Федька (Недетовский)/ОЗ 1881 (ДО)
ѲЕДЬКА.
правитьI.
правитьЗахаръ, здоровый, плечистый мужикъ, съ крошечной бородкой на круглой полнолунной физіономіи, хотя и ходилъ въ лаптяхъ и зипунѣ, но былъ весьма зажиточный сельчанинъ. Хозяйство его, хорошо устроенное еще предками, процвѣтало. Кладушкамъ хлѣба, разставленнымъ позади двора, и счета не было; иныя стояли уже нѣсколько лѣтъ и успѣли почернѣть. Крѣпко держась обычаевъ дѣдовъ и прадѣдовъ, Захаръ не поддавался никакимъ стороннимъ совѣтамъ относительно распоряженій по хозяйству.
— Захаръ, отчего ты не обратишь свои застоявшіяся кладушки въ зерно? спрашивали его нѣкоторые мѣстные хозяева. — Обмолотилъ бы хлѣбушко, да и продалъ. Хлѣбъ теперь въ цѣнѣ.
— На кой я буду его продавать? возражалъ Захаръ. — Какая такая мнѣ нужда крайняя? Вотъ если кому отъ нужды… Опять же, онъ, Богъ дастъ, еще подорожаетъ; тогда видно будетъ.
— Ты бы, по крайней мѣрѣ, подальше отъ двора кладушки-то ставилъ, совѣтовали Захару: — а то вѣдь… помилуй Богъ, пожаръ…
— Ну, зачѣмъ пожаръ? отговаривался Захаръ: — Богъ милостивъ. Упокойникъ батюшка съ упокойникомъ дѣдушкой всегда тутъ ставили, а гдѣ онъ, пожаръ-то?..
Захаръ всегда снималъ у сосѣднихъ помѣщиковъ нѣсколько десятинъ земли и нуждался въ работникахъ. Къ нему-то и нанялся нашъ Ѳедька, двадцатипятилѣтній, ловкій и проворный малый, съ сѣрыми бѣгающими глазами, съ тупымъ широкимъ подбородкомъ и точно урѣзанною верхнею губою, обнаруживающею десны при самой легкой улыбкѣ.
Наступилъ Ильинъ день. Съ нетерпѣніемъ ждалъ Ѳедька этого дня, потому что это былъ храмовый праздникъ у его отца, живущаго въ другомъ селѣ. Прямо послѣ обѣдни онъ забѣжалъ въ кабачекъ, выпилъ подрядъ два стакана водки и, озираясь на имѣющуюся тамъ публику, проговорилъ: «Нельзя, потому, у батюшки нонѣ храмъ… праздникъ храмовой; а вѣдь это какой праздникъ-то! Это не то, что прочіе… То-то и есть!» добавилъ онъ, хотя никто ни слова не сказалъ на его реплику. «Видно ужь такъ и быть, Мосеичъ, давай третій», рѣшилъ онъ и снова окинулъ глазами кабацкую публику. Выпивъ третій безъ всякой закуски, Ѳедька поспѣшилъ къ своему хозяину.
Усѣлись обѣдать.
— Экой нонѣ праздникъ! замѣчаетъ Ѳедька, уплетая щи съ ветчиной и обливаясь потомъ.
Предсѣдательствующій за обѣдомъ хозяинъ и семья его, храня обычай предковъ, благоговѣйно безмолвствуютъ. Слышно только, какъ всѣ чавкаютъ, пыхтятъ да дуютъ въ массивныя деревянныя ложки.
— И что это за праздникъ такой — Господи помилуй! продолжаетъ Ѳедька.
Снова всеобщее молчаніе.
— Ну, ужь праздникъ!.. Подлинно ужь праздникъ! подхваливалъ Ѳедька, точно смакуя какой-нибудь диковинный напитокъ.
— Заладилъ тожь да про тожь, не утерпѣлъ замѣтить хозянъ въ антрактѣ между щами и кашей. — Попробовалъ бы ты это при упокойникѣ батюшкѣ, онъ бы тѣ задалъ!
— Да я что-жь? Я только говорю, что праздникъ: развѣ это грѣхъ? оправдывался Ѳедька.
— Безъ тебя знаютъ, что праздникъ, отозвался хозяинъ и, перекрестясь, началъ мѣшать кашу.
— Да ужь больно великъ-то, я вотъ про что, продолжаетъ Ѳедька.
— И это знаютъ. Праздникъ грозный — всѣмъ извѣстно. А раздобарывать тутъ нечего. Пообѣдаешь — тогда что хошь говори.
Пообѣдали. Ѳедька, закинувъ руки на затылокъ, поднялся на цыпочки, энергически потянулся и началъ:
— Ну, какъ же теперь, хозяинъ?
— Что?
— Какъ бы это тово?..
— Да что тебѣ?
— Вѣдь у батюшки нонѣ храмъ… праздникъ храмовой.
— Ну, такъ что-жь?
— Онъ теперь меня ждетъ, да и матушка тоже: вотъ, молъ, Ѳедька придетъ…
— Такъ тебѣ къ празднику хочется?
— Кому-жь не хочется? — самъ посуди. Такъ ты ужь пусти меня.
— Да какъ тебя пустить-то? Знаешь, вѣдь завтра, чуть свѣтъ…
— Знаю, знаю.
— А вѣдь ты тамъ, пожалуй…
— Ей-Богу, хозяинъ, ничего! То есть въ самомъ настоящемъ порядкѣ… Ей-Богу!
— Ты вѣдь придешь-то небось вонъ какой…
— Чего тамъ придешь? Ничего не приду! Али я ужь какой?..
— Нѣтъ, Ѳедька, какъ хочешь, а мнѣ боязно тебя пустить, упорствовалъ хозяинъ. — Время дорогое, самый разгаръ, а ты тутъ и скопытишься… Ты и теперь ужь маленько выпивши; чего тебѣ еще? Вѣдь, слава Богу, доволенъ?..
— Ахъ, ты Господи! воскликнулъ Ѳедька и махнулъ обѣими руками. — Этакой праздникъ… храмъ… а тебя не пущаютъ! Выпивши!.. Да вѣдь праздникъ-то мой, аль нѣтъ? У вашихъ мужиковъ нонѣ совсѣмъ никакого «храма» нѣтъ, и то вонъ давеча выпили честь-честью. Нѣтъ, ты ужь, пожалуйста, хозяинъ… Все, Богъ дастъ, обойдется лучшимъ манеромъ. Не сумнѣвайся. Ну, что-жь, пустишь, что-ль? Пусти, право. А? Чего тамъ!
— Эхъ, Ѳедька, ужь и любишь ты, я вижу, праздники! съ иронической улыбкой замѣтилъ хозяинъ.
— Фу ты, Боже мой, да какъ ихъ не любить-то? распинался Ѳедька. — Я думаю, всякому христіанину отрадно. Опять же, праздникъ празднику розь. Не каждый праздникъ я у тебя прошусь. Что-жь, въ самомъ дѣлѣ! неужели я долженъ теперь и родителей въ обидѣ оставить? «Ѳедька, Ѳедька»… А Ѳедька и глазъ не кажетъ… и съ праздникомъ не поздравитъ!.. Что же это такое? Что, еслибы къ тебѣ такъ-то сынъ-то?.. Ты бы тогда, небось, вонъ што… Ну же, пусти… Я пойду, ей Богу, пойду… Сдѣлай милость, хозяинъ. А? Я пойду.
— Да вѣдь тебя по настоящему съ провожатымъ надо отпустить-то… для вѣрности! шутилъ хозяинъ.
— Хоть съ провожатымъ, только пусти; мнѣ все равно, проговорилъ Ѳедька и повеселѣлъ въ увѣренности, что хозяинъ, наконецъ, склоняется на его просьбу.
— Старосту къ тебѣ приставить… язвилъ хозяинъ.
— Хоть старосту, хоть самъ ступай, соглашался проситель, улыбаясь во весь ротъ.
При послѣднихъ словахъ, Ѳедьку осѣнила счастливая мысль.
— А и въ правду, хозяинъ, пойдемъ вмѣстѣ! оживленно воскликнулъ онъ.
— Ну-у… протянулъ хозяинъ.
— Да ей-Богу! Чего сидѣть-то? Вѣдь работать не будешь?
— Такъ-то такъ, да вѣдь и кромѣ работы дѣла есть.
— Ну, какія тамъ дѣла? Авось… По крайности, у праздника погуляешь.
— Нѣтъ, ужь ступай вѣрно одинъ.
— Одинъ… Да что ты думаешь? я не пойду одинъ, озадачилъ Ѳедька. — Съ тобой пойду, а безъ тебя ни за что не пойду. Вотъ тебѣ и сказъ! Такъ-таки и не пойду.
— Ну, и не ходи, равнодушно проговорилъ хозяинъ.
— Да какъ же не итить-то? Не итить — нельзя! круто повернулъ Ѳедька. — Я только съ тобой хочу, а то какъ же не итить?.. Ну, пойдемъ же скорѣй: пора!
Хозяинъ молчалъ.
— Да ну-же, родимый, умолялъ Ѳедька. — Чего тутъ думать? Аль ужь тутъ бознать что?..
— Развѣ ужь уважить тебя… отца твоего? заколебался хозяинъ. — Толку-то мало будетъ. Туда да оттуда, анъ вѣдь… это — время!
— Какое тамъ время! убѣждалъ Ѳедька. — Мы живо! Прійдемъ, обрадуемъ родителей, да вечеркомъ и назадъ. Батюшка смерть-радъ будетъ!.. Гдѣ кафтанъ-то? Одѣвайся.
— Эко, непутевый, вѣдь втравилъ-таки! пробормоталъ хозяинъ, и полѣзъ за кафтаномъ. — Мало, что самъ болтается, надо еще и меня… продолжалъ онъ, надѣвая зипунъ.
Ѳедька ничего уже не возражалъ и только улыбался, да потряхивалъ скобкой.
Ѳедька съ хозяиномъ въ гостяхъ. Они сидятъ за столомъ: предъ ними полштофъ водки съ широкимъ стаканомъ, деревянное блюдо съ кусками баранины, ломти мягкаго ситнаго хлѣба, огурцы и большая деревянная съ крышкой солоница. По конецъ стола стоитъ отецъ Ѳедьки, Кузьма, приземистый, бородатый, курносый мужикъ, о-бокъ съ нимъ — жена, высокая, сутуловатая старуха, съ длиннымъ морщинистымъ лицомъ и выдавшимся впередъ подбородкомъ.
— Оказинная вещь этотъ жукъ, изъясняетъ Кузьма, поглаживая бороду. — Плевая животина, а сколько хлѣба поѣлъ.
— Жукъ-то поѣлъ, а хозяинъ-то вотъ, почитай, голодный сидитъ, остритъ Ѳедька, успѣвшій осушить нѣсколько стакановъ. — Угощай хозяина-то. Наливай. Я-то и такъ и сякъ… Я и самъ налью… А ты вотъ его-то…
— Ну-ка-ся!.. произноситъ Кузьма, пододвигая къ гостю стаканъ.
— И, Богъ съ тобой! Довольно! отрекается Захаръ.
— Ты хоть маленько, вставляетъ старуха.
— Маленько! повторяетъ Кузьма, дѣлая просительный жестъ.
— Да нѣтъ, право… отговаривается Захаръ. — Вѣдь ужь было дѣло. Вѣдь я развѣ изъ-за этого?.. Я собственно изъ уваженія: пойду, молъ, къ Кузьмѣ… поздравить.
— Благодарствуемъ, проговорила старуха, при чемъ Кузьма молча поклонился.
— Ты бы самъ-то вотъ… сказалъ Захаръ, указывая на стаканъ.
— Да что-жь самъ? Одному не хочется, сказалъ Кузьма, косясь на старуху.
— Какъ одному? А я-то? воскликнулъ Ѳедька. — Видишь вотъ… вашихъ пересудовъ, видно, не переслушаешь, продолжалъ онъ, выпивъ стаканъ.
— Проворенъ! съ укоризною произнесла мать. — А тебѣ-то ужь даромъ, шепнула она Кузьмѣ.
Кузьма почесалъ въ затылкѣ, кашлянулъ и, вздохнувъ, продолжалъ:
— Да… Отъ кого бѣда приключается! Отъ жука! Поди ты вотъ! Диви бы скотина какая… Диковина!
— Подъѣдаетъ… все одно… разъяснилъ Захаръ.
— Чего отродясь не было! размышлялъ Кузьма. — Бывало, жукъ-то за рѣдкость… Прожужжитъ, бывало, въ сумеркахъ весною, да и только.
— Жуки-то, вишь, не такіе, а какіе-то новые; изъ-за границы налетѣли, сообщилъ Захаръ.
— А-а! удивился Кузьма. — Ужь не напущаютъ ли?
— Богъ ихъ знаетъ… Дѣло мудреное. Кажись, какъ ихъ напустить? Надо полагать, сами налетѣли… А вѣрнѣе сказать: наказаніе Божіе!
— Я думаю, напустили окаянные! съ грустью проговорила старуха.
— Напустили, напустили, это вѣрно, подхватилъ Кузьма. — Слава Богу, что у насъ-то ихъ нѣтъ… А что ежели и къ намъ налетятъ?
— И налетятъ… Что подѣлаешь! сказалъ Захаръ и развелъ руками.
— Ничего не подѣлаешь, потому — праздничекъ господній, нетвердо проговорилъ Ѳедька и выпилъ еще стаканъ. Отецъ и мать молча на него покосились.
