У ИСТОЧНИКА ИСЦѢЛЕНІЙ.
правитьПоселился я съ своею семьей въ благословенной глуши здоровье поправлять. Разсчетъ былъ, повидимому, вѣрный. Облюбованное мною захолустье представляло такія гигіеническія блага, выше которыхъ я не могъ обрѣсти: чистый воздухъ, близость сосноваго лѣса и полноводной, «свѣтлоструйной» рѣки, окаймленной заливными, благоуханными лугами и т. п. Крѣпни, цвѣти и благодушествуй!
Но лишь только успѣлъ я провести одну ночь на желанномъ новосельѣ, какъ воздѣйствіе новыхъ условій жизни обнаружилось на моей семьѣ неожиданно непріятными послѣдствіями. Заболѣлъ мой восьмилѣтній ребенокъ. «Хорошо, если лихорадка, а что, какъ горячка?» — говорятъ мнѣ таинственно и тревожно. Частью по вѣрѣ во всеисцѣляющее дѣйствіе деревенской природы, частью по торопливости сборовъ изъ дому, а, главное, по безпечности, мы не захватили съ собою изъ города никакихъ медикаментовъ.
«Какъ же быть-то? Хоть бы хины гдѣ достать…» У хозяина квартиры ничего подобнаго не оказалось, но онъ участливо посовѣтовалъ обратиться къ батюшкѣ: «иной разъ у него водится эдакое…» Немедленно былъ нанесенъ дѣловой визитъ батюшкѣ. Батюшка, вмѣсто лѣкарства, далъ… тоже совѣтъ — сходить въ Ступино (большое торговое село, версты за три), въ земскую аптеку, я тамъ «у фельдшера попользоваться».
Отправляюсь въ Ступино.
Уединенно отъ другихъ сельскихъ строеній, предъ большою песчаною площадью, стоитъ красивый деревянный домъ съ желѣзною крышей. Надъ широкимъ и высокимъ крыльцомъ вывѣска: «Земская аптека». Подхожу къ крыльцу. Меня встрѣчаетъ высокая старуха, Съ длинною, точно вогнутою физіономіей и съ выраженіемъ досады и подозрительности въ большихъ сѣрыхъ глазахъ.
— Фельдшеръ дома?
— Нѣту.
— А гдѣ же онъ?
— Гдѣ? Извѣстно гдѣ — на практикѣ. Фельдшерское дѣло — дома не усидишь: постоянно треплется, бѣдный, помочь оказываетъ. А вамъ на что его?
— Я желалъ бы попросить у него лѣкарства.
Старуха съ минуту помолчала, осматривая меня съ головы ногъ.
— А вы кто будете?
— Я пріѣзжій… издалека.
При этомъ я назвалъ свою временную лѣтнюю резиденцію. Физіономія старухи нѣсколько просвѣтлѣла.
— Пожалуйте пока въ комнату, — пригласила она, — онъ, можетъ, скоро придетъ.
Я вошелъ въ домъ. Свѣтло, чисто, уютно. Меня встрѣтила молодая, прилично одѣтая дама. Мы познакомились. Оказалось, что это жена фельдшера, а старуха — ея свекровь.
— Можетъ быть, вы отпустите мнѣ хины? — обратился я къ «фельдшерихѣ». — Чай, привыкли отвѣшивать граны-то.
— О, нѣтъ! — энергично отреклась дама. — Онъ ни подъ какимъ видомъ не позволяетъ безъ себя… Видите, вонъ даже заперто; онъ и ключъ уноситъ съ собою.
Я увидѣлъ дѣйствительно запертую большимъ висячимъ замкомъ комнату, въ томъ мѣстѣ дома, гдѣ, по общепринятому плану, долженъ бы быть кабинетъ.
— Не то что чужимъ глазамъ, онъ и своимъ-то не вѣрить, — возвѣстила старуха, дѣлая удареніе почти на каждомъ словѣ. — Сготовитъ больному лѣкарство-то, подпишетъ его, завернетъ въ бумажку, растолкуетъ, что и какъ, и отдастъ. Только что больной, али тамъ посланный отойдетъ отъ него съ лѣкарствомъ-то, онъ сейчасъ же его назадъ и вернетъ, либо къ окну подкличетъ, и пойдутъ допросы: «Ну-ка, повтори, что я тебѣ сказалъ? по скольку глотать? куда втирать?» и прочее эдакое. Да лѣкарство-то раза два опять у него возьметъ, да развернетъ, да прочитаетъ, то ли обозначено, не ошибся ли. Вотъ онъ у меня какой фельдшеръ-то! Весь должно быть, въ отца. Покойникъ мужъ-то у меня ассесоромъ былъ по счетной части служилъ. Бывало, одну и ту же копѣйку щелкаетъ-щелкаетъ на счетахъ, пока потъ прошибетъ. Такъ вотъ и сынокъ: глазамъ своимъ не вѣритъ. Ужь и досадно мнѣ на него! Изъ-за чего бьется? Приводилъ этихъ сиволапыхъ, всякую черноту голую, отбою нѣтъ, а корысти, почитай, никакой. Иной разъ навернется практика почище и съ интересомъ, надо бы ему туда, а тутъ эти лѣзутъ. Да и хозяйству запущеніе. А ужь у него нѣтъ того, чтобъ отказать: свое, по дому, дѣло неотложное, а онъ тамъ цѣлый часъ твердитъ, чего не пить, да чего не ѣсть. Ну, должность, посмотрю я! А, главное, характеръ скверный.
Я кое-что возразилъ старухѣ въ похвалу ея сына и высказалъ увѣренность, что такая прекрасная служба его будетъ оцѣнена и награждена по достоинству.
— Ну, батюшка, не очень-то награждаютъ, — фамильярно проговорила старуха. — Вотъ докторъ-то страсть какъ доволенъ имъ, и три года подрядъ входилъ въ земство съ рекомендаціей насчетъ пятидесяти рублей, а прибавки все нѣтъ, да нѣтъ. Ежели бы не перепадало кое-что изъ «чистой» практики, такъ жизнь-то, батюшка, не ахти какъ была бы красна.
Въ комнату вбѣжалъ краснощекенькій мальчикъ, лѣтъ десяти" и что-то пошепталъ дамѣ на ухо.
— А ты къ Сергѣю Трофимычу, можетъ, онъ тамъ, — проговорила вслухъ «фельдшериха». — Важный, молъ, случай… Ждутъ давно… хорошіе люди, — добавила она, сильно повысивъ и усиливъ голосъ вслѣдъ убѣгающему сынку.
Въ комнатѣ было душно, и я выразилъ желаніе дожидаться фельдшера на крыльцѣ.
Выйдя на крыльцо, я увидѣлъ здѣсь слѣдующее зрѣлище. На полу, возлѣ стѣны, лежалъ навзничь завернутый въ большой тулупъ ребенокъ лѣтъ восьми. Личико у ребенка было блѣдное, носикъ обвострился, глазки полузакрыты, дыханіе тяжелое и прерывистое. Около больнаго сидѣла на корточкахъ красивая баба лѣтъ тридцати, съ скорбнымъ выраженіемъ лица, и отмахивала отъ него назойливыхъ мухъ. За крыльцомъ стояла лошадь, запряженная въ большую телѣгу, въ которой, очевидно, только что привезли больнаго. Едва я успѣлъ все это разсмотрѣть, какъ на крыльцѣ появилась мать фельдшера съ двумя табуретками. Поспѣшно, скороговоркой, предложивъ мнѣ одну изъ нихъ, она быстро плюхнула на другую и возопила:
— Откуда это тебя принесло?
— Изъ Шуршева, — протяжно и плаксиво произнесла баба, медленно подымаясь съ полу.
— Ишь, вѣдь, откуда притащилась! За восемь верстъ! Нужда-то крайняя…
— Вѣстимо, милая, нужда, а то развѣ бы я потащилась? Дите ровно варомъ варитъ вотъ ужь который день. Ни синь пороха въ ротъ не берегъ.
— Такъ что же? Ты, вѣдь, знаешь, что докторъ бываетъ здѣсь по субботамъ, вотъ въ субботу бы и пріѣзжала. А то непремѣнно нужно фершала за горло брать. Дешево вамъ фершалъ-то достался…
— А дома онъ, Тихонъ-то Константинычъ? — несмѣло спроси ла баба.
— Нѣту его, — оборвала старуха. — Тихонъ Константинычъ тоже человѣкъ есть; у него тоже нужды бываютъ; не сидѣть же ему на крыльцѣ, да вашу братію поджидать. Вотъ въ субботу онъ налицо, и съ докторомъ; пріѣзжай и лечись. А то дѣлать-то имъ нечего: въ рабочую пору возятъ фершалу ребятъ показывать.
— Ахъ, касатка моя, знаю я и про субботу, знаю я и про рабочую пору. Стало быть, ужь не сладко пришло, коли въ такую пору пріѣхала. День ото дня все хуже. А мальчишка одинъ и есть. Жди ея, субботы-то. Притомъ же, Константинычъ, дай Богъ ему здоровья, не хуже всякаго доктора пользуетъ.
Ребенокъ высвободилъ исхудалыя рученки изъ тулупа и что-то невнятно проговорилъ слабымъ, скрипучимъ голосомъ. Мать припала къ сыну и, быстро понявъ его требованіе, ласково, нараспѣвъ, проговорила: «Пи-тюш-ки, я-год-ка? пи-тюш-ки? Сейчасъ, свѣтикъ, сейчасъ».
— Родимая, дайте ему чего-нибудь испить, — обратилась она потомъ къ старухѣ.
