Учитель (Дорошевич)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Учитель |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ I. Семья и школа. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 46. |
Артемій Филатовичъ Эразмовъ, высокій сгорбленный человѣкъ, лѣтъ пятидесяти пяти — по внѣшнему виду, сорока пяти — на самомъ дѣлѣ.
Рыжеватые, съ сильной просѣдью волосы.
Одно изъ тѣхъ жесткихъ, сухихъ озлобленныхъ лицъ, по которому вы сразу узнаете или стараго департаментскаго чиновника или педагога.
Не даромъ же опытные защитники стараются по возможности вычеркивать педагоговъ изъ списка присяжныхъ засѣдателей.
Сидѣнье въ классѣ, сидѣнье вечеромъ за ученическими тетрадками, сидѣнье въ педагогическомъ совѣтѣ, бѣготня по урокамъ, безконечное повторенье одного и того же изъ года въ годъ, изо дня въ день, тоскливое, однообразное, — все это выѣдало душу, вытравляло изъ нея все живое.
Выцвѣтала душа, — выцвѣтало лицо.
Глаза утратили всякій блескъ, стали какими-то оловянными, лицо приняло угрюмо-озлобленное, тоскливое выраженіе, волосы рано посѣдѣли.
Онъ тянулъ свою лямку, — лямку человѣка, который долженъ работать, какъ загнанная почтовая кляча, за 100 рублей въ мѣсяцъ.
Для людей этой породы природа создаетъ какихъ-то особенныхъ женъ.
Женщины, которыя «пышно расцвѣтаютъ», чтобы увлечь какого-нибудь молодого учителя и затѣмъ вянутъ, блекнутъ и въ два года превращаются въ какихъ-то мегеръ.
Глаза вваливаются, волосы рѣдѣютъ, щеки спадаютъ, губы и десны блѣднѣютъ, и онѣ начинаютъ страдать малокровіемъ, худосочіемъ и «нервами».
Зубы желтѣютъ и покрываются зеленоватымъ налетомъ.
И въ довершеніе несчастья, — и въ это-то именно время этимъ бѣднымъ дамамъ и начинаетъ казаться, что онѣ неотразимо хороши.
Что стоитъ только сдѣлать платье «къ лицу»…
А такъ какъ на 100 рублей жалованья платьевъ особенно не нашьешься, то и начинаются дома сцены, ссоры, свары, истерики.
Кромѣ совсѣмъ особенныхъ женъ, имѣющихъ способность удивительно быстро дурнѣть и считать себя красавицами, природа создаетъ для этихъ людей еще и совсѣмъ особую породу кухарокъ.
Настоящихъ вѣдьмъ, которымъ какое-то удовольствіе доставляетъ бить хозяйскую посуду, причинять всяческій ущербъ и безъ того еле-еле держащемуся хозяйству, говорить дерзости господамъ, отравлять имъ кровь, которой у тѣхъ и безъ того мало, которая и безъ того вся перепорчена.
Скверный обѣдъ, тѣсная, неудобная квартира, грошевые кредиторы, съ ножомъ у горла требующіе уплаты, истерики жены, лишенія, необходимость отказывать себѣ во всемъ, кончая четверкой мало-мальски порядочнаго табаку.
Когда Артемію Филатовичу предлагали порядочную папироску, — даже она приводила его въ раздраженіе.
Чортъ возьми! Вѣдь курятъ же люди хоть табакъ порядочный. А тутъ и въ этомъ себѣ отказывай!
Со стороны можно подумать, что въ жизни Артемія Филатовича нѣтъ ничего, кромѣ однообразнаго, какъ стукъ маятника, добросовѣстнаго исполненія своихъ обязанностей и скуднаго питанія своего тѣла.
Присмотрѣвшись поближе, вы увидѣли бы, что все его существо отравлено желчью.
Вся жизнь наполнена безсильной злобой, скрытой ненавистью.