— А не пора ли намъ ко дворамъ? предложилъ Захаръ, взглянувъ на Ѳедьку.
— Дворы — завсегда дворы, бормоталъ Ѳедька, покачиваясь. — И нонѣ дворы, и завтра дворы. А праздничекъ… Цѣлый годъ его ждешь.
— Посидите. Куда спѣшить-то? промолвила старуха.
— Вѣстимо. Съ чего не посидѣть? добавилъ Кузьма. — Еще успѣете… А я все насчетъ жука. Такъ-таки ничего и не подѣлаешь? А ежели въ управу? Я думаю, что-нибудь надумаютъ…
— Наврядъ, усумнился Захаръ. — Начальство… ну, то еще можетъ… Прикажетъ старшинѣ — онъ и расправится.
— А ежели я его не боюсь! вскричалъ Ѳедька. — Что мнѣ старшина? Воръ что-ль я?.. Онъ видѣлъ, какъ я воровалъ?.. я у праздника и больше ничего.
Онъ потянулся было къ полштофу, но, замѣтивъ, что онъ уже пустой, обратился къ отцу:
— Подлей еще водочки-то!
Кузьма взглянулъ на старуху. Та наморщила брови.
— Срамное дѣло! бормоталъ Ѳедька. — Кои вѣки хозяинъ зашелъ и ему на дорожку нечего…
Послѣднія слова Ѳедьки рѣшительно подѣйствовали на Кузьму. Онъ досталъ еще водки и сталъ угощать Захара. Захаръ замахалъ обѣими руками и вылѣзъ изъ-за стола. Ѳедька молча набухалъ себѣ стаканъ и черезъ силу его выпилъ.
— Пойдемъ, пора! приглашалъ Ѳедьку хозяинъ и, протягивая руку Кузьмѣ, началъ разсыпаться въ благодарностяхъ, причемъ приглашалъ его къ себѣ на Покровъ.
Ѳедька, свѣсивъ голову на грудь, продолжалъ сидѣть за столомъ.
— Ну, пойдемъ, чего разсѣлся-то? повторилъ хозяинъ, уже держа въ рукахъ шапку.
Ѳедька съ трудомъ вылѣзъ изъ-за стола и всталъ, какъ нень.
— Пойдемъ, что-ль! нетерпѣливо воскликнулъ Захаръ.
— Маленько бы выпить, невнятно проговорилъ Ѳедька и потянулся къ столу.
Старуха многозначительно толкнула мужа въ бокъ. Кузьма оттолкнулъ Ѳедьку и проговорилъ:
— Да будетъ тебѣ! Что это ты, въ самомъ дѣлѣ?..
Ѳедька оправился и приблизился къ отцу.
— Ты что это?! вскричалъ онъ.
— Ничего, отозвался отецъ.
— И-я т-т-ебѣ!.. И Ѳедька вцѣпился отцу въ бороду.
— Ай ты ошалѣлъ, полоумный? воскликнула мать и бросилась на Ѳедьку.
Ѳедька освободилъ отца, схватилъ съ лавки косу и, поймавъ мать, занесъ на нее руку съ косою. Мать отчаянно вскрикнула. Захаръ быстро схватилъ его сзади за руки.
— Ты что? вскричалъ Ѳедька, повернувъ голову и устремивъ на хозяина мутные, дикіе глаза. — Откуда ты пришелъ? Кто тебя звалъ? Разбойникъ! Пусти! Я къ хозяину пойду! Ну, васъ къ чорту!
Ѳедьку обезоружили, и онъ, безъ шапки, опрометью бросился изъ избы. Отыскавъ его шапку, хозяинъ поспѣшилъ за нимъ.
— Говорилъ чорту проклятому: не ходи! Эко дьяволъ окаянный! ворчалъ Захаръ дорогой, поддерживая Ѳедьку подъ руку.
— Ты помни! бормоталъ Ѳедька. — Дѣдушка десятину-то до завтрака махалъ… крюкомъ-то. А Ѳедька… Онъ свое понимаетъ…
II.
правитьУтромъ Ѳедьку насилу разбудили. Хозяинъ долго ворчалъ и повторялъ одни и тѣже ругательства: «Нажрется, какъ свинья, и ходи вокругъ него, а дѣло стоитъ; грошъ тебѣ цѣна, бездѣльнику».
Ѳедька, хмурый и мрачный, и рвалъ, и металъ на работѣ. Дѣло у него огнемъ горѣло. До завтрака онъ ни съ кѣмъ ни слова не проронилъ. Только уже возвращаясь къ завтраку домой, онъ дорогой несмѣло обратился къ Захару:
— Хозяинъ! что я тамъ вчера… съ матушкой?.. А?
— «Что съ матушкой»! Зарѣзалъ было ее — вотъ что! сурово проговорилъ хозяинъ.
— Косой? спросилъ Ѳедька.
— Да, косой, подтвердилъ хозяинъ.
— Это вѣрно? допытывался Ѳедька.
— Да какъ же не вѣрно-то? Кабы не я, такъ чистое смертоубивство бы вышло. Законопатили бы навѣкъ въ Сибирь!..
— Хозяинъ, такъ это вѣрно? снова спросилъ Ѳедька.
— Да вѣдь говорятъ тебѣ! Аль ты отуманѣлъ?
— Послушай, хозяинъ, началъ Ѳедька послѣ нѣкотораго молчанія: — сдѣлай милость, никому объ этомъ… А главное бабамъ…
— А мнѣ что разсказывать? Мнѣ шутъ те подери! Смотри самъ, да будь умнѣй, проговорилъ хозяинъ и тутъ же вспомнилъ, что онъ еще вчера сообщилъ женѣ о преступномъ дѣяніи Ѳедьки.
Подали завтракъ. Ѳедька стоитъ въ углу избы и, переступая съ ноги на ногу, дожидается, пока всѣ усядутся.
— Эй ты, головорѣзъ, чего топчешься-то? обратилась къ нему хозяйка. — Садись за столъ-то. Бывало, чуть не впередъ всѣхъ залѣзетъ.
Ѳедька изъ-подлобья мрачно взглянулъ на хозяйку, потомъ на хозяина и, отказавшись отъ завтрака, ушелъ изъ избы.
— Матрена, брось ты его, не говори ты ему этого, сказалъ Захаръ по уходѣ Ѳедьки. — И никто ему этого не говори. Песъ съ нимъ. Дѣло не наше… Со всякимъ можетъ быть… Позовите его. Надо же вѣдь поѣсть-то. Какъ же не ѣвши-то? Работа…
Но Ѳедька снова отказался отъ завтрака. Мысль о томъ, что онъ чуть было не зарѣзалъ мать косою и что объ этомъ уже всѣ знаютъ, совершенно заслонила въ его головѣ дерзость, нанесенную отцу, которому онъ покушался вырвать бороду. Эта мысль начала мучить его. Онъ сдѣлался задумчивъ и молчаливъ, хотя продолжалъ работать весьма усердно. Спустя недѣлю послѣ Ильина дня, пришелъ къ нему отецъ. Ѳедька сидѣлъ въ избѣ. Тутъ же сидѣли хозяйка и ея дочь.
— Добраго здоровья! произнесъ отецъ, помолившись Богу и обращаясь ко всѣмъ.
Ѳедька не трогался съ лавки.
— Здорово, Ѳедоръ! проговорилъ Кузьма, подойдя къ сыну.
— Здорово! отвѣтилъ Ѳедька, не глядя на отца. — Пойдемъ на крыльцо, предложилъ онъ, замѣтивъ, что отецъ хочетъ подлѣ него сѣсть.
Они вышли на крыльцо.
— Ну, что тамъ? началъ Ѳедька. — Все ли вы тамъ здоровы?
— Слава Богу, отвѣтилъ отецъ.
— Какъ матушка? Ничего?
— Да она ничего… Плачетъ дюже… Какъ ты ее… Ахъ, Ѳедька, Ѳедька! А?
Ѳедька молчалъ.
— Косою… родительницу… а? досаждалъ отецъ. — И не стыдно это тебѣ? Не грѣхъ? А? Не совѣстно?
Ѳедька молчалъ и, насупившись, тяжело дышалъ.
— Обоихъ съ праздничкомъ поздравилъ, продолжалъ отецъ. — Прямо мнѣ въ бороду. А?
— Чего бороду? съ недоумѣніемъ спросилъ Ѳедька, впервые взглянувъ отцу въ глаза.
— Какъ чего? Бороду-было мнѣ вырвалъ — вотъ чего! Родителю-ти! Аль забылъ? Ахъ, ты Ѳедька, Ѳедька! А?
Ѳедька снова потупился.
— Вѣдь это кому пристойно? пилилъ отецъ. — Которые на большихъ дорогахъ… Поди-ка вонъ, мать-то… Ничего съ ней не подѣлаешь. Воетъ, да и только. Нѣтъ, говоритъ, у меня сына… и нѣтъ, говоритъ, ему никакого благословенія… на старости лѣтъ. Вотъ и все. А мнѣ-то развѣ не больно тоже? За бороду… а? Вѣдь я зачѣмъ къ тебѣ пришелъ-то? Дай-ка ты мнѣ деньжонокъ. Мать-то надо же притѣшить какъ-нибудь… Скажу: сынъ прислалъ… кланяется, дескать… съ уваженіемъ.
— Сколько тебѣ? спросилъ Ѳедька, поднявъ голову и взглянувъ на отца.
— Да, по крайности, рублевку, а то и поболѣе.
Ѳедька нѣсколько повеселѣлъ. Онъ тотчасъ выпросилъ у хозяина денегъ и отпустилъ отца.
Но черезъ нѣсколько дней, онъ случайно увидѣлся съ отцомъ снова, и отецъ сообщилъ ему, что мать денегъ не взяла, сказала, что «это все нарочно… обманъ», и по прежнему плачетъ. Ѳедьку это сильно озадачило, и онъ не зналъ, что дѣлать. Онъ порывался-было сходить къ матери «на поклонъ», но хозяинъ и слушать объ этомъ не хотѣлъ.
— Нѣтъ, братъ, теперь ни съ какими святыми не пущу, отрѣзалъ Захаръ. — Это — одни твои штуки. То праздникъ, то къ матушкѣ… Обидѣлъ матушку… А ты не обижай! Кто-жь виноватъ-то? Пройдетъ и такъ. У меня нанялся — продался! А то что это за работникъ? Дѣла по горло, а онъ тамъ затѣваетъ…
Ѳедька сдѣлался положительно неузнаваемъ. Куда дѣлась его прежняя веселость, ухарство, болтовня? Ему тяжело стало среди людей, и онъ радъ былъ, когда придетъ пора идти на сѣновалъ. Тамъ онъ одинъ, тамъ ему привольно, тамъ никто на него не смотритъ, ни къ кому ни съ чѣмъ онъ не обязанъ обращаться, тамъ удобнѣе ему подумать о своей матери.
Былъ канунъ воскресенья. Покончивъ дневныя работы и поужинавъ, Ѳедька изъ отворенныхъ воротъ сарая помолился на слабо бѣлѣющую невдалекѣ церковь и расположился на сѣнѣ. Тихо и тепло. Ни мушки, ни блошки. Бывало, Ѳедька на такомъ удобномъ ложѣ захрапитъ моментально. Но теперь ему не спалось, несмотря на то, что онъ съ ранней зари ворочалъ весь день, какъ медвѣдь. Закрывъ глаза, онъ долго размышлялъ все на одну тему.
«Матушку родимую… родительницу… косой! мелькало у него въ головѣ. — Господи помилуй! до чего дожилъ! И батюшку туда же… Я думалъ, что хоть батюшку-то я не трогалъ, анъ, вишь, и батюшку… „На большихъ дорогахъ“… батюшка говоритъ. И впрямь такъ! А тетка Матрена намедни: „головорѣзъ“, говоритъ. Какъ же не головорѣзъ-то? Матушка-то теперича… Ахъ, ты, Господи, твоя воля!.. А изъ-за чего все загорѣлося, подумаешь? Изъ-за зелья проклятаго! Не дала… Все мало… Ну, и ошалѣлъ. Развѣ не ошалѣешь? Развѣ я такой, что-ль, вправду, чтобы матушку косой? Ахъ, ты Господи! Какой же я есть сынъ? Матушка плачетъ, благословенія не даетъ. Батюшка тоже… Нешто это жисть? Работаешь, деньги заработываешь, а на кой онѣ, коли самаралъ себя кругомъ?.. Не женился вотъ… Поди-ка теперь женись!.. Такъ тебѣ дѣвка-то и пойдетъ!.. Головорѣзъ! Это я-то… головорѣзомъ сталъ! Матушка ты моя родная!.. Кормилица ты моя!.. На то ли ты породила дѣтище?.. И зачѣмъ меня въ эти работники?.. Въ этихъ работникахъ совсѣмъ и отъ Бога откачнешься. Когда его, храмъ-то святой, видишь? Службу-то Господню? Обасурманѣлъ совсѣмъ… А тутъ это вино… Завтра хоть бы Господь далъ къ обѣднѣ сходить!»
Деревенская церковь полна народа. Духота. Въ толпѣ пестрѣютъ разныхъ цвѣтовъ платки бабъ и дѣвокъ; мелькаютъ массивныя серьги, нити бусъ, виднѣются въ тѣснотѣ бока широкихъ бородъ, пряди спутанныхъ волосъ, тамъ и сямъ блестятъ лысины. Слышится легкій шорохъ зипуновъ, молитвенный шепотъ и вздохи. Ощущается запахъ ладана, деревяннаго масла и свѣчной гари.