Старуха молча удалилась, а баба, обращаясь ко мнѣ, сообщила:
— Все вотъ эдакъ-то: пить да пить, пить да пить, а чтобы съѣсть хоть малость — и въ поминѣ нѣтъ. Господи, помилуй насъ, грѣшныхъ!… А тутъ еще Константиныча нѣтъ…
Я съ своей стороны сообщилъ, что тоже нуждаюсь въ Константинычѣ, что за нимъ уже послано и что онъ долженъ скоро придти.
Старуха вынесла воды въ чайной чашкѣ безъ ручки. Баба съ трудомъ напоила больнаго, возвратила чашку по принадлежности, снова произнесла: «Господи, помилуй насъ грѣшныхъ!» и перекрестилась. Старуха сунула чашку на полу въ уголокъ и нѣсколько успокоеннымъ тономъ заговорила:
— Зачѣмъ такіе страхи на себя напускать? Какъ будто всякая болѣзнь непремѣнно ужь въ смерти, — особливо въ вашемъ-то быту? Народъ вы крѣпкій и всегда умѣли обходиться безъ фершаловъ и даже безъ всякихъ докторовъ. Такъ бы вотъ и теперь. Ну, какая у него тамъ особенная бозѣзнь? (она кивнула на больнаго мальчика). Ежели лихорадка, такъ она и такъ пройдетъ, коли не вкоренилась; а коли вкоренилась, такъ никакимъ лѣкарствомъ не изведешь ее; нужно молиться Богу и ждать какого-нибудь другаго средства. Я это вполнѣ на себѣ испытала. Забыть не могу такого чуда въ своей жизни.
Старуха повернулась на табуреткѣ въ мою сторону, откашлялась и начала:
— Прошу, почтеннѣйшій, прислушать: это достойно всякаго любопытства. Когда я была ассесоршей и жила съ покойникомъ въ городѣ…
Въ эту минуту на крыльцо взбѣжалъ запыхавшійся внукъ разскащицы, отправлявшійся разыскивать отца, и сообщилъ бабкѣ, что «папы у Сергѣя Трифоныча нѣту».
— Ну, поди къ Стропилову, не тамъ ли онъ, — посовѣтовала старуха.
Мальчикъ утеръ рукавомъ потъ со лба, покосился на меня и снова устремился на поиски, а старуха, нѣсколько возвысивъ тонъ, возобновила:
— Да-а… Такъ вотъ, жила я съ покойникомъ въ городѣ. Давно ужь это было. Я еще молодая была. Женщина я была, надо вамъ сказать, здоровая и очень красивая. Только вдругъ сглазили меня какіе-то лихіе люди. Навалилась на меня лихорадка, бьетъ меня недѣлю, бьетъ другую, бьетъ третью, и никакія средства ее не берутъ. Изнемогла я окончательно, хожу — точно вѣтромъ меня качаетъ. И взмолилась я батюшкѣ святому Сисипію, въ лихорадочныхъ скорбяхъ помощнику. Скоро послѣ этого случилось со мной вотъ какое происшествіе. Выбрела я за ворота посидѣть на скамеечкѣ, на солнышкѣ погрѣться. Вижу, идетъ по улицѣ сѣдой, лысый старикъ, въ длинномъ кафтанѣ, а безъ шапки и босой. За плечами сумочка небольшая. Не то странникъ, не то нищій — Богъ его знаетъ. Поровнялся со мной, остановился и говоритъ: «Здравствуй, раба Божія!» — «Здравствуй». — «Ты, говоритъ, въ немощахъ». — «Въ немощахъ, — говорю, — но почемъ ты это знаешь?» — «Провижу», — говоритъ. Тутъ ужь я ему прямо открыла, что совсѣмъ затрепала меня лихорадка. Онъ посмотрѣлъ-посмотрѣлъ на меня, пристально таково, да вдругъ какъ крикнетъ, точно осерчалъ на меня: «Давай сюда двѣ иголки!» Я такъ испугалась, что сперва не могла слова выговорить, а потомъ собралась съ духомъ и говорю: «Зачѣмъ же это тебѣ, старче?» А онъ: «Если, — говоритъ, — желаешь себѣ исцѣленья, то не разговаривай, а дѣлай, что велять. Двѣ иголки мнѣ — сію минуту!» Дѣлась нечего, вынесла ему двѣ иголки. «Съ нитками!…» Вынесла и нитокъ. «Вдѣнь въ каждую иголку по ниткѣ!» Вдѣла. Онъ взялъ у меня иглы, поставилъ ногу на камень, что лежалъ тутъ же возлѣ скамейки, и командуетъ мнѣ: «На колѣни!» Я удивилась и уперлась. А онъ: «Дѣлать повелѣнное!» Что-жь вы думаете? вѣдь, стала-таки я на колѣнки-то… А онъ все не унимается: «Ближе, ближе!… и смотрѣть внимательно!» Я пододвинулась къ самой его ногѣ и жду, что будетъ. «Держи концы нитокъ!» Я взялась за концы. Гляжу, батюшки мои родимые, что же это такое? Старикъ запускаетъ себѣ обѣ иголки въ ногу, подъ кожу. Я вздрогнула и зажмурилась. Онъ замѣтилъ это и снова кричитъ: «Внимательнѣй, внимательнѣй! глаза открыть!» Проглянула я, а иглы ужь сидятъ въ ногѣ по самка мочки. «Ну, теперь, — говоритъ, — тяни за концы нитокъ, пока вытащишь обѣ иглы». Я попробовала — не могу, да и только: мурашки по тѣлу пробѣжали, сердце выскочить хочетъ, руки трясутся. А онъ мнѣ таково торопливо и уже шепотомъ: «Смѣлѣй, смѣлѣй! скорѣй, скорѣй! исцѣленье, исцѣленье!… Уже близко, близко!» Да вдругъ опять громко: «Разъ!» Я вскрикнула, отдернула руки и упала навзничь. Онъ поднялъ меня, посадилъ на лавку и ласково-ласково заговорилъ: «Ну, раба Божія, теперь поди ложись на постель, отдохни, и будь благонадежна. Иголки же эти береги и всегда носи на груди въ платьѣ, воткнувши ихъ конецъ противъ конца». Я поблагодарила его, а чувствую, что вся изнемогла, и потъ съ меня ручьями льетъ. «Что же тебѣ, дѣдушка, за труды?» — спрашиваю. — «Послѣ, послѣ, — говоритъ. — Вотъ я еще когда-нибудь пройду здѣсь, узнаю, что ты выздоровѣла, и получу съ тебя, что слѣдуетъ. А теперь поди съ Богомъ, успокойся…» И поплелся дальше. Ни разу не оглянулся даже, какъ ни въ чемъ не бывало. Я послѣ этого долго и крѣпко спала. Проходитъ день — лихорадки нѣтъ, проходитъ другой — тоже; да съ тѣхъ поръ больше уже и не привязывалась. Поправилась я, окрѣпла, и страсть захотѣлось мнѣ опять увидѣть этого старика. Нѣсколько дней подрядъ выходила за ворота на лавочку и высматривала, не идетъ ли онъ по нашему переулку. Наконецъ, вижу однажды, что и вправду идетъ. Съ радостью вскочила я съ мѣста и пёрвая поклонилась ему. «Теперь провижу, — говоритъ, — что ты, раба Божія, получила исцѣленье». — « Получила, — говорю, — батюшка, получила. Скажи: чѣмъ тебя отблагодарить за это?» Онъ надвинулъ брови, впился въ меня глазами и сердито, скороговоркой сказалъ: «Давай пятіалтынный». Я такъ удивилась этой цѣнѣ, что мнѣ подумалось, не ослышаіась ли я. Но старикъ и вправду не взялъ больше, сколько я ни старалась прибавить ему отъ усердія… А иголки тѣ я и по сію пору ношу. Вотъ онѣ, вотъ…
Старуха расправила сборки и складки платья на груди и наглядно доказала слушателямъ истинность своихъ послѣднихъ словъ.
Къ крыльцу приближался коренастый, средняго роста мужикъ, плечистый и плотный, съ огромною, не покрытою головой, въ бѣлой холстинной рубахѣ и разутый. Онъ ступалъ какъ-то странно: подогнувъ пальцы правой ноги и скрививъ ступни ея на сторону, онъ дѣлалъ маленькіе шажки, и съ такою неувѣренностью и осторожностью, какъ будто бы шелъ по только что скошенному лугу.
— Добраго здоровьица-съ! — съ поклономъ проговорилъ онъ звучнымъ, свѣтлымъ и густымъ басомъ. — Тихонъ Константинычъ у себя-съ? — освѣдомился онъ у старухи.
— Нѣтъ, не «у себя-съ», — передразнивая, отвѣтила ассесорша. — Ужь не лечиться ли, протодьяконъ, пришелъ? Вотъ бы диво-то было. У насъ его протодьякономъ зовутъ, — объяснила она мнѣ, — а на самомъ-то дѣлѣ онъ Назаръ Ѳедотычъ.
— Лечиться, не лечиться, а точно что насчетъ враческой помощи-съ…
— Что такое?
— Да вотъ… Я думаю, изволите видѣть…
Ѳедотычъ, придерживаясь рукой за стѣнку крыльца, буквально поставилъ на видъ старухѣ свою больную ногу и объяснилъ:
— Защепилъ я ее какъ-то намедни. И все будто какъ слѣдуетъ: вытащилъ оттуда, что нужно, и сталъ попрежнему ходить-съ. Смотрю, прикинулась болѣть: нарываетъ и деретъ по-настоящему-съ, ажь во снѣ чувствительно-съ.
