Уютный уголок (Салов)/ДО

Уютный уголок
авторъ Илья Александрович Салов

Опубл.: 1890. Источникъ: az.lib.ru

УЮТНЫЙ УГОЛОКЪ.

(Повѣсть).

I.

Семенъ Ивановичъ Колотуевъ, въ халатѣ и въ соломенной съ большими полями шляпѣ, кололъ дрова неподалеку отъ своего деревенскаго домика, утонувшаго въ молодой зелени сада. Занимался онъ этимъ дѣломъ болѣе получаса и потъ градомъ лился съ его раскраснѣвшагося лица. Видно было, что работа эта была ему непривычна и не по вкусу, но онъ, все-таки, терпѣливо продолжалъ ее и только изрѣдка, воткнувъ топоръ въ нерасколотый еще чурбакъ, съ трудомъ разгибался и колотилъ себя кулакомъ по поясницѣ.

— Да будетъ вамъ маяться-то! — замѣтила, наконецъ, сидѣвшая на крылечкѣ женщина лѣтъ тридцати, разодѣтая, по весеннему, въ щегольской русскій костюмъ. — Время и чай пить!

— Нельзя, матушка. Ежели докторъ прописалъ, такъ надо исполнять.

— Мало чего они тамъ набрешутъ-то! — проворчала она и хотѣла еще что-то добавить, но, взглянувъ нечаянно на гору, возвышавшуюся верстахъ въ двухъ отъ домика, всплеснула руками и чуть не вскрикнула:

— А, вѣдь, это къ намъ, смотри!

Колотуевъ выпрямился, повернулся по направленію въ горѣ и, какъ-то прищуривъ глаза, принялся внимательно вглядываться въ спускавшуюся съ горы ямскую тройку, запряженную въ телѣжку. Гора была довольно крутая и лошади спускались шагомъ.

— Кто бы это могъ быть? — бормоталъ Колотуевъ, не спуская глазъ съ телѣжки. — Не узнаешь, Прасковья?

— Ништо возможно узнать отсюда? — замѣтила та.

— Не становой ли? Я еще «государственныхъ» не платилъ… Теперь полиція только и занимается взысканіемъ «государственныхъ»

— Нѣтъ, это съ желѣзной дороги ктой-то, — замѣтила Прасковья.

— Неужто гость? — чуть не вскрикнулъ Колотуевъ.

— Такъ что-жь за бѣда?

— Отвыкъ я отъ этихъ гостей-то. Самъ нё люблю по гостямъ ѣздить и у себя не люблю гостей принимать.

— А ко вдовушкѣ-то… чуть не каждый день ѣздите.

— Вдовушка безъ претензій… Тамъ я, какъ дома… безъ церемоніи…

Но Прасковья перебила его:

— Вы чего же это не умываетесь-то? Гость ѣдетъ, а вы неумойкой, въ халатѣ…

— Охъ, ужь эти мнѣ гости, — ворчалъ Колотуевъ и лѣнивою поступью направился въ домъ.

— Захаръ! — крикнулъ онъ, войдя въ переднюю, — умываться!

Спавшій на коникѣ Захаръ быстро вскочилъ на ноги и послѣдовалъ за бариномъ.

— Спишь все! — ворчалъ Колотуевъ.

— Даже и не думалъ, — отвѣтилъ Захаръ. — У васъ все «спишь»!

Но Колотуевъ не успѣлъ путемъ умыться, какъ въ комнату вбѣжала Прасковья.

— Вотъ вы все смѣетесь надо мною, что я въ разныя примѣты вѣрю, — проговорила она суетливо. — Помните, вечоръ ножикъ-то уронили?… Что я вамъ сказала? Сказала: гость будетъ! Такъ и вышло… Гость ѣдетъ!

И, подбѣжавъ къ растворенному окну, суетливо заговорила:

— Вишь, какъ мчится!… Въ военной фуражкѣ съ кокардой.

— Да у насъ здѣсь никого и военныхъ-то нѣтъ.

И, еще болѣе растерявшись и смутившись, онъ подбѣжалъ къ окну, въ одномъ бѣльѣ, продолжая вытирать полотенцемъ мокрое лицо и шею.

А тройка мчалась по гладкой дорогѣ, направляясь къ усадьбѣ Колотуева и поднимая цѣлое облако пыли. Коренникъ летѣлъ иноходью, раскачиваясь и словно путаясь ногами, а пристяжныя — въ карьеръ и едва унося постромки. Гремѣли бубенчики, пронзительно клокотали колокольчики, а лихой ямщикъ (извѣстно, что каждый ямщикъ дѣлается лихимъ, кончая свой путь), накреняясь то въ одну сторону, то въ другую, свисталъ сквозь зубы и поводилъ возжами. Самъ баринъ, въ военной фуражкѣ и венгеркѣ со шнурками, сидѣлъ въ телѣжкѣ, подбоченясь, покручивая длинный усъ, а зорко всматривался въ растворенное окно, въ рамѣ котораго, словно на темномъ рембрантовскомъ фонѣ, вырисовывалась фигура Колотуева въ бѣльѣ, а изъ-за плечъ его — красивое лицо Прасковьи и небритая, сонная физіономія Захара.

— Кто бы это могъ быть? — удивлялся Колотуевъ.

Тройка подлетѣла къ крыльцу и остановилась, какъ вкопанная. Пріѣхавшій быстро соскочилъ съ телѣжки, еще быстрѣе вбѣжалъ по ступенямъ крыльца, а минуту спустя молодцовато входилъ въ залу.

Тамъ встрѣтила его Прасковья.

— Вамъ кого угодно? — спросила она бойко. — Семена Иваныча?

— Да-съ, Семена Иваныча.

— Они одѣваются, — потрудитесь подождать.

Но пріѣхавшій, какъ видно, ждать не любилъ. Услыхавъ за дверью сосѣдней комнаты какую-то возню и сопѣніе, онъ распахнулъ дверь и остановился на порогѣ. Передъ нимъ былъ Колотуевъ, все еще въ одномъ бѣльѣ, съ мучительнымъ кряхтѣньемъ натягивавшій на ногу сапогъ. Онъ былъ красенъ, какъ ракъ, и едва дышалъ отъ согнутаго положенія. Увидавъ его въ этой позѣ, пріѣхавшій расхохотался.

— Страдаешь? — крикнулъ онъ и, разверзая объятія, прибавилъ: — Не узнаешь?

— Виноватъ… — пробормоталъ Колотуевъ смущенно.

Но, вглядѣвшись въ лицо пріѣхавшаго, вдругъ припомнилъ знакомыя и милыя ему черты и, швырнувъ въ сторону сапогъ, ринулся въ ожидавшія его объятія.

— Брянскій! — крикнулъ онъ, — ты ли это?

— Я, братецъ… я, дорогой мой!

— Откуда?

И громкія чмоканья торопливыхъ и крѣпкихъ поцѣлуевъ огласили комнату.

— Да неужели это ты? — продолжалъ удивляться Колотуевъ.

— Глазамъ не вѣришь?

— Не вѣрю, братецъ, не вѣрю!

И опять объятія, и опять поцѣлуи.

Прасковья стояла въ дверяхъ и изумленно смотрѣла на все происходившее, ожидая, чѣмъ оно кончится. А кончилось это тѣмъ, что гость, замѣтивъ ее, спросилъ, понизивъ голосъ:

— Это твоя жена?

Но Колотуевъ какъ-то сконфузился, смутился и ломанымъ французскимъ языкомъ пробормоталъ:

— Нонъ… сэ… сэ ма экономъ…

— А, понимаю! — подхватилъ гость.

И, быстро повернувшись на одной ногѣ, подлетѣлъ къ Прасковьѣ.

— Брянскій, Ардаліонъ Васильевичъ, товарищъ и другъ вашего идола! — проговорилъ онъ, протягивая ей руку. — Прошу любить и жаловать.

Но Колотуевъ поспѣшилъ перебить его:

— Самоваръ, самоваръ скорѣе! — заговорилъ онъ, обращаясь къ Прасковьѣ и желая поскорѣе выпроводить ее вонъ изъ комнаты, — самоваръ!

А когда она ушла, Брянскій ударилъ по плечу друга и, подмигнувъ, проговорилъ:

— Шалунъ!

Но Колотуевъ принялся указывать ему глазами на Захара, стоявшаго съ сапогомъ въ рукахъ, и торопливо пробормоталъ:

— Апре… деванъ ле жансъ… иль не фо па… апре…

— Развѣ это секретъ? — удивился Брянскій.

— Апре… апре…

II.

Немного погодя они сидѣли на балконѣ за чайнымъ столомъ. Брянскій успѣлъ умыться, очиститься отъ пыли и грязи и смотрѣлъ совсѣмъ молодцомъ. Утро было свѣтлое, солнечное. Солнце грѣло, но не пекло. Пахло молодою весеннею зеленью и только что распускавшеюся сиренью. Громадными кустами обнимала она балконъ и тѣнь отъ нея трепетала бабочками на полу. Прямо отъ балкона тянулась аллея густыхъ вишенъ и оглашалась соловьями. Голубое небо, прозрачное и искристое, съ чуть замѣтными, какъ пухъ, облачками, словно нѣжило землю теплымъ, ласкающимъ дыханіемъ.

— Фу, чортъ возьми, какъ хорошо-то! — восхищался Брянскій.

— Да, братецъ, хорошо.

— Вотъ ужь именно гдѣ можно отдохнуть-то и тѣломъ, и душою!

— Усталъ развѣ? — спросилъ Колотуевъ.

Но Брянскій только вздохнулъ и махнулъ рукой.

— Апре… апре… — передразнилъ онъ пріятеля.

— Ну, что-жь, отдыхай, отдыхай.

— Да, ужь ты меня не гони, — подхватилъ Брянскій. — Придетъ время — самъ уѣду, а до тѣхъ поръ не гони.

— Что ты, что ты! Я очень радъ, живи сколько хочешь… У тебя будетъ особая комнатка окнами въ садъ, прехорошенькая комнатка… Захаръ будетъ прислуживать тебѣ.

— Главное, братецъ, чтобы столъ былъ, да чернильница съ перомъ.

— Ужъ не сдѣлался ли ты сочинителемъ?… Стихи не пишешь ли?

— Нѣтъ, братецъ, корреспонденція у меня большая, — перебилъ его Брянскій и тотчасъ же спросилъ: — А почту ты гдѣ получаешь?

— На желѣзной дорогѣ, на той самой станціи, съ которой ты пріѣхалъ. Только я, братецъ, ни журналовъ, ни газетъ не получаю, корреспонденцій никакихъ не имѣю, а потому и рѣдко посылаю на станцію.

— А нельзя ли мнѣ какого-нибудь почтаря нанять, чтобы раза три въ недѣлю привозилъ и отвозилъ мою почту? Я буду платить ему.

— Нанять, братецъ, нельзя, — перебилъ его Колотуевъ, — потому что я не позволю этого, а посылать за почтой буду аккуратно.

— Я такъ и зналъ! — вскрикнулъ Брянскій, — такъ и зналъ, что встрѣчу у тебя братское радушіе… Ужь человѣкъ-то ты больно хорошій… Душа у тебя святая!…

— Эхъ, другъ мой, — перебилъ его Колотуевъ, — человѣкъ я, какъ человѣкъ, самый заурядный.

— Вѣдь, стоитъ только посмотрѣть въ твои хорошіе, добрые глаза, — продолжалъ Брянскій, — какъ тотчасъ же на душѣ легко становится.

— Ахъ, перестань, пожалуйста!

— Ну, ладно, не буду… Да и то сказать: въ глаза хвалить не приходится. Можетъ быть, поэтому ты и не хвалишь меня? — спросилъ Брянскій шутя.

— Я, братецъ, всегда любилъ тебя. Безалаберный ты малый, — это вѣрно! А сердце у тебя хорошее.

И вдругъ, перемѣнивъ тонъ, спросилъ:

— Ну, а ты… все такой же веселый, живой, энергичный?

— А зачѣмъ я буду мѣняться? — подхватилъ Брянскій. — Зачѣмъ? Что я, хамелеонъ, что ли? Я, братецъ, не хамелеонъ, а Брянскій. Брянскимъ родился, Брянскимъ сойду и въ могилу. Даже на моемъ надгробномъ памятникѣ будетъ только одна слѣдующая надпись: «Здѣсь лежитъ Брянскій» — и больше ничего. Ну, а ты какъ? — спросилъ Брянскій, перемѣнивъ тонъ. — Вѣдь, мы съ тобой чортъ знаетъ сколько лѣтъ не видались. Съ тѣхъ поръ, какъ ты въ отставку вышелъ… Лѣтъ пятнадцать.

— Я, братецъ, живу себѣ ничего, — проговорилъ Колотуевъ, — вѣдь, я въ своихъ желаніяхъ скроменъ…

— Не то, что я?

— Ахъ, братецъ, ты совсѣмъ иное дѣло! У тебя натура иная и потомъ ты — аристократъ.

У Брянскаго даже глаза вспыхнули.

— Въ лохмотьяхъ и съ пустымъ карманомъ я аристократовъ не признаю! — воскликнулъ онъ, но тотчасъ же овладѣлъ собою и спросилъ совершенно спокойнымъ уже голосомъ: — А великъ у тебя участокъ?

— Ну, чего тамъ! — отвѣтилъ Колотуевъ, добродушно улыбаясь. — Двѣсти десятинъ только.

— Хозяйничаешь?

— Да, посѣвы дѣлаю… Садъ вотъ развелъ… У меня отличные сорта яблонь, самъ колеровалъ, зернышками сажалъ… Вишня тоже превосходная, крупная, сладкая.

— Торгуешь?

— Нѣтъ, хлопотъ много. Изъ Москвы съемщики пріѣзжаютъ, имъ и сдаю… Мельницу построилъ, — небольшую, конечно, — ну, а, все-таки, кормитъ меня и даже доходишко даетъ. Коровы есть… масло продаю. Только ужь скотнымъ дворомъ Прасковья завѣдуетъ.

— Словомъ, — подхватилъ Брянскій весело, — сдѣлался настоящимъ помѣщикомъ; наѣлъ себѣ брюшко и съ трудомъ сапогъ на ногу натягиваешь.

— Иной разъ дѣло до тошноты доходитъ, — проговорилъ Колотуевъ, расхохотавшись, — въ особенности когда вскорѣ послѣ обѣда обуваться случится. Ожирѣлъ, братецъ. Въ Москву лечиться ѣзжу отъ этого самаго ожирѣнія… къ знаменитости тамошней, да что-то пользы мало.

— А чѣмъ тебя лечитъ «знаменитость»?

— Сперва ружье приказала выписать отъ Венига, Ричардса, и ходить на охоту, а въ послѣдній разъ… «шляпу, говоритъ, соломенную у Лемерсье купите, да дрова рубите».

— И рубишь?

— Каждый день.

— А ты бы лучше старинку вспомнилъ… Помнишь, какъ мы когда-то, — кавалеристами когда были, — ногу въ стремя, да вихремъ бы по-полю?

— Нѣтъ, братецъ… Кубаремъ съ коня долой — это я могу.

И оба весело захохотали.

— Ну, а ты какъ? — подхватилъ Колотуевъ.

Но Брянскій, не любившій распространяться о собственныхъ своихъ похожденіяхъ, только махнулъ рукой и заговорилъ о закускѣ.

— Закусить бы теперь хорошо было, да водки выпить.

— Можно.

Колотуевъ собрался было позвать Захара, но вошла Прасковья и, обратясь къ Брянскому, проговорила:

— Тамъ, сударь, ямщикъ васъ спрашиваетъ зачѣмъ-то… прогоны, что ли.

— Ахъ, и забылъ! — вскрикнулъ Брянскій и, подойдя къ Колотуеву, проговорилъ торопливо: — Дай-ка мнѣ три рубля… лѣнь чемоданъ разбирать.

Колотуевъ пошелъ за деньгами, а Брянскій вступилъ въ разговоръ съ Прасковьей.

— Не скучаете въ деревнѣ? — спросилъ онъ.

— Я деревенская, — отвѣтила та, — родилась въ деревнѣ, чего же скучать-то?

— А глядя на ваше лицо, нельзя и подумать, чтобы вы были «деревенская».

— Лапотница во всей формѣ! — бойко проговорила Прасковья, видимо польщенная замѣчаніемъ гостя.

— Глаза у васъ хорошіе, — продолжалъ онъ.

— Глаза, какъ глаза.

— Длинные, съ поволокой… такъ и бѣгаютъ.

— Не убѣгутъ никуда.

— И плечи роскошныя… Красавица вы, одно слово.

— Однако, — проговорила Прасковья, — я вижу, вы того…

— Что?

— Ну-ну!

— Я не понимаю васъ.

— Неправда, отлично понимаете!

— Божусь вамъ.

— Я еще давеча смѣтила.

— Когда давеча?

— Когда къ дому подъѣзжали… Такимъ-то козыремъ, сидѣли.

— Я не люблю быть вороной.

— Про что же я и говорю-то.

— Послушайте, — перебилъ ее Брянскій, — а вы очень любите Семена?

— Я его уважаю…

— А за что вы его уважаете?

— Человѣкъ онъ добрый, — вотъ за что.

— А, можетъ быть, ради денегъ? Онъ вамъ много платитъ?

— Нѣтъ, ничего.

Брянскій даже изумился.

— Вы шутите?

— А зачѣмъ мнѣ деньги-то? Я вся тутъ! Никого у меня нѣтъ — ни отца, ни матери, ни сестеръ, ни братьевъ… Зачѣмъ же мнѣ деньги-то? Сыта, обута, одѣта… Вотъ, вѣдь, сарафаны-то какіе… у иной барыни нѣтъ такихъ.

— А вы никогда не измѣняли ему? — спросилъ Брянскій, нѣсколько понизивъ голосъ.

Та даже изумленно вскинула на него глазами, сдвинула брови и только отрицательно покачала головой.

— Ну, знаете что? — вскрикнулъ Брянскій, — я вамъ не вѣрю.

— Это ваше дѣло, — проговорила она серьезно.

— Вотъ вы какая!

Вошелъ Колотуевъ и, передавъ Брянскому деньги, обратился къ Прасковьѣ.

— Гдѣ Захаръ? — спросилъ онъ ее.

— Извѣстно гдѣ! — отвѣтила та.

— Спитъ, что ли?

Прасковья засмѣялась.

— Такъ ступай же разбуди его и чтобы онъ намъ принесъ сюда водочки, масла, редисъ и проч.

— А эти три рубля, — перебилъ его Брянскій, — потрудитесь передать ямщику.

— Слушаю-съ, — проговорила Прасковья и, взявъ деньги, ушла съ балкона.

Когда она ушла, Колотуевъ взялъ Брянскаго за руку и дружески спросилъ его:

— Послушай, милый! Тебѣ, можетъ быть, деньги нужны, такъ ты, пожалуйста, возьми… Нельзя же безъ карманныхъ денегъ.

Брянскій руками развелъ.

— Постой, братецъ! — вскрикнулъ онъ. — Да, вѣдь, это глупо хе, наконецъ, быть до такой степени добрымъ и обязательнымъ!

— Я помню, что у тебя никогда въ карманѣ деньги не держались, а не держались онѣ потому, что ты былъ всегда слишкомъ щедръ, — замѣтилъ Колотуевъ. — А щедрость, — прибавилъ онъ, — вѣдь, тоже глупость. И выходитъ, что мы оба глупы!… Ну, говори же, сколько тебѣ требуется?

— Ну, давай, что ли, двадцать, тридцать рублей, — отвѣтилъ тотъ.

Колотуевъ отсчиталъ ему тридцать рублей, а Брянскій, положивъ деньги въ карманъ, поспѣшно отвернулся, желая скрыть отъ пріятеля охватившее его волненіе.

III.

Брянскій въ тотъ же день отлично освоился какъ съ мѣстностью, такъ и съ людьми, обитавшими въ колотуевской усадьбѣ, и въ тотъ же день чувствовалъ себя, какъ дома. Все это совершилъ онъ во время послѣобѣденнаго сна своего пріятеля. Колотуевъ не хотѣлъ было ложиться, но Брянскій уговорилъ его быть съ нимъ безъ церемоніи, грозя, въ противномъ случаѣ, немедленно же уѣхать отъ него. Колотуевъ улегся, а Брянскій, не имѣвшій привычки спать послѣ обѣда, пошелъ, какъ выразился онъ, пошататься. Онъ обошелъ всю усадьбу, все осмотрѣлъ подробно, познакомился съ садовникомъ, осмотрѣлъ садъ, побалагурилъ съ дѣвками и бабами, окапывавшими яблони. Побывалъ въ конюшнѣ, нашелъ, что лошади и экипажи находятся въ большомъ безпорядкѣ; побывалъ на скотномъ дворѣ, гдѣ утолилъ свою жажду крынкою молока, и затѣмъ, увидавъ позади сада водяную мельницу, пошелъ туда. Мельницу онъ тоже осмотрѣлъ подробно, щупалъ муку, сыпавшуюся изъ-подъ жернововъ, одобрилъ размолъ и поболталъ съ помольщиками, пріѣхавшими на мельницу. И мельника, и помольцевъ онъ нашелъ «славными ребятами», хотя нѣкоторые изъ этихъ «ребятъ» были уже старцами, убѣленными сѣдинами. Затѣмъ, увидавъ на берегу дѣвочку, пасшую крохотныхъ утятъ, подсѣлъ къ ней. Ему понравились ея черные большіе глаза, смуглой румянецъ загорѣвшихъ щекъ и бѣлые, какъ сахаръ, зубы. Онъ ласково потрепалъ ее по обнаженному плечу и вступилъ съ нею въ разговоръ. Но дѣвочка на всѣ его любезности не отвѣчала ни слова и даже повернулась къ нему спиной. Это разсердило его.

— Да что, у тебя языка, что ли, нѣтъ? — спросилъ онъ.

Но, не получивъ отвѣта даже и на этотъ вопросъ, обругалъ ее «дурёхой» и порѣшилъ, что «бабы и дѣвки», работавшія въ саду, несравненно любезнѣе этой «босоножки».

Онъ всталъ и пошелъ дальше. Передъ нимъ разстилался лугъ, роскошный, изумрудный, пестрѣвшій благоухавшими весенними цвѣтами, съ сверкавшею, извилистою лентою рѣки. Разбросанныя кое-гдѣ болотца, съ неуспѣвшею еще пересохнуть вешнею водой и съ берегами, поросшими жимолостью и вербой, пріятно разнообразили картину. Воздухъ былъ теплый, благоухающій, звенѣли жаворонки, перекликались соловьи, и, увлеченный всѣмъ этимъ, Брянскій направился по узенькой дорожкѣ, бѣжавшей лугами, къ зеленѣвшему вдали березовому лѣсу.

Но позвольте познакомить васъ съ моимъ героемъ.

Ему было лѣтъ подъ сорокъ. Онъ былъ щеголевато сложенъ, съ гордою осанкой и съ большими черными глазами, которые очень нравились женщинамъ. Онъ принадлежалъ къ родовитой дворянской фамиліи, былъ хорошо воспитанъ, обладалъ изящными манерами и когда-то вращался въ высшемъ аристократическомъ кругу. Когда-то фамилія эта была въ почетѣ, представители ея занимали видныя должности, владѣли большими имѣніями, давали балы и вечера, считающіеся непремѣнною прерогативой барства, но мало-по-малу средства истощались, имѣнія переходили въ руки кулаковъ, дворцы начали превращаться въ фабрики и заводы, тѣнистые парки вырубались и распиливались на желѣзно-дорожныя шпалы, и Брянскіе не замедлили стушеваться. Истощеніе это, длившееся, конечно, десятки лѣтъ, кончилось тѣмъ, что герой моего разсказа, домотавшій послѣдніе остатки прежняго величія, былъ теперь ничто иное, какъ «голякъ, потомокъ отрасли старинной, свѣтомъ позабытый и ни въ чемъ невинный».

Когда-то онъ служилъ, впрочемъ, въ гвардіи, блисталъ въ обществѣ, но все это было лишь послѣднею вспышкой замиравшаго огня. Блескъ этотъ продолжался недолго, и Брянскій, въ силу денежныхъ условій, принужденъ былъ оставить гвардію и перейти въ одинъ изъ полковъ армейской кавалеріи. Это было очень обидно, но необходимо. Полкъ, въ который перечислился Брянскій, былъ расположенъ гдѣ-то на югѣ, и вотъ тамъ-то, въ этомъ полку, судьба свела его съ Колотуевымъ. Это были люди однихъ лѣтъ, но совершенно различныхъ темпераментовъ; вѣроятно, поэтому-то они быстро сошлись, сдружились и даже зажили на одной-квартирѣ. Брянскій былъ отличный фронтовикъ и лихой наѣздникъ. Еще будучи въ гвардіи, онъ на парадныхъ смотрахъ приводилъ въ восторгъ не только начальствующихъ лицъ, но даже и постороннихъ зрителей. Его кровный «арабъ» (арабъ этотъ былъ купленъ Брянскимъ на послѣднія родовыя деньги) считался лучшимъ парадеромъ, первымъ красавцемъ гвардейскихъ конюшенъ. Напротивъ, конь Колотуева былъ самый обыкновенный казенный конь, но смирный, послушный, съ «мякотцой», — хоть ребенка сажай на него, такъ и тотъ не свалится. Брянскій любилъ общество… готовъ былъ проскакать нѣсколько десятковъ верстъ, чтобы попасть на какой-нибудь обѣдъ или балъ, готовъ былъ танцовать по цѣлымъ ночамъ, а Колотуевъ избѣгалъ общества, любилъ подомосѣдничать и величайшимъ его наслажденіемъ было надѣть послѣ ученья халатъ, туфли, пообѣдать поплотнѣе и затѣмъ «малость всхрапнуть». Брянскій впадалъ въ тоску при отсутствіи дамскаго общества, а Колотуевъ бѣгалъ отъ дамъ, хотя и любилъ послушать, какъ о нихъ разсказывалъ ему Брянскій. Эскадронъ Брянскаго считался самымъ лихимъ не только въ полку, но и во всемъ корпусѣ. Люди и лошади его эскадрона щеголяли опрятностью, блескомъ, ловкостью, а эскадронъ Колотуева не отличался ничѣмъ и не бросался въ глаза. За та лошади его эскадрона были не только сыты, но даже жирны, а сонныя и вѣчно лоснившіяся, красныя лица солдатъ ясно доказывали, что во щахъ и кашѣ у нихъ недостатка не было. Даже его эскадронная собака, Каштанка, и та страдала ожиреніемъ и поэтому вѣчно хрипѣла.

