У костра (Хирьяков)/ДО
— Никакъ и впрямь заблудились, — раздается невдалекѣ добродушный голосъ Никиты. Самого Никиты я не вижу, не вижу и лошадей, потому что ночь хоть глазъ выколи.
Тишина, изрѣдка звякнетъ колокольчикъ на дугѣ, да лошадь отряхнется всѣмъ тѣломъ и зашумитъ сбруя.
— Кажись, дорога, — раздается голосъ Никиты совсѣмъ близко около меня; и я смутно различаю его громадную фигуру, появляющуюся на козлахъ.
— Впередъ!
Никита поворачиваетъ лошадей и мы двигаемся мелкой рысцой, но куда — неизвѣстно.
Мы возвращаемся съ хутора, куда ѣздили распорядиться посѣвомъ. Пасха въ этомъ году поздняя, а весна ранняя, и потому весь посѣвъ удалось окончить на Страстной. Сегодня, въ субботу, думали попасть въ городъ еще засвѣтло, а на повѣрку, кажется выходитъ, что и вовсе не попадемъ.
— Тпр-р-р-руу!
Опять стали. Опять Никита исчезаетъ съ козелъ и возвращается временно въ первобытное состояніе, становясь на четвереньки и ощупью отыскивая дорогу. Опять тишина, и снова долгія минуты тоскливаго ожиданія.
— Нѣтъ, совсѣмъ замотались, — убѣжденно говоритъ Никита, появляясь у тарантаса, и начинаетъ набивать трубку. Вспыхнувшая спичка освѣщаетъ на минуту лицо и руки Никиты и часть козелъ и потомъ все снова пропадаетъ во мракѣ.
Все равно куда-нибудь да выѣдемъ; и мы плетемся шагомъ, забывая о существованіи дороги, предоставивъ лошадямъ идти, куда знаютъ.
— Что это, Никита, какъ будто тамъ огонекъ виднѣется, вонъ, направо, видишь?
— Да ужъ я его давно вижу, — отвѣчаетъ Никита послѣ нѣкотораго размышленія, — только что-жъ намъ изъ этого огонька? Еще Богъ вѣсть, какіе тамъ люди сидятъ: народъ здѣсь, сами знаете, — воръ!
Я начинаю убѣждать Никиту, что ничего страшнаго нѣтъ, что въ это время никакіе разбойники въ степь не выѣдутъ, и онъ видимо поддается, тѣмъ болѣе, что ему и самому хочется погрѣться, если не въ избѣ, то хоть у костра.
Еще полчаса ѣзды и мы подъѣзжаемъ къ небольшому костру, у котораго, поджавъ подъ себя ноги, сидятъ два человѣка въ халатахъ и мѣховыхъ остроконечныхъ шапкахъ и одинъ въ армякѣ поверхъ полушубка и въ суконной ватной шапкѣ. Звукъ колокольчика и внушительный окрикъ Никиты заставляетъ сидѣвшихъ вскочить, и они смотрятъ всѣ трое, стараясь разглядѣть въ непроницаемой тьмѣ, ѣдетъ-ли это какое-нибудь начальство, или другой кто. Скромный видъ нашего экипажа и наши потертые полушубки сразу успокоиваютъ ихъ, и на вопросъ Никиты о дорогѣ одинъ изъ халатниковъ съ добродушной улыбкой оскаливаетъ свои бѣлые зубы.
— Что, бачка, заблудилась? Ай-аяй!, ночь темный. Моя, бачка, тоже заблудилась, садись, бачка, гость будешь.
Я съ удовольствіемъ разминалъ затекшіе члены и грѣлъ озябшія руки, протягивая ихъ къ костру, въ которомъ ярко горѣли прутья чилиги и неровнымъ пламенемъ вспыхивали куски темно-сѣраго кизяка. Немного согрѣвшись и перекинувшись двумя-тремя словами съ разговорчивымъ киргизомъ, — другой киргизъ былъ уже старикъ, сѣдой и угрюмый, и разговоромъ не удостоивалъ, я полѣзъ опять въ тарантасъ.
— Что-жъ бачка, и спать пошла? Садись къ намъ, похлебка будемъ ашать, — болталъ киргизъ, кивая на котелокъ, въ которомъ начинало закипать какое-то варево. — Кашикъ[1] есть, хлибъ есть, айда, пошелъ!