— Ну, какъ тебѣ, старый хрѣнъ, не стыдно лѣзть съ этакими пустяками? — обличительно воскликнула старуха, всплеснувъ руками (Ѳедотычъ поспѣшно снялъ больную ногу съ демонстративнаго пункта). Да ты бы печенаго луку приложилъ, либо хлѣба-то съ солью; вѣдь, ужь на что лучше? Кто-жь этого не знаетъ? По крайней мѣрѣ, хоть простою тряпкой бы ее обернулъ, — баринъ ты этакой изнѣженный! Скажите, пожалуйста, съ защепленною ногой пришелъ! давайте ему фершала съ лѣкарствами! — волновалась старуха. — Не правду ли я вамъ давеча говорила? — обратилась она ко мнѣ. — Видите, до чего доводитъ потворство?.
Ѳедотычъ молча улыбался. Я внимательно всмотрѣлся въ его фируру, и мнѣ показалось страннымъ, что ассесорша назвала его старымъ хрѣномъ. Лицо у него было безъ морщинъ, свѣжее и довольно красивое. На головѣ густые и пушистые волосы. Они были бѣлые, но не сѣдые, и походили на волосы такъ называемыхъ «бѣлоголовыхъ» деревенскихъ ребятишекъ. Глаза у него были большіе, голубые и чрезвычайно ясные. Въ нихъ свѣтилось дѣтское добродушіе и дѣтская наивность. При улыбкѣ его обнаруживались сплошные ряды здоровыхъ, широкихъ бѣлыхъ зубовъ.
— Что, братъ, застыдили тебя совсѣмъ, — обратился я къ Ѳедотычу.
— А, что-жь, баринъ, онѣ, вѣдь, почти правду говорятъ, — отозвался онъ, кивнувъ на старуху. — Развѣ въ прежнее время пошелъ бы я этакую пустяковую ногу показывать-съ? Зачѣмъ бы я ее сталъ показывать-съ? да и кому показывать-съ? А теперь вотъ пришелъ-съ. А почему? Потому самому, что есть земскій фершалъ и земская аптека, и все это — рукой подать. Эти доктора и аптеки наши — дѣло доброе, что и говорить, но только это доброе дѣло однимъ на настоящую пользу, а другимъ на сущее баловство съ. Вѣдь, вотъ пришелъ же я съ ногой-съ! Хе-хе-хе…
— Кажется, тебя Господь здоровьемъ не обидѣлъ, — продолжалъ я.
— Это точно, — согласился Ѳедотычъ. — Да и за что бы ему обижать меня? Онъ, Милостивый, вѣдаетъ, что я завсегда старался по совѣсти… Вѣрой и правдой служилъ и господамъ, и храму Божьему-съ.
— Какимъ господамъ?
— А какъ же-съ? а князю-то Ширшерину? Я его крѣпостной былъ. Первымъ выѣзднымъ кучеромъ у него состоялъ. Въ большой милости у него находился, только не долго: князь этотъ какъ-то тамъ пришелъ въ разстройство, я и остался не при чемъ. А ужь и кучеръ я былъ, смѣю вамъ доложить! Бывало — эхъ-ну-у! Хе-хе-хе… Не забыть мнѣ, какъ я однажды преосвященнаго владыку на княжескихъ коняхъ въ одинъ часъ въ городъ доставилъ за двадцать пять верстъ. Такъ владыка мнѣ собственноручно три рубля пожаловалъ, да образокъ въ ризѣ; даже изволилъ спросить, какъ меня зовутъ. Да. Хе-хе-хе.
— Ну, тебя не переслушаешь, — сказала старуха и поднялась съ мѣста. — Ты, тетка, взяла бы еще воды-то, можетъ, еще запроситъ мальчишка-то. А самое лучшее — ѣхала бы домой; ну, чего тутъ?…
— Нѣтъ, касатка, я обожду, ты ужь не гнѣвайся, ради Бога. Да и мальчикъ-то, видишь, заснулъ.
Ассесорша направилась въ сѣни, за нею двинулась и баба съ убогою чашкой. Я рѣшилъ непремѣнно дождаться фельдшера, тѣмъ болѣе, что лица, съ которыми я въ это время случайно пришелъ въ общеніе, довольно сильно заинтересовали меня. Оставшись вдвоемъ съ Ѳедотычемъ, я снова обратился къ нему съ вопросомъ:
— Давно ли это ты преосвященнаго-то возилъ?
— Да какъ вамъ сказать? Вы въ ту пору, должно быть, еще не родились.
Я невольно улыбнулся и недовѣрчиво покачалъ головой.
— Вамъ сколько будетъ годковъ-то?
— Сорокъ пять.
— Вона! Хе-хе-хе… Такъ и есть. Совсѣмъ даже не родились.
— Да сколько же тебѣ-то лѣтъ?
— Мнѣ-то? Вотъ, слава Богу, семь десяточковъ исполнилось. Хе-хе-хе.
Я съ новымъ любопытствомъ и вмѣстѣ съ нѣкоторою завистью началъ разсматривать этого несокрушимо-юнаго старца, а онъ въ свою очередь смотрѣлъ на меня, бодрый, благодушный, наивный сіяющій, и дѣтская улыбка не сходила съ его устъ.
— Какъ это ты служилъ храму Божьему? — спросилъ я, наконецъ, — церковнымъ старостою, что-ли, былъ?
— Нѣтъ, не старостой, а на крылости пѣлъ-съ… и теперь пою, по милости Божьей, а также и апостолъ читаю… иной разъ… Изволили вотъ слышать, какъ барыня-то меня назвали? «Протодьяконъ», говоритъ. Это все за мою службу Божію и за голосъ мой. Одобряютъ многіе, даже изъ чужихъ приходовъ.
— Да, у тебя, замѣтно, голосъ очень хорошій, — польстилъ я Ѳедотычу. — Ну-ка, пропой: «Господи помилуй», я послушаю.
Старикъ весь ходенёмъ заходилъ: забылъ про болѣзнь, заселилъ ногами, тревожно затрясъ понуренною головой, нѣсколько разъ торопливо шмыгнулъ рукой себѣ по затылку и подъ носомъ; желаніе отличиться сильно боролось въ немъ съ застѣнчивостью и смущеніемъ. Наконецъ, онъ выпрямился, кашлянулъ, широко разкрылъ глаза и, вытянувъ губы трубочкой, чудовищнымъ басомъ затянулъ: «Го-ос…», но въ тотъ же моментъ оборвался, конфузно съежился и захихикалъ. Я молча ждалъ, пока онъ снова соберется съ духомъ, но пробное «Господи помилуй» такъ-таки и не стоялось.
— Опять питюшки? — проговорила у меня за спиной баба, опять уже сидѣвшая возлѣ больнаго съ чашкою въ рукахъ.
Мнѣ стало совѣстно, что я забылъ о присутствіи несчастнаго ребенка, и я остался доволенъ нежеланіемъ «протодьякона» обнаруживать всю силу своего баса.
Изъ дальнѣйшей бесѣды съ Ѳедотычемъ я узналъ, что онъ живетъ съ сыномъ, у котораго есть крестьянскій надѣлъ.
— Что же, вы работаете? — спросилъ я.
— А какъ же-съ? Развѣ намъ коловерши помогаютъ?
— Какія коловерши?
— Обыкновенно какія. Развѣ вы не знаете?
— Не знаю. Въ первый разъ слышу.
Старикъ съ улыбкой, но пытливо посмотрѣлъ на меня: точно ли, дескать, онъ не знаетъ, или только притворяется?
— Не знаю, не знаю, — повторилъ я рѣшительно. — Пожалуйста, объясни мнѣ, что это за коловерши.
Ѳедотычъ началъ свои объясненія пониженнымъ, мягкимъ, но нѣсколько наставительнымъ тономъ.
— Это, видите ли, сударь мой, такія особенныя твари, въ одну пору видимыя, а въ другую пору совсѣмъ невидимыя. Кому доводилось видать коловершъ, тѣ разсказываютъ, что эти твари смахиваютъ на кошекъ, только короче ихъ и гораздо толще. И бываютъ онѣ у человѣка въ услуженіи, носятъ ему все готовое и дѣлаютъ его богатымъ.
— Значитъ, онѣ добрыя и полезныя человѣку твари?
— Какъ кому-съ… Кого онѣ надѣляютъ, тому, извѣстно, польза; а у кого отнимаютъ, тому отъ нихъ плохо.
— Какъ же онѣ все это дѣлаютъ?
— Очень обыкновенно-съ. Заберутся цѣлымъ стадомъ, примѣрно, къ богатому мужику въ амбаръ, нахапаютъ тамъ зерна-съ и потащатъ въ закрома своего любимаго хозяина. Набираютъ все это онѣ въ себя-съ и потомъ изо рта выбрасываютъ-съ.
— Фу, гадость какая! — сказалъ я.
— Вы не извольте сомнѣваться, тутъ гадости никакой не бываетъ, — успокоивалъ Ѳедотычъ. — Вѣдь, коловерши не настоящая живность какая, а одна видимость. Онѣ не пьютъ, не ѣдятъ, а потому самому внутри у нихъ чисто-благородно, ровно бы въ новой посудинѣ какой… Вотъ онѣ этакъ-то поработаютъ ночку-другую, анъ и чувствительно хозяевамъ-то. Но только, сударь вы мой, надо вамъ сказать, что это самое зерно, которое коловерши-то нанашиваютъ, на продажу вывозить неловко.
— Почему?
— Потому, что опытный гдазъ сейчасъ догадается, какъ это зерно досталось.
— Какъ же это узнаютъ?
