ЛИТЕРАТУРНЫЯ ВСТРѢЧИ И ЗНАКОМСТВА
А. МИЛЮКОВА
править
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА
Ѳедоръ Михайловичъ Достоевскій.
правитьКончина Ѳ. М. Достоевскаго вызвала явленія, какихъ не бывало до сихъ поръ въ нашемъ обществѣ. Еще при слухахъ о внезапной болѣзни его, люди совсѣмъ незнакомые съ участіемъ освѣдомлялись о его здоровьѣ; а когда сдѣлалось извѣстнымъ, что его не стало, въ скромное помѣщеніе умершаго съ утра до поздней ночи сходились толпы поклониться его праху. Тутъ были государственные сановники, литераторы, артисты, учащаяся молодежь и женщины изъ разныхъ слоевъ столичнаго общества. Вѣсть о томъ, что Государь пожаловалъ пенсію вдовѣ и обезпечилъ воспитаніе дѣтей покойнаго, вызвала общую признательность.
На выносъ тѣла Достоевскаго стеклись тысячи народа: его провожали съ вѣнками представители разныхъ ученыхъ и учебныхъ заведеній, депутаціи отъ городскихъ обществъ обѣихъ столицъ. Еще больше выразилось сочувствіе къ покойному, на другой день, при самомъ погребеніи, въ храмѣ и на могилѣ, въ Александро-Невской лаврѣ. Его хоронили не родные, не друзья — его хоронило русское общество. И эти оваціи не были придуманы какимъ нибудь кружкомъ, а сложились подъ вліяніемъ одного общаго чувства утраты, съ одной общей мыслью почтить любимаго писателѣ и гражданина. Ѳ. М. Достоевскій создалъ себѣ въ нашей литературѣ исключительное положеніе: онъ не стоялъ въ рядахъ какой нибудь партіи или школы; это былъ представитель всего русскаго общества, всецѣло проникнутый его интересами, одушевленный вѣрою въ молодыя русскія силы, полный сочувствія ко всему неправо униженному и оскорбленному и никогда не терявшій надежды на будущую великую роль горячо любимаго имъ народа. Вотъ почему Достоевскій болѣе, чѣмъ кто другой изъ нашихъ талантливыхъ писателей, былъ дѣятель общественный и почему утрата его отозвалась во всей Россіи.
Въ большинствѣ нашей публики понятія о Достоевскомъ очень поверхностны: знаютъ, что онъ воспитывался въ Инженерномъ училищѣ, недолго былъ на службѣ, выступилъ на литературное поприще романомъ «Бѣдные Люди»; по дѣлу Петрашевскаго былъ сосланъ въ Сибирь, а по возвращеніи оттуда цѣлымъ рядомъ замѣчательныхъ сочиненій сталъ въ первомъ ряду лучшихъ современныхъ писателей.
Болѣе чѣмъ тридцатилѣтнее знакомство съ покойнымъ, прерванное только годами его ссылки, даетъ мнѣ возможность сообщить о немъ нѣкоторыя подробности, нелишнія для будущей полной біографіи его.
Познакомился я съ Ѳ. М. Достоевскимъ зимою 1848 года. Это было тяжелое время для ^ тогдашней образованной молодежи. Съ первыхъ дней парижской февральской революціи самыя неожиданныя событія смѣнялись въ Европѣ одни другими. Небывалыя реформы Пія IX отозвались возстаніями въ Миланѣ, Венеціи, Неаполѣ; взрывъ свободныхъ идей въ Германіи вызвалъ революціи въ Берлинѣ и Вѣнѣ. Казалось, готовится какое-то общее перерожденіе всего европейскаго міра. Гнилыя основы старой реакціи падали, и новая жизнь запиналась во всей Европѣ. Но въ то же время въ Россіи господствовалъ тяжелый застой; наука и печать все болѣе и болѣе стѣснялись, и придавленная общественная жизнь ничѣмъ не проявляла своей дѣятельности. Изъ-за границы проникала контрабанднымъ путемъ масса либеральныхъ сочиненій, какъ ученыхъ, такъ и чисто литературныхъ; во французскихъ и нѣмецкихъ газетахъ, не смотря на ихъ кастрированье, безпрестанно проходили возбудительныя статьи; а между тѣмъ у насъ, больше чѣмъ когда-нибудь, стѣснялась научная и литературная дѣятельность, и цензура заразилась самой острой книгобоязнью. Понятно, какъ все это дѣйствовало раздражительно на молодыхъ людей, которые, съ одной стороны, изъ проникающихъ изъ-за границы книгъ знакомились не только съ либеральными идеями, но и съ самыми крайними программами соціализма, а съ другой — видѣли у насъ преслѣдованіе всякой мало-мальски свободной мысли; читали жгучія рѣчи, произносимыя во французской палатѣ, на франкфуртскомъ съѣздѣ, и въ то же Бремя понимали, что легко можно пострадать за какое-нибудь недозволенное сочиненіе, даже за неосторожное слово. Чуть не каждая заграничная почта приносила извѣстіе о новыхъ правахъ, даруемыхъ, волей или неволей, народамъ, а между тѣмъ въ русскомъ обществѣ ходили только слухи о новыхъ ограниченіяхъ и стѣсненіяхъ. Кто помнитъ то время, тотъ знаетъ, какъ все это отзывалось на умахъ интеллигентной молодежи.
И вотъ въ Петербургѣ начали мало-по-малу образовываться небольшіе кружки близкихъ по образу мыслей молодыхъ людей, недавно покинувшихъ высшія учебныя заведенія, сначала съ единственной цѣлью сойтись въ пріятельскомъ домѣ, подѣлиться новостями и слухами, обмѣняться идеями, поговорить свободно, не опасаясь посторонняго нескромнаго уха и языка. Въ такихъ пріятельскихъ кружкахъ завязывались новыя знакомства, закрѣплялись дружескія связи. Чаще всего бывалъ я на еженедѣльныхъ вечерахъ у тогдашняго моего сослуживца, Иринарха Ивановича Введенскаго, извѣстнаго переводчика Диккенса. Обычными посѣтителями тамъ были В. В. Дерикеръ — литераторъ и впослѣдствіи докторъ-гомеопатъ, Н. Г. Чернышевскій и Г. Е. Благосвѣтловъ, тогда еще студенты, и преподаватель русской словесности въ одной изъ столичныхъ гимназій, а потомъ помощникъ инспектора классовъ въ Смольномъ монастырѣ, А. М. Печкинъ. На вечерахъ говорили большею частію о литературѣ и европейскихъ событіяхъ. Тѣ же молодые люди бывали и у меня.
Однажды Печкинъ пришелъ ко мнѣ утромъ и между прочимъ спросилъ, не хочу-ли я познакомиться съ молодымъ начинающимъ поэтомъ, А. Н. Плещеевымъ. Передъ тѣмъ я только-что прочелъ небольшую книжку его стихотвореній, и мнѣ понравились въ ней, съ одной стороны, неподдѣльное чувство и простодушіе, а съ другой — свѣжесть и юношеская пылкость мысли. Особенно обратили наше вниманіе небольшія пьесы: «Поэту» и «Впередъ». И могли ли, по тогдашнему настроенію молодежи, не увлекать такія строфы, какъ напримѣръ:
Впередъ! безъ страха и сомнѣнья
На подвигъ доблестный, друзья!
Зарю святаго искупленья
Ужъ въ небесахъ завидѣлъ я.
Смѣлѣй! дадимъ другъ другу руки
И вмѣстѣ двинемся впередъ,
И пусть подъ знаменемъ науки
Союза нашъ крѣпнетъ и растетъ!
Разумѣется, я отвѣтилъ Печкину, что очень радъ познакомиться съ молодымъ поэтомъ. И мы скоро сошлись. Плещеевъ сталъ ѣздить ко мнѣ, а черезъ нѣсколько времени пригласилъ къ себѣ на пріятельскій вечеръ, говоря, что я найду у него нѣсколько хорошихъ людей, съ которыми ему хочется меня познакомить.
И дѣйствительно, я сошелся на этомъ вечерѣ съ людьми, о которыхъ память навсегда останется для меня дорогого. Въ числѣ другихъ тутъ были: Порфирій Ивановичъ Ламанскій, Сергѣй Ѳедоровичъ Дуровъ, гвардейскіе офицеры, Николай Александровичъ Монбелли и Александръ Ивановичъ Пальмъ, и братья Достоевскіе, Михаилъ Михайловичъ и Ѳедоръ Михайловичъ. Вся эта молодежь была мнѣ очень симпатична. Особенно сошелся я съ Достоевскими и Монбелли. Послѣдній жилъ тогда въ Московскихъ казармахъ, и у него тоже сходился кружокъ молодыхъ людей. Тамъ я встрѣтилъ еще нѣсколько новыхъ лицъ и узналъ, что въ Петербургѣ есть-болѣе обширный кружокъ М. В. Буташевича-Петрашевскаго, гдѣ на довольно многолюдныхъ сходкахъ читаются рѣчи политическаго и соціальнаго характера. Не помню, кто именно предложилъ мнѣ познакомиться съ этимъ домомъ, но я отклонилъ это, не изъ опасенія или равнодушія, а оттого, что самъ Петрашевскій, съ которымъ я не задолго передъ тѣмъ встрѣтился, показался мнѣ не очень симпатичнымъ по рѣзкой парадоксальности его взглядовъ и холодности ко всему русскому.
Иначе отнесся я къ предложенію сблизиться съ небольшимъ кружкомъ G. Ѳ. Дурова, который состоялъ, какъ узналъ я, изъ людей, посѣщавшихъ Петрашевскаго, но не вполнѣ согласныхъ съ его мнѣніями. Это была кучка молодежи болѣе умѣренной. Дуровъ жилъ тогда вмѣстѣ съ Пальмомъ и Алексѣемъ Дмитріевичемъ Щелковымъ на Гороховой улицѣ, за Семеновскимъ мостомъ. Въ небольшой квартирѣ ихъ собирался уже нѣсколько времени организованный кружокъ молодыхъ военныхъ и статскихъ, и такъ какъ хозяева были люди небогатые, а между тѣмъ гости сходились каждую недѣлю и засиживались обыкновенно часовъ до) трехъ ночи, то всѣми дѣлался ежемѣсячный у взносъ на чай и ужинъ и на оплату взятаго на прокатъ рояля. Собирались обыкновенно по пятницамъ. Я вошелъ въ этотъ кружокъ среди зимы и посѣщалъ его регулярно до самаго прекращенія вечеровъ послѣ ареста Петрашевскаго и посѣщавшихъ его лицъ. Здѣсь, кромѣ тѣхъ, съ кѣмъ я познакомился у Плещеева и Монбелли, постояно бывали Николай Александровичъ Спѣшневъ и Павелъ Николаевичъ Филиповъ, оба люди очень образованные и милые.
О собраніяхъ Петрашевскаго я знаю только по слухамъ. Что же касается кружка Дурова, который я посѣщалъ постоянно и считалъ какъ-бы своей дружеской семьей, то могу сказать положительно, что въ немъ не было чисто-революціонныхъ замысловъ, и сходки эти, не имѣвшія не только писаннаго устава, но и никакой опредѣленной программы, ни въ какомъ случаѣ нельзя было назвать тайнымъ обществомъ. Въ кружкѣ получались только и передавались другъ другу недозволенныя въ тогдашнее время книги революціоннаго и соціальнаго содержанія, да разговоры большею частію обращались на вопросы, которые не могли тогда обсуждаться открыто. Больше всего занималъ насъ вопросъ объ освобожденіи крестьянъ, и на вечерахъ постоянно разсуждали о томъ, какими путями и когда можетъ онъ разрѣшиться. Иные высказывали мнѣніе, что въ виду реакціи, вызванной у насъ революціями въ Европѣ, правительство едва-ли приступитъ къ рѣшенію этого дѣла, и скорѣе слѣдуетъ ожидать движенія снизу, чѣмъ сверху. Другіе, напротивъ, говорили, что народъ нашъ не пойдетъ по слѣдамъ европейскихъ революціонеровъ и, не вѣруя въ новую пугачевщину, будетъ терпѣливо ждать рѣшенія своей судьбы отъ верховной власти. Въ этомъ смыслѣ съ особенной настойчивостью высказывался Ѳ. М. Достоевскій. Я помню, какъ однажды, съ обычной своей энергіей, онъ читалъ стихотвореніе Пушкина «Уединеніе». Какъ теперь слышу восторженный голосъ, какимъ онъ прочелъ заключительный куплетъ:
Увижу-ль, о друзья, народъ не угнетенный
И рабство падшее по манію царя,
И надъ отечествомъ свободы просвѣщенной
Взойдетъ-ли наконецъ прекрасная заря?
