Домъ отца моего находился въ провинціи, въ семи миляхъ отъ ближайшаго города. Отецъ мой служилъ во флотѣ, но повстрѣчавшійся съ нимъ несчастный случай лишилъ его возможности продолжать морскую службу и принудилъ не только уступить свое мѣсто другому, но и отказаться отъ всякихъ надеждъ на половинную пенсію. Онъ имѣлъ небольшое состояніе, да и къ тому же и мои мать вышла за него не безъ приданаго: при этихъ средствахъ, купивъ домъ и десять или двѣнадцать акровъ земли, онъ сдѣлался фермеромъ-аматеромъ и занялся сельскимъ хозяйствомъ въ небольшихъ размѣрахъ. Моя мать радовалась, что операціи его не имѣли большаго размѣра, и когда отецъ мой выражалъ сожалѣніе (что дѣлалось весьма нерѣдко) о томъ, что нѣтъ никакой возможности прикупить въ сосѣдствѣ еще немножко земельки, я всегда замѣчала, что при этихъ словахъ въ головѣ матери производились выкладки и расчисленія слѣдующаго рода: «если двѣнадцать акровъ, которыми онъ управляетъ, приносятъ убытку сто фунтовъ стерлинговъ въ годъ, то какъ великъ былъ бы убытокъ, еслибъ онъ владѣлъ полутораста акрами?» А когда необходимость заставляла моего отца представлять отчетъ въ деньгахъ, истраченныхъ на содержаніе фермы, устроенной по понятіямъ истаго моряка, онъ постоянно приводилъ такое оправданіе:
— Надо только вспомнить о здоровьи и удовольствіи, которое доставляетъ намъ разработка окрестныхъ полей! Вѣдь надобно же чѣмъ нибудь заниматься и смотрѣть за чѣмъ нибудь!
Въ этихъ словахъ заключалось столько истины, что каждый разъ, когда отецъ приводилъ ихъ въ свое оправданіе, моя мать не рѣшалась возражать ему ни словомъ. Передъ чужими же онъ всегда доказывалъ возможность распространить свое хозяйство доходами, которые оно приносило. Онъ часто увлекался подобными доказательствами, пока не встрѣчалъ предостерегающаго взгляда моей матери, ясно говорившаго, что она еще не до такой степени углубилась въ предметъ собственнаго своего разговора, чтобъ не слышать его словъ. Впрочемъ, что касается до счастія, истекавшаго изъ образа нашей жизни, о! его невозможно измѣрить и оцѣнить ни десятками, ни сотнями фунтовъ стерлинговъ. Дѣтей у нашихъ родителей было только двое: я, да моя сестра. Большую часть нашего воспитанія матушка приняла на себя. При началѣ каждаго утра мы помогали ей въ хозяйственныхъ хлопотахъ, послѣ того принимались за ученье, по старинной методѣ, съ которой наша матушка коротко ознакомилась, будучи дѣвочкой: мы садились за «Исторію Англіи» Гольдсмита, за «Древнюю Исторію» Роллена, за «Грамматику» Муррэя, и, въ заключеніе за шитье и вышиванье.
Нерѣдко случалось, что матушка, тяжело вздыхая, выражала желаніе имѣть возможность купить намъ фортепьяно и выучить насъ разъигрывать всѣ тѣ пьесы, которыя она сама играла; но прихоти нашего добраго отца были раззорительны, по крайней мѣрѣ, для человѣка, обладавшаго такими средствами, какъ онъ. Кромѣ безвредныхъ, спокойныхъ земледѣльческихъ наклонностей, въ немъ была наклонность къ общежитію: никогда не отказываясь отъ обѣдовъ своихъ болѣе богатыхъ сосѣдей, онъ находилъ особенное удовольствіе отвѣчать на эти обѣды — обѣдами, и задавать небольшія пирушки, которыя повторялись бы довольно часто, еслибъ благоразуміе матери не сокращало ихъ. А между тѣмъ, мы все-таки не имѣли возможности купить фортепьяно: покупка эта требовала вдругъ такой наличной суммы денегъ, какою мы никогда не обладали. Можно смѣло сказать, что мы бы достигли зрѣлаго возраста, не выучивъ ни одного языка, кромѣ своего отечественнаго, еслибъ не помогли намъ въ этомъ отношеніи привычки отца обращаться въ обществѣ, — эти привычки доставили намъ случай выучиться по французски самымъ неожиданномъ образомъ. Отецъ мой и мать отправились однажды обѣдать къ генералу Ашбуртону, и тамъ встрѣтились съ эмигрантомъ, джентльменомъ мосьё де-Шалабръ, который бѣжалъ изъ отечества, подвергая жизнь свою страшнымъ опасностямъ; — поэтому, онъ считался въ нашемъ небольшомъ кругу и лѣсистой мѣстности замѣчательнѣйшимъ львомъ, подававщимъ поводъ къ многимъ званымъ обѣдамъ. Генералъ Ашбуртонъ зналъ его во Франціи совершенно въ другихъ обстоятельствахъ, такъ что мосьё де-Шалабръ, прогостивъ въ нашихъ лѣсахъ около двухъ недѣль, былъ крайне изумленъ спокойнымъ и нелишеннымъ достоинства вызовомъ Ашбуртона отрекомендовать его учителемъ французскаго языка, если только онъ въ состояніи исполнить эту обязанность добросовѣстно.
На всѣ доводы генерала, мосьё де-Шалабръ отвѣчалъ, улыбаясь, въ полномъ убѣжденіи, что предлагаемая обязанность, еслибъ онъ и вздумалъ принять ее, продолжилась бы весьма недолго, и что правое дѣло — должно восторжествовать. Это было передъ роковымъ 21 января 1793 года. Продолжая улыбаться, онъ подкрѣплялъ свое убѣжденіе безчисленнымъ множествомъ примѣровъ изъ классиковъ, изъ біографій героевъ, патріарховъ и полководцевъ, которые, по прихоти Фортуны, принуждены были принимать обязанности далеко ниже своего званія. Въ заключеніе, онъ принялъ предложеніе генерала, и выразивъ признательность за его участіе въ положеніи эмигранта и за его великодушіе, объявилъ, что уже нанялъ квартиру на нѣсколько мѣсяцевъ въ небольшой фермѣ, находившейся въ центрѣ круга нашихъ знакомыхъ. Генералъ былъ вполнѣ джентльменъ, чтобъ высказать болѣе того, что требовало приличіе: онъ сказалъ, что всегда считалъ за особенную честь сдѣлать что нибудь полезное для содѣйствія планамъ мосьё де-Шалабра; — а такъ какъ мой отецъ былъ первымъ лицомъ, съ которымъ генералъ встрѣтился послѣ этого разговора, то въ тотъ же вечеръ намъ объявлено было, что мы должны учиться по французски, и я вполнѣ увѣрена, что еслибъ мой отецъ успѣлъ склонить матушку на свою сторону, то нашъ французскій классъ образовался бы изъ отца, матери и двухъ дочерей; до такой степени отецъ нашъ тронутъ былъ разсказомъ генерала о желаніяхъ мосьё де-Шалабра, желаніяхъ весьма ограниченныхъ, сравнительно съ высотою того положенія въ обществѣ, съ котораго онъ былъ низвергнутъ. Вслѣдствіе этого, мы были возведены въ достоинство его первыхъ ученицъ. Отецъ мой хотѣлъ, чтобъ мы имѣли уроки черезъ день, повидимому, съ тою цѣлію, чтобъ успѣхи были быстрѣе, но въ сущности, чтобъ плата за уроки составляла болѣе значительную сумму. Мама спокойно вмѣшалась въ это дѣло, и уговорила мужа ограничиться двумя уроками въ недѣлю, чего, по ея словамъ, было весьма достаточно и для успѣховъ и для денежныхъ средствъ. Счастливые уроки! Я помню ихъ даже теперь, не смотря на пятидесятилѣтній промежутокъ времени. Нашъ домъ находился на окраинѣ лѣса, часть котораго была очищена для нашихъ полей. Земля была весьма неудобна для посѣва; но отецъ мой всегда засѣвалъ то или другое поле клеверомъ, собственно потому, что мама, вовремя вечернихъ прогулокъ, любила благоуханіе цвѣтистыхъ полей, и потому еще, что чрезъ эти поля пролегали тропинки въ окрестные лѣса.
