У фабричной трубы (Пильский)/ДО

У фабричной трубы
авторъ Петръ Мосевичъ Пильскій

Дата созданія: май 1902 года. Источникъ: Пильскій П. М. Разсказы. — СПб.: Типографія Монтвида, 1907. — С. 79.

I

Студентъ Дурновъ, сынъ купца, полный, но болѣзненнаго вида, съ припухшимъ лицомъ и слезящимися глазами, перейдя на пятый курсъ, сталъ чувствовать въ ногахъ тяжесть и страдать безсонницей, такъ что, если-бъ ему пришлось снова, какъ въ прежніе года, готовиться къ лекціямъ и репетиціямъ и ежедневно бывать въ техническомъ училищѣ, и такой же длинной дорогой возвращаться назадъ, то онъ, навѣрное, не выдержалъ бы и бросилъ.

Семья его — отецъ, сестра и младшій братъ, гимназистъ (мать умерла три года тому назадъ, когда онъ былъ еще на второмъ курсѣ) — жила въ губернскомъ городѣ В. Оттуда онъ получалъ ежемѣсячно по сорока рублей и на нихъ жилъ.

Рыхлый и неспособный, гимназію онъ кончилъ, благодаря близкому знакомству его семьи со всѣмъ гимназическимъ начальствомъ; съ перваго на второй курсъ перешелъ съ подготовкой профессора, а дальше репетиціи и экзамены благополучно сдавалъ случайно, по счастью. Теперь оставалось представить только проектъ, который можно было заказать и не трудно было защитить, въ училище ходить было не нужно и часть дня онъ проводилъ дома, преимущественно лежа на диванѣ, а въ остальное время сидѣлъ въ ресторанѣ, читалъ газеты и пилъ много пива.

Каждый годъ лѣтомъ онъ уѣзжалъ къ роднымъ, квартиры за собой не оставлялъ и каждой осенью мѣнялъ свое мѣстожительство. Въ этомъ году онъ снялъ комнату у бывшей драматической актрисы, немолодой — лѣтъ подъ пятьдесятъ — женщины, у которой была воспитанница. Училась она въ театральномъ училищѣ; тамъ же она жила и къ актрисѣ пріѣзжала только по большимъ праздникамъ, когда отпускали дня на три, на недѣлю, или больше. И въ первый разъ Дурновъ увидалъ ее только на Рождествѣ.

Однажды, когда онъ читалъ, по обыкновенію, лежа на диванѣ, лѣнивой мыслью слѣдя за быстрыми шагами, которыми велъ романистъ своего героя къ славѣ и счастью, онъ услышалъ въ передней топотъ ногъ, отряхавшихъ снѣгъ, и голоса и среди нихъ одинъ, тоненькій и незнакомый. А черезъ часъ къ нему постучали, и голосъ актрисы спросилъ:

— Слушайте, Дурновъ, хотите познакомиться съ Сашей?

— Сейчасъ, — отвѣтилъ охрипше, отъ долгаго молчанія, Дурновъ, безъ нужды оглядѣлся, обдернулся и пошелъ на хозяйскую половину.

Познакомились просто. Дурновъ сѣлъ противъ Саши и молчалъ, изрѣдка взглядывая на нее исподлобья. Говорила все время сама актриса, а въ четыре часа — время обѣда — Дурновъ всталъ и вышелъ.

На другой день, по просьбѣ Саши, онъ ходилъ вмѣстѣ съ ней за покупками на Кузнецкій мостъ, и тутъ только разговорился въ первый разъ. А когда вернулись, то самъ, — даже безъ всякаго приглашенія, пришелъ въ комнату актрисы.

Саша разсказывала съ юношескою откровенностью и милой простотой кокетливой довѣрчивости о школѣ и подругахъ, о своихъ надеждахъ и учителяхъ.