Когда при этомъ кто-то выразилъ сомнѣніе въ возможности освобожденія крестьянъ легальнымъ путемъ, Ѳ. М. Достоевскій рѣзко возразилъ, что ни въ какой иной путь онъ не вѣритъ.
Другой предметъ, на который также часто обращались бесѣды въ нашемъ кружкѣ — была тогдашняя цензура. Нужно вспомнить, до какихъ крайностей доходили въ то время. цензурныя стѣсненія, какіе ходили въ обществѣ разсказы по этому предмету и какъ умудрялись тогда писатели провести какую-нибудь смѣлую мысль подъ вуалемъ цѣломудренной скромности, — чтобы представить, въ какомъ смыслѣ высказывалась въ нашемъ кружкѣ молодежь, горячо любившая литературу. Это тѣмъ понятнѣе, что между нами были не только начинавшіе литераторы, но и такіе, которые обратили уже на себя вниманіе публики, а романъ Ѳ. М. Достоевскаго «Бѣдные Люди» обѣщалъ уже въ авторѣ крупный талантъ. Разумѣется, вопросъ объ отмѣнѣ цензуры не находилъ у насъ ни одного противника.
Толки о литературѣ происходили большею частію по поводу какихъ нибудь замѣчательныхъ статей въ тогдашнихъ журналахъ, и особенно такихъ, которыя соотвѣтствовали направленію кружка. Но разговоръ обращался и на старыхъ писателей, причемъ высказывались мнѣнія рѣзкія и иногда довольно одностороннія и несправедливыя. Однажды, я помню, рѣчь зашла о Державинѣ, и кто-то заявилъ, что видитъ въ немъ скорѣе напыщеннаго ритора и низкопоклоннаго панегириста, чѣмъ великаго поэта, какимъ величали его современники и школьные педанты. При этомъ Ѳ. М. Достоевскій вскочилъ, какъ ужаленный, и закричалъ:
— Какъ? да развѣ у Державина не было поэтическихъ, вдохновенныхъ порывовъ? Вотъ это развѣ не высокая поэзія?
И онъ прочелъ на память стихотвореніе «Властителямъ и Судіямъ» съ такою силою, съ такимъ восторженнымъ чувствомъ, что всѣхъ увлекъ своей декламаціей и безъ всякихъ комментарій поднялъ въ общемъ мнѣніи пѣвца Фелицы. Въ другой разъ читалъ онъ нѣсколько стихотвореній Пушкина и Виктора Гюго, сходныхъ по основной мысли или картинамъ, и при этомъ мастерски доказывалъ, насколько нашъ поэтъ выше, какъ художникъ.
Въ Дуровскомъ кружкѣ было нѣсколько жаркихъ соціалистовъ. Увлекаясь гуманными утопіями европейскихъ реформаторовъ, они видѣли въ ихъ ученіи начало новой религіи, долженствующей будто-бы пересоздать человѣчество и устроить общество на новыхъ соціальныхъ началахъ. Все, что являлось новаго но этому предмету во французской литературѣ, постоянно получалось, распространялось и обсуживалось на нашихъ сходкахъ. Толки о Нью-Ланаркѣ Роберта Оузна и объ Икаріи Кабэ, а въ особенности о фаланстерѣ Фурье и теоріи прогрессивнаго налога Прудона занимали иногда значительную часть вечера. Всѣ мы изучали этихъ соціалистовъ, но далеко не всѣ вѣрили въ возможность практическаго осуществленія ихъ плановъ. Въ числѣ послѣднихъ былъ Ѳ. М. Достоевскій. Онъ читалъ соціальныхъ писателей, но относился къ нимъ критически. Соглашаясь, что въ основѣ ихъ ученій была цѣль благородная, онъ однако-жъ считалъ ихъ только честными фантазерами. Въ особенности настаивалъ онъ на томъ, что всѣ эти теоріи для насъ не имѣютъ значенія, что мы должны искать источниковъ для развитія русскаго общества не въ ученіяхъ западныхъ соціалистовъ, а въ жизни и вѣковомъ историческомъ строѣ нашего народа, гдѣ въ общинѣ, артели и круговой порукѣ давно уже существуютъ основы, болѣе прочныя и нормальныя, чѣмъ всѣ мечтанія Сенъ-Симона и его школы. Онъ говорилъ, что жизнь въ икарійской коммунѣ или фаланстерѣ представляется ему ужаснѣе и противнѣе всякой каторги. Конечно, наши упорные проповѣдники соціализма не соглашались съ нимъ.
Не меньше занимали насъ бесѣды о тогдашнихъ законодательныхъ и административныхъ новостяхъ, и понятно, что при этомъ высказывались рѣзкія сужденія, основанныя иногда на неточныхъ слухахъ или не вполнѣ достовѣрныхъ разсказахъ и анекдотахъ. И это въ то время было естественно въ молодежи, съ одной стороны, возмущаемой зрѣлищемъ произвола нашей администраціи, стѣсненіемъ науки и литературы, а съ другой — возбужденной грандіозными событіями, какія совершались въ Европѣ, порождая надежды на лучшую, болѣе свободную и дѣятельную жизнь. Въ этомъ отношеніи Ѳ. М. Достоевскій высказывался съ неменьшей рѣзкостью и увлеченіемъ, чѣмъ и другіе члены нашего кружка. Не могу теперь привести съ точностью его рѣчей, но помню хорошо, что онъ всегда энергически говорилъ противъ мѣропріятій, способныхъ стѣснить чѣмъ-нибудь народъ, и въ особенности возмущали его злоупотребленія, отъ которыхъ страдали низшіе (классы и учащаяся молодежь. Въ сужденіяхъ его постоянно слышался авторъ «Бѣдныхъ людей», горячо сочувствующій человѣку въ самомъ приниженномъ его состояніи. Когда, по предложенію одного изъ членовъ нашего кружка, рѣшено было писать статьи обличительнаго содержанія и читать ихъ на нашихъ вечерахъ, Ѳ. М. Достоевскій одобрилъ эту мысль и обѣщалъ съ своей стороны работать, но, сколько я знаю, не успѣлъ ничего приготовить въ этомъ родѣ. Къ первой же статьѣ, написанной однимъ изъ офицеровъ, гдѣ разсказывался извѣстный тогда въ городѣ анекдотъ, онъ отнесся неодобрительно и порицалъ какъ содержаніе ея, такъ и слабость литературной формы. Я, съ своей стороны, прочелъ на одномъ изъ нашихъ вечеровъ переведенную мною на церковно-славянскій языкъ главу изъ «Paroles d’un croyant» Ламеннэ, и Ѳ. М. Достоевскій сказалъ мнѣ, что суровая библейская рѣчь этого сочиненія вышла въ моемъ переводѣ выразительнѣе, чѣмъ въ оригиналѣ. Конечно, онъ разумѣлъ при этомъ только самое свойство языка, но отзывъ его былъ для меня очень пріятенъ. Къ сожалѣнію, у меня не сохранилось рукописи. Въ послѣднія недѣли существованія Дуровскаго кружка возникло предположеніе литографировать и сколько можно болѣе распространять этимъ путемъ статьи, которыя будутъ одобрены по общему соглашенію, но мысль эта не была приведена въ исполненіе, такъ какъ вскорѣ большая часть нашихъ друзей, именно всѣ, кто посѣщалъ вечера Петрашевскаго, были арестованы.
Незадолго передъ закрытіемъ кружка одинъ изъ нашихъ членовъ ѣздилъ въ Москву и привезъ оттуда списокъ извѣстнаго письма Бѣлинскаго къ Гоголю, писаннаго по поводу его «Переписки съ друзьями». Ѳ. М. Достоевскій прочелъ это письмо на вечерѣ и потомъ, какъ самъ онъ говорилъ, читалъ его въ разныхъ знакомыхъ домахъ и давалъ списывать съ него копіи. Впослѣдствіи это послужило однимъ изъ главныхъ мотивовъ къ его обвиненію и ссылкѣ. Письмо это, которое въ настоящее время едва ли увлечетъ кого нибудь своей односторонней парадоксальностью, произвело въ то время сильное впечатлѣніе. У многихъ изъ нашихъ знакомыхъ оно обращалось въ спискахъ, вмѣстѣ съ привезенной также изъ Москвы юмористической статьею А. Герцена, въ которой остроумно и зло сравнивались обѣ наши столицы. Вѣроятно, при арестѣ петрашевцевъ не мало экземпляровъ этихъ сочиненій отобрано и передано было въ третье отдѣленіе. Не рѣдко С. Ѳ. Дуровъ читалъ свои стихотворенія, и я помню, съ какимъ удовольствіемъ слушали мы его переводъ извѣстной пьесы Барбье «Кіайя», въ которой цензура уничтожила нѣсколько стиховъ. Кромѣ бесѣдъ и чтенія, у насъ бывала по вечерамъ и музыка. Послѣдній вечеръ нашъ заключился тѣмъ, что одинъ даровитый пьянистъ, Кашевскій, сыгралъ на роялѣ увертюру изъ «Вильгельма Теля» Россини.
Двадцать третьяго апрѣля 1849 г., возвратясь домой съ лекціи, я засталъ у себя М. М. Достоевскаго, который давно ожидалъ меня. Съ перваго взгляда я замѣтилъ, что онъ былъ очень встревоженъ.
— Что съ вами? спросилъ я.
— Да развѣ вы не знаете! сказалъ онъ.
— Что такое?
— Братъ Ѳедоръ арестованъ.
— Что вы говорите! когда?
— Нынче ночью… обыскъ былъ… его увезли… квартира опечатана…
— А другіе что?
— Петрашевскій, Спѣшневъ взяты… кто еще — не знаю… меня тоже не сегодня, такъ завтра увезутъ.
— Отчего вы это думаете?
— Брата Андрея арестовали… онъ ничего не знаетъ, никогда не бывалъ съ нами… его взяли по ошибкѣ вмѣсто меня.
Мы уговорились идти сейчасъ же, разузнать, кто еще изъ нашихъ друзей арестованъ, а вечеромъ опять повидаться. Прежде всего я отправился къ квартирѣ С. Ѳ.. Дурова: она была" заперта и на дверяхъ виднѣлись казенныя печати. То же самое нашелъ я у Н. Д. Монбелли,
Московскихъ казармахъ, и на Васильевскомъ островѣ — у П. Н. Филипова. На вопросы мои деньщику и дворникамъ, мнѣ отвѣчали: «господъ увезли ночью». Деньщикъ Монбелли, который зналъ меня, говорилъ это со слезами на глазахъ. Вечеромъ я зашелъ къ М. М. Достоевскому, и мы обмѣнялись собранными свѣдѣніями. Онъ былъ у другихъ нашихъ общихъ знакомыхъ и узналъ, что большая часть изъ нихъ арестованы въ прошлую ночь. По тому, что мы узнали, можно было заключить, что задержаны тѣ только, кто бывалъ на сходкахъ у у Петрашевскаго, а принадлежавшіе къ одному Дуровскому кружку остались пока на свободѣ. Ясно было, что объ этомъ кружкѣ еще не знали, и, если Дуровъ, Пальмъ и Щелковъ арестованы, то не по поводу ихъ вечеровъ, а только но знакомству съ Петрашевскимъ. М. М. Достоевскій тоже бывалъ у него и, очевидно, не взятъ былъ только потому, что вмѣсто его по ошибкѣ задержали его брата, Андрея Михайловича. Такимъ образомъ и надъ нимъ повисъ Дамокловъ мечъ, и онъ цѣлыя двѣ недѣли ждалъ каждую ночь неизбѣжныхъ гостей. Все это время мы видались ежедневно и обмѣнивались новостями, хотя существеннаго ничего не могли развѣдать. Кромѣ слуховъ, которые ходили въ городѣ и представляли дѣло Петрашевскаго съ обычными въ такихъ случаяхъ прибавленіями, мы узнали только, что арестовано около тридцати человѣкъ и всѣ они сначала привезены были въ третье отдѣленіе, а оттуда препровождены въ Петропавловскую крѣпость и сидятъ въ одиночныхъ казематахъ. За кружкомъ Петрашевскаго, какъ теперь оказалось, слѣдили давно уже и на вечера къ нему введенъ былъ отъ министерства внутреннихъ дѣлъ одинъ молодой человѣкъ, который прикинулся сочувствующимъ идеямъ либеральной молодежи, аккуратно бывалъ на сходкахъ, самъ подстрекалъ другихъ на радикальные разговоры и потомъ записывалъ все, что говорилось на вечерахъ, и передавалъ куда слѣдуетъ. М. М. Достоевскій говорилъ мнѣ, что онъ давно казался ему подозрительнымъ. Скоро сдѣлалось извѣстно, что для изслѣдованія дѣла Петрашевскаго назначается особенная слѣдственная комиссія, подъ предсѣдательствомъ коменданта крѣпости, генерала Набокова, изъ князя Долгорукова, Л. В. Дуббельта, князя П. П. Гагарина и Я. И. Ростовцева.
