У великаго художника земли Русской
править
Цѣлый годъ я не былъ у Рѣпина.
Та-же тишина. То-же безлюдье у дачи «Пенаты». Тѣ-же надписи на дверяхъ и въ передней у вѣшалки.
Здѣсь царить особый укладъ.
Не даромъ отсюда вышла гуманная и прекрасная книжечка ученицы Рѣпина г-жи Сѣверовой-Нордманъ:
«Раскрѣпостите вашу прислугу».
Въ самомъ дѣлѣ, обитатели «Пенатовъ» свели къ минимуму пользованіе трудомъ прислуги. Вы не звоните, дверь открыта, васъ никто не встрѣчаетъ. Въ передней, повинясь четкой надписи, вы сами снимаете пальто, вѣшаете его и громко ударяете нѣсколько разъ въ китайскій гонгъ. Густой и глухой звонъ перекликами и перекатали волной несется по всей дачѣ, достигаетъ мастерской во второмъ этажѣ…
На звуки гонга спускается, по крутой колѣнчатой деревянной лѣстницѣ, на встрѣчу вамъ моложавый и бодрый, съ юношеской фигурой, Илья Ефимовичъ.
Вмѣстѣ поднимаемся наверхъ. Тамъ, въ обширной и длинной студіи, среди портретовъ этюдовъ и мольбертовъ, обычные гости рѣпинскихъ средъ: извѣстный писатель В. В. Розановъ и старый другъ Ильи Ефимовича генералъ Стаценко. Перекрестный огонь летучихъ замѣчаній и мнѣній по поводу той или другой новой работы хозяина.
Много мѣткихъ и цѣнныхъ штришечковъ мимоходомъ роняегь самъ Рѣпинъ.
Интересенъ послѣдній портретъ Толстого. Левъ Николаевичъ глубоко сидитъ въ креслѣ, положивъ свои характерныя блѣдныя руки на подлокотники. Очень трудная и сложная экспрессія лица. Что-то мягкое, мирное и кроткое, и вмѣстѣ какой-то напряженный протестъ, властно поднимающійся откуда-то изнутри. Вся жизнь старческаго, и въ то-же время молодого, могучаго духомъ существа сконцентрировалась въ глазахъ…
Розановь долго изучалъ, не смотрѣть, а именно изучалъ этотъ портретъ.
И повернувшись къ Рѣпину и пытливо глядя на него сквозь очки, сказалъ:'
— А знаете, Илья Ефимовичъ, какъ-бы слѣдовало назвать?.. «Портретъ Льва Толстого» --это будетъ банально, да и кто не знаетъ, чей портретъ. А вотъ, назвать-бы его: «Не могу молчать»…
— Ахъ, это очень удачно! — подхватилъ Рѣпинъ. —Такъ и назову его, непремѣнно. Тѣмъ болѣе, что я хотѣлъ овладѣть психологіей Толстого, его послѣднихъ мучительныхъ раздумій…
И всѣ окружающіе искренно согласились, что болѣе удачнаго названія для толстовскаго портрета не подыскать.
Одинъ изъ горячихъ (поклонниковъ Рѣпина сталъ возмущаться нападками по адресу «Черноморской вольницы», со стороны художника новыхъ направленій.
Особеннаго сочувствія онъ не встрѣтилъ въ Ильѣ Ефимовичѣ.
— Я вамъ скажу, отчасти, пожалуй, они правы, я самъ не доволенъ картиной… Многое тамъ не удовлетворяетъ меня. Надъ ней надо было-бы еще поработать. Я и не выставилъ-бы ее теперь, но товарищи-передвижники уговорили… Я не примирился съ мыслью оставить такъ ее навсегда. Я еще займусь ею…
— Илья Ефимовичъ, а вы были на выставкѣ «Вѣнокъ Стефаносъ»? — спросила одна изъ дамъ.
Рѣпинъ съ грустью кивнулъ головой.
— Ахъ, это ужасно, это Богъ знаетъ что такое!.. Какіе-то полусумасшедшіе люди, вы видѣли, какъ они изображчтютъ воздухъ? И главное, среди нихъ есть способные… Но они умышленно, сознательно кривляются… Сколько развелось выставокъ, сколько плодится бездарностей… это прямо повальная графоманія.
Розановъ слушалъ молча, потомъ спросилъ:
— Какое у васъ впечатлѣніе отъ салопа? Вотъ, картина Бакста… Тамъ много интереснаго и глубокаго, но я не совсѣмъ ее понимаю…
— Бакстъ — талантливый художникъ. У нихъ есть талантливые, но рядомъ и такая дичь! Право, нѣкоторыхъ слѣдовало высѣчь ихъ-же собственными холстами… Многіе восхищаются «Олаферномъ» Головина…
Развѣ это Шаляпинъ, прекрасный, геніальный, величественный? У Головина, вмѣсто Шаляпина, какая-то грубая, тупая, плохо нарисованная фигура. Олафернъ, да еще въ шаляпинскомъ исполненіи — сила, мощь, темпераментъ!..