— Какъ мы проводимъ время? Учимся… И это такъ скучно, Дурновъ…

Всѣ — и товарищи, и знакомые, и лакеи въ ресторанахъ — никогда не называли Дурнова по имени, ограничиваясь въ обращеніяхъ къ нему одной фамиліей: Дурновъ.

— Такъ-таки всегда скучно?

— Нѣтъ, не всегда, — Саша наклонила голову, улыбнулась и спросила. — Вы не будете смѣяться?

— Нѣтъ, само собой…

— Намъ бываетъ весело, вотъ, когда… Потушатъ лампы, оставятъ въ спальняхъ только одни фонарики, зеленые такіе, темноватые, ихъ у насъ завѣшиваютъ зеленымъ кашемиромъ… Ложится полумракъ, не свѣтлый, не темный, а такой, какой бываетъ на болотахъ въ лунную ночь… Кругомъ мертво, всѣ спятъ и, вотъ, тогда мы — я и двѣ подруги — тихо приподымаемся и тихо, на цыпочкахъ, крадемся въ послѣднюю пустую камеру дортуара. Мы подпоясываемся цвѣтными поясами и воображаемъ, что мы — русалки, танцуемъ, и хохочемъ, и возимся, и цѣлуемся… и разъ… даже плакали.

Лицо ея стало свѣтлымъ, расширились зрачки и отъ вспыхнувшей мечты неровно дышала грудь. Только жаль — пѣть нельзя, а пѣть такъ хочется.

— А лѣтомъ вы тоже сюда пріѣзжаете?

— О, нѣтъ, мы на дачѣ.

Она задумалась.

— Лѣто я такъ люблю. Я люблю сидѣть съ кѣмъ-нибудь до утра на скамейкѣ и говорить, — говорить и смотрѣть, какъ умираютъ золотыя звѣзды въ черномъ небѣ, и какъ отъ этого свѣтлѣетъ небо, словно каждая такая смерть смягчаетъ тьму жестокой ночи.

— А о чемъ говорить?

Она засмѣялась и сказала:

— Да ни о чемъ, Дурновъ… Можно и не говорить, тогда и молчаніе лучше словъ. Особенно, если впереди лѣсъ. Смотришь и кажется, будто кто-то сильный и злой схоронился и ждетъ своей жертвы. А подъ самое утро, когда станетъ ясно и свѣжо, чтобъ крѣпче заснуть, пускаешься бѣгомъ домой. Бѣжишь вдоль лѣса, и уже не злой, а кто-то свѣтлый бѣжитъ рядомъ съ тобой, по ту сторону опушки и мелькаетъ между деревьями. Когда лѣсъ кончился, нѣтъ больше свѣтлаго спутника.

Она откинулась на спину кресла.

— Дурновъ, куда онъ дѣвается?

— Кто?

— Да этотъ, свѣтлый…

Дурновъ нахмурился и вздохнулъ.

— Не знаю, — пробурчалъ онъ.

О себѣ Дурнову разсказывать было нечего. Для фактической стороны достаточно было нѣсколько словъ, простыхъ до того, что ухо воспринимало ихъ машинально, а мозгъ и душу они не трогали совсѣмъ.

Ѣлъ, пилъ, спалъ, учился, росъ, — вотъ что могъ бы передать Дурновъ о своей жизни. Мечты не было, волненій сердца, мукъ тоски, побѣдныхъ восторговъ, безумной радости — тоже; то ли обходили они его, какъ корабль стремительныя волны, то ли не съ умѣлъ онъ ихъ замѣтить.

И когда Саша попробовала заставить его разсказать объ опытахъ въ техническихъ лабораторіяхъ, то Дурновъ, сбиваясь и, видимо, тяготясь необходимостью снова излагать то, что много разъ до этого приходилось повторять и про себя, — уча, — и вслухъ, — отвѣчая профессорамъ, — объяснилъ ей какую-то перегонку спирта, и отъ этого самъ только усталъ, а Саша ничего не поняла.

