У береговъ Карскаго моря.
правитьЭто было весною 1888 года на Новой-Землѣ.
Апрѣль. Весна, а холодъ ночью достигаетъ до 20 градусовъ. Я съ нетерпѣніемъ жду, когда, наконецъ, кончится стужа на этомъ полярномъ островѣ, которая намъ надоѣла уже въ длинную трехъ-мѣсячную полярную ночь. Я съ нетерпѣніемъ жду той минуты, когда я могу покинуть это Кармакульское зимовье и пуститься снова въ путь, чтобы свободно, съ ружьемъ и записной книжкой въ рукахъ, блуждать по этому невѣдомому острову, любоваться его суровыми, величественными картинами, охотиться въ его снѣжныхъ горахъ, въ его узкихъ долинахъ, среди горъ, въ его холодныхъ ледникахъ, которые такъ красиво спадаютъ съ горъ и уходятъ за горизонтъ всегда волнующагося моря. Ждетъ конца этой холодной поры и мой неизмѣнный проводникъ по этому острову, самоѣдъ Уучей. Мы давно ужъ съ нимъ уговорились, какъ только наступитъ весна и будетъ пригрѣвать солнышко, отправиться на берега Карскаго моря.
Каждый день, по вечерамъ, сидя у самовара, мы толкуемъ съ нимъ: какъ мы отправимся въ этотъ далекій путь, сколько собакъ и какихъ изъ своры запряжемъ въ наши легкія саночки. Но въ то время, когда меня интересуетъ невѣдомая заманчивая сторона путешествія, жажда взглянуть въ сокровенные уголки полярной страны — моего добраго старика занимаетъ совсѣмъ другое: онъ мечтаетъ о томъ свѣжемъ кускѣ сырого мяса, о которомъ тоскуетъ ужъ цѣлую зиму… Онъ такъ описываетъ это самоѣдское лакомство, что даже меня подкупаетъ попробовать его и, признаюсь, я согласился, потому что онъ увѣряетъ всѣми шайтанами, что это такъ вкусно, что разъ попробовавши можно сдѣлаться настоящимъ самоѣдомъ. Его даже увлекаетъ мысль сдѣлать меня самоѣдомъ…
Наконецъ, мы не выдерживаемъ, насъ подкупаютъ свѣтлые, ясные веселые дни и мы выступаемъ въ путь. Нашъ багажъ, провизія уложены на легкихъ саночкахъ, въ нихъ впряжено по десяти собакъ, имъ тоже наскучила зимовка въ Кармакульскомъ заливѣ, и они съ визгомъ рвутся въ горы, которыя блестятъ на солнцѣ своими снѣжными вершинами. Мы должны углубиться въ эти горы, подняться на нихъ, перевалить хребетъ и затѣмъ спуститься но рѣчкамъ къ другому невѣдомому, но интересному берегу моря, гдѣ живетъ нѣсколько семействъ самоѣдовъ.
Мы въ горахъ. Позади синѣетъ полосой океанъ съ плавучими полями льдовъ; ближе чернѣютъ острова, скалы, обрывы береговъ, и между ними чуть замѣтно, видна наша маленькая колонія, вся занесенная снѣгомъ. Мы еще углубляемся въ горы; склонъ горы закрываетъ море — и мы въ пустынѣ снѣговъ, горъ и льда.
Какъ-то жутко становится въ этой пустынѣ, когда прислушаешься къ ея мертвой тишинѣ, которая царитъ тутъ повсюду… Ни звука, ни слѣда звѣря, ни полета птицы по цѣлымъ днямъ… Мы не боимся мятелей, которыя такъ страшили насъ зимой: солнце укрѣпило снѣгъ, и онъ сдѣлался такимъ твердымъ, что за нами даже не остается слѣдовъ. Мы идемъ впереди санокъ то вздымаясь на перевалы, то спускаясь съ нихъ но ложу рѣчекъ. Въ полдень дѣлаемъ привалъ на снѣгу, закусываемъ и дремлемъ подъ лучами благодатнаго солнца. Отдохнувши, мы опять пускаемся въ путь, — опять перевалы, опять долины рѣчекъ, горы, снѣгъ повсюду и та-же тишина. Къ вечеру сорокъ верстъ пути даютъ себя чувствовать; мы осматриваемъ скалу и рѣшаемся сдѣлать тутъ ночевку. Дѣлаемъ себѣ чай и ложимся спать подъ сугробъ снѣга. Но холодная ночь не даетъ крѣпко спать, собаки жмутся къ человѣку, и только когда утренніе лучи начинаютъ пригрѣвать, засыпаешь крѣпко съ наслажденіемъ утомленнаго человѣка. Но нужно торопиться; встаемъ, собираемся и снова двигаемся въ путь. Опять ясный день, опять солнце обливаетъ снѣжную пустыню; глазамъ становится больно, начинается воспаленіе; они утомлены, они ищутъ темнаго предмета, чтобы отдохнуть на немъ, но всюду свѣтъ, всюду лучи солнца. Эти лучи скользятъ по снѣжной поверхности и бросаются прямо въ глаза. Порой мы не въ состояніи видѣть, спотыкаемся и падаемъ; консервы же помогаютъ мало.
Но вотъ мы переваливаемъ хребетъ; вдали синѣетъ море, еще два дня и мы будемъ тамъ на берегу. На четвертый день мы различаемъ въ бинокль дымъ, поднимающійся отъ чумовъ; насъ охватываетъ радость, и усталый старикъ-проводникъ идетъ быстрѣе. Вечеромъ, когда солнце склонилось къ морю и, погрузившись въ него, облило послѣдними своими лучами всю снѣжную равнину, мы увидали чумы. Шесть скромныхъ чумовъ, вытянувшись по одной линіи, стоятъ сиротливо, одиноко на берегу рѣчки. Подходимъ, насъ встрѣчаетъ цѣлая свора собакъ, онѣ кидаются на нашихъ усталыхъ, но выскочившіе на шумъ самоѣды насъ отбиваютъ, и мы вдругъ среди толпы знакомыхъ самоѣдовъ. Они очень измѣнились на видъ съ тѣхъ поръ, какъ оставили наше зимовье, несмотря на то, что это было всего недѣль пять тому назадъ. Замѣтно, что жизнь на воздухѣ, на солнцѣ, при свѣжей пищѣ изъ мяса быстро поправляетъ человѣка послѣ полярной ночи. Тѣ дѣти, которыхъ мы всю зиму видѣли такими блѣдными, вялыми, теперь были совсѣмъ неузнаваемы: розовыя щечки, звонкій смѣхъ такъ и подкупаютъ на веселье. Насъ вводятъ почетными гостями въ чумъ, усаживаютъ на свѣжія оленьи шкуры, молодая бойкая хозяйка чума торопливо приготовляетъ очагъ, ея мужъ стружитъ стружки, достается кремень, очагъ оживаетъ и насъ освѣщаетъ веселый огонекъ. Чумъ полонъ народа. Начинаются оживленные разговоры. Мой старикъ только мычитъ на вопросы своихъ торопливыхъ любопытныхъ товарищей, уже обгладывая цѣлую ногу оленя, подложенную догадливымъ хозяиномъ. Нога эта еще не ободрана, онъ зубами отдираетъ ея кожу, вытягиваетъ жилы, глотаетъ все цѣликомъ не разжевывая и, полагаясь на крѣпость своего желудка, уничтожаетъ все, что попадается на зубы. Мнѣ становится стыдно за своего проводника, еще недавно скромно раздѣлявшаго мои консервы. Управившись съ ногой, онъ какъ ни въ чемъ не бывало подсаживается къ котлу, вынимаетъ ножъ, вытираетъ его объ малицу и принимается за уничтоженіе варенаго мяса… Самоѣды только улыбаются отъ удовольствія, что они угощаютъ. Мнѣ тоже кажется ужинъ изъ оленьяго языка необыкновенно вкуснымъ.