Лики святыхъ строго смотрятъ съ иконостаса. Церковный сторожъ, осѣнивъ себя крестнымъ знаменіемъ, собираетъ съ паникадила похилившіяся и подтаявшія свѣчи. Сквозь рѣзьбу царскихъ воротъ просвѣчиваетъ штофная полосатая завѣса. На едва слышные звуки священника, произносящаго возлѣ престола эктепью, громко отзывается на клиросѣ деревенскій хоръ, состоящій почти изъ однихъ теноровъ.
Ѳедька, въ кафтанѣ на распашку, стоитъ подлѣ раствореннаго рѣшетчатаго окна. Легкій вѣтерокъ пріятно прохлаждаетъ его разгоряченное лицо. Съ удовольствіемъ чувствуетъ онъ, какъ въ его душѣ разливается миръ и отрада. Вотъ растворились царскія врата. Раздался мотивъ херувимской пѣсни. Народъ сильно заколебался. Истовѣе кладутся кресты, ниже наклоняются головы молящихся. Гдѣ-то въ углу послышалось истерическое рыданіе «порченой» бабы, быстро перешедшее въ отчаянный визгъ. Ѳедька выпрямился, переступилъ съ ноги на ногу, поднялъ глаза вверхъ, глубоко вздохнулъ и началъ отвѣшивать размашистые низкіе поклоны, шепча про себя: «иже херувимы… помилуй насъ! Тайно образующе… Господи!..» Послѣ херувимской, церковный староста, пузатый, приземистый мужикъ, расталкивая локтями и плечами народъ, зигзагами обходилъ церковь съ широкой тарелкой, за которой позади слѣдовало еще нѣсколько кружекъ. Завидя старосту, Ѳедька торопливо запустилъ руку въ глубокій карманъ кафтана и вытащилъ оттуда нѣсколько мѣдныхъ монетъ вмѣстѣ съ черствыми крохами хлѣба и подсолнечной шелухой. Староста, не чаявшій отъ Ѳедьки ни какого вклада, еще не доходя до него, повернулъ назадъ, но Ѳедька ринулся за нимъ и, протянувъ руку черезъ плечо, грянулъ на тарелку семишникъ, затѣмъ въ щель каждой кружки тщательно опустилъ по копейкѣ. Сдѣлавъ небывалое пожертвованіе, Ѳедька снова устроился на своемъ мѣстѣ и засіялъ пуще прежняго. Поправивъ обѣими руками скобку, онъ принялся молиться съ удвоенной энергіей и нѣсколько разъ повторялъ: «Помяни, Господи, родителевъ! помяни, Господи, матушку! Обрати, Господи! Наставь, Господи! Пошли, Господи, всякому православному христіанину…»
Священникъ, въ скуфьѣ, стоитъ съ сосудомъ на амвонѣ и причащаетъ младенцевъ. За амвономъ стоитъ дьячекъ съ линючей шелковой пеленой и отираетъ причастникамъ губы. Матери, установившись въ длинный рядъ, одна за другой подносятъ къ священнику своихъ дѣтей, поднявшихъ дружный громкій крикъ. Въ массѣ нечленораздѣльныхъ звуковъ слышатся и рѣчи: «Мамушка, попъ! ой, боюсь, попъ!», кричитъ трехлѣтній мальчуганъ, уцѣпившись обѣими руками за шею матери и брыкая ногами. «Мамушка, будя!.. Ой, будя, не надо!», кричитъ другой. Матери въ большомъ затрудненіи: онѣ трясутъ и баюкаютъ встревоженныхъ дѣтишекъ, утѣшаютъ и грозятъ, и въ концѣ-концовъ, прибѣгаютъ къ насилію. Въ церкви пронзительный крикъ и возня. Между тѣмъ, дьячекъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ накидываетъ привычною рукой пелену на грудь причастника и, склонивъ голову на бокъ, столь же спокойно тянетъ: «Тѣло Христово»… Пѣвчіе, уже достаточно утомившись и оставшись безъ всякаго дирижорства, молча посматриваютъ на церемонію изъ-за стѣны клироса. Ѳедька вслушивается въ пѣніе, и въ немъ оживаетъ воспоминаніе о рѣдкихъ свѣтлыхъ моментахъ его жизни.
Обѣдня кончилась. Народъ хлынулъ. Ѳедька все стоитъ на своемъ мѣстѣ. Батюшка отслужилъ для двухъ-трехъ бабъ молебенъ, прочиталъ одной молодкѣ «сороковую» молитву, причемъ ребенка ея подносилъ къ царскимъ вратамъ и прикладывалъ къ образамъ, затѣмъ, съ погасшимъ кадиломъ сходилъ за церковь и отслужилъ на чьей-то могилѣ панихиду. А Ѳедька все стоитъ.
— Что тебѣ? обратился къ нему батюшка, возвратившись въ церковь. — Молебенъ, что ли?
— Нѣтъ.
— Панихиду?
— Нѣтъ.
— Что же?
— Такъ… Мнѣ до нашей милости нужно.
— Ну, погоди, я сейчасъ, сказалъ священникъ и пошелъ въ алтарь.
Тамъ онъ долгое время разговаривалъ о чемъ-то съ дьячкомъ, гремѣлъ возлѣ жертвенника мѣдными деньгами и тарелками, наконецъ, ссыпавъ кучу мѣди въ ситцевый платокъ и крѣпко затянувъ его въ узелъ, вышелъ къ Ѳедькѣ.
— Ну, такъ что же ты, братъ, скажешь? спросилъ батюшка Ѳедьку на ходу изъ церкви.
— Нельзя ли сповѣдать? несмѣло сказалъ Ѳедька и поперхнулся.
— Что? переспросилъ батюшка, возвысивъ голосъ, и остановился.
— Сповѣдать, повторилъ Ѳедька, потупившись.
— Кого?
— Да меня.
— Что съ тобой? Боленъ, что-ль?
— Нѣтъ, я — славу Богу…
— Ну, такъ на что-жь тебѣ исповѣдь? Давно не исповѣдался, что-ль?
— Нѣтъ, я, по милости Божьей, кажинный годъ… какъ слѣдуетъ.
— Ну, братъ, я что-то тебя не понимаю, сказалъ батюшка, пристально всматриваясь въ Ѳедьку. — Совѣсть, что-ль, мучаетъ? Грѣхъ тяжкій сотворилъ?
Ѳедька, вмѣсто отвѣта, взглянулъ на стоящаго поодаль дьячка, который, поднявъ брови и разинувъ ротъ, наклонилъ ухо въ сторону бесѣдующихъ.
— Семенъ! выходи пока на паперть, я сейчасъ… сказалъ священникъ, оглянувшись на дьячка.
Дьячекъ, держа на отлетѣ руку съ шляпой, на цыпочкахъ направился къ выходу, а священникъ продолжалъ:
— Грѣхъ, молъ, тяжкій есть? А?
— Что дѣлать-то, батюшка-кормилецъ: всѣ мы грѣшны. — То-то и горе-то наше! размышлялъ Ѳедька въ отвѣтъ.
— Грѣшны-то мы всѣ грѣшны, да вѣдь не каждый же день исповѣдоваться! замѣтилъ батюшка. — У тебя, должно быть, что-нибудь особенное есть… на душѣ-то.
— Особенное, признался Ѳедька.
— Что же такое?
— То-то вотъ… сповѣдать бы меня.
— Говори — все равно.
— Сповѣдать бы… настаивалъ Ѳедька, почесывая въ затылкѣ. — На духу бы все это… А такъ-то какъ же я буду?..
— Да теперь неудобно, объявилъ батюшка. — Вѣдь для исповѣди надо говѣть, да постоянно въ церковь ходить. А гдѣ-жь. тебѣ, рабочему человѣку? Ты теперь и не стерпишь… Да и некогда тебѣ совсѣмъ. Прійдетъ великій постъ, тогда и исповѣдаешься. Тогда и намъ удобнѣе. Теперь для тебя одного пришлось бы «правило» -то читать, а тогда сразу для всѣхъ. Ужь, видно, подождешь своего времени.
— А нельзя такъ, что я приду какъ-нибудь, да и… сразу, въ одно утро?.. возразилъ Ѳедька. — Вѣдь теперь не постъ.
— Безтолковый! говорятъ тебѣ: нельзя! внушалъ батюшка.
Ѳедька пригорюнился.
— А ты вотъ скажи мнѣ, въ чемъ дѣло? что безпокоитъ твою совѣсть? мы и потолкуемъ! продолжалъ батюшка.
Ѳедька молчалъ.
— Ты не смущайся, ободрялъ батюшка. — Я вѣдь отецъ духовный, хоть теперь и не исповѣдаю тебя. Я могу тебя утѣшить, наставить, посовѣтовать что-нибудь.
— Эко, право… на духъ-то нельзя! съ сожалѣніемъ пробормоталъ Ѳедька.
— Ну, что-жь теперь дѣлать-то? проговорилъ батюшка. — А ты все-таки мнѣ откройся. Это для тебя полезно будетъ… Ну, такъ въ чемъ же дѣло-то?
— Дѣло-то, батюшка, великое, надумался Ѳедька. — Потому собственно я и исповѣдаться-то желаю. Вѣдь дѣло-то вонъ какое! (При этомъ Ѳедька махнулъ головой).
— Какое же?
— Дѣло… не дай Богъ никому!
— Ну, говори скорѣй.
— И не выговоришь — вонъ оно какое!
— Разсказывай, небось: не другому кому говоришь, а мнѣ…
— Такая матерія вышла, что даже по сію пору не соображусь. Матушку свою… родную…
— Ну?
— Прирѣзалъ-было… косою.
— А-а-а! протянулъ батюшка и покачалъ головой. — Какъ же это ты? Небось пьяный?
— Вѣстимо пьяный… Она и затосковала… все плачетъ… благословенія не даетъ. Батюшка-родитель приходилъ (я вѣдь и батюшкѣ тоже… въ бороду…), говоритъ: ничего не подѣлаешь. Я думалъ, думалъ… Что дѣлать? Такая тоска на меня напала — просто смерть. Пришелъ вотъ нонѣ, помолился, и такъ-то мнѣ захотѣлось сповѣдаться, что и самъ не знаю! Анъ вонъ нельзя сповѣдаться-то. Такія-то вотъ дѣла-то! А ужь я бы, кажись… Господи!..
— Вотъ то-то и есть! началъ священникъ, покачивая головой. — Гдѣ корень-то всего? Въ пьянствѣ! Не даромъ сказано въ писаніи: не упивайтеся виномъ. И не упивайся. Развѣ бы ты посягнулъ на мать, еслибы не упился?
— Да я ужь теперь, батюшка, ни капли… ни-ни… духу даже не нюхаю. Вотъ какъ я теперича! Зарокъ далъ… опосля этого.
— Это хорошо! Это по-христіански! ободрилъ батюшка. — Вѣдь нужно только разъ исправиться, а тамъ ужь и пойдетъ. А исповѣдоваться еще успѣешь. Придетъ время — и исповѣдаешься… Ну, братъ, молодецъ, право, молодецъ! Помоги тебя Богъ! Именемъ Господнимъ благословляю тебя.
И онъ благословилъ Ѳедьку большимъ крестомъ. Батюшка ускорилъ шагъ къ выходу, Ѳедька засѣменилъ около него.
— Батюшка, а какъ же мнѣ съ матушкой-то? Ну-ка она я вправду?
— Что? спросилъ священникъ уже у выходной двери.
— Благословеніе-то… Она ужь плоха становится: пожалуй, такъ и помретъ. А я безъ благословенія останусь.
— Это я улажу. Приму мѣры. Ничего, будь покоенъ.
Ѳедька поклонился и быстро, и широко растворилъ для батюшки дверь.
III.
правитьДоживъ свой срокъ у Захара, Ѳедька заявилъ отцу, что больше въ работникахъ жить не будетъ, что онъ «втрое работать готовъ, лишь бы въ чужіе люди не идти». Заявленіе его было уважено. Съ матерью онъ помирился самолично, безъ всякихъ посредствъ. Онъ бухнулъ ей въ ноги и сказалъ, что до тѣхъ поръ не встанетъ, пока она его не проститъ. Мать нѣкоторое время крѣпилась, потомъ подняла сына, обняла его, заплакала, назвала «чадушкой», благословла и въ заключеніе поцѣловала. Ѳедька нѣсколько минутъ молча всхлипывалъ, потомъ, рѣшительно махнувъ рукою, воскликнулъ:
— Матушка! Не то что тамъ… чего другого-прочаго… какъ ангелъ Божій жить буду! Вотъ что! У меня давно ужь и въ поминѣ нѣтъ этакого… Самъ попъ похватилъ: ты, Ѳедька, говоритъ, совсѣмъ перевернулся… Вотъ что!
— Дай-то Господи! сквозь слезы проговорила мать. — Подойди къ отцу-то, пусть ужь и онъ благословитъ!
Ѳедька подскочилъ къ отцу и молча повалился ему въ ноги.
— Ну, чего тамъ? пробормоталъ отецъ, пятясь и махая обѣими руками. — Я, братъ, никогда свою плоть… Ты знаешь…
— Да ты благослови ужь приставалъ Ѳедька, вскочивъ на ноги: — заодно вѣдь… Пусть ужь…
Отецъ какъ-то торопливо благословилъ сына и, махнувъ рукой, отвернулся.