— А такъ: собственное, честное зерно плашмя лежитъ въ возу, а нахапанное коловершами все торчмя стоитъ. Ну, вѣстимо, ловкіе люди и тутъ исхитряются, смѣшиваютъ это зерно съ другимъ и… все такое…
— А деньги могутъ онѣ перетаскивать изъ кармана въ карманъ?
— Деньги ни-ни, ни подъ какимъ видомъ.
— Отчего?
— Не дано этого имъ. Боятся. Онѣ, вѣдь, не ангельскія силы. А на деньгахъ святыня есть.
— Какая?
— А какъ же: на каждой монетѣ орелъ, надъ орломъ корона, а надъ короной крестъ. Такъ вотъ крестъ-то и отгоняетъ ихъ. Разныя послуги по надобностямъ хозяина; — это онѣ легко могутъ. Хозяинъ, примѣрно, ложится спать и думаетъ, какъ бы ему то и то. сдѣлать по хозяйству. Утромъ встаетъ, глядь — все это сдѣлано. Кто сдѣлалъ? Значитъ, коловерши. Обыкновенно же хозяинъ прямо заказываетъ имъ работу, и онѣ исполняютъ ему все въ точности. Безъ дѣла быть онѣ никакъ не могутъ, Если хозяинъ не укажетъ имъ работы и сами онѣ не находятъ, что для него сдѣлать, такъ онѣ ему ночью покою не даютъ. Это нѣкоторые хозяева сами по секрету разсказывали.
— Въ чемъ же что безпокойство?
— Говорятъ, въ томъ, что хозяинъ чувствуетъ во всемъ тѣлѣ зудъ необыкновенный, ровно бы кто щекочетъ его во всѣхъ мѣстахъ, либо тихонько по всей кожѣ скребетъ. А это, вишь, онѣ къ нему со всѣхъ сторонъ притрагиваются: «Давай работы! давай работы!»… Вотъ этакъ-то-съ.
— У многихъ такія слуги бываютъ?
— Нѣтъ, не у многихъ, а, можно сказать, у рѣдкихъ-съ.
— Что же, ихъ какъ-нибудь приманиваютъ къ себѣ, или онѣ сами избираютъ себѣ хозяина?
— О, это дѣло творится въ большой тайнѣ-съ, при смертельномъ концѣ-съ. Дѣло, я вамъ скажу, даже очень жуткое-съ. Идетъ оно по передачѣ отъ лѣтъ древнихъ-съ. Собрался, примѣрно, какой-нибудь хозяинъ коловершъ умирать. Лежитъ на своемъ послѣднемъ одрѣ, а вокругъ него родные и знакомые конца ждутъ. Вотъ онъ изъ всѣхъ ихъ излюбитъ кого-нибудь одного и подзоветъ съ себѣ, а остальныхъ вонъ вышлетъ. Тогда умирающій говоритъ этому избранному: «Подставь пригоршни!» Тотъ подставляетъ. «Держи», — говоритъ опять умирающій и такъ, для видимости, ровно бы что сыплетъ ему изъ горсти. И въ это время, говорятъ, на обоихъ ихъ нападаетъ страсть какая ужасть!… Такимъ-то вотъ манеромъ и передается власть надъ коловершами отъ одного хозяина къ другому. И дѣлаетъ это умирающій только тогда, когда уже почувствуетъ, что вотъ-вотъ у него душа съ тѣломъ разстанется. А избранный хранитъ это дѣло въ тайнѣ, пока самъ не соберется умирать. Ну, извѣстно, не всякій можетъ удержаться, иной и проболтается.
— Во всякой ли деревнѣ здѣсь знаютъ о коловершахъ?
— А кто ее вѣдаетъ? Прежде во всякой знали.
Тутъ въ нашъ разговоръ вмѣшалась баба, которая сообщила, что она «немножко» слышала о коловершахъ только отъ покойницы свекрови, а больше ни отъ кого и никогда.
— Ну, да теперь что! теперь народъ извѣрился! — съ важностью произнесъ Ѳедотычъ. — Возьмите теперь хоть вѣдьмъ: гдѣ онѣ? куда подѣвались? А бывало каждый день то и слышишь: тамъ-то видѣли вѣдьму, тамъ-то пробѣжала, тамъ-то намутила. Ужь диви бы въ Бога стали больше вѣровать, а то и этого нѣтъ.
Старикъ простился и заковылялъ отъ крыльца. Пройдя шаговъ тридцать, онъ громогласно возгласилъ: «Гос-по-ди по-о-ми-и-луй!» и тутъ же: «хе-хе-хе!»
Я съ невольнымъ вниманіемъ смотрѣлъ въ ту сторону, куда онъ пошелъ. Вотъ, вижу, поровнялась съ нимъ какай-то подвода. Ѳедотычъ остановился и, обратившись ко мнѣ лицомъ, съ энергическимъ жестомъ воскликнулъ:
— Вотъ это, сударь, должно быть ужь настоящіе больные, не намъ чета… Хе-хе-хе…
Черезъ минуту къ нашему крыльцу пододвинулась медленнымъ и разслабленнымъ шагомъ клячонка, запряженная въ рыдванъ и низко опустившая голову. Въ рыдванѣ, близко въ лошади, сидѣла старуха въ толстомъ зипунѣ и подергивала веревочными возжами. Спиной къ ней сидѣлъ на зеленомъ сѣнѣ старикъ, въ теплой шапкѣ и въ почернѣвшемъ нагольномъ полушубкѣ; сидѣлъ онъ, свѣсивъ ноги, обутыя въ валеные сапоги. Когда старуха слѣзла съ телѣги, я увидѣлъ, что и на ней такіе же сапоги. Старички почему-то помѣнялись ролями; онъ оказался въ активной роли, а она въ пассивной: онъ привязалъ «коня», бросилъ ему сѣна, а она въ это время стояла, опершись на грядку телѣги, и только посматривала на него.
«Кто-жь изъ нихъ болѣнъ? или оба больны?» — подумалъ я.
Старички подошли, наконецъ, ко мнѣ и оба низко мнѣ поклонились. Въ это время на крыльцѣ слѣва появилась ассесорша.
— А-а, гости дорогіе! — иронически воскликнула она, обращаясь къ старикамъ. — Гость на гость — хозяину радость. Полѣчиться надумали?
— Да, матушка, хоть какое-нибудь облегченье бы получить, — проговорила старуха низкимъ, твердымъ контральто.
— Ослабу бы этакую… поправленіе… хоть мало-мальски, — добавилъ старикъ тонкимъ, пискливымъ голосомъ.
— А развѣ вы не знаете, что докторъ бываетъ по субботамъ? — строго спросила ассесорша.
— Знать-то знаемъ, — сказала старуха.
— Какъ не знать, — варьировалъ старикъ.
— А коли знали, такъ въ субботу бы и пріѣзжали, потому что настоящее деревенское леченье бываетъ по субботамъ, — внушительно продолжала благородная вдова. — Не русскимъ ли языкомъ я твержу это всѣмъ то и дѣло? Ну, далеко ли теперь суббота? Ну, скажите на милость, далеко ли?
— Кто говоритъ, что далеко…
— Извѣстно, близко.
— Такъ у васъ не хватило терпѣнья подождать какихъ-нибудь два дня? Лѣтъ по восьмидесяти прожили — не спѣшили, къ лѣкарямъ небось сроду глазъ не называли, вдругъ загорѣлось: «поѣдемъ лечиться въ четвергъ!» А гдѣ для васъ докторъ, я васъ спрашиваю?
— Да что-жь докторъ? — возразила старуха. — Говорятъ, Константинычъ — все едино…
— Пользуетъ, — докончилъ старикъ.
— А вотъ Константинычъ нашъ теперь въ отлучкѣ, что вы на это скажете?
— Обождемъ…
— Покамѣстъ…
Ассесорша взглянула за крыльцо и еще съ большимъ волненьемъ продолжала:
— Скажите, пожалуйста: они и лошадь привязали, и сѣна ей подложили, будто ночевать тутъ порѣшили!
Старики умолкли.
«Барыня» еще нѣсколько минутъ продолжала обличительную рѣчь, съ патетическими фигурами восклицанія и обращенія.
Но старики смиренно молчали.
Наконецъ, облегчивъ сердце, ораторша какъ будто почувствовала нѣкоторое угрызеніе совѣсти и маленькую жалость къ старикамъ.
— Ужь садитесь, что ли… Грѣхи съ вами, право, — проговорила она довольно спокойно, и сама сѣла на табурету.
Старички помѣстились рядкомъ на второй снизу ступенькѣ крыльца.
Эта архаическая супружеская чета показалась мнѣ интересною даже по своей наружности, которую я успѣлъ подробно разсмотрѣть еще въ то время, когда они стояли передъ крыльцомъ, выслушивая обличительную рѣчь ассесорши. У старухи — лицо большое, широкое, губы толстыя, нѣсколько вывороченныя, носъ и подбородокъ точно обрубленные. Кожа на лицѣ изрѣзана въ разныхъ направленіяхъ безчисленными мелкими, почернѣвшими морщинками; казалось, будто тонкая, темная сѣтка плотно пристала къ лицу старухи. Сѣрые, на выкатѣ, глаза смотрѣли угрюмо и болѣзненно. Старикъ, прежде всего, обращалъ на себя вниманіе чрезмѣрно длиною бородой, вовсе не соотвѣтствующею его маленькому росту и узкому стану. Лицо у него продолговатое, худое; почти безъ морщинъ и блѣдное. Носъ птичій, заостренный. Глубокіе, темные глаза выражали какъ будто недоумѣніе. Тонкія, жиденькія и высокія брови часто вздрагивали и будто пытались вспрыгнуть еще выше.