Утромъ насъ разбудили выстрѣлы. Оказалось, что стадо оленей подошло къ чумамъ, благодаря тишинѣ, и прежде чѣмъ я выбѣжалъ на улицу съ своимъ штуцеромъ, четыре оленя уже лежали и бились на снѣгу, а пятый какъ-то неровно, спотыкаясь, останавливаясь, невеселый шелъ за убѣгающимъ стадомъ. Вотъ онъ останавливается, дѣлаетъ неловкій прыжокъ, опускаетъ голову, думаетъ лечь, но силы измѣняютъ и онъ падаетъ, какъ-то неловко, впередъ головой, на снѣгъ и бьетъ безпомощно ногами… Вдали на бугрѣ останавливается на минуту бѣжавшее стадо, оборачиваясь къ намъ вѣтвистыми рогами, смотритъ въ нашу сторону и затѣмъ, вскинувъ лихо рога на спину, уносится въ блестящую подъ солнцемъ снѣжную равнину… Мы идемъ къ добычѣ. Одинъ изъ оленей еще живъ, трясетъ рогами, думая насъ напугать, но его безжалостно прикалываетъ острый ножъ самоѣда. И прежде, чѣмъ остановились неподвижно его глаза, прекратились конвульсіи, съ него уже сдираютъ шкуру и торопятся добраться до его крови, которая составляетъ первое лакомство этого дикаря. Олень распластанъ въ минуту. Кругомъ его садятся самоѣды, и каждый изъ нихъ торопится острымъ ножомъ достать то, что ему по вкусу. Одинъ лакомится хрящомъ ушей, другой добивается до теплаго мозга и долбитъ голову, третій вытаскиваетъ руку съ почками и, обмокнувши въ кровь, съ какой-то жадностью, торопливо прихлебывая, суетъ ихъ въ ротъ… Мой старикъ, разумѣется, тутъ: онъ ложится и пьетъ кровь, которая стоитъ, какъ въ чашѣ, въ ребрахъ оленя, и поднимается только тогда, когда тамъ остаются капли. Его лицо, одежда, руки, сѣдая борода — все въ крови, и я жалѣю, что не захватилъ сюда фотографическаго аппарата. Старикъ докладываетъ, что онъ удовлетворенъ и даже шатается отъ выпитой крови, которая опьяняетъ. Самоѣды очень оживлены, слышатся шутки, смѣхъ, и олень мало-по-малу переходитъ въ ихъ желудки въ сыромъ видѣ. Наконецъ, они, тщательно вытеревъ ножи о шкуру оленя, отправляются къ чумамъ и волочатъ за ноги красавцевъ пустыни. Около чумовъ растрепанныя и грязныя ихъ иньки составили свой кружокъ и обработываютъ другую жертву. Тутъ еще лучше картина пиршества дикарей. Женщины, засучивъ рукава, такъ и бродятъ во внутренностяхъ оленя: кто вытягиваетъ жилы для нитокъ, кто обгладываетъ еще кость, кто возится съ ногой, сдирая зубами кожу на обувь, кто суетъ ребенку кусокъ мяса и старательно вытираетъ ему носъ рукой, замаранной въ крови. Эта кровь повсюду: и на лицѣ, и на одеждѣ, и на снѣгу, и на волосахъ, даже собаки и тѣ вымазались ей, отнимая куски мяса прямо изо рта у маленькихъ ребятъ и потомъ облизывая имъ же физіономіи за уступку. Особенно интересна маленькая дѣвочка съ кускомъ мяса въ маленькой рученкѣ. Она тоже сосетъ кровь, глядя съ удивленіемъ на шумъ родной толпы…
Ребятишки почти голы; ихъ малицы замазаны такъ, что отсвѣчиваютъ; сквозь дыры оленьяго платья чернѣется немытое тѣло; но ихъ щеки такъ румяны, что кажутся замазанными той кровью, въ которой они всѣ перепачкались. Таборъ шумитъ и лаемъ собакъ и бойкой рѣчью самоѣдовъ. Скоро и этотъ рогатый олень конченъ, шкуру его пялятъ сушить, внутренности предоставляютъ собакамъ, и на мѣстѣ пиршества людей грызутся мохнатыя друзья человѣчества… Сытые самоѣды, одинъ за другимъ, уходятъ съ яркаго свѣта въ свои темные чумы. Теперь подбить ихъ ѣхать на охоту напрасный трудъ; я беру ружье и отправляюсь одинъ на ближайшіе холмы. Но солнце, обливая свѣтомъ снѣжную равнину, такъ раздражаетъ зрѣніе, что я не выдерживаю и сворачиваю къ ближайшей скалѣ, забираюсь на нее, удобно помѣщаюсь на ея выступѣ и погружаюсь въ думы.
Когда я возвратился къ чумамъ, то тамъ уже все спало, хотя день былъ только еще въ половинѣ. Яркое солнце словно еще сильнѣе наводило свои лучи на чумы, которые теперь блестѣли на солнцѣ каждой шерстинкой своихъ оленьихъ шкуръ. Даже собаки и тѣ предались такому невозмутимому сну, распластавшись гдѣ попало на снѣгу, что не слыхали, какъ я подошелъ, и не встрѣтили меня ни однимъ лаемъ.
Мой приходъ будитъ хозяина чума; сконфуженный онъ вылѣзаетъ изъ подъ полога и, оглядѣвшись — день или ночь стоитъ на дворѣ, торопливо будитъ свою бабу и начинаетъ заниматься табакомъ. Вырвавши щепоть шерсти изъ собственной малицы, онъ сыплетъ на нее табакъ и кладетъ все это за щеку, объясняя этотъ маневръ тѣмъ, что это помогаетъ отъ цынги. Мало-по-малу чумъ пробуждается, изъ угловъ выползаютъ его обитатели, и завязывается разговоръ. Къ вечеру чумы пробудились окончательно, затопились очаги, иньки подвѣсили котлы, растопили ледъ для воды и занялись приготовленіемъ ужина.
Затопили очагъ; въ чуму поднялся такой дымъ, что невыносимо заѣло глаза, но я остался на мѣстѣ и занялся наблюденіемъ приготовленія ужина. Онъ очень простъ и скоръ. По временамъ въ очагъ подкладываютъ дрова, мѣшаютъ желѣзной вилкой мясо, снимаютъ пѣну съ шерстью, которая оказывается, сама собой, всплываетъ на поверхность, очищая тѣмъ мясо, подбиваютъ кушанье горстью муки, и ужинъ готовъ.
День медленно смѣняетъ свѣтлая ночь; съ горъ тянетъ холодкомъ; чумъ закрываютъ на ночь наглухо; еще разводятъ костеръ и, снявъ одежду, присаживаются къ нему, чтобы понѣжиться его лучами и, погрѣвшись, юркнуть въ теплое оленье одѣяло, гдѣ спятъ всѣ раздѣвшись. Чумъ затихаетъ окончательно, день оконченъ. Самоѣды, видимо, блаженствуютъ по своему: ихъ счастье заключается въ кускѣ оленьяго мяса; этотъ кусокъ ходитъ около нихъ въ видѣ рогатаго оленя и стоитъ только взять бинокль, посмотрѣть по холмамъ, и вы его увидите безпечно разгуливающаго. Самоѣды даже лѣнятся бить ихъ и отправляются только тогда, когда ихъ иньки заявляютъ, что нечего варить. Тогда они запрягаютъ собакъ, скрываются въ тундрѣ и черезъ часъ-два привозятъ цѣлый возъ битаго оленя. Но не всегда бываетъ такое красное, счастливое время для самоѣдовъ; случается, когда откочуютъ олени, они варятъ тѣ-же кости, которыя теперь таскаютъ ихъ маленькія щенята по улицѣ. На второе утро я былъ счастливѣе: со мной вызвался ѣхать къ морю молодой самоѣдъ, Андрей Тайбарей. «Андрюшка», толстый приземистый самоѣдъ, съ широкимъ, простодушнымъ лицомъ, вѣчно улыбается и имѣетъ такіе жесткіе волосы, что они, какъ щетина, стоятъ у него на головѣ. Онъ давно живетъ на этомъ берегу, хорошо его знаетъ, и я доволенъ новымъ проводникомъ, оказавшимся страшнымъ охотникомъ до бѣлыхъ медвѣдей.
Онъ живо запрягаетъ собакъ въ санки, захватываетъ свою кремневую пищаль, и мы направляемся къ морю.