За четверть мили отъ нашего дома, — по тропинкѣ, проложенной по гладкому дерну и подъ длинными, низко опускавшимися вѣтвями буковыхъ деревьевъ, — находилась старинная, нештукатуренная ферма, гдѣ квартировалъ мосьё де-Шалабръ. Мы нерѣдко навѣщали его; не для того, впрочемъ, чтобъ брать уроки, — это, при его утонченныхъ понятіяхъ о вѣжливости, было бы для него оскорбленіемъ; — но такъ какъ мой отецъ и мать были ближайшими его сосѣдями, то между нашимъ домомъ и старой фермой поддерживались постоянныя сношенія и переписка, которую мы, маленькія дѣвочки, считали за счастіе передавать нашеку милому месьё де-Шалабру. Кромѣ того, когда уроки наши у мама оканчивались довольно рано, она обыкновенно говорила намъ: — «Вы были умницами; за это вы можете прогуляться къ дальнему краю клевернаго поля и посмотрѣть, не идетъ ли мосьё де-Шалабръ. Если онъ идетъ, то можете воротиться съ нимъ вмѣстѣ, только не забудьте уступать ему самую чистую часть тропинки: — вѣдь вы знаете, какъ онъ боится запачкать свои сапоги.»
Все это было прекрасно въ теоріи; но, подобно многимъ теоріямъ, трудность состояла въ примѣненіи ея къ практикѣ. Если мы отступали къ сторонѣ тропинки, гдѣ стояла широкая лужа, мосьё де-Шалабръ кланялся и становился позади насъ, въ болѣе мокрое мѣсто, предоставляя намъ сухую и лучшую часть дороги; не смотря на то, когда мы приходили домой, его лакированные сапоги не имѣли на себѣ ни малѣйшаго пятнышка, тогда какъ наши башмаки покрыты были грязью.
Другою маленькою церемоніею, къ которой мы постепенно привыкли, была его привычка снимать шляпу при нашемъ приближеніи, и итти рядомъ съ нами, держа ее въ рукѣ. Разумѣется, онъ носилъ парикъ тщательно завитый, напудренный и завязанный назади въ косичку. При этихъ встрѣчахъ, намъ всегда казалось, что онъ непремѣнно простудится, что онъ оказывалъ намъ слишкомъ много чести, что онъ не зналъ, какъ мы были еще молоды; — и потому вамъ становилось очень совѣстно. Но не на долго. Однажды мы увидѣли, какъ онъ, недалеко отъ нашего дома, помогалъ крестьянкѣ перебраться черезъ заборъ, съ той же самой изысканной вѣжливостью, которую постоянно оказывалъ намъ. Сначала онъ перенесъ черезъ заборъ корзинку съ яицами, и потомъ, приподнявъ полу кафтана, подбитую шелковой матеріей, разослалъ ее на ладонь своей руки, съ тою цѣлью, чтобъ крестьянка могла положить на нее свои мальцы; вмѣсто-того, она зажала его небольшую и бѣлую руку въ свою пухлую и здоровую, и налегла на него всею своей тяжестью. Онъ несъ корзинку, пока дорога крестьянки лежала по одному направленію съ его дорогой. Съ этого времени, мы уже не такъ застѣнчиво стали принимать его любезности: мы замѣтили, что онъ считалъ ихъ за должную дань нашему полу, безъ различія возраста и состоянія. Такимъ образомъ, какъ я уже сказала, мы величаво проходили по клеверному полю, и чрезъ калитку входили въ нашъ садъ, который былъ также благоуханенъ, какъ и самое поле, въ его самую лучшую пору. Здѣсь, бывало, встрѣчала насъ мама. Здѣсь мы проводили большую часть нашей юношеской жизни. Наши французскіе уроки чаще читались въ саду, нежели въ комнатѣ; на лужайкѣ, почти у самаго окна гостинной, находилась бесѣдка, въ которую мы безъ всякаго затрудненія переносили столъ, стулья и всѣ классныя принадлежности, если только этому не препятствовала мама.
Мосьё де-Шалабръ, во время уроковъ, надѣвалъ что-то въ родѣ утренниго костюма, состоявшаго изъ кафтана, камзола и панталонъ изъ грубаго, сѣраго сукна, которое онъ покупалъ въ сосѣдствѣ; его треугольная шляпа была тщательно приглажена; парикъ сидѣлъ на немъ, какъ ни у кого, по крайней мѣрѣ парикъ моего отца всегда бывалъ на боку. Единственною вещью, которой недоставало къ довершенію его наряда, былъ цвѣтокъ. Я думаю, онъ не срывалъ съ розовыхъ кустовъ, окружавшихъ ферму, въ которой онъ жилъ, ни одного цвѣтка, съ тою цѣлью, чтобъ доставить нашей мама удовольствіе нарѣзать ему изъ гвоздикъ и розъ прекрасный букетъ, или «пози», какъ онъ любилъ называть его: онъ усвоилъ это миленькое провинціальное словцо, особенно полюбилъ его и произносилъ, дѣлая удареніе на первомъ слогѣ съ томною мягкостью итальянскаго акцента. Часто Мэри и я старались поддѣлаться подъ его произношеніе; мы всегда съ такимъ наслажденіемъ слушали его разговоръ.
За класснымъ столомъ, было ли это въ стѣнахъ дома; или въ саду, мы были обязаны прилежно заниматься нашими уроками: онъ, — мы сами не знаемъ какимъ образомъ, — далъ намъ понять, что въ составъ его рыцарскихъ правилъ входило и то, которое дѣлало его такимъ полезнымъ юношескому возрасту, для того, чтобъ научить вполнѣ исполнять малѣйшія требованія долга. Полуприготовленныхъ уроковъ онъ не принималъ. Терпѣніе и примѣры, которыми онъ пояснялъ и утверждалъ въ нашей памяти каждое правило, — постоянная кротость и благодушіе, съ которыми онъ заставлялъ наши упорные, не гибкіе англійскіе языки произноситъ, измѣнять, и снова произносить нѣкоторыя слова и, наконецъ, мягкость характера, никогда не мѣнявшаяся, были таковы, что подобныхъ имъ я никогда не видала. Если мы удивлялись этимъ качествамъ, будучи дѣтьми, то удивленіе это приняло болѣе обширные размѣры, когда мы выросли и узнали, что, до своей эмиграціи, онъ былъ человѣкомъ пылкаго и необузданнаго характера, съ недоконченнымъ воспитаніемъ, зависѣвшимъ отъ обстоятельствъ, что на шестнадцатомъ году онъ былъ подпоручикомъ въ полку королевы и, слѣдовательно, долженъ былъ, по необходимости, вполнѣ изучить языкъ, котораго впослѣдствіи ему привелось быть учителемъ.
Сообразно съ его печальными обстоятельствами, мы имѣли два раза въ году каникулы. Обыкновенные же. каникулы не были для насъ, какъ это всюду принято, о святкахъ, въ срединѣ лѣта, о пасхѣ или въ Михайловъ день. Въ тѣ дни, когда наша мама была особенно занята по хозяйству, у насъ были праздники; хотя, въ сущности, въ подобные дни мы трудились болѣе, чѣмъ надъ уроками: мы приносили что нибудь, относили, бѣгали на посылкахъ, становились румяными, покрывались пылью и въ весельи нашихъ сердецъ распѣвали самыя веселыя пѣсни. Если день бывалъ замѣчательно прекрасенъ, добрый отецъ нашъ, настроеніе души котораго имѣло необыкновенную способность измѣняться вмѣстѣ съ погодой, — быстро входилъ въ нашу комнату съ своимъ свѣтлымъ, добрымъ, загорѣлымъ лицомъ, и такой день приступомъ бралъ отъ нашей мама.
— Какъ не стыдно! восклицалъ онъ: — какъ не совѣстно держать дѣтей въ комнатѣ, въ то время, когда всѣ другія юныя существа рѣзвятся на воздухѣ и наслаждаются солнечнымъ свѣтомъ. Небось, скажете, имъ нужно учиться грамматикѣ? — вздоръ! — пустѣйшая наука, въ которой трактуется объ употребленіи и сочетаніи словъ, — да я не знаю женщины, которая бы не умѣла справиться съ такими пустяками. — Географія ! — хотите ли, я въ одинъ зимній вечеръ, съ картой подъ рукой, чтобъ показывать на ней земли, въ которыхъ я бывалъ, выучу васъ больше, чѣмъ выучитъ въ десять лѣтъ эта глупая книга, съ такими трудными словами. — Французскій языкъ — дѣло другое! — его нужно учить; — мнѣ не хочется, чтобъ мосьё де-Шалабръ подумалъ, что вы неглижируете уроками, для которыхъ онъ такъ много трудится; — ну да и то не бѣда! вставайте только раньше — вотъ и все!
Мы соглашалися съ нимъ въ восторгѣ. Соглашалась съ нимъ и мама — иногда съ улыбкой, иногда съ неудовольствіемъ. Эти-то убѣжденія и доводы давали намъ праздники. Впрочемъ, два раза въ году наши французскіе уроки прекращались недѣли на двѣ: — разъ въ январѣ и разъ въ октябрѣ. Въ эти промежутки времени мы даже и не видѣлись съ учителемъ. Мы нѣсколько разъ подходили къ окраинѣ нашего поля, пристально всматривались въ темную зелень окрестныхъ лѣсовъ, и если бъ только замѣтили въ тѣии ихъ темную фигуру Мосьё де-Шалабра, я увѣрена, мы бы побѣжали къ нему, несмотря на запрещеніе переходитъ черезъ границу поля. Но мы не видѣли его.
