У барьера (Тихонов)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| У барьера : Разсказъ отставного |
| Дата созданія: С.П.Б. 1889. Источникъ: Тихоновъ В. А. Военные и путевые очерки и разсказы. — СПб: Типографія Н. А. Лебедева, 1892. — С. 209. |
Это случилось давно…
Я былъ еще совсѣмъ молоденькимъ прапорщикомъ съ черненькими усиками. Мнѣ и двадцати лѣтъ не было. Я былъ застѣнчивъ, конфузливъ и молодой румянецъ ярко заливалъ мои щеки при каждомъ маломальски сомнительномъ положеніи. Года еще не прошло, какъ я былъ выпущенъ въ одинъ изъ кавказскихъ полковъ. Съ какою завистью смотрѣлъ я на моихъ загорѣлыхъ, мужественныхъ товарищей! Все это былъ народъ уже хорошо обстрѣленный, опытный и закаленный, и мнѣ мучительно хотѣлось поскорѣе выработать въ себѣ такія-же покойныя, самоувѣренныя манеры, такой-же ровный съ легкимъ хрипомъ голосъ. Для этого я и курилъ до полнаго одурѣнія, и никогда не отказывался отъ лишней рюмки вина, вслѣдствіе чего частенько просыпался съ головной болью, — но ничто не помогало: я все оставался тѣмъ-же краснощекимъ пижономъ съ дѣтскимъ, срывающимся, какъ у молодого пѣтушка, голоскомъ.
Но за мной водилась еще и другая слабость, слабость непростительная, — по крайней мѣрѣ, въ глазахъ полковыхъ «стариковъ»: я былъ влюбленъ. А влюбляться у насъ совсѣмъ не полагалось; можно было ухаживать, увлекать, воровать чужихъ женъ — это еще было терпимо; но быть влюбленнымъ, да еще такъ, какъ я: сантиментально, слащаво, слезливо и безнадежно, ну, словомъ, по-мальчишески — считалось за нѣчто позорное.
Всѣми силами старался я скрыть мой сердечный недугъ отъ товарищей; но развѣ можно утаить шило въ мѣшкѣ? Да къ тому-же извѣстно вѣдь, что влюбленные становятся безразсудно откровенными и поэтому моя тайна, довѣренная кому-то въ минуту особеннаго размягченія души, сдѣлалась вскорѣ тайной полишинеля. Надо мной стали посмѣиваться…
«Она»… впрочемъ, назовемъ лучше ея настоящее имя — Елена Петровна Лукашова — была очень недурненькая барышня, лѣтъ 22-хъ… Недурненькая! Это я теперь могу говорить — недурненькая, теперь, когда столько лѣтъ уже пронеслось надъ моей головой; а тогда я считалъ ее дивной, чудной, чарующей красавицей. Мнѣ казалось, что природа еще никогда не создавала такихъ жгучихъ и лучистыхъ глазъ, такихъ густыхъ, черныхъ кудрей, такого стройнаго и гибкаго стана; даже синеватую блѣдность ея личика я считалъ чѣмъ-то особеннымъ, возвышеннымъ, небеснымъ… Извѣстное вѣдь дѣло, что румянымъ юношамъ всегда нравится мечтательная блѣдность. Но самой привлекательной прелестью Елены Петровны, я думаю, было то, что за ней всѣ ухаживали.
Матушка Елены Петровны, вдова убитаго генерала, жила въ мѣстѣ расквартированія нашего полка и жила, надо отдать ей полную справедливость, не скучно.
Домъ ея былъ открытъ для всѣхъ съ утра и до ночи… Веселые звуки рояля непрерывно неслись въ растворенныя окна и оживленныя парочки то кружились въ вихрѣ вальса, то скользили въ плавной лезгинкѣ, то гремѣли въ опьяняющей мазуркѣ… Гости генеральши Лукашовой не могли пожаловаться на скуку и, расходясь съ ея вечера, что обыкновенно случалось подъ утро, бывали необычайно шумно-говорливы и веселы. Никто не думалъ о томъ — какимъ образомъ m-me[1] Лукашова ухитряется на свою вдовью пенсію задавать такіе обильные по части и яствъ, и питій балы.