Коснулись «Союза».
Рѣпинъ высказался съ похвалой о работахъ Кустодіева.
У него прекрасный портретъ монахини. Вообще, ему удаются портреты духовныхъ особъ. Помню, у него былъ контрастный портретъ представителей бѣлаго и чернаго духовенства — очень интересный… Нравится мнѣ еще Кардовскій.
Вечерѣло. Тихія сумерки заволакивали обширную студію. Умирающіе лучи, скользя по очкамъ Розанова, розовѣли прощальными бликами на львиной, сѣдой гривѣ сидящаго за письменнымъ столомъ Менделѣева. Macтерской, психологическій портретъ.
А вдали, за громаднымъ окномъ, безпредѣльная поляна въ сугробахъ и тамъ, на горизонтѣ зубчатой синѣющей полоской намѣчались финскіе лѣса.
На стѣнѣ, въ рамѣ большая, выцвѣтшая отъ времени фотографія. Всматриваясь въ нее и указывая на молодою человѣка съ густой шевелюрой, генералъ Стаценко спросилъ:
— Это вы, Илья Ефимовичъ?
— Да. Но какъ-то не вѣрится, что это я. Сколько воды утекло! Это наша конкурсная группа. Вотъ Макаровъ, Урлаубъ, — ихъ ужъ нѣтъ… Вотъ Полѣновъ; какое умное, одухотворенное лицо, очень образованный художникъ, а ихъ такъ мало!..
Но, правда, Полѣновъ всегда былъ въ благопріятныхъ условіяхъ. Старая дворянская семья: отецъ сенаторъ. Крамской давалъ у нихъ уроки и, узнавъ, что я вхожъ въ этотъ домъ, воскликнулъ съ уваженіемъ:
— Какъ, вы бываете у Полѣновыхъ?
И онъ рѣшилъ, что я, молодой начинающій, должно быть чѣмъ-нибудь серьезно отличился, разъ принятъ въ этотъ замкнутый аристократическій домъ…
Донеслись протяжные звуки гонга.
— Насъ зовутъ обѣдать… Пойдемте, господа, пожалуйста…
Всѣ спустились внизъ. По дорогѣ въ столовую мы задержались въ кабинетѣ. Красивымъ бѣлымъ силуэтомъ намѣчалась въ углу Венера Милосская, превосходный гипсовый слѣпокъ въ натуральную величину.
Всѣ невольно остановились, засмотрѣвшись нетлѣнной красотой пережившей тысячелѣтія богини…
— У меня какъ-то былъ здѣсь скульпторъ Трубецкой съ женой. Она и спрашиваетъ:
— Это чьи статуи?
— Спросите своего мужа, — говорю я.
Трубецкой отрицательно мотаетъ головой: — Не знаю…
Конечно, онъ зналъ, но у него манера бравировать своимъ невѣжествомъ и не признавать никакихъ авторитетовъ.
Ученица Рѣпина, Сѣверова-Нордманъ протягивала гостямъ пачку продолговатыхъ билетиковъ. На одной сторонѣ меню, на другой — номеръ прибора.
В. В. Розанову выпало быть. предсѣдателемъ. Въ виду царящаго въ «пенатахъ» полнаго равноправія, въ обязанность предсѣдателя входитъ разливать супъ.
Розановъ дѣлалъ это съ понятной и простительной для философа неопытностью. И въ этомъ было что-то милое, оригинальное, такъ не похожее на вѣковѣчно установившійся шаблонъ.
Идея раскрѣпощенія прислуги свила себѣ; прочное гнѣздо въ этомъ домѣ. За время, обѣда всѣ блюда подавались чьими:то невидимыми руками, и гости хозяйничали сами. Окружающая художественная атмосфера, совершенно невольно, безъ всякаго принужденія заставляла говорятъ объ искусствѣ. Со стѣнъ глядѣли этюды Рѣпина, Полѣнова и другихъ передвижниковъ.
Обращаясь къ Розанову, Рѣпинъ предложилъ дружно поддержанный всѣми тостъ за единственнаго русскаго философа.
А черезъ часъ въ вагонѣ, который увозилъ насъ въ Петербурга, на станціи Бѣлоостровъ жандармскій унтеръ-офицеръ потребовалъ у единственнаго русскаго философа его паспортъ. Съ Розановымъ паспорта не оказалось, и жандармъ пригласилъ его въ таможенную комнату, для обыска…
Къ счастью, вмѣшался генералъ Стаценко. Онъ заявилъ дежурному ротмистру, что это Василій Васильевичъ Розановъ, извѣстный писатель и одинъ изъ главныхъ сотрудниковъ «Новаго Времени»…
Отъ Бѣлоострова мы доѣхали до Петербурга благополучно, уже безъ всякихъ приключеній…