досадное для него воплощеніе этой нелѣпости. Но глупо и нерасчетливо было бы раздражать его.
— Если вы непрочь пойдти со мною въ контору Джермина, продолжалъ онъ, я при васъ наведу насчетъ этого справку. Я надѣюсь, что вы согласитесь со мною, м. Лайонъ, въ томъ, что это самый лучшій способъ добиться правды.
— Безъ сомнѣнія, сказалъ священникъ, которому кандидатъ понравился и показался человѣкомъ толковымъ и уступчивымъ, и я прошу молодаго друга воздерживаться отъ слишкомъ большой поспѣшности въ словахъ и дѣйствіяхъ. Протестъ Давида противъ Саула былъ справедливъ; несмотря на то, не всѣ стоявшіе за Давида были людьми праведными.
— Тѣмъ болѣе жаль, сэръ, сказалъ Феликсъ. Особенно если онъ обличалъ ихъ беззаконія.
Лайонъ улыбнулся, тряхнулъ головой и пожалъ любимцу своему руку.
— Вы требуете невозможного: гдѣ же одному человѣку нести отвѣтственность за всю свою партію, сказалъ Гарольдъ; еслибъ вы жили на Востокѣ, какъ я, вы были бы болѣе снисходительны. Болѣе сниходительны, напримѣръ, къ дѣятельному промышленному эгоизму, чего у насъ здѣсь не занимать стать, хотя можетъ быть такіе эгоисты не всегда безупречны; вы убѣдились бы, что это все-таки лучше празднаго эгоизма. У насъ вотъ, напримѣръ, говоритъ, что мостъ вещь хорошая, хотя можетъ быть половина людей, работавшихъ надъ его постройкой, были мошенники.
— О, да, сказалъ Феликсъ презрительно: дайте мнѣ полную горсть общихъ мѣстъ и аналогій, и я оправдаю Борка и Тара, и докажу, что они были благодѣтелями рода человѣческаго. Я допускаю только такое зло, которому я не въ силахъ помочь; и въ настоящемъ случаѣ вопросъ не въ томъ, можемъ ли мы искоренить все зло на свѣтѣ, а въ томъ, чтобъ обратить вниманіе на частное зло, торчащее у насъ подъ носомъ.
— Опять-таки и въ этомъ случаѣ самое лучшее покончить дѣло разомъ, какъ я предлагалъ, и сходить къ Джермину, сказалъ Гарольдъ. Позвольте проститься съ вами, м. Лайонъ.
— Мнѣ очень хотѣлось бы, сказалъ священникъ, слегка растерявшись, — мнѣ очень хотѣлось бы потолковать съ вами еще когда-нибудь насчетъ баллотировки. Доводы противъ нея не потребовали бы продолжительнаго распространенія: нужно только перечислить ихъ всѣ, чтобы устранить кажущіеся пробѣлы, въ которые легко могутъ прорваться софизмы противника.
— Не безпокойтесь, сэръ, сказалъ Гарольдъ, дружески пожимая Лайону руку; мы съ вами увидимся. Не зайдете ли вы завтра въ комитетъ?
— Не думаю, сказалъ Лайонъ, потирая лобъ и припомнивъ личныя свои тревоги. — Но если вы позволите, я пришлю валъ коротенькое разсужденьице, надъ которымъ вы можете подумать на досугѣ.
— Я буду очень радъ. Прощайте.
Гарольдъ и Феликсъ вышли вмѣстѣ, а священникъ, идя наверхъ въ свой невзрачный кабинетикъ, спрашивалъ у себя, хорошо ли онъ выполнилъ обязанность этого свиданія и не упустилъ ли чего изъ виду подъ гнетомъ душевнаго волненія?
Еслибъ въ этой пыльной комнатѣ на одной изъ пылинокъ виталъ какой-нибудь шаловливый духъ, онъ непремѣнно подтрунилъ бы надъ иллюзіями маленькаго священника. положившаго столько усилій, для того чтобы произвести ничтожный результатъ. Признаюсь, я самъ улыбался скептически, слушая пламенныя воззванія джентльменовъ — кандидатовъ того періода. Но я никогда не улыбался, никогда не трунилъ надъ честной энергіей Лайона, не испытавъ непосредственно за этимъ самаго искренняго раскаянія и значительнаго увеличенія уваженія къ нему. То, что мы называемъ иллюзіями, часто къ дѣйствительности только болѣе широкое пониманіе прошедшаго и настоящаго жизни — сознательное, энергическое движеніе широкой и сильной человѣческой души къ болѣе высокой и прочной цѣли, чѣмъ шансы единичной жизни. Человѣческій героизмъ на глазахъ нашихъ разбивается на единицы и мы говоримъ, что единица дѣлаетъ такъ мало — что лучше бъ ей было вовсе ничего не дѣлать. Но такимъ образомъ можно разбить на единицы и большую армію; можно разбить на. лучи солнечный снѣгъ и потомъ утверждать, что легко можно обойдтись и безъ солдатъ и безъ солнечныхъ лучей. Лучше воздвигнемъ памятникъ солдатамъ, которые грудью своею отстаивали только неразрывность строя — памятникъ храбрымъ единицамъ, не увѣнчаннымъ личною славою, но драгоцѣннымъ, какъ непрерывность солнечныхъ лучей, хотя многіе изъ нихъ падаютъ незримо и на безплодную почву.
Теперь, оглядываясь на эту пару въ Треби, мнѣ кажется, что горче всѣхъ заблуждался Гарольдъ Тренсомъ, который расчитывалъ построить успѣхъ завтрашнихъ дней на личномъ своемъ знаніи и умѣньи, не зная и не подозрѣвая того, что многіе вчерашніе дни подготовили для него заблаговременно.
ГЛАВА XVII.
правитьДжермину было несовсѣмъ по сердцу, что Гарольду Тренсому не удалось сдѣлать другихъ дѣловыхъ визитовъ немедленно послѣ посѣщенія Лайона, и что вслѣдствіе этого онъ возвратился въ контору раньше, чѣмъ можно было его ожидать. Причину этого несвоевременнаго возвращенія онъ сразу угадалъ въ Феликсѣ Гольтѣ, котораго онъ, по слухамъ, зналъ за человѣка, вовсе неспособнаго руководствоваться общепринятыми человѣческими побужденіями, для того чтобы имѣть успѣхъ въ свѣтѣ, и что стало-быть человѣку здравомыслящему и порядочному съ нимъ каши не сварить.
Гарольду Тренсому, съ своей стороны, тоже было крайне непріятно вмѣшательство Феликса въ подробности выборовъ. Все достоинство, вся честность въ немъ содрогались отъ необходимости удовлетворить человѣка съ такимъ неугомоннымъ языкомъ. Какъ будто ему пришлось выказать негодованіе по поводу обнаруженія одного боченка съ фальшивымъ дномъ, тогда какъ въ сущности онъ положилъ весь свой капиталъ на заводъ, гдѣ постоянно выдѣлывалось множество подобныхъ боченковъ. Практическій человѣкъ долженъ добиваться хорошей цѣли всѣми возможными средствами; говоря иначе, желая попасть въ парламентъ, не слѣдуетъ пренебрегать ничѣмъ. Нѣтъ ничего позорнаго не быть ни Кихотомъ, ни идеалистомъ, мечтающимъ исправить нравственность человѣчества; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, Гарольдъ искренно ненавидѣлъ все дѣйствительно-безчестное или кажущееся безчестнымъ. Въ такомъ-то настроеніи онъ безцеремонно прошелъ во внутреннія комнаты Джермина, не дожидаясь доклада и не спрашивая ни у кого ни слова; а когда онъ увидѣлъ, что Джерминъ былъ не одинъ, только проговорилъ быстро и надменно:
— Мнѣ нужно переговорить съ вами насчетъ Спрокстона. Не можете ли вы удѣлить времени именно теперь. Вотъ м. Гольтъ пришелъ ко мнѣ по этому дѣлу.
— Э — да — э — конечно, сказалъ Джерминъ, по обыкновенію тѣмъ болѣе холодный и тѣмъ болѣе разсудительный, чѣмъ болѣе онъ былъ взволнованъ и раздосадованъ. Онъ стоялъ, и когда обернулся, — широкая фигура его закрыла человѣка, сидѣвшаго за конторкой. — М. Гольтъ — э — конечно — э — знаетъ, что дѣловому человѣку время дорого. Вы можете сказать теперь же, въ чемъ дѣло. Этотъ джентльменъ — тутъ Джерминъ слегка мотнулъ головой назадъ — одинъ изъ нашихъ — совершенно синій.
— Я хотѣлъ только заявить, сказалъ Феликсъ, что одинъ изъ вашихъ агентовъ предпринялъ подкупную экспедицію въ Спрокстонъ — съ какою цѣлью — вамъ, сэръ, вѣроятно лучше извѣстно, чѣмъ мнѣ. М. Тренсомъ, какъ оказывается, не зналъ ничего, и нисколько не одобряетъ такихъ мѣръ.
Джерминъ, глядя серіозно и пристально на Феликса, пока тотъ говорилъ, въ то же время вынулъ небольшую пачку бумаги изъ боковаго кармана и потомъ, медленно переводя глаза на Гарольда, опустилъ пальцы въ жилетный карманъ за карандашемъ.
— Я нисколько этого не одобряю, сказалъ Феликсъ, взбѣшенный расчитанной медлительностью Джермина. Потрудитесь прекратить это какъ можно скорѣе.
— М. Гольтъ, я знаю, ревностный либералъ, сказалъ Джерминъ, сново переводя глаза на Феликса; но ему должно быть неизвѣстно, что собираніе голосовъ — э — производится людьми способными и хорошо знающими дѣло — доками, которые — э — требуютъ полнаго довѣрія и невмѣшательства. Что же касается до возможности пріостановленія — э — какой бы то ни было мѣры — э — это зависитъ… Если вы когда-нибудь держали возжи въ рукахъ — э — вы должны знать, что не всегда легко и возможно остановить разомъ.
— Насчетъ возжей я съ вами спорить не стану, сказалъ Феликсъ; но я знаю только, что въ настоящемъ случаѣ зла надѣлано столько, что едва ли можно скоро его устранить и загладить. Но я все-таки думаю, что, приложивъ нѣкоторое стараніе, можно было бы поправить кое-что, прекратить подчиванье напримѣръ и не допустить шумныхъ мятежныхъ сборищъ, что положительно не приведетъ къ добру.
— Можно устранить сборища и оваціи въ нашу пользу, сказалъ Джерминъ, улыбаясь, — это само собой разумѣется. Но если противная сторона станетъ шумѣть и буянить, — что вы съ нею подѣлаете?
Гарольдъ въ волненіи ходилъ по комнатѣ. Онъ предпочиталъ предоставить слово адвокату, котораго самъ чурался невозможности.
— Я могу только сказать, отвѣчалъ Феликсъ, что если вы пустите въ ходъ чернь, отуманивъ ее предварительно водкой и пивомъ, — отвѣтственности вашей нельзя будетъ позавидовать. Ужъ вы лучше сгоните на свою сторону стадо быковъ, да раздразните ихъ до рева: это будетъ все равно, что подкупать углекоповъ и ткачей.
— Адвокатъ могъ бы позавидовать силѣ вашего краснорѣчія, м. Гольтъ, сказалъ Джерминъ, кладя обратно въ карманъ пачку бумагъ и карандашъ; но едва ли онъ остался бы доволенъ точностью — э — вашихъ выраженій. Вы мнѣ позволите предостеречь васъ отъ слова «подкупъ». Сущность подкупа заключается въ легальномъ его доказательствѣ; бездоказательнаго подкупа — э — in rerum natura — э — не существуетъ. Въ Спрокстопѣ не было ничего похожаго на подкупъ — я вамъ за это ручаюсь. Присутствіе горсти дюжихъ молодцовъ на. — э — либеральной сторонѣ будетъ только обезпечивать равновѣсіе, порядокъ, потому что вѣдь мы знаемъ, что клубъ Взаимной Выгоды изъ пичлейскаго округа будетъ стоять за Дебарри. Господинъ, взявшій на себя собираніе голосовъ въ Спрокстонѣ, очень свѣдущъ и опытенъ въ парламентскихъ дѣлахъ, и ни въ какомъ случаѣ — э — не превзошелъ бы мѣръ, предписываемыхъ здравымъ сужденіемъ.
Джерминъ еще не собрался отвѣчать, какъ Гарольдъ вставилъ поспѣшно и рѣшительно: — Дѣло вотъ въ чемъ, м. Гольтъ: я хочу и буду непремѣнно настаивать на возможномъ исправленіи всего, что было сдѣлано. Довольно ли вамъ этого? Вотъ вы теперь сами видите одно изъ затрудненій кандидата, сказалъ Гарольдъ, улыбаясь самой пріятной своей улыбкой. — Надѣюсь, что вы пожалѣете меня.
— Конечно, этимъ можно удовлетвориться пока, сказалъ Феликсъ, несовсѣмъ довольный. Впрочемъ прощайте, господа.
Когда онъ ушелъ, и дверь за нимъ затворилась, Гарольдъ повернулся и, невольно бросая негодующій взглядъ на Джермина, сказалъ:
— А кто такой этотъ Джонсонъ? Такъ называемый что ли? Ужъ не вамъ ли пришлось это имя но вкусу?
Джерминъ замѣтно поблѣднѣлъ; но въ послѣднее время онъ такъ свыкся съ мыслью о возможности непріятнаго столкновенія съ Гарольдомъ, что оно не могло быть для него неожиданностью. Онъ неторопливо обернулся и слегка дотронулся до плеча человѣка, сидѣвшаго за конторкой, который немедленно всталъ.
— Вы ошибаетесь, отвѣчалъ Джерминъ, — Джонсонъ, о которомъ идетъ рѣчь, вотъ этотъ джентльменъ. Честь имѣю представить его вамъ какъ одного изъ самыхъ дѣятельныхъ моихъ помощниковъ по выборамъ, — м. Джонсонъ, съ Бедфордской улицы, въ Лондонѣ. Я, сравнительно съ нимъ, новичекъ — э — въ этихъ дѣлахъ. Онъ вмѣстѣ съ Джемсомъ Путти участвовалъ въ двухъ весьма рискованныхъ избраніяхъ, и мудрено было бы придумать болѣе удачный способъ веденія дѣла. Путти одинъ изъ лучшихъ агентовъ — э — либеральной партіи — э — не правда ли, Джонсонъ? Я думаю, что Мекпайсъ — э — ему не чета — въ подметки ему не годится — э — hand consimili ingenio — э — по тактикѣ — э — опытности?
— Мекпайсъ человѣкъ удивительный, также какъ и Путти, сказалъ уклончивый Джонсонъ, очень довольный случаемъ вставить слово, хотя въ сущности нравственное его положеніе было весьма незавидно. — Мекпайсъ мастеръ составлять планы, а Путти приводить ихъ въ исполненіе. Путти знаетъ людей, сэръ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Гарольду; очень жаль, сэръ, что бы не можете воспользоваться его талантами. Онъ какъ никто умѣетъ беречь карманъ кандидата — онъ половину дѣла обдѣлываетъ языкомъ. Онъ будетъ говорить обо всемъ, что вамъ угодно. Ужъ за словомъ въ карманъ не полѣзетъ. Онъ сказалъ мнѣ: Джонсонъ, помни, что есть два способа говорить, которые въ одинаковой степени нравятся публикѣ: во-первыхъ, говорить имъ то, чего они не понимаютъ, во-вторыхъ, говорить имъ то, что имъ особенно нравится. Я всегда скажу, что я многимъ обязанъ Путти. И слава Богу, что на Мугамекихъ выборахъ въ прошломъ году Путти былъ не на сторонѣ торіенъ. Онъ отлично взялся за дѣло: онъ принялся за женщинъ, и повѣрьте мнѣ, сэръ, четверть мужчинъ не стала бы подавать голосовъ, еслибъ ихъ не подстрекали жены для блага семействъ. А что касается до умѣнья говорить, то вѣдь у насъ въ Лондонѣ всѣмъ извѣстно, что Путти постоянный сотрудникъ «Тпрру». Онъ въ этомъ отношеніи собаку съѣлъ; а вѣдь валъ нѣтъ надобности говорить, м. Тренсомъ, что это значитъ, что онъ достигъ верха искуства — и что выше никто не можетъ забраться. Я самъ стоялъ въ рядахъ оппозиціи одно время и понаслышался-таки ораторовъ на своемъ вѣку; но когда м. Джерминъ въ первый разъ предложилъ мнѣ принять участіе въ выборахъ сѣвернаго Ломшайра — тутъ Джонсонъ поигралъ одной рукой брелоками и покачался на каблукахъ, — первое, что я ему сказалъ: а вѣдь у Гарегина Путти! Вигу, сказалъ я, низачто не сладить съ вигомъ, за котораго стоитъ Путти: одна надежда для м. Тренсома перейдти въ болѣе темный цвѣтъ. Вообще, м. Тренсомъ, многое зависитъ оттого, кто противъ васъ, и оттого, кто ваши агенты. Но какъ радикалъ и радикалъ съ деньгами, вы въ завидномъ положеніи, сэръ; и при благоразуміи и осторожности…
Прервать Джонсона раньше было совершенно невозможно, не выходя изъ предѣловъ вѣжливости. Джерминъ былъ очень радъ тому, что онъ говорилъ, и даже тому, что онъ выставлялъ себя въ дурацкомъ свѣтѣ, потому что это отчасти слагало съ него самаго отвѣтственность въ томъ, что Гарольду могло особенно не понравиться.
Гарольдъ бросился съ презрительной покорностью въ кресло, снялъ одну изъ желтыхъ перчатокъ и посмотрѣлъ на свою руку. Но когда Джонсонъ пріостановился немножко въ концѣ послѣдней своей фразы, Гарольдъ взглянулъ на него и прервалъ его.
— Ну-съ, м. Джонсонъ, такъ я покорнѣйше попрошу васъ положить все ваше благоразуміе и осторожность на то, чтобы покончить какъ можно благовиднѣе спрокстонскую исторію; иначе можетъ выдти очень гадкая штука.
— Позвольте, сэръ, я долженъ просить васъ посмотрѣть на дѣло поближе и повнимательнѣе: вы тогда увидите, что невозможно сдѣлать ни одного шага назадъ въ Спрокстонѣ. Спрокстонцевъ непремѣнно нужно было взять въ руки, иначе я положительно знаю, что ихъ забрала бы противная сторона, а теперь я поддѣлъ гарстинцевъ: они тоже непремѣнно сунутся туда и сдѣлаютъ имъ пожалуй какое-нибудь скаредное угощенье; но теперь ужъ будетъ поздно, я имъ поломалъ всѣ весла и оборвалъ всѣ паруса. Но если, по вашему приказанію, я или м. Джерминъ нарушимъ данныя обѣщанія и поссоримся съ трактирщикомъ Чебомъ, что изъ этого выйдетъ? Чебъ дома своего не пожалѣетъ, чтобы закидать насъ каменьями: онъ на васъ подниметъ всѣхъ своихъ посѣтителей. Ткачи и углекопы во всякомъ случаѣ будутъ на выборахъ, но только тогда будетъ далеко не то, потому что тогда они будутъ противъ насъ; и вмѣсто того чтобы подзадоривать народъ добродушно, шутки ради, къ шумнымъ дружескимъ оваціямъ, и уравновѣшивать возгласы дебаррійцевъ, они собьютъ съ толку всѣхъ нашихъ избирателей. Вмѣсто того чтобы помочь намъ одолѣть Гарстина, они помогутъ ему одолѣть насъ. Я говорю съ вами откровенно, м. Тренсомъ, и хотя я глубоко уважаю васъ, какъ джентльмена съ замѣчательными способностями и блестящимъ положеніемъ, но, сэръ, чтобы судить о подобныхъ вещахъ, нужно знать англійскихъ избирателей и англійскихъ трактирщиковъ. Очень прискорбно было бы въ самомъ дѣлѣ — тутъ губы Джонсона приняли выраженіе и горькое и патетичное въ одно и то же время — еслибъ джентльменъ подобный вамъ, не говоря уже о благѣ страны, потратилъ столько хлопотъ и денегъ на выборы только для того, чтобы оказаться въ концѣ концовъ невыбранымъ. Повѣрьте мнѣ, я вижу все это насквозь; умному человѣку необходимъ просторъ и случай, чтобы сдѣлать что-нибудь путное.
Доводы Джонсона были весьма убѣдительны, несмотря на вульгарность его выраженій. Нужна геройская рѣшимость, чтобы не поддаться фразамъ, ставящимъ наши завѣтнѣйшія стремленія въ разрядъ тѣхъ пошлыхъ и неудачныхъ попытокъ, къ которымъ люди относятся даже безъ состраданія, только съ насмѣшкой. Гарольдъ помолчалъ нѣсколько минутъ, глядя на полъ и положивъ одну руку на колѣно, а другою взявшись за шляпу, какъ будто собираясь встать.
— Что же касается до того чтобы раздѣлать то, что уже сдѣлано, продолжалъ Джонсонъ, то я омываю руки, сэръ. Я не могу сознательно работать противъ васъ. А этотъ молодой человѣкъ, только что вышедшій отсюда, вы думаете говорилъ спроста, или вашихъ видахъ? Жестоко ошибаетесь. Чебъ его знаетъ и терпѣть не можетъ. Чебъ съ разу угадалъ, что у него на умѣ: онъ подбивалъ углекоповъ выкупать его въ канавѣ или какъ-нибудь нечаянно проломить ему голову. Я человѣкъ опытный, сэръ. Надѣюсь, что все это довольно ясно.
— Конечно, изложеніе вполнѣ соотвѣтствуетъ предмету, сказалъ Гарольдъ презрительно. Отвращеніе къ личности Джонсона усиливалось въ немъ причинами, которыя Джерминъ очень хорошо понималъ. — Вы съ Джерминомъ затѣяли непріятное, гадкое, грязное дѣло. Вотъ все, что и могу сказать.
— Въ такомъ случаѣ, сэръ, я не намѣренъ навязываться. Позвольте съ вами проститься, сказалъ Джонсонъ и быстро вышелъ.
Гарольдъ зналъ очень хорошо, что онъ поступилъ неблагоразумно, но не болѣе: еслибъ онъ думалъ, что изъ этого могло бы выдти что-нибудь серіозное и опасное для него, онъ непремѣнно удержался бы отъ этой ребяческой выходки. Но вездѣ, гдѣ примѣшивался Джерминъ, онъ утрачивалъ значительную долю своей осторожности и самообладанія, подъ вліяніемъ возростающаго убѣжденія въ томъ, что у адвоката есть очень серіозные поводы бояться его — поводы, которые еще болѣе усилитъ всякое дѣйствіе, враждебное интересамъ Тренсома. Что же касается до такой бестіи, какъ Джонсонъ, то порядочные люди платятъ ему и не заботятся о томъ, чтобы ему нравиться. Гарольдъ умѣлъ улыбаться кстати, по заказу, но низачто не сталъ бы улыбаться безъ особенной надобности. Онъ былъ однимъ изъ тѣхъ добродушныхъ, но энергическихъ людей, которые умѣютъ при случаѣ и сердиться, и ненавидѣть, и презирать, на вмѣстѣ съ тѣмъ такъ спокойны и довольны собой, что не поддаются этимъ чувствамъ безъ крайней надобности. Джермина угораздило разбудить въ немъ эту способность.
— Э — извините меня, м. Гарольдъ, сказалъ Джерминъ, какъ только Джонсонъ вышелъ изъ комнаты, — но мнѣ очень жаль — э — что вы отнеслись такъ неблагосклонно къ человѣку, который могъ быть вамъ существенно полезнымъ — который, въ полномъ значеніи слова, держитъ въ рукахъ своихъ множество нитей. Я допускаю, что — э — nemo mortalium omnibus horis sapit, какъ мы говоримъ — э….
— Избавьте меня пожалуста отъ латыни, сказалъ Гарольдъ. Все это годится только для школьниковъ, а я нахожу, что родной языкъ гораздо лучше выражаетъ мои мысли.
— Въ такомъ случаѣ будемъ говорить на родномъ языкѣ, сказалъ Джерминъ, который становился и толковымъ и рѣчистымъ, когда его затрогивали за живое, — кандидату слѣдуетъ воздерживаться отъ щелчковъ, пока онъ еще не членъ.
— Ну, я думаю, что Джонсонъ снесетъ и щелчокъ, если вы ему прикажете. Вѣдь онъ вѣроятно у васъ въ полной зависимости?
— Конечно, настолько — э — онъ мой агентъ въ Лондонѣ. Но онъ человѣкъ дѣльный и….
— Я узнаю, кто и что онъ такое, если въ этомъ окажется надобность, надѣюсь. А теперь я сію минуту сажусь въ карету и ѣду къ Гаукинсу. Вы со мной не поѣдете?
Когда Гарольдъ вышелъ, красивое лицо Джермина окончательно помрачилось. Онъ никогда, не допускалъ лицо- свое до такого выраженія въ присутствіи другихъ, и даже весьма рѣдко наединѣ, потому что ему не вѣрилось какъ-то, чтобы какая бы ни было игра окончательно повернулась противъ него. До сихъ поръ ему везло счастіе. Новыя обстоятельства, можетъ быть, выгородятъ его и въ этомъ случаѣ; и если даже отношенія между нимъ и Гарольдомъ дойдутъ ли послѣдней крайности, онъ расчитывалъ все-таки на какой-нибудь рессурсъ.
— Онъ очевидно хочетъ разсмотрѣть все съ лица и съ изнанки, сказалъ Джерминъ самому себѣ. Я увѣренъ, что онъ ужъ пронюхалъ, въ чемъ дѣло; онъ навѣрно подозрѣваетъ кой-что насчетъ займа, сдѣланнаго на имя Джонсона. У него чертовская способность къ дѣламъ — этого отрицать нельзя; но мнѣ непремѣнно слѣдуетъ дать ему почувствовать, что нея его семья держалась до сихъ поръ мною. Я право не знаю, что бы съ ними было безъ меня; и если дѣло дойдетъ до взвѣшиванія, то я нисколько не сомнѣваюсь, въ которой чашечкѣ перевѣситъ признательность. Я не думаю, чтобы онъ былъ способенъ ощущать эту признательность, — но онъ можетъ почувствовать кое-что другое; и если онъ вздумаетъ угрожать мнѣ, я знаю, чѣмъ ему зажать ротъ. Тренсомы обязаны мнѣ гораздо больше, чѣмъ я имъ.
Такимъ образомъ Джерминъ внутренно аппелировалъ противъ толкованія, которое близкое его знакомство съ закономъ могло бы придать нѣкоторымъ фактамъ прошлаго.
Я зналъ людей, не признававшихъ чувства благодарности и вовсе вычеркивавшихъ его изъ списка добродѣтелей, но при ближайшемъ наблюденіи оказывалось, что если они никогда не чувствовали признательности, то только за неимѣніемъ случая, и что они нетолько не презираютъ благодарность, но смотрятъ на нее какъ на добродѣтель, наиболѣе обязательную, по отношенію къ нимъ самимъ.
ГЛАВА XVIII.
правитьДжерминъ не забылъ сходить вечеромъ къ священнику на Мальтусово подворье. Досада, страхъ и недовѣріе, вызванные въ немъ Гарольдомъ Тренсомомъ середи дня, обусловливались такими многосложными причинами, что не могли разсѣяться даже къ восьми часамъ. Но когда онъ вышелъ изъ дома Лайона, онъ почти торжествовалъ въ сознаніи, что онъ, и онъ одинъ обладалъ фактами, которые, сгруппированные извѣстнымъ образомъ, составляли тайну, дававшую ему новую власть надъ Гарольдомъ.
Лайонъ, ища помощи отъ человѣка, обладающаго змѣиной мудростью, которая хотя не была запрещена, но тѣмъ не менѣе была недоступна, невозможна для его голубиной кротости, постепенно, невольно высказалъ адвокату всѣ поводы, побуждавшіе его развѣдывать правду о человѣкѣ, называемомъ Морисомъ Христіаномъ: онъ показалъ ему всѣ свои драгоцѣнности: медальонъ, письма и свидѣтельство о бракосочетаніи. И Джерминъ утѣшилъ его торжественнымъ обѣщаніемъ разузнать безъ всякаго скандала, безъ всякихъ предварительныхъ объясненій, былъ ли этотъ человѣкъ дѣйствительнымъ мужемъ Анеты, Морисомъ Христіаномъ Байклифомъ.
Джерминъ имѣлъ полное основаніе думать, что онъ уже пришелъ къ вѣрному заключенію по этому предмету. Но онъ хотѣлъ вмѣстѣ съ тѣмъ узнать немножко побольше объ этомъ человѣкъ и оставить Лайона въ невѣдѣніи до поры до времени — предосторожность немудреная и нелишняя въ дѣлѣ, о которомъ священнику такъ тяжело было говорить. Удобный случай добиться свиданія съ Христіаномъ навѣрно представится очень скоро — можетъ быть даже завтра. Джерминъ видѣлъ его нѣсколько разъ, хотя не находилъ надобности обращать на него особеннаго вниманія; онъ слышалъ, что повѣренный Филиппа Дебарри часто бываетъ по дѣламъ въ городѣ, и по всей вѣроятности онъ будетъ тамъ и тогда, когда рынокъ взволнуется политическими стремленіями, и на сценѣ появится новый кандидатъ Мірокъ, центромъ котораго была Треби Магна, разумѣется жаждалъ увидѣть молодаго Тренсома, возвратившагося съ востока, богатаго какъ жидъ и выдающаго себя за радикала — черта, въ одинаковой степени неопредѣленная въ понятіяхъ различныхъ почтенныхъ плательщиковъ подати, пріѣзжавшихъ на рыночную площадь въ клейменыхъ телѣгахъ или въ наслѣдственныхъ гигахъ. Мѣста въ окнахъ были заблаговременно заняты наиболѣе нарядными шляпками; но вообще, кандидатъ-радикалъ не возбуждалъ особеннаго участія въ женщинахъ, даже въ средѣ требіанскихъ диссентеровъ болѣе зажиточныхъ классовъ. Многія барыни, изъ ходившихъ въ капеллу, не безъ удовольствія припоминали, что ихъ семьи принадлежали нѣкогда къ церкви, другія говорили даже, что политика испортила старинныя сосѣдскія отношенія и раздѣлила друзей съ одинаковыми воззрѣніями на многіе практическіе вопросы жизни; другіе, болѣе меланхолическаго темперамента, говорили, что лучше было бы, еслибъ люди поменьше думали о преобразованіи парламента и побольше о средствахъ угодить Богу. Безукоризненныя диссентерскія матроны, въ родѣ м-ссъ Мускатъ, которую въ молодости немилосердно тянули въ корсетъ и возили въ коротенькихъ и узенькихъ юбочкахъ, — никогда не сочувствовали борьбѣ за свободу и даже подозрѣвали въ душѣ, что примѣненіе религіи къ мірскимъ дѣламъ только унижаетъ ея истинное значеніе. Съ тѣхъ поръ какъ на Мальтусовомъ подворьѣ поселился Лайонъ, къ религіи стала сильно примѣшиваться политика; но во всякомъ случаѣ, какъ бы то ни было, барыни эти никогда не хаживали слушать разглагольствованій на рыночную площадь, и никогда и низачто не пойдутъ.
Эсѳирь слышала отъ нѣсколькихъ знакомыхъ дѣвушекъ, что онѣ намѣреваются занять верхнее окно москатильщика, и ей хотѣлось спросить у отца, не придумаетъ ли онъ ей удобнаго и приличнаго мѣста, откуда бы она тоже могла видѣть и слышать. Въ ней говорили два несообразныя, несовмѣстныя побужденія. Она знала, что Феликсъ серіозно интересовался всѣми общественными вопросами, и думала, что въ число ея недостатковъ онъ ставилъ ея равнодушіе въ этомъ отношеніи. Она задалась непремѣнной задачей постичь тайну энтузіасма, оживлявшаго, воодушевлявшаго въ глазахъ его всѣ, даже самыя пошлыя, пустыя формы жизни. И вѣдь не также она была глупа, чтобы не понять этого. Но этотъ самоисправляющій мотивъ былъ отчасти подавленъ мотивомъ инаго рода. Гарольдъ Тренсомъ, человѣкъ съ такой изящной наружностью и вѣжливыми манерами, былъ очень пріятнымъ явленіемъ въ ея однообразной жизни, и ей очень хотѣлось увидѣть его еще разъ: онъ переносилъ ея воображеніе въ ту блестящую и роскошную жизнь, о которой она грезила и мечтала безъ мучительнаго усилія, какое было необходимо для того, чтобы подняться до умственныхъ, духовныхъ условій, которыя поставили бы ее на одинъ уровень съ Феликсомъ Гольтомъ. И это-то, менѣе странное, непривычное побужденіе говорило въ ней громче и сознательнѣе, когда она поджидала отца къ завтраку. Съ какой стати, въ самомъ дѣлѣ, ей такъ много думать и тревожиться о Феликсѣ?
Лайонъ, значительно успокоившись послѣ объясненія съ адвокатомъ, съ такимъ наслажденіемъ плавалъ въ глубокихъ водахъ полемики въ ожиданіи отвѣта Филиппа Дебарри, что, увлекшись записываніемъ нѣкоторыхъ особенно счастливыхъ выраженій, набѣгавшихъ на умъ, — совсѣмъ забылъ о завтракѣ. Эсѳирь, подозрѣвая это, взошла къ нему наверхъ и нашла его за столомъ. Онъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.
— Папа, ты забылъ о завтракѣ?
— Правда, дитя мое; сейчасъ приду, сказалъ онъ, продолжая записывать.
— Охъ, какой-же ты гадкій, папа! сказала Эсѳирь, когда онъ всталъ со стула, — воротникъ у сюртука подвернулся, жилетъ застегнутъ криво и волосы не расчесаны. Садись скорѣе, я тебя причешу, какъ вчера.
Онъ сѣлъ послушно, и Эсѳирь взяла полотенце, набросила ему на плечи, и принялась расчесывать длинныя густыя пряди мягкихъ каштановыхъ волосъ. Это мелочное повидимому занятіе, за которое она принялась въ первый разъ наканунѣ, имѣло очень серіозное значеніе въ жизни Эсѳири. Она обыкновенно предоставляла починку отцовскаго платья Лидди; она даже избѣгала прикасаться къ его одеждѣ; тѣмъ менѣе согласилась бы она приводить самолично туалетъ его въ порядокъ или чесать ему голову. Но разъ сдѣлавъ это, подъ наплывомъ сознанія бездны упущеній въ исполненіи своихъ обязанностей, сердечная нѣжность, которой было въ ней много, проснулась и сказалась въ ней такъ порывисто и неудержимо, когда она увидѣла, какъ отца тронуло это небывалое проявленіе любви и вниманія, — что ей непремѣнно хотѣлось продолжать начатое. Въ это утро, когда онъ сидѣлъ подъ ея руками, на лицѣ его разлилось такое отрадное блаженство, что она не могла удержаться, чтобы не поцѣловать его въ плѣшивый лобъ; потомъ, когда они сидѣли за завтракомъ, она сказала весело:
— Папа, я сдѣлаю изъ тебя современенъ petit-maitre; твои волосы такъ красивы и шелковисты, когда они хорошо расчесаны.
— Нѣтъ, дитя, я думаю, что если даже я современемъ исправлюсь отъ небрежности и неряшества въ одеждѣ, я все-таки никогда не дойду до противоположной крайности. Хотя въ нарядахъ, въ прикрашиваніи внѣшности своей есть нѣчто нравящееся глазу, и я не отрицаю напримѣръ, что твое чистенькое платье, напоминающее цвѣточки, красующіеся вдоль дорогъ и синѣющіе точно отраженіе небесъ въ глубокихъ водахъ, — я не отрицаю, что и эти маленькія, скудныя стремленія къ совершенству — относительное благо; однако кратковременность жизни нашей, смятеніе и тревога великой битвы съ заблужденіями и грѣхами, часто побуждаютъ насъ сознательно, обдуманно пренебрегать тѣмъ, что не такъ важно, не такъ многознаменательно. Я, напримѣръ, убѣжденъ, что этимъ принципомъ руководствуется другъ мой, Феликсъ Гольтъ, и я не могу не признавать въ немъ истиннаго, великаго свѣта, хотя этотъ свѣтъ падаетъ отрывистыми лучами изъ-за тучъ.
— Ты не видалъ м. Гольта съ воскресенья, папа?
— Нѣтъ; онъ былъ здѣсь вчера. Онъ узналъ, что у меня м. Тренсомъ, и пришелъ поговорить съ нимъ объ очень важномъ дѣлѣ. А потомъ я видѣлъ его на улицѣ, и онъ настаивалъ на томъ, чтобы я зашелъ за нимъ утромъ, прежде чѣмъ идти на площадь. Онъ говоритъ, прибавилъ Лайонъ улыбаясь, — что мнѣ не слѣдуетъ показываться въ толпѣ безъ него, въ качествѣ моего стража.
Эсѳири стало ужасно досадно на себя за то, что сердце ея забилось быстрѣе и что послѣднее рѣшеніе ея не тревожиться, не безпокоиться о томъ, что думаетъ Феликсъ, преобразилось съ волшебной быстротою въ обидное, горькое сознаніе, что онъ очевидно избѣгаетъ встрѣчаться съ нею, тогда какъ къ отцу заходитъ безпрестанно. Онъ зналъ, что она всегда бывала дома послѣ двѣнадцати часовъ, въ торговые дни; вотъ почему онъ не хотѣлъ самъ заходить за ея отцомъ. Разумѣется, все это происходило оттого, что онъ считалъ ее мелочной и пустой, и думалъ, что изъ послѣдняго разговора съ нимъ она не вынесла ровно ничего, кромѣ досады на него. Такое отрицаніе всего хорошаго въ другихъ, такая увѣренность въ собственномъ своемъ превосходствѣ — было крайне невеликодушно. Но она только сказала:
— Мнѣ хотѣлось бы послушать, какъ будетъ говорить м. Трансомъ, но я думаю, что теперь уже нельзя достать мѣста.
— Право не знаю; я очень былъ бы радъ взять тебя съ собою, милая моя, сказалъ Лайонъ, не имѣвшій духу отказать Эсѳири въ такомъ законномъ желаніи. Пойдемъ со мною къ м-ссъ Гольтъ. Можетъ быть Феликсъ возмется проводить тебя къ другу Ламберту.
Эсѳирь была рада предложенію, потому что это былъ очень удобный случай заставить Феликса увидѣться съ нею, и доказать ему, что она неспособна помнить обиду. Но когда, немного погодя, она отправилась съ отцомъ къ м-ссъ Гольтъ, имъ встрѣтился Джерминъ и спросилъ, самымъ вѣжливымъ образомъ, намѣревается ли миссъ Лайонъ слушать новаго кандидата и есть ли у нея удобное мѣсто. Онъ заключилъ предложеніемъ прислать за нею дочерей своихъ въ коляскѣ. Трудно было бы отказаться отъ такого любезнаго вниманія. Эсѳирь возвратилась домой дожидаться экипажа, радуясь возможности все отлично видѣть и слышать, но вмѣстѣ съ тѣмъ сожалѣя о неудачѣ первоначальнаго плана. И такимъ образомъ ей пришлось снова думать о немъ, досадовать на недоразумѣніе и душевно желать объясненія и лучшаго пониманія. А въ весеннюю пору жизни всякій день вытягиваетъ незримые ростки въ душѣ, какъ въ землѣ, гдѣ маленькая былиночка безъ устали стремится пробуравить почву и выглянуть на свѣтъ Божій.
ГЛАВА XIX.
правитьТолько развѣ во время лѣтнихъ ярмарокъ торговая площадь бывала иногда оживленнѣе, чѣмъ въ это осеннее, солнечное утро. Множество голубыхъ кокардъ и флаговъ, лица во всѣхъ окнахъ, шумная суетливая толпа толкалась взадъ и впередъ вокругъ маленькой эстрады, возвышавшейся прямо противъ достопочтеннаго Маркиза Гренби. Но-временамъ въ пестрой толпѣ раздавались сердитые возгласы, каскадъ рукоплесканій или визгъ грошеваго свистка; по надъ всѣми этими неопредѣленными, разнородными звуками громко и торжественно гудѣлъ каждые четверть часа большой колоколъ, «Королева Бессъ», съ красивой старой колокольни, выглядывавшей изъ-за деревьевъ, по ту сторону узенькаго ручья.
Возлѣ эстрады виднѣлись двѣ коляски, съ голубыми бантами на сбруѣ. Одна изъ нихъ принадлежала Джермину и была наполнена разряженными дочерьми его, посреди которыхъ красавица Эсѳирь, въ изящномъ и простенькомъ платьѣ, выдавалась какъ-то особенно рельефно и обращала на себя всеобщее вниманіе. Другая коляска была Гарольда Треясома; но въ ней не было дамъ — только скучный Доминикъ, умное и доброе лицо котораго было одушевлено стараніями занять маленькаго Гарри и выручить отъ его тираническихъ выходокъ маленькаго кинъ-чарльза, съ большими глазами, очень смахивавшими на глаза мальчика.
Вся эта толпа не входила въ составъ политической силы націи, но тѣмъ неменѣе твердо вознамѣривалась слушать или не слушать по своему усмотрѣнію. Никому не позволялось говорить съ платформы, кромѣ Гарольда и дяди его Лнигона, хотя, въ ожиданіи ихъ появленія, на нее порывалось уже нѣсколько либераловъ. Особенно настойчивымъ сопротивленіемъ былъ встрѣченъ Руфусъ Лайонъ, И этого никакъ нельзя было объяснить негодованіемъ на священниковъ, не довольствующихся проповѣданіемъ съ церковныхъ каѳедръ и порывающейся взобраться и на уличныя платформы, потому что Лнигона выслушали ужъ разъ съ большимъ разумѣніемъ и готовы были еще послушать.
Ректоръ Малыхъ Треби пользовался большимъ кредитомъ во всемъ околоткѣ. Духовное лицо вовсе не клерикальнаго образа жизни — вообще отличается нѣкоторой пикантностью, дѣлающей изъ него нѣчто въ родѣ шута гороховаго. Его обыкновенно называли Джекомъ ЛингОномъ или Батькой-Джекомъ, иногда — въ старые и менѣе степенные годы — даже Джекомъ Пѣтушьимъ Боемъ. Онъ непрочь былъ разразиться проклятіемъ, когда это было необходимо для вящшей соли шутки или остроты, любилъ носить цвѣтные галстуки, что вмѣстѣ съ высокими гетрами придавало ему весі.ма своебразный видъ; онъ говорилъ фамиліарнымъ простонароднымъ языкомъ и былъ совершенно изъятъ отъ чопорной жеманности, которую многіе считаютъ неотъемлемою особенностью духовныхъ лицъ. Въ сущности, при всемъ его комизмѣ и простодушіи, въ немъ было что-то какъ нельзя болѣе подходившее и къ воскресенью и отчасти къ воскреснымъ проповѣдямъ. Казалось даже, что и политическія его увлеченія — нечто иное какъ только часть неистощимой шутки батьки Джека. Когда его красное лицо и бѣлые волосы показались на платформѣ, диссентеры встрѣтили его довольно холодно, зато всѣ фермеры торіи привѣтствовали его дружескимъ ура. «Давайте послушаемте, что скажетъ старый Джекъ, говорили они; ужъ онъ навѣрно выкинетъ какую-нибудь смѣшную штуку, пари держу на пенни».
И только молодые клерки адвоката Лаброна, совершенно чуждые требіанскимъ преданіямъ, позволяли себѣ посягать на пастора различными болѣе или менѣе колкими и острыми выходками, въ родѣ киданья пустой шелухи и криками «кукуреку».
— Стойте ребята, началъ онъ, своимъ громкимъ, торжественнымъ и веселымъ голосомъ, запуская руки въ оттопыренные карманы своего сюртука, — я вамъ вотъ что скажу: вѣдь вамъ извѣстно, что я пасторъ; я долженъ платить добромъ за зло. Такъ на-те жъ вамъ, пощелкайте моихъ цѣльныхъ орѣшковъ взамѣнъ вашей пустой шелухи.
Онъ стадъ бросать горстями орѣхи въ толпу, отвѣчавшую ему взрывомъ смѣха и веселыхъ восклицаній.
— Ну, такъ послушайте же: — вы пожалуй скажете, что я былъ торіемъ; и нѣкоторые изъ васъ, лица которыхъ мнѣ также знакомы, какъ набалдашникъ падки моей, пожалуй скажутъ, что такъ тому и слѣдовало быть, что поэтому самому я слылъ всегда славнымъ малымъ. Но я вамъ на это скажу кой-что еще. По этому самому, что я всегда былъ торіемъ и что я славный малый — я теперь стою вотъ за этого своего племянника, который, какъ вамъ извѣстно, отъявленный либералъ. Пускай выходитъ впередъ кто хочетъ и говоритъ; славному малому не слѣдъ лавировать и мѣнять дорожки! Нѣтъ, между вами не найдется ни одной такой пустомели. Вы всѣ знаете, что то, что годится для одного времени, вовсе не годится для другаго. Если кто вздумаетъ противорѣчить этому, предложите ему поѣсть поросенка подъ хрѣномъ, когда ему нить хочется, или выкупаться въ Лаппѣ, когда ее затягиваетъ льдомъ. И вотъ почему самые лучшіе либералы теперь тѣ люди, которые прежде были самыми лучшими торіями. Дрянная у васъ лошадь, если она фыркаетъ и подымается на дыбы передъ новой, непривычной дорогой, когда кромѣ этой дороги никакой другой нѣтъ. А вотъ этотъ племянникъ мой по крови истый тори и Лингонъ — въ этомъ я вамъ головой ручаюсь. Въ старыя торійскія времена всѣ щенки изъ дома Линтоновъ волками выли при приближеніи вига. Лингоновская кровь славная, густая, старинная торійская кровь — точно хорошее густое молоко — и вотъ почему, когда наступила пора, она даетъ отличныя либеральныя сливки. Самые лучшіе тори всегда превращаются въ самыхъ лучшихъ радикаловъ. Радикальной пѣны много — только вы глядите въ оба и съумѣйте различать настоящія сливки отъ взбитой пѣны. И вотъ вамъ мой племянникъ — чистыя сливки, что ни-на-есть лучшія: ужъ не чета вашимъ вигамъ, вашимъ шерстопрядамъ. Джентльменъ, но на всѣ руки мастеръ. Я самъ не дуракъ; я нарочно на многое смотрю сквозь пальцы, чтобы не видѣть слишкомъ много, потому что наше дѣло такое, что намъ слѣдуетъ иногда давать себя водить за носъ немножко. Но хотя я никогда не выѣзжалъ изъ этого края, я все-таки меньше знаю его, чѣмъ племянникъ. Вы только взгляните на него. Сейчасъ видно, что за человѣкъ. Есть люди, которые не видятъ ничего, кромѣ кончика своего носа, и опять-таки другіе не видятъ ничего кромѣ изнанки; но племянникъ мой Гарольдъ другаго сорта человѣкъ; онъ видитъ все, чертъ знаетъ какъ издалека, и ужъ не таковскій онъ, чтобы промахнуться. Какъ есть красавецъ во всей силѣ! Не молокососъ какой-нибудь; не дряхлый старикъ, который вздумаетъ говорить съ вами, да вдругъ замѣтитъ, что забылъ зубы на полкѣ. Гарольдъ Тренсомъ принесетъ вамъ честь; если кто-нибудь вздумаетъ говорить, что радикалы шайка мазуриковъ, нищихъ, забулдыгъ, готовыхъ играть въ орлянку на собственность края своего, вы можете сказать: посмотрите на члена сѣвернаго Ломшайра. И послушайте, что онъ вамъ скажетъ: онъ все приведетъ въ порядокъ — законы для бѣдныхъ, и благотворительность, и церковь — онъ все преобразуетъ. Вы можетъ быть скажете, что пасторъ Лингонъ толкуетъ о церковной реформѣ, потому что онъ самъ принадлежитъ къ церкви, что ему самому до зла-горя хочется реформы. Ладно, ладно, постойте немножко, и вы услышите, что старый пасторъ Лингонъ дѣйствительно преобразился — шутки и прибаутки прахомъ пошли, послѣдняя бутылка выпита и разбита: собаки, старыя пантеры будутъ тосковать, правда; но помяните мое слово: вы скоро услышите, что пасторъ въ Малыхъ Треби сталъ новымъ человѣкомъ. Вотъ вамъ еще орѣховъ, ребята, и предоставляю вамъ слушать вашего новаго кандидата. Вотъ онъ — махайте шапками, кричите ему ура; я начинаю: ура!
Гарольдъ сначала несовсѣмъ былъ увѣренъ къ благополучномъ исходѣ вводной рѣчи дяди; но онъ скоро успокоился. Старый Джекъ съумѣлъ разшевелить и задобрить даже старинныхъ торіевъ, скучившихся-было отдѣльной враждебной группой около маркиза Гренби. Гарольду мѣшали сначала только вопросы клерка, разыгрывавшаго роль трибуна диссентерскихъ интересовъ; но голосъ у клерка былъ такой непріятный и визгливый, что его очень скоро заставили замолчать. Спичъ Гарольда удался: онъ былъ не льстивымъ хитросплетеніемъ, не напыщенной торжественной рѣчью, не робкой, запинающейся попыткой новичка, — словомъ сказать, то былъ одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ британскихъ спичей. Перечитывая его на слѣдующій день въ печати, многіе не нашли въ немъ ничего особенно рельефнаго или убѣдительнаго, но тѣмъ неменѣе не могли не признать въ немъ положительныхъ достоинствъ, обыкновенно характеризующихъ лучшія, удачнѣйшія усилія краснорѣчивыхъ кандидатовъ. И потому въ концѣ концовъ аплодисменты взяли верхъ надъ оппозиціей.
Но можетъ быть моментъ самаго наибольшаго удовольствія, доставляемаго говореніемъ въ публикѣ, тотъ, въ который рѣчь кончается, и аудиторія можетъ не стѣсняясь предаться толкованіямъ ея. Одинъ спичъ, иногда сопровождаемый страшной отвѣтственностью за проскользнувшіе намеки и другія неловкости, доставилъ тему для разговора двадцати слушателямъ, не подлежащимъ никакой отвѣтственности. И конечно толпа на торговой площади вполнѣ насладилась этимъ высшимъ удовольствіемъ, когда говореніе съ платформы кончилось, а говорили не болѣе ни менѣе какъ три оратора. Слушатели подъ конецъ выказывали довольно замѣтное нетерпѣніе, потому что королева Бессъ протрезвонила послѣднюю четверть передъ двумя, и смачный запахъ изъ трактирной кухни заставлялъ ихъ пламенно желать какъ можно скораго окончанія разглагольствованій.
Двое или трое изъ приспѣшниковъ Гарольда заболтались на платформѣ, послѣ того какъ все было кончено; а Джерминъ, взойдя на платформу, чтобы переговорить съ однимъ изъ нихъ, повернулся къ углу, гдѣ стояли экипажи, чтобы приказать кучеру Тренсома подъѣхать поближе къ двери, и подалъ знакъ своему кучеру слѣдовать за нимъ. Но разговоръ, происходившій внизу, побудилъ его остановиться и, вмѣсто того чтобы отдать приказаніе, принять видъ безпечно-разсѣянный. Христіанъ, котораго адвокатъ только-что видѣлъ въ одномъ изъ оконъ маркиза Гренби, теперь разговаривалъ съ Доминикомъ. То была очевидно встрѣча старыхъ знакомыхъ, потому что Христіанъ говорилъ:
— Вы не такъ посѣдѣли, какъ я, м. Ленони; вы ничуть не постарѣли въ эти шестнадцать лѣтъ. Немудрено, что вы меня не признали: я побѣлѣлъ, какъ сухая кость.
— Ну нѣтъ. Это правда, что к спутался въ первую минуту — не могъ вспомнить, гдѣ я васъ видѣлъ; но потомъ припомнилъ, что въ Неаполѣ, и сказалъ себѣ, что это долженъ быть м. Христіанъ, Такъ вотъ какъ: вы живете въ Треби, а я въ Тренсомъ-Кортѣ.
— Ахъ, какъ жаль, что вы не въ нашихъ краяхъ, а то бы мы съ вами отобѣдали у маркиза, сказалъ Христіанъ. — Нельзя ли какъ-нибудь устроить это, прибавилъ онъ, хотя въ душѣ былъ твердо убѣжденъ въ томъ, что нельзя.
— Нѣтъ, очень вамъ благодаренъ — не могу оставить мальчика. Ай! Гарри, Гарри! не щипли бѣднаго Моро.
Пока Доминикъ говорилъ, Христіанъ смотрѣлъ по своему обыкновенію по сторонамъ и остановилъ глаза на Эсѳири, которая выдвинулась впередъ, чтобы разглядѣть хорошенько цыганенка — сына Гарольда Тренсома. Но, встрѣтивъ случайно взглядъ Христіана, она быстро отодвинулась назадъ и отвернулась, слегка покраснѣвъ.
— Кто эти дамы? сказалъ Христіанъ вполголоса Доминику.
— Это дочери м. Джермина, сказалъ Доминикъ, не знавшій въ лицо ни дочерей адвоката, ни Эсѳири.
Христіанъ какъ-будто изумился и помолчалъ немного.
— О, au revoir! сказалъ онъ, цѣлуя копчики пальцевъ, когда кучеръ, выслушавъ приказаніе Джермина, тронулъ лошадей.
— Неужели онъ нашелъ въ ней какое-нибудь сходство, сказалъ Джерминъ, сходя съ платформы. — Еслибъ я могъ предвидѣть это, я бы низачто не посадилъ ее въ свою коляску.
ГЛАВА XX.
правитьОбѣды въ торговые дни у «Маркиза» пользовались громкой славой въ Треби и его окрестностяхъ. Участники въ этомъ трехъ и шести-пенсовомъ пиршествѣ любили намекать на него, какъ намекаютъ люди на что-нибудь, что доказываетъ, что они вращаются въ хорошемъ обществѣ и за панибрата съ высокопоставленными лицами. Гости были нетолько сельскіе жители, пріѣзжавшіе на рынокъ, но многіе изъ городскихъ тузовъ, всегда убѣждавшихъ женъ своихъ, что успѣхъ дѣлъ требуетъ такой еженедѣльной жертвы домашняго удовольствія. Бѣднѣйшіе фермеры, обѣдавшіе у «Семи Звѣздъ», гдѣ не было рыбы, выносили лишеніе скромно или съ горечью, судя по темпераменту, и хотя Маркизъ былъ завѣдомо притономъ торіевъ, никакъ нельзя было бы требовать, чтобы обычные его посѣтители, привыкшіе къ хорошему столу и къ порядочной компаніи, отказались отъ того и отъ другаго только потому, что они внезапно перешли на сторону радикала. Такимъ образомъ новое политическое подраздѣленіе не сократило почтенной длины стола Маркиза, и многочисленный градаціи сановитости — отъ пивовара Веса до богатаго мясника изъ Лик-Маутона, который всегда скромно садился на самый дальній конецъ, хотя никогда не былъ вознаграждаемъ за смиреніе приглашеніемъ сѣсть повыше, — не были сокращены никакими перерывами. Въ этотъ день, кромѣ обычнаго длиннаго стола для постоянныхъ посѣтителей, былъ накрытъ еще отдѣльный столъ на всякій случай, и за этимъ-то столомъ усѣлся Христіанъ съ нѣсколькими молодыми фермерами. Обѣдъ былъ вкусный и обильный, а присутствіе меньшинства, готовившагося подать голосъ за Тренсома, послужило почвой для шутокъ, доставлявшихъ не мало удовольствія всей компаніи. Стараго почтеннаго знакомаго, заявившаго себя радикаломъ совершенно противъ воли, подняли на смѣхъ съ такимъ единодушіемъ, какъ-будто бы жена его два раза къ ряду родила двойней, Требіанскіе торіи были слишкомъ добродушны, чтобы серіозно возставать противъ такихъ добрыхъ старыхъ друзей и не дѣлать различія между ними и радикалами, диссентерами или деистами, съ которыми они никогда не сиживали за однимъ столомъ и которыхъ они видѣли только въ своемъ воображеніи. Но разговоръ, разумѣется, не вязался, пока не покончилось самое серіозное дѣло обѣда: ни вино, ни табакъ не превратили простаго удовольствія въ блаженство.
Въ числѣ частыхъ, хотя непостоянныхъ гостей, которыхъ всѣ рады были видѣть, былъ Ноланъ, бывшій лондонскій чулочникъ, старикъ лѣтъ семидесяти, квадратный, узкій лобъ котораго, торчащіе сѣдые волосы, густыя брови, пронзительные темные глаза и замѣчательный изгибъ носа придавали красивое изящество его лицу посреди сельскихъ простонародныхъ лицъ. Онъ женился на миссъ Пендраль очень рано, когда былъ еще бѣднымъ молодымъ лондонцемъ, и замужество это привело ея семью въ совершенное отчаяніе; но пятнадцать лѣтъ спустя, онъ имѣлъ возможность ввести жену свою въ прежній кругъ ея родныхъ и друзей, и былъ ими признанъ зятемъ съ удовольствіемъ. Онъ оставилъ дѣла съ весьма почтенной цифрой тысячъ въ карманѣ и слылъ мастеромъ разсказывать анекоты и вообще вести бесѣду, никто не думалъ доискиваться происхожденія Нолана, на основаніи его длиннаго, горбатаго носа или имени его — Барухъ. Еврейскія имена были въ ходу въ лучшихъ саксонскихъ семьяхъ; въ городахъ и по дорогамъ этого округа подозрѣвали въ восточномъ происхожденіи только тѣхъ людей, которые ходили съ разнощичьими кузовами или съ ларчиками съ драгоцѣнностями. Конечно, что бы ни открыли генеологическія изслѣдованія, почтеный Барухъ Ноланъ былъ такъ чуждъ всѣхъ отличительныхъ примѣтъ религіознаго убѣжденія — онъ ходилъ въ церковь такъ неправильно и такъ часто спалъ за проповѣдями — что не было никакого основанія не причислять его къ почтеннымъ членамъ требіанской церкви. Его вообще считали почтеннымъ, благообразнымъ старикомъ, а его худобу и поджарость приписывали жизни въ столицѣ, гдѣ недостатокъ простора имѣетъ такое же вліяніе на людей, какъ на часто посаженныя деревья. Ноланъ всегда спрашивали, пинту портеру, который обладалъ способностью будить въ немъ воспоминанія о королевской семьѣ и о различныхъ министрахъ, смѣнявшихся въ теченіе постепенныхъ видоизмѣненій его благосостоянія. Его всегда слушали съ большимъ интересомъ; человѣкъ, родившійся въ годъ восшествія на престолъ добраго, стараго короля Джорджа — лично знакомый съ босой ногой принца-регента и намекавшій на какія-то тайныя и весьма важныя побужденія думать, что принцессѣ Шарлоттѣ не слѣдовало умирать, — располагалъ огромнымъ запасомъ свѣдѣній и данныхъ, точно также подходившихъ подъ уровень его аудиторіи, какъ разсказы Марко Поло по возвращеніи изъ странствованій по Азіи.
— Любезнѣйшій мой, сказалъ онъ Весу, скрестивъ колѣни и разостлавъ но нимъ шелковый носовой платокъ, — возвратился или не возвратился Тренсомъ — это дѣло сѣвернаго Ломшайра, но королевству отъ этого ни холодно ни жарко. Я нисколько не хочу сбивать съ толку молодежъ, — но я только увѣренъ въ томъ, что эта сторонка уже отжила лучшіе свои дни — право отжила..
— Очень жаль слышать такія вещи отъ такого опытнаго человѣка, какъ вы, м. Ноланъ, сказалъ пивоваръ, толстякъ съ веселымъ, сіяющимъ лицомъ. — Я самъ бился, какъ рыба объ ледъ, чтобы мальчишкамъ моимъ было повольготнѣе жить на свѣтѣ, чѣмъ мнѣ было сначала. По-моему нѣтъ лучше удовольстія, какъ понастроить да понасадить, да превратить денежки въ десятины земли, которую вы знали съ дѣтства. Скверно право, что радикалы такъ повернуди дѣло, что теперь ни на что нельзя расчитывать. И для себя самаго скверно, да и для сосѣдства тоже. Но можетъ статься дѣло еще какъ-нибудь обойдется: если нельзя теперь положиться на правительство, будемъ надѣяться на Привидѣніе и здравый смыслъ страны; на землѣ не безъ правды — я всегда это говорилъ — не безъ правды. И правда всегда всплыветъ вверхъ. Надъ церковью и надъ королемъ и надъ всякимъ изъ насъ никто какъ Богъ, и Онъ не попуститъ.
— Нѣтъ, любезнѣйшій мой, нѣтъ — ошибаетесь, сказалъ Ноланъ, — ничего путнаго не дождетесь больше. Когда Пиль и герцогъ рехнулись на католикахъ въ 29, я тотчасъ же сказалъ: кончено! пиши пропало. Послѣ этого довѣріе къ министрамъ пошло прахомъ. Они правдывались тѣмъ, что это было сдѣлано, чтобы предупредить революцію; но я говорю, что они сдѣлали это только для того, чтобы сохранить за собою мѣста. Они оба до-смерти дорожили мѣстами — ужъ я знаю это. — Тутъ Ноланъ перемѣнилъ положеніе ногъ и кашлянулъ, глубоко убѣжденный въ томъ, что сдѣлалъ чрезвычайно мѣткое замѣчаніе. Затѣмъ онъ продолжалъ: Намъ недостаетъ короля съ твердой волей. Будь у насъ такой пароль, мы бы не слыхали того, что сегодня слышали; реформа никогда не дошла бы до такого положенія. Когда при добромъ, старомъ королѣ Джорджѣ Третьемъ министры заводили рѣчь о католической эмансипаціи, онъ ихъ подчивалъ затрещинами. Ей-Богу, господа! заключилъ Ноланъ, покачиваясь отъ глубокаго взрыва смѣха.
— Ну вотъ это ужъ, можно сказать, по-королевски! сказалъ Краудеръ, внимательно слушавшій Нолана.
— Одно невѣжество. И какъ это они сносили? сказалъ Тимоѳей Розе, «фермеръ джентльменъ», изъ Ликъ-Малтона, одаренный отъ природы крайней робостью, въ огражденіе отъ черезъ-чуръ независимыхъ стремленій, которыя могло бы вселить въ него его исключительное положеніе. Его широкія свиныя скулы, кругленькіе мигающіе глаза и большіе пальцы, обыкновенно вращавшіеся одинъ около другаго, выражали сосредоточенное усиліе не смущаться и говорить со всѣми смѣло.
— Сносили! Да они были обязаны сносить, сказалъ запальчиво молодой Джойсъ, фермеръ высокой учености. — Развѣ вы никогда не слыхивали о королевскихъ правахъ и преимуществахъ?
— Я больше ничего не говорю, сказалъ Розе, ретируясь. Я ничего не имѣю противъ этого — рѣшительно ничего.
— Да вы ничего, а радикалы другое поютъ, сказалъ молодой Джойсъ, тряхнувъ головой. — Они вотъ хотятъ подрѣзать подъ самый корень всѣ права и преимущества. Они хотятъ, чтобы управляли депутаты отъ торговыхъ союзовъ, которые будутъ предписывать всѣмъ намъ законы и перечить во всемъ верховной власти.
— Да, хороши эти депутаты, нечего сказать, сказалъ Весъ съ отвращеніемъ. Мнѣ довелось разъ слышать, какъ двое изъ нихъ разглагольствовали. Ужъ этакихъ молодцовъ я низачто не взялъ бы къ себѣ въ пивоварню, да и вообще они ни къ черту не годятся. Я наглядѣлся-таки на нихъ. Ужъ какъ примутся они говорить свое, такъ вы ихъ ничѣмъ не переубѣдите. «Все скверно», говорятъ они. И это ихъ конекъ. Но хотятъ ли они исправить что-нибудь? Не хотятъ, и не думаютъ даже. Они, правда, говорятъ: «мы желаемъ всѣмъ людямъ добра». Но это вздоръ: какъ имъ желать добра, когда они не знаютъ, что такое добро, когда они добра отродясь и въ глаза не видывали?
— Да, да, сказалъ молодой Джойсъ съ сочувствіемъ. — Всѣхъ бы этихъ депутатовъ записать въ народное ополченіе, да и баста. Вотъ бы они тогда увидѣли, въ чемъ заключается сила старой Англіи. Скажите на милость, есть ли какая-нибудь возможность довѣрять торговому сословію, когда оно производитъ такихъ вѣтропраховъ?
— Нѣтъ, любезнѣйшій, сказалъ Ноланъ, котораго очень часто возмущала неудовлетворительность провинціальной культуры. — Торговля въ настоящемъ ея значеніи очень полезна для человѣческаго организма. Я бы показалъ вамъ, какъ въ мое время ткачи за семьдесятъ лѣтъ сохраняли всѣ свои способности острыми, какъ перочинный ножикъ, и работали безъ очковъ. Осуждать надо только новую систему торговли; а въ странѣ никогда не можетъ быть черезъ-чуръ много торговли, если ее вести какъ слѣдуетъ. Многіе изъ самыхъ почтенныхъ торіевъ составили себѣ состояніе торговлей. Вы слыхали о Калибутѣ и Ко — всѣ знаютъ Калибутта. Ну-съ, сэръ, и я знаю старика Калибута также хорошо, какъ васъ. Онъ былъ нѣкогда моимъ товарищемъ — прикащикомъ въ одномъ изъ столичныхъ магазиновъ; а теперь, ручаюсь вамъ головой, роспись его доходовъ несравненно длиннѣе, чѣмъ у лорда Вайверна. Господи помилуй! Да одни его подаянія бѣднымъ составили бы очень кругленькій доходецъ любому дворянину. А онъ такой же тори, какъ я. А что у него въ городѣ за домъ — какъ бы вы думали, сколько масла потребляется тамъ ежегодно?
Ноланъ помолчалъ немного, а потомъ лицо его торжественно просіяло, когда онъ отвѣтилъ на собственной свой вопросъ.
— Не менѣе какъ двѣ тысячи фунтовъ масла въ теченіе немногихъ мѣсяцевъ пребыванія его семейства въ городѣ! Торговля составляетъ собственность, любезнѣйшій мой, а собственность консервативна, какъ теперь говорятъ. Зять Калибута — лордъ Фортинбрасъ. Онъ заплатилъ мнѣ большой долгъ послѣ свадьбы. Все это одна ткань, сэръ. Процвѣтаніе края не одна ткань.
— Конечно, сказалъ Христіанъ, закуривая сигару, отодвигая стулъ отъ стола и намѣреваясь поразить публику своей любезностью. Мы не можемъ обойдтись безъ аристократіи. Посмотрите на Францію. Когда они отбоярились отъ старинной аристократіи, имъ пришлось завести новую.
— Справедливо, совершенно справедливо, сказалъ Ноланъ, который не могъ не воздать должной дани дѣльному замѣчанію, хотя самаго Христіана считалъ выскочкой. — Это все намъ французская революція подгадила. То же самое было и въ концѣ прошлаго столѣтія, но Питтъ выручилъ. Я знавалъ Питта. Я имѣлъ съ нимъ однажды частное свиданье. Когда я снималъ мѣрку съ его ноги, онъ сказалъ мнѣ шутя: «М. Ноланъ, по ту сторону моря есть люди, имя которыхъ тоже начинается съ И, и которые были бы очень рады знать то, что вы знаете. Мнѣ совѣтовали послать разсказъ этотъ въ газеты, послѣ его смерти! Но я не люблю выставлять себя такимъ образомъ на показъ.
Тутъ Ноланъ покачалъ той ногой, которая лежала сверху, и выпятилъ губу большимъ и указательнымъ пальцами, очень довольный своей сдержанностью.
— И прекрасно дѣлаете, сказалъ Весъ добродушно. Вы совершенно справедливо замѣтили насчетъ собственности. Какъ только человѣкъ пріобрѣтетъ что-нибудь, какую-нибудь осѣдлость, онъ немедленно дѣлается консерваторомъ. Гдѣ Джеку не хорошо, тамъ и Тому не можетъ быть хорошо. Скверно только то, что такіе люди, какъ Тренсомъ, якшаются съ радикалами. Мнѣ все думается, что онъ это такъ, прикидывается, только чтобы попасть въ парламентъ; какъ попадетъ, такъ и на попятный. Послушайте-ка, Диббсъ, прибавила. Весъ, повышая голосъ и глядя на одного изъ гостей, сидѣвшаго на нижнемъ концѣ стола: — совѣтую вамъ одной стороной рта кричать за радикала, а другой корчить ему гримасу, потому что онъ непремѣнно» повернетъ оглобли. Старый Джекъ правду сказалъ: въ немъ чистая, хорошая кровь.
— Какое мнѣ дѣло, за кого я стою, сказалъ Диббсъ грубо. А фальшивить я не стану. Само собой разумѣется, что всякій подаетъ голосъ за своего хозяина. Ферма у меня хорошая, а паства такая, что мудрено и придумать лучше.
— Неужели Джерминъ посадитъ его на мѣсто? сказалъ Сиркомъ, главный мельникъ. Онъ вотъ и мнѣ недавно настрочилъ прошенье и обдѣлалъ одно дѣльце на славу; правда, содралъ съ меня за это чертову пропасть денегъ, но зато выручилъ.
— Я знаю только то, что ему крѣпко не но сердцу корчить радикала, сказалъ Весъ. — Говорили, что онъ расчитывалъ на возвращеніе этого молодца, чтобы сдружиться съ сэромъ Максимомъ и присоединиться къ я. Филиппу.
— Но я объ закладъ бьюсь, что онъ посадитъ Тренсома, сказалъ Сиркомъ. — Говорятъ, что у него понабрано много голосовъ и здѣсь, а ужъ тамъ, въ ДуфФильдѣ, гдѣ все радикалы, — всѣ за него горой. Да вотъ кстати я.. Христіанъ. Послушайте-ка — вы вѣдь у самаго родника стоите — что говорятъ объ этомъ въ усадьбѣ?
Когда всеобщее вниманіе обратилось на Христіана, молодой Джойсъ посмотрѣлъ себѣ на ноги и прикоснулся до своей курчавой головы, какъ бы соображая, нисколько онъ подходитъ къ этому безукоризненному образцу джентльмена. Весъ повернулъ голову, чтобы выслушать отвѣтъ Хрисстіана съ той снисходительностью къ низшимъ, которая сплошь и рядомъ выпадаетъ на долю высокопоставленныхъ людей въ публичныхъ мѣстахъ.
— Говорятъ, что Тренсому придется порядкомъ потягаться съ Гарегиномъ, сказалъ Христіанъ. — Все зависитъ отъ того, какъ себя Тренсонъ обставитъ.
— Ну, ужъ за Гарстина-то я бы гроша не далъ, сказалъ Весъ. — Что за охота голосамъ Дебарри двоедушничать въ пользу вига. Это просто нелѣпо. Человѣкъ долженъ быть или торіемъ или не торіемъ — одно изъ двухъ.
— Вотъ я вамъ что на это скажу, Весъ, началъ Сиркомъ. — Л, говоря откровенно, несовсѣмъ противъ виговъ. Они не забираются такъ далеко, какъ радикалы, а, разъ шагнувъ. стоятъ на своемъ крѣпко. Да наконецъ и то надо сказать, что виги теперь взяли верхъ, а противъ рожна трудно прать. Я всегда плыву по….
Тутъ онъ взглянулъ украдкой на Христіана и, подмѣтивъ на лицѣ его усмѣшку, закончилъ: — Что вы на это скажете, м. Ноланъ?
— У насъ, сэръ, было много весьма замѣчательныхъ виговъ. Фоксъ былъ внгъ, сказалъ Ноланъ. А Фоксъ былъ великій ораторъ. Онъ былъ большой охотникъ до картъ. И съ принцемъ Уэльскимъ за панибрата. Я его видѣлъ и Іоркскаго тоже: идутъ-бывало домой съ помятыми шляпами. Фоксъ стоялъ во главѣ оппозиціи: а правительству нельзя быть безъ оппозиціи. Виги должны быть всегда на сторонѣ оппозиціи, а торіи на сторонѣ министерства. Банкиръ Готлибъ говаривалъ мнѣ бывало: виги за соль и горчицу, торіи за мясо. А Готлибъ былъ человѣкъ почтенный. Когда въ 16 году Готлибову банку угрожало банкротство, вслѣдствіе чрезвычайнаго требованія вкладовъ, на моихъ глазахъ въ контору къ нему ввалился господинъ съ огромными мѣшками золота и сказалъ: скажите г. Готлибу, что я дамъ ему вдвое больше того, что у него взяли. И это остановило требованіе и спасло банкъ — право.
Анекдотъ очень понравился: но Сиркомъ опять возвратился къ прежнему вопросу.
— Вотъ изъ этого ясно, Весъ, что виги также необходимы, какъ торіи — Питтъ и Фоксъ — одинъ безъ другаго нейдетъ какъ-то.
— Ну, какъ бы то ни было, только я терпѣть не могу Гарегина, сказалъ пивоваръ. Скверно онъ поступилъ съ компаніей Канала. Изъ нихъ двухъ, по-моему, лучше Тренсомъ. Ужъ если нужно валиться съ лошади — лучше съ чистокровной, чѣмъ съ клячи.
— Что касается до крови, Весъ, сказалъ Сельтъ, торговецъ шерстью, человѣкъ желчный и вступавшій въ бесѣду только тогда, когда представлялся удобный случай уколоть кого-нибудь, — пораспросите насчетъ этого зятя моего Лоброна. Эти Тренсомы вовсе не чистой, старинной крови.
— Что выше заберется, тотъ и старше, сказалъ Весъ смѣясь. Послушали бы вы, что разсказываетъ старый Томми Траунеемъ. Куда онъ теперь запропастился? Что-то его давно не видно.
— Я видѣлъ его вчера полу-пьянымъ, сказалъ молодой Джойсъ. — За спиной корзина съ объявленіями.
— Я думалъ, что онъ умеръ, сказалъ Весъ.
— Э! Кого я вижу! Джерминъ! продолжалъ онъ весело, увидѣвъ въ дверяхъ адвоката; — радикалъ! Да какъ вы осмѣлились показаться въ торійскій трактиръ? Ужъ вы, батенька, далеконько заѣхали! За носъ водить нашу братію вамъ позволяется — ужъ таково ваше ремесло — но…
— Но — э — сказалъ Джерминъ, улыбаясь, всегда податливый на шутку, которой его медлительность придавала пикантность неожиданности, — въ политикѣ намъ слѣдуетъ всегда становиться на сторону торіевъ?
Джерминъ не боялся показываться вездѣ въ Треби. Онъ зналъ, что многіе его не долюбливали, но при деньгахъ можно прожить и безъ любви и дружбы. Провинціальный нотаріусъ въ тѣ блаженныя, старыя времена также пренебрегалъ общественнымъ мнѣніемъ, какъ лордъ канцлеръ въ наше время.
Джерминъ усѣлся посерединѣ стола въ равномъ разстояніи отъ Веса и отъ Христіана.
— Мы вотъ сейчасъ говорили о старомъ Томми Траунсемѣ; вы его помните? Говорятъ, что онъ опять показался, сказалъ Весъ.
— А! сказалъ Джерминъ, равнодушно. — Но — э — Весъ — у меня сегодня пропасть дѣла — но я хотѣлъ повидаться съ вами и потолковать насчетъ вашей земли, что на углу Подвида. У меня есть для васъ отличное предложеніе — я не имѣю права объявлять отъ кого именно — но такое предложеніе, которое не можетъ не прельстить васъ.
— Не прельститъ, не безпокойтесь, сказалъ Весъ рѣшительно. — Я своей землей торговать не намѣренъ. Она мнѣ не дешево досталась.
— Изъ этого слѣдуетъ, что вы напередъ отказываетесь отъ всякихъ переговоровъ? сказалъ Джерминъ, спросивъ себѣ стаканъ хереса, и, прихлебывая изъ него медленно, осмотрѣлъ всю комнату, пока глаза его не остановились на Христіанѣ, какъ будто только-что замѣтивъ его между сидѣвшими за столомъ, хотя онъ сразу увидѣлъ его при входѣ въ комнату.
— Если только не вздумаютъ прокладывать проклятыя рельсы. Но тогда я за себя постою и заставлю ихъ дорого поплатиться.
Послышался ободрительный ропотъ: желѣзныя дороги были тогда въ Треби на счету самыхъ крупныхъ общественныхъ ошибокъ.
— Э — м. Филиппъ Дебарри теперь въ усадьбѣ? сказалъ Джерминъ, вдругъ обращаясь къ Христіану надменнымъ тономъ, отъ котораго онъ былъ непрочь при случаѣ.
— Нѣтъ, сказалъ Христіанъ, — его ждутъ завтра утромъ.
— А! — Джерминъ помолчалъ съ минуту и потомъ сказалъ: — Вы, кажется, пользуетесь его довѣріемъ настолько, что вамъ можно передать порученіе къ нему, и съ маленькимъ документомъ?
— М. Дебарри довѣряетъ мнѣ всѣ свои дѣла, сказалъ Христіанъ спокойно и холодно; но если это дѣло лично ваше, вы вѣроятно можете найдти кого-нибудь, кого вы знаете лучше.
Слышавшіе этотъ отвѣтъ перемигнулись и скорчили гримасы.
— Э — конечно, — э — сказалъ Джерминъ, нисколько не обидясь, — если вы не возьметесь. Но я думаю, если вы сдѣлаете мнѣ удовольствіе, завернете ко мнѣ на возвратномъ пути отсюда, и узнаете, въ чемъ дѣло, — вы предпочтете сами передать. Только ко мнѣ въ домъ, пожалуйста, а не въ контору.
— Очень хорошо, сказалъ Христіанъ. Я буду очень радъ. Христіанъ никому, кромѣ своего господина, не позволялъ обращаться съ собой, какъ съ слугой. А господинъ его обращался съ слугами гораздо вѣжливѣе, чѣмъ съ равными себѣ.
— Нельзя ли въ пять часовъ? Или когда вамъ удобнѣе? сказалъ Джерминъ.
Христіанъ посмотрѣлъ на часы и сказалъ: — Въ пять часовъ я могу придти.
— Очень хорошо, сказалъ Джерминъ, допивая хересъ. — Ну — э — Весъ — э — такъ вы и слышать ничего не хотите насчетъ Под-энда.
— Не хочу.
— А вѣдь клочекъ-то въ носовой платокъ, не больше… тутъ лицо Джермина просіяло улыбкой.
— Ничего. Хоть невелико, да собственное мое, отъ ядра земли и до неба. Я могу построить на ней хоть башню Вавилонскую, если захочу, непрада ли, Ноланъ?
— Плохая афера, любезнѣйшій мой, сказалъ Ноланъ, который однако не могъ не усмѣхнуться находчивому отвѣту.
— Вотъ видите ли, какъ вы, торіи, слѣпы, сказалъ Джерминъ вставая; — еслибъ я былъ великимъ адвокатомъ, я бы вамъ изъ этого клочка сдѣлалъ бѣлое помѣстье, и какъ разъ къ этимъ выборамъ. Но — э — verbum sapientibus всегда приходитъ немножко поздно.
Джерминъ къ концѣ фразы подошелъ къ дверямъ, но Весъ крикнулъ ему вслѣдъ: — Мы совсѣмъ не такъ чураемся выборовъ, какъ вы, — только разумѣется дѣльныхъ, настоящихъ выборовъ. И ужъ конечно во главѣ списка у насъ будутъ стоять Дебарри!
Адвокатъ былъ уже за дверью.
ГЛАВА XXI.
правитьХорошенькій домъ Джермина стоялъ немножко въ сторонѣ отъ города, окруженный садомъ, лугами и разсадниками деревъ. Христіанъ, подходя къ нему, былъ въ отличнѣйшемъ расположеніи духа: предстоящее дѣло касалось лично до него только въ томъ отношеніи, что онъ былъ вообще радъ всякому случаю подслужиться Филиппу Дебарри. Глядя на высокія стѣны и на чугунную рѣшетку Джерминова дома, онъ сказалъ себѣ: Адвокаты и нотаріусы выходятъ въ люди какъ никто: они мастера запугивать своими тайнами, такъ называемымъ Закономъ. И любопытно, что они не даютъ себѣ труда даже мягко стлать. Вотъ и милордъ Джерминъ за дерзостью въ карманъ не полѣзетъ, хотя умѣетъ въ случаѣ надобности и поддисить. Онъ увертливъ, какъ мышь, а порой такъ тяпнетъ, что ой — ой. Я хорошо знаю эту сволочь. Мнѣ приходилось не разъ ихъ смазывать.
Въ этомъ настроеніи самоувѣренной, презрительной проницательности, Христіанъ прошелъ вслѣдъ за лакеемъ въ кабинетъ къ Джермппу, гдѣ адвокатъ сидѣлъ окруженный массивными дубовыми шкапами и другой соотвѣтствующей мебелью, отъ толстоногаго письменнаго стола до календаря на стѣнѣ въ рамкѣ и печатной машинки для визитныхъ карточекъ. Такія комнаты устроиваютъ себѣ люди, вполнѣ увѣренные въ полномъ и съ избыткомъ обезпеченномъ будущемъ. Онъ сидѣлъ въ кожаномъ креслѣ у окна, выходившаго на лугъ, и только-что снялъ очки и уронилъ газету на колѣни, отчаяваясь разобрать что-либо при угасающемъ свѣтѣ.
Когда лакей отворилъ дверь и сказалъ: м. Христіанъ, — Джерминъ сказалъ: — Здравствуйте, м. Христіанъ. Садитесь, — указывая на стулъ прямо противъ себя и противъ окна. — Зажгите свѣчи на столѣ, Джонъ.
Онъ не сказалъ ни слова больше, пока человѣкъ не вышелъ, но какъ будто отыскивалъ что-то между бумагами, лежавшими передъ нимъ на бюро. Когда дверь затворилась, онъ опять откинулся на спинку кресла, принялся потирать руками и повернулся лицомъ къ гостю, который, казалось, не замѣтилъ, что адвокатъ былъ въ тѣни, и свѣтъ падалъ прямо на него.
— Э — васъ зовутъ — э — Генри Скаддономъ.
Христіанъ сильно вздрогнулъ и тотчасъ же догадался скрыть смущеніе перемѣной положенія. Онъ положилъ ногу на ногу и растегнулъ сюртукъ. Но прежде чѣмъ онъ успѣлъ сказать что-нибудь, Джерминъ продолжалъ медленно и торжественно:
— Вы родились 16 декабря 1782 года въ Блакхизѣ. Отецъ вашъ торговалъ сукнами въ Лондонѣ: онъ умеръ когда еще вы были несовершеннолѣтній, и оставилъ вамъ значительный капиталъ; вы успѣли спустить большую половину наслѣдства до двадцати пяти лѣтъ и скомпрометировали себя, поддѣлавъ подпись кредиторовъ. Чтобы выпутаться изъ этой продѣлки, вы поддѣлали чекъ на старшаго брата отца вашего, который намѣревался сдѣлать васъ своимъ наслѣдникомъ.
Тутъ Джерминъ помолчалъ съ минуту и заглянулъ въ бумагу лежавшую на бюро. Христіанъ молчалъ.
— Въ 1808 году вы оставили Англію въ военномъ костюмѣ и были взяты въ плѣнъ французами. При обмѣнѣ плѣнныхъ вы имѣли возможность возвратиться на родину и въ семью свою. Но вы были такъ великодушны, что пожертвовали этой перспективой въ пользу плѣннаго товарища, почти однихъ лѣтъ съ вами и очень похожаго на васъ лицомъ — у котораго были болѣе серіозныя побудительныя причины желать перебраться на ту сторону моря, чѣмъ у васъ. Вы перемѣнились именами, багажемъ и платьями, и имъ отправился въ Англію вмѣсто васъ, подъ именемъ Генри С’каддона. Почти непосредственно вслѣдъ за этимъ, вы убѣжали изъ плѣна, прикинувшись предварительно больнымъ, что помѣшало открыть вашъ подлогъ именъ; и вы позаботились о доставленіи офиціальныхъ свѣдѣній о томъ, что вы, подъ именемъ плѣннаго товарища, утонули въ открытомъ морѣ. стараясь добраться въ маленькой лодкѣ до неаполитанскаго корабля, ѣхавшаго въ Мальту. Несмотря на все это, я имѣю честь поздравить васъ съ несостоятельностью этихъ офиціальныхъ свѣдѣній и съ тѣмъ, что вы теперь, болѣе двадцати лѣтъ спустя, сидите здѣсь въ вожделенномъ здравіи.
Джерминъ пріостановился, очевидно дожидаясь отвѣта. Наконецъ Христіанъ отвѣчалъ угрюмо:
— Послушайте, сэръ, — я на своемъ вѣку слышалъ еще болѣе длинныя исторіи, разсказанныя не менѣе торжественно, тогда какъ въ нихъ не было ни одного слова правды. Предположите, что я отрицаю самую суть вашего показавія. Предположите только, что я вовсе не Генри Скаддонъ.
— Э — въ такомъ случаѣ — э, сказалъ Джерминъ съ деревяннымъ равнодушіемъ, — вы утратили бы выгоды, которыя — э — могутъ быть связаны съ тѣмъ — э — что могъ бы знать Генри Скаддонъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ, еслибъ для васъ — э — было бы неудобно и непріятно быть признаннымъ за Генри Скаддона, ваше отрицаніе не могло бы воспрепятствовать мнѣ стоять на томъ, что я положительно знаю: это только устранило бы наши дальнѣйшіе переговоры,
— Хорошо, сэръ, допустимъ — чтобы не прерывать такого интереснаго разговора — допустимъ, что ваши свѣдѣніи вѣрны: какія выгоды могли бы вы предложить Генри Скаддону?
— Выгоды — э — проблематичны; но онѣ могутъ быть весьма значительны. Онѣ могутъ избавить васъ отъ необходимости быть курьеромъ, или — э — лакеемъ, или какую другую вы теперь занимаете должность, препятствующую вамъ быть господиномъ себѣ. Съ другой стороны, сообщеніемъ этой тайны вы нисколько не можете повредить себѣ. Говоря короче, я не имѣю намѣренія — безъ всякой причины — вредить вамъ, а могу, можетъ быть, оказать вамъ значительную услугу.
— И вы хотите, чтобы я за это оказалъ вамъ услугу съ своей стороны? сказалъ Христіанъ. — Вы предлагаете мнѣ лотерею.
— Именно. Дѣло, о которомъ идетъ рѣчь, не можетъ имѣть для васъ личнаго, матерьяльнаго интереса — э — и развѣ только можетъ доставить вамъ призъ. Намъ, адвокатамъ, приходится вѣдаться съ весьма сложными вопросами и — э — судебными тонкостями, которыя иногда — э — непонятны даже личностямъ, непосредственно заинтересованнымъ, и тѣмъ менѣе свидѣтелямъ. Нельзя ли намъ устроиться такимъ образомъ, что вы оставите за собою двѣ трети имени, которое досталось вамъ вслѣдствіе обмѣна, и что вы обяжете меня, отвѣтивъ на нѣкоторые вопросы касательно Генри Скаддона?
— Очень хорошо. Продолжайте.
— Что у васъ сохранилось изъ вещей, нѣкогда принадлежавшихъ вашему плѣнному товарищу, Морису-Христіану Байклифу?
— Вотъ этотъ перстень, сказалъ Христіанъ, показывая красивый перстень на пальцѣ, — часы съ брелоками и пачка бумагъ. Я сбылъ золотую табакерку въ одинъ изъ черныхъ дней. Платье, разумѣется, сносилъ. Мы обмѣнялись всѣмъ рѣшительно; но въ такихъ попыхахъ. Байклифъ думалъ, что мы встрѣтимся къ Лондонѣ, и ему до зла-горя хотѣлось попасть туда поскорѣе. Но это оказалось невозможнымъ — то-есть намъ не довелось встрѣтиться. Я не знаю, что съ нимъ сталось, а не то я передалъ бы ему его бумаги и часы и остальное все — хотя, пы знаете, я ему сдѣлалъ одолженіе, и онъ это чувствовалъ.
— Вы были вмѣстѣ въ Везулѣ, прежде чѣмъ васъ перевели въ Верденъ?
— Да — Что же вы еще знаете о Байклифѣ?
— Да ничего особеннаго, сказалъ Христіанъ, помолчавъ немного и похлопывая тросточкой о сапогъ. — Онъ служилъ въ Ганноверской арміи, — горячка страшный: все принималъ близко къ сердцу; здоровьемъ былъ очень плохъ. Онъ сдѣлалъ величайшую глупость, женившись въ Везулѣ; чертъ знаетъ чего онъ не натерпѣлся отъ родныхъ дѣвушки; а потомъ, когда состоялся обмѣнъ плѣнныхъ, имъ пришлось разстаться. Сошлись ли они потомъ опять, я этого не знаю.
— А бракъ былъ стало-быть вполнѣ законный?
— О, какъ нельзя болѣе законный — и гражданскій бракъ и потомъ церковь. У Байклифа была сумасшедшая голова — добрый, но страшно гордый и настойчивый малый.
— А за сколько времени до переѣзда изъ Везуля состоялся этотъ бракъ?
— Мѣсяца за три. Я былъ однимъ изъ свидѣтелей.
— И вы ничего больше не знаете о его женѣ?
— Потомъ ничего не слыхалъ. Я прежде зналъ ее очень хорошо — хорошенькая Анетъ — ее звали Анетъ Ледрю. Она была изъ хорошей семьи, и родные пріискали-было для нея прекрасную партію. Но она была однимъ изъ кроткихъ на видъ бѣсенятъ, которые ужъ если забьютъ себѣ что въ голову, такъ коломъ не выбьешь: она забрала себѣ въ голову непремѣнно самой выбрать себѣ мужа.
— Байклифъ не говорилъ съ вами насчетъ другихъ своихъ дѣлъ?
— О, нѣтъ — съ нимъ трудно было говорить, ему никто не рѣшался предлагать вопросовъ о прошломъ. Ему все говори, а отъ него самого бывало ничего не дождешься. Анетъ передъ нимъ была совершенной тряпкой. Говорили тогда, что родные заперли ее, чтобы не дать ей убѣжать къ нему.
— А — хорошо. Многое изъ того, что вы соблаговолили сообщить мнѣ, вовсе не относится къ моей цѣли, которая, въ сущности, заключается въ заплѣсневѣломъ дѣлѣ, которому можетъ быть предстоитъ съ теченіемъ времени выйдти на свѣтъ. Вы, безъ всякаго сомнѣнія, сохраните глубокое молчаніе о всемъ, что произошло между нами, и только ври строгомъ соблюденіи этого условія — э — можетъ бытъ, что — э — лотерея, въ которой вы согласились участвовать — какъ вы весьма мѣтко замѣтили — доставитъ вамъ призъ.
— Такъ въ этомъ-то и все дѣло? сказалъ Христіанъ, вставая.
— Все. Вы, конечно., тщательно сохраните всѣ бумаги и другіе предметы, съ которыми связано — э — столько воспоминаній?
— Конечно. Если мнѣ придется когда-нибудь встрѣтиться съ Байклифомъ, мнѣ будетъ очень жаль, что я сбылъ его табакерку. Но мнѣ тогда приходилось очень жутко въ Неаполѣ. Какъ видите, я долженъ былъ кончить тѣмъ, что поступилъ къ курьеры.
— Чрезвычайно пріятная профессія для человѣка съ — э — нѣкоторыми талантами и — э — безъ состоянія, сказалъ Джерминъ, вставая и ставя одну изъ свѣчей къ себѣ на бюро.
Христіанъ зналъ, что это былъ намекъ, что ему слѣдовало уйдти, по продолжалъ стоять, положивъ руку на спинку стула. Наконецъ онъ сказалъ почти сердито:
— Вы слишкомъ умны, м. Джерминъ, чтобы не понимать, что такихъ людей, какъ я, нельзя дурачить безнаказанно.
— Хорошо — э — самая лучшая гарантія для васъ можетъ быть то, сказалъ Джерминъ улыбаясь, что я не вижу надобности посягать на — э — эту метаморфозу.
— Старикъ, который имѣлъ бы право заявить на меня претензію, умеръ теперь, а кредиторовъ я не боюсь послѣ двадцати лѣтъ.
— Конечно нѣтъ; — а — но могутъ быть требованія, претензіи которыхъ нельзя подтвердить — э — легонько, но которыя тѣмъ не менѣе могутъ сильно повредить репутаціи человѣка. Новы, можетъ быть къ счастью, чужды подобныхъ опасеній.
Джерминъ пододвинулъ стулъ къ бюро, и Христіанъ, видя невозможность настаивать дольше, сказалъ «Прощайте» и вышелъ изъ комнаты.
Джерминъ подумалъ нѣсколько минутъ и написалъ слѣдующее письмо:
"Любезный Джонсонъ, — изъ вашего письма, полученнаго мною сегодня утромъ, видно что, вы собираетесь возвратиться въ городъ въ субботу.
"Пока вы еще тамъ, потрудитесь повидаться съ Медвиномъ, который былъ у Батта и Коулея, и узнайте отъ него, косвеннымъ образомъ, въ разговорѣ о другихъ предметахъ, не было ли у Батта и Коулея какихъ-нибудь основаній предполагать, что Скаддонъ или Байклифъ былъ женатъ и могъ имѣть ребенка. Все это относится къ извѣстной вамъ старой исторіи 1810 и 11-го года. Вопросъ, какъ вамъ извѣстно, не имѣетъ практической важности; но мнѣ хочется имѣть извлеченіе изъ дѣла Байклифа и точныя свѣдѣнія о положеніи этого дѣла до того самаго времени, когда оно было прекращено вслѣдствіе смерти истца, для того чтобы, если м. Гарольдъ Тренсомъ пожелаетъ, онъ могъ увидѣть, какимъ образомъ прекращеніе этого послѣдняго иска обезпечило за нимъ титулъ Дурфи Тренсома, и какіе имѣются шансы на предъявленіе другаго подобнаго притязанія.
"Разумѣется, въ настоящее время и тѣни нѣтъ никакого подобнаго шанса, потому что если даже Баттъ и Коулей напали но слѣдъ живаго представителя ВэЙклифовъ, имъ никогда и въ головы не придетъ предъявлять новыхъ претензій, послѣ того какъ они показали, что послѣдняя жизнь, задерживавшая возирощаемость Байклифа, угасла до окончанія дѣла добрыхъ двадцать лѣтъ тому назадъ. Однако мнѣ хочется показать теперешнему наслѣднику Дурфи Тренсомовъ настоящія условія фамильныхъ правъ на имѣніе. Такъ постарайтесь доставить мнѣ отвѣтъ Медвинтера.