Въ ту пору существовало обыкновеніе не позволять дѣтямъ знакомиться слишкомъ близко съ предметами, имѣвшими интересъ для ихъ родителей. Чтобъ скрыть отъ насъ смыслъ розговора, когда намъ случалось находиться при намъ, папа и мама употребляли какой-то іероглифическій способъ выражать свои мысли. Мама въ особенности знакома была съ этимъ способомъ объясняться и находила, какъ намъ казалось, особенное удовольствіе ежедневно ставить въ-тупикъ нашего папа изобрѣтеніемъ новаго знака или новаго непонятнаго выраженія. Напримѣръ, втеченіе нѣкотораго времени меня звали Марціей, потому что я была не по лѣтамъ высокаго роста; — но только что папа началъ постигать это названіе, — а это было спустя значительное время послѣ того, какъ я, услышавъ ими Марціи, стала наострятъ свои уши, — мама вдругъ переименовала меня въ «подпорку», на томъ основаніи, что я усвоила привычку прислонять къ стѣнѣ свою длинную фигуру. Я замѣчала замѣшательство отца при этомъ новомъ названіи, и помогла бы ему вытти изъ него, но не смѣла. По этому-то, когда пришла вѣсть о казни Людовика XVI, слишкомъ ужасная, чтобъ разсуждать о ней на англійскомъ языкѣ, чтобъ знали о ней дѣти, мы довольно долго не могли прибрать ключъ къ іероглифамъ, посредствомъ которыхъ велась рѣчь объ этомъ предметѣ. Мы слышали, о какой-то «Изидѣ, которая погибла въ ураганѣ» и видѣли на добромъ лицѣ нашего папа выраженіе глубокой скорби и спокойную покорность судьбѣ, — два чувства, всегда согласовавшіяся съ чувствомъ тайной печали въ душѣ нашей мама.
Въ это время уроковъ у насъ не было; и вѣроятно несчастная, избитая бурей и оборванная Изида сокрушалась объ этомъ. Прошло нѣсколько недѣль, прежде, чѣмъ мы узнали дѣйствительную причину глубокой горести мосьё де-Шалабра, и именно, въ то время, когда онъ снова показался въ нашемъ кругу; мы узнали, почему онъ такъ печально покачивалъ головой, когда наша мама предлагала ему вопросы, и почему онъ былъ въ глубокомъ траурѣ. Мы вполнѣ поняли значеніе слѣдующаго загадочнаго выраженія: «злыя и жестокія дѣти сорвали голову Бѣлой Лиліи!» — Мы видѣли портретъ этой Лиліи… Это была женщина, съ голубыми глазами, съ прекраснымъ выразительнымъ взглядомъ, съ густыми прядями напудренныхъ волосъ, съ бѣлой шеей, украшенной нитками крупнаго жемчуга. Еслибъ можно было, мы бы расплакались, услышавъ таинственныя слова, значеніе которыхъ мы постигали. Вечеромъ, ложась спать, мы садились въ постель, обнявъ одна другую, плакали и давали клятву отмстить за смерть этой женщины, лишь бы только Богъ продлилъ нашу жизнь. Кто не помнитъ этого времени, тотъ не въ состояніи представить ужаса, который, какъ лихорадочная дрожь, пробѣжалъ по всему государству, вмѣстѣ съ молвой объ этой страшной казни. Этотъ неожиданный ударъ совершенно измѣнилъ мосьё де-Шалабро, — послѣ этого событіям я уже болѣе некогда не видала его милымъ и веселымъ, какимъ казался онъ прежде. Послѣ этого событія, казалось, что подъ его улыбками скрывались слезы. Не видѣвъ мосьё де-Шалабра цѣлую недѣлю, нашъ папа отправился навѣстить его. Лишь только онъ вышелъ изъ лому, какъ мама приказала намъ прибрать гостинную, и по возможности придать ей комфортабельный видъ. Папа надѣялся привести съ собой мосьё де-Шалабра, тогда какъ мосьё де-Шалабръ желалъ болѣе всего быть наединѣ съ самимъ собою; съ своей стороны, мы готовы были перетащить въ гостинную свою мебель, лишь бы только усердіе наше могло доставить ему комфортъ.
Генералъ Ашбуртонъ навѣстилъ мосьё де-Шалабра прежде моего отца, и приглашалъ его къ себѣ, но безъ всякаго успѣха. Папа достигъ своей цѣли, какъ впослѣдствіи узнала я, совершенно неожиданно. Сдѣлавъ предложеніе мосьё де-Шадабру, онъ получилъ отъ него такой рѣшительный отказъ, что потерялъ всякую надежду, и уже болѣе не возобновлялъ своего приглашенія. Чтобъ облегчить свое сердце, мосьё де-Шалабръ началъ разсказывать подробности страшнаго событія. Папа слушалъ, притаивъ дыханіе…. наконецъ, доброе сердце его не выдержало и по лицу его покатились слезы. Его непритворное сочувствіе сильно тронуло мосьё де-Шалабра… прошелъ часъ, и мы увидѣли нашего милаго учителя на скатѣ зеленаго поля. Онъ склонился на руку папа, который невольно протянулъ ее, какъ опору страдальцу, хотя самъ хромалъ и былъ десятью или пятнадцатью годами старше мосьё де-Шалабра.
Втеченіе года послѣ этого визита, я не видала, чтобъ мосьё де-Шадабръ носилъ цвѣты въ петличкѣ своего фрака; даже послѣ того, по самый день смерти, его не плѣняли болѣе, ни пышная роза, ни яркая гвоздика. Мы тайкомъ подмѣтили его вкусъ и всегда старались подносить ему бѣлые цвѣты для любимаго букета. Я замѣтила также, что на лѣвой рукѣ, подъ обшлагомъ своего фрака (въ то время носили чрезвычайно открытые обшлага), онъ постоянно носилъ бантъ изъ чернаго крепа. Съ этимъ бантомъ онъ и умеръ, доживъ до восьмидесяти лѣтъ.
Мосьё де-Шалабръ былъ общимъ фаворитомъ въ лѣсистомъ нашемъ округѣ. Онъ былъ душой дружескихъ обществъ, въ которыхъ мы безпрестанно принимали участіе, и хотя иныя семейства гордились своимъ аристократическимъ происхожденіемъ и вздергивали носъ передъ тѣми, кто занимался торговлей въ какихъ бы то ни было обширныхъ размѣрахъ, — мосьё де-Шалабръ, по праву своего происхожденія, по преданности своей законному государю, и, наконецъ, по своимъ благороднымъ, рыцарскимъ поступкамъ, былъ всегда почетнымъ гостемъ. Онъ переносилъ свою бѣдность и простыя привычки, которыя она вынуждала, такъ натурально и такъ весело, какъ будто это былъ самый ничтожный случай въ его жизни, котораго не стоило ни скрывать, ни стыдиться, такъ что самые слуги, часто позволяющіе себѣ принимать аристократическій видъ передъ учителями, любили и уважали французскаго джентльмена, который, по утрамъ являлся въ качествѣ учителя, а вечеромъ — разодѣтый, съ изысканной щеголеватостью, въ качествѣ званаго гостя. Походка его была легка. Отправляясь въ гости, онъ перепрыгивалъ черезъ лужи и грязь, и по приходѣ въ нашу маленькую пріемную, вынималъ изъ кармана маленькую, чистенькую коробочку, съ маленькой сапожной щеткой и ваксой, и наводилъ лоскъ на сапоги, весело разговаривая все это время, ломаннымъ англійскимъ языкомъ, съ лакеями. Эта коробочка была собственнаго его произведенія; — на вещи подобнаго рода, его руки были, какъ говорится, чисто золотыя. Съ окончаніемъ нашихъ уроковъ, онъ вдругъ превращался въ задушевнаго домашняго друга, въ веселаго товарища въ игрѣ. Мы жили вдали отъ столяровъ и слесарей; но когда у насъ портился замокъ, мосьё де-Шалабръ починивалъ его; когда намъ нуженъ былъ какой нибудь ящичекъ или что нибудь подобное, мосьё де-Шалабръ приносилъ на другой же день. Онъ выточилъ мама мотовило для шелка, отцу шахматы, изящно вырѣзалъ футляръ для часовъ изъ простой кости, сдѣлалъ премиленькія куклы изъ пробки, — короче, говоря его словами, онъ умеръ бы отъ скуки безъ столярныхъ инструментовъ. Его замысловатые подарки ограничивались не одними нами. Для жены фермера, у котораго жилъ, онъ сдѣлалъ множество улучшеній и украшеній по хозяйственной части. Одно изъ этихъ улучшеній, которое я припоминаю, состояло въ пирожной доскѣ, сдѣланной по образцу французской, которая не скользила во столу, какъ англійская. Сузанна, румяная дочь фермера, показывала намъ рабочую шкатулку; а влюбленный въ нее кузенъ удивительную трость, съ необыкновеннымъ набалдашникомъ, представлявшимъ голову какого-то чудовища, — и все это работы мосьё де-Шалабра. Фермеръ, жена Фермера, Сузанна и Робертъ не могли нахвалиться мосьё де-Шалабромъ.