Можетъ быть, поэтому Брянскій и передалъ Колотуеву все свое хозяйство по дому и даже свои деньги, которыми тотъ и распоряжался, какъ хотѣлъ. Колотуевъ аккуратно велъ это дѣло: учитывалъ ежедневно деньщика, покупавшаго провизію, наблюдалъ за кухней и еженедѣльно представлялъ Брянскому отчеты, которые тотъ, не читая, комкалъ и бросалъ на полъ.

Такъ прошло года три-четыре. Но вотъ у Колотуева умираетъ какой-то дядя, оставившій ему въ наслѣдство довольно кругленькій капиталецъ, и счастливый наслѣдникъ порѣшилъ бросить службу. Отличительною характеристикой его отъѣзда изъ полка было то, что товарищи поднесли ему роскошный альбомъ съ своими портретами, а люди его эскадрона, разставаясь съ своимъ «добрымъ бариномъ», искренно горевали. На унаслѣдованныя деньги Колотуевъ купилъ знакомый уже намъ участокъ земли, на которомъ и зажилъ мирнымъ Цинцинатомъ.

Совершенно иное было съ Брянскимъ. Не прошло и года послѣ отъѣзда Колотуева, какъ съ Брянскимъ произошла въ полку какая-то «непріятная исторія» и ему пришлось оставить службу. Какъ истый «голякъ, потомокъ отрасли старинной», онъ никакихъ опредѣленныхъ занятій не имѣлъ, къ труду былъ непривыченъ и чѣмъ именно существовалъ и жилъ — неизвѣстно. То онъ разъѣзжалъ въ экипажахъ, велъ большую игру, вращался въ лучшемъ обществѣ, то вдругъ «прогоралъ» и куда-то исчезалъ. Его можно было встрѣтить на минеральныхъ водахъ, на большихъ ярмаркахъ, на выставкахъ, — словомъ, всюду, гдѣ только собиралось многочисленное, разнообразное общество. Веселый, смѣлый, энергичный и, въ то же время, остроумный говорунъ, онъ могъ бы быть полезнымъ дѣятелемъ на какомъ угодно поприщѣ, но у него не было выдержки и не было границъ, передъ которыми бы онъ остановился. Одно время Брянскій былъ адвокатомъ, имѣлъ экипажи, рысаковъ и жилъ въ роскошной квартирѣ. Ораторскія способности его оказались настолько увлекательными, что весь городъ слушалъ его съ сердечнымъ трепетомъ. Рѣчи его были блестящи, пропитаны сатирой, остроуміемъ и основывались на несокрушимыхъ доводахъ. Тамъ, гдѣ защищалъ Брянскій, преступленій не существовало. Имъ восторгались судьи, присяжные, прокуроры, публика, и только одни адвокаты, доходы которыхъ, съ появленіемъ Брянскаго, значительно умалились, злорадно подтрунивали надъ нимъ и увѣряли, что онъ даже и судебныхъ-то уставовъ хорошенько не знаетъ. И, дѣйствительно, онъ ихъ не зналъ, а, тѣмъ не менѣе, кліенты осаждали квартиру знаменитаго адвоката, и онъ всѣмъ и каждому умѣлъ угодить и дать добрый совѣтъ. Счастье, видимо, повезло Брянскому, но опять произошла какая-то «непріятная исторія» — и Брянскій снова куда-то исчезъ. Куда онъ дѣвался, никто не вѣдалъ, и только нѣкоторое время спустя пришло извѣстіе, что его кто-то видѣлъ въ игорномъ домѣ въ Монте-Карло. Съ той поры о Брянскомъ стали приходить самыя разнорѣчивыя и смутныя вѣсти. Одни говорили, что въ Монте-Карло онъ проигрался, а другіе, наоборотъ, что остался въ громадномъ выигрышѣ. Одни увѣряли, что онъ за какія-то уличныя анти-правительственныя демонстраціи арестованъ въ Парижѣ, а другіе, что онъ вовсе не въ Парижѣ, а гдѣ-то на Уралѣ, управляетъ какими-то желѣзными заводами и живетъ бариномъ. Протекло еще нѣсколько лѣтъ и вотъ, наконецъ, прошелъ слухъ, что Брянскій умеръ гдѣ-то на Кавказѣ, умеръ въ крайней бѣдности и даже похороненъ на счетъ того, у кого жилъ на квартирѣ. Пріятели потужили о «бѣднягѣ», внесли его въ списокъ «покончившихъ» дѣло о немъ «сдали въ житейскій архивъ». Вдругъ въ какой-то французской газеткѣ, въ описаніи бывшаго въ Ниццѣ землетрясенія, говорилось, между прочимъ, о какомъ-то русскомъ князѣ Брянскомъ, проявившемъ еще невиданную дотолѣ неустрашимость при спасаніи погибавшихъ во время страшной катастрофы. Читавшіе эту газету не вѣрили своимъ глазамъ, но, тѣмъ не менѣе, всѣ почему-то были убѣждены, что этотъ русскій князь никто иной, какъ похороненный ими Брянскій. Полетѣли въ Ниццу телеграммы и самъ Брянскій удостовѣрилъ, что этотъ русскій князь, о подвигахъ котораго говорится въ газетѣ, дѣйствительно, онъ.

Однако, съ этой минуты и вплоть до внезапнаго появленія Брянскаго въ усадьбу Колотуева о немъ не было уже никакихъ слуховъ и никто не зналъ, гдѣ онъ и что съ нимъ.

Колотуевъ, не читавшій никакихъ газетъ и вообще избѣгавшій общества, конечно, ничего не вѣдалъ о жизни и приключеніяхъ своего друга и потерялъ его изъ вида со времени выхода своего въ отставку. Правда, на первыхъ порахъ онъ два раза писалъ ему, но, не получивъ на второе письмо отвѣта, пересталъ писать. Тѣмъ дѣло и кончилось. Остальное намъ извѣстно, и потому возвратимся къ прерванному разсказу.

IV.

Брянскій былъ уже въ лѣсу. Это былъ прелестный березовый лѣсъ, раскинувшійся по отлогому полугорью, спускавшемуся къ рѣкѣ. Пахло какимъ-то сладкимъ ароматомъ молодыхъ листьевъ. Кое-гдѣ бѣжали ручейки и своимъ чуть слышнымъ хрустальнымъ журчаньемъ вторили безъ словъ шепоту листьевъ. Давно не видалъ Брянскій ничего подобнаго и ему стало вдругъ такъ легко и хорошо, что онъ весь даже какъ-то встрепенулся.

— Вотъ она гдѣ, благодать-то! — вскрикнулъ онъ. — Вотъ оно гдѣ, всѣми искомое счастье и спокойствіе… Вотъ оно гдѣ… А люди мимо проходятъ и не замѣчаютъ его.

И онъ пошелъ по направленію къ рѣкѣ. Рѣка стояла неподвижно и отражала въ себѣ и лѣсъ, и небо, и даже стоявшую на берегу фигуру Брянскаго, въ венгеркѣ и военной фуражкѣ, надѣтой на бекрень. Онъ взглянулъ на эту венгерку и ему даже противно стало. «Даже платья приличнаго нѣтъ!» — проворчалъ онъ. Противуположный глинистый берегъ, завѣшанный сѣткой мелкихъ кореньевъ, былъ весь избуравленъ стрижиными норами. Стрижи поминутно вылетали изъ этихъ норокъ и съ пискомъ носились надъ зеркаломъ рѣки. Высоко въ воздухѣ парилъ ястребъ и зорко высматривалъ добычу.

— Хорошо! — восхищался Брянскій, и, увлеченный благодатнымъ вліяніемъ окружавшей его природы, онъ далъ полную свободу этому увлеченію и тихо запѣлъ извѣстный вальсъ изъ Корневильскихъ колоколовъ. Пѣлъ онъ, какъ никогда, и голосъ его мелодично разливался по лѣсу. Онъ словно и въ самомъ дѣлѣ повѣдывалъ этимъ нѣмымъ своимъ слушателямъ о всѣхъ «своихъ скитаніяхъ вокругъ свѣта», въ которыхъ было такъ много «испытаній и страданій».

Такъ пропѣлъ онъ первую половину вальса, какъ вдругъ голосъ его оборвался. Брянскій круто, всѣмъ корпусомъ повернулся назадъ и сталъ къ чему-то прислушиваться. По лѣсу раздавался какой-то отдаленный топотъ: не то звѣрь бѣжалъ, не то человѣкъ. Вдругъ вдали гамкнула собака, разъ, другой, третій; топотъ ускорился и чей-то женскій голосъ кричалъ: «Назадъ, Нептунъ, назадъ!» Еще минута, и громадный черный водолазъ вылетѣлъ изъ чащи, но, увидавъ Брянскаго, метнулся въ сторону и огласилъ лѣсъ громкимъ лаемъ. «Тубо, Нептунъ, тубо, назадъ!» — раздался женскій голосъ, а вслѣдъ затѣмъ выбѣжала изъ лѣса какая-то молоденькая женщина, лѣтъ 25-ти. Волосы ея растрепались, соломенная шляпа, слетѣвшая съ головы, висѣла на спинѣ, а лицо такъ и торѣло отъ охватившаго ее волненія.

— Не бойтесь, пожалуйста, — проговорила она, увидавъ Брянскаго, — собака не кусается… Это она такъ только…

И, быстро подбѣжавъ къ собакѣ, она схватила ее за ошейникъ и взяла на цѣпочку.

— Извините, пожалуйста, — проговорила она, задыхаясь отъ усталости.

— Это я долженъ извиняться передъ вами, — перебилъ ее Брянскій, приподнявъ фуражку, — такъ какъ замѣчаю по всему, что вы перепуганы больше, чѣмъ я… Не прикажете ли воды?

И, не дожидаясь отвѣта, онъ сдѣлалъ изъ лопуха ковшъ, зачерпнулъ имъ воды и подалъ его своей незнакомкѣ. Та выпила воду съ жадностью и замѣтно успокоилась. Это была очень миніатюрная барынька, съ открытымъ, добрымъ личикомъ и пунцовыми, какъ малина, губками. Она сразу же произвела на Брянскаго самое пріятное впечатлѣніе. Онъ встрѣтился съ нею, словно какъ со старою знакомой, увидавъ которую, очень обрадовался. Оказалось, что это была Юлія Петровна Страхова, ближайшая сосѣдка Колотуева и большая его пріятельница.

— Я очень сердита на вашего друга, — проговорила она, когда взаимныя представленія были покончены. — Вотъ уже цѣлыхъ пять дней, какъ онъ не былъ у меня.

— Я заставлю его у вашихъ ногъ молить о прощеніи, — замѣтъ Брянскій.

Фраза эта не понравилась Страховой, она какъ-то сдвинула брови, но тотчасъ же развела ихъ и весело проговорила:

— Нѣтъ; зачѣмъ же… у ногъ… я не люблю этого!… Но я буду рада видѣть васъ обоихъ у себя. Откровенно сказать, здѣсь ужасно какъ скучно. Живу я въ лѣсу одна и меня навѣщаютъ только нашъ приходскій «батюшка» да нашъ земскій врачъ, котораго я прозвала «двухъ-пузырнымъ».

И она весело засмѣялась.

— Почему же вы его такъ прозвали? — спросилъ Брянскій.

— А потому, что щеки у него круглыя, словно пузыри.

— Однако, съ вами надо быть осторожнымъ.

— Думаете, на смѣхъ подниму? Нѣтъ, нѣтъ… не бойтесь.

И, протянувъ Брянскому руку, она прибавила:

— И такъ, я буду ждать васъ… А лучше всего… пріѣзжайте завтра обѣдать.

— Слушаю-съ.

— А послѣ обѣда я надѣюсь, что вы доставите мнѣ удовольгвіе и пропоете тотъ вальсъ, который, по милости Нептуна, мнѣ не удалось дослушать.

— Я боюсь, что вы будете смѣяться надо мной.

— Это почему?

— А потому, что я очень плохой пѣвецъ.

— Неправда!… Ну, зачѣмъ говорить неправду? Я слышала, жъ поютъ его лучшіе опереточное пѣвцы, и поэтому скажу, что вы пѣли прелестно.

— Мнѣ остается только благодарить васъ…

— И такъ, до свиданія! Жду васъ… непремѣнно пріѣзжайте завтра… слышите? — непремѣнно.

— Непремѣнно-съ, — проговорилъ Брянскій и хотѣлъ было дожить: «сочту за особое блаженство», но, вспомнивъ, какъ насупилась Страхова при его обѣщаніи заставить Колотуева просить о милованіи у ея ногъ, порѣшилъ, «что барынька до буколическаго не охотница», и ограничился лишь вѣжливымъ поклономъ.

И они разстались. Страхова пошла направо по тропинкѣ, вдоль рѣки, таща на цѣпочкѣ все еще оглядывавшагося Нептуна, а Брянскій по направленію въ дому.

Брянскій былъ очень доволенъ этою неожиданною и даже отчасти поэтическою встрѣчей. Ему очень понравилась Юлія Петровна, понравились ея веселенькіе глазки, ея симпатичный голосокъ, а, главное, простота и естественность, которыя онъ такъ рѣдка встрѣчалъ въ женщинахъ. Она держала себя такъ просто, что Брянскій тотчасъ же почувствовалъ себя какъ-то особенно хорошо и легко въ ея обществѣ, и былъ весьма доволенъ, что завтра онъ будетъ у нея и еще короче познакомится съ нею. Его только нѣсколько смущала его поношенная и потертая венгерка и стоптанные сапоги, въ которыхъ ему, по неимѣнію другаго платья, придется дѣлать первый визитъ этой «славной бабенкѣ». Дойдя до мельницы, онъ тотчасъ же обратился къ мельнику и принялся разспрашивать его о новой своей знакомой. Оказалось, что Юлія Петровна была вдова, что никогда въ деревнѣ не жила, что живетъ въ небольшомъ флигелечкѣ, въ которомъ прежде помѣщался прикащикъ, и что теперь, овдовѣвъ, порѣшила, говорятъ, жить въ деревнѣ и заняться хозяйствомъ.

Возвратясь домой, онъ встрѣтилъ на крылечкѣ Прасковью.

— Ну, что, проснулся, что ли? — спросилъ онъ ее.

Та даже разсмѣялась.

— Что ужь это вы! — замѣтила она, — давнымъ давно всталъ? А теперь сидитъ и ругается…

— Съ кѣмъ?

— Съ портнымъ да съ сапожникомъ.

— Это за что? — удивился Брянскій.

— Сапожникъ сшилъ сапоги, которые на ногу не лѣзутъ, а портной суконную пару…

Брянскій расхохотался и пошелъ къ пріятелю.

Колотуевъ, дѣйствительно, былъ внѣ себя отъ гнѣва и чуть не съ кулаками налеталъ на прижавшихся въ уголъ сапожника и портнаго. Лицо его побагровѣло, глаза какъ-то выпучились и онъ весь дрожалъ, словно его била лихорадка. Брянскій никогда не видалъ его въ такомъ разъяренномъ видѣ и началъ по-французски убѣждать пріятеля не горячиться, доказывая, что кулаками дѣла не поправишь и что лучше всего заставить портнаго сшить другое платье, а сапожника — другіе сапоги. И, говоря это, онъ сперва примѣрилъ сапоги, а потомъ и платье. И то, и другое оказалось словно по немъ сшитымъ, а платье сидѣло на немъ такъ превосходно, что, глядя на него, пришелъ въ восторгъ не только портной, но даже и самъ Колотуевъ.

— Отлично, прелестно! — кричалъ послѣдній.

— Словно на картинкѣ! — удивлялся портной.

И дѣйствительно, Брянскій походилъ теперь на модную картинку. Сюртукъ, стройно облегавшій его хорошо-сложенную фигуру, сидѣлъ на немъ свободно и, въ то же время, нигдѣ не морщилъ и не казался мѣшкомъ. Точно также жилетъ и панталоны. Брянскій подошелъ къ зеркалу, осмотрѣлъ себя кругомъ и невольно улыбнулся.

— А, вѣдь, хорошо! — вскрикнулъ онъ.

— Отлично, отлично! — подхватилъ Колотуевъ.

— Самъ Тедески, и тотъ лучше бы не сдѣлалъ! — замѣтилъ Брянскій.

Портной даже обозлился.

— Тедеска! — вскрикнулъ онъ, засверкавъ глазами. — Тедеска-то только деньги обираетъ съ васъ, а, вѣдь, работаетъ-то нашъ братъ — чумазый портной.

Но Брянскій уже не слушалъ болтовню портнаго; онъ еще разъ осмотрѣлъ себя въ зеркало и затѣмъ, дружески хлопнувъ Колотуева по плечу, вскрикнулъ:

— Ну, братецъ, теперь ужь я совершеннымъ джентльменомъ явлюсь къ твоей восхитительной сосѣдкѣ!…

— Какъ, — перебилъ его Колотуевъ, — познакомился развѣ?

— Еще бы!

— Гдѣ, когда?

Брянскій разсказалъ ему про свою встрѣчу съ Страховой и кончилъ тѣмъ, что передалъ ея приглашеніе завтра обѣдать у нея.

Колотуевъ расхохотался даже и, какъ видно, совершенно уже забылъ про огорченія, причиненныя ему портнымъ и сапожникомъ.

— Ну, братецъ! — кричалъ онъ, — теперь я убѣдился, что ты все тотъ же Брянскій, какимъ я зналъ тебя въ цолку. Помилуй! Я путемъ выспаться не успѣлъ, а ужь ты даже съ сосѣдкой познакомился! Только вотъ что, — прибавилъ онъ, поглядывая на Брянскаго, — ты теперь франтомъ одѣтъ, а, вѣдь, у меня-то путнаго платья нѣтъ, обносился весь…Только и есть одна шелковая пара…

— Чего же лучше! — подхватилъ Брянскій. — Для лѣта это самый приличный костюмъ.

И онъ опять подошелъ къ зеркалу.

— Нѣтъ, — говорилъ онъ, живописно растрепавъ волосы, — сегодня мнѣ положительно везетъ! И знакомство восхитительное пріобрѣлъ, и обмундировался съ ногъ до головы. Не говоря уже про то, — прибавилъ онъ, обнимая Колотуева, — что опять встрѣтилъ своего лучшаго истиннаго друга.

— И отлично, и отлично! — говорилъ Колотуевъ. — Пусть и везетъ тебѣ во всю твою жизнь такъ же, какъ сегодня!

Оказалось, что Колотуевъ за платье и за сапоги уплатилъ деньги впередъ и потому счета покончились быстро. Брянскій взялъ платье за себя, а Колотуевъ съ удовольствіемъ согласился подождать за нимъ деньги. Были счастливы и портной съ сапожникомъ, которымъ, не будь Брянскаго, пришлось бы, пожалуй, очень плохо.

V.

Немного погодя пріятели сидѣли въ довольно отдаленномъ углу сада, подъ тѣнью густой черемухи, и Колотуевъ восторженно перечислялъ Брянскому всѣ достоинства Юліи Петровны. Говорилъ о ней какъ-то захлебываясь, съ увлеченіемъ, торопливо, словно боясь, какъ бы чего-нибудь не забыть, и при этомъ глаза его то вспыхивали огонькомъ, то покрывались какою-то влагой. Волненіе это не ускользнуло, конечно, отъ зоркаго глаза Брянскаго. Онъ пристально. смотрѣлъ на своего пріятеля и, наконецъ, не вытерпѣлъ.

— Постой, постой! — вскрикнулъ онъ, наконецъ, останавливая Колотуева. — Ужь не влюбленъ ли ты?

— Нѣтъ, братецъ, — перебилъ его Колотуевъ, — я не влюбленъ… но… какъ другу, я сознаюсь тебѣ, что она мнѣ очень и очень нравится.

— Такъ что ты не прочь бы и жениться? — спросилъ Брянскій, пытливо взглянувъ на Колотуева.

Тотъ горько усмѣхнулся.

— Развѣ она пойдетъ за меня?

— А почему же нѣтъ? Какъ видно, и ты ей по сердцу пришелся.

— Можетъ быть, и такъ…Но, — прибавилъ онъ, вздохнувъ, — тутъ, братецъ, совсѣмъ не то требуется, не то!… Вотъ ты, напримѣръ, — быстро подхватилъ онъ, указывая на него пальцемъ, — вотъ ты, напримѣръ, ты бы могъ… Ты и красивъ, и образованъ, и ловокъ… а я что? Развѣ я могу внушить любовь?

— Почему же нѣтъ? Что ты — уродъ, что ли? Да ты въ тысячу разъ лучше меня… Лицо у тебя симпатичное, доброе… У тебя имѣется хорошенькое состояніе… уютный домикъ… садикъ… А у меня этого ничего нѣтъ. Я, братецъ, крытъ небомъ и обнесенъ вихремъ… а такихъ женщины любятъ совсѣмъ по-другому.

— Нѣтъ, нѣтъ, — говорилъ Колотуевъ, отмахивась, словно силясь освободиться отъ охватившихъ его розовыхъ надеждъ, — нѣтъ, нечего и обманывать себя.

— А знаешь что? — вскрикнулъ Брянскій, ударивъ его по плечу.

— Что?

— Хочешь я женю тебя на ней?

— Ты шутишь…

— Зачѣмъ же шутить? Нисколько. Я только одно знаю, — продолжалъ Брянскій, — что болѣе подходящаго мужа ей не найти. Сообрази самъ. Ты любишь Юлію Петровну… Она тебѣ симпатизируетъ, ужь въ этомъ я самъ убѣдился, — участки у васъ рядомъ, лежа съ межой… Ты хорошій хозяинъ, а она, конечно, въ хозяйствѣ ничего не понимаетъ. Изъ двухъ вашихъ участковъ составился бы участокъ десятинъ въ семьсотъ… А, вѣдь, съ такимъ добромъ можно было бы жить припѣваючи.

— Еще бы! — подхватилъ Колотуевъ.

— И такъ, рѣшено? — вскрикнулъ Брянскій.

Колотуевъ испугался даже.

— Что рѣшено? — спросилъ онъ.

— Уполномочиваешь меня поговорить съ ней на эту тему?

— Нѣтъ, не переговорить, — перебилъ его Колотуевъ, — а поразвѣдать сперва, что и какъ.

— Ну, конечно… Не сразу же…

Колотуевъ задумался.

— Разумѣется, — говорилъ онъ словно про себя, — почему же и не поразвѣдать… не попытать… а тогда будетъ видно…можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ….

— Я заранѣе ручаюсь тебѣ за успѣхъ.

Колотуевъ даже просіялъ весь, счастливая улыбка озарила его доброе лицо и щеки зардѣлись румянцемъ.

— Ты думаешь? — спросилъ онъ.

— Увѣренъ.

— Впрочемъ, — проговорилъ Колотуевъ съ увлеченіемъ, — ты все можешь обдѣлать. Для тебя невозможнаго не существуетъ. Энергія въ тебѣ дьявольская… Сила воли, находчивость…

— Такъ по рукамъ? — воскликнулъ Брянскій весело.

— Только не завтра, ради Бога, не завтра! — подхватилъ Колотуввъ. — Сперва надо поразвѣдать.

— Ты, пожалуйста, не учи меня.

— Ну ладно, ладно…

— Ты мнѣ вотъ что скажи лучше, — проговорилъ Брянскій.

И, нѣсколько помолчавъ и подумавъ, спросилъ:

— А какъ на твою женитьбу посмотритъ твоя Прасковья?

— Ахъ, Боже мой! — подхватилъ Колотуевъ. — Ну, дамъ ей триста, четыреста рублей, постараюсь найти ей жениха какого-нибудь… и она будетъ совершенно счастлива.

— То-то! А то, вѣдь, эти бабы привязчивы?… Мнѣ почему-то сдается, что и твоя именно изъ такихъ. Прижилась она у тебя, привыкла къ дому… какъ, напримѣръ, собака къ своей конурѣ, кошка къ стѣнамъ, мышь къ своему подполью…

— Нѣтъ, нѣтъ, — увѣрялъ Колотуевъ, — нѣтъ!

— Ты говоришь, что замужъ отдашь ее… Но кто-же возьметъ ее? Ее возьметъ мѣщанинъ какой-нибудь оборванный… торгашъ… Такъ развѣ ей тамъ такое житье будетъ, какъ здѣсь? Здѣсь она, братецъ, барыней живетъ. Сыта, обута, одѣта, спитъ на пуховикахъ, варенье ѣстъ… Всѣ ее Прасковьей Зотьевной величаютъ… Попъ съ попадьей бываетъ у нея, управляющіе разные съ женами… Она къ нимъ ѣздитъ… Платьевъ у нея цѣлый сундукъ, бѣлья тоже.

— Когда ты успѣлъ развѣдать все это? — удивлялся Колотуевъ, заливаясь самымъ добродушнѣйшимъ хохотомъ.