Старые, семейные люди не посѣщали этихъ баловъ и вообще о самой генеральшѣ отзывались неодобрительно; но за то молодежь такъ и льнула къ ея гостепріимному дому.
Я былъ однимъ изъ самыхъ частыхъ посѣтителей… да и не мудрено: я былъ влюбленъ.
Изъ всѣхъ безчисленныхъ ухаживателей Елены Петровны наибольшимъ предпочтеніемъ съ ея стороны пользовался нѣкій поручикъ Кульчинскій.
Счастливецъ этотъ былъ уже не молодъ, — ему порядкомъ-таки перевалило за тридцать. Виски его начинали серебриться, вокругъ глазъ, особенно при улыбкѣ, лучились предательскія морщины, но при всемъ этомъ онъ слылъ замѣчательнымъ красавцемъ. Дамы были безъ ума отъ его молодецкой мазурки, отъ его небрежнаго тона, съ которымъ онъ обращался къ нимъ, и даже отъ его холодныхъ, маловыразительныхъ и нахальныхъ глазъ. Я думаю, что ему въ значительной степени помогали и его усы — «большіе, пышные, лихіе!..»[2] Ко всему этому, Кульчинскій нанималъ меблированную комнату въ семействѣ Лукашовой и такимъ образомъ имѣлъ возможность видѣться съ Еленой Петровной ежедневно, часто оставаться съ ней наединѣ… и мудрено-ли, что кокетливая барышня увлекалась красивымъ поручикомъ? Какъ относился онъ къ ней — сказать трудно, но кажется такъ-же небрежно, какъ и къ другимъ женщинамъ. Я всѣми силами души ненавидѣлъ Кульчинскаго и въ то-же время чувствовалъ къ нему какое-то неопреодолимое почтеніе и обращался съ нимъ почти раболѣпно.
Давно это было!..
«Чертогъ сіялъ»…[3] или, выражаясь попроще, квартира генеральши Лукашовой была освѣщена по бальному. На ея вечера собирались довольно рано, а потому къ десяти часамъ веселье было уже въ полномъ разгарѣ. Я въ этотъ памятный мнѣ вечеръ находился въ какомъ-то особенно нервномъ состояніи: то меня охватывала волна неудержимой веселости, то сердце безпричинно и тоскливо замирало вдругъ, словно предчувствуя что-то недоброе…
Въ столовой стояли графины съ мѣстнымъ кавказскимъ виномъ и я нѣсколько разъ заходилъ туда освѣжиться. Адъютантъ бригаднаго генерала на этомъ разъ былъ болѣнъ и роль дирижера танцами выпала на мою долю. Мазурку, которая обыкновенно бывала послѣ ужина, я долженъ былъ танцовать съ самой Еленой Петровной.
Танцы шли обычнымъ порядкомъ: вальсъ чередовался съ полькой, полька съ лансье (въ то время еще этотъ танецъ не былъ сданъ въ архивъ), лансье съ полькой-мазуркой и т. д. Послѣ одной долгой и утомительной кадрили, я вышелъ въ садъ освѣжиться. Навстрѣчу мнѣ попался Кульчинскій; онъ шелъ, слегка прихрамывая и разсыпая искры изъ своей дорогой, отдѣланной въ серебро трубки.
— Что, устали? — какъ-то небрежно бросилъ онъ мнѣ.
— Да… усталъ… жарко, знаете… вотъ освѣжиться вышелъ, — растерянно отвѣтилъ я.
Я почему-то терялся каждый разъ, когда Кульчинскій заговаривалъ со мной.
— А вы что не танцуете?
— Нога болитъ, контузія, должно быть… — объяснилъ онъ и вдругъ совершенно неожиданно потрепалъ меня по плечу.
— Ну что-жь, старайтесь! Старайтесь, юноша, авось, что-нибудь себѣ и выпляшете! — проговорилъ онъ при этомъ, улыбаясь, и пошелъ дальше.
«Что это? Насмѣшка? Презрѣніе? Или онъ почувствовалъ ко мнѣ дѣйствительное расположеніе и непрочь сойтись поближе?» — недоумѣвалъ я, оставшись одинъ среди аллеи.
