Приступая къ разсмотрѣнію сего творенія, напередъ скажу нѣчто, о двухъ древнихъ трагедіяхъ: одной Греческой, другой Латинской, коими Расинъ пользовался въ своей Федрѣ. Что касается до новѣйшихъ, писанныхъ до Расиновой о томъ же самомъ предмѣтѣ и съ помощію тѣхъ же самыхъ подлинниковъ; я оныя оставляю какъ-такія, которыя не заслуживаютъ, чтобъ и говорили обѣ нихъ.
Греческому автору онъ обязанъ идеею предмета, перьвою половиною того прекраснаго Явленія, въ которомъ изображено бѣшенство страсти Федриной, также явленіемъ Тезея съ сыномъ своимъ и повѣствованіемъ о смерти Ипполитовой. — Во всемъ прочемъ, Расинъ замѣнилъ величайшіе недостатки величайшими красотами.
Трагедія Сенеки, равно какъ и Еврипидова, названа Ипполитом, а не Федрою, изъ чего можно заключить, что оба сіи Поэта главнымъ образомъ хотѣли занять смертію невиннаго Ипполита, а не бѣдственною страстію Федры; что видно и на самомъ дѣлѣ, у обоихъ Федра почти равно ненавистна; ни тотъ, ни другой не думалъ представить поступокъ ея извинительнымъ; ни тотъ, ни другой не старался возбудить состраданіе къ ея слабости. Итакъ мысль, самую порочную страсть сдѣлать самою занимательною, сія мысль столь щастливая и столь драмматическая принадлежитъ только Расину; и сіе одно преимущество, не говоря о столь многихъ другихъ, уже довольно его возноситъ предъ обоими древними писателями. Ходъ его піэсы болѣе приближается къ Сенекину, нежели къ Еврипидову. — Латинской-то Поэтъ подалъ ему поводѣ къ тому Явленію, въ которомъ Федра открывается въ любви своей Ипполиту, тогда какъ у Еврипида кормилица берется говорить за Царицу. Слѣдственно Сенека имѣетъ то преимущество, что соблюлъ благопристойность и отважился на такое Явленіе, которое требовало весьма тонкой кисти. Расинъ послѣдовалъ ему въ обоихъ сихъ обстоятельствахъ. Онъ предполагаетъ, что Тезей, желая услужить другу своему Пиритою, сошелъ съ нимъ воадъ, и что оттуда не долженъ назадъ возвратиться; сіе предположеніе онъ занялъ также у Сенеки, равно какъ и ту мысль, чтобъ іу?ечь Ипполита, оставшійся въ рукахъ Федры, обратить въ свидѣтельство прошивъ него, — мысль удивительная и весьма удачно замѣняющая поносное письмо, выдуманное Еврипидомъ. По примѣру также Сенеки Расинъ выводитъ Федру на концѣ піэсы, заставляетъ ее признаться въ своемъ преступленіи и умирая доказать невинность Ипполита. Наконецъ (и сіе не малую честь дѣлаетъ Сенекѣ) онъ доставилъ Расину то славное признаніе въ любви, которое составляетъ одинъ изъ наилучшихъ отрывковъ Федры. Вотъ буквальный переводъ Латинскаго; онъ покажетъ, что Расинъ занялъ у Сенеки, и что умѣлъ прибавить къ тому своего. — Федра жалуется на тайный нѣкій огнь, снѣдающій ее. Ипполитъ отвѣтствуетъ: «я это очень вижу. Любовь твоя къ Тезею тебя мучитъ и лишаетъ разсудка.»
Правда, Ипполитъ, я люблю Теэея, воображая себѣ его такимъ, какимъ онъ былъ во дни весеннихъ лѣтъ своихъ, когда едва легкой пушокъ покрывалъ его ланиты, когда онъ прибылъ въ Критъ, рѣшившись напасть на Минотавра въ непроходимостяхъ лабиринѳа, и когда нить его руководствовала. Какъ онъ былъ тогда прекрасенъ, я еще и теперь вижу его распущенные волосы, его кровомлечное лице, на которомъ разцвѣтала юность и цѣломудріе — сіе соединеніе силы и красоты; онъ имѣлъ тогда видѣ боготворимой тобою Діаны, или солнца моего дѣда, или лучше — тебя самаго. Такъ, на тебя онъ походилъ въ то время, какъ прелестями своими очаровалъ дочь своего непріятеля. Такъ точно онъ держалъ свою голову; но его небрежная красота еще болѣе отражается въ его сынѣ. Отецъ твой весь изображенъ въ тебѣ; но ты получилъ еще и отъ матери твоей Амазонки не знаю что-то такое суровое, соединяющее дикія свои прелести съ красотою Греческаго лица. Ахъ! тебѣ-то бы сестра моя вручила спасительную нѣть, еслибы ты прибыль къ берегамъ Крита, и пр.
Здѣсь оканчивается подражаніе Расина. Послѣ четырехъ стиховъ, Федра говоритъ безъ всякой околичности и бросается къ ногамъ Ипполита. Теперь посмотримъ, сколько Расинъ, подражая мѣсту сему, усовершилъ оное, принаровляясь къ нашему театру.
Чудесна сила мнѣ видна любви твоей. Хоть мертвъ, но все тебѣ мечтается Тезей Всегда владѣетъ огнь любви твоей душею.
Такъ точно, Ипполитъ; къ нему я пламенѣю.
Люблю, но не того Тезея, что сойтить
Осмѣлился во адъ, и даже осквернить
Тамъ ложе самаго Плутона покушался,
Что тысячи другимъ предмѣтамъ покланялся.
Она начинаетъ открываться въ любви своей, описывая черными красками невѣрность Тезея; это есть нѣкоторое, хотя не прямое, извиненіе предосудительной страсти: въ Сенекѣ нѣтъ сего хитраго оборота. —
Но вѣрнаго всегда и нѣсколько сурова,
Плѣняющаго всѣхъ, прелестнаго, младова
И Греческихъ боговъ имѣющаго видъ,
Иль кажется какимъ теперь мнѣ Ипполитъ.
Такъ говорилъ, смотрѣлъ, и станъ имѣлъ подобной,
Такой въ лицѣ игралъ румянецъ благородной,
Тогда какъ Критскія онъ волны переплылъ,
И дщерей обѣихъ Миносовыхъ плѣнилъ.
Здѣсь гораздо менѣе подробностей, нежели у Сенеки, о красотѣ Ипполитовой; у насъ онѣ гораздо бы менѣе выиграли, потому что мы не столь явно и повсемственно преклоняемъ колѣна предъ красотою обоихъ половъ, какъ Греки и Римляне. у Сенеки Федра болѣе хвалитъ красоту Ипполита, у Расина болѣе показываетъ страстныхъ чувствованій. Слѣдующихъ стиховъ въ Латинскомъ авторѣ нѣтъ:
Что дѣлалъ ты тогда? за чемъ героевъ свита,
Котору избралъ онъ, была безъ Ипполита?
За чемъ бывъ слишкомъ младъ, еще ты на суда
Принесшія ихъ къ намъ не могъ вступить тогда?
Подъ мышцею твоей чудовище бы пало,
Какоебъ зданіе его ни защищало.
Чтобъ неизвѣстный путь ты въ ономъ могъ открыть,
Сестра бы гибельну тебѣ вручила нить.
Все, что ни слѣдуетъ по томъ, совершенно принадлежитъ Расину, и здѣсь-то онъ наипаче превышаетъ образецъ свой.
Но нѣтъ, ябъ до того ее не допустила,
Любовь бы напередъ мнѣ мысль сію внушила.
Моей бы помощью, любезный Князь, моей
Отъ лабиринѳскихъ ты избавился сѣтей.
Чего бы стоила мнѣ жизнь сія безцѣнна!