— Такъ вотъ и сообрази, — продолжалъ Брянскій, не слушая друга, — какой же ей разсчетъ замужъ-то выходить? Вѣдь, тамъ, у торгаша-то, такого житья не будетъ… Смотри, братъ, согласится ли она оставить тебя.

— А не согласится, такъ за урядникомъ пошлю! — вскрикнулъ Колотуевъ. — Нельзя же мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, ради ее благополучія жертвовать собственнымъ своимъ счастьемъ. Я ее не обижу… Но, вѣдь, и мнѣ хочется пожить, какъ порядочные люди живутъ, и мнѣ, вѣдь, хочется, чтобы нравственный мой мірокъ возвысился до преклоненія передъ свѣтлыми чистыми идеалами… чтобы была цѣль жизни не въ смыслѣ только одного матеріальнаго благосостоянія, но и нравственнаго.

Брянскій захохоталъ.

— Тебѣ все это смѣшнымъ кажется? — спросилъ Колотуевъ обиженнымъ голосомъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, — перебилъ его Брянскій, продолжая хохотать, — я совсѣмъ не надъ этимъ смѣюсь… Твои идеалы только еще болѣе доказываютъ твою нравственную чистоту и опрятность… Нѣтъ, я смѣюсь самъ надъ собою, или, лучше сказать, надъ тѣмъ, что пришло мнѣ въ голову.

— Что такое?

— А что бы ты сказалъ, — спросилъ Брянскій, вопросительно взглянувъ на Колотуева, — ежели бы я воспользовался Прасковьею, какъ воспользовался непригодными для тебя сапогами и платьемъ?

Колотуевъ взглянулъ на Брянскаго и оба вдругъ расхохотались.

— Все тотъ же, тотъ же Брянскій, какимъ былъ и въ полку! — кричалъ Колутаевъ, продолжая хохотать.

Однако, вопросъ о Прасковьѣ такъ и остался неразрѣшеннымъ.

Остатокъ дня пріятели провели самымъ благодушнѣйшимъ образомъ. Брянскій притащилъ въ комнату Прасковью и принялся играть съ ней въ «дурачки». Затѣмъ онъ показалъ ей нѣсколько фокусовъ на картахъ, каковыми положительно озадачилъ ее. Та только смотрѣла, покачивала головой и какъ-то подозрительно, всматривалась на Брянскаго. — «Ну-ну! — говорила она, — однако… вы вотъ какой!» Но послѣднимъ фокусомъ онъ не только озадачилъ ее, но даже положительно напугалъ. Фокусъ этотъ состоялъ въ томъ, что, перетасовавъ колоду картъ самымъ тщательнѣйшимъ образомъ, онъ потомъ развернулъ ее и карты оказались разобранными по мастямъ. Затѣмъ онъ вызвался погадать Прасковьѣ. Но Прасковья словно не слыхала этого предложенія, поблѣднѣла какъ-то и, молча вставъ изъ-за стола, направилась къ двери.

— Ну, ужь нѣтъ, братецъ, — вскрикнулъ Колотуевъ, — гадать мы до смерти боимся!

— Боитесь? — удивился Брянскій и взглянулъ на Прасковью, успѣвшую уже дойти до двери.

— Не желаю, — отвѣтила Прасковья серьезно и даже сдвинула брови.

— Обѣщаніе дали на картахъ не гадать, — подшучивалъ Колотуевъ.

— Это точно, дала, — подтвердила Прасковья тѣмъ же серьезнымъ тономъ. — На духу «батюшка» сказалъ мнѣ, что узнавать свою судьбу грѣшно, и я дала обѣщаніе не узнавать ее.

Брянскій изумленно посмотрѣлъ на нее и по лицу ея убѣдился, что карты дѣйствительно могутъ предсказывать будущее, и потому гадать на картахъ великій грѣхъ. Но ему хотѣлось подшутить надъ Прасковьей, и потому онъ объявилъ ей, что ежели она не хочетъ заглядывать въ свое будущее, то онъ узнаетъ его и помимо ея желанія. И, проговоривъ это, принялся тасовать карты. Мертвая блѣдность покрыла лицо Прасковьи.

— Я васъ прошу не дѣлать этого! — проговорила она строго.

Но Брянскій не слушалъ ее. Онъ выложилъ сперва на столъ червонную даму и потомъ съ быстротою молніи принялся раскладывать остальныя карты. Прасковья взялась было за ручку двери, но словно замерла, словно окаменѣла и уставилась глазами въ сыпавшіяся на столъ карты. А карты разложились такъ, что трефовый король (т.-е. Брянскій) лежалъ на сердцѣ червонной дамы, съ которымъ ей предстояла «пріятная бесѣда про любовь», а червонный король (т.-е. Колотуевъ) лежалъ гдѣ-то въ сторонѣ, далеко отъ дамы, и весь былъ окруженъ пиками.

Колотуевъ хохоталъ до слезъ, за то не хохотала Прасковья. Она едва держалась на ногахъ и, судорожно вцѣпившись въ дверную ручку, проговорила какимъ-то упавшимъ голосомъ:

— Вы карты подтасовали… Давайте я сама перетасую!

— Извольте-съ, извольте-съ.

И онъ подалъ ей колоду. Тамъ же, возлѣ двери, она тщательно перетасовала карты и подала ихъ Брянскому.

— Только помните, — говорила она, — что это не я гадаю, а вы, вы!…

— Это все равно, — говорилъ Брянскій, садясь за столъ.

— Нѣтъ, не все равно, — нѣтъ, нѣтъ… большая разница.

— Никакой! — говорилъ Брянскій.

Карты опять посыпались на столъ и легли такъ же, какъ и въ первый разъ.

Прасковья едва на ногахъ устояла. Но вдругъ, что-то сообразивъ, она нѣсколько пріободрилась и твердымъ голосомъ проговорила:

— Вы глаза отводите.

Раздался общій хохотъ.

— Да, отводите, — продолжала она. — Развѣ это возможно безъ «отвода глазъ» такіе фокусы дѣлать, какіе вы дѣлали сейчасъ? Тасовали колоду и вдругъ она вся по мастямъ разобралась. Тоже самое и гаданье ваше… Не вѣрю я ему, не вѣрю… Глаза вы отводите, только и всего!

И, сильно взволнованная, она широко распахнула дверь и чуть не выбѣжала изъ комнаты, сопровождаемая дружнымъ хохотомъ Колотуева и Брянскаго.

Немного погодя пріятели плотно поужинали и разошлись во своимъ комнатамъ.

Войдя въ себѣ, Брянскій распахнулъ окно. Въ душную комнату потянула ночная прохлада, ворвалась звонкая соловьиная трель и съ сосѣднихъ болотъ долеталъ грубый концертъ квакавшихъ лягушекъ. Гдѣ-то стукалъ перепелъ свою стукающую пѣсню, гдѣ то немилосердно трещалъ коростель. Брянскій раздѣлся, бросился въ постель, потушилъ свѣчу и моментально заснулъ.

Храпѣлъ и Колотуевъ, убаюканный радужными надеждами на будущее, и только не спала одна Прасковья, вѣрившая въ тяжелые дни, въ недобрый глазъ, въ неблагополучіе при встрѣчахъ съ попами, въ русалокъ, лѣшихъ, домовыхъ, въ вѣщіе сны, и никогда не сомнѣвавшаяся въ справедливости сказаннаго картами. Гаданье Брянскаго такъ сильно, такъ удручающе повліяло на нее, что она не знала, куда дѣваться отъ щемившей ее тоски. Она сознавала, что судьба ея начертана, и сердце ея содрогалось отъ ужаса. Она металась на постели и только передъ утромъ заснула, и то не надолго. Она слышала въ просонкахъ, какъ скрипнула дверь, и видѣла осторожно вошедшаго Брянскаго. Она закрыла глаза отъ испуга, но слышала, какъ онъ подошелъ къ ней и прильнулъ своими горячими тубами къ ея губамъ. Она замерла даже… Но вдругъ она опомнилась, вскрикнула, вскочила съ постели… въ комнатѣ, кромѣ нея, не было никого… «Сонъ! — прошептала она, — сонъ!» — и торопливою, дрожавшею рукой принялась крестить себя, свою комнату, окна, дверь и свою постель. Затѣмъ она зажгла лампадку передъ иконами и принялась читать молитвы. Но молитвы какъ-то путались, оставались недоконченными и взамѣнъ ихъ она она шептала тогда: «Мати святая владычица, царь небесный, батюшка Николай угодникъ, помогите… нельзя же такъ… Владычица пресвятая, не попусти лукавому…»

И слезы градомъ катились по матово-блѣднымъ щекамъ ея.

VI.

На слѣдующій день, часу въ первомъ пополудни, у крыльца колотуевскаго домика стоялъ уже тарантасъ, запряженный тройкою сытыхъ тѣденькихъ лошадокъ. Кучеръ въ плисовой безрукавкѣ и красной рубахѣ молодцовато сидѣлъ на козлахъ и перекидывался шуточками съ кухаркой, чистившей на крыльцѣ кухни картофель. Брянскій былъ тоже одѣтъ и стоялъ передъ зеркаломъ, любуясь изящностью своего новаго костюма. Онъ слегка попудрилъ себѣ лицо, слегка порастрепалъ волосы, придавъ имъ изящный безпорядокъ, и чуть-чуть наложилъ на усы брилліантину. «Точно маркизъ изъ какой-нибудь французской мелодрамы, — говорилъ себѣ Брянскій, повертываясь передъ зеркаломъ. — Только бы еще ленточку почетнаго легіона!» Но, вмѣсто ленточки, онъ воткнулъ себѣ въ петличку какой-то цвѣтокъ и былъ совершенно счастливъ.

Вошелъ Колотуевъ.

— Ну, ѣдемъ, ѣдемъ! — говорилъ онъ.

Пріятели вышли на крыльцо, сонный Захаръ подсадилъ ихъ въ тарантасъ и они поѣхали.

Мельникъ сказалъ правду. Дѣйствительно, Юлія Петровна жила во флигелькѣ, въ которомъ помѣщался прежде ея прикащикъ, простой русскій мужикъ изъ сосѣдняго села. Но она успѣла все-таки, преобразить этотъ флигелекъ, оклеить стѣны обоями и пристроить къ нему большую террасу съ навѣсомъ и холстинными драпировками. Она даже успѣла перенести на другое мѣсто всѣ тѣ хлѣвушки и амбарушки, которые прежде безпорядочно и грязно окружали флигель, и вычистить накопившійся за нѣсколько лѣтъ навозъ. Теперь вокругъ флигеля не было никакихъ строеній, все было чисто, все было выметено, площадка успѣла зазеленѣть изумрудною муравой и маленькій домикъ смотрѣлъ такъ же весело и привѣтливо, какъ и его хозяйка. Прямо противъ террасы протекала знакомая уже намъ рѣка — тихая, омутистая, на которой виднѣлась крошечная купальня, обтянутая парусиной, и красиво разрисованная лодочка. Вся площадка, посреди которой стоялъ флигелекъ, была окружена березовымъ лѣсомъ; даже на самой площадкѣ росло нѣсколько громадныхъ березъ, придававшихъ всей этой картинкѣ весьма красивый и оригинальный видъ.

Однако, все это убранство стоило Юліи Петровнѣ не малыхъ хлопотъ и усилій: во-первыхъ, потому, что Сысой Назарычъ (такъ звали ея прикащика, про котораго она говорила, что «чапанъ у него сѣръ, да ума чортъ не съѣлъ») былъ вообще противъ чистоты и доказывалъ, что «хлѣвы и амбарушки завсегда должны быть на глазахъ», а, во-вторыхъ, и потому, что ломать всю эту рухлядь приходилось какъ разъ во время весенней пахоты, когда «весь мужикъ въ землю уткнулся». Сысой Назарычъ доказывалъ, что «междупарьемъ» всѣ эти затѣи обойдутся «много дешевле», а Юлія Петровна, что она не привыкла жить въ грязи и навозѣ. «Теперь за переноску-то двѣ радужныхъ гнутъ, — говорилъ сѣрый чапанъ, — а междупарьемъ за сто соглашаются». Но Юлія Петровна мужика слушала, а дѣлала, все-таки, по-своему.

— Вы говорили, что двѣсти рублей за переноску просятъ? — спросила какъ-то Юлія Петровна своего Сысоя Назарыча.

— Такъ точно-съ… Всѣ какъ есть деревни объѣхалъ.

— А я за пятьдесятъ наняла! — отвѣчала Юлія Петровна.

Сысой Назарычъ хоть бы глазомъ моргнулъ.

— Этого ничего, хорошо… — проговорилъ онъ, — совсѣмъ паль!

— Завтра ломать начнутъ.

Однако, такая разница въ цѣнѣ пробудила въ Юліи Петровнѣ нѣкоторое подозрѣніе относительно добросовѣстности сѣраго чапана и она принялась наводить о немъ справки. По справкамъ этимъ оказалось, что это былъ отъявленный воръ, чуть не пополамъ дѣлившій съ нею ея доходы. Это очень огорчило Юлію Петровну, но болѣе всего огорчило ее то обстоятельство, что, по слухамъ, Сысой Назарычъ вырубилъ у нея цѣлую десятину лѣса, изъ котораго построилъ себѣ просторную избу со всѣми необходимыми надзорными постройками. Желая провѣрить, однако, этотъ слухъ, она отправилась въ то село, гдѣ жилъ Сысой Назарычъ, и зашла къ нему въ гости.

— Какой у васъ домъ отличный! — говорила она, любуясь строеніемъ.

— Приторговываемъ маленько, — говорилъ, улыбаясь, «сѣрый чапанъ». — Лавочку имѣемъ, кабачокъ.

Онъ принялъ Юлію Петровну съ большимъ почетомъ, представилъ ей всю свою многочисленную семью, угощалъ чаемъ, сластями, орѣхами и поминутно выражалъ ей свою благодарность, что она навѣстила его, «вѣрнаго слугу своего», и не погнушалась его «хлѣбомъ-солью». Даже слезы навертывались у него на глазахъ отъ переживаемаго имъ счастья. Юлія Петровна просидѣла у него болѣе часа, и когда стала собираться домой, то вся семья отъ большаго до малаго пошла провожать ее до околицы. Юлія Петровна почувствовала себя обезоруженною такими ласками простыхъ людей и даже начала было сомнѣваться въ справедливости слуховъ, но когда, на слѣдующій день, она отправилась въ лѣсъ и разыскала порубку, то чуть не расплакалась отъ жалости. Порубка была варварская. Срубленныя деревья валили какъ попало, уродуя ими стоявшія рядомъ; высокіе пни торчали чуть не въ ростъ человѣка и все, что было негоднымъ, валялось тутъ же неприбраннымъ, заглушая собою молодую поросль. Словомъ, рубили такъ, какъ только можетъ рубить «сѣрый чапанъ», забравшійся съ топоромъ въ чужой лѣсъ. На первыхъ порахъ Юлія Петровна хотѣла было привлечь ласковаго и гостепріимнаго Сысоя Назарыча въ отвѣтственности, но потомъ раздумала, порѣшивъ, что главною виновницей во всемъ этомъ является она сама, оставившая прикащика безъ всякаго контроля. Она только распорядилась спилить пни и счистить отъ валежника мѣсто порубки.

Однако, при первой же встрѣчѣ съ Сысоемъ Назарычемъ, она замѣтила ему:

— А у насъ въ лѣсу порубка большая!

— Большая, матушка, бо-ольшая! — отвѣчалъ онъ плаксивымъ голосомъ. — Когда рубилъ-то… плакалъ, горючими слезами плакалъ.

— Такъ это вы рубили?

— Я, матушка.

— Зачѣмъ же?!

— Флигелекъ этотъ топить нечѣмъ было… Померзли было…

И онъ тяжело вздохнулъ.;

«Ну, что же я послѣ этого буду говорить съ нимъ?» — подумала Юлія Петровна и отпустила его домой.,

Черезъ недѣлю, однако, она объявила Сысою Назарычу, что наняла себѣ другаго прикащика, а его отъ этой должности увольняетъ. Тотъ даже въ ножки поклонился ей.

— Спасибо, родная, — проговорилъ онъ на распѣвъ, — спасибо. Признаться, и самъ я собирался уволиться отъ тебя, — продолжалъ онъ, — да все совѣсти не хватало. Какъ, думаю себѣ, оставлю ее одной, — въ хозяйствѣ она словно дитё малое… Какъ малое дитё бросить? Жаль!… Ну, а таперь, когда другого нашла, такъ и сердце у меня болѣть не будетъ.

Затѣмъ, на прощанье, онъ выпросилъ у нея «пѣгую телушенку».

— Не надо мнѣ ее, — увѣрялъ онъ, взглянувъ на иконы, — потому своихъ довольно, а ради только гордости одной… Чтобы было чѣмъ погордиться. «Вотъ, молъ, добрые люди, смотрите, какъ барынька моя милая меня, старика, за мою вѣрную службу наградила!» И «животина-то» не стоитъ того, чтобы изъ-за нея тянуться, — продолжалъ онъ, слащаво улыбаясь, — потому грошъ ей цѣна, а только вотъ ради гордости.

Просьбу его Юлія Петровна уважила и только спустя нѣкоторое время узнала, что подаренная ею Сысою Назарычу тёлка была лучшимъ экземпляромъ на всемъ ея скотномъ дворѣ. Она даже въ отчаяніе пришла, сознавая всю безпомощность своего положенія въ деревнѣ, среди этихъ людей, у которыхъ «чортъ ума не съѣлъ». Однако, вскорѣ она успокоилась, познакомившись съ Колотуевымъ, который и принялъ въ ней самое живѣйшее участіе.

VII.

Юлія Петровна была очень рада гостямъ и проняла ихъ самымъ привѣтливымъ образомъ. Она провела ихъ прямо на террасу, съ которой былъ превосходный видъ на рѣку, и Брянскій пришелъ въ восторгъ отъ раскинувшейся передъ нимъ картины. Однако, Колотуевъ пробылъ на террасѣ не долго и тотчасъ же пошелъ на скотный дворъ и на овчарню.

— Вы тутъ разговаривайте себѣ, знакомтесь, — говорилъ онъ, — а я пойду съ прикащикомъ потолкую. Пора и навозъ въ поле вывозить.

И онъ ушелъ, оставивъ Юлію Петровну вдвоемъ съ Брянскимъ. Проходилъ онъ съ полчаса, а когда онъ возвратился, Юлія Петровна пригласила гостей въ столовую.

— Я.живу по-деревенски, — говорила она, — а потому пойдемте-ка сперва закусимъ, а немного погодя и обѣдать будемъ.

Оказалось, что столовая помѣщалась на воздухѣ, съ тѣневой стороны флигеля и подъ тѣнью развѣсистой березы, въ стволъ которой былъ врѣзанъ небольшой мѣдный образокъ. Юлія Петровна даже разсмѣялась, замѣтивъ удивленіе на лицѣ Брянскаго при видѣ этой оригинальной столовой.

— Ну, что, какова у меня столовая? — спросила она весело.

— Да, вѣдь, это роскошь! — чуть не вскрикнулъ Брянскій.

И дѣйствительно, уголокъ былъ прелестный. Тамъ уже было накрыто два стола. На одномъ изъ нихъ помѣщалась закуска и водка, а другой предназначался для обѣда. Брянскій мигомъ осмотрѣлъ оба стола и мысленно одобрилъ сервировку. Онъ былъ большой знатокъ по этой части.

— Ну-съ, господа, прошу, — проговорила Юлія Петровна. — Я водки не пью, а потому распоряжайтесь сами, безъ церемоніи.

Вокругъ стола суетилась горничная, разставляя приборы и бутылки съ виномъ. Пришелъ и Нептунъ, но на этотъ разъ онъ не лаялъ и не ворчалъ, а, напротивъ, умильно посматривалъ на гостей, виляя хвостомъ. Брянскій далъ ему кусочекъ сыра, который тотъ моментально и проглотилъ.

Вслѣдъ за закуской послѣдовалъ и обѣдъ.

— Я, господа, буду угощать васъ ботвиньей, — проговорила Юлія Петровна, — а вмѣсто осетрины, у насъ будетъ судакъ, котораго вчера я слегка просолила… У меня есть прекрасная поварская книга, изъ которой я и почерпаю разныя кулинарныя свѣдѣнія.

Ботвинья оказалась превкусною, рыба тоже, и всѣ ѣли съ аппетитомъ. За ботвиньей слѣдовалъ сочный, хорошо приготовленный розбивъ со всевозможнымъ гарниромъ, затѣмъ жареные цыплята и, наконецъ, вафли съ густыми сливками. Кофе съ коньякомъ завершилъ обѣдъ..

Къ вечернему чаю подъѣхалъ «двухъ-пузырный» докторъ. Юлія Петровна познакомила его съ Брянскимъ, причемъ прибавила:

— Нашъ земскій врачъ!

— Позвольте-съ, позвольте-съ, — перебилъ ее докторъ, — зачѣмъ же такъ? Вѣдь, вы прозвали меня «другомъ здравія», такъ и рекомендуйте.

И, обратясь къ Брянскому, прибавилъ:

— Другъ здравія Вѣнценосцевъ, только не священной породы, ибо отецъ мой всю жизнь свою былъ чиновникомъ и умеръ только тогда, когда дослужился до дворянства. Человѣкъ, какъ видите, терпѣливый и не безъ характера.

И, усѣвшись въ кресло, докторъ проговорилъ, обращаясь къ Юліи Петровнѣ:

— Эко я приноровился-то какъ!

— А что? — спросила она.

— Всегда такъ-таки къ чаю и потрафлю.

— А вы обѣдали?

— Ѣлъ какую-то бурду изъ курицы, которую называли супомъ, кашу, но сытъ и ѣсть не хочу. А вотъ чайку выпью съ превеликимъ наслажденіемъ.

За чаемъ, какъ это водится, «другъ здравія» принялся бранить земство.

— Вѣдь, это чортъ знаетъ что такое, — говорилъ онъ, — устроили разъѣздную систему. Извольте ѣздить по медицинскимъ пунктамъ и лечить больныхъ! Сегодня, напримѣръ, въ теченіе четырехъ часовъ двѣсти человѣкъ принялъ! На каждаго больнаго приходится, слѣдовательно, съ небольшимъ одна минута… Развѣ это не комедія? Ну, и валяешь на-обумъ Лазаря! Только и стараешься, чтобы цифра паціентовъ была внушающая… «Вотъ, молъ, господа гласные, смотрите, сколько я народу перелечилъ! Нельзя ли награду назначить?» О, цифры — великое дѣло, тѣмъ болѣе, что никто провѣрятъ ихъ не захочетъ!]

— Однако, вы очень откровенны, — замѣтила Юлія Петровна.

Но докторъ даже и вниманія не обратилъ на ея замѣчаніе.

— А потомъ, — продолжалъ онъ, — когда этотъ дурацкій пріемъ больныхъ поконченъ, вы разсчитываете, конечно, отдохнуть, — не тутъ-то было! Сегодня, напримѣръ, сажусь въ телѣжку, ѣду сюда, вдругъ въ деревнѣ Обливной мужикъ среди улицы останавливаетъ. «Что?» — спрашиваю. — «Хозяйка, третій день родами мучается, пожалуйте», — говоритъ. А въ Ивановкѣ попа «кондрашка» и тоже «пожалуйте!» Но, вѣдь, я не двужильный, мнѣ отдыхъ требуется.

— И не «пожаловали»? — спросила Юлія Петровна.

— И не пожаловалъ.

— Ни къ роженицѣ, ни къ попу?

— Ни къ роженицѣ, ни къ попу! — подтвердилъ «другъ здравія» и принялся расхваливать медицинскіе порядки сосѣдняго земства.

— Тамъ, — говорилъ онъ, обмакивая сухарь въ стаканъ, — этихъ дурацкихъ разъѣздовъ не полагается. Тамъ врачъ живетъ при больницѣ. Онъ въ извѣстные часы принимаетъ больныхъ, въ извѣстные часы обѣдаетъ, ужинаетъ, спитъ, а по пунктамъ разъѣзжаютъ фельдшера, направляя къ врачу только однихъ серьезно-больныхъ… Это я понимаю, здѣсь есть смыслъ!

— Такъ вы бы туда и ѣхали! — невольно воскликнула Юлія Петровна.

Докторъ расхохотался.

— Нельзя, барынька моя хорошая, нельзя-съ, а то бы давно махнулъ.

— Почему же нельзя?

— А потому, сударыня, что я былъ стипендіатомъ того земства! Оно за мёня въ университетъ платило… — и онъ почему-то прищелкнулъ языкомъ.

— Тѣмъ лучше! — подхватила Юлія Петровна. — Вы бы служили тому именно земству, которое платила да васъ.

— Эка, а изъ жалованья-то, пожалуй, вычитать будутъ… А здѣсь-то полностью получаю.

— Послушайте, — перебила его Юлія Петровна, — вѣдь, это нехорошо съ вашей стороны.

— Не я первый, не я послѣдній! — воскликнулъ докторъ. — Слыхали вы про общество вспоможенія «стремящимся»?

— Конечно, слыхала.

— Вѣдь, кассу-то всю растащили… тю-тю!

И, вдругъ перемѣнивъ тонъ, онъ спросилъ:

— Ну-съ, а ваше-то какъ драгоцѣнное?

Юлія Петровна усмѣхнулась.

— Вы такъ утомлены, господинъ другъ здравія, — проговорила она, — что я даже боюсь и говорить вамъ про свое «драгоцѣнное».

«Молодецъ, — подумалъ Брянскій, — ловко отбрила!»

Чай былъ поконченъ и Юлія Петровна обратилась въ Брянскому съ просьбою.пропѣть что-нибудь.