"Я увижусь съ вами въ Дурфильдѣ, на слѣдующей недѣлѣ. Тренсома надобно непремѣнно вывезти. Не. обращайте вниманія на его рѣзкую выходку при послѣднемъ свиданіи, и продолжайте дѣлать все, что необходимо для его успѣха. Его интересы — мои интересы, а мнѣ нѣтъ надобности говорить, что мои интересы — интересы Джонъ Джонсона.
"Преданный вамъ
Когда адвокатъ запечаталъ это письмо и откинулся на спинку стула, онъ сказалъ себѣ внутренно:
Теперь, м, Гарольдъ, я запру это дѣло въ потайной ящикъ, пока вамъ не вздумается принять какую-нибудь крайнюю мѣру, которая побудитъ меня вынести его на свѣтъ. Всѣ обстоятельства дѣла въ полномъ моемъ распоряженіи: никто кромѣ стараго Лайона не знаетъ о происхожденіи дѣвушки. Никто кромѣ Скаддона не можетъ подтвердить показаній насчетъ Байклифа, а Скаддонъ у меня къ рукахъ. Ни одна душа, кромѣ меня и Джонсона, который не что иное, какъ членъ моего тѣла, не знаетъ, что на свѣтѣ есть нѣкто, кто можетъ доставить дѣвушкѣ новыя притязанія на наслѣдство Байклифа. А узнаю черезъ Метурета, говорилъ ли Байвлифъ Батту и Каоулею о пріѣздѣ этой женщины въ Англію. Я заберу въ свои руки всѣ нити до одной, я тогда, могу или предъявить претензію или уничтожить ее.
…Итакъ, если м. Гарольдъ доведетъ меня до крайности и станетъ грозить мнѣ судомъ и разореніемъ, у меня будетъ чѣмъ пригрозить ему съ своей стороны, что или спасетъ меня, или послужитъ ему наказаніемъ.
Онъ всталъ, загасилъ свѣчи и сталъ спиною къ камину, задумчиво глядя на потемнѣвшій лугъ, окаймленный чернымъ кустарникомъ. Мысль его бродила по тридцати-пятилѣтнимъ воспоминаніямъ, наполненнымъ болѣе или менѣе остроумными хитростями, и въ нѣкоторыхъ изъ нихъ ему было очень непріятно сознаваться. И тѣ, въ которыхъ онъ могъ бы сознаться безнаказанно, не всегда можно было отдѣлить отъ тѣхъ, которыя необходимо было скрывать. Въ профессіи, въ которой можно дѣлать много предосудительнаго безъ всякаго риска для себя, совѣсти нѣтъ никакого прибѣжища, когда обстоятельства побудятъ человѣка перешагнуть за черту, на которой спеціальныя его познанія могли бы его предупредить о приближеніи опасности.
Что касается до дѣла Тренсомовъ, то семья дозарѣзу нуждались, и нужно было достать денегъ для нихъ во что бы ни стало: была ли какая-нибудь возможность не соблюсти и собственнаго своего интереса тамъ, гдѣ онъ оказалъ услуги ничѣмъ не оплатимыя? Еслибъ вопросъ о законности можно было переложить на вопросъ о добрѣ и злѣ, о правдѣ и неправдѣ, — самыя непозволительныя, несправедливыя дѣла были имъ предприняты въ пользу Тренсомовъ. Ему до злагоря было непріятно заарестовать Байклифа и засадить его въ тюрьму подъ именемъ Генри Скаддона — можетъ быть ускорить его смерть такимъ образомъ. Но еслибъ это не было сдѣлано, благодаря его (Джермина) ловкости и такту, желалъ бы онъ знать, гдѣ бы въ настоящее время были Дурфи Тренсомы? Что же касается до правды или неправды, то настоящимъ владѣніемъ имѣніемъ Дурфи Тренсомы были обязаны судейской продѣлкѣ, состоявшейся около ста лѣтъ тому назадъ, когда родоначальникъ Дурфи присвоилъ себѣ помѣстье незаконнымъ образомъ.
Но окончательнымъ выводомъ изъ этой ревизіи прошлаго была, какъ и всегда, досада, негодованіе на то, что Гарольдъ, и именно Гарольлъ Тренсомъ, можетъ превратиться въ орудіе казни, которая въ такомъ случаѣ будетъ не справедливымъ возмездіемъ, а сущей напастью; что же это такая за справедливость, отъ которой избавляются девяносто девять изо ста? Онъ начиналъ чувствовать ненависть къ Гарольду.
Къ эту самую минуту третья дочь Джермина, высокая, тоненькая дѣвушка, закутаннная въ бѣлый шерстяной платокъ, прошла черезъ лугъ но направленію къ оранжереѣ, чтобы нарвать себѣ цвѣтовъ. Джерминъ вздрогнулъ и не призналъ сразу этого образа, или, правильнѣе, принялъ его за другую, высокую, закутанную въ бѣлое фигуру, которая тридцать лѣтъ тому назадъ заставляла сердце его биться сильнѣе. Но одно мгновеніе — онъ всецѣло возвратился къ тѣмъ отдаленнымъ годамъ, когда онъ и другая особа съ большими, блестящими глазами не находили нужнымъ сдерживать своихъ страстей и рѣшили за себя, какою отличною и счастливою можно было бы сдѣлать жизнь, вопреки неизмѣннымъ внѣшнимъ условіямъ. Возникали и постепенно складывались и развивались обстоятельства, превратившія съ теченіемъ времени красиваго, стройнаго, молодаго Джермина, съ бархатистыми сентиментальными глазами, въ сановитаго, дороднаго адвоката шестидесяти лѣтъ, для котораго жизнь сложилась въ старанія составить себѣ положеніе между товарищами по профессіи и вести съ достоинствомъ дѣла своей фирмы, — въ сѣдовласаго мужа и отца, ласковая и шаловливая третья дочь котораго подкралась теперь къ окну и крикнула ему: — Папа, одѣвайся скорѣй къ обѣду, ты вѣрно забылъ, что у насъ сегодня гости?
ГЛАВА XXII.
правитьВечеръ торговаго дня прошелъ, а Феликсъ не показывался на Мальтусовомъ подворьѣ, чтобы переговорить съ Лайономъ объ общественныхъ дѣлахъ. Одѣваясь на слѣдующее утро, Эсѳирь дошла до такой степени нетерпѣливаго желанія увидѣть Феликса, что начала уже надумывать, какъ бы добиться дѣли такъ тонко и хитро, чтобы это показалось совершенно естественнымъ. Часы ея уже давно начали отставать и иногда даже совсѣмъ останавливались; можетъ быть ихъ нужно почистить; Феликсъ скажетъ ей, что можетъ быть ихъ надо только провѣрить. А Проудъ только напрасно задержалъ бы ихъ у себя, что ей было бы крайне неудобно и непріятно. Иди не лучше ли спросить у м-ссъ Гольтъ, какъ надобно печь домашній хлѣбъ, потому что у Лидди онъ всегда выходилъ такой кислый, какъ она сама. Или можетъ быть, когда она будетъ возвращаться домой въ двѣнадцать часовъ, Феликсъ встрѣтится ей на улицѣ, такъ что ненадо будетъ и заходить. Или но она низачто на это не рѣшится. Часы ея отстаютъ уже два мѣсяца, — отчего бы имъ не отставать еще подольше? Всѣ предлоги, приходившіе ей на умъ, были прозрачны до неприличія. Тѣмъ болѣе, что Феликсъ несомнѣнно человѣкъ «высоко образованный и развитой», сказала въ душѣ Эсѳирь краснѣя, какъ будто въ отвѣтъ на какой-нибудь противоположный доводъ, «иначе я не стала бы придавать никакого значенія его мнѣнію». Но она пришла окончательно къ заключенію, что ей нельзя идти къ м-ссъ Гольтъ.
И потому, нѣсколько минутъ спустя послѣ двѣнадцати, когда она дошла до поворота къ м-ссъ Гольтъ, она подумала, что ей слѣдовало бы пойдти домой другой дорогой; но въ послѣднюю минуту является всегда доводъ, не существовавшій раньше — а именно невозможность колебаться дольше. Эсѳирь повернула за уголъ безъ остановки въ двери къ м-ссъ Гольтъ, не безъ внутренней тревоги, которую она старалась подавлять всѣми силами.
— Неужели это вы, миссъ Лайонъ! Вотъ уже никакъ не ожидала увидѣть васъ въ такую пору? Не захворалъ ли батюшка? Онъ вчера показался мнѣ несовсѣмъ здоровымъ. Если вамъ нужна помощь, я сію минуту надѣну шляпу.
— Не держите же миссъ Лайонъ за дверью, попросите ее войдти, сказалъ звучный голосъ Феликса, покрывая нѣсколько тоненькихъ, смѣшанныхъ голосенковъ.
— Да я конечно попросила бы ее войдти, сказала м-ссъ Гольтъ, пропуская Эсѳирь, но развѣ можно ей сюда войдти? Полъ хуже чѣмъ въ трактирѣ. Но войдите пожалуйста, если вамъ не противно. Ужъ коли я должна была прибрать коверъ и наставить въ чистую комнату скамеекъ, я право не вижу, къ чему мнѣ послѣ этого соваться смотрѣть за порядкомъ.
— Я только зашла попросить м. Гольта взглянуть на мои часы, сказала Эсѳирь, входя и вся вспыхивая розовымъ колоритомъ.
— Это онъ вамъ сейчасъ обдѣлаетъ, сказала м-ссъ Гольтъ: это одно изъ дѣлъ, которыя онъ всегда готовъ дѣлать.
— Извините, что я не встаю, миссъ Лайонъ, сказалъ Феликсъ: я перевязываю палецъ Джобу.
Джобъ былъ мальчуганъ лѣтъ пяти, съ крошечнымъ носикомъ, большими, круглыми, голубыми глазами я рыжими волосами, лежавшими волнистыми завитками плотно по всей головѣ, какъ шерсть на спинкахъ молоденькихъ овечекъ. Онъ очевидно только-что плакалъ, и углы рта его все еще печально висѣли внизъ. Феликсъ держалъ его на одномъ колѣнѣ, очень осторожно и деликатно перевязывая его тоненькій пальчикъ. Прямо противъ Феликса и противъ окна стоялъ столъ, заваленный мелкими инструментами и книгами. На песчаномъ полу стояли двѣ скамейки подъ прямыми, угломъ, и шесть или семь мальчиковъ различнаго возраста надѣвали шапки и собирались идти домой. Они скучились всѣ вмѣстѣ и присмирѣли, когда вошла Эсѳирь: Феликсъ (не подымалъ глазъ, пока не кончилъ операціи, но продолжалъ говорить:
— Это герой, миссъ Лайонъ. Это Джобъ Туджъ, храбрый бриттъ, у котораго болитъ палецъ, а онъ и не думаетъ плакать. Прощайте, ребятишки. Не теряйте времени. Ступайте на. воздухъ.
Эсѳирь присѣла на край скамьи возлѣ Феликса, очень довольная, что Джобъ былъ непосредственнымъ предметомъ вниманія; а остальные мальчики бросились роемъ за дверь, прокричавъ на распѣвъ: Прощайте!
— Намѣтили, сказала м-ссъ Гольтъ, подошедъ поближе, — какъ удивительно хорошо справляетъ Феликсъ мелочи своими большими пальцами? Это оттого, что онъ учился докторскимъ наукамъ. Онъ не отъ недостатка ума такой бѣднякъ, миссъ Лайонъ. Я ужъ дала слово не говорить больше ничего, а не то я сказала бы, что это и грѣшно и стыдно.
— Матушка, сказалъ Феликсъ, любившій иногда шутки ради давать матери отвѣты, непонятные для нея, — вы удивительно находчивы на цицероновскіе антифразисы, особенно если принять въ расчетъ то, что вы никогда не изучали ораторское искуство. Послушай, Джобъ, — ты человѣкъ терпѣливый — сиди пожалуйста смирно; теперь мы можемъ посмотрѣть на миссъ Лайонъ.
Эсѳирь сняла съ шеи часы и держала ихъ въ рукѣ. Но онъ смотрѣлъ ей въ лицо, или, правильнѣе, въ глаза, когда сказалъ:
— Вы хотите, чтобы я вылечилъ вамъ часы?
Выраженіе у Эсѳири было умоляющее и застѣнчивое, такое, какого Феликсъ никогда еще не замѣчалъ у нея; но когда она увидѣла полное спокойствіе, показавшееся ей холодностью, въ его ясныхъ сѣрыхъ глазахъ, какъ будто имъ не видѣлъ никакого резона придавать особенное значеніе этому первому свиданію; она почувствовала внезапную боль, какъ отъ электрическаго удара. Какъ глупо, что она такъ много объ этомъ думала. Ей вдругъ показалось, что между ними огромная бездна, потому что Феликсъ считаетъ ее неизмѣримо ниже себя. Она не могла сразу собраться съ духомъ, опустила глаза на часы и сказала, немножко дрожа; — Они отстаютъ. Это ужасно скучно. И ужъ давно все отстаютъ.
Феликсъ взялъ часы у нея изъ руки; потомъ оглянулся и увидѣвъ, что мать вышла изъ комнаты, сказалъ очень привѣтливо:
— Вы кажетесь разстроенной, миссъ Лайонъ. Надѣюсь, что дома все благополучно (Феликсъ думалъ о волненіи священника въ прошлое воскресенье). — Но мнѣ можетъ быть не слѣдовало говорить такъ много? Простите въ такомъ случаѣ.
Бѣдная Эсѳирь совсѣмъ растерялась. Униженіе, прибавившееся послѣднимъ ударомъ ко всѣмъ ключомъ бившимъ въ ней ощущеніямъ, оказалось не по силамъ. Глаза ея мгновенно наполнились, и крупныя слезы покатились по щекамъ, когда она проговорила вполголоса и также независимо отъ воли, какъ были и ея слезы:
— Я хотѣла сказать вамъ, что я не обидѣлась — что я все простила — я думала, что вы сами подумаете, — но вы и не вспомнили.
Что могло быть неуклюжѣе, неумѣстнѣе этой фразы? — Что могло быть менѣе похоже на обычный образъ дѣйствія миссъ Лайонъ, всегда такой скорой на возраженія, и всегда возражавшей такими изящными фразами?
На минуту водворилось молчаніе. Маленькія изящно-гантированныя руки Эсѳири были скрещены на столѣ. Въ слѣдующую минуту она почувствовала, что одна рука Феликса покрыла ихъ обѣ и крѣпко сжала; но онъ ничего не сказалъ. Слезы тогда уже катились по щекамъ, и она могла поглядѣть на него. Въ его глазахъ было выраженіе грусти, совершенно новое для нея. Вдругъ маленькій Джобъ вставилъ громко:
— Она обрѣзала палецъ!
Феликсъ и Эсѳирь засмѣялись и розняли руки; Эсѳирь вынула платокъ, чтобы стереть съ лица слезы, и сказала:
— Вотъ видишь, Джобъ, какой я гадкій трусишка. Я не могу не плакать, когда мнѣ больно.
— Не надо плакать, сказалъ Джобъ, глубоко проникнутый нравственной доктриной, выработанной собственнымъ опытомъ
— Джобъ точно я, сказалъ Феликсъ, любитъ лучше учить другихъ, чѣмъ дѣлать самому. Но посмотримъ теперь на часы, продолжалъ онъ, открывая и разсматривая ихъ. — Эти маленькія женевскія игрушки такъ остроумно дѣлаются, что всегда немного завираются. Если даже вы станете заводить ихъ правильно, вы можете быть увѣрены, что стрѣлка будетъ показывать вовсе, не то, что слѣдуетъ..
Феликсъ шутилъ, чтобы дать Эсѳири поуспокоиться, но тутъ возвратилась м-ссъ Гольтъ и принялась извиняться.
— Я увѣрена, миссъ Лайонъ, что вы меня извините. Но надо было взглянуть на пирогъ, а я люблю дѣлать хорошо и то малое, что у меня теперь осталось. Не то чтобы у меня было меньше чистки, чѣмъ прежде бывало въ жизни, и какъ вы можетъ быть найдете сами, если взглянете на этотъ полъ. Но если вы привыкли дѣлать дѣло и это дѣло возьмутъ отъ васъ, это рѣшительно все равно, еслибъ вамъ отрѣзали руки, и вы бы чувствовали, что пальцы вамъ больше ни на что не годны.
— Очень картинное выраженіе, матушка, сказалъ Феликсъ, закрывая часы и подавая ихъ Эсѳири: я никогда не слыхалъ, чтобы вы употребляли такіе образы прежде.
— Да, я знаю, что вы всегда найдете къ чему придраться г.ъ томъ, что говоритъ каша мать. Но если была когда-нибудь на свѣтѣ женщина, которая могла говорить безбоязненно передъ открытой Библіей, то эта женщина я. Я никогда не говорила неправды и никогда не скажу — хотя я знаю, что это дѣлается, миссъ Лайонъ, и даже членами церкви, и я могу представить намъ доказательства. Но я никогда не произносила ни одного слова лжи, что бы тамъ Феликсъ ни говорилъ насчетъ печатанія ярлыковъ. Отецъ его вѣрилъ въ это, какъ въ непреложную истину, и по-моему непристойно даже говорить такія вещи. А что касается до излеченія, то что мы насчетъ этого можемъ сказать? На моихъ глазахъ бывали случаи, что люди излечивались и вовсе безъ всякихъ лекарствъ. Ну вотъ что вы на это скажите?
М-ссъ Гольтъ сердите глянула въ окошко и испустила легкое восклицаніе досады.
Феликсъ кротко улыбался и щипалъ Джоба за ухо.
Эсѳирь сказала: Я думаю, что мнѣ слѣдуетъ теперь уйдти, не зная, что еще сказать, и вмѣстѣ съ тѣмъ не желая уйдти немедленно, потому что это имѣло бы видъ бѣгства отъ м-ссъ Гольтъ. Она живо чувствовала, каково все это было переносить Феликсу. А она еще часто была недовольна своимъ отцомъ и называла его скучнымъ!
— Гдѣ живетъ Джобъ? сказала она, все еще сидя и глядя на смѣшную фигурку мальчика.
— У Джоба два дома, сказалъ Феликсъ. Онъ живетъ главнымъ образомъ здѣсь; но у него есть еще другой домъ, гдѣ живетъ его дѣдушка, каменьщикъ Тедоръ. Мать моя очень добра къ Джобу, миссъ Лайонъ. Она сдѣлала ему маленькую постельку въ шкалу и даетъ ему сладкаго супу.
Чрезвычайная доброта, сказавшаяся въ этихъ словахъ Феликса, тѣмъ болѣе поразила Эсѳирь, что обыкновенно рѣчь его была рѣзка и задорна. Взглянувъ на м-ссъ Гольтъ, она увидѣла, что глаза ея утратили холодное сѣверо восточное выраженіе и засвѣтились какъ будто кротостью, глядя на маленькаго Джоба, который повернулся къ ней, оперевшись головой о Феликса.
— Такъ отчего же мнѣ не быть доброй къ ребенку, миссъ Лайонъ? сказала м-ссъ Гольтъ, въ которой былъ такой громадный запасъ аргументацій, что ей необходима была нить воображаемаго противорѣчія, если не было дѣйствительнаго подъ рукою. — Я никогда не была жестокосердой, и никогда не буду. Феликсъ отыскалъ гдѣ-то этого мальчишку и взялъ къ себѣ, ужъ это конечно потому, что онъ въ домѣ одинъ хозяинъ и кромѣ него никто не смѣетъ ничѣмъ распорядиться; но не стану же я изъ-за этого бить сиротку, тѣмъ болѣе что я до страсти люблю дѣтей, и что у меня остался только одинъ ребенокъ въ живыхъ. У меня всѣхъ ихъ было трое, миссъ Лайонъ, но Господь Богъ сохранилъ мнѣ только одного Феликса. Онъ былъ самый крѣпкій и самый темноволосый изо всѣхъ. Я исполнила свой долгъ къ отношеніи его, и я всегда говорила: пускай онъ будетъ ученѣе отца, и сдѣлается докторомъ, и женится на дѣвушкѣ съ деньгами, на все первое обзаведеніе — какъ у меня было, ложки и все что слѣдуетъ, и у меня будутъ внуки, я буду за ними присматривать и катать иногда въ кабріолетѣ, какъ старуха Лукина. И вотъ вы сами видите, что изъ всего этого вышло, миссъ Лайонъ: Феликсъ корчитъ изъ себя простолюдина и говоритъ, что онъ никогда не женится, что ужъ вовсе неблагоразумно и особенно для него, потому что гдѣ бы онъ ни увидѣлъ ребенка….
— Позвольте, позвольте, матушка, прервалъ ее Феликсъ; пожалуйста не повторяйте этого ни съ чѣмъ не сообразнаго довода — что человѣкъ долженъ жениться, потому что онъ любитъ дѣтей. Напротивъ, это только лишній поводъ не жениться. Дѣти холостяка вѣчно юны; это безсмертныя дѣти — вѣчно лепечущія, чуть-чуть перебирающія ноженками, безпомощныя и съ шансами сдѣлаться современемъ отличными людьми.
— Одному Богу извѣстно, что ты городишь! Да развѣ у другихъ людей дѣти не могутъ современемъ сдѣлаться хорошими людьми?
— Очень трудно, матушка. Вотъ возьмите хоть бы этого Джоба Теджа, сказалъ Феликсъ, поворачивая мальчугана на своемъ колѣнѣ и откинувъ ему головку: — ноги у Джоба вытянутся, маленькій кулачекъ, смахивающій теперь на дождевикъ и неспособный затаить въ себѣ ничего кромѣ ягоды крыжовника, сдѣлается большимъ и костистымъ и, можетъ быть, захочетъ захватывать больше чѣмъ слѣдовало бы, чѣмъ онъ въ силахъ сдержать; большіе голубые глаза, говорящіе мнѣ больше правды, чѣмъ самъ Джобъ знаетъ, сдѣлаются узенькими и научатся скрывать истину; маленькій отрицательный носишка сдѣлается длиннымъ и самоувѣреннымъ; а язычишко — покажи языкъ, Джобъ… Джобъ, слушавшій Феликса внимательно и благоговѣйно, очень робко высунулъ маленькій красный языкъ. — Языкъ, теперь не больше розоваго листка, сдѣлается широкимъ и толстымъ, научится болтать безъ пути, наносить вредъ, хвастать и лгать изъ-за выгоды или тщеславія, и при всей своей неуклюжести, рѣзать повременамъ, какъ будто бы онъ былъ острымъ лезвеемъ. Большой Джобъ, можетъ быть, сдѣлается дряннымъ, негоднымъ… Какъ только Феликсъ, говорившій какъ всегда громко, явственно и торжественно, произнесъ эти ужасныя, знакомыя слова, сердце Джоба переполнилось скорбью: онъ надулъ губы и заревѣлъ.
— Посмотрите Бога ради, сказала м-ссъ Гольтъ: вы перепугали невиннаго ребенка — да и есть чего испугаться.
— Послушай, Джобъ, сказалъ Феликсъ, спуская мальчика съ колѣнъ и поворачивая его къ Эсѳири, ступай къ миссъ Лайонъ, попроси ее улыбнуться тебѣ, и это высушитъ твои слезы, какъ солнышкомъ.
Джобъ положилъ два смуглыхъ кулаченка къ Эсѳири на колѣни, и она нагнулась поцѣловать его. Потомъ, держа лицо его обѣими руками, она сказала: скажи м-ру Гольту, что мы не намѣрены больше капризничать, Джобъ. Ему слѣдовало бы вѣрить въ насъ больше. Но теперь мнѣ дѣйствительно пора домой.
Эсѳирь встала и протянула руку м-ссъ Гольтъ, которая, держа ее въ своей рукѣ, сказала, отчасти къ смущенію Эсѳири:
— Я очень рада, что вамъ вздумалось зайдти сюда, миссъ Лайонъ. Я знаю, что вы слывете гордячкой, но я сужу о людяхъ такъ, какъ я ихъ вижу. Я вполнѣ увѣрена, что несмотря на такую грязь на полу — такъ что я даже прибрала хорошую посуду — потому что я должна теперь заботиться только о комфортѣ Тамъ, — изъ всего этого еще вовсе не слѣдуетъ, чтобы ко мнѣ не стоило заходить.
Феликсъ всталъ и подошелъ къ двери, чтобы отворить ее и избавить Эсѳирь отъ продолженія болтовни.
— Прощайте, м. Гольтъ.
— Какъ вы думаете, не помѣшаю ли я м. Гольту, если приду посидѣть съ нимъ часокъ сегодня вечеромъ?
— Онъ всегда радъ васъ видѣть.
— Въ такомъ случаѣ я приду. Прощайте.
— Точно стрѣлка! замѣтила м-ссъ Гольтъ. — Какъ она себя держитъ! Но едва ли правда то, что люди толкуютъ. Если она въ самомъ дѣлѣ не хочетъ глядѣть на молодаго Муската, тѣмъ лучше для него. На ней надобно жениться только очень богатому.
— Это правда, матушка, сказалъ Феликсъ, снова усаживаясь и принимаясь тормошить Джоба, находя въ этомъ исходъ какому-то невыразимому чувству.
Эсѳири было невесело, когда она возвращалась домой, однако все-таки легче на сердцѣ, чѣмъ было въ послѣдніе дни. Она думала: — Не слѣдовало мнѣ выказывать такой тревоги о его мнѣніи. Онъ слиткомъ уменъ, чтобы не понимать нашего взаимнаго положенія; онъ вовсе неспособенъ придать ложное толкованіе тому, что я сдѣлала. Да кромѣ того, онъ вовсе и не думалъ обо мнѣ — это довольно очевидно. А однако, какъ онъ добръ. Въ немъ есть что-то хорошее, чего я и не подозрѣвала. Онъ велъ себя сегодня въ отношеніи меня и матери своей въ высшей степени благородно и деликатно. Только въ немъ деликатность не условная, не джентльменская; въ немъ она какъ будто кроется гораздо глубже. Но онъ избралъ невыносимую жизнь; хотя я думаю, что еслибъ я была также умна, какъ онъ, и еслибъ онъ любилъ меня, я выбрала бы тоже такую жизнь.
Эсѳирь чувствовала, что она предпослала этому выводу невозможное «если». Но съ тѣхъ поръ какъ она узнала Феликса, ея понятіе о счастливой любви сдѣлалось похожимъ на туманныя картины, въ которыхъ образы постепенно возникаютъ, разсѣиваются и переходятъ въ новыя формы и новые цвѣта. Любимые байроновскіе герои начали казаться чѣмъ-то въ родѣ вчерашнихъ декорацій при свѣтѣ отрезвляющагося дня. Надъ всѣми мыслями Эсѳири парило непризнанное, но неугомонное предчувствіе того, что если Феликсъ Гольтъ полюбитъ ее, жизнь ея сложится въ нѣчто совершенно новое — нѣчто въ родѣ того, что должно быть въ душахъ, подвизающихся тяжелой стезей къ пріобрѣтенію высокаго совершенства.
Феликсъ дѣйствительно не думалъ объ Эсѳири такъ, какъ она думала объ немъ послѣ многознаменательнаго воскреснаго свиданія, пошатнувшаго ея душу до самыхъ основаній. Онъ не заходилъ къ Лайону потому, что предполагалъ его занятымъ личными интересами и заботами. Объ Эсѳири онъ думалъ съ какимъ-то смѣшаннымъ чувствомъ серіозной досады и глубокой симпатіи, что въ общей сложности составляло нѣчто совершенно противоположное равнодушію; но онъ не располагалъ давать ей какое бы ни было вліяніе на свою жизнь. Еслибъ даже у него не было твердо установившагося рѣшенія насчетъ этого, ему думалось, что она не могла бы ни въ какомъ случаѣ видѣть въ немъ что-либо больше простаго знакомаго, и волненіе, обнаруженное ею сегодня, нисколько не измѣнило этого убѣжденія. Но онъ былъ глубоко тронутъ этимъ проявленіемъ лучшихъ свойствъ въ ней и чувствовалъ, что между ними установилась новая связь дружбы. Таковъ былъ коротенькій отчетъ, который Феликсъ далъ бы о своихъ отношеніяхъ къ Эсѳири. Онъ привыкъ наблюдать за собою. Но и самое близкое и внимательное всматриваніе въ живыя существа, даже сквозь лучшій микроскопъ, все-таки оставляетъ мѣсто для новыхъ и -противорѣчивыхъ открытій.
Лайонъ былъ очень доволенъ приходомъ Феликса. Священникъ еще не успѣлъ переговорить съ нимъ насчетъ письма къ Филиппу Дебарри по поводу публичной конференціи; и такъ-какъ всѣ нити диспута были уже у него въ головѣ, ему было пріятно перечислить ихъ и вмѣстѣ съ тѣмъ выразить сожалѣніе о потерѣ времени, вслѣдствіе отсутствія Дебарри, препятствовавшаго непосредственному исполненію его желанія.
— Не знаю, какъ онъ его исполнитъ, если ректоръ откажется, сказалъ Феликсъ, считая не вреднымъ умѣрить восторги маленькаго человѣка.
— Ректоръ человѣкъ такого ума, что земныя помѣхи для него не существуютъ, а онъ низачто не откажетъ племяннику въ честномъ исполненіи обязательства, сказалъ Лайонъ. — Молодой другъ мой, въ этомъ дѣлѣ все такъ несомнѣнно клонится къ желаемому исходу, что я почелъ бы себя навсегда измѣнникомъ своему призванію, еслибъ пренебрегъ указаніемъ свыше.
ГЛАВА XXIII.
правитьКогда Филиппъ Дебарри возвратился въ это утро домой и прочелъ письма, ожидавшія его въ кабинетѣ, онъ такъ искренно и неудержимо расхохотался надъ письмомъ Лайонъ, что очень былъ радъ, что въ комнатѣ не было никого другаго. Иначе смѣхъ его возбудилъ бы любопытство сэра Максима, а Филиппу не хотѣлось никому сообщить содержанія письма, не показавъ его предварительно дядѣ. Онъ рѣшилъ отправиться въ ректорство завтракать; такъ-какъ Леди Мери дома нѣтъ, онъ можетъ тамъ переговорить съ дядей en tête à tête.
Ректорство помѣщалось по другую сторону рѣки, возлѣ самой церкви, составляя ей какъ нельзя болѣе подстатнаго спутника. То былъ красивый старинный каменный домъ, съ большимъ овальнымъ окномъ, выходившимъ изъ библіотеки на густо поросшій дугъ. Одна жирная собака спала на подъѣздѣ, другая жирная собака бродила по песчаному двору. Осенняя листва тщательно сметалась со двора и съ дорожекъ, запоздавшіе цвѣты были въ безукоризненномъ порядкѣ, высокія деревья склонялись и возносились въ самомъ живописномъ разнообразіи, а виргиніанскія ползучія растенія превращали маленькую, незатѣйливую бесѣдку въ пурпуровый павильонъ. То было одно изъ ректорствъ, составляющихъ оплотъ нашихъ почтенныхъ учрежденій, парализующихъ сомнѣніе и служащихъ двойной плотиной отъ папства и диссента.
— Отчего тебѣ такъ весело, Филь? сказалъ ректоръ, когда племянникъ вошелъ въ привѣтливую библіотеку,
— Вотъ нѣчто касающееся до васъ, сказалъ Филиппъ, вынимая изъ кармана письмо. — Клерикальной вызовъ. Богословская дуэль. Прочтите сами.
— Что ты отвѣчалъ этому сумазброду? сказалъ ректоръ, держа письмо въ рукѣ и пробѣгая его вторично, нахмуривъ брови, но безъ малѣйшей злобы въ тонѣ и въ глазахъ.
— Ничего пока. Я хотѣлъ знать, что вы на это скажете.
— Я! сказалъ ректоръ, бросая письмо на столъ. — Надѣюсь, что ты не думаешь, что я стану публично спорить съ такимъ раскольникомъ? стану опровергать богохульства неотесаннаго отщепенца, не умѣющаго по всей вѣроятности и говорить правильно по-англійски.
— Но вы видите, какъ онъ это обставилъ? Сказалъ Филиппъ. При всей серіозности характера, онъ не могъ удержаться отъ легонькаго, злаго задора, хотя онъ вполнѣ сознавалъ, что его ничто серіозно не обязывало выполнять такое обѣщаніе. — Вѣдь если вы откажетесь, я буду поставленъ въ совершенно безвыходное положеніе.
— Пустяки! Скажи ему, что неприлично, неблаговидно истолковывать твои слова, непремѣннымъ обязательствомъ дѣлать все, что ему взбредетъ на умъ. Предположи, что онъ попросилъ бы у тебя земли выстроить часовню; конечно это доставило бы ему «живое удовольствіе». Человѣкъ, придающій вѣжливой, условной фразѣ неестественное, натянутое значеніе, — не что иное, какъ тать.
— Но вѣдь онъ земли не попросилъ. Онъ навѣрное думалъ, что вы не откажете ему. Признаюсь, что это письмо совсѣмъ обворожило меня своей наивностью и оригинальностью.
— Позволь, Филь, эта наивность въ дѣйствительности — задира, страшно вредящая моему приходу. Онъ разжигаетъ въ диссентерахъ политическія страсти. Конца нѣтъ злу, которое дѣлаютъ такіе неугомонные болтуны. Онъ хочетъ сдѣлать безграмотную, невѣжественную толпу судьей въ самыхъ существенныхъ вопросахъ политики и религіи, такъ что у насъ скоро всѣ учрежденія подойдутъ подъ уровень понятій торгашей и ломовыхъ. Ничего не можетъ быть ретрограднѣе — пустить прахомъ всѣ результаты цивилизаціи, всѣ уроки Провидѣнія — спустить однимъ взмахомъ руки канатъ съ ворота, который многія поколѣнія навертывали тяжкимъ неусыпнымъ трудомъ. Если за необразованныхъ не должны судить и рѣшать образованные, — пускай первый встрѣчный Дикъ составляетъ намъ календари, пускай у насъ будетъ въ королевскомъ обществѣ предсѣдатель, избранный всеобщей подачей голосовъ.
Ректоръ всталъ, повернулся спиною къ камину и засунулъ руки въ карманы. Филиппъ сидѣлъ, покачивая ногой и почтительно слушая, по обыкновенію, хотя часто слушая только звучное эхо собственныхъ своихъ доводовъ, подходившихъ къ строю мыслей дяди до такой степени, что онъ иногда даже не различалъ ихъ отъ своихъ впечатлѣній.
— Все это совершенно справедливо, сказалъ Филиппъ, но въ частныхъ случаяхъ намъ приходится имѣть дѣло съ частными условіями. Вы знаете, что я вообще стою за казуистовъ. И весьма можетъ быть, что въ видахъ требіанской церкви и отчасти въ личныхъ моихъ интересахъ, обстоятельства потребуютъ нѣкоторыхъ уступокъ даже воззрѣніямъ диссентерскаго проповѣдника.
— Низачто на свѣтѣ. Я взялъ бы на себя роль, которую собратья мои имѣли бы полное право счесть оскорбленіемъ для себя! Характеръ церкви и безъ того сильно пострадалъ по милости евангелистовъ съ ихъ безсмысленной импровизаціей и благочестіемъ съ приправой табачнаго дыма. Посмотрите на Вимпля, Четльтонскаго викарія: — вѣчно безъ ризы и безъ пасторки — двѣ капли воды лавочникъ въ траурѣ.
— Хорошо-съ, да вѣдь мнѣ придется розыграть еще болѣе неблаговидную роль, да и вамъ заодно на столбцахъ диссентерскихъ газетъ и журналовъ. Вѣдь эта исторія обойдетъ все королевство. Непремѣнно появится статья подъ названіемъ "Торійское вѣроломство и клерикальная трусость или даже «Подлость аристократіи и безсиліе, несостоятельность господствующаго духовенства».
— Хуже будетъ, если я соглашусь на диспутъ. Разумѣется скажутъ, что меня побили наповалъ и что у церкви нѣтъ ни одной здоровой ноги, на которую она могла бы опереться. Да и наконецъ, продолжалъ ректоръ, хмурясь и улыбаясь, — хорошо тебѣ говорить, Филь; но диспутъ далеко не легкая вещь, когда человѣку подъ шестьдесятъ лѣтъ. Писать или высказывать публично слѣдуетъ только то, что хорошо, умно и безукоризненно съ научной точки зрѣнія; а этотъ маленькій Лайонъ навѣрное станетъ жужжать вокругъ, какъ оса, сбивать меня всячески съ толку я возражать мнѣ безъ всякаго пути. Повѣрь, что истину можно такъ исказить и запятнать ложными выводами, что она станетъ хуже всякой неправды.
— Такъ вы положительно отказываетесь?
— Да, отказываюсь.
— Вы помните, что, когда я писалъ отвѣтъ Лайону, вы одобрили мое предложеніе быть ему полезнымъ по мѣрѣ силъ.
— Конечно помню. Но предположи, что онъ потребовалъ бы отъ тебя подачи голоса въ пользу гражданскаго брака или пожелалъ, чтобы ты непремѣнно всякое воскресенье ходилъ слушать его проповѣди?
— Но вѣдь онъ этого не потребовалъ?
— Онъ потребовалъ совершенно равносильнаго по нелѣпости
— Это — исторія, крайне для меня непріятная, сказалъ Филиппъ, складывая письмо Лайона съ видимымъ неудовольствіемъ. Я считаю себя серіозно обязаннымъ ему. Я полагаю, что въ человѣкѣ есть личныя достоинства, не зависящія отъ его общественнаго положенія, А вмѣсто того чтобы сдѣлать ему одолженіе, я сдѣлаю ему непріятность.
— Что же дѣлать; такъ видно суждено. Мы не можемъ ничѣмъ помочь.
— Хуже всего то, что мнѣ придется оскорбить его, сказавъ: я сдѣлаю для васъ что-нибудь другое, но только не то именно, что вамъ хочется. Онъ очевидно воображаетъ себя въ средѣ Лютера, Цвингли, Кальвина, и считаетъ эту переписку страницей въ исторіи протестантовъ.
— Да, да. Я знаю, Филь, что все это весьма непріятно. Будь увѣренъ, что я готовъ на все, чтобы не повредить твоей популярности здѣсь, Я считаю твою личность достояніемъ всего нашего дома.
— Я думаю, лучше мнѣ самому зайдти къ нему и извиниться.
— Нѣтъ, постой; я вотъ что думаю, сказалъ ректоръ, внезапно напавъ на новую, неожиданную мысль. — Я сейчасъ видѣлъ, какъ вошелъ Шерлокъ. Онъ будетъ у меня сегодня завтракать. Ему ничего не стоитъ выдержать диспутъ — человѣкъ молодой и викарій — онъ только выиграетъ отъ этого; а тебя это избавитъ отъ всякой отвѣтственности. Шерлокъ недолго здѣсь пробудетъ, какъ тебѣ извѣстно: онъ скоро получитъ назначеніе. Я предложу ему. Онъ не пойдетъ противъ моего желанія. Отличная мысль. И Шерлоку это будетъ очень полезно. Онъ умный малый, только черезъ-чуръ недовѣрчивъ къ своимъ силамъ.
Филиппъ не успѣлъ еще отвѣтить, какъ появился Шерлокъ — молодой викарій, благообразной наружности, съ блѣднымъ лицомъ и робкой поступлю.
— Шерлокъ, вы пришли какъ нельзя болѣе кстати, сказалъ ректоръ. — Въ приходѣ встрѣтилось обстоятельство, въ которомъ вы можете принести намъ существенную пользу. Я знаю, что вы желали подобнаго случая. Но я самъ такъ вхожу во все, что для васъ рѣшительно не остается никакой сферы. Я знаю, что вы человѣкъ ученый, я увѣренъ, что у васъ уже готовъ весь необходимый матеріалъ — въ кончикахъ пальцевъ, если не на бумагѣ.
Шерлокъ улыбнулся дрожащими губами, заявилъ полную готовность быть полезнымъ, надѣясь, что ректоръ намекалъ на какую-нибудь проповѣдь о крещеніи черезъ окропленіе или о какомъ-нибудь другомъ вопросѣ, соотвѣтствующемъ цѣлямъ христіанскаго общества. Но по мѣрѣ того какъ ректоръ развивалъ обстоятельства и распространялся объ условіяхъ, при которыхъ должна была состояться ожидаемая отъ него услуга, онъ приходилъ все больше и больше въ волненіе.
— Вы меня серіозно обяжете, Шерлокъ, заключилъ ректоръ, принявшись за это дѣло ревностно, съ полнымъ рвеніемъ. Какъ вы полагаете, сколько потребуется времени на подготовку? Отъ насъ зависитъ назначеніе дня.
— Я былъ бы очень радъ сдѣлать вамъ что-нибудь пріятное, м. Дебарри, но я право думаю, что я не въ состояніи.
— Это въ васъ говоритъ скромность, Шерлокъ. Перестаньте пожалуйста. Фильморъ сказалъ мнѣ, что вы были бы замѣчательнымъ проповѣдникомъ, еслибъ не вредили себѣ чрезмѣрной недовѣрчивостью. Да наконецъ вы можете обратиться ко мнѣ. Только ты, Филь, потребуй отъ Лайона программу диспута — всѣ главныя положенія — и онъ не долженъ ни на шагъ отступать отъ программы. Садись за мой столъ и пиши ему отвѣтъ сейчасъ же; Ѳома снесетъ.
Филиппъ сѣлъ писать, а ректоръ продолжалъ давать «указанія» взволнованному викарію.
— Вы можете начать съ приготовленія яснаго, убѣдительнаго, основнаго положенія, и обдумать вѣроятные пункты нападенія. Можете заглянуть въ Джевеля, Холля, Хукера, Уитгифта и другихъ; вы найдете ихъ всѣхъ здѣсь. Въ моей библіотекѣ нѣтъ недостатка въ духовныхъ книгахъ. Начертите основаніе Ушера и другихъ его содѣятелей, но положите всѣ свои силы на то, чтобы выяснить какъ можно больше основные догматы истинной церкви. Изложите недостойныя каверзы нонконформистовъ и многословную, щепетильную мелочность, вообще характеризующую раскольниковъ. Я дамъ вамъ великолѣпный отрывокъ изъ Буока, по поводу диссентеровъ, и нѣсколько цитатъ, подобранныхъ по этому предмету въ двухъ моихъ проповѣдяхъ о положеніи англійской церкви въ христіанскомъ мірѣ. Какъ вы думаете, сколько времени понадобится вамъ, для того чтобы связать мысли? Потомъ можно будетъ изложить ихъ въ формѣ опыта и напечатать; это зарекомендуетъ васъ въ мнѣніи епископа.
При всей застѣнчивости, Шерлокъ не могъ не прельститься такой лестной перспективой. Онъ сталъ думать, какъ онъ будетъ пить крѣпкій кофе и сидѣть по ночамъ, и можетъ быть напишетъ что-нибудь замѣчательное. Можетъ быть это будетъ первымъ шагомъ къ тому значенію, къ которому онъ считалъ себя обязаннымъ стремиться. Всякой славѣ должны предшествовать болѣе или менѣе неудачныя попытки. Шерлокъ очень любилъ строить складныя фразы, тѣмъ болѣе что это удовольствіе почти всегда ведетъ къ повышенію. Человѣкъ робкій и застѣнчивый тѣшится мыслью произвести что-нибудь замѣчательное, что бы доставило ему репутацію, обезпечило бы за нимъ довѣріе, не требуя отъ него немедленнаго проявленія личныхъ, блестящихъ качествъ. Знаменитость можетъ краснѣть и молчать, и тѣмъ самымъ еще больше выигрывать въ общественномъ мнѣніи. Такимъ образомъ Шерлокъ конфузился, дрожалъ и вмѣстѣ съ тѣмъ сильно хотѣлъ увидѣть свой опытъ въ печати.
— Я думаю, что я не успѣю приготовиться раньше какъ недѣли черезъ двѣ.
— Очень хорошо. Такъ напиши же и это, Филь, и скажи, чтобы онъ назначилъ день и мѣсто. А затѣмъ мы пойдемъ завтракать.
Ректоръ былъ совершенно доволенъ. Онъ мечталъ о томъ, какъ онъ будетъ наставлять Шерлока, какъ пересмотрятъ свои прежнія проповѣди и осчастливитъ викарія критическими замѣчаніями, когда его доводы воплотятся въ слова и фразы. Онъ былъ человѣкъ разсудительный и солидный, но не изъятый отъ суетнаго желанія прослыть авторомъ, — желанія, присущаго почти всѣмъ, кому никогда не суждено написать что-нибудь замѣчательное.
Филиппъ не избавился бы отъ укоровъ совѣсти по поводу викарія, еслибъ не сознавалъ, что съ своей стороны сдѣлалъ все, что ему предписывала честь. Церкви можетъ быть не мѣшало бы обезпечить себя болѣе сильной опорой; но самъ онъ сдѣлалъ все, что былъ обязанъ сдѣлать: онъ посильно исполнилъ желаніе Лайона.
ГЛАВА XXIV.
правитьРуфусъ Лайонъ былъ очень счастливъ и доволенъ въ мягкое, теплое ноябрское утро, назначенное для торжественнаго диспута въ большей залѣ школы для бѣдныхъ между нимъ и преподобнымъ Теодоромъ Шерлокомъ. Въ первую минуту ему было очень горько, что ректоръ отказался лично участвовать въ состязаніи. Но потомъ это первое впечатлѣніе совершенно сгладилось отрадной увѣренностью въ томъ, что диспутъ все-таки состоится. Лайона радовала съ одной стороны увѣренность въ своихъ адвокаторскихъ способностяхъ. Не то — употребляя его выраженіе — чтобы онъ «тщеславился этимъ»; рѣчь давалась ему такъ легко вообще, что онъ находилъ смѣшнымъ гордиться такимъ естественнымъ преимуществомъ. Пловецъ, запыхающійся отъ усилій, воображаетъ себя мастеромъ дѣла; но рыба плаваетъ еще лучше и считаетъ это естественнымъ.
Былъ ли Шерлокъ запыхающимся пловцомъ — это осталось покрытымъ мракомъ неизвѣстности. Филиппъ Дебарри, сильно занятый выборами, только разъ вспомнилъ спросить у дяди, какъ у Шерлока идетъ дѣло, и ректоръ отвѣчалъ коротко: «Да, кажется хорошо. Я снабдилъ его различными источниками. И совѣтовалъ ему читать. Всякій другой способъ былъ бы неумѣстенъ. Лайонъ скажетъ положеніе, а Шерлокъ прочтетъ на него возраженіе: это будетъ и убѣдительнѣе, да и разнообразнѣе». Но въ это многознаменательное утро ректору непремѣнно нужно было выѣхать изъ дому по безотлагательному, служебному дѣлу.
Разумѣется всѣ въ Треби Магна знали, что ихъ ожидало въ это утро. Женщины даже волновались гораздо больше, чѣмъ передъ рѣчами новыхъ кандидатовъ. М-ссъ Нендрель, м-ссъ Пильо и вообще всѣ дамы, принадлежавшія къ церкви, считали своей обязанностью послушать викарія, который слылъ очень умнымъ молодымъ человѣкомъ; и онъ докажетъ имъ, что можетъ сдѣлать ученость для праваго дѣла. Одна или двѣ диссентерскіи барыни не безъ волненія тревожно думали, какъ, сидя на переднихъ скамьяхъ, имъ придется провести нѣсколько часовъ бокъ-о-бокъ со старыми церковными друзьями, чего не было со временъ католической эмансипаціи. М-ссъ Мускатъ, слывшая красавицей, размышляла о томъ, какъ она надѣнетъ новый вышитый воротничекъ и спроситъ у м-ссъ Тильо, гдѣ именно въ Дуфильдѣ ей такъ отлично выкрахмалили постельныя занавѣски. Когда м-ссъ Тильо была Мери Сальпъ, обѣ барышни были закадычными пріятельницами; но м. Тильо забирался все выше и выше въ гору, по мѣрѣ распространенія славы его джина; и въ 29 году онъ въ присутствіи м-ра Муската позволилъ себѣ назвать диссентеровъ подлецами, — личность, которую никакъ нельзя было оставить безъ вниманія.
Диспутъ долженъ былъ начаться въ одинадцать часовъ, потому что ректоръ положительно возсталъ противъ вечера, когда простолюдины и уличные мальчишки могли бы забраться въ залу, чисто изъ празднаго любопытства. Вотъ почему женская часть аудиторіи преобладала надъ мужской. Но. тамъ было впрочемъ нѣсколько требіанскихъ тузовъ, даже людей такихъ независимыхъ, какъ Нендрель и Весъ. Ихъ поощряло главнымъ образомъ то обстоятельство, чти они будутъ не въ храмѣ, и стало-быть можно будетъ уйдти когда вздумается. Былъ тамъ и весь цвѣтъ диссентерства, а на заднихъ скамейкахъ молились набожныя старушки, почитавшія священной обязанностью присутствовать при всякомъ актѣ, состоящемъ несомнѣнно въ тѣсной связи съ спасеніемъ души.
Въ одинадцать часовъ прибытіе слушателей какъ будто прекратилось. Лайонъ сидѣлъ на школьной трибунѣ за маленькимъ столикомъ; другой маленькій столъ со стуломъ ожидалъ викарія, которому и не подобало придти первому на поле состязанія. Лайонъ сидѣлъ терпѣливо, въ глубокой задумчивости. Передъ нимъ лежали приготовленныя замѣтки, написанныя мелкимъ почеркомъ. Онъ какъ будто смотрѣлъ на публику, но никого не видѣлъ. Публика была очень довольна промежуткомъ, который давалъ ей возможность поболтать немножко.
Эсѳирь была особенно счастлива, сидя на боковой скамейкѣ неподалеку отъ отца. Возлѣ нея сидѣлъ Феликсъ, такъ что она могла разговаривать съ нимъ. Онъ былъ очень добръ съ того самаго утра, когда она заходила къ нему въ домъ; снисходительнѣе выслушивалъ, что она говорила, и не былъ такъ слѣпъ къ ея наружности и движеніямъ. Еслибъ она не знала его раньше, она можетъ быть не такъ живо чувствовала бы малѣйшіе признаки его внимательности. Въ настоящее время одно то, что онъ былъ возлѣ нея, какъ будто освѣтило всю ея жизнь. Она была чрезвычайно мила въ это утро, именно вслѣдствіе того, что она не сознавала живо ничего, кромѣ того, что возлѣ нея сидитъ человѣкъ, желающій, чтобы она сдѣлалась лучше, совершеннѣе. Сознаніе личнаго превосходства надъ окружающими совершенно исчезло; выраженіе глазъ сдѣлалось мягче, движенія плавнѣе и женственнѣе. Можетъ быть однако старое презрѣніе смѣнилось легенькимъ, новымъ пренебреженіемъ къ мнѣніямъ требіанцевъ относительно Феликса Гольта.
— Какая хорошенькая дочка у вашего священника, сказала м-ссъ Тильо вполголоса м-ссъ Мускатъ, которая не преминула подсѣсть къ своей бывшей пріятельницѣ, — совершенно барышня.
— Да ужъ по-моему черезъ-чуръ барышня, сказала м-ссъ Мускатъ. — Она горда непомѣрно, а ужъ это къ дѣвушкѣ вовсе нейдетъ. А теперь еще она какъ будто поощряетъ молодаго Гольта, которому все трынъ трава, какъ вы можете судить изъ его наружности. Она до сихъ поръ отказывала людямъ почище его; но предоставляю вамъ судить самимъ, можетъ ли человѣкъ, занимаясь самымъ простымъ ремесломъ, платить за тоненькіе батистовые платки и свѣтлыя лайковыя перчатки.
М-ссъ Мускатъ опустила бѣлокурыя рѣсницы и чуть замѣтно покачала хорошенькой головкой въ искреннемъ желаніи воздерживаться отъ рѣзкихъ выраженій, какой бы вопіющій фактъ ей ни представился.
— Скажите на милость, сказала м-ссъ Тильо. — Какъ! Это молодой Гольтъ высунулся теперь впередъ безъ галстука? Я еще его и въ глаза не видывала, но я слышала о немъ отъ Тильо. Говорятъ, что онъ человѣкъ опасный, и возмущаетъ рабочихъ въ Спрокстонѣ. Да и то сказать — такіе огромные глаза и такой ворохъ волосъ на головѣ — хоть кого испугаютъ. И что она въ немъ нашла? Совсѣмъ ей не пара.
— Да, и воспитана какъ гувернантка, сказала м-ссъ Мускатъ; — ужъ кому кажется и умѣть выбрать. Но батюшка, къ сожалѣнію, далъ ей слишкомъ большую волю. Это очень жаль въ такомъ избранникѣ Божіемъ — я нисколько не отрицаю, чтобы онъ не былъ избранникомъ Божіимъ.
— Очень жалъ, сказала м-ссъ Тильо, потому что я хотѣла-было пригласить ее давать дочерямъ моимъ уроки, когда онѣ возвратятся изъ школы.
Весъ и Пендрель между тѣмъ стояли рядкомъ и поглядывали на публику, кивая повременамъ знакомымъ, съ благосклонностью, свойственной людямъ въ ихъ положеніи.
— Пора бы ему придти, сказалъ Весъ, поглядывая на часы и сравнивая ихъ съ школьными часами. — Этотъ диспутъ у насъ новинка, но ужъ если ректоръ допустилъ его, стало-быть были уважительныя причины. Ноланъ хотѣлъ придти. Онъ говоритъ, что эти диспуты атеистическая штука; атеисты большіе до этого охотники. Ужъ навѣрное м. Шерлокъ скажетъ намъ что-нибудь хорошенькое. Онъ замѣчательный проповѣдникъ, несмотря на молодость.
— Да, и намъ слѣдуетъ поддержать его — не оставить его одного между диссентерами, сказалъ Пендрель. — А въ сущности не всѣ такъ думаютъ. могъ бы хоть Лабронъ придти, если не Лукинъ. Ужъ въ такомъ случаѣ можно дѣла отложить.
— Вотъ онъ, кажется, сказалъ Весъ, оборачиваясь и услышавъ движеніе возлѣ маленькой двери, на одномъ уровнѣ съ платформой. — Воже мой, да это Дебарри. Вотъ это прекрасно!
Весъ и Пендрель захлопали въ ладоши и примѣру ихъ послѣдовали даже многіе изъ диссентеровъ. Филиппъ зналъ, что дѣлалъ популярную выходку, такую выходку, на какую не рѣшился бы никто изъ старшихъ представителей Дебарри; но это случилось почти неожиданно. Онъ пріѣхалъ въ городъ но дѣлу, но завернувъ въ контору Лаброна нашелъ что дѣло, которое требовало его присутствія, было отложено, и повернулъ къ школѣ для бѣдныхъ. Вслѣдъ за нимъ пришелъ и Христіанъ.
Лайонъ вышелъ теперь изъ задумчивости, приподнялся и попросилъ Дебарри взять на себя предсѣдательство.
— Съ большимъ удовольствіемъ, сказалъ Филиппъ. Но м. Шерлока нѣтъ еще кажется.
— Онъ непозволительно опаздываетъ, сказалъ Лайонъ. Однако могутъ быть причины, намъ неизвѣстныя. Не собрать ли мнѣ мысли общества коротенькимъ введеніемъ?
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, сказалъ Весъ, предвидѣвшій предѣлъ своему терпѣнію. — М. Шерлокъ навѣрное будетъ здѣсь минуты черезъ двѣ.
— Христіанъ, сказалъ Филиппъ Дебарри, досадуя въ душѣ, — сдѣлайте одолженіе…. нѣтъ, постойте, я самъ съѣзжу. Извините господа, я только съѣзжу на квартиру къ м. Шерлоку. Онъ можетъ быть немножко ошибся во времени. Люди ученые, занятые часто бываютъ разсѣяны. Вы можете остаться, Христіанъ.
Когда Дебарри ушелъ, Руфусъ Лайонъ въ волненіи прошелся по трибунѣ. У него бродило нѣсколько мыслей какъ нельзя болѣе умѣстныхъ, чтобы занять вниманіе публики и вывести какое-нибудь поученіе изъ этой непредвидѣнной отсрочки. Но врожденная деликатность внушала ему, что въ этомъ собраніи члены церкви могутъ положительно возстать противъ всякаго заявленія, переходящаго за предѣлы программы, и отрицаніе Веса прозвучало весьма энергично. Но маленькаго человѣка тяготили сдавленныя, угнетенныя мысли, онъ метался и порывался, какъ рысакъ изъ-подъ узды. Онъ не могъ усидѣть на мѣстѣ, все ходилъ взадъ и впередъ, потиралъ подбородокъ, раздражался тихими, горловыми восклицаніями подъ гнетомъ сентенцій, которыя ему такъ страшно хотѣлось высказать громко, что онъ не преминулъ бы сдѣлать, еслибъ былъ одинъ, въ своемъ кабинетикѣ. Но залѣ шелъ глухой гулъ голосовъ, что еще усиливало убѣжденіе священника въ томъ, что мысли въ немъ — точно божіе посланцы, непризнанные и отвергнутые пошлой, невѣжественной толпой. Многіе изъ присутствовавшихъ стояли; всѣ — кромѣ старушекъ на заднихъ скамьяхъ и нѣсколькихъ благочестивыхъ диссентеровъ, закрывавшихъ глаза и слегка покачивавшихся всѣмъ тѣломъ, — участвовали въ разговорѣ.
— Отцу вашему не но себѣ, сказалъ Феликсъ Эсѳири.
— Да; и, кажется, онъ ищетъ очковъ. Надѣюсь, что онъ не забылъ ихъ дома; онъ безъ нихъ не видитъ ничего дальше двухъ ярдовъ, — и оттого не сознаетъ, чего отъ него ожидаютъ или желаютъ.
— Я пойду и спрошу, взялъ ли онъ съ собою очки, сказалъ Феликсъ, перешагнувъ черезъ скамейку и подходя къ Лайону, который просіялъ при видѣ знакомаго лица.
— Миссъ Лайонъ прислала спросить, не забыли ли вы очковъ, сэръ? сказалъ Феликсъ.
— Молодой и любезный мой другъ, сказалъ Лайонъ, кладя руку на предплечіе Феликса, приходившееся въ уровень съ плечомъ священника, — несомнѣнно — хотя въ настоящій моментъ мнѣ тяжело сознавать такую великую истину — что для уравновѣшенія краткости нашей земной жизни (въ которой наши силы и способности должны быть воспитуемы и развиваемы нетолько для передачи въ наслѣдство грядущимъ поколѣніямъ, какъ вы ризъ доказывали, но и для личнаго нашего спасенія и для полнѣйшаго приспособленія къ видамъ промысла Божія), — несомнѣнно, говорю я, что даже въ такъ называемыя праздныя, потерянныя минуты нашего времени, какъ напримѣръ минуты ожиданія, душа можетъ возноситься и парить, какъ въ нѣкоторыхъ снахъ нашихъ, краткихъ, скоропреходящихъ, какъ дробящаяся радуга, но заключающихъ въ себѣ длинную повѣсть скорби или радости, И опять — таки, каждый моментъ можетъ быть началомъ новой струи, открытіемъ новаго родника духовной энергіи; и пульсъ нашъ — грубое, топорное, неудовлетворительное удостовѣреніе перехода отъ того, чего не было, къ тому, что есть, даже въ утонченнѣйшихъ процессахъ матерьяльнаго міра, — тѣмъ болѣе…
Эсѳирь не сводила глазъ съ отца и Феликса, и хотя она была не очень далеко отъ нихъ, она скорѣе угадывала дѣйствительное положеніе дѣла — что вопросъ объ очкахъ прошелъ незалѣченнымъ и что отецъ самъ терялся и впутывалъ Феликса въ нескончаемое разсужденіе. Она не утерпѣла, поднялась на трибуну и подошла къ отцу, замолчавшему отъ изумленія.
— Посмотри, папа, не забылъ ли очковъ? Если забылъ, я схожу за ними домой.
Лайонъ автоматически повиновался Эсѳири и принялся пемедленно шарить въ карманахъ.
— Отчего это миссъ Джерминъ въ такихъ интимныхъ отношеніяхъ съ диссентерскимъ проповѣдникомъ? спросилъ Христіанъ у Кворлена, типографщика и хорошаго своего знакомаго. — Неужели Джермины диссентеры?
— Какая миссъ Джерминъ?
— Какъ, да развѣ вы не видите? — хорошенькая, вонъ что стоитъ теперь возлѣ него?
— Миссъ Джерминъ! Да вѣдь это дочь маленькаго пастора
— Дочь! Христіанъ потихоньку свиснулъ, что должно было выражать удивленіе тому, что у стараго чудака такая изящная и величественная дочь.
Между тѣмъ исканіе очковъ ни къ чему не привело.
— Виноватъ, милая, пробормоталъ старшіе къ въ смущеніи; я день это дня все больше и больше становлюсь тебѣ въ тягость.
— Я сейчасъ схожу, сказала Эсѳирь, не хотѣвшая, чтобы вмѣсто нея сходилъ Феликсъ. Но только-что она спустилась съ трибуны, какъ вошелъ снова Дебарри, и публика пришла въ волненіе, побудившее ее пріостановиться. Переговоривъ вполголоса съ Весомъ и Пендрелемъ, Филиппъ Дебарри вступилъ на трибуну съ шляпой въ рукѣ и сказалъ съ замѣтнымъ смущеніемъ и досадой въ голосѣ и лицѣ:
— Мнѣ весьма прискорбно, Мм. Гг., сообщить вамъ, что — вѣроятно по какому-нибудь непредвидѣнному обстоятельству, которое скоро разъяснится, — м. Шерлока не оказалось на квартирѣ, и его нигдѣ не могли найдти. Онъ вышелъ изъ дому рано утромъ, какъ мнѣ сообщила домовая хозяйка, — освѣжиться прогулкой, по обыкновенію, послѣ поздняго сидѣнья за работой; и не возвращался. Намъ однако не слѣдуетъ тревожиться, не зная настоящихъ причинъ его отсутствія. Я отправилъ людей на поиски по тому направленію, куда онъ пошелъ сегодня утромъ. Очень можно представить себѣ различныя случайности, въ сущности не серіозныя, которыми, однако, онъ былъ задержанъ противъ воли. Но вслѣдствіе этого несчастнаго стеченія обстоятельствъ, м. Лайонъ, — продолжалъ Филиппъ, обращаясь къ священнику, — диспутъ приходится отложить.
— Диспутъ, конечно, началъ-было Лайонъ; но дальнѣйшія его слона заглушило всеобщее вставанье церковниковъ, изъ которыхъ многіе были очень рады, что дѣло не состоялось, или покрайней мѣрѣ отсрочилось.
— Боже мой! сказала м-ссъ Тильо, взявъ мужа подъ руку, — надѣюсь, что бѣдный молодой человѣкъ не упалъ въ рѣку или не сломалъ ноги.
Но нѣкоторые изъ наиболѣе ярыхъ диссентеровъ, чуждыхъ податливости мелочныхъ торговцевъ, принялись свистать, не стѣсняясь истолковывать отсутствіе викарія вовсе не поврежденіемъ членовъ или опасностью жизни.
— Онъ повернулъ оглобли, очевидно, сказалъ Мускатъ сосѣду, подергивая кверху брови и плечи и смѣясь такъ, что сосѣдъ не преминулъ заключить, что хотя онъ и дьяконъ, но смотритъ на дѣло чисто съ свѣтской точки зрѣнія.
Но м-ссъ Мускатъ заявила, что не вредило бы обыскать всѣ ручьи и пруды въ окрестности, въ чемъ согласилось съ нею и большинство церковныхъ дамъ.
— Искренно сожалѣю, м. Лайонъ, сказалъ Филиппъ Дебарри, вѣжливо обращаясь къ священнику, — что мнѣ приходится проститься съ вами, въ печальномъ сознаніи совершенной невозможности исполнить ваше желаніе, покрайней мѣрѣ въ настоящее время.
— Напрасно вы извиняетесь, сэръ, сказалъ Лайонъ уныло. — Я нисколько не сомнѣваюсь, что сами вы дѣйствовали совершенно добросовѣстно. И я ни въ какомъ случаѣ не хочу допускать предположеній, кажущихся иногда остроумными и правдоподобными уму, помраченному гнѣвомъ, но потомъ при свѣтѣ истины оказывающимися ошибочными и недобросовѣстными. Желаю вамъ добраго утра, сэръ.
Когда всѣ церковники вышли изъ залы, Лайону хотѣлось успокоить и себя и паству свою нѣкоторыми размышленіями, въ видѣ введенія къ молитвѣ передъ уходомъ. Но желанію его не было суждено исполниться. Прихожане обступили проповѣдника и стали ему заявлять наперерывъ, что все это было крайне неблаговидно для церкви. Многіе даже дошли до того, что предполагали исчезновеніе викарія заранѣе придуманной частью всей программы. Другіе намекали, что не слѣдовало Лайону связываться съ торіями и съ церковниками, которые готовы при случаѣ прикинуться вѣжливыми въ отношеніи къ диссентерамъ, но на дѣлѣ непремѣнно постараются осмѣять и одурачить ихъ. Братъ Кемпъ пробасилъ, что Лайону слѣдуетъ немедленно отправить отчетъ объ этой продѣлкѣ въ «Патріота», а братъ Гаукинсъ прозвенѣлъ теноромъ, что но этому случаю можно было бы сказать многое со всѣмъ эфектомъ à propos.
Лайону не впервые доводилось выслушивать разногласныя наставленія отъ прихожанъ; но на этотъ разъ онъ былъ утомленъ, разбитъ и физически и нравственно. Феликсъ, стоявшій возлѣ него, видѣлъ, какъ тяжело отзывалось каждое замѣчаніе шумныхъ болтуновъ на чуткихъ нервахъ старика.
— Мнѣ кажется, господа, вставилъ онъ своимъ громкимъ голосомъ, — что м. Лайону выпала тяжелая доля дѣла, а на вашей сторонѣ осталась самая легкая. Карайте церковное духовенство, если хотите, — оно можетъ за себя постоять. Но не карайте своего священника. Не мое дѣло, скажутъ быть можетъ, но мнѣ кажется — пора попросить м. Лайона отдохнуть немножко, вмѣсто того чтобы осаждать и закидывать его вопросами и упреками.
Выходка Феликса еще болѣе возбудила негодованіе толпы на священника и на него самаго; но онъ все-таки добился цѣли. Болтуны разошлись послѣ недолгаго сопротивленія, и Лайонъ оставилъ поле битвы съ небольшой группою друзей, которымъ онъ передалъ намѣреніе изложить всѣ свои доводы на бумагѣ и отдать ихъ въ печать.
— Что же касается до личностей, прибавилъ онъ, то у меня въ этомъ отношеніи мнѣніе'^еще далеко не установилось. Положимъ, что этотъ молодой человѣкъ оробѣлъ: — я ни въ какомъ случаѣ не позволилъ бы себѣ отрицать знаніе и достоинство всей епископальной церкви только на основаніи того, что въ ея нѣдрахъ оказался одинъ неудачный викарій. Ужъ если слѣдуетъ сѣтовать, то скорѣе на всѣмъ извѣстнаго представителя прихода, который, называя себя членомъ воинствующей церкви, посылаетъ молодаго и безсильнаго подставнаго заступить его къ битвѣ.
Филиппъ Дебарри не преминулъ навести справку о случайности, задержавшей прегі. Теодора Шерлока на утренней прогулкѣ. Молодаго богослова не видѣли больше въ Треби Магна. Но рѣкъ не обыскивали, потому что ректоръ получилъ объяснительное письмо съ вечерней почтой. Волненіе преп. Теодора достигло такихъ размѣровъ во время прогулки, что проѣзжавшій дилижансъ явился средствомъ спасенія, передъ которымъ онъ былъ не въ силахъ устоять, и, ровно въ одинадцать часовъ, онъ остановилъ кондуктора, взобрался по лѣсенкѣ, замирая отъ радости, и увезъ свою отвѣтную диссертацію въ карманѣ.
Но ректоръ имѣлъ впослѣдствіи удовольствіе получить произведеніе м. Шерлока въ печати, съ посвященіемъ преп. Августу Дебарри, съ эпиграфомъ изъ Златоуста и другими плодами зрѣлаго досуга. Онъ пожалѣлъ бѣднаго Шерлока, которому "духу^не хватило, " но самъ остался при твердой увѣренности въ томъ, что онъ, съ своей стороны, поступилъ именно такъ, какъ слѣдовало поступить въ видахъ огражденія церкви отъ соблазна. Сэръ Максимъ замѣтилъ брату и сыну, что онъ былъ правъ, и что не слѣдовало давать неопредѣленныхъ обѣщаній и преувеличенно выражать благодарность диссентерскому проповѣднику, и долго послѣ, при всякомъ разнорѣчіи мнѣній, не упускалъ случая напоминать имъ объ этомъ промахѣ.
ГЛАВА XXV.
правитьХристіанъ, выходя изъ школы бѣдныхъ послѣ открытія, что молодая особа, поразившая его наружностью на торговой площади, была дочерью стараго диссентерскаго проповѣдника, такъ добивавшагося его настоящаго имени, — испытывалъ нѣчто въ родѣ того, что долженъ ощущать неопытный шахматныя игрокъ, видя, что фигуры стоятъ на доскѣ въ весьма для него выгодномъ положеніи и могутъ дать ему возможность сдѣлать шахъ и матъ — еслибы онъ только зналъ, какъ приняться за дѣло. Даже послѣ свиданія съ Джерминомъ, онъ много думалъ о шарадѣ, представившейся его нехитрой головѣ. Съ какой стати адвокатъ такъ заинтересовался имъ и его отношеніями къ Морису Христіану Байклифу? Вотъ въ чемъ тайна; а тайны бываютъ часто весьма выгодны, и, главное, тѣмъ пріятнымъ способомъ, который не требуетъ большаго труда. Джерминъ намекнулъ на выгоду, могущую выпасть ему на долю; но Христіанъ говорилъ себѣ самодовольно, что не таковскій онъ, чтобы вѣрить Джермину наслово. Напротивъ, единственной предстоявшей ему задачей было придумать какую нибудь комбинацію личнаго, независимаго знанія, перехитрить Джермина, укрыть отъ адвоката все, что могло быть выгоднаго и цѣннаго въ его прошломъ, и потомъ просватать всѣ свои свѣдѣнія за такую кругленькую сумму, которая дала бы ему возможность зажить привольной, независимой жизнью. Христіанъ, смолоду испытавъ самыя забористыя наслажденія жизни, сдѣлался весьма воздержнымъ и расчетливымъ. Онъ расчелъ, что для человѣка, спустившаго въ ранней молодости все свое состояніе до послѣдней нитки, — самое лучшее — пристроиться къ какой-нибудь знатной семьѣ; но если предвидится случай повыгоднѣе — талантливому человѣку не слѣдуетъ упускать его изъ виду. У него въ рукахъ было уже нѣсколько нитей, но не слѣдуетъ держать ихъ слишкомъ порывисто и нетерпѣливо, чтобы не порвать какъ-нибудь нечаянно. Онъ не забылъ удивленія, которое заставило его уронить лимонъ въ пуншевую чашу, когда Краудеръ упомянулъ въ комнатѣ дворецкаго, что какой-то негодяй, по имени Генри Скаддонъ, былъ замѣшанъ въ процессъ изъ-за наслѣдства Тренсомовъ. И опять, Джерминъ былъ домашнимъ адвокатомъ Тренсомовъ; онъ зналъ о перемѣнѣ именъ Скаддона и Байклифа; онъ очевидно хотѣлъ развѣдать какъ можно больше насчетъ исторіи Байклкфя. Отсюда нетрудно вывести, что БайклифЪ имѣлъ кой-какія притязаніи на собственность Тренсомовъ, и что ему препятствовало только то собственно, что его смѣшивали съ Генри Скаддономъ. Но другое обстоятельство, какъ будто состоявшее въ связи съ обмѣномъ именъ — просьба Лайона написать имя Мориса Христіана, сопровождаемая вопросомъ, все ли это имя его, — не имѣло видимой связи съ данными, доставленными Краудеромъ и Джерминомъ.
Открытіе, сдѣланное утромъ въ школѣ бѣдныхъ — что Эсѳирь была дочерью диссентерскаго проповѣдника — доставило возможную, вѣроятную связь. Раньше Христіанъ не понималъ, отчего его такъ поразило лицо Эсѳири; но теперь ему стало ясно, что черты, выраженіе лица и больше всего ея осанка и манеры, когда она стояла или ходила, — напомнили ему образъ Байклифа. Неужели это его дочь? Мало ли есть способовъ быть дочерью. Можетъ быть пріемная дочь: можетъ быть Байклифъ умеръ или считается умершимъ. — А вѣдь если старикашкѣ представилось, что настоящій отецъ воскресъ, — было-таки чего испугаться. Молчаніе и осторожность. Я опять заведу бесѣду со старымъ чудакомъ. Съ нимъ поладить нетрудно: его можно вокругъ пальца обернуть и себя не выдать. Я скажу ему, что знаю Байклифа и сидѣлъ съ нимъ въ тюрьмѣ. Я ужъ вытяну изъ него всю правду насчетъ этой дочери. Неужели хорошенькая Анетъ вторично вышла замужъ, и за такого чучелу? Впрочемъ, на что только женщины не способны?
Христіанъ не видѣлъ еще, пакую явную, опредѣлительную выгоду можетъ ему доставить такой образъ дѣйствія; но ужъ если могли представиться какія ни будь выгоды, то именно на этомъ пути; и для людей, несвѣдущихъ въ законахъ, — въ завѣщаніяхъ и наслѣдствахъ вообще кроется нѣчто темное и загадочное, допускающее возможность самыхъ удивительныхъ и невѣроятныхъ исходовъ.
Послѣдствіемъ этихъ измышленій было то, что Христіанъ посѣщалъ Треби чаще прежняго въ часы досуга, и при первомъ встрѣтившемся случаѣ привѣтствовалъ Лайона на улицѣ съ изысканной вѣжливостью, говоря, что послѣ первой ихъ встрѣчи, ему не разъ хотѣлось найдти возможность возобновить прежній разговоръ, и что, если м. Лайонъ непрочь, то онъ немедленно приступитъ къ дѣлу. Священникъ совершенно успокоился, выслушавъ отъ Джермина, что курьеръ, случайно сдѣлавшійся обладателемъ медальона и записной книжки, навѣрное не былъ мужемъ Анеты и не зналъ, живъ ли еще или умеръ Морисъ Христіанъ Байклифъ. Онъ забылъ, что Джерминъ обѣщалъ ему продолжать справки и что, если окажется что-нибудь интересное, не замедлитъ извѣстить его. Потому, когда къ нему обратился Христіанъ, священникъ, удивленный и взволнованный воспоминаніями о прежнихъ тревогахъ, сказалъ, совсѣмъ упавъ духомъ:
— Если это по дѣлу, сэръ, — вы лучше обратитесь сами къ Джермину.
Онъ не могъ сказать ничего болѣе пригоднаго для видовъ Христіана. Тотъ заключилъ изъ этого, что священникъ избралъ Джермина въ повѣренные и что надо быть насторожѣ.
— Напротивъ, сэръ, отвѣчалъ онъ, — необходимо, чтобы Джерминъ не зналъ, что происходитъ между нами.
Лайонъ окончательно растерялся и не зналъ, что думать, какъ смотрѣть на Джермина, и на Христіана. Онъ только сознавалъ, что необходимо выслушать, что скажетъ этотъ человѣкъ, и пригласилъ его на Мальтусово подворье, гдѣ можно будетъ переговорить на свободѣ.
Войдя въ кабинетъ къ Лайону, Христіанъ приступилъ прямо къ дѣлу, заявивъ, что тревогу, выраженную Лайономъ при первомъ его посѣщеніи, нельзя объяснить ничѣмъ инымъ, какъ знакомствомъ его, Лайона, съ Морисомъ Христіаномъ Байклифомъ — его, Христіана, плѣннымъ товарищемъ и бывшимъ владѣтелемъ бездѣлушекъ, найденныхъ м. Лайономъ въ паркѣ. Христіанъ поспѣшилъ прибавить, что онъ ничего не зналъ о Байклифѣ, съ тѣхъ поръ какъ они разстались во Франціи, но что онъ знаетъ о его женитьбѣ на Анетѣ Ледрю и былъ знакомъ съ самой Анетой. Онъ былъ бы очень радъ услышать что-нибудь о Байклифѣ, потому что чрезвычайно любилъ его.
Тутъ Христіанъ пріостановился; Лайонъ молчалъ, измѣнялся въ лицѣ и дрожалъ. Тонъ и манера этого человѣка не вязались въ немъ съ живыми, дорогими воспоминаніями, и онъ не имѣлъ духу отвѣтить на вопросы или самому спрашивать.
— Позвольте спросить у васъ: вы знали друга моего Байклифа? сказалъ Христіанъ, пускаясь на болѣе прямую и рѣзкую мѣру.
— Нѣтъ, сэръ; и его никогда не видалъ.
— Гмъ…все равно, вы видѣли кое-кого, кто на него поразительно похожъ. Удивительно право — невѣроятно; но когда я увидѣлъ въ школѣ бѣдныхъ миссъ Лайонъ, я готовъ былъ поклясться, что она дочь Байклифа.
— Сэръ! сказалъ Лайонъ, привставая и держась за ручки кресла, — этотъ вопросъ такъ затрогиваетъ меня за живое, что, мнѣ кажется, его не слѣдовало бы поднимать изъ пустаго любопытства. Что вами двигаетъ, исканіе ли выгодъ или опасенія за личную вашу безопасность?
— Вы почти угадали, сэръ. Мы сейчасъ окончательно поймемъ другъ друга. Положемъ, что я считаю молодую особу, извѣстную подъ именемъ миссъ Лайонъ, дочерью Байклифа.
Лайонъ молча повелъ губами.
— И положимъ, что я имѣю основаніе подозрѣвать, что ей было бы весьма выгодно, еслибъ законъ зналъ, кто быть ея настоящимъ отцомъ.
— Сэръ! сказалъ Лайонъ, забывъ о всѣхъ предосторожностяхъ въ порывѣ волненія, — я бы не сталъ утаивать. Она воображаетъ себя моей дочерью. Но я готовъ все вынести скорѣе, чѣмъ лишить ее какихъ бы то ни было правъ и премуществъ. Несмотря на то, я умоляю всякаго ближняго не становиться между мною и ею, но дать мнѣ самому открыть ей глаза.
— Все это сдѣлается въ свое время, сказалъ Христіанъ. Спѣшить не слѣдуетъ. Такъ миссъ Лайонъ дочь Анеты?
Священникъ вздрогнулъ, какъ будто его полоснули по рукѣ острымъ ножемъ. Но тонъ этого вопроса, усиливъ въ немъ отвращеніе къ Христіану, тѣмъ самымъ далъ ему возможность собраться съ духомъ къ тому, что было почти терпѣніемъ и самообладаніемъ во время мучительной операціи. Минуты черезъ двѣ онъ сказалъ болѣе спокойно: — Правда, сэръ. Мать ея была моей женою. Потрудитесь сообщить все, что можетъ имѣть какое-либо отношеніе къ моей обязанности.
— Мнѣ остается сказать только то, что если есть призъ, который правосудіе могло бы вручить дочери Байклифа, — то я не ошибаюсь, предполагая, что нѣкій адвокатъ приложитъ всѣ старанія на то, чтобы завязать глаза правосудію. И адвокатъ этотъ — небезъизвѣстный вамъ Джерминъ. И если вы, любезный мой сэръ, довѣрились Джермину, вы посадили лисицу въ курятникъ. Я сильно подозрѣваю, что, перетревожившись находкой бездѣлушекъ Байклифа, вы поручили Джермину навести обо мнѣ справки. Что, я угадалъ?
— Я этого не отрицаю.
— И прекрасно сдѣлали, потому что это дало мнѣ возможность узнать, что у него въ рукахъ есть какая-то тайна Байклифа, которую онъ намѣревается уничтожить. А теперь, сэръ, если вы желаете добра своей дочери — падчерицы то-есть — не поддавайтесь Джермину; и если у васъ есть какія-нибудь бумаги или предметы, которые могутъ послужить уликою, какъ говорятъ проклятые бестіи адвокаты, — держите ихъ крѣпко, потому что, если они попадутъ въ руки Джермина, они скоро вылетятъ въ трубу. Кажется ясно?
— Я не имѣлъ къ виду никакихъ дальнѣйшихъ переговоровъ съ Джерминомъ, сэръ; мнѣ нечего больше сообщать ему. Кромѣ того факта, относительно рожденія дочери моей, факта, котораго не слѣдовало скрывать отъ нея, я не хочу, не ищу никакихъ объясненій, и не боюсь ихъ.
— Въ такомъ случаѣ обѣщайте, что вы никому не скажете ни слова, о чемъ мы теперь говорили. Помните: это необходимо для пользы вашей же дочери.
— Сэръ, я не скажу никому ни слова, отвѣчалъ Лайонъ холодно и серіозно. — Если только, прибавилъ онъ съ предусмотрительностью, сильно пошатнувшей презрѣніе Христіана къ старику, — если только меня не призовутъ къ суду и не потребуютъ всей правды по этому дѣлу: въ такомъ случаѣ я подчинюсь авторитету, обезпечивающему порядокъ.
Христіанъ ушелъ, очень довольный тѣмъ, что ему удалось вытребовать отъ диссентерскаго проповѣдника все, что только было возможно, такъ-какъ онъ не осмѣливался допрашивать его болѣе прямо и открыто. Онъ долженъ довольствоваться случайными проблесками, и, можетъ быть, онъ найдетъ еще какое-нибудь указаніе, пошаривъ хорошенько въ памяти Краудера. Но всѣ эти справки слѣдуетъ наводитъ осторожно, незамѣтно. Онъ побаивался Джермина.
Когда Лайонъ остался одинъ, онъ принялся ходить взадъ и впередъ между книгами и громко думать, чтобы избавиться отъ тяжелаго впечатлѣнія этого свиданія: «Зачѣмъ ждать вынужденій необходимости? повторялъ онъ себѣ неоднократно. — Я скажу ей все теперь же безъ утайки. И тогда мнѣ нечего будетъ бояться. Она же въ послѣднее время стада такъ необычайно нѣжна и ласкова. Она мнѣ проститъ.»
ГЛАВА XXVI.
правитьНа слѣдующее утро, послѣ долгой молитвы о ниспосланіи силы и мудрости, Лайонъ сошелъ внизъ, твердо рѣшивъ, что въ этотъ именно день будетъ рѣшено то, что онъ нашелъ необходимымъ; но какой именно часъ изберетъ онъ для торжественнаго совѣщанія съ Эсѳирью — это будетъ зависѣть отъ обстоятельствъ. Можетъ быть онъ отложитъ разговоръ до того времени, когда они останутся вдвоемъ, послѣ того какъ Лидди ляжетъ въ постель. Но за завтракомъ Эсѳирь сказала:
— Сегодня праздникъ, папа. Ученицы мои отправились въ Дуффильдъ смотрѣть звѣринецъ. Что мы будемъ сегодня дѣлать? Отчего ты ничего не кушаешь? О, Лидди, Лидди, яйца опять перестояли! Зачѣмъ вы право читаете «Смуты» Аллейна передъ завтракомъ; вы всегда надъ ними расплачетесь и позабудете о яйцахъ.
— Лица круты, жестки, это правда; но есть сердца еще жестче, миссъ Эсѳирь, сказала Лидди.
— Едва ли, сказала Эсѳирь. — Это яйцо навѣрное жестче сердца самаго закоснѣлаго еврея. Пожалуйста отдайте его маленькому Захару: пускай играетъ имъ вмѣсто мячика.
— Боже, Боже мой, какъ вы слегка обо всемъ говорите, миссъ. Мы можетъ быть всѣ перемремъ до ночи.
— Вы начинаете чушь говорить, любезная моя Лидди, сказалъ Лайонъ нетерпѣливо, — ступайте въ кухню.
— Что же мы будемъ дѣлать сегодня, папа? повторила, Эсѳирь. —У меня сегодня праздникъ.
Лайонъ увидѣлъ въ этомъ новое подтвержденіе не откладывать дѣла.
— У меня есть до тебя очень серіозное, важное дѣло, милая; и пока намъ никто не мѣшаетъ, я попрошу тебя пойдти со мною наверхъ.
Эсѳирь удивилась, что у отца оказалось на душѣ что-то серіозпѣе и важнѣе обычныхъ его утреннихъ занятій.
Она скоро узнала, въ чемъ было дѣло. Недвижная, но въ глубинѣ души взволнованная такъ, какъ еще никогда въ жизни она не волновалась, — Эсѳирь выслушала исторію матери я изліянія вотчима. Лучи утренняго солнца, падавшіе на книги, сознаніе начинающагося дня, усиливали торжественность гораздо больше, чѣмъ могла бы сдѣлать ночь. Всякая вѣсть, измѣняющая строй жизни нашей, поражаетъ насъ гораздо больше, если она доходитъ до насъ рано утромъ: пережить цѣлый день при новомъ и можетъ быть на вѣки печальномъ освѣщеніи иногда невыносимо тяжело. А вечеромъ близко время отдохновенія.
Лайонъ смотрѣлъ на свой разсказъ, какъ на исповѣдь — исповѣдь своей презрѣнной слабости, своихъ недостойныхъ заблужденій. Но въ ея глазахъ она представлялась совсѣмъ инымъ: душа внезапно разширилась передъ неожиданнымъ видѣніемъ страсти и борьбы, восторговъ и самоотрѣченій въ участи существъ, до сихъ поръ бывшихъ для нея туманной загадкой. И признаваясь ей, что онъ не былъ ея настоящимъ отцомъ, но только стремился любить ее, какъ отецъ, желалъ быть любимымъ, какъ отецъ, — странный, истомленный жизнію, несвѣтскій старикъ возбуждалъ въ Эсѳири новую, восторженную симпатію. Можетъ быть это сообщеніе неимѣло бы на нее такого вліянія, еслибъ она не была подготовлена къ извѣстному настроенію двумя послѣдними мѣсяцами отношеній къ Феликсу Гольту, научившему ее сомнѣваться въ непогрѣшимости своего собственнаго знамени и разбудившему въ ней предчувствіе нравственныхъ глубинъ, недоступныхъ поверхностному, легкомысленному взгляду.
Эсѳирь сѣла противъ отца и не двинула даже крѣпко стиснутыми пальцами во все время, пока онъ говорилъ. Но послѣ долгаго изліянія, въ которомъ онъ утратилъ сознаніе всего, кромѣ постепенно вызываемыхъ и возникающихъ воспоминаній, — онъ помолчалъ немного и потомъ сказалъ робко:
— Это позднее искупленіе давнишняго проступка, Эсфирь. Я не стараюсь извинить себя, потому что мы должны стараться основать наши привязанности на правдѣ. Несмотря на то…
Эсѳирь встала и передвинулась на стулъ, стоявшій рядомъ съ кресломъ отца и на который онъ обыкновенно складывалъ книги, во время занятій. Ей хотѣлось говорить, но шлюзы, открытыя исповѣдью отца, не могли быть открыты для однихъ только словъ. Она обвила руками шею старика и, громко вскрикнувъ, разразилась рыданіями.
— Отецъ, отецъ! Прости, что я не довольно любила тебя. Я буду — буду!
Старикъ дрогнулъ отъ изумленія и радости, усилившихся до боли. Онъ только собирался просить прощенія у нея, а она извиняется передъ нимъ. Въ этотъ моментъ высшаго душевнаго возбужденія, въ умѣ священника мелькнула радостная мысль: — Вѣрно на нее снизошла благодать: Господь коснулся ея сердца.
Они сидѣли обнявшись и въ молчаніи, пока Эсѳирь изливала избытокъ своего сердца. Когда она. подняла голову, она просидѣла совершенно недвижно минуты съ двѣ, пристально устремивъ глаза на одну точку и вложивъ маленькую ручку въ руку священника. Потомъ подняла на него глаза и сказала:
— Такъ ты жилъ труженической, бѣдной, очень бѣдной жизнью. А между тѣмъ мать моя воспитывалась въ изобиліи. Она была изъ хорошей, достаточной семьи — она была леди.
— Это правда, милая; я могъ дать ей только бѣдную, труженическую жизнь.
Лайонъ отвѣчалъ, совершенно недоумѣвая, къ чему клонитъ Эсѳирь. До исповѣди, онъ, на основаніи долгихъ наблюденій надъ дочерью, часто служившихъ поводомъ къ тайной скорби, — думалъ, что самое главное, самое интересное для нея во всей этой исповѣди будетъ извѣстіе о томъ, что ея родители выше званіемъ бѣднаго диссентерскаго проповѣдника; но она неожиданно обнаружила другія, лучшія чувства и стремленія. Онъ побоялся сдѣлать слишкомъ поспѣшное и поверхностное заключеніе о внутренней жизни дѣвушки и ждалъ новыхъ указаній.
— Но вѣдь такъ жить — всего лучше, пана? сказала Эсѳирь, вставая, вспыхивая блѣднымъ лицомъ и вскинувъ голову назадъ, какъ будто вдохновленная какимъ-нибудь новымъ рѣшеніемъ: — Вѣдь это должна быть самая лучшая жизнь.
— Какая жизнь, дорогое дитя мое?
— Жизнь, въ которой люди выносятъ, терпятъ и дѣлаютъ все во имя какого-нибудь великаго и сильнаго чувства, такъ что всѣ внѣшнія, мелочныя подробности не имѣютъ никакого значенія.
— Да, правда; но такимъ великимъ, всеобъемлющимъ чувствомъ должна быть непремѣнно покорность волѣ Божіей.
Эсѳирь ничего не отвѣчала; отцовскія слова не подходили къ впечатлѣніямъ, вызваннымъ его разсказомъ. Она опять сѣла и, немного погодя, сказала спокойнѣе:
— Мама не много говорила о моемъ первомъ отцѣ?
— Немного, милая. Она говорила только, что онъ былъ красивъ съ виду, добръ и великодушенъ, и что семья его принадлежала къ высшему, избранному кругу. Но теперь я отдамъ тебѣ письмо, кольцо и медальонъ — единственныя видимыя воспоминанія, сохранившіяся послѣ него.
Лайонъ досталъ и передалъ Эсѳири ящичекъ съ этими драгоцѣнности мы.
— Возьми ихъ и разсмотри на досугѣ, милая. А чтобы мнѣ опять не впасть въ проступокъ, вслѣдствіе скрытности, я скажу тебѣ, что совершилось въ послѣднее время по поводу этихъ вещей, хоть все совершившееся, въ моемъ представленіи, крайне темно и сбивчиво.
Онъ разсказалъ тогда Эсѳири все, что произошло между нимъ и Христіаномъ. Возможность, на которую указала тревога Лайона — возможность найдти отца въ живыхъ — была новымъ потрясеніемъ. Она не могла говорить объ этомъ съ названнымъ отцомъ своимъ, но молча внесла и этотъ фактъ къ архивъ печальныхъ недоразумѣній, неожиданно нависшихъ тучею надъ ея жизнію.
— Я сильно сомнѣваюсь въ показаніяхъ этого человѣка, заключилъ Лайонъ. — Признаюсь, его присутствіе и его разсказы кажутся мнѣ мѣдью звѣнящею. Онъ похожъ на человѣка, никогда не знавшаго ничего святаго, живущаго только ради похоти глазъ и суетнаго тщеславія. Онъ намекаетъ на возможность какого-то наслѣдства для тебя и какъ будто хочетъ подорвать всякое довѣріе къ Джермину. Все это можетъ и не имѣть серіознаго основанія. Но по-моему не слѣдуетъ ничего предпринимать, пока нѣтъ другихъ, болѣе опредѣлительныхъ указаній.
— Конечно нѣтъ, папа, поспѣшила вставить Эсѳирь. Немного прежде, такая загадочная перспектива очень пріятно развлекла бы ея праздную мечту; но теперь, по нѣкоторымъ причинамъ, которыхъ она не могла бы ясно изложить на словахъ, — она только испугалась и еще болѣе растревожилась.
ГЛАВА XXVII.
правитьВечеромъ Лайонъ отправился посѣтить нѣкоторыхъ больныхъ прихожанъ, и Эсѳирь, просидѣвшая цѣлый день надъ немногими вещественными воспоминаніями о своихъ родителяхъ, сидѣла одна внизу, въ атмосферѣ, пропитанной ароматами ранняго обѣда, неизбѣжными въ маленькомъ домѣ. Богатые люди, не знающіе такихъ мелочныхъ, вульгарныхъ подробностей, едва ли могутъ представить себѣ ихъ значеніе въ исторіи большинства человѣческихъ существъ, въ которыхъ чуткость нервъ и органовъ не соотвѣтствуетъ внѣшнимъ условіямъ жизни. Эсѳирь такъ страдала отъ этихъ «ароматовъ», что обыкновенно старалась избѣгать ихъ, уходя наверхъ или вовсе изъ дому, но въ этотъ вечеръ они особенно угнетали ее, потому что она была, измучена долго продолжавшимся волненіемъ. Отчего она не выходила на свѣжій воздухъ по обыкновенію? Вечеръ былъ тихій и ясный — одинъ изъ тѣхъ мягкихъ ноябрскихъ вечеровъ — такихъ отрадныхъ за городомъ, въ открытомъ полѣ, — когда солнце золотитъ потемнѣвшую, позасохшую листву молодыхъ дубковъ, и послѣдніе желтые листья вязовъ сыплются дождемъ подъ свѣжимъ, но не суровымъ вѣтеркомъ. Но Эсѳирь сидѣла молча и недвижно на софѣ — блѣдная, съ раскраснѣвшимися глазами, небрежно отбросивъ назадъ локоны и опершись локтемъ на жесткій волосяной валекъ, къ которому она обыкновенно не могла прикоснуться безъ содроганія. Глаза ея пристально глядѣли на пустую улицу. Вошла Лидди.
— Миссинька, вы что-то невеселы; если не хотите прогуляться, лучше подите да лягте.
Она никогда, еще не видѣла локоновъ въ такомъ безпорядкѣ, и ей почему-то подумалось, что въ окрестности ходитъ тифъ. Но упрямая миссинька только головой тряхнула.
Эсѳирь ждала — не вѣроятности — простой возможности, которая сдѣлала бы кухонный чадъ болѣе сноснымъ. Должно быть черезъ полчаса представилась эта возможность, потому что она измѣнила положеніе, чуть не вскочила съ мѣста, опять сѣла и внимательно прислушалась. Что если
Лівди ему откажетъ? Ей придется побѣжать вслѣдъ за нимъ и воротить его? Отчего же нѣтъ? Такія вещи весьма возможны и позволительны, когда несомнѣнно, что между людьми нѣтъ ничего кромѣ дружбы. Но Лидди открыла дверь и сказала:
— М. Гольтъ, миссъ. Онъ спрашиваетъ, можно ли ему войдти? Я сказала ему, что вы не въ духѣ.