Мы росли; изъ дѣтей сдѣлались дѣвочками, — изъ дѣвочекъ — невѣстами, — а мосьё де-Шалабръ продолжалъ по прежнему давать уроки въ нашемъ лѣсномъ округѣ; по прежнему всѣ его любили и уважали; — по прежнему не обходились безъ него ни одинъ обѣдъ, ни одна вечеринка. Хорошенькая, веселенькая, шестнадцатилѣтняя Сузанна уже была покинута невѣрнымъ Робертомъ и сдѣлалась миловидною степенною тридцати-двухъ-лѣтнею дѣвой, но по прежнему прислуживала мосьё де-Шалабру и по прежнему постоянно хвалила его. Бѣдная наша мама переселилась въ вѣчность; моя сестра была помолвлена за молодаго лейтенанта, который находился на своемъ кораблѣ въ Средиземномъ морѣ. Мой отецъ по прежнему былъ молодъ въ душѣ и во многихѣ привычкахъ; только голова его совершенно побѣлѣла, и старинная хромота безпокоила его чаще прежняго. Его дядя оставилъ ему значительное состояніе, по этому, онъ всей душой предался сельскому хозяйству, и ежегодно бросалъ на эту прихоть порядочную сумму съ душевнымъ наслажденіемъ. Кроткіе упреки въ глазахъ нашей мама уже болѣе не страшили его.
Въ такомъ положеніи находились наши дѣла, когда объявленъ былъ миръ 1814 года. До насъ доходило такое множество слуховъ, противорѣчившихъ одинъ другому, что мы наконецъ перестали вѣрить «Военной Газетѣ» и разсуждали однажды довольно горячо о томъ, до какой степени газетныя извѣстія заслуживаютъ вѣроятія, когда въ комнату вошелъ мосьё де-Шалабръ безъ доклада и въ сильномъ волненіи:
— Друзья! воскликнулъ онъ: — поздравьте меня! Бурбоны….
Онъ не въ силахъ былъ продолжать: черты его лица, даже его пальцы, приходили отъ радости въ движеніе, но говорить онъ не могъ. Мой отецъ поспѣшилъ успокоить его.
— Мы слышали пріятную новость (видите, дѣвицы, на этотъ разъ газетныя извѣстія совершенно справедливы). Поздравляю васъ, мой добрый другъ. Я радъ; душевно радъ.
И схвативъ руку мосьё де-Шалабра, онъ такъ крѣпко сжалъ ее, что боль, которую испытывалъ мосьё де-Шалабръ, подѣйствовала спасительнымъ образомъ на его нервное волненіе.
— Я ѣду въ Лондонъ. Я ѣду немедленно, чтобъ увидѣть моего государя. Завтра, въ отели Грильонъ, государь принимаетъ всѣхъ своихъ вѣрноподданныхъ: я ѣду выразить ему свою преданность. Надѣну гвардейскій мундиръ, который такъ долго лежалъ безъ употребленія, — правда, онъ староватъ и поизношенъ, — но ничего! — на него смотрѣла Марія Антуанета, — а это обстоятельство всегда будетъ придавать ему новизну.
Мосьё де-Шалабръ ходилъ по комнатѣ быстрыми, нетерпѣливыми шагами. Замѣтно было, что онъ чѣмъ-то былъ озабоченъ. Мы сдѣлали знакъ нашему папа, чтобъ онъ помолчалъ и далъ нашему другу успокоиться.
— Нѣтъ! сказалъ мосьё де-Шалабръ, послѣ непродолжительной паузы. — Я не могу проститься съ вами навсегда; — для этого, мои неоцѣненные друзья, я долженъ воротиться къ вамъ. Я пріѣхалъ сюда бѣднымъ эмигрантомъ; — великодушные люди приняли меня, какъ друга, и берегли — какъ роднаго. Помѣстье Шалабръ — весьма богатое помѣстье, и, я надѣюсь, мои друзья не забудутъ меня: они пріѣдутъ навѣстить меня въ моемъ отечествѣ. Въ воспоминаніе ихъ дружбы, Шалабръ согрѣетъ, одѣнетъ и накормитъ каждаго бѣдняка англичанина, который будетъ проходить мимо его дверей. Нѣтъ! я не прощаюсь съ вами. Я уѣзжаю теперь не больше, какъ дня на два.
Мой папа настоялъ на томъ, чтобъ довезти мосьё де-Шалабра въ своемъ кабріолетѣ до ближайшаго города, мимо котораго проходила почтовая карета. Втеченіе небольшаго промежутка времени, пока дѣлались приготовленія къ отъѣзду, мосьё де-Шалабръ сообщилъ намъ нѣкоторыя подробности о своемъ помѣстьи. До этой поры, онъ никогда не говорилъ о немъ; мы почти ничего не знали о его положеніи въ своемъ отечествѣ. Генералъ Ашбуртонъ встрѣчался съ нимъ въ Парижѣ въ такомъ кругу, гдѣ о человѣкѣ судили по его уму, по свѣтскому образованію и благородству характера, но не по богатству и старинному происхожденію. Только теперь мы узнали, что мосьё де-Шалабръ владѣлъ обширными помѣстьями въ Нормандіи, владѣлъ замкомъ Шалабръ; — правда, все это было конфисковано вслѣдстіе его эмиграціи, но вѣдь это случалось въ другое время и при другихъ обстоятельствахъ.
— О! еслибъ жива была ваша мама, — этотъ неоцѣненный другъ мой, — какихъ рѣдкихъ и роскошныхъ цвѣтовъ прислалъ бы я ей изъ Шалабра! Когда я смотрѣлъ, съ какой заботливостью и вниманіемъ ухаживала она за кустомъ розъ самаго бѣдненькаго сорта, я вспоминалъ и грустилъ о моемъ розовомъ садѣ въ Шалабрѣ. А какія у меня оранжереи! Ахъ, миссъ Фанни! — невѣста, которая хочетъ имѣть хорошенькій вѣнокъ на свадьбу, должна непремѣнно пріѣхать за нимъ въ замокъ Шалабръ.
Этими словами мосьё де-Шалабръ намекалъ на помолвку моей сестры — на фактъ, очень хорошо извѣстный ему, какъ преданному и вѣрному другу нашего дома.
Папа нашъ воротился домой въ самомъ веселомъ расположеніи духа. Въ тотъ же вечеръ онъ приступилъ къ составленію плана относительно весеннихъ посѣвовъ, чтобъ при уборкѣ хлѣба выиграть нѣсколько времени на поѣздку въ замокъ Шалабръ; что же касается до насъ, то мы были убѣждены, что нѣтъ никакой необходимости откладывать эту поѣздку далѣе осени текущаго года.
Дня черезъ два, мосьё де-Шалабръ воротился, — немного опечаленный, какъ намъ казалось, но мы не сочли за нужное говорить объ этомъ нашему папа. Какъ бы то ни было, мосьё де-Шалабръ объяснилъ намъ это уныніе, сказавъ, что нашелъ Лондонъ, противъ всякаго ожиданія, чрезвычайно многолюднымъ и дѣятельнымъ; — что послѣ деревни, въ которой деревья начинали покрываться зеленью, онъ показался ему дымнымъ, душнымъ и скучнымъ; и когда мы пристали къ нему, чтобы онъ разсказалъ о пріемѣ въ отели Грильона, онъ началъ смѣяться надъ собой, объяснивъ, что совершенно забылъ давнишнее расположеніе графа Прованскаго къ тучности, и что онъ изумился, увидѣвъ дородную особу Людовика XVIII, которому стоило большаго труда передвигаться съ одного мѣста на другое въ пріемномъ залѣ отеля.
— Но что же онъ сказалъ вамъ? спросила Фанни. — Какъ онъ васъ принялъ, когда вы представились?
Чувство досады отразилось на его лицѣ, и тотчасъ же исчезло.
— Да!… его величество забылъ мое имя. Впрочемъ, трудно было ожидать, чтобъ онъ его вспомнилъ, несмотря на то, что наше имя стоитъ на ряду замѣчательнѣйшихъ въ Нормандіи; — я, конечно…. впрочемъ, — это ничего не значитъ. Герцогъ Дюрасъ напомнилъ ему нѣсколько обстоятельствъ, которыя, какъ я надѣялся, навсегда останутся въ памяти его величества, — впрочемъ, и то сказать, продолжительное изгнаніе заставитъ забыть многое, — по этому, нѣтъ ничего удивительнаго, что онъ не могъ припомнить меня. Онъ выразилъ надежду увидѣть меня въ Тюльери. Его надежда — для меня законъ. Я отправляюсь приготовиться къ отъѣзду. Если его величество не нуждается въ моемъ мечѣ, я обмѣняю этотъ мечъ на плугъ и удалюсь въ Шалабръ. Ахъ, — мой другъ! — я никогда не забуду тѣхъ наставленій по части сельскаго хозяйства, которыя заимствовалъ отъ васъ.