Не нить вручилабы одну въ тебя влюбленна.
Дѣля опасности, что ждали на пути,
Сама рѣшилась бы я предъ тобой итти.
И Федра въ лабиринѳъ низшедъ, иль возвратилась
Иль заблудясь съ тобой, тамъ жизни бы лишилась
У Сенеки Федра наконецъ прямо признается въ любви своей, и дѣлаетъ движеніе, самымъ уничижительнымъ образомъ оную выражающее; здѣсь поступлено иначе. Она достигла верьха своего ослѣпленія, и тайна, вырывающаяся изъ устъ ея, составляетъ послѣдній степень бѣшенства страсти. Можно сказать, что Расинъ для того только пользуется тѣмъ, что есть у другихъ, чтобъ показать, какъ тому быть надлежало.
Онъ употребилъ еще нѣсколько другихъ чертъ, почерпнутыхъ изъ Сенеки; достойнѣйшая примѣчанія есть слѣдующая.
Всѣхъ женщинѣ Ипполитѣ смертельно ненавидитъ.
Соперницы себѣ въ нихъ Федра не увидитъ.
Между прочимъ сіе можетъ выдать понятіе о сокращенности Латинской; сіи два стиха переведены изъ Сенеки, у котораго они составляютъ одинъ стихъ. —
Genus omne profugit. — Pellicis careo metu.
Важнѣйшее наблюденіе есть то, что у Сенеки сіи два стиха, кромѣ черты страсти, ничего болѣе не означаютъ, тогда какъ у Расина, они содержатъ въ себѣ первое сѣмя положенія. Женщина столь великою драгоцѣнностію поставляющая не имѣть соперницы; такая женщина въ какомъ положеніи будетъ находишься тогда, какъ черезъ минуту узнаетъ., что она ее имѣетъ?
Я уже почти все показалъ, чемъ только Расинъ одолженъ былъ древнимъ писателямъ; время разобрать его самаго; и поелику началѣ я говорить о ролѣ Федры, то станемъ продолжать разсмотрѣніе оной, такъ какъ главной въ піэсѣ, которой все прочее подчинено. Она вообще почитается знатоками, и самымъ Вольтеромъ, первымъ изъ всѣхъ ихъ совершеннѣйшею театральной ролею. Въ самомъ дѣлѣ она соединяетъ въ себѣ одной, въ высочайшемъ степени, красоты драмматическія, пламень страсти, глубокія чувствованія, ужаснѣйшую борьбу преступленія съ угрызеніями совѣсти, и что всего рѣже бываетъ вмѣстѣ съ толикими достоинствами, самый яркій свѣтъ красокъ поэтическихъ. Симъ послѣднимъ преимуществомъ одолженъ онъ тѣмъ весьма богатымъ и разнообразнымъ миѳологическимъ принадлежностямъ, которыя могли быть употреблены въ семъ предмѣтѣ. Но хотя краски сами по себѣ были ярки", однако онѣ не испытали надъ собою столь вѣрной и столь сильной кисти. Изъ твореній воображенія извѣстна только Федра Расинова, и Дидона Виргиліева, которыя съ занимательностію страсти соединяютъ еще и волшебство баснословнаго колорита; и сіе сугубое дѣйствіе не напрасно почитается самымъ совершеннымъ дѣломъ Поэзіи.
Священнымъ сопряглась союзомъ Гименея,
Казалось, сдѣлала ко щастью вѣрный шаръ;
Въ Аѳинахъ предъ меня предсталъ мой гордый врагъ.
Увидѣвши его, я тутъ-же поблѣднѣла
И вся душа моя смутилабъ, обомлѣла.
Глаза мои смотрѣть, языкѣ вѣщать немогъ;
Тогда какой-то огнь мое все тѣло жегъ.
Вотъ самое точное изображеніе всего любовнаго жара; а вотъ что басня прибавить къ тому позволяла:
Тогда узнала я Венеру раздраженну
Тѣмъ страшнымъ пламенемъ своимъ вооруженну,
Которымъ весь она Миносовъ родѣ казнитъ.
Чтобъ гибель отъ меня такую отвратить,
Я непрестанныя моленья возсылала,
Воздвигла въ честь ей храмъ и оный украшала.
Всечасно жертвами окружена сама,
Искала въ нѣдрахъ ихъ я моего ума.
Лѣкарства слабыя любви неизлѣчимой!
Къ чему былъ ѳиміамъ во храмѣ мнѣ куримой!
Когда богиню ту въ немъ призывала я,
Въ то время кланялась ему душа моя.
Ахъ! образъ предо мной всегда его носился
У самыхъ олтарей, гдѣ ѳиміамъ курился.
Сему-то богу я все приносила въ честь;
Я имя лишь его не смѣла произнесть.
Говорила ли когда нибудь Поэзія лучшимъ языкомъ съ душей и воображеніемъ? Мы видѣли такое же соединеніе и въ любовномъ изъясненіи Федры, гдѣ совокупляется всё, что только лабиринѳъ и Аріадна могли внушить Поэту. Не менѣе украсила басня и сіе столь занимательное безумство страсти перваго Явленія, въ которомъ умирающая Федра воспоминаетъ о всѣхъ своихъ родственникахъ, ставшихъ жертвами любви. Но если гдѣ, то наиначе въ четвертомъ Дѣйствіи, когда она узнавъ, что имѣетъ соперницу, отъ стыда и ярости повергается въ крайнее отчаяніе, Поэзія наша, подъ перомъ Расина, возносится до красотъ истинно высокихъ, которымъ не было никакого образца ни у древнихъ, ни у новѣйшихъ писателей, и выше которыхъ ничего представить невозможно.
Нещастная! и я еще не умираю,
Священный солнца взоръ еще сносить дерзаю!
Владыку всѣхъ боговъ имѣю дѣдомъ я,
На небѣ, на землѣ, — вездѣ родня моя.
Куда дѣваться мнѣ? сокроюсь въ адски сѣни.
Но что я? мой отецъ тамъ судитъ блѣдны тѣни,
Тамъ съ урной роковой Миносъ стоитъ; она
Судьбою, говорятъ, ему поручена.
Какъ тѣнь его тогда встрепещетъ устрашася,
Когда передѣ него преступна дочь явяся,
Признается потомъ въ злодѣйствіяхъ такихъ,
Не знаетъ можетъ быть и самый адъ какихъ.
Въ то время что со мной ты сдѣлаешь нещастной?
На зрѣлище сіе, на сей позоръ ужасной
Что скажешь и какой ты дашь тогда отвѣтъ?
Я вижу, урна вдругъ изъ рукѣ твоихъ падетъ;
Я вижу, новую ты ищешь казнь, родитель;
Самъ крови твоея становишься мучитель.
Ахъ! пощади. — Злой богъ твой погубилъ весь родъ.
По бѣшенствамъ моимъ познай его ты плодъ.
Нѣтъ, сердце никогда мое не наслаждалось
Злодѣйствомъ страшнымъ симъ; оно стыдомъ терзалось.
Подъ игомъ бѣдъ всегда стоная въ жизни сей,
Я въ мукахъ наконецъ и разстаюся съ ней.