— Ахъ, Лидди, попросите его войдти.
— Я не сталъ бы настаивать, сказалъ Феликсъ, пожимая ей руку, — еслибъ не освоился съ привѣтливостью Лидди. Но вы какъ будто нездоровы? прибавилъ онъ, садясь на другой конецъ софы. — Или скорѣе, вы кажетесь чѣмъ-то очень разстроенной. Вы не посѣтуете на меня за то, что я это замѣчаю?
Онъ говорилъ очень ласково и смотрѣлъ на нее внимательнѣе и участливѣе, чѣмъ когда-либо прежде, когда волосы у нея были въ безукоризненномъ порядкѣ.
— Вы совершенно правы. Я не больна. Но я очень много волновалась все это утро. Отецъ разсказывалъ мнѣ про мою мать и передалъ мнѣ вещи, принадлежавшія ей. Она умерла, когда я была очень маленькимъ ребенкомъ.
— Такъ стало-быть ничего не случилось тревожнаго или горестнаго для васъ и м. Лайона. Мнѣ было бы очень прискорбно узнать это.
Эсѳирь провела рукою по глазамъ, прежде чѣмъ отвѣчать:
— Я право не знаю, что это такое: горе или что-нибудь превосходящее всякую извѣстную мнѣ радость и потому совершенно для меня новое. Я стала видѣть то, чего и не подозрѣвала прежде — такую глубь въ сердце отца…
И, говоря это, она взглянула на Феликса, и глаза ихъ очень серіозно встрѣтились.
— День такой славный, сказалъ онъ, — вамъ слѣдовало бы походить по воздуху. Позвольте мнѣ пройдтись съ вами вдоль рѣчки до Малыхъ Треби.
— Я сейчасъ надѣну шляпку, сказала Эсѳирь, ни мало не колеблясь, хотя они еще никогда не гуляли вмѣстѣ.
Правда, чтобы дойдти до поля, имъ пришлось проходить черезъ улицу; и когда Эсѳирь увидѣла нѣсколько знакомыхъ лицъ, она подумала, что ея прогулка наединѣ съ Феликсомъ непремѣнно подастъ поводъ къ толкамъ — особенно потому, что онъ былъ въ фуражкѣ, въ старыхъ, толстыхъ сапогахъ, безъ галстука и съ самодѣльной палкою въ рукѣ. Эсѳирь и сама немножко изумилась, когда очутилась на улицѣ рядомъ съ нимъ. Такъ течетъ наша жизнь: рѣка кончается незамѣтно, гдѣ начинается море, и ужъ нельзя больше выпрыгнуть на берегъ.
Пока они шли по улицѣ, Эсѳирь ничего не говорила. Феликсъ, напротивъ, говорилъ съ обычной своей находчивостью. какъ будто онъ дѣлалъ это нетолько для того, чтобы развлечь ее: — о слабой груди Джоба Теджа, о томъ, что этой маленькой, бѣленькой обезьянкѣ не придется долго жить; потомъ о жалкой пародіи на вечернюю школу, которую ему такъ трудно было устроить въ Спрокстонѣ, и о незврачности самой деревушки, — впрочемъ это еще земной рай въ сравненіи съ Глазговомъ, гдѣ свѣту Божьяго ровно на столько, сколько необходимо для того, чтобы разглядѣть злобу на женскихъ лицахъ.
Но скоро они вышли въ поле, на дорогу къ Малымъ Греби, то тянувшуюся вдоль рѣки, то стлавшуюся черезъ луга, то пробиравшуюся колеей между посѣвовъ.
— Ботъ и пришли! сказалъ Феликсъ, когда они перешли черезъ деревянный мостъ и вступили подъ тѣнь вязовыхъ стволовъ. — Какъ здѣсь хорошо! Въ такіе солнечные осенніе дни чувствуешь себя какъ-то меньше несчастнымъ.
— Меньше несчастнымъ! Это еще что? сказала Эсѳирь, улыбаясь съ легенькимъ оттѣнкомъ лукавства, — я поймала васъ на противорѣчіи. Я не разъ слышала ваши возгласы противъ унывающихъ, грустящихъ людей. Еслибъ я сказала то, что вы сейчасъ произнесли, вы бы прочли мнѣ длинную мораль.
— Очень можетъ быть, сказалъ Феликсъ, сбивая верхушки травы, по слабости, свойственной человѣчеству вообще, когда ему доводится идти мимо травы съ палкой въ рукѣ. — Но я вѣдь нисколько не оправдываю и въ себѣ грусти. Я не измѣряю свою силу отрицаніемъ того, что во мнѣ есть, и не думаю, что душа моя должна быть сильна, потому что она больше предана праздному страданію, чѣмъ плодотворной дѣятельности. Такъ дѣлаютъ только ваши любимые герои, байроно-желчнаго стиля.
— Я не признаю ихъ своими любимыми героями.
— Я слышалъ, какъ вы отстаивали, оправдывали господъ въ родѣ Рене, неспособныхъ ни на что житейское, конечное, опредѣленное, но воображающихъ, что для нихъ создана безпредѣльность. Это все равно что хвастать тошнотой и рвотой, какъ доказательствомъ крѣпкаго желудка.
— Позвольте, позвольте! Вы лавируете, чтобы уйдти отъ отвѣта. Я обвиняю васъ въ томъ, что вы сказали, что вамъ невесело, что вы несчастны.
— Да! сказалъ Феликсъ, пожавъ плечомъ и засовывая лѣвую руку глубоко въ карманъ, — какъ я сознался бы во многомъ другомъ, чѣмъ тоже нельзя гордиться. Дѣло въ томъ, что мудрено теперь быть счастливымъ на бѣломъ свѣтѣ; есть конечно пути и средства, да только я-то на нихъ низачто не рискну. Я не говорю, чтобы не стоило жить: жить стоитъ всякому, у кого есть смыслъ и чувство и сила смѣлая. И самые лучшіе люди тѣ, которые радуются жизни, потому что жизнь такъ безотрадна и тяжела и что они, болѣе сильные и способные, могутъ помогать тѣмъ, кто нуждается въ помощи. У такихъ людей должно быть очень много душевныхъ силъ и очень мало личныхъ потребностей и привычекъ. Но мнѣ еще далеко до уровня того, что я считаю самымъ лучшимъ. Я часто алкаю, жажду и кляну свою долю.
— Такъ зачѣмъ же вы обрекли себя на такую суровую жизнь? сказала Эсѳирь, и тотчасъ же испугалась своего вопроса. — Мнѣ кажется, вы точно нарочно выбрали себѣ самую тяжкую долю.
— Нисколько, отвѣчалъ Феликсъ коротко и рѣшительно. — Моя жизнь сложилась очень просто и сама собою. Ее обусловили обстоятельства, такія же несомнѣнныя и очевидныя, капъ вотъ эти колья въ изгороди. А вѣдь и изгородь-то какая рогатая, нескладная, прибавилъ Феликсъ, перешагнувъ черезъ нее. — Не помочь ли вамъ, или вы сами?
— Я могу обойдтись и безъ помощи, благодарю васъ.
— Все было очень просто, продолжалъ Феликсъ, когда они пошли дальше. — Я находилъ необходимымъ прекратить торговлю травами и декоктами. Но считалъ себя вмѣстѣ съ тѣмъ обязаннымъ содержать мать, а, разумѣется, въ ея годы трудно разстаться съ мѣстомъ, къ которому привыкъ.
— Извините, что я позволю себѣ судить васъ, но развѣ вы не могли бы жить также честно и почтенно при занятіи, требующемъ нѣкотораго образованія и развитія?
— Вы не знаете ни моего прошлаго, ни моей натуры, отрѣзалъ Феликсъ. — Я рѣшалъ вопросъ только за себя, а не за другихъ людей. Я другихъ не осуждаю, и нисколько не воображаю, чтобы я былъ лучше ихъ; только условія у нихъ иныя. Я низачто не хотѣлъ уклониться отъ труда и общаго бремени жизни; я только не хотѣлъ участвовать въ свалкѣ изъ-за денегъ и положенія. Всякій воленъ называть меня дуракомъ и говорить, что для прогресса человѣчества необходимы и свалки и бѣгъ на-перегонку. Я предпочитаю оставаться въ рядахъ несчастныхъ.
Эсѳирь не возражала ни слова. Они молча вышли черезъ ворота въ рощу, гдѣ не было высокихъ деревьевъ, а. только тонкостволые подростки да кустарникъ, такъ что солнечные лучи падали безпрепятственно на мшистые промежутки..
— Посмотрите, какъ красивы на солнцѣ березовые стволы, сказалъ Феликсъ. — Вотъ старый стволъ, на который никто видно не польстился. Не присядемъ ли мы немножко?
— Хорошо, мшистый грунтъ съ разбросанными, сухими листьями, отличный коверъ. Эсѳирь сѣла и сняла шляпку, чтобы освѣжить голову. Феликсъ тоже сбросилъ шапку и прилегъ на мохъ, опираясь спиною о лежачее дерево.
— Мнѣ хотѣлось бы походить на васъ, сказала она, глядя на кончикъ ноги своей, который теребилъ кустикъ моху. — Я никакъ не могу не думать и не сокрушаться о томъ, что лично до меня касается, а ты, кажется, вовсе о себѣ не думаете.
— Жестоко ошибаетесь, сказалъ Феликсъ. — Я оттого и отрекся отъ такъ называемыхъ земныхъ благъ, что я человѣкъ очень честолюбивый, съ ненасытными страстями, что меня малымъ не удовлетворить. Покрайней мѣрѣ это послужило главнымъ поводомъ. Все зависитъ отъ того, что впервые разбудитъ въ человѣкѣ сознаніе — какъ первыя, сознательныя впечатлѣнія жизни отразятся на его умѣ и сложатся тамъ въ представленіе, такое же неотступное, какъ неотступно угрызеніе совѣсти въ преступникѣ или механическая проблемма въ изобрѣтательной головѣ. У меня образовалось такимъ путемъ два неотвязныхъ впечатлѣнія: одно изъ нихъ картина того, чѣмъ я низачто на свѣтѣ не хотѣлъ бы сдѣлаться. Я рѣшился никогда не улыбаться притворно, не строить натянуто торжественныхъ минъ, не лгать по профессіи, изъ-за личныхъ выгодъ; не пускаться на дѣла, въ которыхъ пришлось бы смотрѣть сквозь пальцы на всякую подлость и оправдывать плутовство, какъ часть системы, измѣнить которую я не въ силахъ. Разъ вступивъ на арену борьбы изъ-за успѣха, мнѣ захотѣлось бы непремѣнно побѣждать — я сталъ бы отстаивать неправду, я самъ незамѣтно, невольно сдѣлался бы тѣмъ, что теперь, издали, кажется мнѣ гадкимъ, гнуснымъ. И еще гаже, еще гнуснѣе то, что я дѣлалъ бы все это, какъ дѣлаетъ большинство вокругъ меня — изъ-за смѣшныхъ, мизерныхъ призовъ — можетъ быть даже только изъ-за того, чтобы блистать въ двухъ, трехъ гостиныхъ, добиться правъ, быть выбраннымъ въ церковные старосты, сдѣлаться мужемъ вѣчно недовольной жены и отцомъ нѣсколькихъ безпрокихъ дѣтей.
Сердце Эсѳири мучительно сжалось — сознаніемъ разстоянія между нею и Феликсомъ — сознаніемъ совершенной своей пошлости въ сравненіи съ нимъ.
— Другое представленіе, коломъ засѣвшее у меня въ головѣ, сказалъ Феликсъ, послѣ молчанія. — Жизнь отверженныхъ — жизнь голодная и преступная. Я никогда низачто не буду такой презрѣнной тварью. Старинные католики были отчасти правы, признавая двѣ дисциплины для спасенія души. Одни призваны подчиняться высшей дисциплинѣ и добровольно отрѣкаться отъ того, что имѣетъ для другихъ силу закона.
— Вы, кажется, еще строже, еще взыскательнѣе моего отца.
— Нѣтъ! Я ратую только противъ подлости или жестокости; но я нахожу необходимымъ мириться съ меньшей, бѣдной долей. Такова участь большинства. Я пожелалъ бы меньшинству счастья, да только оно не нуждается въ моихъ пожеланіяхъ.
Опять наступило молчаніе. Щеки Эсѳири пылали, несмотря на вѣтеръ, развѣвавшій ея волосы. Она чувствовала сильное внутреннее возбужденіе — настояніе видѣть вещи въ свѣтѣ, далеко не отрадномъ, не радужномъ. Когда Феликсъ приглашалъ ее гулять, онъ казался такимъ добрымъ, такимъ чуткимъ къ ея стремленіямъ и желаніямъ, что она вообразила себя ближе къ нему, чѣмъ когда-либо; но когда они вышли изъ дому, онъ какъ будто забылъ обо всемъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ она сознавала, что малодушно выказывать нетерпѣніе. Ратуя такимъ образомъ съ собственными своими маленькими побужденіями, она глядѣла на березовые стволы такъ упорно, что наконецъ вовсе перестала различать предметы, перестала сознавать, какъ долго они просидѣли, не говоря ни слова. Она не замѣтила, что Феликсъ измѣнилъ немного положеніе, оперся локтемъ о стволъ, поддерживая рукою голову, повернутую къ ней. Вдругъ онъ сказалъ, тише обыкновеннаго:
— Вы очень красивы.
Она вздрогнула и взглянула на него, какъ будто ища въ лицѣ его объясненія неожиданной выходки. Онъ смотрѣлъ на нее совершенно спокойно, какъ набожный протестантъ могъ бы смотрѣть на изображеніе Богородицы, съ благоговѣніемъ, скорѣе внушаемымъ типомъ, чѣмъ изображеніемъ. Тщеславіе Эсѳири вовсе не было польщено: она чувствовала, что, такъ или иначе, Феликсъ станетъ упрекать ее.
— Я думаю, продолжалъ онъ, все еще глядя на нее, — какая громадная нравственная сила могла бы быть въ женщинѣ, въ которой душевныя совершенства были бы въ полной гармоніи съ внѣшней красотою. Любовь къ такой женщинѣ слилась бы въ мужчинѣ въ одинъ потокъ со всѣми другими великими стремленіями жизни.
Глаза у Эсѳири мучительно горѣли. Она отвернулась и сказала съ горечью:
— Трудно женщинѣ даже пробовать быть хорошей, когда ей не вѣрятъ — когда думаютъ, что она не можетъ ничего заслуживать, кромѣ презрѣнія.
— Нѣтъ, милая Эсѳирь, — Феликсъ въ первый разъ назвалъ ее по имени и, сказавъ это, положилъ широкую руку свою на ея маленькія ручки, скрещенныя на колѣняхъ, — я не думаю, чтобы вы заслуживали презрѣніе. Когда я увидѣлъ васъ въ первый разъ…
— Знаю, знаю, прервала его Эсѳирь, продолжая отворачиваться. — Вы презирали меня тогда. Напрасно вы судили обо мнѣ, не зная меня хорошенько, не принимая въ расчетъ, что моя прежняя жизнь была такъ непохожа на вашу. У меня много недостатковъ. Я знаю, что я эгоистка, что я слишкомъ много думаю о собственныхъ своихъ вкусахъ и прихотяхъ и слишкомъ мало о другихъ. Но я не глупа. Я не безъ сердца. Я могу видѣть и понимать, что лучше.
— Но вѣдь съ тѣхъ поръ какъ и узналъ васъ лучше, я и отношусь къ вамъ иначе, сказалъ Феликсъ ласково.
— Да, правда, сказала Эсѳирь, оборачиваясь къ нему и улыбаясь сквозь слезы: — вы относитесь ко мнѣ, какъ сердитый, взыскательный педагогъ. А вы сами всегда были благоразумны и безукоризненны? Вспомните время, когда и вы были безразсудны?
— И очень недавно, сказалъ Феликсъ, отнимая руку и скрещивая ее съ другою рукою на затылкѣ. Разговоръ, какъ будто клонившійся къ взаимному пониманію, и такому пониманію, какого до тѣхъ поръ не было и въ поминѣ, — порвался, какъ будто осѣкся на чемъ-то.
— Не пойдти-ли намъ домой? спросила Эсѳирь, немного погода.
— Нѣтъ, сказалъ Феликсъ умоляющимъ голосомъ, — останьтесь. Намъ никогда больше не придется гулять вмѣстѣ или сидѣть здѣсь.
— Отчего такъ?
— Да оттого, что я вѣрю въ предчувствія. Въ старинныхъ розказняхъ о призракахъ и снахъ, руководящихъ людьми, есть доля правды: насъ отъ многаго ограждаетъ ясное представленіе будущаго въ нѣкоторые критическіе моменты жизни.
— Какъ бы мнѣ хотѣлось увидѣть какой-нибудь призракъ будущаго въ такомъ случаѣ, сказала Эсѳирь, улыбаясь и стараясь расшутить какое-то смутное, печальное чувство, шевельнувшееся къ ней.
— И мнѣ этого хочется, сказалъ Феликсъ, глядя на нее очень серіозно. Не отворачивайтесь. Смотрите на меня. Только тогда я буду знать, можно ли продолжать говорить. Я вѣрю въ васъ; но мнѣ хотѣлось бы, чтобы передъ вами предсталъ такой призракъ будущаго, чтобы вы поняли свое лучшее призваніе. Вы лишитесь быть можетъ какой-нибудь внѣшней прелести — одного изъ вашихъ очарованій на розовой водѣ — но спасти васъ, то-есть спасти вашу душу могъ бы только грозный призракъ грядущаго. И если онъ васъ выручитъ, вы можете сдѣлаться такой женщиной, о которой я мечталъ сейчасъ, глядя на ваше лицо, женщиной, красота которой дѣлаетъ великій жизненный подвигъ легче для мужчины, вмѣсто того чтобы отвращать его отъ серіозныхъ цѣлей. Мнѣ бы хотѣлось быть увѣреннымъ, что это совершится съ вами, хотя мнѣ едва ли придется видѣть это преобразованіе.
— Отчего же? спросила Эсѳирь, отворачивая лицо, вопреки его просьбѣ. — Отчего вамъ не остаться навсегда другомъ отца моего и — моимъ другомъ?
— Оттого, что я при первой возможности уйду въ какой-нибудь большой городъ, сказалъ Феликсъ, — въ какой-нибудь безобразный, невѣжественный, бѣдствующій закоулокъ. Я хочу быть демагогомъ новаго рода — честнымъ, безкорыстнымъ демагогомъ, и стану говорить народу, что онъ слѣпъ и глухъ — никогда не нисходя до лести и потворства. Я унаслѣдовалъ отъ предковъ кровь ремесленную и хочу доказать своимъ примѣромъ, что и доля ремесленника не послѣдняя доля въ жизни, что, будучи ремесленникомъ, человѣкъ можетъ быть сильнѣе, развитѣе во всѣхъ лучшихъ отправленіяхъ натуры своей, чѣмъ еслибы онъ принадлежалъ къ лицемѣрной чванной кастѣ, обмѣнивающейся визитными карточками и гордой сознаніемъ превосходства надъ ближними.
— Развѣ не могутъ обстоятельства измѣнить вашихъ воззрѣній? сказала Эсѳирь (она быстро вывела кой-какія заключенія изъ непрочности собственной своей доли, хотя ей низачто на свѣтѣ не хотѣлось бы, чтобы Феликсъ угадалъ эти заключенія.) — Положимъ, что такъ или иначе вамъ ка долю выпадетъ богатство, разумѣется честнымъ путемъ — путемъ брака или какъ-нибудь иначе — развѣ вы не измѣнили бы образа жизни?
— Нѣтъ, отрѣзалъ рѣшительно Феликсъ; я не хочу быть богатымъ. Я не считаю богатство благомъ. Я не рожденъ жить въ богатствѣ: я не сочувствую богатымъ, какъ классу; условія ихъ жизни ненавистны мнѣ. Множество людей обрекали себя на бѣдность, потому что видѣли въ ней единственный путь къ спасенію; я не думаю попасть на небо путемъ бѣдности, но я стою за нее, потому что она даетъ мнѣ возможность дѣлать то, къ чему у меня больше всего лежитъ сердце: я хочу дѣлать жизнь легче и отраднѣе тѣмъ немногимъ, съ которыми меня поставила судьба въ одну колею. Вѣдь считаютъ же возможнымъ и разумнымъ работать надъ благосостояніемъ своей одной семьи, хотя такія привиллегированныи семьи сплошь и рядомъ перерождаются въ идіотовъ въ третьемъ поколѣніи. Я избираю семью болѣе широкую и стадо-быть съ лучшими задатками.
Эсѳирь сказала, глядя задумчиво на одну точку:
— Тяжелая это доля; но зато какая великая!
Она встала, чтобы идти назадъ.
— Стало быть вы не считаете меня дуракомъ? сказалъ Феликсъ громко, вскакивая прямо на ноги и потомъ нагнувшись, чтобы поднять шапку и палку.
— Вѣроятно вы сами подозрѣваете меня въ тупоуміи?
— Нѣтъ, но всѣ женщины, если только онѣ не св. Терезы или не Елизаветы фрей, — обыкновенно считаютъ подобныя вещи безуміемъ, если только онѣ не вычитали чего-нибудь подобнаго въ Библіи.
— Женщинѣ трудно выбирать что-либо самостоятельное; она совершенно зависитъ отъ случайности, отъ того, что ей выпадетъ на долю. Она должна довольствоваться мелкими побужденіями, мелкими интересами, потому что только мелочи ей сподручны.
— А развѣ вы считаете испытанія и лишенія лучшей долей? сказалъ Феликсъ, глядя на нее вопросительно.
— Да, отвѣчала она, вся вспыхнувъ.
Слова эти были полны смысла, совершенно обусловленнаго внутреннимъ сознаніемъ обоихъ. Ничего личнаго, опредѣлительнаго не было сказано. Они молча прошли нѣсколько шаговъ вдоль дороги, по которой пришли; потомъ Феликсъ сказалъ потихоньку:
— Возьмите мою руку.
Они пошли домой рука объ руку, не говоря ни слова. Феликсъ боролся, какъ только можетъ сильный человѣкъ бороться съ искушеніемъ, заглядывая за него и невѣря его лживымъ обѣщаніямъ. Эсѳирь боролась, какъ борется женщина съ страстнымъ желаніемъ какого-нибудь заявленія выраженія любви и съ досадой на это гнетущее желаніе, которому по всей вѣроятности не суждено осуществиться. Каждый изъ нихъ сознавалъ, что молчитъ, потому что нѣтъ силъ говорить. Такъ они дошли до улицы и очутились въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дому.
— Смеркается, сказалъ Феликсъ; м. Лайонъ не будетъ безпокоиться о васъ?
Феликсъ вошелъ съ Эсѳирью напиться чаю, но разговоръ шелъ исключительно между нимъ и Лайономъ о продѣлкахъ по выборамъ, о глупыхъ личностяхъ на прибитыхъ объявленіяхъ и о вѣроятностяхъ выбора Тренсома, къ которому Феликсъ выразилъ полнѣйшее равнодушіе. Такой скептицизмъ сконфузилъ отчасти священника: онъ глубоко вѣрилъ въ старинные политическіе лозунги, проповѣдывалъ, что открытая подача, голосовъ, а не баллотировка угодна Богу, и охотно вѣрилъ, что видимое «орудіе» проявилось къ кандидатѣ радикалѣ, энергически возставшемъ противъ вигской замкнутости. Феликсъ, подзадориваемый духомъ противорѣчія, доказывалъ, что всеобщая подача голосовъ можетъ быть также угодна дьяволу; что онъ въ такомъ случаѣ измѣнилъ бы политику и пріобрѣлъ бы гораздо большее количество представителей въ парламентѣ.
— Послушайте, другъ мой, сказалъ священникъ, — вы опять пускаетесь въ парадоксы, потому что вы не станете отрицать, что вы славитесь именемъ радикала, или человѣка корня и ствола, какъ ихъ называли въ великую эпоху, когда нонконформистство было еще въ юности.
— Радикала — да; но я хотѣлъ бы добраться до корней поглубже всеобщей подачи голосовъ.
— Конечно, лучше бы обойдтись безъ этого; но вѣдь эта нашъ первый шагъ изъ душнаго, темнаго царства политическаго ничтожества къ тому, что Мильтонъ называетъ «свободная атмосферой», гдѣ можетъ выработаться окончательное торжество духа.
— Совершенно справедливо. Но пока Калибанъ будетъ Калибаномъ, вы его хоть на милліоны помножьте, онъ все-таки будетъ благоговѣть передъ каждымъ Тринкуло съ бутылкой въ рукѣ[5]. Виноватъ, впрочемъ, — вы кажется не читали Шекспира, м. Лайонъ?
— Признаюсь, что я настолько заглядывалъ въ книги Эсѳири, что понимаю ваше сравненіе; но въ нихъ фантазіи такъ далеки отъ яснаго, точнаго пониманія того, что божественнымъ Промысломъ скрыто отъ разсудка и открыто вѣрѣ, что я отказался отъ дальнѣйшаго чтенія, считая его способнымъ препятствовать моимъ служебнымъ отправленіямъ.
Эсѳирь сидѣла и молчала больше обыкновеннаго. Настойчивое желаніе Феликса отдалиться отъ нея явно доказывало, что между ними было больше дружбы. Скорбя объ его отчужденіи, она не могла не замѣтить въ немъ желанія, чтобы обстоятельства сложились иначе, и чтобы она раздѣлила съ нимъ тяжелую долю. Онъ былъ для нея тѣмъ, чѣмъ никто еще до тѣхъ поръ не былъ: онъ сразу внесъ въ ея жизнь авторитетъ и любовь, обусловливавшую подчиненіе авторитету. А несмотря на то, раздраженная его желаніемъ стряхнуть съ себя всякую зависимость, она не сознавалась въ любви къ нему; она сознавалась только въ исканіи нравственной поддержки.
Эсѳирь такъ привыкла выслушивать формулы отцовскихъ вѣрованій, не понимая ихъ и не сочувствуя имъ, — что они вовсе перестали затрогивать ее. Первый религіозный толченъ ея жизни — первый анализъ, первое добровольное подчиненіе авторитету, первое стремленіе уразумѣть высшія побужденія и повиноваться болѣе суровой ферулѣ — далъ, разбудилъ въ ней Феликсъ. Немудрено, что она видѣла въ разлукѣ съ нимъ неизбѣжный шагъ назадъ.
Но развѣ нельзя не разлучаться съ нимъ? Ей не вѣрилось, чтобы онъ былъ совершенно равнодушенъ къ ней.
ГЛАВА XXVIII.
правитьРаспространеніе непріязненныхъ объявленій, упомянутое Лайономъ и Феликсомъ, было однимъ изъ признаковъ приближенія выборовъ. Прибытіе ревизора въ Треби дало возможность желавшимъ заявить о своемъ усердіи очищеніемъ выборныхъ списковъ и примирить личное удовольствіе съ общественною обязанностью стояніемъ на улицахъ и ротозѣйничаніемъ у дверей.
Нелегко было требіанцамъ составить мнѣніе; одного факта общественнаго дѣятеля, чиновника съ незнакомымъ титуломъ было достаточно, чтобы пріудержать ихъ, заставить сильно призадуматься. Для Пинка, сѣдельщика, напримѣръ личность ревизора представлялась чѣмъ-то въ родѣ молодаго жирафа, котораго недавно показывали гдѣ-то въ окрестности: — онъ смотрѣлъ на него во всѣ глаза, но разсуждать о немъ, критиковать его не осмѣливался. Пинкъ горой стоялъ за торизмъ; но онъ считалъ всякое сужденіе радикализмомъ, дерзостью, способной оскорбить дворянское сословіе или кого-либо изъ его приближенныхъ; во всѣхъ житейскихъ столкновеніяхъ присутствуетъ Немезида, дѣлающая всякое противорѣчіе или противодѣйствіе рискованнымъ, и даже биль о реформѣ былъ чѣмъ-то въ родѣ электрическаго угря, котораго преуспѣвающему торговцу лучше не трогать. Одни только паписты живутъ настолько далеко, что о лихъ можно говорить не стѣсняясь.
Но Пинкъ былъ охотникъ до новостей и собиралъ ихъ съ безукоризненнымъ безпристрастіемъ, помѣчая факты и отбрасывая коментаріи. Вслѣдствіе этого, лавочка его была такимъ постояннымъ прибѣжищемъ всѣхъ зѣвакъ, что для многихъ требіанцевъ удовольствіе поболтать стало нераздѣльнымъ отъ запаха кожи. Онъ имѣлъ удовольствіе самъ кроить, держать подмастерьевъ цѣлый день неотходно за работой и въ то же время выслушивать отъ своихъ посѣтителей, какъ Джерминъ черезъ-чуръ стоялъ за Лаброна при оцѣнкѣ Тоздова коттеджа, и какъ, въ мнѣніи нѣкоторыхъ горожанъ, такія придирки въ оцѣнкѣ собственности, такое злорадное стараніе оцѣнить ее ниже настоящей цѣны, было сквернымъ, инквизиторскимъ дѣломъ. Другіе толковали (изъ тѣхъ, чьи права на выборы были подвергнуты сильному сомнѣнію передъ «его честью»), что придираться изъ-за нѣсколькихъ фунтовъ просто нелѣпо — что они безъ того стоятъ такъ высоко и почетно, что совершенно равнодушествуютъ къ титулу избирателя. Но, говоритъ Симсъ, аукціонистъ, все на свѣтѣ устроено только на пользу нотаріусовъ и адвокатовъ. Пинкъ безпристрастно замѣтилъ, что вѣдь надо же и адвокатамъ жить; но Симсъ, со свойственнымъ аукціонисту остроуміемъ, не нашелъ, чтобы слѣдовало быть и жить такому множеству адвокатовъ, и что вѣдь дѣти не родятся же адвокатами. Пинку показалось, что въ этомъ замѣчаніи есть нѣчто въ родѣ намека на заказы дамскихъ сѣделъ для дочерей адвокатовъ и, чтобы возвратиться къ прочной, надежной почвѣ факта, замѣтилъ, что смеркается.
Сумерки какъ будто усилились въ слѣдующую минуту появленіемъ высокой фигуры въ дверяхъ, при видѣ которой Пинкъ потеръ руками, улыбнулся, нѣсколько разъ усердно раскланялся, очевидно стараясь оказать должный почетъ почетному гостю, говоря при этомъ:
— М. Христіанъ, сэръ, какъ ваше здоровье, сэръ?
Христіанъ отвѣчалъ со снисходительной фамильярностью:
— Очень скверно, любезнѣйшій, по милости проклятыхъ подтяжекъ, которыми вы меня наградили. Полюбуйтесь-ка, они опять лопнули.
— Очень жаль, сэръ. Потрудитесь оставить ихъ у меня?
— Ужъ конечно придется оставить. Что новенькаго — э? прибавилъ Христіанъ, садясь на краешекъ высокаго стула и похлопывая хлыстомъ по сапогу.
— А мы, сэръ, отъ васъ ждемъ новенькаго, сказалъ Цинкъ, подобострастно улыбаясь. — Вы вѣдь изволите состоять при главной квартирѣ — э, сэръ? Я это сказалъ намедни м. Скадьзу. Онъ зашелъ за ремнями самъ и спросилъ почти то же и почти въ такихъ же выраженіяхъ, какъ вотъ вы сейчасъ, а я отвѣчалъ ему точно также. Не въ обиду вамъ, сэръ, а только такъ, между прочимъ разговоромъ.
— Полно, Пинкъ, все это вздоръ, сказалъ Христіанъ. — Вы все знаете. Вы, если хотите, можете сказать мнѣ, кто приклеиваетъ по угламъ объявленія Тренсома?
— Что вы скажете, Симсъ? сказалъ Пинкъ, глядя на аукціониста.
— Да то, что и вы и я, оба хорошо знаемъ, кто. Томми Траунсемъ — полуумный старикашка. Кто здѣсь не знаетъ Томми? Я самъ не разъ Христа ради употреблялъ его въ дѣло.
— Гдѣ его можно найдти? спросилъ Христіанъ.
— Вѣроятнѣе всего въ Кросс-Кеѣ, у Поллардс-Энда, сказалъ Симсъ. — А гдѣ онъ обрѣтается въ часы досуга, этого я вамъ сказать не могу.
— А какой онъ былъ здоровый малый лѣтъ пятнадцать тому назадъ, когда онъ былъ носильщикомъ! сказалъ Цинкъ.
— Да, онъ-таки не мало зайцевъ половилъ въ теченіе жизни, сказалъ Силсъ. — Но онъ всегда былъ нетвердъ разсудкомъ, Мало ли чего онъ не городилъ! Онъ напримѣръ увѣрялъ, что имѣетъ права на наслѣдство Тренсомовъ.
— Какъ, съ чего онъ это взялъ? сказалъ Христіанъ, узнавшій больше, чѣмъ ожидалъ.
— Да вѣдь мало ли было тяжбъ изъ-за этого наслѣдства? Лѣтъ двадцать назадъ сказалъ Пинкъ, — Томми тогда впервые и показался здѣсь — высокій, чахоточный малый, вѣчно ругающій всѣхъ напропалую.
— Онъ это такъ только, безъ всякаго умысла, примолвилъ Симсъ. — Онъ непрочь выпить, и въ верхнемъ этажѣ у него несовсѣмъ ладно, вотъ онъ и перепуталъ имя Траунсемъ съ Тренсомъ. Такой ужъ у него на родинѣ, на сѣверѣ выговоръ. Вотъ вы, если увидите его, заговорите съ нимъ, — сейчасъ замѣтите что-то странное въ выговорѣ.
— Такъ стало-быть его можно всегда найдти въ Кросс-Кеѣ? переспросилъ Христіанъ, вставая со стула. — Прощайте, Пинкъ, до свиданья.
Христіанъ тотчасъ же пошелъ къ Кворлену, типографщику, котораго онъ подбилъ выкинуть колѣнцо. Кворленъ былъ человѣкъ новый въ Треби, успѣвшій впрочемъ окончательно подорвать торговлю Доу, прежняго типографщика. Кворлень привезъ съ собою изъ ДуфФильда значительную долю остроумія и утверждалъ, что религія и шутки — подспорья политики; на основаніи чего онъ съ Христіаномъ взялся шутки шутить, а религію предоставилъ ректору. Шутка въ настоящемъ случаѣ была чисто практической. Христіанъ, зайдя въ лавку, только сказалъ: — Отыскалъ — давайте объявленія; и взявъ подъ мышку начну въ черной кожаной сумкѣ, опять отправился въ потемнѣвшія улицы.
— Положимъ, говорилъ онъ себѣ, идя вдоль улицы, — положимъ, что изъ него можно вытянуть какую-нибудь тайну или какое-нибудь свѣдѣніе такое же полезное, какимъ можетъ быть тайна въ опытныхъ, умѣлыхъ рукахъ. Тогда добродѣтель восторжествовала бы. Но пожалуй, что въ старой пьянчугѣ проку окажется мало. Въ винѣ — истина; можетъ быть и въ джинѣ и въ пивѣ тоже окажется доля правды; но насколько эта правда можетъ быть мнѣ полезна, это еще вопросъ Мало ли доводилось на своемъ вѣку выслушивать истинъ изъ полу-пьяныхъ людей, но ни одна изъ нихъ на стоила для меня и шести пенсовъ.
Кросс-Кей былъ трактиръ очень стариннаго покроя: пріемной была огромная кухня съ неровнымъ кирпичнымъ поломъ; узенькія оконца бросали интересный полусвѣтъ на буфетъ, уставленный оловянной и жестяной посудой и большими блюдами, говорившими какъ будто о лучшихъ дняхъ; двѣ скамьи были пододвинуты къ широкому очагу; массивный кранъ и различные крюки для вѣшанья котловъ говорили объ изобиліи во всѣхъ видахъ, но только во временахъ прошедшихъ. Одно изъ средствъ составить себѣ понятіе о нуждахъ и бѣдствіяхъ ближнихъ состоитъ въ томъ, чтобы пойдти посмотрѣть, какъ они веселятся и въ чемъ ищутъ развлеченій. Хозяинъ въ Кросс-Кеѣ смахивалъ лицомъ на кучку сморчковъ, а хозяйка была желтая, болѣзненная женщина съ полотенцемъ въ родѣ чалмы на головѣ; атмосфера слагалась изъ запаха плохаго эля, сквернаго табаку и очень остраго сыра. Астрея, возвратившись назадъ, низачто не избрала бы мѣстопребываніемъ Кросс-Кей. Однако у очага было много простора — большое удобство для ломовыхъ и носильщиковъ — много мѣста протянуть ноги; голова не упиралась въ бѣлую стѣну на разстояніи ярда, и свѣтъ не безпощадно падалъ на плохо-одѣтое безобразіе.
Но хоть что почтенное заведеніе не преминуло принять участіе въ политическомъ увлеченіи пьянствомъ, — удовольствія, предлагаемыя имъ, не были въ эту раннюю пору вечера вкушаемы многочисленной компаніей. Передъ очагомъ дымилось только три или четыре трубки, но и этого было довольно для Христіана, потому что онъ увидѣлъ, что одну изъ нихъ курилъ прибиватель объявленій, у ногъ котораго была прислонена къ скамейкѣ большая плоская корзинка съ ручкой, наполненная объявленіями. Такая блестящая личность, какъ Христіанъ, была совершенной неожиданностью въ Кросс-Деѣ, и на него посмотрѣли съ нетерпѣливымъ молчаніемъ; но его никто не зналъ, и потому приняли за какого-нибудь знатнаго путешественника. Онъ объявилъ, что ему ужасно хочется пить, спросилъ шестипенсовую мѣрку водки и полную кружку воды и, наливъ нѣсколько капель джину въ свой стаканъ, пригласилъ Томми Траунсема, который сидѣлъ возлѣ него, помочь ему. Траунсемъ поспѣшилъ воспользоваться приглашеніемъ со всѣмъ проворствомъ, на которое были способны дрожавшія руки его. Онъ былъ высокій, широкоплечій старикъ, нѣкогда очень красивый по всей вѣроятности; но теперь щеки и грудь у него страшно впали, а руки и ноги постоянно дрожали.
— Что это у васъ, хозяинъ, — объявленьица? спросилъ Христіанъ, указывая на корзину. — Вѣрно насчетъ аукціона?
— Аукціона? — нѣтъ, сказалъ Томми хриплымъ голосомъ и съ акцентомъ, рѣзко отличавшимся отъ говора всѣхъ требіанцевъ. — Мнѣ до аукціоновъ дѣла нѣтъ; мое дѣло политика. Я вотъ теперь сажаю Траунсема въ парламентъ.
— Вѣдь вотъ онъ какъ говоритъ: Траунсемъ, замѣтилъ хозяинъ, вынимая трубку изо рта и тихонько подсмѣиваясь. — А вѣдь онъ хотѣлъ сказать Тренсомъ, сэръ. Вы, можетъ быть, не принадлежите къ этой партіи. Это, кандидатъ отъ рабочихъ, онъ за нихъ горой и доказываетъ, это не щадя для нихъ кармана и доставляя имъ всевозможныя удовольствія. Еслибъ у меня было двадцать голосовъ, я непремѣнно отдалъ бы одинъ Тренсому.
Хозяинъ выглянулъ изъ подъ-своего сморчковиднаго лба въ полной увѣренности, что крупная цифра двадцати подняла отчасти гипотетичную цѣнность его голоса.
— Спилькинсъ, началъ Томми, махая хозяину рукой, — полно вамъ, дайте джентльменамъ поговорить между собой. Джентльменъ хочетъ пора спросить меня насчетъ объявленій. Развѣ вы не слышали?
— Ну такъ что же? Я говорилъ въ сообразности, сказалъ хозяинъ, присмирѣвъ и какъ будто съеживъ сморчки на лицѣ.
— Все это очень можетъ быть, Спилькинсъ, отвѣчалъ Томми, но вы не я. Я знаю, что такое объявленіе. Это дѣло общественное, публичное. Я не простой прибиватель объявленій, хозяинъ; я пренебрегъ приклейкой десяти-гинейной награды за поимку овечьяго вора и всегда пренебрегалъ и буду пренебрегать подобной дребеденью. Я берусь только за объявленія политическія, главное за Траунсема; и членъ семьи, и мнѣ нельзя ей не подсобить. Я Траунсемъ, и похоронятъ меня за Траунсема; и если старый Никъ[6] вздумаетъ забрать меня за охоту на чужихъ владѣніяхъ, я скажу ему: Тебя стоитъ вздернуть на осину, старый Никъ; ничего-то ты не смыслишь: всякій заяцъ и всякая птица на землѣ Траунсемовъ принадлежитъ мнѣ по крови; а что повышаетъ семью, повышаетъ и Томми; и мы навѣрное попадемъ въ парламентъ — помяните мое слово, хозяинъ. А я глава семьи и приклеиваю объявленія. Есть Джонсоны и Томсоны и Джексоны и Билльсоны; но я Траунсемъ. Что вы на это скажете, хозяинъ?
Обращеніе это, подкрѣпленное ударомъ кулака объ столъ, относилось къ Христіану, который отвѣчалъ, съ невозмутимой серіозностью:
— Я скажу только то, что приклеиваніе объявленій дѣло весьма почтенное.
— Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ Томми, поматывая головой. — Этого вы лучше не говорите. Это вы только такъ, нарочно. Но я все-таки непрочь пожать намъ руку; я вовсе не намѣренъ казнить всякаго, кто противорѣчитъ. Я добрый человѣкъ — я изъ знатной семьи, только лишенный всѣхъ правъ состоянія. Я зато пойду прямо въ рай, на зло старому Нику.
Такъ какъ мечта о раѣ несомнѣнно свидѣтельствовала о томъ, что непривычная доза джину начала уже сказываться на продавцѣ объявленій, Христіанъ не хотѣлъ терять времени. Онъ положилъ руку на плечо Томми и сказалъ:
— Я вотъ скажу вамъ кой-что, что вы, прибиватели объявленій, теряете всегда изъ виду. Вы должны были бы высматривать, гдѣ Дебарри вѣшаютъ свои объявленія, пойдти и сейчасъ же налѣпить на нихъ объявленія Тренсома. Я знаю, гдѣ понавѣшано гибель объявленій Дебарри. Пойдемте со мною, я вамъ покажу. Мы ихъ заклеимъ, потомъ вернемся и угостимъ компанію.
— Урраа! крикнулъ Томми. — Въ путь!
Онъ былъ изъ привычныхъ, ничѣмъ не сокрушимыхъ пьяницъ и очень нескоро терялъ голову, способность двигаться или обычную методичность говора. Люди думали часто, что Томми пьянъ, тогда какъ онъ только хватилъ «лишнюю чарочку», главнымъ образомъ вслѣдствіе довольства собою и судьбой своей, что не всегда характеризуетъ трезваго бритта. Онъ вытрясъ золу изъ трубки, поднялъ съ полу горшокъ съ клейстеромъ и корзинку и приготовился идти.
Хозяинъ и другіе присутствовавшіе заключили изъ этого, что они теперь что называется раскусили Христіана. Онъ былъ агентъ Тренсома и пришелъ въ видахъ объявленій Тренсома. Хозяинъ, приказывая своей желтой и вѣчно недовольной женѣ открыть дверь джентльмену, выразилъ надежду скоро опять его увидѣть.
— Это тренсомское заведеніе, сэръ, замѣтилъ онъ въ томъ смыслѣ, что его посѣщаютъ люди, придерживающіеся этого цвѣта. Я исполню обязанность свою, какъ хозяинъ общественнаго заведенія, по мѣрѣ силъ своихъ, а обязанность моя состоитъ въ томъ, чтобы не поворачиваться спиною къ джентльменскимъ деньгамъ. Всякому джентльмену подобаетъ быть въ парламентѣ, и чѣмъ больше ихъ тамъ будетъ, тѣмъ лучше. И если кто мнѣ скажетъ, что довольно посадить туда двухъ, я скажу, что лучше шестерыхъ и увеличить соотвѣтственно число избирателей.
— Да, да, сказалъ Христіанъ; вы человѣкъ толковый, хозяинъ. Вы стало быть не подадите ни одного голоса въ пользу Дебарри, э?
— Нѣтъ, низачто, сказалъ хозяинъ, думая, что если отрицаніе умѣстной полезно, то чѣмъ больше вы его будете повторять, тѣмъ лучше будетъ.
Какъ только за Христіаномъ и его новымъ знакомымъ затворилась дверь, Томми сказалъ:
— Ну, хозяинъ, если вы хотите быть моимъ вожатымъ, не будьте блуждающимъ огонькомъ, а не то я какъ разъ попаду не туда, куда слѣдуетъ. Потому я вотъ что скажу: если вамъ посчастливилось столкнуться съ Томми Траунсемомъ, не выпускайте его изъ рукъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, ужъ этого я конечно не сдѣлаю, сказалъ Христіанъ. — Пойдемте вотъ хоть сюда сперва, къ стѣнѣ пивоварни.
— Нѣтъ; вы меня держите крѣпко. Давайте мнѣ по шиллингу время отъ времени, и я вамъ поразскажу столько въ одинъ часъ, что вы отъ Спилькинса и въ недѣлю не услышите. Другаго такого какъ я мудрено и найдти. Я лѣтъ пятнадцать къ ряду таскалъ горшки, — и какъ вамъ это понравится въ человѣкѣ, который могъ бы жить въ тренсомовской усадьбѣ и ставить силки на собственную свою дичь? Я такъ непремѣнно и дѣлалъ бы, сказалъ Томми, подмигивая Христіану въ потьмахъ, не затронутыхъ газомъ. — Терпѣть не могу вашей стрѣльбы — одинъ изъ двухъ непремѣнно мимо. Силки больше похожи на уженье. Забросишь крючокъ — и только развѣ и рыбачить захочете идти на червяка, а другаго никакого препятствія джентльмену не предвидится. Вотъ это такъ забава по-моему, джентльменская, какъ быть должно.
— Но если у насъ были права на наслѣдство Тренсомовъ, отчего же вы его не получили? Посовѣстились что ли? Или почему другому?
— Какое! Все это суды, да адвокаты постарались. Вы вотъ душа добрая; я вамъ скажу, какъ было дѣло. Одни люди родятся землевладѣльцами, а другіе родятся только на то, чтобы отнимать у землевладѣльцевъ ихъ доброе; а суды имъ помогаютъ. А хитеръ, я вижу все насквозь, получше Спилькинса. Бывало Недъ Патчъ, разнощикъ, говаривалъ мнѣ: Безграмотный ты, Томми. — Нѣтъ братъ, спасибо, отвѣчу я ему на это; не стану я ломать себѣ голову изъ-за этого. — Любилъ я этого Неда. Не мало мы съ нимъ попировали вмѣстѣ.
— Ли самъ вижу, что вы себѣ наумѣ, Томми. А почемъ же вы узнали, что вы были рождены землевладѣльцемъ?
— А книги-то на что — приходскія книги? сказалъ Томми, опять подмигнувъ и кивнувъ головой по старой привычкѣ, — тамъ-то и можно увидѣть, кто кѣмъ родился. А всегда чувствовалъ въ себѣ, что я долженъ быть кто-нибудь особенный, да наконецъ и другимъ тоже казалось; и вотъ разъ, въ Литтльшау, гдѣ я держалъ хорьковъ и маленькую харчевню, подходитъ ко мнѣ какой-то разодѣтый господинъ и принимается меня шпиговать вопросами. Потомъ я узналъ отъ дьячка нашего, что онгь заходилъ и въ приходъ; я дьячку поднесъ; онъ мнѣ вывѣдалъ отъ пастора, что дескать имя Траунсемъ очень знатное и старинное имя. Я давай опять поджидать незнакомаго господина. И думаю себѣ: если дѣло идетъ о томъ, чтобы найдти владѣтеля для какого-нибудь стариннаго помѣстья, и если этотъ владѣтель я, меня призовутъ. А тогда не зналъ еще, что такое суды и адвокаты. Вотъ я ждалъ, ждалъ, наконецъ потерялъ терпѣніе. Я бросилъ все — жена моя тогда ужъ отдала Богу душу — и меня ничто не удерживало. Вотъ такъ-то я добрелъ помаленьку сюда, въ эти края —
— Ага, вотъ мы пришли къ пивоварнѣ. Вотъ и стѣна. Ставьте на землю клейстеръ и корзинку. А вамъ помогу. Вы будете приклеивать, а я стану подавать вамъ объявленія, такъ что вы можете продолжать говорить.
Томми повиновался автоматически, увлекаясь рѣдкой случайностью отвести душу съ новымъ слушателемъ и жаждя поскорѣе продолжать исторію. Какъ только онъ отвернулся и нагнулся надъ горшкомъ съ клейстеромъ, Христіанъ проворно подмѣнилъ объявленія въ корзинкѣ Томми другими, бывшими у него въ мѣшкѣ. Объявленія Христіана были напечатаны не въ Треби: ихъ доставили изъ ДуфФильда цѣлымъ тюкомъ, «славно приправленнымъ пряными кореньями», какъ замѣтилъ Кворленъ, — «прямо изъ-подъ пера человѣка-доки въ подобныхъ дѣлахъ». Христіанъ прочелъ первый листъ и думалъ, что они всѣ одинаковы. Онъ передалъ одинъ изъ нихъ Томми говоря:
— Ну, дружище, наклеивайте это сверху, и продолжайте свою исторію. Что же было потомъ, когда вы перебрались въ эти края?
— Что? А вотъ что: я поселился въ самой лучшей гостинницѣ, заказалъ себѣ отличный обѣдъ, потому что у меня было немножко денегъ въ карманѣ; принялся распрашивать, и мнѣ сказали: если вы Траунсемъ, то ступайте прямо къ адвокату Джермину; онъ завѣдуетъ всѣми тренсомскими дѣлами. Я и пошелъ, и говорю себѣ но дорогѣ: можетъ быть онъ и есть тотъ самый разодѣтый господинъ, который меня шпиговалъ. Но оказалось — не тотъ. Я вамъ сейчасъ объясню, что за человѣкъ адвокатъ Джерминъ. Онъ будетъ стоять возлѣ васъ и держать васъ отъ себя на разстояніи трехъ ярдовъ. Онъ будетъ смотрѣть на васъ и ничего не говорить, пока у васъ со страха душа не уйдетъ въ пятки; потомъ примется грозить вамъ судомъ; потомъ начнетъ сожалѣть о васъ, давать вамъ денегъ, читать вамъ мораль, говорить, что вы, человѣкъ бѣдный, и что онъ хочетъ дать вамъ добрый совѣтъ — что ужъ лучше вамъ не связываться съ законами и судами, а не то васъ втянетъ въ большое колесо и разорветъ въ клочки. Меня прошибъ холодный потъ, и я отъ души пожелалъ никогда больше не сталкиваться съ адвокатомъ Джерминомъ. Но онъ прибавилъ еще, что если я поселюсь въ этихъ краяхъ и буду вести себя хорошо, — онъ будетъ моимъ защитникомъ и покровителемъ. Ужъ я ли не былъ догадливъ и хитеръ, но тутъ не поможетъ никакая хитрость, если вы не знаете законовъ. И этимъ-то самымъ закономъ можно застращать самаго что ни-на-есть умнѣйшаго человѣка.
— Да, да, это правда. Ботъ еще объявленіе. И тѣмъ все и кончилось?
— Все? сказалъ Томми, оборачиваясь и держа кисть съ клеемъ на-готовѣ. — Очень ужъ вы прытки. Я подумалъ: брошу все это. Деньги у меня еще есть: куплю лотокъ и сдѣлаюсь разнощикомъ. Славная это жизнь. Буду ходить похарчевнямъ, видѣть людей, знакомиться, порой перехвачу пенни-другой барыша. Но какъ только я завернулъ въ Краснаго Льва и согрѣлся немножко капелькой джина, ко мнѣ въ голову точно вспрыгнуло что. Ахъ, Томми, Томми, подумалч. я, что же это ты надѣлалъ: ты точно крыса, попавшаяся хорьку на глаза. И тутъ мнѣ вспомнилось, какъ у меня было два хорька, и одинъ изъ нихъ, большой, убилъ того, который былъ поменьше. Я и говорю хозяйкѣ: Не знаете ли вы здѣсь адвоката, говорю я, который былъ бы не слишкомъ важенъ, а такъ-себѣ, средняго сорта. Она говоритъ: какъ же, знаю: вотъ онъ сидитъ теперь внизу, въ чистой комнатѣ. — Будьте такъ добры, сказалъ я, сведите насъ какъ-нибудь вмѣстѣ. Она сейчасъ и крикни: м. Джонсонъ! И какъ бы вы думали?…
Тутъ сѣрые облака, постепенно утончавшіяся и разсѣивавшіяся, пропустили неожиданно лучъ луннаго свѣта и показали тощую фигуру старика и худое лицо его въ позѣ и съ выраженіемъ повѣствователя, увѣреннаго въ желаемомъ Эфектѣ на слушателя: онъ весь нагнулся немножко на сторону и протянулъ кисть съ клейстеромъ съ тревожнымъ намѣреніемъ ударить Христіана по рукаву въ данный моментъ. Христіанъ отодвинулся на безопасное разстояніе и сказалъ:
— Это удивительно! Я право не знаю, что и думать.
— Какъ бы вы думали, кто былъ Джонсонъ? повторилъ торжественно Томми. — Джонсонъ былъ тотъ самый щеголеватый господинъ, который шпиговалъ меня распросами. И ужъ я же его прижалъ, просто засыпалъ вопросами. Онъ на все отвѣчалъ мнѣ какъ нельзя вѣжливѣе, и разсказалъ мнѣ, что такое законъ. Онъ сказалъ: Томми Траунсемъ вы, или нѣтъ, отъ этого для васъ самыхъ проку мало, потому что законъ противъ васъ. Вы можете волкомъ выть, а законъ и усомъ не поведетъ изъ-за васъ. И, говоритъ Джонсонъ, какой я вамъ благодѣтель, что говорю такія вещи. Потому что таковъ законъ. А если хотите знать законъ, обратитесь къ Джонсону. Я послѣ слышалъ, что онъ только помощникъ Джермина. Но я никогда не забуду того, что онъ мнѣ сказалъ. Я понялъ ясно, что еслибы законъ не былъ противъ меня, траунсемское помѣстье было бы моимъ. Но народъ здѣсь глупъ и необразованъ, и я пересталъ вовсе говорить о своемъ дѣлѣ. Чѣмъ больше правды вы имъ скажете, тѣмъ меньше они вамъ повѣрятъ. Я пошелъ, купилъ лотокъ, и —
— Ну, теперь вотъ еще объявленіе, сказалъ Христіанъ.
— Пересохло что-то въ горлѣ, хозяинъ.
— Кончайте скорѣе и получите на выпивку поскорѣе.
Томми принялся за дѣло, а Христіанъ, продолжая ему помогать, сказалъ:
— А долго ли у васъ продолжались сношенія съ Джерминомъ?
— О, нѣтъ. Мы иногда встрѣчаемся и до сихъ поръ. Вотъ напримѣръ, недѣли двѣ тому назадъ, онъ встрѣтилъ меня на дорогѣ и заговорилъ со мною необыкновенно вѣжливо, приглашалъ меня къ себѣ въ контору; говоритъ, что дастъ мнѣ замятіе. А я былъ непрочь наклеивать объявленія, чтобы ввести семью свою въ Парламентъ. Только съ закономъ-то мудрено совладать. А своя семья все семья, кто бы вы сами ни были. Хозяинъ, до страсти пить хочу; голова идетъ кругомъ; ужъ заболтался черезъ мѣру.
Необычное возбужденіе памяти бѣднаго Томми вызвало реакцію.
— Ладно, Томми, сказалъ Христіанъ, только-что замѣтившій между объявленіями нѣчто, что совершенно измѣнило ходъ его мыслей, — можете возвратиться въ Кросс-Кей, если желаете; вотъ вамъ пол-кроны за труды. Я самъ не могу теперь пойдти съ вами; но вы потрудитесь передать мое почтеніе Спилькинсу и не забудьте наклеить остальныя объявленія завтра утромъ пораньше.
— Да, да. Но вы не полагайтесь много на Спилькинса, сказалъ Томми, кладя деньги въ карманъ и выражая признательность этимъ совѣтомъ, — онъ хотя человѣкъ не злой, но слабый. Онъ воображаетъ, что знаетъ все до тонкости, но въ сущности онъ умѣетъ только обсчитывать, да приписывать на васъ. Томми Траунсемъ добрая душа; и всегда когда вамъ вздумается дать мнѣ пол-кроны, я разскажу вамъ опять ту же исторію. Но только не теперь: горло пересохло. Ну, помогите мнѣ собрать весь мой прикладъ; вы помоложе меня. Такъ я скажу Спилькинсу, что вы зайдете въ другой разъ.
Лунный свѣтъ помогъ Христіану разглядѣть объявленія. Онъ зналъ, что они должны быть всѣ разныя, и перелистывалъ ихъ съ пол-дюжины въ разныхъ мѣстахъ всей груды, прежде чѣмъ отдать Томми. Вдругъ болѣе яркій лучъ свѣта указалъ ему на одномъ изъ листковъ имя, особенно для него интересное, тѣмъ болѣе что оно встрѣтилось на объявленіи, предназначенномъ для противодѣйствія выбору наслѣдника Тренсомовъ. Онъ поспѣшно заглянулъ въ листки, предшествовавшіе и слѣдовавшіе за этимъ, поразившимъ его листкомъ, чтобы выбрать изъ кипы, предназначенной для распространенія въ публикѣ, всего, что могло повредить лично ему, какъ эти листки, напримѣръ, въ которыхъ оказались намеки на Байклифа versus Тренсомъ. Ихъ было съ пол-дюжины; онъ скомкалъ ихъ и сунулъ къ себѣ въ карманъ, опустивъ все остальное въ корзину Томми.
Усердіе Христіана къ этой практической продѣлкѣ остыло и исчезло внезапно, какъ утренній лучъ солнца. Кромѣ этого открытія въ объявленіяхъ, въ разсказѣ стараго Томми были кое-какія свѣдѣнія, надъ которыми стоило призадуматься. Гдѣ теперь этотъ всевѣдущій Джонсонъ? Онъ можетъ быть до сихъ поръ все помогаетъ Джермину?
Христіанъ завернулъ къ Клюрлену, отдалъ ему черный мѣшокъ съ перехваченными объявленіями радикаловъ, сказалъ, что дѣло сдѣлано, и поспѣшилъ домой обдумать новую задачу.
ГЛАВА XXIX.
правитьПредставьте себѣ, какова была бы игра въ шахматы, еслибы у всѣхъ шахматныхъ фигуръ были свои личныя побужденія и умы мелочные и лукавые до подлости: еслибъ вы были нетолько не увѣрены въ пѣшкахъ противника, но даже отчасти и въ собственныхъ своихъ пѣшкахъ; еслибъ вашъ конь, независимо отъ вашей води, скакнулъ на другой квадратъ, въ ущербъ вашимъ интересамъ; еслибъ вашъ слонъ, изъ личнаго отвращенія къ ладьѣ, сманилъ бы пѣшекъ съ мѣстъ; и еслибъ пѣшки, ненавидя васъ за то собственно, что онѣ у васъ состоятъ въ роли пѣшекъ, могли бы уйдти съ назначенныхъ мѣстъ и подвести васъ совсѣмъ неожиданно подъ шахъ и матъ. Вы можете быть самымъ предусмотрительнымъ изъ дедуктивныхъ резонеровъ и все-таки быть побитымъ пѣшками. И особенно въ такомъ случаѣ вы были бы побиты, еслибъ самонадѣянно вы положились на свой математическій расчетъ и относились бы съ презрѣніемъ къ пѣшкамъ, не подозрѣвая въ нихъ затаенныхъ страстей.
Въ такой шахматной игрѣ много общаго съ игрою, которую иногда человѣкъ затѣваетъ противъ ближнихъ, употребляя другихъ ближнихъ своихъ вмѣсто пѣшекъ. Онъ воображаетъ себя умнымъ, можетъ быть не допускаетъ никакихъ обязательствъ, никакихъ оковъ, кромѣ личнаго интереса; но единственный личный интересъ, на который онъ могъ бы положиться, состоитъ въ томъ, что представляется выгоднымъ уму, которымъ онъ думаетъ воспользоваться или руководи съ. А разкѣ онъ можетъ узнать это навѣрное?
Матью Джерминъ былъ твердо увѣренъ въ преданности Джонсона. Онъ вывелъ Джонсона въ люди, а это многими считается достаточнымъ правомъ на преданность, несмотря на то, что сами они, хотя весьма дорожатъ жизнью и своимъ положеніемъ въ ней, но ужъ вовсе не преданы и не признательны тому, кто снабдилъ ихъ и тѣмъ другимъ. Джонсонъ былъ самымъ услужливымъ подчиненнымъ. Онъ сильно мѣтилъ на всеобщее уваженіе, былъ человѣкъ семейный, съ отдѣльной скамьей въ церкви, постоянно подписывался на изданія портретовъ политическихъ знаменитостей, желалъ, чтобы дѣти его были лучше его во всѣхъ отношеніяхъ, и заключалъ въ себѣ множество сторонъ, множество мірскихъ суетныхъ побужденій, которыми умный человѣкъ могъ бы его забрать въ руки. Но такое подобострастное уваженіе къ общественному мнѣнію имѣло свои неудобства: оно было признакомъ тщеславія и гордости, которыя, еслибъ ихъ случилось затронуть какъ-нибудь неосторожно, — угрожали сдѣлаться чуткими, чувствительными до нестерпимости. Джерминъ зналъ о слабостяхъ Джонсона и воображалъ, что мирволилъ имъ достаточно. Но почти всѣ мы отличаемся совершеннымъ непониманіемъ того предѣла, на которомъ мы дѣлаемся непріятными. Наши духи, наши улыбки, наши комплименты и другія вѣжливыя притворства — постоянно наступательнаго свойства, потому что по самой натурѣ своей, по самому существу своему они имѣютъ только цѣлію вызывать удивленіе и возбуждать уваженіе. Джерминъ часто былъ безсознательно непріятенъ Джонсону, не говоря уже о постоянномъ оскорбленіи сознавать надъ собою надменнаго, чванливаго патрона. Онъ никогда не приглашалъ Джонсона обѣдать съ женой и дочерьми; онъ и самъ никогда не обѣдалъ у Джонсона, когда бывалъ въ городѣ. Онъ часто не вслушивался въ то, что тотъ говорилъ, прерывалъ его рѣчь, внезапно переходя къ какому-нибудь другому предмету или предлагая ему вопросъ, вовсе не относящійся къ дѣлу. Джерминъ былъ уменъ и ловокъ и пользовался большимъ успѣхомъ въ жизни. Но онъ былъ вмѣстѣ съ тѣмъ и красивъ и надмененъ, любилъ, чтобы его слушали, чурался всякаго товарищества, волочился за женщинами и искалъ всегда ихъ интимности, съ мужчинами же держалъ себя холодно и далеко. Вы можетъ быть не разъ услышите положительное и очень настойчивое отрицаніе того, чтобы красота адвоката могла входить отчасти долею во внушаемое имъ отвращеніе; но разговоръ состоитъ главнымъ образомъ изъ отрицанія истины. Съ британской точки зрѣнія, мужская красота считается аксессуаромъ, годнымъ только въ тѣхъ жизненныхъ отправленіяхъ, къ которымъ значительно примѣшивается фантазія, — такъ напримѣръ красивыми могутъ быть молодые дворяне, артисты, поэты и духовенство. Люди, желавшіе подобно Лингону унизить Джермина (можетъ быть въ числѣ ихъ былъ и сэръ Максимъ), называли его «красивой, лукавой, подлой, надменной бестіей» — эпитеты, выражавшіе, хотя весьма неопредѣленно, смѣшанный характеръ внушаемаго имъ отвращенія. И услужливый Джонъ Джонсонъ, тоже не безъ лукавства, тоже заботившійся о воротничкахъ и галстучкахъ, сознавалъ въ себѣ столько того, что онъ называлъ «умомъ», чтобы понимать, что отвращеніе къ Джермину постепенно усиливалось рядомъ лѣтъ подчиненія и гнета, такъ что наконецъ изъ него сложился цѣлый дѣятельный поводъ къ враждѣ, готовый воспользоваться случаемъ, если не нарочно искать этого случая.
Однако не этотъ поводъ, но скорѣе обычное теченіе дѣлъ побудило Джонсона играть двоякую роль въ качествѣ агента по выборамъ. То, что люди дѣлаютъ во время выборовъ, никоимъ образомъ нельзя ставить имъ ни въ грѣхъ и ни въ особенную заслугу: не слѣдуетъ мѣшать дѣла съ религіей и ставить совѣсть на сторону успѣха или неудачи. Однако сознаніе узды Джермина послужило добавочнымъ поводомъ поддерживать всѣ сношенія, независимыя отъ него, и досада на поведеніе Гарольда Тренсома въ конторѣ Джермина можетъ быть придала перу Джонсона больше рвенія, когда онъ сочинялъ объявленіе въ пользу Гарстина — объявленіе, полное оскорбительныхъ инсинуацій противъ Гарольда Тренсома, какъ преемника имени Дурфи Тренсома. Человѣку весьма свойственно радоваться и поздравлять себя, ког?а какое-нибудь знаніе, пріобрѣтенное давно безъ всякихъ особенныхъ видовъ, вдругъ неожиданно окажется полезнымъ въ настоящемъ, и Джонсонъ испытывалъ немалое удовольствіе въ сознаніи, что онъ чуть ли не лучше и больше самого Джермина знаетъ интимныя дѣла Тренсомовъ. Мало того — онъ знаетъ такія дѣла, которыхъ навѣрно Джерминъ не знаетъ. Человѣку, угнетаемому репутаціей «Джерминова раба», пріятно было сознавать, что недѣйствительность, призрачность Джонъ Джонсона ограничивалась его ролью въ аннюитетахъ, а что вездѣ, во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, онъ былъ очень прочнымъ, надежнымъ, дѣятельнымъ человѣкомъ, способнымъ все помнить и всѣмъ пользоваться для своего удовольствія и для своихъ выгодъ. Дѣйствовать двулично въ отношеніи человѣка, который самъ себя ведетъ двулично, граничило такъ близко съ добродѣтелью, что заслуживало названія дипломатіи.
Такимъ образомъ случилось, что въ руки Христіану попалось объявленіе, въ которомъ иронически намекалось на Джермина подъ именемъ Германа Козена, который выигрывалъ дѣла разными ловкими продѣлками, отнюдь не дѣлавшими ему чести, и въ тяжбѣ, затѣянной между Дурфи и Байклифами, съумѣлъ одну сторону погубить въ конецъ, другую ловко вывести въ люди. Кромѣ того, объявленіе это намекало еще и на то, что такъ называемый наслѣдникъ Тренсомъ былъ только хвостикомъ Дурфи, — и что даже идетъ молва о томъ, что Дурфи вымерли бы и оставили бы дѣдовское гнѣздо пустымъ, еслибъ не Германъ Еозенъ.
Джонсонъ не осмѣливался пускать въ ходъ никакихъ другихъ воспоминаній, кромѣ тѣхъ, которыя по всей вѣроятности существовали и къ другихъ умахъ. Въ сущности никто кромѣ его не рискнулъ бы вызвать на свѣтъ всѣ эти старые, позабытые скандалы. Христіанъ могъ только понять нѣкоторые отрывочные и темные намеки изъ этой плоской ироніи и грубыхъ шутокъ; но одно только, и самое главное, было для него ясно. Онъ не ошибся, предполагая, что участіе Джермина къ БайклиФу происходило изъ какой-то претензіи Байклифа и вѣроятно какого-нибудь права его на собственность Тренсомовъ. И опять-таки исторія стараго разнощика объявленій, при ближайшемъ разсмотрѣніи, доказывала, что права теперешнихъ Тренсомовъ зависѣли отъ продолженія какихъ-нибудь другихъ жизней. Христіанъ въ свое время понабрался достаточно свѣдѣній о законахъ, чтобы знать, что владѣніе какой-нибудь собственностью одного человѣка часто зависитъ отъ жизни другаго; что человѣкъ можетъ положить всѣ свои средства въ собственность, въ имѣніе, хотя право на владѣніе имѣніемъ все-таки остается не за купившимъ его, а за первымъ, исконнымъ землевладѣльцемъ, въ случаѣ если преемники его вымрутъ. Но при какихъ условіяхъ такія права и претензіи могли бы имѣть вѣсъ и силу въ данномъ случаѣ, было для него темною загадкой. Положимъ, что у Байклифа было какое-нибудь право на имѣніе Тренсомовъ: какимъ образомъ Христіанъ могъ бы узнать, имѣетъ ли кусокъ стараго пергамента, заключающій эту претензію, какую бы ни было цѣну въ настоящее время? Старый Томми Траунсемъ говорилъ, что Джонсонъ все это знаетъ. Но если Джонсонъ еще живъ до сихъ поръ, онъ можетъ быть продолжаетъ быть помощникомъ Джермина, и въ такомъ случаѣ его знаніе ровно ни къ чему не послужитъ для Генри Скаддона. Прежде всего ему необходимо разузнать какъ можно больше о Джонсонѣ. Онъ бранилъ себя, что не распросилъ Томми, пока тотъ былъ у него подъ рукою; но въ этомъ отношеніи разнощикъ объявленій ровно ничего не могъ бы сообщить интереснаго.
Между тѣмъ въ теченіе недѣль, положенныхъ Христіаномъ на разгадку причинъ участія Джермина къ Байклифу, умъ Джонсона тоже неутомимо работалъ надъ подозрѣніями и предположеніями, вызванными въ немъ новой справкой по дѣлу старинныхъ притязаній Байклифа, главный поводъ которой Джерминъ очевидно желалъ отъ него скрыть. — Письмо, написанное Джерминомъ послѣ свиданія съ Христіаномъ, очевидно въ полной увѣренности въ своемъ вѣрномъ союзникѣ Джонсонѣ, было, какъ намъ извѣстно, написано Джонсону, нашедшему достоинство свое несовмѣстнымъ съ преданностью и безусловнымъ подчиненіемъ, на которыхъ основывалось письмо. Патронъ находилъ неудобнымъ сообщить своему вѣрному другу и помощнику кой-какія обстоятельства дѣла, именно вслѣдствіе этого факта сдѣлавшіяся предметомъ особеннаго любопытства. Вѣрный другъ и помощникъ втайнѣ радовался тревогѣ патрона, радовался и тому, что онъ лично въ ней не участвовалъ и безъ устали строилъ предположенія, стараясь добиться истины.
Судейская опытность Джонсона, гораздо зрѣлѣе и богаче опытности Христіана, не замедлила сообразить условія, при которыхъ могло бы возникнуть новое притязаніе на имѣніе Тренсомовъ. Онъ зналъ всю исторію водворенія въ этомъ имѣніи, лѣтъ сто тому назадъ, Джона Тренсома, передавшаго его еще при жизни своей старшему сыну своему Томасу и его наслѣдникамъ мужескаго пола, съ условіемъ, въ случаѣ прекращенія мужской линіи, возвратить имѣніе прежнимъ исконнымъ его владѣтелямъ, Байклифамъ. Онъ зналъ, что Томасъ, сынъ Джона, страшный кутила, продалъ безъ вѣдома отца свои права и права своихъ наслѣдниковъ одному адвокату, по имени Дурфи; что, такимъ образомъ, титулъ Дурфіі Тренсома, несмотря на всѣ происки семейства Дурфи доказать противное, единственною обусловливался незаконной продажей, устроенной Томасомъ Тренсомомъ, и что Байклифы были тѣ самые «исконные владѣтели», которые могли бы спустить Дурфи Тренсома по холодку, если линіи кутилы Томаса окончательно вымерла и перестала изображать временно-купленное право.
Джонсонъ, какъ помощникъ Джермина, очень хорошо зналъ всѣ подробности тяжбы, предпринимаемой послѣдовательными поколѣніями Бэйклифовъ, изъ которыхъ Морисъ Христіанъ Байклифъ былъ послѣднимъ, — длинной, томительной тяжбы, поглотившей состояніе обоихъ семействъ и послужившей только къ размноженію и утучненію хищниковъ, не упускавшихъ случая поживиться на чужой счетъ. Тяжба кончилась смертью Мориса Христіана Байклифа въ тюрьмѣ; но еще до его смерти, Джермину удалось открыть и доказать существованіе одного изъ представителей мужской линіи Тренсомовъ, въ обезпеченіе титула Дурфи. Этотъ представитель стариннаго рода и промотаннаго наслѣдства былъ Томасъ Тренсомъ изъ Литльшау. Смерть Мориса сдѣлала это открытіе ненужнымъ. Благоразуміе требовало даже вовсе умалчивать объ этомъ. Фактъ остался тайной, извѣстной только Джермину и Джонсону. Изъ Байклифовъ не оставалось болѣе никого въ живыхъ, и Дурфи Тренсомы могли считать себя въ полной безопасности, если только не окажется какой-нибудь наслѣдникъ или наслѣдница Байклифовъ и не предъявитъ новаго законнаго требованія, узнавъ, что жалкій старикъ Томми Траунсемъ, разнощикъ объявленій, стоящій нетвердыми ногами на краю могилы, единственный представитель мота Томаса, который запродалъ свою долю Исава сто лѣтъ тому назадъ. Пока бѣдный продавецъ объявленій еще живъ, Дурфи Тренсомы могутъ законно отстаивать свои права на землю даже въ виду какого-нибудь живаго Байклифа; но эта возможность исчезнетъ, какъ только старый раянощикъ успокоится навсегда на приходскомъ кладбищѣ.
Но предполагать что-нибудь вовсе не значитъ знать и имѣть доказательства. У Джонсона въ настоящемъ случаѣ не было въ рукахъ ни одного достовѣрнаго факта; а еслибъ даже и былъ, то едвали бъ онъ имъ воспользовался. Справка у Медвина, по просьбѣ Джермина, доставила только отрицаніе какихъ бы то ни было свѣдѣній относительно женитьбы Байклифа или существованія его наслѣдниковъ. Но Джонсону тѣмъ не менѣе ужасно хотѣлось узнать, что такое открылъ Джерминъ. Джонсонъ былъ вполнѣ убѣжденъ, что Джерминъ открылъ что-то состоявшее въ непосредственной связи съ Байклифами. И онъ думалъ не безъ удовольствія, что Джерминъ не могъ ему препятствовать узнать то, что онъ уже зналъ о Томасѣ Тренсомѣ. Онъ нашелъ нужнымъ измѣнить образъ дѣйствія и придать нѣкоторымъ фактамъ новое значеніе. Почемъ знать, можетъ-быть Джермину не всегда, будетъ такъ улыбаться судьба.
Когда корыстолюбіе и алчность проявляются въ болѣе широкихъ, историческихъ размѣрахъ, и вопросъ идетъ о войнѣ или мѣрѣ, часто случается, что люди высокихъ дипломатическихъ талантовъ останавливаютъ вниманіе на одномъ и томъ же предметѣ, но только съ различныхъ точекъ зрѣнія. Каждый изъ нихъ думаетъ можетъ быть о какомъ-нибудь герцогствѣ или провинціи, предполагая устроить ея управленіе такимъ образомъ, который наиболѣе, бы соотвѣтствовалъ личнымъ видамъ тонкаго дипломата. Но такіе избранные умы въ высшихъ сферахъ никогда не могутъ ошибиться въ расчетѣ, вслѣдствіе незнанія взаимнаго своего существованія. Ихъ громкіе титулы извѣстны всякому встрѣчному, благодаря карманному альманаху.
Но такого рода невѣдѣніе очень часто вредитъ и мѣшаетъ мелко плавающимъ дипломатамъ, которые при иныхъ условіяхъ могли бы быть полезны другъ другу. Джонъ Джонсонъ и Христіанъ или Генри Сваддонъ могли бы, преслѣдуя одну и ту же цѣль, достичь ее очень скоро соединенными силами, но атому обстоятельству препятствовало то, что Джонсонъ не зналъ Христіана, а Христіанъ не зналъ, гдѣ найдти Джонсона.
ГЛАВА XXX.
правитьХристіанъ и Джонсонъ встрѣтились однако путями совершенно неисповѣдимыми. Ихъ свелъ Феликсъ Гольтъ, человѣкъ, у котораго ужь вовсе ничего не было общаго ни съ пронырой Джонсономъ ни съ празднымъ паразитомъ Скаддономъ.
Лайонъ просилъ Феликса сходить въ Дуффильдъ 15-го декабря, чтобы узнать, кого назначутъ кандидатами отъ сѣвернаго Ломшайра. Священнику хотѣлось узнать, какъ будетъ происходить дѣло; и желаніе угодить ему перевѣсило въ Феликсѣ многія другія причины, побуждавшія его не желать быть въ этотъ день въ Дуффильдѣ.
— Я непремѣнно взбѣшусь, говорилъ Феликсъ: вѣдь вы знаете мою слабую сторону. Я не люблю подвергать себя искушенію безъ крайней надобности. Но, впрочемъ, если вамъ хочется, я схожу. Пусть это послужитъ для меня урокомъ терпѣнія.
Слабая сторона, на которую намекнулъ Феликсъ, было его совершенное неумѣнье владѣть собою въ порывѣ гнѣва. Крѣпкое, сильное здоровье, отреченіе отъ всякихъ эгоистическихъ желаній и требованій, постоянное напряженіе мысли на серіозныя цѣли, далеко превышающія будничный уровень, доставили ему прекрасный, ровный нравъ, характеръ, чуждый раздражительности, недоступный прихотямъ или капризамъ. Онъ былъ преисполненъ долготерпѣнія къ неразумной матери своей, «не дававшей ему цѣлыми днями покоя и доводившей волю его до послѣдней степени напряженія». Онъ старался наполнить дни свои такими занятіями, которыя требовали самаго высокаго терпѣнія, которыя вызывали изъ глубины души его ручейки доброты и великодушія, питаемые въ сильныхъ и энергическихъ душахъ глубоко нѣдрящимися родниками мысли и самоотверженія. Такимъ образомъ сила и энергія только помогли быть ему добрымъ и мягкимъ, только совершенно отучили его на тридцать шестомъ году жизни отъ всякихъ малодушныхъ вспышекъ досады. Но страстность натуры, подавленная сознательнымъ самовоспитаніемъ, долгой работой мысли и чувства, иногда пробуждалась, стряхивала иго воли и разсудка и сосредоточивалась въ ярости такой же неукротимой, какою она была въ лѣта его юности. Онъ зналъ за собою эту способность, или, правильнѣе, слабость, и зналъ, что разъ поддавшись ей, онъ не могъ бы за себя поручиться. Люди очень нервные, очень чувствительные, со слабой, нѣжной организаціей, часто испытываютъ такого рода ярость; но она губитъ и разрушаетъ только ихъ самихъ и никого не затрогиватъ. У Феликса была сильная, тяжелая рука: онъ зналъ, что онъ могъ быть опасенъ, и избѣгалъ условій, которыя могли бы довести его до такой крайности, точно также какъ избѣгалъ бы крѣпкихъ напитковъ, еслибъ сознавалъ за собою расположеніе къ невоздержности.
День назначенія кандидатовъ всегда ознаменовывался болѣе или менѣе успѣшными продѣлками, или, говоря болѣе парламентскимъ слогомъ, военными стратагемами со стороны искусныхъ агентовъ. И Джонсонъ не могъ не воздать себѣ внутренно хвалу, не воскурить себѣ немножко ѳиміамъ, сознавая за собою все болѣе и болѣе распространяющуюся извѣстность и расчитывая современемъ сдѣлаться такимъ же популярнымъ, какъ самъ великій Путти. Выслушивать похвалы избирающей наивности и простоты, получать за это деньги, не особенно безпокоясь о томъ, добьется ли простодушіе до своей конечной цѣли, — можетъ быть дать нѣкоторымъ избраннымъ личностямъ родъ самодовольства признаніемъ ихъ превосходства надъ ихъ болѣе тревожными, болѣе неспокойными собратьями, — все это стоитъ поставить въ одну категорію съ удовольствіемъ пользоваться истиной исключительно и видѣть другихъ утопающими, тогда какъ сами вы сухи и стоите высоко, — удовольствіемъ, которое кажется почитается исключительно привилегіей Лукреція и лорда Бекона.
Одною изъ удачнѣйшихъ сдѣлокъ Джонсона было слѣдующее: Сиротъ, ненавистный арендаторъ спрокстонскихъ копей, въ полной увѣренности, что углекопы и другіе чернорабочіе, подчиненные ему, — безпрекословно послѣдуютъ его приказаніямъ, — досталъ нѣсколько телѣгъ, чтобы отправить въ Дуффильдъ грузъ безгласныхъ энтузіастовъ для поддержки Гарстина; энтузіастъ, оплачиваемый завѣдомымъ участіемъ Гаретина въ спрокстонскихъ копяхъ, — не долженъ былъ много стоить относительно угощенія. Капиталиста считали заслуживающимъ почета ужъ и потому, что онъ причина, обусловливающая существованіе рабочаго класса. Но Сиротъ недостаточно обдумалъ то, что причина, которую нужно пояснить путемъ доказательствъ и аргументаціи, не можетъ быть предметомъ страстнаго, задушевнаго, искренняго увлеченія углекоповъ: видимый поводъ пива дѣйствуетъ на нихъ гораздо сильнѣе. И еслибъ даже въ нихъ была какая-нибудь привязанность къ отдаленному Гарстину, ненависть къ черезъ-чуръ непосредственному, черезъ-чуръ близкому Сироту была бы все-таки болѣе сильнымъ, преобладающмъ мотивомъ. И потому расчетъ Джонсона, сдѣланный заблаговременно съ Чебомъ, замѣчательнымъ трактирщикомъ, оказался болѣе вѣрнымъ. Оба они щедро угощали народъ отъ имени Тренсома. Но окончаніи выборовъ, Джонсону очень можетъ быть придется поболтать съ Путти объ этой удачной продѣлкѣ, и Джонсонъ навѣрное выростетъ въ мнѣніи своего знаменитаго собрата.
Рукоплесканія и крики, толкотня и давка, хохотъ и свистъ, тяжелые удары мелкими метательными орудіями и легкіе удары мелкими шутками, всего этого было достаточно много на сторонѣ Тренсома, чтобы уравновѣсить подобныя же проявленія въ пользу Гарстина. И неумѣстное присутствіе Сиротта было очень скоро устранено ловко устроенной западней, выгнавшей его со сцены дѣйствія совсѣмъ разбитымъ и хромымъ.
Чебъ никогда еще до этого не чувствовалъ такъ живо, такъ ясно, что подвигъ былъ въ уровень съ его способностями, и вмѣстѣ съ тѣмъ ясный, дивный свѣтъ, въ которомъ предстанетъ его добродѣтель, когда на выборахъ окажется, что онъ подалъ голосъ, какъ ему предписывалъ долгъ, только за одного Гарстина, — вполнѣ успокоивалъ его совѣсть.
Феликсъ Гольтъ былъ единственной личностью, изъ присутствовавшихъ при нелѣпой комедіи, знавшею съ самаго начала исторію продѣлки съ спрокстонами. Онъ зналъ, что Чебъ продолжалъ подчинять желающихъ и что обѣщаніе Гарольда Тренсома по этому поводу ровно ни къ чему не привело. Глядя на шумную толпу, онъ убѣждался, что весь планъ былъ приведенъ въ исполненіе совершенно неизмѣнно, какъ будто бы онъ не произносилъ ни слова противъ. Ему хотѣлось вѣрить, что Тренсомъ желалъ сдержать данное слово и не съ умѣлъ, что весьма немудрено при его понятіяхъ объ успѣхѣ. Желчь противъ кандидата невольно складывалась въ презрительное сожалѣніе: Феликсъ безпощадно презиралъ людей, рискующихъ честью изъ-за мірскихъ, преходящихъ выгодъ и правъ. Негодованіе его, за неимѣніемъ нищи, скоро разсѣялось. Но когда онъ увидѣлъ Джонсона расхаживающимъ взадъ и впередъ и нашептывающимъ что-то Джермину, онъ почувствовалъ, какъ въ немъ снова закипѣла досада, и спрыгнулъ съ телѣги, на которую-было взобрался, чтобы не видѣть человѣка, возмутившаго его до глубины души еще при первой встрѣчѣ въ Спрокстонѣ. Черезъ-чуръ досадно, невыносимо было видѣть этотъ румяный, круглый образчикъ благоденствія, — видѣть, какое вліяніе имѣло на толпу его пошлое лицемѣріе, подкупленное чужими деньгами, — и знать, что такая нелѣпая, глупая недобросовѣстность вздувала знамена реформы и либерализма и посягала на вѣсы правосудія для бѣднаго, неимущаго класса. Крики и давка все еще продолжались, когда Феликсъ, съ толстой падкой въ рукѣ, проложилъ себѣ путь черезъ толпу и прошелъ по дуфильдскимъ улицамъ до зеленѣющаго предмѣстья, гдѣ рядъ домиковъ плотно обступилъ небольшой общій выгонъ. Тутъ онъ походилъ по свѣжему, чистому воздуху, съѣлъ запасенный хлѣбъ и яблоки, говорилъ себѣ, что выражать порывисто и неудержимо негодованіе на зло, которое можно искоренить только съ теченіемъ времени, — было бы крайне вредно, пагубно, какъ для общественныхъ видовъ, такъ и для собственныхъ его личныхъ интересовъ; онъ видѣлъ это такъ несомнѣнно и ясно, что мысль казалась почти предчувствіемъ.
«Не тратить понапрасну энергіи, прилагать силу только въ крайней надобности, дѣлать маленькія дѣла, попадающіяся подъ руку, не дожидаясь возможныхъ шансовъ героизма, но всегда быть готовымъ и на геройскій подвигъ, въ случаѣ надобности» — таковы были правила, которыя онъ безпрестанно повторялъ себѣ. Развѣ не напрасною тратою времени и силъ было бы нападать и стараться уничтожить негодяя, шарлатанящаго закономъ? Послѣ этого разсужденія Феликсъ успокоился настолько, что рѣшился возвратиться въ городъ, намѣреваясь впрочемъ не отказать себѣ въ удовольствіи высказать нѣсколько язвительныхъ словъ, если, представится удобный, случай. Удары — тѣ же сарказмы, только въ глупой, грубой саормѣ: остроуміе и колкость — форма силы, оставляющая члены въ покоѣ.
Толпы какъ на бывало. Подниманіе рукъ въ пользу Дебарри и Тренсома и собираніе голосовъ за Гарстина покончили дѣло этого дня. Но въ улицахъ, гдѣ были воздвигнуты эстрады, и около большихъ гостинницъ было еще нѣсколько группъ и отдѣльныхъ прохожихъ. Люди въ безукоризненныхъ сюртукахъ, въ блестящихъ шляпахъ, дожидались, съ большимъ или меньшимъ нетерпѣніемъ, многознаменательнаго обѣда или въ Коронѣ, гостинницѣ Дебарри, или въ Трехъ Черепахъ, гостинницѣ Гарстина, или въ Лисицѣ и Собакахъ, считавшейся тренсомовской. Скромные обыватели, уже успѣвшіе отобѣдать, виднѣлись у нѣкоторыхъ дверей; люди въ очень невзрачныхъ сюртукахъ и въ разнообразныхъ головныхъ уборахъ, обитатели Дуфильда, по большей части безгласные, бродили взадъ и впередъ въ пасмурномъ молчаніи, или прислушивались къ какому-нибудь растрепанному малому въ фланелевой рубашкѣ безъ шляпы и съ взъерошенной рыжей головой, настаивавшему на политическихъ вопросахъ гораздо съ большимъ рвеніемъ, чѣмъ оказалось таковаго въ джентльменахъ, говорившихъ съ эстрадъ; а другіе обступили шотландца, продававшаго разныя мелочи, иностранный выговоръ котораго какъ будто служилъ ручательствомъ честности и правдивости, которыхъ недоставало сплошь и рядомъ кореннымъ англичанамъ въ ихъ ежедневныхъ и будничныхъ сдѣлкахъ. Нѣсколько невзрачныхъ курильщиковъ трубокъ и изящныхъ курильщиковъ сигаръ расхаживали по улицамъ въ-одиночку и молча. Но большинство изъ тѣхъ, которые принимали рьяное участіе въ выборахъ, исчезло, и кокарды ужъ больше не пестрили густую толпу подобно цвѣтамъ посреди травы. Мостовая была усѣяна обрывками, остатками различныхъ веществъ, служившихъ для метанія во время самаго разгара выборовъ и теперь сплюснутыхъ, раздавленныхъ тяжелыми ногами. Дѣятели умаялись, и шумъ и движеніе и явственно раздававшіеся отдѣльные голоса показались Феликсу молчаніемъ и тишиной послѣ гвалта, которымъ были полны площади и улицы, когда онъ ихъ оставилъ.
Группа вокругъ оратора въ фланелевой рубашкѣ кучилась на углу переулка, и самъ ораторъ возвышался головой и плечами надъ слушателями, не потому чтобы онъ былъ высокъ, а потому что стоялъ на камнѣ. На противоположномъ углу переулка помѣщалась большая гостинница Лисицъ и Собакъ, и эта часть города считалась самой либеральной. Феликса привлекла эта. группа; ему понравился ораторъ, обнаженные руки котораго были на славу мускулисты, хотя съ лица онъ смахивалъ ни человѣка, живущаго въ жару горнилъ. Онъ опирался о темный камень, возвышившійся позади его, и блѣдный оттѣнокъ его рубашки и лица рѣзко выступалъ на темномъ фонѣ. Голосъ у него былъ высокій и несильный, но Феликсъ сразу призналъ плавность и снаровку опытнаго проповѣдника или чтеца.
— Это софизмъ всѣхъ монополистовъ, говорилъ онъ. Мы знаемъ, что такое монополисты: люди, желающіе забрать торговлю въ свои руки подъ предлогомъ доставленія публикѣ лучшихъ товаровъ, лучшихъ предметовъ. Мы знаемъ, къ чему это ведетъ: въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ бѣднякъ не въ силахъ купить щепотки соли, хотя соли на бѣломъ свѣтѣ столько, что съ избыткомъ хватило бы на каждаго. Лотъ какого рода пользу приносятъ монополисты публикѣ. Точно также поступаютъ люди, которые убѣждаютъ насъ не вмѣшиваться въ политику: они будутъ управлять нами, а какъ — до этого намъ нѣтъ дѣла. Мы должны стоять при своемъ дѣлѣ и кромѣ его ничего не знать; мы люди темные, намъ некогда изучать великіе вопросы. Но я имъ скажу на это вотъ что; величайшій вопросъ въ свѣтѣ то, какимъ образомъ дать каждому человѣку долю въ томъ, что происходитъ въ жизни…
— Слушайте, слушайте! сказалъ Феликсъ звучнымъ своимъ голосомъ, какъ будто придававшимъ новую, усиленную выразительность тому, что высказалъ ораторъ. Всѣ взглянули на него: бѣлое, чистое лицо и выраженіе его, несомнѣнно изобличавшее человѣка развитаго и образованнаго, при костюмѣ несравненно болѣе небрежномъ, чѣмъ обыкновенно одѣвается большая часть ремесленниковъ по праздникамъ, — возбудили всеобщее любопытство.
— Не свиную долю, продолжалъ ораторъ, — и не лошадиную долю, и не долю машины, питаемой масломъ только для того, чтобы работать и внѣ работы ничего не смыслить. И не человѣческая доля дѣлать булавки или дуть стекла, транжирить потомъ и кровью добытыя деньги, взращивать семью невѣжественныхъ сыновей и не видѣть ничего лучшаго впереди; это для раба, а мы хотимъ доли свободнаго человѣка: мы хотимъ думать и говорить и дѣлать все, что касается до насъ лично, видѣть и понимать, что важные баре, держащіе въ рукахъ кормило правленія, держатъ его прямо и честно. Они говорятъ, что на ихъ сторонѣ знаніе. Хорошо, — зато на нашей сторонѣ нужды и потребности. Мало ли кто не предался бы праздности, еслибъ его не подстрекалъ голодъ; насъ усаживаетъ за работу желудокъ. Есть басня, въ которой баре составляютъ желудокъ, а народъ члены. Но у меня есть другая побасенка. Я говорю, что мы желудокъ, чувствующій схватки голода, и мы засадимъ этихъ аристократовъ, этихъ знатныхъ баръ, называющихъ себя нашими мозгами, работать и придумать для насъ какой-нибудь строй лучше теперешняго. Аристократы положительно управляютъ нами въ свою пользу; но почемъ мы знаемъ, что они при этомъ соблюдаютъ и нашу пользу? Я полагаю, что за ними не вредитъ присматривать, какъ за всякими, другими рабочими. Намъ непремѣнно нужны инспектора, чтобы знать и видѣть, исправно ли дѣлается дѣло и въ нашу ли пользу. Мы хотимъ посылать нашихъ инспекторовъ въ парламентъ. Ну что жъ, скажутъ они, вы добились до билля о реформѣ; чего же вамъ еще? Посылайте вашихъ инспекторовъ. Но я говорю, что билль о реформѣ — одинъ обманъ: это ничто иное какъ стачка, для того чтобы поддержать аристократовъ въ ихъ монополіи; это подкупъ многихъ людей съ голосами, чтобъ заставить ихъ молчать о всемъ остальномъ. Я говорю, если человѣкъ не нищенствуетъ и не крадетъ, но работаетъ изъ-за насущнаго хлѣба, то чѣмъ бѣднѣе и несчастнѣе онъ, тѣмъ больше онъ нуждается въ голосѣ для выбора инспектора въ парламентъ, — иначе человѣкъ, которому хуже всѣхъ жить на свѣтѣ, навѣрно останется въ сторонѣ и будетъ забытъ; а я говорю, что о такихъ людяхъ слѣдовало бы помнить больше, чѣмъ о всякихъ другихъ. И лучше всего еслибъ у насъ было право избирательства, право голоса. еслибъ намъ можно было посылать въ парламентъ людей, которые говорили бы за насъ, отстаивали насъ; и необходимо добиться, чтобы парламентъ распускали ежегодно, чтобы намъ можно было мѣнять поставленнаго отъ насъ человѣка, если онъ не дѣлаетъ того, что бы мы хотѣли, то бы онъ дѣлалъ; необходимо еще и то, чтобы землю раздѣлили такъ, чтобы корольки графствъ не могли дѣлать все по-своему, а должны были бы плясать по одной дудкѣ съ нашимъ братомъ. И говорю, что если намъ, рабочимъ, выпадетъ когда-нибудь человѣческая доля, у насъ будетъ всеобщая подача голосовъ, и ежегодные выборы въ парламентъ, и избраніе по баллотировкѣ, и избирательные округа.