Прошло двѣ недѣли, и вотъ однажды рано утромъ прислали мнѣ сказать, что и М. М.
Достоевскій въ прошлую ночь арестованъ. Жена и дѣти его остались безъ всякихъ средствъ, такъ какъ онъ нигдѣ не служилъ, не имѣлъ никакого состоянія и жилъ однѣми литературными работами для «Отечественныхъ Записокъ», гдѣ велъ ежемѣсячно «Внутреннее Обозрѣніе», и помѣщалъ небольшія повѣсти. Съ арестомъ его, семейство очутилось въ крайне тяжеломъ положеніи, и только А. А. Краевскій помогъ ему пережить это несчастное время. Я не боялся особенно за М. М. Достоевскаго, зная его скромность и сдержанность; хотя онъ и бывалъ у Петрашевскаго, но не симпатизировалъ большинству его гостей и нерѣдко высказывалъ мнѣ свое несочувствіе въ тѣмъ рѣзкостямъ, которыя позволяли себѣ тамъ болѣе крайніе и неосторожные люди. Сколько я зналъ, на него не могло быть сдѣлано никакихъ серьезно опасныхъ показаній, да притомъ въ послѣднее время онъ почти совсѣмъ отсталъ отъ кружка. Поэтому я надѣялся, что арестъ его не будетъ продолжителенъ, въ чемъ и не ошибся.
Въ концѣ мая мѣсяца (1849 г.) я нанялъ небольшую лѣтнюю квартиру въ Колтовской, поблизости отъ Крестовскаго острова, и взялъ погостить къ себѣ старшаго сына М. М. Достоевскаго, которому тогда было, если не ошибаюсь, лѣтъ семь. Мать навѣщала его каждую недѣлю. Однажды, кажется въ срединѣ іюля, я сидѣлъ въ нашемъ садикѣ, и вдругъ маленькій Ѳедя бѣжитъ ко мнѣ съ крикомъ: папа, папа пріѣхалъ! Въ самомъ дѣлѣ, въ это утро моего пріятеля освободили, и онъ поспѣшилъ видѣть сына и повидаться со мною. Понятно, съ какой радостью обнялись мы послѣ двухъмѣсячной разлуки. Вечеромъ пошли мы на острова, и онъ разсказалъ мнѣ подробности о своемъ арестѣ и содержаніи въ казематѣ, о допросахъ въ слѣдственной комиссіи и данныхъ имъ показаніяхъ. Онъ сообщилъ мнѣ и то, что именно изъ данныхъ ему вопросныхъ пунктовъ относилось къ Ѳедору Михайловичу. Мы заключили, что хотя онъ обвиняется только въ либеральныхъ разговорахъ, порицаніи нѣкоторыхъ высокопоставленныхъ лицъ и распространеніи запрещенныхъ сочиненій и роковаго письма Бѣлинскаго, но, если дѣлу захотятъ придать серьезное значеніе, что по тогдашнему времени было очень вѣроятно, то развязка можетъ быть печальная. Правда, нѣсколько человѣкъ изъ арестованныхъ въ апрѣлѣ постепенно были освобождены, зато о другихъ ходили неутѣшительные слухи. Говорили, что многимъ не миновать ссылки.
Лѣто тянулось печально. Одни изъ близкихъ моихъ знакомыхъ были въ крѣпости, другіе жили на дачахъ, кто въ Парголовѣ, кто въ Царскомъ Селѣ. Я изрѣдка видался съ И. И. Введенскимъ и каждую недѣлю съ М. М. Достоевскимъ. Въ концѣ августа переѣхалъ я опять въ городъ, и мы стали бывать другъ у друга еще чаще. Извѣстія о нашихъ друзьяхъ были очень неопредѣленныя: мы знали только, что они здоровы, но едва ли кто нибудь изъ нихъ выйдетъ на свободу. Слѣдственная комиссія закончила свои засѣданія, и надобно было ожидать окончательнаго рѣшенія дѣла. Но до этого было однако еще далеко. Прошла осень, потянулась зима, и только передъ святками рѣшена была участь осужденныхъ. Къ крайнему удивленію и ужасу нашему, всѣ приговорены были къ смертной казни разстрѣляніемъ. Но, какъ извѣстно, приговоръ этотъ не былъ приведенъ въ исполненіе. Въ день казни на Семеновскомъ плацу, на самомъ эшафотѣ, куда введены были всѣ приговоренные, прочитали имъ новое рѣшеніе, по которому имъ дарована жизнь, съ замѣною смертной казни другими наказаніями. По этому приговору Ѳ. М. Достоевскому назначалась ссылка въ каторжныя работы на четыре года, съ зачисленіемъ его, по окончаніи этого срока, рядовымъ въ одинъ изъ сибирскихъ линейныхъ батальоновъ. Все это случилось такъ быстро и неожиданно, что ни я, ни братъ его не были на Семеновскомъ плацу и узнали о судьбѣ нашихъ друзей, когда все уже было кончено и ихъ снова перевезли въ Петропавловскую крѣпость, кромѣ М. В. Петрашевскаго, который прямо съ эшафота отправленъ былъ въ Сибирь.
Осужденныхъ отвозили изъ крѣпости въ ссылку партіями по два и по три человѣка. Если не ошибаюсь, на третій день послѣ экзекуціи на Семеновской площади М. М. Достоевскій пріѣхалъ ко мнѣ и сказалъ, что брата его отправляютъ въ тотъ же вечеръ и онъ ѣдетъ проститься съ нимъ. Мнѣ тоже хотѣлось попрощаться съ тѣмъ, кого долго, а можетъ быть и никогда, не придется видѣть. Мы поѣхали въ крѣпость, прямо къ извѣстному уже намъ плацъ-маіору М--ю, черезъ котораго надѣялись получить разрѣшеніе на свиданіе. Это былъ человѣкъ въ высокой степени доброжелательный. Онъ подтвердилъ, что дѣйствительно въ этотъ вечеръ отправляютъ въ Омскъ Достоевскаго и Дурова, но видѣться съ уѣзжающими, кромѣ близкихъ родственниковъ, нельзя безъ разрѣшенія коменданта. Это сначала меня очень огорчило, но, зная доброе сердце и снисходительность генерала Набокова, я рѣшился обратиться къ нему лично за позволеніемъ проститься съ друзьями. И я не ошибся въ своей надеждѣ: комендантъ разрѣшилъ и мнѣ видѣться съ Ѳ. М. Достоевскимъ и Дуровымъ.
Насъ провели въ какую-то большую комнату, въ нижнемъ этажѣ комендантскаго дома. Давно уже былъ вечеръ, и она освѣщалась одною лампою. Мы ждали довольно долго, такъ что крѣпостные куранты раза два успѣли проиграть четверть на своихъ разнотонныхъ колокольчикахъ. Но вотъ дверь отворилась, за нею брякнули приклады ружей, и въ сопровожденіи офицера вошли Ѳ. М. Достоевскій и С. Ѳ. Дуровъ. Горячо пожали мы другъ другу руки. Не смотря на восьмимѣсячное заключеніе въ казематахъ, они почти не перемѣнились: то же серьезное спокойствіе на лицѣ одного, та же привѣтливая улыбка у другого. Оба уже одѣты были въ дорожное арестантское платье — въ полушубкахъ и валенкахъ. Крѣпостной офицеръ скромно помѣстился на стулѣ, недалеко отъ входа, и нисколько не стѣснялъ насъ. Ѳедоръ Михайловичъ прежде всего высказалъ свою радость брату, что онъ не пострадалъ вмѣстѣ съ другими, и съ теплой заботливостью разспрашивалъ его о семействѣ, о дѣтяхъ, входилъ въ самыя мелкія подробности о ихъ здоровьѣ и занятіяхъ. Во время нашего свиданія онъ обращался къ этому нѣсколько разъ. На вопросы о томъ, каково было содержаніе въ крѣпости, Достоевскій и Дуровъ съ особенной теплотою отозвались о комендантѣ, который постоянно заботился о нихъ и облегчалъ, чѣмъ только могъ, ихъ положеніе. Ни малѣйшей жалобы не высказали ни тотъ, ни другой на строгость суда или суровость приговора. Перспектива каторжной жизни не страшила ихъ, и конечно въ это время они не предчувствовали, какъ она отзовется на ихъ здоровьѣ.
Когда Ѳедоръ Михайловичъ началъ говорить съ братомъ о семейныхъ дѣлахъ, Дуровъ разсказывалъ мнѣ, какъ онъ мало-по-малу свыкся съ казематомъ, особенно съ того времени, когда имъ стали присылать книги и журналы. При этомъ онъ высказалъ свои замѣчанія о сочиненіяхъ, которыя особенно по чему нибудь обратили его вниманіе. Еслибы кто прислушался къ нашему разговору, то подумалъ бы, что мы видѣлись еще на дняхъ, и у моего собесѣдника нѣтъ другихъ интересовъ, кромѣ политическихъ новостей и литературы. Передавая мнѣ небольшой листовъ почтовой бумаги, онъ сказалъ: «это мои послѣдніе стихи… на дняхъ написалъ въ казематѣ… возьмите на память… можетъ, когда-нибудь напечатаете». Вотъ это прекрасное стихотвореніе:
Когда пустынникъ Іоаннъ,
Окрѣпнувъ сердцемъ въ жизни строгой,
Пришелъ крестить на Іорданъ
Во имя истиннаго Бога,
Народъ толпой со всѣхъ сторонъ
Бѣгалъ, ища съ пророкомъ встрѣчи,
И былъ глубоко пораженъ
Святою жизнію Предтечи.
Онъ тяжкій поясъ надѣвалъ,
Во власяницу облекался,
Подъ изголовье камень клалъ,
Одной акридою питался…
И фарисеи, для того,
Чтобъ потушить восторгъ народный,
Твердили всюду про него
Съ усмѣшкой дерзкой и холодной:
«Не вѣрьте! видано-ль во вѣкъ,
Чтобъ кто нибудь какъ онъ постился?
Нѣтъ, это лживый человѣкъ,
Въ немъ бѣсъ лукавый поселился!»
Но вотъ, Крестителю во слѣдъ,
Явился къ людямъ самъ Мессія,
Обѣтованный много лѣтъ
Черезъ пророчества святыя.
Сойдя съ небесъ спасти людей,
Къ завѣтной цѣли шелъ онъ прямо,
Во лжи корилъ учителей
И выгналъ торжниковъ изъ храма.
Онъ еловомъ вѣру зажигалъ
Въ сердцахъ униженныхъ и черствыхъ,
Слѣпорожденныхъ исцѣлялъ
И воскрешалъ изъ гроба мертвыхъ;
Незримыхъ язвъ духовный врачъ,
Онъ не былъ глухъ къ мольбамъ злодѣя,
Услышанъ имъ Маріи плачъ
И вопль раскаянья Закхея…
И что-жъ? На площади опять
Учители и фарисеи
Пришли Израиля смущать
И зашипѣли словно змѣи:
«Бѣгите ложнаго Христа!
Пусть онъ слова теряетъ праздно:
Его крамольныя уста
Полны раздора и соблазна.
И какъ, взгляните, онъ живетъ?
Мірскимъ весь преданный заботамъ,
Онъ ѣстъ, онъ бражничаетъ, пьетъ
И исцѣляетъ по субботамъ.
Онъ кинулъ камень въ Божество,
Законъ отвергнулъ Моисеевъ,
И кто межъ насъ друзья его,
Окромѣ блудницъ и злодѣевъ!»
Смотря на прощанье братьевъ Достоевскихъ, всякій замѣтилъ бы, что изъ нихъ страдаетъ болѣе тотъ, который остается на свободѣ въ Петербургѣ, а не тотъ, кому сейчасъ предметъ ѣхать въ Сибирь на каторгу. Въ глазахъ старшаго брата стояли слезы, губы его дрожали, а Ѳедоръ Михайловичъ былъ спокоенъ и утѣшалъ его.