Драгоцѣнный подарокъ не имѣлъ бы въ глазахъ нашего папа такого значенія, какъ эта послѣдняя фраза. Онъ тотчасъ же началъ освѣдомляться о качествѣ грунта и проч. такимъ серьёзнымъ тономъ, и съ такимъ вниманіемъ, что мосьё де-Шалабръ, сознавая свое невѣжество по этой части, только слушалъ его, да пожималъ плечами.
— Ничего! — не безпокойтесь! — говорилъ мой отецъ. — Римъ вѣдь не въ одинъ день выстроенъ. Много прошло времени, прежде, чѣмъ я узналъ все то, что знаю теперь. Я боялся, что нынѣшней осенью мнѣ нельзя будетъ тронуться съ мѣста; но теперь я вижу, что вы встрѣтите нужду въ человѣкѣ, который бы посовѣтовалъ вамъ, какъ должно подготовить землю для весенняго посѣва.
Такимъ образомъ, мосьё де-Шалабръ оставилъ нашъ округъ, съ полнымъ убѣжденіемъ, что въ сентябрѣ мы пріѣдемъ къ нему въ его нормандскій замокъ. Отъ всѣхъ, кто только болѣе или менѣе былъ добръ къ нему, — а къ нему всѣ были одинаково добры онъ взялъ обѣщаніе навѣстить его въ опредѣленные сроки. — Что касается до стараго фермера, до бойкой жены его и веселой Сузанны, — ихъ, какъ мы узнали, мосьё де-Шалабръ вызвался перевезть въ свои помѣстья безъ платы и пошлины, подъ тѣмъ предлогомъ, что французскія коровницы не имѣютъ вы малѣйшаго понятія о чистотѣ, а тѣмъ болѣе не имѣютъ понятія о сельскомъ хозяйствѣ французскіе фермеры; — ему рѣшительно необходимо было взять кого нибудь изъ Англіи, чтобъ привести въ порядокъ дѣла замка Шалабръ. Фермеръ Добронъ и его жена не могли не согласиться съ столь основательными доводами.
Нѣсколько времени мы не получали отъ нашего друга никакихъ извѣстій. Почтовыя сношенія между Франціей и Англіей, по случаю возгорѣвшейся войны, сдѣлались весьма неблагонадежными. По этому, мы принуждены были ждать и старались быть терпѣливы мы. Осеннюю поѣздку во Фраицію мы отложили. Папа много говорилъ намъ на счетъ разстроеннаго положенія дѣлъ во Франціи, и сильно журилъ насъ за безразсудное ожиданіе получить такъ скоро письмо отъ мосьё де-Шалабра. Мы, однакожъ, знали, что доводы, которые представлялъ папа въ наше утѣшеніе, служили собственно къ тому, чтобъ успокоить его собственное нетерпѣніе, — и что увѣщанія потерпѣть немного онъ дѣлалъ для того, что считалъ ихъ необхолимыми для своей особы.
Наконецъ пришло и письмо. Въ немъ проглядывала благородная попытка казаться веселымъ, но эта веселость вызывала слезы скорѣе, чѣмъ вызывали бъ ихъ прямыя горькія сѣтованія на судьбу. Мосьё де-Шалабръ надѣялся получить патентъ на чинъ подпоручика гвардіи, — патентъ, подписанный самимъ Людовикомъ XVI въ 1791 году. На полкъ былъ переформированъ или расформированъ — право, не умѣю сказать; — для утѣшенія нашего, мосьё де-Шалабръ увѣрялъ насъ, что не ему одному отказали въ подобномъ домогательствѣ. Онъ пробовалъ опредѣляться въ другіе полки, во нигдѣ не было вакансіи. «Не славная ли доля для Франціи, имѣть такое множество храбрыхъ сыновъ, готовыхъ проливать свою кровь за государя и отечество?» — Фанни отвѣчала на этотъ вопросъ словами: какая жалость! — а папа, вздохнувъ нѣсколько разъ, утѣшилъ себя мыслью, высказанною вслухъ: тѣмъ лучше для мосьё де-Шалабра, ему больше будетъ времени присмотрѣть за разстроеннымъ имѣніемъ.
Наступившая зима была исполнена многихъ событій въ нашемъ домѣ. Одно замѣчательное происшествіе смѣняло другое, какъ это часто случается послѣ продолжительнаго застоя въ домашнихъ дѣлахъ. Женихъ Фанни возвратился; они обвѣнчались, оставивъ насъ однихъ — отца моего и меня. Корабль ея мужа находился въ Средиземномъ морѣ. — Фанни должна была отправиться на Мальту и жить съ новыми родными. Не знаю, разлука ли съ дочерью такъ сильно подѣйствовала на весь организмъ моего отца, или другія причины, только, вскорѣ послѣ ея отъѣзда, съ нимъ сдѣлался параличъ; и потому интереснѣе всѣхъ извѣстій и всѣхъ военныхъ реляцій были для меня извѣстія и реляціи о состояніи больнаго. Меня не занимали политическія событія, потрясавшія въ то время всю Европу. Мои надежды, мои опасенія сосредоточивались на моемъ миломъ, неоцѣненномъ, любимомъ нами и любившемъ насъ отцѣ. Я нѣсколько дней сряду держала въ карманѣ письмо мосьё де-Шалабра, не находя времени разобрать его французскіе іероглифы; наконецъ, я прочитала его моему бѣдному отцу, не столько изъ нетерпѣнія узнать, что заключалось въ немъ, сколько изъ повиновенія желанію отца. Извѣстія отъ нашего друга были также печальны, какъ казалось печальнымъ все другое въ эту угрюмую зиму. Какой-то богатый фабрикантъ купилъ замокъ Шалабръ, поступившій въ число государственныхъ имуществъ, вслѣдствіе эмиграціи владѣтеля. Этотъ фабрикантъ, мосьё де Фэ, принялъ присягу въ вѣрности Людовику XVIII, и купленное имѣніе сдѣлалось его законнымъ достояніемъ. Мой отецъ сильно горевалъ объ этой неудачѣ нашего бѣднаго друга, — горевалъ, впрочемъ, только въ тотъ день, когда ему напоминали о ней, а на другой день забывалъ обо всемъ. Возвращеніе Наполеона съ острова Эльбы, быстрая послѣдовательность важныхъ событій, Ватерлосская битва, — ничто не занимало бѣднаго отца; для него, въ его второмъ младенчествѣ, важнѣе всѣхъ событій былъ пуддингъ или другое лакомое блюдо.
Однажды, въ воскресенье, въ августѣ 1815 года, я отправилась въ церковь. Много недѣль прошло съ тѣхъ поръ, когда я имѣла возможность отличиться отъ отца на такое долгое время. Въ ту минуту, когда я вышла изъ церкви, мнѣ показалось, какъ будто юность моя отлетѣла, пронеслась мимо меня незамѣченною, — не оставивъ по себѣ ни малѣйшихъ слѣдовъ. Послѣ обѣдни, я прошла по высокой травѣ къ той части кладбища, гдѣ покоилась наша мама. На ея могилѣ лежала свѣжая гирлянда изъ золотистыхъ иммортелей. Это необычайное нривошеніе изумило меня. Я знала, что обыкновеніе это существуетъ преимущественно у французовъ. Приподнявъ гирдянду, я прочитала въ ней, по листьямъ темной зелени, отдѣлявшемся отъ иммортелей, слово: «Adieu.» Въ головѣ моей въ тотъ же моментъ блеснула мысль, что мосьё де-Шалабръ воротился въ Англію. Кромѣ его, ни отъ кого нельзя было ожидать такого вниманія къ памяти мама. Но при этомъ меня удивляла другая мысль, что мы не только не видѣли его, но ничего о немъ не слышали; — ничего не слышали съ тѣхъ поръ, какъ лэди Ашбуртонъ сообщила намъ, что ея мужъ только разъ встрѣтилъ его въ Бельгіи, и вскорѣ послѣ того умеръ отъ Ватерлосскихъ ранъ. Припоминая всѣ эти обстоятельства, я незамѣтнымъ образомъ очутилась на тропинкѣ, которая пролегала отъ нашего дома, черезъ поле къ фермеру Добсону. Я тотчасъ же рѣшилась дойти до него и узнать что нибудь относительно его прежняго постояльца. Вступивъ на саіовую дорожку, ведущую къ дому, я увидѣла мосьё де-Шалабра: онъ задумчиво смотрѣлъ изъ окна той комнаты, которая нѣкогда служила ему кабинетомъ. Черезъ нѣсколько секундъ онъ выбѣжалъ ко мнѣ на встрѣчу. Если моя юность отлетѣла, то его молодость и зрѣлыя лѣта совершенно въ немъ исчезли. Втеченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ оставилъ насъ, онъ постарѣлъ, по крайней мѣрѣ, лѣтъ на двадцать. Эту постарѣлость увеличивала въ немъ и перемѣна въ платьѣ. Бывало, прежде, онъ одѣвался замѣчательно щеголевато; но теперь въ немъ проглядывала небрежность, и даже неряшество. Онъ спросилъ о моей сестрѣ и объ отцѣ такимъ тономъ, который выражалъ глубокое и почтительное участіе, мнѣ показалось, что онъ спѣшилъ замѣнить одинъ вопросъ другимъ, какъ будто стараясь предупредить мои вопросы, которые я въ свою очередь желала бы сдѣлать.