— Кстати, — говорила она, указывая на доктора, — и еще одинъ пѣвецъ прибавился. У доктора пресимпатичный голосъ и онъ премило поетъ, въ особенности со мной, дуэтъ «Не искушай меня безъ нужды».

— Такъ вотъ вы съ него и начните, — проговорилъ Брянскій, — а я послушаю и кстати просмотрю ваши ноты.

— Согласны? — спросила Юлія Петровна доктора.

— Не искушать-то?

— Да.

— Съ большущимъ удовольствіемъ!

Только одинъ Колотуевъ отказался отъ пѣнія, объявивъ, что у него очень непріятный голосъ, называемый «благимъ матомъ».

— По милости этого «благо-мата» я даже холостякомъ остался, — прибавилъ онъ.

— Какъ такъ? — спросили всѣ.

— Невѣстѣ серенаду вздумалъ пропѣть, меня и выгнали!

Перешли въ комнату. Юлія Петровна усѣлась за піанино, докторъ разложилъ ноты и они пропѣли дуэтъ. Спѣли они его очень недурно и, конечно, вызвали громкіе апплодисменты, за которые «другъ здравія» благодарилъ комическими поклонами, приложивъ руку къ сердцу. Тѣмъ временемъ Брянскій разыскалъ въ нотахъ романсъ «Ночи безумныя» и положилъ его на пюпитръ. Это тоже былъ дуэтъ, онъ очень нравился Юліи Петровнѣ и она охотно согласилась пропѣть его вмѣстѣ съ Брянскимъ. Пропѣли они его превосходно и произвели впечатлѣніе. Голосъ у Брянскаго былъ нѣсколько разбитый, но онъ такъ искусно скрывалъ это, такъ много влагалъ въ свое пѣніе души и граціи, что невольно плѣнилъ (именно плѣнилъ) всѣхъ. Пѣлъ онъ, какъ актеръ, пѣніе сопровождалъ красивыми жестами, увлекался пѣніемъ и держалъ себя какъ на сценѣ или въ концертномъ залѣ. Словомъ, онъ произвелъ такой эффектъ, что Юлія Петровна, покончивъ романсъ, объявила, что пѣть съ Брянскимъ она больше не будетъ.

— Помилуйте, — говорила она, — да, вѣдь, вы форменный пѣвецъ! Видно, что вы изучили пѣніе и что руководилъ вами хорошій мастеръ. Какъ же мнѣ пѣть съ вами?

— Божусь вамъ, что не учился, — увѣрялъ Брянскій.

— По крайней мѣрѣ, до сихъ поръ, — замѣтилъ Колотуевъ, — я за нимъ грѣха этого не зналъ.

— Да никогда же… — говорилъ Брянскій.

— Не вѣрю, не вѣрю! Самоучкой такъ пѣть нельзя! — говорила Юлія Петровна, и затѣмъ принялась умолять Брянскаго пропѣть вчерашній вальсъ изъ Колоколовъ, который Нептунъ не далъ ему докончить.

— Умоляю, — говорила она. — Кстати, я и аккомпаниментъ знаю.

— Да-съ, это было бы недурно, — замѣтилъ «другъ здравія», на котораго только что пропѣтый дуэтъ произвелъ очень сильное впечатлѣніе. — Это было бы очень недурно, а то эти ваши «ночи», — чортъ бы ихъ побралъ! — мнѣ всѣ нервы даже расшатали.

Дѣлать было нечего и Брянскій уступилъ общему желанію.

— Отлично, безподобно! — раздалось со всѣхъ сторонъ, когда вальсъ былъ пропѣтъ.

— И вы будете увѣрять меня, что вы поете самоучкой? — допрашивала Юлія Петровна.

— Самоучкой.

— Это невозможно! — воскликнула она.

— Невозможно! — повторилъ «другъ здравія». — Тутъ техника видна, да еще какая, самая патентованная… Что вы мнѣ разсказываете!… Мы. вѣдь, тоже не съ маленькими обѣдаемъ!

— Молодчина! — восклицалъ Колотуевъ.

— Увѣряю васъ, господа, что даже и нотъ-то хорошенько не знаю.

Красивое пѣніе Брянскаго очень понравилось Юліи Петровнѣ, произвело на нее впечатлѣніе и, въ то же время, ее зантересовала эта мистификація. Только что пропѣтый вальсъ воодушевилъ ее и ей опять захотѣлось пропѣть съ Брянскимъ что-нибудь. Она усѣлась за піанино, а Брянскій словно угадалъ ее желаніе, положилъ на пюпитръ дуэтъ изъ Новобрачной и, улыбаясь, проговорилъ:

— Вотъ это тоже очень красивая вещица…

Юлія Петровна взглянула на ноты.

— И вы думаете, что я спою это? — спросила она.

— Безъ сомнѣнія.

— Что это, что такое? — вскрикнулъ докторъ и, подбѣжавъ къ піанино, посмотрѣлъ въ ноты. — А, знаю… Прелесть, восторгъ!… Дуэтъ изъ Новобрачной!

— Да, дуэтъ.

— Слышалъ… роскошь!

— Да не спою я! — говорила съ отчаяніемъ Юлія Петровна, а сама уже раскрыла ноты и начала аккомпанировать.

«Ну, дайте-жь ручку мнѣ…» — раздался голосъ Брянскаго, исполнявшаго партію Подесто, и все замолкло. Докторъ осторожно, на цыпочкахъ, пробрался въ уголъ допустившись тамъ въ мягкое кресло, весь превратился въ слухъ; онъ даже какъ-то ротъ разинулъ и глаза вытаращилъ. Колотуевъ сидѣлъ на диванѣ и, видимо, любовался своимъ другомъ, онъ насмотрѣться не могъ на него и, въ то же время, тайно завидовалъ ему. «Будь-ка я такимъ, — думалъ онъ, — сразу бы сдѣлалъ предложеніе… Вишь, вѣдь, глазищами-то какъ поводитъ!» Ему даже казалось, что глаза эти приводятъ, въ смущеніе Юлію Петровну, несмотря на то, что она не видитъ ихъ. Брянскій стоялъ нѣсколько поодаль и, граціозно подавая Юліи Петровнѣ какую-то книгу, пѣлъ какимъ-то умоляющимъ шепотомъ: «Со мной наединѣ вы здѣсь ее прочтите…» Юлія Петровна робѣла, голосъ ея слегка дрожалъ, но такъ какъ именно это-то и требовалось въ настоящемъ дуэтѣ, то дуэтъ и былъ исполненъ замѣчательно хорошо и эффектно. Докторъ пришелъ, какъ говорится, въ «телячій восторгъ», неистово кричалъ «браво», топалъ неистово ногами и требовалъ повторенія; Колотуевъ кричалъ: «Молодчина!» и. только одинъ Брянскій былъ недоволенъ самимъ собою.

— Нѣтъ, — говорилъ онъ, — нѣтъ, не то, не то!… Такія вещи безъ обстановки пѣть нельзя… Сцена нужна, сцена… декораціи, луна… нѣтъ, не то…

— Послушайте-ка, — говорилъ тѣмъ временемъ «другъ здравія», подойдя къ Брянскому. — Вы меня извините… но… я какъ только сюда вошелъ, такъ сейчасъ же лицо ваше показалось мнѣ знакомымъ… А вотъ теперь, услыхавъ ваше пѣніе, ваши манеры и мимику, я готовъ пари держать, что видѣлъ васъ.

— Очень можетъ быть.

— Не были ли вы…

И, нѣсколько помолчавъ, онъ назвалъ городъ, въ которомъ предполагалъ свою встрѣчу съ Брянскимъ.

— Не былъ, — отвѣтилъ Брянскій, улыбаясь. — Но я знаю, — продолжалъ онъ, — почему именно вы сдѣлали мнѣ этотъ вопросъ. Тамъ пѣлъ тогда Агинскій…

— Да, да! — воскликнулъ докторъ, словно обрадовавшись, что Брянскій самъ разрѣшилъ это недоразумѣніе. — Да, да, именно… Агинскій, Агинскій! — бормоталъ онъ. Разговоръ доктора походилъ на бормотанье, причемъ онъ какъ-то шлепалъ языкомъ и. хлопалъ пухлыми губами. — Именно, именно…

— Агинскаго я никогда не видалъ, — продолжалъ тѣмъ временемъ Брянскій, — но всѣ говорятъ, что я очень похожъ на него…

— Удивительно! Даже манеры, жесты… Всѣ барыни по немъ съ ума сходили.

Юлія Петровна сыграла какую-то блестящую салонную пьеску, затѣмъ закрыла піанино и пригласила всѣхъ на террасу. Всѣ вышли и изумились, увидавъ громадную черную тучу, заслонявшую собою всю восточную часть горизонта.

— Откуда это? — удивились всѣ.

— И, вѣдь, какая туча-то почтенная! — говорилъ докторъ.

Туча была дѣйствительно «почтенная». Освѣщенная лучами только что закатившагося солнца и окрашенная въ темно-лиловый цвѣтъ, она быстро расползалась во всѣ стороны. Вдали глухо гремѣлъ громъ, вспыхивала молнія (словно гдѣ-то громадные глаза мигали огненнымъ миганіемъ), потянулъ вѣтеръ и запахло дождемъ. Гости собрались было ѣхать, но Юлія Петровна удержала ихъ.

— Куда это… въ такую грозу, — говорила она, — развѣ возможно?

Наступили сумерки и, по мѣрѣ ихъ сгущенія, молнія становилась все ярче и ярче. Вѣтеръ усиливался, зашумѣли листья, лѣсъ наполнился гуломъ, захлопали драпировки на балконѣ, упалъ какой-то горшокъ съ цвѣтами и хлопнула балконная дверь, зазвенѣвъ разбившимися стеклами. Вошла горничная и собрала осколки въ фартукъ.

— Закрыта ли труба въ кухнѣ? — спросила ее Юлія Петровна.

Труба оказалась закрытою. Наконецъ, пошелъ дождь. Сперва посыпался онъ крупнымъ жемчугомъ и стучалъ о крышу, словно градъ, но сверкнула молнія, ударилъ громъ и дождь полилъ, какъ изъ ведра. Сквозъ крышу навѣса потекли ручьи и всѣ перешли въ комнату.

VIII.

Гроза загнала къ Юліи Петровнѣ приходскаго «батюшку», отца Григорія. Онъ подъѣхалъ какъ-то незамѣтно, снялъ съ себя въ сѣняхъ (не въ передней, а въ сѣняхъ) мокрое платье, разставилъ шатромъ громадный дождевой зонтъ, расчесалъ волосы и бороду и, войдя въ комнату, перекрестился на иконы.

— Ужь извините, — проговорилъ онъ, подавая руку Юліи Петровнѣ («батюшка» былъ изъ молодыхъ, носилъ воротнички и рукавчики съ запонками и интеллигентныхъ прихожанъ не благословлялъ, а только пожималъ имъ руки). — Извините, невольно безпокою, — гроза загнала…

Юлія Петровна была очень рада пріѣзду «батюшки» и познакомила его съ Брянскимъ, такъ какъ съ остальными онъ былъ знакомъ.

— Вы это откуда? — спросила она его.

Оказывается, что батюшка ѣздилъ навѣщать того самаго священника, съ которымъ случился параличъ и заѣхать къ которому «другъ здравія» отказался.

— Сѣтуетъ, очень сѣтуетъ! — говорилъ «батюшка», обращаясь къ доктору.

— Посѣтуетъ и перестанетъ! — объявилъ тотъ и тотчасъ же добавилъ: — а вотъ давайте-ка лучше въ картишки сразимся.

Предложеніе было всѣми принято съ удовольствіемъ, такъ какъ, кромѣ Колотуева, всѣ были охотники до картъ.

— Что же будетъ дѣлать сосѣдъ-то мой дорогой? — замѣтила Юлія Петровна. — Вѣдь, онъ не играетъ?…

— Учиться буду! — замѣтилъ онъ весело.

— Въ такомъ «разѣ» ко мнѣ не подсаживайтесь, — замѣтилъ «батюшка», — лапти плету въ картахъ-то… Вѣчный данникъ! — прибавилъ онъ, вздохнувъ.

— Знаемъ мы, какъ вы дань-то платите! — подхватилъ «другъ здравія». — Намедни пятнадцать рублей выиграли… Данникъ… нечего сказать!…

— Случайно, самъ себѣ не вѣрю…

— Случайности… чуть не каждый разъ… — ворчалъ докторъ. Поставили столъ, подали карты, зажгли свѣчи и всѣ усѣлись. — Ну-съ, пожалуйте карты брать! — приглашалъ докторъ, въ еромъ разложивъ карты. — Кому сдавать?… Мнѣ, оказывается.

— Вамъ и мѣсто выбирать, — замѣтила Юлія Петровна.

— Только не на «разрѣзѣ»^[1], — проговорилъ докторъ, усаживаясь на выбранное имъ мѣсто.

На разрѣзѣ пришлось садиться «батюшкѣ». Всѣ дружно захохотали, когда онъ, посмотрѣвъ на разрѣзъ, молча покачалъ головой.

— Не безпокойтесь, — говорилъ докторъ, — онъ и на разрѣзѣ выиграетъ, данникъ-то этотъ.

— Вы только выигрыши считаете, — замѣтилъ «батюшка», — а проигрыши…

Но ударилъ громъ и «батюшка», не докончивъ фразы, принялся креститься. Крестился онъ, впрочемъ, при каждомъ ударѣ и только разъ во всю игру, когда къ нему пришло восемь безъ козырей съ его ходомъ, онъ даже и вниманія не обратилъ на ударъ, разразившійся чуть не надъ самою кровлей флигеля.

Игра шла оживленная, съ «разговорами», только одинъ «батюшка», все время державшій карты подъ столомъ, «дабы не запускали глазенаповъ», весь сосредоточивался въ игрѣ. «Другъ здравія» болталъ неустанно и билъ карты, приговаривая: «Молода-съ! не годится! постарше поищите!» Брянскій занимался больше анекдотами (онъ ихъ зналъ массу) и потому безпрестанно дѣлалъ ренонсы, забывалъ игру и творилъ самыя непростительныя ошибки.

Это сердило доктора.

— Такъ играть невозможно! — кричалъ онъ. — Это чортъ знаетъ что!… Я вамъ показываю черви, а вы чуть не верхомъ на трефахъ выѣхали!…

— Извините, пожалуйста…

— Это чортъ знаетъ что такое!

За то, когда Брянскій дѣлалъ такія же ошибки, играя съ кѣмъ-нибудь другимъ, докторъ хохоталъ и кричалъ:

— Это прелестно!… Позвольте васъ расцѣловать… Не сдѣлай вы такого хода — я бы безъ двухъ…

Колотуевъ тоже не бездѣйствовалъ. Онъ за всѣхъ тасовалъ карты и не шутя присматривался къ игрѣ. Онъ всегда какъ-то садился возлѣ Юліи Петровны, да больше и негдѣ было сидѣть, такъ какъ докторъ и «батюшка», сперва церемонившіеся, только косо посматривали на него, когда онъ подсаживался къ нимъ, а потомъ прямо гоняли его отъ себя. «Нѣтъ-съ, избавьте-съ, — говорили они. — Вы — моръ!» Зато, сидя возлѣ Юліи Петровны, онъ чувствовалъ себя вполнѣ счастливымъ. Онъ любовался ея пальчиками, украшенными перстнями, ея шейкой, плечами, а изрѣдка, запрокинувшись на спинку стула, и ея стройнымъ бюстомъ. Какъ-то разъ Брянскій изловилъ моментъ и, къ великому ужасу Колотуева, погрозилъ ему пальцемъ.

— Что это вы грозитесь? — спросила Юлія Петровна, разбирая карты.

— Это я на друга…

Подробностей, конечно, никто не замѣтилъ, но Колотуеву казалось наоборотъ. Онъ даже съ мѣста вскочилъ, покраснѣлъ весь и поспѣшилъ отойти отъ стола. Въ эту минуту онъ готовъ былъ на части растерзать Брянскаго.

Часамъ къ одиннадцати игра была покончена. Въ выигрышѣ остался только одинъ «батюшка».

— Вотъ онъ, данникъ-то вѣчный! — сердился «другъ здравія». — Всего-то сколько выиграли?

— Одиннадцать съ чѣмъ-то, — отвѣтилъ «батюшка», и, положивъ деньги въ портмоне, вышелъ изъ-за стола.

— А вы что сдѣлали? — спросила Юлія Петровна Брянскаго.

— Я? — я превосходно провелъ день…

— И больше ничего?

— Да развѣ этого мало?

Вышли на террасу. Туча куда-то исчезла и яркая луна торжественно плыла по темно-голубому небу. Ночь была тихая, молчаливая; все словно покоилось и нѣжилось въ отдыхѣ послѣ бури. Отдыхала рѣка, отдыхалъ лѣсъ… Въ неподвижномъ воздухѣ пахло дождемъ, надъ рѣкой дымился туманъ… Гроза прошла.

IX.

Послѣ ужина гости начали разъѣзжаться (извѣстно, что въ деревнѣ безъ ужина гостей не выпроводишь). Первымъ уѣхалъ «другъ здравія», такъ какъ, по случаю проигрыша, онъ былъ не въ духѣ, плохо ѣлъ и все придирался къ «батюшкѣ». «Батюшка» послѣдовалъ за нимъ немного спустя. Въ сѣняхъ онъ опять надѣлъ на себя мокрую рясу и сложилъ раскинутый шатромъ зонтъ. Колотуевъ и Брянскій уѣхали послѣдними. Возвращались они домой легонькою рысцой. Въ ушахъ Колотуева все еще раздавался ласковый голосъ Юліи Петровны, а передъ глазами рисовался ея милый, симпатичный образъ. Онъ былъ въ самомъ радужномъ настроеніи и, искоса посматривая на Брянскаго, все собирался спросить его о впечатлѣніи, полученномъ имъ отъ новаго знакомства. Но онъ почему-то не спросилъ, а прислонившись къ мягкой спинкѣ тарантаса, весь предавался мечтаніямъ. Онъ чувствовалъ, что словно увозитъ съ собою что-то очень дорогое и святое, которое дѣлало отраднымъ его существованіе и теплымъ лучомъ согрѣвало его сердце. Только когда выѣхали они изъ рощи и выбрались на луга, онъ не выдержалъ и, обратясь къ Брянскому, спросилъ его по-французки:

— Ну, что, братецъ, какъ?

Тотъ не понялъ его вопроса.

— Какъ на твой вкусъ?

— Дама пріятная во всѣхъ отношеніяхъ! — проговорилъ Брянскій.

— Ты все шутишь?

— Нисколько…

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ?

— Ну, конечно, премилая…

— А какъ день-то… незамѣтно, вѣдь, прошелъ…

— Даже и не спалъ послѣ обѣда! — подхватилъ Брянскій.

— До спанья ли тутъ!

И онъ опять замолчалъ и опять какъ-то началъ коситься на друга, собираясь сдѣлать ему еще одинъ вопросъ, но, видимо, робѣлъ. Наконецъ, онъ преодолѣлъ эту робость и, пригнувшись къ Брянскому, спросилъ опять-таки по-французски:

— А ничего не говорилъ съ ней?

— Насчетъ чего?

— Насчетъ меня.

— Да, вѣдь, ты же самъ просилъ меня подождать!…

— Ну, конечно… конечно… — забормоталъ онъ, — конечно, надо подождать… высмотрѣть, поразвѣдать… Нѣтъ, я, вѣдь, такъ только… — прибавилъ онъ, — зная твой нетерпѣливый характеръ… Ты, вѣдь, все сразу любишь… тяпъ-ляпъ!…

— Нѣтъ, я ничего не говорилъ.

— И отлично!

И они оба замолчали.

Неподалеку отъ мельницы они догнали «батюшку». Онъ слѣзъ съ телѣжки и что-то возился возлѣ лошади. Такъ какъ онъ загородилъ дорогу, то пришлось остановиться.

— Сейчасъ, сейчасъ! — кричалъ онъ, — только супонь подтяну. Странный человѣкъ этотъ «другъ здравія», — продолжалъ онъ, подтягувая супонь. — Когда самъ выигрываетъ, это ничего, а когда люди выигрываютъ — кричитъ, сердится…

Колотуевъ расхохотался.

— А зачастилъ онъ что-то ко вдовушкѣ-то! — замѣтилъ «батюшка», покачавъ головой.

— Часто развѣ? — спросилъ Колотуевъ и словно морозъ пробѣжалъ по его тѣлу.

— Какъ ни заѣдешь, все тамъ!

— Развѣ?

— Да, вѣдь, и то сказать: барынька-то больно, вѣдь, хорошая. И сама-то хороша, да и состояньеце-то кругленькое… Одинъ лѣсъ чего стоитъ.

И «батюшка» вскочилъ въ телѣжку.

— Покойной ночи! — крикнулъ онъ и, ударивъ лошадь, загремѣлъ своею развинченною телѣжкой.

Высказанное «батюшкой» предположеніе повергло Колотуева въ сильное безпокойство и дотолѣ розовыя мечты его замѣтно омрачились. Онъ началъ припоминать подробности проведеннаго дня; припомнилъ ту фамильярность и безцеремонность, которыя позволялъ себѣ «другъ здравія» въ домѣ Юліи Петровны; вспомнилъ дуэтъ: «Не искушай меня безъ нужды возвратомъ нѣжности своей»; тѣ страстные глаза, которые дѣлалъ въ то время этотъ «двухъ-пузырный» докторъ, и ему вдругъ сдѣлалось и больно, и обидно. Онъ даже собрался было немедленно просить своего друга Брянскаго дѣла этого въ долгій ящикъ не откладывать и завтра же ѣхать къ Юліи Петровнѣ съ объясненіемъ, но, замѣтивъ, что Брянскій, убаюканный качкой тарантаса, задремалъ, отложилъ эту просьбу до слѣдующаго утра.

Возвратясь домой, они разошлись по своимъ комнатамъ и улеглись спать.

Но бѣдный Колотуевъ заснуть не могъ, наконецъ, не выдержалъ и отправился къ Брянскому. Онъ осторожно вышелъ изъ своей комнаты, еще осторожнѣе прошелъ корридоръ и уже хотѣлъ было отворить дверь, ведущую въ залу, какъ вдругъ за этою дверью послышался чей-то сдержанный говоръ. Онъ остановился, сталъ прислушиваться и узналъ голоса Прасковьи и Брянскаго. Онъ даже вздрогнулъ и кровь бросилась ему въ лицо. Но это было не чувство ревности, а чувство оскорбленнаго самолюбія. Ему вдругъ стало обидно какъ-то, что Брянскій, въ дружбѣ котораго онъ не сомнѣвался, рѣшился на такой нехорошій поступокъ. Онъ приложился глазомъ къ отверстію замка, въ которое проникалъ свѣтъ, и убѣдился, что говорившіе были дѣйствительно Брянскій и Прасковья. Они сидѣли въ залѣ, возлѣ раствореннаго окна, и свѣтъ отъ горѣвшей на столѣ свѣчи освѣщалъ лицо Прасковьи. Колотуевъ весь день не видалъ ее и теперь она показалась ему страшно блѣдною.

Однако, какъ видно, шаги его были услышаны и вспугнули Прасковью.

— Стойте-ка! — прошептала она торопливо, — идетъ ктой-то!… И въ залѣ все затихло.

— Вамъ все чудится что-то, — проговорилъ Брянскій. — Не безпокойтесь, — кромѣ насъ съ вами, теперь никто не бодрствуетъ.

Прасковья, помолчавъ и убѣдившись, чтобъ домѣ дѣйствительно все спитъ, обратилась къ Брянскому и спросила какимъ-то измученнымъ, болѣзненнымъ голосомъ:

— Такъ вы не обманываете меня?

— Не обманываю.

— Не приходили ко мнѣ?

— И не думалъ, въ мысляхъ даже не было!

— Отчего же дверь-то скрипнула? — спросила она, недовѣрчиво и пытливо взглянувъ изъ-подъ бровей на Брянскаго.

— Можетъ быть, другой кто-нибудь приходилъ.

— Другой не посмѣетъ!

И, помолчавъ немного, замѣтила:

— Нѣтъ, вы неправду говорите… Я видѣла васъ…

— Во снѣ, можетъ быть, — перебилъ ее Брянскій.

— Нѣтъ, не во снѣ, а на яву. Видѣла, какъ вы подошли ко мнѣ и обняли.

Кровь опять хлынула въ лицо Колотуеву, а Брянскій даже съ мѣста вскочилъ.

— Послушайте, Прасковья Зотьевна, — проговорилъ онъ, — я не понимаю васъ… Вы либо сами на любовь напрашиваетесь, кокетничаете, либо просто больны…

Но Прасковья перебила его:

— Побожитесь, что не были, — проговорила она.

— Божусь вамъ.

— Нѣтъ, вы не такъ побожитесь, а какъ слѣдуетъ, передъ святыми иконами.

— Я честное слово даю вамъ.

— Я этому не вѣрю… Нѣтъ, вы побожитесь…

Брянскій побожился передъ иконами. У Колотуева нѣсколько отлегло отъ сердца.

— Вы больны, вамъ лечиться надо, — настаивалъ Брянскій.

— Да, это правда, — говорила она, — я больна, совсѣмъ больна… и руки, и ноги отнялись, а пуще всего сердце болитъ… Такъ это, значить, сонъ былъ! — прибавила она какимъ-то упавшимъ, чуть слышнымъ голосомъ. — Странный сонъ… нехорошій!

И она медленно встала и взяла со стола свѣчу. Лицо ея освѣтилось теперь совершенно и Брянскій даже испугался, увидавъ его: до того оно было блѣдно и до того большіе черные глаза ея были полны какой-то мрачной думы. «Нѣтъ, — подумалъ онъ, — она не кокетничаетъ».