…Уже близились къ концу праздники и по ночамъ полный мѣсяцъ освѣщалъ хрустальную дорогу снѣга; и на небѣ тоже выпалъ снѣгъ, — такое оно было рыхлое, бѣлое и блестящее.

Въ послѣдній день, почти предъ самымъ разставаніемъ, много разъ обдумавъ, Дурновъ, наконецъ, рѣшился.

Онъ попросилъ у Саши карточку, и она шутя, отговариваясь неимѣніемъ, отказала.

— Полноте, Дурновъ, — успокоила его слышавшая разговоръ актриса, — не хочетъ дать и не надо. Вотъ, что я вамъ посовѣтую, — купите себѣ, вотъ, такой абажуръ, и будетъ у васъ ея карточка.

Саша разсмѣялась, а актриса сняла картонный абажуръ и поднесла къ самымъ глазамъ Дурнова.

На одной изъ граней была изображена дѣвушка, въ общемъ, дѣйствительно, напоминавшая Сашу, только картинка была воздушнѣй и тоньше. И Дурновъ, въ самомъ дѣлѣ, вскорѣ купилъ себѣ такой же абажуръ. И по вечерамъ, когда уставалъ читать и не шелъ въ ресторанъ, часто подолгу смотрѣлъ на воздушную картинку милой дѣвушки, но зайти въ театральное училище ни разу не осмѣлился. На хозяйскую половину онъ приходилъ теперь часто и всякій разъ заговаривалъ съ актрисой о Сашѣ, но и разспросы его были робкіе и неуклюжіе, какъ онъ самъ, словно рожденные боязнью, а не любовью, а актриса отвѣчала на нихъ, какъ-то интригующе заинтересовывая его намекающей недомолвленностью и неполнотой.

И все, о чемъ онъ разспрашивалъ и справлялся, было безсистемное, какъ будто случайное, и не обнаруживало ни страстнаго чувства къ Сашѣ, ни сколько-нибудь обдуманнаго плана въ желаніи приблизиться къ ея разгадкѣ и пониманію.

На Пасху Саша къ актрисѣ не пріѣхала. Были экзамены, до лѣта оставалось немного, и отпускъ могъ только помѣшать блестящему окончанію курса, на которое Саша разсчитывала.

Въ серединѣ мая актриса перебралась на дачу, а въ іюнѣ Дурновъ уѣхалъ въ В.

II

Фабрика, на которой Дурновъ получилъ мѣсто, была въ уѣздѣ, отстояла въ нѣсколькихъ верстахъ отъ станціи, сбоку линіи желѣзной дороги, и когда поѣздъ проносился мимо ея одинокой, изъ земли поднявшейся трубы, то пассажиры вздыхали и думали о той тоскѣ, въ которой должны жить заброшенные сюда люди, работающіе на эту длинную кирпичную трубу. Тяжко и ровно, какъ трудно больной, дышала она, съ утра до вечера медленно выкидывая черные клубы копоти и сѣраго темнѣющаго дыма. И Дурнову казалось, что именно отъ этого такъ душно живется, не видно голубой дали и люди чувствуютъ себя рабски, какъ прислужники.

Простаивая по цѣлымъ часамъ въ неподвижной позѣ у окна, предъ которымъ торчала какая-то состарившаяся постройка, сѣрая и тупо глядящая, онъ зналъ напередъ, кто долженъ пройти, и что случится. Ровно въ двѣнадцать часовъ раздастся протяжный и напряженный гудокъ, и мимо его квартиры громко и шумно пройдутъ рабочіе. Потомъ черезъ часъ снова загудитъ надорваннымъ стономъ, и тѣ же рабочіе, но уже тихо и молча пойдутъ назадъ; они будутъ спѣшить и лица у нихъ будутъ недовольныя. Потомъ дѣвчонка въ красномъ платьѣ, разворачивая пятки, крѣпкой поступью, вперевалочку, поплетется съ двумя судками. Это — за обѣдомъ младшему технику. И къ этому же времени принесутъ обѣдъ и ему самому. Обѣдъ будетъ грубый и невкусный, и ѣсть его можно только уставъ, или сильно проголодавшись.