Черезъ минуту я замѣтилъ, что Кульчинскій идетъ обратно, но на этотъ разъ уже не одинъ, а рука объ руку съ Еленой Петровной. Мнѣ не хотѣлось встрѣчаться съ ними и я сошелъ съ дороги и спрятался въ кустахъ.
Поровнявшись съ моей засадой Кульчинскій вдругъ пріостановился и я совершенно невольно подслушалъ обрывокъ изъ ихъ разговора.
— И это ваше послѣднее слово? — раздался дрожащій голосъ Елены Петровны.
— Да, полноте, милая барышня! Ну, къ чему вы мнѣ эти жалкія слова говорите? Приберегите ихъ для такихъ желторотыхъ фендриковъ — о, предательство! — поручикъ назвалъ мою фамилію, — а я слишкомъ старый воробей, чтобы попасться на мякинѣ…
— Я не думала, все-таки, что вы такой негодяй! — прошептала барышня.
Кульчинскій тихо засмѣялся.
— Видите, — вотъ ужь и негодяй!.. А послушайте-ка вы моего добраго совѣта и выходите замужъ за полковника Требуху: онъ человѣкъ и богатый, и старый…
— Идите прочь! — почти вскрикнула Елена Петровна.
— Слушаю-съ! — насмѣшливо произнесъ поручикъ и пошелъ въ глубь сада.
Елена Петровна бросилась было за нимъ, но сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, повернула обратно къ дому. Я вышелъ ей на встрѣчу.
— Кто это?! — отшатнулась она.
— Это я!.. я, Елена Петровна!..
— Ахъ, это вы! — недовольнымъ тономъ проговорила она и пошла было дальше, потомъ вдругъ, словно сообразивъ что-то, взяла меня за руку и тихимъ-тихимъ, вкрадчивымъ голосомъ заговорила со мной.
— Послушайте… вотъ что… хотите сдѣлать мнѣ одно одолженіе?
— Елена Петровна!.. для васъ… я… да я не знаю, чего не сдѣлаю… требуйте!.. приказывайте! — совсѣмъ растаялъ я отъ ея прикосновенія.
— Вотъ что, голубчикъ, можете вы… Сдѣлайте вы вотъ что: устройте вы, пожалуйста, какую-нибудь большую непріятность Кульчинскому…
— Кульчинскому?
— Да, ему… но только, ради Бога, такъ чтобы я тутъ ничѣмъ не была замѣшана, чтобы ни одна душа не знала объ этомъ — т. е. что я васъ просила… Сдѣлайте это гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, но не у насъ въ домѣ.
— Слушаю, Елена Петровна! Но что прикажете сдѣлать?
— А ужь это — что хотите, только чтобы непріятность была крупная, и тогда… тогда вы… я буду вамъ очень признательна!..
— Извольте, Елена Петровна, я сдѣлаю!.. Я все сдѣлаю — не безпокойтесь!..
— Ну, и прекрасно!.. Нѣтъ, не идите со мной вмѣстѣ; я войду въ домъ одна… А вамъ я буду очень признательна, а пока вотъ… — и она поднесла свою ручку къ моимъ губамъ.
Благоговѣйно приложился я къ ея изящнымъ пальчикамъ и влюбленными глазами проводилъ ея стройную фигуру.
Черезъ четверть часа, я уже снова носился по залѣ и громко командовалъ разныя фигуры кадрили. Чувствовалъ я себя необычайно торжественно, мнѣ дано порученіе, важное… роковое! Я владѣю тайной Елены Петровны… Наконецъ, мнѣ обѣщана награда, какая? — не знаю, но, во всякомъ случаѣ, болѣе простой признательности. Чего-же больше?
Настала полночь и гости веселой, шумной гурьбой двинулись въ столовую, гдѣ радушная хозяйка просила закусить «чѣмъ Богъ послалъ».