Я не знаю ни на какомъ языкѣ ничего такого, чтобы превышало сей отрывокъ; онъ сіяетъ первосильными чертами. Какое множество чувствованій и изображеній! какая глубокая горесть въ однихъ! какая великолѣпная и вмѣстѣ ужасающая пышность въ другихъ! какое искуство! какое щастіе Генія, что могъ оныя соединить вмѣстѣ! Воображеніе Федры, водимое Поэтомъ, объемлетъ Небеса; землю и адъ. Земля представляетъ ей всѣ какъ личныя, такъ и фамиліи ея преступленія; небеса, праотцевъ, предъ которыми она принуждена краснѣть отъ стыда; адѣ, судей угрожающихъ ей мученіями; сей самый адъ съ нетерпѣніемъ къ себѣ ожидающій другихъ преступниковъ, нещастную Федру съ яростію отвергаетъ. Сверхъ сего какая неподражаемая гармонія стиховъ! какая сила выраженій! я часто приводилъ себѣ на память, какъ нѣкогда Вольтерѣ прочитавъ отрывокъ сей со всемъ жаромъ, какимъ только могли одушевить его прекрасные стихи, воскликнулъ: нѣтъ, я предъ нимъ ничего не вижу. Не думайте, чтобъ въ семъ почти невольномъ восклицаніи обнаруживалось сознаніе ума низшей степени; нѣтъ, оно было ничто иное, какъ да, въ великаго Генія, коего чувствительность была въ соразмѣрности съ его силами, въ коемъ удивленіе препобѣдило все и заставило забыть даже чувство самолюбія. Въ послѣдствіи увидимъ, что если авторъ Заиры ничего не имѣетъ въ семъ родѣ, то по край ней мѣрѣ удерживаетъ въ равновѣсіи толикія совершенства другими преимуществами. Но какой человѣкѣ долженъ быть тотъ, коему одному только удалось изторгнуть у Вольтера слышанное вами восклицаніе!
Депрео въ своемъ пророчествѣ не обманывался, когда говорилъ своему другу, въ одномъ письмѣ достойномъ ихъ обоихъ.
Кого скорбь Федрина невинная нетронетъ,
Когда преступница сія невольна стонетъ?
Столь благородный трудъ кого не изумитъ?
Кто щастливый сей вѣкъ хвалами не почтитъ,
Что сдѣлавшись славнѣй черезъ твои творенья,
Чудесъ сихъ пышныхъ 6ылъ свидѣтелемъ рожденья?
Вольтеръ отъ части замѣтилъ, что сіи чудеса болѣе трогательнѣе, нежели пышны; мнѣ кажется, они имѣютъ и то и другое свойство, и приведенный мною отрывокъ довольно сіе доказываетъ. Но въ самомъ дѣлѣ нѣтъ ничего столь трогательнаго и единственнаго въ ролѣ Федры, какъ то отвращеніе, которое она къ себѣ имѣетъ. Никогда совѣсть не вопіяла такъ громко противъ преступленія и также никогда преступная страсть не внушала справедливѣйшаго состраданія. Сія противуположность означена въ Федрѣ Еврипидовой, равно какъ и въ Сенекиной, несмотря на декламацію столь часто заглушающую всю истину; но въ Расинѣ несравненно болѣе. Онѣ умѣлъ ей (Федрѣ) дать въ тоже самое время, и болѣе страсти, и болѣе терзаній совѣсти — судите обѣ этомъ по сему отрывку. Онъ весь принадлежитъ французскому автору, потому что сей только одинъ предположилъ, что Федра немедленно изгнала Ипполита, чтобъ не видать его у себя на глазахъ.
Познай же съ Федрою все бѣшенство ея.
Такъ, я люблю. Не мни, что я себя щитаю
Невинною тогда, какъ страстію сгараю.
Не думай и того, чтобъ ядѣ слѣпой любви
Смущающей мой умѣ питала я въ крови.
Нѣтъ, будучи всегда гонимая судьбою,
Я болѣе чемъ ты гнушаюся собою;
Порукой боги въ томѣ, тѣ боги, коихъ власть
Зажгла внутри меня погибельную страсть;
Тѣ боги, что себѣ постановили славой
Насильственно отдать въ плѣнѣ сердце смертной слабой.
На память приведи прошедшее ты самъ.
Чтобъ прелестей твоихъ не зрѣть моимъ очамъ
Не только я тебя, жестокой, убѣгала;
Я изъ Аѳинъ еще въ Трезенъ тебя изгнала.
Стараясь всячески тебѣ противустать.
Хотѣла я себя чудовищемъ казать;
Всемѣрно твоего искала отвращенья.
Что пользы принесли сіи мнѣ попеченья?
Лишь болѣе меня ты ненавидѣть сталъ,
Огонь въ груди моей не менѣе пылалъ.
Ты новой красотой сіялъ въ нещастной долѣ;
Во пламени, въ слезахъ я сохла только болѣ.
Чтобъ въ семъ увѣриться — довольно глазъ твоихъ,
Когдабы могъ на мнѣ остановить ты ихъ!
Послѣдній стихъ есть одна изъ тѣхъ глубокихъ чертъ, которыя столь часто встрѣчаются въ Расинѣ; и сія черта такъ естественно употреблена, какъ невозможнымъ кажется, чтобъ тутъ ея не было; и сія черта, когда объ ней размышляешь, является столь удачною, что спрашиваешь самаго себя, какимъ образомъ авторъ нашелъ ее.
Сказываютъ, что Расинъ, бывъ нѣкогда у госпожи Лафайетъ, настоялъ въ томъ, что имѣя великія дарованія можно, на театрѣ, заставить извинить ужасныя преступленія, и къ виновникамъ оныхъ возбудить болѣе состраданія, нежели отвращенія. Прибавляютъ, что для примѣра привелъ онъ Федру, увѣряя, что можно заставить сожалѣть о преступной Федрѣ болѣе, нежели о невинномъ Ипполитѣ, и будтобы трагедія сія была слѣдствіемъ нѣкотораго поединка, на которой его вызывали. Въ прочемъ какъ-бы сіе ни произходило, такимъ-ли образомъ, какъ сказываютъ или онъ уже занимался сочиненіемъ піэсы, когда утвердилъ сіе мнѣніе; только всего вѣрнѣе то, что оно не могло быть чьимъ либо другимъ кромѣ такого человѣка, которой обрати вниманіе на сердце человѣческое и на трагедію — изображеніе онаго, — примѣтилъ, что бѣдствіе преступной страсти находится въ соразмѣрности съ ея силою (énérgie) и что слѣдственно какъ извиненіе, такъ и наказаніе, всегда бываетъ съ нею неразлучно.
Это была проблемма нравственности, предлагаемая для рѣшенія, которую Федра Расинова дѣйствительно разрѣшаетъ. Но чтобъ успѣть въ томъ, для сего требовалось такое искуство, каковаго отъ него только ожидать можно было; ибо я опять скажу, что Еврипидъ и Сенека совсемъ подъ другою точкою зрѣнія взирали на сей предмѣтъ. Оба они представили поступокъ Федры столькоже ненавистнымъ, сколько Расинъ извинительнымъ. Правда, у обоихъ древнихъ Поэтовъ она старается преодолѣть страсть свою, но совсемъ тѣмъ самаже она рѣшительно и обвиняетъ Ипполита, у Еврипида, чрезъ письмо, писанное ею предъ смертью, чего почти и понять не возможно у Сенеки устами Эноны, которой она ни мало не противорѣчитъ въ злодѣйскомъ ея намѣреніи, а наконецъ и собственными своими, въ присутствіи Тезея, говоря даже ему, что она изнасилована: vim tarnen corpori tiilit.
Посмотримъ, сколь иначе поступилъ Расинъ) разсмотрѣніе пружинъ, употребленныхъ имъ, подастъ намъ случай вмѣстѣ разсмотрѣть, какимъ образомъ у него другія дѣйствующія лица споспѣшествуютъ къ его цѣли.
Напредъ приведемъ стихи, оканчивающіе первое Явленіе Федры съ Эноною:
Я стала моего злодѣйства устрашаться,
Я стала страстью сей и жизнію гнушаться.
Стараясь соблюсти мою при смерти честь,
Столь мрачную любовь хотѣла въ гробъ понесть.
