Фауст (Ясинский)/ДО
| Фаустъ |
| Дата созданія: сентябрь 1884 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1883—1884). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. III. — С. 453. |
I
правитьВечернее небо погасало, и губернскій городъ оживился. Въ казенномъ саду загремѣла музыка. Встала пыль розовымъ облакомъ.
Викторъ Потапычъ Плѣнинъ смотрѣлъ на улицу изъ окна своего дома, пускалъ колечками табачный дымъ и, прихлебывая чай, скучалъ.
— Викторъ, ну чего ты сидишь на самомъ виду и безъ сюртука? Будетъ идти мимо начальникъ, взглянетъ, и нехорошо: подумаетъ, — подчиненный это нарочно въ неглиже, чтобъ начальству сдѣлать непріятность. Викторъ, Витя, ты слышишь? Кому я говорю, Витечка?
Викторъ Потапычъ молчалъ. Онъ набралъ дыму полный ротъ.
— Смотритъ! Противно, ей-Богу! Витечка! Отчего ты не слушаешься? Послушайся меня, ангелочекъ! Надѣнь пиджакъ. Онъ совсѣмъ теперь чистенькій, я пятно замыла… Надѣнь, котикъ, надѣнь, буркотикъ!
Она подошла къ нему, держа въ обѣихъ рукахъ холщевый пиджакъ; онъ, не глядя на нее, подставилъ плечи.
— Надѣнь въ рукава, Витечка, будь умница! Скажите, надулъ щеки! Да ты спятилъ, что-ли? Это что за опыты? Онъ себѣ языкъ коптитъ!
Ладонью она слегка ударила его по щекѣ.
— Послушай, Наденька, ты много себѣ позволяешь, — сказалъ Викторъ Потапычъ нахмурившись.
Однако, онъ надѣлъ пиджакъ въ рукава и ничего не возразилъ, когда жена потрепала его по другой щекѣ.
— Витечка, отчего ты такой мѣшокъ? У всѣхъ мужья — какъ мужья, а ты Богъ знаетъ на что похожъ! Тюлень, право, тюлень! Ради Бога! Человѣку еще сорока нѣтъ, а онъ уже опустился, сгорбился, на жену не обращаетъ никакого вниманія! Да что съ тобой, Витя?
Отвѣта не было.
— Викторъ, а Викторъ! Знаешь, я приглажу твою шляпу, пойдемъ въ садъ. Пойдемъ, миленькій, пойдемъ, славненькій.
Плѣнинъ мотнулъ головой и опять набралъ дыму въ ротъ. Ему никуда не хотѣлось. Надежда Власьевна разсердилась и сказала:
— Я одна пойду, если такъ. Это изъ рукъ вонъ! Онъ сдѣлалъ изъ меня кухарку, прачку и забылъ, что онъ мужъ. Тиранъ, животное! Подожди-жь ты, я тебѣ дамъ знать, я встрѣчусь съ Петромъ Николаевичемъ и ужъ дурой не буду, — пусть онъ цѣлуетъ мнѣ руки… пусть!
Угрозы этого рода имѣли значеніе десять лѣтъ тому назадъ. Но теперь тощая косичка замѣнила прежнія косы Надежды Власьевны, щеки впали, губы поблѣднѣли. Викторъ Потапычъ остался равнодушенъ.
Надежда Власьевна хлопнула дверью и стала наряжаться. Черезъ четверть часа она вышла, шумя юпками, распространяя кругомъ запахъ одеколона; на ея шляпкѣ волновалось пожелтѣвшее страусово перо.
Не глядя на мужа, съ самымъ строгимъ лицомъ прошла она мимо него. Онъ не двинулся, не сказалъ: «Подожди, и я съ тобой!» — а молча курилъ, и окончательно раздражилъ тѣмъ Надежду Власьевну.
Издали, со стороны сада все доносились звуки музыки. Надежда Власьевна обогнула уголъ и исчезла, и Викторъ Потапычъ остался одинъ.
Но не прошло и пяти минутъ, какъ Надежда Власьевна показалась опять. Она была разстроена, нервно сжимала зонтикъ и, войдя въ домъ, грозно хлопнула дверями въ передней, затѣмъ въ гостиной и въ спальнѣ. Съ потолка упалъ на крашеный полъ кусокъ штукатурки.
Викторъ Потапычъ нахмурился и ждалъ, что будетъ дальше. Съ трескомъ распахнулись двери. Срывая съ себя шляпку, перчатки, кофточку, бія костлявыми руками въ грудь, Надежда Власьевна слезливо стала кричать:
— Мужъ! Это мужъ! Да ты терзаешь меня, ты заѣлъ мой вѣкъ, ты самый ужасный деспотъ! Изъ-за тебя я не знаю минуты отрадной, ты не доставляешь мнѣ никакихъ удовольствій! Даже въ садъ съ тобой нельзя пойти! Неужели-же я могла одна гулять! Да за кого меня приняли-бы!.. Ахъ, жизнь, ахъ, каторга! Лучше я старой дѣвой осталась-бы, я была бы свободна! Лучше я поступила-бы въ горничныя, въ экономки!..
Она упала на диванъ и, закинувъ голову, рыдала. На улицѣ остановилась кухарка изъ сосѣдняго дома, пытливо посматривая въ открытыя окна. Викторъ Потапычъ схватилъ стаканъ съ недопитымъ чаемъ, хотѣлъ ударить имъ о полъ, но сдержалъ себя, надѣлъ шляпу и вышелъ. Рыданія Надежды Власьевны стали громче, перешли въ истерическій хохотъ, и къ кухаркѣ присоединилась горничная, еще какая-то женщина, и еще; такъ-что въ концѣ-концовъ образовалась передъ домомъ Плѣнина кучка любопытныхъ. Надежда Власьевна, сообразивъ, что мужъ уже далеко, замолкла и, вставъ, заперла окна на задвижки.
II
править«Вѣчная исторія!» — думалъ Викторъ Потапычъ, съ нѣмою яростью вспоминая, что цѣлыхъ пятнадцать лѣтъ, почти ежедневно разыгрываются въ ихъ домѣ истерическія сцены. Надежда Власьевна вспыхиваетъ изъ-за каждаго пустяка. Они ссорились за обѣдомъ, когда Викторъ Потапычъ отказывался отъ другой тарелки супу, — вечеромъ, когда онъ не хотѣлъ идти въ гости, — ночью, когда онъ слишкомъ громко начиналъ храпѣть. Они ссорились, едва онъ открывалъ ротъ, и ссорились, если онъ молчалъ. Они ссорились изъ-за мнѣній, изъ-за вкусовъ, изъ-за симпатій или антипатій къ людямъ. Безчисленное множество поводовъ къ ссорамъ было у нихъ, и онъ видѣлъ, что въ будущемъ ихъ станетъ еще больше.
Онъ направлялся безцѣльно, широко шагая по пыльному тротуару. Ему часто приходилось убѣгать изъ дома, и онъ машинально выбиралъ почти всегда эту улицу. Она была тѣмъ хороша, что скоро кончалась и позволяла ему оставаться наединѣ съ самимъ собою. Кончалась она обрывомъ, по которому вилась желтой змѣей глинистая дорожка. Отсюда виднѣлся лугъ, съ косо перерѣзывавшей его рѣченкой, которая то серебрилась на солнцѣ, то пряталась въ камышахъ и раскидистыхъ деревьяхъ.
Онъ сѣлъ на откосѣ и думалъ… Пятнадцать лѣтъ адской жизни кошмаромъ носились надъ нимъ. Онъ говорилъ себѣ:
— Когда я былъ на университетской скамьѣ, то золотыя мечты манили меня. Мнѣ представлялось, что я сдѣлаю что-то большое, славное. Я хотѣлъ громкаго и живаго дѣла. На прощальной пирушкѣ въ ресторанѣ Ензена меня качали на рукахъ, я говорилъ рѣчи. Какъ теперь помню одушевленныя лица, лохматыя головы товарищей, благородныя пожеланія. Улетѣла молодость, и мечты разсѣялись, и я одинокъ, или еще хуже, чѣмъ одинокъ. Славный дѣятель превратился въ жалкаго чиновника, живое дѣло въ мертвую канцелярщину, и скука убила интересъ ко всему человѣческому… Я машина, я нуль и не знаю, зачѣмъ я существую. Я дошелъ до того, что порою мнѣ кажутся смѣшны и неблагоразумны поступки людей, если они совершаются во имя общаго блага. Я не вѣрю въ общее благо!.. Я не хочу служить — и служу, гну спину, говорю съ начальствомъ почтительно. Я утонулъ въ пошлости, я самъ пошлякъ. Чтобъ имѣть свой домикъ съ гостиной и кабинетомъ, кусокъ послаще, да Станислава въ петлицѣ, да Наденьку, — я продалъ дьяволу душу. О, еслибъ вернуть молодость! Если бы хоть пять лѣтъ вернуть!
Онъ вздохнулъ.