За ужиномъ я выпилъ немного больше, чѣмъ слѣдуетъ и все старался перекинуться съ моей героиней какимъ-нибудь многозначительнымъ, хотя-бы и мимолетнымъ взглядомъ; но она словно избѣгала моихъ глазъ. Кульчинскій сидѣлъ почти vis-à-vis[4] со мной и я никакъ не могъ удержаться, чтобы не посмотрѣть и на него раза два очень вызывающе. Передъ тѣмъ, какъ намъ вставать изъ-за стола, онъ вдругъ потянулъ ко мнѣ свой стаканъ и, слегка улыбаясь, проговорилъ:
— За здоровье именинника!
— Какого именинника? — не понялъ я.
— Да за васъ, юноша!
— Я не именинникъ сегодня.
— Отчего-же у васъ такой торжественный видъ?
Я что-то хотѣлъ ему отвѣтить, но въ это время всѣ загремѣли стульями и принялись благодарить хозяйку.
А изъ залы между тѣмъ уже неслись зажигающіе звуки мазурки…
— Послушайте, вы слишкомъ неосторожны! — замѣтила мнѣ Елена Петровна, когда мы заняли свои мѣста.
— О, не безпокойтесь, я сумѣю выдержать и, повѣрьте, что ни одна душа… лишь-бы вы хоть нѣсколько обратили ваше вниманіе на человѣка, который давно уже и искренно…
— Знаю!.. Намъ начинать! — перебила меня моя дама и я началъ лихо пощелкивать шпорами, присвоенными мнѣ по должности батальоннаго адъютанта…
Когда мы возвращались на свои мѣста, то замѣтили, что за нашими стульями на подоконникѣ сидитъ Кульчинскій. Елена Петровна вздрогнула, но, не выдавая своего волненія, смѣло подошла къ своему мѣсту и сѣла прямо спиной къ улыбавшемуся поручику.
— Славнаго вы себѣ кавалера выбрали, — тихо заговорилъ онъ, наклоняясь между нами (стулья очень близко стояли къ окнамъ), — лихой мазуристъ и вдобавокъ еще именинникъ.
Вся кровь бросилась мнѣ въ голову, но я сдержалъ себя. Елена Петровна пропустила его слова мимо ушей.
— Но все-таки будьте съ нимъ поосторожнѣе, а то онъ за ужиномъ столько вина выпилъ, что пожалуй можетъ и растянуться! — не унимался поручикъ.
Что мнѣ было дѣлать? Очевидно, Кульчинскій или самъ напрашивался на скандалъ, или настолько презиралъ меня, что считалъ возможнымъ издѣваться надо мною безнаказанно. Елена Петровна почувствовала, что минута опасная и бросила на меня умоляющій взглядъ. Я, понявъ его, подавилъ въ себѣ бѣшенство и ограничился только тѣмъ, что ближе придвинулся къ моей дамѣ и заслонилъ такимъ образомъ интервалъ между нами. Кульчинскій очевидно растолковалъ мою уступчивость совсѣмъ иначе и поэтому сдѣлался еще смѣлѣе.
— Вы, молодой человѣкъ, встали ко мнѣ слишкомъ спиной. Не угодно-ли вамъ посторониться? — внушительно проговорилъ онъ.
Я молчалъ. Тогда онъ спокойно взялъ меня обѣими руками за плечи и сильно отодвинулъ въ сторону… Этого ужь было слишкомъ!..
Громогласная оплеуха раздалась по всей залѣ. Елена Петровна, какъ ужаленная, вскочила со своего мѣста и бросилась въ другую комнату.
Кульчинскій… Да нѣтъ, я не помню, что произошло дальше… Знаю только, что насъ розняли и я пришелъ какъ слѣдуетъ въ себя уже въ своей квартирѣ.
Около меня сидѣлъ мой товарищъ — прапорщикъ Крутиковъ, прозванный у насъ въ полку за свой монотонный голосъ «Бубнила-Мученикъ».
— Да, да… — бормоталъ онъ, — завтра утромъ вы должны стрѣляться!.. да… да… И даже не завтра, а уже сегодня — потому что, въ сущности, это завтра настало ужь… Да… да… настало. Теперь уже безъ четверти три… Настало! Да… да… скверно, потому что Кульчинскій хорошій стрѣлокъ и ему не впервой уже быть у барьера…
Немного спустя, въ передней скрипнула дверь и высокій поручикъ Бакрадзе вошелъ въ комнату.