— Нѣтъ! этому не бывать, сказалъ Феликсъ, снова обративъ на себя вниманіе публики. Но ораторъ посмотрѣлъ на него холодно и продолжалъ:
— Этого добивался и сэръ Френсисъ Бордетъ, пятнадцать лѣтъ тому назадъ; но вся суть въ томъ, что это для насъ существенно необходимо, а кто возьметъ на себя уладить дѣло — это ужъ вопросъ второстепенный. Но-моему, такъ никѣмъ не слѣдуетъ пренебрегать, слѣдуетъ пользоваться всякимъ удобнымъ случаемъ. Я, напримѣръ, не особенно довѣряю либеральнымъ аристократамъ; но если красивая, рѣзная аристократическая палка съ золотымъ набалдашникомъ изъявитъ готовность превратиться въ метловище, я не замедлю взять ее въ руки и вымести ею весь ненужный хламъ. Вотъ какъ и смотрю на. Тренсома. И если кто изъ васъ водитъ знакомство съ окрестными избирателями, намекните имъ, что вы желаете, чтобы они подали голосъ за Тренсома.
При послѣднемъ словѣ, ораторъ спрыгнулъ съ возвышенія и быстро ушелъ, какъ человѣкъ, занятый но горло, оторвавшійся отъ дѣла ненадолго и спѣшащій возвратиться къ дѣлу. Но онъ раззадорилъ свою аудиторію къ слушанію дальнѣйшихъ разглагольствованій, и одинъ изъ нихъ весьма удачно выразилъ общее настроеніе, немедленно повернувшись къ Феликсу и сказавъ: Что вы на это скажете, сэръ?
Феликсъ немедленно учинилъ то, Что онъ по всей вѣроятности сдѣлалъ бы и безъ всякой посторонней просьбы: онъ взобрался на камень и снялъ фуражку, по инстинктивному побужденію, заставлявшему его всегда говорить съ непокрытой головой. Фигура его, рельефно обрисовавшаяся на темномъ каменномъ фонѣ, быта вовсе непохожа на предшествовавшаго оратора. Онъ былъ гораздо выше, голова и шея его были массивнѣе, и выраженіе рта и глазъ совершенно не то, какое сказывалось въ умномъ, но желчномъ лицѣ и въ язвительной, колкой рѣчи члена ремесленнаго клуба. Лицо Феликса Гольта было обыкновенно запечатлѣно задумчивостью и полнымъ отчужденіемъ отъ личныхъ желаній и тщеславія, что всегда служитъ печатью высшаго духовнаго развитія и дѣлаетъ лицо, даже съ грубыми и некрасивыми чертами, достойнымъ названія «образа и подобія Божія». Даже львы и собаки знаютъ разницу въ человѣческихъ взглядахъ, — я безъ всякаго сомнѣнія дуфильдцы, взглянувъ на Феликса, безсознательно подчинились величію его выразительнаго, энергическаго рта и спокойной ясности его сѣрыхъ глазъ, далеко не похожихъ на то, что они привыкли встрѣчать въ людяхъ, облачавшихся по праздничнымъ днямъ въ бархатныя куртки и крахмальные воротнички. Когда онъ началъ говорить, контрастъ голоса оказался еще сильнѣе контраста наружности. Человѣка въ фланелевой рубашкѣ слышала только ближайшая группа — да онъ вѣроятно и не желалъ, чтобы его слышали всѣ.
Но Феликсъ сразу возбудилъ вниманіе всѣхъ, даже стоявшихъ на нѣкоторомъ разстояніи.
— Я думаю, началъ онъ, почти непосредственно вслѣдъ затѣмъ, какъ къ нему обратились съ вопросомъ, что другъ вашъ былъ правъ, говоря, что самое главное въ томъ, чтобы каждому человѣку дали человѣческую долю въ жизни. Но я думаю, что онъ придаетъ праву голоса и избранія слишкомъ большое значеніе. Я вполнѣ согласенъ, что ремесленному рабочему классу необходима власть. Я самъ ремесленникъ и никогда ничѣмъ инымъ не буду, — но власть власти рознь. Власть можетъ дѣлать зло — разрушать и уничтожать то, что было сдѣлано, достигнуто цѣною большихъ издержекъ и тяжелаго труда, — быть жестокимъ, слабымъ, лгать, развратничать, заводить раздоръ, говорить вредныя и пустыя слова. Такая власть присуща невѣжественной массѣ, а невѣжественная масса не умѣетъ сдѣлать ни складнаго стула, ни посѣять, ни возрастить картофель. А гдѣ же ей управлять большою землею, издавать мудрые законы, давать кровъ, пищу и одежду милліонамъ людей? Невѣжественная власть въ концѣ концовъ приводитъ къ тому, къ чему приводитъ дурная, злая власть, — приводитъ къ нищетѣ. Я мечтаю для рабочаго класса объ иной власти, но я вполнѣ увѣренъ, что всевозможныя права по выборамъ ни на волосъ не приблизятъ насъ къ этой власти въ настоящее время. Мы или дѣти наши придутъ къ ней только съ теченіемъ времени. Я твердо увѣренъ въ томъ, что у насъ будетъ много большихъ перемѣнъ, и что съ теченіемъ времени люди станутъ стыдиться того, чѣмъ теперь гордятся. Мнѣ хочется только убѣдить васъ, что выборныя права не дадутъ вамъ путной, настоящей политической власти, при существующемъ порядкѣ вещей; а если вы приметесь за дѣло какъ слѣдуетъ, вы можете достигнуть власти скорѣе, и безъ выгодныхъ правъ. Можетъ быть всѣ вы, слушающіе меня, люди трезвые, умные, старающіеся познавать жизнь и людей какъ можно лучше и не быть дураками. Дуракъ или идіотъ тотъ, который ожидаетъ такихъ вещей, какія невозможны, немыслимы, никогда не могутъ быть; онъ льетъ молоко въ кружку безъ дна и воображаетъ, что молоко тамъ останется. Чѣмъ больше у человѣка такихъ нелѣпыхъ и невозможныхъ ожиданій, тѣмъ болѣе онъ дуракъ или идіотъ. И если рабочій человѣкъ будетъ ожидать отъ права голоса того, чего оно ему никогда не можетъ дать, онъ докажетъ только этимъ свое крайнее безуміе. Надѣюсь, что довольно ясно, не правда ли?
— Слушайте, слушайте, сказало нѣсколько голосовъ, но не изъ прежней группы. То было нѣсколько прохожихъ, привлеченныхъ звучнымъ голосомъ Феликса, и по большей части торіевъ изъ Короны. Въ числѣ ихъ былъ Христіанъ, курившій сигару съ тѣмъ самодовольствомъ, которое онъ всегда ощущалъ посреди людей, не знавшихъ его и безъ сомнѣнія принимавшихъ его за нѣчто болѣе значительное, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Слушатели изъ Лисицъ и Собакъ постепенно тоже присоединились къ кружку. Феликсъ, польщенный увеличеніемъ слушателей, продолжалъ все съ большимъ и большимъ одушевленіемъ.
— Средство избавиться отъ глупости и безумія заключается въ томъ, чтобы избавиться отъ тщетныхъ, невозможныхъ ожиданій и отъ мыслей, несовмѣстныхъ съ натурой вещей. Люди, имѣющіе настоящее понятіе о водѣ и о томъ, что она можетъ сдѣлать, превращенная въ паръ и при различныхъ условіяхъ, пріобрѣли огромную власть въ мірѣ: они научились вертѣть колеса машинъ, которыя помогутъ многое измѣнить. Но машинъ не было бы и не было бы пользы отъ нихъ, еслибъ люди имѣли ложныя понятія о водѣ и о ея силѣ. Всѣ вопросы о выборахъ въ избирательныхъ округахъ и ежегодныхъ парламентахъ и о всемъ остальномъ суть машины, а вода или паръ — сила, которая должна ими двигать, должна проистекать изъ человѣческой натуры — страстей, чувствъ, желаній. Отъ этихъ чувствъ зависитъ, худо или хорошо будутъ дѣйствовать машины; а составляя ложное представленіе о людяхъ, мы очень похожи на идіотовъ, воображающихъ, что можно нести молоко въ кружкѣ безъ дна. По моему мнѣнію, надежды на то, что намъ принесутъ одни выборы, можно отнести именно къ такого рода несбыточнымъ и неосновательнымъ ожиданіямъ.
— Все это очень хорошо, сказалъ человѣкъ въ грязной фуфайкѣ, съ презрительнымъ смѣхомъ. Но какже мы достигнемъ власти безъ голосовъ и безъ выборовъ?
— Я скажу вамъ, въ чемъ заключается величайшая власть на свѣтѣ, сказалъ Феликсъ, — въ общественномъ мнѣніи — въ господствующемъ понятіи общества о правдѣ и неправдѣ, о чести и безчестіи. Это паръ, который долженъ двигать машинами. Можетъ ли политическая свобода сдѣлать насъ лучше, точно также какъ религія, которой мы не вѣримъ, если люди смѣются, видя, какъ ею злоупотребляютъ и оскверняютъ ее? А пока общественное мнѣніе таково, какое оно есть теперь, пока люди не имѣютъ лучшихъ и очищенныхъ понятій объ общественныхъ понятіяхъ, пока развратъ не считается гнуснымъ и не вызываетъ всеобщаго презрѣнія, пока людямъ не стыдно въ парламентѣ и внѣ парламента дѣлать изъ общественныхъ вопросовъ, касающихся блага милліоновъ людей, ширмы для своихъ личныхъ молочныхъ видовъ, — я говорю, что одно распространеніе права голосовъ не поправитъ нашего положенія. Возьмите напримѣръ насъ, рабочихъ людей разнаго рода. Предположите, что изъ всякой сотни имѣющихъ право голоса — тридцать человѣкъ воздержны, расположены ко всему хорошему, способны распознавать правду отъ неправды. А затѣмъ изъ остальныхъ семидесяти, составляющихъ избирательный округъ, половина нетрезвыхъ, ничего не смыслящихъ ни въ политикѣ, ни въ другомъ въ чемъ, и у которыхъ такъ мало добрыхъ чувствъ, что они тратятъ на попойки деньги, которыми они могли бы кормить и одѣвать своихъ женъ и дѣтей; а другая половина если не пьяницы, то такіе невѣжественные, неразвитые, или лучше глупые, что считаютъ величайшимъ благомъ для себя положить въ карманъ пятишиллинговую монету, когда имъ ее предложатъ. Въ чемъ же скажется политическая сила тридцати трезвыхъ людей? Сила будетъ на сторонѣ семидесяти пьяныхъ и глупыхъ избирателей; и я вамъ скажу, какого рода люди будутъ сажать людей въ парламентъ по своему усмотрѣнію.
Феликсъ видѣлъ всѣ лица вокругъ себя и замѣтилъ, что кругъ увеличился вновь подошедшими слушателями, но въ настоящую минуту онъ смотрѣлъ въ пространство, не останавливая взгляда ни на комъ въ особенности. Несмотря на спокойныя, хладнокровныя размышленія съ часъ тому назадъ, теперь закипавшая досада ускоряла его пульсъ, и желаніе унизить и уязвить то, что онъ ненавидѣлъ, готово было перейдти и въ слово и въ дѣло. Тонъ его сдѣлался рѣзкимъ и язвительнымъ.
— То будутъ люди, которые возьмутъ на себя все дѣло кандидата и во что бы ни стало всунутъ его въ парламентъ: люди безъ прочныхъ и дѣйствительныхъ убѣжденій, но съ наборомъ напыщенныхъ словъ, которыми они съумѣютъ пользоваться при случаѣ; люди, ищущіе темненькихъ, грязненькихъ путей, чтобы составить себѣ карьеру, потому что такіе пути де требуютъ ни особенной талантливости, ни чистой совѣсти; люди, которые знаютъ всѣ ходы и лазейки подкупа, потому что въ собственныхъ ихъ душахъ нѣтъ ни одного неподкупнаго закоулка. Такіе люди будутъ непремѣнно господствовать тамъ, гдѣ большинство избирателей заботится больше о деньгахъ, о выпивкѣ, о разныхъ мелочныхъ цѣляхъ, касающихся лично ихъ и никого больше, чѣмъ о томъ, что искони вѣка называется правдой и правомъ на свѣтѣ. Представьте себѣ бѣднаго избирателя Джека, у котораго семеро дѣтей и двѣнадцать или пятнадцать шиллинговъ въ недѣлю, а можетъ быть и меньше. Джекъ не знаетъ грамотѣ — я не стану говорить, кто въ этомъ виноватъ, — ему никогда не довелось научиться читать; онъ такъ мало знаетъ. Что сдѣлаетъ бѣдный Джекъ, если къ нему подойдетъ какой-нибудь сладкорѣчивый незнакомецъ, одинъ изъ тѣхъ людей, которые будутъ преобладать, пока ихъ не выживетъ общественное мнѣніе? Положимъ, что этотъ сладкорѣчивый незнакомецъ средняго роста, плотный, въ топкомъ бѣльѣ, въ модномъ сюртукѣ, настолько открытомъ, чтобы было видно изящную золотую цѣпь; нашъ братъ — неуклюжій, закопченый, нахмуренный чернорабочій; у него цвѣтъ лица невинный, бѣло-розовый, волосы очень гладкіе и свѣтлые; — словомъ, человѣкъ весьма почтенный, носящій одно изъ звучныхъ, распространенныхъ англійскихъ племенъ — что-нибудь въ родѣ Грина, или Пеккера, или Вальсона или пожалуй Джонсона….
Феликса прервалъ взрывъ хохота большинства слушателей. Нѣкоторые обернулись къ Джонсону, стоявшему по правую руку Феликса, въ самомъ началѣ описанія, за ними постепенно послѣдовали другіе, пока наконецъ на немъ не остановилось всеобщее вниманіе, — и первый взрывъ смѣха двухъ-трехъ, знавшихъ имя атторнея, достаточно посвятилъ всѣхъ въ тайну, чтобы сдѣлать удовольствіе общимъ. Джонсонъ, стоявшій твердо, пока не было упомянуто его имя, теперь поспѣшилъ уйдти, перейдя отъ необычайной красноты къ необычайной блѣдности и ощупавъ инстинктивно записную книжку въ карманѣ, какъ будто чувствуя, что не вредило бы записать имена свидѣтелей.
Всѣ хорошо одѣтые слушатели тоже отошли, думая, что букетъ спича заключался въ выходкѣ противъ Джонсона, напомнившій имъ сцену за обѣдомъ.
— Кто такое этотъ Джонсонъ? сказалъ Христіанъ молодому человѣку, стоявшему возлѣ него и разсмѣявшемуся въ числѣ первыхъ. Любопытство Христіана было естественнымъ образомъ возбуждено тѣмъ, что можно было бы назвать золотой случайностью.
— Атторней изъ Лондона. Онъ стоитъ за Тренсома. Этотъ хохлатый малый въ углу вѣроятно какой-нибудь демагогъ изъ радикаловъ, и Джонсонъ вѣроятно какъ-нибудь оскорбилъ его; иначе онъ не сталъ бы такимъ образомъ говорить противъ человѣка изъ своей же партіи.
— Я слышалъ, что у Джермина былъ какой-то Джонсонъ подручнымъ, сказалъ Христіанъ.
— Очень можетъ быть, но теперь онъ обитатель Лондона, — человѣкъ очень дѣятельный и совершенно самостоятельный, имѣющій свою собственную контору. Ха, ха! Вотъ будетъ потѣха, если всѣмъ этимъ либераламъ подставятъ ножку тѣ же самые рабочіе, которыми они такъ восхищаются!
Дойдя до угла улицы, Христіанъ пришелъ къ рѣшенію. Онъ видѣлъ, что Джерминъ уѣхалъ за часъ передъ этимъ, и не боялся встрѣчи съ нимъ. Онъ прямо направился къ Лисицѣ и Собакамъ и спросилъ Джонсона. Первый обмѣнъ фразъ, имѣвшій цѣлью удостовѣриться, что передъ нимъ былъ дѣйствительно Джонсонъ, упомянутый продавцомъ объявленій, повелъ къ продолжительной бесѣдѣ до поздняго вечера; они разстались, помѣнявшись свѣдѣніями, принятыми съ той и другой стороны съ большимъ радушіемъ.
Христіанъ былъ очень остороженъ въ началѣ, только намекнулъ, что ему извѣстно нѣчто, что, на основаніи нѣкоторыхъ случайныхъ указаній, онъ полагаетъ нелишеннымъ интереса дли Джонсона, но что все зависитъ отъ того, насколько его интересы нераздѣльны съ интересами Джермина. Джонсонъ отвѣчалъ, что у него есть много дѣлъ, въ которыхъ Джерминъ не участвуетъ, но что до нѣкоторой степени у нихъ интересы общи. Христіанъ замѣтилъ, что по всей вѣроятности дѣла по имѣнію Тренсома составляютъ часть тѣхъ дѣлъ, въ которыхъ Джерминъ и Джонсонъ, въ случаѣ надобности, замѣняютъ одинъ другаго, и что въ такомъ случаѣ онъ не видитъ надобности задерживать Джонсона. При этомъ намекѣ Джонсонъ не могъ скрыть порыва любопытства. Онъ никакъ не могъ сообразить, что имѣлъ Христіанъ въ виду, но Джонсону по многимъ причинамъ хотѣлось знать какъ можно больше о дѣлахъ Тренсомовъ, независимо отъ Джермина. Мало-по-малу они пришли къ взаимному соглашенію. Христіанъ разсказалъ о своемъ свиданіи съ Томми Траунсемомъ, и заявилъ, что если Джои, сонъ могъ бы доказать ему юридическое значеніе такого свѣдѣнія, онъ доказалъ бы неопровержимо существованіе законнаго наслѣдника Байклифа: онъ былъ вполнѣ увѣренъ и въ фактѣ и въ доказательствахъ. Джонсонъ объяснилъ, что въ такомъ случаѣ смерть стараго продавца объявленій дала бы этому законному наслѣднику первыя неопровержимыя нрава на наслѣдство Байклифа; что съ своей стороны онъ былъ бы очень радъ поддержать справедливое притязаніе, но что необходима крайняя осторожность. Почемъ Христіанъ знаетъ, что Джермину извѣстно что-нибудь объ этомъ наслѣдникъ или его притязаніяхъ? Христіанъ, все болѣе и болѣе убѣждаясь, что Джонсонъ былъ бы радъ подгадить Джермину, наконецъ упомянулъ объ Эсѳири, но не сказалъ своего настоящаго имени и свойства своихъ отношеній къ Байклифу. Онъ сообщилъ только, что доставитъ остальныя свѣдѣнія, когда Джонсонъ примется за дѣло серіозни и ввѣритъ его въ руки прежнимъ адвокатамъ Байклифа, — разумѣется онъ такъ и поступитъ? Джонсонъ отвѣчалъ, что разумѣется онъ такъ и поступитъ; но что все это дѣло обставлено такими юридическими придирками и прижимками, судейскими крючками, о которыхъ вѣроятно Христіанъ и понятія не имѣетъ, что притязанія Эсѳири въ настоящее время еще не могутъ имѣть законной силы, и что спѣшитъ не къ чему.
Они разстались, сильно не довѣряя другъ другу, но все-таки очень довольные пріобрѣтенными свѣдѣніями. Джонсонъ еще не зналъ хорошенько, какъ ему дѣйствовать, но надѣялся вывести указанія изъ хода событій. Христіанъ принялся обдумывать средства обезпечить личныя свои цѣли, не расчитывая и не полагаясь много на образъ дѣйствій Джонсона. Довольно было съ него и того, что онъ теперь былъ убѣжденъ въ законныхъ правахъ Эсѳири на имѣнье Тренсомовъ.
ГЛАВА XXXI.
правитьНаконецъ наступила великая эпоха выборовъ. Но дорогамъ къ Треби засновало множество экипажей, верховыхъ и даже пѣшеходовъ, гораздо больше, чѣмъ во время годичной ярмарки. Треби былъ избирательнымъ центромъ для многихъ, лица которыхъ были совершенно чужды городу. Многіе пріѣхали не для того чтобы подать голосъ, по по дѣламъ, состоявшимъ въ непосредственной связи съ избраніемъ. Всѣ знали, что никогда еще выборы въ графствѣ не сопровождались большими интригами и большимъ напряженіемъ, и всѣ ожидали продолжительной и горячей борьбы между Гарегиномъ и Тренсомомъ. Главная квартира Джонсона была въ Дуфильдѣ; но онъ повторялъ, по примѣру великаго Нутти, что настоящій дѣльный агентъ долженъ быть вездѣсущъ; но совершенно независимо отъ его уговора съ Джерминомъ, присутствіе Джонъ Джонсона имѣло весьма значительное вліяніе въ Большихъ Треби въ этотъ декабрекій день.
Мелкій моросившій дождь былъ замѣченъ нѣкоторыми тори, выглянувшими изъ оконъ спаленъ своихъ, часовъ около шести утра, и обнадежилъ ихъ, что въ сущности день можетъ пройдти благополучнѣе, чѣмъ ожидали алармисты. Въ дождѣ было какъ будто что-то успокоивающее и консервативное; но скоро тучи разсѣялись, и мягкіе лучи декабрьскаго солнца возвратили прежнія опасенія. Такъ-какъ уже были недавно случаи безпорядковъ при реформисткихъ избраніяхъ и такъ-какъ вѣру требіанскаго округа въ естественный ходъ дѣла сильно пошатнулъ землевладѣлецъ со стариннымъ именемъ, предложившій себя въ радикальные кандидаты, то многіе ожидали предстоящихъ выборовъ съ смутнымъ опасеніемъ, что они послужатъ поводомъ къ чему-нибудь въ родѣ поля, на которомъ сойдутся бойцы и сильно потревожатъ покой почтенныхъ людей, и что потому имъ не вредитъ предварительно подкрѣпить себя водочкой. Фермеры Тренсомовъ были сравнительно спокойны: Гоффъ съ Рабитсъ когда находилъ, что въ сущности и то нехорошо и другое скверно, и что выборы нисколько не хуже скотскаго падежа. Дносъ, смотря съ болѣе веселой точки зрѣнія человѣка достаточнаго и благоденствующаго, разсуждалъ, что если радикалы опасны, то лучше стать на ихъ сторону. Только избиратели за Дебарри и Гарстина имѣли право видѣть г.ъ себѣ мишень для злонамѣренныхъ людей; а Краудеръ, еслибъ онъ только могъ высказать свои идеи связно и толково, посовѣтовалъ бы собрать работниковъ со всѣхъ фермъ и вооружить ихъ вилами на оборону церкви и короля. Но самые храбрые люди были очень довольны перспективой поворчать и поспорить вдоволь.
Крау, главный констебль въ Треби, мысленно составлялъ коротенькій адрессъ къ мятежной толпѣ, на случай надобности, такъ-какъ ректоръ внушилъ ему, что въ подобномъ случаѣ первой его обязанностью будетъ съ умѣть удержать толпу отъ насилія. Ректоръ съ собратомъ своимъ судьею нашелъ нужнымъ привести къ присягѣ нѣсколькихъ запасныхъ констеблей, боясь впрочемъ преждевременнымъ появленіемъ этого почтеннаго люда придать выборамъ слишкомъ воинственный, вызывающій видъ. Клубъ Взаимной Выгоды выставилъ въ разныхъ мѣстахъ оранжевые флаги торіевъ наряду съ синими знаменами виговъ. Ни одинъ изъ клубовъ не выставилъ радикальной лазури: члены спрокстонскаго клуба явились всѣ въ темно-синемъ, а Чебъ такъ облачился въ цвѣтъ виговъ съ головы до ногъ, что издали казался огромной гентіаной[7]. Всѣ были твердо увѣрены, что «бравые молодцы», представители клуба Взаимной Выгоды, носившаго девизъ «братской любви», представляли значительную гралуданскую силу, твердо намѣревающуюся поощрять и поддерживать здравомыслящихъ избирателей. Но значительное количество углекоповъ, рудокоповъ, матросовъ, воспользовавшихся свободой британскихъ подданныхъ, чтобы присутствовать въ Треби при этомъ многознаменательномъ событіи, казалось представляли изъ себя возможность негражданской силы съ весьма смутными политическими воззрѣніями, которыя обнаружатся вѣроятно только на дѣлѣ, когда они станутъ кричать и ломить стѣною въ пользу того или другаго начала.
Къ избирательнымъ палаткамъ вело нѣсколько дорожекъ, и всѣ вступавшіе въ нихъ имѣли возможность слышать отъ подходившихъ съ противоположной стороны, какіе были самые главные и рельефные недостатки ихъ образа дѣйствія и самой ихъ личности, потому что требіанцы того времени думали, не подозрѣвая, что въ этомъ отношеніи они могли бы опереться на авторитетъ Цицерона, — что физическіе недостатки противника были законнымъ поводомъ къ осмѣянію его; но если избиратель парализовалъ колкія выходки значительнымъ запасомъ красоты, — его все-таки клеймили формулой, въ которой прилагательнымъ было тори, вигъ или радикалъ, судя по обстоятельствамъ, а существительнымъ — бланкъ, который предоставлялось говорившему наполнить по своему усмотрѣнію.
Многіе изъ наиболѣе робкихъ предпочли пройдти черезъ это испытаніе какъ можно раньше утромъ. Однимъ изъ первыхъ былъ Тимофей Розе, джентльменъ изъ Ликъ-Малтона. Онъ выѣхалъ изъ дома съ какимъ-то предчувствіемъ, обернувъ свои самыя жизненныя, чувствительныя части тѣла фланелевыми бинтами и надѣвъ два пальто, взамѣнъ лагъ, но подумавъ, съ сердечнымъ трепетомъ, что нѣтъ никакой возможности предохранить голову, онъ еще больше поколебался въ своемъ намѣреніи подавать голосъ и еще разъ замѣтилъ м-ссъ Розе, что тяжелы времена, когда независимому земледѣльцу приходится подавать голосъ волей-неволей; но наконецъ, подзадориваемый мыслію, что позорно, и главное неблаговидно, не поддержать въ такомъ трудномъ дѣлѣ своихъ собратьевъ, онъ усѣлся въ гигъ, взявъ съ собой здоровеннаго конюха, которому приказалъ не терять господина изъ виду, когда тотъ пойдетъ въ избирательную палатку. Никакъ не позже девяти часовъ, м. Розе, подкрѣпивъ себя рюмочкой пополамъ съ водой въ Варкизѣ, уѣхалъ въ гораздо болѣе мужественномъ настроеніи и завернулъ къ м. Нолану передъ выѣздомъ изъ города. Онъ считалъ бывшаго лондонца человѣкомъ опытнымъ, который съумѣетъ оцѣнить по достоинству предпринятый имъ шагъ и не замедлитъ сообщить о его умномъ и великодушномъ образѣ дѣйствія всѣмъ остальнымъ. Ноланъ наблюдалъ за пересадкой нѣсколькихъ кустовъ въ своемъ саду.
— Ну-съ, любезный мой Ноланъ, сказалъ Розе, самодовольно улыбаясь во все свое широкое красное лицо, — вы уже подали голосъ?
— Нѣтъ еще. Я только собираюсь идти.
— Напрасно, не слѣдуетъ терять времени, отнюдь не слѣдуетъ. Я сказалъ себѣ, что если я хочу оказать джентльмену одолженіе, то не слѣдуетъ мѣшкать. Вѣдь вы знаете, что я не обязанъ никому голосомъ, — я, благодаря Бога, въ такомъ положеніи, что могу быть совершенно независимымъ.
— И прекрасно, любезный мой сэръ, сказалъ Ноланъ, сжимая нижнюю губу двумя пальцами. Пойдемте-ка къ м-ссъ Ноланъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, благодарю. Меня дома ждетъ жена. Но, какъ я вамъ сказывалъ, я человѣкъ независимый и нахожу, что не мое дѣло высказывать расположеніе одному больше, чѣмъ другому, но что слѣдуетъ обдѣлывать дѣла какъ можно глаже. Еслибъ я былъ фермеромъ, я, разумѣется, подалъ бы голосъ въ пользу моего помѣщика. Это само собой разумѣется, но я всѣмъ желаю добра, и если у кого окажется больше голосовъ, то это отнюдь не по моей винѣ; потому что если можно подавать голосъ за двухъ, то и слѣдуетъ, чтобы все вышло гладко и ровно. Такимъ образомъ я далъ одинъ голосъ Дебарри, а другой Тренсому; а что касается до Гарстина, то онъ, говорятъ, тоже держитъ сторону Дебарри.
— Да помилуйте, сэръ, сказалъ Ноланъ, разсмѣявшись и закашлявшись, — развѣ вы не понимаете, что вы могли бы остаться дома и вовсе не подавать голоса, потому что вамъ все равно, кто будетъ ходатайствовать за насъ въ парламентѣ: радикалъ или вигъ?
— Мнѣ очень жаль, что вы находите возможнымъ осуждать то, что я сдѣлалъ, Ноланъ, сказалъ Розе, сильно пріунывъ. Я думалъ, что вы согласитесь со мной, такъ-какъ вы человѣкъ умный. Но независимому человѣку не остается ничего больше, какъ примирять и угождать всѣмъ, прибавилъ Розе, протянувъ руку на прощанье, и снова усѣлся въ гигъ.
Когда Тимофей Розе выѣхалъ изъ города, толпа на королевской улицѣ и на площади, гдѣ стояли палатки для собиранія голосовъ, стала прибавляться. Избирателей впрочемъ было немного и добрые люди, пришедшіе въ это утро съ разныхъ концовъ и просидѣвшіе наканунѣ до поздней ночи за бутылками, нуждались въ нѣкоторомъ подкрѣпленіи силъ и бодрости. Реѣ трактиры въ Треби, не исключая почтеннаго Кроссъ-Кея, были наполнены многочисленнымъ и разнообразнымъ обществомъ. Разумѣется объ угощеніи не было и помину, разумѣется изъ нравственной щекотливости, такъ-какъ ужъ разъ дѣло пошло въ ходъ; но попойка все-таки продолжалась, хотя подъ другимъ названіемъ.
Бѣдный Томми Траунсемъ, завтракая тамъ фальстафовой порціей хлѣба и запивая его настойкой домашняго издѣлія, болѣе обыкновеннаго торжествовалъ надъ житейскими невзгодами и чувствовалъ себя однимъ изъ героевъ дня. У него на шляпѣ была громадная голубая кокарда и горсть серебра въ грязной мошнѣ, чему онъ самъ искренно удивлялся. По какимъ-то причинамъ, совершенно для него непонятнымъ, ему щедро заплатили за наклеиваніе объявленій въ конторѣ Джермина, несмотря на то, что онъ былъ жертвой продѣлки, по милости которой онъ разъ нечаянно потерялъ свои собственныя объявленія и понаклеилъ вездѣ объявленія Дебарри; но онъ скоро убѣдилъ себя, что это было только простымъ признаніемъ его заслугъ, какъ члена стариннаго рода, лишеннаго правъ, и его личнаго участія въ возведеніи одного изъ членовъ семьи въ парламентъ. При такихъ обстоятельствахъ дѣла, ему необходимо самому быть тамъ, гдѣ того потребуютъ интересы семьи, и придать своимъ присутствіемъ больше значенія каждому сбору голосовъ въ пользу Тренсома. Въ этихъ видахъ онъ пріобрѣлъ полу-пинтовую бутылку настойки и поспѣшилъ обратно на площадь, чувствуя себя въ отличномъ расположеніи духа и готовымъ покровительствовать всѣмъ политическимъ партіямъ, разумѣется насколько это не будетъ вредно его фамильнымъ интересамъ.
Но стремленіе сосредоточиться на оконечности Королевской улицы, выходившей на площадь, не было всеобщимъ въ увеличивавшейся толпѣ. Многихъ изъ нихъ привлекалъ другой центръ на другомъ концѣ Королевской улицы, около, Семи Звѣздъ. То былъ привиллегированный трактиръ Гарстина, гдѣ засѣдалъ его комитетъ, и многіе изъ избирателей, пріѣзжавшихъ въ городъ съ восточной стороны, никакъ не могли его миновать. Разумѣется, что здѣсь преобладалъ темно-синій цвѣтъ и что Пакъ, вожатый спрокстонцевъ, расхаживалъ взадъ и впередъ, подбивая избирателей подавать голоса за джентльмена съ наибольшимъ количествомъ паевъ въ спрокстонскихъ рудникахъ. Но въ Королевской улицѣ было столько боковыхъ улицъ и переулковъ, что толпа, несмотря на постоянный наплывъ новыхъ лицъ, не могла дойдти до давки. Переулки, примыкавшіе къ Королевской улицѣ, пользовались весьма почетной репутаціей. Два изъ нихъ разили пивомъ и виномъ; одинъ велъ къ винному и пивному складу Тильо, а въ другомъ часто выгружались сыры Муската. И даже нѣкоторые изъ входныхъ дверей подваловъ украшались грудами товара, составлявшими одну изъ пріятныхъ характеристикъ Треби.
Между десятью и одинадцатью часами наплывъ избирателей усилился, и вся сцена сдѣлалась оживленнѣй. Шутки, сарказмы, смѣхъ и брань, для многихъ слушателей замѣнявшіе остроты, начали сопровождаться болѣе дѣятельными демонстраціями, сомнительнаго добродушія. Толпа начала волноваться, образовывать кружки, которые безпрестанно сходились и расходились, отводя немножко душу въ болѣе или менѣе крупныхъ выраженіяхъ. Трудно было бы рѣшить, кто первый подалъ примѣръ переходу отъ словъ къ дѣйствію. Многіе думали, что Яковъ Коффъ, пансіонеръ торійской богадельни и постоянное, всѣмъ извѣстное украшеніе трактировъ; но вопросъ объ иниціативѣ къ дѣлѣ безпорядковъ — дѣло весьма темное, какъ извѣстно. Въ сущности, въ подобныхъ случаяхъ даже не требуется одного зачинщика. Положительно только то, что Чебъ, желавшій непремѣнно заявить, что онъ подавалъ голосъ въ пользу одного Гарстина, былъ одинъ изъ первыхъ, ощутившихъ на себѣ начало волненія, потому что ему сломали шляпу и сильно помяли бока торійцы въ интересахъ Дебарри. Съ другой стороны говорили, что въ то же время Пинкъ, сѣдельщикъ, былъ остановленъ шайкой бунтовщиковъ; вывѣдавъ отъ него, что онъ намѣренъ подать голосъ за Дебарри, выпачкали ему сюртукъ мѣломъ и втолкнули его въ подвалъ, гдѣ онъ остался плѣнникомъ и лишился возможности подать въ этотъ день голосъ.
Вторая выходка противъ тори была выполнена съ гораздо большимъ воодушевленіемъ. Большинство тренсоминскихъ фермеровъ вышли цѣлой гурьбой изъ трактира подъ предводительствомъ прикащика Банкса. Бѣдный Гоффъ шелъ въ числѣ послѣднихъ, и его меланхолическій видъ и болѣзненно согнутая впередъ спина подали поводъ краснобаю Коффу замѣтить, что почтенный фермеръ очевидно не въ своей тарелкѣ. Гоффъ былъ отрѣзанъ толпою отъ своихъ товарищей; голоса, горячее дыханіе которыхъ жгло ему уши, спрашивали, сколько у него лошадей, сколько коровъ, сколько жирныхъ свиней; потомъ принялись толкать и перебрасывать его отъ одного къ другому, дѣлать изъ рукъ трубы и кричать ему оглушительно, чтобъ онъ подавалъ голосъ въ пользу Дебарри. Такимъ образомъ меланхолическаго Гоффа проводили толчками до палатки, гдѣ собирали голоса и откуда раздавался страшный гвалтъ и шумъ; тутъ его, совершенно оглушеннаго и сбитаго съ толку, заставили подписаться подъ спискомъ Дебарри и немедленно вслѣдъ за этимъ чуть не вытолкали въ спину. Возвратясь наконецъ къ группѣ остальныхъ фермеровъ онъ удивилъ всѣхъ объявивъ, что фермеръ Тренсомовъ подалъ голосъ за Дебарри, и оттуда опять его вытолкали, спровадивъ взрывами смѣха.
Ступеньками такого рода и свойства прибаутки и шутки шли развиваясь и разростаясь и начали наконецъ принимать угрожающій видъ. Тори начали чувствовать, что ихъ шутливые выходки встрѣчали реакцію болѣе тяжелаго калибра, и что сила и численность была не на сторонѣ здраваго сужденія, но скорѣй на сторонѣ здоровыхъ кулаковъ и дубинъ. Матросы и рудокопы въ дезабилье какъ будто умножались съ каждой минутой и очевидно никакъ не принадлежали къ партіи порядка. Лавки безпрерывно посѣщались для закупки различныхъ формъ орудій и метательныхъ снарядовъ, и магистрату, наблюдавшему изъ широкаго окна Маркиза, было дано знать, что господинъ, пріѣхавшій верхомъ съ другаго конца улицы, былъ повернутъ назадъ и съ лошадью, которая съ перепугу умчалась отчаяннымъ галопомъ.
Крау и его подчиненные и всѣ констэбли чувствовали, что пора приступить къ какой-нибудь дѣятельной мѣрѣ, а то иначе всѣхъ избирателей запугаютъ, и придется вовсе отложить выборы. Ректоръ рѣшился сѣсть на лошадь и выѣхать въ толпу вмѣстѣ съ констэблями; онъ отправилъ гонца къ Лингону, предлагая ему съ своей стороны сдѣлать то же. «Спортменъ Джекъ» былъ вполнѣ убѣжденъ, что добрые малые не имѣютъ въ сущности никакого злаго умысла, но онъ былъ довольно храбръ, чтобы встрѣтить лицомъ къ лицу всякую опасность и, разъѣзжая по улицамъ въ кожаныхъ наколѣнникахъ и плисовой курткѣ, убѣждалъ народъ съ большимъ одушевленіемъ.
Эта остроумная выходка совершилась около двѣнадцати часовъ: констэбли и магистратъ приняли болѣе мирныя мѣры, и это какъ будто удалось. Толпа быстро рѣдѣла, самые отчаянные забіяки исчезли или угомонились; метательные снаряды перестали летать, и вдоль королевской улицы очистился довольно значительный проѣздъ для избирателей. Магистратъ возвратился но домамъ, а констэбли заняли удобные наблюдательные пункты. Весъ посовѣтовалъ ректору послать въ Дуфильдъ за военнымъ отрядомъ и приказать ему остановиться въ миляхъ трехъ въ Газеркотѣ: въ городѣ было такъ много разной собственности, что не вредило обезпечить ее отъ всякаго риска. Но ректоръ чувствовалъ, что не слѣдовало умѣренному и благоразумному магистрату пускаться на такія мѣры безъ крайней надобности. Онъ думалъ, что личнаго его авторитета достаточно, чтобы обезпечить спокойствіе и благосостояніе Треби.
XXXII.
правитьФеликсъ Гольтъ, сиди за дѣломъ, безъ учениковъ, выпросившихъ себѣ праздникъ, желая поглядѣть на палатки и на толпу, замѣтилъ около одинадцати часовъ, что шумъ, доходившій до него съ главной улицы, становился все болѣе и болѣе значительнымъ. Онъ давно уже боялся, что выборы разыграются чѣмъ-нибудь весьма непустячнымъ и непріятнымъ, но подобно многимъ, боящимся увлекаться пророческой предусмотрительностью, оканчивающейся по большей части желаніемъ, чтобы ихъ дурныя предзнаменованія осуществились, онъ успокоивалъ себя тѣмъ, что хотя много было условій, способныхъ вызвать насиліе, но вмѣстѣ съ тѣмъ много было и такихъ обстоятельствъ, которыя могли предотвратить его. На этой мысли онъ усѣлся спокойно за работу, рѣшивъ не смущать своего духа созерцаніемъ того, что было сильно ему не по сердцу. Но онъ былъ человѣкъ такого склада и сорта, что не могъ не сочувствовать всей душой окружающей жизни и оставаться спокойнымъ и равнодушнымъ, когда вокругъ страдаютъ и дѣлаютъ неисправимое зло. Такъ-какъ шумъ становился все громче и все больше затрогивалъ его воображеніе, онъ не вытерпѣлъ и отложилъ свою копотливую, деликатную работу въ сторону. Мать пришла изъ кухни, гдѣ она пекла рѣпу, при чемъ маленькій Джобъ старался ей быть полезнымъ по мѣрѣ силъ, и замѣтила, что на улицѣ должно быть убиваютъ кого-нибудь и что выборы, никогда до тѣхъ поръ не бывшіе въ Треби, должно быть ничто иное какъ день страшнаго суда; что она благодаритъ Бога, что домъ ихъ стоитъ въ переулкѣ.
Феликсъ схватилъ фуражку и выбѣжалъ изъ дому. Но когда онъ повернулъ на площадь, градоправители верхами были уже тамъ; со всѣхъ концовъ выдвигались констэбли, и Феликсъ замѣтилъ, что они не встрѣчали особенно сильнаго противодѣйствія. Онъ постоялъ немножко и видѣлъ, какъ постепенно разсѣивалась толпа и возстановилось сравнительное спокойствіе; и затѣмъ возвратился къ м-ссъ Гольтъ сказать ей, что теперь ужъ бояться нечего, что все угомонилось, что онъ опять уйдетъ, но чтобы она, не безпокоилась о немъ. Пусть только оставитъ ему что-нибудь поужинать.
Феликсъ думалъ объ Эсѳири и о томъ, какъ она должна была встревожиться шумомъ, который долженъ былъ доходить до нея гораздо явственнѣе, чѣмъ до ихъ дома, потому что Мальтусово подворье было въ нѣсколькихъ шагахъ отъ главной улицы. М. Лайона не было дома, онъ уѣхалъ по церковнымъ дѣламъ въ отдаленный городъ, и Эсѳирь въ слезоточивой Лидди не могла бы найдти достаточно твердой нравственной поддержки. Феликсъ не видалъ еи послѣ отъѣзда отца, но сегодня онъ поддался новымъ доводамъ.
— Миссъ Эсѳирь на чердакѣ, сказала Лидди, но прежде чѣмъ она успѣла повернуться, чтобы сходить на чердакъ, — Эсѳирь сама сбѣжала съ лѣстницы, привлеченная сильнымъ стукомъ въ дверь, пошатнувшимъ маленькій домъ до основанія.
— Я очень рада видѣть васъ, сказала она поспѣшно, — пожалуйста войдите.
Когда она заперла за нимъ дверь пріемной, Феликсъ сказалъ:
— Я боялся, что васъ встревожитъ шумъ. Я пришелъ сказать вамъ, что теперь все успокоилось, хотя впрочемъ еще слышно ихъ.
— Да, сказала Эсѳирь, — мнѣ было страшно. Крики толпы такъ ужасны. Хорошо еще, что отца нѣтъ дома — что онъ внѣ всякой опасности, которой могъ бы подвергнуться, еслибъ онъ былъ здѣсь. Но вы вѣроятно были въ самомъ разгарѣ опасности, сказала она улыбаясь и твердо рѣшась не выказывать особенной чувствительности. — Присядьте же и разскажите мнѣ, что случилось.
Они сѣли въ разныхъ концахъ старой черной софы, и Феликсъ сказалъ:
— Говоря по правдѣ, я заперся и старался быть равно душнымъ къ выборамъ, какъ будто бы я былъ одною изъ рыбъ Лаппы; но наконецъ шумъ сдѣлался слишкомъ невыносимъ. Я пошелъ и увидѣлъ только конецъ тревоги. Бѣдные буяны должно быть присмирѣли передъ магистратомъ и констэблями. Надѣюсь, что никого не ушибли. Страшно только, чтобы они опять не принялись за то же черезъ день или два; ихъ податливость можетъ быть вовсе не хорошій признакъ. Въ городѣ много подозрительныхъ личностей; если они еще подопьютъ, дѣло можетъ кончиться худо. Однако…. Феликсъ замолчалъ на полусловѣ, какъ будто найдя разговоръ пустымъ и ненужнымъ, сжалъ руки позади головы и, откинувшись на спинку софы, посмотрѣлъ на Эсѳирь, которая тоже глядѣла на него.
— Можно мнѣ побыть здѣсь немного? сказалъ онъ черезъ минуту, показавшуюся длинной.
— Пожалуйста, сказала Эсѳирь, краснѣя. Чтобы ободрить себя, она взяла какое-то рукодѣлье и нагнула голову. Она была ужасно рада приходу Феликса, но она глядѣла дальше, думала о будущемъ, думала о томъ, какъ онъ уѣдетъ и какъ они разстанутся, можетъ быть съ тѣмъ чтобы никогда не встрѣтиться. Воля у него была непреклонная. Онъ былъ скалой, а она бѣлымъ, мимолетнымъ облачкомъ.
— Какъ бы мнѣ хотѣлось быть вполнѣ увѣреннымъ, что вы смотрите на вещи именно такъ, какъ я, сказалъ онъ вдругъ послѣ минутнаго молчанія.
— Я увѣрена, что вашъ взглядъ гораздо вѣрнѣе и благоразумнѣе моего, сказала Эсѳирь съ горечью и не поднимая глазъ.
— Есть люди, мнѣніе которыхъ для насъ особенно дорого. Я знаю, что вы думаете, что я человѣкъ безъ сердца — или покрайней мѣрѣ безъ сильныхъ привязанностей. Вы думаете, что я ничего не люблю, кромѣ своихъ убѣжденій и своихъ личныхъ цѣлей.
— Предположите, что я отвѣчу въ такомъ же тонѣ? сказала Эсѳирь, слегка тряхнувъ головой.
— Какъ такъ?
— Да такъ, — что вы считаете меня пустою женщиной, неспособной понимать и вѣрить въ то, что есть лучшаго въ васъ, считая недостаткомъ все, что слишкомъ возвышенно и непонятно для меня.
— Не сбивайте меня. Отвѣчайте мнѣ прямо на вопросъ. Въ тонѣ Феликса было какое-то выраженіе печальной мольбы. Эсѳирь уронила работу на колѣни и посмотрѣла на него, но не могла сказать ни слова.
— Маѣ хотѣлось сказать вамъ — разъ навсегда — чтобы вы знали, что мнѣ легче было бы отдаться любви и быть любимымъ, какъ дѣлаютъ другіе, когда имъ представляется случай, чѣмъ…
Такая прерывистая рѣчь была совершенною новостью въ Феликсѣ. Онъ въ первый разъ потерялъ самообладаніе и отвернулся. Онъ измѣнилъ себѣ. Онъ началъ то, что по его глубокому убѣжденію не слѣдовало продолжать.
Эсѳирь, какъ настоящая женщина — женщина, жаждущая любви, но не рѣшающаяся просить или требовать ея, — обрадовалась этимъ доказательствамъ своей власти; но они разбудили въ ней великодушіе, а не осторожность, что съ нею сдѣлалось бы, еслибы у нея душа была болѣе мелкая, болѣе пошлая. Она сказала застѣнчиво, но съ серіозной задушевностью:
— То, что вы избрали въ жизни, только убѣждаетъ меня, что ваша любовь была бы лучшимъ благомъ.
Все лучшее въ натурѣ Эсѳири затрепетало при этихъ словахъ. Величайшее благо, котораго намъ слѣдуетъ желать для себя, — это возможность, умѣнье быть справедливымъ, вѣрнымъ себѣ въ великіе, многознаменательные моменты.
Феликсъ съ быстротой молніи перевелъ взглядъ опять на нее и, наклонясь впередъ, взялъ ея руку и поднесъ къ губамъ на нѣсколько моментовъ, потомъ опустилъ ее и поднялъ голову.
— Мы всегда будемъ думать самое лучшее другъ о другѣ, сказалъ онъ, опираясь локтемъ на спинку софы и глядя на нее со спокойной грустью. — Такой минуты мнѣ не доведется пережить вторично. Это мое посвященіе въ рыцарство. Вѣдь это всегда сопровождалось большой церемоніей.
Онъ улыбался ей, но она сидѣла, кусая нижнюю губу и крѣпко сжимая свои руки. Ей хотѣлось быть достойной того, что она чтила въ Феликсѣ, но неизбѣжное отреченіе было слишкомъ тяжело. Она видѣла себя въ будущемъ одинокой и покинутой всѣми. Очаровательная веселость исчезла съ лица, и тѣмъ болѣе трогательна казалась печаль на этомъ дѣтски-грустномъ личикѣ.
— Скажите мнѣ, что бы вы… началъ было Феликсъ, подвинувшись къ ней ближе; но въ слѣдующую же минуту онъ всталъ, подошелъ къ столу, взялъ фуражку и пріостановился противъ нея.
— Прощайте, сказалъ онъ очень тихо, не смѣя протянуть ей руку. Эсѳирь, не отвѣчая ни слова, подала ему руку. Онъ слегка пожалъ ее и тотчасъ же вышелъ вонъ.
Она слышала, какъ за нимъ затворилась дверь, и почувствовала себя глубоко несчастливой. Она горько заплакала. Еслибъ она могла выдти за Феликса, она была бы хорошей женщиной. Она не была увѣрена въ томъ, что безъ него съумѣетъ навсегда остаться хорошей.
Феликсъ упрекалъ себя дорогой. Лучше было бы вовсе не говорить, чѣмъ говорить такимъ образомъ. Но главнымъ побужденіемъ его было желаніе доказать Эсѳири, что онъ высоко цѣнитъ ея чувства. Онъ не могъ не замѣтить, какимъ значеніемъ онъ пользовался въ глазахъ ея; и онъ былъ слишкомъ прямой и чистосердечный человѣкъ, чтобы принимать на себя личину смиренія, которая не привела бы его ни къ чему лучшему. Напротивъ: такія личины, такія комедіи сплошь и рядомъ превращаютъ жизнь въ печальную драму. Феликсу хотѣлось сказать Эсѳири, что ея любовь была ему дорога, какъ бываютъ дороги любимые умершіе люди. Онъ чувствовалъ, что имъ не слѣдовало жениться — что они только погубятъ другъ друга. Но ему хотѣлось вмѣстѣ съ тѣмъ убѣдить ее, что разлука съ нею будетъ для него тяжелымъ лишеніемъ. И въ этомъ сказалось его великодушіе. Несмотря на то что какое-то необъяснимое, таинственное совпаденіе впечатлѣній и обстоятельствъ заставило его проговориться, онъ сильно сомнѣвался въ благоразуміи сказаннаго. Феликсъ чувствовалъ къ Эсѳири то нѣжное, искреннее состраданіе, которое мощный солдатъ, привыкшій къ утомительнымъ походамъ и къ тяжкимъ лишеніямъ, чувствуетъ къ своему младшему брату — молоденькому, непривычному рекруту, которому и амуниція кажется тяжелой не по силамъ.
ГЛАВА XXXIII.
правитьФеликсъ не могъ пойдти домой тотчасъ послѣ разлуки съ Эсѳирью. Онъ вышелъ изъ города, обошелъ его почти кругомъ, заглянувъ въ поля, полныя декабрской тишины, и потомъ возвратился большой дорогой прямо на площадь, думая, что лучше все-таки посмотрѣть на людскую суету, чѣмъ прислушиваться къ внутреннимъ своимъ голосамъ; ему хотѣлось узнать, на чемъ остановилось дѣло.
Было около половины втораго, и Феликсъ замѣтилъ, что въ улицахъ толпа опять выросла до угрожающихъ размѣровъ. Онъ пробрался съ большимъ трудомъ до палатокъ, но тутъ его такъ окружили, что отступленіе оказалось невозможнымъ, и онъ пошелъ куда его заставляли идти, хотя его ростъ и сила значительно превышали общій уровень толпы, въ которой было однако много вооруженныхъ чернорабочихъ, отлично владѣвшихъ кирками. Должно быть все самое бѣдное и оборванное населеніе Треби было тамъ, но Феликсъ, толкаемый все дальше впередъ и впередъ, различалъ въ толпѣ многихъ изъ сельскихъ обитателей и немалое количество людей съ тѣмъ смѣлымъ, забубеннымъ видомъ, который почти всегда характеризуетъ фабричныхъ.
Но пока не было еще замѣтно никакихъ опредѣлительно злорадныхъ намѣреній. Несомнѣнно было только то, что большинство толпы было возбуждено виномъ и что на ихъ дѣятельность можно было настолько же расчитывать, сколько на дѣятельность свиней и быковъ, еслибъ ихъ можно было включить въ толпу, оглушить крикомъ и окончательно сбить съ толку пинками. Смутные, оглушающіе крики, мѣстами случайныя схватки, градъ кулачныхъ ударовъ какъ будто усиливались съ каждой минутой. Констэбли, случайно попавшіе въ толпу, были совершенно безсильны; и если надъ головами виднѣлся офиціальный жезлъ, онъ двигался совершенно непроизвольно, также чуждый вліянію управляющей руки, какъ баканъ въ волнахъ. Безъ сомнѣнія не было недостатка въ ударахъ и ушибахъ, но учесть всѣ пораженія и поврежденія на такомъ пространствѣ и въ такой суматохѣ не было никакой возможности.
Очевидно, что о собираніи голосовъ не могло быть и рѣчи, и выборы были отложены. Вѣроятность серіозныхъ столкновеній возрасла настолько, что преодолѣла нежеланіе ректора посылать за военной помощью, и когда Феликсъ опять вошелъ въ городъ, въ Дуфильдъ былъ отправленъ посланецъ во весь опоръ. Ректоръ опять хотѣлъ-было выѣхать на улицы и прочесть статью о безпорядкахъ съ какого-нибудь пункта, откуда было бы лучше слышно, чѣмъ изъ оконъ Маркиза; но Крау, старшій констэбль, только-что возвратившійся съ наблюдательнаго поста, объявилъ, что рискъ былъ бы слишкомъ великъ. Привели къ присягѣ еще нѣсколько констэблей, но Крау замѣтилъ пророчески, что если разъ начнется свалка, то толпа всѣхъ ихъ ни въ грошъ не поставитъ.
Но голосъ ректора былъ громокъ и выразителенъ, и когда онъ прочелъ съ низенькаго балкона статью закона, присовокупивъ къ ней приказаніе всѣмъ разойдтись по домамъ или къ своимъ обычнымъ занятіямъ, впечатлѣніе вышло весьма сильное. Всѣ внимательно выслушали его слова, и послѣ заключительнаго восклицанія «Боже храни короля» наступила на нѣсколько минутъ сравнительная тишина. Потомъ народъ снова началъ двигаться, шумъ снова сталъ возрастать и разросся наконецъ до крика и гвалта хуже прежняго. Толпа все болѣе и болѣе начинала походить на запруженную рѣку. Возможность разойдтись и угомониться представлялась сомнѣніемъ, все больше и больше приближавшимся къ полному отрицанію.
Крау, считавшій себя тактикомъ, сдѣлалъ весьма благонамѣренный шагъ, чуть было не выполнившій его собственнаго предсказанія. Онъ пріѣхалъ съ магистратомъ окольнымъ путемъ въ Семь Звѣздъ, и тутъ снова была прочтена изъ окна статья о возстаніи, почти съ такими же результатами, какъ прежде. Ректоръ возвратился тѣмъ же путемъ въ Маркиза, какъ въ главную квартиру, наиболѣе приличную для администраціи, но Крау остался на другомъ концѣ Королевской улицы, гдѣ тоже было необходимо какое-нибудь присутствіе, внушавшее уваженіе. Видя, что время проходитъ и что всякое вліяніе, произведенное-было голосомъ закона, изгладилось, онъ показался у верхняго окна и объявилъ толпѣ, что послали за солдатами и что. если они не разойдутся, ихъ приструнитъ кавалерія вмѣсто констэблей.
Крау, подобно многимъ другимъ констэблямъ, болѣе извѣстнымъ въ исторіи, имѣлъ «дурную репутацію» и вовсе не пользовался популярностью въ Треби. Очень можетъ быть, что и пріятная вѣсть утратила бы что-нибудь, нисходя съ его устъ, но то, что онъ теперь сказалъ, было такъ непріятно, что вмѣсто того чтобы убѣдить и успокоить толпу, онъ только раздражилъ ее больше. Кто-то схвативъ сырой картофель изъ мѣшка, стоявшаго у дверей мелочной лавочки позади его, бросилъ имъ въ констэбля и попалъ ему прямо въ ротъ. Немедленно вслѣдъ за этимъ, сырой картофель и рѣпа полетѣли десятками въ окна Семи Звѣздъ и выбили стекла. Феликсъ слышалъ, какъ голоса превратились въ дикій ревъ, и видѣлъ, какъ толпа ринулась къ желѣзной лавкѣ, доставившей оружіе болѣе дѣйствительное, чѣмъ рѣпа и картофель. Раздались крики, что тори послали за солдатами, и смятеніе тѣхъ изъ толпы, кто да этого держалъ сторону торіевъ, только увеличило общій безпорядокъ.
Но очевидно было, что толпа была противъ Дебарри и склонялась въ пользу Тренсома. Всѣ разоренныя лавки были изъ числа торійскихъ. Торговцы, кто только успѣлъ, заперли двери и заставили окна извнутри. Домовладѣльцы пришли въ неописанный ужасъ и тоскливо ожидали прибытія военной силы. Ректоръ волновался едва ли не болѣе всѣхъ: онъ уже отправилъ двухъ гонцовъ въ Газеркотъ за солдатами, но боялся, что обоихъ этихъ гонцовъ гдѣ-нибудь перехватили.
Было три часа: больше часа прошло послѣ чтенія статьи о возстаніи. Ректоръ Большихъ Треби написалъ негодующее посланіе къ Лингону, ректору Малыхъ Треби, говоря, что толпа, очевидно, воодушевлена радикальнымъ духомъ и что отвѣтственность за все это падетъ на партію Тренсома. Гдѣ Джерминъ?
Лингонъ отвѣчалъ на это, что онъ самъ сейчасъ ѣдетъ въ Дуфильдъ за солдатами. Что же касается до Джермина, то онъ ему не дядька: Джерминъ отправился куда-нибудь но дѣламъ — собирать голоса.
Всѣ дѣйствующія гражданскія силы рѣшились на послѣднее серіозное усиліе. Декабрскій день грозилъ перейдти въ вечеръ и темнота усилила бы безурядицу. Ужасовъ пожара, можно было точно также ожидать, какъ и всякаго другаго бѣдствія. Констэбди, собравшись въ полномъ составѣ, вооружились саблями и карабинами: всѣ почтенные обитатели, съ мало мальскимъ запасомъ храбрости, приготовились бороться за порядокъ, и многіе, въ томъ числѣ Вебъ и Тильо, думали, что ближайшей обязанностью ихъ было защищать пивоварни и винные погреба, въ которыхъ собственность была такого свойства, что ей вѣроятнѣе всего могла, бы угрожать опасность, и самая страшная опасность по послѣдствіямъ. Ректоръ въ порывѣ благородной рѣшимости опять выѣхалъ на лошади, чтобы командовать констэблями, которые могли дѣйствовать успѣшно только сплошною массою. По его указанію, колонна вооруженныхъ людей миновала главную улицу и проложила себѣ путь задворками, чтобы занять два главныхъ переулка, ведшихъ къ виннымъ погребамъ и къ пивоварнямъ и не допускать толпу къ нимъ ни въ какомъ случаѣ.
Между тѣмъ Феликсъ Гольтъ былъ дѣятельно занятъ на Королевской улицѣ. Послѣ перваго разбитія стеколъ въ Семи Звѣздахъ, нельзя было поручиться вообще за цѣлость этой гостинницы. Духъ разрушенія клонился къ полному своему развитію, и все затронутое, или помятое, или какъ-нибудь надломленное — вызывало въ этихъ неразумныхъ людяхъ желаніе доломать, покончить, какъ въ какихъ-нибудь неразумныхъ дѣтяхъ. Въ Семи Звѣздахъ скрывался Спратъ, а для нѣкоторыхъ спрокстонцевъ мысль о томъ, что Спратъ цѣлъ и невредимъ въ такой день, когда всѣмъ болѣе или менѣе достается и когда такъ умѣстно и удобно было бы воздать каждому по заслугамъ, была невыносима. Кромѣ того, всѣмъ сильно хотѣлось забраться въ самый трактиръ.
Феликса наконецъ втолкнули въ самую середину толпы. Онъ могъ только обороняться и настолько удерживать равновѣсіе, чтобы не падать; но онъ предвидѣлъ, что толпа ворвется въ трактиръ; онъ слышалъ крики: «Спратъ!», «хватайте его!» «мы его оттуда выпроводимъ!» «бей его»! Очень можетъ быть, что въ такомъ разгарѣ страстей не пощадятъ и жизни. Феликсу невыносимо было присутствовать при безумствованіяхъ толпы и ничего не * дѣлать, чтобы унять ее. Даже тщетныя усилія были бы для него лучше, чѣмъ простое посильное созерцаніе. Онъ могъ бы спасти кого-нибудь въ стѣнахъ трактира; онъ взошелъ въ него, или, правильнѣе, былъ увлеченъ шайкой самыхъ рьяныхъ зачинщиковъ, которые, разъ попавъ за дверь, разсѣялись въ разные концы — одни бросились въ погребъ, другіе въ буфетъ; нѣкоторые бросились по лѣстницамъ и по всѣмъ комнатамъ отыскивать Спрата или кого-нибудь другаго можетъ быть, кто бы могъ послужить козломъ очищенія для Спрата, Привлекаемый криками женщинъ, Феликсъ наконецъ добрался до какого-то корридора въ верхнемъ этажѣ, гдѣ сама хозяйка и нѣсколько слугъ бѣгали, въ отчаянномъ ужасѣ взадъ и впередъ отъ двухъ или трехъ полупьяныхъ молодцовъ, которые только-что опустошили запасъ наливокъ, найденный ими въ чуланѣ. Принявъ начальническій видъ, онъ крикнулъ имъ: «Сюда ребята, здѣсь пожива будетъ лучше — ступайте за мной!» и увлекъ ихъ за собой вдоль корридора. Они добрались до лѣстницы, какъ разъ во время, чтобы увидѣть, какъ несчастнаго Спрата, полураздѣтаго и кричащаго, волокли внизъ по ступенькамъ. Никто его впрочемъ не билъ и не толкалъ, какъ будто его берегли для казни на болѣе широкомъ просторѣ, гдѣ ею могло бы насладиться большее количество зрителей. Феликсъ пошелъ за ними слѣдомъ, твердо рѣшившись предохранить, если только будетъ какая возможность, и палачей и жертву отъ крайнихъ и пагубныхъ послѣдствій. Онъ старался предугадать ихъ намѣренія
Внизъ но лѣстницѣ, по мощеному двору до воротъ, Спрата волокли, какъ какую-нибудь кучу грязнаго бѣлья и лохмотьевъ. Когда его вытащили за ворота, поднялся оглушительный крикъ и ревъ, хотя многіе изъ толпы не имѣли ничего противъ него и только подозрѣвали, что у другихъ могли быть противъ него какія-нибудь личности. Но Спрата между тѣмъ волочили дальше къ болѣе широкому мѣсту улицы, а враги его кричали: «Окружить его — вздернуть его, — посмотримъ, на что онъ теперь похожъ!»
— Ткни его въ шею, и ну его къ черту, сказалъ кто-то изъ толпы. — Пойдемте къ Тильо въ погреба — тамъ джину больше!
Феликсу стало страшно. Волоча Спрата за ворота, толпа приблизилась почти къ самому переулку, который велъ къ Тильо. Феликсъ старался держаться какъ можно ближе къ жертвѣ. Онъ бросилъ свою палку и схватилъ дубину изъ рукъ одного изъ первыхъ ворвавшихся въ Семь Звѣздъ; голова у него была обнажена; неразборчивому созерцателю со стороны онъ долженъ былъ непремѣнно показаться предводителемъ толпы. Таковымъ его и сочли нѣкоторыя лица, тревожно присматривавшіяся къ волненію изъ верхнихъ оконъ своихъ домовъ; они наконецъ увидѣли, какъ онъ съ большими усиліями проталкивался къ самому Спрату.
Между тѣмъ отрядъ констэблей успѣлъ доѣхать до переулка Тильо и преградить въ него путь толпѣ. Онъ сразу замѣтилъ, что посреди толпы была какая-то жертва. Одинъ изъ самыхъ храбрыхъ констэблей, по имени Токеръ, чувствуя, что нечего терять времени на. размышленіе, пригласилъ товарища послѣдовать за нимъ и проложилъ себѣ путь саблей. Въ эту минуту Спрата отпустили — почти безжизненнаго, совсѣмъ обезсилѣвшаго отъ ужаса, и люди, тормошившіе его, отступили на нѣкоторое разстояніе, какъ-будто для того чтобы позабавиться его созерцаніемъ. Феликсъ воспользовался случаемъ и ринулся впередъ, чтобы прикрыть его. Токеръ, вообразивъ, что Феликсъ былъ назначенъ исполнить роль палача — потому что всѣ способности Токера заключались скорѣе въ мускулахъ, чѣмъ въ мозгахъ и глазахъ, — бросился на Феликса, намѣреваясь его повалить и смять. Но Феликсъ былъ очень зорокъ и догадливъ; онъ сразу понялъ положеніе и выбралъ изъ двухъ золъ меньшее. Съ быстротою молніи онъ обернулся къ констэблю, накинулся на него и старался овладѣть его оружіемъ. Въ борьбѣ, на которую отвсюду смотрѣли съ напряженнымъ вниманіемъ, констэбль упалъ, и Феликсъ вырвалъ у него саблю изъ рукъ. Толпа вокругъ него гаркнула ура, воображая, что онъ нападалъ на констэбля въ ея видахъ. Токеръ лежалъ не двигаясь, но Феликсъ не воображалъ, чтобы онъ былъ серіозно ушибленъ.
— Не троньте его! сказалъ Феликсъ. — Отпустите его. Давайте сюда Спрата и ступайте за мной.
Феликсъ вполнѣ сознавалъ всю отвѣтственность своего положенія. У него главнымъ образомъ передъ глазами были всѣ ужасы того, что могло бы произойдти, еслибъ массу хаотическихъ желаній и побужденій не отвратить отъ дальнѣйшихъ покушеній на мѣста, гдѣ бы они попали въ самый центръ одуряющихъ и воспламеняющихъ матеріаловъ. Въ такіе моменты мудрено предвидѣть возможность какого-нибудь недоразумѣнія, какого-нибудь личнаго неудобства или опасности: природа не дѣлаетъ людей въ одно и то же время энергическихъ и восторженныхъ и мелочно расчетливыхъ. Онъ вообразилъ, что въ рукахъ его власть, и рѣшился выручить слѣпую толпу изъ страшной опасности до прибытія военныхъ силъ, которыя могли нагрянуть съ минуты на минуту.
За нимъ послѣдовали тѣмъ охотнѣе, что видѣли, какъ переулокъ Тило загородили констэбли, изъ которыхъ многіе были вооружены огнестрѣльнымъ оружіемъ; и всюду, гдѣ не встрѣчается сильнаго противодѣйствія, предложеніе сдѣлать что-нибудь новое вызываетъ глупое, тупое любопытство. Многіе изъ спрокстонцевъ знали Феликса въ лицо и воображали его выше уровня обыкновенныхъ людей. Глядя на него съ саблей въ рукѣ, впереди всѣхъ и выше всѣхъ, они нашли въ сущности лучше всего послѣдовать за нимъ. Человѣкъ энергическій, съ опредѣленной волей, дѣйствуетъ какъ знамя, воодушевляющее вокругъ себя нерѣшительныя и безсмысленныя единицы толпы. Феликсъ расчитывалъ именно на этого рода вліяніе на людей, умственное состояніе которыхъ превратилось въ несвязное смѣшеніе инстинктовъ и смутныхъ впечетлѣній. Онъ двинулъ ихъ впередъ ободряющими словами, приказывая имъ не волочить и не обижать Спрата, но взять его съ собой и нести туда, куда онъ прикажетъ. Люди, непосредственно слѣдовавшіе за нимъ, были твердо увѣрены что у него была какая-нибудь опредѣленная и достойная вниманія цѣль, тогда какъ люди, бѣжавшіе впереди, двигались подъ сознаніемъ, что вѣроятно бѣгущіе сзади нихъ и толкающіе ихъ. знаютъ что дѣлаютъ и имѣютъ основаніе дѣлать именно такъ, а не иначе, Эта-то смѣсь толканія впередъ однихъ и податливости другихъ къ толчкамъ составляетъ сущность исторіи многихъ человѣческихъ дѣяній.
Феликсу въ сущности хотѣлось вывести толпу ближайшимъ путемъ изъ города, поддерживая въ ней мысль, что онъ ведетъ ее къ чему-нибудь достойному вниманія, а между тѣмъ онъ надѣялся, что подойдутъ солдаты, и толпа, въ сущности не движимая дѣйствительными политическими страстями или яростью противъ общественныхъ различій, едва ли окажетъ сопротивленіе военной силѣ. Присутствіе пятидесяти солдатъ по всей вѣроятности разсѣетъ и угомонитъ волненіе сотенъ. Никто не зналъ положительно, какъ велика была толпа: многіе изъ жителей потомъ завѣряли, что бунтовщиковъ было покрайней-мѣрѣ двѣ тысячи. Феликсъ зналъ, что онъ рисковалъ многимъ, но онъ былъ въ совершенномъ забытьи: мы рѣдко одобряемъ въ обыденной жизни страстныя увлеченія, которыми при иныхъ обстоятельствахъ обусловливаются подвиги, пріобрѣтающіе всемірную славу.
Онъ велъ ихъ къ тому мѣсту, гдѣ улица развѣтвлялась съ одной стороны въ широкое отверстіе между двумя заборами, а съ другой стороны выходила на полный просторъ Полардсъ-Энда. На этомъ концѣ улицы была довольно большая площадка, съ небольшой каменной платформой посрединѣ о трехъ ступенькахъ, на которой высился старинный, заплѣсневѣлый верстовой столбъ. Феликсъ пошелъ прямо къ этой платформѣ и остановился около нея, крикнувъ «стой» людямъ, бывшимъ впереди и позади его, и приказалъ несшимъ Спрата положить его тутъ. Всѣ остановились и уставились на столбъ, и можетъ быть тутъ впервые оконечности толпы сознали, что человѣкъ съ саблей въ рукѣ намѣренъ предводительствовать ими.
— Теперь, сказалъ Феликсъ, когда ослабѣвшаго и дрожавшаго Спрата принесли на каменную платформу, нѣтъ ли у кого-нибудь веревки? Если нѣтъ, такъ свяжите платки и давайте скорѣй сюда. Онъ вынулъ собственный свой платокъ, еще двое или трое подали ему свои. Онъ приказалъ связать ихъ вмѣстѣ. Всѣ смотрѣли на него, не сводя глазъ, Неужели онъ повѣситъ Спрата?
— Теперь обвяжите его кругомъ пояса, свяжите ему руки назадъ — такъ! и привяжите его покрѣпче къ столбу.
Когда это было сдѣлано, Феликсъ сказалъ повелительно:
— Оставьте его здѣсь — мы за нимъ вернемся, а теперь нечего терять времени; пойдемте ребята вверхъ по Парковой улицѣ, а тамъ увидимъ!
Это былъ единственный способъ спасти жизнь Спрату. И онъ удался. Удовольствіе видѣть безпомощнаго человѣка привязаннымъ удовлетворило толпу на моментъ, если даже въ ней были люди настолько жестокіе и свирѣпые, чтобы непремѣнно расчитывать на возвращеніе. Никому и въ голову не пришло, что изъ любаго дома могъ выйдти кто-нибудь и развязать плѣнника, какъ только они уйдутъ.
Мятежники ринулись въ Парковую улицу шумнымъ потокомъ, затеревъ Феликса въ средину, хотя онъ всячески старался выбраться впередъ. Ему хотѣлось непремѣнно направлять толпу разными переулками къ Дуфильду. Онъ убѣждалъ тѣхъ, которые оказывались поближе къ нему и въ числѣ которыхъ между прочимъ былъ Дреджъ, нашъ старый спрокстонскій знакомый, идти впередъ и заставить всѣхъ слѣдовать за нимъ, потому что иначе дѣло не удастся. Наконецъ Феликсъ добился своего, но вскорѣ случилось обстоятельство, принесшее страшное и неожиданное сознаніе, что его планъ можетъ оказаться такимъ же безумнымъ, какъ и всѣ смѣлыя предпріятія, когда они разыгрываются неудачей,
Въ безсмысленной, полупьяной толпѣ было нѣсколько человѣкъ съ рѣзкими очертаніями лицъ, которые любили безпорядокъ не изъ одного желанія пошумѣть и побуянить и сознавали себя далеко невознагражденными за труды, которымъ они себя подвергли, прибывъ на выборы въ Треби, къ чему ихъ главнымъ образомъ побудили слухи, ходившіе въ Дуфильдѣ о томъ, что если дойдетъ дѣло до общей свалки, то въ мутной водѣ будетъ удобно ловить рыбу. Нѣкоторымъ изъ этихъ остроумныхъ людей съ рѣзкими очертаніями было извѣстно, что Парковая улица вела къ господскому дому въ Большихъ Треби, который въ ихъ видахъ былъ не хуже, если не лучше любаго банка. Пока въ головѣ Феликса складывалась его несбыточная, хотя благоразумная цѣль, эти другіе сыновья Адама лелѣяли намѣреніе инаго рода, — и наступилъ моментъ ихъ торжества.
Съ нѣсколькихъ пунктовъ сразу раздался новый возгласъ — послышалось новое приглашеніе.
— Братцы, пойдемте-ка въ Большія Треби!
Съ этой минуты Феликсъ сдѣлался безсильнымъ; опредѣлительное и многимъ улыбавшееся предложеніе преодолѣло его неопредѣленное вліяніе. Толпа ринулась въ сторону и увлекла съ собою Феликса, Онъ все еще недоумѣвалъ, идти ли ему прямо въ разрѣзъ съ толпой. Разъ очутившись на дорогѣ, внѣ города, посередь по.тейисъ огромнымъ паркомъ подъ рукою, ему было бы легче отбояриться отъ толпы. Сперва ему это показалось самой лучшей мѣрой, — ему хотѣлось возвратиться въ городъ какъ можно скорѣе, въ надеждѣ найдти тамъ военныя силы, и отправить отрядъ для спасенія усадьбы. Но онъ разсудилъ, что направленіе толпы уже достаточно опредѣлилось и что въ Парковой улицѣ было достаточно народу, чтобы передать свѣденіе скорѣе, чѣмъ было бы возможно ему самому. Ужъ лучше было идти вмѣстѣ съ ними и быть своимъ присутствіемъ полезнымъ кому-нибудь въ усадьбѣ въ случаѣ надобности. Онъ не питалъ особенной симпатіи къ семейству Дебарри, по низачто не хотѣлъ, чтобъ вышла какая-нибудь опасность для кого бы то ни было по его оплошности. Въ эти моменты горькаго недоумѣнія ему представились весьма грустныя послѣдствія, и послѣдствія совершенно независимыя отъ его внутренняго неудовольствія; по предотвратить ихъ теперь не было никакой возможности. И онъ мчался вмѣстѣ съ толпою къ требіанскому парку, представляя себѣ самое движеніе свое безуміемъ роковаго, несчастнаго дня, который безчисленное множество мелкихъ, грязныхъ личныхъ видовъ привело къ совершенно неожиданному общему бѣдствію, угрожавшему закончиться чѣмъ-нибудь ужаснымъ.
День угасалъ: во многихъ окнахъ усадьбы виднѣлись огни. Передняя часть толпы уже ворвалась въ домъ, и ловкія, опытныя руки принялись отыскивать гдѣ слѣдовало серебро, отправивъ часть подручныхъ къ буфетчику съ приказомъ отворить погреба; Феликсъ только-что успѣлъ проложить путь къ лицевой террасѣ, надѣясь пробраться оттуда въ комнаты, гдѣ онъ можетъ быть найдетъ дамъ и успокоитъ ихъ увѣреніемъ въ прибытіи скорой помощи, какъ вдругъ лошадиный топотъ убѣдилъ его, что отрядъ былъ ближе, чѣмъ онъ ожидалъ. Когда онъ услышалъ лошадей, онъ былъ какъ-разъ противъ большаго окна комнаты, гдѣ яркая лампа, спускавшаяся съ потолка, освѣщала группу женщинъ, обнявшихся въ ужасѣ. Многіе изъ толпы между тѣмъ вбѣгали по ступенькамъ террасы съ разныхъ сторонъ къ дому. Онъ занялъ постъ передъ окномъ и, размахивая саблей, закричалъ приближавшимся: «Назадъ! Солдаты пріѣхали». Одни бросились назадъ, другіе авгоматически остановились.
Звукъ копытъ становился все громче и громче. «Стой!» «Пали!» «Бей!» — раздалось, оглушая людей на террасѣ.
Прежде чѣмъ они имѣли время и возможность двинуться съ мѣста, крики и топотъ раздались непосредственно возлѣ нихъ — опять послышалось «пали!» — пуля прожужжала и пронизала Феликсу плечо — плечо руки, державшей обнаженную саблю.
Феликсъ упалъ. Матежники разбѣгались въ смятеніи, какъ перепуганные бараны. Нѣкоторые изъ солдатъ подгоняли ихъ, колотя по спинамъ саблями плашмя. Труднѣе все то было очистить наводненные погреба.
Ректоръ, вмѣстѣ съ другимъ чиновникомъ и нѣкоторыми помѣщиками верхами, сопровождавшій солдатъ, теперь подскакалъ къ террасѣ и бросился къ дамамъ.
Около Феликса образовалась группа. Онъ лежалъ безъ чувствъ. Онъ очень мало ѣлъ въ теченіи дня и совсѣмъ изнемогъ отъ усталости. Изъ трехъ лицъ, составлявшихъ группу, только одинъ зналъ Феликса, а именно Джонъ Джонсонъ, ревность котораго къ общественному спокойствію привела его изъ Дуфильда, какъ только онъ услышалъ о требованіи солдатъ.
— А знаю этого человѣка очень хорошо, сказалъ Джонъ Джонсонъ. — Это человѣкъ опасный — совершенный революціонеръ.
Ночь была тяжелая, безотрадная; на слѣдующій день Феликсъ, рана котораго была объявлена ничтожной, былъ отправленъ въ ломфордскую тюрьму. Онъ былъ обвиненъ въ трехъ преступленіяхъ: въ нападеніи на констэбля, въ совершеніи убійства (Токеръ умеръ отъ сотрясенія мозга) и въ мятежническомъ покушеніи на усадьбу.
Еще четверо было арестовано: у одного изъ нихъ найденъ былъ золотой кубокъ съ гербомъ Дебарри; три остальныхъ, и въ ихъ числѣ Дреджъ, обвинялись въ буйствѣ и насиліи.
На утро въ Треби не было и слѣда террора, но было много печали и воздыханій. Многіе, гораздо болѣе невинные, чѣмъ ненавистный Спратъ, стонали отъ серіозныхъ ушибовъ и поврежденій. И на мостовой найдены были, кромѣ трупа бѣднаго Токера, еще нѣсколько тѣлъ, болѣе или менѣе сильно пораненныхъ, и наконецъ еще одинъ трупъ. Правда, что никто особенно не горевалъ объ этомъ другомъ трупѣ, и весьма немногіе помянули его добромъ, сказавъ: бѣдный старикашка! Его вѣроятно затоптала толпа, когда онъ упалъ пьяный у самаго входа въ Семь Звѣздъ. Этотъ второй трупъ былъ стараго Тома Траунсема, продавца объявленій, — иначе Томаса Тренсома, послѣдняго представителя древняго рода.
ЧАСТЬ III.
правитьГЛАВА XXXIV.
правитьНедѣлю спустя послѣ волненія въ Треби, Гарольдъ Тренсомъ пріѣхалъ въ Тренсомъ-Кортъ. Онъ возвратился изъ города, чтобы провести рождественскіе праздники въ своемъ прелестномъ деревенскомъ домѣ, впрочемъ далеко не въ праздничномъ расположеніи духа. Онъ не попалъ въ парламентъ; но еслибъ это было его единственной досадой, у него хватило бы настолько смысла и такта, чтобы безъ ропота перенести ее, какъ переносятъ многіе, и заплатить восемь или девять тысячъ, составлявшихъ дѣну увѣренности въ томъ, что ему не придется сидѣть въ слѣдующемъ парламентѣ. Но разочарованія и огорченія въ жизни, также какъ радости и утѣшенія, не могутъ быть цѣнимы порознь; и самый умный, самый милый изъ людей можетъ подвергнуться такому совпаденію разнообразныхъ непріятностей, изъ которыхъ каждая усиливаетъ впечатлѣніе другой, что они вызовутъ въ немъ нѣчто въ родѣ болѣзни. Гарольдъ не сталъ бы особенно печалиться о ничтожномъ требіанскомъ возстаніи, еслибы даже за нимъ послѣдовало увеличеніе расходовъ по графству; но оборотъ, принятый теперь возмущеніемъ, подалъ поводъ къ размышленіямъ очень горькимъ во многихъ отношеніяхъ. Какимъ образомъ возникли эти неустройства и какимъ путемъ доросли до мятежа, никто хорошенько не зналъ, а несмотря на то, вся укоризна пала на радикальную партію, то-есть на Тренсома и его агентовъ; и въ этомъ отношеніи кандидатство и его результаты сильно уронили кредитъ Гарольда въ графствѣ, то-есть произвели совершенно противоположный исходъ тому, что было предметомъ его завѣтныхъ стремленій. Кромѣ того, Гарольда сильно мучила участь Феликса Гольта. Память его, всегда хорошая, особенно живо сохранила жалобу Феликса Гольта на возбужденіе и подкупъ спрокстонцевъ и непріятную сцену, произшедшую вслѣдствіе этого въ конторѣ Джермина, когда человѣкъ подъ именемъ Джонсона объяснилъ ему невозможность измѣнить дѣло, такъ сильно подвинутое впередъ, и повернуть телѣгу, уже начавшую скатываться съ горы. Припомнивъ негодующія и пророческія слова Феликса Гольта объ опасности возбуждать людей къ безпорядкамъ спаиваньемъ, Гарольдъ не могъ отбояриться отъ мысли, что преступленія, въ которыхъ обвиняли Феликса, были роковымъ стеченіемъ обстоятельствъ, вызванныхъ не добровольнымъ сообществомъ съ мятежниками, но вслѣдствіе дурно истолкованныхъ стремленій противодѣйствовать имъ. И эта мысль, сначала мимолетная, потомъ возросшая въ убѣжденіе, въ одинъ изъ фазисовъ перешла въ непріятное сознаніе, что у него въ рукахъ находится доказательство, которое современемъ можетъ оправдать Феликса — и поставить его самаго и его агентовъ въ свѣтъ далеко незавидный. Очень можетъ быть, что еще кто-нибудь доставитъ равносильное доказательство въ пользу Феликса — маленькій болтливый диссентерскій проповѣдникъ напримѣръ; но во всякомъ случаѣ дѣло съ спрокстонцами будетъ приведено въ полную ясность. Человѣкъ, потерпѣвшій неудачу въ какомъ-нибудь неправомъ, сомнительномъ дѣлѣ, едва ли можетъ найдти утѣшеніе въ томъ, что другіе люди, ему близкіе, смотрятъ на это дѣло, какъ на нѣчто весьма извинительное и даже естественное. Неликая разница состоитъ въ томъ, что онъ потерпѣлъ неудачу и что лучи свѣта исключительно падаютъ на его дурныя дѣла.
Въ этомъ отношеніи Гарольдъ чувствовалъ себя жертвой. Могъ ли онъ препятствовать продѣлкамъ своихъ агентовъ? Въ этомъ частномъ случаѣ онъ пытался пойдти противъ нихъ, и усилія его оказались тщетными. Начать съ того, что онъ не любилъ двухъ главныхъ своихъ агентовъ; а теперь въ этомъ послѣднемъ фазисѣ событій сталъ питать къ нимъ самое искреннее нерасположеніе. Джерминъ съ своимъ Джонъ Джонсономъ прибавилъ эту безобразную, грязную исторію требіанскихъ выборовъ къ давно накопившемуся списку неудовольствій и оскорбленій, за которыя Гарольдъ твердо рѣшился отплатить. Ему попалось на глаза нѣсколько объявленій, намекавшихъ на какія-то позорныя одолженія, когда-то оказанныя Джерминомъ Тренсомамъ. Если эти намеки не ограничиваются избирательными намеками, тѣмъ болѣе основаній на глазахъ свѣта строго наказать Джермина за всѣ злоупотребленія по управленію семейными дѣлами и за безцеремонное обращеніе съ его наслѣдственной собственностью. И свѣтъ конечно увидитъ все это въ самомъ непродолжительномъ времени. Холодный, самоувѣренный, надменный адвокатъ дорого поплатится за всѣ свои продѣлки въ прошломъ, и такимъ образомъ прекратятся всякія дальнѣйшія сношенія съ нимъ. Теперь, по окончаніи выборовъ, Гарольдъ намѣревался заняться частными дѣлами, пока все не придетъ въ полный порядокъ подъ личнымъ его наблюденіемъ.
Въ это утро онъ сидѣлъ но обыкновенію въ кабинетѣ своемъ, теперь заново и весьма изящно отдѣланномъ. То было всего только третье утро перваго Рождества, проведеннаго имъ на англійской родинѣ послѣ пятнадцати-лѣтняго отсутствія. — и родина, и самый домъ этотъ казались ему невыразимо милыми и дорогими. Бѣлая изморозь лежала на широкихъ аллеяхъ и на пестрой листвѣ гигантскихъ деревъ. Огромныя полѣнья сухаго дуба пылали въ каминѣ, подъ ногами стлался теплымъ мохомъ коверъ; онъ позавтракалъ съ большимъ аппетитомъ, и ему предстояло наполнить утро интересными занятіями крупнаго землевладѣльца. По всему дому шаги терялись безшумно но коврамъ или тонкимъ циновкамъ; сѣни и лѣстницы постоянно отоплялись, всюду было достаточно слугъ, постоянно занятыхъ дѣломъ и умѣвшихъ дѣлать все какъ слѣдуетъ. Смѣтливый Доминикъ, былъ всегда подъ рукой, чтобы предупреждать и исполнять всѣ требованія господина своего и его кроткое, всегда ясное лицо распространялось улыбкой по всему дому, вселяя въ сумрачные англійскіе умы — убѣжденіе въ томъ, что жизнь — легкое и пріятное бремя, нѣчто въ родѣ мягкаго и легкаго пуховаго одѣяла. Старый м. Тренсомъ запасся новыми силами и храбростью со времени пріѣзда Доминика и маленькаго Гарри и съ тѣхъ поръ какъ Гарольдъ настоялъ на томъ, чтобы онъ катался всякій день. М-ссъ Тренсомъ сама показалась на новомъ, свѣжемъ фонѣ, въ новомъ платьѣ изъ богатой матеріи. И хотя, несмотря на то, она не казалась счастливою, Гарольдъ или не замѣчалъ этого, или снисходилъ къ этому, какъ къ неизбѣжной слабости старыхъ женщинъ, въ жизни которыхъ такъ много однообразія и лишеній. «Наши умы усвоиваютъ себѣ странности и угловатости, какъ и тѣла наши, думалъ Гарольдъ, и лѣта упрочиваютъ ихъ въ насъ. Бѣдная мать! Признаюсь, мнѣ бы не хотѣлось самому быть старой женщиной. Для того чтобы помириться съ такою жизнію, нужно или много мелочныхъ, суетныхъ интересовъ, или быть любящей бабушкой множества внуковъ и внучекъ. Мнѣ бы хотѣлось, чтобы она больше любила Гарри. Она должно быть имѣетъ кой-какія подозрѣнія насчетъ его матери, и въ этомъ отношеніи также строга и неумолима, какъ въ своемъ торизмѣ. Впрочемъ я дѣлаю все, что могу: мудрено было бы сказать, что ей теперь недостаетъ чего-нибудь для совершенно спокойной и роскошной жизни».
И въ самомъ дѣлѣ, Тренсомъ-Кортъ сталъ теперь такимъ домомъ, которому бы позавидовали многія женщины. А между тѣмъ посреди всего этого изящнаго комфорта Гарольду приходилось утѣшать и ободрять себя ожиданіемъ близкой и давно-желанной мести. Онъ несомнѣнно былъ не такъ ясенъ и веселъ, какъ обыкновенно, и мать, постоянно внимательно за нимъ наблюдавшая, не осмѣливаясь предлагать вопросовъ, видѣла достаточно намековъ и признаковъ, чтобы быть убѣжденной, что между нимъ и Джерминомъ собирается какая-то гроза. Она не смѣла предлагать вопросовъ и между тѣмъ не могла устоять отъ искушенія, чтобы не сказать чего-нибудь горькаго по поводу неудачи Гарольда на выборахъ, отдаляя такимъ образомъ, съ чисто женской безтактностью, еще больше его довѣріе. Такимъ образомъ бѣдныя женщины, власть которыхъ заключается исключительно въ ихъ вліяніи, самопроизвольно превращаются въ нѣчто подобное разстроеннымъ фортепьянамъ и только гонятъ отъ себя мужчинъ.
Въ это утро Гарольдъ приказалъ принести письма къ нему во время завтрака, чего онъ обыкновенно не дѣлалъ. Мать увидѣла дѣловыя письма изъ Лондона, которыхъ онъ очевидно поджидалъ съ большимъ нетерпѣніемъ, и замѣтила вмѣстѣ съ тѣмъ, что письмо, принесенное клеркомъ наканунѣ, назначало свиданіе между Тренсомомъ и Джерминомъ въ Тренсомъ-Кортѣ въ это утро въ одинадцать часовъ. Она замѣтила, что Гарольдъ выпилъ кофе и оттолкнулъ тарелку съ такимъ невниманіемъ къ завтраку, которое вовсе не было въ его обыкновенныхъ привычкахъ. Она сама ничего не ѣла; глотки чая только раздражали ее; щеки ея пылали, а руки были холодны. Она все еще была молода и порывиста въ своихъ опасеніяхъ и тревогахъ: вся страстность прошлаго сосредоточилась въ страхѣ.
Когда Гарольдъ вышелъ изъ за-стола, она пошла въ длинную гостиную, гдѣ она могла угомонить тревогу расхаживаньемъ взадъ и впередъ и стараніями уловить звуки шаговъ Джермина, когда онъ войдетъ въ комнату Гарольда, рядомъ съ гостиной. Тутъ она принялась расхаживать посреди розовыхъ атласныхъ креселъ и занавѣсей; — великая исторія этого міра сосредоточивалась для нея въ маленькой исторіи собственной ея жизни; — мрачная тьма повсюду, исключая узенькихъ дорожекъ собственной ея участи, освѣщенныхъ рѣзкимъ свѣтомъ въ ея женской тоскѣ и тревогѣ. Наконецъ она услышала ожидаемый звонъ, и шаги, и отпиранье и запиранье двери. Не имѣя силъ ходить дольше, она упала въ большое мягкое кресло, совершенно обезсиленная и физически и нравственно. Она думала не о Божіемъ милосердіи или гнѣвѣ, но о гнѣвѣ или милости сына своего. Она думала не о томъ, что ей должна принести смерть, по только о томъ, что ей могла еще дать жизнь.
ГЛАВА XXXV.
правитьКогда Джерминъ вошелъ въ комнату, Гарольдъ, сидѣвшій за письменнымъ столомъ и разсматривавшій бумаги, повернувшись спиною къ свѣту и лицомъ къ дверямъ, холодно кивнулъ головой. Джерминъ пробормоталъ: здравствуйте — вовсе непохожее на привѣтствіе, какимъ адвокату слѣдовало бы встрѣтить своего патрона. На красивомъ лицѣ адвоката лежала черная туча недовѣрчивой, злой рѣшимости, слегка поразившая Гарольда, воображавшаго, что сила негодованія въ этомъ свиданіи будетъ на его сторонѣ. Никто низачто не ожидалъ бы увидѣть такого выраженія на лицѣ Джермина, также рѣзко противорѣчившаго холодной непроницаемости, въ которую онъ облачался въ дѣловыхъ своихъ сношеніяхъ, какъ и веселой ясности его хорошаго расположенія духа въ часы досуга.
Гарольдъ самъ не казался особенно любезнымъ и привѣтливымъ въ эту минуту, но негодованіе его было такого сорта, которое ищетъ вѣтра, не дожидаясь, чтобы нанести роковой ударъ; то было негодованіе натуры болѣе сложной, чѣмъ у Джермина, — менѣе грубой и сильной въ животномъ отношеніи, менѣе непоколебимой въ самопоклоненіи и съ большимъ запасомъ благородной гордости. Онъ посмотрѣлъ на Джермина съ возраставшимъ отвращеніемъ и съ тайнымъ изумленіемъ.
— Садитесь, сказалъ онъ вѣжливо.
Джерминъ сѣлъ молча, растегнулъ сюртукъ и вынулъ какія-то бумаги изъ боковаго кармана.
— Я писалъ къ Мектайлу, сказалъ Гарольдъ, и поручилъ ему свести всѣ издержки по выборамъ, такъ что вы можете передать счеты ему.
— Очень хорошо. Я пріѣхалъ сегодня утромъ по другому дѣлу.
— Если это по поводу мятежа и арестованныхъ, то предупреждаю, что я не намѣренъ входить ни въ какіе планы. Если меня призовутъ къ суду, я скажу все, что знаю о молодомъ человѣкѣ Феликсѣ Гольтѣ. Пусть другіе разсказываютъ все что могутъ и хотятъ о проклятыхъ продѣлкахъ Джонсона съ компаніей.
— Я пришелъ говорить не о мятежѣ. Я согласенъ съ вами, что это вопросъ совершенно второстепенный. (Когда у Джермина была черная туча на лицѣ, онъ не растягивалъ словъ и не приводилъ латинскихъ цитатъ).
— Такъ потрудитесь изложить мнѣ свое дѣло поскорѣе.
— Я этого только и желаю. Я получилъ свѣдѣнія отъ лондонскаго корреспондента о томъ, что вы намѣреваетесь подать на меня жалобу. — Джерминъ, говоря это, положилъ руки на бумаги передъ собою и посмотрѣлъ прямо на Гарольда.
— Въ такомъ случаѣ, вопросъ для васъ складывается въ то, былъ ли вашъ образъ дѣйствія, какъ семейнаго адвоката, предосудителенъ и можетъ ли онъ васъ подвергнуть какой-либо отвѣтственности. Но это вопросъ, который вы потрудитесь разсмотрѣть и обдумать помимо меня.
— Разумѣется. Но важнѣе этого есть другой вопросъ, который намъ необходимо разсмотрѣть вмѣстѣ.
Тонъ, которымъ Джерминъ сказалъ это, непріятно пошатнулъ въ Гарольдѣ сознаніе господства. Неужели у него вырвутъ оружіе изъ рукъ?
— Я буду знать, что думать и дѣлать, отвѣчалъ онъ съ прежней надменностью, когда вы скажете, въ чемъ вопросъ.
— Только въ томъ, угодно ли вамъ сохранить фамильное имѣніе или лишиться его путемъ вполнѣ законнымъ.