— Я возвращаюсь сюда къ моимъ обязанностямъ, къ моимъ единственнымъ обязанностямъ. Богу не угодно было назначить мнѣ другія, болѣе высшія. Съ этой поры я становлюсь настоящимъ учителемъ французскаго языка, прилежнымъ, пунктуальнымъ учителемъ, — ни больше ни меньше. Я стану учить французскому языку, какъ долженъ учить благородный человѣкъ и христіанинъ; — буду исполнять мой долгъ добросовѣстно. Отнынѣ, грамматика и синтаксисъ будутъ моимъ достояніемъ, моимъ девизомъ.
Онъ говорилъ это съ благороднымъ смиреніемъ, не допускавшимъ никакихъ возраженій. Я могла только перемѣнить разговорѣ, убѣдительно попросивъ его навѣстить моего больнаго отца.
— Навѣщать больныхъ — это мой долгъ и мое удовольствіе. Отъ общества — я отказываюсь. Это не согласуется теперь съ моимъ положеніемъ, къ которому я стану примѣняться по мѣрѣ силъ своихъ и возможности.
Когда онъ пришелъ провести часъ, другой съ моимъ отцомъ, онъ принесъ съ собою небольшую пачку печатныхъ объявленій объ условіяхъ, на которыхъ мосьё Шалабръ (частичку де онъ отбросилъ теперь навсегда) желалъ обучать французскому языку; нѣсколько строкъ въ концѣ этихъ объявленій относились прямо къ пансіонамъ, къ которымъ онъ обращался съ просьбою оказать ему вниманіе. Теперь очевидно было, что всѣ надежды бѣднаго мосьё де-Шалабра исчезли навсегда. Въ прежнее время, онъ не хотѣлъ быть въ зависимости отъ пансіоновъ; онъ обучалъ насъ скорѣе, какъ аматеръ, нежели съ намѣреніемъ посвятить свою жизнь этой профессіи. Онъ почтительно попросилъ меня раздать эти объявленія. Я говорю «почтительно» не безъ основанія; это не была та милая услужливость, то предупредительное вниманіе, которыя джентльменъ оказываетъ лэди, равной ему по происхожденію и состоянію — нѣтъ! въ этой почтительности была покорная просьба, съ которою работникъ обращается къ своему хозяину. Только въ комнатѣ моего отца онъ былъ прежнимъ мосьё де-Шалабромъ. Казалось, онъ понималъ, какъ напрасны были бы попытки исчислить и объяснить обстоятельства, которыя принудили его занять болѣе низкое положеніе въ обществѣ. Съ моимъ отцомъ, до самого дня его смерти, мосьё де-Шалабръ старался сохранить пріятельскія отношенія; — принималъ веселый видъ, чего не дѣлалъ во всякомъ другомъ мѣстѣ, — выслушивалъ ребяческіе разсказы моего отца съ истиннымъ и нѣжнымъ сочувствіемъ, за которое я всегда была признательна ему, хотя въ отношеніи ко мнѣ онъ продолжалъ сохранять почтительный видъ и почтительный тонъ, которые служили для меня преградой къ выраженію чувствъ благодарности.
Его прежніе уроки заслужили такое уваженіе со стороны тѣхъ, которые удостоились чести брать ихъ, что въ скоромъ времени онъ подучилъ множество приглашеній. Пансіоны въ двухъ главныхъ городахъ нашего округа предложили выгодныя условія и считали за особенную честь имѣть его въ числѣ своихъ наставниковъ. Мосьё де-Шалабръ былъ занятъ съ утра до-вечера: если бы онъ движимый чувствомъ благородной гордости, не отказался навсегда отъ общества, то и тогда онъ не могъ бы удѣлить ему свободной минуты. Его единственные визиты ограничивались моимъ отцомъ, который ждалъ ихъ съ дѣтскимъ нетерпѣніемъ. Однажды, къ моему особенному удивленію, онъ попросилъ позволенія поговорить со мной на-единѣ. Нѣсколько минутъ онъ стоялъ передъ мной, не сказавъ ни слова и только повертывая и приглаживая шляпу.
— Вы имѣете право на мою откровенность, вы — моя первая ученица. Въ будущій вторникъ я женюсь на миссъ Сузаннѣ Добсонъ — на этой доброй и почтенной дѣвицѣ, счастію которой я намѣренъ посвятить всю мою жизнь, или, по крайней мѣрѣ, ту часть моей жизни, которая останется свободною отъ моихъ занятій.
Сказавъ это, онъ пристально посмотрѣлъ на меня, ожидая, быть можетъ, моихъ поздравленій, но я стояла передъ нимъ пораженная изумленіемъ. Я не могла постичь, какимъ образомъ могла плѣнить его Сузанна, эта бойкая, веселая, краснорукая, краснощекая Сузанна, которая въ минуты стыдливости становилась красною, какъ свекла, которая ни слова не знала по французски, которая считала французовъ (кромѣ джентльмена, стоявшаго передо мной) за людей, питающихся одними лягушками, — за непримиримыхъ враговъ Англіи! Впослѣдствіи, я думала, что, быть можетъ, это самое невѣдѣніе составляло одну изъ ея прелестей. Ни одно слово, ни одинъ намекъ, ни выразительное молчаніе, ни взгляды сожалѣнія, не могли напоминать мосьё де-Шалабру горькое минувшее, которое онъ, очевидно, старался забыть. Не было ни малѣйшаго сомнѣнія, что мосьё де-Шалабръ пріобрѣталъ въ Сюзаннѣ самую преданную и любящую жену. Она немного боялась его, всегда оказывала ему покорность и почтительность, — а эта дань, я полагаю, должна нравиться всякому мужу. Мадамъ Шалабръ, послѣ своей свадьбы, приняла мой визитъ съ серьёзнымъ, нѣсколько грубоватымъ, но счастливымъ достоинствомъ, котораго я никогда не подозрѣвала въ Сузаннѣ Добсонъ. Они занимали небольшой коттеджъ у самой опушки лѣса; при коттеджѣ находился маленькій садикъ; корова, свиньи и куры бродили въ ближайшемъ кустарникѣ. Простая деревенская женщина помогала Сузаннѣ присматривать за всѣмъ этимъ хозяйствомъ; — мосьё де-Шалабръ посвящалъ всѣ минуты своего досуга садику и пчеламъ. Сузанна, съ замѣтной гордостью, водила меня по чистымъ и уютнымъ комнаткамъ.
— Это все сдѣлалъ мусью (такъ она называла своего мужа). — Это все мусью устроилъ. — Мусью, вѣроятно, когда то былъ богатымъ человѣкомъ.
Въ небольшомъ кабинетѣ мосьё де-Шалабра висѣлъ карандашный рисунокъ весьма неизящной работы. — Онъ привлекъ къ себѣ мое вниманіе, и я остановилась посмотрѣть его. Онъ изображалъ высокое, узкое зданіе, съ четырьмя башенками по угламъ, на подобіе перечницы, и на первомъ планѣ какую-то сухую, тяжелую аллею.
— Неужели это замокъ Шалабръ? спросила я.
— Не знаю, — никогда не спрашивала, отвѣчала m-me Шалабръ. — Мусью не нравится, когда его распрашиваютъ. Эта картинка представляетъ какое-то мѣсто, которое онъ очень любитъ, потому что не позволяетъ стирать пыль съ картинки, боясь, что я ее запачкаю.
Женитьба мосьё де-Шалабра не уменьшила числа визитовъ его моему отцу. До самой смерти батюшки, онъ постоянно старался доставлять больному развлеченія. Но съ той минуты, когда онъ объявилъ намѣреніе жениться, съ минуты его разрыва съ отечествомъ, его бесѣда перестала дышать чувствомъ откровенности и дружбы. Несмотря на то, я продолжала навѣщать его жену. Я не могла забыть юношескихъ дней, ни прогулокъ по клеверному полю до опушки лѣса, ни ежедневныхъ букетовъ, ни уваженія, которое добрая наша мама оказывала эмигранту, на тысячи маленькихъ услугъ, которыя онъ оказывалъ моей сестрѣ и мнѣ. Онъ самъ хранилъ эти воспоминанія въ глубинѣ своего молчаливаго сердца. По этому, я всѣми силами старалась сдѣлаться подругой его жены, и она научилась смотрѣть на меня, какъ на подругу. Въ комнатѣ больнаго отца я занималась приготовленіемъ бѣлья для ожидаемаго малютки Шалабра, мать котораго хотѣла (такъ говорила она) просить меня быть воспріемницей, но ея мужъ довольно сурово напомнилъ ей, что имъ слѣдуетъ искать куму между людьми одного съ ними положенія въ обществѣ. Несмотря на то, въ душѣ, я считала маленькую Сузанну моей крестницей, и дала себѣ клятву постоянно принимать въ ней живое участіе. Не прошло двухъ мѣсяцевъ послѣ смерти моего отца, какъ маленькой Сузаннѣ Богъ далъ маленькую сестрицу, и человѣческое сердце въ мосьё де-Шалабрѣ поработило его гордость, — новорожденной предназначалось носить имя своей бабушки-француженки, хотя Франція не могла найти мѣста для отца и изгнала его. Эта маленькая дочь была названа Ами.