Жизнь на фабрикѣ была скучная, какая-то затхлая и казенная, и всѣ служившіе здѣсь, кромѣ рабочихъ, старались придумать себѣ какое-нибудь постороннее занятіе.

Самый старшій техникъ, Довгяло, умѣлъ и любилъ играть на скрипкѣ и выпиливалъ.

Младшій, Севастѣевъ, интересовался политической экономіей, много читалъ, поэтому и часто велъ продолжительныя бесѣды съ рабочими, давалъ книжки и устраивалъ имъ спектакли и чтенія съ туманными картинами.

Дурновъ же находился всегда безъ дѣла, рѣдко выходилъ изъ дому, и большую часть дня проводилъ попрежнему лежа. И когда, случалось, всѣ трое сходились вмѣстѣ, то говорить было не о чемъ, кромѣ фабрики, ея дня, ея жизни и интересовъ. Дурнова и это не занимало совсѣмъ и онъ и въ этихъ бесѣдахъ былъ чужимъ, непосвященнымъ и ограничивался тѣмъ, что отвѣчалъ только на вопросы, да и то съ большимъ затрудненіемъ.

Теперь у него явилась одна привычка, которую онъ не замѣчалъ за собою раньше, — передъ отвѣтомъ переспрашивать, сводить брови, отчего у него на лбу собирались мускулы въ круглые комочки и отъ напряженной мысли глаза дѣлались больше и смотрѣли въ одну точку.

Случилось такъ, что на фабрикѣ умеръ рабочій, и Дурновъ, въ ближайшемъ вѣдѣніи котораго былъ покойный, узнавъ объ этомъ, медленно одѣлся и пошелъ на фабрику. Оказалось, что рабочаго втянула въ себя машина и, нѣсколько разъ повернувъ на своихъ зубцахъ, выкинула обезображеннаго и всего въ крови.

И видъ покойника — сильнаго и молодого мужика — такъ поразилъ Дурнова, что онъ не спалъ обѣ ночи до самыхъ похоронъ, а потомъ въ теченіе цѣлаго мѣсяца, при встрѣчахъ съ рабочими и съ техниками, только и говорилъ, что объ изуродованномъ покойникѣ, пока, наконецъ, Довгяло не сказалъ ему:

— А, знаете, это надоѣдаетъ…

И въ письмѣ къ сестрѣ, которой онъ писалъ рѣдко, Дурновъ подробно остановился на той же самой смерти: «У насъ машина истерзала и убила работника, — который ее вертѣлъ. Она оторвала у него обѣ руки и сняла всю крышку черепа. На него была страшно смотрѣть, послѣ похоронъ меня охватила какая-то робость и я безъ ужаса, вотъ, уже мѣсяцъ, не могу смотрѣть на фабрику и ея трубу, почти не хожу туда, а когда смотрю на рабочаго, то думаю, что и его должна раздавить какая-нибудь машина»…

И по ночамъ Дурновъ сталъ часто просыпаться и все грустныя и тягучія мысли лѣзли къ нему въ голову. Вспоминая о рабочемъ, онъ думалъ о смерти, о тоскѣ и сумрачности своей жизни. И каждый новый день вмѣстѣ со своей томительной ночью и тѣнями, и тоской все сильнѣй и мучительнѣй шаталъ его нервы, и терзалъ его мозгъ, и бороздилъ его душу.

Вопросы, которые мучили его теперь, нельзя было уложить въ опредѣленныя формулы и ясные знаки, — такъ они были спутаны, и смѣшаны, и громоздки.

