УЧИТЕЛЬ СТРОЙКИНЪ.
правитьI.
правитьИванъ Петровичъ — человѣкъ тихій, кроткій, никому и никогда не сдѣлавшій зла, это — во-первыхъ; а во-вторыхъ, Иванъ Петровичъ любитъ порядокъ и больше всего боится раздраженія.
По утрамъ онъ встаетъ въ шесть часовъ сорокъ минутъ. Обыкновенно еще съ вечера онъ заводитъ чистенькій, свѣтлощекій будильникъ, чтобы не проспать. И когда будильникъ начинаетъ постукивать молоточкомъ и торопливо сыпать частую подпрыгивающую дробь, Иванъ Петровичъ открываетъ глаза и очень быстро просыпается. Если ночью болѣла голова и мучила безсонница, — все равно просыпается быстро и смотритъ, хотя и усталыми, мутными, но все же спокойными, и даже очень спокойными глазами. И въ этихъ мутныхъ, спокойныхъ глазахъ всегда выражается одно:
«Вы видите, господа, мнѣ трудно, но я исполняю обязанность».
Смотритъ онъ прежде всего на свѣтлощекій будильникъ и каждый разъ искренно удивляется его неизмѣняющей честности:
— Ахъ ты, чортъ возьми! Какая маленькая штучка, а вѣрна, какъ собака… Вѣдь и цѣна-то негодяю только рубль сорокъ копѣекъ, а стучитъ, работаетъ… Чу… чикъ-чикъ-чикъ. Гм… выдумали же этакую оказію!..
Подивившись человѣческой выдумкѣ, Иванъ Петровичъ по-ребячьи прыгаетъ съ низенькой, деревянной кровати, торопливо надѣваетъ кожаные ботинки съ низкими каблуками, подтягиваетъ на помочи старыя суконныя брюки и уходитъ умываться. Умывается теплой, отварной водой и пальцемъ чиститъ желтые, табачные зубы, очень крѣпкіе и широкіе.
— Порошку бы вотъ купить! — думаетъ Иванъ Петровичъ и самъ себѣ ласково отвѣчаетъ:
— Ладно, не женщина! Плюнь на всѣ эти порошки и никому не завидуй…
Черезъ десять минутъ сторожъ Панкратій приноситъ изъ кухни тщательно прочищенный самоварчикъ тульскаго производства, сдувая съ него насѣвшіе угольки и пылинки. Тульскій самоварчикъ, словно хорошенькій набалованный котенокъ, вноситъ въ комнату забавное оживленіе; и вся комната, и всѣ вещи въ ней пріобрѣтаютъ довольный, тихій, незлобный тонъ.
Комната маленькая, съ тремя узкими окнами, въ мѣру нагрѣтая, по чистоплотности похожая на дѣвичій уголокъ. Каждая мелочь, даже самая нестоющая, занимаетъ свое мѣсто, отведенное разъ навсегда по ея важности. Во всемъ видна какая-то кротость и правильность, достигнутая годами.
Это нравится Ивану Петровичу. Самъ онъ человѣкъ тихій, миролюбивый, никому не желающій зла.
Въ лѣвомъ углу стоитъ письменный столъ, прикрытый клѣтчатой скатертью сѣроватаго цвѣта, а на столѣ — новенькіе учебники, классный журналъ въ синей обложкѣ, высокая горка ученическихъ тетрадокъ и нѣсколько листовъ чистой неисписанной бумаги. Поодаль — металлическая чернильница, свѣтлощекій будильникъ, дешевенькій папиръ-прессъ и остро отточенный карандашъ, синій и красный. Тутъ же по порядку — коробочки перьевъ, коробочки грифелей, два-три пузырька неопредѣленнаго назначенія и зеркало толстаго стекла. Напротивъ — другой столъ и тоже подъ скатертью, тоже клѣтчатой и сѣроватаго цвѣта; здѣсь Иванъ Петровичъ обѣдаетъ, ужинаетъ и пьетъ чай по два раза въ сутки: поутру и вечеромъ. Надъ столомъ виситъ полинявшая фотографическая группа церковныхъ учителей, съѣхавшихся десять лѣтъ назадъ въ уѣздномъ городѣ на курсы, и архіерейская грамота съ смиреннымъ благословеніемъ учителю Стройкину за нравственность и религіозное направленіе.
Даже въ тѣсномъ, потемнѣвшемъ отъ копоти классѣ, гдѣ сидятъ 48 мальчиковъ и 12 дѣвочекъ, чувствуется та же правильность заведеннаго хода жизни. Учитель не кричитъ, не волнуется, не топаетъ ногами. Только изрѣдка постукиваетъ граненой линеечкой.