— Перестань же, братъ, говорилъ онъ: — ты знаешь меня, не въ гробъ же я уйду, не въ могилу провожаешь, — и въ каторгѣ не звѣри, а люди, можетъ, еще и лучше меня, можетъ, достойнѣе меня… Да мы еще увидимся, я надѣюсь на это, — я даже не сомнѣваюсь, что увидимся… А вы пишите, да, когда обживусь — книгъ присылайте, я напишу какихъ; вѣдь читать можно будетъ… А выйду изъ каторги — писать начну. Въ эти мѣсяцы я много пережилъ, въ себѣ-то самомъ много пережилъ, а тамъ впереди-то что увижу и переживу, — будетъ о чемъ писать…
Можно было подумать, что этотъ человѣкъ смотрѣлъ на свою будущую каторгу, точно на какую нибудь поѣздку за границу, гдѣ ему предстоитъ любоваться красотами природы и памятниками искусства и знакомиться съ новыми, привлекательными людьми, при полной свободѣ и со всѣми средствами и удобствами путешественника. Онъ какъ будто не думалъ о томъ, что долженъ провести четыре года въ «Мертвомъ домѣ», въ цѣпяхъ, вмѣстѣ съ людьми, выброшенными изъ общества за страшныя преступленія; а можетъ быть, его именно занимала какъ бы врожденная и всегда присущая ему мысль найти въ самыхъ низко-падшихъ преступникахъ тѣ человѣческія черты, ту глубоко подъ пепломъ затаившуюся, но не погасшую искру огня Божія, которая живетъ. какъ онъ вѣрилъ, въ самомъ закоренѣломъ злодѣѣ послѣднемъ отверженцѣ….
Болѣе получаса продолжалось наше свиданіе, но оно показалось намъ очень короткимъ, хотя мы много-много переговорили. Печально перезванивали колокольчики на крѣпостныхъ часахъ, когда вошелъ плацъ-маіоръ и сказалъ, что намъ время разстаться. Въ послѣдній разъ обнялись мы и пожали другъ другу руки. Я не предчувствовалъ тогда, что съ Дуровымъ никогда уже болѣе не встрѣчусь, а Ѳ. М. Достоевскаго увижу только черезъ восемь лѣтъ. Мы поблагодарили М--я за его снисхожденіе, а онъ сказалъ намъ, что друзей нашихъ повезутъ черезъ часъ или даже раньше. Ихъ повели черезъ дворъ съ офицеромъ и двумя конвойными солдатами. Нѣсколько времени мы помедлили въ крѣпости, потомъ вышли и остановились у тѣхъ воротъ, откуда должны были выѣхать осужденные. Ночь была не холодная и свѣтлая. На крѣпостной колокольнѣ куранты проиграли девять часовъ, когда выѣхали двое янскихъ саней, и на каждыхъ сидѣлъ арестантъ съ жандармомъ.
— Прощайте! крикнули мы.
— До свиданія! до свиданія! отвѣчали намъ.
III.
Теперь приведу собственный разсказъ Ѳ. М. Достоевскаго о его арестѣ. Онъ написалъ его уже по возвращеніи изъ ссылки въ альбомѣ моей дочери, въ 1860 году. Вотъ этотъ разсказъ, слово въ слово, въ томъ видѣ, какъ написанъ:
"Двадцать второго или, лучше сказать, двадцать третьяго апрѣля (1849 года) я воротился домой часу въ четвертомъ отъ Григорьева, легъ спать и тотчасъ же заснулъ. Не болѣе какъ черезъ часъ я, сквозь сонъ, замѣтилъ, что въ мою комнату вошли какіе-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задѣвшая. Что за странность? Съ усиліемъ открываю глаза и слышу мягкій, симпатическій голосъ: «Вставайте!»
"Смотрю: квартальный или частный приставъ, съ красивыми бакенбардами. Но говорилъ не онъ; говорилъ господинъ, одѣтый въ голубое, съ подполковничьими эполетами.
— Что случилось? спросилъ я, привставая съ кровати.
" — По повелѣнію…
"Смотрю: дѣйствительно «по повелѣнію». Въ дверяхъ стоялъ солдатъ, тоже голубой. У него-то и ввякнула сабля…
" — Эге? Да это вотъ что! подумалъ я. — Позвольте же мнѣ… началъ было я.
" — Ничего, ничего! одѣвайтесь. Мы подождемъ-съ, прибавилъ подполковникъ еще болѣе симпатическимъ голосомъ.
"Пока я одѣвался, они потребовали всѣ книги и стали рыться; — немного нашли, но все перерыли. Бумаги и письма мои аккуратно связали веревочкой. Приставъ обнаружилъ при этомъ много предусмотрительности: онъ полѣзъ въ печку и пошарилъ моимъ чубукомъ въ ста202
рой золѣ. Жандармскій унтеръ-офицеръ, но его приглашенію, сталъ на стулъ и полѣзъ на пень, но оборвался съ карниза и громко упалъ на стулъ, а потомъ со стуломъ на полъ. Тогда прозорливые господа убѣдились, что на печи ничего не было.
"На столѣ лежалъ пятіалтынный, старый и согнутый. Приставъ внимательно разглядывалъ его и наконецъ кивнулъ подполковнику.
" — Ужъ не фальшивый ли? спросилъ я.
" — Гм… Это, однако же, надо изслѣдовать… бормоталъ приставъ и кончилъ тѣмъ, что присоединилъ и его къ дѣлу.
"Мы вышли. Насъ провожала испуганная хозяйка и человѣкъ ея, Иванъ, хотя и очень испуганный, но глядѣвшій съ какою-то тупою торжественностью, приличною событію, впрочемъ, торжественностью не праздничною. У подъѣзда стояла карета; въ карету сѣлъ солдатъ, я, приставъ и подполковникъ; мы отправились на Фонтанку, къ Цѣпному мосту у Лѣтняго сада.
"Тамъ было много ходьбы и народу. Я встрѣтилъ многихъ знакомыхъ. Всѣ были заспанные и молчаливые. Какой-то господинъ статскій, но въ большомъ чинѣ, принималъ… безпрерывно входили голубые господа съ разными жертвами.
" — Вотъ тебѣ, бабушка, и Юрьевъ день! сказалъ мнѣ кто-то на ухо.
"23-го апрѣля былъ дѣйствительно Юрьевъ день.
"Мы мало-по-малу окружили статскаго господина со спискомъ въ рукахъ. Въ спискѣ передъ именемъ г. Антонелли написано было карандашомъ: «агентъ по найденному дѣлу».
" — Такъ это Антонелли! подумали мы.
"Насъ размѣстили по разнымъ угламъ, въ ожиданіи окончательнаго рѣшенія, куда кого дѣвать. Въ такъ называемой бѣлой залѣ насъ собралось человѣкъ семнадцать…
"Вошелъ Леонтій Васильевичъ… (Дубельтъ).
«Но здѣсь я прерываю мой разсказъ. Долго разсказывать. Но увѣряю, что Леонтій Васильевичъ былъ препріятный человѣкъ».
«Ѳ. Достоевскій».
«24-го мая, 1860 г.»
IV.
Извѣстно, что въ ряду милостей, какими ознаменовано начало царствованія императора Александра Николаевича, было прощеніе всѣхъ пострадавшихъ по дѣлу М. В. Буташевича-Петрашевскаго. Царская милость застала однихъ въ каторжныхъ работахъ въ разныхъ мѣстахъ Сибири, другихъ на поселеніи или въ военной службѣ въ сибирскихъ батальонахъ и на Кавказѣ. Всѣ поспѣшили воспользоваться дарованной свободой и мало-по-малу возвратились изъ ссылки, кромѣ П. Н. Филиппова, тяжело раненаго при штурмѣ Карса и умершаго въ александропольскомъ госпиталѣ, и Петрашевскаго, который отказался отъ помилованія, требуя пересмотра своего дѣла, и остался въ восточной Сибири. Но не для всѣхъ освобожденныхъ каторжная жизнь прошла безслѣдно: нѣкоторые поплатились за нее здоровьемъ. Больше другихъ пострадалъ С. Ѳ. Дуровъ, сосланный, какъ я уже говорилъ, вмѣстѣ съ Ѳ. М. Достоевскимъ въ Омскъ. Кто читалъ «Записки изъ Мертваго Дома», тотъ знаетъ, при какихъ условіяхъ должны были провести четыре года молодые люди, незнакомые до тѣхъ поръ ни съ нуждой, ни съ принудительной работой. Какое нужно бѣло здоровье и запасъ нравственныхъ силъ, чтобы вынести переходъ отъ жизни въ развитомъ кружкѣ столичнаго общества въ страшному быту каторжнаго острога! Люди, посвятившіе себя литературѣ, страстные любители театра и музыки, одинъ даровитый поэтъ, другой высоко-талантливый романистъ — вдругъ брошены были въ смрадную арестантскую казарму, въ толпу представителей всевозможныхъ пороковъ и преступленій, оторванные отъ всего, что было дорого для нихъ въ божьемъ мірѣ, и лишенные всякой умственной пищи. Какъ мучительна была для нихъ одна мысль о томъ, что придется надолго оставить литературныя занятія, видно изъ письма Достоевскаго къ брату изъ Петропавловской крѣпости, писаннаго 22 декабря, по возвращеніи съ эшафота. Говоря о предстоящей каторгѣ, онъ пишетъ: «Лучше пятнадцать лѣтъ въ казематѣ съ перомъ въ рукѣ», и при этомъ прибавляетъ: «та голова, которая создавала, жила высшею жизнію искусства, которая свыклась съ возвышенными потребностями духа, та голова уже срѣзана съ плечъ моихъ».
Дуровъ не выдержалъ тяжести арестантской жизни. «Онъ гасъ въ острогѣ какъ свѣчка, говоритъ Ѳ. М. Достоевскій въ „Запискахъ изъ Мертваго Дома“; вошелъ онъ въ него вмѣстѣ со мною, еще молодой, красивый, добрый, а вышелъ полуразрушенный, сѣдой, безъ ногъ, съ одышкой». По возвращеніи изъ Сибири, онъ послѣдніе годы жизни провелъ у А. И. Пальма больнымъ и разслабленнымъ калѣкой. При извѣстіи о томъ, что онъ ѣдетъ въ южную Россію, А. Н. Плещеевъ писалъ ему:
Уѣдешь ты на теплый югъ,
И гдѣ лазурью блещетъ море; —
Тебя покинетъ злой недугъ,
Покинетъ сердце злое горе.
Тамъ отдохнетъ въ семьѣ друзей
Душа, извѣдавшая муки,
И пѣсенъ, выстраданныхъ ей,
Къ намъ долетятъ святые звуки.
Господь тебя благослови
За годы долгіе несчастья,
И тихой радостью любви,
И дружбы ласковымъ участьемъ.
Но теплое участіе и постоянная заботливость А. И. Пальма не могли уже сохранить разбитой жизни несчастнаго.
Ѳ. М. Достоевскій, благодаря своей энергіи никогда не покидавшей его вѣрѣ въ лучшую судьбу, счастливѣе перенесъ тяжкое испытаніе каторжной жизни, хотя она отразилась и на его здоровьѣ. Если до ссылки у него были, какъ говорятъ, припадки падучей болѣзни, то, безъ сомнѣнія, слабые и рѣдкіе. По крайней мѣрѣ, до возвращенія его изъ Сибири я не подозрѣвалъ этого; но, когда онъ пріѣхалъ въ Петербургъ, болѣзнь его не была уже тайною ни для кого изъ близкихъ къ нему людей. Онъ говорилъ однажды, что здоровье Дурова особенно пошатнулось съ тѣхъ поръ, когда осенью посылали ихъ разбирать на рѣкѣ старую барку, причемъ иные арестанты стояли по колѣна въ водѣ. Можетъ быть, это подѣйствовало и на его здоровье и ускорило развитіе болѣзни до той степени, въ какой она обнаружилась впослѣдствіи.