Ненавистью ко всему. Къ женѣ, этой отвратительной костлявой женщинѣ, съ рѣдкими волосами, которая корчится въ истерическомъ припадкѣ на продранномъ диванѣ и визжитъ:
— Вы загубили мою жизнь… мою молодость… вы, нищій, нищій, нищій…
Къ кухаркѣ, которая съ особымъ, какъ ему кажется, злорадствомъ говоритъ, подавая ему сапоги:
— А лѣвый сапогъ-то опять каши проситъ!
Которой онъ не рискуетъ даже замѣтить, что супъ плохъ, потому что, того и гляди, нарвешься на дерзость:
— Чай, не по десяти копеекъ за мясо платимъ, изъ восьмикопеечнаго-то разносоловъ не наваришь!
Онъ ненавидѣлъ, глубоко въ душѣ ненавидѣлъ своихъ товарищей, такихъ же каторжныхъ бѣдняковъ, какъ онъ, вѣчно завистливыхъ, злобныхъ, готовыхъ на каверзу, на сплетню, на что угодно изъ-за лишней улыбки директора, пресмыкавшагося передъ сильными, дрожавшихъ за себя и боровшихся за жалкое существованіе интригой, наушничествомъ.
За жалкое существованіе, которое эти бѣдняги покупали такой дорогой цѣной.
Артемій Филатовичъ и презиралъ и ненавидѣлъ ихъ.
Ученики боялись его, какъ «стараго учителя», не принимавшаго никакихъ отговорокъ.
Но онъ зналъ, что только страхомъ держитъ въ уздѣ эту армію маленькихъ негодяевъ, готовыхъ поднять его насмѣхъ, сдѣлать ему какую-нибудь мелкую каверзу.
Онъ ждалъ этой гадости каждую секунду.
Зналъ, что его за глаза зовутъ «жирафомъ» и, входя въ классъ, видѣлъ, что на черной доскѣ нарисованъ уродливый жирафъ.
Онъ долженъ былъ дѣлать видъ, что не замѣчаетъ этого.
— Опять доска не вычищена? Дежурный, вытрите!
И слышалъ, какъ въ классѣ фыркали то тамъ, то здѣсь, пока дежурный нарочно медленно вытиралъ «жирафа» съ длинной, безобразной шеей.
Онъ макалъ перо въ чернильницу, чтобъ поставить «отмѣтку», и вдругъ ставитъ въ «журналѣ» кляксъ. Чернильница была наполнена мухами.
Въ классѣ фыркали. Онъ стучалъ по столу и, дѣлая видъ, будто не замѣчаетъ, что это сдѣлано нарочно, вызываетъ «дежурнаго»:
— Что это?
— Мухи-съ!
И въ глазахъ дежурнаго сквозилъ еле сдерживаемый смѣхъ.
— Вы не смотрите за чернильницей!
— Я смотрѣлъ… Онѣ… сами-съ… налетѣли-съ…
Дежурный еле сдерживался, чтобъ не прыснуть со смѣху.
Онъ еле сдерживался, чтобъ не отодрать дежурнаго за уши.
Въ классѣ снова сдержанно фыркали.
Надъ нимъ глумились, потѣшались, и онъ смотрѣлъ на нихъ со злобой, съ ненавистью, выбирая, кого бы вызвать, кому бы «влѣпить единицу», кого бы заставить страдать.
— Если бы со мною случилось несчастіе, они радовались бы!
И онъ всей душой ненавидѣлъ этихъ мальчишекъ, которымъ была отдана вся его жизнь.
Этихъ лѣнтяевъ, въ которыхъ онъ долженъ былъ силою вдалбливать изо дня въ день одни и тѣ же правила.
И этотъ-то безъ времени состарѣвшійся, полусѣдой, измученный человѣкъ вступилъ въ борьбу, въ единоборство съ «Подгурскимъ Алексѣемъ», ученикомъ четвертаго класса.
Началось изъ-за пустяковъ.
Артемій Филатовичъ только что выдержалъ дома одну изъ обычныхъ безобразныхъ сценъ.
Жена валялась по дивану и вопила въ истерическомъ припадкѣ:
— Зачѣмъ вы женились, когда вы нищій? Зачѣмъ загубили чужую молодую жизнь?
Лавочникъ требовалъ уплаты и грозилъ подать къ мировому.