— Вы вѣроятно имѣете въ виду какую-нибудь изъ секретныхъ продѣлокъ, въ родѣ аннюитетовъ, въ которыя вы насъ втянули именемъ Джонсона, сказалъ Гарольдъ, чувствуя новый наплывъ негодованія. — Если такъ, то вы лучше передайте это дѣло моимъ адвокатамъ Даймаку и Галивелю.
— Нѣтъ. Я думаю, что вы сами будете рады, что я обратился лично къ вамъ съ заявленіемъ, что отъ моей воли зависитъ, чтобы вы остались значительнымъ владѣльцемъ Сѣвернаго Ломшайра, или удалились изъ графства, съ остатками состоянія, пріобрѣтеннаго торговлей.
Джерминъ помолчалъ, какъ будто для того чтобы дать время почувствовать этотъ уколъ.
— Что же вы хотите этимъ сказать? спросилъ рѣзко Гарольдъ.
— Я хочу представить вамъ отчетъ о фактахъ, относящихся до распоряженія имѣніемъ, сдѣланнаго въ 1729 году: распоряженія, отдающаго титулъ отца вашего и вашъ собственный титулъ прежнимъ владѣльцамъ имѣнія, какъ только дѣйствительный претендентъ будетъ увѣдомленъ о своемъ правѣ.
— И вы намѣрены увѣдомить его?
— Это зависитъ…. Я одинъ имѣю всѣ необходимыя свѣденія. Отъ васъ зависитъ рѣшить, долженъ ли я пустить эти свѣденія въ ходъ противъ васъ, или вовсе не затѣвать дѣла, которое лишило бы васъ имѣнія, вопреки вашему титулу владѣльца.
Джерминъ опять пріостановился. Онъ говорилъ медленно, но безъ малѣйшаго колебанія и съ ядовитой опредѣлительностью ударенія. Прошло минуты двѣ, прежде чѣмъ Гарольдъ отвѣтилъ. Потомъ онъ сказалъ отрывисто:
— Я вамъ не вѣрю.
— Я считалъ васъ умнѣе, сказалъ Джерминъ съ презрѣніемъ. Я думалъ, что вы поймете, что я слишкомъ опытенъ, чтобы тратить время на побасенки съ человѣкомъ, объявившимъ себя моимъ смертельнымъ врагомъ.
— Такъ скажите въ такомъ случаѣ, какія у васъ доказательства, сказалъ Гарольдъ, невольно поддаваясь тревогѣ.
— Да я и не былъ намѣренъ скрывать ихъ. Нѣсколько недѣль тому назадъ я убѣдился въ существованіи наслѣдника Байклифовъ, старинныхъ противниковъ вашей семьи. Еще болѣе любопытно то, что всего нѣсколько дней — положительно со дня безпорядковъ — какъ претензія Байклифа сдѣлалась законной, и право владѣнія должно перейдти къ вышесказанному наслѣднику.
— Потрудитесь сказать, какимъ образомъ, сказалъ Гарольдъ, вставая со стула и ходя по комнатѣ, засунувъ руки въ карманы. Джерминъ тоже всталъ и остановился около камина, лицомъ къ Гарольду.
— Вслѣдствіе смерти одного старика — пьяницы, затоптаннаго во время мятежа. Онъ былъ послѣднимъ представителемъ Томаса Тренсома, у котораго ваши предки купили временно право на имѣніе. Вашъ титулъ умеръ съ нимъ. Было предположеніе, что линія изсякла еще прежде — и на этомъ предположеніи старые Байклифы основывали свои притязанія. Но я напалъ на этого человѣка какъ разъ передъ окончаніемъ послѣдняго процесса. Смерть его не имѣла бы никакого значенія для васъ, еслибъ не было ни одного Байклифа въ живыхъ; но я случайно узналъ, что таковой имѣется, и что фактъ можно подтвердить законнымъ образомъ.
Съ минуту или двѣ Гарольдъ не говорилъ ни слова, но продолжалъ ходить по комнатѣ, а Джерминъ оставался въ прежнемъ положеніи, сложивъ руки за спиною. Наконецъ Гарольдъ сказалъ съ другаго конца комнаты презрительнымъ тономъ:
— Все это звучитъ весьма грозно, но вѣдь нельзя же основываться на одномъ вашемъ показаніи.
— Конечно. Я вотъ приготовилъ копію съ документовъ, которые подтвердятъ мое показаніе. Это — мнѣніе, составленное по дѣлу болѣе двадцати лѣтъ тому назадъ и за подписью главнаго атторнея и перваго адвоката того времени.
Джерминъ взялъ бумаги, которыя онъ положилъ-было на столъ, и принялся вскрывать ихъ медленно и холодно, продолжая говорить и по мѣрѣ того какъ Гарольдъ приближался къ нему.
— Вы легко поймете, что мы не щадили стараній, чтобы убѣдиться во всѣхъ вашихъ правахъ во время послѣдняго процесса съ Морисомъ Христіаномъ Байклифомъ, который угрожалъ вамъ окончательнымъ разореніемъ. Этотъ документъ — результатъ консультаціи; онъ сообщаетъ мнѣніе, которое должно быть принято какъ окончательный авторитетъ. Вы можете пробѣжать его глазами, если хотите; я подожду. Или прочтите вотъ это краткое изложеніе всего дѣла. Джерминъ подалъ одну изъ бумагъ Гарольду и указалъ на окончательный выводъ.
Гарольдъ взялъ бумагу, съ легкимъ движеніемъ нетерпѣнія. Ему не хотѣлось послушаться указаній Джермина и ограничиться краткимъ изложеніемъ. Онъ пробѣжалъ весь документъ. По въ дѣйствительности онъ былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы уловить всѣ подробности, и прочелъ бумагу почти машинально, потомъ бросился въ кресло и рѣшился остановить вниманіе на заключеніи, на которое указывалъ Джерминъ. Адвокатъ наблюдалъ за нимъ, когда онъ читалъ и дважды перечелъ:
«Чтобы заключить мы убѣждены, что титулъ настоящихъ владѣтелей имѣніемъ Тренсомъ основывается единственно на временной продажѣ изъ рукъ первоначальнаго владѣтеля, состоявшейся въ 1729 году и имѣющей вѣсъ только до тѣхъ поръ, пока будутъ существовать представители линіи, въ пользу которой состоялась продажа. Мы очень рады были убѣдиться, что таковой представитель существуетъ въ лицѣ Томаса Тренсома, иначе Траунсема изъ Литдыпау. Но послѣ его кончины безъ наслѣдниковъ право владѣнія перейдетъ къ семейству Байклифовъ безъ всякихъ условій и ограниченій».
Когда глаза Гарольда остановились на подписи документа въ третій разъ, Джерминъ сказалъ:
— Такъ-какъ дѣло покончилось смертію законнаго претендента, мы не воспользовались Томасомъ Тренсомомъ, который былъ тѣмъ самымъ старымъ пьяницей, о которомъ я вамъ только-что говорилъ. Справки о немъ возбудили его любопытство, и онъ пришелъ сюда, въ этотъ край, думая найдти здѣсь что-нибудь особенно для себя выгодное. Вотъ, если вамъ угодно, замѣтка о немъ. Я повторяю, что онъ умеръ во время мятежа. Доказательства несомнѣнны. И я повторяю, что, насколько мнѣ извѣстно, и только мнѣ одному, одинъ изъ Байклифовъ живъ до сихъ поръ; и я знаю, какимъ образомъ можно доказать и его существованіе и его право.
Гарольдъ опять всталъ съ кресла и опять принялся ходить по комнатѣ. Онъ вовсе не былъ приготовленъ къ такимъ извѣстіямъ.
— И гдѣ онъ — этотъ Байклифъ? сказалъ онъ наконецъ, останавливаясь и поворачиваясь лицомъ къ Джермину.
— Я не скажу больше ни слова, пока вы не обѣщаете прекратить искъ противъ меня.
Гарольдъ опять отвернулся и подошелъ къ окну, не говоря ни слова минуты съ двѣ. Не можетъ быть, чтобы въ немъ не происходило борьбы, и въ настоящемъ случаѣ борьбы очень тяжелой. Наконецъ онъ сказалъ:
— Эта личность не знаетъ своихъ правъ?
— Нѣтъ.
— И воспитана въ низшемъ кругу?
— Да, сказалъ Джерминъ, угадывая отчасти, что происходило въ умѣ Гарольда. — И его можно будетъ оставить въ полномъ невѣденіи. Вопросъ положительно законный, и долженъ ограничиться сферою суда. И, какъ я сказалъ прежде, полныя свѣденія дѣла и всѣ доказательства находятся въ моемъ распоряженіи. Я могу уничтожить ихъ или воспользоваться ими противъ васъ. Выборъ зависитъ отъ васъ самихъ.
— Мнѣ надобно время, чтобы подумать, сказалъ Гарольдъ въ тяжеломъ недоумѣніи.
— Я не могу дать вамъ ни одного часа времени, пока вы не обѣщаете мнѣ пріостановить искъ.
— И тогда, если я спрошу у васъ, вы мнѣ сообщите всѣ подробности?
— Не безъ предварительнаго уговора между нами. Если я обязуюсь не пользоваться этими свѣденіями противъ васъ, вы съ своей стороны должны обязаться письменно не начинать противъ меня никакихъ враждебныхъ дѣйствій.
— Хорошо. Мнѣ нужно время, сказалъ Гарольдъ, болѣе чѣмъ когда-либо чувствуя поползновеніе уничтожить адвоката, во вмѣстѣ съ тѣмъ чувствуя себя связаннымъ но рукамъ и но ногамъ путами, которыхъ ему можетъ быть никогда не удастся сбросить.
— То-есть, сказалъ Джерминъ съ мрачной настойчивостью, вы напишете, чтобы пріостановили искъ.
Гарольдъ опять замолчалъ. Онъ еще больше прежняго былъ озлобленъ, но его пугала и смущала необходимость немедленнаго рѣшенія между двумя мѣрами, одинаково для него ненавистными. Ему стоило большаго труда заставить себя высказать какое-нибудь заключительное слово. Онъ отошелъ какъ можно дальше отъ Джермина — въ самый уголъ комнаты, потомъ воротился, бросился снова въ кресло и наконецъ сказалъ, не глядя на Джермина:
— Я согласенъ — только мнѣ надо время.
— Очень хорошо. Это сдѣлка.
— И ничего больше, сказалъ Гарольдъ поспѣшно, пронзая Джермина взглядомъ, — ничего больше, какъ то, что мнѣ необходимо время, потому я и вамъ даю отсрочку.
— Разумѣется. Вамъ хочется обдумать, стоитъ ли удовольствіе разорить меня — меня, которому вы серіозно обязаны, — утраты имѣнія Тренсомовъ. Желаю вамъ добраго утра.
Гарольдъ не сказалъ ему ни слова, даже не поглядѣлъ на него, и Джерминъ вышелъ изъ комнаты. Когда онъ показался за дверью и заперъ ее за собою, м-ссъ Тренсомъ выставила блѣдное лицо свое изъ-за другой двери, рядомъ съ комнатой Тренсома, такъ-что Джермину можно было и не замѣтить ее. Онъ и не замѣтилъ ее, и прошелъ прямо черезъ залу, гдѣ не было ни одного слуги, чтобы проводить его, такъ-какъ его считали своимъ человѣкомъ. Ему не хотѣлось говорить теперь съ м-ссъ Тренсомъ; ему нечего было спрашивать у нея, и на это утро довольно было одного непріятнаго свиданія.
Она была увѣрена, что онъ бѣгаетъ отъ нея, и гордость не позволяла ей остановить его. Она была въ глазахъ его также ничтожна теперь, какъ въ глазахъ сына. «У мужчинъ нѣтъ памяти сердца», сказала она себѣ съ горечью. Возвратясь въ свой будуаръ, она услышала голоса м. Тренсома и маленькаго Гарри, игравшихъ вмѣстѣ. Много бы она дала въ ту минуту, чтобы слабоумный мужъ ея не жилъ всегда подъ страхомъ ея нрава и ея тираніи, такъ чтобы теперь она была ему необходима и дорога. Она чувствовала себя лишенной всякой любви; если она необходима для кого, то развѣ только для своей горничной Деинеръ.
ГЛАВА XXXVI.
правитьНемногіе думали и чувствовали бы иначе, чѣмъ Гарольдъ Тренсомъ, еслибъ, будучи владѣтелями отличнаго имѣнія, въ связи съ древнимъ именемъ и значительнымъ общественнымъ положеніемъ, они вдругъ узнали, что есть личность, имѣющая законное право лишить ихъ всѣхъ этихъ преимуществъ. Въ обыкновенныхъ случаяхъ, обладаніе даже короче того, которымъ пользовалось семейство Тренсома, давало неотъемлемыя права даже на основаніи закона; и только въ очень рѣдкихъ, исключительныхъ случаяхъ законъ предоставлялъ давняго владѣтеля риску лишенія правъ на основаніи какихъ-нибудь древнихъ темныхъ передачъ или контрактовъ. Никто бы не сказалъ, чтобы Гарольду слѣдовало отыскивать самому этого первоначальнаго законнаго владѣтеля и добровольно передавать ему свои права; напротивъ: всѣ стали бы смѣяться надъ нимъ и сочли бы его интереснымъ паціентомъ для доктора умалишенныхъ. Невѣдающаго владѣтеля лучше было бы оставить въ его первобытномъ состояніи. Гарольдъ по всей вѣроятности и не зналъ и не подозрѣвалъ его существованія, еслибъ ему его не предъявилъ въ формѣ угрозы человѣкъ, который не остановился бы и передъ осуществленіемъ угрозы.
Въ сущности, то, что онъ сдѣлалъ бы при иныхъ условіяхъ, было гораздо яснѣе въ его представленіи, чѣмъ то, что ему предстояло сдѣлать или выбрать въ настоящемъ кризисѣ. Онъ нисколько не счелъ бы для себя унизительнымъ, еслибъ, по предъявленіи подобной претензіи, ему пришлось поручить своимъ адвокатамъ отпарировать, опровергнуть ее какой-нибудь ловкой, технической продѣлкой. Въ такихъ вещахъ сантиментальность, щепетильность непринята, немыслима. Никто не сталъ бы проливать слезъ отъ радости, что имѣніе перешло отъ порядочнаго, образованнаго человѣка къ нищенствующему матросу съ деревянной ногой. И этотъ случайный владѣтель былъ можетъ быть чѣмъ-нибудь въ родѣ пьяницы, убитаго во время бунта. Весь міръ призналъ бы за Тренсомами право оспаривать претензію противника до послѣдней степени. Но можно ли поручиться, что они выиграли бы тяжбу; а если не выиграютъ, то это вовлечетъ ихъ въ другія утраты, кромѣ имѣнія.
Но еслибъ не было дурно и преступно опровергать законныя притязанія, отчего бы ему такъ было совѣстно и непріятно отнимать у этого притязанія силу, завладѣвъ единственными существующими доказательствами? Досадно, смертельно досадно было бы отказаться отъ наказанія Джермина. Но если даже онъ заставлялъ себя останавливаться на томъ, что ему казалось самымъ лучшимъ исходомъ, его ужасала необходимость сообщества, стачки съ Джерминомъ; его устрашала необходимость тайнаго, коварнаго уничтоженія справедливой, законной претензіи. Еслибъ онъ только зналъ, кто былъ этотъ предполагаемый наслѣдникъ, онъ бы сразу увидѣлъ, что ему можно предпринять, не унижая ни своего достоинства, ни чести. Но Джерминъ былъ слишкомъ хитеръ, чтобы сообщить это Гарольду. Онъ даже тщательно употреблялъ постоянно мѣстоименія мужескаго рода. И онъ думалъ, что кромѣ его никто не можетъ сообщить Гарольду никакого объяснительнаго свѣденія. Онъ отправился домой, твердо увѣренный въ томъ, что между этимъ свиданіемъ и слѣдующимъ, которое состоится между ними, Гарольдъ будетъ предоставленъ внутренней борьбѣ, основанной исключительно на свѣденіи, доставленномъ имъ. И онъ нисколько не сомнѣвался въ томъ, что результатъ окажется именно таковъ, какого онъ желалъ. Гарольдъ не дуракъ: онъ многое въ жизни любитъ больше и ставитъ выше безразсудной мести.
И дѣйствительно, написавъ въ Лондонъ объ отсрочкѣ иска, Гарольдъ провелъ нѣсколько часовъ въ этой внутренней борьбѣ, обусловленной, обставленной почти также, какъ предполагалъ Джерминъ. Онъ носился съ нею всюду, и пѣшкомъ, и верхомъ, и она стояла передъ нимъ неотступно большую половину ночи. Натура у него была не такая, чтобы предаваться внутренней борьбѣ. И онъ никогда до этого не зналъ, что такое недоумѣніе и нерѣшимость. Это непривычное состояніе ума такъ тяготило и мучило его, онъ такъ нетерпѣливо возставалъ противъ гнета обстоятельствъ, изъ-подъ котораго его не могли выручить ни живой характеръ, ни обычная рѣшительность, — что это вдесятеро усиливало его ненависть къ Джермину, бывшему причиной и источникомъ всего этого. И такимъ образомъ, желаніе избѣгнуть всякаго риска утраты имѣнія росло съ минуты на минуту и доросло наконецъ до того, что наряду съ нимъ всѣ угрызенія совѣсти оказывались ничтожными, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, невозможность войдти въ какую-нибудь сдѣлку съ Джерминомъ казалась все болѣе и болѣе непреодолимой.
Но мы видѣли, что адвокатъ былъ слишкомъ самоувѣренъ, самонадѣянъ въ своихъ расчетахъ, и пока Гарольдъ кипятился и возмущался необходимостью подчиниться Джермину, на пути къ нему было другое новое, независимое свѣденіе. Вѣстникомъ былъ Христіанъ, который, обсудивъ, по крайнему своему разумѣнію, всѣ вѣроятности и всѣ обстоятельства дѣла, пришелъ къ заключенію, что самымъ выгоднымъ покупателемъ его личныхъ свѣденій и доказательствъ относительно Байклифа и дочери его былъ Гарольдъ Тренсомъ, или, правильнѣе, его карманъ. Онъ боялся Джермина, сильно не довѣрялъ ему, и думалъ обезпечить себя вполнѣ, передавъ личные свои интересы на попеченіе Гарольда Тренсоыа, и предпочиталъ всему на свѣтѣ возможность оставить край съ суммой, которая обезпечила бы ему существованіе.
Когда черезъ три утра послѣ свиданія съ Джерминомъ Доминикъ отворилъ дверь Гарольдова кабинета и доложилъ о приходѣ м. Христіана, курьера м. Филиппа Дебарри и своего неаполитанскаго знакомаго, пришедшаго но дѣлу крайне нужному, Гарольду немедленно подумалось, что это дѣло имѣло какое-нибудь отношеніе къ такъ называемымъ политическимъ дѣламъ, въ связи съ которыми въ понятіяхъ его было неразрывно имя Дебарри, хотя казалось страннымъ со стороны слуги требованіе личнаго свиданія. Онъ однако согласился, ожидая впрочемъ скорѣе непріятное, чѣмъ что-либо иное.
Христіанъ предсталъ предъ нимъ съ безукоризненной осанкой подчиненнаго, не унижающагося раболѣпно, но почтительно признающаго безспорное превосходство. м. Дебарри, любившій имѣть около себя людей, какъ можно менѣе похожихъ на слугъ, высоко цѣнилъ вѣжливаго, ловкаго, неторопливаго Христіана, и былъ бы крайне изумленъ дерзкой самоувѣренностью, въ которую тотъ облачался передъ людьми ничтожными въ общественномъ отношеніи, какъ напримѣръ Лайонъ. Христіанъ обладалъ вполнѣ тѣмъ сортомъ ума, который называется «знаніемъ свѣта», — тоесть онъ зналъ прейсъ-курантъ большинства вещей.
Сознавая, что на него будутъ смотрѣть только какъ на посланнаго, онъ остановился у двери со шляпой въ рукѣ и сказалъ съ почтительной развязностью:
— Васъ вѣроятно удивитъ, сэръ, что я пришелъ съ вами переговорить отъ самого себя и по собственному своему дѣлу, и я, дѣйствительно, низачто не рѣшился бы на этотъ шагъ, еслибъ мое дѣло не имѣло очень важнаго значенія для васъ, болѣе чѣмъ для кого другаго.
— Вы стало-быть не отъ м. Дебарри? спросилъ Гарольдъ не безъ удивленія.
— Нѣтъ, сэръ. Мое дѣло тайна, и должно оставаться тайной.
— Вамъ вѣроятно нужно что-нибудь отъ меня? сказалъ Гарольдъ недовѣрчиво, не видя основанія довѣрять человѣку въ положеніи Христіана.
— Да, сэръ; мнѣ нужно, чтобъ вы дали слово не говорить м. Джермину того, что произойдетъ между нами.
— Съ большимъ удовольствіемъ, сказалъ Гарольдъ, и лицо его просіяло и кровь задвигалась быстрѣе. Но что же у васъ общаго съ Джерминомъ?
— Онъ вамъ не упоминалъ обо мнѣ, сэръ?
— Нѣтъ, никогда.
Христіанъ подумалъ: ого, м. Джерминъ! вы умѣете хранить тайны. Онъ прибавилъ громко: — Стало-быть м. Джерминъ не говорилъ вамъ и того, что вамъ предстоитъ опасность новой тяжбы изъ-за имѣнія со стороны одного изъ Байклифовъ?
Гарольдъ вскочилъ съ кресла и сталъ спиною къ камину. Онъ былъ пораженъ удивленіемъ при видѣ неожиданнаго источника, изъ котораго пришло это свѣденіе. Всякую возможность новой тревоги парализовала мысль о возможности дѣйствовать независимо отъ Джермина, и въ первомъ наплывѣ чувствъ онъ не могъ выговорить ни слова. Христіанъ заключилъ изъ этого, что Гарольдъ ничего не зналъ прежде.
— По этому-то дѣлу я и пришелъ переговорить съ вами, сэръ.
— И вѣроятно по какому-нибудь личному побужденію, а не изъ участія ко мнѣ, сказалъ Гарольдъ съ легкой улыбкой.
— Само собой разумѣется, сказалъ Христіанъ также спокойно, какъ будто дѣло шло о вчерашней погодѣ. Я не такъ глупъ, чтобы хитрить и лукавить съ вами, м. Тренсомъ. Я потерялъ значительное состояніе въ ранней молодости и теперь долженъ жить въ чужихъ людяхъ за жалованье. Въ дѣлѣ, о которомъ я только-что упомянулъ вамъ, я могу доставить доказательства, которыя могуть вамъ сильно повредить. Я этого не сдѣлаю, если вы мнѣ дадите возможность оставить этотъ край.
Гарольдъ слушалъ, и ему казалось, что онъ сказочный герой, подвергнутый особеннымъ искушеніямъ злаго генія. Вотъ еще искушеніе, и въ формѣ еще болѣе прельщающей, потому что съ нимъ связывалась возможность отбояриться отъ Джермина. Но желаніе выиграть время побуждало его быть осторожнымъ и неподатливымъ, а равнодушіе къ собесѣднику въ этомъ случаѣ дало ему возможность вполнѣ овладѣть собою.
— Вы согласитесь сами, сказалъ онъ холодно, что молчаніе сравнительно не имѣетъ почти никакой цѣнности. Я полагаю, что много нашлось бы людей, которые пожелали бы заставить меня заплатить ихъ путевыя издержки. Но они едва ли могли бы мнѣ доказать, что мои деньги не пропали бы даромъ.
— Вы стало-быть желаете, чтобы я сообщилъ вамъ, что я знаю?
— Да, и я полагаю, что это необходимое предисловіе къ дальнѣйшему разговору.
— Я надѣюсь, что вы, совершенно независимо отъ моего будущаго появленія или непоявленія въ качествѣ свидѣтеля, найдете, что свѣденія, которыя я могу сообщить, чего-нибудь да стоятъ. Я долженъ заботиться о собственныхъ своихъ интересахъ, и если что-нибудь можетъ препятствовать вамъ удовлетворить меня за устраненіе главнаго свидѣтеля, а надѣюсь, что вы мнѣ покрайней мѣрѣ заплатите за доставленіе этого свѣденія.
— Можете вы мнѣ сказать, кто и гдѣ этотъ Бэйклифъ?
— Могу.
— И сообщить мнѣ весь ходъ дѣла?
— Да: я говорилъ съ адвокатомъ — не съ Джерминомъ — но съ адвокатомъ, знающимъ это дѣло какъ свои пять пальцевъ.
— Вы ни въ какомъ случаѣ не должны расчитывать на мое желаніе уничтожить доказательства или устранить свидѣтели. Но назначьте цѣну за справку.
— Въ такомъ случаѣ я не могу удовлетвориться очень малымъ. Положите двѣ тысячи фунтовъ.
— Двѣ тысячи діаволовъ! крикнулъ Гарольдъ, снова бросаясь въ кресло и оборачиваясь спиною къ Христіану. Новыя мысли роились у него въ головѣ: Этотъ молодецъ хочетъ дать тягу отсюда по какой-нибудь уважительной причинѣ, сказалъ онъ себѣ. Кажется, что, кромѣ Джермина, объ этой исторіи знаютъ многіе. Все это дѣло можетъ отозваться очень скверно на мнѣ, если его современемъ разоблачатъ. Подумаютъ пожалуй, что я способствовалъ его бѣгству, а почемъ знать, отчего онъ бѣжитъ. Такимъ образомъ внѣшняя щекотливость и совѣстливость пришла на помощь совѣсти внутренней.
— Я не дамъ вамъ и шести пенсовъ за ваши свѣденія, сказалъ Гарольдъ рѣшительно, — пока время не покажетъ, что вы не намѣрены дать тягу, а всегда можете явиться въ качествѣ свидѣтеля, въ случаѣ надобности. На такихъ условіяхъ я пожилуй дамъ вамъ росписку, въ которой обяжусь по окончательномъ устройствѣ дѣла выплатить вамъ извѣстную сумму за свѣденія, которыя вы мнѣ теперь сообщите.
Христіанъ почувствовалъ себя какъ въ тискахъ. Въ первую минуту онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что Гарольдъ съ радостью воспользуется его предложеніемъ исчезнуть, и послѣ нѣсколькихъ словъ, сильно пошатнувшихъ эту увѣренность, онъ рѣшилъ внутренно уѣхать, какъ только у него будетъ въ рукахъ достаточная сумма и отнюдь не принимая въ расчетъ желанія или нежеланія Гарольда. Онъ не отвѣчалъ немедленно, и Гарольдъ ждалъ молча, хотя съ большимъ нетерпѣніемъ, того, что Христіанъ могъ ему сказать. Онъ настолько владѣлъ собою, чтобы уяснить себѣ вполнѣ, что онъ низачто не рискнетъ навлечь на себя нареканіе въ сообществѣ съ негодяями.
Христіанъ думалъ между тѣмъ, что если даже онъ останется и встрѣтитъ лицомъ къ лицу нѣкоторыя возможныя непріятности быть публично признаннымъ Генри Скаддономъ, ради того, что бы онъ могъ добыть отъ Эсѳири, то не вредитъ все-таки обезпечить себѣ кое-что и отъ Гарольда Тренсома. Думалъ ли онъ серіозно вступить въ сдѣлку съ другою стороною? Въ такомъ случаѣ нечего спѣшить передавать свѣденіе Тренсому. Оно придетъ къ нему какимъ-нибудь другимъ путемъ. Христіанъ началъ побаиваться, что посѣщеніе Тренсомъ-Корта ровно ничего ему не принесетъ. Наконецъ онъ сказалъ:
— Я думаю, сэръ, что на такихъ условіяхъ двѣ тысячи фунтовъ будутъ суммой вполнѣ благоразумной.
— Я не дамъ двухъ тысячъ.
— Позвольте вамъ сказать, сэръ, что никто не могъ бы вамъ сказать столько, сколько я знаю и могу сказать; вѣдь м. Джерминъ, тоже знающій все, не нашелъ нужнымъ сообщить вамъ никакихъ подробностей. Я думаю, что джентльмену не слѣдуетъ щадить кармана въ подобныхъ случаяхъ.
— Я такъ и сдѣлаю.
— Я бы никакъ не могъ взять менѣе тысячи фунтовъ. Вѣдь надо же мнѣ себя обезпечить вполнѣ. Если м. Джерминъ узнаетъ, что я вамъ передалъ все, онъ непремѣнно постарается повредить мнѣ, погубить меня.
— Я дамъ вамъ тысячу, сказалъ Гарольдъ, потому что Христіанъ безсознательно затронулъ живой и надежный родникъ. — Я дамъ вамъ росписку на тотъ случай, о которомъ я вамъ говорилъ.
Онъ написалъ, что обѣщалъ, и подалъ бумагу Христіану.
— Теперь не будьте такъ таинственны и сдержанны, сказалъ Гарольдъ. Кто и гдѣ этотъ Байклифъ?
— Васъ удивитъ, сэръ, что ее считаютъ дочерью стараго проповѣдника Лайона съ Мальтусова подворья.
— Боже мой! Неужели? сказалъ Гарольдъ. И тотчасъ же въ памяти его воскресла первая встрѣча съ Эсѳирью — маленькая темная пріемная — граціозная дѣвушка въ голубомъ, съ поразительно-изящными манерами и наружностью.
— Да, вотъ какъ. Старый Лайонъ какими-то судьбами женился на вдовѣ Байклифа, когда эта дѣвушка была ребенкомъ. И проповѣднику не хотѣлось говорить дѣвушкѣ, что онъ не былъ настоящимъ ея отцомъ. Онъ самъ говорилъ мнѣ это. Но она вылитый Байклифъ, котораго я зналъ очень хорошо, — удивительно красивая женщина — точно королева,
— Я видѣлъ ее, сказалъ Гарольдъ, очень довольный возможностью заявить объ этомъ. — Но теперь продолжайте.
Христіанъ продолжалъ разсказывать все что зналъ, не исключая разговора съ Джерминомъ и только выпустивъ небольшой непріятный эпизодъ, касавшійся лично до него.
— Такъ, сказалъ Гарольдъ, когда всѣ подробности повидимому были переданы, — вы думаете, что миссъ Лайонъ и ея названный отецъ въ настоящее время не сознаютъ, на что они могли бы претендовать по праву рожденія?
— Я думаю, что не сознаютъ. Но мнѣ нѣтъ надобности говорить вамъ, что мудрено быть увѣреннымъ въ сохраненіи тайны, на слѣдъ которой напали адвокаты. Я долженъ напомнить вамъ, сэръ, что вы обѣщали защищать меня отъ Джермина и не выдавать ему.
— Не бойтесь. Я ничего не скажу Джермину.
Христіана отпустили довольно небрежнымъ «прощайте», и пока онъ занимался различными дружественными припоминаніями съ Доминикомъ, Гарольдъ обдумывалъ новыя свои свѣденія и не находилъ ихъ такими горькими, какими онъ ихъ вообразилъ себѣ сначала.
Съ самаго начала, послѣ свиданія съ Джерминомъ, отвращеніе Гарольда къ уничтоженію законнаго права побудило его искать какого-нибудь компромисса. Можно было бы избрать какой-нибудь средній путь, который былъ бы меньшимъ зломъ, чѣмъ дорогая тяжба или полное отрѣченіе отъ наслѣдства. А теперь онъ узналъ, что новый претендентъ женщина — молодая дѣвушка, воспитанная при условіяхъ, которыя сдѣлали бы въ ея глазахъ и четверть Тренсомовой собственности громаднымъ состояніемъ. И полъ, и общественныя условія были такого рода, такого свойства, что открывали возможность множеству смягчающихъ вліяній. И видѣвъ Эсѳирь, Гарольдъ не могъ въ числѣ различныхъ исходовъ пріятныхъ и непріятныхъ не рисовать себѣ въ воображеніи возможности, которая примирила бы оба требованія — его требованіе, какъ самое раціональное, и требованіе Эсѳири, какъ наиболѣе законное.
Гарольдъ, какъ онъ не разъ уже говорилъ матери, не располагалъ жениться: онъ находилъ лишнимъ вводить въ Тренсомъ-Кортъ новую хозяйку въ первые нѣсколько лѣтъ. Онъ предпочиталъ свободу, тѣмъ болѣе что у него былъ наслѣдникъ въ лицѣ маленькаго Гарри. Западныя женщины были ему не по вкусу: въ нихъ сказывался переходъ отъ слабаго животнаго къ мыслящему существу, переходъ положительно невыносимый въ ежедневныхъ столкновеніяхъ. Гарольдъ предпочиталъ большеглазыхъ восточныхъ женщинъ, молчаливыхъ и ласковыхъ, съ длинной черной косою, вѣсомъ гораздо тяжеле ихъ мозговъ. Онъ не видалъ такихъ женщинъ въ Англіи.
И потому Гарольдъ не расчитывалъ жениться, пока не представится какой-нибудь особенный случай; и теперь, когда такой случай представился, онъ все еще не смотрѣлъ на бракъ съ Эсѳирью какъ на планъ; онъ только считалъ такой исходъ не совершенно невозмояінымъ. Онъ не рѣшился бы сдѣлать ни одного шага, прямо, непосредственно направленнаго къ этой цѣли: онъ только рѣшился держать себя въ отношеніи Эсѳири просто, вѣжливо и чистосердечно, чтобы пріобрѣсти ея доброе расположеніе и побудить ее спасти его семейные интересы насколько возможно. Ему помогало въ этомъ намѣреніи удовольствіе поддѣть Джермина, воображающаго себя вполнѣ огражденнымъ отъ преслѣдованій; и самой явственной, самой отрадной перспективой его было то, что въ очень скоромъ времени онъ нетолько устроитъ удовлетворительную сдѣлку съ Эсѳирью, но и заявитъ Джермину, самымъ непріятнымъ способомъ заявленій, что Гарольдъ Тренсомъ больше не боится его. Джерминъ будетъ уничтоженъ.
Въ концѣ этихъ размышленій онъ почувствовалъ себя вполнѣ счастливымъ и довольнымъ. Онъ отвергнулъ два недобросовѣстныхъ предложенія я готовился сдѣлать нѣчто казавшееся въ высшей степени разумнымъ и честнымъ. Но для этого ему была нужна помощь матери и необходимо было довѣриться ей и убѣдить ее. Черезъ два часа послѣ того какъ Христіанъ ушелъ, Гарольдъ пригласилъ мать къ себѣ въ кабинетъ и разсказалъ ей странную, поразительную исторію, заявивъ яри этомъ, что онъ далъ слово не объявлять источника этого свѣденія, пріобрѣтеннаго совершенно независимо отъ Джермина.
М-ссъ Тренсомъ мало говорила въ теченіи разсказа: она только слушала съ напряженнымъ вниманіемъ и предложила нѣсколько вопросовъ такъ кстати, что Гарольдъ былъ изумленъ. Когда онъ показалъ ей копію съ отзыва адвокатовъ, оставленную у него Дяшрминомъ, она сказала, что знаетъ ее очень хорошо и что у нея самой есть другая копія. Всѣ подробности этой тяжбы живо запечатлѣлись въ ея памяти: это случилось въ такое время, когда ей не съ кѣмъ было совѣтоваться, и она была единственной дѣятельной, разсуждающей главой семейныхъ дѣлъ. Она давно была приготовлена къ извѣстію о какой-нибудь новой неожиданной опасности для наслѣдственнаго имѣнія; но ее ничто не приготовило къ страннымъ подробностямъ, въ какихъ теперь неожиданно проявилось новое притязаніе, и, главное, она никакъ не ожидала увидѣть Джермина въ такой роли въ этомъ дѣлѣ. М-ссъ Тренсомъ посмотрѣла на всѣ эти факты сквозь призму личныхъ преобладающихъ ощущеній, вслѣдствіе чего они показались ей издавна созрѣвавшимъ возмездіемъ. Гарольдъ замѣтилъ, что она была взволнована, что она дрожала, что блѣдныя губы ея не слушались и съ большимъ трудомъ выговаривали отрывочныя слова. И онъ этого почти ожидалъ; его самато глубоко потрясло это открытіе, когда оно дошло до него впервые.
Но онъ не угадалъ, не зналъ, что въ его разсказѣ больше всего поразило мать. То было нѣчто, отставившее угрозу утраты имѣнія на второй планъ. Теперь въ первый разъ она услышала о начатіи иска противъ Джермина. Гарольдъ ни слова не говорилъ ей объ этомъ раньше; но призвавъ наконецъ мать на совѣтъ, онъ не счелъ нужнымъ скрывать отъ нея своего намѣренія предать адвоката суду за безсовѣстное злоупотребленіе по управленію ихъ фамильными дѣлами.
Гарольдъ разсказалъ рѣшительно все — то, что онъ называлъ уловкой Джермина поймать его въ западню, и какъ онъ вышелъ торжествующимъ изъ этой западни, — и все это по обыкновенію быстро, рѣшительнымъ тономъ, не допускающимъ возраженій, и мать его чувствовала, что если можно будетъ противопоставить ему какое-нибудь свое предположеніе, то развѣ тогда только, когда онъ все выскажетъ.
— А теперь, мамаша, мнѣ бы хотѣлось, если вы только смотрите на дѣло также, — какъ я, сказалъ Гарольдъ въ заключеніе, — чтобы вы съѣздили со мной съ визитомъ къ этой дѣвушкѣ на Мальтусово подворье. Я откровенно разскажу ей все дѣло; кажется, что она до сихъ поръ еще ничего не знаетъ; а вы пригласите ее къ себѣ, чтобы избѣгнуть скандала и тяжбы и покончить все полюбовной сдѣлкой къ общему удовольствію.
— Невѣроятно право… удивительно… дѣвушка въ ея положеніи… выговорила м-ссъ Тренсомъ съ трудомъ.
— Увѣряю васъ, что она настоящая леди; я видѣлъ ее на выборахъ и былъ сильно удивленъ. Она васъ поразитъ, и нисколько не унизительно вамъ пригласить ее къ себѣ.
— Я, разумѣется, сдѣлаю все, чего отъ меня потребуютъ, сказала м-ссъ Тренсомъ съ горечью. Когда мы поѣдемъ?
Гарольдъ посмотрѣлъ на часы,
— Теперь еще нѣтъ двухъ. Если вы позавтракали, то мы можемъ съѣздить сегодня же. Лучше не тратить времени. Я велю закладывать.
— Постой, сказала м-ссъ Тренсомъ, дѣлая отчаянное усиліе. — Время терпитъ. Я завтракать не стану. Мнѣ нужно съ тобой переговорить.
Гарольдъ опустилъ руку, поднятую-было къ сонеткѣ, и облокотился на каминъ, чтобы слушать.
— Ты видѣлъ, Гарольдъ, что я сразу согласилась исполнить твое желаніе.
— Да, мамаша, и я очень вамъ благодаренъ за это.
— Ты зато долженъ выслушать меня.
— Говорите пожалуйста, сказалъ Гарольдъ, ожидая чего-нибудь скучнаго.
— Что за охота поднимать тяжбу противъ Джермина?
— Охота? А то, что этотъ господинъ обременилъ имѣніе аннюитетами и закладными до трехъ тысячъ въ годъ, и я увѣренъ, что онъ самъ получаетъ эти три тысячи подъ какимъ-нибудь другимъ именемъ. А капиталъ, по которому выплачиваюгся эти ежегодные проценты, составляетъ не менѣе двадцати тысячъ. Разумѣется онъ морочилъ васъ, а отецъ не обращалъ на это никогда вниманія. Чертъ его знаетъ, чего онъ только надѣлалъ тутъ съ имѣніемъ; онъ не расчитывалъ очевидно на мое возвращеніе изъ Смирны. Онъ почувствуетъ, какая разница между мною и Дурфи, а я избавлюсь отъ всѣхъ аннюитетовъ, заставлю его расплатиться по всѣмъ закладнымъ изъ своего кармана и, главное, воздамъ бездѣльнику по заслугамъ. А для этого право стоитъ немножко потрудиться и побезпокоиться.
— Онъ разорится.
— Мнѣ этого и хочется, сказалъ Гарольдъ рѣзко.
— Онъ много сдѣлалъ для насъ въ прежнихъ тяжбахъ: всѣ признавали въ немъ удивительное усердіе и способность, сказала м-ссъ Тренсомъ, храбрясь и разгорячаясь, по мѣрѣ того какъ разговоръ продолжался.
— Будьте увѣрены, что все, что онъ дѣлалъ, было выгодно для него самого, сказалъ Гарольдъ съ презрительной усмѣшкой.
— Ты хочешь придти къ какой-нибудь сдѣлкѣ съ этой молодой женщиной во избѣжаніе скандала и тяжбы. Отчего ты не хочешь предложить чего-нибудь подобнаго Джермину? Я увѣрена, что онъ непрочь устроить дѣло къ общему удовлетворенію, добровольно вознаградить насъ за то, что ты считаешь умышленной растратой, — что онъ готовъ исправить все, что было сдѣлано ошибочнаго, дурнаго въ прошломъ.
— Я не хочу имѣть съ нимъ никакого дѣла, сказалъ Гарольдъ рѣшительно. — Если онъ когда-нибудь дѣлалъ что-нибудь нечистое, грязное въ качествѣ нашего агента, пусть весь позоръ падетъ на него одного. А единственный способъ свалить на него весь позоръ заключается въ томъ, чтобы доказать свѣту, что онъ разорилъ насъ и что я намѣренъ наказать его за это. Что вамъ за охота заступаться за такого негодяя, мамаша? Вѣдь вы единственно ему обязаны своей жалкой, нищенской жизнію — вы, привыкшая блистать и стоять въ обществѣ на первомъ планѣ.
Раздраженіе м-ссъ Тренсомъ перешло въ ужасное ощущеніе, такое же мучительное, какъ внезапное, неожиданное сотрясеніе вслѣдствіе прикосновенія къ чему-нибудь жесткому и твердому, обо что мы ударили кулакомъ, думая попасть во что-нибудь мягкое, теплое и одушевленное, подобное намъ самимъ. Удары бѣдной м-ссъ Тренсомъ отскочили на нее самоё рикошетомъ суроваго, неизмѣннаго прошлаго. Она не сказала ничего въ отвѣтъ Гарольду и только встала съ кресла, какъ будто не желая продолжать спора.
— Я знаю, что женщины всего боятся, сказалъ Гарольдъ ласковѣе, чувствуя, что онъ слишкомъ рѣзко отнесся къ желанію матери. — И вы такъ долго привыкли видѣть въ Джерминѣ какой-то неизбѣжный законъ природы. Полно, мамаша, продолжалъ онъ, глядя на нее съ нѣжностью и кладя руки ей на плечи, — не хмурьтесь такъ, улыбнитесь. Всѣ эти затрудненія минуютъ. А эта дѣвушка, я увѣренъ, будетъ для васъ очень пріятной гостьей. При васъ никогда еще не было молодой и милой дѣвушки. Почемъ знать? Она можетъ быть влюбится въ меня, и мнѣ придется жениться на ней.
Онъ говорить шутя и со смѣхомъ, думая только о томъ, какъ бы заставить мать улыбнуться, но она посмотрѣла на него серіозно и сказала: — Такъ вотъ ты о чемъ думаешь, Гарольдъ?
— Развѣ я не могу понравиться? Вѣдь я еще не черезъ-чуръ толстъ — весьма представительный, красивый женихъ, хотя не первой молодости.
Она должна была посмотрѣть прямо въ сіяющее лицо, богатое рѣзкими красками, наклонившееся слегка надъ нею. Отчего она не радуется этому сыну, о которомъ такъ много мечтала и думала въ теченіе жизни и который теперь дожилъ до всего, чего она ему желала? Проступили слезы, не градомъ, не ручьемъ, а только выступили и остановились въ темныхъ глазахъ, сдѣлавъ ихъ такими же блестящими, какими прежде дѣлала молодость безъ слезъ.
— Полноте, мамаша, сказалъ Гарольдъ ласково, не бойтесь. Если у васъ будетъ когда-нибудь невѣстка, то она будетъ вполнѣ достойной любви. А теперь намъ пора ѣхать. Черезъ полчаса м-ссъ Тренсомъ сошла внизъ въ величественныхъ соболяхъ и въ бархатѣ, совсѣмъ готовая къ посѣщенію «дѣвушки на Мальтусовомъ подворьѣ.» Она покорилась необходимости, Она видѣла, что никакого другаго исхода нѣтъ; послѣ всего, что высказалъ Гарольдъ, самое лучшее — все-таки придти къ какому-нибудь полюбовному соглашенію съ этой странной наслѣдницей; если это соглашеніе состоится въ формѣ брака — что же дѣлать: она во всякомъ случаѣ безвластна. Остается посмотрѣть, что это за дѣвушка.
Карета поѣхала окольной дорогой въ объѣздъ, чтобы не возбудить толковъ. Но впрочемъ послѣдняя исторія на выборахъ могла бы послужить достаточнымъ объясненіемъ визита неудачнаго радикальнаго кандидата къ Лайону.
ГЛАВА XXXVII.
правитьЭсѳирь послѣ разлуки съ Феликсомъ Гольтомъ въ день бунта перешла черезъ столько ощущеній и впечатлѣній, что была готова встрѣтить всякую нечаянность сравнительно спокойно и равнодушно.,
Когда Лайонъ возвратился домой послѣ поѣздки по церковнымъ дѣламъ, Феликсъ былъ уже на пути къ Ломфордской тюрьмѣ. Маленькаго священника страшно поразило все, что онъ услышалъ дома. Онъ не могъ себѣ хорошенько объяснить поведеніе Феликса Гольта; все что кругомъ говорилось — было такъ сбивчиво и неопредѣленно, что рѣшительно нельзя было придти къ какому-нибудь окончательному выводу. Но Лайонъ былъ вполнѣ увѣренъ въ невинности Феликса по участію въ мятежѣ или нанесеніи побоевъ. Онъ только боялся, что въ роковой встрѣчѣ съ Токеромъ его увлекла запальчивость, и онъ недостаточно былъ огражденъ отъ искушенія смиреніемъ и молитвой.
— Бѣднаго моего друга тяжко испытуетъ Провидѣніе за чрезмѣрную самоувѣренность, сказалъ онъ Эсѳири, когда они сидѣли другъ противъ друга, печально перекидываясь вопросами и отвѣтами.
— Ты сходишь къ нему, папа?
— Непремѣнно схожу. Но прежде всего я пойду къ его бѣдной огорченной матери, душа которой безъ сомнѣнія мятется въ этомъ испытаніи, какъ осенній листъ подъ бурей.
Лайонъ всталъ, надѣлъ поспѣшно шляпу, готовясь выйдти.
— Постой, папа, постой немножко, скушай что-нибудь, сказала Эсѳирь, кладя руку ему на плечо. Ты должно быть страшно усталъ?
Ахъ, дитя, пусти меня. Я не могу ни ѣсть, ни пить, пока не узнаю всей правды о дѣятельности молодаго друга моего, не услышу всего, въ чемъ можно его обвинить и чѣмъ оправдать. Я боюсь, что въ городѣ некому за него заступиться, потому что даже друзья нашей церкви не разъ меня осуждали за пристрастіе къ нему. Но, Эсѳирь, дорогое дитя мое, — я вотъ что думаю. Господь читаетъ въ сердцахъ нашихъ и видитъ, кто изъ насъ его избранное орудіе; но мы — мы судимъ по внѣшнимъ, неопредѣленнымъ признакомъ, и чтобы не впасть въ несправедливость, мы должны уповать и вѣровать другъ въ друга. Въ этомъ недоумѣніи я съ твердой вѣрою смотрю на тѣхъ, кого міръ не любитъ потому только, что они въ своемъ тревожномъ исканіи часто становятся въ разрѣза. съ обычаями и условіями міра. Я не могу легкомысленно отвернуться отъ человѣка, принимающаго на себя тяжкую долю изъ любви къ правдѣ; и хотя я нисколько не признаю полной свободы мысли, совершенно произвольнаго выбора доктринъ, но не могу не вѣрить въ то, что заслуга Божественной жертвы гораздо больше и шире нашего милосердіи. Я прежде думалъ иначе — но только не теперь, теперь — напротивъ.
Священникъ остановился и какъ будто сосредоточился мысленно на какомъ-то воспоминаніи: онъ всегда былъ склоненъ отвлекаться мысленно отъ преслѣдованія цѣли, казавшейся спѣшной. Эсѳирь воспользовалась случаемъ и уговорила его подкрѣпить себя тарелкой супа, прежде чѣмъ онъ отправится на утомительный подвигъ исканія послѣднихъ достовѣрныхъ свѣденій изъ устъ различныхъ свидѣтелей, начиная со сбивчивыхъ показаній бѣдной м-съ Гольтъ.
Мистрисъ видѣла во всѣхъ своихъ тревогахъ о Феликсѣ только выполненіе всѣхъ прежнихъ своихъ предсказаній, и разсуждала объ этой печальной исторіи какъ какой-нибудь коментаторъ апокалипсиса, ставя таинственность и назиданіе выше точности и логичности. Она настаивала главнымъ образомъ не на тѣхъ главныхъ фактахъ, что Феликсъ сидѣлъ за работой до двѣнадцатаго часа, что его оторвала отъ работы внезапная тревога, что онъ вышелъ изъ дому и почти тотчасъ же возратился сообщить ей съ удовольствіемъ, что все успокоилось, и просилъ оставить ему поужинать, — факты, способные несомнѣнно доказать, что Феликсъ былъ чуждъ всякимъ замысламъ безчинства. Все это высказалось чисто случайно въ ея долгой жалобѣ священнику, " а она главнымъ образомъ настаивала на томъ, что еще задолго до Михайлова дня, сидя въ креслѣ, она говорила Феликсу, что его непремѣнно постигнетъ кара за дерзкія сужденія о пилюляхъ и элексирѣ.
— А теперь, м. Лайонъ, сказала бѣдная женщина, держа на колѣняхъ маленькаго кашляющаго Джоба, — а теперь вы видите, что мое предсказаніе исполнилось раньше, чѣмъ я ожидала. Феликсъ можетъ мнѣ перечить, если хочетъ; но вотъ онъ сидитъ въ тюрьмѣ, а я должна перебиваться тутъ полукроною въ недѣлю. Я, м. Лайонъ, никогда ничего худаго не дѣлала; этого никто про меня не можетъ сказать; я, какъ сирота, сидящій у меня на колѣняхъ, неповинна ни въ мятежѣ, ни въ убійствѣ, ни въ чемъ другомъ. Однимъ меня наказалъ Господь — сыномъ, который считаетъ себя умнѣе всѣхъ старшихъ, топчетъ въ грязь снадобья, ниспосланныя Провидѣніемъ. Но все-таки онъ мнѣ сынъ, и. Лайонъ, и я вскормила своей грудью, — тутъ материнская любовь бѣдной м-ссъ Гольтъ взяла верхъ надъ всѣми другими чувствами, и она продолжала, громко всхлипывая: — а каково это матери слышать, что его засадятъ въ тюрьму, обрѣютъ, заставятъ работать на мельницѣ. О, Господи, Боже мой!
Тутъ м-ссъ Гольтъ разразилась рыданіями, а маленькій Джобъ, въ которомъ тоже успѣло сложиться смутное, но глубокое сознаніе горя — сознаніе того, что Феликса нѣтъ, что его обижаютъ, — тоже испустилъ жалобный вопль.
— Полноте, и-ссъ Гольтъ, сказалъ священникъ, стараясь ее успокоить. Не усиливайте скорби своей воображаемыми бѣдствіями. Я твердо увѣренъ, что молодой другъ мой съумѣетъ оправдаться отъ всѣхъ обвиненій, кромѣ развѣ смерти Токера, которая, я боюсь, останется вѣчнымъ бременемъ на его душѣ. Я увѣренъ, что присяжные, его земляки, съумѣютъ различить несчастіе отъ злаго умысла и его освободятъ отъ всякой серіозной отвѣтственности.
— Онъ никогда ничего не кралъ въ своей жизни, м. Лайонъ, сказала м-ссъ Гольтъ оживляясь. — Никто не можетъ меня попрекнуть тѣмъ, чтобы мой сынъ удиралъ съ чужими деньгами въ карманѣ, какъ тотъ молодой человѣкъ изъ банка — хотя онъ казался очень приличнымъ и по праздникамъ далеко не такъ ходилъ какъ Феликсъ. А я знаю, что съ констэблями плохо имѣть дѣло; хотя впрочемъ говорятъ, что женѣ Токера будетъ теперь гораздо лучше, чѣмъ прежде, потому что многіе знатные господа изъявили намѣреніе положить ей пенсію, такъ что она не будетъ знать нужды, а дѣтей ея помѣстятъ въ безплатную школу и мало ли еще что. Не трудно выносить испытанія и горести, когда всѣ вокругъ стараются наперерывъ помочь вамъ; и если судьи и присяжные хотятъ быть справедливыми къ Феликсу, пусть подумаютъ объ его бѣдной матери, лишенной куска хлѣба, у которой не осталось ничего кромѣ полукроны въ недѣлю и мебели — мебели отличной, правда, и собственной моей покупки — и обязанной содержать сироту, котораго принесъ ко мнѣ самъ Феликсъ. Конечно, я могла бы отослать его обратно къ дѣду на приходское иждивеніе, но не такая я женщина, м. Лайонъ: у меня сердце нѣжное. А тутъ у него ножки и пальчики на ногахъ какъ мраморъ; взгляните сами — тутъ м-ссъ Гольтъ стащила съ Джоба башмаки и чулки и показала отлично вымотую маленькую ножку: — вы можетъ быть скажете, что я могла бы взять жильца, но вѣдь это хорошо такъ говорить: кого здѣсь найдешь. Кому нужна была бы спальня да еще чистая комната; а если что съ Феликсомъ случится худое, мнѣ останется только пойдти въ приходское долговое отдѣленіе, и никто меня не выкупитъ, потому что всѣ члены церкви озлоблены противъ моего сына и находятъ въ немъ бездну всякихъ недостатковъ. Но я думаю, что они могли бы предоставить матери находить въ сынѣ недостатки, потому что хотя онъ очень странный и самовольный и всегда готовъ на всякое противорѣчіе, но онъ все-таки человѣкъ умный — этого я отрицать не стану — и законный сынъ своего отца и меня, своей матери, бывшей Мери Валь тридцать лѣтъ тому назадъ, передъ тѣмъ чтобы выйдти замужъ… Тутъ опять чувства м-ссъ Гольтъ взяли верхъ надъ всѣмъ, и она продолжала, рыдая: — если его ушлютъ куда-нибудь, я непремѣнно пойду къ нему въ тюрьму и возьму съ собою этого сиротинку, потому что онъ ужасно любилъ держать его на колѣняхъ и говорилъ при этомъ, что никогда не женится; видно Господь услышалъ его и поймалъ на словѣ.
Лайонъ слушалъ съ тихими вздохами, потомъ принялся утѣшать ее, говоря, что онъ самъ сходитъ въ Ломфордъ при первой возможности и до тѣхъ поръ не успокоится, пока не сдѣлаетъ всего что можно для Феликса.
Въ одномъ только отношеніи жалобы м-ссъ Гольтъ сошлись съ собственными его предчувствіями и онъ нашелъ въ нихъ подтвержденіе: либеральная диссентерская партія въ Треби была сильно нерасположена къ Феликсу. Никто изъ наблюдавшихъ его поведеніе изъ оконъ не находилъ ничего, чѣмъ бы можно было его извинить, и собственный его отчетъ о побужденіяхъ, сдѣланный имъ при первомъ допросѣ, былъ принитъ съ сильнымъ недовѣріемъ; еслибъ не въ его привычкахъ было всегда считать себя умнѣе другихъ, онъ бы никогда не затѣялъ такого безумнаго дѣла. Онъ выдавалъ себя за нѣчто необыкновенное и злословилъ почтенныхъ торговцевъ. Онъ пріостановилъ выгодное производство снадобій, и вотъ результатъ, какого и ожидать слѣдовало. Онъ довелъ мать до нищеты, себя до позора, и изъ-за чего все это? Онъ собственно для «дѣла» ровно ничего не сдѣлалъ; еслибъ онъ ратовалъ за дѣло церкви или либеральной партіи — дѣло иное, послѣдствія были бы осязательныя и поучительныя.
Еслибъ Феликсъ ратовалъ за церковную подать или пострадалъ въ какой-нибудь борьбѣ, въ которой онъ явно сталъ бы на сторону дисента и либерализма, въ его пользу непремѣнно составилась бы золотая, серебряная и мѣдная подписка. Объ немъ кричали бы на всѣхъ перекресткахъ, и имя его развѣвалось бы на знаменахъ отъ Дорчестера до Ньюкастля. Но въ томъ, что постигло Феликса, ровно не было ничего назидательнаго. Требіанскій мятежъ, "какъ вы его ни вертите, " какъ говорилъ Мускатъ, ровно ничего не принесъ либерализму, и то, что Лайонъ приводилъ въ оправданіе Феликса Гольта, только еще больше подтверждало, что защита Феликса была обвиненіемъ его партіи. Все дѣло, говорилъ Нутвудъ, было темно и неисповѣдимо. Сопоставленіе имени кандидата, за котораго подали голоса всѣ члены церкви побогаче, — съ поощреніемъ пьянства, мятежа и грабежа — подало поводъ къ злоязычію враговъ; а едва ли можно зажать врагамъ ротъ ходатайствомъ за неразумнаго, безразсуднаго молодаго человѣка, вмѣшательство котораго испортило дѣло, вмѣсто того чтобы его поправить. М. Лайону было изъявлено опасеніе, чтобы человѣческія пристрастія не ослѣпили его къ интересамъ правды. Въ этомъ отношеніи опасность угрожала чисто Божьему дѣлу.
Душа маленькаго священника была разбита; онъ самъ живо чувствовалъ и видѣлъ усложненіе частныхъ вопросовъ въ этомъ дѣлѣ и сильно страдалъ при мысли о торжествѣ горіевъ, доказывавшихъ, что кромѣ нападенія на Семь Звѣздъ, слывшихъ вигской гостинницей, всѣ убытки были понесены торіями. Онъ сильно заботился о своихъ убѣжденіяхъ и желалъ, чтобы факты, событія говорили о нихъ наглядными и всѣмъ понятными картинами. Энтузіасмъ свѣта неспособны возбудить коментаріи въ мелкихъ, неброскихъ буквахъ, которыя одни могли бы сказать всю истину; а наглядныя картины приключеній Феликса обусловливались именно такими неброскими внутренними побужденіями: еслибъ онъ былъ мученикомъ, никакая партія не изъявила бы на него претензій. Однако священникъ, какъ мы видѣли нашелъ въ своей христіанской вѣрѣ побудительную причину еще больше примкнуть къ тому, за котораго не стояла большая партія. Сердце у этого маленькаго человѣчка было геройское: онъ не былъ изъ тѣхъ либераловъ, которые малодушно дезертируютъ, подъ предлогомъ тревоги за «дѣло» либерализма. Онъ думалъ, что кромѣ его самого, объ отвращеніи Феликса къ спаиванію и возбужденію спрокстонцевъ могли бы еще засвидѣтельствовать Джерминъ, Джонсонъ и Гарольдъ Тренсомъ. Хотя у него было самое сбивчивое представленіе о томъ, что можно было бы сдѣлать и чѣмъ могло бы кончиться это дѣло, онъ остановился мыслію на возможности побудить Тренсома къ какому-нибудь благопріятному свидѣтельству въ пользу Феликса, если не къ полному его оправданію; но онъ не смѣлъ предпринять ни одного шага, не посовѣтовавшись съ Феликсомъ, который едва ли согласится принять всякую помощь безразлично.
Это послѣднее ожиданіе осуществилось. Лайонъ возвратился къ Эсѳири, положивъ цѣлый день на поѣздку въ Ломфордъ и обратно, — и возвратился значительно успокоенный: онъ наконецъ выяснилъ себѣ окончательный взглядъ на дѣло, которому пришлось волей-неволей подчиниться до поры до времени. Феликсъ Гольтъ объявилъ, что онъ не хочетъ отъ Гарольда Тренсома никакой помощи, кромѣ той, которую можетъ оказать всякій честный, добросовѣстный свидѣтель. Нее, что можно было для него сдѣлать, было совершенно просто и ясно. Онъ дастъ передъ судомъ самый коротенькій, несложный отчетъ и не станетъ прибѣгать ни къ какимъ судейскимъ уловкамъ. Онъ согласился принять услуги одного почтеннаго ломфирдскаго адвоката, который предложилъ ему вести его дѣло безъ всякаго возмездія. Дѣло совершенно просто и ясно, говорилъ Феликсъ. Единственные свидѣтели, явившіеся къ суду, могли только показать, что онъ старался направить толпу вдоль Парковой улицы и что, вопреки его стараніямъ, она двинулась къ Большимъ Треби.
— Такъ стало-быть онъ не такъ убитъ и разстроенъ, какъ ты думалъ, папа? спросила Эсѳирь.
— Нѣтъ, дитя; только разумѣется, онъ очень блѣденъ и похудѣлъ. Онъ говоритъ, что его только тревожитъ бѣдный Токеръ и мать; а что впрочемъ у него на сердцѣ совсѣмъ легко. Мы много говорили о томъ, какъ это отзовется на его матери, о превратности судьбы, о томъ, что даже самое правое дѣло ведетъ къ дурнымъ послѣдствіямъ, если мы имѣемъ въ виду только нашу коротенькую жизнь, а не руководствуемся болѣе широкими, вѣчными, не эгоистичными видами.
— А обо мнѣ, папа, онъ ничего не сказалъ? спросила Эсѳирь слегка дрожа, но не имѣя силъ побороть эгоизмъ.
— Да, онъ спросилъ, здорова ли ты, и просилъ передать тебѣ поклонъ. Впрочемъ онъ просилъ меня сказать тебѣ еще кое-что, что относится должно быть къ вашему разговору во время моего отсутствія. «Скажите ей, какой бы приговоръ ни произнесли надо мною, онъ не можетъ измѣнить моихъ намѣреній. Невѣстой моей всегда будетъ бѣдность, проповѣдь, и обученіе моимъ занятіемъ». Онъ засмѣялся при этомъ, вѣроятно припомнивъ какую-нибудь твою шутку.
Лайона, глядѣлъ на Эсѳирь улыбаясь, но она была недостаточно близко отъ него, чтобы можно было разсмотрѣть выраженіе ея лица. Все-таки онъ разсмотрѣлъ на столько, что замѣтилъ въ ней скорѣе грусть, чѣмъ улыбку. Красота у нея была не дѣтская, и когда въ глазахъ ея угасали искры остроумія, насмѣшливости и тщеславія и смѣнялись глубокимъ взглядомъ сосредоточенной скорби, васъ поразила бы глубина выраженія, неожиданно глянувшая изъ-подъ улыбокъ. Это выразительное, измѣняющееся лицо было живымъ олицетвореніемъ ея впечатлительной разнообразной натуры, въ которой борьба была неизбѣжна и мудрено было бы рѣшить, на какой сторонѣ останется побѣда.
Она начала смотрѣть на все, что было между нею и Феликсомъ, какъ на нѣчто не похороненное, но бальзамированное и хранящееся, какъ дорогое, священное воспоминаніе, въ особомъ святилищѣ. Полное сосредоточеніе мысли на немъ, безпрестанное повтореніе мысленно того, что произошло между ними, только способствовало усиленію этого впечатлѣнія. Она жила съ нимъ въ прошедшемъ, но въ будущемъ казалась совершенно заключенной, замкнутой отъ него. Онъ былъ какимъ-то вѣяніемъ, вліяніемъ надъ ея жизнію, почти частью ея; иногда ей казалось, какъ будто онъ принадлежалъ къ высшей, торжественной, небесной сферѣ, внося въ ея самодовольную мелочность сознаніе и предчувствіе болѣе широкой жизни.
Но только не теперь — пока тревога еще такъ нова, горе еще такъ свѣжо, потому что горе было ея горемъ, а не горемъ Феликса Гольта. Можетъ быть вслѣдствіе его несомнѣнной власти надъ нею, она никакъ не могла думать объ немъ съ состраданіемъ, онъ все казался ей слишкомъ сильнымъ и величественнымъ для состраданія: онъ не нуждался ни въ чемъ. Ему чуждо было несчастіе и бѣдствіе, потому что онъ добровольно обрекъ себя на жизнь, полную испытаній и лишеній. Лучшая доля женской любви состоитъ въ поклоненіи, въ обожаніи, но тяжело ей быть отвергнутой съ драгоцѣннымъ мѵромъ и съ длинными косами, которыя готовы были упасть и освѣжить усталыя ноги.
Пока все это таилось и зрѣло въ сердцѣ Эсѳири, январьскіе дни начинали проходить съ своимъ обычнымъ зимнимъ однообразіемъ, нарушаемымъ развѣ только веселыми пирами торжествующихъ торіевъ и тревогой диссентеровъ, вслѣдствіе упрямства ихъ священника. Онъ говорилъ о Феликсѣ Гольтѣ на проповѣдяхъ, молился о немъ за вечернимъ богослуженіемъ, называя его по имени, а не «молодымъ измаильтяниномъ, котораго желательно было бы возвратить изъ беззаконной жизни въ пустыни и ввести въ одно стадо съ сынами Іуды и Веніамина» — приличный перифразисъ, придуманный и предложенный братомъ Кемпомъ. Бѣдная м-ссъ Гольтъ ощущала въ скорби своей гордое самодовольство, потому что не будучи членомъ церкви, она теперь сдѣлалась предметомъ конгрегаціонныхъ замѣчаній и пастырскихъ намековъ. Считая себя безупречной добродѣтелью, рельефно выдающейся на темномъ фонѣ скорби, она находила награду и успокоеніе во вниманіи, которое мысленно возводила въ признаніе своихъ достоинствъ. Но болѣе вліятельные слушатели были того мнѣнія, что въ человѣкѣ, у котораго въ распоряженіи было такое множество длинныхъ сентенцій, какъ у Лайона, столько скобокъ и различныхъ многословныхъ вставокъ, постоянное употребленіе простонароднаго требіанскаго имени въ обращеніи къ Всемогущему, было положительнымъ оскорбленіемъ. Въ какомъ-нибудь безграмотномъ веслеянскомъ проповѣдникѣ такія вещи были бы еще извинительны, но отъ индепендентовъ требуется нѣкотораго стиля, нѣкоторой системы въ молитвѣ, такъ-какъ они считаются наиболѣе образованными дѣятелями въ рядахъ диссентерства. Лайонъ находилъ такія воззрѣнія глубоко ошибочными и на слѣдующее же утро объявилъ Эсѳири свое намѣреніе твердо и настойчиво оспаривать ихъ, доказать, что все, что можетъ быть благословляемо свыше, не можетъ быть пошлымъ и недостойнымъ, когда нить его мыслей вдругъ неожиданно приняла совершенно иное направленіе, вслѣдствіе обстоятельства, побудившаго его самаго и Эсѳирь просидѣть нѣсколько моментовъ въ безмолвномъ и недоумѣвающемъ созерцаніи другъ друга.
Обстоятельствомъ этимъ было письмо, принесенное съ нарочнымъ изъ Дуфильда; тяжелое письмо, адресованное къ Эсѳири, на дѣловой лицъ и вовсе не похожее на письма обыкновенной ея корреспонденціи. Содержаніе письма было еще болѣе поразительно, чѣмъ его внѣшность. Оно начиналось:
«М. Г., — при семъ прилагаемъ вамъ коротенькое извлеченіе, дошедшее до нашего свѣденія, о томъ, что право наслѣдниковъ Эдуарда Байклифа на возвратное владѣніе имѣніемъ, проданное въ 1729 году Джономъ Тренсомомъ, въ настоящее время переходитъ къ вамъ, какъ къ единственной и законной наслѣдницѣ Мориса Христіана Байклифя. Мы увѣрены въ успѣхѣ этой претензіи, которая доставитъ вамъ, по введеніи васъ во владѣніе, отъ пяти до шести тысячъ въ годъ».
На этомъ мѣстѣ Эсѳирь, читавшая громко, уронила письмо вмѣстѣ съ рукою на колѣни и съ замираніемъ сердца посмотрѣла на отца, который тоже смотрѣлъ на нее молча — и такъ прошло двѣ или три минуты. На обоихъ напалъ какой-то страхъ, хотя мысли, передавшія это впечатлѣніе словомъ, у каждаго были совершенно различны.
Лайонъ заговорилъ первый.
— Такъ вотъ на что намекалъ человѣкъ, называющій себя Христіаномъ. Я не повѣрилъ ему, однако онъ должно быть говорилъ правду.
— Но, сказала Эсѳирь, воображеніе которой, разумѣется, остановилось на тѣхъ условіяхъ богатства, которыя она могла оцѣнить лучше другихъ, — это значитъ, что Тренсомовъ выгонятъ изъ Тренсомъ-Корта и что жить тамъ буду я — Это кажется мнѣ совершенной невозможностью.
— Ахъ, дитя, я право ничего не знаю. Я совершенный невѣжда въ такихъ вещахъ, и мысль о мірскомъ величіи для тебя — скорѣй вселяетъ въ меня ужасъ, чѣмъ радость. Однако, необходимо взвѣсить все, не глядя на это событіе, какъ на простую случайность, но какъ на новое проявленіе Промысла. Пойдемъ ко мнѣ въ кабинетъ и тамъ докончимъ письмо.
Способъ, какимъ свѣденіе, къ которому Эсѳирь была также мало приготовлена, какъ еслибы оно свалилось съ неба, было доставлено efi помимо старыхъ адвокатовъ Байклифовъ, Бата и Каулея, въ сущности былъ весьма простъ и естественъ. Тайнымъ двигателемъ, этого кажущагося чуда былъ Джонсонъ, который одновременно написалъ патрону своему, Джермину, что ему угрожаетъ искъ путемъ суда, а къ Эсѳири отправилъ это письмо, не желая никакой другой фирмѣ уступить ту долю барыша, которая казалась ему вполнѣ обезпеченной преслѣдованіемъ претензій Эсѳири Байклифъ.
Звѣзда Джермина очевидно закатывалась, и Джонсонъ не ощущалъ особенной скорби. Кромѣ нѣкоторыхъ непріятныхъ объясненій по поводу его личнаго участія въ сдѣлкахъ несовсѣмъ чистыхъ, Джонсонъ не видѣлъ для себя ничего угрожающаго въ будущемъ. Ему не угрожало разореніе, какъ Джермину: онъ не былъ птицей высшаго полета, а только маленькимъ лазуномъ, жизнь котораго обезпечена вполнѣ, пока только крылья и лапы не утратили способности цѣпляться. А между тѣмъ представлялась возможность поживиться насчетъ Байклифовъ, причемъ немалымъ удовольствіемъ было еще то обстоятельство, что это дѣло было орѣшкомъ, который Джерминъ намѣревался припрятать про свои зубы, и наконецъ то, что оно послужитъ поводомъ къ весьма непріятному изумленію м. Гольта Тренсома, обращеніе котораго съ почтеннымъ агентомъ не могло не оставить въ немъ весьма болѣзненнаго воспоминанія.
Подъ стимуломъ мелкихъ и разнообразныхъ побужденій, подобныхъ этимъ, на бѣломъ свѣтѣ дѣлается многое множество дѣлъ изящно одѣтыми и въ 1833 году начисто выбритыми людьми, имена которыхъ красуются на благотворительныхъ спискахъ и которымъ и въ умъ не приходитъ, что эти дѣла ихъ граничили съ подлостью. Джонсонъ точно также мало былъ исключеніемъ на этомъ свѣтѣ, какъ и его двойной подбородокъ.
Никакая система религіозная или политическая не допускала до сихъ поръ возможности равенства всѣхъ людей передъ добродѣтелью, или даже хоть бы того, чтобы всѣ платящіе подать съ 80-ф.-домовъ приносили честь своимъ сословіямъ.
ГЛАВА XXXVIII.
правитьПерспектива, открывшаяся передъ Эсѳирью послѣ письма адвоката, произвела на нее впечатлѣніе совершенно отличное отъ того, какимъ оно представлялось ей неразъ въ мечтахъ о неожиданномъ повышеніи въ званіи и въ богатствѣ. Въ мечтахъ она не представляла себѣ средствъ и путей, какими могло совершиться такое измѣненіе; даже самое измѣненіе казалось ей возможнымъ только въ сферѣ личной ея утопіи, которая, подобно другимъ утопіямъ, была богата всякими восхитительными результатами, независимо отъ процесса осуществленія; но мысль ея останавливалась обыкновенно на внѣшнихъ преимуществахъ богатства и знатности, на которыя у нея было особенно тонкое пониманіе. Она живо представляла себѣ коверъ въ своей каретѣ, ощущала запахъ розъ въ коридорѣ, мягкіе ковры подъ своими хорошенькими ножками, она видѣла себя встающей съ мягкаго кресла въ хрустальныхъ панеляхъ длинной гостиной, гдѣ тропическія растенія и портреты красавицъ все-таки оставляли за ней превосходство прелести. Она ходила по гладкимъ какъ мраморъ дорожкамъ сада своего и по мягкому, глубокому дерну луговъ. Она видѣла вокругъ себя служанокъ, полныхъ почтительнаго обожанія, такъ-какъ красота въ ней будетъ всегда уравновѣшиваться привѣтливостью и добротой; она видѣла, какъ нѣсколько безукоризненныхъ джентльменовъ разомъ явилось просить ея руки: — одного изъ нихъ, соединявшаго древность рода съ длинными темными рѣсницами и съ самыми изящными талантами, она предпочитала втайнѣ, хотя гордость препятствовала ей сознаться въ этомъ. Все видѣнное ею во время пребыванія въ аристократическомъ домѣ, гдѣ она жила въ гувернанткахъ, доставило ей достаточно матеріала для подобныхъ грезъ, и никто, не одаренный, подобно Эсѳири, сильной врожденной симпатіей и чуткостью къ подобнымъ вещамъ и не страдавшій въ то же время отъ постояннаго присутствія противоположныхъ условій, не можетъ понять, какъ сильно могутъ завладѣвать молодымъ тщеславнымъ воображеніемъ такіе второстепенные атрибуты званія и богатства.
Казалось, что все мелькавшее въ ея грезахъ — за исключеніемъ жениховъ — могло осуществиться въ Тренсомъ-Кортѣ, но теперь, когда фантазія сдѣлалась дѣйствительностью и невозможное оказывалось возможнымъ, Эсѳирь нашла, что равновѣсіе ея вниманія пошатнулось: теперь, когда знатность и богатство перестали быть одной утопіей, она почувствовала себя нерѣшительной и недоумѣвающей передъ средствами достиженія этого богатства и знатности. Ея неопытности странная исторія проданнаго наслѣдства — послѣднее представительство знатнаго рода въ лицѣ стараго Томаса Тренсома, продавца объявленій, и больше всего разореніе и устраненіе теперешнихъ владѣтелей, — все это вмѣстѣ представлялось картиной, на которую она не могла смотрѣть иначе, какъ сквозь призму унизительнаго разоренія, которымъ обусловливалось ея личное обогащеніе. А Эсѳирь даже въ былыя времена ничѣмъ невозмутимаго эгоизма не была способна на что-либо злое, невеликодушное; и живое представленіе, сохранившееся въ ея памяти о Гарольдѣ Тренсомѣ и его маленькомъ сынѣ, смахивающемъ на цыганенка, придавали особенную дополнительную рельефность мысли о томъ, что имъ придется уйдти изъ дому, какъ только она въ него вступитъ. О старшей представительницѣ Тренсомовъ она имѣла самое темное понятіе, и потому та, разумѣется, оставалась на заднемъ планѣ ея симпатіи.
Она сидѣла съ отцомъ, скрестивъ руки, какъ будто прислушиваясь къ какому-нибудь торжественному оракулу. У Эсѳири и въ мысляхъ не было отказываться отъ богатства; она была совершенно неспособной въ эти моменты сосредоточить свои смутныя представленія и чувства на какомъ-нибудь опредѣленномъ планѣ дѣйствія, да, кажется, и не было никакой особенной надобности дѣйствовать особенно поспѣшно. Она только сознавала какой-то странный не то ужасъ, не то благоговѣніе передъ этой неожиданной перемѣной судьбы, и это преобладающее ощущеніе совершенно устраняло всякую мысль объ отказѣ и даже всякую возможность радоваться. Первый отецъ ея, какъ ей было извѣстно, умеръ въ тюрьмѣ подъ гнетомъ неудачъ, добиваясь этого же самаго наслѣдства, и смутное сознаніе Немезиды какъ будто освѣщало это наслѣдство и примиряло съ его кажущимся произволомъ.
Феликсъ Гольтъ былъ постоянно у нея на умѣ: что бы онъ сказалъ — было мысленнымъ коментаріемъ, постоянно вертѣвшимся у нея въ головѣ, и слова, которыя она по большей части придавала ему — потому что она драматизировала подъ вдохновеніемъ горечи и печали — были слѣдующаго рода: «Видно, вамъ суждено быть богатой, быть аристократкой. Я всегда видѣлъ, что нашимъ участямъ суждено распасться далеко одна отъ другой. Вы не созданы для бѣдности или для какого-нибудь труднаго дѣла. Но припомните, что я говорилъ вамъ о призракахъ будущаго, смотрите внимательнѣе, пристальнѣе, куда васъ ведетъ судьба».
Отецъ не говорилъ ни слова, пока они не кончили письма и разсужденій о всей исторіи и о всѣхъ доказательствахъ, какія только представлялись имъ. Онъ принялся за это съ своей обычной проницательной дѣятельностью, но онъ такъ привыкъ къ безличному отношенію къ фактамъ, что даже въ эти исключительные моменты сказалась привычка полувѣка, и онъ иногда какъ будто смѣшивалъ вопросъ о наслѣдствѣ Эсѳири съ какимъ-то эпизодомъ изъ древней исторіи, и только моментами какія-нибудь подробности возвращали его къ болѣзненному, глубокому сознанію того, что огромная перемѣна должна совершиться въ жизни этой, близкой и дорогой для него дѣвушки. Наконецъ, онъ погрузился въ полное, безусловное молчаніе, и на нѣкоторое время Эсѳирь ничего не сдѣлала съ своей стороны, чтобы нарушить его. Онъ сидѣлъ, нагнувъ голову, скрестивъ руки съ ея руками, и погрузился въ молитву и размышленія. Онъ не высказывалъ какихъ-нибудь положительныхъ прошеній, но душа его перебирала и переработывала факты подъ руководствомъ, способнымъ освѣтить ихъ надлежащимъ свѣтомъ и дать ему необходимыя указанія. Онъ старался очистить чувства свои, душу свою отъ всякой эгоистичной свѣтской ржи — стремленіе, составляющее безконечную молитву, всегда непремѣнно добивающуюся отвѣта своей безконечной настойчивостью.
Богъ знаетъ какъ долго они просидѣли бы такимъ образомъ, еслибъ не явилась неизбѣжная и вѣчно печальная Лидди напомнить имъ объ обѣдѣ.
— Сейчасъ, Лидди, мы идемъ, сказала Эсѳирь, и потомъ, прежде чѣмъ встать, прибавила:
— Нѣтъ ли у тебя чего сказать мнѣ, папа? Сознаніе торжественности и страха все росло въ Эсѳири. Самая сильная, напряженная дѣятельность была уже не въ мечтахъ, гдѣ она усгроивала все по-своему: она теперь фактически вращалась въ сферѣ полной силъ.
— Нѣтъ, милая, я скажу тебѣ только, что ты должна строго блюсти, чтобы душа твоя не упала подъ гнетомъ новыхъ и сложныхъ обязанностей и не низвела тебя на путь легкій для плоти, но опасный и пагубный для духа.
— Да вѣдь ты всегда будешь жить со мной, папа? — Эсѳирь говорила въ сильномъ порывѣ отчасти нѣжности, отчасти необходимости ухватиться за какую-нибудь нравственную поддержку. Не успѣла она выговорить этихъ словъ, какъ вдругъ они вызвали передъ ней видѣніе, показавшее ей съ быстротою молніи несовмѣстность прошедшаго, обусловливавшаго упованія и привязанности ея жизни съ новой предстоящей ей судьбой Маленькій, смѣшной старый священникъ, съ единственной роскошью воскресной вечерней трубки, раскуриваемой у кухоннаго очага, перенесенный въ сферу роскоши и величія или нѣтъ: отецъ ея со всѣмъ величіемъ пережитой скорби и долгой трудной борьбы, забывающій, отрекающійся отъ своего призванія и пошло избирающій существованіе, несвойственное, неприличное для него — Эсѳирь вся вспыхнула въ волненіи отъ этой мысли, отъ этого представленія и его обратнаго истолкованія, на которое она была бы совершенно неспособна мѣсяцевъ пять тому назадъ. Вопросъ, обращенный къ отцу, показался ей насмѣшкой; ей стало стыдно. Онъ отвѣчалъ ей потихоньку:
— Не затрогивай пока этой струны, дитя мое, я хочу пріучить себя смотрѣть на твою участь сообразно съ требованіями и видами Промысла; оставимъ пока этотъ вопросъ; поищемъ успокоенія въ обычныхъ ежедневныхъ обязанностяхъ нашихъ.
На слѣдующее утро не было сказано ничего больше. Лайонъ занялся сочиненіемъ проповѣди, потому что недѣля шла къ концу. А Эсѳирь отправилась по ученицамъ. М-ссъ Гольтъ пришла къ нимъ по приглашенію съ маленькимъ Джобомъ раздѣлить съ ними обѣдъ изъ жаренаго мяса; и послѣ долгихъ разглагольствованій, названныхъ священникомъ «безполезными», она было-вышла изъ дому и сейчасъ же поспѣшно возвратилась сообщить м. Лайону и Эсѳири, удивлявшимся странному, оглушающему грохоту по мостовой, — что передъ Мальтусовымъ подворьемъ остановилась карета съ такими «отличными ливреями» и что въ каретѣ сидитъ господинъ съ дамой. Дайонъ и Эсѳирь посмотрѣли другъ на друга и оба подумали одно и то же.
— Если это не м. Тренсомъ или кто-нибудь подобный ему, вставила м-ссъ Гольтъ, — помяните моего сына и скажите, что его мать ничего не смыслитъ въ житейскихъ дѣлахъ. Но пускай Феликсъ говоритъ, что хочетъ, изъ-за этихъ разговоровъ, да потому, что онъ всегда все хотѣлъ дѣлать по-своему, онъ теперь сидитъ въ тюрьмѣ и будетъ сосланъ не-вѣсть куда. А вѣдь какъ подумаешь, что эти знатные господа могли бы выручить его, еслибъ хотѣли; и каково это, имѣя короля въ странѣ и всѣ тексты въ Притчахъ о милости королевской и о Соломонѣ и Лайонъ поднялъ руку съ умоляющимъ видомъ, и м-ссъ Гольтъ отошла отъ дверей пріемной въ уголъ кухни, такъ какъ выходную дверь загородилъ Доминикъ, спрашивавшій, дома ли мистеръ и миссъ Лайонъ и могутъ ли они принять м-ссъ Тренсомъ и м. Гарольда Тренсома? Пока Доминикъ шелъ обратно къ каретѣ, м-ссъ Гольтъ успѣла пробраться съ своимъ крошечнымъ спутникомъ къ Захару, церковному сторожу, замѣтивъ мимоходомъ Лидди, что она еще не потеряла сознанія и что не такая она женщина, чтобы оставаться тамъ, гдѣ она можетъ быть лишней, на что Лидди, разойдясь съ ней въ самомъ основаніи вопроса, отвѣчала ей, что прекрасно, что она сознаетъ себя тщетою и прахомъ — молча распространяя примѣненіе этого замѣчанія къ м-ссъ Тренсомъ, когда она увидѣла высокую леди въ дорогихъ мѣхахъ и съ длиннымъ бархатнымъ шлейфомъ и съ такимъ красивымъ господиномъ позади, густые волнистые волосы котораго, сверкающіе перстни на рукахъ, смуглое лицо и вообще свѣтская развязность напомнили скорбной Лидди Ирода и Понтія Пилата.
Гарольдъ Тренсомъ, привѣтливо раскланявшись съ Эсѳирью, представилъ мать свою, орлиный взглядъ которой какъ будто пронзилъ ее насквозь. М-ссъ Тренсомъ почти не замѣтила. Дайона, не изъ напускной надменности, но чисто изъ личной умственной неспособности обращать на него должное вниманіе — какъ человѣкъ, не знающій естественной исторіи, не можетъ видѣть въ водяномъ полипѣ ничего кромѣ двигающейся травинки, конечно вовсе непригодной за столомъ. Но Гарольдъ замѣтилъ, что мать его была пріятно поражена Эсѳирью, которая въ самомъ дѣлѣ въ этотъ день была удивительно авантажна. Она вовсе не была сконфужена и во все время сохраняла спокойное достоинство; но предварительныя свѣденія и размышленія о возможномъ разореніи этихъ Тренсомовъ придали ея пріемамъ особенную мягкость и прелесть.
Гарольдъ былъ очень вѣжливъ съ священникомъ, вставляя время отъ времени слово, чтобы дать ему почувствовать, что онъ играетъ важную роль въ важномъ дѣлѣ, вызвавшемъ этотъ неожиданный визитъ; всѣ четыре составляли группу, сидя неподалеку одинъ отъ другаго возлѣ окна; м-ссъ Тренсомъ съ Эсѳирью помѣщались на софѣ.
— Васъ должно быть удивляетъ мое посѣщеніе, начала м-ссъ Тренсомъ: я рѣдко бываю въ Большихъ Треби. Но теперь, увидѣвъ васъ, я нахожу въ этомъ посѣщеніи неожиданное удовольствіе; я пріѣхала по очень серіозному дѣлу, которое сообщитъ вамъ мой сынъ.
— Я начну съ заявленія, что то, что мнѣ предстоитъ объявить вамъ, должно быть пріятно для васъ, миссъ Лайонъ, сказалъ Гарольдъ съ оживленной развязностью. — Но я не думаю, чтобы свѣтъ нашелъ это особенно пріятнымъ для меня; впрочемъ, м. Лайонъ, продолжалъ Гарольдъ, привѣтливо обращаясь къ священнику, — отвергнутому кандидату не привыкать-стать къ утратамъ и невзгодамъ.
— Вашъ намекъ, сэръ, сказалъ Лайонъ съ печальной торжественностью, — вашъ намекъ полонъ для меня весьма прискорбнаго значенія, но я не хочу задерживать вашей рѣчи дальнѣйшими замѣчаніями.
— Вы низачто не угадаете, что я имѣю вамъ сообщить, сказалъ Гарольдъ, снова глядя на Эсѳирь, — если впрочемъ вы не имѣли уже объ этомъ предварительныхъ свѣденій.
— Не имѣетъ ли это какого-нибудь отношенія къ законамъ и къ наслѣдству? сказала Эсѳирь съ улыбкой. Она просіяла съ первыхъ словъ Гарольда. Новость какъ-будто утратила весь холодъ и всю враждебность и вдругъ сдѣлалась чѣмъ-то похожимъ на теплую комфортабельную жизнь, полную живаго интереса.
— Такъ вы стало-быть ужъ слышали объ этомъ? сказалъ Гарольдъ, внутренно раздосадованный, но достаточно подготовленный, чтобы не выказать досады.
— Только вчера, сказала Эсѳирь совершенно просто. Я получила письмо отъ какихъ-то адвокатовъ съ извѣщеніемъ о многихъ весьма странныхъ вещахъ, доказывающихъ, что я наслѣдница — тутъ она очень мило обратилась къ м-ссъ Тренсомъ — чѣмъ, какъ вы легко можете себѣ представить, я никогда и не воображала быть.
— Но, милая моя, сказала м-ссъ Тренсомъ со старческой граціей, положивъ свою руку на одну минуту на руку Эсѳири, — эта участь удивительно пристала къ вамъ. Эсфирь покраснѣла и сказала шутливо:
— О, я знаю, что купить на пятдесятъ фунтовъ въ годъ, но еслибъ у меня было больше денегъ, я не знала бы, куда ихъ дѣть.
Отецъ глядѣлъ на нее печально черезъ очки, потирая подбородокъ. Ей самой было удивительно, какъ она такъ слегка говорила сегодня о томъ, что вчера вызвало въ ней такое глубокое волненіе.
— Въ такомъ случаѣ, сказалъ Гарольдъ, вы богаче меня подробностями, такъ что матери моей и мнѣ приходится сказать вамъ только то, чего бы не могъ сказать никто другой, то-есть — каковы ея и мои чувства и желанія въ виду этихъ новыхъ и неожиданныхъ обстоятельствъ.
— Вотъ это-то, сказала Эсѳирь, съ серіознымъ, прекраснымъ взглядомъ почтенія на м-ссъ Тренсомъ, — тревожитъ меня больше всего. И не зная ничего объ этомъ положительно, я до сихъ поръ не могла рѣшить, нужно ли мнѣ радоваться или печалиться. — Взглядъ м-ссъ Тренсомъ смягчился. Ей было пріятно смотрѣть на Эсѳирь.
— Наша главная тревога, сказала она, зная, чего желалъ Гарольдъ, — заключается въ томъ, чтобы избѣгнуть тяжбы, безполезной траты денегъ. Мы, разумѣется, удовлетворимъ всѣ законныя требованія.
— Мать моя выразила наши чувства какъ, нельзя точнѣе, сказалъ Гарольдъ. — И я увѣренъ, м. Лайонъ, что вы поймете наше желаніе.
— Безъ всякаго сомнѣнія, сэръ, дочь моя ни въ какомъ случаѣ не рѣшилась бы на разладъ. Намъ заповѣдано, сэръ, отъ апостоловъ, что христіанину не слѣдуетъ судиться съ ближними своими; а я съ своей стороны распространилъ бы это правило на все человѣчество вообще, такъ-какъ, по по моему разумѣнію, практика нашихъ судовъ несовмѣстна съ простотою, заповѣданной Христомъ.
— Если моя воля что-нибудь да значитъ, сказала Эсѳирь, то я положительно возстаю противъ всякихъ споровъ и раздоровъ по этому дѣлу. Но можетъ быть адвокаты могутъ затѣять и продолжать дѣло помимо меня. Можетъ быть, они и хотѣли это заявить своимъ письмомъ?
— Это не совсѣмъ такъ, сказалъ Гарольдъ, улыбаясь. — Разумѣется, они живутъ такою борьбою, которая васъ возмущаетъ. Но мы можемъ парализовать ихъ дѣятельность твердой рѣшимостью не ссориться. Желательно было бы разсмотрѣть дѣло вмѣстѣ и ввѣрить его въ руки честному, опытному адвокату. Я могу васъ завѣрить только, что мы, Тренсомы, не станемъ тягаться изъ-за того, что не составляетъ нашей законной собственности.
— А я, съ своей стороны, сказала м-ссъ Тренсомъ, хочу просить васъ пріѣхать погостить къ намъ въ Тренсомъ-Кортъ и устроить дѣло на досугѣ, ко взаимному удовольствію. Не откажите мнѣ: я постараюсь не надоѣдать вамъ: вы будете дѣлать все, что вамъ вздумается, и познакомитесь съ своимъ будущимъ домомъ, если ему суждено быть вашимъ. Я могу сообщить вамъ бездну свѣденій, которыя для васъ совершенно необходимы, какъ для будущей хозяйки.
— Согласитесь пожалуйста! сказалъ Гарольдъ привѣтливо и дружески.
Эсѳирь покраснѣла, и глаза у ней загорѣлись. Она не могла не почувствовать, что это предложеніе было болѣе искушающимъ шагомъ къ перемѣнѣ положенія, чѣмъ ей думалось прежде. Она даже совсѣмъ забыла о своихъ недавнихъ тревогахъ. Но она поглядѣла на отца, который опять поглаживалъ подбородокъ, что обыкновенно дѣлалось, когда онъ былъ въ недоумѣніи или раздумьѣ.
— Я надѣюсь, сказалъ Гарольдъ священнику, — что вы съ своей стороны не имѣете ничего противъ?
— Ровно ничего, сэръ, если дочь моя сама видитъ ясно свой путь.
— Вы поѣдете — теперь — съ нами, сказала м-ссъ Тренсомъ убѣдительно. — Вы возвратитесь съ нами въ каретѣ.
Гарольдъ былъ чрезвычайно доволенъ поведеніемъ матери въ этомъ дѣлѣ, тѣмъ болѣе что онъ боялся различныхъ затрудненій съ ея стороны. Онъ еще не видѣлъ ее въ такомъ хорошемъ расположеніи духа, съ тѣхъ поръ какъ возвратился домой. Тайна заключалась въ очарованіи милой почтительности Эсѳири, очарованія, котораго еще до сихъ поръ не было въ старческой жизни м-ссъ Тренсомъ. Поведеніе Эсѳири, говоря откровенно, не исключительно проистекало изъ высшихъ нравственныхъ источниковъ: надъ ея дѣйствительно благородными, великодушными чувствами преобладало удивленіе и поклоненіе выговору м-ссъ Тренсомъ, аристократическому спокойствію ея рѣчи, изящному, тонкому аромату ея одежды. Она всегда думала, что жизнь должна быть особенно легка и пріятна для тѣхъ, кто проводитъ ее въ изящной аристократической средѣ; и такъ казалось ей и въ эту минуту. Она непритворно желала ѣхать въ Тренсомъ-Кортъ.
— Если отецъ мой ничего не имѣетъ противъ, сказала она, ваше приглашеніе такъ убѣдительно, вы настаиваете такъ обязательно…. но только позвольте мнѣ уложить нѣсколько платьевъ.
— Сдѣлайте одолженіе; мы вовсе не спѣшимъ.
Когда Эсѳирь вышла изъ комнаты, Гарольдъ сказалъ:
— Кромѣ этой непосредственной причины нашего посѣщенія, м. Лайонъ, мнѣ хотѣлось видѣть васъ, чтобы переговорить съ вами насчетъ несчастныхъ послѣдствій выборовъ. Но я не имѣлъ возможности обратиться къ вамъ до сихъ поръ, потому что былъ заваленъ частными дѣлами.
— Вы совершенно справедливо назвали эти послѣдствія несчастными, сэръ. А даже не знаю, о чемъ мнѣ больше сѣтовать — о вредѣ, который ошибочный, ложный образъ дѣйствія нанесъ правому дѣлу, или объ оковахъ, наложенныхъ имъ на дорогаго для меня молодаго человѣка. Одинъ посѣетъ, а другой пожнетъ — правда, примѣнимая къ злу, какъ и къ добру.
— Вы говорите о Феликсѣ Гольтѣ. А принялъ мѣры, чтобы обезпечить наилучшую законную помощь за арестованными: но мнѣ сказали, что Гольтъ положительно отвергаетъ всякую помощь отъ меня. А надѣюсь, что онъ не будетъ настолько неразуменъ, чтобы самому защищать себя безъ указаній свѣдущихъ, спеціальныхъ людей. Несчастіе нашихъ законовъ заключается въ томъ, что уголовному преступнику нельзя имѣть адвоката. Краснорѣчивое слово можетъ въ судѣ принести человѣку столько же пользы, сколько и вреда. Онъ непремѣнно хочетъ изложить все дѣло какъ можно яснѣе, и я боюсь, чтобы онъ не зашелъ черезъ-чуръ далеко въ своемъ стараніи разоблачить истину.