Вотъ и море. За обрывистымъ красивымъ берегомъ стоитъ неподвижно припай зимняго льда; онъ на цѣлую версту уходитъ шероховатой отъ торосовъ поверхностью въ море, оканчиваясь такимъ ледянымъ валомъ, который, какъ брустверъ крѣпости, ограждаетъ его отъ волнъ моря. Какая величественная картина полярнаго моря сравнительно съ пустынной снѣжной равниной острова! Сколько въ ней разнообразія, сколько въ ней красокъ, постоянно мѣняющихся подъ ослѣпительными лучами низкаго солнца, которое словно старается его растопить! Насъ тянетъ туда, къ открытой полыньѣ; мы забываемъ опасность быть оторванными отъ берега теченіемъ, спускаемся на припай льдовъ и бѣжимъ поскорѣе къ тому ледяному брустверу, за которымъ спитъ полярное море. Чрезъ нѣсколько минутъ мы стоимъ на краю шаткаго льда у самой воды, которая тихо поднимаетъ и опускаетъ подъ нами толстый ледъ. Андрей говоритъ, что «море дышетъ». Да, оно дѣйствительно дышетъ, ровно поднимая льды и опуская ихъ. Ледъ скрипитъ и стонетъ. Съ далекой полыньи поднимается грузно стадо гаги и кружитъ въ голубомъ сіяющемъ небѣ. Мы машемъ руками, оно поворачиваетъ, изъ любопытства, въ нашу сторону и чернымъ пятномъ летитъ низко надъ водой прямо къ намъ. Мы готовимъ ружья, выжидаемъ моментъ и два залпа раскатываются, откликаясь въ морѣ. Шумъ привлекаетъ любопытнаго тюленя: онъ плыветъ къ намъ, выставивъ свою глупую голову и разсѣкая воду, по которой расходятся широко круги; мы снова дѣлаемъ залпъ и забываемъ совсѣмъ, что страшно рискуемъ. Мы еще бросаемъ нѣсколько взглядовъ на эти тихія воды, жалѣемъ, что нѣтъ лодки и бѣжимъ обратно, боясь, чтобъ насъ не унесло это капризное море.
Вотъ мы снова на твердомъ берегу; любопытство немного удовлетворено, и мы ѣдемъ на выдающійся мысъ земли. Намъ хочется увидать царя этого сѣвернаго моря — бѣлаго медвѣдя, который здѣсь не рѣдкость въ это время. Мы ѣдемъ по волнистой береговой полосѣ; вдали что-то чернѣетъ; я говорю, что это крестъ русскихъ зимовщиковъ, но Андрей не соглашается; я настаиваю ѣхать туда и посмотрѣть, тогда Андрей говоритъ, что это идолъ.
— Идолъ? откуда-же идолъ? — спрашиваю я.
— «Ефремовъ идолъ», — отвѣчаетъ Андрей и больше не хочетъ, видимо, разговаривать. Но я настаиваю посмотрѣть идола и мы ѣдемъ къ нему. На вершинѣ холмика, дѣйствительно, стоитъ деревянный идолъ. Онъ грубо сдѣланъ изъ чурбана, величиной въ аршинъ, голова заострена, лицо отмѣчено только зарубкой, изображающей ротъ, и большимъ долгимъ носомъ; но въ немъ есть выраженіе: оно сурово, неумолимо. На мѣстѣ глазъ вставлены свинцовыя нули. Я хвалю работу, Андрею это не нравится, онъ отворачивается къ морю и не смотритъ совсѣмъ на идола. Я вижу, что ему неловко, что мое любопытство его задѣваетъ, но продолжаю разспрашивать.
— Зачѣмъ-же Ефремъ его сдѣлалъ, вѣдь онъ православный?
— Зимовалъ онъ тутъ, вотъ подъ этой сопкой, — отвѣчалъ онъ.
— Развѣ вы кланяетесь, Андрей, идоламъ? — спрашиваю я.
— Нѣтъ.
— А Ефремъ?
— Онъ вѣритъ, надо быть…
— Что-же онъ помогаетъ ему, что-ли?
— Помогаетъ, надо быть, — неохотно отвѣчаетъ мнѣ Андрей и снова молчитъ.
Я оставляю разспросы до поры до времени и предлагаю взять идола съ собой въ Кармакулы и показать миссіонеру. Андрей ни за что не соглашается на это и начинаетъ меня стращать, что мнѣ не попасть будетъ съ нимъ въ Кармакулы черезъ горы, что шайтанъ мнѣ устроитъ такую «непогодь», что или я замерзну, или пролежу «сутки трои» въ снѣгу… Я дѣлаю видъ, что вѣрю, хвалю работу идола и ставлю его носомъ къ сѣверу, чтобы онъ не смотрѣлъ намъ въ дорогу: пусть смотритъ на сѣверъ, тамъ никого нѣтъ, кромѣ медвѣдей. Мы возвращаемся, садимся въ санки и ѣдемъ дальше къ мысу. Андрей даже повеселѣлъ.
Вотъ и мысъ. Какой онъ высокій, обрывистый и какой съ него чудный видъ на море! Что за прелестный видъ съ него вдоль берега къ сѣверу, какъ далеко уходитъ каналъ, словно рѣка чернѣетъ онъ и блеститъ среди снѣжныхъ своихъ береговъ и скрывается вдали за выдающимся мысомъ! Глазъ не можетъ остановиться разглядѣть детали, мы беремъ бинокли; Андрей лѣзетъ выше, на самый обрывъ; я ему кричу «упадешь», но онъ ужъ тамъ усаживается и застываетъ съ трубой въ красивой позѣ.
Я тоже беру бинокль, протираю и навожу его, чтобы разсмотрѣть открывающуюся даль.
То, что было едва замѣтно, теперь кажется близкимъ; громадный ледяной торосъ словно вблизи, онъ весь блеститъ и отливаетъ синевой льда. Съ одной стороны видна цѣлая пещера. Каналъ — какъ зеркало; въ немъ плаваютъ тюлени; я вижу круги воды и вижу лѣнивыя движенія этихъ животныхъ; вотъ одинъ лежитъ и грѣется на льду; другой, крупный, поднялся изъ воды и застылъ, среди гладкой поверхности воды. Я не свожу бинокля съ канала и любуюсь; мнѣ нравится эта картина отдыха полярныхъ животныхъ. Тюлень на льду ворочается, поднимаетъ порой голову, растягиваетъ катры и то поворачиваетъ ко мнѣ свою толстую спину, которая лоснится на солнцѣ, то оборачивается бѣлымъ брюшкомъ, которое такъ и блеститъ, и серебрится. На берегу лежитъ цѣлый валъ наноснаго лѣса, я я спускаюсь посмотрѣть этотъ лѣсъ, принесенный словно нарочно, чтобы и здѣсь дать человѣку возможность жить и согрѣваться. Это гости Новой-Земли; этотъ пловучій лѣсъ принесло сюда и выкинуло море. Тутъ я узнаю: и сибирскій кедръ, и исполинскую лиственницу, и обитый стволъ бѣлой березы, и сломанную вершину сосны, сучья которой сильно истерло и переломало море и его льды. Вонъ даже слѣды топора. Нѣкоторые стволы уже источены насѣкомыми, замыты пескомъ. Изъ этого лѣса когда-то строили свои зимовья наши поморы. Эти стволы удобны для небольшой избы, но они такъ сыры, такъ пропитаны солью, что не могутъ быть здоровыми въ жиломъ помѣщеніи. Я иду дальше вдоль берега.
По такимъ берегамъ интересно бродить: тутъ находятъ обломки кораблей, куски деревьевъ южныхъ странъ, даже тропическія растенія. Тутъ можно наткнуться на цѣлый остовъ кита. Но теперь все покрыто снѣгомъ, все такъ замерзло, что найти что-либо на память мнѣ не удалось, но зато я совсѣмъ неожиданно наткнулся на какой-то голбчикъ, укрѣпленный четырьмя колышками и, видимо, сдѣланный не очень давно, оказалось, что это — могила. Самоѣды не роютъ для покойниковъ землю, они кладутъ покойника сверхъ земли и покрываютъ его голбчикомъ, а съ верху, чтобы не трогалъ плутоватый песецъ, они надвѣшиваютъ колокольчикъ, который звонитъ во время вѣтра и пугаетъ любопытнаго и голоднаго хищника. Я зову Андрея и хочу его спросить, кто тутъ у нихъ схороненъ и какъ. Онъ бросаетъ обрывъ, скатывается по сугробу внизъ и бѣжитъ въ мою сторону, вѣроятно думая, что я нашелъ какую-нибудь диковинку, но, подойдя ближе, убавляетъ шагу и подходитъ совсѣмъ недовольный. Видимо, и здѣсь мое любопытство его задѣваетъ.
— Кто это у васъ тутъ схороненъ, Андрей? — спрашиваю я.
— Это Ефремовы ребята.
— Давно?
— Лѣтъ пожалуй ужъ десять будетъ, — неохотно отвѣчаетъ онъ.
— Маленькіе?
— Не знаю, дѣвкѣ было-не-было 4 года, а парень былъ-бы теперь ужъ работникъ, — отвѣчаетъ онъ.
— Отъ цынги? — спрашиваю.
— Нѣтъ, съ голоду.
— Неужели, — спрашиваю я, — съ голода умерли?
Но Андрей не сразу отвѣчаетъ, ему непріятно, ему тяжело вспоминать.