— И какъ я наказанъ! Въ числѣ моихъ товарищей былъ Черепьевъ. Онъ мало говорилъ, онъ казался тупицей. Любимымъ его занятіемъ было смотрѣть по цѣлымъ часамъ на Днѣпръ, на звѣздное небо. Мы смѣялись надъ нимъ и его восторженнымъ поклоненіемъ красотѣ. «Идеалистъ, — говорили мы, — мечтатель!» Недавно я встрѣтилъ его. Въ его кудряхъ серебрится уже сѣдина, но глаза его горятъ молодымъ огнемъ, всѣ его движенія напоминаютъ юношу. Онъ художникъ и не знаетъ скуки. Боже, онъ молодъ!
Онъ сжалъ руки и тоскливо смотрѣлъ въ даль.
— Или вотъ этотъ, Ивановскій… Бросилъ службу, сталъ писателемъ. Онъ живетъ высшимъ существованіемъ, онъ славенъ, и до глубокой старости будетъ улыбаться ему жизнь. Онъ тоже молодъ. А тотъ, Неказистовъ? Генералъ въ тридцать шесть лѣтъ, имя его гремитъ въ газетахъ, онъ одержалъ нѣсколько побѣдъ и, должно быть, утопаетъ въ блаженствѣ. Нѣтъ, родится же человѣкъ въ сорочкѣ! Какая несправедливость! Одному знакомы всѣ высшія радости, другой захлебывается въ болотѣ. За что?
Надъ равниной поднялся тонкій бѣлый туманъ. Вечерняя свѣжесть охватила Плѣнина.
— Когда я сравню свою жизнь съ жизнью отца, то получается поразительное сходство. Тоже онъ былъ чиновникомъ и гнулъ спину, также вѣчно ссорился съ покойной матушкой. Это ужъ въ крови, это роковое, тутъ законъ наслѣдственности! И какъ подумаешь, что я считалъ отца отжившимъ человѣкомъ, врагомъ прогресса, слѣпцомъ!..
Онъ закрылъ лицо руками.
Молодая дѣвушка приблизилась къ нему. Она съ безмолвнымъ любопытствомъ смотрѣла на его склоненную фигуру. Она была высока и стройна. Черныя кольца волосъ развѣвалъ вѣтерокъ. И большіе огнистые глаза глядѣли лукаво и пугливо.
Шорохъ, произведенный ею, заставилъ Плѣнина отнять руки. Онъ съ недоумѣніемъ глянулъ на дѣвушку. Откуда взялась она?
Она была безъ шляпки, и ея смуглая кожа имѣла золотистый оттѣнокъ, губы алѣли, какъ пурпуръ. На бѣлорозовомъ волнистомъ платьѣ пестрѣли букетики живыхъ цвѣтовъ — анютиныхъ глазокъ, васильковъ, спѣлой земляники. Изъ тѣхъ-же цвѣтовъ и ягодъ висѣлъ вѣнокъ у ней на рукѣ.
— Кто вы? — спросилъ онъ.
Она не отвѣтила. Тѣнь тревоги скользнула по ея лицу. Алыя губы насмѣшливо дрогнули.
Онъ смутился и не смѣлъ повторить вопросъ.
Она повернулась и бѣгомъ бросилась назадъ. Она бѣжала легко, какъ дикая коза. Онъ слышалъ шелестъ ея развѣвающагося платья. Ему чудилось, что звенитъ ея смѣхъ, нѣжный какъ соловьиная трель. И онъ долго смотрѣлъ ей вслѣдъ, пока не скрылась она между деревьями, тамъ, гдѣ сгустилась вечерняя тѣнь. Онъ вспомнилъ, что въ оврагѣ есть нѣсколько полуразвалившихся домиковъ, и подумалъ, что эта дѣвушка живетъ въ одномъ изъ нихъ.
Но кто она? Она подкралась какъ привидѣніе, и такъ же быстро исчезла. Никогда прежде онъ не встрѣчалъ ее здѣсь, и едва-ли она изъ мѣстныхъ. Она не крестьянка и не барышня. Она красавица, станъ ея не знаетъ корсета, грудь благоухаетъ молодостью…
Онъ задумчиво смотрѣлъ на равнину, которую вмѣстѣ съ туманомъ, съ деревьями, съ камышами, съ потухающимъ серебромъ рѣчки одѣвалъ изголуба-розовый сумракъ, — и образъ странной дѣвушки стоялъ предъ нимъ, заслонивъ собою всѣ его недавнія муки и сомнѣнія.
III
правитьНа другой день Викторъ Потапычъ угрюмо писалъ бумагу; начальникъ считалъ ее очень важною; но ему она казалась ничтожной и смѣшной. Онъ сидѣлъ за своимъ секретарскимъ столомъ. Его каблуки протерли на полу двѣ глубокія борозды, деревянныя ручки кресла лоснились, какъ костыли нищаго. Видно было, что долго и усердно сидитъ на этомъ мѣстѣ Викторъ Потапычъ. Зеленое сукно на столѣ отрепалось и усѣяно многочисленными чернильными звѣздами. Чернильница изъ желтаго фаянса точно свидѣтельствовала своимъ непригляднымъ видомъ объ убожествѣ мысли, черпаемой изъ нея секретаремъ.
Было тихо въ управленіи. Синіе столбы табачнаго дыма золотились на солнцѣ, перья скрипѣли, и только въ маленькой комнатѣ, гдѣ сидѣли вѣчно праздные ревизоры, слышался сдержанный разговоръ.
Изъ кабинета вышелъ начальникъ, высокій красивый нѣмецъ съ рыжими военными усами и глуповатымъ лицомъ, держа въ рукахъ фуражку и перчатки, и, какъ только исчезъ за дверями, всѣ чиновники сорвались съ мѣстъ и стали шумно бесѣдовать. Ревизоры подошли къ Виктору Потапычу, бухгалтеръ и его помощники образовали кругъ. Одни писцы продолжали сидѣть въ согбенномъ положеніи.
— Отправился въ казначейство серіи покупать! — сказалъ помощникъ секретаря, кивнувъ головою въ сторону начальника.
— Да нѣтъ, онъ просто завтракать поѣхалъ, — заявилъ бухгалтеръ. — Тутъ сиди съ девяти до двухъ, а онъ, изволите-ли видѣть, прохлаждается! Для него законъ не писанъ!
— Ха-ха-ха! Извѣстно, для кого законы не писаны.
— Дуракъ, — со вздохомъ промолвилъ бухгалтеръ, — а вотъ подите — управляющій!
— Дуракамъ счастье.
Въ числѣ чиновниковъ былъ одинъ только-что поступившій на службу. Товарищи стали разсказывать ему, какъ ихъ начальникъ требуетъ у Виктора Потапыча несуществующіе томы законовъ, какъ онъ лжетъ, хвастаясь своимъ знакомствомъ съ Бисмаркомъ, какіе онъ промахи дѣлаетъ при ревизіи заводовъ, какой онъ картежникъ и какъ вся губернская аристократія презираетъ его.
Викторъ Потапычъ сидѣлъ, откинувшись на спинку кресла; перо онъ заложилъ за ухо; большіе сѣрые глаза его смотрѣли на всѣхъ зло и насмѣшливо изъ-подъ тонкихъ умныхъ бровей.
Червь скуки, который его грызъ, грызъ и его товарищей. Они раздражались, злословили, бездѣльничали, потому что не знали, какъ иначе убить время. На службу они являлись съ единственною цѣлью какъ-нибудь скоротать день, и съ тою же цѣлью являлся ихъ начальникъ. Начальникъ обманывалъ ихъ, они обманывали начальника. То, что можно было сдѣлать въ часъ, они дѣлали шесть часовъ. Когда же и такой работы не было, они выдумывали ее, и тогда писались циркуляры и бумаги общаго характера, или загоралась безплодная и ненужная переписка съ другими вѣдомствами. Но часто дни проводились, какъ сегодня. Начальникъ заказывалъ Виктору Потапычу какую-нибудь бумагу, увѣряя, что отъ нея зависитъ судьба акцизнаго дѣла въ губерніи, и уходилъ. Викторъ Потапычъ брался за перо и слегка передѣлывалъ одинъ изъ прошлогоднихъ циркуляровъ управляющаго, совершенно равнодушно относясь къ судьбѣ вообще какого бы то ни было дѣла. Между тѣмъ, около его стола собирались чиновники, садились кто на столъ, кто на ручку кресла, и начиналось злословіе, изливаніе жолчи, накипѣвшей отъ праздномыслія и бездѣлья. И всегда злобу дня составлялъ управляющій. Какъ лакеи чернятъ барина, у котораго служатъ, такъ чернили его эти чиновники. Они не прощали ему ни приставныхъ воротничковъ, ни мытыхъ перчатокъ, ни заплатанныхъ ботинокъ. Имъ были извѣстны всѣ мелочи его существованія. Они радовались его неудачамъ, его проигрышамъ и его ошибкамъ въ русскомъ языкѣ. Однажды онъ написалъ на департаментской бумагѣ: «къ куроводству» вмѣсто: «къ руководству». Эту резолюцію, сдѣланную карандашомъ, они покрыли лакомъ, и съ тѣхъ поръ, при воспоминаніи о ней, заливаются хохотомъ. Онъ былъ ихъ врагъ, но вражда эта была такая же, какъ та, которую питалъ Викторъ Потапычъ къ Надеждѣ Власьевнѣ. Вражда отъ нечего дѣлать, вражда отъ скуки, ничтожная, мелочная вражда.