Въ первое время послѣ помилованія, Достоевскому разрѣшено было жить только въ провинціи, и онъ поселился въ Твери, чтобы быть ближе въ роднымъ, изъ которыхъ одни жило въ Петербургѣ, а другіе въ Москвѣ. Братъ получилъ отъ него письмо и тотчасъ же поѣхалъ повидаться съ нимъ. Въ это время Ѳедоръ Михайловичъ былъ уже человѣкомъ семейнымъ: онъ женился въ Сибири, на вдовѣ, Марьѣ Дмитріевнѣ Исаевой, которая умерла отъ чахотки, если не ошибаюсь, въ 1866 году. Дѣтей отъ этого брака у него не было, но на его попеченіи остался пасынокъ. Въ Твери Достоевскій прожилъ нѣсколько мѣсяцевъ. Онъ готовился возобновить свою литературную дѣятельность, прерванную каторгой, и много читалъ. Мы посылали ему журналы и книги. Между прочимъ, по просьбѣ его, я отправилъ къ нему «Псалтырь» на славянскомъ языкѣ, «Коранъ» во французскомъ переводѣ Казимирскаго и «Les romans de Voltaire». Онъ говорилъ потомъ, что задумывалъ какое-то философское сочиненіе, но послѣ внимательнаго обсужденія отказался отъ этой мысли.
Въ это время у М. М. Достоевскаго была собственная табачная фабрика, и дѣло шло не дурно: ево папиросы съ сюрпризами расходились по всей Россіи. Но занятія по фабрикѣ не отвлекали его однако же отъ литературы. Между прочимъ, по моей просьбѣ, онъ перевелъ романъ Виктора Гюго «Le dernier joiir d’on condamné» для журнала «Свѣточъ», который я тогда редактировалъ вмѣстѣ съ издателемъ, Д. И. Калиновскимъ. Однажды Михаилъ Михайловичъ пришелъ ко мнѣ утромъ съ радостной вѣстью, что брату его разрѣшено жить Петербургѣ, и онъ долженъ пріѣхать въ тотъ-же день. Мы поспѣшили въ вокзалъ Николаевской желѣзной дороги, и тамъ наконецъ я обнялъ нашего изгнанника послѣ десятилѣтней почти разлуки. Вечеръ провели мы вмѣстѣ. Ѳедоръ Михайловичъ, какъ мнѣ показалось, не измѣнился физически: онъ даже какъ будто смотрѣлъ бодрѣе прежняго и не утратилъ нисколько своей обычной энергіи. Не помню, кто изъ общихъ знакомыхъ былъ на этомъ вечерѣ, но у меня осталось въ памяти, что при этомъ первомъ свиданіи мы обмѣнивались только новостями и впечатлѣніями, вспоминали старые годы и нашихъ общихъ друзей. Послѣ того видались мы почти каждую недѣлю. Бесѣды наши въ новомъ небольшомъ кружкѣ пріятелей во многомъ уже не походили на тѣ, какія бывали въ Дуровскомъ обществѣ. И могло ли быть иначе? Западная Европа и Россія въ эти десять лѣтъ какъ будто помѣнялись ролями: тамъ разлетѣлись въ прахъ увлекавшія насъ прежде гуманныя утопіи, и реакція во всемъ торжествовала, а здѣсь начинало осуществляться многое, о чемъ мы мечтали, и готовились реформы, обновлявшія русскую жизнь и порождавшія новыя: надежды. Понятно, что въ бесѣдахъ нашихъ; не было уже прежняго пессимизма.
Мало-по-малу Ѳедоръ Михайловичъ началъ разсказывать подробности о своей жизни въ Сибири и нравахъ тѣхъ отверженцевъ, съ которыми пришлось ему прожить четыре года въ каторжномъ острогѣ. Большая часть этихъ разсказовъ вошла потомъ въ его «Записки изъ Мертваго Дома». Сочиненіе это выходило при обстоятельствахъ довольно благопріятныхъ: въ цензурѣ вѣялъ уже въ то время духъ терпимости, и въ литературѣ появились произведенія, какія недавно еще были немыслимы въ печати. Хотя новость книги, посвященной исключительно быту каторжныхъ, мрачная канва всѣхъ этихъ разсказовъ о страшныхъ злодѣяхъ и наконецъ то, что самъ авторъ былъ только что возвращенный политическій преступникъ, смущали нѣсколько цензуру; но это однако-жъ не заставило Достоевскаго уклониться въ чемъ нибудь отъ правды. И «Записки изъ Мертваго Дома» производили потрясающее впечатлѣніе: въ авторѣ ихъ видѣли какъ бы новаго Данта, который спускался въ адъ тѣмъ болѣе ужасный, что онъ существовалъ не въ воображеніи поэта, а въ дѣйствительности. По условіямъ тогдашней цензуры,Ѳедоръ Михайловичъ принужденъ только былъ выбросить изъ своего сочиненія эпизодъ о ссыльныхъ полякахъ и политическихъ арестантахъ. Онъ передавалъ вамъ по этому предмету не мало интересныхъ подробностей. Кромѣ того, а помню еще одинъ разсказъ его, который тоже не вошелъ въ «Записки», вѣроятно по тѣмъ же цензурнымъ соображеніямъ, такъ какъ затрогивалъ щекотливый въ то время вопросъ о злоупотребленіяхъ крѣпостного права. Какъ теперь помню, что однажды на вечерѣ у брата, вспоминая свою острожную жизнь, Достоевскій разсказалъ этотъ эпизодъ съ такой страшной правдою и энергіей, какія никогда не забываются. Надобно было слышать при этомъ выразительный голосъ разсказчика, видѣть его живую мимику, чтобы понять, какое онъ произвелъ на насъ впечатлѣніе. Постараюсь передать этотъ разсказъ, какъ помню и умѣю.
«Въ казармѣ нашей, говорилъ Ѳедоръ Михайловичъ, — былъ одинъ молодой арестантъ, смирный, молчаливый и несообщительный. Долго я не сходился съ нимъ, не зналъ, давно ли онъ въ каторгѣ и за что попалъ въ особый разрядъ, гдѣ числились осужденные за самыя тяжкія преступленія. У острожнаго начальства былъ онъ по поведенію на хорошемъ счету и сами арестанты любили его за кротость и услужливость. Мало-по-малу мы сблизились съ нимъ, и однажды по возвращеніи съ работы онъ разсказалъ мнѣ исторію своей ссылки. Онъ былъ крѣпостной крестьянинъ одной изъ подмосковныхъ губерній, и вотъ какъ попалъ въ Сибирь.
— Село наше, Ѳедоръ Михайловичъ, разсказывалъ онъ, не маленькое и зажиточное. Баринъ у насъ былъ вдовецъ, не старый еще, не то чтобы очень злой, а безтолковый и на счетъ женскаго пола распутный. Не любили его у насъ. Ну, вотъ надумалъ я жениться: хозяйка была нужна, да и дѣвка одна полюбилась. Поладили мы съ ней, дозволеніе барское вышло и повѣнчали насъ. А какъ отъ вѣнца-то вышли мы съ невѣстой, да идучи домой по ровнялись съ господской усадьбой, выбѣжало дворовыхъ никакъ человѣкъ шесть или семь, подхватили мою молодую жену подъ руки да на барскій дворъ и потащили. Я рванулся было за ней, а на меня набросились людишки-то; кричу, бьюсь, а мнѣ руки кушаками вяжутъ. Не подъ силу было вырваться. Ну, жену-то уволокли, а меня въ избѣ нашей потащили, да связаннаго какъ есть на лавку бросили и двоихъ караульныхъ поставили. Всю ночь я прометался, а позднимъ утромъ привели молодую и меня развязали. Поднялся я, а баба-то припала къ столу — плачетъ, тоскуетъ. — Что, говорю, убиваться-то: не сама себя потеряла! И вотъ съ самаго этого дня задумалъ я, какъ мнѣ барина за ласку въ женѣ отблагодарить. Отточилъ это я въ сараѣ топоръ, такъ что хоть хлѣбы рѣжь, и приладилъ носить его, чтобы не въ примѣту было. Можетъ, иные мужики, видя какъ я шатался около усадьбы, и подумали, что замышляю что нибудь, да кому дѣло: больно не любили у насъ барина-то. Только долго не удавалось мнѣ подстеречь его: то съ гостями бывало онъ хороводится, то лакеишки около него… все несподручно было. А у меня словно камень на сердцѣ, что не могу я ему отплатить за надругательство: пуще всего горько мнѣ было смотрѣть, какъ жена-то тоскуетъ. Ну, вотъ иду я какъ-то подъ вечеръ позади господскаго сада, смотрю — а баринъ по дорожкѣ одинъ прохаживается, меня не примѣчаетъ. Заборъ садовый былъ невысокій, рѣшетчатый изъ балясинъ. Далъ я барину-то немного пройти, да тихимъ манеромъ и махнулъ черезъ загородку. Вынулъ топоръ я, да съ дорожки на траву, чтобы загодя не услыхалъ, и по травѣ-то крадучись, пошелъ за нимъ шагать. Совсѣмъ ужъ близко подошелъ я, и забралъ топоръ-то въ обѣ руки. А хотѣлось мнѣ, чтобъ баринъ увидалъ, кто къ нему за кровью пришелъ, ну, а нарочно и кашлянулъ. Онъ повернулся, призналъ меня, а я прыгнулъ къ нему да топоромъ его прямо по самой головѣ… трахъ! Вотъ молъ тебѣ за любовь… Такъ это мозги-то съ кровью и прыснули… упалъ и не вздохнулъ. А я пошелъ въ контору и объявился, что такъ и такъ молъ. Ну, взяли меня, отшлепали, да на двѣнадцать лѣтъ сюда и порѣшили.
— Но вѣдь вы въ особомъ разрядѣ, безъ срока?
— А это, Ѳедоръ Михайловичъ, по другому ужъ дѣлу въ безсрочную-то каторгу меня сослали.
— По какому же дѣлу?
— Капитана я порѣшилъ…
— Какого капитана?
— Этапнаго смотрителя. Видно ему такъ на роду было написано. Шелъ я въ партіи, на другое лѣто послѣ того, какъ съ бариномъ-то покончилъ. Было это въ Пермской губерніи. Партія угонялась большая. День выдался жаркій-прежаркій, а переходъ отъ этапа до этапа большой былъ. Смаяло насъ на солнопекѣ, до смерти всѣ устали: солдаты-то конвойные чуть ноги двигали, а намъ съ непривычки въ цѣпяхъ страсть было жутко. Народъ же не весь крѣпкій былъ, иные почитай старики. У другихъ весь день корки хлѣба во рту не было: переходъ такой вышелъ, что подаянія-то дорогой ни ломтя не подали, только мы раза два воды попили. Ужъ какъ добрались, Господь знаетъ. Ну, вошли мы на этапный дворъ, да иные такъ и полегли. Я, нельзя сказать, чтобъ обезсилѣлъ, а только очень ѣсть хотѣлось. Въ эту пору на этапахъ, какъ партія подойдетъ, обѣдать даютъ арестантамъ; а тутъ смотримъ — никакого еще распоряженія нѣтъ. И начали арестантики-то говорить: что же молъ это насъ не покоритъ, мочи нѣтъ отощали, кто сидитъ, кто лежитъ, а намъ куска не бросятъ. Обидно мнѣ по показалось: самъ я голоденъ, а стариковъ-то слабосильныхъ еще больше жаль. — Скоро ли, спрашиваемъ этапныхъ солдатъ, пообѣдать-то дадутъ? — Ждите, говорятъ, еще приказа отъ начальства не вышло. — Ну, разсудите, Ѳедоръ Михайловичъ, каково это было слышать: справедливо что ли? Идетъ но двору писарь, я ему и говорю: для чего же намъ обѣдать не велятъ? — Дожидайся, говоритъ, не помрешь. — Да какъ же, говорю я: видите, люди измучились, чай знаете какой переходъ-то былъ на этакомъ жару… покормите скорѣе. — Нельзя, говоритъ: у капитана гости, завтракаетъ, вотъ встанетъ отъ стола и отдастъ приказъ. — Да скоро ли это будетъ? — А досыта покушаетъ, въ зубахъ поковыряетъ, такъ и выйдетъ. — Что же это, говорю, за порядки: самъ прохлаждается, а мы съ голоду околѣвай! — Да ты, говоритъ писарь-то, что кричишь? — Я молъ не кричу, а насчетъ того сказываю, что немочине у насъ есть, чуть ноги двигаютъ. — Да ты, говоритъ, буянишь и другихъ бунтуешь; вотъ пойду капитану скажу. — Я, говорю, не буяню, а капитану какъ хочешь рапортуй. — Тутъ, слыша разговоръ нашъ, иные изъ арестантовъ тоже стали ворчать, да кто-то ругнулъ и начальство. Писарь-то и обозлился. — Ты, говоритъ мнѣ, бунтовщикъ; вотъ капитанъ съ тобой справится. И пошелъ. Зло меня такое взяло, что и сказать не могу; чуялъ я, что дѣло не обойдется безъ грѣха. Былъ у меня въ ту пору ножъ складной, подъ Нижнимъ у арестанта на рубашку вымѣнялъ. И не помню теперь, какъ я досталъ его изъ-за пазухи и сунулъ въ рукавъ. Смотримъ — выходитъ изъ казармы офицеръ, красный такой съ рожи-то, глаза словно выскочить хотятъ, надо быть выпилъ. А писаришко-то за нимъ. — Гдѣ бунтовщикъ? крикнулъ капитанъ, да прямо ко мнѣ. Ты что бунтуешь? А? — Я, говорю, не бунтую, ваше благородіе, а только о людяхъ печалюсь, для того морить голодомъ не отъ Бога, ни отъ царя не показано. — Какъ зарычитъ онъ: ахъ, ты такой-сякой! а тебѣ покажу, какъ показано съ разбойниками управляться. Позвать солдатъ! — А я это ножъ-то въ рукавѣ прилаживаю да изноравливаюсь. — Я тебя, говоритъ научу! — Нечего молъ, ваше благородіе ученаго учить; я и безъ науки себя понимаю. — Это ужъ я ему на зло сказалъ, чтобъ онъ пуще обозлился да поближе ко мнѣ подошелъ… не стерпитъ, думаю. Ну, и не стерпѣлъ онъ: сжалъ кулаки и ко мнѣ, а я этакъ подался, да какъ сигну впередъ и ножемъ-то ему снизу животъ почитай до самой глотки такъ и пропоролъ. Повалился словно колода. Что дѣлать? неправда-то его въ арестантамъ больно ужъ меня обозлила. Вотъ за этого самаго капитана и попалъ я, Ѳедоръ Михайловичъ, въ особый разрядъ, въ вѣчные.