Ѳедька почувствовалъ себя счастливымъ. Къ нему возвратилась его прежняя веселость. Работая за троихъ, онъ шутилъ, хохоталъ и распѣвалъ пѣсни. Считая свой проступокъ противъ родителей канувшимъ въ вѣчность, онъ сталъ уже самъ разсказывать о немъ и притомъ не иначе, какъ въ шутливомъ топѣ.
— Нѣтъ, ребята, повѣствовалъ онъ: — какъ я матушку свою разъ было угостилъ, вотъ такъ угостилъ! Схватилъ косу, да прямо ей подъ горло. Ей-богу! Насилу отняли. Ловокъ косить? А? А почему? Налопался — вотъ почему. За то теперь — шалишь! Теперь скажи мнѣ: «Ѳедька, выпей стаканъ — озолочу». Ни за что! Потому — утвердился; не пейте, ребята, ну ее къ чорту! Каковъ часъ… Какъ разъ родителевъ покосишь…
Ѳедьку любятъ, Ѳедькой не ухвалятся. Вся родня къ нему съ почтеніемъ. Когда дядя его, Пахомъ, просваталъ свою дочь, то пригласилъ Ѳедьку въ поѣзжане. Ѳедька былъ на верху блаженства.
У Пахома пиръ горой. Пьютъ, ѣдятъ, шумятъ, острятъ, цѣлуются. Слышенъ визгъ величальныхъ пѣсенъ. Въ избѣ у порога, въ сѣняхъ, на улицѣ у оконъ толпятся зрители и слушатели, толкаются, перешоптываются, хихикаютъ, ругаются… Ѳедька высматриваетъ по праздничному. Волосы у него чѣмъ-то намаслены и тщательно приглажены; на шеѣ красный платокъ, завязанный крошечнымъ узелкомъ подъ подбородкомъ; на животѣ красуется крупный бантъ краснаго же кушака, отъ котораго спущены по бокамъ длинные махровые концы. Ѳедька то и дѣло подхватываетъ съ подноса рюмки и провозглашаетъ благожеланія.
— Совѣтъ да любовь! выкрикиваетъ онъ, держа въ рукѣ рюмку и устремивъ глаза на новобрачныхъ.
— Вотъ такъ Ѳедька! отзывается кто-то изъ «сватовъ».
— Жить да богатѣть… князю съ княгиней! возглашаетъ Ѳедька передъ слѣдующей рюмкой.
— Вѣрно! Жить да богатѣть! подхватываютъ гости.
— Дай Богъ, чтобъ какъ голубь съ голубкой!
— Вѣрно! голубь съ голубкой…
— Дай Богъ, чтобы попрыгивали!
— Попрыгивали!..
— Дай Богъ, чтобъ побрыкивали!
— Побрыкивали!..
— Чтобъ малыхъ дѣтушекъ наживали!
— Наживали!.. Вотъ такъ Ѳедька! Обноси, хозяинъ, не жалѣй! Самое настоящее дѣло пошло…
Пахомъ въ мигъ наполнилъ пустыя рюмки и подноситъ къ столу.
— Во здравіе, гости дорогіе! дай Богъ намъ…
— И намъ! подхватываетъ Ѳедька и тянется за рюмкой.
— Ну, Ѳедька, тебѣ довольно! говоритъ хозяинъ, отстраняя отъ него подносъ.
— Какъ довольно? Гдѣ это написано? возражаетъ Ѳедька нахмурившись. — На радостяхъ-то? Поѣзжанину-то? Это что-жь такое?! Православные! вы какъ объ этомъ?
— Ты ужь дай ему, ради этакого случая. Пущай ужь… вступились «православные».
— Нѣтъ, не полагается, настаивалъ Пахомъ, удаляясь отъ Ѳедьки и обнося гостей.
— Не полагается?! кричалъ Ѳедька, вытянувъ руки и вытаращивъ глаза.
— Не полагается, повторилъ Пахомъ, оглянувшись на племянника. — Помнишь энто самое. Аль забылъ?
— Значитъ не полагается?.. поѣзжанину не полагается?! отчаянно вскрикнулъ Ѳедька.
— Нельзя, потому и не полагается, проговорилъ Пахомъ, уже успѣвшій обнести весь столъ.
— Пустите! бормоталъ Ѳедька, порываясь изъ-за стола: — пустите… ну, васъ къ чорту! Плевать я на васъ!
Ѳедька вылѣзъ изъ-за стола, протѣснился сквозь толпу зрителей въ избѣ и въ сѣняхъ и, выбѣжавъ на улицу, закричалъ: «караулъ! караулъ! вора поймалъ — карау-улъ!!»
— Какого вора? что ты? спрашивали его на улицѣ.
— Дядю Пахома! кричалъ онъ и метался во всѣ стороны. — Гамазею обокралъ, дьяволъ… карау-у-у-лъ!!
— Что ты, дуракъ, аль ошалѣлъ? говорилъ кто-то на улицѣ, мощною рукою схвативъ Ѳедьку за шиворотъ.
— Нѣтъ, не ошалѣлъ… обокралъ! кричалъ Ѳедька. — Дядя Пахомъ обокралъ… Вотъ этотъ самый, что свадьбу справляетъ. А вы думаете, гдѣ рожь-то? Она у него! Крестъ-евангеліе, у него… Карау-улъ! Воръ!
— Что вы на него смотрите? Берите его! кричалъ Пахомъ, выскочивъ на крыльцо. — Ахъ паршивый этакій! Ведите его въ волостную… въ темную его! Ахъ лѣшій — дуракъ! продолжалъ Пахомъ. — Пьяница! Головорѣзъ проклятый! Что выдумалъ! А? Добрыхъ людей пятнать!.. А? Гдѣ десятскій-то? Позовите сюда старосту! Милости просимъ, люди добрые, на хлѣбъ-на-соль! Всѣмъ торжество сдѣлаю!.. Ахъ, ты паршивый головорѣзъ! А?
— Воръ, ребята, воръ, ей-богу, воръ! кричалъ между тѣмъ Ѳедька. — Караулъ! Берите его анаѳему. Гамазею обокралъ!
Ѳедьку схватили подъ руки и потащили въ волостную.
— Отдуйте его хорошенько! напутствовалъ съ крыльца Пахомъ. — Заткните ему масть-то дурацкую!.. Харя пьяная!
Ѳедькѣ зажали ротъ, но онъ все-таки покушался выкрикивать завѣтное слово и дѣло. «Кара… В-во-мм!» слышалось въ темнотѣ. Гвалтъ и хохотъ высыпавшаго на улицу народа заглушалъ язвительные крики Ѳедьки.
Пахомъ, сопровождаемый вновь приглашенными, вошелъ въ избу и началъ всѣхъ угощать. Гости шумѣли, громко изъявляли сочувствіе хозяину и кляли Ѳедьку. Ѳедьку, между тѣмъ, засадили въ темную и заперли на замокъ. Мужики, составлявшіе его конвой, поспѣшили также къ Пахому и праздновали двоякій праздникъ: свадьбу и побѣду надъ Ѳедькой, головорѣзомъ и клеветникомъ. Между тѣмъ, Ѳедька, ворочаясь на голомъ полу въ темной коморкѣ, бормоталъ:
— Черти проклятые! Воры окаянные! Мошенники! Ишь вѣдь… празднуютъ, какъ добрые… Вы думаете, Богъ-то не видитъ? Онъ все видитъ. Вы думаете, не покараетъ? Еще какъ покараетъ-то! И не учуешь, какъ накроетъ… Въ темную… Ахъ вы, черти оглашенные! Да кто воръ-то самый главный-то? То-то и есть… Карау-у-лъ!!
— Ишь те разнимаетъ, каторжнаго! Уснуть не даетъ… ворчитъ волостной стражъ на своемъ ложѣ, устроенномъ въ сѣняхъ правленія. — Вотъ какъ возьму метлу, да какъ начну охаживать по мордѣ-то, такъ ты у меня забудешь!
— Воры-черти! Карау-улъ!! неистовствуетъ Ѳедька, колотя ногами въ дверь своей темницы.
Когда послѣ свадебнаго пира всѣ протрезвились, то вспомнили и про Ѳедьку. По деревнѣ пошелъ говоръ объ изобличеніяхъ, какія онъ выкрикивалъ на улицѣ.
— А что, малый, толковали мужики: — можетъ, Ѳедька-то не дуромъ шумѣлъ.
— Ну, не дуромъ! Пьяный, извѣстно… возражали скептики.
— Вотъ тутъ-то и правда-то. У пьянаго что на умѣ, то и на языкѣ.
— А вѣдь пожалуй… Куда-нибудь дѣвался же хлѣбъ-то изъ гамазеи. Только какъ же это?.. Неужели Пахомъ? Онъ, кажись, этого не сдѣлаетъ.
— Да развѣ влѣзешь въ человѣка-то? Шутъ его знаетъ. Пахомъ да Пахомъ… А глядишь, Пахомъ-то и укралъ. Вотъ тѣ и Пахомъ!
Предположенія и колебанія, мало по малу, переходили въ увѣренность, и въ толпѣ мужиковъ начали раздаваться голоса уже насчетъ мѣропріятій противъ Пахома, какъ несомнѣннаго вора.
— Значитъ, нужно взяться за него, кричалъ рябой Иванъ. — Чего на него смотрѣть-то? Обчество, примѣрно, собираетъ, а онъ, напримѣръ, таскаетъ! Это всякій бы такъ-то. Насѣсть на него, да и все тутъ. Пущай-ка отвѣтъ держитъ.
— Не признается вѣдь, хоть бы и вправду укралъ, возразилъ кто-то.
— Тамъ дѣло покажетъ, изъяснилъ Иванъ. — А можетъ, и спутается. Вѣдь она, совѣсть-то, не свой братъ: иной разъ и выдастъ. Сейчасъ накроемъ его, да и подъ судъ. Сколько ни терпѣть. И такъ хлѣба нѣту-ти, а тутъ еще воруютъ. Насядемъ на него, ребята! Тамъ дѣло не дѣло, по крайности, острастку зададимъ. Глядишь, воръ-то и поопасится…
Толпа совѣщателей ввалила въ хату Пахома, но его въ хатѣ не оказалось: онъ былъ на гумнѣ. Мужики отправились на гумно. Пахомъ, простоволосый и босой, съ мякиной въ головѣ и въ бородѣ, приводилъ въ порядокъ старновку.
— Богъ на помочь! возгласили мужики.
— Благодарствуемъ, отвѣтилъ Пахомъ. — Что скажете, люди добрые? Аль опохмѣлиться захотѣли послѣ свадьбы-то? Не взыщите, ничего ужь не осталось.
— Какое такъ похмѣлье? Мы къ тебѣ по дѣлу, началъ Иванъ.
— По какому?
— Насчетъ гамазеи. Вѣдь гамазею-то ты обокралъ.
— Да, гамазею-то нашу, общественную-то, подтвердили остальные.
— Что вы, Христосъ съ вами! Аль вы не въ своемъ умѣ? воскликнулъ Пахомъ, точно ужаленный.
— Въ своемъ, отозвался Иванъ. — Вотъ за умъ-то мы и беремся.
— Да съ чего вы взяли?
— Какъ съ чего? А Ѳедька-то? Помнишь?
— Ха-ха-ха! расхохотался Пахомъ. — О, пусто вамъ будь! Я думалъ, вы вправду…
— Вѣстимо, вправду, серьёзно продолжалъ Иванъ. — Ѳедька-то вѣдь племянникъ твой; стало быть, онъ знаетъ.
— Какъ ему не знать! подхватила толпа. — Человѣкъ свой, близкій.
— Нашли кому вѣрить! съ упрекомъ произнесъ Пахомъ. — Малый съ-пьяна болтнулъ, а они ужь и подхватили.
— У пьянаго что на умѣ, то и на языкѣ, загалдѣли мужики. — Трезвый-то онъ таилъ, а пьяный-то и выдалъ. И выходитъ правда.
— Аль вы не знаете Ѳедьку? защищался Пахомъ. — Вѣдь это самый послѣдній озорникъ. Онъ мать родную чуть не зарѣзалъ косою. Что-жь по вашему? Мать виновата, а Ѳедька правъ?
Послѣдній вопросъ нѣсколько смутилъ радѣтелей общественныхъ интересовъ. Даже самъ Иванъ не зналъ, что сказать. Пахомъ оживился и продолжалъ:
— Когда Ѳедька сказалъ, что я воръ, значитъ и воръ? Ишь на кого промѣнять меня захотѣли? На Ѳедьку! а?.. А ежели бы онъ на тебя сказалъ, что ты воръ, значитъ и ты воръ? закинулъ Пахомъ, подступая къ Ивану. — Это тебѣ какъ? по нраву, аль нѣтъ?.. Эхъ вы!..
— Обо мнѣ-то вотъ не сказалъ, вывернулся Иванъ.
— А сказалъ о тебѣ, подхватили мужики: — Пахомъ, говоритъ, укралъ. А объ насъ не сказалъ.
Пахомъ нахмурился.
— Ты докажи, а зря говорить нечего, сердито пробормоталъ онъ.
— Чего доказывать? Всѣ говорятъ! горячился Иванъ.
— Всѣ какъ есть! подхватила толпа.
— Да на что лучше: спросимъ у Ѳедьки, надумалъ Иванъ. — Что онъ скажетъ? Онъ теперь трезвый. Скажетъ, что Пахомъ — ну, и конецъ. Тогда прямо подъ судъ… А мы свидѣтели.
— Да Ѳедьки-то дома теперь нѣтъ, солгалъ Пахомъ. — Отецъ дня на два его куда-то услалъ.