Сегодня Викторъ Потапычъ былъ не въ ударѣ. Онъ, вышучивая начальника, назвалъ управленіе богадѣльней.
Ревизоры обидѣлись. Обидѣлся бухгалтеръ. Мало-по-малу разгорѣлся споръ. Старшій ревизоръ, красный, какъ индѣйскій пѣтухъ, принялъ начальническій тонъ и кричалъ на секретаря; младшій схватилъ помощника секретаря за пуговицу и высчитывалъ, сколько ему приходится ѣздить зимой, когда идутъ заводы; бухгалтеръ указывалъ на кипу вѣдомостей, еще не провѣренныхъ ни имъ, ни его помощниками. Писцы притворялись, что пишутъ, и, оставаясь въ согбенномъ положеніи, жадно прислушивались къ спору. Всѣмъ хотѣлось, чтобы ихъ считали дѣятельными работниками, въ услугахъ которыхъ нуждается государство, и чтобъ только одинъ управляющій ничего не дѣлалъ и никуда не годился.
— Самъ идетъ! — закричалъ одинъ изъ помощниковъ бухгалтера, выглянувъ въ окно.
Моментально водворилась тишина, всѣ кинулись вразсыпную на свои мѣста и схватились за перья; ссора кончилась.
Управляющій вошелъ, держа грудь колесомъ, не глядя по сторонамъ, розовый отъ вина и улыбающійся. Ревизоры отправились къ нему и, куря его папиросы, льстиво соглашались съ его взглядами на акцизное дѣло. Когда онъ посмотрѣлъ на бумаги, поданныя ему для подписи Викторомъ Потапычемъ, они перешли въ свою комнату, чтобъ не мѣшать начальнику. По дорогѣ они остановились возлѣ секретарскаго стола и дружелюбно шепнули Плѣнину, точно у нихъ никогда и ссоры не было, что управляющій, кажется, тово… Тутъ старшій ревизоръ щелкнулъ себя по горлу. А начальникъ, вынувъ изъ бисернаго чехольчика зубочистку, предался тому невинному занятію, которымъ заканчиваются, обыкновенно, завтраки и обѣды. Впрочемъ, онъ успѣлъ подмахнуть бумаги. Когда пробило два часа, все управленіе встало, какъ одинъ человѣкъ, начиная съ управляющаго и кончая сторожемъ. Скучающія лица чиновныхъ школьниковъ расцвѣли, опять началось галдѣнье и когда начальникъ сказалъ: «прощайте, господа!» — враги его низко поклонились ему, а одинъ писецъ чуть не мазнулъ по полу своими огромными жирными волосами.
Рискуя навлечь на себя справедливый гнѣвъ Надежды Власьевны, Плѣнинъ не отправился обѣдать домой. При мысли о домѣ, въ немъ стыла кровь. Онъ зашелъ въ ресторанъ, съѣлъ обѣдъ, купилъ въ магазинѣ фунтъ конфектъ получше и направился за городъ на вчерашнее мѣсто.
Онъ пришелъ туда, сѣлъ на откосѣ. Сердце его билось. Онъ сидѣлъ долго, въ совершенномъ одиночествѣ. Рѣчка сверкала вдали, опьяняющій ароматъ какой-то травы напоялъ воздухъ. Шуршали и стрекотали насѣкомыя, кричали птицы. Сѣдая зелень ракитъ мягко выдѣлялась на днѣ оврага, гдѣ бѣлѣли полуразвалившіяся хижины. Напрасно смотрѣлъ туда Плѣнинъ. И только когда смерклось и въ лиловой лазури замигали звѣзды, ему почудилось, будто гдѣ-то близко, въ травѣ, или въ кустахъ, или въ воздухѣ прозвенѣлъ мелодическій смѣхъ той дѣвушки, но тихій и едва уловимый. Да гдѣ-то промелькнула ея тѣнь. Или, можетъ быть, это лунный свѣтъ мелькнулъ на колеблющемся кустѣ шиповника?
Затаивъ дыханіе, стоялъ и слушалъ Плѣнинъ. Но все было пустынно и сонно. Онъ вздохнулъ и вернулся въ городъ.
IV
правитьНо онъ опять пришелъ сюда, сказавшись больнымъ на службѣ. Его влекло къ себѣ безмолвіе этой спокойной красоты, этого скромнаго задумчиваго пейзажа, и ему казалось, что со времени встрѣчи съ странной дѣвушкой онъ сталъ моложе. Впрочемъ, онъ не разбиралъ своихъ ощущеній, — его просто тянуло на это мѣсто, и онъ чувствовалъ, что никакими силами не прогонишь его отсюда, что онъ схитритъ, надуетъ, пустится на ложь и унизится до обмана, а ужъ на откосъ явится. Онъ зналъ, что поступаетъ несолидно, что человѣкъ, у котораго сѣдина показалась, въ его положеніи просто смѣшонъ; но еще разъ взглянуть на дѣвушку съ вѣнкомъ полевыхъ цвѣтовъ и ягодъ представлялось ему какимъ-то счастьемъ, и лучезарное видѣніе должно было бросить свѣтъ на его скучную, заплѣсневѣлую жизнь.
Ждать теперь пришлось недолго. Дѣвушка вышла изъ лѣса, и, облитая полуденнымъ солнцемъ, подвигалась вдали, за рѣчкой, то останавливаясь и нагибаясь, то приставляя руку къ глазамъ и глядя направо, гдѣ въ раскаленномъ воздухѣ синѣлъ другой лѣсъ. Она пѣла какую-то пѣсню, и повременамъ голосъ ея звенѣлъ, странно сливаясь съ трелями жаворонковъ.
На равнинѣ тамъ и сямъ бѣлѣлъ песокъ, и чтобъ проникнуть въ тотъ лѣсъ, дѣвушкѣ надо было перейти вбродъ рѣчку и по песчаному полю пройти версту.
Она подошла такъ близко, что онъ, сидя наверху, видѣлъ, какъ въ рѣчкѣ, точно въ помутнѣвшемъ зеркалѣ, отразилась на мгновеніе ея стройная фигура, босыя ножки замелькали, плеснула вода, и, придерживая платье, выпрыгнула дѣвушка на этотъ берегъ, изъ камышей, словно русалка.
Она замѣтила Плѣнина и улыбнулась. Улыбка заставила его покраснѣть, и онъ въ волненіи сталъ смотрѣть въ другую сторону. Но когда потомъ онъ повернулъ голову, дѣвушка бѣжала уже далеко. Повидимому песокъ не затруднялъ ея бѣга. Толстыя косы роняли вплетенные въ нихъ бѣлые цвѣты; порою она оборачивалась и на бѣгу посылала ему воздушные поцѣлуи.
Ему захотѣлось пойти за нею. Глаза его горѣли отъ зноя красокъ, въ какихъ явилась ему дѣвушка, грудь вздымалась, кровь зажглась и, точно въ двадцать лѣтъ, легко и живо спустился онъ съ откоса и зашагалъ по берегу.
Было жарко, но онъ все шелъ, иногда поднимая цвѣты, оброненные дѣвушкою, полный небывалой бодрости, которую вливала въ него она своими улыбками и воздушными поцѣлуями.
По дорогѣ возвышался холмъ. Маленькія деревца — сосенки и березки — зеленѣли тамъ и сямъ на холмѣ, который казался оазисомъ или островомъ среди равнины. Рѣчка у подошвы холма круто выгибалась, и ея холодныя струи проносились здѣсь съ тихимъ музыкальнымъ лепетомъ.
Дѣвушка взбѣжала на холмъ и исчезла. Когда Викторъ Потапычъ подошелъ, песокъ сыпался по склону холма; и, хватаясь за вѣтки и верескъ, съ большимъ трудомъ взобрался туда Викторъ Потапычъ. Вѣтерокъ подулъ и освѣжилъ его. Онъ сѣлъ на землѣ и сталъ вытирать платкомъ лицо.
— Послушайте, молодой человѣкъ съ сѣдыми волосами, зачѣмъ вы здѣсь?
Голосъ прозвучалъ справа. Вся фраза была сказана тихо, совсѣмъ тихо. Но отъ нея Виктора Потапыча такъ и всколыхнуло. Онъ радостно испугался, и молчалъ. Улыбка застыла на его лицѣ.
— Скажите, — раздался тотъ-же голосъ слѣва, — вы пришли сюда за цвѣтами или за ягодами? Вы ошиблись! Тутъ ничего нѣтъ, кромѣ можевельника. Ахъ, нѣтъ! Я вижу! Вонъ сидитъ старый грибъ!
Викторъ Потапычъ покраснѣлъ, и послышался громкій смѣхъ.
— Что это у васъ въ карманѣ? — спросилъ голосъ, и на этотъ разъ Виктору Потапычу показалось, что онъ звучитъ сверху.