Все это, по словамъ Достоевскаго, арестантъ разсказывалъ съ такой простотой и спокойствіемъ, какъ будто рѣчь шла о какомъ-нибудь срубленномъ въ лѣсу гниломъ деревѣ. Онъ не фанфаронилъ своимъ преступленіемъ, не оправдывался въ немъ, а передавалъ это точно какой-нибудь обыденный случай. Между тѣмъ это былъ одинъ изъ самыхъ смирныхъ арестантовъ во всемъ острогѣ. Въ „Запискахъ изъ Мертваго Дома“ есть нѣсколько похожій на это эпизодъ объ убійствѣ этапнаго маіора; но разсказъ, приведенный мною, я слышалъ отъ Ѳедора Михайловича лично и передаю, если не совсѣмъ его словами, то во всякомъ случаѣ близко, потому что онъ тогда сильно поразилъ меня и живо остался въ моей памяти. Можетъ быть, кто нибудь изъ нашихъ общихъ знакомыхъ помнитъ его.
Изъ всѣхъ разсказовъ Достоевскаго о его житьѣ въ каторгѣ можно было видѣть, какое онъ вынесъ оттуда впечатлѣніе. Если прежде своей ссылки онъ особенно любилъ подмѣчать теплое чувство и симпатичныя черты въ бѣдной и приниженной средѣ, то теперь, кажется, еще внимательнѣе всматривался въ людей, отверженныхъ обществомъ, и старался отыскать въ нихъ ту искру божію, о которой говорилъ въ своихъ позднѣйшихъ сочиненіяхъ. Вспоминая о преступникахъ, какихъ ему пришлось видѣть въ каторжномъ острогѣ, онъ не относился къ нимъ съ брезгливостью и презрѣніемъ: человѣка, который по образованію стоялъ неизмѣримо выше ихъ, а старался найти какую нибудь человѣческую черту въ самомъ ожесточенномъ сердцѣ. Съ другой стороны, онъ не жаловался никогда на свою собственную судьбу, ни на суровость суда и приговора, ни на загубленные цвѣтущіе годы своей молодости. Правда, и отъ другихъ возвратившихся изъ каторги „петрашевцевъ“ мнѣ не случалось слышать рѣзкихъ жалобъ, но у нихъ это, кажется, происходило отъ присущаго русскому человѣку свойства не помнить зла; у Достоевскаго же соединялось еще какъ будто съ чувствомъ благодарности въ судьбѣ, которая дала ему возможность въ ссылкѣ не только хорошо узнать русскаго человѣка, но вмѣстѣ съ тѣмъ и лучше понять самого себя. О долгихъ лишеніяхъ въ острогѣ говорилъ онъ неохотно и только съ горечью вспоминалъ о своемъ отчужденіи отъ литературы, но и тутъ прибавлялъ, что, читая но необходимости одну библію, онъ яснѣе и глубже могъ понять смыслъ христіанства.
Съ начала шестидесятыхъ годовъ возобновляется литературная дѣятельность Ѳ. М. Достоевскаго, прерванная болѣе чѣмъ на десять лѣтъ его ссылкою. Еще въ сентябрѣ 1860 г., извѣщая меня о готовности быть крестнымъ отцомъ моего сына, онъ пишетъ между прочимъ: „приступаю къ писанію и не знаю, что еще будетъ, но рѣшаюсь работать, не разгибая шеи“. И дѣйствительно, онъ принялся за литературную работу съ усиленной энергіей. Кромѣ того, что онъ принялъ дѣятельное участіе въ журналѣ „Время“, который вскорѣ послѣ того былъ основанъ его братомъ, явились одинъ за другимъ романы его: „Дядюшкинъ сонъ“, „Село Степанчиково“, „Униженные и Оскорбленные“, задуманные еще въ Сибири или въ Твери. Читающая публика вспомнила автора „Бѣдныхъ Людей“, а „Записки изъ Мертваго Дома“ приковали къ нему вниманіе всего образованнаго общества. Между тѣмъ съ самаго пріѣзда въ Петербургъ онъ началъ мечтать о поѣздкѣ за границу, но это было затруднительно, такъ какъ онъ состоялъ подъ надзоромъ полиціи и Третье Отдѣленіе не разрѣшало выдачи ему паспорта. Цѣлые два года онъ напрасно хлопоталъ, что бы сняли съ него это тяжелое veto. Наконецъ, благодаря участію нашего добраго знакомаго Н. И. Г--о Г--о, у котораго были вліятельныя сти, вожделѣнное дозволеніе было получено, и въ 1862 году Ѳедоръ Михайловичъ уѣхалъ за границу. Поѣздка эта, какъ потомъ оказалось, не столько поправила его здоровье, сколько оживила нравственно и повліяла на его убѣжденія. Приличномъ знакомствѣ съ европейскимъ бытомъ, послѣднія симпатіи его къ такъ называемому западному направленію ослабѣли, вѣра въ необходимость самобытнаго развитія русской жизни укрѣпилась, и онъ воротился почти славянофиломъ. Его ждали новыя невзгоды.
Журналъ „Время“ былъ неожиданно запрещенъ за нѣсколько невинныхъ и неправильно истолкованныхъ страницъ о польскомъ вопросѣ. Это такъ поразило М. М. Достоевскаго, который употребилъ на изданіе всѣ свои средства, кто здоровье его сильно пошатнулось. Хотя ему скоро и разрѣшено было возобновить журналъ подъ новымъ названіемъ „Эпоха“, но катастрофа съ первымъ изданіемъ и сомнительная надежда на успѣхъ второго постоянно мучали его, и онъ умеръ лѣтомъ 1864 г., въ Павловскѣ. Смерть брата поставила Ѳедора Михайловича въ затруднительное положеніе. Рѣшась продолжать журналъ подъ своей редакціей, онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, принялъ на себя и всѣ долги, какіе были на изданіи. Дѣло не пошло: громкое литературное имя редактора не могло уже поддержать журнала, который, при всей своей благонамѣренности, подвергался усиленному надзору и, кромѣ того, по самостоятельности своего направленія, встрѣтилъ недоброжелательное противодѣйствіе въ особенно авторитетныхъ тогда литературныхъ органахъ. Достоевскій не могъ долго бороться съ враждебной кликой и принужденъ былъ прекратить изданіе. Уплативъ часть своизъ и братниныхъ долговъ изъ небольшого наслѣдства, полученнаго послѣ одной близкой родственницы, онъ, въ началѣ 1865 года, снова уѣхалъ за границу отдохнуть отъ пережитыхъ имъ тревогъ.
Средства его на этотъ разъ были такъ ограниченны, что онъ могъ взять съ собой только сорокъ два полуимперіала, да обѣщаніе редакціи „Библіотеки для чтенія“ высылать ему по пятидесяти рублей въ мѣсяцъ въ счетъ гонорара за повѣсть или другую литературную работу, которую онъ обязывался прислать осенью. Но денегъ этихъ ему не высылали, и въ началѣ сентября Ѳедоръ Михайловичъ очутился въ Висбаденѣ безъ всякихъ средствъ. „Сижу въ отелѣ, писалъ онъ мнѣ, кругомъ долженъ и мнѣ грозятъ; денегъ ни гроша“. При этомъ онъ сообщаетъ, что сюжетъ задуманной имъ литературной работы „расширился и разбогатѣлъ“, и проситъ „запродать повѣсть хоть куда бы ни было, но только съ условіемъ выслать немедленно 300 рублей“. О содержаніи повѣсти онъ не говоритъ, но замѣчаетъ только: „вѣдь на нее вниманіе обратятъ, заговорятъ… въ этомъ родѣ ничего у насъ никогда не было; за оригинальность ручаюсь, да и за занимательность тоже“. Я не могу теперь сказать утвердительно, надъ какимъ именно работалъ онъ тогда сочиненіемъ но, кажется, это былъ его знаменитый романъ „Преступленіе и Наказаніе“.
Я тотчасъ же отправился съ его письмомъ въ редакцію „Библіотеки для Чтенія“, куда прежде всего просилъ онъ адресоваться. Тамъ мнѣ сказали, что дѣла журнала идутъ весьма дурно, почему и прежде не могли высылать Достоевскому денегъ и теперь не могутъ исполнить его просьбы, не зная навѣрное, будетъ ли продолжаться изданіе въ будущемъ году. Послѣ того былъ я въ редакціи „Современника“, куда Ѳедоръ Михайловичъ просилъ меня обратиться, если встрѣчу неудачу въ „Библіотекѣ“. Но тутъ съ первыхъ словъ меня отразили замѣчаніемъ, что не желаютъ вовсе принимать сочиненій того, кто бросалъ камушки въ Чернышевскаго. Подъ этими камушками, конечно, разумѣлись полемическія замѣтки, которыя печатались въ „Эпохѣ“, когда ею завѣдывалъ Ѳедоръ Михайловичъ. Оставалась послѣдняя надежда на „Отечественныя Записки“, съ редакціей которыхъ а былъ давно уже знакомъ. И здѣсь однако не удалось мнѣ ничего сдѣлать. На другой день послѣ моего визита, мнѣ написали отъ имени Дудышкина: „во-первыхъ, у насъ есть запасъ беллетристики до новаго года, и во-вторыхъ, денежныя обстоятельства не такъ блестящи, чтобъ можно было давать деньги впередъ, когда предстоитъ еще три съ половиною мѣсяца платить взадъ“. Такимъ образомъ, всѣ попытки получить триста рублей за повѣсть, которая, разумѣется, стоила несравненно больше, оказались неудачными. Тогда Достоевскій написалъ М. Н. Каткову, съ которымъ сначала, по какимъ-то соображеніямъ, не хотѣлъ вступать въ переговоры, и ему немедленно выслали пятьсотъ рублей. Онъ расплатился съ долгами въ Висбаденѣ, воротился въ Петербургъ, и вслѣдъ затѣмъ въ „Русскомъ Вѣстникѣ“, вмѣсто повѣсти, началъ печататься романъ „Преступленіе и Наказаніе“, который произвелъ сильное впечатлѣніе на все общество и придалъ новый блескъ имени талантливаго автора. Конечно, никто не будетъ оспаривать, что у насъ не было ничего подобнаго въ этомъ родѣ, и романистъ не напрасно ручался за оригинальность и занимательность своего лучшаго произведенія.