— Ничего не подѣлаешь, — заговорилъ онъ съ легкимъ грузинскимъ акцентомъ, — ничего не подѣлаешь, Кульчинскій непремѣнно хочетъ стрѣляться и никакихъ объясненій и извиненій принимать не желаетъ.
— Да я и не подумаю извиняться передъ этимъ негодяемъ! — замѣтилъ я и мнѣ вспомнилась сцена въ саду между Еленой Петровной и Кульчинскимъ.
— Ну, такъ вотъ что: въ такомъ случаѣ надо приготовляться, — продолжалъ грузинъ. — Начинаетъ уже свѣтать, а въ пять часовъ мы должны быть на мѣстахъ.
Я всталъ съ дивана, на которомъ лежалъ передъ этимъ и подошелъ къ столу.
— Господа, вы посидите, я сейчасъ, только вотъ письмо напишу, — обратился я къ моимъ сослуживцамъ.
— Да… да… Это всегда такъ передъ дуэлью дѣлается… — замѣтилъ Крутиковъ.
— Пиши, пожалуй, — согласился и Бакрадзе. — Только, по-моему, это ерунда!
— Почему ерунда?
— Такъ!..
Я началъ писать Еленѣ Петровнѣ. Что я писалъ — теперь ужь я хорошенько не помню, но, должно быть, очень чувствительно; знаю только одно, что я обѣщался любить ее, въ случаѣ моей смерти, и за гробомъ. Кончивъ письмо къ своему «предмету», я взялъ другой листикъ почтовой бумаги, чтобы написать нѣсколько строкъ моей матери, жившей въ одной изъ среднихъ русскихъ губерній. «Милая мама!» — началъ я… и не могъ продолжать далѣе: слезы хлынули изъ моихъ глазъ.
Бѣдная старушка моя такъ и встала передо мной, съ безмолвнымъ укоромъ на ея миломъ лицѣ и въ эту минуту я, кажется, согласился-бы броситься на колѣни передъ Кульчинскимъ и просить у него прощенія, лишь-бы только не огорчить мою «милую маму»…
Чтобы скрыть мое волненіе и невольныя слезы, я быстро выбѣжалъ изъ комнаты на крыльцо.
Темная южная ночь нѣжно охватила меня… Востокъ начиналъ уже блѣднѣть и звѣзды гасли. Стояла предразсвѣтная тишина.
На крылечкѣ сидѣлъ, попыхивая трубкой-носогрѣйкой, мой деньщикъ Шустенко. При моемъ появленіи, онъ быстро вскочилъ на ноги.
— Ты что не спишь? — обратился я къ нему.
— Никакъ нѣтъ, ваше благородіе, — вмѣсто отвѣта отозвался онъ.
— Да ты-бы ложился!
— Ничего, ваше благородіе.
— Ну, такъ вотъ что: поставь самоваръ. А есть у насъ ромъ?
— Такъ точно, ваше благородіе.
— Ну, подай и рому.
— Слушаю, ваше благородіе! — и Шустенко отправился въ кухню.
— Да поживѣе! — крикнулъ я ему вслѣдъ.
Въ курятникѣ пропѣлъ пѣтухъ, ему откликнулся другой, третій… и вдругъ совсѣмъ близко гдѣ-то, двора за три отъ меня, завыла собака. Сердце у меня такъ и захолонуло и я, чтобы не упасть, обхватилъ колонку крылечка.
Долго-ли я такъ простоялъ — не помню… Думать я ни о чемъ не могъ… Мнѣ просто было невыносимо тяжело и больно…
Когда я вернулся въ комнату, Крутиковъ уже спалъ, растянувшись на моемъ диванѣ; Шустенко хлопоталъ около кипѣвшаго самовара, а Бакрадзе курилъ трубку. Письмо къ матери такъ и осталось не написаннымъ.
Растолкавъ спящаго товарища, мы принялись чайничать… Хоть я и усиленно подливалъ себѣ рому, но совершенно не чувствовалъ ни его вкуса, ни дѣйствія, и никакъ не могъ выйти изъ охватившаго меня какого-то оцѣпенѣнія.