Но именно отъ этой своей неясности они дѣлались еще огромнѣе, еще темнѣй и страшнѣй. И съ ихъ возрастаніемъ собственная личность Дурнова, которая теперь какъ-то внезапно обособилась отъ всего остального міра и другихъ людей, становилась все меньше, беззащитнѣе и трусливѣе. И сердце сжималось отъ этого сознанія болью страха предъ будущимъ и зловѣщимъ предчувствіемъ какого-то несчастья, бѣды, или конца.

По временамъ Дурнову стало казаться, что онъ заблудился безвыходно въ глухой чащѣ сплетшихся сомнѣній и надорвался отъ чьей-то непосильной тяжести, и что впереди у него нѣтъ дорогъ къ будущему — ни къ покою, ни къ счастью, — какъ теперь нѣтъ силъ.

Все страстнѣе хотѣлъ онъ осмыслить то случайное, угрюмое, и неясное, въ чемъ живетъ онъ, что называется міромъ и судьбой, и отъ чего такъ жутко ему и такъ страшно.

Но безотвѣтный и слабый, молчалъ его умъ и все меньше надеждъ было на исцѣленіе и отдыхъ, и въ безсонныя ночи все упорнѣй вставала предъ нимъ таинственная загадка, облеченная въ образъ погибшаго машиниста, и требовала отвѣта.

Уже къ концу подходила зима, и было грустно и радостно, какъ послѣ разставанія при ожиданіи.

Какъ-то, по случаю возвращенія изъ отпуска, Довгяло пригласилъ къ себѣ Дурнова и Севастѣева — отвѣдать московской икры, — какъ онъ выразился.

Дурновъ принялъ предложеніе и въ этотъ вечеръ много ѣлъ и пилъ и даже оживившись сталъ разсказывать о себѣ и о своей семьѣ, и о томъ, какъ хотѣлось бы ему побывать у себя на родинѣ, въ В.

— Пока не отвѣдаешь столицы, такъ еще ничего, можно жить, — говорилъ Довгяло. — Но послѣ нея наше Заусенское — сущая могила. Взять хоть бы театры.

И Довгяло сталъ разсказывать, сколько разъ и въ какомъ театрѣ онъ былъ и какія пьесы видѣлъ, а подъ конецъ ужина вынулъ изъ своего саквояжа конвертъ съ карточками сценическихъ знаменитостей и показалъ гостямъ. Карточки сперва разсматривалъ Севастѣевъ и потомъ передавалъ Дурнову, который бралъ ихъ машинально, лѣниво вертѣлъ въ рукахъ и возвращалъ хозяину. Всѣ молчали. И въ комнатѣ было тихо, какъ бывало въ ней всегда, безъ гостей. Наконецъ, Севастѣевъ такъ же медленно передалъ Дурнову небрежно повисшую между двумя пальцами медальонную фотографію, такую маленькую, что среди этихъ большихъ кабинетныхъ портретовъ она казалось попавшей по ошибкѣ.

И на ней Дурновъ увидѣлъ голову и бюстъ той, съ которой онъ ходилъ за покупками когда-то на Кузнецкій мостъ, у которой просилъ карточку. Долго онъ всматривался въ фотографію, съ которой глядѣла на него, улыбаясь кокетливой и спокойной радостью, съ добрымъ вызовомъ, пара большихъ сѣрыхъ глазъ.

И надъ его сведенными бровями на лбу опять сбѣжались круглые комочки.

— Какъ фамилія этой актрисы? — спросилъ онъ Довгяло.

— Кронская, — отвѣтилъ тотъ.

И снова Дурновъ приблизилъ къ своему лицу маленькую карточку и снова сосредоточенно сталъ смотрѣть на нее.

Но комочковъ на лбу уже не было, и взглядъ былъ умиленный, восторженный и по лицу бродила, пряталась и вспыхивала улыбка, ясная и добрая, какъ мечта о счастьи.