Въ „Русскомъ Вѣстникѣ“ Ѳедору Михайловичу платили хорошо, нерѣдко высылали значительныя суммы впередъ, и если у него бывали иногда недоразумѣнія съ редакціею, то въ одномъ только литературномъ отношеніи, при разницѣ въ понятіяхъ о приличіи и нравственности, въ чемъ, мнѣ кажется, онъ не всегда былъ правъ. Впрочемъ, до самой кончины своей онъ, какъ извѣстно, былъ въ самыхъ хорошихъ отношеніяхъ съ московской редакціей. Если Достоевскій часто нуждался въ деньгахъ, то не отъ недостатка работы или утомленія, а потому, что принужденъ былъ уплачивать и свои собственные долги, и тѣ, которые остались послѣ брата по журналу и даже по табачной фабрикѣ. Это въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ не давало ему покоя и не разъ грозили долговыхъ отдѣленіемъ. Чтобы погашать въ сроки векселя, онъ долженъ былъ входить иногда въ сдѣлки, чрезвычайно невыгодныя, можно сказать, безразсудныя, еслибы онѣ не оправдывались крайней необходимостью и непремѣннымъ желаніемъ честно покончить дѣла и не оставить пятна на добромъ имени брата. Поэтому онъ продавалъ право на отдѣльныя изданія своихъ сочиненій на условіяхъ очень отяготительныхъ, лишь бы получить впередъ деньги, Чѣмъ ловкіе люди обыкновенно и пользовались.
Особенно тягостна была для него сдѣлка съ книгопродавцемъ-издателемъ Стелловскимъ, который въ 1866 году пріобрѣлъ у него право на полное изданіе его сочиненій. Передъ отъѣздомъ въ Москву Ѳедоръ Михайловичъ какъ-то вскользь сказалъ мнѣ, что лѣтомъ долженъ написать для этого изданія новый романъ. Въ іюлѣ онъ писалъ мнѣ изъ села Люблина, куда, по его словамъ, бѣжалъ изъ гостинницы Дюсо, потому что номеръ его въ жаркіе дни походилъ на русскую печку, когда начнутъ въ нее сажать хлѣбы» и, слѣдовательно, работать тамъ не было никакой возможности. Въ этомъ письмѣ, говоря о своемъ образѣ жизни, занятіяхъ и сношеніяхъ съ редакціею «Русскаго Вѣстника», онъ въ заключеніе прибавляетъ: «За романъ Стелловскому я еще не принимался, но примусь. Составилъ планъ весьма удовлетворительнаго романчика, такъ что будутъ даже признаки характеровъ. Стелловскій безпокоитъ меня до мученія, даже вижу во снѣ». Въ это время я не зналъ, въ чемъ дѣло, но впослѣдствіи оказалось, что въ контрактѣ съ книгопродавцемъ было, между прочимъ, одно условіе, которое, въ случаѣ невыполненія обязательства, должно было отдать Достоевскаго въ безвыходную кабалу его предусмотрительному издателю. Только по возвращеніи Ѳедора Михайловича въ Петербургъ, узналъ я, отчего этотъ издатель порождалъ въ немъ мучительные сны. Между тѣмъ этотъ «романчикъ», о которомъ онъ писалъ, имѣлъ рѣшительное вліяніе на всю его послѣдующую жизнь. Вотъ въ чемъ дѣло.
Въ праздникъ Покрова Богородицы, то есть, 1-го октября, зашелъ я въ Достоевскому, который незадолго пріѣхалъ изъ Москвы. Онъ быстро ходилъ по комнатѣ съ папиросой и, видимо, былъ чѣмъ-то очень встревоженъ.
— Что вы такой мрачный? спросилъ я.
— Будешь мраченъ, когда совсѣмъ пропадаешь! отвѣчалъ онъ, не переставая шагать взадъ и впередъ.
— Какъ! что такое?
— Да знаете вы мой контрактъ съ Стелловскимъ?
— О контрактѣ вы мнѣ говорили, но подробностей не знаю.
— Такъ вотъ посмотрите.
Онъ подошелъ къ письменному столу, вынулъ изъ него бумагу и подалъ мнѣ, а самъ опять зашагалъ по комнатѣ. Я былъ озадаченъ. Не говоря уже о незначительности суммы, за которую было запродано изданіе, въ условіи заключалась статья, по которой Ѳедоръ Михайловичъ обязывался доставить къ ноябрю того хе года новый, нигдѣ еще не напечатанный романъ въ объемѣ не менѣе десяти печатныхъ листовъ большого формата, а если не выполнитъ этого, то Стелловскій имѣетъ право перепечатывать всѣ будущія его сочиненія безъ всякаго вознагражденія.
— Много у васъ написано новаго романа? спросилъ я.
Достоевскій остановился передо мною, рѣзко развелъ руками и сказалъ:
— Ни одной строки!
Это меня поразило.
— Понимаете теперь, отчего я пропадаю? сказалъ онъ желчно.
— Но какъ же быть? вѣдь надобно, что нибудь дѣлать! замѣтилъ я.
— А что же дѣлать, когда остается одинъ мѣсяцъ до срока. Лѣтомъ для «Русскаго Вѣстника». писалъ, да написанное долженъ былъ передѣлывать, а теперь ужъ поздно: въ четыре недѣли десяти большихъ листовъ не одолѣешь.
Мы замолчали. Я присѣлъ къ столу, а онъ заходилъ опять по комнатѣ.
— Послушайте, сказалъ я, — нельзя хе вамъ себя навсегда закабалить; надобно найти вазой нибудь выходъ изъ этого положенія.
— Какой тутъ выходъ! я никакого не вижу.
— Знаете что, продолжалъ я: — вы, кажется, писали мнѣ изъ Москвы, что у васъ есть уже готовый планъ романа?
— Ну, есть, да вѣдь я вамъ говорю, что до сихъ поръ не написано ни строчки.
— А не хотите ли вотъ что сдѣлать: соберите теперь же нѣсколькихъ нашихъ пріятелей; вы разскажете намъ сюжетъ романа, мы намѣтимъ его отдѣлы, раздѣлимъ по главамъ, напишемъ общими силами. Я увѣренъ, что никто не откажется. Потомъ вы просмотрите сгладите неровности или какія при этомъ нейдутъ противорѣчія. Въ сотрудничествѣ можно будетъ успѣть въ сроку: — вы отдадите романъ Стелловскому и вырветесь изъ неволи. Если же вамъ своего сюжета жаль на такую жертву, придумаемъ что нибудь новое.
— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ рѣшительно: — я никогда не подпишу своего имени подъ чужой работой.
— Ну, такъ возьмите стенографа и сами продиктуйте весь романъ: я думаю, въ мѣсяцъ успѣете кончить.
Достоевскій задумался, прошелся опять по комнатѣ и сказалъ:
— Это другое дѣло… Я никогда еще не диктовалъ своихъ сочиненій, но попробовать можно… Да, другого средства нѣтъ, не удастся — такъ пропалъ… Спасибо вамъ: необходимо это сдѣлать, хоть и не знаю, съумѣю ли… Но гдѣ стенографа взять? Есть у васъ знакомый?
— Нѣтъ, но найти не трудно.
— Найдите, найдите, только скорѣе.
— Завтра же похлопочу.
Ѳедоръ Михайловичъ былъ въ возбужденномъ состояніи: онъ, очевидно, началъ надѣяться на возможность выйти изъ своего тяжелаго положенія, но въ то же время не совсѣмъ еще былъ увѣренъ въ успѣхѣ новой для него работы. На другой день я обратился къ одному изъ моихъ сослуживцевъ, Е. Ѳ. В--ру, съ вопросомъ: нѣтъ ли у него знакомаго стенографа, и объяснилъ ему при этомъ, въ чемъ дѣло. Онъ обѣщалъ съѣздить къ своему знакомому, П. М. Ольхину, который за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ открылъ курсы стенографіи, преимущественно для женщинъ. Я просилъ сдѣлать это не мѣшкая — и вотъ на другой же день въ Достоевскому явилась по рекомендаціи Ольхина, въ качествѣ стенографки, одна изъ лучшихъ его ученицъ, Анна Григорьевна Сниткина. Послѣ объясненія относительно подробностей работы и условій, съ слѣдующаго же утра, 4-го октября, началось стенографированіе романа «Игрокъ». Я изрѣдка заходилъ въ Ѳедору Михайловичу въ такіе часа, когда не могъ помѣшать работѣ, и видѣлъ, что онъ мало-по-малу становился покойнѣе и веселѣе, и надежда на успѣхъ дѣла превращалась у него уже въ положительную увѣренность. Наконецъ, романъ былъ оконченъ и переписанъ ровно къ 30-му октября. Несмотря на возбужденное состояніе автора и новый для него способъ работы, сочиненіе вышло замѣчательнымъ въ литературномъ отношеніи: нравы городка Рулетенбурга очерчены въ оригинальной картинѣ, и при этомъ раскрылись не только «признаки характеровъ», какъ выразился Достоевскій, но дѣльныя, бойко и смѣло написанныя лица, какъ, напримѣръ, типичная старуха-самодурка Тарасевичева, которая въ пухъ проигрывается въ рулетку.
Но романъ этотъ, какъ я уже замѣтилъ, только освободилъ Достоевскаго отъ эксплоатаціи издателя, а вмѣстѣ съ тѣмъ имѣлъ рѣшительное вліяніе на всю остальную жизнь автора. Во время ежедневной работы надъ сочиненіемъ, Ѳедоръ Михайловичъ и его сотрудница хорошо узнали и оцѣнили другъ друга, онъ сдѣлалъ ей предложеніе, не умолчавъ конечно ни о своихъ денежныхъ нуждахъ, ни о роковой болѣзни, — и 15-го февраля 1868 г. мы были уже на ихъ вѣнчаніи въ Троицкомъ Измайловскомъ соборѣ. Я позволю себѣ прибавить, что этотъ второй бракъ Достоевскаго бы вполнѣ счастливъ, и онъ пріобрѣлъ въ Аннѣ Григорьевнѣ и любящую жену, и практическую хозяйку дома, и умную цѣнительницу своего таланта. Если Ѳедоръ Михайловичъ, при своей житейской непрактичности, успѣлъ выплатить болѣе двадцати-пяти тысячъ своихъ и братниныхъ долговъ, то это могло сдѣлаться только при распорядительности и энергіи его жены, которая умѣла и вести дѣло съ кредиторами, и поддерживать мужа въ тяжелые дни. На слѣдующее лѣто послѣ свадьбы Достоевскіе уѣхали за границу и прожили до 1871 года, большею частію въ Германіи и Италіи. Тамъ были задуманы романы «Бѣсы» и «Идіотъ».
Прибавлю нѣсколько подробностей, которыя могутъ пояснить и личный характеръ Ѳ. М. Достоевскаго, и отношенія его въ литературѣ и къ нашему обществу.
По возвращеніи изъ ссылки въ Петербургъ, Ѳедоръ Михайловичъ горячо интересовался всѣми сколько нибудь замѣчательными явленіями въ нашей литературѣ. Съ особеннымъ участіемъ всматривался онъ въ молодыхъ начинающихъ писателей и видимо радовался, когда подмѣчалъ въ комъ нибудь изъ нихъ дарованіе и любовь къ искусству. Когда я завѣдывалъ редакціей журнала «Свѣточъ», у меня каждую недѣлю собирались по вечерамъ сотрудники, большею частію молодежь. Между прочимъ, постояннымъ моимъ посѣтителемъ былъ извѣстный романистъ Всеволодъ Владиміровичъ Крестовскій, тогда только что оставившій университетъ и начинавшій свою дѣятельность лирическими стихотвореніями, замѣчательными по свѣжести мысли и изяществу формы. Однажды онъ въ присутствіи Достоевскаго прочелъ небольшую пьесу «Солимская Гетера», сходную по сюжету съ извѣстной картиною Семирадскаго «Грѣшница». Ѳедоръ Михайловичъ, выслушавъ это стихотвореніе, отнесся въ автору съ самымъ теплымъ сочувствіемъ и послѣ того не разъ просилъ Крестовскаго повторять его. Еще съ большимъ участіемъ любилъ онъ слушать его поэтическіе эскизы, связанные въ одну небольшую лирическую поэму, подъ общимъ названіемъ «Весеннія Ночи». Стихотворенія эти такъ нравились ему, что нѣкоторые эпизоды онъ удержалъ въ памяти. Однажды, когда В. В. Крестовскій почему-то не былъ на моемъ обычномъ вечерѣ, Достоевскій за ужиномъ самъ продекламировалъ отрывокъ изъ его «Ночей»:
Здѣсь-то, Боже, сколько ягодъ,
Сколько спѣлой земляники.
Помнишь, какъ мы ровно за годъ
Тутъ сходились безъ улики?