— Мнѣ надоѣло свои деньги получать по мелочамъ. Я и до дилехтора дойду! Я въ своемъ полномъ правѣ!
Кухарка орала въ кухнѣ нарочно, чтобы слышно было въ комнатахъ, что она «у нищихъ жить больше не согласна».
И Артемій Филатовичъ убѣжалъ изъ этого ада.
Онъ шелъ по улицѣ, ничего не замѣчая, ничего не видя передъ собою, кляня день, часъ, минуту своего рожденія.
Какъ вдругъ на перекресткѣ какой-то улицы его обдало грязью съ головы до ногъ.
Брызги грязи, вылетавшія изъ-подъ резиновыхъ шинъ, залѣпили одно стекло у очковъ.
Обстоятельство довольно обыкновенное во всякомъ городѣ, гдѣ есть грязь, бѣдняки, которые ходятъ пѣшкомъ, и богачи, которые летаютъ на резинѣ.
Но Артемію Филатовичу, именно въ эту минуту, показалось, что ему нанесли страшное оскорбленіе, ударили по лицу.
Ему, нищему, кинули грязью въ лицо, ему, труженику, ему, отдавшему всю свою жизнь на воспитаніе…
Онъ поднялъ голову.
Съ пролетавшей мимо коляски на резинѣ кланялся ученикъ IV класса, Подгурскій Алексѣй, въ узенькой «прусской» фуражкѣ, въ ловко сшитой «въ талію» шинѣли.
Кланялся насмѣшливо, иронически, какъ показалось Артемію Филатовичу.
Да могъ ли онъ иначе кланяться? Онъ резиновыми шинами обдалъ съ ногъ до головы грязью бѣдняка-учителя, котораго глубоко презиралъ за его бѣдность.
— Мальчишка… дрянь… негодяй…
У Артемія Филатовича слезы подступили къ горлу.
Онъ стоялъ на мѣстѣ съ сжатыми кулаками.
— Ну, погоди же!
На слѣдующій день, едва Артемій Филатовичъ вошелъ въ коридоръ классовъ, какъ къ нему подлетѣлъ Подгурскій.
Чистенькій, изящный, немножко франтоватый, какъ всегда, съ тщательно расчесаннымъ, приглаженнымъ проборомъ, съ «гривкой», кокетливо спускавшейся на лобъ, въ новенькой, ловко и красиво сидѣвшей курточкѣ, съ бѣлыми манжетами, выглядывавшими изъ-подъ рукавовъ золотыми запонками, съ черной широкой лентой съ золотой монограммой, свѣсившейся въ видѣ цѣпочки изъ бокового кармана, типъ, образчикъ, идеалъ школьнаго франтовства.
— Извините, Артемій Филатовичъ… Я, кажется, васъ вчера обрызгалъ… Но, право, это не нарочно… Кучеръ не сдержалъ: лошадь молодая, несетъ… Я хотѣлъ тогда же извиниться, но лошадь…
Онъ еще смѣетъ говорить ему въ лицо про лошадей, про кучеровъ, хвастаясь, рисуясь…
— Пошелъ прочь… мальчишка!..
— Жирафъ идетъ… злющій! — объявилъ дежурный.
Классъ затихъ.
Артемій Филатовичъ, дѣйствительно, вошелъ въ классъ мрачнѣе тучи.
Молча раскрылъ журналъ, не глядя на классъ, выдержалъ паузу, и среди мертвой тишины, такой тишины, что слышно было, какъ муха прожужжитъ, раздался его голосъ, звучавшій на этотъ разъ какимъ-то рѣзкимъ металлическимъ оттѣнкомъ:
— Подгурскій Алексѣй.
Тотъ вышелъ «къ доскѣ».
— Отвѣчайте сегодняшній урокъ.
Подгурскій началъ.
— Не такъ!
Подгурскій началъ снова.
— Не такъ!
Ученикъ остановился, онъ то блѣднѣлъ, то краснѣлъ, на глазахъ выступили слезы. Онъ замолчалъ
— Ну-съ, г. Подгурскій?
— Я… я не знаю… я не выучилъ урока.
— Единица.