— Это все едино… Опосля добьемся, рѣшила толпа.
— Я и самъ тоже добьюсь, кричалъ Пахомъ. — Я этого Ѳедьку… Я его проучу! Онъ у меня забудетъ людей марать. До чего довелъ: дядя — воръ! Ну, погоди!.. Просидѣлъ въ темной, еще не то будетъ!
Мужики, не попрощавшись съ Пахомомъ, повернули съ гумна. Не слушая другъ друга, они всѣ разомъ говорили на животрепещущую тему.
— Дѣло покажетъ… А сказано не дуромъ — это вѣрно. Гамазея… Какъ можно? Обчество!.. Когда-нибудь его нужно, вора-то…
Пахомъ молча смотрѣлъ въ слѣдъ мужикамъ и прислушивался къ ихъ говору. Давъ имъ отойти нѣсколько саженей, онъ поторопился за ними и воскликнулъ:
— Почтенные, а почтенные! послушайте-ка!
«Почтенные» оглянулись и остановились. Пахомъ приблизился къ нимъ.
— Будетъ вамъ шумѣть-то. Изъ-за чего, про что? Затѣяли Богъ знаетъ что… несообразное. Пойдемъ-ка, выпьемъ. Чего врага-то тѣшить? Недруги что-лъ мы какіе? Господи помилуй!
Мужики молча переглядывались. Ипые почесывали въ затылкахъ.
— «Выпьемъ»… Чего «выпьемъ»? Дѣло не въ томъ, бормоталъ Иванъ, поглядывая на сотоварищей, но каждый изъ нихъ старался смотрѣть отъ него въ сторону.
— Да право слово! Чего ссориться? вкрадчиво продолжалъ Пахомъ. — Вѣдь это все такая брехня, что… только плюнуть. Пойдемъ-ка. Недавно свадьбу сыгралъ… Куда ни шла четвертуха! Такъ и быть…
— Мы развѣ ссоримся? смягчившись, проговорилъ Иванъ. — Добро свое жаль… Нельзя!
— Чудакъ человѣкъ! весело воскликнулъ Пахомъ: — я-то чѣмъ же тутъ причиной? Вѣдь и мнѣ тоже жаль добра-то. Будетъ молоть пустяки, пойдемъ! Надо по-христіански…
Мужики какъ будто нехотя, съ ноги на ногу, поплелись въ хату Пахома.
Часа черезъ два защитники гамазеи неровными шагами, въ разбродъ, двигались по улицѣ, направляясь къ своимъ домамъ. Нѣкоторые изъ нихъ пѣли пѣсни, а Иванъ, хихикая и качая головой, ораторствовалъ:
— Ужь и задастъ же онъ этому Ѳедькѣ! Пусть-ка онъ теперь… Не мути народъ!.. Э-эхъ, оказія, братцы!
Подпаивая мужиковъ, Пахомъ старался соблюсти себя въ трезвости. Только по усиленной просьбѣ ихъ онъ рѣшался «пригубить» рюмку. Проводивъ нежданныхъ, бѣдовыхъ гостей, онъ припомнилъ содержаніе бесѣды съ ними на гумнѣ и предался размышленію.
— Остались довольны, думалъ онъ. — Теперь, кажется, ничего… Развѣ другіе подымутъ? А пожалуй, еще и эти опять начнутъ… Кто ихъ знаетъ… Этакая вѣдь штука возгорѣлась! Положимъ, свидѣтелей нѣтъ — чѣмъ докажутъ? А все-таки охулка положена. Шумятъ. Экой этотъ Ѳедька! Что за хайло такое? Вѣдь дернуло же его!.. «Спросимъ Ѳедьку», говорятъ. Пожалуй, вѣдь и спросятъ. Неужели онъ и трезвый тоже скажетъ? Тогда дѣло наплевать… Да нѣтъ, онъ не скажетъ. Зачѣмъ онъ скажетъ? Онъ вѣдь малый-то ничего, можно сказать, славный парень. Только во хмѣлю иной разъ… Вотъ развѣ осерчалъ, что я въ темную его посадилъ? Со свадьбы, да въ темную… А коли осерчалъ — дѣло плохо. По сердцамъ легко можетъ подвесть. Надо переговорить съ нимъ. Міръ — великъ человѣкъ: возстанетъ — ничего не подѣлаешь. Можетъ, и ничего не выйдетъ, а все сердце не покойно. Нѣтъ, надо къ Ѳедькѣ сходить.
Ѳедька, съ длиннымъ узенькимъ ремешкомъ въ зубахъ, сидѣлъ около лавки на корточкахъ и старательно справлялъ цѣпъ, оборвавшійся у него на гумнѣ… Матрена, прищурясь и наморщась, штопала возлѣ стола худые мѣшки. Кузьмы не было въ избѣ.
Входитъ Пахомъ.
— Спѣшно-охотно, говоритъ онъ, взглянувъ на иконы и лѣниво перекрестившись.
Ѳедька промолчалъ и только искоса взглянулъ на дядю. Матрена встала съ своего мѣста и, не выпуская мѣшка изъ рукъ, привѣтливо проговорила:
— Спасибо, добро пожаловать… Садись, гость будешь.
— Спасибо, въ свою очередь поблагодарилъ Пахомъ. — Не затѣмъ пришелъ. Какіе теперь гости? Люди дѣло дѣлаютъ, а я вотъ работу бросилъ по неволѣ. Пришелъ Ѳедьку поблагодарить.
При этихъ словахъ онъ взглянулъ на племянника, стараясь уловить впечатлѣніе, какое произведетъ на него камешекъ, брошенный въ его огородъ. Ѳедька, продолжая сидѣть къ дядѣ затылкомъ, только кашлянулъ и энергичнѣе сталъ возиться около цѣпа.
— Спасибо… дай Богъ тебѣ доброе здоровье! продолжалъ Пахомъ, усѣвшись по конецъ стола. — Уважилъ дядю… для торжежества — пира брачнаго. Опозорилъ на весь міръ православный.
— Пошуняй его, родимый, пошуняй, просила Матрена. — Съ ума сходитъ полоумный. Взяться-то за него некому. Кабы отецъ-то у насъ былъ, какъ люди, онъ бы его… Истиранилъ всю, разбойникъ! Не успѣла еще одна горесть пройти, какъ другую прибавилъ. Каково это матери-то? Того и гляди, въ гробъ уложитъ. Научи хоть ты его уму-разуму.
— Слышишь что-ль, что мать-то говоритъ? обратился Пахомъ къ Ѳедькѣ.
Онъ сдѣлалъ паузу и ждалъ отъ племянника отвѣта на вопросъ. Но Ѳедька не отвѣчалъ. Матрена бросила мѣшокъ на примостъ и жалобно подперла рукою щеку.
— Какъ же научишь его? сурово продолжалъ Пахомъ. — Онъ самъ десятерыхъ научитъ. Дядю-то вонъ какъ проучилъ. Хоть глаза никуда не кажи. А еще сродственникъ прозывается!.. Чужой того не сдѣлаетъ. Развѣ это сродственникъ? Совсѣмъ изъ роду вонъ. Ты скажи: былъ ли у насъ во всемъ роду хоть одинъ такой озорникъ? Не было, съ роду не было!.. Ты, небось, думаешь, что мнѣ лихо-то сдѣлалъ? Себѣ — никому больше. Думаешь, хвалятъ тебя мужики-то? Поди-ка, послушай… Всѣ говорятъ одно: мы Пахома знаемъ… на Ѳедьку не промѣняемъ его. Ѳедька-то… поди-ка еще поживи!.. У него еще молоко на губахъ необсохло… Чтобы эдакъ дядю срамить… постарше себя! Мы, говорятъ, ему такъ не спустимъ. Пущай онъ, говорятъ, у дяди прощенія проситъ… передъ всѣмъ міромъ поклонится. Пущай объявитъ, что это я, молъ, съ пьяну сбрехалъ. А ежели, говорятъ, этого не сдѣлаетъ, такъ подавай на него въ волостную, а мы приговоръ составимъ и одобреніе дадимъ. Мы, говорятъ, его раздѣлаемъ… Вонъ что міръ-то говоритъ! Ты думаешь, мнѣ легко? Вѣдь тоже жалко. Свой человѣкъ… Ты-то мнѣ яму копаешь, а вѣдь я тебѣ какъ слѣдуетъ… Свой родъ… одно колѣно… какъ не пожалѣть? Думаешь о себѣ, а больше того о тебѣ. Развѣ долго пропасть-то? Какъ разъ пропадешь. Соберутся на сходку, положатъ выключить тебя изъ обчества и выключатъ… и ступай куда хочешь. А родители убивайся. Мать-то вотъ ужь на себя не похожа. Каково ей будетъ перенести? Кормила, лелѣяла, няньчалась и вдругъ… утробу свою… потерять…
— Развѣ ему мать жалко? плаксиво проговорила Матрена. — Она хоть сейчасъ ноги протяни — ему все равно. Кабы отецъ настоящій былъ…
Пахомъ всталъ съ лавки, подошелъ къ племяннику и. съ притворнымъ волненіемъ въ голосѣ проговорилъ:
— Ѳедька! есть у тебя чувство, аль нѣтъ? Пень ты этакій! Взгляни-ка на мать-то. Вѣдь нужно жь это уладить… Аль ужь и вправду никакого чувства въ тебѣ не осталось?
— «Чувства», «чувства»… чего «чувства»? воскликнулъ Ѳедька, отбросивъ въ сторону готовый цѣпъ и вскочивъ на ноги. — Экъ вѣдь… разошолся!.. Чего тебѣ нужно, ну?
— Какъ чего? Аль ты оглохъ? сквозь слезы проговорила мать. — Пропадешь, какъ червь капустная. Проси у дяди прощенья-то: поклонись ему въ ноги.
— Какъ разъ! буркнулъ Ѳедька.
— Ты не бойчись, вставилъ дядя.
— Да и ты тоже, огрызнулся Ѳедька.
— Такъ ты не хочешь мнѣ поклониться?
— Не хочу.
— Ахъ ты, песъ этакой! Кланяйся, тебѣ говорятъ! взвыла Матрена.
— Какъ разъ! повторилъ Ѳедька.
— И передъ міромъ не поклонишься? добивался Пахомъ.
— Не поклонюсь! геройствовалъ Ѳедька.
— И не объявишь, что совралъ?
— Не объявлю.
Матрена взвизгнула и повалилась на примостъ. Ѳедька быстро подскочилъ къ ней.
— Матушка! вѣдь я тебѣ намедни сказалъ… Ну? Чего тебѣ еще?
— Да что ты мнѣ сказалъ? голосила Матрена, катаясь по примосту. — Ни на грошъ я тебѣ не вѣрю.
— Я сказалъ — и кончено! повторилъ Ѳедька.
— Такъ ты не хочешь? приставалъ Пахомъ.
— Матушка, да ну, будетъ! говорилъ Ѳедька, не слушая дядю. — Эхъ, ужь… ей-Богу… Смерть не люблю! Сказалъ разъ, русскимъ языкомъ сказалъ… Ну?..
— Такъ ты не хочешь? грозно воскликнулъ Пахомъ.
— Да ну, отвяжись! Сказалъ вѣдь… съ досадой проговорилъ Ѳедька.
— Такъ ты смотри у меня…
— Смотрю.
— Батюшки-свѣты! кричала Матрена.
— Да полно, матушка, что ты? Пустое… Наплюй! успокоивалъ Ѳедька.
— Ну, такъ прощай! Счастливо оставаться! заключилъ Пахомъ и шагнулъ въ сѣни.
— Съ Богомъ! отозвался Ѳедька.
Дверь захлопнулась. Въ избѣ нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Ѳедька, почесывая въ затылкѣ, прошелся изъ угла въ уголъ.
— Что, мучитель? намутилъ на свою шею? простонала Матрена.
— Ни чуть не намутилъ.
— Голова-то отвалилась бы у тебя поклониться?
— Чего я буду кланяться? возразилъ Ѳедька. — Чудное дѣло, ей-Богу! кланяться… Развѣ я виноватъ передъ нимъ? Да ежели-бъ и виноватъ былъ, такъ онъ меня за то въ темную посадилъ. А вѣдь это каково тоже? Попробовалъ бы онъ… со свадьбы-то… Ежели ужь онъ свою честь наблюдаетъ, то я тѣмъ паче… Я, можетъ, почище его… Ну, да Богъ съ нимъ. Я ему зла не желаю. Болтнулъ во хмѣлю, ну, и будетъ. Чтобы я сталъ сродственника своего… Да накажи меня Богъ!.. Аль я нехристь, въ самомъ дѣлѣ? А кланяться ему не за что. Съ какой стати я буду кланяться? Гм… Смѣшно даже!
— А ну, какъ онъ тебя выживетъ?
— Небось, не выживетъ? Вѣдь это онъ такъ… похорохориться вздумалъ. Развѣ онъ не знаетъ?.. Мы съ нимъ дѣло-то хорошо знаемъ…
— Какое дѣло?
— Такъ… не стоитъ объ этомъ толковать… А что я водки больше не пью — это вѣрно! и никого сроду не трону. Вѣдь я тебѣ сказалъ? Эхъ, матушка, матушка! Считаешь ты меня звѣремъ какимъ-то, а я, можетъ быть… Ты думаешь, душа-то у меня тоже не ноетъ? Еще какъ ноетъ-то! Да что жь подѣлаешь? Развѣ съ собой совладаешь?.. Ну, да теперь будь покойна, совладаю — это вѣрно…
IV.