— Сэръ, вы его не знаете, сказалъ маленькій священникъ, самымъ задушевнымъ своимъ голосомъ. Вы его не знаете. — Онъ низачто не принялъ бы, еслибъ даже допускалъ законъ, — защиту, которою устранялась бы или затемнялась истина. Не изъ суетнаго самохвальства, но потому, что ему присуще крайнее прямодушіе и чистосердечіе, и потому, что онъ проникнутъ непреодолимымъ отвращеніемъ къ профессіи, въ которой человѣкъ безъ всякаго зазрѣнія совѣсти готовъ оправдать преступнаго за извѣстную плату и взвалить его вину на невиннаго, не имѣющаго средствъ заплатить ему дороже.
— Жаль, что такой славный молодой человѣкъ готовъ погубить себя изъ-за такихъ фанатическихъ понятій. Я могъ бы покрайней мѣрѣ доставить ему предварительное совѣщаніе. А онъ вовсе не показался мнѣ мечтателемъ по наружности.
— Да онъ вовсе и не мечтатель; напротивъ: его недостатокъ заключается въ крайней, излишней практичности.
— Надѣюсь, что вы съ своей стороны не поощряете его къ такому нераціональному воззрѣнію на жизнь: вопросъ не въ томъ, чтобы исказить фактъ или представить его въ ложномъ свѣтѣ, но въ томъ, чтобы возстановить его и придать ему всю силу очевидности. Развѣ вы этого не видите?
— Вижу, вижу. Но я нисколько не сомнѣваюсь въ способности Феликса Гольта покончить свое дѣло благоразумно и осмотрительно. Онъ не строитъ замковъ, не питаетъ несбыточныхъ надеждъ, напротивъ онъ обнаруживаетъ глубокое, мрачное недовѣріе тамъ, гдѣ бы мнѣ хотѣлось видѣть дѣтское упованіе. Но въ немъ упованіе, убѣжденіе всегда соотвѣтствуетъ образу дѣйствія; и онъ даже возвратился сюда на родину въ такую роковую для него пору, собственно для того чтобы воспрепятствовать продажѣ снадобій, которая обезпечивала существованіе его матери, тогда какъ онъ по своимъ медицинскимъ познаніемъ былъ убѣжденъ во вредѣ этихъ снадобій. Онъ рѣшился содержать ее собственными своими трудами: но, сэръ, покорнѣйше прошу васъ замѣтить — и я самъ, несмотря на свою старость, не стану отрицать, что примѣръ этого молодаго человѣка для меня крайне поучителенъ въ этомъ отношеніи: — прошу васъ обратить вниманіе на зловредное смѣшеніе добра и зла, всегда неизбѣжно проистекающее изъ преступнаго, порочнаго образа дѣйствія: примѣненіе ненадлежащихъ, беззаконныхъ избирательныхъ мѣръ — относительно чего однако я лично васъ осуждаю настолько, насколько виноватъ вообще омывающій руки и предоставляющій другимъ дѣлать беззаконныя дѣла, — было причиной того, что Феликсъ Гольтъ, скажу это прямо и откровенно, палъ невинной жертвой мятежа, и что его образъ дѣйствія, въ сущности безусловно честный, лишилъ его возможности содержать престарѣлую мать, — а съ другой стороны послужило поводомъ къ укоризнѣ и осужденію его со стороны болѣе близорукихъ и слабыхъ братьевъ.
— Я былъ бы очень счастливъ и радъ обезпечить его мать, насколько вамъ заблагоразсудится, сказалъ Гарольдъ, въ душѣ весьма недовольный этой моралью.
— Я попрошу васъ переговорить объ этомъ съ моей дочерью, которая, я надѣюсь, съумѣетъ удовлетворить всѣ нужды м-ссъ Гольтъ съ должной привѣтливостью и деликатностью. Въ настоящее время я самъ забочусь о томъ, чтобы она ни въ чемъ не терпѣла недостатка.
Когда Лайонъ доканчивалъ эту фразу, вошла Эсѳирь, совсѣмъ готовая къ отъѣзду. Она положила руку къ отцу на плечо и сказала:
— Ты дашь знать моимъ ученицамъ, чтобы не ждали меня?
— Конечно, милая, проговорилъ старикъ, слегка дрожа подъ наплывомъ сознанія, что этотъ отъѣздъ Эсфири — кризисъ: ужъ имъ никогда больше не жить вмѣстѣ попрежнему. Но онъ боялся поддаться эгоистичной нѣжности и старался сохранить наружное спокойствіе.
М-ссъ Тренсомъ и Гарольдъ встали.
— Если вы совсѣмъ готовы, миссъ Лайонъ, сказалъ Гарольдъ, угадывая, что отцу хотѣлось бы остаться одному съ дочерью, — я посажу мамашу въ карету и приду за вами.
Когда они остались одни, Эсѳирь положила руки на илечи отцу и поцѣловала его.
— Нѣтъ, дитя, я слишкомъ слабъ и неразсудливъ. Но мнѣ бы очень хотѣлось быть способнымъ къ радости совершенно независимо отъ случайностей моей престарѣлой земной жизни, которая въ сущности ничто иное, какъ ничтожный, почти изсякшій фонтанъ, тогда-какъ для души воспріимчивой и молодой нотокъ жизни никогда не пріостанавливается, не умаляется.
— Можетъ быть вы опять увидите Феликса Гольта, и разскажете ему все?
— Сказать ему что-нибудь отъ тебя?
— Нѣтъ, скажи только, что у Джоба новая фланелевая фуфайка и цѣлая коробка леденцовъ, сказала Эсѳирь улыбаясь. — Ахъ, вотъ м. Тренсомъ возвращается, надо сходить проститься съ Лидди, а не то она будетъ плакать о моемъ жестокосердіи.
Несмотря на грусть разлуки, Эсѳири было очень пріятно ѣхать въ каретѣ съ Гарольдомъ Тренсомомъ, сидѣть на мягкихъ подушкахъ, видѣть противъ себя почтительно склонявшагося передъ нею безукоризненнаго джентльмена, слушать его живую, изящную рѣчь. Куда влекла ее эта покойная карета? Ея молодая, живая натура тяготилась печалью и однообразіемъ послѣднихъ недѣль, какъ-будто подернутыхъ непрогляднымъ, бѣлымъ туманомъ. Судьба, какъ-будто начинала улыбаться ей. Она вступила въ новый фазисъ странствованія; новый день занимался надъ новой обстановкой, и молодой неутомленный умъ былъ полонъ любопытства.
ГЛАВА XXXIX.
правитьЧерезъ нѣсколько дней послѣ пріѣзда Эсѳири въ Тренсомъ-Кортъ, Деннеръ, придя одѣвать м-ссъ Тренсомъ къ обѣду — пріятная обязанность, для отправленія которой у нея было теперь очень много времени, — застала свою госпожу сидящею въ креслѣ съ тѣмъ мраморнымъ видомъ сосредоточенной скорби, который на глазахъ наблюдательной и зоркой горничной постепенно усиливался въ теченіе прошлой недѣли. Она стукнула въ дверь, не дожидаясь звонка, и рѣшилась войдти, хотя не слышала, чтобы ей сказали въ отвѣтъ «войдите».
М-ссъ Трейсомъ была въ темной теплой блузѣ, ниспадавшей съ плечъ толстыми складками, и сидѣла передъ зеркаломъ, выполнявшимъ одну изъ стѣнъ будуара отъ полу до потолка. Комнату освѣщалъ каминъ и нѣсколько восковыхъ свѣчей. По какой-то причинѣ, вопреки обычнымъ своимъ привычкамъ, м-ссъ Тренсомъ сама распустила свои густые, сѣдые волосы, скатившіеся назадъ блѣднымъ, безцвѣтнымъ потокомъ по темному платью. Она сидѣла передъ зеркаломъ, какъ-будто глядя на себя, сурово сдвинувъ брови и сложивъ на колѣняхъ руки въ драгоцѣнныхъ перстняхъ. По всей вѣроятности, она уже перестала видѣть отраженіе въ зеркалѣ, потому что въ глазахъ ея былъ тотъ пристальный, широко раскрытый взглядъ, изобличающій не анализъ, не размышленія, но мечтанія. Неподвижныя рельефныя черты, живо сохранившія слѣды былой красоты, напоминали скорѣе картину поблекшую, побѣлѣвшую подъ несчетнымъ рядомъ лѣтъ, чѣмъ живую женщину, полную сознанія, образовавшагося медленнымъ, постепеннымъ осадкомъ этихъ непрерывно катившихся лѣтъ.
Деннеръ, при всей своей врожденной и систематической сдержанности, не могла скрыть удивленія и смущенія, когда, проглянувъ сквозь полузакрытыя вѣки, увидѣла неподвижный образъ въ зеркалѣ, приходившемся какъ-разъ противъ двери, въ которую она вошла. Легкій стукъ двери не былъ замѣченъ госпожею, на которой вообще ощущенія, производимыя присутствіемъ Деннеръ, отзывались также безслѣдно и незамѣтно, какъ движенія любимой кошки, по легкій вскрикъ и удивленный взглядъ, отразившійся въ зеркалѣ, были достаточны непривычны, для того чтобы вызвать ее изъ задумчивости: м-ссъ Тренсомъ шевельнулась, откинулась на спинку кресла и сказала:
— Ахъ, это ты, Деннеръ?
— Да, надѣюсь, что не опоздала. Хотя и вижу, къ сожалѣнію, что вы уже сами распустили волосы.
— Я распустила ихъ для того, чтобы посмотрѣть, какая и старая, гадкая вѣдьма. Красивыя платья, въ которыя ты меня одѣваешь, Деннеръ, только нарядный саванъ.
— Пожалуйста не говорите этого. Если кому здѣсь непріятно на васъ смотрѣть, тѣмъ хуже только для нихъ самихъ. Что до меня касается, то я не знаю, кто бы изъ молодыхъ могъ потягаться съ вами. Посмотрите-ка на вашъ портретъ, что виситъ тамъ внизу, а что вы стали старше — что жъ изъ этого? Я бы не хотѣла быть Летти, прачкой нашей, потому только, что у нея красныя щеки. Она можетъ быть не знаетъ, что у нея некрасивое, простонародное лицо, но я знаю это, и съ меня этого довольно: я знаю, какой чумичкой она будетъ лѣтъ черезъ десять. Я бы на вашемъ мѣстѣ ни съ кѣмъ не помѣнялась. И еслибъ тревоги и горести продавались на базарѣ, я бы лучше купила старыя, чѣмъ новыя. Много значитъ, если человѣкъ испыталъ худшее въ жизни.
— Самое худшее, Денверъ, предстоитъ женщинѣ только въ старости, сказала м-ссъ Тренсомъ съ горечью.
Маленькая горничная несовсѣмъ ясно понимала причину необыкновенной грусти своей госпожи; но она рѣдко позволяла себѣ спрашивать, обыкновенно дожидаясь, чтобы м-ссъ Тренсомъ сама завела рѣчь. Банксъ, дворецкій, кивая и подмаргивая, утверждалъ положительно, что м-ру Гарольду вовсе не по душѣ Джерминъ, но м-ссъ Тренсомъ никогда объ этомъ не заводила рѣчи, и Деннеръ ничего не знала опредѣлительнаго. Но она почти навѣрное знала, что съ присутствіемъ Эсѳири въ домѣ связана какая-то важная тайна; она подозрѣвала, что скрытный Доминикъ зналъ эту тайну и стало-быть пользовался большимъ довѣріемъ. Но всякое неудовольствіе по этому поводу было бы умышленнымъ упрекомъ госпожѣ, упрекомъ, несовмѣстнымъ съ убѣжденіями и характеромъ Деннеръ. Она склонялась къ мысли, что Эсѳирь была непосредственной причиной новаго неудовольствія.
— Если ничего не случилось новаго дурнаго, то что же съ вами, желала бы я знать, сказала она послѣ минутнаго молчанія, говоря, по обыкновенію, проворно, но не громко, и продолжая неторопливо дѣлать свое дѣло. — Когда меня будитъ пѣтухъ, то мнѣ лучше имѣть на умѣ одно настоящее горе, чѣмъ двадцать воображаемыхъ. Лучше сознавать себя обокраденнымъ, чѣмъ думать, что вотъ-вотъ придутъ сейчасъ и убьютъ васъ.
— Я думаю, Деннеръ, что ты любишь меня больше всѣхъ на свѣтѣ; но и тебѣ никогда не понять, какъ я страдаю. Незачѣмъ говорить тебѣ. У тебя никогда не заходилъ умъ за разумъ, никогда не болѣло сердце. Ты точно желѣзная. Ты никогда не знала никакихъ тревогъ.
— Я знала всѣ ваши тревоги.
— Да, знала, но какъ сидѣлка, которая никогда не заражается болѣзнью. У тебя даже никогда дѣтей не было.
— Да развѣ нельзя чувствовать того, чего самъ не испыталъ? Я всегда горевала о французской королевѣ, когда была молода: Богъ знаетъ, чего бы я не была готова вытерпѣть ради нея. Я знаю многихъ, которые чувствуютъ вполнѣ сообразно съ своимъ рожденіемъ и положеніемъ. А вы всегда все черезъ-чуръ принимали къ сердцу. Но я надѣюсь, что ничего нѣтъ новаго, что бы могло побудить васъ говорить о худшемъ.
— Да, Деннеръ, есть — есть, сказала м-ссъ Тренсомъ тихимъ и печальнымъ голосомъ, наклоняя въ то же время голову, чтобы дать пришпилить головной уборъ.
— Что же, эта молодая дѣвушка?
— А что ты о ней думаешь, Деннеръ? сказала м-ссъ Тренсомъ гораздо бодрѣе и сильно яшлая узнать, что скажетъ старуха.
— Я не отрицаю, что она мила, что у нея очень красивая улыбка и очень хорошія манеры: это совершенно необъяснимо при томъ, что Банксъ разсказываетъ о ея отцѣ. Я сама ничего не знаю о требіанскихъ горожанахъ, но не могу не подивиться съ своей стороны. Я люблю м. Гарольда. И всегда буду любить. Я была при его рожденіи на свѣтъ, и ничто, кромѣ его дурнаго обхоягденія съ вами, не можетъ меня возстановить противъ него. Но всѣ люди говорятъ, что онъ влюбленъ въ миссъ Лайонъ.
— Какъ бы я желала, чтобы это была правда, сказала м-ссъ Тренсомъ энергически. — Я желала бы, чтобы онъ въ нее влюбился такъ, чтобы она могла имъ командовать и заставлять его дѣлать, что ей хочется.
— Такъ стало-быть неправда, что они говорятъ?
— Неправда то, что она будетъ властвовать надъ нимъ. Никогда никакая женщина не будетъ властвовать надъ нимъ. Онъ заставитъ ее влюбиться въ себя и бояться. Вотъ чего ты никогда не испытала, Деннеръ. Женская любовь всегда замерзаетъ въ страхѣ. Она всего хочетъ, и ни въ чемъ не увѣрена. А эта дѣвушка очень мила и умна — сколько въ ней пыла, гордости и остроумія. Мужчины любятъ такія побѣды, также какъ любятъ лошадей, кусающихъ удила и не стоящихъ смирно на мѣстѣ: тѣмъ болѣе торжества для нихъ, тѣмъ пріятнѣе для ихъ самолюбія. А къ чему женщинамъ воля? — Если она будетъ добиваться власти, она утратитъ любовь и все-таки ничего не добьется. Богъ создалъ женщину не въ добрый часъ, въ порывѣ гнѣва.
Деннеръ привыкла къ такимъ вспышкамъ. Реторика и характеръ госпожи въ ея понятіяхъ вполнѣ соотвѣтствовали высокому сану, величественной наружности и выразительнымъ чернымъ глазамъ. М-ссъ Тренсомъ сознавала грѣховность словъ своихъ, и это дѣлало ихъ тѣмъ болѣе соблазнительными.
— И въ самомъ дѣлѣ, женская доля незавидна, сказала Деннеръ. — Но когда привыкъ къ чему съ дѣтства, то перестаешь и чувствовать. Да я бы и не желала быть мужчиной — кашлять такъ громко, ѣздить верхомъ во всякую пору и такъ много ѣсть и пить. По-моему это также доля незавидная, грубая. Такъ стало-быть нечего тревожиться изъ-за этой молодой дѣвушки, прибавила она послѣ минутнаго молчанія.
— Нѣтъ, Деннеръ, она мнѣ нравится. Я желаю, чтобы Гарольдъ женился на ней. Это было бы самое лучшее. Если правда выйдетъ наружу — а она непремѣнно выйдетъ скоро — имѣніе будетъ принадлежать ей по закону. — Странная право эта исторія: вѣдь она дѣйствительно Байклифъ.
Деннеръ вовсе не казалась удивленной и, продолжая застегивать платье госпожи, сказала:
— Я была увѣрена, что во всемъ этомъ есть что-нибудь удивительное, необыкновенное. И припоминая старинные процессы, и все что было въ прошломъ, я думала, что тутъ непремѣнно замѣшанъ судъ. Такъ она леди по происхожденію?
— Да, у нея хорошая старинная кровь въ жилахъ.
— Вотъ и мы говорили о томъ у дворецкаго въ комнатѣ: — какая у нея рука и нога и какъ у нея голова на плечахъ положена — почти такъ, какъ у васъ. Только ее, помоему, портитъ цвѣтъ лица. И Доминикъ говоритъ, что м. Гарольду никогда прежде не нравились такія женщины. Чего бы этотъ Доминикъ не могъ поразсказать, еслибъ онъ только захотѣлъ: у него есть отвѣтъ на загадку, прежде чѣмъ вы ее выскажете. Только онъ умѣетъ держать языкъ за зубами: ужъ этого нельзя не признать за нимъ. Да впрочемъ и я такая же.
— Да, да. Ты будешь молчать объ этомъ, пока другіе всѣ не заговорятъ.
— Такъ стало-быть, если м. Гарольдъ женится на ней, это устранитъ всякія непріятности и споры?
— Да — по имѣнію.
— А онъ кажется непрочь; она ему не откажетъ, за это я ручаюсь. И она вамъ нравится? Прекрасно. Стало-быть вамъ можно вполнѣ успокоиться.
Деннеръ закончила туалетъ м-ссъ Тренсомъ, набросивъ ей на плечи индійскій шарфъ, дополнивъ такимъ образомъ контрастъ между величественной дамой въ нарядѣ и Гекубой съ распущенными волосами, которую она нашла въ уборной съ часъ тому назадъ.
— Не могу я успокоиться, сказала м-ссъ Тренсомъ, выразительно поворачиваясь отъ зеркала къ окну, гдѣ не были еще спущены сторы, виднѣлся блѣдный пейзажъ и мерцали далекія звѣзды.
Деннеръ, глубоко затронутая горечью, сказавшеюся въ послѣдней фразѣ госпожи, взяла, въ порывѣ нѣжности и вниманія, золотой флаконъ съ солями, который м-ссъ Тренсомъ часто носила при себѣ, и подошла къ ней, чтобы вложить его потихоньку въ ея руку. М-ссъ Тренсомъ поймала руку горничной своей рукой и крѣпко ее сжала.
— Денннеръ, сказала она тихо, — еслибъ я могла выбрать въ эту минуту, могла измѣнить что-нибудь, я пожелала бы, чтобы Гарольдъ никогда не родился на свѣтъ.
— Нѣтъ, моя милая (Деннеръ только одинъ разъ и уже давно прежде тоже назвала госпожу свою «милой»), — тогда это было для васъ большимъ счастіемъ.
— А не думаю, чтобы я тогда такъ чувствовала счастье, какъ теперь чувствую несчастье. Глупо говорить, что люди старѣясь чувствуютъ меньше Напротивъ: они чувствуютъ, что они забыты, покинуты, — всякая фибра во мнѣ точно мучительное, болѣзненное воспоминаніе. Они могутъ чувствовать, что вся нѣжность, вся любовь въ ихъ жизни превратилась въ ненависть или презрѣніе.
— Только не въ моей жизни. Будь что будетъ, а я буду до конца жить только для васъ, потому что никто для васъ не сдѣлаетъ того, что я готова сдѣлать.
— Какъ ты счастлива, Деннеръ; ты любила сорокъ лѣтъ все одно существо, которое теперь стало старымъ и слабымъ и не можетъ безъ тебя обойдтись.
Внизу раздался звукъ гонга, возвѣщавшій обѣдъ, и м-ссъ Тренсомъ опустила вѣрную, преданную руку.
ГЛАВА XL.
правитьЕсли Деннеръ подозрѣвала, что присутствіе Эсѳири въ Тренсомъ-Кортѣ было непріятно для ея госпожи, то ужъ относительно другихъ членовъ семьи такое подозрѣніе было бы вовсе немыслимо. Между нею и маленькимъ Гарри установилась необыкновенная дружба. Этотъ мальчуганъ съ смуглымъ лицомъ, низкимъ лбомъ, большими черными глазами, тонко очерченнымъ носомъ, съ звѣриной дикостью и рѣзкостью ко всѣмъ и ко всему, что ему было не по-сердцу, съ деспотической наклонностью исключительно завладѣвать тѣмъ, что ему нравилось, — былъ существомъ, какихъ Эсѳирь никогда еще не видывала въ жизни своей, а она въ свою очередь показалась вѣроятно Гарри тоже явленіемъ страннымъ и самобытнымъ. Съ перваго взгляда ея нѣжное бѣлое личико, свѣтлые волосы и голубое платье, вѣроятно и ея солнечная улыбка, свѣтлое личико и тонкія руки, протянутыя къ нему, показались ему какой-то новой, невиданной птицей: онъ отшатнулся назадъ къ своему «Гаппа», какъ онъ называлъ стараго Тренсома, и посмотрѣлъ на новую гостью съ пугливымъ вниманіемъ дикаго животнаго. Но какъ только она усѣлась на софѣ въ библіотекѣ, онъ взобрался къ ней на колѣни и принялся обращаться съ нею, какъ съ любопытнымъ предметомъ изъ естественной исторіи: взъерошилъ ей локоны смуглой рученкой и, отыскавъ подъ нимъ маленькое ушко, ущипнулъ его, подулъ въ него, потомъ добрался до пышныхъ косъ и съ удовольствіемъ убѣдился, что онѣ приросли къ верху головы, но что ихъ можно оттуда снять и даже расплести и совсѣмъ распустить. Потомъ, увидя, что она смѣется, щекочетъ его, цѣлуетъ и даже разъ укусила его — то-есть стало-быть животное, умѣющее шутить и веселиться, — онъ бросился вонъ изъ комнаты и принялся съ помощію Доминика перетаскивать къ ней весь свой звѣринецъ: бѣлыхъ мышей, бѣлокъ, «разныхъ птицъ и черную испанку Моро. То что нравилось; Гарри, непремѣнно должно было нравиться и старому Тренсому: „Гаппа“ съ своимъ Немвродомъ тоже составлялъ часть звѣринца и можетъ больше всѣхъ другихъ испытывалъ на себѣ непостоянство вкусовъ и желаній Гарри. Увидѣвъ, что Эсѳирь снисходительно и весело позволила трепать свои волосы, садиться къ ней на колѣни бить и кусать себя, старикъ принялся сообщать ей улыбаясь и своимъ слабымъ, дрожащимъ голосомъ замѣчательные подвиги Гарри: какъ онъ разъ, когда „Гаппа“ спалъ, снялъ съ булавокъ цѣлый ящикъ жуковъ, чтобы посмотрѣть, улетятъ ли они, и потомъ, разсердись на ихъ глупость, побросалъ ихъ всѣхъ на полъ и принялся топтать ногами, когда вошелъ Доминикъ и выручилъ эти драгоцѣнности; потомъ — какъ онъ разъ пробрался къ м-ссъ Тренсомъ, замѣтилъ, гдѣ она прячетъ лекарства и, воспользовавшись ея отсутствіемъ, розлидъ половину банокъ по полу. Но что старому Тренсому казалось самымъ удивительнымъ доказательствомъ умственнаго развитія Гарри — было то, что онъ почти никогда не говорилъ, но предпочиталъ неопредѣленные звуки или сопоставлялъ слоги по личному своему усмотрѣнію.
— А вѣдь онъ можетъ очень хорошо говорить, если захочетъ, сказалъ „Гаппа“, очевидно думая, что у Гарри, какъ у обезьянъ, были какія-нибудь особенныя глубокомысленныя причины воздерживаться отъ разговора.
— Вотъ вы сами увидите, прибавилъ онъ, покачивая головой и потихоньку посмѣиваясь. — Вотъ вы услышите: онъ знаетъ очень хорошо настоящее названіе всего, но онъ любитъ называть все по-своему. Онъ и вамъ скоро дастъ какую-нибудь кличку.
А когда Гарри рѣшилъ окончательно, что Эсѳирь будетъ называться „Бу“, м. Тренсомъ кивнулъ ей съ торжествующими» самодовольствіемъ, и потомъ сказалъ ей шепотомъ, оглянувшись предварительно изъ предосторожности, что Гарри никогда не называлъ м-ссъ Тренсомъ иначе какъ «кусачка»:
— Это право удивительно! сказалъ онъ съ тихимъ смѣхомъ.
Старикъ казался такимъ счастливымъ въ новомъ мірѣ, созданномъ для него Доминикомъ и Гарри, что можетъ быть предалъ бы всесожженію всѣхъ своихъ мухъ и жуковъ, еслибъ это было необходимо для обезпеченія и продолженія этой живой, милой доброты вокругъ него. Онъ не запирался больше въ библіотекѣ, но бродилъ изъ одной комнаты въ другую, останавливался и глядѣлъ на все, что дѣлалось вездѣ, гдѣ ему не попадалась м-ссъ Тренсомъ одна.
Эсѳири было невыразимо жаль этого слабоумаго, робкаго, разбитаго параличемъ человѣка, давно отказавшагося отъ господства надъ своею собственностью, въ своемъ домѣ. Она, конечно, никогда не воображала такой части мебели въ очаровательномъ, аристократическомъ домѣ, въ своей утопіи; и печальная иронія такой доли производила на нее тѣмъ больше впечатлѣніе, что въ лицѣ отца она привыкла къ старости, сопровождаемой умственной бодростью и дѣятельностью. Мысль ея принялась строить предположенія о прошлой жизни мистера и м-ссъ Тренсомъ — пары такой неподстатной повидимому. Она нашла невозможнымъ устроить имъ жизнь въ замкнутости, въ уединеніи красиваго парка и изящнаго просторнаго дома, съ большими, высокими комнатами. М. Тренсомъ всегда возился со своими жуками, а м-ссъ Тренсомъ? — Трудно было предположить, чтобы эти супруги когда-либо особенно любили другъ друга.
Эсѳири нравилась м-ссъ Тренсомъ: ее очень тѣшило сознаніе — и въ этомъ отношеніи Эсѳирь была очень смѣтлива — что м-ссъ Тренсомъ удивлялась ей и смотрѣла на нее съ удовольствіемъ. Но когда онѣ сходились вмѣстѣ въ первые дни по пріѣздѣ, разговоръ вращался главнымъ образомъ на приключеніяхъ м-ссъ Тренсомъ въ молодости — что на ней было надѣто, когда она представлялась ко двору, — кто была въ то время самой красивой и изящной женщиной — какъ отозвалась на Англіи французская революція — какихъ эмигрантовъ она знавала; потомъ шла исторія различныхъ титуловныхъ членовъ Лингоновой фамиліи. А Эсѳирь, но врожденной деликатности, не рѣшалась придавать разговору болѣе личный характеръ. Она подробно узнала, что семейство Линтоновъ знатнѣе и древнѣе самыхъ старинныхъ Тренсомовъ, и удостоилась выслушать объясненіе различныхъ гербовъ, доказывавшихъ, что кровь Линтоновъ постоянно обогащалась. Бѣдная м-ссъ Тренсомъ, несмотря на затаенную горечь я постоянныя опасенія, все еще находила какую-то прелесть въ такого рода хвастовствѣ; можетъ быть отчасти потому, что нѣкоторыя подробности собственной ея жизни были въ роковой несоотвѣтственности съ нимъ. Кромѣ того, генеалогія составляла часть ея запаса идей, и разговоръ о такихъ предметахъ былъ для нея также необходимъ, какъ необходимы для коноплянки или чернаго дрозда звуки, производимые ими Она не была способна на анализъ вещей, выступавшихъ за предѣлы крови и рода. Она никогда ничего не видѣла за канвою, на которой раскидывалась ея жизнь. На туманномъ заднемъ планѣ пылающая гора и скрижали законовъ; на переднемъ планѣ сплетни леди Дебарри и окончательное рѣшеніе леди Вайвернъ не приглашать ее къ обѣду. Не имѣя достаточно энергіи, чтобы, подобно Семирамидѣ, придумать законы, которые подходили бы къ ея личнымъ уклоненіямъ, къ ея произволу, она жила въ мрачной средѣ свергнутыхъ идоловъ и разоренныхъ капищъ. Свѣденія о Лингоновой геральдикѣ интересовали Эсѳирь сначала по своей новизнѣ; но когда она освоилась съ ними, они перестали быть обильными темами для разговора и размышленія. А м-ссъ Тренсомъ, знавшая ихъ вдоль и поперекъ, должна была непремѣнно чувствовать пустоту. Несмотря на все это, пріятно было сидѣть на мягкихъ подушкахъ съ вязаніямъ въ рукахъ, противъ м-ссъ Тренсомъ, занятой вышиваньемъ по канвѣ, и слушать семейныя исторіи, казавшіяся Эсѳири чѣмъ-то въ родѣ повѣстей, разсказанныхъ съ тѣмъ утонченнымъ тономъ и акцентомъ, которыми вполнѣ владѣла м-ссъ Тренсомъ: какіе брилліанты были въ графскомъ домѣ кузинъ м-ссъ Тренсомъ; какъ мужъ леди Сары сошелъ отъ ревности съ ума черезъ мѣсяцъ послѣ свадьбы и волочилъ свою голубоокую супругу за волосы, и какъ блестящая Фанни, вышедши замужъ за деревенскаго пастора, сдѣлалась такой попрошайкой, что даже ходила клянчить свѣжія яйца у женъ фермеровъ, хотя всѣ ея шестеро сыновей очень хорошо пристроены; въ семьѣ у нихъ есть одинъ епископъ и двое изъ сыновей имѣютъ отличныя мѣста въ Индіи.
До сихъ поръ м-ссъ Тренсомъ еще не затрогивала личной своей жизни, своихъ тревогъ о старшемъ сынѣ, и вообще всего, что лежало близко къ ея сердцу. Она разговаривала съ Эсѳирью и разыгрывала роль хозяйки, какъ дѣлала туалетъ и вышивала по канвѣ: всѣ эти вещи дѣлаютъ, будучи притомъ и счастливы и несчастливы. Даже патріархъ Іовъ, еслибъ онъ былъ джентльменомъ современнаго Запада, избѣгнулъ бы живописнаго безпорядка и поэтическихъ сѣтованій, и друзья, которые пришли бы навѣстить его, хотя были бы не менѣе Билдада склонны намекнуть, что ихъ несчастный другъ самъ виноватъ, — сидѣли бы на стульяхъ и держали бы въ рукахъ шляпы. Тяжелыя внутреннія задачи нашей жизни измѣнились менѣе нашихъ обычаевъ и внѣшнихъ условій; мы боремся съ прежними старыми горестями, но не такъ явно, не такъ на-показъ передъ всѣми. Эсѳирь, по неопытности, многаго не понимала и не угадывала въ этой красивой, сѣдой женщинѣ, хотя не могла не замѣтить, что она стояла совсѣмъ особнякомъ въ семьѣ и что это отчужденіе обусловливалось какими-то внѣшними и внутренними причинами. Молодое сердце ея какъ-то особенно живо интересовалось и сочувствовала м-ссъ Тренсомъ. Старая женщина своей величественной красотой, общественнымъ положеніемъ и привѣтливой добротою была совершенно новой фигурой въ жизни Эсѳири. Ея находчивый, живой умъ всегда быстро угадывалъ все, что хотѣлось м-ссъ Тренсомъ; ея серебряный голосокъ всегда былъ готовъ вторить разсказамъ или поученіямъ м-ссъ Тренсомъ какимъ-нибудь живымъ и остроумнымъ каментаріемъ. Она должно-быть была безукоризненно мила, потому что разъ, когда она встала, чтобы переставить на мѣсто экранъ для большаго удобства м-ссъ Тренсомъ, м-ссъ Тренсомъ сказала, взявъ ее за руку:
— Ахъ, моя милая, вы заставляете меня жалѣть о томъ, что уменя нѣтъ дочери!
Это было очень пріятно; также пріятно было наряжаться въ дорогой уборъ изъ бирюзы, который необыкновенно шелъ къ ней, и надѣвать бѣлое кашемировое платье, по настоянію м-ссъ Тренсомъ. Эсѳирь не думала, что у этого милаго ухаживанья за нею была двоякая цѣль; съ свойственнымъ молодости великодушіемъ, она, напротивъ, сосредоточилась на желаніи доказать, что сама она не чувствуетъ недостойнаго торжества въ сознаніи правъ, пагубныхъ для семьи, съ жизнью которой она теперь знакомилась. И кромѣ того, сквозь безукоризненныя манеры м-ссъ Тренсомъ проглядывали невыразимые, несомнѣнные намеки на. какую-то затаенную тревогу гораздо глубже и серіознѣе того, что она могла бы чувствовать по поводу этого дѣла объ имѣніи, — тревогу, на которую она часто намекала Эсѳири между прочимъ разговоромъ. Ее никакъ нельзя было бы принять за счастливую женщину; а молодое воображеніе всегда возмущается недовольствомъ, огорченіемъ, которому нѣтъ очевидной причины Когда мы становимся старше, мы смотримъ на тревожные, печальные взоры и на крѣпко стиснутыя, искривленныя горечью губы, какъ на нѣчто обыкновенное и весьма естественное.
Но Гарольдъ Тренсомъ былъ гораздо сообщительнѣе, чѣмъ его мать. Онъ находилъ необходимымъ повѣдать Эсѳири, какъ богатство его семьи постепенно истощалось судебными издержками, по милости тяжбъ, неосновательно поднимаемыхъ ея семьею. Онъ говорилъ ей объ уединенной жизни матери своей и о ея стѣсненныхъ обстоятельствахъ, объ огорченіяхъ, внесенныхъ въ ея жизнь старшимъ сыномъ, и о ея привычкѣ, образовавшейся вслѣдствіе длиннаго ряда огорченій, смотрѣть и видѣть постоянно только одну мрачную сторону вещей. Онъ намекнулъ, что она привыкла повелѣвать и первенствовать, и что, такъ-какъ онъ разстался съ нею мальчикомъ, она можетъ быть мечтала, что онъ и возвратится къ ней такимъ же мальчикомъ. Она все еще скорбѣла о его политическихъ воззрѣніяхъ. Но такъ-какъ этого нельзя было измѣнить, онъ твердо намѣревался успокоивать и удовлетворять ее покрайней мѣрѣ во всемъ остальномъ.
Эсѳирь слушала внимательно и принимала все это къ свѣденію. Притязанія на наслѣдство, неожиданное открытіе права на состояніе, находящееся въ пользованіи другихъ, пріобрѣло для нея совершенно неожиданное и очень глубокое значеніе?; Со всякимъ днемъ она все болѣе и болѣе ясно понимала, что эта новая жизнь должна обусловиться полнымъ отреченіемъ отъ прошлаго; что примирить ихъ, Согласить ихъ нѣтъ никакой возможности, и что необходимо принести одно изъ нихъ въ жертву другому; мысли Гарольда Тренсома вращались на тѣхъ же предметахъ, но только съ другой точки зрѣнія, и приходили къ болѣе опредѣлительнымъ рѣшеніямъ. Онъ видѣлъ средство примирить всѣ затрудненія, и это средство казалось ему все болѣе и болѣе пріятнымъ, по мѣрѣ того какъ онъ присматривался къ Эсѳири. Черезъ недѣлю послѣ ея пріѣзда, онъ уже твердо рѣшилъ жениться на ней; и ему даже вовсе не приходило въ голову, что это рѣшеніе не вполнѣ согласовалось съ его влеченіями. И это происходило не оттого чтобы онъ слегка относился къ требованіямъ Эсѳири; онъ видѣлъ, что для того чтобы понравиться ей — необходима значительная доля привлекательности, необходимо преодолѣть множество затрудненій. Она была несомнѣнно дѣвушкой, которая потребовала бы долгаго ухаживанія и почтительнаго поклоненія; но Гарольдъ не отчаивался въ возможности предъявить желаемую привлекательность, а затрудненія, связанныя съ этимъ сватовствомъ, придавали еще болѣе интереса дѣлу, чѣмъ онъ ожидалъ. Когда онъ говорилъ, что онъ не женится на англичанкѣ, онъ всегда дѣлалъ мысленно исключеніе въ пользу особенныхъ условій, и теперь эти особенныя условія состоялись. Онъ по всей вѣроятности не былъ способенъ полюбить глубоко и искренно, но онъ могъ влюбиться, и довольно серіозно. Женщина не могла бы сдѣлать его несчастнымъ, но онъ любилъ ихъ присутствіе, былъ очень добръ и внимателенъ къ нимъ, не гримасничая лицемѣрно, какъ иные волокиты, но разсыпая щедро блестки ума и въ самомъ дѣлѣ добраго сердца. И всякій новый день возлѣ Эсѳири дѣлалъ преодолѣніе всѣхъ затрудненій путемъ брака все болѣе и болѣе пріятной перспективой, хотя онъ долженъ былъ сознаться, что затрудненія нисколько не уменьшались съ теченіемъ времени.
Гарольдъ былъ не изъ числа людей, не достигающихъ цѣли вслѣдствіе недостатка настойчивости. Занявшись часъ или два дѣлами, по утру, онъ отправлялся отыскивать Эсѳирь, и если не находилъ ее играющей съ Гарри или болтающей со старымъ Тренсомомъ, отправлялся въ гостиную, гдѣ она обыкновенно садилась за книгу или мечтала у окна, іюдперевъ головку локоткомъ. Книга обыкновенно лежала на колѣняхъ, потому что Эсѳирь положительно не находила возможности читать въ эти дни; жизнь ея была книгой, которую она какъ-будто сочиняла сама, стараясь уяснить себѣ характеры главныхъ дѣйствующихъ лицъ и прозрѣть пути Промысла.
Дѣятельный Гарольдъ всегда находилъ предложить ей что-нибудь опредѣленное, чтобы наполнить время: если погода была хороша, она должна была идти съ нимъ гулять по окрестностямъ; а когда на дворѣ таяло и было сыро, онъ приглашалъ ее покататься верхомъ. Когда они оставались дома, онъ училъ ее играть на билліардѣ или водилъ по дому и показывалъ новыя картины или костюмы, привезенные имъ съ Востока, или приглашалъ ее къ себѣ въ кабинетъ, объяснялъ ей планъ имѣнія, заставлялъ ее выслушивать, что онъ намѣревался сдѣлать въ каждомъ углу, еслибъ оно осталось въ его семьѣ.
Эсѳирь привыкла поджидать его въ извѣстные часы утра. Всякому ухаживающему за женщиной и желающему успѣха необходимо заставить себя сильно поджидать; онъ можетъ добиться успѣха отсутствіемъ, но едва ли въ самомъ началѣ. Однажды утромъ Гарольдъ нашелъ ее въ гостиной передъ портретомъ леди Бетти Тренсомъ, жившей полтораста лѣтъ тому назадъ и замѣчательной красавицей своего времени.
— Не шевелитесь пожалуйста, сказалъ онъ входя, вы теперь точно стоите передъ своимъ собственнымъ портретомъ.
— Я принимаю это за намекъ, и вовсе для меня не лестный, сказала Эсѳирь смѣясь, и возвращаясь на свое прежнее мѣсто возлѣ камина, — потому что всѣ портреты снимаются въ неестественной, аффектированной позѣ. Эта красивая леди Бетти кажется какъ-будто привинченной къ мѣсту и какъ-будто не способна двинуться, если не подтолкнуть ее немножко.
— Она скрашиваетъ всю стѣну своимъ длиннымъ атласнымъ платьемъ, сказалъ Гарольдъ, идя вслѣдъ за Эсѳирью, — но я думаю, что при жизни она едва ли была особенно привлекательной собесѣдницей.
— Она точно вырѣзана изъ серебряной бумаги. Ахъ, какъ вы любезны, сказала Эсѳирь, когда Гарольдъ, преклонивъ одно колѣно, помогъ вдѣть ей на ногу шелковую петлю филейнаго вязанья. Ей часто представлялись пріятныя сцены, въ которыхъ ей воздавались такія почести, и почесть вовсе не оказалась непріятною теперь, когда сдѣлалась дѣйствительностію, но странно, что пріятное ощущеніе этой минуты сопровождалось живымъ воспоминаніемъ о комъ-то, кто никогда не обращалъ на ея ногу ни малѣйшаго вниманія. Она слегка вспыхнула румянцемъ, который тотчасъ же быстро погасъ, и помолчала съ минуту. Гарольдъ, разумѣется, подумалъ, что онъ исключительно наполнялъ весь просторъ ея воображенія. Ему очень хотѣлось подсѣсть на диванъ поближе къ Эсѳири и разыграть роль страстно влюбленнаго; но онъ сѣлъ на стулъ противъ нея на благоразумномъ разстояніи. Онъ не смѣлъ поступить иначе. Чарующая, остроумно шутливая Эсѳирь производила впечатлѣніе личной гордости и высокомѣрія, побуждавшія осторожнаго и проницательнаго Гарольда опасаться слишкомъ поспѣшнаго и можетъ быть ошибочнаго шага, который могъ бы оскорбить ее и сильно повредить ему въ ихъ настоящемъ щекотливомъ положеніи. Женщины вообще очень склонны вѣрить къ мужское поклоненіе и обожаніе и бекъ особеннаго труда объяснять его своей неотразимой привлекательностью, но Эсѳирь была слишкомъ умна и проницательна, чтобы не разсмотрѣть, не замѣтить малѣйшей неловкости, которая могла бы сдѣлать предложеніе руки похожимъ на выгодную сдѣлку для него. Прежде онъ можетъ быть нашелъ бы, что такія свойства, какими она была богата, неумѣстны, излишни въ женщинахъ; но теперь, въ надеждѣ понравиться ей, онъ видѣлъ пикантность совершенно для него новую.
— Неужели, сказала Эсѳирь, прерывая молчаніе обычнымъ своимъ легкимъ, серебристымъ тономъ, — неужели женщина съ такимъ блестящимъ видомъ знала тревоги и огорченія въ жизни? Я видѣла наверху, въ билліардной комнатѣ, портреты двухъ дамъ немножко постарше этого; онѣ показались мнѣ только немного полнѣе, но выраженіе лицъ совершенно одно и то же.
— Женщинѣ не слѣдуетъ знать никакихъ тревогъ и заботъ. Возлѣ нея всегда долженъ быть мужчина, чтобы охранять и беречь ее…. Гарольдъ Тренсомъ былъ человѣкъ и потому не изъятъ отъ ошибокъ я промаховъ; онъ твердо рѣшился въ это утро быть безукоризненно любезнымъ, не высказывая ничего особеннаго; но несмотря на весь свой умъ и всю свою опытность, вдался въ пошлость.
— Но предположите, что мужчина былъ бы озабоченъ и встревоженъ: — вѣдь вы захотѣли бы, потребовали бы, чтобы женщина выказала къ нему сочувствіе. Или предположите, прибавила Эсѳирь, вдругъ повернувшись къ Гарольду и глядя на него весело, что мужчина самъ по себѣ былъ бы несноснымъ, докучнымъ?
— Зачѣмъ же вы натягиваете такимъ образомъ вѣроятность. Большинство мужчинъ совершенны. Возьмите меня напримѣръ.
— Вы — отличный знатокъ соусовъ, сказала Эсѳирь, радуясь возможности доказать Гарольду, что и она тоже умѣетъ острить и играть словами.
— Это — совершенство номеръ первый. Продолжайте.
— О, каталогъ слишкомъ длиненъ — я уставу, прежде чѣмъ дойду до великолѣпнаго рубиноваго перстня и перчатокъ, всегда надлежащаго цвѣта.
— Еслибъ вы позволили мнѣ перечислить ваши совершенства, я бы никогда не усталъ.
— Это не комплиментъ; это значитъ, что ихъ очень мало.
— Нѣтъ; это значитъ, что занятіе очень пріятное.
— Только пожалуйста не начинайте, сказала Эсѳирь съ своимъ граціознымъ встряхиваньемъ головы; — я боюсь, что это повредитъ нашимъ добрымъ отношеніямъ. Человѣкъ, котораго я любила больше всего на свѣтѣ, всегда только журилъ меня и говорилъ мнѣ всѣ мои недостатки.
Когда Эсѳирь начала говорить, она думала сдѣлать очень далекій, непонятный намекъ, ощущая впрочемъ шаловливую потребность пококетничать и подразнить Гарольда, но едва только она выговорила эти слова, какъ они показались ей чѣмъ-то въ родѣ признанія. Сильная краска разлилась у ней по лицу и по шеѣ, а сознаніе того, что она покраснѣла, заставило ее покраснѣть еще сильнѣе. Гарольдъ почувствовалъ весьма непріятное ощущеніе возможности, которая до сихъ поръ ни разу не приходила ему на умъ. Его удивленіе разрѣшилось въ весьма неудобное, неумѣстное молчаніе, которое отозвалось на Эсѳири сильной досадой,
— Хотя вы говорите въ прошедшемъ времени, сказалъ наконецъ Гарольдъ, а мнѣ все-таки завидно. Мнѣ кажется, что я никогда не буду въ силахъ пріобрѣсти такое расположеніе. Это кто-нибудь изъ Треби? Скажите пожалуйста, потому что это дастъ мнѣ возможность освѣдомиться о всѣхъ вашихъ недостаткахъ.
— Развѣ вы не знаете, что я всегда жила между очень серіозными, занятыми людьми, сказала Эсѳирь, успѣвшая собраться съ духомъ. До возвращенія домой къ отцу, я сперва была просто пансіонеркой, а потомъ учительницей и гувернанткой. А людямъ въ такихъ условіяхъ не льстятъ обыкновенно. Впрочемъ есть различные способы находить въ людяхъ недостатки. Въ Парижскомъ пансіонѣ самымъ любимымъ моимъ учителемъ былъ старикъ, который страшнымъ образомъ кричалъ на меня, когда я читала Расина, по вмѣстѣ съ тѣмъ гордился мною.
Эсѳирь опять совершенно охладѣла, но Гарольдъ былъ не вполнѣ удовлетворенъ; такъ-какъ на пути его оказывалось какое-то неожиданное препятствіе, ему хотѣлось узнать, въ чемъ именно оно заключалось.
— Тяжело было намъ жить къ Треби, сказалъ онъ, — съ такимъ образованіемъ, съ такими талантами.
— Да, сначала было очень скучно и трудно, сказала Эсѳирь, какъ будто сосредоточивая все вниманіе на промахахъ въ вязаньи. — Но потомъ я привыкла. Вѣдь впрочемъ было время сдѣлаться благоразумной; вѣдь мнѣ двадцать два года.
— Да, сказалъ Гарольдъ, вставая и дѣлая нѣсколько шаговъ взадъ и впередъ; — вы перешли за совершеннолѣтіе; вы царица своего состоянія и всей своей будущности.
— lSoate мой, сказала Эсѳирь, опуская работу на колѣни и откидываясь на подушки; — я право не знаю хорошенько, что мнѣ дѣлать съ моимъ царствомъ?
— Надѣюсь, сказалъ Гарольдъ останавливаясь прямо противъ нея, кладя одну руку на диску камина и говоря очень серіозно, — что въ такомъ случаѣ, такъ-какъ у васъ нѣтъ близкихъ родственниковъ, знающихъ толкъ въ дѣлахъ, вы довѣритесь мнѣ и сообщите мнѣ всѣ свои намѣренія, какъ — будто бы у меня не было никакихъ другихъ личныхъ интересовъ въ этомъ дѣлѣ, кромѣ вашихъ. Надѣюсь, что вы считаете меня способнымъ блюсти ваши интересы, еслибы даже это было сопряжено съ ущербомъ моимъ интересамъ.
— Конечно, вы мнѣ дали достаточно основаній вѣрить вамъ и надѣяться на васъ, сказала Эсѳирь очень серіозно и протянула Гарольду руку. До ея свѣденія было уже доведено, что ему два раза представлялся случай безслѣдно уничтожить всѣ ея права.
Гарольдъ поднесъ ея руку къ губамъ, но не смѣлъ задержать ее больше минуты. Однако милая довѣрчивость, сказывавшаяся въ тонѣ и движеніяхъ Эсѳири, была для него неотразимымъ искушеніемъ. Постоявъ минуты съ двѣ передъ нею, снова наклонившейся надъ работой, онъ опустился на диванъ и сѣлъ совсѣмъ рядомъ съ нею, глядя на ея дѣятельныя руки.
— Я вижу, что вы надѣлали ошибокъ въ своей работѣ, сказалъ онъ, наклоняясь еще ниже, потому что увидѣлъ, что она замѣтила и поняла его намѣреніе, но не разсердилась.
— Пустяки; вы ничего въ этомъ не понимаете, сказала Эсѳирь, смѣясь и комкая рукою мягкій шелкъ. — Во всѣхъ этихъ ошибкахъ есть свой смыслъ. Она оглянулась и увидѣла красивое лицо очень близко отъ себя. Гарольду показалось въ эту минуту, что онъ по уши влюбленъ въ эту блестящую женщину, вовсе не по его прежнимъ вкусамъ. Можетъ быть доля гипотетической ревности усилила эфектъ. Но онъ преодолѣлъ излишнюю нескромность и только поглядѣлъ на нее.
— Мнѣ думается, что у васъ должны быть желанія и тайны, которыхъ я не могу угадать.
— Пожалуйста не говорите о моихъ желаніяхъ, сказала Эсѳирь, совершенно порабощенная этимъ новымъ и повидимому невольнымъ проявленіемъ чувства въ Гарольдѣ; — я не могла бы въ настоящую минуту припомнить ни одного изъ нихъ, — мнѣ кажется, что вообще я никогда не буду въ силахъ выразить ихъ всѣхъ и вполнѣ. Нѣтъ впрочемъ, прибавила она порывисто, какъ будто стремясь выбиться изъ-подъ гнета смутныхъ и тревожныхъ чувствъ. — У меня есть одно ясное, опредѣленное желаніе. Мнѣ хочется повидаться съ отцомъ. Онъ еще сегодня писалъ мнѣ, что онъ здоровъ, что все благополучно дома, но мнѣ все-таки хочется. его видѣть.
— Васъ отвезутъ туда, когда вамъ будетъ угодно.
— Мнѣ бы хотѣлось теперь — если только это не составляетъ неудобства, сказала Эсѳирь, вставая.
— Я прикажу сейчасъ закладывать, сказалъ Гарольдъ, понимая, что аудіенція кончена.
ГЛАВА XLI.
правитьЭсѳирь не доѣхала къ каретѣ до самаго Подворья, а приказала ей дожидаться у въѣзда въ городъ, и, войдя въ домъ, зажала ротъ Лидди и быстро взбѣжала наверхъ. Ей хотѣлось поразить отца этимъ посѣщеніемъ, и желаніе ея осуществилось. Маленькій священникъ сидѣлъ въ эту минуту, окруженный стѣною книгъ, изъ-за которыхъ выглядывала только одна его голова. Онъ сильно недоумѣвалъ, чѣмъ замѣнить недостатокъ столовъ и пюпитровъ, на которыхъ можно бы разложить открытыя книги, необходимыя для его справокъ. Онъ былъ занятъ разборомъ и сравненіемъ тѣхъ истолкованій книги Даніила, которыя въ настоящее время признаны крайней степенью неудачной критики; и Эсѳирь, открывая потихоньку дверь, услышала, какъ онъ громко перечитывалъ страницу, на которой доказывалъ, что ему совершенно непонятно, какимъ образомъ преступное, извращенное невѣжество можетъ посягать на предѣлы пророческихъ объясненій. — Не сердись, папа, что я тебѣ помѣшаю, сказала лукаво Эсѳирь.
— Ахъ, дорогое дитя мое! вскричалъ онъ, отодвигая груду книгъ и такимъ образомъ сдѣлавъ безсознательно брешъ въ своей стѣнѣ, которою Эсѳирь воспользовалась, чтобы подойдти къ нему и поцѣловать его- — Твое появленіе — совершенно неожиданная радость для меня. Я думалъ о тебѣ, какъ слѣпой думаетъ о дневномъ свѣтѣ, который въ самомъ дѣлѣ составляетъ великое благо, подобно другимъ благамъ недостаточно цѣнимое нами.
— Тебѣ въ самомъ дѣлѣ было такъ хорошо и удобно, какъ ты писалъ? спросила Эсѳирь, садясь прямо противъ отца и кладя руки ему на плечи.
— Я писалъ правду, милая, писалъ все, что чувствовалъ и испытывалъ въ то время. Но для такой старой памяти, какъ моя, дни дѣйствительности все равно что капля въ морѣ. Мнѣ кажется теперь, что все осталось попрежнему, кромѣ моихъ занятій, которыя очень замѣтно вдались въ исторію пророчествъ. Но я боюсь, что ты станешь меня журить за небрежную наружность, сказалъ старичекъ, чувствуя въ присутствіи блестящей Эсѳири нѣчто въ родѣ того, что испытываетъ летучая мышь, застигнутая зарею.
— Это вина Лидди, которая все плачетъ и сокрушается о недостаткѣ христіанской вѣры, вмѣсто того чтобы чистить тебѣ платье и мыть галстуки. Она иногда говоритъ, что ея вѣра, ея праведность ничто иное, какъ грязная тряпка, и я въ самомъ дѣлѣ думаю, что это выраженіе вполнѣ соотвѣтствующее. Я увѣрена, что она не болѣе, какъ пыльное платье и пыльная мебель.
— Напрасно, милая, твоя шутка отзывается излишней, несправедливой строгостью къ нашей преданной Лидди. Безъ сомнѣнія, и я виноватъ къ томъ, что не пономогаю ея плохой памяти постоянными напоминовеніями. Но теперь поговори мнѣ о себѣ самой. Ты, кажется, всей душой привязалась къ этой семьѣ — особенно къ старику и ребенку, о существованіи которыхъ я и не подозрѣвалъ.
— Да, папа, мнѣ теперь съ каждымъ днемъ все труднѣе и труднѣе думать о томъ, какъ придется современемъ разорить ихъ всѣхъ.
— Конечно необходимо придумать какое-нибудь средство облегчить имъ утрату и сдѣлать перемѣну положенія не такой чувствительной для стариковъ. Желательно, чтобы ты во всякомъ случаѣ постаралась смягчить, облегчить горькую долю, которую конечно нельзя устранить вовсе, такъ-какъ въ ней несомнѣнно сказался Промыслъ.
— Ты думаешь, папа, ты вполнѣ увѣренъ въ томъ, что такое наслѣдство, какое выпало мнѣ теперь на долю, — путь Провидѣнія, непремѣнно предписывающій покорность?
— Да, сказалъ Лайонъ торжественно, я такъ думаю; всѣ мои размышленія непремѣнно приводили меня къ этому выводу. Ты должна имѣть въ виду, милая, то, что ты была ведена особымъ, необыкновеннымъ путемъ и что тебѣ была дана возможность познать то, чего обыкновенно не знаютъ люди, высоко поставленные. Я намекалъ тебѣ на это въ письмахъ и надѣюсь въ будущемъ распространиться еще больше,
Эсѳирь молчала, но на сердцѣ у нея было неспокойно и невесело. Великій вопросъ будущности заслонился недоумѣніями и затрудненіями, въ которыхъ, ей казалось, и самъ отецъ не въ силахъ будетъ ей помочь. Въ теоріи Промысла было мало утѣшительнаго. Она вдругъ спросила (хотя за. минуту передъ тѣмъ вовсе объ этомъ не думала):
— Ты былъ еще разъ у Феликса Гольта, папа? Ты о немъ не писалъ мнѣ ни слова.
— Я былъ у него послѣ послѣдняго моего письма, милая, и бралъ съ собой его мать, которая, мнѣ кажется, сильно разстроила его своими жалобами. Но потомъ я отвелъ ее въ домъ ломфордскаго моего собрата, священника, и возвратился къ Феликсу, и мы наговорились вдоволь.
— Ты ему разсказалъ все, что случилось — обо мнѣ, то-есть и о Тренсомахъ?
— Конечно разсказалъ, и онъ много дивился, потому что ему пришлось многое услышать; вѣдь онъ ничего не зналъ о твоемъ происхожденіи и что у тебя былъ другой отецъ, кромѣ Руфуса Лайона. Я бы низачто не сталъ говорить объ этомъ никому другому, во мнѣ было отрадно высказать всю правду этому молодому человѣку, привязавшему меня въ себѣ всѣмъ сердцемъ, и, надѣюсь, не безъ нѣкоторой пользы для его будущей жизни, когда меня не станетъ.
— И ты сказалъ ему, какъ пріѣзжали Тренсомы и взяли меня съ собой?
— Да, я разсказалъ ему все подробно, какъ всегда разсказываю, что живо запечатлѣлось въ моей памяти.
— И что сказалъ Феликсъ?
— Да ничего особеннаго, милая, сказалъ Лайонъ, потирай рукою лобъ,
— Милый папа, онъ вѣрно сказалъ что-нибудь, и ты всегда все помнишь, что тебѣ говорятъ. Скажи пожалуйста;: мнѣ хочется знать.
— Онъ только замѣтилъ, да и то мимоходомъ, онъ только сказалъ; такъ она выйдетъ замужъ за Тренсома; очевидно, что Тренсомамъ только этого и хочется.
— И только? спросила Эсѳирь, поблѣднѣвъ и кусая губы, въ твердой рѣшимости не дать воли слезамъ.
— Да мы больше объ этомъ и не распространялись. Я отвѣчалъ на это, что его предположенія неосновательны, и что я не могъ бы быть спокойнымъ, еслибъ думалъ иначе, потому что, признаюсь, въ этой перспективѣ высокаго положенія и богатства я надѣюсь видѣть тебя вѣрной нашей диссентерской конгрегаціи, въ которой больше чѣмъ въ какой-либо другой религіозной общинѣ сохранилась чистая, первобытная дисциплина. Такимъ образомъ твое воспитаніе и исторія твоей жизни окажутся въ совпаденіи съ длиннымъ рядомъ событій, дѣлающихъ эту фамильную собственность средствомъ превознести и прославить болѣе чистую форму христіанства, чѣмъ та, которая, къ несчастію, пользуется преобладаніемъ въ этомъ краѣ. Я говорю, дитя, какъ тебѣ извѣстно, все къ надеждѣ, что ты вполнѣ присоединишься къ нашей общинѣ; а это дорогое желаніе моего сердца, и его настоятельная мольба была бы невозможна при твоемъ бракѣ съ человѣкомъ, который не подаетъ ни малѣйшей надежды на присоединеніе къ нашему толку.
Еслибъ Эсѳирь была менѣе взволнована, она непремѣнно улыбалась бы картинѣ Гарольда Тренсома, присоединяющагося къ церкви Мальтусова подворья. Но она была слишкомъ серіозно занята тѣмъ, что сказалъ Феликсъ; слова его сильно затронули ее двоякимъ образомъ. Во-первыхъ, она сердилась на него за то, что онъ сказалъ положительно, за кого она выйдетъ замужъ: во-вторыхъ, ее разсердило предположеніе о томъ, что у Гарольда Тренсома было предварительное, холодное, расчитанное намѣреніе жениться на ней. Эсѳирь сказала себѣ, что она сама вполнѣ способна судить о намѣреніяхъ Гарольда Тренсома и его образѣ дѣйствія. Она была увѣрена въ томъ, что онъ дѣйствовалъ прямо и честно. Онъ нисколько не унизился въ ея мнѣніи отъ того, что, съ тѣхъ поръ какъ ихъ свели обстоятельства, онъ очевидно удивлялся ей — былъ влюбленъ въ нее — короче, желалъ жениться на ней, и ей казалось, что она даже понимаетъ деликатность, препятствующую ему объясниться окончательно. Молодыя женщины по большей части глубоко убѣждены въ своей способности судить о людяхъ, ухаживающихъ за ними. И добрая, честная натура Эсѳири радовалась возможности вѣрить въ великодушіе. Всѣ эти мысли тѣснились въ ея умѣ, пока отецъ толковалъ о вліяніи, которое ея участь можетъ имѣть на дѣло диссентерской конгрегаціи. Она слышала все, что онъ говорилъ, и живо припомнила впослѣдствіи, но въ настоящее время не сказала ни слова и только встала поискать щетку — движеніе, которое должно было показаться отцу совершенно естественнымъ въ ней. Это послужило поводомъ къ перемѣнѣ разговора.
— Ты говорила съ м. Тренсомомъ о м-ссъ Гольтъ, милая? спросилъ онъ, когда Эсѳирь пошла черезъ комнату. — Я намекнулъ ему, что ты лучше можешь рѣшить, какимъ образомъ помочь ей.
— Нѣтъ, папа, мы объ этомъ не говорили. М. Трентомъ вѣроятно забылъ, а я, по многимъ причинамъ, не хотѣла напоминать ему говорить съ нимъ о денежныхъ дѣлахъ въ настоящее время. Но вѣдь мнѣ должны заплатить Лукины и Пендрели.
— Они заплатили, сказалъ Лайонъ, открывая конторку, — и вотъ деньги.
— Оставь ихъ у себя, папа, и дѣлай изъ нихъ все что будетъ нужно для м-ссъ Гольтъ. Мы должны смотрѣть на все настоящее, какъ на нѣчто временное, сказала Эсѳирь, обвертывая отца полотенцемъ и принимаясь чесать каштановыя пряди его волосъ. Онъ закрылъ глаза въ ожиданіи пріятнаго пассивнаго занятія. — Все такъ еще невѣрно, непрочно — что будетъ съ Феликсомъ — что будетъ со всѣми нами. О, Боже! продолжала она, быстро переходя къ веселому тону и смѣху, — я начинаю говорить, какъ Лидди, кажется.
— И въ самомъ дѣлѣ, сказалъ Лайонъ, улыбаясь, — неизвѣстность всего житейскаго — текстъ слишкомъ широкій и фактъ слишкомъ очевидный для того, чтобы можно было изъ него сдѣлать полезное примѣненіе, и говорить о немъ все равно что желать закупорить воздухъ въ бутылку.
— А ты думаешь, сказала Эсѳирь между прочимъ, — что въ Треби всѣ знаютъ, отчего я попала въ Тренсомъ-Кортъ?
— Я это время никого не видалъ и ничего не слыхалъ; да впрочемъ и некому было бы разгласить эту исторію. Христіанъ уѣхалъ въ Лондонъ съ Дебарри, такъ-какъ парламентъ долженъ скоро открыться, а Джерминъ вѣроятно не станетъ разоблачать домашнихъ дѣлъ Тренсомовъ. Я не видалъ его въ послѣднее время. И не знаю, что онъ также дѣлалъ. Что до меня самого касается, то я отдалъ строжайшее приказаніе Лидди не говорить даже, что ты поѣхала въ Тренсомъ-Кортъ въ каретѣ, чтобы не подать повода къ разспросамъ, пока еще нѣтъ ничего положительнаго. Но, несмотря на то, какъ-то узналось, что ты тамъ, и по большей части толкуютъ, что ты поѣхала въ качествѣ компаньонки м-ссъ Тренсомъ; нѣкоторые изъ нашихъ друзей нашли необходимымъ упрекнуть меня за то, что я позволилъ тебѣ занять положеніе, столь несовмѣстное съ твоимъ будущимъ духовнымъ благосостояніемъ.
— Теперь, папа, намъ надо разстаться, сказала Эсѳирь, окончивъ ревизію туалета священника. — Ты опять очень чистъ и милъ, и я еще зайду къ Лидди, чтобы прочесть ей мораль.
— Хорошо, милая; я не смѣю тебя удерживать. Но возьми съ собой вотъ этотъ трактатъ, я его выбралъ нарочно для тебя. Въ немъ затронуты всѣ главные вопросы разницы между нами и господствующей церковью — вопросъ правительства, дисциплины, государственныхъ постановленій. Тебѣ необходимо ближе ознакомиться съ этой полемикой, чтобы не дать себя сбить съ толку и не отшатнуться отъ нашей общины, повысясь въ общественномъ положеніи.
Эсѳирь предпочла покорно взять книгу, чѣмъ сознаться, что она въ настоящее время совершенно неспособна сосредоточиться на первоначальныхъ обязанностяхъ епископовъ или на сравнительномъ достоинствѣ постоянно опредѣленнаго дохода и добровольнаго подаянія. Но она ни разу не заглянула въ нее, возвращаясь домой въ каретѣ, потому что неотводно думала о предсказаніи Феликса Гольта — о томъ, что она выйдетъ замужъ за Гарольда Тренсома.
ГЛАВА XLI.
правитьВъ утро того дня, когда Эсѳирь ѣздила къ отцу, Джерминъ еще не зналъ о ея пребываніи въ Тренсомъ-Кортѣ. Это происходило отчасти оттого, что, нѣсколько дней спустя послѣ критическаго свиданія съ Гарольдомъ, дѣла оторвали его неожиданно на югъ Англіи, и онъ долженъ былъ извѣстить Гарольда о своемъ отъѣздѣ. Онъ не замедлилъ сообщить ему и о возвращеніи своемъ; но Гарольдъ ровно ничѣмъ не отозвался въ отвѣтъ. Дни проходили, не принося ему ни одного слуха объ Эсѳири, потому что всѣ подобные толки исключительно сосредоточивались въ конгрегаціи Лайона. Но въ этотъ день посѣщенія Эсѳирью Мадьтусова подворья, миссъ Джерминъ, прогуливаясь, увидѣла, какъ она садилась въ карету Тренсоыовъ, которую она еще раньше замѣтила у въѣзда въ городъ, — и поѣхала по дорогѣ къ Малымъ Треби. Это свѣденіе черезъ нѣсколько часовъ дошло и до изумленнаго слуха Митью Джермина.
Джерминъ былъ совершенно лишенъ тѣхъ указаній и мелкихъ звеньевъ событій, которыя обусловливали, вызывали предположенія Христіана и постепенно дали ему возможность вполнѣ овладѣть фактами. Онъ также не подозрѣвалъ многихъ изъ дѣловыхъ побужденій своего покорнаго слуги Джонсона и потому не могъ сразу сообразить, какимъ образомъ дошло до Гарольда свѣденіе о томъ, что Эсѳирь была послѣдней представительницей Байклифовъ. Дочери его, разумѣется, какъ и многіе другіе, пришли къ заключенію, что Тренсомы, ища гувернантки для маленькаго Гарри, остановили выборъ свой на Эсѳири, и что вѣроятно ей предложили очень значительную плату, такъ-какъ, разумѣется, необходимо, чтобы мальчикъ одновременно учился по-англійски и по-французски. Джерминъ, слушая эти предположенія, въ первую минуту подумалъ, что они могутъ быть справедливы и что Гарольдъ все еще не знаетъ, что подъ одною крышею съ нимъ находится законный владѣтель фамильнаго состоянія.
Но умъ подъ гнетомъ страшной тревоги не легко поддается такимъ простымъ объясненіямъ. Одна подпорка, поддерживающая наши надежды, непремѣнно покажется хрупкой, непрочной, и если долго на нее смотрѣть, она даже какъ будто начнетъ колебаться. Отъ этого невѣденія Гарольда зависѣло слишкомъ много; и хотя Джерминъ еще не догадывался, какимъ путемъ разоблачились и слились въ положительный фактъ различныя отрывочныя свѣденія, которыя онъ воображалъ своею личною тайною и стало-быть своимъ щитомъ, онъ все-таки совершенно ясно видѣлъ, каковъ можетъ быть результатъ этого открытія. Гарольдъ Тренсомъ нетолько не будетъ больше бояться его, но, женившись на Эсѳири (Джерминъ сразу почувствовалъ увѣренность въ этомъ исходѣ), онъ торжественно избавится отъ всякихъ непріятныхъ послѣдствій и можетъ совершенно спокойно доставить себѣ удовольствіе разорить въ конецъ Матью Джермина. Предчувствіе торжества врага во всякомъ случаѣ достаточный поводъ къ раздраженію. По нѣкоторымъ причинамъ поводъ этотъ былъ особенно дѣйствителенъ въ этомъ случаѣ. Но Джермину некогда было предаваться безполезнымъ ощущеніямъ: ему нужно было обдумать средство избавиться отъ неминуемаго разоренія, которое рисовалось въ его мысляхъ съ настойчивой, безобразной рѣзкостью. Человѣкъ шестидесяти лѣтъ, съ женой и дочерьми, ничего не подозрѣвающими и готовыми разрыдаться и упасть въ обморокъ, при неожиданномъ открытіи, и попрекать его всю жизнь за тяжелую долю, на которую онъ ихъ обрекъ, — съ умомъ и привычками, твердо сложившимися подъ теченіемъ лѣтъ, — человѣкъ, неспособный видѣть сносной, возможной почвы иначе, какъ при полномъ господствѣ и благосостояніи, — такой человѣкъ неизбѣжно долженъ считать перспективу разоренія настолько ужасной и невыносимой, чтобы ухватиться за самыя непріятныя, незавидныя средства спасенія. Онъ, по всей вѣроятности, предпочтетъ всякое частное презрѣніе, которое избавило бы его отъ публичнаго позора или сохранило бы ему деньги въ карманѣ, — предпочтетъ униженіе — лишеніямъ и тяжелой зависимости въ старости, печальному очагу, который придется топить очень скупо, и бѣдному дому, въ которомъ всѣ близкія женщины будутъ смотрѣть пасмурно и угрюмо. Но хотя бы человѣку и хотѣлось улизнуть черезъ водосточную трубу, — труба, съ выходомъ на сухой, чистый воздухъ, не всегда бываетъ подъ рукою. Убѣжать, особенно тайкомъ, кажется издали весьма удобнымъ и приличнымъ средствомъ, весьма хорошей замѣной права убѣжища; но при ближайшемъ разсмотрѣніи часто оказывается и неудобнымъ, и едва ли возможнымъ.
Джерминъ, по зрѣломъ обсужденіи своего положенія, увидѣлъ, что у него въ распоряженіи весьма немного средствъ, да и средства-то весьма незавидныя. Но онъ скоро рѣшилъ въ умѣ, что ему слѣдуетъ сдѣлать прежде всего. Онъ написалъ м-ссъ Тренсомъ, прося ее назначить часъ для частнаго свиданія съ нею: онъ зналъ, что она пойметъ, что этотъ часъ долженъ быть изъ числа тѣхъ часовъ, въ которые Гарольдъ не бываетъ дома. Запечатывая письмо, онъ все еще питалъ слабую надежду на то, что на этомъ свиданіи онъ можетъ удостовѣриться, что въ Тренсомъ-Кортѣ ничего не знаютъ о происхожденіи Эсѳири; но и въ самомъ худшемъ случаѣ можетъ быть найдется какая-нибудь поддержка въ м-ссъ Тренсомъ. Какъ нѣжныя отношенія могутъ быть намъ полезны даже тогда, когда перестанутъ быть нѣжными! Къ наше время и въ нашемъ обществѣ гораздо меньше людей, пускающихся смѣло и увѣренно на рискованныя или преступныя дѣла, по внезапному внушенію какого-нибудь тщеславнаго, порочнаго побужденія, чѣмъ такихъ людей, которые идутъ къ дурной цѣли годами постепенныхъ, не сознаваемыхъ запросовъ, требованій эгоизма, раскинувшаго свои фибры широко и далеко въ путаницѣ заботъ и тревогъ ежедневной жизни.
Дня черезъ два послѣ этого письма, Джерминъ вошелъ въ маленькую гостиную Тренсомъ-Корта. Маленькая гостиная была прелестной комнатой въ возобновленномъ видѣ: въ ней было два хорошенькихъ бюро съ инкрустаціями, большія китайскія вазы съ восхитительными ароматами, группы цвѣтовъ въ овальныхъ рамкахъ по стѣнамъ и портретъ м-ссъ Тренсомъ въ бальномъ костюмѣ 1800 года, съ садомъ на заднемъ фонѣ. Эта блестящая молодая женщина глядѣла съ улыбкой на Джермина, когда онъ проходилъ по комнатѣ; и кромѣ этого взгляда, въ гостиной не было пока никакого другаго. Онъ не могъ не встрѣтить его, ходя по комнатѣ, съ шляпою въ рукахъ за спиною, — не могъ не вспомнить многаго, поднявшагося съ души при взглядѣ на эту улыбку; но умъ его былъ исключительно направленъ на переложеніе каждаго воспоминанія въ оцѣнку собственнаго своего достоинства. Когда онъ былъ молодымъ человѣкомъ, передъ нимъ открывалось множество дорогъ; можетъ быть, еслибъ онъ тогда не вступилъ (главнымъ образомъ, разумѣется, имѣя въ виду общественное мнѣніе, потому что къ чему бы послужили его личныя чувства безъ этой поддержки?) на путь, по которому теперь шелъ, можетъ быть было бы для него лучше.!"о всякомъ случаѣ, ему на долю можетъ выпасть теперь самое худшее на этомъ пути, а между тѣмъ ему казалось, что онъ больше, другихъ имѣлъ бы право на самое лучшее. Счастливый Язонъ, какъ намъ извѣстно изъ Эврипида, усердно благодарилъ богиню и былъ твердо увѣренъ въ томъ, что онъ ничѣмъ не обязанъ Медеѣ: Джерминъ можетъ быть не зналъ этого, но тоже считалъ себя свободнымъ отъ обязательствъ, а другихъ кругомъ обязанными ему, съ врожденной безсовѣстностью ничуть не меньше Язона.
Не прошло и трехъ минутъ, и какъ-будто волшебствомъ, блестящая, молодая, улыбающаяся женщина сошла со стѣны и показалась на порогѣ изсохшею и поблекшею подъ многими зимами, и съ губами и глазами, навсегда утратившими улыбку. Джерминъ подошелъ къ ней и пожалъ ей руку, но никто изъ нихъ не сказалъ ни слова въ привѣтствіе. М-ссъ Тренсомъ сѣла и указала, на стулъ противъ себя.
— Гарольдъ уѣхалъ въ Ломфордъ, начала она сдержаннымъ голосомъ. — Вы хотѣли сообщить мнѣ что-то особенное?
— Да, сказалъ Джерминъ своимъ мягкимъ и почтительнымъ тономъ. — Въ послѣдній разъ, когда я былъ здѣсь, я не имѣлъ возможности переговорить съ вами; но мнѣ очень хотѣлось бы узнать, извѣстно ли вамъ, что произошло между мной и Гарольдомъ.
— Да, онъ мнѣ все разсказалъ.
— Онъ сказалъ вамъ, что затѣялъ противъ меня искъ и отчего пріостановилъ его?
— Да; а развѣ вы получили извѣстіе о томъ, что онъ снова его поднялъ?
— Нѣтъ, сказалъ Джерминъ съ очень непріятнымъ ощущеніемъ.
— Но конечно онъ это сдѣлаетъ, сказала м-ссъ Тренсомъ. — Ему нѣтъ никакого основанія не дѣлать.
— Стало-быть онъ рѣшился потерять имѣніе?
— Не думаю. Кажется ему съ этой стороны не угрожаетъ никакой опасности. А еслибъ и была опасность, то совершенно независящая отъ васъ. Онъ по всей вѣроятности женится на этой дѣвушкѣ.
— Такъ онъ стало-быть все знаетъ? спросилъ Джерминъ, и лицо его подернулось тучами.
— Все. Вамъ нечего и думать о преобладаніи надъ нимъ; вы ровно ничего не добьетесь. Я всегда желала, чтобы Гарольдъ былъ счастливъ — и онъ счастливъ, сказала м-ссъ Тренсомъ съ глубокой горечью. — Онъ не мою звѣзду наслѣдовалъ.
— Вы не знаете, какимъ образомъ онъ пріобрѣлъ свѣденія объ этой дѣвушки?
— Нѣтъ; но и она знала все, прежде чѣмъ мы начали говорить. Это не секретъ.
Джерминъ былъ окончательно смущенъ безвыходностью положенія, которому никакъ не могъ придумать объясненія. Онъ подумалъ-было о Христіанѣ, но эта мысль ровно ничего не разъяснила; только самое роковое, самое грозное было ясно и несомнѣнно; у него не было больше тайны, которая могла бы его выручить.
— Вы знаете, что эта тяжба можетъ меня разорить.
— Онъ сказалъ мнѣ, что имѣетъ въ виду непремѣнно разорить васъ. Но если вы воображаете, что я могу что нибудь сдѣлать, пожалуйста отложите всякое попеченіе. Я сказала ему, какъ только могла яснѣе и опредѣлительнѣе, что я не желаю, чтобы онъ затѣвалъ публичную тяжбу съ вами, и что вы вѣроятно согласитесь на какую-нибудь сдѣлку безъ огласки. Больше я ничего не могла сдѣлать. Но онъ меня не послушаетъ, ему нѣтъ дѣла до моихъ чувствъ. Онъ гораздо больше думаетъ и заботится о м. Тренсомѣ, чѣмъ обо мнѣ. Онъ также мало придаетъ значенія моимъ словамъ, какъ еслибъ я была старымъ сказочникомъ.
— Дѣло въ томъ, что все это крайне непріятно, крайне тяжело для меня, сказалъ Джерминъ тономъ, какимъ обыкновенно высказываютъ упреки.
— Три мѣсяца тому назадъ я насъ умоляла все вынести, на все согласиться, только чтобы не ссориться съ нимъ.
— Да я и не ссорился съ нимъ. Онъ первый искалъ всегда ссоры со мною. Я много выносилъ, больше чѣмъ вынесъ бы кто-либо другой. Онъ первый оскалилъ на меня зубы.
— Онъ видѣлъ многое, что ему на нравилось, а мужчины не то что женщины, сказала м-ссъ Тренсомъ. Къ этихъ словахъ крылся горькій намекъ.
— Все это крайне непріятно, крайне тяжело для меня, сказалъ Джерминъ, намѣренно усиливая удареніе. Онъ всталъ, прошелся шага два, потомъ повернулся и положилъ руку на спинку кресла. — Разумѣется, въ этомъ дѣлѣ законъ не можетъ быть единственной мѣркой справедливости. Я много приносилъ жертвъ въ прошедшемъ. Я принесъ въ жертву много выгодныхъ дѣлъ, чтобы всецѣло предаться вашимъ фамильнымъ интересамъ, и въ старой большой тяжбѣ вы бы разорились въ конецъ безъ моей помощи.
Онъ опять прошелся нѣсколько шаговъ, положилъ шляпу, которую до сихъ поръ держалъ въ рукахъ, и сунулъ руки въ карманы, возвратясь на прежнее мѣсто. М-ссъ Тренсомъ сидѣла неподвижно какъ мраморная и почти такая же блѣдная. Руки ея скрестились на колѣняхъ. Человѣкъ этотъ, когда-то молодой, стройный и красивый, не разъ стоялъ передъ ней на колѣняхъ и страстно цѣловалъ эти руки, и ей казалась особенно поэтичной и увлекательной такая страсть, выходящая за предѣлы будничной, домашней жизни.
— Я, какъ вамъ извѣстно, сильно покривилъ совѣстью въ дѣлѣ Байклифа. Я говорилъ вамъ все тогда. Я говорилъ вамъ, что меня очень тревожатъ этотъ свидѣтель, я говорилъ вамъ, что его необходимо упрятать куда-нибудь. И мы его упрятали — въ тюрьму. Я знаю, я вполнѣ сознаю, что это самое черное пятно на моей жизни; и я низачто не рѣшился бы сдѣлать этого, еслибъ не былъ тогда подъ обаяніемъ, которое способно подвинуть человѣка рѣшительно на все. Что могъ для меня тогда значить одинъ проигранный процессъ? Я былъ молодъ и холостъ — передо мной была еще вся жизнь.
— Да, сказала м-ссъ Тренсомъ тихо. Жаль, что вы не выбрали чего-нибудь другаго.
— Но что жъ было бы тогда съ вами? сказалъ Джерминъ, все болѣе и болѣе запутываясь въ стараніи выгородить и оправдать себя. Вѣдь мнѣ нужно было думать и о васъ. Вѣдь вамъ не хотѣлось тогда, чтобы я выбралъ что-нибудь другое?
— Конечно, сказала м-ссъ Тренсомъ съ сосредоточенной горечью, но попрежнему тихо и медленно, — больше всѣхъ виновата я.
Эгоизмъ обыкновенно бываетъ тупъ въ аргументаціи; но Джерминъ не настолько еще загрубѣлъ и зачерствѣлъ, чтобы не чувствовать колкостей м-ссъ Тренсомъ. И это еще больше усилило его раздраженіе.
— Едва ли, отвѣчалъ онъ съ легкой усмѣшкой презрѣнія. — Вамъ нужно было спасти имѣніе и сохранить положеніе въ свѣтѣ, не говоря уже ни о чемъ другомъ. Я очень хорошо помню, какъ вы сказали мнѣ: "Умный адвокатъ можетъ все сдѣлать, если захочетъ; можетъ даже сдѣлать невозможное возможнымъ. И Тренскомъ-Кортъ будетъ навѣрное принадлежать современемъ Гарольду Онъ былъ тогда ребенкомъ.
— Я сама многое помню слишкомъ хорошо: вы лучше сразу скажите, какая цѣль всѣхъ этихъ припоминаній.
— Цѣль? Да ничто иное, какъ желаніе быть справедливымъ, добиться правды. Отношенія, въ которыхъ я тогда состоялъ, никакимъ образомъ не могли бы побудить меня считать себя связаннымъ тѣми формальностями, который придуманы для взаимнаго огражденія интересовъ людей чужихъ другъ другу. Мнѣ часто ужасно было трудно изворачиваться и доставать деньги, необходимыя для уплаты долговъ и для дальнѣйшаго веденія дѣлъ: и какъ я уже говорилъ раньше, я отказался отъ всѣхъ другихъ каріеръ, отъ всякой другой возможности выйдти въ люди, которая могла бы мнѣ представиться, еслибъ я не остался въ этой глуши въ ту критическую пору моего вступленія въ свѣтъ. Еслибъ можно было передать словами все, что тогда было, всякій нашелъ бы неестественной, гнусной несправедливостью намѣреніе опозорить меня и разорить, послѣ всего что я дѣлалъ въ прошломъ для семьи.
Джерминъ помолчалъ съ минуту и потомъ прибавилъ:
— И въ мои годы… и съ семьей на шеѣ… и послѣ всего что было… я думалъ, что вы ни передъ чѣмъ не остановитесь, только чтобы не довести дѣла до этой крайности.
— Да развѣ я не старалась? Это то и составляетъ мое несчастіе. Попытка власти, вліянія разыгралась для меня сознаніемъ полнаго безсилія.
— Нѣтъ, не можетъ быть. Вы значилъ не все пустили въ ходъ, не измѣрили всей вашей власти. Вы положительно могли бы спасти меня, еслибъ хотѣли. Гарольдъ низачто не пошелъ бы противъ меня… еслибъ зналъ всю правду.
Джерминъ сѣлъ, прежде чѣмъ произнести послѣднія слова. Онъ слегка понизилъ голосъ. Онъ имѣлъ видъ человѣка, думающаго, что онъ приготовилъ путь къ полному соглашенію и пониманію. Странно, удивительно, что человѣкъ, всегда пикировавшійся умѣньемъ ходить, обращаться съ съ женщинами, — могъ вести себя такъ, какъ велъ себя Джерминъ въ этомъ случаѣ; но мы сплошь и рядомъ видимъ, какъ эгоистическая черствость парализуетъ отличныя врожденныя свойства, побуждаетъ человѣка въ здравомъ разсудкѣ кричать, когда крикъ вовсе неумѣстенъ, и человѣка благовоспитаннаго — быть невѣжливымъ, когда вѣжливость могла бы быть крайне полезной.
Когда Джерминъ, сѣвъ и опершись локтемъ на колѣно, произнесъ послѣднія слова — «еслибъ зналъ всю правду», — неподвижное тѣло м-ссъ Тренсомъ слегка задрожало, и глаза мгновенно сверкнули, какъ у животнаго, готоваго ринуться на добычу.
— И вы думали, что я скажу ему? спросила она негромко, но съ металлическимъ звукомъ въ голосѣ.
— Да развѣ ему не слѣдуетъ все узнать? сказалъ Джерминъ болѣе привѣтливымъ и убѣжденнымъ тономъ.
Можетъ быть самая страшная, самая ужасная иронія человѣческой доли заключается въ глубокой правдѣ, выходящей изъ устъ, не имѣющихъ никакихъ правъ произносить ее.
— Я этого никогда не скажу ему! крикнула м-ссъ Тренсомъ, вскакивая и вся трепеща страстью, какъ-будто вновь помолодившею ее. Руки, крѣпко стиснутыя, повисли внизъ, глаза и губы утратили безпомощное выраженіе горечи и скорби и вдругъ воодушевились и вскинулись энергіей. — Вы высчитали всѣ жертвы, принесенныя мнѣ: онѣ у васъ всѣ на счету, какъ видно, и это необходимо; иначе многихъ изъ нихъ никто бы не подозрѣвалъ и не замѣтилъ. Но вы приносили эти жертвы, когда онѣ казались вамъ пріятными, когда вы говорили мнѣ, что онѣ составляли ваше счастье, когда вы говорили, что я уступаю, что я приношу жертву, я оказываю милость.
Джерминъ тоже всталъ и сложилъ руки на спинкѣ стула. Онъ видимо поблѣднѣлъ, но какъ будто собирался говорить.
— Молчите! сказала м-ссъ Тренсомъ рѣшительно. — ни слова больше. Вы довольно сказали; теперь буду говорить я. Я тоже приносила жертвы, но уже тогда, когда онѣ мнѣ не могли дать никакого счастья, когда я увидѣла, что я дѣйствительно сдѣлала вамъ много уступокъ, — когда я увидѣла, что ваша нѣжность превратилась въ расчетъ, — когда я увидѣла, что вы заботитесь только о себѣ, а меня ни въ грошъ не ставите. Я выслушала ваши объясненія о вашихъ обязанностяхъ, о вашей репутаціи, о привязанности къ намъ одной добродѣтельной молодой особы. Я все вынесла; я закрыла глаза; я лучше готова была бы умереть, чѣмъ дѣлать сцены человѣку, котораго и любила и упрекнуть его въ лицо за превращеніе моей любви въ выгодную сдѣлку — Голосъ м-ссъ Тренсомъ слегка дрожалъ при этихъ послѣднихъ словахъ, и она съ минуту помолчала; но когда она снова заговорила, казалось, будто дрожаніе въ голосѣ замерзло въ колючую, ледяную сосульку. — Я думаю, мнѣ кажется, что еслибъ любовникъ выкралъ деньги изъ кармана, у женщины не хватило бы духа говорить объ этомъ, сознаваться въ этомъ. Я не говорю, чтобы я не боялась васъ: я всегда васъ боялась, а теперь вижу, что этотъ страхъ былъ не безъ основанія.
— М-ссъ Тренсомъ, сказалъ Джерминъ, побѣлѣвъ до самыхъ губъ, — не прибавляйте ничего больше. Я беру назадъ все, что было оскорбительнаго въ моихъ словахъ.
— Вы ничего не можете взять назадъ. Развѣ можно извиняться трусостью?… И я заставила васъ кривить совѣстью? запятнала вашу непорочность, вашу чистоту?… Я думаю, что даже у демоновъ больше честности — что и они не такъ безстыдны во взаимныхъ отношеніяхъ. Я не промѣняла бы жалкой, несчастной доли женщины на долю мужскую теперь, когда вижу, какъ жалокъ, какъ низокъ можетъ быть мужчина. Нужно быть мужчиной, во-первыхъ, чтобы сказать женщинѣ, что ея любовь обязала, поработила ее вамъ до конца жизни, а во-вторыхъ — потребовать отъ нея расплаты за прошлое разрывомъ послѣднихъ нитей между нею и ея сыномъ!….
— Я ничего не требую, сказалъ Джерминъ сурово. Онъ начиналъ находить это невыносимымъ. Простая, животная сила мужчины начала возмущаться въ немъ. Ему почти хотѣлось придушить эту женщину.
— Нѣтъ: вы требуете — вамъ непремѣнно хочется этого. Я все это время не выходила изъ-подъ страха. Съ тѣхъ поръ какъ Гарольдъ вернулся домой, я не сплю по ночамъ. Мнѣ все казалось, что ваши отношенія непремѣнно дойдутъ до чего-нибудь страшнаго — пожалуй до убійства. Я вполнѣ сознавала весь ужасъ того, что онъ не знаетъ всей правды. И можетъ быть я дошла бы наконецъ собственнымъ своимъ побужденіемъ до того, что сказала бы ему все и сдѣлала бы его такимъ несчастнымъ, какъ я сама, — только чтобы спасти васъ….
Опять голосъ слегка дрогнулъ, какъ-будто женственной нѣжностью и состраданіемъ. Но она сейчасъ же продолжала дальше:
— Но теперь — послѣ того, что вы сказали, — я ему никогда ничего не скажу! Разоряйтесь — или нѣтъ, придумайте что-нибудь еще болѣе позорное, чтобы спасти себя. Я согрѣшила, и грѣхъ мой признается на судѣ вдвое тяжелѣе, вдвое непростительнѣе, потому что я согрѣшила изъ-за такого человѣка, какъ вы.
И, почти непосредственно за этими словами, м-ссъ Тренсомъ вышла изъ комнаты. Обитая дверь затвориласъ за ней безшумно, и Джерминъ остался одинъ.
Онъ постоялъ нѣсколько минутъ молча и неподвижно. Люди въ моменты запальчиваго упрека, особенно когда негодованіе вызывается въ нихъ личными ихъ побужденіями, никогда не бываютъ настолько правы, чтобы лицо, на которомъ обрушивается ихъ гнѣвъ, не нашло возможности протестовать противъ какой-нибудь неосновательности или несправедливости ихъ вспышки.
Еслибъ Джерминъ былъ способенъ сознавать, что онъ вполнѣ заслужилъ эту кару, онъ не произнесъ бы словъ, накликавшихъ ее ему на голову. Мужчины не проникаются раскаяніемъ и сердечнымъ сокрушеніемъ противъ самихъ себя, когда судьба исполасываетъ имъ спину плетью до рубцовъ; они, напротивъ, проникаются злобою на судьбу и ропщутъ на плеть. Когда м-ссъ Тренсомъ исчезла за дверью, Джерминъ подумалъ только, что она злая женщина и не хочетъ дѣлать по немъ. И его поддерживало, подзадоривало въ этомъ стремленіи оправдаться внутреннее повтореніе того, что онъ уже высказалъ ей самой: что Гарольду непремѣнно слѣдовало узнать всю правду. Онъ не принялъ въ расчетъ (да и возможно ли было ему имѣть это въ виду?) раздраженія и омерзенія, вызваннаго, возбужденнаго его дерзкимъ желаніемъ разыграть роль праваго и невиннаго. Человѣкъ, укравшій дароносицу и испугавшійся преслѣдованія суда, можетъ чувствовать родъ раскаянія, которое побудитъ его побѣжать обратно въ темную церковь и положить дароносицу на прежнее мѣсто; но если, поступая такимъ образомъ, онъ шепнетъ на исповѣди, что его побудило къ этому внезапное сознаніе святости чужой собственности вообще и дароносицы въ особенности, едва ли охотнѣе извинятъ его. И въ самомъ дѣлѣ, иногда понятно, отчего святые предпочитаютъ свѣчи словамъ, особенно отъ тѣхъ молельщиковъ, у которыхъ есть пушокъ на рыльцѣ. Нѣкоторая доза честности и благородства внушила бы Джермину сознаніе, что онъ утратилъ безвозвратно основаніе, которое могло бы дать ему возможность отстаивать свои права; и мало того: подсказала бы ему, что мщеніе м-ссъ Тренсомъ наложило бы на него позорное клеймо и только вывело бы наружу старый грѣхъ. Въ адскихъ сферахъ есть тоже своего рода геройство, заключающееся въ томъ, что собратья грѣшники тѣснѣе сближаются въ огненномъ вихрѣ и никогда не укоряютъ другъ друга. Но всѣ эти вещи, очень явственныя и рельефныя, когда ихъ рисуютъ намъ на широкой канвѣ поэтическаго разсказа, становятся смутными и темными даже для образованныхъ джентльменовъ, когда ихъ самообожанію угрожаютъ какія-нибудь фактическія невзгоды. Обыкновенно въ подобныхъ случаяхъ они настолько сохраняютъ способность обсуждать и сравнивать обстоятельства, чтобы проникнуться убѣжденіемъ, что ихъ собственное дѣло существенно разнится отъ всѣхъ другихъ подобныхъ дѣлъ, и что потому они должны быть изъяты отъ всякаго нареканія.
Такъ было съ Матью Джерминомъ. Въ немъ было такое множество условій болѣе рельефныхъ и затрогивавшихъ его живѣе за сердце, что впечатлѣніе его словъ, производимое на м-ссъ Тренсомъ, совершенно стушевывалось передъ ними. Онъ спрашивалъ себя съ чувствомъ, болѣе или менѣе всѣмъ намъ свойственнымъ, — не былъ ли неумѣстенъ, преувеличенъ избытокъ чувствительности къ фактамъ, которые его самого вовсе не затрогивали. Она отнеслась къ нему эгоистично, неразсудливо. Ей слѣдовало бы сдѣлать все чего онъ не то что требовалъ, но только высказалъ въ мягкой и вопросительной формѣ. Но самымъ яснымъ и непріятнымъ результатомъ свиданія было то, что м-ссъ Тренсомъ вовсе не намѣрена исполнять это законное и справедливое его желаніе.
Когда онъ наконецъ двинулся съ мѣста, чтобы взять шляпу, въ сосѣдней залѣ раздался сильный шумъ; дверь маленькой гостиной распахнулась настежъ, и на порогѣ показался старый Тренсомъ, разыгрывавшій роль лошади для маленькаго Гарри, который подгонялъ его криками и хлыстикомъ, а по ихъ пятамъ бѣжалъ съ лаемъ Моро. Лицо стараго Тренсома сіяло восторгомъ, но когда онъ увидѣлъ Джермина въ комнатѣ, онъ пріостановился, какъ-будто не зная, можно ли войдти. Большая часть его мыслей были только спутанными нитями прошедшаго. Адвокатъ выступилъ впередъ, чтобы пожать ему руку съ должной вѣжливостью, но старикъ сказалъ съ блуждающимъ взглядомъ и нерѣшительнымъ голосомъ:
— М. Джерминъ?… Но отчего… отчего… гдѣ же м-ссъ Тренсомъ?