Онъ поднялъ глаза и увидѣлъ, что вѣтки самаго высокаго деревца качаются. Въ сквозной листвѣ что-то бѣлѣетъ.
— Это конфекты, — отвѣчалъ онъ и, вынувъ бонбоньерку, раскрылъ ее и протянулъ къ деревцу.
Смѣхъ повторился.
— Не надо мнѣ конфектъ. Лучше купите у меня ягодъ. Я дешево продамъ…
— Хорошо. А гдѣ ягоды?
— О, еще надо набрать! Посидите, я въ тотъ лѣсъ сбѣгаю…
— Напрасно не хотите конфектъ, — сказалъ Викторъ Потапычъ и закрылъ бонбоньерку. — Дайте-ка я вамъ помогу слѣзть…
Онъ всталъ и подошелъ къ деревцу. Но тамъ ужъ никого не было. Холмъ былъ пустыненъ. Чирикали воробьи, внизу лепеталъ звенящій ручей, въ воздухѣ стоялъ нестерпимый зной. И деревья, кусты, цвѣты — все клонило къ полуденному сну, къ дремѣ, къ дремѣ, у которой мало общаго съ ночнымъ забытьемъ, но которая все-таки сонъ… съ открытыми глазами.
Этотъ лѣнивый сонъ спустился на землю, и Плѣнинъ лежалъ на спинѣ, устремивъ глаза въ густую синеву небесъ. Онъ ждалъ возвращенія дѣвушки. Онъ спрашивалъ себя:
— Неужто-жь я опять сталъ молодъ? Откуда эта свѣжесть сердца и душевная ясность? Полюбить и умереть отъ счастья! Полюбить грезу, мечту, полевой цвѣтокъ! Быть пошлякомъ и сбросить съ себя проклятое иго, обновиться, потонуть въ лучахъ солнца, въ синемъ безграничномъ небѣ! Ничего мнѣ не надо, кромѣ поцѣлуя этой дикой розы… Одного поцѣлуя… И что значитъ въ сравненьи съ нимъ счастье Черепьева, Ивановскаго, Неказистова!
Его грудь сладостно ныла. Лазурный небосводъ точно раздвигался предъ нимъ, и онъ видѣлъ, какъ высоко, высоко ширялъ въ небесахъ желтый ястребъ, гоняясь за бѣлой, сверкающей на солнцѣ, какъ снѣжинка, голубкой. Онъ очнулся отъ легкаго шороха: возлѣ него, поджавъ ноги, сидѣла странная дѣвушка. Она ѣла конфекты изъ его бонбоньерки, и ее потрясалъ тихій, сдержанный смѣхъ. Отъ этого смѣха въ ея ушахъ прыгали черныя спѣлыя вишни, вдѣтыя вмѣсто серегъ. На колѣняхъ лежалъ букетикъ земляники, скромныя ягоды которой тонули въ ея пушистой зелени и въ розопалевыхъ цвѣтахъ наперстянки. Сидѣла она непринужденно, чуть-чуть сгорбившись, и на ея граціозной шеѣ, бронзовой отъ загара, чернѣли, какъ смола, блестящіе чудно вьющіеся волосы. Отъ ея тѣла несся теплый ароматный запахъ. Когда она повернула лицо, Плѣнинъ вздрогнулъ, увидѣвъ ея глаза, наивные, горячіе, молодые. Онъ спросилъ:
— Ради Бога — кто вы?
Она отвѣтила со смѣхомъ:
— Любовь.
— Васъ такъ зовутъ? Но… Кто ваши родители? Гдѣ вы живете?
— Какой любопытный молодой человѣкъ! — воскликнула она. — Не скажу. Вѣдь я не спрашиваю, кто вы.
Она лукаво взглянула на него.
— Впрочемъ, конфекты ваши прелесть какія, — начала она. — Должно быть, васъ бояться нечего. Купите же у меня ягодъ!
— Съ удовольствіемъ, — отвѣчалъ онъ съ улыбкой, доставая бумажникъ и бросая жадные взгляды на землянику и на вишни въ ушахъ дѣвушки.
— Я вамъ отдамъ все, что у меня есть, весь бумажникъ, а вы отдайте мнѣ всѣ ваши ягоды…
— Хорошо!
Смѣхъ потрясъ ее снова, и на минуту она спрятала лицо въ свои смуглыя тонкія руки.
— Знаете, на что мнѣ деньги? — спросила она, взявъ бумажникъ и покраснѣвъ отъ смущенія и радости. — Я давно собираю по копѣечкѣ, чтобъ купить козу. Папа ужасно боленъ, онъ лежитъ бѣдненькій, не шевельнетъ ни рукой, ни ногой, уже другой годъ, и кушаетъ только молоко. А когда нѣтъ молока, онъ плачетъ…
Она раскрыла бумажникъ и смотрѣла на деньги.
— «Викторъ Потаповичъ Плѣнинъ», — прочитала она на визитной карточкѣ, которая находилась въ бумажникѣ. — Вотъ кто вы такой!
Она разсмѣялась, и взглядъ ея глазъ точно говорилъ: «Ага, я узнала вашъ секретъ!» Викторъ Потапычъ почувствовалъ себя неловко.
— Но, разумѣется, вы шутите, — продолжала она, возвращая ему бумажникъ. — Столько денегъ за горсточку ягодъ! Нѣтъ, это невозможно!
Викторъ Потапычъ тщетно упрашивалъ ее. Она отстраняла рукою деньги и не хотѣла взять даже пяти рублей. Наконецъ, онъ уговорилъ ее не отказываться хотя отъ мелочи.
— Ну, возьму! — сказала она. — Я буду у васъ въ долгу. Приходите сюда завтра и послѣзавтра. Я наберу вамъ много, много ягодъ. Я каждый день на двадцать копѣекъ продаю ягодъ. Кушайте.
Онъ протянулъ руку къ ея колѣнямъ и сталъ отрывать по ягодкѣ съ букетика и медленно ѣсть, не сводя глазъ съ чудной дѣвушки.
— Какъ у васъ пальцы дрожатъ, Господи! — вскричала она и съ удивленіемъ посмотрѣла на Плѣнина.
Онъ не отвѣтилъ и улыбаясь продолжалъ молча ѣсть.
— Вы добрый, да? — спросила она.
Онъ кивнулъ головою. Она помолчала.
— Такъ, пожалуй, дайте ужъ пять рублей, — сказала она, вспыхнувъ и потупивъ глаза, какъ бы испугавшись собственныхъ словъ своихъ.
Онъ быстро протянулъ ей бумажникъ, и она взяла деньги.
— Спасибо! — произнесла она шопотомъ, пряча бумажку.
Викторъ Потапычъ почувствовалъ, что съ этого момента между нимъ и дѣвушкой знакомство стало тѣснѣе; и онъ ужъ не такъ робко ѣлъ ягоды.
— А если папа спроситъ, откуда у меня деньги? — проговорила она.
— Скажите, что нашли…
Она задумалась. Но черезъ минуту она уже хохотала, и Плѣнинъ вторилъ ей; ему было весело и хорошо, какъ никогда въ жизни.
— Какъ славно здѣсь! — говорилъ онъ. — Какъ чудно пахнутъ полевые цвѣты! Какъ вы прекрасны, Любовь! Какъ мнѣ хочется вашихъ вишень!
Она со смѣхомъ подставила ему ухо, одно и другое. Слегка обнявъ воздушный мягкій станъ ея, онъ приникъ ртомъ къ ягодѣ. Брызнулъ сокъ, и по нѣжной, какъ персикъ, щекѣ потекли алыя струйки, подобно крови.
Дѣвушка громко захохотала, потомъ нахмурила брови и вдругъ вскочила и исчезла за кустами, проворная, какъ ящерица, гибкая, какъ змѣя.
…Шагахъ въ двухстахъ отъ холма, на муравѣ вырисовывалась свѣтлымъ пятномъ быстро движущаяся фигура дѣвушки. На бѣгу она бросала въ воздухъ монеты, сверкавшія бѣлыми искрами, и ловила ихъ, какъ жонглеръ. Плѣнинъ смотрѣлъ. Она обернулась, увидала его и послала ему воздушный поцѣлуй.
V
править«Нѣтъ, это не любовь, — думалъ онъ, — это кровь бунтуетъ… И однако-же я чувствую, что глупѣю, и главное — хочу глупѣть, хочу совсѣмъ стать дуракомъ, потому что глупость есть привиллегія молодости… Самыя радостныя и самыя дурацкія чувства играютъ во мнѣ. Изъ горла пѣсня просится, сердце бьется, и все я вижу ее, ее… Стоитъ закрыть глаза — и вотъ она, какъ живая. Руки у ней тонкія и должно-быть цѣпкія, обнимаютъ крѣпко и горячо. Сколько электричества въ этихъ рукахъ! Странная она, можетъ быть у ней разсудокъ не совсѣмъ въ порядкѣ, а тянетъ къ ней! Это не женщина, это — видѣніе, мечта! Но какъ-же я говорю, что это не любовь? Неправда, любовь! Ее зовутъ Любовью! Настоящая, сумасшедшая, неожиданная любовь!»