— Оленей не было въ ту зиму, — наконецъ говоритъ онъ.
Меня это заинтересовываетъ; я слыхалъ про зимовки отъ самоѣдовъ, но они никогда еще мнѣ не говорили, что былъ такой голодъ, что умирали, хотя цынга была тогда обычной гостьей.
— Неужели, дѣйствительно, съ голода? — спрашиваю я.
— Кто ихъ знаетъ… я думаю такъ отъ голоду, тогда и мы чуть не пропали: почитай, всю зиму ѣли тюленьи шкуры… — отвѣчаетъ Андрей и отворачивается къ морю.
— Какъ-же они тутъ положены, зарыты, въ гробу? — спрашиваю я.
— Нѣтъ, просто такъ положены въ маличенкахъ, на землю, — отвѣчаетъ Андрей, снова поворачиваясь въ мою сторону.
— И сверху вотъ этимъ голбчикомъ только закрыты?
— Да, имъ только и закрыты, земля твердая, зимой добыть ее нечѣмъ, мы и кладемъ такъ, — отвѣчаетъ охотнѣе Андрей.
— Ну, а если медвѣдь придетъ и съѣстъ?
Андрею даже смѣшно стало, что медвѣдь съѣстъ, и онъ увѣряетъ, что медвѣдь звѣрь умный, покойниковъ не ѣстъ; «видали, приходитъ, но не ѣстъ, только если крестъ стоитъ, тогда ужъ онъ непремѣнно встанетъ на дыбы и, до куда хватаютъ его лапы, тамъ сдѣлаетъ царапину — это онъ ростъ мѣряетъ; другой разъ придетъ, такъ снова царапаетъ крестъ и смотритъ — насколько выросъ», добавилъ Андрей.
— И колокольчика не боится? — спрашиваю я.
— Это для песца, онъ — дуракъ: покойникамъ носъ объѣдаетъ, подроется подъ голбчикъ, залѣзетъ туда да и давай ноги, руки глодать, другой разъ совсѣмъ руку вытащитъ, проклятый. Безъ колокольчика нельзя, онъ его боится, когда онъ звенитъ въ вѣтеръ.
Мы оставляемъ могилку и идемъ дальше.
Мысль разспросить Андрея о голодѣ не даетъ мнѣ покоя. Мы снова на обрывѣ скалы, снова передъ нами море. Дѣлать ровно нечего, надо коротать время, въ чумахъ теперь спятъ, мы ложимся на оттаявшую траву скалы и отдыхаемъ… Какъ-бы отъ нечего дѣлать, я начинаю пристально разсматривать сѣтку своей фляжки. Это привлекаетъ и Андрея, онъ ложится на животъ и разсматриваетъ флягу. Я вижу, что его занимаетъ содержимое, я беру бутылку и смотрю на солнце: тамъ есть еще, будетъ довольно послѣ дороги, и я спрашиваю моего проводника:
— А что, Андрей, развѣ выпить?
Андрей улыбается и молчитъ.
— Съ устатку, — говорю, — хорошо-бы было, да вотъ закуску я позабылъ…
Андрей даже приподнялся отъ удивленія.
— Какъ нечѣмъ закусить? — спрашиваетъ онъ, — да у меня цѣлая холка захвачена, подъ сидѣньемъ лежитъ…
И Андрей, не дожидаясь отвѣта — буду-ли я закусывать его холкой мороженаго мяса, на которой онъ сидѣлъ дорогой, бросается и бѣжитъ къ санкамъ. Приготовленія недолги, ножъ стружитъ ломти мерзлаго мяса отлично, половина этихъ ломтей попадаетъ въ ротъ къ его хозяину, а другая мнѣ на колѣни, и закуска готова, Я торжественно наливаю стаканчикъ, вынимаю изъ него шерстинку, которая ужъ попала отъ оленьей одежды и подношу спутнику.
— Пей ты наперво, — отвѣчаетъ изъ вѣжливости Андрей.
Я выпиваю, глядя на него, какъ онъ улыбается отъ предстоящаго удовольствія.
— Сово? (хорошо) — спрашиваетъ онъ не удержавшись.
— Сове-сово (очень хорошо) — говорю я и такъ-же медленно наливаю второй стаканчикъ, отсчитывая капли живительной влаги, и подношу Андрею. Онъ поправляетъ свои стоячіе волосы, беретъ стаканъ, нюхаетъ его и пьетъ.
— Валяй еще второй, — предлагаю Андрею. Онъ пьетъ второй, крякаетъ и принимается за закуску, не ожидая, что будетъ третій. Я наливаю молча третій и подношу Андрею. Онъ удивленъ, вздыхаетъ, но пьетъ съ удовольствіемъ и торопится въ свою очередь угостить меня, добывая мозгъ изъ кости, но тотчасъ-же бросаетъ кость, вынимаетъ табакъ, достаетъ изъ-за пазухи шерсть, сыплетъ на нее немного табаку и все это кладетъ за щеку.
— Такъ крѣпче будетъ, — говоритъ онъ, — забылъ я; надо было въ водку насыпать, мы все такъ пьемъ, когда поморы приходятъ на судахъ.
Я говорю, что это горько, но Андрей увѣряетъ, что это полезно отъ цынги.
— А ты, Андрей, хворалъ цынгой? — спрашиваю я.
— У, сколько разъ, забылъ даже; одинъ годъ такъ совсѣмъ было пропалъ, вотъ когда съ Ефремомъ здѣсь первую зиму зимовали.
— Это когда ребята-то здѣсь померли? — спрашиваю я.
— Въ ту пору.
— Выпей, говорю, Андрей, еще стаканчикъ — я больше одного не пью, и разскажи мнѣ, какъ вы тогда здѣсь зимовали, я еще не слыхалъ.
Но мой спутникъ словно не слышитъ. Онъ беретъ машинально, будто не придавая значенія напитку, отъ котораго ужъ распахнулась его душа. Онъ подумалъ прежде, чѣмъ выпить, выпилъ и вдругъ спрашиваетъ меня:
— Ты никому не скажешь?
— Что?
— Что я тебѣ разскажу?
— Зачѣмъ? что ты! развѣ ты меня не знаешь, — начинаю я его увѣрять.
— Только-бы Ефремъ не узналъ, — прерываетъ онъ.
— А что, ты его боишься? — спрашиваю я.
— Дуракъ онъ, подлецъ, настоящій разбойникъ, — разразился вдругъ Андрей, — ничего-бы я съ роду не зналъ, грѣха-бы на душѣ никакого не было, а все онъ меня тогда заставилъ… мы вѣдь той зимой шесть человѣкъ убили…
— Что ты?…
Андрей даже испугался своей откровенности и сразу замолкъ. Я не повторяю вопроса. Теперь онъ сидитъ съ опущенной головой, и я боюсь, что онъ не будетъ говорить больше.
Онъ беретъ кость и начинаетъ ее обгладывать, она уже чиста, но онъ еще что-то отдираетъ зубами и затѣмъ, убѣдившись въ ея негодности, бросаетъ подъ обрывъ. Андрей не можетъ больше молчать и начинаетъ свой разсказъ.
— Осенью мы тотъ годъ сюда пріѣхали съ Карскихъ воротъ, отъ самаго Вайгача (островъ). Зимовать на Новую Землю напустились. Самоѣды въ тундрѣ сказывали, что оленя здѣсь много. Вотъ въ эту бухту карбасами и пристали. Ефремъ у насъ набольшимъ тогда былъ, комщикомъ; давай, говоритъ, здѣсь темное время, ребята, проживемъ. Пристали, выбрались на берегъ и чумъ поставили, живемъ. Съ осени оленя мало-мало было, можно-бы на всю зиму настрѣлять, да ружья плохи были: попасть попадаютъ, а олень все бѣжитъ. Я еще тогда не стрѣлялъ, ничего еще тогда у меня не было, такъ, изъ-за хлѣба, работникомъ жилъ у Ефрема: когда дрова таскалъ, когда опять въ море съ собой брали, такъ нерпу опускалъ (свѣжевалъ). Ну съ осени-то еще мы мясо ѣли, а какъ темное время настало и, почитай, ѣсть нечего стало..
Живемъ мы въ чуму, вонъ на той сопкѣ (холмикъ), гдѣ давечь чучело-то видѣлъ; чумъ полонъ народу; тогда еще Митрій съ нами зимовалъ, только еще холостой; баба у Ефрема жила съ двумя ребятами; собакъ было штукъ восемь, да еще дѣвка жила съ нами, племянница; съ тундры ее Ефремъ съ собой взялъ… хорошая дѣвка была, невѣста, добавилъ Андрей и задумался.