— Съ какими это болѣзнями вы пріѣхали? — обратилась «барыня» къ старичкамъ почти уже кротко.
Старички завозились. Каждому изъ нихъ хотѣлось усѣсться такъ, чтобы видѣть лицо «барыни»; бесѣдующей съ ними съ высоты крылечной площадки. Но сколько они ни хитрились принять такое цѣлесообразное положеніе; это имъ никакъ не удавалось. Замѣтивъ это, барыня рѣшилась сама снизойти къ нимъ. Она помѣстилась подлѣ старичковъ, на второй ступенькѣ; и повторила свой вопросъ. Первымъ началъ отвѣчать старикъ.
— Оно и прежде бывало, но только все не такъ, а теперь ужь окончательно. Пристигнетъ такъ, что нельзя вздохнуть, хоть что хочешь дѣлай… и колики не всутерпъ…
— Ты бы свинымъ саломъ растерся, нутренымъ, — сказала барыня.
— Она и то растиралась, да проку-то никакого нѣтъ.
— Кто «она»?
— А вотъ старуха-то моя.
— Да ты про кого говорилъ-то? У кого колики-то?
— Да все у ней же.
— А, вѣдь, я тебя сцрашивала-то…
— Это еще что-о, — начала старуха, — а вотъ съ ногами-то что дѣлается… Намочить нельзя стало: сейчасъ вспухнуть, зардѣютъ, и деретъ ихъ — страсть Божья!
— Что же ты съ ними дѣлала? пыталась чѣмъ-нибудь лечить?
— Онъ ихъ паклей обертывалъ…. кто-то наставилъ его… Только все это ни къ чему вышло…
— Да что это я опять не пойму, — нетерпѣливо проговорила «барыня», — какіе-то вы оба безтолковые. Вѣдь, ты о своихъ ногахъ разсказываешь?
— Нѣть, это вотъ у него, бѣднаго… А тутъ еще грыжа вражеская…
Старички, оказалось, такъ рѣдкостно любили другъ друга, что каждый изъ нихъ больше страдалъ отъ болѣзни другого, чѣмъ отъ своей собственной. Смѣшно, но, вмѣстѣ, и трогательно было слышать такой лепетъ старозавѣтной самоотверженно любящей четы. У ассесорши какъ разъ отпала охота продолжать бесѣду съ такими «безтолковыми» людьми, и у насъ на крыльцѣ, несмотря за то, что насъ было не мало, водворилось глубокое молчаніе. Но скоро намъ Богъ послалъ собесѣдника болѣе «толковаго».
Передъ нами предсталъ мужчина лѣтъ сорока, приземистый, короткошейный, съ выразительными, рѣзкими чертами лица, значительно попорченными «жизнью». Одѣтъ онъ былъ въ какой-то халатъ, который успѣлъ настолько отрепаться, что: едва достигалъ до колѣнъ и окаймлялся внизу безобразными фестонами. На головѣ у него была обветшалая поповская шляпа, на ногахъ опорки.
— Честь имѣю кланяться, ваше, благородіе, — обратился онъ ко мнѣ учтиво; и скромно, и сдѣлалъ рукой якобы подъ козырекъ.
— Привѣтствую и васъ, мадамъ, — обратился онъ въ ассесоршѣ и тоже сдѣлалъ подъ козырекъ, но уже другою рукой.
— Здравствуй, здравствуй, рыцарь, — благодушно отозвалась «мадамъ». — Это у насъ рыцарь прозывается… сынъ мой прозвалъ… Ну, что, дитё, какъ твое драгоцѣнное здоровье?
— Плохо, мадамъ, — отвѣтилъ рыцарь, уставивъ на собесѣдницу твердый, сосредоточенный взглядъ. — Что-то всего разломило, должно быть, къ непогодѣ.
— Ха ха-ха! — весело раскатилась «мадамъ».
Даже скорбящая при больномъ ребенкѣ баба улыбнулась.
— Нѣтъ, серьезно, страшная катастрофа во всемъ организмѣ, — увѣрялъ рыцарь.
— О, Боже мой, да чего только онъ не знаетъ! — сообщала ассесорша. — Вѣдь, онъ огонь и воду прошелъ. Разскажи-ка вотъ господину о своихъ приключеніяхъ-то.
— Предоставляю, сударывя, вамъ это удовольствіе, — съ неизмѣнною вѣжливостью продолжалъ кавалеръ. — Вамъ не въ первый разъ излагать мое жизнеописаніе. Обыкновенно вы дѣлаете это заочно и тайно, а теперь изъяснитесь при мнѣ лично. Только, пожалуйста, ежели возможно, покороче.
— А ты не задѣвай, — обидчиво начала «мадамъ». — Причемъ я тутъ? Кто же не знаетъ тебя, яснаго сокола? Развѣ кому неизвѣстно, что ты продалъ здѣсь отцовскій постоялый дворъ и снялъ въ городѣ трактиръ? а?
«Рыцарь» молчалъ и изподлобья смотрѣлъ на «мадамъ».
— Развѣ неизвѣстно, какъ ты съ этимъ трактиромъ прогорѣлъ и поступилъ въ бакалейную въ прикащики? а? — возбужденно тараторила «мадамъ». — А развѣ я одна знаю, какъ тебя изъ этой бакалейной прогнали за то, что ты дюже вдался въ чтеніе книгъ и принялся сочинять какіе-то даже стихи? а? Я ли выдумала про то, какъ ты потомъ по улицамъ газеты продавалъ и какъ тоже сшибся и на этомъ? а? Ну, а этого кто не знаетъ, какъ ты втерся въ Граблино волостнымъ писаремъ, а черезъ полгода очутился въ Борисовомъ монастырѣ въ послушникахъ? По-твоему, это все я выдумала?… Эхъ, совѣсть!
— Ну, вотъ и мерси, — съ прежнимъ спокойствіемъ проговорилъ оборванецъ. — Вотъ вы и описали мою жизнь, и, притомъ, такъ, какъ я этого желалъ: кратко и, вмѣстѣ съ тѣмъ, полно и съ чувствомъ.
Ассесорша махнула на него рукой и отвернулась.
— Чѣмъ же ты теперь занимаешься? — спросилъ я.
«Рыцарь» пожевалъ засохшими, треснувшими губами, глубоко вздохнулъ и съ разстановкой произнесъ:
— Претерпѣваю, милостивый государь, угнетеніе духа и углубляюсь въ размышленіе о жизни вообще…
Эта торжественная фраза сейчасъ же смѣнилась у него тихою скороговоркой:
— Константинычъ дома, что-ль, а, мадамъ?
— Константинычъ совсѣмъ не для тебя полагается, — проворчала «мадамъ».
— Какъ не для меня? Почему не для меня? Я смѣю думать иначе. Во-первыхъ, я паціентъ (онъ произнесъ «пацыйентъ»), страждущій недугомъ, какъ я уже имѣлъ честь вамъ доложить вотъ при свидѣтеляхъ; а, во-вторыхъ, наконецъ, я могу имѣть естественную потребность видѣться съ нимъ, какъ съ порядочнымъ человѣкомъ… Очень досадно, если его нѣтъ. Придется ждать, а состояніе ожиданія мнѣ всегда чрезвычайно не нравится.
— Его, батюшка, люди порядочнѣе тебя по цѣлымъ часамъ дожидаются, — возразила дама, — а ваша-то братія и годъ прождетъ — не бѣда, а еще лучше было бы, если…
— Если бы вы поменьше разглагольствовали, — подхватилъ «рыцарь» и тотчасъ обратился ко мнѣ: — Вѣдь, вотъ, милостивѣйшій, неизвѣстный мнѣ, государь, здѣшній фельдшеръ — одинъ изъ благороднѣйшихъ субъектовъ! Сперва меня крѣпко уважалъ и долго уважалъ, нерѣдко даже пріятельскую бесѣду со мной дѣлилъ; но, вслѣдствіе излишняго краснорѣчія сей высокопросвѣщеинѣйшей и наигуманнѣйшей дамы, онъ замѣтно сталъ являть во мнѣ нѣкоторое охлажденіе. Послѣ этого очень возможно, что мой разрушающійся организмъ остается безо всякаго исцѣленія, а многострадальная душа безъ нравственной поддержки. Поживите-ка вотъ этакъ… въ провинціи-то! — (Потомъ снова къ ассесоршѣ). — Moгущественная властительница сего дома и сего учрежденія! Я готовъ не дожидаться здѣсь вашего драгоцѣннаго сына и сейчасъ же скроюсь отъ вашихъ гнѣвныхъ очей, только соблаговолите мнѣ хоть щепоточку соды: тогда у меня хоть немножко уймется мучительная ломота.
— Ишь, вѣдь, повадился! Ты ужь сколько ея перетаскалъ, соды-то… Она, вѣдь, не пудами покупается, — энергично возражала «барыня». — Да едва ли ея и осталось сколько-нибудь… Къ тому же, и заперто все. Съ Богомъ, голубчикъ, съ Богомъ! Тебя лечить, такъ всей нашей аптеки не хватитъ. Помнишь, ты сунулся было къ доктору-то? Много онъ тебѣ лѣкарства-то далъ?
— Истинно золотыя уста! — ехидно произнесъ паціентъ. — Что-жь мнѣ теперь остается? Его нѣтъ, боль все усиливается…
И онъ мрачно, не возвышая голоса, продекламировалъ:
«Я умру. На позоръ палачамъ
Беззащитное тѣло отдамъ.
Равнодушно они (онъ ткнулъ пальцемъ въ „мадамъ“),
Для забавы дѣтей,
Отдирать отъ костей
Будутъ жилы мои».