— Ну, а теперь прощайте! — проговорила она, и неслышно, словно тѣнь какая-то, вышла изъ комнаты.

Когда Брянскій улегся въ постель, къ нему вошелъ Колотуевъ.

— Не спишь? — спросилъ Колотуевъ.

Брянскій даже обрадовался его приходу и разсказалъ ему все только что случившееся съ нимъ и Прасковьей.

— А, можетъ быть, ты и въ самомъ дѣлѣ приходилъ къ ней? — спросилъ Колотуевъ.

Брянскій пристально посмотрѣлъ на него.

— А тебѣ было бы непріятно? — спросилъ онъ Колотуева.

— Какъ тебѣ сказать?… — отвѣтилъ тотъ. — Неловко было бы за тебя…

— Да, это правда, — согласился Брянскій. — Но такъ какъ я у нея не былъ, въ чемъ даю тебѣ честное слово, то, слѣдовательно, я ничего передъ тобою неловкаго не сдѣлалъ.

— Я въ этомъ и не сомнѣвался! — проговорилъ весело Колотуевъ, и пріятели расцѣловались.

— Я тебѣ, — проговорилъ Брянскій, — совѣтую обратить вниманіе на твою Прасковью: ее надо лечить, и лечить серьезно, такъ какъ она психопатка.

Но Колотуевъ поспѣшилъ успокоить его.

— Не психопатка она, а просто суевѣрная баба… Это все твое гаданье надѣлало!

— Не можетъ быть! — удивился Брянскій. — Она вѣрить картамъ?

— Безусловно! — подтвердилъ Колотуевъ, заливаясь веселымъ смѣхомъ. — Я увѣренъ, она теперь убѣждена, что непремѣнно должна быть твоею, что такая ея судьба, а моя судьба — оставаться при «пиковомъ интересѣ».

Но, вспомнивъ про «пиковый интересъ», онъ невольно вспомнилъ и про настоящую цѣль своего прихода къ Брянскому, т.-е. про свои недоразумѣнія относительно отношеній «друга здравія» къ Юліи Петровнѣ.

— А что! — вскрикнулъ онъ. — Вѣдь, я къ тебѣ за дѣломъ пришелъ. Какъ бы мнѣ въ самомъ дѣлѣ не остаться при «пиковомъ интересѣ»…

— Какъ? — удивился Брянскій. — И ты тоже, какъ твоя Прасковья?

— Нѣтъ, братецъ, мои предположенія будутъ поосновательнѣе.

И, усѣвшись на кровать, рядомъ съ Брянскимъ, онъ обнялъ его и подробно передалъ ему всѣ свои сомнѣнія, не дававшія ему покоя, а равно и всѣ предположенія, высказанныя ему «батюшкой» по поводу доктора.

— И вотъ поэтому-то, — говорилъ онъ, покончивъ исповѣдь, — я хочу просить тебя не мѣшкать, а прямо сдѣлать ей отъ меня предложеніе… Вѣдь, я всю ночь не спалъ, — вскрикнулъ онъ, — а тогда я хоть спать-то буду спокойно!

Но Брянскій до того разозлился за это на Колотуева, что даже безъ церемоніи вытолкалъ его вонъ изъ комнаты.

— Надо быть совершенно слѣпымъ, — кричалъ онъ ему вслѣдъ, — чтобы допустить такую дурацкую любовь! Она его не любитъ!

И онъ быстро захлопнулъ за собою дверь.

X.

Послѣ описаннаго дня Колотуевъ и Брянскій сдѣлались обычными посѣтителями Юліи Петровны и считались у нея «своими». Колотуевъ помогалъ ей по хозяйству, ѣздилъ по полямъ и наблюдалъ за распоряженіями прикащика, а Брянскому пришлось сдѣлаться ея адвокатомъ. Дѣло это было такъ: разъ какъ-то, пріѣхавъ къ Юліи Петровнѣ, онъ засталъ ее въ большомъ горѣ. Она только что получила повѣстку отъ мироваго судьи, изъ которой было видно, что она обвиняется въ клеветѣ, возведенной ею на крестьянина Сысоя Назарова. Прочитавъ повѣстку, Брянскій тотчасъ же поскакалъ къ судьѣ и тамъ узналъ, что «сѣрый чапанъ» дѣйствительно оскорбился тѣмъ, что Юлія Петровна кому-то говорила, что Сысой Назарычъ выстроилъ себѣ усадьбу изъ украденнаго у нея лѣса. Прошеніе, какъ видно, было писано какимъ-то деревенскимъ «брехуномъ» и кончалось просьбою подвергнуть дворянку Юлію Петровну Страхову за клевету на словахъ аресту по 136 ст. устава о наказаніяхъ. Узнавъ затѣмъ отъ Юліи Петровны подробности дѣла и съѣздивъ съ нею даже на мѣсто порубки, Брянскій возмутился и порѣшилъ «проучить» и составителя кляузы, и «сѣраго чапана». Въ тотъ же день онъ объѣздилъ всѣ сосѣднія деревни и, разговаривая съ крестьянами, узналъ, кого именно изъ нихъ Сысой Назарычъ нанималъ рубить лѣсъ и кто именно перевозилъ лѣсъ на его постройку. Онъ даже узналъ имя плотника, строившаго ему избу и остальныя постройки. Заручившись такими данными, Брянскій явился въ камеру судьи во всеоружіи и разгромилъ какъ Сысоя Назарыча, такъ и его адвоката. Затѣмъ къ Сысою Назарычу онъ предъявилъ искъ за порубку, а по поводу кляузныхъ дѣйствій адвоката поѣхалъ объясниться съ предсѣдателемъ съѣзда. Кончилось все это тѣмъ, что съ Сысоя Назарыча было присуждено взыскать за порубку двойную стоимость срубленнаго лѣса, а отъ адвоката отобрано свидѣтельство «на право хожденія по дѣламъ». Сысой Назарычъ не замедлилъ явиться «съ повинной» къ Юліи Петровнѣ, не замедлилъ упасть ей въ ноги и, въ то же время, свалить всю вину на адвоката.

— Онъ, все онъ, милая моя барынька, чтобъ ему пусто было! — вопилъ онъ. — Все онъ смутилъ, окаянный… Не виноватъ, пи въ чемъ не виноватъ, лопни моя утроба… Мы люди темные… У меня и въ мысляхъ-то не было…

И Юлія Петровна не выдержала: она сжалилась надъ слезами «сѣраго чапана» и все простила ему.

Все это не мѣшало, конечно, нашимъ знакомымъ разнообразить время и удовольствіями, придумывать которыя Брянскій оказался великимъ мастеромъ. Устраивались кавалькады (самъ Колотуевъ, и тотъ началъ ѣздить верхомъ рысцой), катались на лодкѣ, удили рыбу и даже однажды верхами отправились въ монастырь, верстъ за двадцать біъ усадьбы Юліи Петровны. Монастырь очень понравился Юліи Петровнѣ. Темный лѣсъ амфитеатромъ обнималъ его съ трехъ сторонъ, а съ четвертой разстилалось громадное озеро, отражавшее въ себѣ и каменныя стѣны монастыря съ башнями, и храмы съ позолоченными крестами и главами, и изящной архитектуры колокольню. Колотуевъ былъ знакомъ съ настоятелемъ монастыря (когда-то тоже служившимъ въ гусарахъ) и тотъ принялъ ихъ радушно. Онъ угостилъ ихъ чаемъ, обѣдомъ; показалъ имъ всѣ достопримѣчательности монастыря и подъ конецъ предложилъ идти въ лѣсъ и посмотрѣть на схимника Паисія, наложившаго на себя обѣтъ молчанія. Это очень заинтересовало Юлію Петровну и всѣ пошли въ лѣсъ. Когда они подходили къ пещерѣ схимника, тотъ рубилъ у входа дрова. Онъ молча чуть не до земли поклонился настоятелю и гостямъ и на вопросъ настоятеля: «Не благословитъ ли заглянуть въ его пещеру?» — отвѣтилъ молчаливымъ поклономъ и снова принялся за дрова. Брянскій шепотомъ спросилъ Колотуева:

— Узнаешь себя?

Тотъ не понялъ, въ чемъ дѣло.

— Только шляпы отъ Лемерсье недостаетъ, — прибавилъ Брянскій, — а то бы вылитый ты!

Пещера была выкопана въ обрывѣ горы и состояла изъ двухъ отдѣленій. Въ первомъ виднѣлось что-то вродѣ печи съ тлѣвшими въ ней углями, а во второмъ досчатый гробъ, накрытый схимой, въ изголовьяхъ котораго возвышалось большое распятіе съ теплившеюся передъ нимъ лампадкой.

— То же самоубійство! — проворчалъ Брянскій, а настоятель только глаза опустилъ.

Изъ пещеры пошли къ озеру, на берегу котораго настоятель угостилъ своихъ гостей ухой изъ только что наловленной рыбы и старою монастырскою наливкой.

Не забывалъ Юлію Петровну и «другъ здравія». Онъ окончательно уже бросилъ свои разъѣзды по «дурацкимъ пунктамъ» и чуть не каждый день, подъ разными благовидными предлогами, заѣзжалъ къ ней. То у него телѣжка ломалась, то лошади останавливались, то онъ завертывалъ къ ней какъ будто мимоѣздомъ, возвращаясь отъ какого-то тяжкаго больнаго. Но все это были, конечно, одни только предлоги, настоящая же цѣль этихъ посѣщеній заключалась въ томъ, что докторъ дѣйствительно имѣлъ на Юлію Петровну серьезные виды. Чуть не каждый день онъ собирался сдѣлать ей предложеніе, сочинилъ и заучилъ на память вступительную для этого рѣчь, но каждый разъ ему мѣшали Колотуевъ и Брянскій. Доктору тоже казались подозрительными столь частыя посѣщенія этихъ двухъ господъ, а пуще всего боялся онъ этихъ кавалькадъ, въ которыхъ, по неумѣнію ѣздить верхомъ, онъ участія не принималъ. Колотуева, впрочемъ, онъ не особенно опасался. «Этотъ, — соображалъ онъ, — байбакъ, рубитъ себѣ дрова, живетъ съ какою-то сумасшедшею бабой и счастливъ; а вонъ тотъ-то, маркизъ-то де-Корневиль, на сомнѣніе наводитъ!» Докторъ подъ конецъ даже злиться началъ, встрѣчаясь у Юліи Петровны и съ «байбакомъ» и съ «маркизомъ». Однако, волей-неволей предложеніе приходилось откладывать до слѣдующаго болѣе благопріятнаго случая и дѣлать то, что дѣлали другіе, т.-е. либо пѣть, либо на лодкѣ кататься, либо садиться за карточный столъ. Въ карты, конечно, играли только въ ненастную погоду, когда пребываніе на воздухѣ оказывалось невозможнымъ, и къ этому времени «потрафлялъ» всегда и «батюшка». Только, бывало, поставятъ столъ, какъ подъ окномъ раздавался скрипъ телѣжки, слышалось «тпру!» и «батюшка» входилъ въ комнату и крестился на иконы.

Это тоже сердило «друга здравія».

— Носомъ чуетъ! — ворчалъ онъ, перетасовывая карты.

— Ахъ, Боже мой! — оправдывался «батюшка». — Не мудрено сообразить, что ежели ненастье, то, кромѣ картъ, ничего болѣе не остается… При чемъ же тутъ носъ?

Однако, больше всего Юлія Петровна любила кататься верхомъ. Верховой ѣздѣ ее обучалъ, конечно, Брянскій, какъ бывшій лихой наѣздникъ. Сперва она робѣла, ѣздила не иначе, какъ только шагомъ, но мало-по-малу осмѣлилась, привыкла крѣпко держаться въ сѣдлѣ, привыкла къ лошади, привыкла управлять ею, а, наконецъ, и сама сдѣлалась лихою наѣздницей. Ѣдутъ, бывало, рысью и вдругъ помчатся въ карьеръ. Сперва Колотуевъ боялся этихъ бѣшеныхъ скачекъ (самъ онъ никогда не скакалъ), кричалъ имъ вслѣдъ: «Тише, тише, вы съ ума сошли! Развѣ такъ можно?» — но потомъ привыкъ, убѣдился, что Юлія Петровна крѣпко сидѣла въ сѣдлѣ, и пересталъ останавливать ихъ. Бывало, умчатся отъ него и Брянскій, и Юлія Петровна, а онъ ѣдетъ себѣ легонькою рысцой и поджидаетъ ихъ возвращенія. И они возвращались веселые и довольные, подсмѣивались надъ добродушнымъ Колотуевымъ и называли его трусомъ.

— А еще бывшій кавалеристъ! — замѣчала Юлія Петровна.

— Я остороженъ, — говорилъ онъ, — долго ли до грѣха?

— А за то хорошо-то какъ! — восклицала Юлія Петровна. — Ахъ, какъ хорошо!

И дѣйствительно, по всему было видно, что ей нравились эти лихія скачки.

То же самое случилось и въ то время, когда они возвращались изъ монастыря, съ тою только разницей, что тогда не обошлось 4езъ маленькихъ приключеній. Они выѣхали изъ монастыря, когда уже смерклось, ѣхали сперва шагомъ, а потомъ Юлія Петровна объявила Колотуеву, что ей надо распорядиться ужиномъ, и вмѣстѣ съ Брянскимъ ускакала впередъ. По случаю темноты Колотуевъ почти всю дорогу ѣхалъ шагомъ. На этотъ разъ онъ былъ даже доволенъ, что это такъ случилось, ибо въ монастырѣ, когда Юлія Петровна о чемъ-то заговорилась съ настоятелемъ, онъ успѣлъ шепнуть Брянскому, что пора бы приниматься и за «сватовство». Онъ даже нѣсколько оробѣлъ, когда сквозь чащу деревьевъ засвѣтились огоньки въ домикѣ Юліи Петровны, и даже остановилъ лошадь. Ему словно хотѣлось увидать въ этихъ окнахъ Брянскаго и Юлію Петровну и по ихъ лицамъ узнать, что именно ожидаетъ его. Но въ окнахъ, кромѣ свѣта, онъ ничего не увидалъ и, скрѣпя сердце, тронулъ лошадь. На крыльцѣ его встрѣтила горничная.

— А гдѣ же барыня? — вскрикнула она, увидавъ передъ собой только одного Колотуева.

— А развѣ ихъ нѣтъ? — удивился тотъ.

— Никого нѣтъ!

Удивленіе Колотуева не замедлило перейти въ испугъ. Въ лѣсу, по разнымъ направленіямъ, разбѣгалось множество дорогъ, спутаться на которыхъ было очень легко. Нѣкоторыя изъ этихъ дорогъ вели къ угольнымъ ямамъ и тамъ кончались, а по нѣкоторымъ можно было забраться въ такія трущобы, изъ которыхъ и выбраться было трудно. Сверхъ того, въ трущобахъ этихъ водилось очень много волковъ, которые могли напасть на заблудившихся и напугать лошадей. А ночь, какъ нарочно, была темная и черныя, густыя тучи заволакивали небо. Не менѣе Колотуева перепугалась и горничная, которая очень боялась и темноты, и волковъ. Порѣшили, наконецъ, послать на розыски кучера и прикащика, но кучеръ оказался мертвецки пьянымъ, а прикащикъ куда-то уѣхалъ. Тогда Колотуевъ вскочилъ было на лошадь и хотѣлъ ѣхать самъ, но горничная окончательно не отпустила его и объявила, что она «ни за что на свѣтѣ» не останется одна въ совершенно пустой усадьбѣ.

— Лучше руки на себя наложу! — вскрикнула она.

И дѣйствительно, глядя на ея испуганное, поблѣднѣвшее лицо, можно было допустить, что она была способна на все. Дѣлать было нечего, Колотуевъ слѣзъ съ лошади, привязалъ ее къ дереву и, взойдя на крылечко, принялся, что было силъ, кричать, въ той увѣренности, что крикъ этотъ будетъ услышанъ заблудившимися. Начала кричать и горничная. Крикъ этотъ разносился по лѣсу, повторялся эхомъ, но отклика не было. Такъ прошло съ полчаса. Наконець, когда Колотуевъ и горничная достаточно охрипли и когда голоса ихъ начали походить на какой-то шепотъ, послышался вдали конскій топотъ, а немного погодя къ крылечку подскакали виновники всей этой тревоги, Брянскій и Юлія Петровна. Они весело хохотали итакъ же весело разсказали, что дѣйствительно сбились съ дороги, попали на какую-то угольную яму, заѣхали потомъ въ какую-то трущобу и хотя не встрѣтили ни одного волка, но, все-таки, съ большимъ трудомъ выбрались на большую дорогу.

Пріятели уѣхали домой тотчасъ же.

— Ну, что, какъ… не говорилъ? — спросилъ Колотуевъ Брянскаго, когда они достаточно далеко отъѣхали отъ дома.

Но Брянскій, все время молчавшій и, видимо, погруженный въ какое-то раздумье, какъ-то нехотя отвѣтилъ ему:

— Досугъ мнѣ было говорить объ этомъ!

— А пора, братецъ! — приговорилъ Колотуевъ. — Я этого «друга здравія» не на шутку бояться началъ. Чортъ его знаетъ… Какъ бы и въ самомъ дѣлѣ изъ подъ-носа не выхватилъ.

— Нашелъ кого бояться! — проговорилъ Брянскій тономъ презрѣнія. — Нечего сказать!… Очень страшный человѣкъ!…

Однако, послѣ этого Брянскій началъ какъ-то манкировать, часто оставался дома, и Колотуевъ одинъ ѣхалъ къ Юліи Петровнѣ.

— А гдѣ же Брянскій? — спрашивала тогда Юлія Петровна.

— Дома остался, — отвѣчалъ Колотуевъ, — письма писать засѣлъ.

— Опять эти письма! — восклицала Юлія Петровна, и она словно досадовала на эту переписку.

Разъ какъ-то по поводу этихъ писемъ докторъ высказалъ свое удивленіе, что ни на одномъ изъ этихъ писемъ, адресованныхъ Брянскому, не было фамиліи Брянскаго, а просто сперва значился адресъ Колотуева, а потомъ надпись: «для передачи А. Б.»

— Вамъ кажется это подозрительнымъ? — спросила Юлія Петровна съ нѣкоторымъ раздраженіемъ.

— Не подозрительнымъ, а страннымъ! — замѣтилъ «другъ здравія».

— Ничего тутъ страннаго нѣтъ, — перебила его Юлія Петровна. — Вѣроятно, предполагается, что Семенъ Иванычъ будетъ настолько догадливъ, что передастъ письмо Брянскому. Неужели, — добавила она, — и мѣтки на платкахъ покажутся вамъ странными, ежели онѣ будутъ состоять лишь изъ однихъ иниціаловъ?

— То — мѣтки, а то — адресъ!

Не особенно нравилось и Колотуеву, что Брянскій сталъ рѣже бывать у Юліи Петровны. «Чортъ его знаетъ, — размышлялъ онъ, — наболталъ, наобѣщалъ съ три короба, а теперь письма писать началъ. Теперь вотъ и приходится самому дѣлать предложеніе… А когда я рѣшусь на это?»

За то, когда пріѣзжалъ Брянскій, Юлія Петровна словно оживала.

— Насилу-то! — говорила она, весело улыбаясь. — Вы меня забыли совсѣмъ…

— Не забылъ, Юлія Петровна, а былъ занятъ.

— Все письма писали…

— Все письма.

Однажды по поводу этихъ писемъ она спросила его:

— Говорятъ, у васъ переписка громадная… Съ кѣмъ это вы переписываетесь?

Брянскій улыбнулся.

— Васъ это интересуетъ?

— Другихъ интересуетъ, а глядя на другихъ, и я заинтересовалась.

— Что же именно интересуетъ васъ и другихъ? — спросилъ онъ, продолжая улыбаться. — Имена ли тѣхъ, съ кѣмъ я переписываюсь, или же содержаніе моей переписки?

— Въ такія подробности я не смѣю и входить, — перебила его Юлія Петровна, — но меня просто удивляетъ эта масса писемъ, которую вы и получаете, и отправляете…

— Ахъ, Боже мой! — воскликнулъ Брянскій. — Да, вѣдь, я же не Паисій, въ пещерѣ котораго мы были съ вами, а человѣкъ живой!… Меня многое интересуетъ, занимаетъ… Знакомые мои разсѣяны чуть не по всему земному шару… У меня есть дѣла, предпріятія… Иранъ, напримѣръ, хочу освѣтить газомъ… торговый портъ построить въ Черномъ морѣ… Можетъ быть, надняхъ въ Бельгію придется съѣздить.

— Счастливый! — позавидовала ему Юлія Петровна.

А въ другой разъ она спросила его и по поводу буквъ А. и Б., выставляемыхъ на конвертахъ.

— И это тоже интересуетъ васъ? — чуть не вскрикнулъ онъ.

— Не меня, не меня, — поспѣшила перебить его Юлія Петровна. — На этотъ разъ меня это нисколько не интересуетъ, а «друга здравія» только, который видитъ въ этихъ двухъ буквахъ даже что-то подозрительное.

Брянскій расхохотался.

— Такъ успокойте же вашего «друга здравія» и объясните ему, что все это дѣлается только ради «сокращенія переписки».

XI.

Разъ какъ-то, когда Колотуевъ былъ у Юліи Петровны, Брянскій сидѣлъ въ своей комнатѣ и перечитывалъ только что доконченное имъ письмо къ одному изъ своихъ пріятелей. Брянскій былъ, видимо, не въ духѣ, брови его какъ-то сдвинулись и глубокая складка пересѣкала его красивый лобъ. Въ письмѣ этомъ онъ описывалъ свое пребываніе въ дохѣ Колотуева, миръ и тишину того крошечнаго уголка, въ который закинула его капризная судьба, и его обитателей. Онъ описывалъ живописную природу уголка, тихо воркующихъ голубей, красивую рѣку, темный камышъ, голубое небо, которое, по его мнѣнію, было здѣсь и прозрачнѣе, и привѣтливѣе, чѣмъ гдѣ-либо, и затѣмъ приходилъ въ отчаяніе, что въ силу сложившихся обстоятельствъ ему приходится «съ стѣсненнымъ сердцемъ» покинуть и эту ласково принявшую его природу, и этихъ обласкавшихъ его людей. «Я еще не успѣлъ путемъ отдохнуть, — писалъ онъ, — не успѣли еще путемъ зажить раны растерзаннаго сердца, какъ опять предстоитъ бѣгство… Но куда же бѣжать теперь? И гдѣ же найду я такую сердечную дружбу, какую нашелъ здѣсь?» А далѣе онъ сообщаетъ и причину своего предполагаемаго бѣгства, которою является Юлія Петровна. «Есть здѣсь „добрая фея“, — писалъ онъ, — извѣстно, что безъ нихъ не обходится ни одинъ волшебный уголокъ. Здѣшняя же фея не обладаетъ никакими волшебными чарами, но взамѣнъ ихъ она обладаетъ такими добрыми голубыми глазами, такимъ нѣжнымъ, любящимъ сердцемъ и такими изящными пепельными волосами, что невольно очаровываетъ всѣхъ. На взглядъ, это — очень обыкновенная женщина. Ничего особеннаго она не дѣлаетъ: ни добра, ни зла. Не лечитъ мужиковъ, не обучаетъ грамотѣ ребятъ, не бѣгаетъ по крестьянскимъ избамъ, — словомъ, не замѣшана ни въ чемъ такомъ, чѣмъ модничаютъ наши русскія помѣщицы-филантропки, а, между тѣмъ, ты чувствуешь и не можешь никакъ отдѣлаться отъ этого чувства, что она благотворно вліяетъ на тебя. Она точно солнышко, которое тоже, повидимому, сидитъ себѣ на одномъ мѣстѣ, сложа руки, и ничего не дѣлаетъ, а, между тѣмъ, все только и живетъ этимъ солнышкомъ. И вотъ я не устоялъ и полюбилъ это солнышко. Но это бы не бѣда, а бѣда въ томъ, что и само солнышко полюбило меня. Никакихъ объясненій между нами не было (кто же въ наше время объясняется въ любви?), а, между тѣмъ, это такъ, тысячу разъ такъ! Счастье близко, оно въ рукахъ у меня, оно здѣсь, возлѣ меня… стоитъ только пикнутъ — и оно мое… Но тебѣ извѣстно, что воспользоваться я имъ не могу и что было бы слишкомъ безчестно съ моей стороны омрачать собою это ясное солнышко. Пусть оно во всей своей чистотѣ свѣтитъ и грѣетъ, только ужь никакъ не мнѣ пользоваться этимъ свѣтомъ и тепломъ. Пожалуйста, не говори объ этомъ „нашимъ“. Это слишкомъ грубый народъ, неспособный сочувствовать ничему возвышенному въ области сердца». Письмо это онъ кончилъ слѣдующею припиской: «Надняхъ она спрашивала меня, почему на всѣхъ получаемыхъ мною письмахъ нѣтъ моей фамиліи, а только одни иниціалы? Бѣдная, какъ бы она пожалѣла меня, ежели бы только могла узнать истину!»