Но силой твоего побѣждена моленья,
Открыла я тебѣ весь ужасѣ преступленья.
Пусть такъ; лишь близкой мой уважа смертный часъ,
Свой укорительный ты прервалабы гласъ,
И пересталабы вотще надъ тѣмъ трудишься,
Какъ дни мои продлить готовы прекратиться.
Въ туже самую минуту извѣщаютъ ее о смерти Тезея; извѣстіе сіе вскорѣ послѣ того должно оказаться ложнымъ; со всемъ тѣмъ тогда оно правдоподобно. Поелику еще въ первыхъ стихахъ піэсы сказано, что неизвѣстно, что съ Тезеемъ сдѣлалось. — Средство сіе означено и Сенекой, но Расинъ употребилъ оное гораздо искуснѣе. Въ Латинской піэсѣ Тезей съ самаго начала предполагается скончавшимся; отъ чего между терзаніями Федры и любовнымъ ея изъясненіемъ не произходитъ ничего такого, чему бы надлежало препроводить ее отъ того къ другому. Напротивъ того во французской піэсѣ, она выходитъ на сцену, рѣшившись умереть.
О солнце! я тебя въ послѣдній вижу разѣ.
И когда уже во всемъ открылась Энонѣ, то и тогда еще повторяетъ тоже самое свое намѣреніе, какъ мы то недавно предъ симъ видѣли. — И такъ надлежало быть какому нибудь случаю, которойбы перемѣнилъ положеніе вещей, и представилъ бы царицѣ нѣкоторыя побужденія жить и надѣяться. Расинъ умѣлъ вложить въ уста
Эноны побужденія весьма сильныя, въ то время какъ приходитъ извѣстіе, что Тезей скончался.
Уже было тебя не нудила я жить,
Уже съ тобой во гробъ готовилась сойтить;
Уже не знали что вѣщать уста Эноны.
Но съ сихъ поръ предлежатъ тебѣ други законы;
Съ сихъ порѣ судьба твоя другой пріемлетъ видъ.
Царь умеръ; но его надлежитъ замѣнить;
Онъ умеръ; но его нещастная кончина
Оставила тебѣ единокровна сына,
Которой завтра жъ рабъ, когда тебя лишится.
Но если ты жива, то завтражъ воцарится.
Гдѣ въ бѣдствіяхъ себѣ подпору онъ найдетъ,
И чья рука его потоки слезъ отретъ?
Невинный вопль его тогда небесъ достигнетъ
И праотцевъ твоихъ противъ тебя подвигнетъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не страшенъ Ипполитъ становится отнынѣ,
Ты можешь зрѣть его невинно на единѣ.
Быть можетъ, убѣжденъ въ презрѣніи твоемъ
Объявитъ онъ себя мятежниковъ вождемъ.
Открой ему глаза и духъ склони кичливый.
Въ Трезени онъ царемъ, сіи брега щастливы
Въ владѣнье вѣчное досталися ему.
Но сыну отданы закономъ твоему
Великолѣпныя и пышныя тѣ стѣны,
Которыя самой Аѳиной соруженны.
Вамъ общаго врага надлежитъ побѣдить;
Соединитеся Арисію сразить.
Пусть такъ; я на твои совѣты преклоняюсь.
Коль можно возвратить, я къ жизни возвращаюсь;
Я буду жить еще, коль матерня любовь
Почти замерзшую во мнѣ согрѣетъ кровь.
Сіе со всемъ искуствомъ отдѣланное приключеніе, совершенно оканчиваетъ перьвое Дѣйствіе. Оно побуждаетъ Федру жить самымъ похвальнымъ побужденіемъ материнскою нѣжностію. Оно даетъ ей также похвальную причину видѣться съ Ипполитомъ, чего безъ нарушенія благопристойности она здѣлать никакъ не могла, послѣ того способа, каковымъ прежде изъяснилась. Оно даетъ зрителю, равно какъ и Федрѣ, нѣсколько времяни для отдохновенія, озаривъ ихъ нѣкоторою надеждою. Оно ведетъ за собою любовное изъясненіе, доставляя вмѣстѣ извиненіе онаго, когда Федра можетъ сказать Ипполиту:
Что я? иль думаешь, по моему желанью
Подверглась я сему постыдному признанью?
Тебя пришла просить трепещущая мать,
Чтобъ къ сыну ты ея не сталъ вражды питать.
Пустые замыслы любовью сердца плѣнна!
Лишь о тебѣ вѣщать была я принужденна.
Наконецъ приключеніе сіе готовитъ страшную перемѣну, когда Федра свѣдаетъ о возвращеніи Тезея. Сколько выгодъ въ одномъ по видимому столь простомъ пособіи! сколько театральныхъ произшествій! таково знаніе завязки, и всегда можно сказать, что одни только новѣйшіе уразумѣли и довели оное до совершенства.
Сравните сей способъ съ тѣмъ, каковымъ поступилъ Еврипидъ. Едва наперстница успѣла узнать тайну Федры, тотъ часѣ нимало необинуясь совѣтуетъ ей предаться влеченію своего сердца, и заглушить вопль совѣсти. Когда царица гнушается и не принимаетъ совѣтовъ говоря: «престань отравлять меня ужасными твоими внушеніями, то она отвѣтствуетъ: сколь ни ужасны, однако они все лучше строгой твоей добродѣтели.» Она предлагаетъ ей принять лѣкарственный корешокъ, укрощающій бѣшенство страсти, къ чему однакожъ потребенъ, говоритъ она, еще лоскутъ отд платья Ипполитова, и Федра хочетъ знать, каковъ корешокъ сей, наружный ли какой нибудь знакъ, или напитокъ. Наперстница проситъ у ней только на то позволенія и уходитъ искать Ипполита. Не льзя не признаться, что способъ, какой избралъ Еврипидъ поступать въ семъ случаѣ, весьма далекъ отъ искуства Расинова.
Ему упрекали, (столько мы строги предъ древними въ наблюденіи благопристойностей) что онъ заставилъ сказать Энону, въ приведенномъ мною Явленіи:
Живи; — въ чемъ упрекать съ сихъ поръ тебѣ самой?
Обыкновеннымъ сталъ отнынѣ пламень твой.
Тезея смерть ту связь нещастну разорвала,
Что страсти твоея весь ужасѣ составляла.
Я не спорю, что Расинъ зашелъ нѣсколько далеко, и что любовь Федры къ сыну ея мужа и тогда еще довольно предосудительна, когда она уже не есть болѣе прелюбодѣяніемъ.
Но надобно помнить, что раба, судя по древнимъ обычаямъ, не обязывается быть столькоже разборчивою въ своихъ чувствованіяхъ, какъ и царица; что сія не участвуетъ въ мысляхъ своей наперстницы, и повидимому склоняется только на выгоды сына. Правда, изъяснившись Ипполиту, она откровеннѣе предается страсти своей, такъ что съ Эноною ищетъ средствѣ преклонить его, надѣется прельстить его приношеніемъ скиптра Аѳинскаго. Но мнѣ кажется, что сея постепенности требовала сама природа и театрѣ. Во первыхъ извѣстно, что почитая супруга своего умершимъ, она должна гораздо менѣе страшиться, взирая на любовь свою къ Ипполиту. Вовторыхъ, она уже открылась; слѣдственно сдѣлала шагъ, и сей одинъ шагъ необходимо влечетъ за собою другой; такимъ путемъ идутъ страсти; Энона совѣтуетъ госпожѣ своей принять скипетръ и бѣжать отъ Ипполита, который ее пренебрегаетъ. Она отвѣтствуетъ:
Не время. — Онъ мое безумство страсти зрѣлъ,
И я прешла уже стыдливости предѣлъ,
Предъ побѣдителемъ въ стыдѣ моемъ призналась,
И въ грудь надежда мнѣ какъ бы неволей вкралась.