— Шумѣть нельзя… Слышите? И шептаться нельзя… Кто у васъ тамъ шепчется? Я сказалъ, что нельзя шептаться! Ну?..
И въ потемнѣвшемъ отъ копоти классѣ протяжно пролетаетъ только откровенная зѣвота, да одиноко шаркаютъ учительскіе ботинки съ низкими каблуками.
— Порядокъ — мудрость! — говаривалъ учитель, многозначительно покачивая головой, и былъ очень доволенъ, что достигъ мудрости.
Привычекъ у Ивана Петровича немного, но всѣ онѣ старыя, давнишнія, пріобрѣтенныя долгимъ одиночествомъ. Самая важная изъ нихъ — привычка разговаривать наединѣ съ самимъ собой. Разговариваетъ онъ также съ комнатной обстановкой и вообще ведетъ долгіе утомительные разговоры съ предметами, не умѣющими ни отвѣчать, ни слушать…
Несмотря на то, что жизнь у Ивана Петровича тихая, правильная, и самъ онъ — человѣкъ кроткій, никогда и никому не сдѣлавшій зла, — на него по временамъ находитъ темное непонятное разстройство, внутреннее раздвоеніе, и тогда глаза его смотрятъ мертво и все тѣло наливается острымъ, холоднымъ испугомъ. Появляются мысли, появляется раздраженіе… Какъ-то вдругъ неожиданно со всѣхъ сторонъ лѣзутъ непріятные, разстраивающіе вопросы и мучаютъ, сосутъ живого человѣка и отнимаютъ покой и на лицо кладутъ недоумѣніе… Въ чистенькой комнатѣ становится и тѣсно, и душно, и даже горячо; всѣ вещи въ ней плывутъ, кувыркаются, дразнятъ, хохочутъ и ужасно шумятъ.
Кто-то тонкій, какъ змѣй, и слизистый, какъ червь, не мигая смотритъ на учителя смѣющимися глазами и говоритъ насмѣшливо:
— Живешь, учитель, а? Ну что? Какъ? Хорошо?
— Ну, и что же? — отвѣчаетъ учитель. — Ну, и живу… И всѣ такъ живутъ. Странный вопросъ: конечно, живу… 28 лѣтъ живу… Что же мнѣ… мышьяку, что ли, хватить?.. Ж-и-ву…
— А зачѣмъ ты сердишься?
Иванъ Петровичъ ходитъ по комнатѣ крупными, постукивающими шагами, непріятно шевелитъ головой, непріятно вздергиваетъ плечи и громко разговариваетъ съ предметами, не умѣющими отвѣчать.
— Вотъ и будильникъ живетъ… Вотъ какъ работаетъ языкомъ! Чикъ-чикъ-чикъ…
Иванъ Петровичъ пристально смотритъ на чистенькій свѣтлощекій будильникъ и неожиданно для себя кричитъ съ раздраженіемъ:
— Ну, и о чемъ, же ты чиликаешь, а? О чемъ? Ну, замолчи!
Потомъ Иванъ Петровичъ пугается, дивится собственному вопросу и отходитъ въ сторону.
— А ты, Иванъ Петровичъ, кажется, нынче начинаешь дурить? — ласково спрашиваетъ онъ самъ себя. — Кажется, во что-то вдаешься?
И самъ отвѣчаетъ:
— Глупости это. А если нервы, такъ лучше лечь и уснуть. Ты вѣдь знаешь, тебѣ нельзя волноваться… Впрочемъ, какъ хочешь… Но по моему, не стоитъ… Не нужно забывать, что у тебя дѣло. И ты всегда можешь получить выговоръ не только отъ отца наблюдателя, но и отъ того же батюшки, который, откровенно говоря, порядочный негодяй… Впрочемъ, какъ хочешь…
Стоитъ Иванъ Петровичъ застыдившійся, улыбающійся и держитъ въ рукахъ зеркало толстаго стекла. Онъ не помнитъ, для чего взялъ зеркало, для чего держитъ зеркало въ рукахъ, и все такъ же улыбаясь, снисходительно шутитъ:
— Ну, поглядись, поглядись — хорошъ, что ли?..
Изъ стекла смотритъ угреватое, некрасивое лицо съ застывшими глазами и съ черной щетинистой головой, а по бокамъ выглядываютъ широкія, татарскія уши.
— Па-атретъ… Настоящій патретъ… — улыбается Иванъ Петровичъ и, не торопясь, очень медленно плюетъ на угреватое лицо въ зеркалѣ.