Прочитавъ письмо, онъ всталъ изъ-за стола и принялся ходить по комнатѣ. Видно было по всему, что написать это письмо ему стоило большихъ усилій и что даже и теперь онъ находился въ раздумья: отправлять ли ему это письмо по адресу, или же нѣтъ? Онъ еще нѣсколько разъ перечиталъ это письмо, однажды, схватилъ его обѣими руками, собираясь уничтожить, но, наконецъ, усѣлся за столъ, сунулъ письмо въ конвертъ, адресовалъ его въ Цюрихъ и самъ отнесъ почтарю. Возвращаясь отъ почтаря, онъ завернулъ въ садъ и нѣсколько разъ исходилъ его вдоль и поперекъ; онъ даже раза два подходилъ къ окну Прасковьиной комнаты, освѣщенной лампой, но сторка была опущена и онъ ничего не увидалъ въ окно. Онъ давно не видалъ ее, съ той самой ночи, когда она, убитая и удрученная горемъ, заставляла его божиться, что онъ не приходилъ къ ней. Теперь и ему было невыносимо тяжело и онъ былъ бы радъ побесѣдовать съ этою странною психопаткой, чтобы хотъ сколько-нибудь развлечь свою тоску; онъ хотѣлъ постучать ей въ окно и позвать ее въ садъ, но ему стало какъ-то совѣстно развлекать свою тоску чужимъ горемъ, и онъ отошелъ отъ окна. Возвратясь въ свою комнату, онъ зажегъ дампу, взялъ первую попавшуюся ему книгу и, опустившись въ мягкое кресло, принялся читать. Въ домѣ все было тихо, только одно храпѣніе Захара, спавшаго на коникѣ въ передней, съ головою, положенною на кулакъ, нарушало эту тишину. Книга нагоняла сонъ и на Брянскаго, и онъ чувствовалъ, что глаза его начинаютъ смыкаться… Вдругъ подъ раскрытымъ окномъ что-то хрустнуло, послышались чьи-то осторожные шаги, какой-то шорохъ. Брянскій открылъ глаза, оглянулся и увидалъ Прасковью. Она стояла снаружи окна на фундаментѣ и локтями опиралась на подоконникъ. Но это была уже не тосковавшая Прасковья, а опять та же бойкая и красивая женщина, какою онъ видѣлъ ее въ первый день своего пріѣзда; даже костюмъ на ней былъ тотъ же, въ которомъ она была тогда. Онъ былъ очень радъ ея приходу.

— Не узнаете? — спросила она.

— Гдѣ вы пропадали? — вскрикнулъ Брянскій.

— Все въ своей комнатѣ сидѣла и дурила…

— А теперь?

— А теперь дурь изъ головы выкинула и вотъ къ вамъ явилась.

— Какую же это дурь-то вы выкинули?

— Мало ли ее у насъ, у бабъ-то, въ головѣ напихано!… Словно начинки въ пирогѣ добромъ! Думала судьбу переспорить, по-своему сдѣлать… Нѣтъ, видно, судьба-то не ветла, въ дугу не согнешь… что на роду написано, того не миновать!… Вотъ и вы тоже, — прибавила она, засмѣявшись, — дурить зачали…

— Какъ такъ?

— Очень просто. Тоже, по-своему, согнуть судьбу свою хотите, а глядишь — не согнете!… Ну, чего вы здѣсь сидите? Ништо вамъ здѣсь мѣсто?

— Гдѣ же?

— Здѣсь-то, на этомъ мѣстѣ, моему бы Семену Иванычу сидѣть слѣдовало, а вамъ бы, — продолжала она, кивнувъ головой въ сторону усадьбы Юліи Петровны, — туда бы!… А то вы оба «болтуновъ» высиживаете и хотите, чтобы цыплята вывелись… Чудаки!

— Почему же вы знаете, что мнѣ туда бы слѣдовало ѣхать? — спросилъ Брянскій, заинтересованный шутками Прасковьи.

— Ужь знаю!… Вѣдь, у меня, поди, на глазахъ не бѣльма… Видѣла я, какъ на васъ въ монастырѣ-то вдовушка заглядывалась, наглядѣться не могла… глядитъ, а у самой въ хорошенькихъ-то глазкахъ словно звѣздочки горятъ… Мнѣ даже жалко стало ее, бѣдненькую…

— А вы зачѣмъ въ монастырѣ были? — спросилъ Брянскій.

— Извѣстно, молиться ходила… У схимника была… у него благословеніе получить сподобилась.

— И получили облегченіе?

— Конечно! — вскрикнула она и тотчасъ же прибавила: — А потомъ опять нагрѣшила.

— Какъ такъ? — спросилъ Брянскій, засмѣявшись.

— Очень просто. Изъ монастыря-то, чѣмъ домой идти, а я къ ворожеѣ… Начала она ворожить, да и наворожила…

— Что же именно?

— А то же самое, что у васъ втѣпоры на картахъ вышло…

И, вдругъ перемѣнивъ тонъ, бойко проговорила:

— Однако, вотъ что: вѣдь, я къ вамъ не лясы точить пришла, а за дѣломъ. Хотите на лодкѣ кататься?

— Съ вами?

— Извѣстно.

— Еще бы не хотѣть!

И Брянскій бросился искать фуражку.

— Аль голову потеряли? — продолжала подшучивать Прасковья.

— Потерялъ.

— На плечахъ она у васъ, — не ищите.

— И то правда! — вскрикнулъ Брянскій, — зачѣмъ теперь фуражка, и безъ нея можно!

— Насилу то догадались.

Они быстро прошли садомъ, подошли къ рѣкѣ и вскочили въ лодку. Брянскій взялся за весло, Прасковья — за руль, и они поплыли. Брянскій былъ очень доволенъ отимъ импровизированнымъ катаньемъ и прежняя веселость снова возвратилась къ нему.

— Ну, что, — спрашивалъ онъ Прасковью, — не видали меня во снѣ?

— Конечно, видѣла.

— Не можетъ быть!… Когда же?

— Прошлою ночью.

— Какъ же вы меня видѣли? Опять къ вамъ приходилъ, скрипнулъ дверью и цѣловать васъ началъ? Такъ, что ли? — спросилъ онъ, любуясь красивымъ лицомъ Прасковьи.

— Нѣтъ, теперь по-другому.

— Ну, разсказывайте, будемъ слушать.

— Вы подходили къ моему окну? — спросила она.

— Когда?

— Вотъ недавно.

— Ну, подходилъ, а вы почему знаете?… У васъ сторка была опущена.

— Шаги ваши слыхала. А вы зачѣмъ подходили-то? — спросила она въ свою очередь.

— Просто посмотрѣть хотѣлъ, что вы дѣлаете.

— Ну, вотъ, то же самое я и во снѣ видѣла, съ тою только разницей, что тогда вы въ окно постучали… А потомъ вижу, что будто я стою у васъ подъ окномъ, а вы въ комнатѣ на креслѣ сидите…

— И все это вы сейчасъ же на яву продѣлали! — перебилъ ее Брянскій.

— Нѣтъ, вы слушайте дальше.

— Ну, будемъ слушать.

— А потомъ будто мы на лодкѣ плывемъ… Ночь такая свѣтлая, лунная и рѣка словно серебро горитъ…Плывемъ будто, а позади лодки огненный змѣй бѣжитъ и словно насъ догнать хочетъ…

И, увидавъ бѣжавшую за лодкой освѣщенную струйку воды, она вскрикнула:

— Смотрите, смотрите… вонъ онъ, змѣй-то… вонъ онъ, вонъ!…

Но Брянскій уже не слушалъ ее.

— А хотите, — говорилъ онъ, — я разскажу вамъ конецъ вашего сна?

— Разсказывайте.

— А потомъ, — продолжалъ онъ, не спуская глазъ съ освѣщеннаго луною лица Прасковьи, — я бросилъ весла, обнялъ васъ и такъ же, какъ тогда въ первый разъ, крѣпко прильнулъ губами къ вашимъ губамъ…

Прасковья вскрикнула, а Брянскій былъ уже возлѣ нея и, схвативъ ее въ свои объятія, осыпалъ жгучими поцѣлуями…

А лодка, влекомая теченіемъ рѣки, то кружилась на одномъ мѣстѣ, то приставала къ берегу и, запутавшись въ камышахъ, останавливалась, то снова выбиралась на средину русла и плыла дальше и дальше… Тихо журчала вода, тихо шептали лѣсъ и камышъ и еще тише того слышался страстный шепотъ плывшихъ въ лодкѣ… Рѣка, словно зеркало, отражала въ себѣ и проползавшіе мимо берегй, и синее небо съ дрожавшими звѣздами, и серебряный крутъ луны, и тающія пуховыя облачка. Ночь была тихая, теплая. Изъ лѣса и луговъ тянулъ опьяняющій ароматъ цвѣтовъ, и, опьяненный этимъ ароматомъ, Брянскій словно полудремалъ въ объятіяхъ тоже опьяненной женщины. Онъ лежалъ на днѣ лодки, глаза его были сомкнуты, руки словно брошены на борта лодки, а голова съ разметавшимися кудрями покоилась на колѣняхъ Прасковьи. Она глазъ не сводила съ его красиваго лица и ласкала его кудри… И все было кругомъ тихо, и все словно дремало въ объятіяхъ ласкающей ночи… Вдругъ гдѣ-то далеко, далеко плеснули весла… Послышались чьи-то голоса….

— Что это? — вскрикнулъ Брянскій и, приподнявшись на одно колѣно, сталъ прислушиваться.

Оглянулась и Прасковья. И опять плескъ веселъ, и опять голоса.

— Плыветъ кто-то, — прошептала Прасковья.

Брянскій окинулъ взглядомъ окрестность, стряхнулъ съ себя сонъ, судорожно взялся за весла и круто повернулъ лодку назадъ. Онъ работалъ веслами что было силъ, широко взмахивалъ ими, какъ крыльями, и лодка понеслась съ быстротою птичьяго полета.

Черезъ полчаса они были дома.

— Ну, а теперь прощай, — проговорила Прасковья, обнимая Брянскаго. — Теперь туда ступай, куда я тебѣ говорила, а меня больше не жди, — шабашъ, кончено…

— Неужто не придешь?

— Будетъ съ меня и этого грѣха!

— Замолишь, — ты молиться здорова.

— Нѣтъ, не вотъ-тотчасъ…

И она снова обняла Брянскаго и затѣмъ быстро убѣжала.

Когда Брянскій улегся въ постель, къ нему въ комнату чуть не вбѣжалъ Колотуевъ.

— Какъ я радъ, что ты не спишь! — вскрикнулъ онъ и, быстро усѣвшись къ нему на кровать, продолжалъ: — Представь, вѣдь, она сейчасъ здѣсь была…

— Кто? — вскрикнулъ въ свою очередь Брянскій, вскочивъ съ постели.

— Юлія Петровна… здѣсь, на балконѣ.

— Что же ты не позвалъ-то меня?

— И хотѣлъ, братецъ, да она остановила. «Не надо, говоритъ, зачѣмъ же тревожить человѣка?» — и только попросила меня передать тебѣ вотъ эту визитную карточку. «Скажите, говорить, что я была у него и что ему будетъ очень стыдно не отдать мнѣ визитъ».

Брянскій молча посмотрѣлъ на карточку и молча же положилъ ее на столъ.

— Вѣдь, она меня на лодкѣ привезла сюда… меня и «батюшку».

«Знаю», — подумалъ Брянскій и спросилъ:

— Сама?

— Гребла, конечно, не она, а кучеръ.

И, быстро перемѣнивъ тонъ, прибавилъ:

— Ну, братъ, теперь я убѣдился, что она дѣйствительно расположена ко мнѣ, и теперь, по-моему, можно бы и того…

И онъ пытливо посмотрѣлъ на Брянскаго.

— Что же ты нынче-то зѣвалъ? — проговорилъ тотъ. — Объяснился бы… и конецъ дѣлу!

— И хотѣлъ было, да языкъ не повернулся… А ужь какъ было удобно!… Доктора не было… «батюшка» пріѣхалъ поздно… Да нѣтъ, нѣтъ… — забормоталъ онъ, — самъ я не могу… не рѣшусь… никогда не рѣшусь…

И онъ принялся упрашивать Брянскаго помочь ему въ этомъ дѣлѣ. А Брянскій лежалъ на постелѣ, сдвинувъ брови, насупившись, и опять глубокая складка раздумья прорѣзала ему лобъ. Ему было тяжело и стыдно смотрѣть на друга, — такъ тяжело и такъ стыдно, что онъ даже рукой закрылся и чуть слышно проговорилъ:

— Хорошо, хорошо…

XII.

Наконецъ-таки «другу здравія» удалось сдѣлать Юліи Петровнѣ предложеніе и даже безъ вступительной рѣчи, заготовленной имъ на этотъ случай. По мнѣнію доктора, обстоятельства сложились такъ удачно, что рѣчь была не нужна и что можно было, минуя ее, прямо приступить къ задуманной цѣли. Дѣло было такъ: Юлія Петровна сидѣла на террасѣ съ работой въ рукахъ (она вышивала Брянскому рубашку), какъ появился «другъ здравія». Онъ пріѣхалъ прямо изъ города, куда ѣздилъ за полученіемъ жалованья, и очень былъ доволенъ, что у нея не было ни этого «байбака», ни этого «маркиза де-Корневиля».

— Представьте, — проговорилъ онъ, поздоровавшись съ Юліей Петровной, — чуть было отъ должности не уволили! Какъ это вамъ нравится?

— Васъ?

— Да. Да.

— За что же это?

— А вотъ слушайте! Пріѣзжаю въ управу… «Жалованье, говорю, пожалуйте-съ!» А предсѣдатель беретъ меня подъ руку и къ сторонкѣ отводить. «На васъ, говоритъ, жалобъ очень много и я сдѣлалъ распоряженіе о вашемъ увольненіи». Я такъ и обалдѣлъ. А секретарь ужь подаетъ мнѣ какую-то бумажонку… Читаю, и глазамъ не вѣрю, — формальное увольненіе! «За что? — спрашиваю, — за какія такія провинности?…» — «Манкируете, — говоритъ предсѣдатель, — не дѣлаете ничего!» — «Какъ, когда, кто вамъ навралъ?» — спрашиваю… А предсѣдатель и началъ мнѣ чуть не по пальцамъ высчитывать всѣ мои провинности. Попа помянулъ, параличемъ разбитаго, бабу-роженицу, къ которымъ, помните, я не заѣхалъ-то тогда… Баба, впрочемъ, въ тотъ же вечеръ умерла, — значить, все равно помочь бы ей не могъ… «По пунктамъ, говоритъ, вмѣсто себя фельдшера посылаете»…

— Послушайте, — перебила его Юлія Петровна, — вѣдь, все это правда…

— Правда, правда! — согласился «другъ здравія».

— Я даже давно хотѣла замѣтить вамъ, что такъ дѣлать по хорошо.

— Скверно! — вскрикнулъ докторъ и вдругъ захохоталъ. — Но что всего смѣшнѣе, — продолжалъ онъ, — это то, что всю вину онъ на васъ свалилъ…

— На меня?

— На васъ, — подтвердилъ онъ, продолжая хохотать.

Юлія Петровна положила работу на столъ и, устремивъ на доктора изумленные глаза, проговорила:

— Объясните, пожалуйста, какъ же это могло случиться?

— Вы, говоритъ, тамъ со вдовушкой фигель-мигели разводите, а попъ-то, говоритъ, руки поднять не можетъ, лѣвою рукой креститься началъ…

И докторъ опять захохоталъ, между тѣмъ какъ Юлія Петровна даже въ лицѣ измѣнилась.

— И вамъ кажется это смѣшнымъ? — спросила она, — и вы позволили ему высказать все это?

— Да онъ и позволенія-то не спрашивалъ…

— Позвольте, Василій Павловичъ, — перебила его Юлія Петровна, — мнѣ кажется, вамъ бы слѣдовало заставить его замолчать.

— Какъ же это заставить-то? — удивился докторъ.

— Ужь это ваше дѣло! По коль скоро изъ-за васъ оскорбляютъ женщину…

— Ну, вотъ, ужь и «оскорбляютъ»! — перебилъ ее докторъ. — Охъ, ужь эти мнѣ барыни! Сейчасъ же изъ мухи слона сдѣлаютъ! Никто даже и не думалъ оскорблять васъ, а просто это была только одна шутка.

— Дерзкая и пошлая, — добавила Юлія Петровна.

— Самая обыкновенная! — кричалъ докторъ.

— Въ такомъ случаѣ, — замѣтила Юлія Петровна оскорбленнымъ тономъ, — мнѣ остается только сожалѣть, что на вашемъ мѣстѣ не былъ кто-либо другой, который, можетъ быть, сообразилъ бы, что такія «шутки» не допускаются и не выслушиваются.

И, проговоривъ это, Юлія Петровна поспѣшно ушла съ балкона. Она была очень оскорблена и слезы напрашивались ей на глаза. Не въ особенно ловкомъ положеніи чувствовалъ себя и «другъ здравія». Только теперь сообразилъ онъ, что, дѣйствительно, ежели такія «шутки» выслушиваются, то ужь никоимъ образомъ не передаются тѣмъ, на чей счетъ онѣ были сказаны. А онъ именно эту-то «шутку» и считалъ за ту счастливую случайность, съ помощью которой онъ могъ бы безъ «дальнихъ околичностей» и безъ «вступительной рѣчи» прямо перейти къ предложенію. «Разскажу ей эту шутку, — думалъ онъ, — и покаюсь, что дѣйствительно всему виной она, такъ какъ я люблю ее». Онъ такъ растерялся, что не зналъ, что ему дѣлать, и съ ужасомъ ожидалъ, что «вотъ-вотъ появится горничная и объявить, что барыня захворала и потому выдти къ нему не можетъ». Однако, когда первый припадокъ досады прошелъ и когда Юлія Петровна, вдоволь наплакавшись, нѣсколько успокоилась, то ей даже стало какъ-то жаль «друга здравія». Ей показалось, что она ужь слишкомъ горячо приняла все это къ сердцу, слишкомъ раздражилась и не въ мѣру наговорила ему дерзостей. Вотъ почему Юлія Петровна вышла опять не террасу и, усѣвшись на свое прежнее мѣсто, опять взяла работу.

Увидавъ ее, докторъ словно ожилъ.

— Юлія Петровна, — проговорилъ онъ какимъ-то упавшимъ голосомъ, — вы меня простите, родная! Я виноватъ передъ вами, очень виноватъ… Но каюсь вамъ чистосердечно, что я только теперь сообразилъ, какую я вамъ наговорилъ пошлость… Но вы должны непремѣнно простить меня, во-первыхъ, потому, что у меня даже и въ мысляхъ не было сдѣлать вамъ непріятность, а, во-вторыхъ, и потому, что я просто мужикъ, вахлакъ и не умѣю держать себя въ порядочномъ обществѣ. Здѣсь мы живемъ по-простецки… плетемъ все, что только намъ въ голову взбредетъ. Именно плетемъ, а не говоримъ, ибо не даемъ даже себѣ труда обдумать хорошенько, что именно мы плетемъ. Намъ все ни почемъ!… Даже честь женщины или дѣвушки! И замѣтьте, что никакихъ предвзятыхъ цѣлей, а тѣмъ паче злаго умысла, у насъ не имѣется, а просто языкъ зачешется — и мы начинаемъ плести. Мы даже не обижаемся другъ на друга за это плетеніе, подсмѣиваемся себѣ и только въ крайнихъ случаяхъ, когда человѣкъ слишкомъ заврется, замѣтимъ ему: «Будетъ тебѣ плести-то, языкъ, что ли, чешется?» Только и всего! Вотъ вы теперь и сообразите, гдѣ же я могъ научиться хорошемуто обращенію? Вѣдь, у насъ и барыни-то — и тѣ даже плетутъ, а иной разъ такую ляпнутъ штуку, что уши вянутъ, а ужь на что наши уши ко всему прислушались…

— Во всякомъ случаѣ, — проговорила Юлія Петровна, — я увѣрена, вы постараетесь при случаѣ разувѣрить вашего предсѣдателя, что я не изъ такихъ, съ которыми можно… какъ это онъ выразился-то? — спросила она, позабывъ подлинное выраженіе предсѣдателя.

— Фигель-мигели разводить, — подсказалъ докторъ.

Юлія Петровна не выдержала и даже разсмѣялась теперь надъ этимъ выраженіемъ, а докторъ, увидавъ этотъ смѣхъ, бросился цѣловать ея руки.

— Спасибо, спасибо, — говорилъ онъ съ дрожавшими на глазахъ слезами, — спасибо… Вашъ смѣхъ ясно говоритъ мнѣ, что вы все забыли и все простили мнѣ… А ужь предсѣдателю, — вскрикнулъ онъ, потрясая въ воздухѣ крѣпко стиснутымъ кулакомъ, — я такого задамъ трезвону, (у насъ, вѣдь, даже дамы, и тѣ зонтиками дерутся), что до новыхъ вѣниковъ не забудетъ!… А теперь, — проговорилъ онъ, — я принесу вамъ стаканъ воды и вы его выкушайте.

И, не дожидаясь отвѣта, онъ бросился въ комнату, а немного погодя возвратился со стаканомъ воды, который Юлія Петровна и выпила.

Вошла горничная и объявила, что чай готовъ. Перешли въ «столовую» и усѣлись за чайный столъ.

Но «другу здравія» не терпѣлось; ему непремѣнно желательно было во что бы то ни стало узнать отъ Юліи Петровны «рѣшеніе своей судьбы». Вотъ почему онъ сидѣлъ какъ на угольяхъ и не слушалъ, что говорила ему Юлія Петровна. Онъ все соображалъ, какъ бы «умненько» приступить къ дѣлу. На свою вступительную рѣчь онъ махнулъ рукой, — она ему до того надоѣла за это время, что стала казаться пошлою и слишкомъ ужь казенною. «Нельзя ли какъ-нибудь безъ этой казенщины?» — соображалъ онъ и рѣшилъ опять-таки возвратиться къ предсѣдательской «шуткѣ». И вотъ, когда онъ убѣдился, что Юлія Петровна совершенно уже забыла про нанесенную ей обиду, онъ шутя спросилъ ее:

— А знаете ли, почему я не заставилъ замолчать предсѣдателѣ, когда онъ заговорилъ про васъ?

— Это вы опять за старое? — замѣтила Юлія Петровна.

— Нѣтъ, я только хочу спросить: знаете ли, почему?

— Знаю.

— Ну, говорите!

— Вы мнѣ дайте прежде слово, что не обидитесь моимъ отвѣтомъ.

— Я?… на васъ-то? — вскрикнулъ «другъ здравія», — да что вы… — И онъ хотѣлъ было сказать: «съ ума, что ли, спятили», но одумался и сказалъ: — Да развѣ это возможно?

— Вы не остановили его потому, что боялись потерять свое мѣсто, — проговорила Юлія Петровна.

Докторъ расхохотался даже.

— И не отгадали! — крикнулъ онъ. — Вовсе нѣтъ, вовсе не потому!

— Почему же?

— А теперь ужь вы давайте мнѣ слово, что не обидитесь на меня, — перебилъ ее докторъ.

— Ну, хорошо, даю.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Вотъ почему-съ, — заговорилъ докторъ, откашливаясь. — Растерялся я, а растерялся потому, что онъ, — чортъ бы его побралъ! — не въ бровь попалъ, а прямо въ глазъ. Дѣйствительно, вѣдь, за послѣднее время я совершенно не занимался дѣломъ.

— И все «фигель-мигели» разводили? — подшутила Юлія Петровна.

— Хуже-съ… Влюбился!

— Вы?

— Что же васъ такъ удивляетъ?

— Да развѣ вы способны?… Вы, такой положительный, аккуратный…

— Былъ-съ! А теперь за неаккуратность-то нагоняй даже получилъ.

И затѣмъ, перемѣнивъ тонъ, спросилъ:

— Могу ли я съ вами говорить откровенно?

Юлія Петровна смутилась, догадавшись только теперь, къ чему именно сводится разговоръ доктора, и не знала, что отвѣтить.

— Вы смущены, кажется? — замѣтилъ докторъ.

— Нисколько.

Докторъ побарабанилъ по столу пальцами и искоса поглядѣлъ на Юлію Петровну.

— Что бы сказали вы, — спросилъ онъ, продолжая барабанить, — ежели бы я сдѣлалъ вамъ предложеніе? Вы меня знаете (слава Богу, цѣлыхъ два мѣсяца изо-дня въ день пороги ваши обиваю), человѣкъ я хотя и не первой молодости, но и не старый. Какъ извѣстно вамъ, я съ университетскимъ образованіемъ, медикъ, слѣдовательно, относительно такъ называемаго «куска хлѣба» обезпеченъ. Вы сказали совершенную правду, что я человѣкъ положительный и аккуратный; но думаю, что все это необходимо не только для супружескаго счастья, но даже вообще въ жизни. Благодаря этой аккуратности, я успѣлъ сдѣлать нѣкоторыя сбереженія. Я не пьяница, до знакомства съ вами никогда картъ въ руки не бралъ, — слѣдовательно, могу таковыя и бросить. Заоблачными идеалами никогда не увлекался и не увлекаюсь и весьма одобряю людей, познавшихъ всю тщету прежнихъ воззрѣній. И такъ, я человѣкъ практичный, а, слѣдовательно, и способный къ благоустройству домашняго очага. Остается внѣшность… Внѣшностью я, дѣйствительно, похвастаться не могу, но, вѣдь, я не кривой, не рябой, не уродъ…

И онъ опять искоса взглянулъ на Юлію Петровну, продолжая барабанить.

— Ну-съ, — проговорилъ онъ, наконецъ, — что же вы скажете мнѣ на это?

— Подумаю, — отвѣтила она.

Отвѣтъ этотъ былъ сказанъ такимъ тономъ, что доктору слѣдовало бы взять шапку и раскланяться, но сдѣлать этого онъ не догадался, а только состроилъ какую-то недовольную мину.

— Неужели вы до сихъ поръ, — проговорилъ онъ, — не имѣли времени подумать объ этомъ?

Это даже разсмѣшило Юлію Петровну.