Артемій Филатовичъ съ чувствомъ, съ толкомъ, съ разстановкой поставилъ огромную единицу, «во всю клѣтку» журнала.
— На мѣсто!.. Надо уроки учить, а не на лихачахъ кататься, въ юнкерскихъ фуражкахъ… Прусскій юнкеръ какой!
Самое страшное уже случилось: единица была поставлена.
Подгурскій былъ обиженъ, обозленъ, сталъ дерзокъ и немножко нахаленъ:
— Ни на какихъ лихачахъ не ѣздилъ. Намъ не зачѣмъ на лихачахъ ѣздить. У папы, слава Богу, свои лошади есть! И фуражку ношу такую, какую папа позволяетъ. И никакого отношенія къ ученью моя фуражка не имѣетъ. Вотъ что.
Артемій Филатовичъ побагровѣлъ.
— Молчать!.. На мѣсто!.. Смѣешь еще разговаривать!..
Онъ никогда не говорилъ съ учениками на «ты», всегда держался сухого и офиціальнаго «вы» съ этими «бестіями». Но теперь онъ не владѣлъ собой.
— Мальчишка… дрянь… негодяй…
— На мѣсто я пойду, а ругаться вы не имѣете никакого права! — ворчалъ Подгурскій, идя на мѣсто.
— Вонъ изъ класса!..
Артемій Филатовичъ кричалъ такъ, что слышно было въ сосѣднихъ классахъ.
Подгурскій круто повернулся на каблукахъ и дерзко, вызывающе, большими шагами вышелъ изъ класса.
Артемій Филатовичъ не помнилъ, что дѣлалъ: рвалъ, металъ, то ставилъ единицу, то самъ начиналъ подсказывать отвѣты и ставилъ пятерки слабымъ ученикамъ, «назло», «въ пику», чтобъ «доказать свое безпристрастіе».
Едва пробилъ звонокъ, возвѣщающій конецъ класса, какъ онъ бросился въ «учительскую» и заявилъ, что ему надо говорить съ г. директоромъ.
— Подгурскій Алексѣй…
— Вы такъ кричали, — поморщившись, перебилъ его директоръ, — что это? На кого это?
— Подгурскій Алексѣй мнѣ нагрубилъ… Я прошу строго взыскать…
— Подгурскій… Подгурскій… который это?.. Ахъ,. помню… Это сынъ Подгурскаго… Онъ, кажется, не дурно учился?
— Да… но онъ… Онъ грубъ… Онъ позволяетъ себѣ…
— Хорошо… Хорошо… Но кричать… Кричать не слѣдуетъ… Это не бурса, знаете… Кричать у насъ не слѣдуетъ… Подгурскій будетъ наказанъ…Но кричать не слѣдовало… Это некрасиво… Мѣшаетъ занятіямъ въ другихъ классахъ… Это не педагогично… Я васъ попрошу, чтобъ не повторялось…
Инспектору было поручено прочитать Подгурскому нотацію передъ всѣмъ классомъ.
Подгурскаго посадили на три часа въ карцеръ.
Подгурскій теперь хвастался передъ товарищами.
— Это все за то онъ мнѣ мститъ, что я его, жирафа, вчера съ ногъ до головы окатилъ грязью… Ну, да будетъ онъ у меня помнить!
Война между этимъ старикомъ и мальчикомъ была объявлена. Война не на животъ, а на смерть.
Подгурскаго вызывали «къ доскѣ» только для того, чтобы постараться поставить единицу, двойку.
Его ловили, сбивали, — за самые хорошіе отвѣты не ставили больше тройки.
— Жирафъ мститъ, — говорилъ классъ, съ интересомъ слѣдя за этой войной между ученикомъ и учителемъ.
— Вы списали, — злобнымъ тономъ говорилъ Артемій Филатовичъ, возвращая Подгурскому тетрадку съ хорошо исполненнымъ урокомъ.
— Я не списывалъ! — холодно отвѣчалъ Подгурскій, глядя смѣло и дерзко ему въ глаза.
— На мѣсто! — кричалъ Артемій Филатовичъ, и возмущенный этимъ дерзкимъ взглядомъ и чувствуя, что Подгурскій правъ.