— Любовь! — закричалъ онъ громко.
На откосѣ никого не было, и только эхо неясно отвѣтило ему.
— Любовь! — повторилъ онъ въ восторгѣ, и на глазахъ его выступили слезы.
И если-бы кто-нибудь увидѣлъ его, то удивился-бы перемѣнѣ съ нимъ. Глаза его сіяли, большіе и лучистые, молодой румянецъ покрывалъ щеки, станъ выпрямился, волосы утратили мертвенный пыльный цвѣтъ свой. Это былъ юноша, преждевременно слегка посѣдѣвшій, а не пожилой человѣкъ.
— Скажи, что съ тобою? — спросила его Надежда Власьевна, когда онъ вернулся домой.
Она пытливо смотрѣла ему въ глаза.
— Ничего…
— Ты боленъ, Витя?
Онъ промычалъ:
— Нездоровъ.
Ей показалось, что отъ него пахнетъ цвѣтами, лѣсомъ.
— Ты на службѣ не былъ? Гдѣ ты былъ?
Онъ нахмурился.
— Ты почемъ знаешь? Да, не былъ, голова болѣла, я и прошелся… ходилъ туда, въ садъ…
Онъ неопредѣленно указалъ рукой.
— Витечка! — начала она съ мольбой, заключая его въ костлявое объятіе, — не манкируй службой! Пожалѣй меня! что станется со мною, когда тебя прогонятъ! Боже мой! Онъ не бываетъ въ управленіи… Да послѣ этого я тебя сама стану провожать на службу!
— Дура! — загремѣлъ на нее Викторъ Потапычъ и такъ зло сверкнулъ глазами, что она испугалась.
Она приняла руки, онъ стремительнымъ шагомъ прошелъ въ свою комнату.
За обѣдомъ она сказала:
— Витя, ты боленъ, скушай супцу съ курочкой. Скушай, миленькій! Ахъ, какъ я виновата, что упрекнула тебя! Дай-ка мнѣ твой лобъ!
— У тебя жаръ, — тревожно сообщила она.
Онъ молчалъ.
— Витя, если управляющій останется недоволенъ, что ты не пришелъ сегодня на службу, — начала она съ улыбкой и съ заискивающимъ выраженіемъ глазъ, точно Витя былъ капризный мальчикъ, котораго опасно раздражать и котораго лучше ужь успокоить лаской, — то я, радость моя, пойду къ нему сама и попрошу за тебя. Какъ ты думаешь?
Викторъ Потапычъ захватилъ побольше воздуху и сжалъ губы.
— О, какъ ты смотришь, точно съѣсть меня хочешь! — сердито крикнула Надежда Власьевна, вся взволновавшись.
Викторъ Потапычъ опустилъ глаза и сосредоточенно принялся за ѣду. Онъ не былъ расположенъ ссориться. Онъ быстро успокоивался — стоило ему вспомнить Любовь.
— Не вмѣшивайся, пожалуйста, Наденька, прошу тебя. Ты только повредишь мнѣ. Я самъ дорожу службой, — не безпокойся!
«Да, дорожу! — насмѣшливо думалъ онъ, лежа послѣ обѣда на жосткомъ диванчикѣ въ кабинетѣ, выходившемъ окнами въ стеклянную галлерею, гдѣ на веревкѣ сушились юпки Надежды Власьевны. — Дорожу! Въ головѣ чарующій угаръ, чудныя дурацкія мечты… Такъ-бы и бросилъ все… Вѣдь живутъ-же люди безъ всякихъ службъ, свободные, счастливые! Никому не кланяться и не лгать! И вѣчно быть молодымъ, вѣчно любить!»
VI
правитьПлѣнинъ сталъ поздно приходить въ управленіе, порою говорилъ дерзости начальнику, не скрывалъ презрѣнія къ чиновникамъ. Сидя въ своемъ секретарскомъ креслѣ, онъ по часамъ ничего не дѣлалъ, заложивъ перо за ухо. Онъ похудѣлъ, и это шло къ нему. Надежда Власьевна изумлялась, что онъ каждый день вздумалъ мѣнять бѣлье и душилъ волосы и бороду. Сослуживцы тоже посматривали на него съ любопытствомъ. Онъ какъ-то незамѣтно для себя сталъ щеголемъ. Управляющій, добрый и недалекій нѣмецъ, огорчался, когда Викторъ Потапычъ наотрѣзъ отказывался писать новый циркуляръ надзирателямъ, и презрительный тонъ самоувѣреннаго секретаря пугалъ его. «Викторъ Потапычъ въ дурномъ расположеніи духа, — думалъ онъ, — и кажется, онъ хочетъ, чтобъ я представилъ его къ новой наградѣ. Безъ него мнѣ трудно было-бы, онъ у меня правая рука, я сдѣлаю ему сюрпризъ». Чувствуя хмель въ головѣ послѣ завтрака, управляющій хитро улыбался, когда секретарь ворчалъ. «Ежели Викторъ Потапычъ получитъ награду, то станетъ вѣжливѣе», — говорилъ себѣ начальникъ и ждалъ, чѣмъ разрѣшится его ходатайство. И онъ обрадовался, когда Плѣнинъ попросился въ двухнедѣльный отпускъ.
Викторъ Потапычъ вздохнулъ всей грудью, очутившись на свободѣ. Онъ купилъ патронташъ, ружье; въ немъ заговорили Богъ вѣсть откуда взявшіеся воинственные инстинкты. Онъ сѣлъ на дрожки и, кивнувъ головой Надеждѣ Власьевнѣ, глаза которой были заплаканы, уѣхалъ за городъ. Предварительно онъ солгалъ ей, что ему дана командировка въ уѣздъ.
Онъ поселился недалеко отъ города, сейчасъ за тѣмъ лѣсомъ, куда Любовь ходила сбирать ягоды. Тамъ надъ желтымъ обрывомъ, среди столѣтнихъ деревьевъ, бѣлѣлся хуторъ солдатки Марѳы. Онъ нанялъ у ней свѣтелку, условился, чтобъ она кормила его и служила ему, и сталъ отдыхать на лонѣ природы. По утрамъ онъ рано вставалъ и уходилъ въ лѣсъ, слушать звонкіе переливы иволгъ, и самъ горланилъ какую-нибудь пѣсню. Онъ жадно вдыхалъ лѣсной воздухъ, смолистый и свѣжій, и чувствовалъ, что щеки его горятъ, сердце дрожитъ, обновленное и бодрое. Онъ сознавалъ, что въ этой отшельнической жизни, въ этомъ блужданіи по лѣсу, въ этой игрѣ въ охотники много смѣшнаго и «дурацкаго». Но ему и было дорого, что онъ можетъ вести такую жизнь, онъ радовался, что молодѣетъ съ каждымъ днемъ и совсѣмъ не думаетъ о будущемъ.
Совсѣмъ!
Ежедневно являлась Любовь и приносила ему полную корзинку ягодъ. Затѣмъ вмѣстѣ они уходили въ боръ. Онъ слушалъ, какъ льется ея пѣсня, смотрѣлъ, какъ золотыя полоски солнечнаго свѣта падаютъ на нее и мелькаютъ на ея платьѣ, и какъ алѣютъ на смугломъ лицѣ дѣвушки странно, трагически вздутыя губы ея. Эти губы тянули къ себѣ, какъ магнитъ, и Викторъ Потапычъ блѣднѣлъ при взглядѣ на нихъ. Таинственная жизнь, глубокая, какъ море, сосредоточивалась въ нихъ. Малѣйшее душевное движеніе отражалось въ легкомъ трепетѣ этихъ губъ, и въ то время, когда дѣвушка хохотала, шутила, говорила, Плѣнину достаточно было взглянуть на нижнюю часть ея лица, чтобы замереть отъ загадочнаго, непостижимаго, но сладостнаго ужаса. Было что-то недѣтское, горестное и порою что-то плѣнительно-грѣховное въ чудныхъ губахъ. И это впечатлѣніе еще болѣе оттѣнялось наивнымъ выраженіемъ большихъ, спокойно пламенѣющихъ, но недалекихъ, какъ у дикой козы, очей.
Часовъ въ пять утра, на второй день своего пребыванія у солдатки Марѳы, Плѣнинъ закинулъ за плечо ружье и вышелъ.
По тропинкѣ онъ спустился съ обрыва. Солнце давно взошло, но ночныя голубоватыя тѣни еще лежали въ пространствахъ межъ деревьями и на днѣ оврага. Пальмовидные папоротники дремали на землѣ въ прозрачныхъ холодныхъ сумеркахъ, вершины и стволы сосенъ были уже облиты золотистымъ свѣтомъ, и далеко внизу надъ мелкимъ кустарникомъ таялъ розовый туманъ. Теплое голубое небо, на которомъ въ лѣсныхъ просвѣтахъ четко рисовались тамъ и сямъ изумрудно-огненные края нѣжной листвы, ласкало глазъ. И влажный блѣдный запахъ цвѣтовъ, обрызганныхъ росою, струился въ воздухѣ.