Когда они шли съ Севастѣевымъ домой, стояла лунная ночь, легкая, ясная и трепетная, и освѣженному бесѣдой Дурнову хотѣлось говорить много и долго, особенными — красивыми и важными — словами. Тихо шли они, и полный неуклюжій техникъ разсказывалъ Севастѣеву объ ушедшихъ годахъ студенчества, о первой встрѣчѣ съ Сашей, объ ея глазахъ и голосѣ и своей любви къ ней. Онъ говорилъ и самъ удивлялся тому, что слова выходятъ легко и разсказываютъ о томъ, чего онъ никогда не подозрѣвалъ и не зналъ, и что было.

Онъ говорилъ и чувствовалъ, какъ что-то сладкое и радостное подплываетъ къ его сердцу, отъ чего туманится и горитъ голова. И потомъ, когда онъ вернулся домой и не раздѣваясь легъ на кровать, закрывъ глаза и закинувъ руки подъ голову, тоскующая сила незримой радости охватила его угрюмую душу и легкія, — какъ сны любви, хоромъ нарядныхъ дѣвочекъ, слетѣлись къ нему мечты о счастьи, покойномъ и тепломъ.

III

Недѣли черезъ двѣ Дурновъ взялъ отпускъ и, пріѣхавъ въ Москву, розыскалъ по справкѣ адреснаго стола Александру Аѳанасьевну Кронскую. Она жила въ Петровскомъ паркѣ, и Дурновъ засталъ ее въ цѣломъ обществѣ какихъ-то полныхъ дамъ и бритыхъ мужчинъ.

Она приняла его, и съ неловкой робостью поздоровавшись со всѣми, обтирая платкомъ крупныя капли пота на съежившемся лбу, Дурновъ сѣлъ и молчалъ всѣ два часа, пока не ушли гости. А когда они ушли, всталъ и Дурновъ — простился и вышелъ. И не оправившись отъ встрѣчи, пошелъ въ лѣтній театръ.

Въ антрактахъ, большой и неуклюжій, переваливаясь онъ ходилъ по садовымъ дорожкамъ, кому-то наступилъ на ногу и неловко задѣлъ плечомъ двухъ пѣвицъ, и одна изъ нихъ, захохотавъ, громко крикнула ему вслѣдъ:

— Стоеросовый! Трехсаженный!

Походивъ еще нѣсколько времени, самъ не зная зачѣмъ, онъ подошелъ къ тиру, гдѣ стрѣляли изъ ружей въ бѣлыя фигурки, но ни разу не попалъ, и стоявшій рядомъ съ нимъ, повидимому, купецъ въ поддевкѣ, замѣтилъ:

— Эхъ, господинъ, ничего у тебя не выходитъ.

На другой день Дурновъ опять отправился къ Александрѣ Аѳанасьевнѣ и на этотъ разъ засталъ ее одну, за роялью.

Онъ пощипалъ свой голый подбородокъ и, собравшись съ духомъ, наконецъ, выговорилъ:

— Видите ли, Александра Аѳанасьевна, я вѣдь васъ давно, собственно, знаю…

Онъ хотѣлъ при этомъ улыбнуться и прибавить что-нибудь горячее, прямо отъ сердца, но почувствовалъ, что это у него не выйдетъ и сталъ еще серьезнѣе.

— Да. То-есть видѣлись мы съ вами въ первый разъ тогда, дѣйствительно, давно… Я ужъ, право, не помню, но, кажется, года два-три тому назадъ.

Дурновъ опять сморщилъ лобъ, потеръ его и сказалъ раздумчиво:

— Да, около того, два, или три года… Да-съ… такъ вотъ…

И замолчалъ.

Александра Аѳанасьевна неловко повернулась на стулѣ, закинула голову и, глядя своими, попрежнему ласковыми сѣрыми глазами, какъ казалось, прямо ему въ душу, тихимъ, пѣвучимъ, — звука струны, — голосомъ спросила:

— Ну-съ, что изъ этого?