Его самого выводила изъ себя эта глупая война.
Но назадъ итти было трудно
— Что подумаетъ этотъ мальчишка? Скажетъ, что я сдался. Что будетъ говорить классъ?
Войну замѣчали всѣ.
— Эразмовъ хочетъ, кажется, добиться, чтобъ его пригласили на приватный урокъ у Подгурскаго! — шушукались коллеги Артемія Филатовича.
Онъ догадывался объ этихъ толкахъ, и чтобъ показать свое безпристрастіе, послѣ единицъ вдругъ началъ ставить Подгурскому пятерки.
Онъ терялъ голову, задыхался въ борьбѣ.
А борьба шла, не переставая ни на секунду.
Артемій Филатовичъ не могъ подойти къ доскѣ.
Онъ чувствовалъ, что на спину его стараго, побѣлѣвшаго по швамъ фрака устремленъ насмѣшливый, дерзкій взглядъ Подгурскаго, что тотъ слѣдитъ за каждымъ его движеніемъ, подмѣчаетъ и осмѣиваетъ каждый неуклюжій жестъ «жирафа».
И, оборачиваясь, онъ встрѣчался глазами съ дѣйствительно устремленнымъ на него дерзкимъ, смѣлымъ, вызывающимъ взглядомъ.
Мальчишка бравировалъ.
Въ одинъ изъ «пятерышныхъ періодовъ», когда, но выраженію класса, «жирафъ великодушничалъ», классъ посѣтило пріѣзжее «лицо».
— Пріѣхалъ, — пронеслось по коридору.
Учениковъ не выпускали изъ классовъ даже во время «перемѣны».
Надзиратели осмотрѣли, всѣ ли по формѣ одѣты.
Сторожа курили уксусомъ.
Во всемъ зданіи царила мертвая тишина.
Уже по этому можно было судить, что это было важное посѣщеніе.
«Лицо» зашло въ классъ Артемія Филатовича, подало ему руку, ласково поздоровалось съ учениками, посмотрѣло «журналъ» и замѣтило:
— А вотъ, должно-быть, способный ученикъ. Двѣ пятерки подърядъ. Подгурскій Алексѣй.
Подгурскій вышелъ «къ доскѣ», не бросивъ даже взгляда на Артемія Филатовича.
— Отвѣтьте мнѣ вчерашній урокъ.
Артемій Филатовичъ поблѣднѣлъ: Подгурскій несъ какую-то чушь.
«Лицо» съ удивленіемъ посмотрѣло на ученика, на учителя.
— Позвольте… Да вѣдь вы вчера за это получили пять?
— Вчера онъ… — началъ было Артемій Филатовичъ, но замолкъ.
Подгурскій исподлобья бросилъ на него насмѣшливый, торжествующій взглядъ.
Присутствовавшій тутъ же директоръ то краснѣлъ, то блѣднѣлъ.
— Странно! — поморщилось «лицо». — Они, видимо, у васъ плохо усвоиваютъ. Механически заучиваютъ… Плохо усвоиваютъ. Вчера зналъ, а сегодня не знаетъ… Садитесь, г. Подгурскій! Постарайтесь лучше усвоивать, что учите!
«Лицо», не желая ставить единицъ, поставило ему «нотабене».
— Очень странно! Плохо, плохо усвоиваютъ. Надо заботиться, чтобъ усвоивали.
И «лицо», сухо попрощавшись съ учениками в учителемъ, вышло изъ класса, повторяя на ходу директору:
— На это надо обратить вниманіе: плохо усвоиваютъ.
— Подгурскій! — почти крикнулъ Артемій Филатовичъ
— Что прикажете?
— Отчего вы не отвѣчали, какъ слѣдуетъ? Вѣдь вы…
— Я знаю этотъ урокъ. Только при нихъ сконфузился.
Онъ глядѣлъ дерзко, вызывающе, насмѣшливо торжествуя побѣду. Въ его взглядѣ такъ и читалось:
— Что? Отплатилъ?
У Артемія Филатовича сжимало горло.
— Ну… дождитесь экзамена.