При послѣднихъ словахъ декламаторъ поскребъ себя по животу ногтями. Потомъ, послѣ нѣкотораго раздумья, сказалъ:
— Милостивѣйшій, неизвѣстный мнѣ, государь, дайте мнѣ какой-нибудь пятачишка.
На этотъ разъ даже скорбящая баба засмѣялась вслухъ, а «дама» съ паѳосомъ воскликнула:
— Скажите, пожалуйста, какъ онъ о деньгахъ-то низко понижаетъ! Что значитъ чужія-то… «Какой-нибудь пятачишка»… ахъ, пропасть тебя возьми! Да, вѣдь, «пятачишка» -то тебѣ цѣлый кладъ! Вѣдь, ты, его сроду не заработаешь! Вѣдь, ты теперь пятачишка то самъ не стоишь!
— Ви-да-ли мы, брилліантовая, и истинные клады видали и прро-жи-вали, — съ грустью, съ горечью и какъ-то театрально произнесъ проситель. — Вамъ столько не видать и не проживать, матрона высоконравственнѣйшая и краснорѣчивѣйшая… Даже и теперь вотъ скажу, — продолжалъ онъ, держа за краешекъ полученный отъ меня пятакъ, — пятакъ — совсѣмъ немного… а только лишь… благородно.
Онъ сжалъ подачку въ горсти и молча отвѣсилъ мнѣ низкій поклонъ.
Облаготворивши на «пятачишка», я, въ силу страннаго психическаго закона, почувствовалъ непреодолимое желаніе преподать «облагодѣтельствованному» если не строгую мораль, то, по крайней мѣрѣ, благой, по моему мнѣнію; совѣтъ. Этотъ совѣть: я не медленно и высказалъ въ такой формѣ:
— Вотъ, говорятъ, ты былъ когда-то волостнымъ писаремъ. Отчего бы тебѣ не подыскать и теперь какихъ-нибудь занятій въ этомъ родѣ, хоть бы въ качествѣ помощника писаря? Былъ бы при хорошемъ дѣлѣ и «пятачишки» -то были бы трудовые и вѣрные…
— Не такія времена, почтеннѣйшій, — возразилъ эксъ-писарь. — Теперь и настоящіе-то писаря оглядываются во всѣ стороны, да какъ зайцы трясутся. Вотъ хоть бы нашъ писарь… Бывало, знать никого не хотѣлъ и какъ сыръ въ маслѣ плавалъ. А таперь, какъ посадили къ намъ земскаго начальника, такъ присмирѣлъ, что и-и… Авантажъ пропалъ и рессурсы много убавились. Пошла строгость большая, а къ строгости-то мы съ писарями не привыкли. Бѣда! Вотъ это захожу какъ-то, по старой памяти, къ писарю, а онъ самъ не свой. Почти нельзя служить, говоритъ. Даже, говоритъ, мелочей не… игнорируютъ. Написалъ, говоритъ, я въ одномъ судебномъ приговорѣ: укралъ «пѣтуха», вмѣсто «индюка»; такъ даже и за это, говоритъ, земскій начальникъ обидными словами урезонивалъ. А тутъ еще прошелъ у насъ слухъ, что на писарскія мѣста будутъ назначать образованныхъ людей съ настоящими правами. Такъ куда ужь тугъ лѣзть нашему брату, «униженному и оскорбленному» судьбой и обстоятельствами? Видно, мы свое отжили безвозвратно. Пусть теперь потомки дѣйствуютъ посвоему, по-новому.
— Ха-ха-ха… «Потомки»! — передразнила ассесорша. — Гдѣ же это у тебя, умная голова, потомки? Цѣлый вѣкъ бобылемъ шатаешься.
Рыцарь презрительно взглянулъ на даму и высокомѣрнымъ тономъ изрекъ:
— Ежели бы вы, мадамъ, не были столь глубоко погружены въ геніальность и образованность, то вы легко могли бы понять, что я подъ потомками разумѣю не собственныхъ дѣтей, а вообще поколѣнія людскія, которыя…
— Такъ земскій начальникъ у васъ строгій? — перебилъ я, желая остановить вновь возникающую перебранку.
— Пока очень строгій.
— Только для писарей; или и для крестьянъ?
— Для всѣхъ пропорціонально… Не могу васъ увѣрить авторитетно, а среди крестьянъ распространяется такая традиція, что онъ даже и въ своемъ кабинетѣ довольно энергиченъ. «Звалъ Петруху въ кабинетъ» — это значитъ имѣлъ къ нему непосредственное и громкое прикосновеніе… Но многіе довольны: порядку больше стало. Только моя многострадальная личность кое-чего лишилась отъ этихъ порядковъ.
— Чего же она могла лишиться; коли и безъ того ничего не имѣла? — возразилъ я.
— Я это знаю субъективнѣе васъ, — заявилъ «рыцарь», — и сейчасъ покажу вамъ это пунктуально. Видите ли, волостные сходы у насъ бывали прежде довольно веселые. Нерѣдко совершалось на нихъ міровое угощенье. Бывало, прильнешь къ этому міру и тебѣ выпадетъ утѣшеніе. Любилъ я посѣщать эти сходы. Бывало, идешь туда, какъ на праздникъ, почти съ вѣрнымъ разсчетомъ. А теперь шабашъ. На сходъ, какъ на великопостную службу собираются, чуть не натощакъ. А міровое кончилось — въ домѣ ужь не поднесутъ стороннему лицу: таковъ характеръ у нашихъ мужичковъ. И вся эта реформа произошла отъ земскаго начальника, по случаю оказіи съ сторожами.
— Какая же это оказія и съ какими сторожами?
— Нанималъ сходъ ночного сторожа, село караулить. Нанялъ Захара и спилъ съ него четыре съ полтиной. Захаръ вскорѣ передалъ свою должность другому, Кондрату, съ вычетомъ своихъ пропоенныхъ денегъ. Сходъ и съ Кондрата спилъ столько же, а ночную оффиціальность сдалъ еще новому лицу, Сергѣю. Кондратъ, въ горькомъ экстазѣ, къ земскому начальнику. Начальникъ немедленно произвелъ большую процедуру и надѣлалъ много эффекту. Съ мужиковъ за міровое угощеніе взыскано деньгами, для уплаты потерпѣвшимъ, а самыя міровыя или сходныя угощенія строжайше воспрещены. Послѣ этого даже веселые люди головы повѣсили. Это общее бѣдствіе обрушилось отчасти и на меня. Мой пріятель, Матвѣй — кузнецъ, съумѣлъ найти для себя нѣкое утѣшеніе въ этой революціи. «Я думалъ, говоритъ, съ насъ по цѣлковому взыщутъ, анъ только по пятіалтынному; а я выпилъ, говоритъ, по крайней мѣрѣ, на двугривенный». И теперь еще все смѣется. Но, вѣдь, не всякій можетъ такъ великодушно переносить бѣдствія… Вы позволите мнѣ употребить вашу лепту для облегченія угнетеннаго духа?
— Это дѣло твое.
— Я всегда люблю ставить дѣло на чистоту, чтобы не было недоразумѣній. Вѣдь, это какіе-нибудь нищіе лгутъ, что имъ нуженъ только кусокъ хлѣба… До свиданія… но… вѣрите ли?… мнѣ, вѣдь, не хочется уходить. Честное слово! Вѣдь, вотъ что значатъ гуманныя отношенія!
— Знаемъ мы эти твои отношенія-то… — сердито проговорила «барыня». — Поди-ка съ Богомъ. Будетъ.
— Я пойду, но, конечно, не потому, что вы мнѣ это предлагаете, — съ достоинствомъ отозвался «рыцарь».
Онъ сдѣлалъ мнѣ подъ козырекъ и важно зашагалъ по площади.
Я справился насчетъ времени. Оказалось, что уже около трехъ часовъ я пребываю въ земской аптекѣ. Хотя это время прошло для меня не безплодно, а, все-таки, мнѣ почувствовалось крайне неловко. Дома больной ребенокъ. Ждутъ меня давно съ нетерпѣніемъ, а я тутъ запропастился, интересуюсь, какъ люди разговоры разговариваютъ. Мнѣ стало совѣстно передъ своею семьей и досадна на безслѣдно исчезнувшаго фельдшера.
— Ну, что это за безобразіе! — ворчливо проговорилъ я. — Столько времени прождалъ и, все-таки, приходится возвратиться ни съ чѣмъ.
— Что-жь дѣлать-то? — отозвалась ассесорша. — Стало быть, задержался гдѣ-нибудь по нуждѣ. Коли ждать не въ охоту, такъ въ другой разъ навѣдайтесь; либо пришлите кого-нибудь. Что дѣлать-то? Не вы первый, не вы пос… Ай, батюшки, вѣдь, это Крынкинъ ѣдетъ! — вдругъ перебила она самоё себя я побѣжала въ комнату.
И скорбная баба, и маститые супруги, — всѣ пришли въ суетливое движеніе, точно готовясь къ встрѣчѣ чего-то или кого-то необычайнаго. Вотъ къ крыльцу подкатилъ на дрожкахъ какой-то смуглый толстякъ, въ пиджакѣ изъ коломенки и въ триковой фуражкѣ «фаэтономъ». Только что успѣлъ онъ осадить тучнаго взмыленнаго коня, какъ на крыльцо выскочила фельдшериха съ своею свекровью. — А-а, драгоцѣннѣйшій Антипъ Михайлычъ! Вотъ обрадовали! Милости просимъ. Хозяина-то нѣтъ, такое горе, право… Но онъ сейчасъ… Пожалуйте… Вѣдь, вотъ паршивый мальчишка… Давно послали за отцомъ, а онъ… Ну, да мы сейчасъ опять… Сдѣлайте милость, въ комнату, въ комнату… Самоварчикъ… а тѣмъ временемъ, можетъ быть… Экой негодный мальчишка!…
Всѣ эти и многія другія фразы произнесены были возбужденными дамами вперебой, торопливо и до пискливости повышеннымъ тономъ.