править— Дѣло-то не хвали, разсуждалъ Пахомъ, выйдя отъ Ѳедьки. — Осерчалъ и есть. Теперь только мужики спросятъ, значитъ — скажетъ то же самое. Это ему ничего не стоитъ — дѣло видимое. Ахъ, пусто ему будь! Пожалуй, затянетъ въ отдѣлку. Надо поспѣшить… Энти, авось, теперь за меня, потому — все-таки выпили… нельзя же. Развѣ какъ-нибудь Иванъ? А главное — какъ другіе? Вѣдь ихъ много… Міръ великъ… Надо заявить, что жь теперь остается? Сейчасъ же и заявлю. Откладывать нечего.
И Пахомъ, не заходя домой, отправился прямо въ волостную.
Въ волостной Пахомъ засталъ писаря и бабу. Писарь, Петръ Панкратьичъ, курчавый, тупоносый брюнетъ, лѣтъ двадцати пяти, вытирая перо тряпочкой, разъяснялъ бабѣ, что брать годовые паспорта неудобно, и на ея возраженіе, что мѣсячный паспортъ имѣть, по нынѣшнему времени, «страшно», такъ какъ очень легко его просрочить, а полиція «теперь уже тово»… высказалъ, что «при годовомъ паспортѣ» онъ возьметъ съ нея только одинъ двугривенный, а при мѣсячныхъ — по крайней мѣрѣ шесть".
— Чего жъ тутъ мѣсяцъ? размышляла баба, перебирая спускающіеся на грудь концы головнаго платка.
— А льготный-то? забыла? сказалъ писарь. — Анъ выходитъ два мѣсяца. Ну, да погоди пока… Тебѣ что? обратился онъ къ Пахому, который нерѣшительно подкрадывался къ столу сзади бабы.
— Жалобу принесъ, объявилъ Пахомъ, выпрямившись и поправивъ волосы.
— На кого?
— Оно и грѣшно бы, да ничего не подѣлаешь: я вѣдь себѣ не врагъ.
— На кого жалоба-то у тебя? повторилъ писарь.
— На племянника… на Ѳедьку, пояснилъ Пахомъ и, доставъ со дна шляпы платокъ, отеръ имъ лобъ.
Писарь досталъ съ окна толстую книгу и, раскрывъ ее, проговорилъ:
— Въ чемъ же дѣло?
— Да что: чисто взбѣсился, проклятый! Поклёпъ на меня взводитъ, гамазею, вишь, я обокралъ.
— Гм… промычалъ писарь и началъ вписывать жалобу относительно поклёпа, а Пахомъ продолжалъ:
— Ужь запиши, Панкратьичъ, что дѣлать! Надо дурака поучить, чтобы на старости лѣтъ не маралъ… да еще дядю при этомъ. Хотѣлъ-было простить, да думаю: нѣтъ, лучше поучить. Дюже ужь обидно-то. Ужь сдѣлай милость, Панкратьичъ… чтобы какъ слѣдуетъ…
— Хорошо, сказалъ писарь и, зацѣпивъ изъ сардиночной коробки щепоть крупнаго песку, обильно усыпалъ имъ написанныя строки.
— Я ужь тебя попомню, сказалъ Пахомъ, съ низкимъ поклономъ; затѣмъ потоптался на мѣстѣ, что-то хотѣлъ еще сказать, но кончилъ тѣмъ, что кашлянулъ, еще разъ поклонился и повернулъ къ двери, почесывая въ затылкѣ.
Записавши жалобу, Пахомъ не успокоился на этомъ. Онъ поспѣшилъ обойти всѣхъ судей, за которыми была очередь засѣдать въ ближайшее воскресенье въ присутствіи, и ублаготворилъ ихъ обѣщаніями. Успѣлъ заблаговременно переговорить и со старшиной.
Между тѣмъ, баба, слышавшая въ волостной суть жалобы Пахома, въ тотъ же день сообщила объ этомъ домашнимъ и сосѣдямъ. Когда эта вѣсть дошла черезъ день до Ѳедьки, то онъ былъ совершенно ошеломленъ ею. Онъ никакъ не ожидалъ такого исхода столкновенія съ дядей и на первыхъ порахъ положительно не зналъ, что дѣлать. А тутъ еще мать донимаетъ:
— Мучитель! Убійца! Не дастъ, видно, и глазушки закрыть въ спокойствіи. Куда ты теперь годишься? Парня молодого подъ наказанье подведутъ… Вѣдь это со стыда пропасть надо… Чего сидишь-то? Ступай, оправляй себя какъ-нибудь. Можетъ, хотя сколько-нибудь очистишься. Поклонись судьямъ-то, попроси, чтобы смилостивились. Охъ, Господи! Всѣ жилочки мои обрываются!
Ѳедька молча одѣлся, досталъ съ полки шапку и вышелъ на улицу.
— Хуже нѣтъ, какъ съ этими сродственниками, думалъ онъ дорогою. — Обжаловался бы на меня такъ-то чужой: развѣ бы я спустилъ ему? Я бы его начистую обнаружилъ. А какъ вотъ теперь?.. Вѣдь дядя — не кто другой… И матушка тоже самое говоритъ… Какъ тутъ его, сродственника-то? Судить будутъ… Что же я теперь съ судьями? Чудно даже… Ежели бы я виноватъ былъ… А выходитъ — виноватъ! Могутъ такъ отдѣлать, что и-и… А могутъ и оправить. Все въ ихнихъ рукахъ. Будь я побогаче — я бъ и за ухомъ не почесалъ. Мнѣ бы тогда судьи-то ни почемъ, а теперь вотъ кланяйся… Либо вникнутъ, либо нѣтъ. Вся сила въ Архипѣ: Архипъ потянетъ на мою сторону, за нимъ и другіе заступятся. Зайду прежде къ нему.
Ѳедька подошлъ къ высокому крыльцу, на которомъ старуха перебирала въ плетушкѣ грибы.
— Архипъ Семенычъ дома?
— Нѣту-ти, отвѣтила старуха.
— Гдѣ-жь онъ?
— Ушелъ со старшиной въ кабакъ… солдата слушать.
Ѳедька направился къ кабаку.
Въ кабакѣ за столомъ сидѣло трое мужчинъ. Въ углу засѣдалъ старшина, бородатый, длиннолицый мужикъ съ сонливыми голубыми глазами. Возлѣ него помѣщался лысый, съ высокимъ лбомъ и ястребинымъ взглядомъ судья Архипъ. Противъ нихъ, на другомъ концѣ стола, сидѣлъ солдатъ. Короткіе сѣдые волосы его были взъерошены. Маленькіе черные глаза его, осѣнен. ные длинными рѣсницами, постоянно мигали и щурились. Круглая, какъ арбузъ, физіономія его покрыта была щетиной давно небритой бороды. На толстой, короткой и красной шеѣ виднѣлось множество рубцовъ и складокъ. Одѣтъ онъ былъ въ нанковый съ заплатами безрукавникъ, подпоясанный веревкою. На столѣ стоялъ, почти уже выпитый полштофъ. Ѳедька вошелъ, поклонился и произнесъ:
— Міръ честной компаніи!
— Ты что: аль дядину свадьбу вспомнилъ? сказалъ Архипъ. — Выпить пришелъ?
— Нѣтъ, Архипъ Семынычъ, я къ тебѣ… по дѣлу.
— По какому это дѣлу? Твое дѣло, братъ, впереди…
— Нѣтъ, я такъ… на пару словъ, конфузливо проговорилъ Ѳедька.
— Нашелъ время! вставилъ старшина.
— Ужь и правду! подтвердилъ Архипъ. — Развѣ теперь время?
— Да мнѣ очень нужно, пояснилъ Ѳедька.
— Ну, и обожди… дай срокъ! заключилъ Архипъ.
Ѳедька прислонился въ притолкѣ. Архипъ отвернулся отъ него и обратился къ солдату:
— Ну, что-жь ты, енералъ? Сдѣлай: мы ждемъ.
Физіономія солдата въ одинъ мигъ страшно сморщилась, губы искривились, и онъ, зажмуряясь и медленно покачивая головой изъ стороны въ сторону, заголосилъ бабьимъ дискантомъ:
И — другъ ты мой милый,
И соколъ мой ясный,
И на кого ты меня покинулъ?
И кто-жь меня горемычную
Поить кормить будетъ.
— Ловко! Ай-да енералъ! восклицалъ Архипъ.
Солдатъ, закрывъ лицо ладонями, съ минуту всхлипывалъ и громко рыдалъ и потомъ продолжалъ:
И — всѣ радости — веселости мои
Всѣ-то они, охъ, прикончились.
Изроилась-то я вся, какъ ульёчекъ,
А пріютить меня некому.
— Тетушка, будетъ тебѣ! Ну, перестань! съ улыбкой утѣшалъ Архипъ енерала.
А генералъ, между тѣмъ, опустивъ голову на грудь, трясъ головой и сильно вздрагивалъ всѣмъ корпусомъ.
— Не надрывайся, родимая, Богъ милостивъ, продолжалъ Архипъ. — А вѣдь ловко? обратился онъ къ старшинѣ.
Тотъ молча, съ видомъ удивленія, покачалъ головой.
Солдатъ мгновенно выпрямился, быстро запрокинулъ голову назадъ, закатилъ глаза подъ лобъ, и, всплескивая руками, и отчаянно мечась изъ стороны въ сторону, пронзительно завизжалъ:
Ой, свѣтикъ мой ясный!
Ой, не взвижу я тебя болѣ!
Ой, возьми меня съ собою!
Ой, изрѣжьте меня!
Ой, убейте меня!
Ой, выньте вы мою душеньку!
Старшина безпокойно завозился на мѣстѣ, сдѣлалъ нетерпѣливый жестъ рукою и взволнованнымъ голосомъ проговорилъ:
— Послушай, братъ, ты тово… Будетъ тебѣ въ самомъ дѣлѣ. Я, признаться, какъ-то… Сердце не покойно. Будетъ!
— Ой, конецъ! Ой конецъ!
Ой! Ой! Ой!
И солдатъ въ изнеможеніи, какъ бы безъ чувствъ, грянулся на столъ.
— Э, шутъ бы тебя побралъ, право… пробормоталъ старшина, потирая лобъ, и полѣзъ изъ-за стола.
Архипъ тоже всталъ и на дорожку, допилъ въ полштофѣ остатки.
— Тетка, полно валяться-то! шутилъ онъ, уходя. — Гдѣ у тебя кутья-то? Поминать ужь пора.
Солдатъ, не поднимая головы, однимъ глазомъ взглянулъ на пустую посуду, и сердито заворчалъ въ слѣдъ компаньонамъ:
— Міроѣды! Сами все вылопали! Одинъ только стаканчикъ поднесли… Эхъ-ма! вотъ тутъ и живи! со вздохомъ продолжалъ онъ, выпрямившись. — Трудишься-трудишься, а изъ-за чего?
— Ну, что скажешь? — спросилъ Архипъ Ѳедьку на улицѣ, уже распрощавшись со старшиной.
— Да, вотъ… судить меня будутъ.
— Ну, будутъ. Ну, что-жь? А ты не озорничай.
— Да я, ей-богу, ничего, Архипъ Семенычъ. Что-жь въ самомъ дѣлѣ… хмѣльного человѣка…
— А ты не пей!..
— Да что-жь, Архипъ Семенычъ… кто-жь ея не пьетъ? А теперь я совсѣмъ не пью и не буду.
— А зачѣмъ тогда пилъ?
— Да что-жь, Архипъ Семенычъ… Самъ знаешь… Мало-ли что… Ты ужь меня оправь какъ-нибудь. Что-жь мнѣ въ этакихъ лѣтахъ срамъ принимать?
— Самъ виноватъ!
— Да, это, Архнпъ Семенычъ, дѣло Божье. Какъ тутъ понять, виноватъ, аль нѣтъ. А ты, сдѣлай милость, оправь. Право, ей богу! Вѣдь ты все можешь… Матушку жалко.
— Оно и видно, что жалко! Ежели бы было жалко, такъ ты бы…
— Да нешто я этого чаялъ. Такъ какъ-то вышло… и самъ не знаю. Нѣтъ, ты оправь. Я тебѣ пригожусь, ей-богу, пригожусь. Что по состоянію — и теперь же, пожалуй; а ежели что… такъ я цѣлое лѣто на тебя проработаю. Ей-богу! Только бы оправилъ.
— Оправить наврядъ можно, сказалъ Архипъ, а тамъ… что по силѣ-помочи — тогда видно будетъ. Дурить-то все-таки не годится, вотъ что, Ѳедька! Какъ такихъ и не учить?..
— Я, Архипъ Семенычъ, ей-богу… началъ было Ѳедька, но Архипъ махнулъ рукой и пошелъ домой.
V.
правитьВозлѣ волостного правленія, стояло нѣсколько лошадей, запряженныхъ въ телеги. На крыльцѣ мужики курили трубки и громко разговаривали. Въ передней толпились подсудимые, потерпѣвшіе, свидѣтели и просто зѣваки. Въ самомъ присутствіи, за большимъ столомъ сидѣли судьи, покашливая и пріосаниваясь. Писарь, нахмуривая лобъ и послюнивая указательный палецъ, перелистывалъ «Положеніе». Старшина съ цѣпью на шеѣ, заложивъ руки назадъ, то уходилъ въ сосѣднюю боковую комнату, то подходилъ къ судейскому столу, переводя свой сонный, безучастный взоръ съ «Положенія» на публику и съ публики на «Положеніе».