Джерминъ улыбнулся и прошелъ мимо этой группы; а маленькій Гарря, пользуясь удобнымъ случаемъ, ударилъ гостя хлыстомъ по фалдѣ.
ГЛАВА XL.
правитьЭсѳирь послѣ того утра, въ которое у нея сорвался намекъ на Феликса Гольта, считала уже невозможнымъ переговорить о немъ съ Гарольдомъ, какъ-было ей хотѣлось прежде, чтобы посовѣтоваться съ нимъ насчетъ всѣхъ шансовъ исхода его суда. Она была теперь увѣрена въ томъ, что ей трудно, если несовсѣмъ невозможно было бы говорить объ этомъ совершенно спокойно, а ей не многимъ очень сложнымъ причинамъ не хотѣлось выказывать своихъ настоящихъ чувствъ передъ Гарольдомъ. Въ ней громко говорили и звучали нетолько всѣ фибры женственной гордости и сдержанности, странной, непонятной застѣнчивости передъ этимъ человѣкомъ, который, будучи старше и опытнѣе, относился къ ней вмѣстѣ съ тѣмъ съ почтительнымъ обожаніемъ; въ ней говорило еще другое чувство, еще больше раззадориваемое настоящимъ положеніемъ дѣлъ, хотя она не видѣла въ немъ ровно ничего низкаго, но только нѣчто обрекавшее ее на мелочность, ничтожество, сравнительно съ умомъ, который она привыкла чтить и уважать. Она очень хорошо знала, что въ глазахъ Гарольда Тренсома Феликсъ Гольтъ былъ однимъ изъ тѣхъ ничтожныхъ простолюдиновъ, которые могутъ проявить себя только въ какой-нибудь публичной дѣятельности. Она инстинктивно понимала, что сознаніе сословій и званій имѣетъ свои антипатіи, соотвѣтствующія антипатіямъ, обусловливаемымъ расой и цвѣтомъ; и она помнила собственныя свои впечатлѣнія слишкомъ живо, для того чтобы не предвидѣть, какъ поразило бы Гарольда Тренсома, еслибъ онъ заподозрилъ какія-нибудь интимныя, сочувственныя отношенія между ею и этимъ молодымъ человѣкомъ, который, разумѣется, въ его глазахъ былъ только болѣе смышленымъ, болѣе развитымъ членомъ ремесленнаго сословія. «И немудрено, говорила себѣ Эсѳирь въ реакціи новой, лучшей гордости, — вѣдь онъ совсѣмъ его не знаетъ и не имѣетъ возможности убѣдиться въ его превосходствѣ»'. Я въ этихъ колебаніяхъ она не разъ доходила до того, что несмотря на всѣ внѣшнія преимущества Гарольда, онъ казался ей во многомъ ниже, пошлѣе Феликса. У Феликса были идеи и побужденія, которыхъ, какъ ей казалось, Гарольду никогда не понять. Она главнымъ образомъ основывала это на томъ, что въ присутствіи Гарольда Тренсома она никогда не чувствовала себя ниже, слабѣе его; мало того, были даже случаи, въ которыхъ она даже чувствовала поползновеніе къ презрѣнію, къ насмѣшкѣ, не злой, но къ легкой, шутливой насмѣшкѣ; тогда какъ при Феликсѣ она всегда сознавала зависимость и иногда считала возможнымъ заразиться его вдохновеніемъ. Въ его большихъ, серіозныхъ, честныхъ сѣрыхъ глазахъ любовь казалась чѣмъ-то принадлежащимъ къ сферамъ высшаго энтузіасма въ жизни, который можетъ быть теперь станетъ для нея навсегда недоступнымъ.
И вмѣстѣ съ тѣмъ ее щемило за сердце при одной мысли о томъ, что Гарольдъ можетъ заподозрить то, что съ его точки зрѣнія могло бы показаться униженіемъ, паденіемъ ея вкуса и изящества. Ее не могли не тѣшить безпрерывныя доказательства, что всѣ считаютъ ее вполнѣ достойной высокаго положенія. Она не могла не наслаждаться возможностью повторить, пережить въ дѣйствительности то, что прежде было только мечтою, и мечтой далеко не полной, стало-быть не такой заманчивой, такъ-какъ она не могла имѣть въ виду все болѣе и болѣе восторженныхъ ухаживаній Гарольда. Все, что раньше въ его обращеніи могло бы показаться неумѣстнымъ, оскорбительнымъ, сдѣлалось теперь лестнымъ, благодаря интимности, съ каждымъ днемъ возросгавшей. Мы очень часто видимъ и сознаемъ, какъ уходитъ, ускользаетъ отъ насъ возможность лучшей, благороднѣйшей жизни, и все-таки даемъ ей уйдти, ускользнуть, движимые настояніемъ насущной необходимости. И совершенно неосновательно думаютъ тѣ, которые ставятъ женскую любовь выше подобныхъ искушеній.
Изо дня въ день къ услугамъ Эсѳири была рука; на ней останавливались красивые, блестящіе глаза; она слушала умную, изящную болтовню, вызывавшую ее самоё на остроумные, находчивые отвѣты, въ которыхъ, по ея личному сознанію, заключалась значительная доля ея очарованія. Съ каждымъ днемъ она все болѣе и болѣе убѣагдалась въ практичности ума Гарольда, въ его умѣньи энергически и съ достоинствомъ управлять всѣми и распоряжаться всѣмъ въ домѣ, быть властелиномъ — безъ рѣзкости и грубости, но и безъ слабой, безхарактерной податливости. А на заднемъ планѣ стояло вѣчно присущее, вѣчно бодрствующее убѣжденіе, что еслибъ Гарольдъ Тренсомъ вздумалъ жениться на ней, и она приняла бы его предложеніе, — задача жизни ея была бы рѣшена скорѣе и легче, чѣмъ какимъ-либо инымъ путемъ. Она не видѣла никакой возможности опредѣлить себѣ ясно, въ чемъ именно заключался ея долгъ: она только смутно надѣялась, что съ теченіемъ времени представится что-нибудь, что вынудитъ у нея окончательное рѣшеніе и избавитъ ее отъ необходимости самой отыскивать нить принципа въ безвыходномъ лабиринтѣ права и владѣнія. И вмѣстѣ съ тѣмъ жизнь въ Тренсомъ-Кортѣ не была жизнью ея прежнихъ мечтаній: изъ-подъ всей этой роскоши проглядывала пустота и полное отсутствіе высшихъ требованій и побужденій. Въ ней было смутное сознаніе того, что любовь этого еще не стараго и вполнѣ изящнаго человѣка, ухаживающаго за ней, какъ-будто запечатлѣваетъ нравственной пошлостью, посредственностью всѣ ея мечты и планы. Она можетъ быть была бы не въ силахъ опредѣлить хорошенько своихъ впечатлѣній; но ей казалось смутно, что это повышеніе въ общественномъ строѣ совпадало съ полнымъ уничтоженіемъ, съ смертью тѣхъ высшихъ порывовъ и стремленій, которые начинали-было въ ней пробуждаться и сказываться. Вся жизнь какъ-будто вдругъ подешевѣла. Такое же чувство долженъ имѣть молодой студентъ, воображавшій, что для достиженія извѣстной ученой степени нужно написать тезисъ, въ который онъ вложитъ всѣ свои умственныя силы, съ цѣлію произвести неотразимое впечатлѣніе на судей, и вдругъ узнавшій, что никакого тезиса не нужно, а только требуется сумма въ двадцать семь фунтовъ десять шиллинговъ и шесть пенсовъ, считая на англійскую монету.
Въ сущности, она была женщиной, и не могла бы переиначить своей доли. Она сама сказала разъ Феликсу: "женщина поневолѣ должна избирать мелочныя, ничтожныя побужденія, потому что только мелочное и ничтожное доступно ей. Долю ея обусловливаетъ любовь, которую она принимаетъ и возвращаетъ. И Эсѳирь начала думать, что ея долю дѣлаетъ для нея любовь, окружающая ее вѣяніемъ сада въ весеннее, солнечное утро.
Гарольдъ, съ своей стороны, сознавалъ, что его сватовство не стоитъ на мѣстѣ. Онъ началъ смотрѣть на это, какъ на побѣду, отъ которой ему было бы тяжело отказаться, еслибъ даже у прелестной нимфы не было никакихъ правъ на имѣніе. Ему хотѣлось и вмѣстѣ съ тѣмъ не хотѣлось, чтобы легкая тѣнь сомнѣнія въ успѣхѣ окончательно стушевалась. Въ Эсѳири было что-то, чего онъ не понималъ хорошенько. Она была очевидно женщиной, которою можно было бы управлять, которую можно было бы подчинить себѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ она была такъ мила и дорога ему, что онъ никакъ не рѣшался сдѣлать никакихъ опытовъ, боясь встрѣтить въ ней упрямство или возраженія. Время отъ времени въ ней какъ-будто проглядывали проблески опаснаго, страшнаго для него анализа; какъ будто она внутренно видѣла и сознавала что-нибудь гораздо выше и лучше Гарольда Тренсома. А чтобы быть вполнѣ очаровательной, женщина не должна видѣть этого, не должна дѣлать такихъ сравненій.
Въ одинъ прекрасный февральскій день, когда уже на террасѣ распустились золотые и пурпуровые крокусы — одинъ изъ тѣхъ мягкихъ, льстивыхъ дней, которые иногда предшествуютъ сѣверо-западнымъ вѣтрамъ марта и заставляютъ воображать, что съ ними наступила настоящая весна, — очень интересная группа, часть которой составляли Эсѳирь съ Гарольдомъ, вышла въ полдень прогуляться по Тренсомскому парку. Цѣлью прогулки были собственно проводы Лингона, которому нужно было возвращаться домой черезъ больнне каменные ворота парка.
Дядя Лнигонъ, сильно не долюбливавшій печальныхъ и мрачныхъ тайнъ и предпочитавшій не знать ничего дурнаго о людяхъ, согласился однако выслушать важную тайну, касавшуюся Эсѳири, и сразу объявилъ, что это дѣло не несчастье, а, напротивъ, большое счастье. Хотя онъ самъ не брался судить о женщинахъ, но она казалась во всѣхъ отношеніяхъ какъ слѣдуетъ и держала себя также хорошо, какъ и Арабелла, что уже во мнѣніи Лингона весьма много значило. Первыя впечатлѣнія добраго Джека Лингона скоро переходили въ убѣжденія, потомъ уже непоколебимыя никакими новыми фактами. Онъ любилъ сеструхи не сознавалъ въ ней никакой перемѣны къ худшему съ самыхъ первыхъ лѣтъ ея молодости. Онъ считалъ скотами тѣхъ людей, которые говорили что-нибудь дурное о личностяхъ ему близкихъ и дорогихъ. И это происходило не оттого, чтобы онъ смотрѣлъ на многое сквозь пальцы; его широко-раскрытые добрые глаза видѣли только то, къ чему лежало его доброе сердце и легкій, веселый характеръ. Гарольдъ былъ добрый малый, умная голова, и Эсѳирь удивительно какъ подходила къ нему: это напомнило ему что-то изъ классиковъ, хотя онъ не могъ сообразить хорошенько, что именно, — да и въ самомъ дѣлѣ, гдѣ тутъ все помнить. Нѣтъ возможности все помнить. Эсѳирь всегда радовалась посѣщеніямъ стараго ректора. По странному противорѣчію съ прежнимъ ея пристрастіемъ ко всему утонченному, изящному, ей нравилась его грубая одежда и безпечная, откровенная рѣчь; они служили чѣмъ-то въ родѣ звена между жизнью Тренсомъ-Корта и тѣмъ суровымъ, простымъ бытомъ, въ которомъ она жила до сихъ поръ. Она съ Гарольдомъ шла немного впереди остальной партіи, пріостановленной различными причинами. Старый м. Тренсомъ, закутанный въ теплый плащъ, подбитый соболемъ, и въ мягкой, теплой собольей шапкѣ, шелъ тихимъ, неровнымъ шагомъ. Маленькій Гарри тащилъ за собою телѣжку, къ которой привязалъ Моро, нарядивъ его въ красный лоскутокъ и сдѣлавъ изъ него такимъ образомъ нѣчто въ родѣ древняго императора на колесницѣ, и въ торжественной тогѣ, Моро, у котораго былъ весьма скудный запасъ воображенія, вовсе не сочувствовалъ этому переодѣванью и жалобно лаялъ, по мѣрѣ того какъ маленькій тиранъ волокъ его впередъ. Ему удалось наконецъ опрокинуть колесницу, разорвать свои путы и дать тягу; Гарри не протестовалъ, потому что ему самому успѣло уже надоѣсть занятіе, и онъ бросился догонять дядю Лингона, чтобы посмотрѣть, какъ его собака бросается въ воду за палкой и приноситъ ее въ зубахъ. Немвродъ шелъ неотступно по слѣдамъ стараго хозяина, очень равнодушно поглядывая на увлеченіе юности. Онъ уже давно прошелъ черезъ все это. Доминикъ шелъ слѣдомъ, ласково улыбаясь и присматривая за обоими — и старымъ и малымъ. М-ссъ Тренсомъ съ ними не было.
Оглянувшись назадъ и замѣтивъ, что всѣ значительно отстали отъ нихъ, Эсѳирь и Гарольдъ пріостановились.
— Что вы думаете насчетъ срубки вотъ этихъ деревьевъ, сказалъ Гарольдъ, указывая палкой. — Мнѣ кажется, что лучше было бы разбить ихъ на клумбы, такъ чтобы изъ-за нихъ былъ видѣнъ дубнякъ. Это придало бы перспективѣ видъ дали и пространства, котораго теперь ей недостаетъ. Да наконецъ изъ этихъ теперь перепутанныхъ деревьевъ могло бы выйдти множество очень красивыхъ группъ. Что вы объ этомъ думаете?
— Я думаю, что такъ дѣйствительно было бы лучше; помоему, просторъ и далекія перспективы нигдѣ не вредятъ. Но я никогда еще не слышала, чтобы вы выражались такъ неувѣренно, неопредѣлительно, сказала Эсѳирь, лукаво поглядывая на него: — вы вообще смотрите на вещи такъ ясно и всегда такъ твердо убѣждены, что мнѣ право странно и страшно видѣть васъ въ колебаніи и недоумѣніи. Пожалуйста, не заражайтесь сомнѣніемъ: это такъ гадко.
— Вы считаете меня слишкомъ самоувѣреннымъ? спросилъ Гарольдъ.
— Нисколько. Я нахожу, что постоянное сознаніе своей воли — огромное преимущество, особенно если вы увѣрены въ возможности навсегда сохранить за собою право и охоту дѣлать все по-своему.
— Но положимъ, что я не увѣренъ въ этомъ? спросилъ Гарольдъ порывисто.
— О, въ такомъ случаѣ, сказала Эсѳирь, отворачиваясь въ сторону, какъ-будто для того только чтобы разсмотрѣть березовый стволъ, виднѣвшійся поодаль, — вы примирились бы безъ особеннаго труда и съ этой утратой, какъ съ неудачей въ парламентѣ Вы успокоились бы на томъ, что можно будетъ наверстать утраченное впослѣдствіи или замѣнить чѣмъ-нибудь другимъ, такимъ же хорошимъ.
— Вы, сказалъ Гарольдъ, немножко подвигаясь впередъ, какъ-будто не желая дать другимъ догнать ихъ, — вы считаете меня самодовольнымъ фатомъ.
— О, нѣтъ. Во всемъ есть степени, сказала Эсѳирь съ серебристымъ смѣхомъ; въ васъ ровно столько самодовольства и фатовства, сколько ихъ необходимо имѣть всякому порядочному человѣку. Вѣдь стили бываютъ различные. Вы безукоризненны въ своемъ стилѣ.
— Но я подозрѣваю, что вы предпочитаете другой стиль — болѣе покорнаго, преданнаго, слезливаго поклонника, который курилъ бы вамъ ѳиміамъ дрожащей рукой и на колѣняхъ?
— Ошибаетесь, сказала Эсѳирь, — Я очень капризна, когда мнѣ слишкомъ усердно предлагаютъ что-нибудь: мнѣ это начинаетъ казаться несноснымъ, и совсѣмъ пропадетъ охота брать.
Отвѣтъ былъ весьма рѣзокъ, но, несмотря на то, Гарольду казалось, что Эсѳирь вовсе не имѣла въ виду отвергнуть ѳиміамъ, который онъ предлагалъ ей.
— Я часто читала, что это въ натурѣ человѣка, продолжала она, — но во мнѣ самой — это совершенная неожиданность, новость. Впрочемъ, прибавила она, улыбаясь, — я никогда не думала о себѣ, какъ о человѣкѣ.
— Я не знаю за собою такой прихотливости, сказалъ Гарольдъ. — Я очень дорожу всѣмъ, чего успѣваю добиться.
И никогда особенно не томлюсь о невозможномъ, недостижимомъ. Я больше всего люблю то, въ чемъ вполнѣ увѣренъ. Я думаю, что половина ходячихъ сентенцій о человѣческой натурѣ въ сущности также нелѣпы и несостоятельны, какъ снадобья, излечивающія отъ всякихъ болѣзней. Человѣческая натура бываетъ различная. Одни склонны къ постояннымъ желаніямъ и неудовольствію, другіе къ спокойной увѣренности и наслажденію. И повѣрьте мнѣ, что весьма непріятно было бы жить со стилемъ, вѣчно желающимъ, вѣчно недовольнымъ.
Гарольдъ многозначительно улыбнулся Эсѳири.
— Могу васъ увѣрить, что я тоже ему не сочувствую, сказала она, улыбаясь ему въ отвѣтъ.
Она вспомнила, какъ Феликсъ преслѣдовалъ ее за байроническихъ героевъ, и внутренно прибавила третій сортъ человѣческой натуры къ варіаціямъ, поименованнымъ Гарольдомъ. Онъ, разумѣется, вывелъ изъ этого, что несочувствіе клонилось совершенно въ его пользу. И лицо его очень мило просіяло; она не могла не посмотрѣть на него съ удовольствіемъ и съ симпатіей, хотя онъ конечно черезъ-чуръ много придавалъ значенія соусамъ, пастетамъ и винамъ и имѣлъ странную, самобытную привычку измѣрять достоинство каждаго степенью удовольствія, доставляемаго ему самому. Въ его добродушіи было мало симпатичнаго: оно никогда не проистекало изъ полнаго пониманія или глубокаго уваженія къ той личности, къ которой онъ снисходилъ или которую одолжалъ; оно было, какъ доброта въ отношеніи къ матери. — расчетливая потребность устроить счастіе близкихъ людей для того главнымъ образомъ, чтобы обезпечить личное свое спокойствіе и счастіе. И неизбѣжное сравненіе, неотступно преслѣдовавшее ее, показало ей такое же свойство и въ его политическихъ воззрѣніяхъ. Женскій глазъ страшно проницателенъ, когда разъ ему довелось увидѣть строгую, безусловную правду; но впрочемъ, безусловная правда рѣдко выступаетъ за предѣлы мечты. На долю Эсѳири выпало рѣдкое и завидное счастіе взглянуть разъ въ жизни въ глаза истинѣ; Гарольдъ не зналъ, что въ ней крылось въ сущности, но онъ все-таки видѣлъ настолько, чтобы сознавать необходимость быть осторожнѣе, чѣмъ онъ когда-либо былъ въ жизни. Эта осторожность сдержала бы его отъ дальнѣйшаго развитія вопроса о томъ, съ какого рода личностью Эсѳирь думала бы возможнымъ и пріятнымъ жить, еслибъ даже къ нимъ не подошелъ дядя Линтонъ поговорить о водосточныхъ жолобахъ, сказавъ при этомъ, что онъ пойдетъ черезъ поле и зайдетъ на хозяйскую ферму, чтобы взглянуть на нововведенія, которыя Гарольдъ дѣлалъ въ такомъ множествѣ и такъ быстро.
— Знаешь что, братецъ, сказалъ ректоръ, когда они остановились, чтобы распроститься: нельзя дѣлать всего въ-торопяхъ. Пшеницѣ надо дать время вырости и вызрѣть, если даже тебѣ удалось бы стереть всѣхъ насъ старыхъ торіевъ съ лица земли. Да впрочемъ! такъ-какъ теперь выборы миновались, я опять старый тори. Ботъ видишь, Гарольдъ, радикалъ вовсе намъ не подъ-стать. На другихъ выборахъ ты высмотри себѣ такой округъ, гдѣ бы надо было немножко чистой крови. Мнѣ бы ужасно хотѣлось, чтобы ты постоялъ за наше графство. И радикалъ хорошаго рода былъ бы совсѣмъ подъ-стать новомодному тори, въ родѣ молодаго Дебарри, но вотъ видишь ли: — эти мятежи — скверная штука. Но что это? какая-то дама и съ мальчикомъ? — ужъ не изъ моихъ ли прихожанокъ?
Гарольдъ и Эсѳирь обернулись и увидѣли пожилую женщину, подходившую съ маленькимъ рыженькимъ мальчикомъ, бѣдно-одѣтымъ въ курточку короче пояса и въ большомъ голубомъ шарфѣ вокругъ шеи. Эсѳирь сразу узнала эту пару и сильно сконфузилась. Всѣ мы въ жалкомъ порабощеніи у различныхъ видовъ тщеславія — даже такого тщеславія, которое мы практически осуждаемъ! И, несмотря на все величіе и торжественность воспоминаній, связанныхъ съ м-ссъ Гольтъ, Эсѳирь передернуло при мысли о томъ, что можетъ сказать эта женщина. Ей было бы страшно непріятно и обидно услышать что-нибудь о Феликсѣ при свидѣтеляхъ и со словъ его матери.
Когда м-ссъ Гольтъ подошла ближе, то оказалось, что она была одѣта какъ будто вовсе не для того, чтобы тѣшить взоры, а напротивъ, чтобы огорчать ихъ печальнымъ созерцаніемъ грубаго, неуклюжаго бомбазиннаго платья и самаго дряннаго парика. Однако не таковская она была женщина, чтобы утратить чувство собственнаго достоинства или сдѣлаться раболѣпной подъ гнетомъ обстоятельствъ. Въ настоящемъ случаѣ она особенно глубоко прониклась убѣжденіемъ въ силѣ своего характера и мышленія, совершенно независимыхъ отъ того, что бы могъ сказать Лайонъ или Феликсъ, еслибъ она сочла нужнымъ сообщить имъ о предпринимаемомъ ею шагѣ. Она прежде всего присѣла всей группѣ, не исключая даже и собакъ, которыя выказали различную степень любопытства, особенно относительно того, какого рода дичью покажется маленькій Джобъ по ближайшемъ изслѣдованіи; — затѣмъ она сразу обратилась къ Эсѳири, которая несмотря на досаду, оставила руку Гарольда, сказала ласково: Какъ вы поживаете, м-ссъ Гольтъ? и нагнулась погладить маленькаго Джоба по головѣ.
— Да — вы его знаете, миссъ Лайонъ, сказала м-ссъ Гольтъ тономъ, въ которомъ подразумевалось назиданіе для всего общества; — вы знаете сироту и знаете, что его принесъ ко мнѣ въ домъ Феликсъ и отдалъ на мое попеченіе. И я пекусь о немъ неусыпно — какъ никто, хотя единственное мое вознагражденіе за это — излишніе хлопоты.
Эсѳирь опять приподнялась и остановилась въ безвыходномъ, безпомощномъ ожиданіи. Но между тѣмъ Гарри, еще больше собакъ пораженный наружностью Джоба Теджа, подъѣхалъ къ нему съ своей телѣжкой и сталъ прямо противъ бѣднаго ребенка, котораго онъ превосходилъ и шириной и ростомъ и рельефностью красокъ. Онъ заглянулъ Джобу въ глаза, посмотрѣлъ на его коротенькую курточку, обдернулъ ее слегка, потомъ, снявъ съ него шапку, замѣтилъ съ большимъ удовольствіемъ, что подъ нею лежали крупные красные завитки. Джобъ смотрѣлъ на джентльмена круглыми голубыми глазами удивленія. Гарри, продолжая изслѣдованія, вынулъ конфетку изъ хорошенькой сумки, висѣвшей у него черезъ плечо, и сунулъ ее Джобу въ ротъ. Результатъ оказался удовлетворителенъ для обоихъ. Всѣ слѣдили за этой маленькой комедіей, и когда Джобъ принялся грызть конфету, а Гарри, глядя на него съ большимъ любопытствомъ, поглаживалъ его въ видѣ поощренія по спинѣ, всѣ разсмѣялись — всѣ, кромѣ м-ссъ Гольтъ, которая тихо покачивала головой и ломала руки съ страдальческимъ терпѣніемъ трагика, вынужденнаго выслушать неумѣстную комическую интродукцію, тогда какъ ему хотѣлось бы немедленно приступить къ выполненію роли.
— Надѣюсь, что Джобу лучше теперь? сказала Эсѳирь, совершенно недоумѣвая, что бы сказать или сдѣлать.
— Я вѣрю, миссъ Лайонъ, что вы въ самомъ дѣлѣ принимаете участіе въ этомъ ребенкѣ, сказала м-ссъ Гольтъ, гляди при этомъ на далекій пейзажъ. — У меня нѣтъ никакихъ основаній не вѣрить въ ваше расположеніе къ ребенку, къ Феликсу и ко мнѣ самой. Я увѣрена, впрочемъ, что у меня вообще нѣтъ никакихъ недоброжелателей. Я чиста передъ Богомъ и передъ людьми, и чего вы, по молодости, не можете знать, спросите у другихъ. Обо мнѣ никто худаго не скажетъ. Я говорила это себѣ, когда рѣшилась идти сюда повидать васъ и попросить васъ устроить мнѣ свиданіе съ м. Тренсомомъ. Я говорила себѣ, чѣмъ бы миссъ Лайонъ ни была теперь, попавъ въ такой знатный домъ, — все-таки она дочь нашего священника, приходившая навѣщать меня въ домъ мой и не гнушавшаяся прогуливаться съ моимъ сыномъ Феликсомъ, — хотя я не отрицаю, что онъ надѣлалъ порядочную кутерьму и способенъ своимъ высокомѣріемъ возстановить противъ себя всѣхъ судей, если за него никто не замолвитъ слова.
Тутъ м-ссъ Гольтъ пріостановилась на минуту, какъ будто потрясенная картиной, вызванной послѣдней фразой.
Лицо Эсѳири пылало, когда на нее взглянулъ Гарольдъ, и, замѣтивъ это, онъ ооратился не къ ней, а къ м-ссъ Гольтъ:
— Вы должно быть мать несчастнаго молодаго человѣка, посаженнаго въ тюрьму?
— Да, сэръ, сказала м-ссъ Гольтъ, чувствуя себя въ глубокой водѣ и на просторѣ. — Я не стала бы и заводить объ немъ рѣчи, еслибъ онъ не былъ мнѣ сыномъ; хотя онъ моей воли, моихъ совѣтовъ никогда ни въ грошъ не ставитъ, къ несчастью. Но еслибъ всѣ сыновья повиновались матерямъ, и слѣдовательно ихъ указаніямъ, свѣтъ не былъ бы такимъ, каковъ онъ теперь, на наше горе. Сынъ мой ничуть не хуже другихъ въ Треби, что бы тамъ ни говорили насчетъ того, что онъ попалъ въ тюрьму. А что касается до того, что онъ бросилъ докторскую карьеру и пріостановилъ сбытъ отцовскихъ снадобій, — я сама знаю, что это дурно, — но больше всѣхъ отъ этого пострадала я, — и король и парламентъ должны были бы меня имѣть въ виду, еслибъ хотѣли судить по правдѣ. А что касается до бунта и убійства констебля, то сынъ мой никогда и не помышлялъ объ этомъ: у меня вплоть до вечера кипѣлъ на плитѣ картофель въ то блаженное время, когда я еще сидѣла у себя беззаботно и не думала о томъ, что мнѣ можетъ предстоять. А по-моему, если большіе господа затѣваютъ выборы, чтобы попасть въ парламентъ, и если для этого необходимъ бунтъ и грабежъ и убійства, — слѣдовало бы имъ подумать, чтобы отъ ихъ затѣй не пострадали вдовы и вдовьи сыновья. Я очень хорошо знаю свои обязанности: я читаю библію и у меня отмѣчено сушеными тюльпанами то мѣсто, гдѣ сказано, что не слѣдуетъ поносить ближняго, если даже онъ самъ діаволъ. И я никогда не позволю себѣ этого; но я скажу только, еслибъ даже передо мною стояло трое м. Тремсоновъ вмѣсто одного, что имъ непремѣнно слѣдовало бы дойдти до самого короля и просить его освободить сына моего Феликса.
Этотъ спичъ въ главныхъ чертахъ былъ приготовленъ заранѣе. М-ссъ Гольтъ поставила себѣ непремѣнной задачей научить «господъ» исполнять свой долгъ, какъ она его исполняетъ: недовѣрчивый, враждебный тонъ происходилъ вслѣдствіе сознанія нетолько того, что передъ ней была большая, многозначительная аудиторія, но и того еще, что она дерзнула настаивать на собственномъ своемъ сужденіи вопреки сыну. Предложеніе ея было отвергнуто Лайономъ и Феликсомъ; но она вся прониклась женскимъ убѣжденіемъ въ томъ, что еслибъ ей удалось высказать все кому слѣдуетъ, то дѣло пошло бы совершенно иначе. Смѣлая выходка насчетъ трехъ мистеровъ Тренсомовъ была вызвана приближеніемъ стараго Тренсома старшаго наряду съ Линтономъ и Гарольдомъ; его фигура, вся закутанная въ дорогіе мѣха, внушила ей полную увѣренность въ его таинственномъ достоинствѣ, и она не замедлила включить и его въ свое воззваніе.
По нѣкоторымъ причинамъ, которыхъ никто не могъ предвидѣть, выходка м-ссъ Гольтъ возъимѣла немедленный успѣхъ. Пока старикъ Тренсомъ стоялъ неподвижно, восковой куклой и безъ всякаго выраженія въ лицѣ, а старый ректоръ, привыкшій къ жалобамъ и сѣтованіямъ прихожанокъ, посматривалъ съ улыбкою въ глазахъ, Гарольдъ сказалъ радушно и ласково:
— Я нахожу, что вы совершенно правы, м-ссъ Гольтъ. И, съ своей стороны, я твердо рѣшился сдѣлать для вашего сына все, что будетъ отъ меня зависѣть. Успокойтесь; если будетъ нужно, я даже дойду до короля. И будьте увѣрены, что я никогда не забуду о матери Феликса Гольта.
Гарольдъ сообразилъ, что такимъ образомъ онъ лучше всего зарекомендуетъ себя Эсѳири.
— Прекрасно, сэръ, сказала м-ссъ Гольтъ, — я очень рада, что вы говорите такъ милостиво, и еслибъ вы были королемъ, я бы точно также, не стѣсняясь, высказала вамъ свое мнѣніе. Потому что въ библіи сказано: король милостивъ къ мудрымъ слугамъ своимъ, — и надо думать, что онъ тѣмъ болѣе придаетъ значенія тѣмъ, кто никогда не служилъ и ни отъ кого не бралъ жалованья, какъ я напримѣръ. Я даже никогда не думала, что сыну моему придется такъ работать, какъ онъ теперь работаетъ, да и отецъ его оставилъ ему денегъ и профессію, думая, что онъ будетъ докторомъ и будетъ разъѣзжать на лошади по больнымъ, а не сидѣть въ тюрьмѣ.
— Какъ — онъ развѣ учился медицинѣ? спросилъ Лингонъ, не знавшій этого прежде.
— Какъ же, сэръ, — и отлично учился, также какъ отецъ его прежде, только проку-то изъ этого ученья вышло мало. Но что касается до того, чтобы обижать кого-нибудь, то Феликсъ никогда никого не обижалъ, никогда никому не вредилъ, кромѣ какъ себѣ самому и своей матери, въ томъ отношеніи, что онъ одѣвался какъ простой ремесленникъ, хотѣлъ непремѣнно вести самую простую, низкую, трудовую жизнь и лишить меня обезпеченнаго дохода съ пилюль, которыя продавались очень хорошо и многимъ приносили большую пользу. А если у васъ столько добра, что оно не вмѣщается въ вашихъ ящикахъ и сундукахъ, — я полагаю, что вы въ правѣ продавать свой избытокъ, и насчетъ этого есть многое-множество текстовъ, какъ мнѣ не разъ доводилось открывать нисколько не думая, потому что если правда: «просите, и дастся вамъ», то я полагаю — еще основательнѣе получать плату за то, что у васъ есть и что вамъ самимъ не нужно.
Это было уже слишкомъ для серіозности Линтона; онъ не выдержалъ и расхохотался, а Гарольдъ не могъ не послѣдовать за нимъ. М-ссъ Гольтъ устремила взоры въ пространство и опять хрустнула руками, подумавъ, что такого рода смѣхомъ всегда встрѣчаютъ правду люди свѣтскіе и высоко поставленные, не принадлежащіе ни къ индепендентскому ни къ баптистскому толку.
— Вы вѣроятно устали, и маленькій Джобъ тоже, сказала Эсѳирь, желая прекратить непріятную сцену. — Ты усталъ, Джобъ, прибавила она, нагибаясь къ ребенку, который робко отказывался отъ приглашенія Гарри запречь его въ телѣжку: — Гарри полагалъ, что Джобъ былъ бы очень хорошей лошадью и бѣгалъ бы гораздо скорѣе «Гаппы».
— Хорошо, что вы жалѣете сироту, миссъ Лайонъ, сказала м-ссъ Гольтъ, предпочитая уклончивый отвѣтъ унизительному сознанію усталости передъ людьми, очевидно относившимися къ ней черезъ-чуръ слегка. — Вы всегда очень мило держали себя въ отношеніи меня, и оттого я не вѣрю толкамъ, которые ходятъ у насъ въ Треби насчетъ
ф вашей гордости. Вы никогда не гордились передъ мной и передъ Феликсомъ, потому что вы сидѣли рядомъ съ нимъ въ школѣ на виду всего города, хотя у него тогда не было даже галстука на шеѣ, и это доказываетъ, что вы видѣли въ немъ достойное вниманія, и я нахожу, что вы были правы, говоря съ нимъ и относясь къ нему какъ къ джентльмену.
— Увѣряю васъ, м-ссъ Гольтъ, сказалъ Гарольдъ, желая выручитъ Эсѳирь, — что всего, что было сказано, совершенно достаточно, чтобы вполнѣ расположить меня къ вашему сыну. А теперь пожалуйте къ намъ въ домъ съ маленькимъ мальчикомъ и отдохните немного. Доминикъ, покажи м-ссъ Гольтъ дорогу и попроси м-ссъ Гайксъ предложить ей позавтракать, да позаботься, чтобы кто-нибудь отвезъ ее въ Треби въ кабріолетѣ.
— Я провожу м-ссъ Гольтъ, сказала Эсѳирь, дѣлая усиліе противъ самой себя.
— Нѣтъ, пожалуйста, сказалъ Гарольдъ тѣмъ тономъ просьбы, въ которомъ сказывается почти приказаніе. Дайте м-ссъ Гольтъ отдохнуть. Когда мы нозиратимся, вы можете еще увидѣть ее, прежде чѣмъ она уйдетъ. А теперь до свиданія, м-ссъ Гольтъ.
Бѣдная женщина была очень рада возможности отдохнуть и поѣсть, особенно для «сиротки», котораго она нѣжно любила. Подобно многимъ женщинамъ, одареннымъ мужской рѣшительностью тома и воображающимъ себя одаренными мужскою силою ума, постоянно въ разладѣ съ своими взрослыми, самостоятельными дѣтьми, — въ ней сильно звучала материнская струна ко всѣмъ маленькимъ, слабенькимъ дѣтямъ. И когда она увидѣла, какъ Доминикъ приподнялъ Джоба и покачалъ его немножко для начала знакомства, она посмотрѣла на него съ одобреніемъ, котораго не считала возможнымъ распространить на чужаго, незнакомаго человѣка. Гарри и старый Тренсомъ тоже изъявили желаніе пойдти съ Доминикомъ. Дядя Лингонъ пожалъ всѣмъ руки на прощаньи и отправился черезъ поле, какъ предполагалъ прежде. Такимъ образомъ Эсѳирь осталась одна съ Гарольдомъ.
Но въ ихъ отношеніяхъ сказался новый элементъ. Проницательный Гарольдъ не могъ не обратить вниманія на. указанія, которыя могли существенно измѣнить его отношенія къ Эсѳири. Еще недавно въ немъ проснулась ревность, при мысли о томъ, что она, прежде чѣмъ познакомиться съ нимъ, могла глубоко заинтересоваться кѣмъ-ни- "будь. Ревность всякаго рода — въ дѣловомъ отношеніи или въ любви — обыкновенно готова на всякія комбинаціи и даже готова преувеличить, опередить дѣйствительность. А смущеніе Эсѳири и ея умалчиваніе о Феликсѣ, теперь пріобрѣтшее совершенію новое и очень важное значеніе, въ связи съ подробностями м-ссъ Гольтъ о томъ, какъ она гуляла съ нимъ и позволяла сидѣть ему съ собой рядомъ, въ виду всего города, — все это были основанія нетолько для подозрѣній, но даже для заключеній въ умѣ Гарольда. Слѣдствіемъ этого факта, въ которомъ онъ сразу призналъ положительное открытіе, было совсѣмъ не то, чего ожидала Эсѳирь. Феликсъ казался ему вовсе не опаснымъ соперникомъ. Молодой ремесленникъ, попавшій вслѣдствіе скандала въ тюрьму и успѣвшій заинтересовать праздное воображеніе романтической дѣвушки, скучавшей въ однообразномъ, томительномъ диссентерскомъ кружкѣ, — даже вовсе не казался соперникомъ. Эсѳирь была слишкомъ умная и порядочная женщина для того чтобы дѣлать изъ себя героиню баллады и отдать свою красоту и богатство такому жалкому, мизерному поклоннику, да и кромѣ того, въ настоящее время Гарольдъ льстилъ себя надеждой, что Эсѳирь была болѣе разумно расположена осчастливить и тѣмъ и другимъ другаго поклонника, во всѣхъ отношеніяхъ болѣе къ ней подходящаго. Но это открытіе имѣло на него положительное вліяніе въ двухъ отношеніяхъ; ему хотѣлось узнать, какія именно отношенія были у нея съ Феликсомъ, и хотѣлось, чтобы его образъ дѣйствія относительно этого молодаго человѣка еще больше поднялъ бы его самого въ глазахъ Эсѳири. И въ то же время онъ отнюдь не допускалъ возможности поставить Феликса на одну доску съ собой.
Разумѣется, когда они остались одни, первый заговорилъ Гарольдъ.
— Мнѣ кажется, что въ этомъ молодомъ Гольтѣ есть много хорошаго, несмотря на нелѣпость, которую онъ сдѣлалъ. Онъ можетъ быть немножко чудакъ, черезъ-чуръ самоувѣренъ; но вѣдь это почти всегда бываетъ съ людьми его класса, когда они случайно возвысятся надъ своими равными.
— Феликсъ Гольтъ человѣкъ высокообразованный, сказала Эсѳирь. Въ ней боролись двѣ различныя гордости. Она чувствовала, что одной изъ нихъ придется измѣнить.
— Да, сказалъ Гарольдъ, несовсѣмъ довольный тономъ этого отвѣта. — Эта эксцентричность стало-быть родъ фанатизма, сказалъ онъ, — вѣдь онъ, кажется, отказался отъ перспективы разъѣзжать докторомъ, какъ выразилась старуха-мать его, и добровольно обрекъ себя на… часовое мастерство, если не ошибаюсь.
— Если можно назвать эксцентричностью нравственное превосходство надъ окружающими, то онъ, конечно, эксцентрикъ, и фанатикъ, если отреченіе отъ всѣхъ мелкихъ, эгоистичныхъ побужденій ради великихъ, самоотверженныхъ цѣлей — фанатизмъ. Я положительно увѣрена въ томъ, что не знала, не видѣла настоящаго благородства характера, пока не узнала и не увидѣла Феликса Гольта.
Эсѳири показалось въ эту минуту, что ея порывъ разоблачилъ разомъ все, что она танъ старалась скрыть.
— Боже мой! сказалъ Гарольдъ, съ удивленіемъ глядя Эсѳири въ лицо. Какъ жаль, что вы не говорили мнѣ объ этомъ раньше.
Эсѳирь въ эту минуту была безукоризненно хороша, съ такимъ выраженіемъ въ лицѣ, какого Гарольдъ еще никогда не видывалъ у нея. Смущеніе, вызванное-было личными чувствами, уступило передъ сознаніемъ необходимости высказать всю правду о человѣкѣ, котораго она считала достойнымъ уваженія и удивленія.
— Мнѣ кажется, что я не звала, не понимала рѣшительно ничего хорошаго въ жизни — я даже не умѣла цѣнить отца своего, пока не слышала, что говорилъ Феликсъ Гольтъ, и не увидѣла, что жизнь его вполнѣ соотвѣтствовала его словамъ.
Гарольдъ смотрѣлъ, слушалъ и чувствовалъ, какъ въ немъ постепенно убавлялась и таяла ревность.
— Это не похоже на любовь, сказалъ онъ себѣ не безъ удовольствія. Гарольдъ Тренсомъ, несмотря на всѣ свои милыя и почтенныя свойства, принадлежалъ къ людямъ, способными страшно заблуждаться насчетъ женскихъ чувствъ, потому что они пикируются знаніемъ женскаго сердца, пріобрѣтеннымъ путемъ опыта. Опытъ дѣйствительно расширяетъ область знанія, но опытъ опыту рознь. Эксперименты надъ животной жизнью могутъ продолжаться очень долго, несмотря на ограниченность фауны, надъ которой они производятся. Въ сердцѣ женщины можетъ зародиться страсть, которая способна увлечь ее въ самую глубокую бездну заблужденія. Опытность Гарольда не научила его этому, и восторженные отзывы Эсѳири о Феликсѣ Гольтѣ показались ему неопасными.
— Онъ стало-быть нѣчто въ родѣ апостола, истолковалъ онъ успокоительнымъ тономъ ея послѣднюю фразу. — А вѣдь онъ вовсе не похожъ на апостола; впрочемъ я его видѣлъ мелькомъ, и мнѣ передали, что онъ не желаетъ видѣть меня въ тюрьмѣ. Онъ, кажется, не чувствуетъ ко мнѣ особеннаго расположенія. Но вы, кажется, знаете его хорошо, и вашего свидѣтельства совершенно для меня достаточно, сказалъ Гарольдъ, понижая голосъ почти до нѣжности. — Теперь, когда я узналъ ваше мнѣніе о немъ, я не пощажу усилій, чтобы спасти его. Я ужъ и прежде подумывалъ объ этомъ, но ваше желаніе сдѣлаетъ для меня трудное легкимъ.
Эсѳирь, какъ часто бываетъ послѣ страшной вспышки, была взволнована до слезъ. Это было совершенно естественно въ нѣжной, чувствительной женщинѣ, принимая въ расчетъ положеніе, въ которомъ находился тогда Феликсъ Гольтъ, и слезы сдѣлали только еще милѣе и очаровательнѣе взглядъ, которымъ она отвѣчала на добрыя слова Гарольда. Ей было пріятно, отрадно сознавать, что она могла заставить дѣлать его все что ей вздумается, и совершенно утратила изъ виду множество впечатлѣній, на основаніи которыхъ она не разъ высказывала, что у Гарольда есть про запасъ множество яремъ для спинъ всѣхъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей, которые станутъ въ какую-нибудь зависимость отъ него.
Послѣ короткаго молчанія и когда они были уже у каменныхъ воротъ, Гарольдъ сказалъ интимнымъ, дружескимъ тономъ:
— Чтобы намъ сдѣлать для этого молодаго человѣка, если его, положимъ, выпустятъ? Я завтра же пошлю его матери пятьдесятъ фунтовъ. Слѣдовало бы сдѣлать это и раньше, но я совсѣмъ забылъ изъ-за многаго другаго, болѣе серіознаго, занимавшаго меня въ послѣднее время. Но какъ бы вы думали, что быслѣдовало сдѣлать для этого молодаго человѣка, когда онъ опять будетъ на свободѣ? Ему можно было бы доставить положеніе, болѣе соотвѣтствующее его способностямъ.
Эсѳирь немножко успокоилась и оживилась. Ей даже хотѣлось прикинуться болѣе оживленной, чтобы прикрыть другія чувства, пробужденныя въ ней цѣлымъ рядомъ впечатлѣній и воспоминаній. Покровительственные замыслы Гарольда показались ей неумѣстными и смѣшными.
— Вы жестоко ошибаетесь, сказала она, слегка посмѣиваясь. — Что жъ бы вы могли предложить Феликсу Гольту? Мѣсто по акцизамъ? Это было бы все равно что предложить что-нибудь подобное одному изъ апостоловъ Христа. Феликсъ избралъ себѣ долю; онъ всегда намѣренъ остаться бѣднымъ человѣкомъ.
— Намѣренъ? Вы думаете? сказалъ Гарольдъ, слегка обидясь, — но человѣческія намѣренія обыкновенно зависятъ отъ обстоятельствъ. Я, напримѣръ, намѣреваюсь быть членомъ нижней палаты, но очень можетъ быть, что обстоятельства сложатся такъ, что я буду непрочь и отъ верхней..
— О, тутъ мудрено было бы провести параллель. Феликса Гольта не сманило бы съ его пути никакое предложеніе, никакія выгоды.
— Вы стало-быть считаете его способнымъ и годнымъ для всякаго мѣста и положенія — даже самаго перваго въ графствѣ?
— Нѣтъ, не считаю, сказала, Эсѳирь, лукаво поматывая головой. — Я ставлю его слишкомъ высоко даже для этого.
— Я вижу, что вы способны доходить до крайности въ вашемъ удивленіи.
— Да, это мое шампанское; вѣдь вы знаете что я другаго не пью.
— Это было бы весьма пріятно, еслибъ можно было бы расчитывать на пріобрѣтеніе вашего удивленія, сказалъ Гарольдъ, вводя ея между крокусами на террасу, откуда былъ великолѣпный видъ на паркъ и на рѣку. Они остановились у восточнаго парапета и стали смотрѣть на игру свѣта на водѣ и на рисованныя тѣни деревъ по зеленѣвшему лугу.
— А что еслибъ человѣкъ, самъ не заслуживающій удивленія, позволилъ себѣ удивляться вамъ? сказалъ Гарольдъ, переводя глаза съ пейзажа на лицо Эсѳири.
— Это было бы весьма пріятно и лестно, должно быть, сказала Эсѳирь, лукаво улыбаясь, — Но надѣюсь, что вы не дошли еще до такого отчаянія въ себѣ самомъ.
— Нѣтъ, но я не вижу въ себѣ тѣхъ строгихъ добродѣтелей, которыя вы такъ восхваляли.
— Это правда: вы совершенно въ другомъ жанрѣ.
— Стало-быть не гожусь въ трагическіе герои?
— О, нѣтъ. Но зато какъ нельзя болѣе подъ стать великосвѣтской комедіи.
— Злая шалунья, сказалъ Гарольдъ, прижимая руку Эсѳири ближе къ себѣ и увлекая ея со ступенекъ въ садъ, какъ-будто ему не хотѣлось отказаться отъ начатаго разговора. — Признайтесь, что вамъ не нравится во мнѣ недостатокъ поэзіи и романичности?
— Низачто ни въ чемъ не сознаюсь. Я, напротивъ, заставлю васъ сознаться, что вы вовсе не поэтичны.
— Я можетъ быть черезъ-чуръ положителенъ?
— Для героя романа? Да. Вамъ непремѣнно нужно было бы принять мѣры, чтобы не сдѣлаться съ теченіемъ времени еще болѣе положительнымъ.
— И я не умѣю сентиментальничать?
— О, нѣтъ — этого нельзя сказать, вы очень способны разчувствовагься… надъ хорошей сигарой.
— И мнѣ не угрожаетъ самоубійство?
— О, нѣтъ; вѣдь вы вдовецъ.
Гарольдъ не тотчасъ отвѣчалъ на эту послѣднюю выходку Эсѳири. Она высказала ее безпечно, поддавшись шутливому настроенію минуты, — но дѣло въ томъ, что вдовство Гарольда составляло значительную долю его впечатлѣній на нее. Это неизбѣжно обусловливалось присутствіемъ Гарри. Гарольдъ принялъ этотъ намекъ Эсѳири за указаніе, что его вдовство ей не по-сердцу, и послѣ недолгаго молчанія сказалъ измѣненнымъ и болѣе серіознымъ тономъ:
— Вы не думаете, надѣюсь, что какая-нибудь другая женщина занимала мѣсто, которое вы могли бы занять въ моей жизни?
Эсѳирь задрожала слегка, какъ всегда, когда объясненія между ними угрожали сдѣлаться серіозными. Она нашлась только сказать прерывисто:
— Какъ это?
— Мать Гарри была рабой — была куплена.
Гарольдъ никакимъ образомъ не могъ бы предвидѣть впечатлѣнія этихъ словъ на Эсѳирь. Его врожденная неспособность судить о чувствахъ дѣвушки усилилась еще ослѣпляющимъ вліяніемъ одного преобладающаго стремленія доказать ей, что ея мѣсто, ея роль была бы исключительной, высокой. До сихъ поръ понятія Эсѳири о восточной любви были главнымъ образомъ заимствованы изъ поэмъ Байрона, и даже это недостаточно подготовило ее къ новой исторіи, къ собственному роману, въ которомъ гяуръ подалъ бы ей руку. Она не могла произнести ни слова, и Гарольдъ продолжалъ:
— Мнѣ почти тридцать пять лѣтъ, но я никогда еще не встрѣчалъ женщины такой, какъ вы. Въ жизни каждаго бываютъ новыя эры, равносильныя молодости — даже лучше молодости. Пока я не узналъ васъ, я никогда не заискивалъ ни въ какой женщинѣ.
Эсѳирь продолжала молчать.
— Я далеко не такъ самоувѣренъ, какъ вамъ думается. И настоящее мое положеніе крайнѣ тяжело — для человѣка, мало-мальски чувствующаго.
Тутъ наконецъ Гарольдъ затронулъ настоящую струну. Великодушная Эсѳирь, сразу поняла намекъ послѣдней фразы. Она всегда очень хорошо сознавала и помнила черту, на которой должно останавливаться кокетство, и теперь поблѣднѣла и вздрогнула подъ наплывомъ чувствъ, еще неопредѣленныхъ, непонятныхъ ей самой.
— Не будемте больше говорить о серіозныхъ вопросахъ, которыхъ нельзя еще разрѣшить пока, сказала она съ милой серіозностью. — Я недавно вступила въ совершенно новый міръ, и мнѣ нужно начать совершенно новую жизнь. Пойдемте домой. Мнѣ хочется повидать еще разъ бѣдную м-ссъ Гольтъ и маленькаго друга моего, Джоба.
Она взошла на террасу черезъ стеклянную дверь, Гарольдъ отправился садомъ къ конюшнямъ.
Когда Эсѳирь, по выходѣ изъ своей комнаты, спустилась внизъ въ широкія сѣни, она нашла ихъ мраморный просторъ оживленнымъ человѣческими фигурами, далеко непохожими на статуи. Такъ-какъ Гарри непремѣнно хотѣлось поиграть съ Джобомъ, м-ссъ Гольтъ и ея сиротинку пригласили въ нижнія сѣни поиграть въ прятки и подивиться проворству двухъ бѣлокъ. М-ссъ Гольтъ сидѣла на стулѣ, представляя самобытный, странный контрастъ со статуей -Аполлона, а Доминикъ и Деннеръ (иначе называемая м-ссъ Гайксъ) старались занимать ее; Гарри въ яркокрасномъ костюмѣ порхалъ большой тропической птицей около Джоба, сильно смахивавшаго въ своей коротенькой курточкѣ на воробья и съ большою смѣтливостью прятавшагося за колоннами и пьедесталами; одна изъ бѣлокъ усѣлась на головѣ одной изъ высокихъ статуй, а другая выглядывала изъ-за гипсоваго купидона, на потолкѣ, около верхушки одной изъ колоннъ.
М-ссъ Гольтъ держала на колѣняхъ корзинку, наполненную разными разностями для Джоба, и казалась очень довольной пріятной бесѣдой и отличнымъ угощеніемъ. Когда Эсѳирь, спустившись тихо и незамѣтно, оперлась на каменныя перила и поглядѣла минуты двѣ на сцену, она увидѣла, что вниманіе м-ссъ Гольтъ, устремившееся-было на бѣлку, которая взобралась на голову Силена, похищающаго ребенка Бахуса, скоро перешла на хорошенькаго ребенка, лежавшаго на рукахъ безобразнаго, волосатаго господина, о которомъ она тѣмъ не менѣе нашла необходимымъ отозваться съ почтительностью, такъ-какъ онъ могъ быть членомъ Тренсомовой семьи.
— Какъ право мило смотрѣть на его маленькія ножонки и на господина, который его такъ бережно и нѣжно держитъ. Онъ должно быть былъ очень добрый человѣкъ. Странно только, что съ него сняли портретъ безъ одежды. Онъ тоже изъ семейства Тренсомовъ? (М-ссъ Гольтъ подозрѣвала всю семью въ легкой склонности къ помѣшательству).
Деннеръ улыбалась и готовилась отвѣтить, но ей помѣшало появленіе стараго м. Тренсома, который послѣ прогулки пошелъ немножко «соснуть» на софѣ въ библіотекѣ, а теперь пришелъ взглянуть на Гарри. Онъ снялъ съ себя мѣховой плащъ и шапку, но, ложась спать, набросилъ на плечи мягкій восточный шарфъ, подарокъ Гарольда, и онъ все еще висѣлъ до колѣнъ его, крѣпко стиснутый худыми руками, имѣвшими видъ деревянныхъ.
Это странное появленіе Треноома, уже вовсе не подлежащаго сомнѣнію, какъ нельзя болѣе подошло къ строю мыслей м-ссъ Гольтъ въ эту минуту. Очень можетъ быть, что вообще у всѣхъ господъ особенный складъ ума: такъ-какъ имъ ненужно зарабатывать себѣ средствъ къ жизни, то вѣроятно Господь Богъ съэкономилъ на нихъ тотъ здравый смыслъ, который такъ необходимъ людямъ бѣднымъ, — и въ странной фигурѣ, явившейся передъ ней, она увидѣла вполнѣ достойнаго потомка джентльмена, которому заблагоразсудилось изобразить себя безъ одежды, что особенно эксцентрично потому еще, что у него вѣроятно были средства купить самую лучшую одежду. Но всѣ такія странности сходятъ съ рукъ знатнымъ господамъ. И м-ссъ Гольтъ привстала и присѣла съ гордой почтительностью, будто-бы м. Тренсомъ былъ также уменъ, какъ лордъ Борлей.
— Надѣюсь, что я васъ ничемъ не обезпокоила, сэръ, начала она, когда старикъ повернулся къ ней и посмотрѣлъ на нее съ легкой ласковой улыбкой, — не таковская я женщина, сэръ, чтобы забраться и сидѣть въ чужомъ домѣ безъ приглашенія. Но меня попросили обождать здѣсь, пока маленькій джентльменъ не наиграется съ моимъ сиротинкой.
— Очень радъ, любезная моя, — садитесь, садитесь пожалуйста, сказалъ м. Тренсомъ, кивая и улыбаясь. — Очень миленькій мальчикъ, вашъ внукъ вѣроятно?…
— Нѣтъ, сэръ, сказала м-ссъ Гольтъ, продолжая стоять. Совершенно независимо отъ всякаго почтенія къ личности м. Тренсома, она чувствовала, что сидѣть было бы слишкомъ большой фамиліарностью, несовмѣстной съ ея патетичнымъ значеніемъ въ этомъ особенномъ и непредвидѣнномъ случаѣ. — У меня нѣтъ внука и по всей вѣроятности никогда не будетъ. Единственный сынъ мой говоритъ, что не женится, да кромѣ того онъ теперь въ тюрьмѣ, и многіе говорятъ, что его сошлютъ. Вы можете сами видѣть — хотя вы и джентльменъ, — что мудрено мнѣ имѣть собственныхъ своихъ внуковъ. А это внукъ стараго мастера Теджа, котораго сынъ мой Феликсъ взялъ къ себѣ изъ жалости, потому что онъ былъ совсѣмъ больной, а я не противорѣчила, такъ-какъ у меня сердце нѣжное. Потому что я сама вдова, и сынъ мой Феликсъ хотя большой, но также сирота и безъ отца роднаго, и я стало-быть знаю свою обязанность. И дай Богъ, сэръ, чтобы другіе всѣ тоже понимали свои обязанности, особенно тѣ, которые имѣютъ больше власти и живутъ въ большихъ домахъ и разъѣзжаютъ въ каретахъ, когда имъ вздумается. А если вы джентльменъ, то-есть глаза всего, и такъ-какъ нельзя предположить, чтобы всѣ должны были молчать передъ своимъ собственнымъ сыномъ, какъ доводится инымъ бѣднымъ вдовамъ, — вамъ слѣдуетъ принимать въ нихъ участіе, какъ онѣ того заслуживаютъ, потому что въ библіи сказано: «сѣдины возопіютъ».
— Да, да — бѣдная женщина, — что же однако мнѣ-сказать? спросилъ старый Тренсомъ, смутно чувствуя, что его бранятъ и, по обыкновенію, желая разсѣять неудовольствіе.
— Что до этого касается, то я вамъ сейчасъ скажу, что вамъ слѣдуетъ сказать, потому что я очень хорошо знаю, что бы я сказала, еслибъ мнѣ довелось говорить съ королемъ. Потому что я спрашивала людей знающихъ, и они мнѣ сказали, что это такая святая правда, что нетолько въ библіи сказано, но и безъ бибиліи всякій знаетъ, то-есть что король можетъ прощать всѣхъ и все. И судя о немъ по новымъ признакамъ и по толкамъ, которые шли насчетъ того, что онъ другъ народу, какъ самъ батюшка сказалъ съ каѳедры, — если есть какой-нибудь смыслъ въ людскихъ толкахъ, то онъ непремѣнно долженъ оказать правду мнѣ и моему сыну, если его попросить какъ слѣдуетъ.
— Да — очень добрый человѣкъ — онъ готовъ сдѣлать все хорошее, все справедливое, сказалъ Тренсомъ, собственныя понятія котораго о королѣ были теперь темный сбивчивы, заключаясь главнымъ образомъ въ отрывочныхъ воспоминаніяхъ о Георгѣ III. — Я спрошу у него все что вы хотите, прибавилъ онъ, сильно желая удовлетворить м-ссъ Гольтъ, начинавшую слегка его тревожить.
— Въ такомъ случаѣ, сэръ, если вы поѣдете въ каретѣ и скажете: этотъ молодой человѣкъ, по имени Феликсъ Гольтъ, отецъ котораго извѣстенъ всему краю въ окрестности, а мать — самая почтенная женщина, никогда не думалъ сдѣлать кому бы то ни было какой-нибудь вредъ, никогда и не помышлялъ о буйствѣ и кровавомъ убійствѣ, а напротивъ всегда былъ готовъ подѣлиться послѣднимъ съ нуждающимся; и если вы подговорите другихъ господъ сказать то же самое, — я твердо увѣрена, что король сейчасъ же выпуститъ моего сына изъ тюрьмы. А если правда, какъ говорятъ, что ему придется стать предъ судомъ, то король постарается, чтобы съ нимъ не случилось чего дурнаго. Я, слава Богу, кое-что смыслю и низачто не повѣрю, что въ странѣ, гдѣ есть Богъ на небесахъ а король на землѣ, нельзя добиться правды, если за дѣло примутся знатные господа.
М-ссъ Гольтъ, какъ всѣ ораторы, постепенно говорила все громче и энергичнѣе, переставая выдвигать свои доводы и скорѣе сама движимая ими впередъ. Бѣдный старикъ Тренсомъ, все болѣе и болѣе робѣя передъ этой громогласной, сурово настойчивой женщиной, казался парализованъ страхомъ и стоялъ совершенно безпомощно, потерявъ сознаніе, что онъ могъ, еслибъ захотѣлъ, повернуться и уйдти.
Маленкій Гарри, живо сочувствовавшій всему, что относилось до «Гаппы», пересталъ играть и, заподозривъ что-то враждебное въ безобразной, черной старухѣ, ринулся прямо на нее и принялся сперва колотить хлыстомъ, но потомъ, заподозривъ, что ея бомбазинная оболочка недостаточно чувствительна, впился зубами ей въ руку. Пока Доминикъ бросался за нимъ и старался отвести его, Немвродъ принялся тревожно лаять, и сцена показалась угрожающей даже бѣлкамъ, которыя позапрятались въ самые отдаленные уголки.
Эсѳирь, давно поджидавшая случая вступить въ разговоръ, подошла успокоить м-ссъ Гольтъ, а старикъ Тренсомъ, видя надежный оплотъ между собой и грозной просительницей, собрался наконецъ съ духомъ и поплелся съ необычайнымъ проворствомъ въ библіотеку,
— Милая м-ссъ Гольтъ, успокойтесь пожалуйста. Увѣряю васъ, что ваши слова сдѣлали все, чего вы желали достичь. Ваше посѣщеніе не пропадетъ даромъ. А посмотрите, какъ дѣти рады! Я видѣла, какъ маленькій Джобъ отъ души смѣялся. А прежде онъ только улыбался немножко. Потомъ обратясь, къ Доминику, она сказала:
— Вы приказали подать кабріолетъ къ подъѣзду?
Этого намека было достаточно. Доминикъ отправился распорядиться насчетъ экипажа, а Дегшеръ, замѣтивъ, что м-ссъ Гольтъ лучше хотѣлось бы сѣсть во внутреннемъ дворѣ, пригласила ее къ себѣ въ комнату. Но тутъ явилось новое препятствіе въ лицѣ Гарри, живо возставшаго противъ отъѣзда Джоба, казавшагося неоцѣненнымъ дополненіемъ звѣринца ручныхъ животныхъ. Эсѳирь только какъ-разъ во время успѣла предупредить вторичную встрѣчу м-ссъ Гольтъ съ Гарольдомъ, который уже сталъ подниматься на лѣстницу параднаго подъѣзда.
ГЛАВА XLIV.
правитьВскорѣ послѣ посѣщенія м-ссъ Гольтъ Тренсомъ-Корта, Эсѳирь отправилась во второй разъ къ отцу. Ломфордскіе ассизы близились; судъ надъ Феликсомъ былъ назначенъ дней черезъ десять, и нѣкоторые намеки въ письмахъ отца побудили Эсѳирь думать, что онъ смотритъ на исходъ дѣла съ большой неувѣренностью и тревогой. Гарольдъ Тренсомъ раза два упоминалъ объ этомъ между прочимъ разговоромъ и высказывалъ положительную надежду на то, что молодой человѣкъ выйдетъ сухъ изъ воды, но этихъ неопредѣлительныхъ заявленій было слишкомъ недостаточно, для того чтобы успокоить ее, уравновѣсить въ ней тревогу, а ей вовсе не хотѣлось заводить снова рѣчь о Феликсѣ и распросить Гарольда, на чемъ именно онъ основываетъ свои предположенія. Послѣ сцены на террасѣ, Гарольдъ день-это-дня становился все нѣжнѣе и почтительнѣе; а Эсѳирь, подъ гнетомъ новыхъ ощущеній и мыслей, какъ-будто пошатнувшихъ ея вѣрованіе въ то, что жизнь можетъ быть и не полюбовной сдѣлкой со всѣмъ, что противно, ненавистно нравственнымъ влеченіямъ, — стала пассивнѣе къ его внимательности, и начала вмѣстѣ съ тѣмъ глубже чувствовать, что останавливая выборъ на Гарольдѣ Тренсомѣ, она навсегда оставляетъ за собою чистую, горную атмосферу и страстную ясность совершенной, идеальной любви, и должна будетъ сообразовать свои стремленія и желанія съ жизнію, наполненной пошлыми, будничными наслажденіями, томительной праздностью, безпричиннымъ, безсмысленнымъ довольствомъ, гдѣ поэзія исключительно ограничится областью литературной, а, возвышенныя идеи придется заимствовать только съ полокъ библіотеки, за спиною мужа. Но казалось, что всѣ внѣшнія условія способствовали тому, чтобы вмѣстѣ съ ея великодушной симпатіей къ Тренсомамъ и съ тѣми врожденными стремленіями, противъ которыхъ она начала было бороться, — сдѣлать эту посредственную, узенькую, пошлую долю самой лучшей и самой заманчивой при настоящемъ положеніи дѣлъ. Она была въ настроеніи полу-печальной полу-веселой покорности тому, что обыкновенно называется житейскою мудростью, когда отправилась вторично къ отцу и узнала отъ него все, что было можно насчетъ Феликса.
Маленькій священникъ сильно упалъ духомъ и не предвидѣлъ никакой возможности примириться съ страшной мыслью, приходившей къ нему все чаще и чаще, — о томъ что Феликсу придется можетъ быть поплатиться ссылкою за убійство: для оправданія его рѣшительно ничего не предвидѣлось.
— Люди, свѣдущіе въ этомъ отношеніи, сказалъ Лайонъ Эсѳири, сидѣвшей возлѣ него и тревожно слушавшей его, говорили мнѣ, что еслибъ даже его признали виновнымъ въ этомъ дѣлѣ, судья, милостиво настроенный и съ надлежащимъ сознаніемъ той незримой дѣятельности души, на основаніи которой дѣйствія, кажущіяся одинаковыми но внѣшней формѣ и по послѣдствіямъ, однако разнятся, какъ операторскій ножъ хирурга, хотя иногда убивающій, разнится отъ ножа разбойника, — можетъ смягчить наказаніе и даже вовсе оправдать его. Но говорятъ, что судья, котораго ждутъ сюда, человѣкъ очень строгій и сильно предупрежденный противъ смѣлыхъ молодыхъ умовъ, не идущихъ по старымъ тропинкамъ.
— Я буду на судѣ, папа, сказала Эсѳирь, придумывая средство высказать желаніе, въ которомъ ей было жутко сознаться даже предъ отцомъ. — Я уже говорила м-ссъ Треысомъ, что мнѣ хотѣлось бы непремѣнно присутствовать на слѣдствіи, и она сказала, что въ былое время она постоянно ѣздила на ассизы и что она возьметъ меня съ собой. Ты тоже пойдешь, папа?
— Конечно пойду, потому что мнѣ придется свидѣтельствовать о характерѣ Феликса и о томъ, что онъ постоянно высказывалъ убѣжденія и предостереженія, несомнѣнно доказывавшія его полное отвращеніе отъ всякаго насилія. Намъ, знающимъ его, кажется страннымъ, невѣроятнымъ обвиненіе его въ бунтѣ; но за него почти некому говорить. Развѣ только Гарольдъ Тренсомъ рѣшится пренебречь второстепенными соображеніями и высказать всю правду, какъ бы она ни была для него самого непріятна. Впрочемъ и самая правда можетъ заимствовать цвѣтъ отъ настроенія того, кто ее высказываетъ.
— Онъ добрый; онъ способенъ быть великодушнымъ, сказала Эсѳирь.
— Это хорошо. Потому мнѣ право кажется, что противъ Феликса злоумышляютъ многіе. Дуфильдская газета постоянно намекаетъ на него, какъ на одного изъ тѣхъ зловредныхъ людей, которые стараются возвыситься и отличиться въ ущербъ своей партіи, и видитъ въ немъ человѣка, который вовсе не сочувствуетъ душей и сердцемъ нуждамъ народа, но только старается выставить самого себя на видъ, затѣивая разные споры и раздоры. Вотъ это-то и гнететъ меня больше всего. Мрачная тайна участи бѣднаго Феликса сдѣлалась для меня крестомъ, подъ которымъ я часто изнемогаю.
— Папа, сказала Эсѳирь робко и съ глазами полными слезъ, — мнѣ бы хотѣлось увидать его прежде суда. Можно? Ты спросишь у него? Ты возьмешь меня съ собой.
Священникъ поднялъ глаза на нее и помолчалъ минуты съ двѣ. Ему пришла совершенно новая, неожиданная мысль. Но тонкая деликатность удержала его отъ любопытныхъ вопросовъ, которые были бы стараніемъ преждевременно разоблачить священную тайну.
— Я не имѣю ничего противъ этого, милое дитя мое, если только ты можешь пріѣхать пораньше и сообщить о своемъ намѣреніи м-ссъ Тренсомъ, такъ чтобы тебѣ можно было доѣхать въ каретѣ до какого-нибудь приличнаго мѣста — напримѣръ до дома индепендентскаго священника, гдѣ бы мы могли встрѣтиться и отправиться вмѣстѣ. Я бы предупредилъ Феликса, который вѣроятно былъ бы очень радъ взглянуть на тебя еще разъ, имѣя въ виду то, что ему придется уѣхать и быть, такъ сказать, схороненнымъ отъ тебя, хотя только можетъ быть тюрьмою, а не…
Это было уже слишкомъ для Эсѳири. Она бросилась къ отцу на шею и разрыдалась какъ ребенокъ. Слезы были невыразимымъ облегченіемъ послѣ страшной натяжки и тяжелой внутренней борьбы послѣднихъ недѣль. Старикъ былъ тоже глубоко тронутъ и крѣпко обнялъ дитя свое, сосредоточившись въ безмолвной молитвѣ.
Ни одного слова не было сказано въ теченіе нѣсколькихъ минутъ, пока наконецъ Эсѳирь приподнялась, утерла слезы и движеніемъ, казавшимся шутливымъ, хотя на лицѣ ея не было улыбки, прижала платокъ свой къ лицу отца. Потомъ, когда она положила руку свою ему на руку, онъ сказалъ торжественно:
— Сердечная привязанность — великій и таинственный даръ, Эсѳирь, въ которомъ сказывается предвкушеніе небесной любви даже въ самыя тяжелыя минуты душевнаго страданія. Я говорю не слегка, ни на основаніи собственнаго своего опыта. И странно, что только въ агоніи разлуки мы способны оцѣнить и познать всю глубину любви.
Такимъ образомъ разговоръ кончился безъ всякихъ распросовъ Лайона насчетъ того, къ какому окончательному соглашенію съ Тренсомами пришла Эсѳирь.
Послѣ этого разговора, доказавшаго ему, что все касавшееся до Феликса затрогивало Эсѳирь ближе, чѣмъ онъ предполагалъ, священнику не хотѣлось вызывать образовъ будущаго, столь несходнаго съ понятіями и стремленіями Феликса. Да и сама Эсѳирь была бы неспособна отвѣчать на подобные вопросы. Рядъ недѣль, вмѣсто того чтобы привести ее ближе къ разъясненію и рѣшенію, только вызвалъ въ ней полное разочарованіе въ томъ строѣ жизни, который теперь сталъ дѣйствительностью, но долго плѣнялъ ея воображеніе всею мечтательною прелестью произвольнаго устройства. Воображаемый домъ ея не былъ такъ пустъ и неоживленъ, какъ Тренсонъ-Кортъ; воображаемое богатство не обусловливалось обстоятельствами, которыхъ она не знала, не умѣла устранить. Сама она въ своихъ мечтахъ никогда не была тѣмъ, чѣмъ теперь сдѣлалась — женщиной съ тревожнымъ, недоумѣвающимъ сердцемъ. Первый порывъ женской преданности, первое высокое стремленіе въ жизни разсѣялось какъ восторженная мечта, но оставила по себѣ глубокія раны. ЕЙ было больно и горько, что самыя лучшія чувства ея, самыя дорогія упованія влекли ее къ самымъ тяжелымъ условіямъ жизни, а что всѣ пріятныя, легкія условія клонились къ тому, что было бы смертью, уничтоженіемъ высшихъ стремленій и стало-быть нравственнымъ паденіемъ. Съ ея характеристикѣ могло бы послужить то, что она вовсе не допускала сдѣлки, которая доставила бы ей большую часть состоянія и вмѣстѣ съ тѣмъ удовлетворила бы ея симпатіи, предоставивъ Тренсомамъ пользованіе ихъ старымъ домомъ. Жизнь ея въ этой семьѣ поставила ихъ интересы на первый планъ въ ея воображеніи; ухаживанія Гарольда дѣйствовали на нее постояннымъ непосредственнымъ вліяніемъ, взявшимъ верхъ надъ всѣми неопредѣленными планами; а одинокое владѣніе богатствомъ, съ которымъ она за предѣлами утопіи не съумѣла бы справиться, казалось вовсе непривлекательнымъ, какъ предложеніе какого-нибудь высокаго сана въ совершенно неизвѣстной странѣ. Со временъ Адамова брака многіе мужчины и женщины считали благомъ жить въ безбрачіи. Но Эсѳирь была не изъ числа такихъ женщинъ: она была въ полномъ значеніи слова женщиной, не мѣтя ни въ святыя, ни въ ангелы. Въ ней была бездна достоинствъ, по высшая степень совершенства могла быть достигнута ею только путемъ брака. И, подобно всѣмъ молодымъ натурамъ, она воображала настоящія свои условія выбора окончательными. Ей казалось, что она стояла на первомъ и послѣднемъ перекресткѣ жизненнаго пути и что потомъ ненужно будетъ ни раздумывать, ни выбирать. И въ одномъ отношеніи она была права. Только въ эту первую пору свѣжести и молодости сердца возможенъ выборъ, способный придать единство жизни и создать храмъ, въ которомъ всѣ жертвоприношенія, всѣ восторги, всѣ слезы и всѣ порывы благодарности составляютъ одну непрерывную исторію, осмысленную, освященную одной религіей.
ГЛАВА XLV.
правитьВслѣдствіе этого разговора съ отцомъ, въ одно сѣрое мартовское утро, Эсѳирь сѣла въ карету съ м-ссъ Тренсомъ и отправилась на ломфордскіе аксизы. Она была полна тревожнаго ожиданія, губы ея были стиснуты трепещущимъ молчаніемъ, и въ глазахъ была та невыразимая, незримая красота, какъ-будто говорившая, что все вниманіе, всѣ душевныя силы сосредоточились на чемъ-то глубоко внутри.
М-есъ Тренсомъ но безпокоили ее безполезнымъ разговоромъ. Эсѳирь за послѣднее время замѣтила въ м-ссъ Тренсомъ сильную перемѣну, проглядывавшую во множествѣ мелочей, замѣчаемыхъ только однѣми женщинами. Разговоръ день это дня становился для нея все большимъ и большимъ усиліемъ, и нетолько тогда, когда онѣ сидѣли вдвоемъ, что могло бы происходить вслѣдствіе постепеннаго истощенія матеріала для разговора. Но когда м-ссъ Тренсомъ садилась въ свое кресло, окруженная по обыкновенію лекарственными снадобьями и рукодѣльями, и произносила утреннее привѣтствіе съ той безукоризненной вѣжливостью и почтительностью, которая для людей, не такъ утончено воспитанныхъ, кажется афектаціей, — Эсѳирь замѣчала странную тревогу въ ея движеніяхъ. Иногда стежки шитья бѣжали съ безмолвнымъ, непрерывнымъ проворствомъ въ теченіе четверти часа, какъ-будто бы отъ окончанія какой-нибудь полосы рисунка зависѣло ея освобожденіе изъ неволи; потомъ вдругъ руки упадали, взглядъ тупо устремлялся на столъ, и она сидѣла такимъ образомъ неподвижно какъ статуя, повидимому не замѣчая присутствія Эсѳири, пока какая-нибудь мысль, внезапно проснувшаяся въ ней, не производила впечатлѣнія внѣшняго толчка, не побуждала се вздрогнуть, при чемъ она торопливо и тревожно оглядывалась, какъ человѣкъ, которому совѣстно, что онъ заснулъ не во время. Эсѳирь, глубоко тронутая проявленіями несчастія, еще никогда ею самою не испытаннаго, — усиленно старалась успокоить, утѣшить встревоженную, несчастную женщину. Но однажды утромъ м-ссъ Тренсомъ сказала, прервавъ довольно продолжительное молчаніе:
— Какъ вамъ должно быть скучно со мною, душа моя. Вы олицетворенное терпѣніе. Я становлюсь невыносима; у меня должно-быть меланхолическое сумасшествіе. На такую жалкую, угрюмую старуху должно быть также непріятно смотрѣть, какъ на грача съ надломаннымъ крыломъ. Не стѣсняйтесь мной, дитя мое. Уходите отъ меня безъ всякой церемоніи. Вѣдь вы видите, что здѣсь всѣ остальные дѣлаютъ, что хотятъ. Я часть старой мебели не подъ стать къ новымъ драпировкамъ.
— Милая м-ссъ Тренсомъ, сказала Эсѳирь, скользнувъ на низенькій диванъ рядомъ съ рабочей корзинкой, — развѣ вамъ непріятно сидѣть со мной?
— Я говорю только ради васъ, дорогая моя, сказала м-ссъ Тренсомъ, слабо улыбаясь и взявъ Эсѳирь за подбородокъ. — Развѣ вамъ не противно, не страшно смотрѣть на меня?
— Зачѣмъ вы говорите такія нехорошія, недобрыя слова? сказала нѣжно Эсѳирь. — Еслибъ у васъ была дочь, ей бы хотѣлось быть поближе къ вамъ, именно тогда, когда вамъ невесело: а конечно во всякой молодой дѣвушкѣ пробуждается нѣчто въ родѣ дочернихъ чувствъ къ женщинѣ старше ея и особенно доброй къ ней.
— Какъ бы мнѣ хотѣлось, чтобы вы въ самомъ дѣлѣ были моей дочерью, сказала м-ссъ Тренсомъ, какъ будто просіявъ немного. — Возможность мечтать, лелѣять надежды большое счастіе для старухи.
Эсѳирь покраснѣла: она не предвидѣла такого примѣненія словъ, вызванныхъ нѣжностью и состраданіемъ. Чтобы перемѣнить поскорѣй разговоръ, она поспѣшила предложить вопросъ, который уже раньше вертѣлся у нея на умѣ. Прежде чѣмъ краска успѣла сойдти съ лица ея, она сказала:
— О, какъ вы добры; а у меня есть къ вамъ большая просьба. Мнѣ хочется, чтобы вы съѣздили со мною очень рано въ Ломфордъ, къ пятницу, и оставили бы меня у дверей одного дома, гдѣ меня будетъ ждать отецъ по дѣлу. Дѣло это частное, лично наше, и мнѣ бы не хотѣлось, чтобы о немъ знали, если только это возможно. И онъ приведетъ меня назадъ, куда вы назначите.
Такимъ образомъ Эсѳирь добилась цѣли, избѣгнувъ необходимости выдавать свою тайну; она тѣмъ болѣе была спокойна, что Гарольдъ отправился уже въ Ломфордъ.
Домъ индепендентскаго проповѣдника, къ которому подвезла ее м-ссъ Тренсомъ и гдѣ ее ожидалъ отецъ, стоялъ въ тихомъ переулкѣ неподалеку отъ тюрьмы. Эсѳирь набросила темный плащъ на изящный туалетъ, который Денверъ объявила совершенно необходимымъ для дамъ, сидящихъ близь судьи во время торжественнаго засѣданія; а такъ капъ шляпы того времени не выставляли лица на видъ, но скорѣе показывали его въ перспективѣ, то опущенный вуаль вполнѣ защищалъ ее отъ нескромныхъ взглядовъ.
— Я все устроилъ, милая моя, сказалъ Лайонъ, — и Феликсъ ждетъ насъ. Не слѣдуетъ терять времени.
Они тотчасъ же пустились въ путь. Ѳсепрь не предложила отцу ни одного «опроса. Она по сознавала дороги, по которой они шли, она низачто не могла бы ничего припомнить, кромѣ смутнаго сознанія вступленія въ высокія стѣны, хожденія вдоль длинныхъ корридоровъ; наконецъ они вступили въ гораздо болѣе просторную комнату, чѣмъ она ожидала, и отецъ сказалъ:
— Здѣсь, Эсѳирь, намъ можно будетъ повидаться съ Феликсомъ. Онъ сейчасъ придетъ.
Эсѳирь автоматически сняла перчатки и шляпку, какъ-будто возвратилась домой съ прогулки. Она совершенно утратила сознаніе всего, кромѣ того, что ей предстояло увидѣть Феликса. Она дрожала. Ей думалось, что онъ покажется ей инымъ послѣ ея новой жизни: что вообще все прошлое совершенно измѣнится въ ея глазахъ, перестанетъ быть постояннымъ, неотступнымъ воспоминаніемъ и сдѣлается чѣмъ-нибудь, въ чемъ она ошибалась, какъ было съ представленіемъ о новой жизни. Можетъ быть она выросла изъ того дѣтства, которому обыковенныя вещи кажутся рѣдкостями и всѣ предметы огромными. Можетъ быть съ этихъ поръ весь міръ, всѣ люди станутъ въ ея глазахъ ничтожными, мелкими, пошлыми. Страхъ, сосредоточившійся въ эти моменты, казался хуже всего, что она знала прежде. То былъ страхъ, который могъ бы испытывать пиллигримъ, еслибъ ему шепнулъ кто-нибудь, что святыя мѣста одинъ обманъ и что его жаждущая, вѣрующая душа ничего тамъ не найдетъ. Всякая проходящая минута можетъ быть сопровождается подобнымъ кризисомъ въ маленькомъ, внутреннемъ мірѣ человѣка.
Но скоро дверь пріотворилась слегка; кто-то заглянулъ въ нее;потомъ она открылась шире, и вошелъ Феликсъ Гольтъ.
— Миссъ Лайонъ — Эсѳирь! и рука ея очутилась въ его рукѣ.
Онъ былъ все тотъ же — нѣтъ, невыразимо лучше, потому что разстояніе, и разлука и все томительное, пережитое за послѣднее время, сдѣлало его точно зарею утренней.
— Не обращайте на меня вниманія, дѣти, сказалъ Лайонъ. — Мнѣ нужно сдѣлать нѣсколько замѣтокъ, а время дорого. Мы можемъ остаться здѣсь только четверть часа. — И старикъ сѣлъ къ окну, спиною къ нимъ, и примялся писать, низко наклонивъ голову надъ бумагой.
— Вы очень блѣдны; вы точно были больны, сравнительно съ прежнимъ, сказала Эсѳирь. Она отняла руку, но они все еще стояли близко одинъ къ другому и она смотрѣла на него.
— Дѣло въ томъ, что мнѣ не по-сердцу тюрьма, сказалъ Феликсъ, улыбаясь; — но я думаю, что самое лучшее для меня весь-таки надежда остаться въ ней какъ можно дольше.
— Говорятъ, что въ самомъ худшемъ случаѣ можно будетъ просить помилованія, сказала Эсѳирь, избѣгая имени Гарольда Тренсома.
— На это плохая надежда, сказалъ Феликсъ, покачивая годовой. — Самое благоразумное — приготовиться къ самому страшному наказанію, на какое только могутъ осудить меня. Если я научусь и съ этимъ мириться, то все меньшее, покажется легкимъ. Вѣдь вы знаете, продолжалъ онъ, съ ясной улыбкой, — что я никогда не бывалъ въ изящномъ обществѣ и не сиживалъ на мягкихъ подушкахъ. Меня трудно разочаровать въ этомъ отношеніи.
— Вы смотрите ка вещи совершенно попрежнему? сказала Эсѳирь и поблѣднѣла при этомъ, — то есть — на бѣдность и на среду, въ которой вамъ хотѣлось бы жить? Всѣ недоразумѣнія и испытанія не побороли вашего упорства? Она старалась улыбнуться, но не могла.
— Какъ — вы спрашиваете насчетъ образа жизни, за который я примусь, если меня освободятъ? спросилъ Феликсъ.
— Да, а не могу не отчаиваться за васъ послѣ всего, что было. Посмотрите, какъ вы можете заблуждаться, падать! — Эсѳирь говорила тихо и робко. Она замѣтила въ его глазахъ усмѣшку, хорошо ей знакомую. — Ахъ какая я глупая! сказала она тономъ, въ которомъ звучала мольба.
— Нѣтъ, это не глупость, а страшное вдохновеніе, сказалъ Феликсъ. — Когда злой искуситель устаетъ нашептывать человѣку о паденіи, онъ посылаетъ голосъ, который замѣняетъ его и повторяетъ вмѣсто него все то же слово. Вотъ видите, какой вы посланецъ тьмы. — Онъ улыбнулся и взялъ ея обѣ руки между своими, сложивъ ихъ, какъ складываютъ дѣти руки на молитвѣ. Оба они были слишкомъ торжественно настроены, чтобы робѣть и конфузиться. Они смотрѣли прямо другъ другу въ глаза, какъ дѣлаютъ ангелы, когда высказываютъ какую-нибудь правду. И они стояли такимъ образомъ во все время, пока онъ говорилъ. — Но я живой протестъ противъ неизбѣжности такого паденія. Я вижу дальше его. Единственное страшное для человѣка паденіе — это отступленіе отъ тѣхъ цѣлей, которыя онъ считаетъ лучшими. Добьется ли, увидитъ ли онъ какой-нибудь результатъ изъ своего личнаго дѣла — это покрыто грозной неизвѣстностью: вселенная устроена не для потворства и удовлетворенія его чувствъ. Если человѣкъ видитъ впереди и вѣритъ во что-нибудь хорошее, онъ долженъ работать и добиваться его такимъ путемъ, какой ему кажется лучше, не думая о томъ, что изъ этого выйдетъ и къ чему это его приведетъ. По мнѣ лучше мало, да только такого, чѣмъ я дорожу, нежели много такого, чему я не придаю никакого значенія: — обиліе прекрасныхъ, изящныхъ вещей вовсе не по моему вкусу, — а еслибъ даже это было и по вкусу мнѣ, то обстоятельства, которыми обуслувливается обладаніе ими, въ настоящемъ строѣ общества таковы, что оно отзывалось бы на мнѣ, какъ скрипящій, царапающій металлъ.
— Да, сказала тихо Эсѳирь, — кажется, я теперь понимаю это лучше, чѣмъ прежде. — Слова Феликса странно подтвердили собственные ея выводы, сдѣланные за послѣднее время. Но она ничего не сказала, хотя онъ какъ будто ждалъ.минуты съ двѣ, глядя на нее. Потомъ онъ продолжалъ:
— Вы знаете, что я нисколько не думаю о славѣ, не воображаю сдѣлать новой эры. Гдѣ нельзя добиться крупныхъ, большихъ результатовъ, я довольствуюсь и очень маленькими, такими, которые никогда не выйдутъ за предѣлы нѣсколькихъ чердаковъ и мастерскихъ, и я твердо вѣрю въ то, что я никогда окончательно не упаду и не погибну. Нашему народу больше всего необходимо убѣдиться въ томъ, что человѣческое достоинство и счастіе заключаются не въ одной только перемѣнѣ положенія. Этому вѣрованію, этому убѣжденію я намѣренъ посвятить всю свою жизнь. Еслибъ кто могъ доказать мнѣ, что это глупо, я не думаю, чтобы изъ этого послѣдовала, необходимость занимать деньги, чтобы устроить себѣ комфортабельную жизнь и нашить себѣ новыхъ платьевъ. Выводъ далеко не логичный, по моему разумѣнію.
Они улыбнулись другъ другу съ полнымъ пониманіемъ и сочувствіемъ, которое такъ часто сказывалось въ нихъ и прежде.
— Вы все тотъ же, сказала Эсѳирь.
— А вы? спросилъ Феликсъ. Мои дѣла были давно порѣшены и покончены. Но въ вашихъ произошла огромная перемѣна — точно волшебствомъ.
— Да, сказала Эсѳирь съ запинкой.
— Когда я увидѣлъ васъ въ первый разъ, вся ваша личность въ той обстановкѣ, въ которой вы тогда жили, показалась мнѣ странной загадкой. А вотъ наконецъ явилась соотвѣтствующая разгадка.
Эти слова показались жестокими Эсѳири. Но Феликсъ не могъ знать всѣхъ причинъ, обусловливавшихъ именно такое впечатлѣніе. Она не могла говорить; она вся похолодѣла и только сердце мучительно забилось и замерло.
— Вы теперь должны быть вполнѣ довольны и счастливы, продолжалъ онъ невинно. Но вы будете иногда вспоминать стараго педагога и его поученія?
Феликсъ былъ твердо увѣренъ въ томъ, что Эсѳирь выйдетъ замужъ за Гарольда Тренсома. Мужчины очень легко вѣрятъ такимъ вещамъ о женщинахъ, которыя ихъ любятъ. Но онъ не имѣлъ духа намекнуть на бракъ болѣе прямо. Онъ боялся этой участи для нея, не сознавая ясно, чѣмъ бы можно было оправдать эту боязнь въ глазахъ другихъ. Гарольдъ Тренсомъ казался ему недостойнымъ Эсѳири.
— Дѣти, сказалъ Лайонъ въ эту минуту, не оглядываясь назадъ, но только посмотрѣвъ на часы: — намъ остается еще ровно двѣ минуты. — И опять продолжалъ писать.
Эсѳирь ничего не сказала, но Феликсъ не могъ не замѣтить, что руки у нея смертельно похолодѣли и что она вся дрожала. Онъ вѣрилъ, онъ зналъ, что каковы бы ни были у нея виды въ будущемъ, это волненіе было вызвано состраданіемъ, сочувствіемъ къ нему. Всеобъемлющій порывъ любви, признательности и тревоги побудилъ его сказать:
— Я вынесъ страшную борьбу, Эсѳирь. Ью вы видите, что такъ тому и слѣдовало быть. Васъ ожидала болѣе приличная, болѣе соотвѣтствующая доля. Но помните, что вы дорого стоили, и не пренебрегайте, не бросайте неосмотрительно того, что такъ дорого стоило. Я хочу непремѣнно знать и слышать, что у васъ будетъ счастье достойное васъ.
Эсѳирь чувствовала себя такой несчастной, что даже слезъ не было. Она посмотрѣла безпомощно на Феликса, потомъ отняла руки, молча отвернулась, медленно подошла къ отцу, и сказала:
— Пана, я готова — больше говорить нечего.
Она опять повернулась къ стулу, гдѣ лежала шляпка, и лицо ея на темномъ платьѣ казалось точно мертвымъ.
— Эсѳирь!
Феликсъ почти крикнулъ это слово, и въ голосѣ его звучала мольба. Эсѳирь подошла къ нему съ быстрымъ движеніемъ испуганнаго ребенка къ сильному покровителю. Онъ обнялъ ее и поцѣловалъ.
Она никогда не могла вспомнить, что было послѣ этого, и пришла въ себя только тогда, когда очутилась опять въ каретѣ козлѣ м-ссъ Тренсомъ.
ГЛАВА XLVI.
правитьЭсѳирь сидѣла въ судѣ подъ крылышкомъ м-ссъ Тренсомъ, такъ что ей было все хорошо видно и слышно. Гарольдъ встрѣтилъ ихъ въ отелѣ и замѣтилъ, что Эсѳирь была блѣдна и болѣе обыкновеннаго сосредоточенна; но это вполнѣ объяснялось сочувственной тревогой объ исходѣ дѣла, въ которомъ подсудимый былъ ея другомъ, а отецъ и самъ онъ важными свидѣтелями. М-ссъ Тренсомъ была непрочь утаить маленькій секретъ отъ сына, и о „дѣлѣ“, по которому Эсѳирь предварительно видѣлась съ отцомъ, не было сказано ни слова. Гарольдъ былъ особенно милъ и любезенъ въ этотъ день: онъ сознавалъ, что ему предстояло возбудить удивленіе Эсѳири, а всѣхъ насъ непремѣнно дѣлаетъ болѣе мягкими и милыми внутреннее сознаніе собственнаго своего великодушія; въ такомъ случаѣ всѣми нашими движеніями руководитъ скрытая музыка — „мелодія, нѣжно звучащая въ тонъ“.
Эслибъ Эсѳирь была менѣе сосредоточена на собственныхъ своихъ чувствахъ, она непремѣнно замѣтила бы, что она возбуждала общее и особенное вниманіе. Въ безотрадномъ квадратѣ публичной залы, гдѣ не было ни одного выступающаго угла, за который можно бы прицѣпить догадку или мысль, ни одной картины, ни одной краски, которыми можно было бы затронуть фантазію, и гдѣ единственными предметами вниманія, удивленія и какого бы то ни было интереса были люди, и особенно люди, занимающіе болѣе или менѣе важные посты, — вниманіе, обращенное на Эсѳирь, не было бы удивительнымъ, еслибъ даже оно было просто данью ея молодой прелести, чрезвычайно удачно оттѣненной старческимъ величіемъ м-ссъ Тренсомъ. Но вниманіе это обусловливалось также шепотомъ о томъ, что она законная наслѣдница Тренсомъ-Корта и невѣста Гарольда Тренсома. Гарольдъ самъ въ послѣднее время не особенно старался скрывать и этотъ фактъ и эту вѣроятность: оба они скорѣе дѣлали ему честь, чѣмъ безчестіе. И теперь, благодаря значительной протекціи требіанцевъ, слухи и толки эти быстро распространялись.