— Сколькихъ лѣтъ? — спрашиваю я.
— Кто ее знаетъ, мы года не считаемъ, невѣста была ужъ…
— Какъ ее звали?
— Мы ее никакъ не звали, дѣвка да дѣвка, и только, Ефремиха сказывала, что ее Соломдѣемъ звали, сирота она была, сказывала на тундрѣ братъ остался, тоже бѣднякъ, на ногахъ ходитъ (бѣдный), оленей нѣтъ, въ работники наймуется…
— Ну, сказывай дальше.
— Ну, живёмъ мы здѣсь, когда на море ходимъ, когда въ горы, а толку все мало. Я все больше дрова съ дѣвкой ходилъ таскать. Я наколю, нарублю — она сложитъ; лямки надѣнемъ да и премъ къ чумовищу, версты три было. Когда еще мясо было — по-многу волочили, а потомъ силы нестало вовсе. Другой разъ еще погода ударитъ — ничего не видно, на ногахъ стоять не можно, падемъ да и лежимъ… дѣвка-то плакала тогда. Потерялъ я ее однажды тутъ, испугался, бросился искать; смотрю — а она ничкомъ лежитъ, снѣгомъ ее такъ и заноситъ; «не тронь, говоритъ, меня, я спать захотѣла, сосну, такъ сама приду». — Замерзнешь, говорю, пропадешь. Молчитъ. Жалко мнѣ ее стало, растолкалъ ее, взвалилъ на спину и понесъ на санки, такъ на саняхъ ее и приволокъ въ чумъ. Ефремъ на меня поднялся: «зачѣмъ, говоритъ, собачій сынъ, мало дровъ привезъ». Я молчу. Хвать онъ меня тогда по головѣ… не знаю — сколько тогда я лежалъ на снѣгу, только на другой день все голова тряслась… Дуракъ онъ… билъ меня больно!.. А промышлять удалой былъ, чортъ ему помогалъ.
— Когда-то нѣкогда, сидимъ мы это въ чуму; на дворѣ погода — глаза показать страшно; варева давно уже не бывало — ремни варили, слышимъ собаки залаяли; сунулся я это къ двери, отпахнулъ покрывало и вижу вдругъ — ошкуй (бѣлый медвѣдь) передо мной, прямо на меня такъ въ упоръ и смотритъ, всего сажени двѣ не будетъ… я какъ ухнулъ… Тутъ мужики одинъ за другимъ черезъ меня бросились; слышу, стрѣлять стали; разъ стрѣлили, потомъ другой, потомъ перестали и собаки молчатъ; ну, думаю, Богъ далъ, пожалѣлъ насъ, вышелъ на улицу, смотрю: мужики стоятъ надъ ошкуемъ, ножики точатъ, разговариваютъ.
— Большой былъ?
— Пудовъ, пожалуй, такъ 30 былъ, мы всю недѣлю ѣли.
— Шкуру продали?
— Нѣтъ, тоже съѣли… послѣ, какъ мяса опять не стало, такъ ее варили, она жирная. Товарищи тогда къ намъ приходили, тоже голодали и они услыхали, что мы медвѣжину добыли, пришли и недѣлю жили.
— Какіе товарищи? — спрашиваю я.
— Старикъ со старухой, тоже однимъ съ нами лѣтомъ сюда зимовать приходили; вотъ за тѣмъ мыскомъ жили, — пояснилъ мнѣ Андрей, обертываясь къ мысу направо. — Тогда еще третій чумъ неподалеку стоялъ, тамъ тоже старикъ жилъ да еще мужикъ съ дочерью лѣтъ такъ 7—8 не больше; баба-то его отъ цынги дорогой на Вайгачѣ пропала. Всѣ къ намъ тогда приходили.
Андрей вытащилъ рогъ съ табакомъ, насыпалъ зарядъ на руку и препроводилъ его въ ротъ за щеку.
— Ну, а послѣ того ошкуя мы опять на голодное брюхо съѣхали: когда кожу варимъ, когда изъ костей муку мелемъ, ее варимъ съ морской капустой, когда старые моржевые ремни вывариваемъ; брюхо набьешь, набьешь, а все ѣсть охота, словно дерево въ брюхѣ, только пучитъ… А погоды поднялись, по недѣлѣ не выходили и просто бѣда!.. Ребята захворали; сначала дѣвка, потомъ, смотримъ, и парень, — умерли, того утромъ нашли мертваго; не знаю — замерзъ онъ, не знаю — такъ съ голоду умеръ: все просилъ мяса у отца.
— Жалко было ребятъ-то?
— Жалко не жалко, что подѣлаешь!.. Баба рада, пожалуй, была, потому все они плакали: дѣвка грудь просила, а у той какое ужъ молоко, когда мама чуть жива ходила, цынжать уже стала.
— А у тебя цынги не было?
— Я-то?.. и не помню: живъ былъ тогда или нѣтъ, какъ шальной ходилъ, вѣтромъ пошатывало, другой разъ самъ не знаешь, что въ головѣ… къ веснѣ-то опухъ-же.. Ребятъ этихъ мы съ Митріемъ въ снѣгъ зарыли, чтобы песцы не поѣли, каждую ночь они тогда прибѣгали къ чуму, а словить не можно, да и боялись, бѣшеные. Когда топоромъ убьешь, такъ и тому радъ, тоже худа не худа, а варя…
— Какъ-же вы ихъ ѣли, вѣдь вы одичать могли?
— Кто его знаетъ, какъ-то еще не одичали…
— Варили?
— Варили.
— Ну каковы?
— Все равно собачина, такъ-же пахнетъ, — и Андрей энергично сплюнулъ въ сторону.
— Ты развѣ и собакъ пробовалъ?
— На Новой Землѣ, братъ, всего попробуешь; вотъ ужо зимовать съ нами будешь, такъ и тебѣ можетъ приведется попробовать, — говоритъ мнѣ смѣясь Андрей.
Но мысль попробовать такое блюдо мнѣ не нравится, и я перевожу разговоръ поскорѣе на прерванное.
— Ну, какъ ребята пропали, тогда еще мы жителями были: хоть кожу — да варили, а какъ темная пора настала, такъ мы ужъ совсѣмъ замотались… Я совсѣмъ оголодалъ, съ дѣвкой мы тайкомъ однажды здѣсь капусту сырую съ моря ѣли, да очень брюхо съ нея заболѣло — бросили… Въ чуму намъ, почитай, ѣсть совсѣмъ не давали; сами ѣдятъ, а насъ какъ-будто совсѣмъ и въ чуму нѣтъ; мы лежимъ съ дѣвкой, только слезы глотаемъ…
Смотрю я однажды, взялъ Ефремъ чурку толстую изъ дровъ да и тешетъ ее за чумовищемъ. Чего, я думаю, онъ тамъ тешетъ топоромъ; подошелъ, а онъ на меня какъ топоромъ замахнется… «куда, говоритъ, ты, собачій сынъ, лѣзешь». — Я едва убѣжалъ. Пошелъ я тогда на море, за дровами, звалъ было дѣвку, да ее не пустили… Пришелъ на море, отвалилъ колоду, попробовалъ взвалить на санки — не могу, набралъ хворосту, наложилъ, чтобы повыше смотрѣло и потащилъ. Иду, иду — устану, лягу, отдохну; опять, ужъ вечеръ сталъ, подхожу къ чумовищу, смотрю… а на сошкѣ «онъ» стоитъ…
— Кто онъ?
— Да тотъ, котораго давечь ты разсматривалъ…
— Идолъ?
— Ну, а Ефремъ съ Митріемъ ему губы кровью мажутъ… перепугался я тогда, задрожалъ весь… огонь у нихъ тутъ разложенъ, горитъ, барабанъ лежитъ, оба съ ножами ходятъ… Подхожу, смотрю, а дѣвка лежитъ на снѣгу, веревка на шеѣ, кругомъ кровь… у меня въ глазахъ потемнѣло, такъ руки и опустились… Подбѣжалъ ко мнѣ Ефремъ, схватилъ другой конецъ веревки, накинулъ на меня и потащилъ давить къ «ему»… — Андрей вытеръ слезы и низко наклонился надъ колѣнями и замолчалъ.
— Ты бы его самого, — говорю я Андрею, желая утѣшить его.
— Ножа у меня не было, а то-бы я тоже не дался ему живой въ руки…
— Ну, что-же ты?