Антипъ Михайлычъ, не покидая дрожекъ, снялъ фуражку и молча, съ самодоівольною улыбкой выслушивалъ эту болтовню. Сразу было видно, что онъ — человѣкъ практическій. Не желая терять даромъ даже тѣхъ минутъ, въ которыя произносилась передъ нимъ дамская рѣчь, онъ нѣсколько призанялся своимъ туалетомъ: досталъ изъ кармана платокъ, отеръ потъ съ своего низкаго лба, прочистилъ маленькіе, сѣренькіе глазки, нѣсколько разъ провелъ имъ по толстому, круглому носу и смахнулъ пыль съ окладистой, густой бороды.
— Мое почтеніе, мое вамъ почтеніе! — произнесъ онъ, наконецъ, когда дамы нѣсколько угомонились. — Честь имѣю кланяться, — добавилъ онъ, кивая въ мою сторону. — Очень жалко, что хозяина не засталъ, и нѣсколько даже довольно обидно.
— Ужь не гнѣвайтесь на него, ради Бога! — взмолилась ассесорша, — онъ сію минуту… Благоволите чайку… Ступай, Катя, готовь… Пожалуйте, дорогой.
— Благодарствуемъ. Я, вѣдь, не только въ гости, сколько собственно по дѣлу. И условіе у насъ такое сдѣлано… Сперва онъ ко мнѣ ходилъ, а теперь я къ нему буду ѣздить. Тутъ, говоритъ, всѣ обстоятельства приспособлены. Да и вправду: у меня тамъ людно, мѣшаютъ, а тутъ самое настоящее уединеніе. Ко мнѣ все нужно таскать издали и наобумъ, что надо, а что, глядишь, и не надо; а тутъ все подъ рукой и въ дѣло идетъ только то, что нужно. А главное-то мнѣ уединенность эта дорога. Константинычъ говорить: «Вамъ нужно, говоритъ, теперь не лѣкарство, а больше всего искусство». Вотъ какая теперь у меня болѣзнь! И, слава Богу, придумано теперь особое искусство, не легкое, съ разными колѣнами, но такое хорошее, что мнѣ очень понравилось. Константинычъ гдѣ-то ловко его перенялъ. Только вотъ уединенность тутъ окончательно необходима, это какъ-то стѣснительно. Пріѣзжаю вотъ къ нему, а онъ, какъ нарочно, продалъ, шутъ гороховый!
— Да ужь отыщемъ, отыщемъ его для васъ, — увѣряла ассесорша, — пожалуйста, не сомнѣвайтесь. Слѣзайте-ка, освѣтите собой комнатки-то наши. Тамъ Катя, небось, ужь приготовила…
— Нѣтъ, много доволенъ? не обременяйтесь…. Я лучше съѣзжу пока въ контору, а оттуда опять сюда заверну, можетъ, бѣглецъ-то къ той порѣ и отыщется.
Мнѣ очень захотѣлось выяснить намеки Крынкина на какое-то искусство фельдшера, замѣняющее собой лѣкарство, и я рѣшился какъ-нибудь задержатъ этого новаго паціента.
— Оставайтесь, говорю, давайте вмѣстѣ ждать. Я вотъ имѣю терпѣніе нѣсколько часовъ сидѣть здѣсь въ ожидательномъ положеніи; а вамъ придется потерять, навѣрное, очень мало времени. Цѣлитель нашъ, должно быть, ужь скоро явится. Оставайтесь. Побесѣдуемъ…
Крынкинъ заколебался. Ассесорша еще съ большею настойчивостью стала приставать къ нему съ своими приглашеніями. Какъ бы въ награду мнѣ за мое воздѣйствіе на Крынкина въ желанномъ ей направленіи, она подарила меня ласковою улыбкой и удостоила предложеніемъ «пожаловать вмѣстѣ для компаніи». Вопросъ не успѣлъ еще разрѣшиться, какъ мы увидали посланца, лѣнивою поступью приближающагося къ крыльцу.
— Скорѣй, скорѣй! Чего прохлаждаешься-то? — крикнула на него «мадамъ».
Мальчикъ подошелъ къ дрожкамъ и, держа палецъ во рту, уставился на Антипа Михайлыча.
— Ну, что? — допытывалась бабка.
— Что? — опросилъ въ свою очередь внукъ.
— Скоро онъ придетъ?
— Кто?
— Какъ"кто"? Да отецъ-то твой. Вѣдь, тебя за отцомъ послали.
Мальчикъ потупился.
— Что-жь ты молчишь? Отвѣчай живо!
Мальчикъ молчалъ.
— Да ты нашелъ его? видѣлъ его?
— Нѣтъ.
— А, все-таки, искалъ?
— Нѣтъ.
— Гдѣ же ты пропадалъ столько времени?
— У Захарки.
— Зачѣмъ?
— Да я иду мимоза.онъ говоритъ: «Петя, я вчера ежика поймалъ»..А я говорю: «Ну-ка, покажи». А онъ говоритъ: «Пойдемъ». Ну, стали мы это смотрѣть его, а потомъ играть, а потомъ… я и позабылъ…
— Ахъ, ты, негодникъ дрянной этакой! — забранилась бабка. — «Ежика»… да я тебя… самаго ежикомъ сдѣлаю! Тутъ лица пожаловали, ожидаются по дѣлу, его послали за отцомъ, а онъ, замѣсто отца, ежику обрадовался. Да я тебя…
— Ну, будетъ, чего тамъ… Извѣстное дѣло, мальчонокъ, — вступился Крынкинъ.
— Ступай опять ищи отца. Вълодну минуту — маршъ! а то чаю не дамъ.
Я предложилъ было замѣнить мальчика кѣмъ-либо другимъ, но ассесорша настояла на своемъ.
Крынкинъ согласился подождать Константиныча, но отъ «пожалованья въ покои, чайку откушать» отказался.
— Лучше тутъ побудемъ, тутъ, по крайности; воздушекъ свободный, изъяснялся онъ; все еще сидя на дрожкахъ и утираясь платкомъ.
Ассесорша скрылась. Черезъ нѣсколько минутъ она вытащила на крыльцо ломберный столъ, а еще чрезъ нѣсколько минутъ на этомъ столѣ появились два стакана чаю, съ соотвѣтствующими добавленіями. Скорбная баба, съ больнымъ ребенкомъ; и старческая недужная чета должны были, по распоряженію; хозяйки, перемѣститься въ свои телѣги. А мы съ Крынкинымъ, въ качествѣ счастливыхъ избранниковъ, любезно усажены были за чай на эстрадѣ крыльца, «на свободномъ воздушкѣ». Тутъ только мы познакомились поближе. Послѣ того какъ я назвалъ себя, онъ отрекомендовался мнѣ довольна обстоятельно.
— Лѣскомъ промышляемъ въ разныхъ мѣстахъ, какъ въ здѣшней губерніи; такъ и еще въ одной. Купецъ я теперь, живу недалеча отсюда, въ собственномъ домикѣ, бывшемъ князя Свѣтищева. Все слава Богу. Родитель мой былъ, по-просту сказать, самый крестьянскій мужичокъ, однако, кое-чѣмъ приторговывалъ по мелочи, деготькомъ, напримѣръ, и другими житейскими предметами. А я, вотъ, купецъ. Да. Образованности я не могъ получить, а, все-таки, по милости Божіей, возвысился и даже очень достаточно. Не только во всей здѣшней округѣ, но и гораздо подальше знаютъ меня и… и уважаютъ, нечего Бога гнѣвить.
— Развѣ они не видятъ? — встряла ассесорша. — Они хоть и заѣзжіе, но тоже люди умные, могутъ отличить человѣка…
Хотя мой собесѣдникъ прежде и отказывался отъ чаепитія, но теперь, «за разговорцемъ», съ удовольствіемъ опорожнялъ стаканъ за стаканомъ, стараясь поощрять меня къ соревнованію въ семъ мирномъ трудѣ.
— Какимъ это «искусствомъ» лечитъ васъ здѣшній фельдшеръ? — спросилъ я, выждавъ удобный моментъ.
— Константинычъ-то? А самымъ теперешнимъ, новымъ, заграничнымъ массажомъ!
При послѣднемъ словѣ Крынкинъ нѣсколько расширилъ свои маленькіе глазки и значительно кивнулъ головой.
— Да-съ, массажомъ, или, все едино, масажью, какъ тамъ говорится… Теперь за границей эта штука замѣсто всякаго лѣкарства идетъ. А, впрочемъ, можетъ, вы это и безъ меня знаете?
— Слыхалъ, но не лечился этимъ способомъ.
— О, это расчудеснѣшій способъ! Я вамъ совѣтую, особливо ежели поясница или тамъ завалъ какой внутри, а также и отъ ревматизма. Мнѣ Константинычъ разсказывалъ, а ему самъ докторъ сообщилъ, что какому-то важному лицу ногу свело, да, вѣдь, какъ свело-то? — въ отдѣлку, скрючило окончательно, на костылѣ ходилъ. Чѣмъ-чѣмъ ни лечился этотъ важный человѣкъ — все ни къ чему. Подъ конецъ дѣла напалъ онъ на новаго лѣкаря съ массажомъ. Что-жь вы думаете? Какъ прохватили его этимъ заграничнымъ искусствомъ, такъ онъ какъ встрепанный пошелъ. Куда и костыль дѣвался. Вотъ этакъ-то. Настоящее чудо! Правда, не скоро это дѣлается, исподволь, но за то, вѣдь, диво-то какое: то на костылѣ, а то какъ ни въ чемъ не бывало.