Когда отецъ мой уморъ, Фанни и мужъ убѣдительно просили меня оставить Брукфильдъ и переѣхать къ нимъ въ Валетту. Помѣстье, по духовному завѣщанію, было оставлено намъ; явился выгодный арендаторъ; мое здоровье, значительно пострадавшее во время продолжительнаго ухаживанья за больнымъ отцомъ, поставило меня въ необходимость отправиться куда нибудь въ болѣе теплый климатъ. По этому, я поѣхала за границу, съ намѣреніемъ пробыть тамъ не болѣе года, но, по какому-то случаю, срокъ этотъ продлился до конца моей жизни. Мальта и Генуя сдѣлались моимъ постояннымъ мѣстопребываніемъ. Правда, отъ времени до времени я пріѣзжала въ Англію, но, проживъ за границей лѣтъ тридцать, Перестала смотрѣть на нее, какъ на отчизну. Во времд пріѣздовъ, я видалась съ Шалабрами. Мосьё де-Шалабръ, больше, чѣмъ когда нибудь, углубился въ свое занятіе; издалъ французскую грамматику по какому-то новому плану, и подарилъ мнѣ экземпляръ этого изданія. Мадамъ Шалабръ растолстѣла и благоденствовала; ферма, находившаяся подъ ея управленіемъ, расширилась; а что касается до ея двухъ дочерей, то при англійской застѣнчивости, онѣ имѣли чрезвычайно много французской живости и остроумія. Я брала ихъ съ собой на прогулки и въ разговорахъ съ ними старалась привязать ихъ къ себѣ, старалась довести ихъ до того, чтобъ дружба наша была дѣйствительностью, а не простымъ, обыкновеннымъ, наслѣдственнымъ чувствомъ; съ этой цѣлью я предлагала имъ множество вопросовъ объ отвлеченныхъ предметахъ, но маленькія шалуньи въ свою очередь экзаменовали меня и распрашивали о Франціи, которую онѣ считали своимъ отечествомъ.
— Отъ кого же вы узнали о французскихъ обычаяхъ и привычкахъ? спросила я. — Вѣрно мосьё де…., вѣрно вашъ папа часто бесѣдуетъ съ вами о Франціи?
— Не слишкомъ часто, — когда мы бываемъ однѣ, — когда у насъ нѣтъ никого изъ постороннихъ, отвѣчала Суэанна, старшая дочь, серьёзная, съ благороднымъ видомъ дѣвушка, лѣтъ двадцати. — Мнѣ мажется, папа потому не говоритъ о Франціи при нашей мама, что боится огорчить ее.
— А мнѣ кажется, сказала Ами: — что онъ никогда не заговоритъ о Франціи, если можетъ обойтись безъ этого; — онъ только тогда Начинаетъ говорить о ней, когда его сердце переполнится воспоминаніями, и то потому, что многія чувства невозможно передать на англійскомъ языкѣ.
— Изъ этого я заключаю, что вы превосходно владѣете французскимъ языкомъ.
— О, да! Папа всегда говоритъ съ нами по-французски… это нашъ родной языкъ.
Но при всей ихъ преданности къ отцу и къ отечеству, онѣ были преданными дочерями своей матери. Онѣ были ея подругами, ея помощницами въ пріятныхъ трудахъ по домашнему хозяйству; — онѣ были практическими, полезными молодыми дѣвицами. Но, оставаясь однѣ, онѣ посвящали весь свой энтузіазмъ и всю романтичность натуры своему отцу. Онѣ были повѣренными душевныхъ движеній этого бѣднаго изгнанника и любви его къ Франціи, жадными слушательницами всего, что онъ говорилъ о раннихъ дняхъ своей жизни. Его слова внушили Сузаннѣ рѣшимость, въ случаѣ, еслибъ она освободилась отъ домашнихъ обязанностей и отвѣтственности, сдѣлаться, подобно Аннѣ-Маргеритѣ Шалабръ, пратетушки ея отца, Сестрой Милосердія и образцомъ женской непорочности. Что касается до Ами, — то она ни подъ какимъ видомъ не хотѣла бы оставить своего отца; въ этомъ состояла вся перспектива ея будущности.
Года три тому назадъ, я была въ Парижѣ. Одна изъ моихъ подругъ, проживавшая тамъ, — англичанка по происхожденію, жена нѣмецкаго ученаго, и француженка по манерамъ, — убѣдительно упрашивала меня пріѣхать къ ней на вечеръ. Я чувствовала себя не хорошо, и потому имѣла расположеніе остаться дома.
— Пожалуйста пріѣзжай! — сказала подруга. Я на это имѣю свои причины, и причины весьма заманчивыя. Быть можетъ, сегодня въ моемъ домѣ разыграется романическая сцена. Романъ въ дѣйствительности! — Неужели ты не пріѣдешь?
— Въ чемъ же дѣло? — скажи мнѣ прежде, — сказала я, зная привычку моей подруги видѣть самыя обыкновенныя вещи въ романическомъ свѣтѣ.
— У насъ будетъ молодая лэди, — не первой молодости, это правда, но все же молодая и очень хорошенькая; дочь французскаго эмигранта, котораго мужъ мой знавалъ въ Бельгіи, и который съ тѣхъ поръ живетъ въ Англіи.
— Извини пожалуйста, — но какъ ее зовутъ? прервала я, побуждаемая любопытствомъ.
— Де-Шалабръ. Развѣ ты ее знаешь?
— Да; и принимаю въ ней большое участіе. Я съ удовольствіемъ пріѣду повидаться съ ней. Давно ли она въ Парижѣ? Сузанна это или Ами?
— Нѣтъ, предоставь мнѣ удовольствіе не разсказывать моего романа. Потерпи немного, и ты получишь отвѣты на всѣ твои вопросы.
Я откинулась къ спинкѣ моего кресла. Нѣкоторыя изъ моихъ подругъ отличались способностію наводить скуку, такъ что, въ ожиданіи, когда онѣ начнутъ разсказывать, о чемъ ихъ просятъ, непремѣнно нужно было принимать покойное положеніе.
— За минуту передъ этимъ я сказала тебѣ, что мужъ мой познакомился съ мосьё де-Шалабромъ въ Бельгіи, въ 1815 году. Съ тѣхъ поръ они вели переписку, не слишкомъ частую, это правда, потому что мосьё де-Шалабръ былъ учителемъ въ Англіи, а мой мужъ профессоромъ въ Парижѣ, — но все-таки раза два въ годъ они извѣщали другъ друга, какъ идутъ ихъ дѣла. Съ своей стороны, я ни разу не видѣла мосьё де-Шалабра.
— Я знаю его очень хорошо, сказала я. Я знаю его съ самаго дѣтства.
— Годъ тому назадъ жена мосьё де-Шалабра скончалась (она была тоже англичанка), — скончалась послѣ продолжительной и тяжкой болѣзни. — Старшая дочь ея ухаживала за больной съ терпѣніемъ и нѣжностью ангела, какъ говорилъ отецъ, и я этому совершенно вѣрю. Но, послѣ кончины матери, ей, какъ говорится, опостылъ свѣтъ, она привыкла къ полуосвѣщенію, къ тихимъ голосамъ и къ постоянной мысли о томъ, что при больныхъ долженъ находиться кто нибудь безотлучно; громкій говоръ и шумъ здоровыхъ людей раздражалъ ее. По этому, она стала уговаривать отца дать ей позволеніе сдѣлаться Сестрой Милосердія. Она говорила, что онъ, вѣроятно, съ удовольствіемъ отдалъ бы ее жениху, который бы явился къ нимъ съ предложеніемъ жениться на ней, и оторвать ее отъ дома, отъ отца и сестры; — неужели жь онъ не согласится разлучиться съ ней, когда къ этой разлукѣ ее призывалъ долгъ религіи? — Онъ далъ ей согласіе, и написалъ къ мужу моему письмо, въ которомъ просилъ принять ее въ свой домъ, пока она не пріищетъ монастыря, въ который пожелаетъ поступить. Вотъ ужь два мѣсяца, какъ она гоститъ у насъ, и теперь я очарована ею. На будущей недѣлѣ она отправится домой, если только….