— Ревѣть сталъ. Въ ноги палъ, кричу: дяденька не дави, дяденька отпусти, ноги цѣлую, ужъ что я тогда не наговорилъ — всѣ звѣзды вспомнилъ, знакомыхъ мужиковъ пересчиталъ въ тундрѣ… а онъ все меня тащитъ за веревку давить, а я упираюсь, за веревку ухватился — тоже умирать кому охота… захарчѣлъ ужъ я… ну, думаю, пропалъ… Тутъ Митрій за меня вступился: «брось, говоритъ, его, — дрова таскать некому будетъ», и онъ меня бросилъ. «Ну, говоритъ, собачій сынъ, если кому скажешь, то вотъ тебѣ ножъ въ горло… Кланяйся, говоритъ, ему». Я молчу. «Мажь, говоритъ, ему кровь на губы». Я не могу просто двинуться; однако, помазалъ грѣшный…
Вечеромъ стали они въ барабанъ ворожить; порато страшно было, какъ въ барабаны били, по зарѣ такъ и раздается… Я думалъ, опять меня давить будутъ, въ чумъ забился, лежу; баба тоже на улицу не выходитъ; лежимъ, огня нѣтъ, а у нихъ огонь для чорта этого разложенъ, ворожатъ, кричатъ… Всю ночь ту я продумалъ и бѣжать хотѣлъ, и топиться думалъ, и зарѣзать ихъ хотѣлъ: дѣвки порато было жаль, она меня все жалѣла… — и Андрей опять поникъ головой и задумался.
— Они что тамъ съ ней дѣлали, Андрей?
— Кто ихъ знаетъ… я не видалъ, должно быть мясо ее варили ему…
— Чего-то дѣлали, — прибавилъ онъ черезъ минуту и снова погрузился въ тяжелыя воспоминанія. Онъ теперь сидитъ низко наклонившись и что-то чертитъ ножомъ по снѣгу. Мнѣ показалось, что онъ плачетъ… Мимо насъ снова летитъ чайка; она летитъ обратно — я узнаю ее, она плавно разсѣкаетъ воздухъ своими острыми крыльями, снова поворачиваетъ въ нашу сторону черную головку и, взмахнувъ крыльями, продолжаетъ летѣть дальше къ дальней скалѣ…
— Утромъ они семь оленей у чума убили, — говоритъ вдругъ Андрей
— Семь? Откуда-же они взялись?
— «Онъ» далъ, — отвѣчаетъ просто, но увѣренно Андрей.
— Развѣ?
— «Онъ», — говоритъ Андрей.
— Неужели?
— Съ той поры оленей «онъ» нагналъ столько, что всю весну ѣли…
— Неужели?
— Спроси хоть у самого Ефрема, — говоритъ убѣдительно Андрей.
— Чортъ знаетъ, что такое, — говорю я и оглядываюсь на шайтана, который, едва видно, стоитъ чернымъ столбикомъ на сопкѣ.
— Всю зиму, — говоритъ Андрей, — послѣ того ѣли, просто хоть руками бери, даже бабы изъ чума стрѣляли, и всякаго звѣря довольно стало, и ошкуевъ тогда штукъ 15 убили… Тюленьяго сала полны карбасы были весной… — добавляетъ Андрей.
— Ну, а Соломдею куда дѣвали, — спрашиваю я, — сварили всю?
— Нѣтъ, зачѣмъ всю, сердце варили да почки, да что…
— Зачѣмъ, ѣли?
— Нѣтъ, все ему отдали; я на другой день видѣлъ, что-то лежало около него на камешкѣ, какъ-бы сердце. Послѣ его не видать стало: «онъ» съѣлъ…
— Что ты, можетъ, песцы, собаки…
— Нѣтъ, «онъ», — увѣряетъ, Андрей…
— Ну ужъ это ты врешь, — говорю, — Андрей!.. хотя вижу, что онъ убѣжденъ, что сердце его подруги съѣлъ непремѣнно «онъ»…
— Куда-же вы ее послѣ того дѣвали?
— Я ее въ эту бухту подъ ледъ запихалъ, — и онъ еще ниже наклонился надъ своими колѣнями.
— Зачѣмъ?
— Ефремъ заставилъ: «брось, говоритъ, ее въ море, да камень привяжи, а то всплыветъ.» Хотѣлъ я камень привязать, да страшно стало, такъ просто и запихалъ ее подо льдину на торосу…
— Ты какъ ее сюда притащилъ? — спрашиваю я.
— На санкахъ. Пришелъ къ «нему» на сопку; вижу, она лежитъ, руки по сторонамъ раскинуты, пазуха снѣгомъ набита, занесло, ротъ тоже полый былъ, должно быть ревѣла… сама бѣлая такая, я повалилъ ее на санки и поволокъ поскорѣе къ морю; притащилъ это сюда, нашелъ камень, хотѣлъ-было привязать къ шеѣ, посмотрѣлъ… а она на меня смотритъ, глаза бѣлые… я испугался, да и свалилъ ее поскорѣе подъ льдину, да давай-ко бѣжать; до самаго чума добѣжалъ — не оглянулся, все думаю, она на меня смотритъ… Боюсь я съ той поры сюда одинъ ѣздить, все она мнѣ представляется: бѣлая такая, за пазухой снѣгъ съ кровью… Страшно!..
Солнце садилось за горизонтъ открытаго моря и яркимъ пурпуромъ окрасило льды; далеко встали тороса; панорама еще стала величественнѣе, еще шире, еще красивѣе… Съ горъ потянуло холодкомъ…
— Такъ и кончилось все, Андрей? — спросилъ я задумавшагося спутника.
— Нѣтъ!.. еще есть много, чего тебѣ надо сказать; никому я не говорилъ еще, тебѣ первому. Только ты, пожалуйста, не скажи кому изъ мужиковъ, а то меня убьютъ, какъ собаку, да и тебѣ не лучше будетъ, если Ефремъ узнаетъ: туда-же вотъ, подъ ледъ, какъ Соломдею, запихаютъ…
Я увѣряю его, что не буду говорить.
— А потомъ, — началъ онъ, — народъ стали мы бить…
— Какой народъ? — спрашиваю я.
— Товарищей… Они какъ услыхали, что Ефремъ дѣвку задавилъ, ходить къ намъ перестали. Ефремъ порато ругался и все съ Митріемъ что-то шептался… Весна ужъ стала, — снова началъ Андрей, — песцы ревѣть стали, солнце высоко ходить начало. Сидимъ, однажды, это мы въ чуму, Ефремъ и говоритъ мнѣ: «Поди-ко, сходи къ мужикамъ, позови ихъ въ гости, что они сидятъ все по чумамъ; зимой такъ ходили, когда мяса не было». Одѣлся я, взялъ палку, надѣлъ лыжи и побѣжалъ въ чумъ. Версты три было-не-было, — пояснилъ Андрей. — Пришелъ я это къ чуму, залѣзъ въ чумъ, смотрю: на одной половинѣ сидятъ старикъ со старухой; старикъ ножомъ спицу для рыбы строжитъ, а старуха оленью шкуру выдѣлываетъ. «Съ какими вѣстями пришелъ?» говоритъ мнѣ старикъ. Я сказалъ. Ничего не говоритъ, строжитъ спицу… «А куда вы, говоритъ, дѣвку дѣвали, что-то, говорятъ, ее не видать стало?» Я молчу. Посидѣлъ я это у нихъ до вечера, старуха мяса сварила, угостила меня, поговорили о томъ — о семъ, вечерять стало, я домой отправился. Подхожу, а Ефремъ на саняхъ у чума сидитъ, винтовку правитъ. «Что, выходилъ?» говоритъ мнѣ. Я сказалъ: молчатъ-де, ничего не сказали — придутъ, нѣтъ… Почернѣлъ онъ весь, губы у него задрожали, я испугался, чтобы онъ на меня не бросился… Живемъ мы опять, погода такая теплая стоитъ, промышлять нельзя, дѣлать нечего. Пошли мы съ Ефремомъ однажды на море, вотъ сюда, въ эту губку, да ледъ оторвало. Видимъ — ничего не подѣлать. «Пойдемъ, говоритъ мнѣ онъ, къ мужику въ гости. Это — который подальше жилъ, онъ тоже давно ужъ не бывалъ у насъ». Идемъ мы это потихоньку — онъ съ винтовкой, я съ палкой и топоромъ; видимъ, чумъ стоитъ на горкѣ, а около чума никого не видать; думаемъ--куда-то утянулись… Пришли къ чуму, заглянули, а баба одна сидитъ, наницу шьетъ. Стали спрашивать про мужа, говоритъ — на море утромъ ушелъ. Залѣзли въ чумъ, сидимъ, разговариваемъ. Слышимъ, собаки залаяли. Выскочили, а онъ пришелъ съ моря и пару чистиковъ принесъ; отдалъ это онъ ружье бабѣ, подалъ чистиковъ и говоритъ: «Что не варишь ничего, видишь гости пришли», а она говоритъ: «рубленаго мяса нѣту». Взялъ онъ тогда топоръ, нарубилъ мяса, принесъ, и только-что наклонился — подаетъ ей мясо-то — а Ефремъ взялъ да и стрѣлилъ ему въ спину. Я не то весь задрожалъ. А мужикъ какъ стоялъ въ дверяхъ, такъ и сунулся тутъ, не знаю — живъ, не знаю — мертвый… Бабы тоже не слыхать, думаю и ее убилъ тутъ-же… Подскочилъ это Ефремъ къ чумовищу, рванулъ двери, только клочки полетѣли, и залѣзъ въ чумъ. Слышу: баба заревѣла… потомъ перестала… Выскочилъ онъ оттуда и бросился на меня, черный такой, страшный; «дяденька, говорю, не убей меня» и бросился ему въ ноги… толкнулъ это онъ меня ногой, «убирай — говоритъ — ихъ, собачій сынъ», схватилъ ружье и пошелъ домой… Стою я это на мѣстѣ, не знаю — живъ, не знаю — мертвый, и за нимъ боюсь идти, да и тутъ страшно остаться… Порато мы покойниковъ боимся. Его ужъ не видать стало, а я все стою на томъ мѣстѣ и плачу. Вечерять стало. Какъ, думаю, мнѣ быть?.. ночью еще страшнѣе будетъ: взялъ я это санки, выволокъ мужика за ноги изъ чума, свалилъ на нихъ, выломалъ сбоку чумъ, гдѣ баба лежала — самъ боюсь въ чумъ залѣзть; вижу баба лежитъ ничкомъ, голова вся въ крови, потащилъ и ее на санки. Повалилъ я ее на мужика сверхъ санокъ, привязалъ ремнемъ и потащилъ къ морю. Не помню, какъ ихъ протащилъ… а далеко было — версты три будетъ, да такъ съ санками вмѣстѣ и спружилъ ихъ обоихъ въ море. Такъ-то страшно было…
Теперь Андрей былъ спокойнѣе, его самого интересовало событіе, юнъ находилъ удовольствіе въ томъ, что онъ выскажется.