Кричали птицы. Плѣнинъ вспомнилъ свою канцелярію и разсмѣялся, какъ школьникъ. Надъ нимъ кружился воронъ. Онъ прицѣлился, и жертва тяжело упала на землю, сложивъ крылья.
Онъ шелъ по извилистому берегу той самой рѣчки, которая видна съ городскаго откоса и протекаетъ по равнинѣ, мимо холма, гдѣ онъ бесѣдовалъ съ Любовью. Только здѣсь рѣчка эта, называющаяся Тупецъ, шире, чѣмъ тамъ, и не такъ быстра. Старыя раскидистыя ивы склонились надъ нею и бросаютъ густыя тѣни на ея воды. Шуршатъ камыши. Изрѣдка вылетитъ утка оттуда съ отрывистымъ гортаннымъ крикомъ. То не видишь совсѣмъ Тупца, до того онъ съуживается и прячется въ высокихъ травахъ, то вдругъ онъ образуетъ родъ маленькаго круглаго озера, и оно блеститъ какъ зеркало, и въ него смотрятся со всѣхъ сторонъ деревья. Таинственно молчитъ природа, не шелохнетъ листъ. И, кажется, кто-то сейчасъ былъ здѣсь, круги пошли по водѣ… Вонъ за толстымъ сплетеніемъ обнажившихся, полузасохшихъ корней засверкала на солнцѣ зыбь, какъ граненое стекло… Послышался тихій всплескъ.
Плѣнинъ остановился и смотрѣлъ съ тревогой.
На травѣ, возлѣ платья и бѣлья, была брошена корзинка съ лѣсной малиной, букетъ гвоздикъ. Голая красивая рука обнимала дерево, и изъ-за ствола виднѣлась часть стана; нога боязливо была протянута къ водѣ и концами пальцевъ чуть-чуть касалась студеной поверхности, разсѣкая упругія струи и отражаясь въ нихъ. И отраженіе зыблилось.
Плѣнинъ узналъ Любовь. Онъ скрылся за деревьями, чтобъ не смотрѣть на дѣвушку, чтобъ не испугать ее. Но онъ чутко прислушивался къ малѣйшему шороху.
И когда она выкупалась и запѣла, направляясь въ лѣсъ, по одной изъ безчисленныхъ тропинокъ, сѣтью покрывающихъ склонъ обрыва, онъ догналъ ее.
Она даже не вздрогнула. Она не удивилась. Лицо ея освѣтилось насмѣшливой улыбкой, она продолжала пѣть, а онъ шелъ за ней, не зная что сказать ей и съ чего начать. Онъ точно въ первый разъ встрѣтился съ нею.
— Вы теперь въ лѣсу живете? — спросила, наконецъ, странная дѣвушка, переставая пѣть и наклоняясь за ягодой.
— Да…
— Въ лѣсничихъ?
— Нѣтъ, я не лѣсничій.
Дѣвушка подняла голову и сказала съ хохотомъ:
— Вы лѣшій!
Викторъ Потапычъ отшутился:
— А вы русалка.
— Вы подсматривали за мной? — торопливо спросила она, и разсерженное лицо ея приблизилось къ лицу Плѣнина.
Оба они остановились.
— Я увидѣлъ васъ, — и сейчасъ-же отошелъ…
Гнѣвъ ея исчезъ, она равнодушно промолвила:
— Мужчины всѣ безсовѣстные.
Затѣмъ, помолчавъ, она сказала:
— Возьмите ягоды?
— Лучше вы сами принесите… Напьемтесь чаю… Пойдемте! Здѣсь недалеко!
— Хорошо, — отвѣчала дѣвушка. — Мнѣ все равно… Я вамъ должна.
— Я вѣдь не одинъ на хуторѣ, — нашелъ почему-то нужнымъ заявить Викторъ Потапычъ. — Мнѣ прислуживаетъ Марѳа.
Они свернули въ сторону. Сухія сосновыя иглы трещали подъ ногой. Стройныя деревья слабо раскачивались. Сверху лился свѣтъ. Стояла тишина, но странная лѣсная тишина. Прислушаешься — и въ ней поютъ, звенятъ и гремятъ тысячи разныхъ голосовъ. Дѣвушка вздохнула.
— Теперь лѣто, а потомъ будетъ зима, — начала она задумчиво, точно сама съ собою говорила. — И всѣ листья улетятъ. Вы зимой тоже будете здѣсь жить?
Плѣнинъ смутился.
— Я только на лѣто. Признаюсь, я вѣдь для того, чтобъ съ вами чаще встрѣчаться, — заговорилъ онъ, и лицо его вспыхнуло. — А то я всегда въ городѣ живу.
Она не обратила вниманія на его признаніе.
— А вы знаете, я такъ козы и не купила… — сказала она.
— Мало взяли денегъ…
— Не то! — вскричала она. — Я солгала отцу, по вашему совѣту, будто нашла деньги, а онъ схватилъ и разорвалъ бумажку зубами на мелкіе клочки и заплакалъ… Онъ подумалъ, что я украла!
Она обратила къ Плѣнину лицо, и горестное выраженіе застыло въ ея губахъ и плачущемъ подбородкѣ.
— Ребенокъ! — проговорилъ Плѣнинъ. — Отецъ неправъ, и совѣсть ваша чиста. Стоитъ-ли огорчаться?
Горестное выраженіе смѣнилось равнодушнымъ, какъ и въ тотъ разъ.
— Да, пожалуй, — сказала она. — Я чиста!
Они пришли. Старый, красной мѣди самоваръ шумѣлъ на дубовомъ столѣ и наполнялъ свѣтелку бѣлымъ паромъ. Марѳа перемывала чашки. Увидѣвъ постояльца, она осклабилась, а при взглядѣ на дѣвушку сдѣлала печальное лицо и съ соболѣзнованіемъ подперла рукой щеку. Она много разъ встрѣчала ее въ лѣсу, всегда въ цвѣтахъ, съ непокрытой головой. Она слышала, какъ та передразниваетъ птицъ и поетъ — то иволгой, то зальется малиновкой, то зазвенитъ какъ жаворонокъ. Теперь въ ушахъ дѣвушки были бѣлые цвѣты, и роса на нихъ не успѣла еще просохнуть, черные необычайной густоты волосы гривой лежали на стройныхъ плечахъ, спутываясь и свиваясь во влажныя кольца. Марѳа заговорила съ Любовью какъ съ больной или какъ съ блаженной. Дѣвушка смѣялась, высыпая на столъ ягоды.
— Мнѣ жаль, что я теперь даромъ двѣ недѣли, по крайней мѣрѣ, буду трудиться для васъ…
— Зачѣмъ-же даромъ? — подхватилъ Плѣнинъ, подвигая ей чашку, — я не допущу этого. Приносите ягоды каждый день. Сюда вамъ ближе, чѣмъ на рынокъ. Берите, сколько вамъ надо, денегъ. Берите всѣ. Ради Бога, не церемоньтесь и не подозрѣвайте меня ни въ чемъ дурномъ. Я просто люблю васъ, какъ… чудный поэтическій сонъ… Не смѣйтесь. Я благословляю встрѣчу съ вами! Какая скучная, пошлая жизнь у меня, еслибъ вы знали! Какъ я одинокъ! Но сдѣлайте одолженіе, кушайте чай. И вотъ сливки, хлѣбъ… Пожалѣйте меня, — продолжалъ онъ, подсаживаясь къ дѣвушкѣ, — и если можете, если не очень я противенъ вамъ, сдружитесь со мной.
— Вы уродъ, — перебила его дѣвушка разсмѣявшись. — Вамъ шестьдесятъ лѣтъ…
Плѣнинъ грустно взглянулъ на нее, облитую солнечнымъ лучомъ, лучезарно улыбавшуюся, точно вся она была изъ свѣта, и произнесъ:
— Нѣтъ, мнѣ тридцать семь. Но не въ этомъ вопросъ. А впрочемъ извините, что я началъ такой разговоръ…
— Сегодня вы скучный, а тогда были веселѣй… Тогда я подумала: «Ахъ, какой веселый и любезный старичекъ!» Ну, нѣтъ, не старичекъ, вы молоденькій и, въ самомъ дѣлѣ, глаза мнѣ ваши нравятся… И мнѣ еще нравится, что у васъ такія толстыя плечи!
Плѣнинъ улыбнулся. Она слегка дотронулась до его руки своими длинными пальцами, и что-то безконечно милое задрожало въ углахъ ея губъ. Сердце его точно оборвалось, онъ не могъ сдержать радостнаго вздоха.
VII
правитьДни мелькали, чудные, іюньскіе, безоблачные дни, и жизнь проходила, какъ сонъ.
Недѣля прошла.
Однажды вечеромъ, когда погасало солнце, Викторъ Потапычъ, провожая Любовь изъ лѣса, взялъ ее за руку. Она не отняла руки. Отъ руки онъ перешелъ къ стану.