И у Дурнова сразу почти безсознательно вырвалось:

— Хочу, чтобъ вы были моей женой, потому что…

Но Александра Аѳанасьевна не дала ему докончить. Шаловливая стая веселыхъ сѣренькихъ птичекъ вылетѣла изъ ея глазъ, и она захохотала громко и такъ искренно, что у Дурнова внутри все стало холоднымъ. И тотчасъ же ставъ серьезной, она произнесла, стараясь быть мягкой и ласковой:

— Милый другъ, я не могла бы стать вашей женой, даже хорошо и, дѣйствительно, давно зная васъ… И даже любя васъ… А теперь… такъ, вдругъ… Богъ съ вами, Дурновъ…

И произнеся это слово — Дурновъ, она вдругъ почувствовала себя просто я шутя прибавила:

— Дурновъ, да вы здоровы?

И опять засмѣялась и, взявъ его руку, потрепала по ней, широкой и мясистой, своей тонкой ладонью, какъ это дѣлаютъ всегда, когда нужно успокоить дѣтей, или младшихъ.

Вяло всталъ Дурновъ; безсмысленно смотря внизъ на свои ноги, кивнулъ головой, словно поддакнулъ кому-то, и вышелъ.

Было свѣтло, солнечно и въ далекомъ небѣ плыли круглыя облачки, прозрачныя и легкія, какъ розовая вата, и смотрѣть на нихъ было пріятно, какъ на счастливыхъ дѣтей.

И Дурновъ думалъ, что гдѣ-то есть счастье, которое только ему трудно, или нельзя найти, и что жизнь его обречена на жертву фабричной трубѣ, которая заволакиваетъ своимъ дымомъ чистое небо, мѣшаетъ дышать и радоваться, унылыми дѣлаетъ дни и страшными — ночи. Онъ шелъ, и въ тяжеломъ и больномъ тѣлѣ ныла его затерянная душа, и мысли, тягучія, усталыя, тусклыя тянулись, какъ осеннее стадо дикихъ птицъ — печально и вразбродъ. И какъ будто навстрѣчу имъ простоналъ гдѣ-то далеко фабричный гудокъ.

Возвратившись въ Заусенское, Дурновъ поразилъ всѣхъ своимъ страннымъ видомъ. Онъ не отвѣчалъ ни на одинъ изъ вопросовъ, не кланялся, на фабрику не заходилъ совсѣмъ, а на третій день, 29-го іюня, на Петра и Павла, застрѣлился.

И когда по фабричному поселку разнеслась вѣсть о самоубійствѣ техника Дурнова, то неожиданность ея никого не поразила, — во-первыхъ, потому, что Дурновымъ никто не интересовался и всѣ мало знали его, и, во-вторыхъ, оттого, что всѣ находили его страннымъ и считали поэтому ненормальнымъ.

Съ почернѣвшимъ насупленнымъ лицомъ онъ лежалъ на своемъ диванѣ, гдѣ проводилъ и большую часть своей жизни. Надъ бровями легла морщинистая складка, и лицо отъ этого было злымъ и удивленнымъ, а самъ покойникъ страшный въ своей притаившейся неподвижности.

Казалось разсерженный, онъ только прилегъ, быть можетъ притворился, чтобы подсмотрѣть, какъ ведутъ себя люди около смерти.

Такъ какъ священника не нашлось по близости, то хоронили на третій день къ вечеру. Было вѣтряно и далекимъ пожаромъ горѣло вечернее небо. И чудилось что-то зловѣщее въ этихъ алыхъ полосахъ, легшихъ по зеленоватому — цвѣта болотной воды — фону.

Среди надписей на вѣнкахъ, которыми украсили его гробъ и изголовье — изъ бѣлыхъ, розовыхъ и голубыхъ цвѣтовъ — были видны разныя: «Товарищу по общему дѣлу», «Другу рабочихъ», но ни на одной не было слова «безвременно», какъ будто умереть Дурнову всегда было во время.