Недавно ты сама, свѣтѣ гаснущій въ очахъ,
И духѣ блудящій мой на ледяныхъ устахъ
Совѣтами во мнѣ твоими удержала;
Что я могу любить, ты знать мнѣ то давала.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Онъ гордость нѣкогда сію оставить можетъ,
Которая тебя, Энона, такъ тревожитъ.
Въ лѣсахъ воспитанъ онъ; то мудреноль, что дикъ.
Къ суровымъ Ипполитѣ законамъ приобыкъ.
Конечно въ первой разъ языкъ любовный слышитъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Коль сердце побѣдишь его не можетъ страсть,
Зайдемъ съ другой страны, чтобъ на него напасть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Спѣши сыскать его ты отъ меня, Энона.
Быть можетъ, ослѣпитъ глаза его корона.
Пускай чело свое украситъ ею онъ:
Мнѣ хочется самой возвесть его на тронъ.
Коль скипетромъ владѣть мои не могутъ руки,
Пусть имъ владѣетъ онъ. Пусть будетъ сей науки
Наставникомъ пока для сына моего.
Быть можетъ, и отцемъ онъ будетъ для него.
Охотно я его законы принимаю;
И мать во власть ему и сына поручаю.
Энона! истощи всѣ средства, чтобъ тронуть:
Удобнѣе къ его найдешь ты сердцу путь.
Проси, моли, стонай, во слезы погрузися,
Съ покорностью къ нему вѣщать не устыдися,
Представь, скажи ему, что умираю я.
Признаться, на тебя надежда лишь моя.
Пока я твоего возврата недождуся,
Дотоль располагать собою не рѣшуся.
На театрѣ всегда требуется, чтобы самое сильное положеніе соединено было съ какою нибудь надеждою, которая бы оное умѣряла и производила нѣкоторыя измѣненія; безъ чего печаль всегда одинаковая, и всегда отчаянная содѣлается однозвучною, и будетъ болѣе огорчительною, нежели занимательною, двѣ вещи, которыя надобно различать со всею осторожностію. Въ слѣдствіе сего начала, Расинъ послѣ угрызеній совѣсти, съ каковыми прежде боролась Федра, предаетъ ее всѣмъ восторгамъ любви. Для сего избираетъ онъ такую минуту, въ которую наипаче извинить ее можно, и что всего важнѣе, онѣ даетъ ей нѣсколько надѣяться единственно для того, чтобъ поразить ее перемѣною гораздо ужаснѣйшею. Энона прибѣгаетъ назадъ и приноситъ ей извѣстіе о возвращеніи Тезея. Какой ударъ театральной! сіи остановки, сіи измѣненія, сіи перемѣны суть чудеса театральной магіи, и Расинъ не одолженъ ими образцамъ своимъ.
Величайшая трудность, сопряженная съ планомъ его трагедіи, каковой онъ основалъ, состояла въ томъ, чтобъ побудить Федру къ жестокому обвиненію; не дѣлая однакожь ее слишкомъ ненавистною; и положеніе, которое онъ умѣлъ предъ тѣмъ ввести, доставляетъ ему нужныя для сего пособія. Еврипидъ и Сенека не заботились, чтобъ ихъ Федра была извиняема:, но Расинова совершенно бы пала, еслибы походила на ихъ Федру. У насъ никогдабы не потерпѣли чтобъ женщина, въ судьбѣ которой до того участвовали, содѣлалась предмѣтомъ проклятія. Однакожь надлежало обвинить Ипполита, таково было содержаніе піэсы; какъ-же онъ поступаетъ? ведетъ свою Федру отъ произшествія къ произшествію, другъ другу противуположеннымъ, до той страшной и критической минуты, которая должна помутить ея душу и помѣшать въ умѣ, такъ что она отважится итти на все, что только ей предложатъ для спасенія своей чести. Она не учинитъ и неспособна учинить злодѣянія, она даже содрогается при одной сей мысли, но Поэтъ доводитъ ее до того, что она принужденною остается позволить за себя дѣйствовать Энонѣ. Она не говоритъ такъ, какъ у Еврипида: «Я умру, но сія самая смерть отмститъ за меня, и врагъ мой не насладится торжествомъ, которое онъ одержать надѣется. И съ нимъ неблагодарнымъ поступлено будетъ, какъ съ преступникомъ.» Она не только не думаетъ объ отмщеніи, но и не можетъ перенести своего стыда и отчаянія.
О небо праведно! что здѣлала я днесь?
Супругъ, а съ нимъ и сынѣ немедля будутъ здѣсь.
Жестокой наблюдать въ сію минуту станетъ,
Какъ предъ его отца преступница предстанетъ,
Со вздохами въ груди, которымъ онъ не внялъ,
Съ слезами во очахъ, которыхъ не принялъ.
Не думай, чтобъ ту страсть, которой пламенѣю,
Для чести онъ отца не объявилъ Тезею.
Родителю, царю захочетъ измѣнить?
Что мной гнушается, и то онъ утаитъ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я знаю, какъ мое неистовство опасно,
Мнѣ кажется уже, что стѣны всѣ согласно
И своды на меня готовы возопить,
Въ злодѣйствѣ предъ лицемъ супруга обличть,
Умремъ, да отъ такихъ смерть ужасовъ избавитъ.
Тогда-то Енона дерзаетъ сдѣлать предложеніе Федрѣ обратить преступленіе на Ипполита; она восклицаетъ:
Чтобы невинность я, Энона, очернила!
Отвѣтѣ Эноны заключаетъ въ себѣ величайшую хитрость.
Я требую, чтобъ ты молчанье лишь хранила.
Я также трепещу, терзаюсь, и скорѣй
Отважилася бы на тысячу смертей.
Но коль тебя безъ сей я помощи теряю,
На свѣтѣ жизнь твою всему предпочитаю.
Я обвиню. — Тезей такую слыша вѣсть,
Сошлетъ его и тѣмъ свою окончитъ месть.
Отецъ всегда отецъ, когда и наказуетъ.
По крайней мѣрѣ она успокоиваетъ Федру, увѣряя ее въ безопасности Ипполитовой. Въ сію минуту онъ является съ Тезеемъ.
— — Ахъ! Ипполита вижу я;
Смерть на челѣ его написана моя.
Я предаюсь тебѣ, употребляй стараньи,
Какія хочешь ты; а я не въ состояньи.
Супругѣ ея хочетъ броситься къ ней въ объятія.
Постой, не оскверняй сихъ сладкихъ упоеній.
Не стою больше я твоихъ ко мнѣ стремленій.
Ты оскорбленъ Тезей, и рокъ всегда ревнивъ;
Не пощадилъ меня, съ тобою разлучивъ.
Какъ недостойная передъ тебя явиться,
Я помышлять должна о томъ только, чтобъ скрыться.
Она не говоритъ ни одного слова, которое бы противно было истинѣ, или произходило отъ сердца извиняющагося. Я думаю, что не возможно лучше соблюсти всѣхъ искуственныхъ пристойностей.
Спустя минуту проклятіе раздраженнаго Царя достигаетъ до ушей ея; она прибѣгаетъ въ отчаяніи, и уже готова была обвинить самую себя; но коль скоро услышала отъ Тезея, что Ипполитѣ хвалится, будто бы онъ любитъ Арисію, тотчасъ истина замираетъ на устахъ ея. Тезей тому не вѣритъ, но нещастная Федра — болѣе, нежели сколько вообразить можно; она глубоко чувствуетъ, откуда произходило пренебреженіе Ипполита. Послѣ сего представьте себѣ его печаль, ея смятеніе и ярость.
Онъ страстенъ, лишь ко мнѣ безъ страсти пребываетъ!