— Повторяю вамъ, что я даже и не предвидѣла вашего предложенія.

— Странное дѣло! — вскрикнулъ онъ. — Человѣкъ чуть не живетъ у васъ въ домѣ, а вы не можете догадаться! Впрочемъ, — продолжалъ онъ, перемѣнивъ тонъ, — извольте-съ, я подожду… Только, ради Господа, прошу васъ не особенно долго томить меня своимъ отвѣтомъ.

— Хорошо, хорошо, — проговорила весело Юлія Петровна и, случайно взглянувъ на дорогу, чуть не вскрикнула отъ радости. По дорогѣ ѣхали къ ней верхами Колотуевъ и Брянскій. Это очень не понравилось доктору, но онъ, все-таки, остался у Юліи Петровны, надѣясь, что, можетъ быть, вечеромъ, при прощаньи, она дастъ ему отвѣть.

XIII.

Никогда еще Юлія Петровна не была такъ рада гостямъ и никогда еще не пріѣзжали они къ ней такъ кстати, какъ теперь.

— Насилу-то, — говорила она, встрѣчая ихъ, и затѣмъ, обратясь къ Брянскому, прибавила: — Я такъ давно не видала васъ, что, наконецъ, порѣшила сдѣлать вамъ визитъ. Получили вы мою карточку?

— Получилъ и очень бранилъ своего друга, что онъ не позвалъ меня.

— Да, вѣдь, вы спали, конечно?

— Вовсе нѣтъ, и не спалъ даже.

— Вы были у Семена Иваныча? — спросилъ докторъ, удивленао взглянувъ на Юлію Петровну.

— Да, вчера, ночью.

— Поэтично! — замѣтилъ докторъ не безъ ехидства.

— Очень, — согласилась Юлія Петровна и, обратясь къ Колотуеву, прибавила: — Я въ восхищеніи отъ вашей усадьбы. Домикъ такой уютный, балкончикъ весь укрытъ зеленью… Я думаю, вамъ очень хорошо живется въ этомъ красивомъ гнѣздышкѣ?

— Скучновато, особливо зимой… А, все-таки, привыкъ, живу.

— Я собираюсь къ вамъ когда-нибудь чай пить.

— Очень буду счастливъ! — подхватилъ Колотуевъ. — Тогда я вамъ всю усадьбу покажу. И домъ, и садъ, и скотный дворъ… У меня, — прибавилъ онъ, чуть не захлебываясь отъ восторга, — замѣчательныя коровы, породистыя, красивыя и очень молочныя.

— По молочной-то части, — перебилъ его докторъ, снова ехидно улыбнувшись, — не вы, кажется, занимаетесь, а ваша экономка?

И онъ какъ-то особенно подчеркнулъ это слово. Это очень сконфузило Колотуева и онъ даже покраснѣлъ.

— Еще бы, — замѣтила Юлія Петровна весело, — недоставало, чтобы Семенъ Иванычъ самъ масло пахталъ и самъ горшки считалъ! Разумѣется, это дѣло экономки.

Послѣ чая Юлія Петровна предложила идти въ лѣсъ за малиной.

— Малины очень много, — говорила она, — и потому намъ не будетъ скучно. И знаете, гдѣ больше всего? — спросила она. — На порубкѣ Сысоя Назарыча.

— И такъ, нѣтъ худа безъ добра! — добавилъ Брянскій.

Юлія Петровна раздала гостямъ кузовки и всѣ пошли въ лѣсъ.

Дойдя до порубки, компанія разошлась по разнымъ сторонамъ. Малины, дѣйствительно, оказалось очень много. Согрѣтая и освѣщенная солнцемъ, она словно пурпуромъ обагряла кусты и ароматомъ насыщала воздухъ. Всѣ принялись собирать малину и только одинъ «другъ здравія» былъ въ самомъ скверномъ расположеніи духа и словно не замѣчалъ ея. Онъ все ворчалъ, сердился на что-то, выкуривалъ одну папиросу за другой и, наконецъ, кончилъ тѣмъ, что усѣлся на траву, прислонился спиной къ дереву и предался размышленіямъ. Сперва вокругъ него раздавались голоса перекликавшихся, затѣмъ мало-по-малу голоса эти стали отдаляться и, наконецъ, совсѣмъ замолкли.

Брянскій вышелъ изъ порубки и, увидавъ Юлію Петровну, подошелъ къ ней.

— А васъ поздравить можно, — проговорилъ онъ, улыбаясь.

— Съ чѣмъ это?

— Съ женихомъ.

— Вы почему знаете? — удивилась Юлія Петровна.

— Догадаться не мудрено. Стоило только взглянуть на васъ обоихъ, на ваши лица…

— Что же вы прочли на нашихъ лицахъ?

— На вашемъ, что вы были польщены, но, тѣмъ не менѣе, растеряны я на его — что ему отказали.

— Позвольте-съ, позвольте-съ!… — перебила его Юлія Петровна. — Ошибаетесь!… Я даже не отказывала, а только объявила, что подумаю.

— Ахъ, Боже мой!… Но, вѣдь, это всегда такъ и говорится и всегда такъ и подразумѣвается, что это «подумаю» есть ничто иное, какъ вѣжливое приглашеніе пожаловать въ карету.

— А, можетъ быть, я ему и не подамъ кареты.

— Пари! — вскрикнулъ онъ и весело протянулъ ей руку.

По Юлія Петровна держать пари не пожелала.

— Я знаю другаго претендента на вашу руку, — продолжалъ Брянскій, — получше вашего «друга здравія», но увѣренъ, что вы и тому тоже отвѣтите: «подумаю».

— Можетъ быть, — проговорила она смущенно и вся вспыхнувъ, — можетъ быть.

— Не можетъ быть, а навѣрное, — перебилъ ее Брянскій, — такъ какъ я знаю, что именно вамъ требуется и чего вы ищете.

И Брянскій, словно по книгѣ, читалъ всѣ мысли Юліи Петровны, ея желанія и требованія, ея воззрѣнія на семейную жизнь. Онъ во всемъ соглашался съ Юліей Петровной и находилъ, что, дѣйствительно, нынѣшнія воззрѣнія на семейную жизнь слишкомъ ужь разсудительны и матеріальны, сравнивалъ ихъ съ обыкновенною куплей-продажей, и только этому меркатильничеству приписывалъ отсутствіе семьи. Ему не нравился даже типъ нынѣшней, современной женщины, и онъ находилъ, что типъ этотъ, незамѣтно утрачивая свою женственность, утрачиваетъ, въ то же время, и свое облагораживающее вліяніе на мужчину, который огрубѣлъ поэтому, пересталъ преклоняться передъ женщиной и даже зачастую началъ третировать её. Говорилъ онъ на эту тему очень много, очень долго; приводилъ массу примѣровъ въ подтвержденіе своихъ словъ; примѣры эти выхватывалъ изъ всѣхъ слоевъ общества, дѣлалъ изъ нихъ удачный подборъ и даже не забылъ про нѣкоторые процессы, надѣлавшіе въ свое время много шума. А Юлія Петровна слушала его съ сердечнымъ трепетомъ, увлекалась его красивою рѣчью и, въ то же время, не безъ нѣкоторой досады, размышляла: «Да что же это онъ не скажетъ-то, кто именно „другой претендентъ“? Зачѣмъ молчитъ онъ?» И она все ждала, что вотъ-вотъ онъ откроетъ ей, что этотъ «другой» и есть именно тотъ, котораго она подразумѣваеть, т.-е. никто иной, какъ онъ самъ, и котораго она безпредѣльно любитъ. И отъ зоркаго глаза Брянскаго не ускользнули ни этотъ сердечный трепетъ, ни это ожиданіе, ни это волненіе любимой женщины. И, глядя на нее, онъ словно все забылъ: всѣ свои планы, свое намѣреніе бѣжать и, отречься отъ собственнаго счастья, ради счастья любимой женщины, и кровь хлынула ему въ голову. Онъ крѣпко сжалъ ей руку… какъ вдругъ послышались чьи-то торопливые шаги, трескъ сухихъ сучьевъ, а вслѣдъ затѣмъ и голосъ Колотуева.

— Вотъ вы гдѣ! — крикнулъ онъ, — а я-то васъ на порубкѣ ищу…

Внезапный ударъ грома не поразилъ бы такъ жестоко Юлію Петровну и Брянскаго, какъ поразилъ ихъ теперь этотъ добродушнѣйшій и веселый возгласъ Колотуева. Они смотрѣли на его улыбавшееся и раскраснѣвшееся лицо какими-то смущенными, растерянными глазами и мысленно проклинали его. Но Колотуевъ не замѣтилъ ничего ровно и, поднявъ свой кузовокъ, наполненный малиной, похвалялся своимъ усердіемъ.

— Нѣтъ, докторъ-то, докторъ-то! — продолжалъ онъ, заливаясь смѣхомъ. — Представьте, спитъ себѣ подъ деревомъ и хоть бы одна ягодка въ его кузовкѣ!

Брянскій готовъ былъ на части разорвать своего друга. Но за то послѣ, когда онъ сидѣлъ на балконѣ и успѣлъ обдумать и взвѣсить всѣ послѣдствія своего увлеченія, онъ мысленно благословлялъ Колотуева и былъ счастливъ, что все это именно такъ и случилось.

Зашли за докторомъ, разбудили его и пошли домой.

Юлія Петровна была очень разстроена; ей было не до гостей, и потому, вопреки обыкновенію, она не знала, чѣмъ занять ихъ. Однако, она, все-таки, надѣялась, что Брянскій найдетъ какъ-нибудь удобную минуту и докончить недосказанное въ лѣсу. Вотъ почему она не сказалась ни больной, ни уставшей, а предложила сыграть въ карты. Поставили столъ и, конечно, явился «батюшка».

— Миръ честной компаніи! — проговорилъ онъ, крестясь на иконы.

«Другъ здравія» даже съ мѣста вскочилъ, увидавъ его.

— Ну, не правъ ли я, что вы носомъ карты чуете? — горячился онъ. — Ну, вотъ теперь! Ни дождя нѣтъ, ни грозы… даже ни одного облачка на небѣ…

— А теперь случайно, мимоѣздомъ! — отшучивался «батюшка». — Съ требой ѣздилъ и завернулъ.

Юлія Петровна была очень рада пріѣзду «батюшки» и предложила ему вынуть карту.

— Хорошо, ежели примутъ, Юлія Петровна, — говорилъ «батюшка», откинувъ рукавъ рясы и протягивая руку по направленію въ раздвинутой вѣеромъ колодѣ, — а то я замѣчаю, что нашъ докторъ что-то не въ духѣ.

— Почему же это вы замѣчаете? — спросилъ тотъ грубо.

— По лицу… Лицо есть зеркало души, говорятъ.

— Не безпокойтесь, примутъ! — увѣряла «батюшку» Юлія Петровна и, усадивъ гостей за столъ, вышла изъ комнаты, а придя къ себѣ, бросилась на кушетку.

Докторъ былъ не только не въ духѣ, но даже неприличенъ. Видно было по всему, что только теперь сообразилъ онъ настоящій смыслъ даннаго ему Юліей Петровной отвѣта, и крайне былъ недоволенъ сдѣланнымъ предложеніемъ. Всю эту неудачу онъ, конечно, сваливалъ на «маркиза де-Корневиля». «Какого еще рожна? — соображалъ онъ. — Гдѣ же она лучшую-то партію найдетъ?… Попробуй-ка, поищи-ка!…» Вслѣдствіе этого, къ «маркизу» онъ придирался болѣе, чѣмъ къ остальнымъ, хотя и тѣмъ тоже доставалось въ свою очередь. Всѣ чувствовали себя въ какомъ-то неловкомъ положеніи и не знали, какъ сократить разбушевавшагося человѣка. Юлія Петровна нѣсколько разъ приходила водворять миръ и тишину, старалась шуточками смягчать выходки доктора, но всѣ ея старанія оказались напрасными. На грѣхъ, и карты не шли къ нему.

— Это чортъ знаетъ что такое! — горячился докторъ. — Хоть бы одна игра во весь вечеръ!

— Не лучше ли намъ оставить игру? — замѣтилъ, наконецъ, Брянскій. — «Батюшка» былъ правъ, что вы сегодня не въ духѣ.

Это окончательно взбѣсило «друга здравія».

— Прошу не забываться! — крикнулъ онъ, ударивъ кулакомъ по столу. — Я этихъ «амикошонствъ» не допускаю!

Брянскій поблѣднѣлъ, вымѣрилъ доктора глазами и собрался было что-то отвѣтить, но сдержался и промолчалъ. Колотуевъ вспыхнулъ, бросилъ карты и тоже что-то хотѣлъ сказать, но тоже удержался, а «батюшка» только молча покачалъ головой и какъ-то вздохнулъ сквозь зубы. Юліи Петровны въ это время здѣсь не было, но она слышала изъ своей комнаты крикъ доктора, и поспѣшила въ залу. Но когда она пришла, все уже, повидимому, успокоилось и всѣ молча продолжали игру. Тѣмъ не менѣе, однако, вечеръ оказался вполнѣ неудавшимся и всѣ, видимо, спѣшили по домамъ.

«Батюшка» опять уѣхалъ первымъ.

— Лошадка у меня молоденькая, — говорилъ онъ, — совсѣмъ жеребенокъ, мнѣ за вами не поспѣть.

Нѣкоторое время спустя распростились и остальные гости.

На крыльцѣ Брянскій обратился къ доктору:

— Я желаю поговорить съ вами… но, — прибавилъ онъ, — здѣсь насъ могутъ услыхать, и потому отойдемте нѣсколько въ сторону, подальше отъ дома…

А когда они отошли, Брянскій проговорилъ:

— Вамъ угодно было замѣтить мнѣ, что въ обращеніяхъ съ вами вы не допускаете «амикошонствъ».

— Не допускаю-съ…

— А я не переношу дерзостей и поэтому прошу васъ дать мнѣ удовлетвореніе.

И, указавъ на подошедшаго Колотуева, прибавилъ:

— Вотъ мой секундантъ, который и передастъ вамъ мои условія…

— Позвольте-съ, — забормоталъ докторъ, — это что же такое-съ… это что-то ужь вродѣ дуэли?

— Такъ точно-съ, — отвѣтилъ Брянскій, — и предупреждаю васъ, что, въ случаѣ отказа дать мнѣ удовлетвореніе, я нанесу вамъ публично очень тяжкое оскорбленіе.

Докторъ подумалъ, помолчалъ, пожалъ плечами, но, все-таки, вызовъ принялъ.

Затѣмъ онъ вскочилъ въ свою ямскую телѣжку и загремѣлъ колокольчиками. Поѣхали домой и Брянскій съ Колотуевымъ. Юлія Петровна была уже въ своей комнатѣ и, конечно, ничего не слыхала и не знала изъ того, что происходило въ сторонѣ отъ крыльца ея дома.

Однако, какъ секретно ни велся весь этотъ разговоръ, но его, все-таки, услыхала горничная, выходившая на крыльцо, со свѣчей въ рукахъ, провожать гостей, и, конечно, тотчасъ же все передала барынѣ. Юлія Петровна ушамъ своимъ не вѣрила и съ ужасомъ смотрѣла на горничную.

— Быть не можетъ, — шептала она упавшимъ голосомъ.

— Вѣрно вамъ докладываю.

И горничная снова повторила всѣ подробности происходившаго разговора.

Мертвая блѣдность покрывала лицо Юліи Петровны. Она чувствовала, что ноги ея подкашиваются, что она сейчасъ же упадетъ на полъ, но она какъ-то пересилила себя, схватилась за столъ и поспѣшила отпустить горничную, объявивъ ей, что она раздѣнется сама.

— Да, вѣдь, вамъ дурно, сударыня, — возразила горничная, замѣтивъ блѣдность Юліи Петровны.

Но Юлія Петровна настояла на своемъ и горничная вышла.

А когда Юлія Петровна осталась одна, она схватила графинъ съ водой, выпила два стакана и словно почувствовала себя бодрѣе. Но стоять ей, все-таки, было трудно и она изнеможенно опустилась въ кресло. Такъ просидѣла она съ полчаса съ широко раскрытыми глазами, устремленными на одну и ту же точку, и не то соображала что-то, не то поражена была припадкомъ столбняка. Наконецъ, она встала и вышла въ залу. Огонь въ залѣ былъ потушенъ, но въ окна свѣтила луна, и Юлія Петровна тотчасъ же отыскала ключъ отъ балконной двери. Дрожавшими руками она отперла эту дверь и, торопливо спустившись съ балкона, чуть не бѣгомъ направилась къ рѣкѣ.

XIV.

Когда Колотуевъ и Брянскій возвратились домой, то тамъ уже всѣ спали и только въ окнахъ Прасковьи тускло свѣтился огонекъ отъ горѣвшей передъ иконами лампадки. Но они словно были довольны этимъ, никого не будили и, подъѣхавъ къ конюшнѣ, передали лошадей кучеру. Затѣмъ они направились къ дому, оба вошли въ комнату Брянскаго и начали совѣщаться объ условіяхъ дуэли. Брянскій былъ сильно раздраженъ. Онъ требовалъ самыхъ тяжкихъ условій, и какъ Колотуевъ ни старался хоть нѣсколько смягчить эти условія, но всѣ его старанія оказывались тщетными. Брянскій не допускалъ ни извиненій, ни снисхожденій и требовалъ, чтобы дуэль состоялась непремѣнно и что непремѣнно одинъ изъ противниковъ долженъ былъ остаться на мѣстѣ поединка. Затѣмъ, узнавъ, что у Колотуева имѣется пара отличныхъ пистолетовъ (пистолеты эти были выписаны Колотуевымъ отъ Венига, одновременно съ Веблеевскимъ ружьемъ), онъ тщательно осмотрѣлъ ихъ, нашелъ ихъ пригодными и, уложивъ въ футляръ, поставилъ футляръ на столъ. Когда всѣ условія были надлежащимъ образомъ обдуманы и формулированы, Брянскій попросилъ, чтобы завтра же утромъ Колотуевъ ѣхалъ къ доктору и предъявилъ эти условія или ему лично, или же его секунданту, а чтобы самая дуэль состоялась въ тотъ же день вечеромъ. Вечеръ для дуэли былъ назначенъ Брянскимъ именно въ тѣхъ видахъ, чтобы, въ случаѣ благопріятнаго исхода поединка, онъ свободно могъ попасть на станцію желѣзной дороги и навсегда покинуть этотъ пріютившій его уголокъ. О соображеніяхъ этихъ онъ, впрочемъ, не сообщилъ ничего Колотуеву, считая таковое преждевременнымъ. Когда все это было покончено, Колотуевъ пошелъ къ себѣ спать, а Брянскій сѣлъ за письменный столъ и началъ писать письма. Ему необходимо было многихъ увѣдомить о предстоявшей дуэли и на случай смерти сдѣлать нѣкоторыя распоряженія. Запечатавъ письма и надписавъ адресы, онъ выдвинулъ ящикъ изъ стола, выдвинулъ оттуда цѣлую кипу полученныхъ имъ писемъ, запаковалъ ихъ тщательно въ чистую бумагу, перевязалъ бичевкой, концы бичевы запечаталъ своею гербовою печатью и, снова усѣвшись за столъ, сдѣлалъ на пакетѣ крупными буквами слѣдующую надпись: «Прошу своего друга Колотуева, въ случаѣ моей смерти, немедленно, тотчасъ же, не распечатывая, сжечь этотъ пакетъ. Это моя послѣдняя и настоятельная просьба». Слова: «тотчасъ же, не распечатывая» онъ два раза подчеркнулъ. Онъ былъ такъ занятъ этимъ дѣломъ, такъ погруженъ въ него, что даже и не слыхалъ, какъ дверь въ его комнату отворилась и къ нему вошла Юлія Петровна. Онъ замѣтилъ ее тогда только, когда она, прочтя надпись на пакетѣ, слегка вскрикнула и чуть не упала на стоявшее рядомъ кресло.

— Юлія Петровна! — удивился онъ и поспѣшилъ усадить ее въ кресло. — Что съ вами, родная моя? Успокойтесь…

Но Юлія Петровна долго не могла выгоритъ ни слова и только глаза ея, полные страха и отчаянія, продолжали смотрѣть на роковую надпись.

— Такъ это правда? — проговорила она.

— Что, правда? Что такое? — допрашивалъ ее Брянскій.

— У васъ дуэль…

Брянскій былъ очень удивленъ, что Юлія Петровна знаетъ про эту дуэль.

— Ужь не докторъ ли доложилъ вамъ о ней? — спросилъ онъ. Но Юлія Петровна успѣла какъ-то оправиться и на этотъ разъ проговорила болѣе твердымъ голосомъ:

— Не все ли равно, кто бы ни доложилъ! Вы мнѣ отвѣтьте на вопросъ: дуэль у васъ?

— Успокойтесь, Юлія Петровна…

— Отвѣтьте мнѣ на вопросъ! — продолжала она, собравшись съ силами и не спуская глазъ съ Брянскаго.

— Я не могу выносить оскорбленій, Юлія Петровна…

— Значитъ, правда?

— Правда.

Мертвая блѣдность опять покрыла лицо Юліи Петровны.

— Но, вѣдь, онъ мужикъ, — замѣтила она послѣ нѣкотораго молчанія, — не воспитанъ, хотя и съ добрымъ сердцемъ…

— Но, вѣдь, этотъ «добрый мужикъ» можетъ и дубиной поколотить! — перебилъ ее Брянскій вспыльчиво.

— Во всемъ виновата я…

— Вы-то тутъ при чемъ? — удивился Брянскій.

— А вотъ при чемъ, — проговорила она, — надо умѣть выбирать знакомство.

— Это въ деревнѣ-то? — чуть не вскрикнулъ Брянскій.

— Все равно, гдѣ бы то ни было! — перебила его Юлія Петровна. — А я этого не съумѣла сдѣлать, слѣдовательно, и виновата во всемъ случившемся.

И затѣмъ, вставъ и протягивая Брянскому руку, она проговорила дрожавшимъ отъ волненія голосомъ:

— Вы видите теперь, что я имѣла право придти къ вамъ и вмѣшаться въ эту исторію… Я прошу васъ извинить его…

— Вы требуете невозможнаго, Юлія Петровна, — проговорилъ онъ твердымъ голосомъ. — Я не могу исполнить вашего желанія, какъ бы я ни хотѣлъ этого.

— Это ваше послѣднее слово? — спросила она совсѣмъ уже упавшимъ голосомъ.

— Послѣднее слово!… Я не могу.

Юлія Петровна немощно опустилась въ кресло, силы ее оставили и глухія рыданія вырвались изъ ея груди. Она было закрыла, лицо руками, но руки сами по себѣ упали на колѣни, голова запрокинулась на спинку кресла и рыданія перешли въ истерическій вопль.

«Ужь не притворяется ли?» — мелькнуло въ умѣ Брянскаго. Но въ ту же минуту онъ отогналъ прочь эту гадкую мысль и поспѣшилъ на помощь къ Юліи Петровнѣ. У него подъ руками оказалась только холодная вода. Онъ налилъ стаканъ и поднесъ его къ губамъ больной, но ротъ ея былъ крѣпко сомкнутъ и ему не удалось дать ей воды. Онъ уже собрался бѣжать къ Колотуеву, но почему-то раздумалъ, и, вспомнивъ, что на коммодѣ у него былъ одеколонъ, схватилъ стклянку и началъ лить одеколонъ на голову Юліи Петровны. нервныя рыданія стали стихать, наконецъ, совсѣмъ прекратились, взамѣнъ ихъ начались какія-то нервныя вздрагиванія рукъ и ногъ. Брянскій растерялся еще больше. Онъ смотрѣлъ на Юлію Петровну какими-то испуганными, остолбенѣвшими глазами, и ему казалось, что она умираетъ. Онъ взялъ ея руку — она была холодна, какъ ледъ, онъ пощупалъ ея лобъ — то же самое. Онъ бросился къ ея ногамъ и жгучими поцѣлуями силился согрѣть ея окоченѣвшія руки. Такъ прошло еще нѣсколько минуть. Наконецъ, Юлія Петровна тихо вздохнула и открыла глаза… Но она долго не могла сообразить, гдѣ она и что съ ней. Небольшая лампа съ зеленымъ колпакомъ тускло освѣщала внутренность комнаты и только бросала на полъ яркій полукругъ. Что было въ комнатѣ, Юлія Петровна разсмотрѣть не могла, за то видѣла у ногъ Брянскаго, освѣщеннаго полукругомъ, и на длинныхъ рѣсницахъ ея, словно бриліанты, задрожали слезы.

При видѣ этихъ слезъ Брянскій словно ожилъ.

— Что съ вами, родная, хорошая моя? — вскрикнулъ онъ сильно взволнованнымъ голосомъ.

Но, вмѣсто отвѣта, Юлія Петровна пригнулась къ нему, крѣпко обняла его и еще крѣпче принялась цѣловать его лобъ и голову…

А въ это время дверь отворилась и въ комнату вошелъ, разбуженный шумомъ, Колотуевъ. Но его никто не замѣтилъ: ни Юлія Петровна, ни Брянскій. Имъ было не до него, также какъ и ни до чего остальнаго въ мірѣ. Они переживали тѣ минуты, которыя перевиваются только однажды во всю жизнь и которыя справедливо признаются минутами неземнаго блаженства. Даже Колотуевъ, пораженный въ самое сердце, не посмѣлъ нарушить святости этихъ минутъ. Онъ долго стоялъ и смотрѣлъ на происходившее передъ нимъ, долго прислушивался къ ласковому шепоту влюбленныхъ и, наконецъ, вышелъ изъ комнаты такъ же незамѣтно, какъ и пришелъ.