Но я отказался отъ любезнаго предложенія и, забравшись въ тарантасъ, плотно завернулся въ тулупъ. Уложивши на козла сбрую, Никита безцеремонно разостлалъ на моихъ ногахъ кошму, насыпалъ на нее овса и предоставилъ его на усмотрѣніе Рыжаго и Савраски. Я не протестовалъ и слушалъ, какъ усердно работали челюстями наголодавшіеся коняги, какъ бесѣдовалъ съ Никитой киргизъ и какъ трещала въ огнѣ неугомонная чилига.
— Много засивалъ, бачка? Десятинъ пятьсотъ засивалъ?
— Можетъ пятьсотъ, а то и больше.
— Ничего засивалъ! А што засивалъ: кубанка али русская пшеница?
— Кубанка больше, да переродки малость, да овса десятинъ пятьдеся-атъ, — зѣваетъ Никита.
Я слышу, что Никита отчаянно вретъ, безсовѣстно преувеличивая цифры, но мнѣ лѣнь повернуться, я уже согрѣлся, да неловко и Никиту срамить при постороннихъ.
Наступило молчаніе. Киргизъ снялъ съ тагана котелокъ съ похлебкой, поставилъ его на землю, и предложилъ присутствующимъ. Каждый досталъ свой кусокъ хлѣба, и началась неторопливая ѣда. Только мужикъ въ армякѣ наотрѣзъ отказался отъ похлебки.
— Нельзя намъ, не ѣдимъ, благодарствуйте! — и несмотря на всѣ убѣжденія киргиза и Никиты, мужикъ только благодарилъ и объяснялъ, что похлебка съ саломъ, а имъ съ саломъ нельзя.
— И съ мясомъ нельзя?
— И съ мясомъ нельзя.
— И съ птицемъ нельзя?
— И съ птицей нельзя.
— А въ праздникъ можно?
— Нѣтъ, и въ праздникъ нельзя. Никогда нельзя.
— Зачимъ нельзя?
— Вѣра наша такая.
— Ай-ай строгій вира, какой строгій!
— Какая-же это ваша вѣра? — спрашиваетъ Никита, нѣсколько задѣтый за живое, такъ какъ похлебка съ саломъ какъ будто и ему не полагалась.
— Вѣра какая? Наша? Христовой мы вѣры.
— Христовой! и мы, чай, христовой вѣры, и киргизъ Христа почитаетъ.
— Почитаемъ, бачка, почитаемъ! Нельзя не читать, балшой пророкъ былъ Иса.
Опять наступило молчаніе. Только чилига трещала, да лошади дружно жевали овесъ.
— У васъ завтра праздникъ, бачка?
— Праздникъ.
— Балшой праздникъ? Самый балшой?
— Самый большой. Даже грѣшники въ аду и тѣ отдыхъ получаютъ на Пасху.
— А на зимля въ этотъ день Гасвиръ не ходитъ тожи отдыхайтъ?
— Гасвиръ? Какой Гасвиръ?
— Гасвиръ не знаешь?
— Гдѣ-же намъ знать?
Киргизъ съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на Никиту.
— Былъ такой Гасвиръ! Когда вашъ Иса убивать вели, Гасвиръ у своя кибитка стояла. Усталъ Иса и говоритъ: «Гасвиръ, а Гасвиръ, моя усталъ очинь». А Гасвиръ ничего не давалъ Иса, — злой былъ, — пояснилъ киргизъ. — И не позвалъ Иса, а только говоритъ: «иди, иди, куда велятъ», и чернымъ словомъ ругалъ. Иса и говоритъ тогда, посмотрѣлъ на Гасвиръ и говоритъ: «иди и ты, пока моя не придетъ». И какъ сказалъ Иса, такъ Гасвиръ и пошелъ не могъ не пойти. И шелъ Гасвиръ и привели Ису въ такой мѣста нехорошій и въ руки гвозди забили и повѣсили на гвоздяхъ Ису, и кунчалъ Иса. А Гасвиръ слышитъ голосъ ему такой говоритъ: «иди, Гасвиръ!» Гасвиръ пошелъ и все шелъ, и все шелъ, и хочетъ отдохнуть, а голосъ ему: «иди, Гасвиръ!» И все шелъ Гасвиръ, и просилъ Аллаха, не то отдохнуть, не то помирать. Аллахъ не слышитъ, молчитъ, а голосъ говоритъ: «иди Гасвиръ. Айда!»
И шелъ Гасвиръ, думалъ, хоть-бы какъ-нибудь башка кунчать. Видитъ — рѣка. Бултыхъ въ воду, — утоплюсь, говоритъ. Вода Гасвиръ не принимайтъ, а голосъ говоритъ: «иди, Гасвиръ. Пошолъ».