Только разъ, кажись, попался
Намъ въ кустахъ твой старый дядя,
И потомъ, когда встрѣчался,
Все лукаво улыбался,
На меня съ тобою глядя…
Я могъ бы разсказать еще нѣсколько случаевъ, какъ съ одной стороны его радовалъ всякій новый талантъ, а съ другой — возмущало проявленіе въ молодыхъ людяхъ испорченности вкуса или равнодушія къ литературѣ. Онъ скорѣе извинялъ легкомысленное увлеченіе какой-нибудь ложной идеей, чѣмъ индиферентизмъ въ искусствѣ или неуваженіе къ таланту. Въ сужденіяхъ Достоевскаго о капитальныхъ произведеніяхъ литературы выражалась та же тонкая наблюдательность, какую мы находимъ и въ типахъ, созданныхъ имъ въ собственныхъ романахъ. Это отпасти видно и въ его рѣчи на московскихъ празднествахъ, при открытіи памятника Пушкину; но еще ярче обнаруживалась эта своеобразность, когда дѣло шло объ иностранныхъ авторитетахъ, утвержденныхъ на мнѣніяхъ присяжныхъ критиковъ: тутъ онъ былъ оригинально смѣлъ и, если не во всемъ справедливъ, то всегда самобытенъ и чуждъ обыденной рутины. Въ его критическихъ и публицистическихъ отзывахъ, не смотря на ихъ парадоксальность, часто выражался психологическій анализъ и виднѣлись такія же неуловимо-тонкія черты, какъ и въ оригинальныхъ лицахъ лучшихъ его произведеній.
Позднѣйшія отношенія Ѳедора Михайловича, къ обществу и нашему молодому поколѣнія" извѣстны изъ его «Дневника». Онъ всегда готовъ былъ выслушать молодого человѣка, ободрить его и помочь добрымъ совѣтомъ, хотя ни — когда не заискивалъ передъ «новыми людьми» для пріобрѣтенія популярности. Я знаю, какъ однажды пришелъ въ нему незнакомый студентъ, не въ видахъ полученія какого нибудь покровительства, а только съ желаніемъ открыть свои религіозныя и нравственныя сомнѣнія симпатичному человѣку, и послѣ довольно продолжительной бесѣды съ нимъ, вышелъ въ слезахъ, ободренный и обновленный душевно. И кажется, это не единственный случай въ такомъ родѣ. Можно ли было такъ дѣйствовать за молодежь безъ горячей любви въ ней?
Съ особенной симпатіей относился Ѳ. М. Достоевскій къ дѣтямъ, не только въ знакомыхъ ему семействахъ, но и совершенно постороннихъ. Нерѣдко видалъ я, съ какимъ участіемъ мѣди ль онъ за дѣтскими играми, входилъ въ ихъ интересы и вслушивался въ ихъ наивные разговоры. Неудивительно, что въ сочиненіяхъ но мы находимъ нѣсколько дѣтскихъ фигуръ, прелестныхъ, какъ головки Грёза. У меня остался въ памяти одинъ случай, который даетъ наглядное понятіе о томъ, какъ ему близко было все, что касалось интереса дѣтей. Однажды я разсказалъ ему, что былъ свидѣтелемъ маленькой сцены на нашей улицѣ. Какъ-то лѣтомъ сидѣлъ и вечеромъ у открытаго окна. Пастухъ гналъ нѣсколько коровъ и, остановись передъ нашимъ домомъ, пустилъ рѣзвую трель изъ своей двухъ-аршинной трубы, хорошо извѣстной всѣмъ петербургскимъ жителямъ, не уѣзжающимъ на лѣто за городъ. И вотъ какой-то мальчикъ мастеровой, въ пестрядевомъ халатишкѣ и безъ сапогъ, подошелъ въ пастуху и предложилъ ему грошъ за то, чтобъ онъ позволилъ ему поиграть немного на своемъ мусикійскомъ орудіи. Пастухъ согласился, передалъ ему трубу и началъ объяснять, какъ за нее приняться. Ребенокъ едва держалъ этотъ уродливый и не но силамъ его тяжелый инструментъ. Сначала щеки его надулись, какъ пузырь, но ничего не выходило, потомъ мало-по-малу начали слышаться хотя слабые, однако довольно рѣзкіе отрывистые звуки. Мальчикъ видимо былъ очень доволенъ. Но въ самомъ жару этого музыкальнаго упражненія, когда у него вырвалась такая звонкая трель, что коровы дружно замычали, откуда-то явился городовой, взялъ ребенка за ухо и крикнулъ: «что ты, пострѣленокъ, балуешь! вотъ я тебя!» Мальчикъ оторопѣлъ, бросилъ трубу и побѣжалъ, спустя печально голову.
Когда я разсказалъ это Ѳедору Михайловичу, онъ быстро заходилъ но комнатѣ и заговорилъ съ жаромъ:
— «Неужели вамъ этотъ случай кажется только забавнымъ? Да вѣдь это драма, серьезная драма! Бѣдный мальчишка этотъ родился въ какой нибудь деревнѣ, по цѣлымъ днямъ былъ на свѣжемъ воздухѣ, бѣгалъ въ нолѣ, ходилъ съ ребятишками въ лѣсъ но грибы или за ягодами, видѣлъ какъ овцы пасутся, слышалъ какъ птицы поютъ. Можетъ быть, тятька или тамъ дядя какой нибудь на телѣгу съ сѣнокоса посадитъ его, или даже верхомъ на кобылкѣ дастъ проѣхаться. Тамъ у ребенка была какая-нибудь свистулька, а можетъ и дудка, и онъ насвистывалъ на ней во всю силу своей дѣтской груди. И вотъ привезли этого ребенка въ Петербургъ и отдали на года въ ученье, или, лучше сказать, на мученье, къ какому нибудь-слесарю или мѣднику, и сидитъ онъ съ ранняго утра до ночи въ подвалѣ душной мастерской, въ непроглядномъ дыму и копоти, и не слышитъ ничего, кромѣ стука молотковъ по мѣди и желѣзу, да ругани подмастерьевъ. Вѣдь это маленькій Мертвый Домъ, гдѣ суждено ему вести каторжную жизнь много лѣтъ, а вѣрнѣе безсрочно, какъ тамъ, въ сибирскомъ особомъ разрадѣ. Все развлеченіе его въ томъ только, что хозяинъ пошлетъ его сбѣгать въ кабакъ за водкой, да въ Свѣтлый праздникъ онъ съ другими малолѣтними каторжниками-ремесленниками пошатается на вонючемъ дворѣ, да можетъ постоять у воротъ, если не прогонитъ дворникъ. И вотъ теперь у этого мальчишки завелся грошъ, и онъ не проѣлъ его на пряникѣ, не пропилъ на грушевомъ квасу, а видитъ — гонятъ коровушекъ и у пастуха какая-то большая дудка. Онъ ужъ слыхалъ ее. Захотѣлось ему удовлетворить высшей, эстетической потребности, такъ или иначе присущей всякому человѣку, и отдаетъ онъ свой послѣдній грошъ пастуху, чтобы далъ ему минуту, одну только минуту, поиграть, хоть нѣсколько звуковъ выжать изъ этой, придавленной въ душной мастерской, дѣтской груди. Какое удовольствіе! какое наслажденіе! труба его звучитъ, онъ самъ на ней наигрываетъ, и корова-то замычала, — откликается ему по-деревенски. Вдругъ полицейскій блюститель городского порядка и тишины хватаетъ бѣднаго ребенка за вихоръ, отнимаетъ у него трубу, грозитъ ему… Да поймите же, сколько въ этомъ трогательнаго, какая это драма! Славный ребенокъ, бѣдный ребенокъ!»
Въ послѣдніе годы мнѣ случалось слышать, что Достоевскаго обвиняли въ гордости и пренебрежительномъ обращеніи не только съ людьми, мало ему извѣстными, но даже и съ тѣми, кого онъ давно и хорошо зналъ. Говорили, будто, проходя по улицѣ, онъ умышленно не узнавалъ знакомыхъ и даже, встрѣчаясь съ ними гдѣ нибудь въ домѣ, не отвѣчалъ на поклоны и иногда про человѣка давно ему извѣстнаго спрашивалъ: кто это такой? Можетъ быть, подобные случаи и дѣйствительно были, но мнѣ кажется, это происходило не отъ надмѣнности или самомнѣнія, а только вслѣдствіе несчастной болѣзни и большею частію вскорѣ послѣ припадковъ. Кто былъ свидѣтелемъ жестокости этихъ часто повторявшійся припадковъ, видѣлъ и какіе ддѣди "оставляли они на нѣсколько дней, тотъ пойметъ, "отчего онъ не узнавалъ иногда людей довольно близкихъ. Я помню вотъ какой случай. Когда я жилъ въ Павловскѣ, Ѳедоръ Михайловичъ пришелъ во мнѣ какъ-то вечеромъ. Мы пили чай. Только-что дочь моя подала ему стаканъ, онъ вдругъ вскочилъ, поблѣднѣлъ, зашатался, и я съ трудомъ дотащилъ его до дивана, на который онъ упалъ въ судорогахъ, съ искаженнымъ лицемъ. Его сильно било. Когда черезъ четверть часа онъ очнулся, то ничего не помнилъ и только проговорилъ глухимъ голосомъ: «что это было со мною?» Я старался успокоить его и просилъ остаться у меня ночевать, но онъ рѣшительно отказался, говоря, что долженъ непремѣнно воротиться въ Петербургъ. Зачѣмъ воротиться — онъ не помнилъ, но зналъ только, что нужно. Я хотѣлъ послать за извозчикомъ, но онъ и это отклонилъ. — Лучше пройдемъ пѣшкомъ до вокала; это меня освѣжитъ, говорилъ онъ. Мы вышли, когда уже было довольно темно. Квартира моя была у самаго выѣзда на Колпинскую дорогу, такъ что намъ предстояло пройти черезъ весь паркъ, въ эти часы почти безлюдный. Не доходя еще до такъ называемой Сѣтки, Достоевскій вдругъ остановился и про шепталъ: «со мной сейчасъ будетъ припадокъ!» Кругомъ не было ни души. Я посадилъ его на траву у самой дорожки. Онъ посидѣлъ минутъ пять, но припадка, къ счастію, не было. Мы пошли дальше, но у самой лѣстницы, которая недалеко отъ дворца спускается въ мостикамъ черезъ Славянку, онъ снова остановился, и смотря на меня помутившимися главами, сказалъ: «припадокъ! сейчасъ припадокъ!» — Однако-жъ и теперь обошлось тѣмъ, что мы минутъ десять просидѣли на скамейкѣ. И это повторялось еще раза два, прежде чѣмъ мы дошли до вокзала. Оттуда послалъ я сторожа на дачу за его родственникомъ, который тотчасъ же пріѣхалъ и проводилъ его въ Петербургъ. Когда, на другой день, я поѣхалъ навѣстить его, онъ былъ слабъ, какъ будто послѣ болѣзни и въ первую минуту не узналъ меня. Я думаю, онъ самъ догадывался, что его напрасно подозрѣваютъ въ гордости.
По разсказамъ старшаго брата, Ѳедоръ Михайловичъ еще въ дѣтствѣ былъ мальчикъ крайне впечатлительный и нервный, но впослѣдствіи припадки должны были еще больше развить въ немъ чувствительность и раздражительность. Мнѣ кажется, они имѣли даже большое вліяніе на самый характеръ его творчества. Если, при жизненной правдѣ и психической вѣрности большей части созданныхъ имъ лицъ, особенно въ послѣднихъ сочиненіяхъ, на нихъ лежитъ печать какой-то болѣзненной фантазій, если они представляются намъ точно какъ какое-то цвѣтное стекло, въ странномъ колоритѣ, придающемъ имъ призрачный видъ, — то на все это, какъ и на его личный характеръ, дѣйствовала, безъ сомнѣнія, его несчастная болѣзнь, особенно развившаяся по возвращеніи изъ Сибири. Я увѣренъ, что близкіе друзья покойнаго Достоевскаго, которые знали его хорошо и долго, согласятся со иною, что замѣтная въ немъ иногда несообщительность и рѣзвость вовсе не были слѣдствіемъ гордости или слишкомъ высокаго мнѣнія его о себѣ. Если теперь неловкіе почитатели сдѣлали изъ него какого-то обличительнаго пророка, то въ этомъ онъ вовсе не виноватъ. Для критической оцѣнки его воззрѣній и таланта факты готовы въ его произведеніяхъ, но собраніе матеріаловъ для его біографіи и подробностей въ опредѣленію его личнаго характера лежитъ на обязанности людей, которые знали его и сохранили о немъ память. Мнѣ кажется, изъ воспоминаній о немъ выступитъ такая же высокая личность человѣка, какъ и образъ высоко-талантливаго писателя.