— Чрезъ недолгое время опять меня сталъ Ефремъ посылать въ чумъ. Жили на дальнемъ мысу еще двѣ семьи: старикъ одинъ изъ тундры съ бабой, да дѣвка у нихъ отъ первой жены была, толстая такая, по отцу, да еще тутъ-же у нихъ проживалъ мужикъ съ дѣвочкой небольшой.
Взялъ я опять палку, надѣлъ лыжи и пошелъ на мысъ къ чумамъ. Погода теплая такая стояла, снѣгъ мягкій, едва дошелъ къ вечеру. Подхожу къ чуму, вижу старикъ сидитъ у чумовища на санкахъ, на солнышкѣ кости грѣетъ. Поговорили мы съ нимъ. «Ну, говоритъ, заходи въ чумъ, гость будешь». Бабы котелъ наставили, дали мнѣ холку мяса, топленаго сала, сталъ я закусывать, сижу.
Пришелъ старикъ съ улицы и началъ меня допрашивать, куда мы дѣвку дѣвали, я молчу. Сказалъ, что Ефремъ его въ гости зоветъ. Молчитъ. Когда уходить сталъ, такъ опять спросилъ его: «придешь-ли?» — «Скажи, говоритъ, что придемъ; чего дѣлать, надо идти», говоритъ.
На другой день, смотримъ, къ вечеру пришли, и дѣвка съ ними. Баба съ дѣвкой въ чумъ зашли, старикъ съ Ефремомъ на улицѣ стоятъ. Я въ чуму тоже сидѣлъ съ Митріемъ; тотъ совсѣмъ не выходилъ: глазами хворалъ что-то ту весну, почитай, совсѣмъ слѣпой былъ. Ефремова баба стала котелъ наставлять, меня нарубить дровъ послала. Вышелъ я и рублю за чумовищемъ, а Ефремъ все что-то съ старикомъ разговариваетъ, а о чемъ, мнѣ не слыхать; только, вдругъ, Ефремъ подбѣжалъ ко мнѣ, выхватилъ топоръ, хвать старика имъ по головѣ, тотъ такъ и повалился къ нему въ ноги… А онъ его по головѣ… захарчѣлъ старикъ, кровь изъ головы полилась; я отвернулся — страшно стало, стою на одномъ мѣстѣ… Скочилъ Ефремъ въ чумъ, слышу — бабы заревѣли… вытащилъ онъ старикову бабу за двери, пришибъ, за другой бросился, за дѣвкой… Слышу, Митрій заговорилъ, заступается, дѣвка реветъ… я бѣжать ужъ хотѣлъ, думаю — всѣхъ насъ теперь кончитъ… Слышу бранятся, спорятъ. Ефремъ говоритъ, «убить ее надо», а Митрій говоритъ «не тронь». Тотъ говоритъ «она народу скажетъ», Митрій говоритъ «не скажетъ». Ефремъ, говоритъ «да на кой чортъ она намъ?» а Митрій ему и говоритъ: «Надо, у тебя баба есть, а у меня нѣту». Спорили они, спорили, выбросилъ Ефремъ мнѣ топоръ, перестали.
— Не убили? — спрашиваю я.
— Нѣтъ, — говоритъ Андрей, — вечеромъ дѣвка спать съ Митріемъ повалилась, онъ ее въ жонки взялъ… Съ тѣхъ поръ она у него и живетъ, теперь ужъ ребятъ двое; да вѣдь ты былъ на Гусиномъ Носѣ (мысъ), видѣлъ ее, спрашиваетъ меня Андрей.
— Видѣлъ, — говорю, — такъ это она самая и есть?
— Она.
Я припоминаю холодный, грязный пустой чумъ Дмитрія Тайбарея на Гусиномъ Носу, гдѣ я провелъ въ прошломъ году весеннее время, и его самого. Онъ показался мнѣ такимъ тяжелымъ, угрюмымъ, лѣнивымъ, неразговорчивымъ и рядомъ съ нимъ его веселую, безпечную, вѣчно улыбающуюся, совсѣмъ еще молодую жену. Ея большіе черные глаза такъ и подбивали на веселье. Помню, она все подбрасывала свою маленькую дѣвочку на рукахъ и дразнила ее моимъ калачикомъ, который я ей далъ во время чая. Рядомъ съ ней, помню, сидѣла другая ея дѣвочка, постарше, лѣтъ 6, вылитая мать, съ такими-же крупными, черными глазенками; но она была такой дикаркой, что я никакъ не могъ подкупить ее познакомиться со мной ни сахаромъ, ни калачомъ съ медомъ… Она упорно отказывалась, не брала ничего, пыхтѣла и все теребила подолъ своей расшитой краснымъ сукномъ малицы…
Мнѣ разсказывалъ Дмитрій Тайбарей, что онъ ее беретъ съ собой на охоту, и она такъ его любитъ, что остается на санкахъ съ собаками и дожидаетъ его въ горахъ одна, по цѣлымъ часамъ, когда онъ уходитъ на стрѣльбу и скрадываетъ оленей. — Другой разъ — говорилъ онъ, — страшно за нее станетъ: сколько время, какъ уйдешь, пройдетъ на охотѣ, придешь — она и не плачетъ даже, сидитъ на санкахъ, съ собаками разговариваетъ, играетъ… Ничего не боится…
Эта дѣвочка меня тогда очень интересовала; у ней былъ характеръ отца: она совсѣмъ была такая-же несообщительная, угрюмая, какъ и онъ. Дмитрій никогда не живетъ съ товарищами и цѣлые года проводитъ одинъ себѣ на излюбленномъ мысу, только изрѣдка посѣщая Кармакулы" чтобы достать порохъ, свинецъ и муку.
— Сколько лѣтъ тогда было жонкѣ Дмитрія? спрашиваю я Андрея.
— Не знаю, — отвѣчаетъ Андрей, разбрасывая ногой снѣгъ, — не знаю — было-ли лѣтъ такъ 14; только толстая она была, такая-же, какъ и отецъ ея, старикъ. Веселый былъ, мнѣ было его жаль.
— Какъ-же, — спрашиваю, — они повѣнчались?
— Когда вѣнчаться, развѣ вотъ нынѣ повѣнчаются, такъ и живутъ съ той поры…
— Что они ладно живутъ, не ссорятся?