— Ну, а однако ужь пора! — замѣтилъ грузинъ, допивая свой стаканъ. — Вонъ, ужь совсѣмъ день насталъ.
— А гдѣ мы будемъ?.. — спросилъ я.
— За Таунъ-балкой.
Городъ еще спалъ, когда мы втроемъ вышли на безлюдную улицу. Извощика не было и намъ пришлось идти пѣшкомъ.
— Экая досада, что мы съ вечера не распорядились фаэтонъ нанять! — замѣтилъ Крутиковъ.
Шли мы довольно быстро, но я не чувствовалъ ни малѣйшей усталости; ноги шагали словно сами собой помимо моей воли, только дышать было трудно.
Когда мы подошли къ назначенному мѣсту, Кульчинскій и его секунданты были уже тамъ. Очевидно, мы запоздали. Я остановился, шаговъ пятьдесятъ не доходя до моего противника.
Секунданты наши собрались въ кучку и начали переговоры.
Ко мнѣ подошелъ докторъ нашего полка.
— Ну, что? — неопредѣленно спросилъ онъ, протягивая мнѣ руку.
— Да ничего! — по возможности спокойно постарался отвѣтить я, но нервы мнѣ измѣняли: нижняя челюсть у меня начинала трястись и лихорадочная дрожь пробѣгала по всему тѣлу.
— Ну, къ чему вы всю эту глупость затѣяли? — продолжалъ докторъ, глядя куда-то въ сторону.
Я молчалъ и никакъ уже не могъ понять дальнѣйшихъ его словъ, а говорилъ онъ довольно долго и, вѣроятно, краснорѣчиво.
Небо было совершенно безоблачно, но въ эти минуты оно казалось мнѣ почему-то сѣрымъ и тусклымъ; свѣжій утренній вѣтеръ душилъ меня, голосъ моего собесѣдника глухо отдавался у меня въ головѣ и докторъ, замѣтивъ вѣроятно мое угнетенно-нервное состояніе, предложилъ мнѣ принять какихъ-то капель. Я отказался.
— Ну, такъ хоть коньячку выпейте.
— Нѣтъ… нѣтъ… ничего не надо.
Наконецъ подошли ко мнѣ и секунданты. Они тоже были какъ-то смущены. Оказалось, что Кульчинскій не принимаетъ никакихъ резоновъ и извиненій и что дуэль неизбѣжно должна состояться.
— Да съ чего вы взяли, что я сталъ бы извиняться? — опять разсердился я. — Пожалуйста, вы этого и не выдумывайте!.. Но только чтобы все это поскорѣе!.. поскорѣе!..
Начались обычныя приготовленія къ поединку, т. е. отмѣриваніе дистанціи, выборъ пистолетовъ и т. п. Условія секундантами были выработаны довольно легкія, такъ намъ предоставлялось всего по одному выстрѣлу на разстояніи тридцати шаговъ. Какъ ни протестовалъ Кульчинскій, но тѣ уперлись на своемъ и не сдѣлали ни малѣйшей уступки.
Меня все сильнѣе и сильнѣе начинала раздражать настойчивость моего противника: «Ишь вѣдь, какъ ему меня убить-то хочется!» — думалъ я…
Но вотъ и все кончено: мы поставлены другъ противъ друга, и у каждаго изъ насъ въ рукѣ по заряженному пистолету. Тутъ только впервые я взглянулъ въ лицо моему врагу. Онъ былъ, очевидно, совершенно спокоенъ, только маленькая складка между густыхъ и черныхъ бровей его указывала, что онъ чѣмъ-то не совсѣмъ доволенъ. Бѣлая фуражка небрежно отодвинута на затылокъ… Нахальные глаза смотрятъ на меня прямо въ упоръ и мнѣ тяжело подъ этимъ взглядомъ; изъ за красивыхъ усовъ змѣится легкая, но злая улыбка. Глядя на его побѣдоносную фигуру, я почувствовалъ себя вдругъ какимъ-то маленькимъ, придавленнымъ и даже смѣшнымъ. Я вспомнилъ, что и старый сюртукъ, который я надѣлъ на этотъ разъ, сидитъ на мнѣ мѣшковато и что, какъ на зло, онъ разорванъ подъ правой мышкой. «Когда я подниму руку съ пистолетомъ, это будетъ очень замѣтно. И отчего это только я не надѣлъ новаго сюртука?!.»