Пришелъ Гасвиръ на такой балшой гора, посмотрѣлъ внизъ: аяй высоко! Бросился внизъ, а камни какъ подушки, и живъ Гасвиръ, а голосъ все говоритъ: «иди Гасвиръ. Айда». И въ огонь Гасвиръ кидался, и все живъ, и на войну ходилъ и все живъ; и къ шаху пошелъ и сказалъ ему: «ты — собака!..» Велѣлъ ему шахъ секимъ башка дѣлать. Били, рубили Гасвиръ, а онъ живъ. И къ королю Гасвиръ ходилъ и ему собаку сказалъ. Велѣлъ его король клещамъ разорвать. Рвали Гасвира, а онъ все живъ. И ходитъ Гасвиръ на землѣ тысячи лѣтъ, и Аллахъ ему смерти не даетъ, и все ходитъ и ходитъ Гасвиръ, и только одинъ день ему, на Пасхѣ, мала-мала отдыхать даютъ. Пасха не ходитъ Гасвиръ.
— Ишь сердечный, измаялся поди, — сочувственно вздыхаетъ Никита. — Ишь ты, а вотъ мы мотались, мотались по степу, да вотъ взяли и сѣли. Такъ только на Пасху отдыхаетъ?
— Только Пасха и отдыхайтъ.
Костеръ догоралъ, похлебка была съѣдена вся. Молчавшій все время киргизъ подкинулъ послѣдніе остатки кизяка и чилиги, и пламя снова оживилось. Непроглядная мгла стала блѣднѣть и чуть-чуть обрисовались контуры возовъ, не то съ кизякомъ, не то съ сѣномъ. Мужикъ въ армякѣ нервно теребилъ свою клинообразную рѣдкую бородку. Въ рѣзкихъ чертахъ его лица, какъ будто скопированнаго съ деревяной средневѣковой статуи, выражалась прямолинейность и настойчивость. Наконецъ онъ не вытерпѣлъ: маленькіе глазки, глубоко сидѣвшіе въ орбитахъ, и, казалось, пронизывавшіе собесѣдника, слегка заискрились, и онъ внушительно и медленно произнесъ:
— Никакого Гасвира никогда не было, миленькіе!
— Какъ не было? Что ты, бачка!
— И откуда ты это знаешь, что было, чего не было, — съиронизировалъ Никита, которому видимо понравился разсказъ о Гасвирѣ и было жаль признать его вымысломъ.
— Не было, миленькіе. Все это примѣръ одинъ, къ примѣру сказано. И я это примѣръ объяснить могу.
— Да ты православный, што-ли? — ни къ селу, ни къ городу спросилъ Никита.
— Христовой мы вѣры, миленькій.
— Ну, Богъ съ тобой Христовой, такъ Христовой, разсказывай.
— Когда вели Христа-батюшку на казнь крестную, онъ не къ одному человѣку сказалъ, а всему міру сказалъ: «иди за мной». Онъ и раньше многимъ говорилъ: «иди за мной» и многіе шли, а тутъ въ послѣдній разъ передъ мукой крестной всему міру сказалъ: «иди за мной». Сказалъ-то онъ всему міру, а понялъ это мало кто. Повалили за нимъ народу нѣсть числа, а пришли на Голгоѳу, да тамъ и распяли его. И какъ испустилъ духъ Христосъ-батюшка, спросить-то стало не у кого, что надо дѣлать для спасенія души-то. И пошелъ народъ въ разныя стороны, какъ послѣ столпотворенія вавилонскаго, когда языки смѣшались, и такъ до сихъ поръ ходитъ народъ, что дѣлать — не знаетъ. А нѣтъ-нѣтъ и услышитъ голосъ: «иди за мной», и какъ кто услышитъ, миленькіе, такъ тотъ и бѣжитъ, не зная куда, и не понимаетъ. И сколько тутъ ссоры всякой выходитъ! Одинъ говоритъ: туда надо идти, другой говоритъ сюда, и ссора, и драка, и убійство, и такъ до сего дня. Мечется племя людское, какъ Гасвиръ вашъ, и не находитъ себѣ спасенія. И слышитъ онъ голосъ, зовущій: «иди, Гасвиръ», а куда идти — не знаетъ. И возстаетъ братъ на брата, и сынъ на отца, и отецъ на сына. Мечутся сыны человѣческіе и заповѣдь Христову забыли: «любите другъ друга»; забыли окаянные. Гасвиръ вашъ просилъ Господа утишить ярость гнѣва своего и смерти искалъ. Такъ вотъ и сыны человѣческіе бѣгутъ отъ ярости гнѣва Божія и смерти ищутъ. И не будетъ имъ, окаяннымъ, успокоенія, пока не познаютъ волю Божію, пока не поймутъ сыны человѣческіе, что токмо исполняющій ученіе Его творитъ волю Его и грядетъ за нимъ. А понявшіе волю Его сыны человѣческіе идутъ за Нимъ какъ овцы за пастыремъ, и не бросаются врозь и не мечутся незнамо куда, а творятъ волю Его и успокоеніе обрѣтаютъ.