— Кто ихъ знаетъ, они живутъ на сторонѣ, намъ не слыхать; бабы говорятъ, что не жалуется баба на него…
И передо мной снова встаетъ ихъ чумъ, этотъ скучный Гусиный Носъ, гдѣ они постоянно почти проживаютъ одни. Мнѣ становится жаль этой бѣдной женщины. Что это за жизнь? У него на душѣ темное дѣло, на ея глазахъ убили ея отца и хотя не родную, но мать… Какое странное должно быть у ней понятіе о жизни и свѣтѣ, какъ она можетъ мириться съ жизнью вдвоемъ съ старымъ угрюмымъ мужемъ, такая веселая, жизненная, бойкая…
— Ну что-же, ты опять перетаскалъ и этихъ въ море? — спрашиваю я Андрея, который засмотрѣлся задумчиво на море.
— Таскалъ и этихъ, ужъ это было мое тогда дѣло — только не сразу, потому что погода поднялась; дня три мы не выходили, такой былъ буранъ, что какъ въ темную пору. Послѣ я ихъ едва отрылъ изъ подъ снѣгу; старика того едва отыскалъ подъ снѣгомъ и то только потому, что собаки стали рыться; онл чуютъ запахъ, думаютъ падаль… Еще-бы убили одного мужика, да тотъ догадался, убѣжалъ отъ насъ. Ефремъ меня посылалъ искать его, ружье мнѣ далъ, говоритъ — какъ увидишь, такъ и стрѣляй, ничего, говоритъ, не бойся, да я не могъ его, къ счастью, найти, порою меня тогда цынга стала забирать… Потомъ самъ онъ ходилъ, тоже не могъ отыскать; ночи не спадъ, все говоритъ надо его найти да убить, а то онъ на Кармакулы выйдетъ, объявитъ… Послѣ мы слѣды его находили: онъ на полдень ушелъ, тамъ у него карбасъ оставался, такъ онъ около него не знаю — день, не знаю — два жилъ, мясо варилъ, а потомъ взялъ спихнулъ лодку и уѣхалъ куда-то.
— Куда-же онъ дѣвался?
— Кто его знаетъ: можетъ, промышлять уѣхалъ да потонулъ, можетъ, на Вайгачъ уплылъ къ другимъ самоѣдамъ.
— Зимой-то? — спрашиваю я.
— По этой полыньѣ вѣдь можно, отвѣчаетъ Андрей, она вѣдь вдоль всего берега; когда вѣтру съ моря нѣтъ да тихое погодье стоитъ, такъ по ней хоть до самыхъ Карскихъ воротъ (проливъ) плыви, а тамъ недалеко и Вайгачъ. Его видать въ ясную погоду съ Новой Земли, — заключилъ Андрей.
— Да вѣдь лодка-же обмерзнетъ?
— Обмерзнетъ, какъ не обмерзнетъ! да вытащилъ на ледъ, оскребъ ее и опять впередъ.
— А льдомъ зажимать будетъ? — говорю я,
— Ну, тогда плохо, тогда пропадешь… У него дѣвка лѣтъ семи еще была… я думаю, онѣ пропали тоже, погоды были въ ту пору…
— А лодка большая?
— Нѣтъ, маленькая, промысловая; ты вѣдь видѣлъ у насъ на какихъ мы промышляемъ нерпу? — спрашиваетъ меня Андрей.
Видалъ. Лодки эти хотя и устойчивы на водѣ даже во время волненія, но такъ малы, что больше двухъ человѣкъ не помѣщаютъ, и если посадить третьяго, то зальются.
— Андрей? — спрашиваю я.
— Что? — говоритъ онъ.
— А вѣдь Ефремъ-то у меня спрашивалъ въ Еармакулахъ въ прошломъ году о какомъ-то самоѣдѣ, не видалъ-ли я его въ тундрѣ или на Уралѣ, когда я ему говорилъ, что тамъ три года путешествовалъ. «Не попалъ-ли, говоритъ, туда самоѣдъ отсюда? — на лодкѣ, говоритъ, отсюда уѣхалъ одинъ, по веснѣ».
— Это о немъ онъ тебя и доспрашивался… боится до сихъ поръ, а ты что ему сказалъ?
— Я сказалъ что-то, не помню, кажется, что мнѣ не говорили ни въ Обдорскѣ, ни въ тундрѣ.
— Живъ-бы былъ, такъ вѣсть-то была-бы; сколько теперь лѣтъ, пожалуй, десять буде…
Я припоминаю время, когда меня спрашивалъ объ этомъ самоѣдѣ Ефремъ. Я покосился на своего путника, но онъ упорно что-то разсматривалъ своими узкими глазами на морѣ.
Вдругъ онъ закричалъ: «ошкуй, ошкуй» и бросился за ружьемъ.
Я тоже вскочилъ на ноги.
— Гдѣ? гдѣ? — спрашиваю Андрея.
— Вонъ, вонъ, межъ торосами; гляди правѣе, сюда, — толкалъ меня немилосердно проводникъ, едва сдерживая свой восторгъ.
Но я ровно ничего не видѣлъ.
— Смотри трубой, такъ тебѣ не увидать будетъ, — говоритъ Андрей, не зная, что дѣлать съ ружьемъ, которое оказалось пока лишнимъ.
Я схватилъ бинокль, навожу, но ничего не могу видѣть отъ охватившаго меня волненія и чувствую, что надо быть спокойнѣе; но силъ нѣтъ, руки дрожатъ, бинокль такъ и трясется въ рукахъ, какъ я не стараюсь его держать крѣпко…
— Ложись на брюхо, — говоритъ мнѣ Андрей, — такъ лучше будетъ.
Я слушаюсь, ложусь, протираю глаза отъ накатившихся невольно слезъ и навожу бинокль туда, куда мнѣ указываетъ рукой Андрей. Мнѣ становится смѣшно и на себя и на Андрея: онъ такъ смѣшонъ теперь, весь перемѣнился, чуть не прыгаетъ отъ радости, вертится, хватается за ружье и рѣшительно не знаетъ, что дѣлать
— Не вижу! — кричу я ему съ досадой, но въ то-же время попадаю биноклемъ на мѣсто и замѣчаю — что-то желтоватое движется на бѣломъ фонѣ снѣга… Навожу на него фокусъ бинокля и застываю… Прямо на насъ идетъ размашистыми шагами крупныхъ широкихъ лапъ громадный бѣлый медвѣдь… Я даже вздрагиваю… Хочется скорѣй начать охоту, — бѣжать туда къ нему навстрѣчу, запасть за льдину, приготовить ружье, прицѣлиться и спустить курокъ… Но онъ еще далеко… Вотъ онъ подходитъ къ высокой льдинѣ, взлѣзаетъ на нее и встаетъ на дыбы…
— Андрей! — кричу я ему, — онъ на льду, встаетъ на дыбы!..
Но мой Андрей хорошо видитъ и безъ трубы, что медвѣдь на льду всталъ и нюхаетъ воздухъ.
— Это онъ тюленя караулитъ, голодный, духъ перенимаетъ, — говоритъ Хидрей.
Я еще въ первый разъ вижу бѣлаго медвѣдя на дыбахъ и мнѣ кажется, что эта поза такъ уморительно смѣшна, что я не могу удержаться отъ смѣха… Андрею то-же смѣшно… А медвѣдь стоитъ, вытянувъ толстое брюхо и опустивъ вдоль него широкія лапы… Онъ выбираетъ себѣ жертву, спускается со льда и идетъ тихо, крадучись, къ открытой полыньѣ. Мы не выдерживаемъ больше, забываемъ опасность быть оторванными отъ берега со льдами и медвѣдемъ, бѣжимъ къ санкамъ, спускаемъ собакъ и шумно бросаемся, очертя голову, на льды… Мнѣ весело, я забываю все, мнѣ даже не жаль той бѣдной дѣвочки, которую быть можетъ такъ-же, какъ насъ вотъ теперь, унесло съ этими льдами и утопило капризное волнующееся море… вмѣстѣ съ отцомъ и маленькой ихъ лодочкой, когда они искали въ немъ спасенія отъ смерти… Собаки не понимаютъ, что за причина тревоги, но догадываются, взвизгиваютъ и не знаютъ еще куда броситься, не давая намъ порой ступить… Мы бѣжимъ съ ружьями, мы на шаткомъ льду, насъ покачиваетъ, мы даже не смотримъ на берегъ. Мы начинаемъ охоту… Боже, какъ весело, какъ хорошо на этой Новой-Землѣ!..
Парижъ. 28 янв. 1894 года.