Кто-то крикнулъ: «разъ!». Кульчинскій сдѣлалъ шагъ впередъ…
«Боже мой, какъ онъ близко отъ меня! Неужели тутъ тридцать шаговъ?» — думалъ я, стоя на мѣстѣ…
«Два!» — глухо отозвалось у меня въ головѣ…
Передъ вытянутой рукой Кульчинскаго взвился маленькій клубочекъ дыма… раскатился выстрѣлъ и вмѣстѣ съ нимъ около меня жалобно прозвенѣла пуля… «Стало быть, можно стрѣлять», — мелькнуло у меня въ головѣ, и я вдругъ заторопился… Забывъ изорванный рукавъ, я вытянулъ руку и дернулъ за спускъ…
…Кульчинскій какъ-то странно взмахнулъ руками и грохнулся на землю. Всѣ бросились къ нему, я тоже… Лицо его моментально покрылось страшной блѣдностью, глаза потускнѣли еще болѣе…
— Слав… славный выстрѣлъ! — проговорилъ онъ, глядя на меня и силясь улыбнуться, но на этотъ разъ уже не злой, а какой-то умиротворяющей улыбкой, но не могъ: очевидно, начались страданія и лицо его судорожно перекосилось.
Я все еще не понималъ хорошенько, что такое произошло, а слезы между тѣмъ такъ и текли у меня изъ глазъ.
— Кульчинскій… я… простите, простите меня, ради Бога! — заговорилъ было я, но докторъ отстранилъ меня.
— Послѣ, послѣ! Теперь не время! — проворчалъ онъ принимаясь за свое дѣло.
Когда я возвращался домой, въ сопровожденіи Крутикова, меня странно занималъ одинъ только вопросъ: былъ-ли произнесенъ сигналъ «три», или Кульчинскій выстрѣлилъ преждевременно? Послѣ долгихъ колебаній, и вполнѣ понимая всю неумѣстность подобнаго вопроса, я все-таки не утерпѣлъ и обратился къ моему спутнику.
— Да… да… Какъ-же, какъ-же… я-же вѣдь и командовалъ… да… да… я скомандовалъ и разъ, и два, и три, и потомъ выстрѣлилъ Кульчинскій, а потомъ уже и ты… да… да… — пробубнилъ Крутиковъ.
Я чувствовалъ страшную усталость, и мнѣ невыносимо хотѣлось спать… Вопросъ о томъ, какъ раненъ Кульчинскій, т. е. смертельно или излѣчимо? — почему-то самъ не приходилъ мнѣ въ голову; я долженъ былъ принуждать себя думать объ этомъ, какъ-бы изъ приличія.
Въ тотъ-же день я былъ арестованъ. Но радость, что я живъ, что я буду жить, была такъ велика, что я съ удовольствіемъ готовъ былъ перенести какое угодно наказаніе и даже жалѣлъ, что Кульчинскій не ранилъ меня слегка.
Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Я довольно долго отсидѣлъ въ крѣпости и послѣ этого былъ переведенъ въ другой полкъ. Кульчинскій за это время поправился окончательно и снова поселился подъ одной кровлей съ Еленой Петровной, въ концѣ концовъ внявшей-таки мудрымъ совѣтамъ красиваго поручика и вышедшей замужъ за полковника Требуху.
Генеральша Лукашова живетъ съ ними-же… Они даже не перемѣнили квартиры и вечера, которые теперь задаетъ уже счастливый полковникъ, отличаются не меньшей оживленностью и изобиліемъ.
Я-же съ тѣхъ поръ больше не влюблялся ни разу ни въ одну барышню… Впрочемъ, виноватъ: я полюбилъ еще разъ одну женщину и люблю ее и до сихъ поръ, но эта женщина — моя жена и полюбилъ я ее уже послѣ свадьбы… Влюбленнымъ-же не былъ.