Въ корридорѣ онъ встрѣтилъ Прасковью со свѣчой въ рукахъ. Лицо ея было перепугано и она вся дрожала, какъ въ лихорадкѣ.

— Что такое случилось? — спросила она Колотуева.

— Гдѣ?

— Да тамъ, въ комнатѣ у гостя…

— Нѣтъ, ничего…

— Какъ ничего!… Я сама слышала, какъ тамъ плакалъ кто-то.

— Это онъ, онъ во снѣ, — проговорилъ Колотуевъ и прибавилъ: — а теперь успокоился, заснулъ… Не ходи туда!

И онъ вошелъ въ свою комнату, молча опустился въ кресло и попивъ головой.

Однако, Прасковья не совсѣмъ-то повѣрила словамъ Колотуева. Она вошла въ свою комнату, потушила свѣчу, а сама незамѣтно пробралась въ садъ и направилась къ окну Брянскаго. Но не успѣла она завернуть за уголъ дома, какъ увидала въ вишневой аллеѣ Брянскаго и Юлію Петровну. Они шли подъ руку молча и быстро направлялись къ рѣкѣ. Прасковья издали слѣдила за ними и видѣла, какъ Брянскій, усадивъ Юлію Петровну въ лодку, прыгнулъ и самъ туда же и замахалъ веслами.

— Это вы что-же обманули-то меня? — проговорила она, войдя къ Колотуеву, все еще не спавшему.

Тотъ поднялъ голову и какъ-то вопросительно взглянулъ на Прасковью.

— Сказали, что во снѣ, а замѣсто того тамъ барыня была!

— А ты, все-таки, по-своему, — воскликнулъ онъ, вскочивъ съ мѣста и гнѣвно взглянувъ на Прасковью, — все-таки, ходила туда?

— И вовсе не ходила, а только видѣла…

— Что?… Что ты видѣла? Ну, говори, что?

И Прасковья подробно передала Колотуеву все видѣнное ею.

— А наша лодка здѣсь?

— Здѣсь, на своемъ мѣстѣ.

— Такъ это выходить, что она одна, на своей лодкѣ сюда пріѣзжала…

— Вотъ это, такъ любитъ, значитъ! — говорила Прасковья. И затѣмъ, что-то вспомнивъ, прибавила: — Что же, будете теперь вѣрить картамъ?… Помните, гадалъ-то онъ втѣпоры… Что вамъ вышло?

— Не помню…

— Вышло, что вамъ при «пиковомъ интересѣ» оставаться, вотъ вы и остались!

Но Колотуевъ только рукой махнулъ, и Прасковья вышла изъ комнаты.

Колотуевъ не спалъ всю ночь, а когда разсвѣтало, онъ вышелъ въ садъ и долго бродилъ по его аллеямъ и по площадкѣ, окружавшей домъ. Проходя мимо дома, онъ каждый разъ посматривалъ на окно Брянскаго, но, видя опущенную сторку, круто поворачивалъ назадъ и снова удалялся въ садъ. Наконецъ, сторка поднялась и лицо Колотуева словно просіяло. Онъ быстро вошелъ въ домъ, разбудилъ мимоходомъ спавшаго на коникѣ Захара, приказалъ ему поставить самоваръ и направился въ комнатѣ Брянскаго.

— Проснулся? — крикнулъ онъ, постучавъ въ его дверь.

— Проснулся! — отозвался Брянскій.

Колотуевъ вошелъ въ комнату и весело вскрикнулъ:

— Ну, братецъ, и я тоже проснулся!

Брянскій удивленно посмотрѣлъ на Колотуева, но когда тотъ повѣдалъ ему, что онъ все знаетъ, все слышалъ и все видѣлъ, бросился въ раскрытыя ему объятія и крѣпко прижалъ въ груди своего дѣйствительно очень хорошаго друга.

XV.

На слѣдующій день Брянскій и Юлія Петровна объявили себя женихомъ и невѣстой, предварительно покончивъ дѣло о дуэли примиреніемъ. «Другъ здравія» (между нами сказать, сильно перетрусившій и даже замѣтно измѣнившійся въ лицѣ) торжественно извинился передъ «маркизомъ де-Корневилемъ» въ присутствіи всѣхъ тѣхъ, при коихъ оскорбленіе было нанесено, — извинился искренно, сердечно; призналъ свой поступокъ «дурацкимъ» и недостойнымъ порядочнаго человѣка, и Брянскій столь же искренно и сердечно протянулъ доктору руку (они даже обнялись и расцѣловались). Примиреніе это всѣхъ успокоило и день этотъ былъ названъ Юліей Петровной «самымъ счастливѣйшимъ въ ея жизни». Всѣ были въ какомъ-то радужномъ настроеніи и единогласно порѣшили день этотъ отпраздновать надлежащимъ и достойнымъ образомъ. Обѣдъ прошелъ весело, шумно, съ тостами, рѣчами. Гости усердно ѣли, еще усерднѣе пили и всѣ чувствовали себя какъ нельзя лучше. Колотуевъ былъ на верху блаженства и торжествовалъ торжествомъ своего друга, какъ собственнымъ своимъ. Онъ не ходилъ, а какъ-то порхалъ. Разыгрывая роль будущаго шафера, онъ воткнулъ себѣ въ петличку розанъ, и доброе лицо его (правда, нѣсколько раскраснѣвшееся отъ излишней выпивки) дышало неподдѣльнымъ восторгомъ. Даже докторъ, и тотъ былъ неузнаваемъ. Онъ послѣ обѣда сыгралъ съ «батюшкой» въ пикетъ, проигрался «въ пухъ и прахъ» и хоть бы поморщился. Только отсчитывая проигрышъ, онъ торжественно объявилъ, что такъ какъ сегодня конецъ всѣмъ его «фигель-мигелямъ», то онъ съ сегодняшняго же дня бросаетъ и карты.

— Жаль, очень жаль! — замѣтилъ «батюшка», и сказалъ это такимъ искреннимъ тономъ, что всѣ невольно расхохотались, а въ томъ числѣ и «продувшійся» докторъ.

Передъ чаемъ поѣхали на лодкѣ и хоромъ запѣли: «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ». Хоръ былъ бы не дуренъ, если бы только всему дѣлу не мѣшалъ Колотуевъ. Онъ такъ немилосердно оралъ и, притомъ, такимъ дикимъ голосомъ, что положительно заглушалъ голоса остальныхъ. Его попросили перестать, но онъ не переставалъ, объявивъ, что день этотъ есть единственный, въ который онъ считаетъ возможнымъ дать волю своему сердечному влеченію къ пѣнію. Пробовали начать какую-то другую хоровую пѣсню, въ томъ предположеніи, что Колотуевъ, можетъ быть, по незнанію пѣсни оставить ихъ въ покоѣ, но Колотуевъ дѣйствительно пѣсни не зналъ, а въ покоѣ ихъ не оставилъ. Это очень всѣхъ насмѣшило, и потому хоровая пѣсня не замедлила перейти въ дружный всеобщій хохотъ. Наконецъ, попросили Колотуева пропѣть соло.

— Извольте-съ! — вскрикнулъ онъ.

И, подражая цыганамъ, запѣлъ «Ивушку».

Но цыганскія тѣлодвиженія Колотуева оказались столь не безопасны, что общество поспѣшило причалить въ берегу и возвратилось домой пѣшкомъ.

Вечеромъ Брянскій задалъ такой блестящій концертъ, которымъ положительно привелъ въ восторгъ все общество. Онъ былъ въ голосѣ, въ ударѣ, пѣлъ превосходно и опять заставилъ доктора вспомнить пѣвца Агинскаго.

— Удивительное, удивительное сходство! — кричалъ онъ. — Не слышь я отъ васъ самихъ, что вы не Агинскій, я никому бы другому не повѣрилъ… на какое угодно пари пошелъ бы!

«Батюшка», малознакомый съ оперетками (будучи семинаристомъ, онъ видѣлъ только одну «Прекрасную Елену»), слушалъ Брянскаго съ какимъ-то упоеніемъ и, видимо, восхищался не только его пѣніемъ, но и наружностью. Восхищался ею и Колотуевъ. И дѣйствительно, Брянскій былъ какъ-то особенно красивъ въ этотъ вечеръ.

— Ну, гдѣ же намъ тягаться съ нимъ? — говорилъ онъ доктору. — Вонъ, вѣдь, онъ какой!

— А вы развѣ тоже пробовали? — спросилъ докторъ.

— Помышлялъ.

И оба они захохотали.

Не отставалъ отъ людей и «батюшка». И когда Брянскій покончилъ пѣніе, и онъ «ради шутки» пропѣлъ какой-то очень чувствительный романсъ (пропѣлъ онъ его, конечно, по-семинарски, протяжно, тщательно отдѣлывая ноты, но безъ малѣйшаго чувства и экспрессіи), а пропѣвъ, сконфузился, спрятался въ уголъ комнаты и стыдливо прикрылъ лицо руками.

— Не подобаетъ, не подобаетъ намъ! — каялся «батюшка», а когда начали ему апплодировать, плотно заткнулъ уши.

Брянскій не помнилъ себя отъ счастія, и красивое, энергичное лицо его дышало полнѣйшимъ блаженствомъ. Правда, изрѣдка на чело его словно налетало какое-то темное облачко; онъ дѣлался мрачнымъ, угрюмымъ; блѣдность покрывала его лицо, глаза выражали испугъ, но ему стоило только взглянуть на Юлію Петровну, какъ облачко мгновенно исчезало, и тогда онъ забывалъ все, все, кромѣ своего счастливаго настоящаго. Когда они возвратились домой, ихъ встрѣтила Прасковья.

— Ну, что, не моя правда, — говорила она, — что вы до сихъ поръ все болтуновъ высиживали? А вотъ послушали меня и вышелъ толкъ.

И она принялась поздравлять Брянскаго съ «нареченною невѣстой».

— А вы довольны этимъ? — спросилъ Брянскій.

— Извѣстно, довольна! — вскрикнула она. — По крайности парочка во всей формѣ… есть чѣмъ полюбоваться.

— Полно, потому ли? — подшутилъ онъ, грозя пальцемъ.

— А почему же еще-то?

— Не потому ли, что вы теперь можете спать спокойно и что теперь вамъ нечего бояться за судьбу своего идола? — проговорилъ онъ, потрепавъ по плечу Колотуева. — Тоже, поди, потрушивали, какъ бы человѣкъ изъ рукъ не выскользнулъ!

Та даже расхохоталась.

— Кабы потрушивала-то, такъ ништо пускала бы его туда?… Небось, не поѣхалъ бы! А стало быть не боялась, когда давала ему волю, не препятствовала.

— Почему же это не боялась-то? — вскрикнулъ Колотуевъ.

— А потому, что не вашего поля эта ягода! Не вамъ этакія ягодки собирать и не вамъ ихъ кушать! Не про васъ онѣ цвѣли, не про васъ росли и не про васъ созрѣли… вотъ почему-съ!

— А кабы подходящая подвернулась, — спросилъ Брянскій, — тогда бы что?

— Ну, тогда я посмотрѣла бы, какъ онъ къ подходящей-то поѣхалъ бы!… Глядишь — и лошади бы не пошли, и кучеръ бы не поѣхалъ, да и самъ баринъ-то въ тарантасъ не вскарабкался бы! Тпру, значитъ, ни съ мѣста!

Всѣ расхохотались.

— Молодецъ баба! — вскрикнулъ Брянскій.

А на утро явилась къ Брянскому и вся дворня съ поздравленіями, даже и та черномазая дѣвчонка, пасшая утятъ, которая когда-то такъ приглянулась ему. Брянскій поблагодарилъ за поздравленіе, выбросилъ имъ цѣлую пачку ассигнацій (онъ отдалъ всѣ выигранныя имъ деньги), а дѣвчонку снова потрепалъ по обнаженному плечу и даже слегка ущипнулъ.

— Ну-ну! — замѣтила Прасковья, видѣвшая все это, и, покачавъ головой, прибавила: — Никому нѣтъ спуску! А теперь пора бы и бросить…

Прошло еще дней пять. Брянскій, опьяненный любовью и, въ то же время, надеждой на какую-то «счастливую звѣзду», которая должна же, наконецъ, хоть когда-нибудь озарить блескомъ темный горизонтъ его жизни, весь предавался своему увлеченію. Онъ даже выбросилъ изъ головы свое намѣреніе бѣжать куда-то и не омрачать собою того «яснаго солнышка», тепломъ и свѣтомъ котораго ему не слѣдовало пользоваться, и, какъ безумный, самъ не зналъ, что дѣлалъ. Онъ словно все забылъ и помнилъ только одно, что онъ счастливъ и что большаго счастья быть не можетъ, да и не должно быть. А тучи, между тѣмъ, надвигались и гроза должна была разразиться. И она разразилась…

XVI.

Разъ какъ-то, возвратясь домой вмѣстѣ съ Колотуевымъ поздно вечеромъ, Брянскій увидалъ на столѣ только что привезенное ему письмо съ почты. Знакомый ему почеркъ смутилъ его. Онъ быстро разорвалъ конвертъ, развернулъ дрожавшими руками вложенное въ него письмо и, пробѣжавъ его, поблѣднѣлъ, какъ полотно.

— Или что-нибудь нехорошее пишутъ? — спросилъ Колотуевъ, замѣтивъ эту блѣдность.

— Да… — протянулъ Брянскій и молча, словно убитый, опустился въ кресло.

— Небось, въ какой-нибудь концессіи отказали? — замѣтилъ Колотуевъ. — Нечего сказать, есть чѣмъ сокрушаться! Я бы теперь, на твоемъ мѣстѣ, на всѣ эти концессіи наплевалъ бы!

И, ласково потрепавъ друга по плечу, онъ прибавилъ:

— А ты вотъ что, братецъ, ложись-ка лучше спать, да помни, что намъ завтра предстоитъ въ монастырь ѣхать… Надо встать пораньше.

И, простясь съ Брянскимъ, онъ продолжительно зѣвнулъ и пошелъ спать.

Однако, въ полученномъ письмѣ ничего ни о какой концессіи не упоминалось. Письмо было очень краткое и заключалось лишь въ слѣдующихъ трехъ словахъ: «Все открыто. Спасайся!» — даже не было подписи. На Брянскаго жалко было взглянуть. Куда дѣвалась его энергія, его сила! Это былъ уже совсѣмъ не тотъ Брянскій, котораго мы знали… Это былъ словно старикъ какой-то, согбенно сидѣвшій на креслѣ, болѣзненный, съ потухшимъ взоромъ, съ помутившимся разумомъ и съ судорожно сжатымъ письмомъ въ рукѣ. Онъ даже какъ будто и думать забылъ о томъ, что ему дѣлать, и безъ малѣйшей борьбы отдавался въ руки своей судьбы. Да и подъ силу ли была борьба этому согбенному, дряхлому старцу? Такъ просидѣлъ онъ съ полчаса. Наконецъ, онъ поднялъ голову, машинально протянулъ руку за стоявшею на столѣ свѣчой и поднесъ къ огню письмо. Сперва голубоватымъ огнемъ загорѣлся уголокъ листа, а затѣмъ вспыхнулъ и весь листъ. Онъ бросилъ этотъ пылавшій листъ къ своимъ ногамъ и, когда тотъ обратился въ черную, кудрявую золу, растопталъ ее. Ему было очень тяжело и щемящая тоска сосала сердце. Ему сдѣлалось душно. Онъ разорвалъ воротъ рубахи и широко распахнулъ грудь «Спасайся! — думалъ онъ, — но куда же? И не все ли одно, что сегодня, что завтра, что черезъ мѣсяцъ?» И онъ опять поникъ головой. Часы пробили два. Бой этотъ словно пробудилъ Брянскаго. Онъ всталъ съ кресла, подошелъ къ столу, отперъ ящикъ и вынулъ отдуда пакетъ съ письмами, сломалъ печать, оборвалъ бичевку и принялся жечь письма. Жегъ онъ ихъ по одному, не торопясь, и пепелъ ростаптывалъ ногами. Такъ пожегъ онъ всѣ письма, а затѣмъ сѣлъ за столъ, взялъ два листа почтовой бумаги и началъ что-то писать, Но писалъ онъ не долго и оба письма были очень кратки. Онъ положилъ эти листки въ два разныхъ конверта и на конвертахъ сдѣлалъ надписи. На первомъ значилось: «Семену Ивановичу Колотуеву», а на второмъ «Юліи Петровнѣ Страховой». Но когда онъ заклеилъ это послѣднее письмо въ конвертъ и положилъ его на столъ рядомъ съ первымъ, глаза его наполнились слезами и онъ зарыдалъ, какъ ребенокъ. Долго не могъ онъ справиться съ этимъ рыданіемъ, пересилить его, но, наконецъ, пересилилъ, вскочилъ на ноги, вытянулся во весь ростъ и, встряхнувъ кудрями, отеръ платкомъ слезы. Онъ словно ожилъ, словно стряхнулъ съ себя овладѣвшую имъ немощь, прежняя энергія снова возвратилась къ нему и это былъ опять тотъ же Брянскій, какимъ онъ былъ всегда. Онъ торопливо осмотрѣлъ всѣ ящики коммода, осмотрѣлъ свой чемоданъ, перебралъ всѣ книги, стоявшія на полкѣ, и, убѣдившись, что все «нужное» уничтожено, опять подошелъ къ столу, сунулъ что-то себѣ въ боковой карманъ сюртука и потушилъ лампу и свѣчу.

— Будетъ, довольно! — проговорилъ онъ и вышелъ изъ комнаты, притворивъ за собою дверь.

Въ домѣ всѣ спали. Спалъ крѣпкимъ сномъ Колотуевъ, опять значительно подвыпившій у Юліи Петровны, спала Прасковья и, конечно, спалъ Захаръ. Даже въ красивомъ домикѣ Юліи Петровны, и тамъ всѣ спали. Спала Юлія Петровна, убаюканная радужными грёзами, и спала горничная, сбившаяся съ ногъ за послѣднее время.

А утромъ, на зарѣ, Колотуевъ былъ разбуженъ стукомъ подкатившихъ къ его дому нѣсколькихъ экипажей и громомъ бубенцовъ и колокольчиковъ. Онъ такъ перепугался, что даже не могъ сообразить, отчего бы могъ происходить этотъ шумъ? Но въ комнату вбѣжала Прасковья и объявила, что пріѣхалъ исправникъ съ какими-то господами и что вокругъ дома разставлены урядники. Колотуевъ словно ошалѣлъ, вскочилъ съ постели, накинулъ халатъ, надѣлъ туфли и собрался было идти къ исправнику, но тотъ предупредилъ его и самъ пришелъ къ нему.

— Струсилъ, ужь по лицу вижу, что струсилъ! — шутилъ исправникъ, весело похлопывая по плечу Колотуева, и тотчасъ же прибавилъ: — Не бойтесь, не бойтесь, ничего страшнаго нѣтъ.

— Однако, что же такое? — пробормоталъ Колотуевъ.

Исправникъ оглянулъ комнату и, увидавъ Прасковью, сказалъ ей:

— Выдьте-ка отсюда, матушка.

И когда та вышла, спросилъ:

— Брянскій у васъ живетъ?

— У меня.

— Онъ дома?

— Дома.

— Ну, вотъ, и отлично, — у меня до него дѣльце есть.

— Какое?

— Арестовать предписано.

— Его?… За что же?

Но исправникъ оставилъ этотъ вопросъ безъ отвѣта и только попросилъ Колотуева указать ему комнату Брянскаго. Въ залѣ Колотуевъ увидалъ жандармскаго офицера и товарища прокурора. Всѣ они были знакомы съ Колотуевымъ и потому, увидавъ его, пріятно улыбнулись и ласково вскрикнули:

— А, Семенъ Ивановичъ, здоровы ли вы?

Колотуевъ указалъ на дверь Брянскаго, но самъ туда идти не могъ, и немощно опустился на стулъ.

«Точно Пилатъ, — подумалъ онъ, — выдалъ и сѣлъ умывать руки». Глаза его наполнились слезами и сердце болѣзненно сжалось.

Однако, чиновники пробыли тамъ не долго и снова возвратились въ залу.

— Тамъ нѣтъ никого! — вскрикнули они въ одинъ голосъ.

«Ужь не бѣжалъ ли?» — подумалъ Колотуевъ и внутренно восторжествовалъ.

— Постель не тронута, — говорилъ исправникъ, — на полу пепелъ валяется, видно, какія-то бумаги жгли… А на столѣ вотъ эти два письма. Одно на ваше имя адресовано, — прибавилъ онъ, взглянувъ на Колотуева, — а другое на имя Юліи Петровны Страховой.

— Надо прочитать ихъ, — замѣтилъ жандармскій офицеръ.

— Позвольте, господа, — вступился Колотуевъ, — мое письмо прочитать я вамъ разрѣшаю, но адресованное на имя Юліи Петровны читать нельзя.

— Эко хватилъ! — замѣтилъ исправникъ. — При такихъ-то обстоятельствахъ?

И онъ громко прочиталъ оба письма.

«Дорогой и милый другъ мой, — писалъ Брянскій Колотуеву, — прости меня!» — а Юліи Петровнѣ было адресовано слѣдующее: «Я недостоинъ васъ, забудьте меня!»

И оба письма исправникъ положилъ въ карманъ «для пріобщенія къ дѣлу».

— Такъ гдѣ же онъ? — спросили, наконецъ, чиновники.

— Стало быть, бѣжалъ! — вскрикнулъ Колотуевъ и, не выдержавъ, весело захохоталъ.

— Все-таки, надо же обыскъ сдѣлать, — замѣтилъ жандармскій офицеръ.

— Конечно, конечно!

И всѣ отправились производить обыскъ.

А Колотуевъ опять остался въ залѣ. Но на этотъ разъ онъ уже не сравнивалъ себя съ Пилатомъ, а былъ безконечно доволенъ, быстро ходилъ по комнатѣ и, потирая руками, все восклицалъ:

— Молодчина, молодчина!

Обыскали домъ, всѣ чердаки, всѣ чуланы, подвалы. Обошли всю усадьбу, побывали въ конюшнѣ, на сѣновалѣ, на скотномъ, въ людскихъ, заглянули даже въ колодецъ, но Брянскаго не было нигдѣ и онъ словно въ воду канулъ. Разспросили всѣхъ служащихъ: «не видалъ ли кто изъ нихъ Брянскаго и не знаютъ ли, гдѣ онъ?» — и всѣ единогласно отвѣтили, что ночью Брянскаго не видали и гдѣ онъ — не знаютъ. Теперь уже было несомнѣнно, что онъ бѣжалъ, и потому тотчасъ же распорядились разослать по разнымъ сторонамъ урядниковъ для розыска бѣжавшаго.

А Колотуевъ. продолжалъ себѣ ходить по залѣ и добродушно хохоталъ падь переконфузившимися и растерявшимися чиновниками.

Хохотъ этотъ разсердилъ исправника.

— Право, подумаешь, — вскрикнулъ онъ, — что вы радуетесь этому!

— Сознаюсь… радуюсь, — отвѣтилъ Колотуевъ, — сердечно радуюсь!

Но радость это продолжалось не долго.

Прибѣжалъ садовникъ, блѣдный, испуганный, и объявилъ, что Брянскій въ кустахъ сирени лежитъ мертвый.

Всѣ бросились туда и молча окружили трупъ.

Брянскій лежалъ распростертымъ на землѣ; лицо его было блѣдно, глаза закрыты и ротъ крѣпко стиснуть; въ правой рукѣ его виднѣлся судорожно сжатый пистолетъ (одинъ изъ тѣхъ, которые были подготовлены для дуэли), а на вискѣ успѣвшая застыть рана.

Колотуевъ упалъ передъ трупомъ на колѣни и горько зарыдалъ.

Для констатированія факта смерти (какъ будто это не было ясно) распорядились послать за докторомъ. Самымъ ближайшимъ сказался «другъ здравія», который и не замедлилъ явиться. Онъ удостовѣрилъ смерть и подписалъ составленный объ этомъ протоколъ. Но онъ былъ очень пораженъ этою смертью, былъ блѣденъ, какъ полотно, губы его нервно подергивались и слезы не разъ выступали на его глазахъ. Была поражена и Прасковья, — такъ поражена, что даже не рѣшилась взглянуть на трупъ, сидѣла у себя въ комнатѣ и все молча крестилась. Какъ, однако, ни былъ убить Колотуевъ, однако, онъ первый вспомнилъ о Юліи Петровнѣ. Онъ пригласилъ къ себѣ на совѣщаніе доктора и «батюшку» (тоже успѣвшаго прибѣжать на мѣсто катастрофы) и всѣ порѣшили вмѣстѣ ѣхать къ Юліи Петровнѣ и какъ-нибудь общими силами подготовить ее къ этому извѣстію. Когда исправникъ перебиралъ оставшееся послѣ Брянскаго имущество, его очень удивилъ какой-то странный плащъ, подбитый пунцовымъ атласомъ, и какая-то громадная шляпа съ страусовымъ перомъ и золотою бахрамой.

— Что бы это значило? — говорилъ онъ.

Плащъ этотъ увидалъ докторъ и тотчасъ же узналъ въ немъ тотъ самый костюмъ, въ которомъ пѣвецъ Агинскій игралъ Маркиза де-Корневиля, а жандармскій офицеръ подтвердилъ, что дѣйствительно изъ имѣющихся при дѣлѣ бумагъ видно, что Брянскій подъ фамиліей Агинскаго служилъ когда-то на сценѣ.

И. Саловъ.

Усадьба Пѣтушки, 1889 г.

"Русская Мысль", кн.I—II, 1890

---

1. Разрѣзъ стола считается несчастливымъ мѣстомъ.