Начался судъ. Сперва судили Доньку каурку. Долговязая Марья обвиняла ее въ томъ, что она полѣномъ отшибла задъ ея поросенку, покушавшемуся залѣзть въ чужой огородъ. Бабы долго шумѣли и ругались, упрекая другъ другъ въ множествѣ прегрѣшеній, не имѣющихъ ничего общаго съ поросенкомъ. Архипъ обругалъ обѣихъ бабъ, и судъ постановилъ, чтобы Донька отдала Марьѣ своего здороваго поросенка, а у ней взяла бы искалѣченнаго. Судили Евсѣя-кривого за какую-то потраву, судили Трофима — за то, что изгородь гдѣ-то поломалъ и т. д.
— Ѳедоръ Копыловъ! возглашаетъ писарь.
Изъ толпы выдѣляется Ѳедька.
— Ты оклепалъ дядю? обратился къ нему Архипъ.
— Передъ всѣмъ міромъ, вставилъ Пахомъ изъ толпы.
— Будто онъ гамазею обокралъ, продолжалъ судья, обращаясь къ Ѳедькѣ.
Ѳедька быстро заморгалъ, взглянулъ на потолокъ, взглянулъ на сапогъ отставленной впередъ ноги, и ни слова не сказалъ.
— Что-жь ты молчишь? спросилъ Ѳедьку Архипъ: — вправду что-ль дядя — воръ, аль ты такъ сболтнулъ?
— Да, я сболтнулъ тогда… промолвилъ Ѳедька, ни на кого не глядя.
— Доказать, значитъ, не можешь? спрашивалъ тотъ же судья.
— Зачѣмъ доказывать? сказалъ Ѳедька и испустилъ вздохъ.
— Доказывать-то нечего, вставилъ издали Пахомъ.
Ѳедька молча оглянулся на дядю.
— Зачѣмъ же ты такъ дѣлаешь? А? снова началъ судья. — Развѣ можно этакъ? Парень ты еще молодой… Развѣ такъ бы жить-то тебѣ надо? А ты знаешь, что за этакое дѣло полагается? Спроси-ка вотъ у Панкратьича, добавилъ онъ, указывая большимъ пальцемъ въ сторону, гдѣ сидѣлъ Панкратьичъ.
Панкратьичъ при этомъ важно кашлянулъ и провелъ ладонью по волосамъ.
— Хочешь что-ль помириться? предложилъ судья Ѳедькѣ.
— «Помириться»… Еще захочетъ-ли Пахомъ? вставилъ старшина, прохаживаясь по присутствію. — Пахома спросить надо. А Ѳедька что-жь… Онъ, знамое дѣло, радъ будетъ.
— Пахомъ! позвалъ Архипъ.
Пахомъ подошелъ къ столу.
— Ты какъ объ этомъ?
— А мнѣ что-же тутъ? возразилъ Пахомъ. — Я обжаловался за безчестье… за поклёпъ, а тамъ судите, какъ положено. Дѣло ваше.
— Да, можетъ, ты простишь его?
— Ну, нѣтъ, зачѣмъ же баловать? важно сказалъ Пахомъ, тряхнувъ головой и пріосанившись. — Не затѣмъ жаловался. Простить и безъ закона можно. А коли я по закону пошелъ, такъ по закону и судить надо. Спусти ему теперь, такъ онъ еще не то, пожалуй, надѣлаетъ. Нѣтъ, поучите его, судьи добросовѣстные, по положенію… чтобъ чувствовалъ.
— Значитъ, не прощаешь? еще разъ спросилъ Архипъ.
— Выходитъ — нѣтъ, упорствовалъ Пахомъ.
— Ну, Ѳедька, значитъ, тебѣ наказаніе подлежитъ… большое наказаніе. Готовься.
Ѳедька запустилъ пятерню въ свою густую скобку, и крѣпко стиснувъ губы, скорбно взглянулъ на Архипа, а затѣмъ покосился на стоящаго съ боку дядю. Дядя, торжествующій и сіяющій, осанисто выпрямившись, побѣдоносно посматривалъ по сторонамъ и представлялъ собою весьма рѣзкій контрастъ съежившемуся и страждущему племяннику.
— Дядя! глухо, сквозь зубы проговорилъ Ѳедька.
Но Пахомъ не слыхалъ этого обращенія.
— Дядя! громко повторилъ Ѳедька, откашлявшись, и повернулъ къ Пахому голову, не поднимая на него глазъ.
— Что? отозвался Пахомъ. — Аль я тебѣ дядя? (Пахомъ при этомъ улыбнулся во весь ротъ).
Ѳедька запустилъ въ волосы и другую пятерню и проговорилъ:
— Можетъ, ты… простишь?
— Что? что? «Простишь?» Ой-ли? Ай «простишь?» шутливо восклицалъ Пахомъ, издѣваясь надъ племянникомъ, какъ котъ надъ мышенкомъ. — Нѣтъ, голубчикъ, поздно! Опоздалъ! серьёзно добавилъ дядя. — Изъ-подъ палки — такъ «прости», а какъ… помнишь?..
— А ты прости! бормоталъ Ѳедька, надувшись и низко наклонивъ голову.
Судьи засмѣялись, а Пахомъ залился такимъ хохотомъ, что даже закрутилъ головой и громко ударилъ себѣ ладонью по кострецу.
— Да ну, что-ль, прости… эко вѣдь! повторилъ Ѳедька.
— Нѣ-ѣтъ, братъ, дудки! отрѣзалъ Пахомъ. — Ежели бы ты прощенія захотѣлъ просить, развѣ бы ты такъ-то долженъ?.. Нѣтъ, братъ, и не думай: ни за что не прощу.
Ѳедька быстро поднялъ голову, опустилъ съ затылка руки и, обратившись къ судьямъ, развязно и торопливо заговорилъ:
— Ну, что-жь, судьи совѣстные, пусть ужь по закону. Дёрка, такъ дёрка! Все приму… за этого… чистаго человѣка. Богъ съ нимъ! Пусть смѣется! не тутъ, такъ на томъ свѣтѣ заплачетъ… Душа разная бываетъ… Только ея не видать… Поскорѣй ужь, судьи совѣстные… Подвергнусь да и…
— Сколько-жь ему? а? обратился Архипъ къ другимъ судьямъ.
— Да какъ въ законѣ, отозвался одинъ изъ нихъ.
— Да что-жь въ законѣ? Въ законѣ-то вонъ двадцать пять; можетъ, это много, разсуждалъ Архипъ.
— Небось, не много, еще больше бы слѣдовало, вставилъ Пахомъ.
— Ну, а ты и радъ! упрекнулъ Архипъ. — Вѣдь это нужно по человѣку. Вишь, человѣкъ сознался… человѣкъ проситъ прощенія. Все это нужно въ резонъ принимать.
— Знамо, въ резонъ, подтвердили остальные судьи.
— Какой тутъ резонъ? Никакого резона! возражалъ Пахомъ. — «Просилъ прощенія»… Разговоръ одинъ. Это и въ счетъ класть не стоитъ.
— А ты молчи, будетъ! ограничилъ Архипъ. — Что ты, судья что-ль? Безъ тебя разсудятъ.
— Вотъ что, судьи совѣстные, началъ Ѳедька: — положимъ, дёрка… дѣло не минучее… такъ ужь и быть… Но нельзя ли вправду, какъ-нибудь… полегше? Ей-Богу… Что-жь въ самомъ дѣлѣ?.. Окажите какую-нибудь милость.
— Да вотъ мы и толкуемъ, какъ бы тебѣ… это удовольствіе сдѣлать, отозвался Архипъ.
Ѳедька поклонился, а Архипъ обратился къ коллегамъ:
— Такъ какъ же мы съ нимъ?.. Я полагаю — назначить ему семь.
— Ну-у, это что-жь такое! воскликнулъ Пахомъ. — Это все равно, что ничего…
— Что-жь… семь, такъ семь, согласились судьи, не обращая вниманія на Пахома.
— Такъ слышишь, Ѳедька? тебѣ семь, объявилъ Архипъ.
Пахомъ махнулъ рукой и нахмурился. Ѳедька ободрился, смѣло взглянулъ на недовольнаго дядю и даже улыбнулся.
VI.
правитьМѣсяцевъ восемь спустя послѣ семи, весною, Ѳедька ѣхалъ однажды по полю въ рыдванѣ. День былъ прелестный: ясный, теплый, тихій. Дорога давно уже успѣла просохнуть. По сторонамъ ея разстилалась сочная зелень юныхъ хлѣбовъ. Въ воздухѣ раздавались пѣсни жаворонковъ. Ѳедька, ощущавшій спокойную полноту силъ, растянулся въ рыдванѣ ничкомъ и, благодушно посматривая вдаль, не погонялъ даже лошадь, которая шла мѣрнымъ шагомъ, встряхивая головой и помахивая хвостомъ.
Долго прислушиваясь къ пѣснямъ жаворонковъ, Ѳедька, нако нецъ, и самъ тихонько сквозь зубы затянулъ:
Ты зачѣмъ, зачѣмъ, мальчишка,
Съ своей родины бѣжалъ?
Ни у кого ты не спросился,
Кромѣ сердца своего.
— Какихъ, подумаешь, пѣсенъ нѣтъ! перебилъ онъ самъ себя. — А всѣ онѣ, чай, съ правды взяты. Иной, глядишь, вотъ этакъ-то и бѣжалъ… Развѣ не бѣгаютъ? Кто по дурости, для баловства, а кто и… Развѣ не убѣжишь, какъ кому лихо придетъ? Вотъ теперь хлѣбушекъ… какъ будто слава тебѣ Господи… А тамъ, глядь, муха какая-нибудь налетитъ, либо жукъ, и остался ни съ чѣмъ. Да мало ли что бываетъ: падежъ, пожаръ, а тутъ и безъ того бѣдность… подати негдѣ взять… Вотъ и… Нѣтъ, а я все-таки, кажется не убѣжалъ бы… куда побѣжишь? Развѣ ты кому нуженъ? Развѣ тебя гдѣ на божничку посадятъ? Скажемъ къ примѣру: хлѣба у тебя нѣтъ. Ну, что-жь? Возьми въ гамазеѣ… Справишься — отдашь… Гамазея… Дядя тогда… Эхъ, человѣкъ! Вспомнишь, такая скородьба по сердцу пойдетъ… Ну, да это…
Хорошо-ль тебѣ, мальчишка.
Въ чужой дальней сторонѣ
Сквозь желѣзныя рѣшотки
Подаянье принимать?
— Вотъ этакъ-то: за рѣшотки! комментировалъ Ѳедька пропѣтое. — Не накажи-то Господи! А вѣдь иной небось и сейчасъ сидитъ… И-и-и, страсть, ей-Богу!.. Подаянье принимать… А?.. Послѣднее дѣло!.. Послѣднее дѣло! повторилъ онъ, поднявшись и присѣвши на край телеги. — А вѣдь многіе подаяніемъ живутъ. Теперь у церкви въ большой праздникъ, аль на ярмаркѣ, сколько этихъ самыхъ нищихъ! А по всему свѣту-то бѣлому — ихъ, чай, и не перечтешь. А посмотришь: кто это все? Все нашъ братъ… либо солдатъ… Я думаю, ни одинъ баринъ, ни одинъ купецъ съ роду не испыталъ, что такое есть подаяніе. Но!.. Стала совсѣмъ! крикнулъ онъ на лошадь. — Вотъ хоть бы нашъ баринъ… возвратился Ѳедька къ предмету прерваннаго размышленія. — Сколько онъ денегъ бросаетъ зря! А мужику нетолько не поможетъ, а еще наровитъ прижать во всемъ. Э-эхъ, ей-Богу! Кажись бы, при такихъ деньгахъ, нетолько бы свои всякія дѣла раздѣлалъ, а и вокругъ себя всѣхъ бы на ноги поставилъ!
Вдругъ Ѳедька увидѣлъ на дорогѣ что-то блестящее. Онъ соскочилъ съ телеги и подбѣжалъ къ любопытному пункту. Оказалось, что на дорогѣ валялся низанный бисеромъ кисетъ. Ѳедька схватилъ его и вскочилъ опять на телегу. Онъ просунулъ руку въ кисетъ и вытащилъ оттуда нѣсколько табаку, вмѣстѣ съ книжкою папиросной бумаги.
— Должно быть, баринъ потерялъ, говорилъ Ѳедька, растирая табакъ между пальцами и затѣмъ обнюхивая пальцы. — Что люди курятъ-то, Господи! Не то, что нашъ братъ… Жилку. А мѣшочекъ-то! Вѣдь это чего небось стоитъ! По крайности, четверть ржи!
Ѳедька осторожно ссыпалъ табакъ обратно въ кисетъ и туда же вложилъ книжку. Полюбовавшись еще разъ на бисеръ и покачавъ головой, Ѳедька спряталъ находку въ пазуху.
На встрѣчу Ѳедькѣ ѣдетъ верховой, въ которомъ онъ еще издали узналъ баринова «помощника». Ѳедька машинально задергалъ возжами и громко закричалъ на лошадь. «Помощникъ», поровнявшись съ нимъ, осадилъ свою лошадь и воскликнулъ:
— Эй ты, послушай!.. Ты ничего тутъ не поднималъ… на дорогѣ?
— А что? отозвался Ѳедька, натянувъ вожжи и тоже остановивъ свою лошадь.
— Да такъ… Ничего не поднималъ?
— Поднялъ.
— Что ты поднялъ?
— Вещь одну.