Арисія его всемъ сердцемъ обладаетъ!
Ахъ боги! какъ моимъ моленьямъ не внималъ,
Какъ гордость во очахъ, страхъ на челѣ являлъ,
Считала я его къ любви не сотвореннымъ,
На весь мой слабый полъ равно вооруженнымъ.
Но гордый духъ его другая потрясла
И милость предъ его очами обрѣла.
Быть можетъ, Ипполитъ не есть неумолимый.
Лишь я кажусь ему предмѣтомъ нестерпимымъ.
Чувствованіе сіе не довольноли глубоко и огорчительно? Ревность имѣетъ ли острѣйшія и мучительнѣйшія стрѣлы? какихъ восторговъ исполнена ревность Федры!
Комубъ когда сія, Энона, мысль пришла,
Что прежде у меня соперница была?
Но сомнѣваться въ томѣ не можно мнѣ ни мало.
Сей врагѣ, котораго ни что не укрощало,
Кому досадой былъ мой стонъ, любовь моя,
Сей тигръ, котораго всегда страшилась я,
Къ кому приближаться я никогда не смѣла,
Смиренъ и приученъ; Арисія умѣла
Понравиться ему и къ сердцу путь сыскать,
И я еще его хотѣла защищать!…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ахъ! неиспытанно доселѣ огорченье!
Какое новое готовилось мученье!
Все, что я пренесла — восторги и боязнь,
Неистовая страсть и внутренняя казнь,
Отказъ, который мнѣ нанесъ обиду люту,
Лишь тѣнь того, что я терплю въ сію минуту.
Онъ любитъ и любилъ! чемъ былъ прельщенъ мой взоръ?
Какъ видѣлись они? гдѣ и съ которыхъ поръ?
Въ обманѣ для чего меня ты оставляла?
О тайной страсти ихъ за чемъ мнѣ не сказала?
Ахъ! видѣться ничто не запрещало имъ;
Ихъ небомъ каждой вздохъ былъ осѣненъ самимъ.
Мученья совѣсти въ любви ихъ не терзали;
Для нихъ всё ясные и чисты дни сіяли.
А я, природы всей отребіе уныло,
Въ мракъ крылась, чтобъ меня незрѣло дня свѣтило.
Смерть-Богъ одинъ, къ кому дерзала я взывать,
Съ часа на часѣ всегда готовясь духѣ отдать.
Питаясь желчію, слезами упиваясь
И изблизи въ моемъ нещастьи надзираясь;
Не смѣла въ волю я и слезы проливать;
Напитокъ горькій сей страшилася вкушать;
И часто подѣ челомъ скрывъ свѣтлымъ мглу глубоку,
Я литься слезному не позволяла току.
Кто бы подумалъ, что коментатору Расина Явленіе сіе показалося довольно безполезнымъ? Какъ! Явленіе довершающее казнь Федры, соединяющее ужасы ревности со всѣми бѣдствіями, которыя она претерпѣла, удерживающее обнаружить невинность Ипполита, такое Явленіе безполезно, оно одно довольно оправдываетъ эпизодъ Арисіи, который столько испыталъ упрековъ, и который время намъ разобрать. О ролѣ Федры сего довольно; мы видѣли, что она соединяетъ все; она есть одно изъ тѣхъ совершенныхъ, единственныхъ въ своемъ родѣ произведеній, которыя составляютъ славу искуствъ и напряженіе ума человѣческаго.
О Федрѣ, разумѣя всю трагедію, можно тоже сказать, что объ Ифигеніи, въ которой всѣ почти роли не много не равносильны, и спорятъ одна съ другою. Роль Федры помрачаетъ все, и сему такъ быть надлежало; но тѣмъ не менѣе справедливо, что и другія дѣйствующія лица представлены почти такими, какими они быть должны. Я знаю, сколько любовь Ипполита была критикована, начиная отъ Янсениста Арнольда. Сей, изключая Федру изъ всеобщаго заточенія, на которое осуждала строгость его правилъ всѣ театральныя піэсы, признавалъ открыто, что оное твореніе дышетъ самою чистою нравственностію и представляетъ ужаснѣйшій примѣрѣ злоключеній неразлучныхъ съ непозволенными страстями; но сей же самой Арнольдъ упрекалъ вмѣстѣ сочинителю, что онѣ вывелъ Ипполита влюбленнымъ. Всякой знаетъ, какъ отвѣчалъ на это Расинѣ: а безъ сего, что сказали бы наши петиметры? отвѣтъ сей подтверждаетъ всеобщее мнѣніе того времяни, что трагедія никогда не можетъ обойтися безъ любовной завязки. Такой предразсудокъ имѣлъ подпорою самаго Корнеля. Сей хотя всѣхъ болѣе способенъ былъ писать о такихъ предмѣтахъ, въ которые не должно было входить любви, однако во всѣхъ своихъ піесахъ давалъ ей мѣсто почти всегда съ худымъ успѣхомъ ею занимаемое. Но надобноли заключать изъ словѣ Расина, что онѣ и самъ не одобрялъ любовь Ипполита? въ самомъ ли дѣлѣ любовь сія составляетъ недостатокъ? Мнѣ хочется думать, что Расинъ не желая спорить съ Арнольдомъ, чтобъ поскорѣй отвязать ея отъ него, обратилъ на зрителей то, что онъ могъ бы оправдать. Никто столько не увѣренъ, какъ я, что надобно изгнать любовь изъ всѣхъ такихъ предмѣтовъ, въ которые она призывается не естественно, и составляетъ съ ними нѣкоторое разногласіе.
Но такого ли рода содержаніе Федры? любовь Ипполита охладила ли піэсу, такъ какъ то всегда случается, когда только она не у мѣста. Я не замѣтилъ сего на театрѣ. Мнѣ даже кажется, что непорочное пристрастіе Ипполита къ младой Арисіи, послѣдней вѣтви осужденнаго на изгнаніе рода, представляетъ пріятную противуположность съ пагубной и неистовой страстію Федры. Мнѣ вображается, что я дышу чистѣйшимъ воздухомъ, когда нахожусь между нимъ и его любовницею. Я съ удовольствіемъ слушаю, когда онъ говоритъ Тезею:
Довольно, батюшка, я отъ тебя скрывалъ;
Знай, что я чистою любовію пылалъ.
Совсѣмъ тѣмъ, почему былобы съ добродѣтелію Ипполита, не имѣть наклонностей сродныхъ природѣ и его лѣтамъ. Это значилобы одну необыкновенность. Онъ ничемъ необязывается быть нечувствительнымъ, онъ не есть ни безстрастный мудрецъ, ни жестокій завоеватель, ни честолюбивый политикъ; словомъ, онъ ничего такого не имѣетъ, чтобы противно было любви. Лучшели полюбить его такимъ, какимъ представленъ онѣ у Еврипида и Сенеки, которые приписали ему надменную и отвратительную упорность. У Греческаго Поэта роль его исполнена однихъ смѣшныхъ декламацій; у латинскаго онъ хочетъ умертвить Федру, беретъ ее за волосы и заноситъ надъ нею мечь; изливаетъ ярость свою въ продолжительныхъ проклятіяхъ, призывая громъ и адъ. Такой ли надобно употреблять способѣ, чтобъ сдѣлать добродѣтель любезною, а порокѣ ненавистнымъ? У Расина едва онъ можетъ произнести одно слово: онъ почти столькоже стыдится того, что слышалъ, сколько Федра, что сказала. На челѣ Ипполита видна краснѣющая невинность, равно какъ на челѣ его мачихи порокъ. Пришедши въ самаго себя, онъ восклицаетъ:
Какъ! Федра! … но пускай забвенью предана
Въ вѣкъ будетъ тайна та, что изрекла она.