— Вы только у фельдшера лечитесь, а къ доктору не обращались?
— Пытался, но мнѣ какъ-то не по нраву эти доктора. Народъ, знаете ли, щепетильный, взыскательный, придирчивый; съ ними и слова то не знаешь какъ сказать, — стѣснительный народъ. А Константинычъ, можно сказать, свой братъ, ему все выложишь, какъ духовнику, и онъ тебѣ не перечитъ, не мудритъ надъ тобой. А знать-то онъ все равно знаетъ, что слѣдуетъ, потому, ежели что, въ все равно у того же доктора спроситъ и все разузнаетъ, а потомъ и къ дѣлу приложитъ. Къ тому же, я и такъ еще разсуждаю, чего я буду доктора награждать? Ему и безъ меня сытно, а Контантинычу моя благодарность полезнѣе. Такъ ли, барыня, я говорю?
— О, благодѣтель! — умиленно воскликнула ассесорша. — Вами больше всего и живемъ. Вы у насъ, прямо, послѣ Бога…
— Ну, ну-у… — произнесъ Крынкинъ, самодовольно улыбаясь и посматривая изподлобья то на меня, то на «барыню».
Я сказалъ купцу, что нахожу его, по виду, не только здоровымъ, но и цвѣтущимъ.
— Вотъ подите же, — отозвался онъ, — а между прочимъ долженъ лечиться. Родитель мой на девяносто второмъ году преставился и, говорятъ, сроду не болѣлъ. По лицу и по прочему тѣлоположенію я вышелъ весь въ него, и мнѣ бы слѣдовало по его подобію, а выходитъ дѣло — какъ Богъ велитъ. Впрочемъ, я долго былъ крѣпокъ, а вотъ какъ съѣздилъ за границу, такъ съ тѣхъ поръ меня ровно бы кто сглазилъ: то одно расклеится, то другое разладится, — и Константинычъ то и дѣло вокругъ меня хлопочетъ.
Меня крайне удивило, что Крынкинъ ѣздилъ за границу, и я сейчасъ же спросилъ у него, какъ это случилось. Крынкинъ улыбулся, потрясъ головой и махнулъ рукой. Мнѣ подумалось, что совершонная имъ поѣздка за границу представляетъ для него нѣчто такое, о чемъ ему не хочется вспоминать и разсказывать. Но, оказалось, ошибся. Черезъ минуту Крынкинъ съ сіяющею физіономіей началъ отвѣчать на мой вопросъ.
— Иной разъ бываетъ съ человѣкомъ такъ, что онъ и самъ не знаетъ, какъ это выходитъ. Этакъ-то вотъ и со мной случнось. Есть у меня въ Забоевѣ пріятель, изъ нашего здѣшняго околотка, галантереями торгуетъ. Человѣкъ — тоже безъ образованности, но юркій и находчивый. Вотъ пріѣзжаю разъ въ Забоевъ и, по обыкновенію, къ нему. А онъ послѣ первыхъ же словъ: «Знашь что? Я за-границу ѣду — собственною своею личностью». И наинаетъ мнѣ высчитывать, какъ это выгодно насчетъ товара и жъ пріятно и любопытно. Говоритъ, а самъ такъ и пылаетъ отъ радости, что хорошую, дескать, вещь удумалъ. Вдругъ ко мнѣ: Поѣдемъ со мной!" Я-то, молъ, съ какой стати? Тутъ онъ такъ горячо принялся за меня, что черезъ часъ и я пришелъ въ какуюо радость неописанную. А черезъ недѣлю мы уже катили вонъ изъ Отечества. Побывали въ Берлинѣ, гдѣ Бисмаркъ живетъ, въ Вѣнѣ — у австрійцевъ, въ Парижѣ — у французовъ и въ другихъ мѣстахъ. Разсказать все это сразу никакъ невозможно. Дома, на досугѣ, потомкамъ своимъ нѣсколько разъ принимался разсказывать, и по сю пору, кажется, не все еще разсказалъ. Вотъ она заграница-то какая! Подъ конецъ всего пріятель подговаривалъ меня пробраться въ Монаку, попытать счастья, но я…
— Къ какому монаху? — перебила «барыня».
Крынкинъ снисходительно улыбнулся, разъяснилъ ей таинственный терминъ и продолжалъ:
— Но я въ Монаку не согласился: давно наслышанъ былъ о ней съ плохой стороны и побоялся, какъ бы тамъ кончину не воспринять. И безъ того я насилу вернулся домой: ровно бы на мнѣ цѣлый мѣсяцъ ѣздили некормя. Вотъ съ тѣхъ поръ все какъ то не налажусь. Истинно, что: нѣтъ добра безъ худа. Въ прошломъ году меня стали было подбивать на парижскую выставку. Такъ ужь я: нѣтъ, молъ, покорнѣйше благодарю, я ужь выставлялся… Кому охота — часъ добрый, только безъ меня.:
— Вы только вдвоемъ съ пріятелемъ путешествовали? — спросилъ я.
— Вдвоемъ.
— Какъ же это вы ухитрились? Для этого, вѣдь, нужно знать иностранные языки, а вы оба, по вашему выраженію, безъ «образованности». Вы могли тамъ съ голоду умереть.
— Зачѣмъ умирать? Супъ-то на всѣхъ языкахъ супъ. А ежели что другое требовалось, сейчасъ, набралъ разговору изъ книги и — пали! Книга такая есть… для дальняго пути… въ нѣмецкую землю, во французскую землю и во всякое иностранное отечество. Слова въ этой книгѣ русскія, а смыселъ въ нихъ нерусскій: французскій тамъ, али еще какой-нибудь. Тамъ все показано: съ кѣмъ надо разговаривать и какъ надо, разговаривать. Ежели, напримѣръ, закусывать у нѣмца, то ужь и книга тебя подлаживаетъ подъ нѣмца; сейчасъ: гибенъ зu весь бродъ… или тамъ что-нибудь другое. Ха-ха-ха! Теперь вспомнишь — удивленіе, ей-Богу, право! И вездѣ за мое почтеніе понимали и такъ услуживали, что не успѣваешь, бывало, деньги доставать… Умственная книга! Недаромъ пріятель за нее три рублевки заплатилъ. Онъ къ ней еще раньше прилаживался, съ полгода, до поѣздки.
Крынкинъ смолкъ и началъ въ окончательной формѣ благодарить ассесоршу за чай.
— Да, хорошую услугу оказала вамъ книга, — возобновилъ я послѣ значительной паузы.
— Еще какую хорошую-то! — подхватилъ купецъ. — И какая же книга? русская! А вы говорите: «языки»… Ныньче вотъ и безъ языковъ разговаривать учатъ. Только, извѣстное дѣло, безъ образованности не скоро нападешь на такую книгу, которая тебѣ полезна. Пріятелю какъ-то, вотъ, посчастливилось, а одинъ общій нашъ знакомый, торговецъ тоже, недавно обманъ потерпѣлъ на книгѣ-то. Идетъ мимо книжной лавки, видитъ — въ окнѣ книга выставлена: Капиталъ. Думаетъ себѣ: «Постой, книга полезнѣйшая». Шмыгнулъ въ лавку. «Что стоитъ эта книга?» — «Четыре рубля». — «Давайте». Книжища фунтовъ пять. Принесъ домой, изрѣзалъ и ну читать. Листовъ — содомъ, строки точно бисеромъ низаны, а вмѣсто рѣчи о томъ, какъ нажить капиталъ, такія неуразности наворочены, что самъ шутъ не разберетъ. Бѣдняга щурился, щурился надъ этимъ бисеромъ, наконецъ, плюнулъ и забросилъ заманчивую книгу. Такъ четыре рублика и улетѣли на ѣтеръ. Истинное происшествіе! Самъ разсказывалъ. И теперь ему смѣются.
Къ собесѣднику моему прискакалъ верховой, какъ оказалось, завѣдующій лѣсною конторой. Они тихо повели между собою каюй-то дѣловой разговоръ, изъ котораго слышались отрывочныя слова: «два сцѣпа… дополнительный счетъ… забраковано» и т. п. Крынкинъ всторопился уѣзжать. Выругавъ Константиныча и стиснувъ мимоходомъ мнѣ руку, онъ проворно плюхнулъ на дрожки и укатилъ.
Собрался и я въ путь-дорогу. Ассесорша выразила сожалѣніе, что мнѣ пришлось такъ долго и напрасно ждать, и утѣшила меня обѣщаніемъ, что «когда онъ вернется, то, все-таки, какъ нибудь распорядится». Сойдя съ крыльца, я взглянулъ на паціентскія телѣги: тамъ всѣ лежали неподвижно и спали; скорбная баба богатырски храпѣла со свистомъ.
Дома меня засыпали вопросами о причинѣ столь долгаго моего отсутствія. Упрековъ, однако, я не получилъ, такъ какъ моя больная успѣла уже оправиться и весело катала мячикъ по зеленой травкѣ.
На другой день, утромъ, съ какою-то «оказіей» доставленъ млъ мнѣ свертокъ бумаги, въ видѣ конверта. На сверткѣ было записано: «Chinini muriatici, три порошка по пяти гранъ». А отдѣльно, внизу, болѣе крупнымъ почеркомъ: «gratis!!!».