— Милая! — говорилъ онъ, идя съ нею по опушкѣ, — жизнь моя ничтожна, но отъ васъ зависитъ скрасить ее и наполнить счастіемъ… Вы постоянно говорите, что не понимаете меня… Да вѣдь это не умомъ понимается, а сердцемъ. Вотъ вдругъ, тутъ, сожмется что-то, загорится, заноетъ — все становится понятно.
Но сердце дѣвушки билось ровно; остановившись, она большими наивными глазами смотрѣла въ его глаза, искрившіеся страстью.
— За ласку, за мигъ участья, — продолжалъ Плѣнинъ, точно въ чаду, — я все отдалъ-бы вамъ… Богъ васъ знаетъ, кто вы… Загадка какая-то… Но я жить не могу, я съ ума схожу, когда не вижу васъ. Что вамъ надо, дитя мое, слышите? Скажите, прошу васъ! Жизнь вамъ мою надо — я и жизнь отдамъ! Денегъ, платья дорогія, браслеты… Что вы любите?
Онъ раскраснѣлся, ей стало страшно. Она сказала:
— Пустите меня.
— Не пущу! — прошепталъ онъ, привлекая ее къ себѣ.
Спокойный ясный вечеръ медленно гасъ. Таяли чуть замѣтныя облака; и янтарно-лиловыя деревья, легкія и прозрачныя, точно сгорали вдали въ этой ласковой атмосферѣ, золотыми струями переливавшейся въ розовомъ небѣ, мѣстами уже сумрачномъ. Раздражающе запахли цвѣты.
— Любовь! Довѣрьтесь мнѣ, полюбите меня! — какъ сумашедшій говорилъ Плѣнинъ, сжимая станъ дѣвушки.
— За что? — спросила она.
— За то, что я васъ люблю дикую, глупую, — отвѣчалъ онъ съ тоской. — Вѣдь вы глупая, а я васъ люблю. Я боготворю васъ. Вы бродяжка, а я за васъ жизнью готовъ пожертвовать. Видите, у меня слезы текутъ! Полюбите-же меня за эту безмѣрную любовь, за то, что я самъ теперь глупѣе васъ въ тысячу и мильонъ разъ…
Она разсмѣялась и съ странной улыбкой взглянула на него — дерзкой, манящей, слегка раскосивъ глаза. Она молчала и, кажется, грудь ея стала дышать чаще.
Плѣнинъ приникъ къ ея рукѣ. Но вдругъ она всхлипнула, и въ нѣсколько прыжковъ исчезла межъ кустами. Онъ съ испугомъ смотрѣлъ ей вслѣдъ. Она исчезла, какъ исчезаетъ милый образъ во снѣ; проснувшись, тщетно смотришь кругомъ сонными глазами и ловишь его въ объятіе: его нѣтъ.
Пустынно догоралъ волшебный вечеръ и хмуро молчали сосны, когда Викторъ Потапычъ возвращался къ себѣ, самъ-другъ съ своей нераздѣленной страстью.
Онъ думалъ: «Придетъ-ли она завтра? Она ужъ нѣсколько разъ убѣгала этакъ, но сегодня она заплакала… Придетъ, придетъ!» — утѣшалъ онъ себя, большими шагами мѣряя колеблющійся полъ свѣтелки.
И первый разъ за все это время ему стало скучно. Онъ скверно спалъ и поздно всталъ. Онъ глянулъ на окно, на столъ: обычной корзинки съ ягодами не было.
Онъ ждалъ весь этотъ день, и слѣдующій, и еще день. А Любови все не было.
Онъ ломалъ руки, ходилъ по лѣсу, по всѣмъ его закоулкамъ, двадцать разъ побывалъ на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ росла малина, бродилъ вдоль ручья, съ замираніемъ сердца прислушиваясь къ лепету воды, — сталъ мало ѣсть… Онъ похудѣлъ еще сильнѣе. Дѣвушки не было.
Онъ не спалъ по ночамъ, придумывалъ планы новой жизни, давалъ мысленно клятвы бросить службу и Надежду Власьевну и исключительно посвятить себя милой дѣвушкѣ, которой все не было.
Съ тоскою смотрѣлъ онъ на звѣзды, и ему казалось, что это не звѣзды, а слезы. Онъ такъ скорбѣлъ, что иногда плакалъ, какъ влюбленный мальчикъ, или какъ поэтъ. Онъ забирался въ глушь въ самый разгаръ полдня, и, лежа подъ деревомъ, мечталъ о странной дѣвушкѣ, съ которой онъ будто живетъ гдѣ-то далеко, далеко, въ такомъ же лѣсу, и вѣчно глядитъ ей въ глаза и цѣлуетъ ея волосы. И, наконецъ, онъ почувствовалъ, что боленъ: порою ему ясно мерещилась эта дѣвушка. Она дразнила его, скрываясь за деревьями, пѣла, или купалась, не стыдясь его, а когда онъ подходилъ, она ныряла и исчезала въ водѣ, остававшейся, однако, странно спокойною. Ночью, при лунномъ свѣтѣ, всюду видѣлъ онъ ея свѣтлое платье, и граціозная фигура ея легко, какъ духъ, носилась тамъ и сямъ въ серебряномъ сумракѣ, и тихій музыкальный шопотъ ея голоса оживлялъ сонный лѣсъ.
Едва забывался онъ, какъ ужъ являлось ему капризное видѣнье, неуловимое, съ сладострастными губами, со слезами на глазахъ, съ насмѣшливымъ словомъ, видѣнье все въ цвѣтахъ. Просыпаясь, онъ погружался въ томное раздумье.
VIII
правитьКогда, чрезъ нѣсколько дней, онъ встрѣтилъ Любовь на томъ мѣстѣ, гдѣ разстался съ нею въ послѣдній разъ, онъ подумалъ сначала, что это не она, а другая какая-нибудь дѣвушка. Онъ уже привыкъ не видѣть ее. И грезой онъ не могъ назвать эту женскую фигуру. Видѣнія его были мимолетны, какъ мысли, и неясны, какъ полосы луннаго свѣта въ лѣсу. А фигура эта стояла неподвижно. Руки были задумчиво опущены и глаза не смотрѣли, вѣтеръ развѣвалъ ея платье.
«Это она, Любовь!» — чуть не закричалъ Плѣнинъ и бросился къ ней.
Она слегка повернула голову и какъ-то сверху взглянула на него.
— Вы не сердитесь на меня ни за что? — спросилъ онъ, снимая шляпу. — Не сердитесь, не сердитесь! Я виноватъ и наказанъ уже. Я измучился безъ васъ… какая жестокость!
Онъ хотѣлъ взять ее за руку, но она не замѣтила его движенія. Онъ заглянулъ ей въ глаза.
— Что съ вами?
Она молчала.
— Что вы подѣлывали все это время? Вы были больны? Вы какъ-то похудѣли… Ахъ, отчего у васъ такія губки! Не отворачивайтесь, пожалуйста! Я ничего съ ними не сдѣлаю! Я только смотрѣть на нихъ буду…
И онъ смотрѣлъ на ея губы.
Въ груди его бились жилы, сердце стучало. Въ немъ проснулся звѣрь. Съ висковъ его скатились двѣ капли пота, хоть жарко не было. Кругомъ ни души живой. Вдали за равниной въ туманѣ рисовался городъ съ своими церквами и еще спалъ, потому что было раннее утро. Деревья уныло шумѣли, а по сѣренькому небу мчались дождевыя тучи.
— Любовь, — сказалъ онъ, — теперь не убѣгай отъ меня. Если уйдешь, я застрѣлюсь!
— Нѣтъ, вы не застрѣлитесь, — проговорила она и улыбнулась.
Глаза ея осмыслились, все лицо загорѣлось румянцемъ.
— Значитъ, миръ? — спросилъ онъ.
Она кивнула головой и прошептала:
— Мнѣ васъ жалко.
Плѣнинъ поцѣлуями покрылъ ея руки.
— Прежде всего, не бойся меня, — страстно заговорилъ онъ. — Я тебя люблю.
— Я дура.
— Не говори такъ и прости меня за то, что я назвалъ тебя тогда глупою. Красота выше ума. Я вотъ молюсь на тебя. Это я дуракъ, что позволилъ себѣ сказать тебѣ дерзость. Я обниму тебя, не стыдись… О, какой я счастливый человѣкъ.
Дѣвушка потупилась и тяжело дышала.
— Дай мнѣ свои губы… Никто не увидитъ!..
Прозвучалъ поцѣлуй.
— Ахъ, что вы!..
Она рванулась, и онъ не удержалъ ее. Она побѣжала по равнинѣ, и онъ смотрѣлъ на нее безумнымъ взглядомъ, судорожно сжавъ ружье. Но вотъ она остановилась, издали бросила въ него цвѣткомъ, послала ему воздушный поцѣлуй и снова побѣжала. Онъ кинулся за ней.