Мужикъ видимо самъ вдохновлялся своей рѣчью, два красныхъ пятна выступили на его щекахъ, онъ возвышалъ голосъ, пересыпалъ свою рѣчь цитатами изъ священнаго писанія и видимо чувствовалъ, что производитъ впечатлѣніе.
— И когда перестанутъ метаться сыны человѣческіе, какъ Гасвиръ вашъ отверженный, и мечи на орала перекуютъ, и всѣ поймутъ и исполнятъ волю Его, и не будетъ ни Элина, ни Іудея, — тогда наступитъ и царствіе Его, и левъ будетъ лежать съ ягненкомъ, и дитя играть надъ норой аспида. Такъ-то, миленькіе, — закончилъ ораторъ, сразу переходя отъ пророческаго паѳоса къ обычному нѣсколько слащавому тону, въ которомъ, впрочемъ, часто сквозила какая-то ироническая нотка.
Киргизы сидѣли молча, и по сверкавшимъ бѣлкамъ ихъ вытаращенныхъ глазъ можно было видѣть, что они взволнованы, и что въ ихъ первобытныхъ мозгахъ происходитъ непривычная, особенно напряженная умственная работа. Никита сидѣлъ съ раскрытымъ ртомъ и смотрѣлъ въ ротъ разсказчику, какъ бы интересуясь самимъ процессомъ выговариванія словъ, а не смысломъ ихъ. Первымъ очнулся молодой киргизъ.
— Аи-яай, бачка, большой ошибка давалъ: зачимъ въ попы не ходилъ, аяй, былъ бы важный попъ. Зачимъ не пошелъ?
— Одначе, и ѣхать пора, миленькіе; не взыщите, ежели обидѣлъ кого, — сказалъ мужикъ и пошелъ запрягать свою лошадь.
Никита молча запрягалъ лошадей, и по суровому выраженію его лица и сдвинутымъ бровямъ можно было заключить, что, выправляя черезсѣдельникъ, онъ думалъ не о черезсѣдельникѣ, а натягивая супонь, — не о супони.
— Мудреный мужикъ, — процѣдилъ онъ сквозь зубы, садясь на козлы и разбирая возжи.
— Впередъ!
Мы двинулись въ путь. При слабомъ свѣтѣ занимавшагося утра дорога была найдена быстро; мы съ киргизами поѣхали въ городъ, а мудреный мужикъ въ противоположную сторону. Меня клонилъ сонъ, и сквозь надвигавшуюся дремоту я смутно слышалъ, какъ молодой киргизъ распѣвалъ свою заунывную пѣсню.
О чемъ пѣлъ киргизъ? Его пѣсня была импровизаціей, какъ большинство киргизскихъ пѣсней. Онъ пѣлъ о томъ, что два киргиза заблудились въ степи, и еще заблудился мужикъ съ очень умной башкой, и еще заблудился баринъ съ работникомъ на двухъ лошадяхъ — на рыжей и саврасой. Онъ пѣлъ, какъ варилась похлебка въ котелкѣ, хорошая похлебка съ бараньимъ саломъ.
Пѣсня тянулась, и конца я не слыхалъ; крѣпкій сонъ овладѣлъ мной всецѣло, и я проснулся только, когда яркіе лучи апрѣльскаго солнца ударили мнѣ прямо въ глаза. Я потянулся и приподнялся въ тарантасѣ. Городъ былъ уже совсѣмъ близко, и въ свѣжемъ утреннемъ воздухѣ весело разливался праздничный пасхальный звонъ во всѣ колокола со всѣхъ церквей. На лужайкѣ при въѣздѣ въ городъ стояли качели, куда забрались ранніе посѣтители — нѣсколько мальчишекъ, и дразнили проходившаго татарченка, показывая ему свиное ухо.
Примѣчанія править
- ↑ Кашикъ — ложка.