— Какую?
— Да вотъ…
Ѳедька досталъ изъ пазухи кисетъ и потрясъ имъ въ воздухѣ. «Помощникъ», придвинувъ свою лошадь къ Ѳедькиной телегѣ, взялъ у него находку. Затѣмъ онъ вытряхнулъ изъ кисета содержимое и, убѣдившись, что тамъ, кромѣ табаку и папиросной бумаги ничего нѣтъ, обратился къ Ѳедькѣ:
— А еще ничего ты не находилъ?
— Ничего.
— Врешь!
— Чего я буду врать? Вотъ еще!
— Я, братъ, тебя обыщу.
— Обыскивай.
«Помощникъ» спѣшился и привязалъ свою лошадь къ Ѳедькиной телегѣ.
— Слѣзай съ телеги!
— И слѣзу, покорился Ѳедька.
— Что у тебя еще въ рубахѣ?
— Да ничего.
— Какъ ничего? Показывай.
— Да на, смотри.
Ѳедька распоясался и нѣсколько разъ тряхнулъ рубахой. Ничего изъ-подъ нея не выпало.
— Снимай сапоги! командовалъ «помощникъ».
— А гдѣ я ихъ возьму? Ты видишь — я босой! огрызнулся Ѳедька, высоко поднявъ одну ногу.
«Помощникъ» нѣсколько сконфузился.
— Ну, такъ шапку снимай! скомандовалъ онъ.
— Да на вотъ!
Ѳедька снялъ шапку, выворотилъ ее и ткнулъ ею въ носъ ревизору.
— А въ телегѣ у тебя что?
— Да ничего. Вотъ она, телега-то… «Помощникъ» тщательно осмотрѣлъ Ѳедькину пустую телегу, ничего въ ней не нашелъ и, бросивъ на Ѳедьку твердый, испытующій взглядъ, отвязалъ своего коня и тотчасъ же превратился опять въ всадника. Ѳедька вскочилъ на свою телегу.
— А еще никто тутъ не проѣзжалъ? спросилъ всадникъ.
— А кто его знаетъ!.. Можетъ и проѣзжалъ, отвѣтилъ Ѳедька. — Дорога-то для всѣхъ положена. А развѣ что еще потеряно? полюбопытствовалъ онъ.
— Потеряно.
— Что же такое? Аль деньги?
— Деньги.
— Много?
— Много, отвѣтилъ «помощникъ» и, стегнувъ коня, помчался далѣе.
— Ищутъ неподожёнаго мѣста! проворчалъ Ѳедька, оглянувшись на исчезающаго сыщика. — Посѣялъ, да, можетъ, не тутъ… На насъ говорятъ: «пьяницы», а сами тоже…
Стоялъ пасмурный, дождливый день. Ѳедька, придя отъ обѣдни, успѣлъ уже пообѣдать и, раскраснѣвшись и потягивась, собирался отдохнуть. Но къ нему нагрянули нежданные гости и немедленно приступили къ обыску. Оказалось, что баринъ, не найдя своихъ денегъ, остановилъ свое подозрѣніе на Ѳедькѣ, такъ какъ у него отобранъ былъ барскій кисетъ, потерянный въ ту же самую ночь, въ которую исчезли и большія деньги. Въ домѣ Ѳедьки все было поднято вверхъ дномъ, но ничего не найдено. Ѳедька, задѣтый за живое, много шумѣлъ, божился, ругался. Но его, однако, не оставляли еще въ покоѣ. Какой-то ловкій человѣкъ сдѣлалъ видъ, что вынулъ изъ-подъ пелёды десятирублевую бумажку, и подозрѣніе признано было вполнѣ оправданнымъ. Напрасно кричалъ Ѳедька: «Что же это такое? Какъ же это изъ мокрой соломы — новенькая, сухая бумажка?» Ѳедьку, по всѣмъ правиламъ искуства, привлекли къ суду и арестовали.
Ѳедька, въ сѣромъ халатѣ, блѣдный, исхудалый, съ впалыми глазами, сидитъ на скамьѣ подсудимыхъ, изрѣдка вздыхаетъ и крестится. Его уже допросили. Допросили и свидѣтелей.
— Слово принадлежитъ товарищу прокурора, объявляетъ предсѣдатель.
Товарищъ прокурора, низенькій, головастый, съ большими глазами и длинными усами, медленно поднимается съ своего мѣста и говоритъ:
— На основаніи права, предоставляемаго мнѣ извѣстною статьею закона, я отказываюсь отъ обвиненія подсудимаго.
Проговоривъ это, онъ сѣлъ и самодовольно обвелъ глазами публику.
— Слово принадлежитъ господину защитнику, говоритъ предсѣдатель.
Защитникъ, статный красивый блондинъ, сверкнувъ золотымъ пенснэ, продекламировалъ:
— Господинъ товарищъ прокурора предвосхитилъ мою мысль, и я послѣ его рѣшительно не имѣю, что сказать.
Онъ сѣлъ, сладко облизнулся и отеръ совершенно сухой лобъ батистовымъ платкомъ.
— Подсудимый, встаньте! Теперь вамъ принадлежитъ слово: что вы можете сказать въ свое оправданіе? обратился предсѣдатель къ Ѳедькѣ.
Ѳедька всталъ, ослабѣвшими руками вяло запахнулъ на себѣ халатъ и проговорилъ:
— Что-жь, судьи праведные… Какъ передъ Богомъ, такъ и передъ вами… Я весь тутъ… Смотрите сами… Только я ей-богу не виноватъ.
— Садитесь!.. Объявляю преніе сторонъ прекращеннымъ. Судъ приступаетъ къ постановкѣ вопроса гг. присяжнымъ засѣдателямъ.
Предсѣтель собственноручно написалъ вопросъ и, пошептавшись направо и налѣво съ членами суда, громко объявилъ:
— Судъ утвердилъ слѣдующій вопросъ для рѣшенія гг. присяжнымъ засѣдателямъ: «Виновенъ ли подсудимый, крестьянинъ N губерніи, N уѣзда, деревни Куриловки, Ѳедоръ Кузьминъ Копыловъ, двадцати семи лѣтъ, въ томъ, что, весною минувшаго года, мая 12 дня, ѣдучи одинъ по полю на телегѣ, на пространствѣ между своею деревнею и усадьбою помѣщика N, и нашедъ на дорогѣ потерянный этимъ помѣщикомъ бисерный кисетъ и 700 рублей денегъ, не возвратилъ послѣднихъ по принадлежности, несмотря на усиленную просьбу, а присвоилъ ихъ себѣ, съ цѣлью обогащенія, при чемъ часть этихъ денегъ, именно десять рублей, спряталъ у себя въ домѣ подъ пелёдой?»
Выяснивъ, съ своей стороны, сущность и обстоятельства дѣла присяжнымъ засѣдателямъ и напомнивъ имъ ихъ обязанности, предсѣдатель вручилъ вопросный листъ старшинѣ.
Засѣдательскія скамьи и судейскія кресла опустѣли. Ѳедька тревожно возился на мѣстѣ, дрожащими руками похватывалъ себя за борты халата и устремлялъ на икону болѣзненный, сокрушенный взоръ.
Не прошло и десяти минутъ, какъ присяжные звонкомъ дали знать, что они свое дѣло кончили. Судъ вышелъ къ своему столу. Выпустили присяжныхъ. Они столпились на эстрадѣ, выдвинувъ впередъ старшину. Предсѣдатель взялъ у него листъ, молча просмотрѣлъ и возвратилъ для прочтенія. Старшина, высокій, сухопарый мужикъ, съ цыганскимъ обликомъ и густыми сросшимися бровями, долго путался и запинался, читая длинный вопросъ; наконецъ, возвысивъ голосъ, онъ почти крикнулъ: «нѣтъ, не виновенъ».
Ѳедька безсильно плюхнулъ на скамью и заплакалъ. Публика зашевелилась. Пары три ладоней попытались произвести апплодисменты.
VII.
правитьВъ одну лѣтнюю ночь, Ѳедька находился въ «ночномъ». Лошади разбрелись по пустырю и, пофыркивая, жадно щипали росистую траву. Пустырь прилегалъ къ дорогѣ, а черезъ дорогу начинались засѣянныя разнымъ хлѣбомъ поля барина, упекшаго Ѳедьку подъ судъ. Ѳедька былъ съ товарищами. Они разложили костеръ и усѣлись въ кружокъ, болтали, хохотали, пѣли пѣсни. Ѳедька кое-что припомнилъ и разсказалъ изъ своей многоопытной жизни.
Вдругъ раздался съ дороги крикъ: «Потрава! Стой! держи! лови! Чья это бѣлая лошадь? Ѳедькина! Подать сюда Ѳедьку! Я васъ пр-роучу, канальи!»
Компанія сидѣвшихъ возлѣ костра сразу узнала голосъ лихого барина и бросилась въ разсыпную рызыскивать и спасать своихъ лошадей. Поднялась суматоха. Мѣшались въ кучу кони, люди, а вмѣсто «залповъ тысячи орудій», продолжалъ раздаваться грозный крикъ барина: «лови! держи! подай Ѳедьку!» Ѳедька, убѣдившись, что его лошадь скромно довольствуется законнымъ подножнымъ кормомъ и не думала лакомиться чужою собственностью, страшно озлился и побѣжалъ на дорогу. Въ то время, какъ баринъ, сидя на бѣговыхъ дрожкахъ, уже охрипшимъ голосомъ выкликалъ кого-то на помощь противъ улепетывавшихъ потравителей, Ѳедька подкрался къ нему сзади, сильнымъ ударомъ сшибъ его на землю и скрылся въ всепоглощающей темнотѣ.
— Ахъ, нехристь непутёвая! ворчалъ Ѳедька, лежа на разостланомъ кафтанѣ. — Дался ему Ѳедька. Только и людей, что Ѳедька! «Бѣлая лошадь»… Да у насъ сроду и на дворѣ не было бѣлыхъ-то лошадей. А то: бѣлая — такъ Ѳедькина! Все Ѳедька! Что ни творится — все онъ. Онъ и головорѣзъ, и пьяница, и воръ. Ему и дёрка, ему и острогъ. Будетъ! Сколько ни терпѣть… Судьи вонъ на энтомъ судѣ страшномъ — и тѣ милостивѣе: оправляютъ по божьему. Остается одно: всыпалъ ему вотъ этакъ-то, онъ и чувствуй. Такъ-то, можетъ, лучше пойметъ. Поди-ка теперь, голубчикъ, помажь маслицомъ… да на перинку. Я думаю, сладко заснешь…
Сладко ли баринъ спалъ въ ту ночь, неизвѣстно. Извѣстно только то, что послѣ ночного приключенія на дорогѣ онъ двѣ педѣли никуда не выѣзжалъ и даже не выходилъ изъ дому. Всѣ попытки отыскать виноватаго остались тщетными.
Глубокая осень. Въ воздухѣ даже днемъ стоитъ какой-то тяжелый полумракъ. По дорогамъ невообразимѣйшая грязь.
Ѳедька, по глухому проселку, тащитъ на своей телегѣ священника съ дьячкомъ — «подымать свою упокойницу матушку».
— Что-жь, Ѳедоръ, жалко тебѣ мать-то? спросилъ дорогой священникъ.
— А то развѣ не жалко? плаксиво промычалъ Ѳедька, не поворачиваясь къ собесѣднику. — Она кормилица наша была… витала… наставляла.
— Кормилица, а самъ косой-было ее зарѣзалъ! напомнилъ священникъ.
— Ну-у, это еще вонъ когда было! Она, упокойница, ужь и сама перестала объ этомъ говорить, давно перестала! Косой… Что-жь косой? А она все-таки меня опосля любила. Вотъ вѣдь она какая была… матушка-то! Какъ же не жалко-то? А это точно: я тогда дюже ее обидѣлъ… съ пьяна. Но за то послѣ энтой косы я тутъ же зарокъ далъ… и до сихъ поръ ничего не пью.
— Ну, что ты врешь! возразилъ батюшка: — а на свадьбѣ-то у дяди напился, да шумъ на всю деревню поднялъ…
Ѳедька торопливо сунулъ дьячку вожжи, шлепнулъ въ топкую грязь и, крѣпко нахлобучивъ шапку, побрелъ возлѣ телеги.
— Зачѣмъ ты слѣзъ? спросилъ священникъ. — Ѣхать нужно.
— Смерть не люблю пустыхъ рѣчей! заворчалъ Ѳедька.
— Какихъ пустыхъ! удивился батюшка.
— Да какъ же? Ты говоришь: у дяди напился…
— Что же, развѣ это не правда?
— Да вѣдь это на свадьбѣ! съ сердцемъ воскликнулъ Ѳедька.
— Хоть и на свадьбѣ, а все-таки вѣдь напился, препирался батюшка.
— Я тебѣ опять-таки скажу, горячился Ѳедька: — на свадьбѣ это, али нѣтъ? вѣдь на свадьбѣ? Ну? То-то и есть-то. Такъ что же ты? Смерть не люблю, ей-Богу. Толкуетъ свое. А по твоему, какъ же я на свадьбѣ-то? Дуракъ, что-ль я? Чудное дѣло, ей-Богу!..
— Еслибы не напился, дядю бы не оклеветали, продолжалъ священникъ. — А то за что ты его оклеветалъ? Развѣ онъ воръ?
— А коли я самъ видѣлъ… а коли онъ на моей же телегѣ изъ гамазеи возилъ… Ну? Ты какъ объ этомъ?
Батюшка смолкъ и задумался.