Онъ нагналъ ее на вершинѣ песчанаго холма. Онъ задыхался. Она упала среди кустовъ можевельника, на песокъ. Глаза ея наполнились слезами, она закрыла ихъ рукой…
…
IX
правитьКогда Плѣнинъ остался на курганѣ одинъ, ему показалось, что съ нимъ былъ продолжительный обморокъ. Въ ушахъ звенѣло. Солнце выглянуло и несносно пекло изъ-за тучъ. Плѣнинъ поднялъ голову, и ужасъ охватилъ его. Прямо виднѣлся откосъ, на которомъ онъ бывало сиживалъ, а на откосѣ стоялъ управляющій — онъ ясно различилъ его — и смотрѣлъ въ бинокль. Возлѣ стояла высокая дама и тоже держала бинокль у глазъ. Викторъ Потапычъ поползъ на четверенькахъ и скрылся въ кустахъ. Сейчасъ онъ трепеталъ отъ страсти, теперь онъ зубъ-на-зубъ не попадалъ отъ трусливаго чувства, которое, какъ гадина, закопошилось въ его опустѣвшемъ сердцѣ.
— Сегодня срокъ отпуска! — внезапно вспомнилъ онъ, и холодный потъ выступилъ у него на лбу. — Хорошъ, нечего сказать! Разумѣется, онъ прогонитъ меня. Онъ все долженъ былъ видѣть. И онъ видѣлъ, какъ я бѣжалъ за нею… Господи! Позоръ!
Ему стало нестерпимо стыдно, онъ заплакалъ.
— Чего добился? Еще, пожалуй, эта Любовь сумашедшая, и тогда совсѣмъ скандалъ!.. Затмѣніе какое-то… Каково будетъ объясняться?.. Вѣдь я женатъ, вѣдь мнѣ не двадцать лѣтъ!
Онъ осторожно раздвинулъ кусты, чтобъ еще разъ увидѣть управляющаго; но тотъ вмѣстѣ съ дамой ушелъ.
Плѣнинъ поднялся и хотѣлъ спуститься съ кургана. Лѣвѣе откоса бѣлѣлъ домъ на возвышеніи и смотрѣлъ на него двумя окнами, точно двумя широко раскрытыми глазами. Изъ этихъ оконъ можно было видѣть его даже безъ бинокля. Онъ въ страхѣ присѣлъ и опять поползъ въ кусты.
Онъ провелъ такъ на курганѣ до самаго вечера. Это была пытка, горше которой онъ не могъ себѣ представить. Всюду мерещились ему любопытные взгляды, которые пронизывали скудную листву и насмѣшливо смотрѣли на него. Казалось, половина города знаетъ, что на этомъ курганѣ скрывается Викторъ Потапычъ; публика, ошалѣвъ отъ скуки, взобралась на крыши ближайшихъ домовъ, на колокольни, вооружилась подзорными трубками и наслаждается позоромъ его. Хоть-бы дождь пошелъ! Но дождь, какъ нарочно, не шелъ. Викторъ Потапычъ посвистывалъ, устремляя глаза въ даль, — надѣясь, что если смотрятъ на него, то, покрайней мѣрѣ, не увидятъ, какъ онъ терзается. Вдругъ съ зубовнымъ скрежетомъ онъ опускалъ кулакъ на землю или рылъ каблукомъ яму въ пескѣ, задыхаясь отъ безсильныхъ слезъ. Пусть смотрятъ на него, пусть хохочутъ надъ нимъ. Онъ, какъ Фаустъ, захотѣлъ молодости, и вотъ какою цѣною купилъ онъ минутное счастье! Онъ рвалъ на себѣ рубаху, и пѣна показалась на его губахъ.
Эти вспышки отчаянья скоро проходили и уступали мѣсто блѣдной, смертельной, подлой трусости. Не ручаясь за себя, онъ разсыпалъ порохъ, разрядилъ ружье. Приходила ему мысль о Надеждѣ Власьевнѣ. Но — странно — онъ меньше всего боялся ея. Въ немъ зрѣло желанье загладить предъ ней свое поведеніе, стать примѣрнымъ мужемъ, если все обойдется благополучно. Но говорилъ онъ себѣ это и думалъ — не ради Надежды Власьевны, а ради себя самого и своего спокойствія. Къ тому-же, въ сравненіи съ огромнымъ скандаломъ, который ожидалъ его, ссоры съ женой представлялись ему ничтожными, какъ ничтожны были наряду съ инквизиціонными пытками страданія отъ какихъ-нибудь надоѣдливыхъ мухъ. Плѣнинъ за счастье освободиться отъ страха, отъ котораго онъ такъ позорно дрожалъ, готовъ былъ-бы вѣчно жить съ глазу на глазъ съ Надеждой Власьевной, вѣчно слушать ея упреки и жалобы, вѣчно умирать отъ скуки и не надѣяться на лучшую долю.
Порою онъ сознавалъ нелѣпость своего страха и все-таки не могъ отдѣлаться отъ него. Страхъ вслѣдъ затѣмъ еще сильнѣе, еще постыднѣе угнеталъ его. И, по мѣрѣ того, какъ проходилъ день съ ужасающей медлительностью, и городъ то оживлялся, то впадалъ въ дрему, — страхъ все росъ, точно на Виктора Потапыча смотрѣли не два, не четыре глаза, не тысяча, а десять тысячъ, сто тысячъ, милліонъ глазъ, мучительно-насмѣшливыхъ, смотрѣли со всѣхъ точекъ горизонта и предавали его посрамленію.
Онъ ждалъ вечера. Когда спустились сумерки, онъ вышелъ на лугъ, но подвигался — какъ воръ, боясь ночныхъ тѣней…
X
правитьСъ утра Викторъ Потапычъ явился на службу. Онъ призвалъ все свое мужество. У него былъ суровый видъ, когда онъ жалъ руку сослуживцамъ. И подъ предлогомъ накопившейся массы дѣлъ, онъ не сталъ отвѣчать на вопросы, куда онъ ѣздилъ, какъ проводилъ время, доволенъ-ли поѣздкой. Глядя изъ-подъ дымчатыхъ очковъ, — которыя онъ надѣлъ, потому что у него вдругъ заболѣли глаза, — на чиновниковъ, Плѣнинъ замѣчалъ, что они какъ-то особенно и значительно посматриваютъ на него. Это страшно тревожило его. Онъ сталъ писать, и перо прыгало въ его рукѣ, какъ у пьяницы. Старшій ревизоръ подошелъ къ нему и, прищурившись, погрозилъ пальцемъ. Викторъ Потапычъ такъ и обмеръ.
— Что такое?
— Ничего! Вотъ придетъ управляющій — узнаете.
— И какъ это вы, Викторъ Потапычъ, обдѣлали все такимъ манеромъ, — сказалъ бухгалтеръ, — даже удивительно! Я отъ васъ не ожидалъ. Вы либералъ, вамъ бы, знаете, не къ лицу…
Плѣнинъ сидѣлъ блѣдный, уничтоженный; перо сильнѣе запрыгало по бумагѣ.
— Это показалось управляющему, — произнесъ онъ съ напряженной улыбкой. — Иллюзія… Обманъ чувствъ… Я былъ далеко отсюда, въ глухой мѣстности… Но простите, господа! Бездна бумагъ… Некогда.
Громкимъ смѣхомъ встрѣтили чиновники эти слова. Со лба секретаря на бумагу упала капля пота.
Вошелъ управляющій. Подчиненные низко поклонились начальнику и ниже всѣхъ Плѣнинъ. Управляющій сказалъ ему своимъ ломанымъ языкомъ:
— Радъ, что вижу васъ. У меня есть къ вамъ немножечко дѣла. Приходите въ мой кабинетъ.
Викторъ Потапычъ хотѣлъ встать и не могъ. Колѣни не разгибались, холодъ бѣжалъ по спинѣ. Однако, онъ преодолѣлъ себя и, оправивъ жилетъ, вошелъ въ комнату начальника, точно въ застѣнокъ.
— Вотъ бумага изъ департамента…
Плѣнинъ взялъ бумагу дрожащими руками и прочиталъ. Онъ сначала видѣлъ только свою фамилію, подчеркнутую красивою черною линіею. Затѣмъ онъ понялъ, что получилъ Анну третьей степени. Изъ-подъ его очковъ побѣжали двѣ слезы. Управляющій былъ тронутъ и, чтобы не выдать предъ подчиненнымъ охватившаго его мягкую нѣмецкую душу умиленія, закрылся вѣдомостью.
Плѣнина поздравляли, онъ долженъ былъ пригласить товарищей въ гостиницу и поставить имъ двѣ бутылки шампанскаго. Глаза его перестали мало-по-малу болѣть, и онъ въ тотъ же день снялъ свои дымчатыя стекла.
И жизнь потянулась обычнымъ порядкомъ. Онъ акуратно ходилъ на службу, писалъ циркуляры, восхищавшіе начальника, обѣдалъ всегда дома, ссорился и мирился съ Надеждой Власьевной, бывалъ съ нею въ гостяхъ, въ театрѣ, или попрежнему скучалъ. Онъ быстро сѣдѣлъ, желтѣлъ. Воспоминанія о мгновенно вспыхнувшей и пролетѣвшей любви пугали его, и онъ старался не думать о странной прекрасной дѣвушкѣ.
Гдѣ она? Что съ нею? Въ самомъ дѣлѣ, не сонъ-ли привидѣлся Виктору Потаповичу?