Молчаніе сіе не во сто ли разъ занимательнѣе, нежели всѣ порывы негодованія или обыкновенныя мѣста нравственности? Есть мысли, на которыхъ честная душа остановиться не можетъ; онъ таитъ сію ужасную тайну отъ самаго Терамена: онѣ открываетъ ее одной только Арисіи, и въ какуюжь минуту? Послѣ того жестокаго Явленія, въ которомъ онъ такъ несправедливо изгнанъ отцемъ своимъ; въ такомъ печальномъ состояніи, не съ удовольствіемъли видишь его обрѣтающаго утѣшеніе въ сердцѣ Арисіи? и какія чувствованія изливаетъ онъ въ ея нѣдра! она трепещетъ опасности, въ каковой находится жизнь и потому хочетъ склонить, чтобы онъ обнаружилъ истину; укоряетъ ему, что онъ сего не здѣлалъ. Какойже его отвѣтъ?
Ужель я долженъ былъ повѣствованьем вѣрнымъ
Покрыть чело отца румянцемъ самымъ чернымъ?
Ты лишь таинственный проникла сей покровъ;
Тебя повѣренной я избралъ, и боговъ.
Отъ самаго себя сіе сокрыть желая,
Тебѣ открылъ; судижь, любовь моя какая,
Но помни, подъ какой печатью то сказалъ;
Забудь, что я тебѣ, коль можно открывалъ;
И что ужаснаго въ сей день произходило,
Чтобъ изъ столь чистыхъ устъ во вѣкъ не выходило.
Мы можемъ на боговъ надежду возлагать;
Они должны мою невинность оправдать.
Сіе одно тебя исполнить я прошу;
На жертву прочее все гнѣву приношу.
До рабства ты была доведена судьбою;
Престань быть долѣе покорною рабою.
Не устрашись за мной, Арисія, итти,
Осмѣлься быть моей подругой на пути.
Оставь мѣста сіи толико оскверненны,
Гдѣ дышетъ воздухомъ невинность зараженнымъ.
Правда, и въ Еврипидѣ онѣ наблюдаетъ такую-же скромность и такоеже уваженіе къ отцу своему, но будучи обязанъ клятвою, которую взяла съ него Энона прежде, нежели начала изъясняться. Примѣтно даже, что онъ сожалѣетъ, давъ такую клятву, которая заставляетъ его молчать. Сколькоже Ипполитъ Расиновъ благороднѣе и любезнѣе? онъ обязанъ однимъ своимъ сердцемъ) и предъ кѣмъ бы сердце сіе излилось съ толикою занимательностію, еслибы онъ не любилъ Арисію? Такъ, предъ тою-то, отъ которой мы ничего нескрываемъ, предъ тою-то, говорю, похвально не имѣть ни одного чувствованія, котороебы не было достойно удивленія, ни одного движенія показывающаго гнѣвѣ на ослѣпленнаго и неистоваго родителя, щадить его насчетъ собственной бести и съ опасностію собственной жизни, въ ту самую минуту какъ онъ насъ угнѣтаетъ, и помышлять объ одномъ безчестіи Тезея, а не о своей обидѣ.
Арисія, сколь ни чувствительна къ любви его, однако не смѣетъ слѣдовать за молодымъ княземъ, который еще не есть ея супругомъ. Онъ ее упокоиваетъ:
Не все при факелахъ бываютъ браки тамъ. —
Подлѣ Трезенскихъ вратъ, гдѣ гробы по странамъ,
Подъ коими моихъ прахъ предковъ сокровенный,
Клятвопреступникамъ есть страшный храмъ священный.
Трепещутъ смертные напрасно клясться въ немъ.
Преступника казнитъ мгновенно ярый громъ.
Чтобъ неизбѣжну смерть не обрѣсти средь храма,
Не смѣетъ никогда обманъ явиться тамо.
Коль вѣришь ты словамъ, Арисія, моимъ,
Торжественно въ любви тамъ клятву утвердимъ.
Порукой божество не преминемъ поставить,
Которое Трезень во храмѣ ономъ славитъ.
Попросимъ, чтобъ оно отцемъ служило намъ,
Потомъ я воззову къ священнѣйшимъ богамъ.
Супруга Зевсова божественна Юнона
И скромная сестра свѣтяща Апполлона,
Всѣ боги наконецъ, зря чистый пламень сей,
Согласно въ вѣрности поручатся моей.
Всѣ сіи мѣстныя обстоятельства имѣютъ видѣ древности, весьма приличный содержанію піэсы. Въ семъ-то храмѣ долженъ былъ клясться тотъ, который за минуту предъ тѣмъ говорилъ:
Свѣтъ сердца моего изгибовъ не яснѣе.
Я не знаю, почему Арнольдъ былъ столько не доволенъ сею любовію; мнѣ кажется, что самая суровая строгость не можетъ быть ею встревожена.
Я скажу откровенно, что Явленіе Арисіи, открывающей второе Дѣйствіе съ ея наперстницей, съ которою она разговариваетъ о любви своей къ Ипполиту, не много должно подѣйствовать на зрителей, послѣ пышнаго Явленія Федры съ Эноною[1]. Вотъ, можетъ быть, единственная невыгода сего эпизода. Коментаторъ не безъ причины выставляетъ сей недостатокъ; но имѣетъ ли онъ какое нибудь основаніе и тогда, когда говоритъ намъ, что Явленіе, произходящее между Ипполитомъ и Арисіею, въ которомъ я недавно предъ симъ далъ отчетѣ, холодно и безполезно? Безъ сомнѣнія оно не есть ни тѣмъ, ни другимъ. Оно заключаетъ въ себѣ дѣйствіе (action), потому что Ипполитъ убѣждаетъ тутъ Арисію послѣдовать ему и соединиться съ нимъ; и я предоставляю каждому судить самому, есть ли холодность въ разкрытіи характера Ипполитова, какой мы видѣли.
Онъ судитъ также и о слѣдующемъ Явленіи, произходящемъ между Арисіей и Тезеемъ, и столько же несправедливо. Онъ утверждаетъ, что оно не приуготовляетъ Тезея къ оправданію своего сына. Это значитъ отрицать очевидность: стоитъ только привести здѣсь нѣсколько стиховѣ. Вотъ какъ Арисія говоритъ Тезею:
Какъ попускаешь ты, чтобъ гнусной клеветой
Былъ очерняемъ сынъ столь непорочной твой?
Иль сердце ты его еще такъ мало знаешь,
Что отъ невинности порокъ не различаешь?
Иль отъ тебя только какой-то кроетъ мракъ
Тѣ добродѣтели, что ясно видитъ всякъ?
Довольно предавалъ его ты лжи поносной.
Престань: въ мольбѣ твоей раскайся смертоносной.
Страшись, чтобъ строгое сѣдалище боговъ
Неправедныхъ твоихъ не выслушало словъ.
Они нерѣдко съ тѣмъ пріемлютъ приношенья,
Чтобъ насъ же наказать за наши преступленья.
Вотще покрыть его злодѣйство хочешь ты,
Любовь до сей тебя доводитъ слѣпоты.
Но я свидѣтелей имѣю достовѣрныхъ:
Я зрѣлъ ліющійся токъ слезъ нелицемѣрныхъ.
Стрегись: геройскою десницею твоей
Отъ тьмы чудовищь ты освободилъ людей.
Однакоже еще жить оставляешь долѣ
Одно …. мнѣ говорить сынъ не велитъ твой болѣ.
Почтеніе къ тебѣ онъ хочетъ сохранить.
Я оскорбила бы его дерзнувъ открыть.
Въ стыдливости ему подобясь, удаляюсь;
Чтобъ ненарушить мнѣ молчанье, опасаюсь.