Судъ былъ гораздо люднѣе, чѣмъ наканунѣ, когда нашего бѣднаго пріятеля Дреджа и его двухъ товарищей рудокоповъ присудили на годъ въ каторжныя работы, а человѣка, укравшаго серебряное блюдо у Дебарри, на вѣчную ссылку. Бѣдный Дреджъ кричалъ, что онъ желалъ бы никогда ничего по слышать о выборахъ, и, несмотря на увѣщанія тюремнаго священника, говорилъ громко и настойчиво, что на этомъ свѣтѣ можетъ быть хорошо только Спрату да старому черту; такъ что изъ дѣла Дреджа по крайней мѣрѣ многіе наблюдатели вывели прискорбное убѣжденіе въ томъ, что волна политической агитаціи, достигнувшая Спрокстонской копи, ничуть не возвысила общественное настроеніе и не принесла вѣры въ Промыслъ. Но любопытство было гораздо больше затронуто въ этотъ день, когда характеръ преступника и обстоятельства, сопровождавшія преступленіе, были болѣе необычайнаго свойства. Какъ только Феликсъ показался на скамьѣ подсудимыхъ, поднялся шепотъ и вскорѣ превратился въ громкій говоръ, продолжавшійся до тѣхъ поръ, пока не было повторено нѣсколько повелительныхъ воззваній къ молчанію. Довольно странно, что теперь въ первый разъ въ Эсѳири пріятно шевельнулась гордость, благодаря одному его появленію. Въ этотъ моментъ сосредоточенія всеобщаго вниманія на немъ, отзывавшагося на личномъ ея представленіи впечатлѣніемъ яснаго, неудержимо распространяющагося дневнаго свѣта, — она почувствовала, что въ немъ есть что-то особенное, ставящее его неизмѣримо выше всѣхъ присутствовавшихъ джентльменовъ. Торговки и вообще простолюдинки не съумѣли бы его оцѣнить, не нашли бы въ немъ ровно ничего, заслуживающаго вниманія; нетолько жалкому уму, подобному уму м-ссъ Тильо, но и многимъ изъ умовъ въ жилетахъ и сюртукахъ, — обнаженная шея его и большая готическая голова казались чѣмъ-то опаснымъ и даже безнравственнымъ; а его немножко массивная фигура вѣроятно вышла бы очень странной изъ рукъ моднаго портнаго того времени. Но Эсѳирь видѣла, какъ его большіе, сѣрые глаза смотрѣли покойно и невраждебно, сперва вообще на всѣхъ присутствовавшихъ, потомъ съ большимъ вниманіемъ на судей и другихъ личностей, бывшихъ ближе къ нему, — и тотчасъ же почувствовала на немъ печать изящной, исключительной натуры. Простите ея исканіе и жажду именно такого удовлетворенія; всѣ мы, и мужчины и женщины, рады возможности оправдался въ нашихъ стремленіяхъ и предпочтеніяхъ передъ другими, какъ и передъ собой. Эсоирь сказала себѣ внутренно, не безъ нѣкотораго тріумфа, что Феликсъ Гольтъ также достоинъ быть избраннымъ изо всего этого люднаго собранія, какъ былъ достоинъ выбора и предпочтенія въ ихъ têtê à tête въ скудномъ, бѣдномъ освѣщеніи маленькой пріемной Мальтусова подворья.
Эсѳирь почувствовала значительное облегченіе, услышавъ отъ отца, что Феликсъ настоялъ на томъ, чтобы матери его не было въ судѣ; и такъ-какъ въ представленіи м-ссъ Гольтъ, несмотря на постоянное сильное желаніе разыгрывать роль, не было большаго различія между свидѣтелемъ и преступникомъ, и всякаго рода появленіе передъ судомъ едва ли могло дать какое-нибудь опредѣленное понятіе, которое взяло бы верхъ надъ смутнымъ сознаніемъ неизбѣжнаго позора. — она меньше обыкновеннаго роптала на рѣшеніе сына. Эсѳирь заранѣе содрогала съ при мысли о томъ, какимъ неизбѣжнымъ фарсомъ было бы свидѣтельство м-ссъ Гольтъ. По вмѣстѣ съ тѣмъ Феликсъ положительно утратитъ кое-что вслѣдствіе недостатка свидѣтеля, который могъ бы заявить о его поведеніи и настроеніи въ утро передъ тѣмъ, когда его увлекли въ мятежъ.
— Онъ въ самомъ дѣлѣ весьма представительная личность, сказалъ Гарольдъ, подходя къ Эсѳири. Надѣюсь, что онъ не сдѣлаетъ никакого промаха, защищая себя.
— Не бойтесь, не сдѣлаетъ, сказала Эсѳирь. Она опять немного оживилась и казалась бодрѣе и яснѣе, чѣмъ вовсе это утро прежде.
Феликсъ включилъ и ее въ свой общій взглядъ, но избѣгалъ смотрѣть на нее въ частности. Она поняла, какимъ деликатнымъ чувствомъ въ отношеніи ея руководствовался онъ въ этомъ случаѣ, и потому могла смотрѣть спокойно на него и на отца своего, сидѣвшаго неподалеку въ томъ же направленіи. Обернувшись къ Гарольду, чтобы сдѣлать какое-то замѣчаніе, она увидѣла, что онъ тоже смотрѣлъ въ туже сторону, но съ выраженіемъ сильно ее удивившимъ.
— Боже мой, сказала она, — какъ вы сердито смотрите! Я еще никогда не видала васъ такимъ сердитымъ. Ужъ не на отца ли моего вы такъ смотрите?
— О нѣтъ! сказалъ Гарольдъ, дѣлая усиліе, чтобы прогнать неотвязчиваго демона, забравшагося некстати въ его душу. — Я смотрю на Джермина, прибавилъ онъ, глядя на мать и на Эсѳирь. — Онъ всюду суется мнѣ на глаза съ тѣхъ поръ, какъ я отказалъ ему въ свиданіи и возвратилъ его письмо. Я рѣшился, если только можно будетъ, никогда больше не говорить съ нимъ прямо.
М-ссъ Тренсомъ слушала съ совершенно безстрастнымъ лицомъ. Она сказала внутренно горькое, отчаянное „пусть“! на все, что было непріятнаго.
Эсѳири скоро стало досадно на всякій говоръ вокругъ: вниманіе ея сосредоточилось на веденіи слѣдствія и на томъ, какимъ образомъ Гарольдъ держалъ себя. Слѣдствіе заключалось собственно въ воспроизведеніи фактовъ, уже извѣстныхъ намъ, только съ нѣкоторыми добавочными подробностями, доставленными свидѣтелями. Спратъ сохранилъ достаточно сознанія, чтобы присягнуть въ томъ, что, когда его привязывали къ столбу, Феликсъ руководилъ толпой. Хозяйка Семи Звѣздъ, обязанная Феликсу спасеніемъ отъ преслѣдованія нѣсколькихъ пьяныхъ мятежниковъ, дала показаніе, что онъ былъ вожатаемъ толпы при нападеніи на Спрата, — живо помня, что онъ отозвалъ ея преслѣдователей приглашеніемъ на „лучшее предпріятіе“. Нѣсколько почтенныхъ свидѣтелей показали подъ присягой, что Феликсъ поощрялъ мятежниковъ, волочившихъ Спрата вдоль Королевской улицы; что онъ напалъ первый на Токера и что его видѣли на террасѣ противъ окна гостиной въ усадьбѣ Дебарри.
Три другіе свидѣтеля дали показаніе о выраженіяхъ, слышанныхъ ими отъ подсудимаго и клонившихся къ уясненію характера поступковъ, въ которыхъ его обвиняютъ. Двое изъ нихъ были торговцы изъ Треби, а третій клеркъ изъ Дуфильда. Клеркъ слышалъ, какъ Феликсъ говорилъ публично въ Дуфильдѣ; требіанцы не разъ присутствовали при его разсужденіяхъ объ общественныхъ вопросахъ; и всѣ они приводили выраженія, клонившіяся къ тому, чтобы доказать несомнѣнно, что онъ питалъ самыя злостныя чувства противъ почтеннаго торговаго сословія и что онъ, по всей вѣроятности, только искалъ случая разорить и разграбить всѣ мелочныя лавки. Никто не зналъ — и даже самые свидѣтели не сознавали хорошенько — насколько ихъ воспоминанія и даже предположенія въ этомъ отношеніи были въ зависимости отъ четвертаго ума, а именно отъ Джона Джонсона, близкаго родственника одного изъ требіанскихъ свидѣтелей и короткаго знакомаго Дуфильдскаго клерка. Человѣка ни въ какомъ случаѣ нельзя было бы классифировать животнымъ, самопроизвольно дающими показанія, и принимая въ расчетъ то, какъ трудно бываетъ добиться какого-нибудь путнаго показанія въ данномъ случаѣ, нельзя не дать мѣста и значенія темнымъ проискамъ людей дѣятельныхъ, пронырливыхъ, подзадориваемыхъ какими-нибудь частными, личными побужденіями. Джонсонъ тоже присутствовалъ въ этотъ день въ судѣ, но сидя скромно, незамѣтно въ углу. Онъ пришелъ сообщить кое-какія свѣденія Джермину и, съ другой стороны, собрать свѣденія для личныхъ своихъ соображеній, значительно разъяснившихся появленіемъ Эсѳири вмѣстѣ съ Тренсомомъ. Когда всѣ показанія свидѣтелей были отобраны, публика единодушно нашла ихъ весьма неблаговидными для подсудимаго. Въ двухъ только обстоятельствахъ Феликсъ нашелъ нужнымъ прервать показанія передопросомъ. Во-первыхъ, онъ спросилъ» у Спрата, но думаетъ ли онъ, что привязаніе къ столбу спасло его отъ весьма вѣроятной и возможной смерти? Во-вторыхъ, онъ спросилъ у торговцевъ, которые подъ присягой засвидѣтельствовали о томъ, что онъ велъ толпу за собою, убѣждая оставитъ Токера, — не слышали ли они незадолго передъ этимъ, какъ въ толпѣ раздавались крики, подбивавшіе ее къ нападенію на винные погреба и пивоварню?
Эсѳирь слушала внимательно, но спокойно. Она заранѣе приготовилась на такое множество сильныхъ и враждебныхъ показаній. Всѣ ея опасенія и надежды клонились къ тому, что должно было слѣдовать послѣ. Тогда только, когда у подсудимаго спросили, что онъ имѣетъ сказать въ свое оправданіе, она почувствовала ту страшную спазму тревоги, которая не обезоруживаетъ, не парализуетъ умъ, но скорѣе даетъ ясное представленіе, полное сознаніеугрожающей опасности.
Когда Феликсъ Гольтъ началъ говорить, въ залѣ водворилось молчаніе ночи. Голосъ его былъ твердъ и спокоенъ: онъ говорилъ просто, серіозно и очевидно безъ всякаго суетнаго, тщеславнаго побужденія. Эсѳирь никогда не видѣла у него такого утомленнаго, грустнаго лица.
— Мм. Гг., я не стану утруждать вниманіе суда ненужными словами. Я вѣрю, что всѣ свидѣтели говорили правду, насколько было возможно вывести какое-нибудь заключеніе изъ поверхностнаго наблюденія; и я рѣшительно ничего не вижу, что могло бы расположить присяжныхъ въ мою пользу, если только имъ не заблагоразсудится принять во вниманіе мои личныя побужденія и отзывы нѣкоторыхъ свидѣтелей о моемъ характерѣ и моихъ цѣляхъ, совершенно несовмѣстныхъ съ добровольнымъ участіемъ въ безпорядкахъ. Я только передамъ въ нѣсколькихъ словахъ, какимъ образомъ я попалъ въ толпу, что меня побудило напасть на констэбля, и что меня привело къ образу дѣйствія, кажущемуся мнѣ самому безумнымъ теперь, когда я оглядываюсь назадъ.
Феликсъ разсказалъ тогда вкратцѣ обо всѣхъ своихъ побужденіяхъ и дѣйствіяхъ въ день бунта, съ той самой минуты, когда его оторвали отъ работы рано утромъ. Онъ, разумѣется, не упомянулъ о своемъ посѣщеніи Мальтусова подворья и только сказалъ, что, успокоивъ мать, онъ опять вышелъ на улицу прогуляться. Онъ воодушевился по мѣрѣ того, какъ передавалъ всѣ событія дня, затрогивавшія его гораздо сильнѣе теперь, когда онъ припоминалъ ихъ въ сжатомъ, выразительномъ изложеніи передъ большимъ собраніемъ. Высокое наслажденіе честной, правдивой рѣчи сознается человѣкомъ, обладающимъ замѣчательнымъ даромъ высказывать ее, чувствуется даже въ моменты тревоги и горести.
— Вотъ все, что я могу сказать о себѣ, мм. гг. Я прошу сложить съ меня обвиненіе въ убійствѣ, потому что я твердо увѣренъ, что въ этомъ словѣ заключается смыслъ несовмѣстный съ моимъ образомъ дѣйствія. Когда я толкнулъ Токера, я не могъ предвидѣть возможности смерти отъ паденія, которое случается сплошь и рядомъ въ борьбѣ и безъ всякихъ пагубныхъ послѣдствій. Что же касается до нападенія на констэбля, то мнѣ предстоялъ моментальный выборъ между двухъ золъ: иначе вліяніе мое было бы въ конецъ парализовано. И онъ нанялъ на меня, не понявъ моихъ намѣреній. Я не стану распространяться о томъ, что я ни въ какомъ случаѣ не напалъ бы на констэбля, еслибъ имѣлъ время сообразить и взвѣсить хорошенько всѣ обстоятельства.
Я, конечно, во всякомъ случаѣ напалъ бы на него, еслибъ увидѣлъ его дѣлающимъ что-нибудь, что возмутило бы меня до глубины души: я глубоко чту законъ, но не въ такомъ случаѣ, гдѣ онъ служитъ предлогомъ къ злоупотребленію, которое ему въ сущности слѣдовало бы устранять. Я считаю унизительнымъ, недобросовѣстнымъ заставлять судъ выводить изъ того, что я самъ сказалъ или что было сказано моими свидѣтелями, что — какъ человѣкъ, презирающій пьяныя, безсмысленныя буйства и вообще всякое произвольное насиліе, — я никогда и ни въ какомъ случаѣ не возсталъ бы противъ власти и авторитета. Я считаю богохульствомъ говорить, что человѣкъ не долженъ никогда возставать противъ авторитета: всѣ великія религіи, великіе гражданскіе перевороты шли противъ авторитета въ самомъ началѣ начинаній своихъ. Подобное заявленіе было бы съ моей стороны дерзостью, еслибъ мнѣ не приходилось сказать въ свою защиту, что я счелъ бы себя самымъ презрѣннымъ измѣнникомъ, еслибъ приложилъ руку къ борьбѣ или безпорядку — подъ чѣмъ я подразумеваю личный ущербъ кому-нибудь — безъ такого побужденія, которое я считаю священнымъ чувствомъ, — безъ чувства воздаянія священнаго долга ближнимъ моимъ или человѣчеству вообще. И конечно — заключилъ Феликсъ съ сильнымъ оттѣнкомъ презрѣнія въ голосѣ — и никогда не считалъ священнымъ долгомъ добиваться выбора радикальнаго кандидата отъ сѣвернаго Ломшайра произвольнымъ, умышленнымъ возбужденіемъ пьяной, грубой толпы, общественная дѣятельность которой заключается въ битьѣ оконъ, разореніи, уничтоженіи произведеній тяжелаго труда, въ угрозахъ человѣческой жизни.
— Я предчувствовалъ, что онъ проврется, сказалъ Гарольдъ потихоньку Эсѳири. Потомъ видя, что ее слегка передернуло, онъ побоялся, чтобы она не заподозрила, что его обидѣлъ намекъ на него самого. — Я вовсе не имѣю въ виду того, что онъ сказалъ насчетъ кандидата, прибавилъ онъ поспѣшно, желая поправиться — Я не имѣю ничего особеннаго противъ послѣдней его выходки. Но я нахожу, что ему вообще не слѣдовало бы пускаться въ такія разглагольствованія. Это должно непремѣнно повредить ему въ мнѣніи присяжныхъ: — они его не поняли, или лучше сказать, поняли не такъ, какъ бы ему хотѣлось. Но я головой ручаюсь, что это очень непріятно подѣйствовало на судей. Теперь одна надежда на то, въ какой степени наши показанія будутъ въ силахъ парализовать впечатлѣніе, произведенное имъ самимъ. Надѣюсь, что аторней сдѣлалъ все, что было можно, чтобы собрать какъ можно больше свидѣтелей. Вѣроятно, въ этомъ дѣлѣ немалое участіе приняли глазговскіе и ланкашайрскіе либералы, друзья Гольта. Но, вѣроятно, вы уже знаете все это черезъ отца своего.
Первымъ свидѣтелемъ, выступившимъ въ защиту подсудимаго, былъ Лайонъ. Сущность его показаній заключалась въ томъ, что съ начала сентября до дня выборовъ онъ былъ въ постоянныхъ дружескихъ сношеніяхъ съ подсудимымъ, что онъ отлично изучилъ его характеръ и воззрѣнія на жизнь, въ особенности его воззрѣнія на выборы, вовсе несовмѣстныя съ возможностью участія въ мятежѣ, которое такъ же, какъ и роковое столкновеніе его съ конетэблемъ, нельзя объяснить иначе, какъ несчастной неудачей смѣлаго, но въ сущности хорошаго и честнаго намѣренія. Онъ показалъ дальше, что онъ присутствовалъ при встрѣчѣ подсудимаго съ м. Гарольдомъ Тренсомомъ, который тогда былъ занятъ собираніемъ голосовъ въ сѣверномъ Ломшайрѣ. Встрѣча эта состоялась у него въ домѣ и по настоянію Феликса, желавшаго предупредить м. Тренсома о спаиваніи рабочихъ въ Спрокстонѣ, производимомъ его агентами, и убѣждалъ его положить этому конецъ; подсудимый боялся, чтобы не вышло недоразумѣній и безпорядковъ изъ того, что онъ считалъ конечной цѣлью этихъ попоекъ, — а именно изъ присутствія этого люда на выборахъ. Лайонъ прибавилъ, что не разъ послѣ этого свиданія Феликсъ Гольтъ возвращался къ этому предмету съ выраженіями тревоги и огорченія. Онъ самъ неоднократно посѣщалъ Спрокетонъ но своимъ пастырскимъ обязанностямъ: онъ зналъ, сколькихъ усилій стоило подсудимому устроить тамъ ночную школу, и былъ увѣренъ, что все участіе подсудимаго къ рабочимъ этого округа исключительно ограничивалось стараніями пріучить ихъ къ трезвости и надлежащему вниманію къ воспитанію ихъ дѣтей. Въ заключеніе онъ заявилъ, что подсудимый былъ дѣйствительно въ Дуфильдѣ въ день выборовъ и съ сильнымъ негодованіемъ говорилъ о примѣненіи Спрокстонцевъ къ этому дѣлу и о томъ, что онъ называлъ гнуснымъ наймомъ слѣпаго насилія. Странная внѣшность маленькаго диссентерскаго священника не могла не возбудить всеобщаго вниманія и даже ироніи въ самихъ судьяхъ. Его подвергли самому строгому и докучному передопросу, который онъ вынесъ, спокойно поглядывая своими близорукими, широко-раскрытыми глазами и вполнѣ сосредоточась въ сознаніи необходимости отвѣчать точно и правдиво. Когда у него спросили не безъ презрительной ироніи, не принадлежитъ ли подсудимый къ его паствѣ, онъ отвѣчалъ глубокимъ, задушевнымъ тономъ, составлявшимъ одинъ изъ самыхъ характеристичныхъ переходовъ его богатаго, разнообразнаго голоса:
— Нѣтъ, — но дай Господи, чтобы онъ былъ изъ моей паствы! Я бы тогда имѣлъ право сказать, что высокія добродѣтели и чистая, безукоризненная жизнь, которыя я признаю въ немъ, свидѣтельствуютъ о достоинствѣ и величіи вѣроисповѣданія моего и о высокомъ совершенствѣ церкви, къ которой я принадлежу.
Можетъ быть для оцѣнки нравственнаго уровня индепендентскаго священника, способнаго произнести такія слова, нужно было бы больше силы и способности анализа и сравненія, чѣмъ было во всѣхъ присутствовавшихъ. Несмотря на то, это заявленіе вызвало шепотъ, несомнѣнно полный сочувствія.
Слѣдующимъ свидѣтелемъ былъ Гарольдъ Тренсомъ, на которомъ и раньше главнымъ образомъ сосредоточивалось вниманіе публики. Торійскій элементъ положительно преобладалъ въ судѣ, и человѣческая склонность радоваться пораженію и униженію враждебной партіи не была въ этомъ случаѣ чужда торіямъ. Гарольдъ зналъ это очень хорошо и вообще приготовился ко всему, что могло бы навлечь на него непріятности, вслѣдствіе появленія на скамьѣ свидѣтелей. Но онъ по всей вѣроятности не утратилъ бы самообладанія и съумѣлъ бы всегда поставить себя въ приличномъ, выгодномъ свѣтѣ даже при такихъ условіяхъ, которыя большинство людей нашло бы крайне непріятными, почти невыносимыми. У него достало настолько великодушія и чистосердечія, чтобы вынести гордое уклоненіе Феликса Гольта отъ его услугъ безъ всякой мелочной досады; тактъ у него былъ самый тонкій, настоящій джентльменскій, что давало ему возможность всегда избирать такой путь, такой образъ дѣйствія, который лучше всего могъ бы обезпечить его достоинство. Присутствіе Эсѳири особенно облегчало для него все, что требовало самообладаніе; потому что ея удивленіе было тогда именно самой дорогой, самой завѣтной цѣлью этого безукоризненно свѣтскаго человѣка.
Когда онъ вступилъ на скамью свидѣтелей, многія изъ присутствовавшихъ дамъ вздохнули, вспомнивъ объ его ложномъ направленіи въ политикѣ. Онъ былъ оченъ похожъ на красивый портретъ сэра Томаса Лауренса, въ которомъ замѣчательный артистъ съумѣлъ избѣгнуть обычнаго излишества приторной любезности, примѣшавъ къ ней значительную долю остроумія и геніальности, что едва ли возможно въ обыкновенномъ смертномъ. Онъ стоялъ неподалеку отъ Феликса, и два радикала представляли разительный контрастъ. Феликсъ могъ бы выйдти изъ рукъ скульптора въ послѣдній римскій періодъ, когда пластическое вдохновеніе затронуло величіе варварскихъ формъ — когда еще не носили платья подъ самое горло и не имѣли понятія о галстукахъ.
Гарольдъ Тренсомъ объявилъ, что онъ всего только разъ видѣлся съ подсудимымъ и что это было именно то свиданіе, о которомъ упоминалъ предшествовавшій свидѣтель въ присутствіи котораго и въ домѣ котораго оно состоялось. Но затѣмъ свиданіе ихъ продолжилось внѣ дома м. Лайона. Они отправились вмѣстѣ въ контору м. Джермина, который въ то время завѣдывалъ всѣми хлопотами по выборамъ. Онъ хотѣлъ исполнить желаніе Гольта и навести подробную справку объ образѣ дѣйствія своихъ агентовъ въ Спрокстонѣ, возмутившемъ Гольта, и еслибы оказалась возможность, положить ему конецъ. Гольтъ говорилъ очень горячо и убѣдительно и въ мальтусовомъ подворьѣ, и въ конторѣ аторнея: онъ былъ видимо возмущенъ, и негодованіе его вращалось на опасности дать ходъ и вѣсъ людямъ невѣжественнымъ, грубымъ и пьянымъ. Онъ подумалъ тогда же, что единственнымъ желаніемъ Гольта было предупредить безпорядокъ и то, что онъ считалъ деморализаціей рабочихъ посредствомъ угощеній. Послѣдующія событія оправдали его опасенія. Онъ не имѣлъ послѣ случая наблюдать подсудимаго. Но если есть какая нибудь возможность основываться на раціональныхъ выводахъ, то, по его мнѣнію, тревога, выраженная Гольтомъ, была ручательствомъ справедливости побужденій, которыми онъ объяснилъ свое участіе въ мятежѣ. Онъ вынесъ изъ единственнаго своего свиданія, что Гольтъ политическій и нравственный энтузіастъ, который еслибы и былъ способенъ приневоливать, насиловать другихъ, то по всей вѣроятности позаботился бы прежде всего о томъ, чтобы пробудить, развить въ нихъ утонченную и совершенно непрактичную совѣстливость и деликатность, которая несомнѣнно характеризовала его самаго.
Гарольдъ говорилъ съ замѣчательной прямотой и воодушевленіемъ, какъ будто бы все, что онъ высказывалъ, не могло отозваться на немъ самомъ. Онъ, разумѣется, не входилъ въ ненужныя подробности того, что происходило въ конторѣ у Джермина. Но затѣмъ его подвергли передопросу по этому дѣлу, что вызвало во многихъ джентльменахъ улыбки, подмигиванье и пожиманіе плечами.
Вопросы клонились главнымъ образомъ къ тому, чтобы узнать, если можно, что именно побуждало Феликса Гольта обратиться къ Тренсому съ подобнымъ требованіемъ и не было ли это личнымъ нерасположеніемъ къ политическимъ агентамъ, завѣдывавшимъ Спрокстонскими угощеніями? Но такого рода допросъ не могъ не завлечь судей дальше чѣмъ слѣдовало бы. Судъ состоялъ въ близкихъ отношеніяхъ съ Ломшайрскими торіями и потому предался этому дѣлу съ особеннымъ увлеченіемъ. Подъ бѣглымъ огнемъ вопросовъ о Джерминѣ и его Спрокстонскомъ агентѣ, Гарольдъ разгорячился и на одинъ изъ вопросовъ отвѣчалъ со свойственной ему запальчивой рѣзкостью.
— М. Джерминъ былъ моимъ агентомъ тогда, но теперь между нами ничего нѣтъ общаго, и если сохранились какія-нибудь отношенія, то развѣ только отношенія чисто враждебныя.
Гарольдъ не простилъ бы себѣ этой выходки, еслибъ его не помирило съ нею убѣжденіе въ томъ, что Джерминъ слышалъ его слова. Онъ тотчасъ пришелъ въ нормальное свое настроеніе, и когда у него спросили:
— Вы изъявили согласіе на подчиванье Спрокстонскихъ рабочихъ съ цѣлью задобрить ихъ въ вашу пользу? — Гарольдъ отвѣчалъ спокойно и развязно:
— Да, по возвращеніи въ Англію, прежде чѣмъ предпринять что нибудь въ сѣверномъ Ломшайрѣ, я обращался за совѣтами къ лучшимъ, извѣстнѣйшимъ агентамъ изъ виговъ и изъ тори. Всѣ они совѣтовали одни тѣ же избирательныя мѣры.
Слѣдующимъ свидѣтелемъ былъ Михаилъ Брайисей, иначе Майкъ Брандель, который далъ показаніе о разговорахъ и дѣйствіяхъ подсудимаго въ Спрокстонѣ. Онъ объявилъ, что Феликсъ страхъ какъ возставалъ противъ пьянства и дракъ и ругательствъ, что онъ подбивалъ ихъ приводить къ нему ребятишекъ для обученья; но когда его подвергли болѣе подробному допросу по пунктамъ, онъ отвѣчалъ, что больше ничего знать не знаетъ, что Феликсъ, кажется, говорилъ противъ лѣнивыхъ, праздныхъ людей, кто бы они ни были, бѣдные или богатые, но что по всей вѣроятности онъ имѣлъ въ виду богатыхъ, которые имѣютъ право ничего не дѣлать, до чего онъ самъ, то есть Майкъ, большой охотникъ, хотя по большей части ему приходится тянуть тяжелую лямку. Когда ему сдѣлали замѣчаніе за эту неумѣстную вставку, Майкъ робко отвѣтилъ, что разговоры дѣло трудное, вовсе непривычное для такого бѣдняка, какъ онъ. Но, въ заключеніе, онъ опять-таки повторилъ, что Феликсъ больше всего настаивалъ, чтобы они устроили школу для своихъ ребятишекъ.
Послѣдніе два свидѣтеля въ пользу Феликса показали подъ присягой, что онъ старался направить толпу вдоль Парковой улицы, отнюдь не думая заворачивать къ усадьбѣ, и что Токеръ напалъ на него съ такимъ несомнѣнно враждебнымъ намѣреніемъ, что ему никакъ нельзя было не обороняться.
Между тѣмъ Эсѳирь смотрѣла и слушала съ возростающей тоской и въ полной увѣренности, что далеко не все то сказано, что можно было бы сказать въ пользу Феликса. Такъ какъ судить его придется присяжнымъ, ей думалось, что на нихъ могло и должно было быть произведено впечатлѣніе, которое предрасположило бы ихъ къ подсудимому и обусловило бы извѣстнымъ образомъ ихъ рѣшеніе. Развѣ не было множества примѣровъ тому, что присяжные произносили, виновенъ или невиновенъ, изъ сочувствія или несочувствія къ подсудимой)! Она была слишкомъ неопытна, чтобы опровергнуть доводы сердца яснымъ представленіемъ обычнаго хода дѣлъ: какимъ образомъ будетъ возражать адвоката. и что скажетъ судья, чтобы охладить симпатію присяжныхъ. Она только тревожно сознавала и видѣла, что судъ идетъ къ концу и что голосъ права и правды не былъ достаточно громокъ.
Чистое, благородное женское чувство, пылко, страстно прорывающееся сквозь формулы мужчинъ, слишкомъ строго, слишкомъ педантически скованныхъ ежедневными практическими обязанностями и условіями, составляетъ одну изъ главныхъ прелестей женщины, одно изъ самыхъ сильныхъ ея вліяній: это страстное увлеченіе, разбивающее жесткую, крѣпкую кору суроваго, осторожнаго опыта. Женское вдохновенное невѣдѣніе дѣлаетъ прекрасными и величественными такія дѣтскія, нелѣпыя выходки, которыя при иныхъ условіяхъ вызвали бы только развѣ усмѣшку. Въ груди Эсѳири Лайонъ въ этотъ дель горѣло то пламя, которое озаряетъ повременамъ своими лучами поэзію и исторію. Въ этомъ отношеніи ея женская доля была завидна; человѣкъ, котораго она любила, былъ безспорно героемъ; женская страсть и стремленіе къ идеалу, уваженіе къ высокому совершенству слились въ одинъ нераздѣльный потокъ. А въ этотъ день, въ этотъ моментъ сердцу ея угрожала одна опасность, одинъ ужасъ. Она скорѣе чувствовала необходимость дѣйствовать, чѣмъ рѣшимость дѣйствовать. Она никакъ не могла примириться съ мыслію о томъ, что судъ сейчасъ долженъ кончиться, что надъ Феликсомъ произнесутъ приговоръ и что между тѣмъ не сказано все, что слѣдовало бы сказать въ его пользу. Не было ни одного свидѣтеля, чтобы сказать, что онъ дѣлалъ и какъ былъ настроенъ передъ самымъ мятежомъ. Она должна сдѣлать это. И можетъ сдѣлать. Время есть еще. Но очень мало. Всякая другая тревога смолкла и затонула въ тревогѣ о томъ, чтобы не упустить момента. Вызвали послѣдняго свидѣтеля. Гарольду Трепсому не удалось пробраться къ ней по выходѣ со скамьи свидѣтелей, но возлѣ нея былъ Дивгонъ. Она сказала ему быстро и рѣшительно:
— Скажите аторнею, что желаю дать показаніе, — не теряйте времени, скорѣе.
— Знаете ли вы, что вы дѣлаете, милая моя? сказалъ Линтонъ, глядя на нее съ удивленіемъ.
— Знаю — умоляю васъ — ради Бога! сказала Эсѳирь тѣмъ тихимъ, сдержаннымъ тономъ настойчивой мольбы, который равносиленъ крику; и устремивъ на него взглядъ, полный еще болѣе убѣдительнаго настоянія, прибавила: — Я готова лучше умереть, чѣмъ смолчать.
Старый ректоръ, всегда болѣе склонный къ снисходительности и мягкости, подумалъ прежде всего, что въ этомъ заключается совершенно неожиданный добавочный шансъ для бѣднаго малаго, попавшаго въ просакъ. Онъ не сталъ дальше спорить, но отправился прямо къ аторнею.
Гарольдъ не успѣлъ еще заподозрить намѣренія Эсѳири, какъ она была уже на пути къ скамьѣ свидѣтелей. Когда она очутилась на ней, весь судъ и самъ Феликсъ, до тѣхъ поръ казавшійся совершенно равнодушнымъ, вздрогнули однимъ и тѣмъ же чувствомъ, мгновеннымъ, какъ молнія. По лицу Феликса какъ будто промелькнуло какое-то сіяніе, и сидѣвшіе возлѣ него могли бы замѣтить, какъ дрогнула рука его, лежавшая на перилахъ.
Въ первую минуту Гарольдъ удивился и встревожился; въ слѣдующую онъ пришелъ въ восторгъ отъ красоты Эсѳири и удивленія, вызваннаго ею въ судѣ. Въ лицѣ у нея не было ни кровинки: она стояла, отрѣшившись отъ всѣхъ личныхъ побужденій тщеславія или застѣнчивости. Чистый голосъ ея звучалъ, какъ будто бы она громко исповѣдывала вѣру свою. Она начала и продолжала безъ запинокъ и остановокъ. Всѣ лица вокругъ были серіозны и почтительны.
— Я Эсѳирь Лайонъ, дочь Лайона, индепендентскаго священника въ Треби, бывшаго однимъ изъ свидѣтелей подсудимаго. Я знаю Феликса Гольта очень хорошо. Въ день выборовъ въ Треби, когда меня сильно встревожилъ шумъ, доходившій до нашего дома съ главной улицы, Феликсъ Гольтъ зашелъ навѣстить меня. Онъ зналъ, что отца моего нѣтъ дома, и думалъ, что меня могутъ испугать тревожные звуки. Это было около полудня и онъ пришелъ сказать мнѣ, что тревога угомонилась и что улицы почти совсѣмъ опустѣли. Но онъ сказалъ, что боится, чтобы народъ не собрался опять послѣ попойки и чтобы позже днемъ не случилось чего-нибудь хуже. Онъ побылъ со мной немножко и потомъ ушелъ. Ушелъ очень грустный. Умъ его былъ полонъ добрыхъ, возвышенныхъ возбужденій, проистекавшихъ изъ глубокаго сочувствія къ ближнимъ. Онъ низачто на свѣтѣ не сталъ бы принимать участія въ мятежѣ, не сталъ бы трогать никого, еслибъ можно было устранить худшее какъ нибудь иначе. Душа у него самая благородная; сердце самое нѣжное; онъ положительно способенъ только на все хорошее, честное.
Въ этомъ поступкѣ Эсѳири было столько наивнаго и прекраснаго, что даже въ самыхъ пошлыхъ, мелочныхъ умахъ не нашлось мѣста для какихъ-нибудь недостойныхъ, низкихъ заключеній. Трое изъ знавшихъ ее лучше въ этой толпѣ — даже отецъ и Феликсъ Гольтъ — вздрогнули отъ удивленія. Какая-то незримая рука затронула струны этого блестящаго, изящнаго созданія, скорѣе казавшагося похожимъ на игрушку или на украшеніе, — и раздались звуки, неудержимо вызывавшіе слезы. Полгода тому назадъ страхъ показаться смѣшной преобладалъ надо всѣмъ въ Эсѳири, а глубоко внутри все спало.
Гарольдъ Трансомъ подалъ ей руку и отвелъ обратно на мѣсто. Когда она сѣла, Феликсъ въ первый разъ не могъ удержаться, чтобы не посмотрѣть на нее, и глаза ихъ встрѣтились въ одномъ торжественномъ, многознаменательномъ взглядѣ.
Послѣ этого Эсѳирь совершенно утратила всякую способность слушать и судить о томъ, что она слышала. Моментальное напряженіе истощило всю ея энергію. Послѣдовала коротенькая пауза, потомъ послышался говоръ, шумъ, кашлянье. Лучъ, мелькнувшій на минуту, угасъ, и всѣмъ показалось, точно наступили сумерки или ненастье. И подъ такимъ-то настроеніемъ пришлось обвинителю высказывать свое возраженіе. Выходка Эсѳири не имѣла, не могла имѣть ровно никакого вліянія на суровую неизбѣжность законной процедуры. Обвинителю нужно было, во что бы ни стало, выставить всѣ неблагопріятные факты на усмотрѣніе присяжнымъ. Въ самомъ строгомъ, безпристрастномъ анализѣ фактовъ, особенно бъ ихъ сопоставленіи для какихъ-нибудь выводовъ, можетъ быть извѣстная складка, извѣстное уклоненіе: безукоризненное безпристрастіе въ судѣ такъ же, какъ и въ жизни, — недостижимый идеалъ. И не потому, чтобы судьи были особенно дурно или враждебно настроены, а только потому, что они смотрѣли холодно и строго. Поведеніе Феликса въ сущности не вызывало ни снисхожденія, ни уваженія, и судья въ рѣчи своей къ присяжнымъ, разумѣется, позаботился выставить его прежде всего убійцей. Многіе въ судѣ, даже не облеченные судейскимъ саномъ, находили, что хотя уваженіемъ и сочувствіемъ и пользовался подсудимый въ кругу друзей и къ особенности въ мнѣніи великодушной красавицы, образъ дѣйствія его былъ тѣмъ не менѣе крайне нелѣпъ и опасенъ, и на убійство констэбля ни въ какомъ случаѣ не слѣдуетъ смотрѣть сквозь пальцы.
Эсѳирь была такъ блѣдна и взволнована, что Гарольдъ просилъ ее уѣхать поскорѣй домой съ матерью и Лингономъ. Онъ пріѣдетъ, немного погодя, и разскажетъ, чѣмъ кончилось. По она сказала спокойно, что хочетъ остаться. Она только устала немножко отъ непривычнаго усилія говорить громко. Она твердо рѣшилась въ душѣ не сводить съ Феликса глазъ, пока его не выведутъ изъ залы.
Она не могла прослѣдить всей рѣчи судьи, но только уловила коротенькое и рѣшительное заключеніе. Она услышала приговоръ «виновенъ въ убійствѣ». И каждое слово изъ этихъ двухъ словъ падало на нее страшнымъ, неизгладимымъ отголоскомъ, которымъ суждено звучать неотступно, и во снѣ и на яву. Она смотрѣла на Феликса, и при словахъ «тюремное заключеніе на четыре года», увидѣла, что у него дрогнули губы. Но впрочемъ онъ стоялъ спокойно и твердо.
Эсѳирь вскочила съ мѣста. Сердце у нея переполнилось страшнымъ ощущеніемъ боли и, боясь измѣнить себѣ, она ухватилась за руку м-ссъ Тренсомъ, ища поддержки и силы въ этомъ человѣческомъ прикосновеніи.
Эсѳирь увидѣла, что Феликсъ отвернулся — и лица его не было больше видно. «Теперь, сказала она, опуская вуаль, — пойдемте».
ГЛАВА XLVII.
правитьСамымъ крупнымъ послѣдствіемъ выходки Эсѳири на судѣ былъ митингъ, состоявшійся на слѣдующій день въ главной залѣ Бѣлаго Оленя въ Ломфэрдѣ. Многимъ изъ градоправителей и деревенскихъ джентльменовъ, съѣхавшихся около полудня, недоставало необходимаго воодушевленія, но зато во многихъ дѣвичья страстность Эсѳири затронула такія струны, которыя въ нихъ уже очень давно не звучали. Въ числѣ послѣднихъ былъ сэръ Максимъ Дебарри, пріѣхавшій на ассизы, слегка возмущенный деспотизмомъ сына, которому онъ однако не имѣлъ никогда духа противостоять. Самого Филиппа Дебарри задержали въ Лондонѣ, но въ письмахъ къ отцу онъ настойчиво требовалъ отъ него и отъ дяди Августа вниманія къ дѣлу Феликса Гольта, котораго, по всѣмъ дошедшимъ до мсго свѣдѣніямъ, онъ скорѣе считалъ очень несчастливымъ, чѣмъ преступнымъ. Филиппъ говорилъ, что семьѣ его слѣдуетъ содѣйствовать оправданію и освобожденію этого молодаго человѣка особенно потому, что въ немъ принимаетъ живое участіе Лайонъ, а что онъ считаетъ себя обязаннымъ старому проповѣднику. Сэръ Максимъ только свиснулъ на всѣ эти утонченныя соображенія и проворчалъ, что Филь вѣчно самъ не знаетъ, чего хочетъ и что дѣлаетъ, вѣчно дѣлаетъ изъ мухи слона наборомъ словъ, которыя въ сущности гроша не стоятъ. Тѣмъ не менѣе онъ поддался настояніямъ сына; онъ вообще готовя" былъ на все хорошее и доброе, въ чемъ былъ какой-нибудь крючекъ, за который могло бы уцѣпиться его соображеніе. Братъ его, ректоръ, настаивалъ на строгой справедливости; но онъ пріѣхалъ въ Ломфордъ сильно предупрежденный противъ Феликса, думая, что какое-нибудь наказаніе посеріознѣе было бы полезнымъ урокомъ для молодаго человѣка, слишкомъ увѣреннаго въ непогрѣшимости своихъ воззрѣній.
До начала суда сэръ Максимъ, разумѣется, съ любопытствомъ разсматривалъ Эсѳирь, зная уже о ея правахъ и о ея вѣроятномъ бракѣ съ ненавистнымъ сосѣдомъ Гарольдомъ Тренсомомъ. У него невольно вырвалось восторженное воспитаніе — «Какая красавица! И какая породистая! Только слишкомъ хороша для радикала». Но во время суда сэръ Максимъ увлекся сочувствіемъ до того, что, воспользовавшись первой паузой, подошелъ къ брату, взялъ его за пуговицу и сказалъ:
— Знаешь что, Густавъ! Намъ слѣдовало бы выхлопотать прощеніе. Съ какой стати, на кой прахъ запирать его на четыре года? Для примѣра? — Вздоръ. Люди точно столько же будутъ драться и дѣлать всякія мерзости. Эта дѣвушка заставила меня расплакаться. Какъ бы то ни было, пойдетъ она за Тренсома или нѣтъ, но она влюблена въ Гольта — при всей его бѣдноcти. Славная она, и какая красавица. Чертъ знаетъ, чего бы я не сдѣлалъ, несмотря на старость, чтобы исполнить ея желаніе. Чертъ побери! Онъ долженъ быть хорошъ и правъ, если она такъ думаетъ. А какъ онъ отлично задѣлъ радикаловъ! Онъ въ сущности долженъ быть славный малый….
Ректоръ не чувствовалъ такого же пыла и не придавалъ такого значенія доказательствамъ, повліявшимъ на сэра Максима, но и онъ былъ не прочь посодѣйствовать помилованію, замѣтивъ при этомъ, что нельзя не сдѣлать такъ, какъ, очевидно, хочется Филю. И содѣйствіемъ многихъ другихъ личностей, болѣе или менѣе вѣскихъ, составился митингъ съ цѣлью написать о Феликсѣ Гольтѣ адресъ въ секретаріатъ внутреннихъ дѣлъ. Поступокъ его и вообще все дѣло не имѣло настолько значенія, чтобы вызвать политическую борьбу. Джентльмены, собравшіеся въ залѣ Бѣлаго Оленя, не были, какъ выразился фантазеръ-редакторъ сѣверо-ломшайрской газеты, «всѣхъ оттѣнковъ политическаго мнѣнія», но въ нихъ было столько оттѣнковъ, сколько обыкновенно бываетъ между джентльменами какого-нибудь графства. А въ настоящее время они сошлись подъ вліяніемъ, совершенно чуждымъ политическимъ тенденціямъ.
Гарольдъ Тренсомъ больше всѣхъ работалъ надъ составленіемъ митинга. Надъ всѣми побужденіями совѣсти и намѣреніемъ дѣйствовать вполнѣ безукоризненно и справедливо, въ немъ преобладало сильное желаніе угодить Эсѳири. Постепенно усиливавшееся убѣжденіе въ глубокомъ ея сочувствіи къ Феликсу Гольту нисколько его не тревожило. Онъ былъ убѣжденъ въ томъ, что Феликсъ Гольтъ не могъ ни въ какомъ случаѣ быть ему соперникомъ. Удивленіе Эсѳири къ этому чудаку онъ объяснялъ романтическимъ увлеченіемъ, прибавлявшемъ ей только новую прелесть въ его глазахъ; тревога и печаль объ участи человѣка, близкаго ея прежнему дому, естественно проистекала изъ нѣжнаго, сострадательнаго сердца. Мѣсто, которое молодой Гольтъ занималъ въ ея мнѣніи, разумѣется, совершенно измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ измѣнилось ея общественное положеніе. Несомнѣнно, что болѣе всего успокоивало Гарольда вліяніе на его воображеніе различныхъ подробностей насчетъ Феликса Гольта, то, что онъ часовыхъ дѣлъ мастеръ, что домъ и платье у него извѣстнаго свойства, что вся его личность и манеры… что, короче сказать (потому что Гарольдъ, подобно многимъ изъ насъ, очень легко поддавался впечатлѣніямъ, избавлявшимъ его отъ необходимости трудиться надъ головоломными умозаключеніями), Феликсъ Гольтъ ни въ пакомъ случаѣ не могъ бы понравиться женщинѣ, за которой ухаживаетъ Гарольдъ Тренсомъ.
Такимъ образомъ, онъ настолько успокоился въ этомъ отношеніи, что безъ всякаго усилія надъ собою сдѣлался ревностнымъ адвокатомъ Феликса передо всѣми вліятельными людьми края; но между нимъ и сэромъ Максимомъ не было прямыхъ, непосредственныхъ сношеній, они даже не знали, что оба работали надъ однимъ и тѣмъ же дѣломъ, потому что старый баронетъ удостоилъ бы Гарольда развѣ только мимолетнымъ кивкомъ головы, а Гарольдъ не такой былъ человѣкъ, чтобы снести спокойно и равнодушно небрежное, презрительное обращеніе. Онъ могъ многое перенести добродушно, но только тамъ, гдѣ сознавалъ свое превосходство. Цѣль митинга была одобрена и адресъ принятъ безъ всякихъ измѣненій. Лингона не было при этомъ, но всѣ были увѣрены, что онъ подписалъ бы также охотно, какъ и всѣ отсутствующіе джентльмены. Дѣло постепенно достигло той градаціи, на которой прекращается борьба личныхъ интересовъ — гдѣ главный вопросъ перестаетъ сосредоточивать на себѣ всеобщее вниманіе — гдѣ всѣ незаинтересованные непосредственно въ дѣлѣ пускаются въ частные разговоры и споры и гдѣ нѣтъ другой причины тому, чтобы всякій оставался, кромѣ развѣ того, что всѣ еще здѣсь. Комната была длинная и возбуждала желаніе ходить: одинъ джентльменъ отозвалъ другаго въ сторону, чтобы переговорить въ полголоса о шотландскихъ быкахъ, другой толковалъ что-то объ охотѣ въ сѣверномъ Ломшайрѣ пріятелю, весьма невзрачному и, несмотря на то, во все время разговора не сводившему глазъ съ своего отраженія въ прекрасномъ большомъ зеркалѣ, наполнявшемъ пространство между двумя окнами; такимъ образомъ группы постепенно мѣнялись и передвигались.
А между тѣмъ къ этой комнатѣ Бѣлаго Оленя подходилъ человѣкъ., котораго не приглашали и которымъ двигало далеко не убѣжденіе въ томъ, что его примутъ радушно, но напротивъ, онъ очень хорошо зналъ, что его появленіе будетъ страшно непріятно, покрайней мѣрѣ одному лицу. То былъ Дягернинъ, по обыкновенію безукоризненно приличный и изящный по внѣшности, но въ душѣ испытавшій терзанія сосредоточенной ярости, которая покрайней мѣрѣ могла уязвить, оскорбить врага, если по отвратить опасности отъ него самаго. Послѣ свиданія съ м-ссъ Тренсомъ, Гарольдъ, по какимъ-то непонятнымъ причинамъ для него самого, пріостановилъ пока враждебныя дѣйствія. Джерминъ уже два раза воспользовался этой отсрочкой: во-первыхъ, онъ просилъ у Гарольда свиданія, во-вторыхъ, послалъ къ нему письмо. Въ свиданіи ему было отказано; письмо возвращено нераспечатаннымъ, съ словеснымъ отвѣтомъ черезъ посланнаго, что сношенія между ними возможны только черезъ адвокатовъ Гарольда. А вчера Джонсонъ сообщилъ Джермину, что искъ противъ него продолжается и даже грозитъ скорымъ окончаніемъ: пребываніе Джонсона въ городѣ давало ему возможность неотступно слѣдить за дѣломъ. Животное, попавшееся въ западню, изъ которой нѣтъ исхода, кромѣ того пути, на которомъ стоитъ его врагъ, непремѣнно, если только у него есть зубы и смѣлость, безотлагательно попытаетъ и этотъ шансъ. И человѣкъ можетъ дожить до такого момента въ жизни, въ который его побужденія нисколько не разнятся отъ побужденія животнаго, преслѣдуемаго но пятамъ. Эгоизмъ нашъ такъ силенъ и всеобъемлющъ, что при нѣкоторыхъ условіяхъ поглощаетъ, парализуетъ всякую сдержанность, всякую совѣстливость.
Съ тѣхъ поръ, какъ Гарольдъ наотрѣзъ отказался доставить Джермину свиданіе съ собою, Джерминъ рѣшился настоять на своемъ, во что бы ни стало. Онъ зналъ о митингѣ въ Бѣломъ Оленѣ и отправился туда, съ намѣреніемъ застать тамъ Гарольда и заговорить съ нимъ. Онъ зналъ, что онъ скажетъ и какимъ тономъ онъ это скажетъ. То будетъ нѣчто въ родѣ намека, близко граничащаго съ угрозой, и побудитъ Гарольда дать ему частное свиданіе. На всѣ возраженія, представлявшіяся его уму, — на все, что могъ бы сказать ему воображаемый голосъ, — возникаетъ воображаемый отвѣтъ: «все это прекрасно, но немогу же я позволять разорять себя, если есть возможность предотвратить — особенно такое разорѣніе?» Какъ назвать такое вліяніе тридцати зимъ на молодаго Джермина, метавшаго томные взоры и кропавшаго стихи: — нравственнымъ паденіемъ или постепеннымъ развитіемъ??
Джерминъ, войди въ комнату Бѣлаго Оленя, не сразу увидѣлъ Гарольда. Дверь была на самомъ концѣ комнаты и перспективу заслоняла группа джентльменовъ. Его появленіе не вызвало особеннаго вниманія: въ послѣднее время вошло еще нѣсколько человѣкъ. Только двое или трое изъ знавшихъ Джермина хорошо, не были настолько увлечены разговоромъ, чтобы не припомнить мимолетно того, о чемъ говорилось такъ много наканунѣ — о раздражительномъ отзывѣ Гарольда о Джерминѣ со скамьи свидѣтелей. Раскланиваясь мимоходомъ съ знакомыми, Джерминъ подвигался впередъ, внимательно всматриваясь, пока не увидалъ Гарольда на другомъ концѣ комнаты. Адвокатъ, отстаивавшій Феликса, только-что переговорилъ съ нимъ, подалъ какую то бумагу и отошелъ отъ него. Гарольдъ стоялъ одинъ, хотя неподалеку отъ другихъ, и пробѣгалъ бумагу глазами. Онъ только-что проѣхался верхомъ и сверхъ того его значительно воодушевляло желаніе зарекомендовать себя во мнѣніи сосѣдей. Лицо у него блистало тою краской и оживленностью, которая доказываетъ, что человѣку жизнь кажется лучше, пріятнѣй обыкновеннаго. Лѣвой рукой онъ поглаживалъ усы, въ правой держалъ бумагу и хлыстъ, темные глаза быстро пробѣгали написанныя строки, губы покоились въ добродушной складкѣ, въ которой было болѣе счастья, чѣмъ въ улыбкѣ. Всѣмъ смотрѣвшимъ на него было несомнѣнно, что на душѣ у него было спокойно и легко.
Джерминъ подошелъ прямо къ нему. Оба они были одинаковаго роста, и прежде чѣмъ Гарольдъ успѣлъ оглянуться, голосъ Джермина сказалъ у самаго его уха, но не шепотомъ, а суровымъ, настойчивымъ, дерзкимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ негромкимъ тономъ:
— М. Тренсомъ, мнѣ нужно переговорить съ вами наединѣ.
Неожиданность эта отозвалась на Гарольдѣ особенно потому, что захватила его въ такомъ самодовольномъ — почти блаженномъ состояніи. Онъ вздрогнулъ и взглянулъ прямо въ глаза Джермину. На одинъ моментъ, показавшійся долгимъ, между ними не было ни одного звука, и только въ обоихъ лицахъ медленно скоплялись негодованіе и ненависть. Гарольду смертельно хотѣлось раздавить, уничтожить нахала: Джерминъ чувствовалъ, что у него есть про запасъ слова, которыя могутъ сломить ату упрямую силу и вынудить ее на покорность. И побужденія Джермина были сильнѣе, настойчивѣе. Онъ сказалъ еще тише, но еще жестче и язвительнѣй:
— Иначе вы раскаетесь — хотя бы ради матери вашей.
При этомъ звукѣ, мелькнувшемъ дразнящимъ языкомъ пламени, Гарольдъ ударилъ Джермина по лицу хлыстомъ. Поля шляпы защитили его. Джерминъ, обладавшій замѣчательной силой, въ ту же минуту схватилъ Гарольда за воротъ у самаго горла и тряхнулъ его слегка, чтобы заставить пошатнуться. Всеобщее вниманіе сосредоточилось на этомъ концѣ комнаты, но Джерминъ и Гарольдъ не были въ состояніи сознавать присутствіе постороннихъ зрителей.
— Пусти меня, подлецъ! крикнулъ Гарольдъ, — или я тебя убью.
— Убивай, сказалъ Джерминъ громко и дерзко: — я твой отецъ.
Старанія Гарольда высвободиться пододвинули ихъ къ большому зеркалу. Оба они были блѣдны; у обоихъ была негодованіе и ненависть въ лицахъ; руки обоихъ были подняты кверху. Когда Гарольдъ услышалъ послѣднія страшныя слова, онъ весь вздрогнулъ и отвелъ глаза отъ лица Джермина. Онъ устремилъ ихъ на то же лицо, отражавшееся въ зеркалѣ рядомъ съ его лицомъ, и увидѣлъ несомнѣнное подтвержденіе ненавистнаго родства.
Молодой, сильный человѣкъ пошатнулся въ изнеможеніи. Но въ ту же минуту рука Джермина, все еще державшая его за воротъ, опустилась, и Гарольдъ почувствовалъ вокругъ, себя твердую руку. То былъ сэръ Максимъ Дебарри.
— Убирайтесь отсюда, сказалъ баронетъ голосовъ повелительнаго презрѣнія. — Здѣсь митингъ джентльменовъ,
— Пойдемъ Гарольдъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Тренсому, прежнимъ дружескимъ голосомъ, — пойдемъ со мной.
ГЛАВА XLVIII.
правитьГарольдъ возвратился въ Тренсомъ-Кортъ часовъ около пяти. Когда онъ въѣзжалъ по широкой дорогѣ парка, угасающіе лучи мартовскаго солнца пронизывали мѣстами деревья и бросали на траву длинныя тѣни его самого и грума, ѣхавшаго сзади, и освѣщали окно или два дома, къ которому онъ приближался. Но горечь на сердцѣ дѣлала эти солнечные лучи противными, какъ искусственную улыбку. Онъ сожалѣлъ въ эту минуту, что возвратился подъ блѣдное англійское солнце.
Дорогой онъ успѣлъ обдумать свой образъ дѣйствія. Онъ понялъ теперь, чего не понималъ раньше: уединенную жизнь матери, намеки и толки, ходившіе во время выборовъ. Но въ гордомъ негодованіи на тяжелую, позорную долю, сложившуюся помимо его, онъ говорилъ себѣ, что, если условія рожденія могутъ набросить тѣнь на него, какъ на джентльмена, онъ своимъ поведеніемъ съумѣетъ стереть эту тѣнь, смыть это пятно. Никто никогда не уличитъ, не упрекнетъ его въ наслѣдственной подлости.
Когда онъ подъѣхалъ къ дому и взошелъ въ сѣни, тамъ, по обыкновенію, раздавался голосъ и топали ножки маленькаго Гарри, ловившаго дѣда за ноги и весело взвизгивавшаго отъ удовольствія. Гарольдъ коснулся мимоходомъ до головы мальчика и потомъ сказалъ Доминику усталымъ голосомъ:
— Уведи его. Спроси, гдѣ моя мать.
Доминикъ сказалъ, что м-ссъ Тренсомъ наверху. Онъ видѣлъ, какъ она возвратилась съ прогулки съ миссъ Лайонъ, и она больше не сходила внизъ.
Гарольдъ, сбросивъ шляпу и пальто, прошелъ прямо въ уборную къ матери. Онъ все еще надѣялся. Можетъ быть то была просто ложь. Мало ли бѣдъ на свѣтѣ, происходящихъ вслѣдствіе недоразумѣній или нахальной клеветы, и можетъ быть его поразила громовымъ ударомъ ложь, основанная на такой клеветѣ. Онъ стукнулъ въ дверь къ матери.
Голосъ ея сказалъ немедленно: «войдите».
М-ссъ Тренсомъ сидѣла въ креслѣ, по обыкновенію послѣ прогулки и обѣда. Она сняла платье, въ которомъ ходила гулять, и надѣла мягкую, теплую блузу. Она была ничуть не болѣе и не менѣе обыкновеннаго бодра и весела. Но какъ только она взглянула на Гарольда, — въ нее вселилась грозная увѣренность. Словно пришло, наконецъ, давно ожидаемое письмо съ черной печатью.
Лицо Гарольда сказало ей, чего можно ожидать, потому что она никогда еще не видѣла въ немъ такого глубокаго, грознаго волненія. Со времени капризнаго дѣтства и безпечной юности, она видѣла въ немъ только самоувѣренную силу и добродушную повелительность зрѣлости. Въ послѣдніе пять часовъ это вдругъ измѣнилось, какъ послѣ тяжкой болѣзни. Гарольдъ сталъ похожъ на человѣка смертельно раненнаго. Въ его глазахъ былъ тупой, глубоко поражающій взглядъ сосредоточенной скорби.
Онъ посмотрѣлъ на мать, войдя въ комнату. Она неотводно провожала его глазами но мѣрѣ того, какъ онъ двигался впередъ. Наконецъ онъ остановился прямо противъ нея. Она смотрѣла на него, побѣлѣвъ до самыхъ губъ.
— Мамаша, сказалъ онъ съ отчетливой медлительностью, странно контрастировавшей съ его обычной манерой, — скажите всю правду, чтобы мнѣ знать, что дѣлать.
Онъ помолчалъ съ минуту и потомъ сказалъ:
— Кто мой отецъ?
Она молчала: только блѣдныя губы дрогнули. Гарольдъ постоялъ нѣсколько минутъ молча, какъ будто дожидаясь. Потомъ опять заговорилъ:
— Она сказалъ — сказалъ при другихъ — что она мой отецъ.
Онъ молча смотрѣлъ на мать. Ее какъ будто вдругъ пристукнуло старостью — трепещущее лицо исказилось отчаяніемъ. Она молчала. Но глаза не опустились; они глядѣли въ безполезной скорби на сына.
Сынъ отвернулся отъ нея и вышелъ. Въ эту минуту Гарольдъ былъ неумолимъ: онъ не чувствовалъ ни малѣйшей жалости. Вся врожденная гордость возмѣщалась въ немъ противъ такого отца.
ГЛАВА XLIX.
правитьВъ этотъ день Эсѳирь обѣдала одна со старымъ Тренсомомъ. Гарольдъ прислалъ сказать, что онъ уже отобѣдалъ, а м-ссъ Тренсомъ повинилась нездоровьемъ. Эсѳири было досадно, что Гарольдъ такъ медлилъ сообщать ей все, что узналъ новаго о Феликсѣ; и, такъ-какъ у страха глаза велики, ей пришла мысль, что еслибъ было что сообщить пріятное, онъ нашелъ бы время безотлагательно. Старикъ Тренсомъ отправился, по обыкновенію, вздремнуть послѣ обѣда въ библіотеку, а Эсѳирь сѣла въ маленькую гостиную, гдѣ изобиліе свѣта и полное уединеніе навело на нее еще больше унынія. Она не любила этой красивенькой комнаты. Портретъ м-ссъ Тренсомъ во весь ростъ слишкомъ настойчиво напрашивался на вниманіе: молодая, блеегяшая красавица на картинѣ наводила тоску неизбѣжнымъ сопоставленіемъ съ тѣмъ, что она видѣла ежедневно вмѣсто нея — безрадостную, желчную, печальную старуху. Сознаніе несчастія м-ссъ Тренсомъ все болѣе и болѣе затрагивало Эсѳирь по мѣрѣ того, какъ между ними водворялась, возникала интимность, фамиліарность, которая, уничтожая натяжку хозяйки, все болѣе и болѣе выставляла на видъ изношенную ткань жизни этой величественной женщины. Многіе изъ насъ знаютъ, какъ даже въ дѣтствѣ какое-нибудь мрачное, недовольное лицо на заднемъ планѣ нашего дома портитъ намъ солнечное весеннее утро. Зачѣмъ, когда птицы пѣли, поля были садами, и мы сжимали другую маленькую руку такой же величины, какъ паша, близь насъ былъ кто-то, кто находилъ невозможнымъ улыбаться? Эсѳирь перешла изъ этого дѣтства къ той порѣ жизни, когда ежедневное присутствіе старческаго недовольства посреди такихъ условій, которыя она всегда считала самыми существенными условіями довольства и счастья, — будило въ ней нетолько смутное любопытство, по и рельефную, неугомонную мысль. И теперь, въ эти часы послѣ возвращенія изъ Ломфорда, душа ея была въ томъ состояніи высоко — возбужденной дѣятельности, въ которомъ мы становимся какъ-будто въ сторонѣ отъ нашей личной жизни — безпристрастно взвѣшивая всѣ искушенія и безхарактерныя желанія, которымъ мы большей частью поддаемся. «Мнѣ кажется, что я начинаю пріобрѣтать способность и силу, которыхъ желалъ мнѣ Феликсъ: передо мной скоро будутъ являться неотступные призраки», сказала она себѣ, и печальная улыбка мелькнула на лицѣ ея, когда она погасила восковыя свѣчи, чтобы избавиться отъ гнетущаго впечатлѣнія высокихъ стѣнъ, нарядной мебели и портрета, улыбавшагося, не предчувствуя будущаго.
Тутъ вошелъ Доминикъ сказать, что м. Гарольдъ проситъ ее удостоить его свиданіемъ въ кабинетѣ. Онъ не любитъ маленькой гостиной: если она сдѣлаетъ ему одолженіе и придетъ въ кабинетъ немедленно, онъ тоже сейчасъ же будетъ тамъ. Эсфирь удивилась и встревожилась. Она всего больше боялась или надѣялась въ эти моменты узнать что-нибудь насчетъ Феликса Гольта. Ей въ голову не приходило, чтобы у Гарольда могло быть до нея что-нибудь особенное, личное въ этотъ вечеръ.
Кабинетъ безъ всякаго сомнѣнія былъ привлекательнѣе маленькой гостиной. Умѣренный свѣтъ Гпокоился только на зелени и на темномъ дубѣ. Доминикъ поставилъ для нея восхитительное кресло противъ кресла господина своего, пока еще не занятаго. Всѣ роскошныя мелочи вокругъ говорили о привычкахъ Гарольда, и Эсѳири вдругъ стало досадно и противно при мысли о томъ, какъ онъ сейчасъ войдетъ и начнетъ опять ухаживать за ней. Въ самомъ разгарѣ такихъ чувствъ, дверь отворилась и появился Гарольдъ.
Онъ достигъ, наконецъ, полнаго самообладанія послѣ свиданія съ матерью: переодѣлся и совершенно успокоился. Онъ твердо рѣшился сдѣлать то, что ему предписывала безукоризненная честь. Правда, что за этимъ крылась не высказанная надежда на то, что ему не придется принести въ жертву самое дорогое, правда, что онъ даже помышлялъ о наградѣ; но не менѣе правда и то, что онъ поступилъ бы такъ и безъ этой надежды. То былъ самый серіозный моментъ въ жизни Гарольда Тренсома: въ первый разъ желѣзо вошло въ его душу, и онъ почувствовалъ тяжкій гнетъ нашей общей доли, ярмо той могущественной, непреодолимой судьбы, которую налагаютъ на насъ дѣйствія другихъ людей и наши собственные поступки.
Какъ только Эсѳирь взглянула на него, ей стало стыдно за свою безсмысленную, безпричинную досаду. Она увидѣла, что на немъ что-то тяготѣло. Но изъ этого немедленно возникло опасеніе, что у него есть что-нибудь безнадежное насчетъ Феликса.
Они молча пожали другъ другу руки. Эсѳирь при этомъ взглянула на него съ тревожнымъ удивленіемъ. Онъ выпустилъ ея руку, но ей не хотѣлось садиться, и они оба продолжали стоять у камина.
— Не пугайтесь, не тревожьтесь пожалуйста, сказалъ Гарольдъ, вида, что лицо ея подернулось печальной торжественностью. — На мнѣ должно быть сохранились еще слѣды недавняго, минувшаго волненія. Но это касается исключительно личныхъ моихъ тревогъ — интересовъ моей семьи.
Эсѳирь еще больше удавилась и еще сильнѣе почувствовала угрызенія совѣсти.
— Но, сказалъ Гарольдъ послѣ небольшой паузы и голосомъ, звучавшимъ новымъ чувствомъ, — это вмѣстѣ съ тѣмъ вноситъ къ мои отношенія къ вамъ совершенно новый элементъ — огромную разницу — и потому именно мнѣ хотѣлось переговорить съ вами. Когда человѣкъ ясно видитъ, что ему слѣдуетъ дѣлать, лучше сдѣлать это немедленно, безотлагательно. Онъ не можетъ поручиться за себя завтра.
Эсѳирь продолжала смотрѣть на наго глазами, расширившимися отъ тревожнаго ожиданія. Гарольдъ отвернулся слегка, облокотился о каминъ, и, не глядя на нее, продолжалъ:
— Чувства мои влекли меня на иной, новый путь. Нѣтъ надобности говорить вамъ, что вы становились для меня день это дня дороже — что еслибъ наше взаимное положеніе было инымъ…. еслибъ, короче, какъ вамъ самимъ должно быть извѣстно…. еслибъ наши отношенія не обусловливались въ такой степени свѣтскими денежными интересами, — я давно сказалъ бы вамъ, что я люблю васъ и что я былъ бы вполнѣ счастливъ, еслибы вы согласились выйдти за меня замужъ.
Сердце у Эсѳири болѣзненно, мучительно забилось. Голосъ и слова Гарольда такъ глубоко тронули ее, что ея ееагтвенігая обязанность показалась ей тяжеле, труднѣе, чѣмъ она прежде воображала. Молчаніе, не прерываемое ничѣмъ кромѣ легкаго треска пламени, продолжалось очень долго, пока Гарольдъ не повернулся къ ней снова и не сказалъ;
— Но сегодня я узналъ нѣчто, что совершенно измѣняетъ личное мое положеніе. Я не могу сказать вамъ, что это именно. Да, впрочемъ, и надобности нѣтъ. Я самъ тутъ нисколько не виноватъ, но у меня уже нѣтъ прежняго незапятнаннаго имени въ глазахъ окружающаго свѣта, какъ было, когда я позволялъ себѣ мечтать о васъ, ухаживать за вами, Вы молоды, передъ вами новая жизнь съ блестящей перспективой — вы достойны всего лучшаго. Можетъ быть то, что я теперь дѣлаю, вовсе въ сущности безполезно; но я принимаю эту предосторожность противъ себя самого. Я хочу, пока еще голосъ совѣсти громокъ во мнѣ, отрѣзать всѣ шансы, всякую возможность заставлять, побуждать васъ принять то, что въ глазахъ другихъ можетъ быть запятнано позоромъ.
Эсѳирь была глубоко тронута. Въ порывѣ парадоксальнаго желанія, часто одолѣвающаго насъ, ей хотѣлось въ эту минуту имѣть возможность полюбить этого человѣка всѣмъ сердцемъ. Слезы выступили на глазахъ; она ничего не сказала, но, съ ангельской нѣжностью въ лицѣ, положила руку ему на плечо. Гарольдъ сдѣлалъ надъ собою страшное усиліе и сказалъ:
— Теперь остается только принять необходимыя законныя мѣры для передачи вамъ вашей собственности, для удовлетворенія и соглашенія нашихъ взаимныхъ требованій и правъ. А затѣмъ я вѣроятно уѣду изъ Англіи,
Эсѳирь угнетало страшное недоумѣніе. Симпатія къ Гарольду была въ ней въ эту минуту такъ сильна, что заволокла туманомъ всѣ прежнія мысли и рѣшенія. Невозможно было ранить его прямо въ сердце. Не спуская руки съ его плеча, она сказала застѣнчиво:
— Развѣ нужно… необходимо ѣхать… во всякомъ случаѣ?
— Не во всякомъ случаѣ, можетъ быть, сказалъ Гарольдъ, и вся кровь хлынула ему въ лицо; — покрайней мѣрѣ не надолго, не навсегда.
Эсѳирь замѣтила, какъ у него сверкнули глаза. Она испугалась самой себя и сказала торопливо:
— Постойте, я теперь ничего не могу сказать. Я хочу подумать, подождать до завтра.
Она сняла руку съ его плеча. Гарольдъ взялъ ее почтительно и поднесъ къ губамъ. Когда онъ опустилъ ея руку, она сдѣлала шагъ назадъ, но тотчасъ же сѣла въ кресло въ совершенномъ изнеможеніи. Ей не хотѣлось уходить отъ Гарольда. Ей хотѣлось узнать, предложить ему вопросъ, и не хватало духу. Она должна была ждать, пока онъ самъ не вспомнитъ о томъ, что не находится въ непосредственной связи съ его личнымъ дѣломъ, съ его личнымъ интересомъ. Она сидѣла безпомощно въ борьбѣ симпатій, а Гарольдъ стоялъ въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нея, сильнѣе чувствуя усталость и тревогу теперь, когда дѣло было сдѣлано и волненіе ожиданія улеглось.
Послѣднія слова Эсѳири заставили его перебрать мысленно всѣ вѣроятности ея ощущеній и стремленій. Онъ припомнилъ все, что она дѣлала и говорила въ послѣдніе дни, и это побудило его сказать наконецъ:
— Вамъ, безъ сомнѣнія, пріятно будетъ услышать, что мы отправили въ секретаріатъ внутреннихъ дѣлъ прошеніе о молодомъ Гольтѣ. Ваше заступничество за него принесло ему огромную пользу. Вы заставили насъ желать того, чего вамъ, хотѣлось.
Эсѳирь только этого и ждала, хотя не смѣла спросить, отчасти изъ уваженія къ личному огорченію Гарольда, отчасти изъ того чувства, которое побуждаетъ насъ умалчивать и скрывать самыя завѣтныя наши желанія и потребности. Давно страстно ожидаемое извѣстіе сказалось въ краскѣ и въ выраженіи лица. Она какъ-будто вдругъ неожиданно освободилась изъ — подъ какого-нибудь мучительнаго гнета. Но мы истолковываемъ признаки волненія, какъ/ и разные другіе признаки, часто совершенно ошибочно,/пока не доберемся до истиннаго ихъ значенія. Гарольдъ не понялъ, что Эсѳирь ждала только этого и что измѣненіе въ ея лицѣ обусловливалось только намекомъ на выходку, которую она сдѣлала въ сильномъ порывѣ состраданія.
Кромѣ того, переходъ къ новому предмету послѣ такихъ многознаменательныхъ словъ, не успѣвшихъ еще сгладиться съ души, непремѣнно ставитъ насъ въ совершенно новое отношеніе къ самимъ себѣ и къ тому, съ кѣмъ мы имѣемъ дѣло.
И потому весьма естественно, что вскорѣ послѣ этого Эсѳирь протянула руку и сказала: «прощайте».
Гарольдъ отправился къ себѣ въ спальню, думая о слѣдующемь днѣ съ нерѣшительностью, клонившейся, впрочемъ, на сторону надежды. Эта милая дѣвушка, къ которой онъ чувствовалъ страсть совершенно для него новую, можетъ сдѣлать самое несносное и самое тяжелое сноснымъ и даже отраднымъ — если она его любитъ. Если же нѣтъ — онъ все-таки поступилъ такъ, какъ слѣдовало истинному джентльмену.
Эсѳирь пошла къ себѣ ниверхъ, думая, что ей не заснуть въ эту ночь. Они поставила свѣчку повыше и не стала раздѣваться. Ей хотѣлось увидѣть въ безпрепятственной ясности все, что могло быть впереди; она жаждала успокоенія окончательнаго выбора. Дѣло было трудное. Съ обѣихъ сторонъ было бы отреченіе, была бы жертва.
Она приподняла сторы, чтобы посмотрѣть на сѣрое небо, на тусклое сіяніе мѣсяца, на очертанія неудержимо — вѣчно бѣгущей рѣки, на покачиваніе черныхъ деревьевъ. Широкій просторъ внѣшняго міра могъ бы помочь ей думать. Она ходила легкими шагами взадъ и впередъ по комнатѣ, опиралась на окно, откидывала назадъ свои каштановые кудри, какъ-будто вглядываясь во что-то незримое. Она шибко жила въ послѣдніе мѣсяцы съ тѣхъ поръ, какъ увидѣла Феликса Гольта въ первый разъ. Жизнь измѣряется не годами, но рядомъ вліяній, совершенно преобразующихъ нашъ внутренній строй; и Эсѳирь пережила нѣчто въ родѣ внутренней революціи. И революціонная борьба еще не пришла къ концу.
Она успѣла выработать въ себѣ идеалъ и глубоко сознавала, что жизнь не могла бы дать ей ничего лучше этого идеала. Но добиться этого идеала можно было бы только дорогою цѣной, такой цѣной, какой приходится намъ оплачивать все дѣйствительно хорошее. Настоящая, облагораживающая любовь — мотивъ, вносящій высоко-прекрасный ритмъ въ женскую жизнь, будитъ въ душѣ высшія потребности и побужденія, но сплошь и рядомъ сопровождается такими условіями, такой обстановкой, которой она — дѣвушка или женщина — прежде не имѣла въ виду и, можетъ быть, считала невозможной, невыносимой: чтобы вполнѣ пріобщиться къ этому великому священному таинству, ей часто приходятся вступать на тяжелую, суровую стезю, чувствовать, дышать холоднымъ, рѣзкимъ воздухомъ, зорко, пристально высматривать цѣль свою въ окружающей тьмѣ. Неправда, что любовь дѣлаетъ все легкимъ: напротивъ, она побуждаетъ насъ выбирать самое тяжелое, Предшествовавшая жизнь ознакомила Эсѳирь со многими отрицаніями, со многими положительными непріятностями, но только непріятностями несносными. Она не выбрала бы тяжелую долю, еслибъ ей пришлось нести ее одной, еслибъ не было возлѣ силы, на которою можно было бы опереться, — еслибъ она не съумѣла добраться до родника неизсякаемой вѣры и любви. Прежній опытъ оградилъ ее отъ иллюзій. Она знала и понимала безотрадную жизнь въ глухомъ переулкѣ, столкновенія съ тупою пошлостью, недостатокъ комфорта и изящества для чувствъ, суровую требовательность ежедневнаго обязательнаго труда. А то, что могло бы сдѣлать эту жизнь лишеній вовсе непохожею на печальное, грозное прошедшее — присутствіе и любовь Феликса Гольта — было еще только трепетной надеждой, а не увѣренностью. Надежда въ такихъ женщинахъ, какою она была, возникаетъ постепенно изъ глубины души и слагается въ сильное убѣжденіе. Она знала, что онъ ее любитъ: не говорилъ онъ развѣ, какъ женщина можетъ поддерживать мужчину, то-есть женщина хорошая, достойная. А что если она окажется хорошей?… Но при всемъ томъ ее разбиралъ страхъ, что, въ концѣ концовъ, она можетъ остаться совсѣмъ одна на каменистой до рогѣ и изнемочь въ безпомощной усталости. Если даже надежды ея осуществятся, она звала, что ей предстоитъ нелегкое дѣло.
А съ другой стороны манила доля, гдѣ все казалось легкимъ
Съ грознымъ ясновидѣніемъ, образовавшимся вслѣдствіе множества впечатлѣній во время пребыванія въ Тренсомъ-Кортѣ, она увидѣла себя въ шелковыхъ сѣтяхъ, сдерживающихъ всякое самостоятельное движеніе. Тревога посреди роскоши, тоска и скука при всѣхъ средствахъ къ удовольствію — казались неотъемлемой принадлежностью этого дома, бродили за ней подъ дубами и вязами парка, и любовь Гарольда Тренсома, уже не фантазія больше, которою она томилась, во сложившаяся въ серіозный фактъ, лежала на ней тяжелымъ гнетомъ. Ухаживанье мужчины можетъ быть чрезвычайно пріятнымъ, увлекательнымъ, пока онъ не требуетъ любви, которою женщина должна расплатиться за его любезности. Съ тѣхъ поръ, какъ Феликсъ поцѣловалъ ее въ тюрьмѣ, ей казалось, какъ будто она обручилась съ нимъ навѣки и печать его обладанія неизгладимо лежала на ея губахъ. А между тѣмъ все, что случилось въ этотъ вечеръ, усилило ея расположеніе къ Гарольду, участіе ко всему, что до него касалось: и вмѣстѣ съ тѣмъ увеличило въ ней отвращеніе къ завладенію тѣмъ, что онъ считалъ своего собственностью. Она побоялась сказать ему что-нибудь, въ чемъ не заключалось положительнаго, утѣшительнаго обѣщанія, способнаго разсѣять возникшую непріятность.
Было уже около полуночи, но, вдумываясь и вглядываясь въ постепенно возникавшія и разсѣивавшіяся картины пережитаго и переживаемаго, Эсѳирь была болѣе внимательной и болѣе чуткой, чѣмъ даже днемъ. Все было тихо, безмолвно, кромѣ легкаго колебанія вѣтра за окнами, но слухъ ея вдругъ уловилъ какой-то звукъ за дверью — звукъ чуть слышный, мгновенный. Она подвинулась къ двери и услышала легкой шорохъ по ковру въ коридорѣ. Шорохъ приблизился и смолкъ. Потомъ опять начался и какъ-будто стадъ отдаляться отъ нея. Потомъ опять приблизился и опять смолкъ. Эсѳирь слушала и удивлялась. Тотъ же самый звукъ повторился еще разъ и еще разъ, такъ что, наконецъ, она не могла выносить дольше. Она отворила дверь и въ полусвѣтѣ коридора, гдѣ стеклянный верхъ какъ-будто составлялъ мерцающее небо, она увидѣла высокую фигуру, медленно двигавшуюся по направленію къ ея двери, подперевъ щеку рукою.
ГЛАВА L.
правитьКогда Деннеръ вошла въ комнату госпожи своей, чтобы одѣть ее къ обѣду, она нашла ее сидящей точно въ томъ же положеніи, въ какомъ нашелъ ее Гарольдъ, только съ опущенными вѣками, трепетавшими надъ медленно катившимися слезами, и съ лицомъ, въ которомъ каждая чувствующая черта, каждый нервъ, каждый мускулъ будто содрогался въ безмолвной агоніи.
Деннеръ подошла и простояла около кресла съ минуту, не говоря ни слова, только нѣжно положивъ руку на руку м-ссъ Тренсомъ. Наконецъ она сказала умоляющимъ голосомъ: безсонницы страданія. Эсѳнрь вызвала Деннеръ въ уборную и сказала:
— Ужъ поздно, м-ссъ Гайксъ. Вы не знаете, вышелъ ли м. Гарольдъ?
— Да, уже давно; онъ сегодня всталъ раньше обыкновеннаго.
— Попросите его придти сюда. Скажите, что я прошу.
Когда Гарольдъ вошелъ, Эсѳирь стояла, опершись о спинку пустаго кресла, на которомъ вчера онъ оставилъ мать. Онъ былъ сильно удивленъ, а когда Эсѳирь подошла къ нему и подала ему руку, онъ сказалъ тревожно:
— Боже мой! какъ вы блѣдны! Неужели вы просидѣли всю ночь съ моею матерью?
— Да, она теперь заснула, сказала Эсѳирь. Они только пожали другъ другу руки при встрѣчѣ и теперь стояли, глядя другъ на друга серіозно и пристально.
— Она говорила вамъ что-нибудь? сказалъ Гарольдъ.
— Нѣтъ — она сказала только, что ей очень тяжело. Мнѣ кажется, что я взяла бы на себя много горя, только чтобы избавить ее отъ новыхъ испытаній.
Мучительная дрожь проняла Гарольда и сказалась на лицѣ его той мимолетной краской, которую не уловить никакой кистью. Эсѳирь сложила руки и сказала застѣнчиво, хотя "е побуждало настойчивое сознаніе необходимости:
— Во всемъ этомъ домѣ нѣтъ ничего…. не было ничего съ тѣхъ поръ, какъ я пріѣхала сюда — что было бы мнѣ такъ дорого и отрадно…. какъ еслибы вы сѣли теперь возлѣ нея и она увидѣла бы васъ, когда проснется.
Потомъ, движимая инстиктивной деликатностью, она прибавила, кладя руку ему на рукавъ:
— Я знаю, что вы это сдѣлаете. И знаю, что вы сами объ этомъ думали. Она теперь еще спитъ. Войдите потихоньку, пока она не проснулась.
Гарольдъ сжалъ на мгновеніе руку Эсѳири, лежавшую у него на рукавѣ, и потихоньку вошелъ къ матери.
Черезъ часъ, когда Гарольдъ поправилъ подушки матеря и опять сѣлъ возлѣ нея, она сказала:
— Если эта милая дѣвушка выйдетъ за тебя, Гарольдъ, это будетъ большимъ счастьемъ и для тебя и для меня.
Но Гарольдъ еще до окончанія дня узналъ, что этому никогда не бывать. Молодое созданье, порхнувшее бѣлоснѣж476 ной, мимолетной голубкой нндъ мрачной стариной воспоминаній и новымъ изящнымъ убранствомъ Тренсомъ-Корта, не могло свить себѣ тамъ гнѣздышка. Гарольдъ выслушалъ изъ устъ самой Эсѳири, что она любитъ другаго и безусловно отказывается отъ всякихъ нравъ на Трейсомсное наслѣдіе.
ГЛАВА LI.
правитьВъ одинъ апрѣльскій день, когда солнце сверкало въ замедлившихъ дождевыхъ капляхъ, Лидди вышла со двора, а Эсѳирь усѣлась въ кухнѣ на ивовомъ плетеномъ креслѣ у бѣлаго стола, между печью и окномъ. Котелъ распѣвалъ на плитѣ, а часы прилежно постукивали, приближаясь къ четыремъ,
Она не читала, а вязала; пальцы проворно двигались; что-то похожее на лучъ играло на ея полуооткрытыхъ губахъ. Вдругъ она опустила работу, прижала обѣ руки къ колѣнамъ и слегка наклонилась впередъ. Въ слѣдующую минуту раздался громкій ударъ въ дверь. Она вскочила, отворила, но сама спряталась за дверь.
— М. Лайонъ дома? спросилъ Феликсъ громкимъ голосомъ
— Нѣтъ, сэръ, отвѣтила Эсѳирь изъ-за двери; — но миссъ Лайонъ дома къ вашимъ услугамъ.
— Эсѳирь! вскричалъ Феликсъ съ удивленіемъ.
Они взялись за руки и съ восторгомъ посмотрѣли другъ другу въ лицо.
— Васъ выпустили?
— Да, пока опять не сдѣлаю чего-нибудь дурнаго. Но вы? — Какъ это все случилось?
— А вотъ, сказала Эсѳирь, весело улыбаясь и снова садясь на ивовое кресло, — все попрежнему: отецъ отправился по больнымъ; Лидди въ глубокомъ уныніи ушла покупать провизію, а я сижу здѣсь, и во мнѣ гнѣздится немалая доля суетнаго тщеславія, требующая хорошей выбранки.
Феликсъ сѣлъ на стулъ, случившійся близь нея, на углу стола. Онъ смотрѣлъ на нее все еще вопросительными глазами: онъ былъ совершенно серіозенъ, она лукаво улыбалась..
— Вы, стало-быть, пріѣхали жить здѣсь?
— Да.
— И вы не пойдите замужъ за Гарольда Тренсома, или не будете богаты?
— Нѣтъ. — Что-то побудило Эсѳирь опять взяться за работу, иголка прилежно задвигалась. Улыбка угасла въ замираніи сердца.
— Отчего? спросилъ Феликсъ совсѣмъ тихо, положивъ локоть на столъ, голову на руку и глядя на нее.
— Я не хотѣла ни идти за него замужъ, ни быть богатой.
— Вы стало-быть отъ всего отказались, сказалъ Феликсъ, наклонясь слегка впередъ и говоря еще тише.
Эсѳирь не отвѣчала ни слова. Они слушали, какъ распѣвалъ котелъ на плитѣ и громко стучали часы. И Богъ вѣсть какимъ образомъ — работа у Эсѳири выпала изъ рукъ, глаза ихъ встрѣтились; въ слѣдующую минуту руки ихъ переплелись и они опять поцѣловались.
Когда руки снова упали, глаза ихъ были полны слезъ. Феликсъ положилъ ей руки на плечо.
— Вы, стало быть не прочь, раздѣлить долю бѣдняка, Эсѳирь?
— Конечно, еслибъ онъ съумѣлъ пріобрѣсти мое уваженіе и расположеніе, сказала она, и прелестная, лукавая улыбка снова мелькнула на лицѣ.
— Думали ли вы о томъ, какъ это будетъ? — что жизнь будетъ очень простая, очень безотрадная?
— Да, безъ розовой воды.
Феликсъ снялъ руку съ ея плеча, всталъ со стула, сдѣлалъ шага два по комнатѣ; потомъ круто повернулся и сказалъ:
— И въ какой средѣ мнѣ придется жить, Эсѳирь? У нихъ не такіе заблужденія и пороки, какъ у богатыхъ людей, но и у нихъ есть своего рода заблужденія и пороки, и притомъ у нихъ нѣтъ изящныхъ, утонченныхъ формъ богатыхъ, чтобы сдѣлать недостатки болѣе сносными. Я не говорю болѣе сносными для меня — потому что я не нуждаюсь въ этихъ утонченностяхъ; но вы къ нимъ привыкли.
Феликсъ помолчалъ съ минуту и потомъ прибавилъ:
— Это очень серіозно, Эсѳирь.
— Я знаю, что это серіозно, сказала Эсѳчрь, глядя на него. — Съ тѣхъ поръ какъ я побывала въ Тренсомъ-Кортѣ, я научалась на многое смотрѣть серіозно. Иначе я не разсталась бы съ тою жизнью. Я сдѣлала совершенный, сознательный выборъ.
Феликсъ постоялъ минуты съ двѣ, и въ серіозномъ лицѣ его начала проступать нѣжность.
— А эти локоны, сказалъ онъ, снова садясь и проводя рукой по ея волосамъ.
— Они ничего не стоятъ — не купленные.
— Вы такая нѣжная, изящная.
— Я очень здорова. Я думаю, что бѣдныя женщины здоровѣе богатыхъ. Да впрочемъ, продолжала Эсѳирь не безъ лукавства, — я расчитываю на нѣкоторое богатство.
— Какъ? спросилъ Феликсъ тревожно. Что вы хотите этимъ сказать?
— Я расчитываю даже на два фунта въ недѣлю: разумѣется, изъ этого не слѣдуетъ, чтобы нужно было проживать столько. Мы можемъ жить просто, какъ вамъ хочется: но мы станемъ копить деньги, будемъ прилежно работать и потомъ этими деньгами дѣлать чудеса. И потомъ намъ нужно давать маленькую пенсію вашей матери, чтобы обезпечить ей до смерти такую жизнь, къ которой она привыкла, и маленькую пенсію отцу моему, чтобы избавить его отъ зависимости, когда онъ не въ силахъ будетъ проповѣдывать.
Эсѳирь начала шутливымъ тономъ, но закончила серіознымъ взглядомъ кроткой мольбы.
— То-есть… если вы не имѣете ничего противъ… я желаю дѣлать только то, что вамъ кажется основательнымъ и справедливымъ.
Феликсъ опять положилъ руку къ ней на плечо и подумалъ немножко, глядя въ печь; потомъ онъ сказалъ, поднявъ взглядъ и улыбаясь ей:
— Какъ, я долженъ буду завести библіотеку и давать въ чтеніе книги, въ которыхъ будутъ мнѣ дѣлать загибы и оставлять на память крошки?…
Эсѳирь сказала, смѣясь:
— Ужъ вы воображаете, что вамъ придется дѣлать рѣшительно все. Вы еще не знаете всѣхъ моихъ талантовъ. Мало ли чему я васъ понаучу.
— Вы меня?
— Да, сказала она; — во-первыхъ, исправлю нашъ французскій выговоръ.
— Ужъ не заставите ли вы меня носить галстукъ? сказалъ Феликсъ, недовѣрчиво покачивая головой.
— Нѣтъ; но я обяжу васъ не приписывать мнѣ глупыхъ мыслей прежде, чѣмъ я ихъ произнесу.
Они весело разсмѣялись, держась за руки, какъ дѣти. Въ обоихъ былъ огромный запасъ свѣжести.
Тутъ Феликсъ снова нагнулся впередъ, чтобы поцѣловать ее, и потомъ нѣжно провелъ глазами по ея лицу и локонамъ.
— Я грубъ и неотесанъ, Эсѳирь. Вы никогда не раснаятесь? — никогда въ душѣ не попрекнете меня, что я не захотѣлъ раздѣлить съ вами богатства? Вы въ этомъ вполнѣ увѣрены?
— Совершенно увѣрена! сказала Эсѳирь, тряхнувъ головой, — потому что иначе я не могла бы такъ уважать васъ. Я слаба, безхарактерна — мужъ мой долженъ быть сильнѣе, лучше меня.
— Знаете ли что! сказалъ Феликсъ, вскакивая съ мѣста, засовывая руки въ карманы и шутя насупивъ брови, — если вы станете подъѣзжать ко мнѣ съ этой стороны, мнѣ придется самому быть гораздо лучше?
— Мнѣ именно этого-то и хочется, сказала Эсѳирь, разсыпавшись смѣхомъ, какъ жаворонокъ на зарѣ.
ЭПИЛОГЪ.
правитьВъ маѣ Феликсъ и Эсѳирь обвѣнчались. Всѣ въ тѣ времена вѣнчались въ приходской церкви; но Лайонъ не могъ успокоиться безъ добавочнаго торжества въ своей часовнѣ, гдѣ «освобожденіе изъ-подъ гнета сомнительныхъ, спорныхъ формъ даетъ болѣе широкую возможность радоваться и соединяться съ. Богомъ».
Свадьба была самая простая; но ни одна свадьба не возбуждала столько интереса и толковъ въ Треби. Даже знать, въ лицѣ сэра Максима и его семейства, отправилась въ церковь посмотрѣть на невѣсту, отказавшуюся отъ богатства и избравшую долю жены человѣка, который говорилъ, что онъ всегда останется бѣднымъ.
Одни покачивали головами, не вѣрили, думали, что за этимъ что-нибудь «кроется». Но большинство честныхъ требіанъ были глубоко и искренно тронуты, какъ напримѣръ Весъ который сказалъ женѣ, выходя изъ церкви: — Удивительно, право! Глядя на такія дѣла, какъ-то невольно вѣрится во все хорошее!
М-ссъ Гольтъ говорила всѣмъ въ этотъ день, что она чувствуетъ себя «отчасти вознагражденной», намекая этимъ, что у справедливости должно быть въ резервѣ для нея гораздо больше. Маленькій Джобъ Хеджъ былъ въ совершенно новомъ костюмѣ и съ такимъ усердіемъ перебиралъ каждую изъ бѣдныхъ пуговицъ, украшавшихъ этотъ нарядъ, что угрожалъ сдѣлаться математическимъ маньякомъ; а м-ссъ Гольтъ вытащила самый нарядный чайный приборъ и опять постлала на полъ коверъ, съ удовольствіемъ думая, что его не станутъ больше, топтать грязными сапогами мальчишки ко всякую погоду.
Феликсъ и Эсѳирь не стали жить въ Треби; немного погодя и Лайонъ выѣхалъ изъ города, чтобы поселиться поближе къ нимъ. Но выходѣ его, церковь Мальтусова подворья избрала себѣ преемника съ чрезвычайно высокими нравственными правилами.
Изъ Треби выѣхали еще многіе. Контора Джермина распалась, и ему посовѣтывали отправиться куда-нибудь подальше. Онъ уѣхалъ «заграницу», въ эту просторную отчизну запятнанныхъ репутацій. Джонсонъ продолжалъ быть блондиномъ и удовлетворительно процвѣтать, пока не, посѣдѣлъ и не сталъ еще больше процвѣтать.
Что же касается до Христіана, то у него въ распоряженіи не было больше никакой тайны. Но онъ все-таки добылъ тысячу фунговъ отъ Гарольда Тренсома.
Тренсомы уѣзжали на нѣкоторое время изъ Тренсомъ-Корта и брали съ собою Денверъ. Немного погодя, семья возвратилась, и м-ссъ Тренсомъ тамъ умерла. На ея похоронахъ былъ сэръ Максимъ, и все сосѣдство какъ-будто сговорилось молчать о прошломъ.
Дядя Лингонъ продолжалъ охотиться, пока не случилось то обстоятельство, которое онъ предсказывалъ, какъ часть церковной реформы, неизбѣжно предстоящей впереди. Къ Малыя Треби назначили новаго ректора, но о старомъ сожалѣли не одни только пойнтеры.
И весь этотъ обширный приходъ Большихъ и Малыхъ Треби процвѣталъ съ тѣхъ поръ какъ процвѣтала остальная Англія. Безъ сомнѣнія, свѣтъ просвѣщенія распространялся все больше и больше. Я не знаю хорошенько, не имѣя въ тѣхъ краяхъ корреспондента, — заразились ли тамъ фермеры общественнымъ духомъ, сдѣлались ли лавочники независимы и честны, Спрокстонцы совершенно трезвы и нравственны, диссентеры совершенно изъяты отъ узкихъ и крайнихъ воззрѣній въ религіи и политикѣ. Что же касается до выводовъ изъ того обстоятельства, что въ сѣверномъ Ломшайрѣ не было выбрано до сихъ поръ ни одного кандидата изъ радикаловъ, то я предоставляю судить объ этомъ нашимъ мудрецамъ — то-есть газетамъ.
Что же касается до того, гдѣ теперь живетъ Феликсъ Гольтъ, то я оставлю это въ тайнѣ, чтобы избавить его отъ несносныхъ любопытныхъ посѣтителей.
Я скажу только, что Эсѳирь никогда не раскаялась. Феликсъ поворчивалъ иногда за то, что она дѣлала ему жизнь слишкомъ удобной и легкой и что еслибъ не было много обязательной ходьбы, то онъ скоро растолстѣлъ бы и совсѣмъ облѣнился.
Есть у нихъ уже и юный Феликсъ, гораздо разумнѣе и образованнѣе отца своего, но такой же неимущій.
- ↑ Знаменитый химикъ и агрономъ.
- ↑ Извѣстный государственный человѣкъ въ Англіи, умершій въ 1838 году вслѣдствіе несчастья на желѣзной дорогѣ.
- ↑ Коббетъ, извѣстный англійскій публицистъ 1766—1835, основатель еженедѣльной газеты Weekly Register принадлежалъ къ крайнимъ радикаламъ.
- ↑ Простонародное названіе черта въ Англіи.
- ↑ Калибанъ и Тринкуло — дѣйствующія лица въ драмѣ Шекспира «Буря». Калибанъ — полу-дикій рабъ, за бутылку водки клянется служить вѣрою-правдой всю жизнь. Зам. переводчика.
- ↑ Простонародное названіе черта въ Англіи.
- ↑ Растеніе горечавка.