— Но извини пожалуйста, вѣдь ты кажется сказала, что она хотѣла сдѣлаться Сестрой Милосердія?
— Это правда; но она слишкомъ стара, чтобъ поступить въ этотъ орденъ. Ей двадцать восемь лѣтъ. Это разочарованіе, слишкомъ для нея прискорбное, она перенесла терпѣливо и кротко, но я вижу, какъ глубоко она тронута. Теперь приступимъ къ моему роману. Лѣтъ десять тому назадъ мой мужъ имѣлъ ученика, какого-то мосьё дю-Фэ, умнаго и съ обширными познаніями молодаго человѣка, — одного изъ первоклассныхъ купцовъ города Руана. Мосьё де-Фэ, пріѣхавъ недавно въ Парижъ по своимъ дѣламъ, пригласилъ мужа моего на обѣдъ, за которымъ исторія Сюзетты Шалабръ была разсказана, вѣроятно потому, что мужъ мой освѣдомлялся, какимъ бы образомъ и съ кѣмъ отправить ее въ Англію. Исторія эта заинтересовала де-Фэя; онъ выпросилъ у мужа позволеніе явиться ко мнѣ вечеромъ, когда Сюзетта будетъ дома; — и вотъ, вечеръ этотъ назначенъ сегодня; мосьё дю-Фэ пожалуетъ къ намъ съ своимъ пріятелемъ, который тоже обѣдалъ у него вмѣстѣ съ моимъ мужемъ. Неужели ты не пріѣдешь?
Я поѣхала скорѣе съ надеждой увидѣть Сюзанну Шалабръ и услышать что нибудь новое о родинѣ, о мѣстѣ моей юности, чѣмъ выжидать какой нибудь сантиментальной сцены. Сузанна Шалабръ была серьёзная и скромная дѣвица. Она была молчалива и печальна, — такъ долго лелѣемый планъ ея жизни разрушился. Она говорила со мной не много, тихо и дружелюбно отвѣчая на всѣ мои вопросы; что касается до джентльменовъ, то ея равнодушіе и скромность не допускали никакой возможности вступить съ ней въ разговоръ, — словомъ, встрѣча наша.была скучна и неудачна.
— О, мой романъ! мои ожиданія! Еще раньше половины вечера я готова была бы отдать всѣ мои воздушные замки за десять минутъ пріятнаго разговора. — Не смѣйся надо мной: сегодня я не могу переносить твой смѣхъ.
Такъ говорила моя подруга, прощаясь со мной. Я не видала ее два дня. На третій день она пріѣхала ко мнѣ внѣ себя отъ радости.
— Наконецъ, ты можешь поздравить меня. Дѣло кончилось; хотя и не такъ романтично, какъ я ожидала, — но тѣмъ лучше.
— Что ты хочешь сказать? сказала я. — Неужели мосьё де-Фе сдѣлалъ предложеніе Сузаннѣ?
— О, нѣтъ, не онъ! предложеніе сдѣлалъ его другъ, мосьё де-Фрезъ, то есть не сдѣлалъ еще и онъ, а только говорилъ, и не говорилъ, пожалуй, но спрашивалъ мосьё де-Фэ — намѣренъ ли онъ жениться на Сузеттѣ, и, получивъ отъ него отрицательный отвѣтъ, мосьё де-Фрезъ сказалъ, что пріѣдетъ къ намъ и будетъ проситъ нашего содѣйствія, чтобы ближе познакомиться съ Сузанной, которая очаровала его своей наружностью, своимъ голосомъ, своимъ молчаніемъ, — словомъ сказать, всѣмъ, всѣмъ. Мы устроили это такъ, что онъ будетъ ея провожатымъ въ Англію, тѣмъ болѣе, что ему нужно было ѣхать туда по своимъ дѣламъ; а что касается до Сюэетты (она объ этомъ еще ровно ничего не знаетъ), она только заботится о томъ, какъ бы скорѣе воротиться домой, — для нея все равно, съ кѣмъ бы ни ѣхать, лишь бы мы отпустили. Въ-добавокъ, мосьё де-Фрезъ живетъ въ пяти шагахъ отъ замка Шалабръ, слѣдовательно, Сюзетта будетъ любоваться помѣстьемъ своихъ предковъ когда ей угодно.
Когда я пріѣхала проститься съ Сузанной, она, казалось, ничего не знала и была спокойна, какъ и всегда. Въ умѣ ея не было идеи, что въ нее можетъ кто нибудь влюбиться. Она считала мосьё де-Фрезъ чѣмъ-то въ родѣ скучной и неизбѣжной принадлежности дороги. Въ моихъ глазахъ, онъ многаго не обѣщалъ; но все же это былъ пріятный мужчина, и мои друзья отзывались о немъ съ отличной стороны.
Черезъ три мѣсяца я переѣхала на зиму въ Римъ. Черезъ четыре — я услышала о замужствѣ Сузанны Шалабръ. Признаюсь, я никогда не могла понять быстраго перехода отъ холоднаго и учтиваго равнодушія, съ которымъ Сузанна смотрѣла на своего спутника, къ чувству любви, которое она должна была питать къ человѣку, прежде, чѣмъ могла назвать его мужемъ. Я написала моему старому учителю французскаго языка письмо, въ которомъ поздравляла его съ замужствомъ дочери. Прошло еще нѣсколько мѣсяцовъ, и я получила отвѣтъ слѣдующаго содержанія:
«Милый другъ, милая ученица, милое дитя любимыхъ мною родителей. Я теперь уже дряхлый восьмидесяти-лѣтній старикъ; — я стою на краю могилы. Не могу писать многаго; но хочу, чтобъ моя рука сообщила вамъ мое желаніе увидѣться съ вами въ домѣ Ами и ея мужа. Они просятъ васъ пріѣхать и посмотрѣть мѣсто рожденія ихъ стараго отца, пока еще онъ живъ и самъ можетъ показать вамъ комнаты. Bъ замкѣ Шалабръ я занимаю ту самую комнату, которая была моею въ дни моего дѣтства, и въ которую каждый вечеръ приходила моя мать благословить меня. Сузанна живетъ вблизи насъ. Всемогущій Богъ благословилъ моихъ дѣтей, Бертрана де-Фреза и Альфонса де-Фэ, какъ онъ благословлялъ меня втечаніе всей моей продолжительной жизни. Я вспоминаю о вашемъ отцѣ и вашей матери, и, полагаю, вы не разсердитесь, если скажу, что во время обѣдни всегда прошу нашего священника о поминовенія ихъ душъ.»
Мое сердце могло объяснить мнѣ вполнѣ содержаніе этого письмо, даже и въ такомъ случаѣ, еслибъ къ нему не было приложено хорошенькаго письмеца Ами и ея мужа. Она извѣщала меня, какимъ образомъ мосьё де-Фэ пріѣхалъ на свадьбу своего друга, увидѣлъ младшую сестру Сузанны и въ ней увидѣлъ свою невѣсту. Нѣжная, любящая Ами скорѣе могла понравиться ему, чѣмъ серьёзная и величественная Сузанна. Маленькая Ани повелительно распоряжалась въ зѣмкѣ Шалабръ, — чему много способствовало расположеніе мужа исполнять всѣ ея прихоти, — между тѣмъ, какъ Сузанна держала себя серьёзно и, считая повиновеніе мужу главнымъ условіемъ супружескаго счастія, облекала это повиновевіе во что-то торжественное, великолѣпное. Впрочемъ, обѣ онѣ были добрыми женами, добрыми дочерями.
Еще прошлымъ лѣтомъ вы могли бы видѣть стараго, очень стараго господина, въ сѣренькомъ пальто, съ бѣлыми цвѣточками въ петлицѣ (сорванными хорошенькимъ внукомъ); вы бы увидѣли, съ какимъ удовольствіемъ показывалъ онъ пожилой лэди сады и окрестности замка Шалабръ, переходя съ ней отъ одного мѣста къ другому тихими и слабыми шагами.
— Здѣсь! сказалъ онъ мнѣ: — на самомъ этомъ мѣстѣ, я прощался съ матерью, въ-первые отправляясь въ полкъ. Я нетерпѣливо ждалъ минуты моего отправленія, — я сѣлъ на коня…. отъѣхалъ, вонъ до того большаго каштана, и, оглянувшись назадъ, я увидѣлъ печальное лицо матери. Я соскочилъ съ лошади, бросидъ груму поводья, и побѣжалъ назадъ еще разъ обнять мою добрую мать.
— Мой храбрый сынъ! сказала она: — родной мой, мой ненаглядный! Будь вѣренъ Богу и государю!
— Съ той минуты я не видѣлъ ее больше, но я ее скоро увижу; и кажется могу сказать, что я былъ вѣренъ и Богу и государю!
И дѣйствительно, вскорѣ послѣ этого онъ увидѣлся съ ней и, вѣроятно, разсказалъ ей все.