Спрашиваю, можноли сказать о томъ болѣе, не говоря всего, и сіе ли не значитъ пріуготовить оправданіе Ипполита? Это столько справедливо, что Тезей, оставшись одинъ, съ сея минуты начинаетъ чувствовать какое-то сомнѣніе и боязнь. Онъ хочетъ вопросить Энону, приказываетъ привести ее. Судите же теперь о правосудіи Критика. Ему такъ хочется находить безполезности, что онъ и Терамена почитаетъ безполезненно, это значитъ простирать крючкотворство нѣсколько далеко. Никогда отъ наперстянка не требовалось того, чтобъ онъ былъ не обходимъ для пружинъ приводящихъ въ движеніе піэсу, вручить оныя симъ подчиненнымъ лицамъ не только не означало бы совершенство, но даже ошибку, вообще они должны служить для такихъ только Явленій, которыя развертываютъ содержаніе піэсы и требуютъ довѣренности, равно какъ и для того, чтобъ разсказывать приключенія, что Тераменъ и дѣлаетъ. Онѣ возвѣщаетъ Ипполиту, что Аѳины избрали Федру царицею, а Тезею приноситъ извѣстіе о смерти его сына, вотъ и все, что только ему дѣлать надлежало.
Тотъ же самой рецензентѣ нѣсколько жестоко поступаетъ съ Ипполитомъ и Арисіей, повторяя прежнія критическія замѣчанія, которыя на нихъ дѣлаемы были. Я осмѣлился защищать ихъ, не выдавая однакожь мнѣнія моего за приговорѣ. Во всѣхъ сочиненіяхъ есть стороны, на которыя можно взирать подѣ различными видами, и до нѣкотораго степени, или осуждать или оправдывать, смотря потому, подъ какою точкою зрѣнія на оныя взираемъ. Всего не льзя назвать равно безпорочнымъ: я не утверждаю, что сей эпизодъ совершенно таковъ; но при всемъ томѣ онѣ произвелъ ревность Федры, то есть, одну изъ прекраснѣйшихъ вещей, какія только есть на театрѣ. Въ заключеніе всего, я спрошу у тѣхъ, которые хулятъ эпизодѣ сей, захотятъ ли они его уничтожить, а съ нимъ и четвертое Дѣйствіе — послѣдствіе онаго. Какъ! Корнелю прощаютъ въ самыхъ грубыхъ, въ самыхъ чудовищныхъ ошибкахъ, для того, что онѣ ведутъ за собою премногія красоты; а Расину не простятъ въ одномъ эпизодѣ, который никакого порока не имѣетъ, и которой можно охуждать только зато, что онъ не производитъ такого дѣйствія, какъ роль Федры, то есть, что ниже того, съ чемъ сравняться не возможно! это слишкомъ строго, и я не имѣю духа послѣдовать сему примѣру. Всего неоспоримѣе здѣсь то, что люди обыкновенно судятъ держа въ рукахъ два вѣса и двѣ мѣры; что однихъ писателей желалибы всегда оправдывать, потому что часто имѣютъ въ нихъ нужду, а другихъ порочить, потому что они весьма рѣдко подвержены бываютъ порокамъ.
Нѣкоторые Критики писали цѣлые томы въ защищеніе и опроверженіе повѣствованія, въ пятомъ Дѣйствіи находящагося: я думаю, что какъ тѣ, та и другіе слишкомъ далеко зашли, утверждаютъ, что Тераменъ, будучи объятъ внезапной печалію, въ которой онѣ долженъ находиться, не въ состояніи входить ни въ какую подробность — такая критика слишкомъ строга. Не помнятъ, что естественно и даже необходимо, чтобы Тезей извѣстился по крайней мѣрѣ о главныхъ обстоятельствахъ смерти своего сына, и что Тераменъ, будучи еще весь исполненъ того зрѣлища, котораго онъ былъ свидѣтелемъ, долженъ, сколько можетъ, удовлетворить сему любопытству. Со всемъ тѣмъ я не спорю, что повѣствованіе чрезмѣрно распространено, и слишкомъ искуственно украшено. Оно выказываетъ поэтическую роскошь кое-гдѣ не у мѣста: еслибы оно было простѣе и короче, то не выступало бы изъ правилѣ театральныхъ. Сіе даетъ намъ знать, что Расинѣ однажды только въ жизни своей позволилъ себѣ быть болѣе Поэтомъ, нежели какъ надлежало, и изъ ошибки здѣлалъ мастерской отрывокъ. Не надобно слишкомъ много опасаться, чтобъ примѣрѣ сей былъ заразителенъ.
Наконецъ, и Тезеева роль не была свободна отъ критики: его обвиняли въ излишнемъ легковѣріи и опрометчивости. Я думаю, что такой упрекъ можетъ имѣть основаніе развѣ только на томъ удивительномъ способѣ, которымъ Поэтѣ заставляетъ Ипполита оправдываться предъ отцемъ своимъ. Онъ превзошелъ Еврипида, хотя и подражалъ ему въ семъ Явленіи, изъ котораго я ничего не приведу, чтобъ слишкомъ не умножить приводимыхъ мѣстѣ. Нѣтъ сомнѣнія, что все сказанное Ипполитомъ имѣетъ на себѣ печать истины, которой по видимому надлежало бы здѣлать большее впечатлѣніе надъ Тезеемъ и удержать его отъ столь поспѣшнаго произнесенія роковаго своего проклятія. Но съ другой стороны Поэтъ можетъ оправдаться тѣмъ, что Тезей находится въ первомъ восторгѣ своего гнѣва; смущеніе, въ которомъ онъ примѣчаетъ царицу подходя къ ней, ея обоюдныя слова, доносѣ Эноны, мечь Ипполита, оставшійся въ рукахъ Федры, тѣмъ большее надъ нимъ должны дѣлать впечатлѣніе, что если не вѣрить такимъ признакамъ, то онъ долженъ предположить преступленіе гораздо еще жесточайшее, нежели какое ему сказываютъ; и сія послѣдняя причина такъ сильна, что я не знаю на нее никакого отвѣта. Прибавьте, что сіе легковѣріе Тезея освящено миѳологическими преданіями, которыя намъ столько знакомы, и выдетъ, что Тезей кажется намъ слишкомъ легковѣрнымъ, потому что мы внутренно досадуемъ, видя его таковымъ; а трагическій Поэтъ того — то отъ насъ и хочетъ.
Изъ всего разбора послѣднее заключеніе равно дѣлаетъ честь какъ уму Расина, такъ и сердцу человѣческому. Сей великій человѣкѣ взялся возбудить болѣе состраданія къ преступной Федрѣ, нежели къ невинному Ипполиту, достйгъ своей цѣли. Спросятъ, почемуже? Причины тому, я думаю, слѣдующія. По тому, что Федра во всю піэсу достойна сожалѣнія по своей страсти, мученіямъ совѣсти и бореніямъ; а Ипполитѣ по своей смерти. Дотолѣ всякъ видитъ и чувствуетъ, что хотя онъ оклеветанъ, хотя осужденъ на изгнаніе отцемъ своимъ; однако все ему еще остается свидѣтельство совѣсти и любовь Арисіи. Напротивъ Федра злополучна отъ своего сердца, злополучна отъ своего преступленія, и слѣдственно злополучна безъ утѣшенія и безъ надежды, такъ что нѣтъ ни одного, кто бы во глубинѣ души своей, не предпочелъ участь Ипполита участи Федры, тѣмъ паче что одинъ всегда кажется спокойнымъ, а другая всегда мучится. Это есть картина, изображающая бѣдствія порока и добродѣтели, подѣ которою живописецъ подписалъ: избирай.
- ↑ Здѣшніе французскіе актеры выбрасываютъ его въ игрѣ, и кажется хорошо дѣлаютъ.