Къ экзамену Подгурскій, видимо, подзубрилъ: ему было нельзя провалитъся, — въ этомъ классѣ онъ не могъ сидѣть два года.
Когда онъ вышелъ отвѣчать, — въ его взглядѣ, дерзкомъ, холодномъ, насмѣшливомъ, какъ всегда, было ясно написано:
— Не собьешь, братъ. Хочешь — не хочешь, а поставишь «удовлетворительно». Подучилъ, знаю.
Онъ спокойно взялъ билетъ, развернулъ, небрежно положилъ обратно на столъ и хотѣлъ отвѣчать.
Но Артемій Филатовичъ спросилъ не по билету.
Что-то такое, что происходило года два тому назадъ.
Подгурскій смѣшался.
Артемій Филатовичъ задалъ еще болѣе трудный вопросъ.
У Подгурскаго на глазахъ выступили слезы.
— Я… я… этого… не помню…
Теперь ужъ Артемій Филатовичъ взглянулъ на него съ насмѣшливой, язвительной, торжествующей улыбкой.
— Какъ же такъ-съ? Въ пятый классъ держите, а того, что во второмъ проходятъ, не знаете… Единица!
И онъ медленно поставилъ единицу.
У Подгурскаго перекосилось лицо, слезы быстро-быстро закапали изъ глазъ, горло перехватило.
— Артемій Филатовичъ… какъ же это?.. Простите…
— Садитесь…
— Артемій…
— Садитесь…
И Артемій Филатовичъ улыбнулся въ первый разъ за все время, пока онъ разговаривалъ съ Подгурскимъ.
— Слѣдующій.
Подгурскій, пошатываясь, пошелъ на свое мѣсто…
Когда Артемій Филатовичъ на слѣдующій день появился во дворѣ школы, ученики, толпившіеся около подъѣзда до начала экзаменовъ, разступились передъ нимъ въ какомъ-то страхѣ. Многіе даже позабыли ему поклониться, глядя испуганными, широко раскрытыми глазами на «жирафа».
А на лѣстницѣ его встрѣтилъ директоръ, блѣдный, перепуганный, взволнованный.
— Подгурскій застрѣлился.
— Какъ?
— Застрѣлился вчера вечеромъ. Сегодня нашли тѣло…
У Артемія Филатовича подкосились ноги, онъ прислонился къ периламъ, чтобы не упасть.
Блѣдный, какъ полотно, онъ смотрѣлъ глазами, полными ужаса, на директора:
— Какъ застрѣлился?
— Говорю вамъ, что застрѣлился… Какъ! Какъ! Какъ люди стрѣляются!
Артемій Филатовичъ провелъ рукой по лбу, словно стараясь прійти въ себя:
— Я… экзаменовать не могу… у меня… голова…
Онъ прошелъ, ничего не видя, черезъ толпу учениковъ, которая широко разступилась передъ нимъ, съ ужасомъ глядя на страшнаго «жирафа».
Онъ шелъ, самъ не зная куда, зачѣмъ.
— Подгурскій Алексѣй, ученикъ IV класса, застрѣлился.
Около свѣжей могилки, заваленной вѣнками: «Отъ товарищей», «Отъ убитаго горемъ отца», «Отъ сестрички», «Внучку Алешѣ отъ бабушки», стоялъ на колѣняхъ, даже не стоялъ на колѣняхъ, а сидѣлъ на корточкахъ, — вотъ, какъ сидятъ дѣти, надолго поставленныя на колѣни, — Артемій Филатовичъ и плакалъ, закрывши руками лицо.
Онъ плакалъ тихо, беззвучно, старческими слезами, только спина и плечи вздрагивали отъ тихихъ рыданій.
О чемъ плакалъ этотъ бѣдный, преждевременно состарѣвшійся человѣкъ?
О чужой ли загубленной молодости?
О собственной ли загубленной, изломанной, исковерканной жизни, которая довела его до озлобленія на ребенка?
О томъ ли и о другомъ ли вмѣстѣ?
О многомъ плачетъ человѣкъ, если онъ заплачетъ въ сорокъ пять лѣтъ отроду.