И все это выходитъ такъ странно, такъ непонятно по своей неожиданности, и нѣтъ въ этомъ ни возмущенія, ни злости. Не дрожатъ стиснутыя губы, не вспыхиваютъ кровинки на щекахъ, а въ застывшихъ глазахъ ни одной прыгающей искры. И только уже при видѣ плевка на стеклѣ, становится стыдно.
— Да ты, собственно, чѣмъ недоволенъ? — во второй разъ спрашиваетъ себя Иванъ Петровичъ и раздраженно стучитъ каблукомъ въ половицу.
— Ну-съ, милостивый государь, объясните, пожалуйста, чѣмъ вы недовольны? Жизнью? Хорошо. Итакъ, Иванъ Петровичъ, ты недоволенъ жизнью. Почему ты ею недоволенъ? Ну, отвѣчай, почему… Можетъ быть, служба не нравится? Прекрасно! Допустимъ: ты недоволенъ службой. Но и тутъ опять вопросъ: почему ты недоволенъ службой? Нужно выставить причину. А плевать на свою физіономію и топать ногами… нѣтъ-съ, извините… нужно причину…
Иванъ Петровичъ тискаетъ разстроенную голову, болѣзненно кривитъ стиснутыя губы, словно собирается захохотать или же заплакать и не знаетъ, чѣмъ объяснить внутреннее раздвоеніе и тревогу. Чувствуетъ только, что въ немъ что-то поднимается, раскалывается, падаетъ куда-то на дно, и въ лицо смотритъ тихая, безжизненная пустота, парализующая и мысли, и слова, и движенія. И кажется въ этой пустотѣ, что есть уже только двигающійся трупъ, покорно исполняющій чужую волю, а живого человѣка нѣтъ: онъ стоитъ въ сторонѣ и смотритъ тусклыми, застывшими глазами, въ которыхъ медленно умираютъ послѣдніе отблески жизни.
И когда сторожъ Панкратій приходитъ въ комнату за лампой, налить керосину, — учитель молчитъ; и когда приноситъ лампу обратно, учитель не желаетъ разговаривать съ Панкратіемъ, какъ разговаривалъ раньше.
Учитель совершенно не интересуется Панкратіемъ, у котораго — новости. А у него всегда новости. Онъ собираетъ ихъ по селу, дѣлаетъ ихъ очень длинными, очень запутанными, а выводы нравоучительными. Это — его слабость.
Въ прежнее спокойное время новости разсказывались по цѣлому часу; казались интересными и доставляли обоюдное удовольствіе: учителю пріятно слушать, а Панкратію разсказывать. Теперь учитель не интересуется новостями, и лицо у него строгое, необыкновенное, не такое, какимъ привыкъ видѣть его сторожъ Панкратій. Но Панкратій не уходитъ.
Прижался плечомъ къ косяку, перетираетъ въ кулакѣ смятую бороду и нарочно кашляетъ.
— Есть что-нибудь новенькое? — вяло спрашиваетъ учитель. — Ну, разскажи!
Панкратій по привычкѣ садится на полъ и начинаетъ, не торопясь и обдуманно, переливающимся шепотомъ разсказывать все, что видѣлъ и слышалъ, а учитель смотритъ въ лицо Панкратію и непріятно шевелитъ головой. Видно, что онъ не слушаетъ.
— Ну, ладно, — неожиданно произноситъ онъ, — уходи, Панкратій… послѣ разскажешь, послѣ… а теперь уходи!
Панкратій уходитъ. Онъ человѣкъ подчиненный, служитъ за три рубля въ мѣсяцъ и долженъ молчать, когда съ нимъ не разговариваютъ. Слышно, какъ онъ стучитъ топоромъ, приготовляя топливо, а учитель стоитъ у окна, смотритъ на дорогу и слушаетъ, какъ Панкратій стучитъ топоромъ.
— Удивительный ты человѣкъ! — шепчетъ Иванъ Петровичъ. — Ну, зачѣмъ ты дѣлаешь бурю, а? Скажи, пожалуйста, для чего ты дѣлаешь бупю? Не понимаю! Даже смѣшно… Жилъ человѣкъ, работалъ, шутилъ, разговаривалъ и вдругъ… мое почтенье — здравствуйте, роль разыгрываетъ… Чудакъ ты эдакій, право, господинъ учитель… Разстройство разстройствомъ, но… долженъ вѣдь ты выставить причину…
— Былъ долженъ, да расплатился!.. отвѣчаетъ Иванъ Петровичъ. — А теперь прошу со мной больше не разговаривать.
— Да ты не кричи!
— А ты не суйся, куда тебя не спрашиваютъ…
— Удивительный ты человѣкъ!
— А ты думалъ — не удивительный?
— Куда это ты собираешься?
Иванъ Петровичъ надѣваетъ новенькое ватное пальто, беретъ дубовую палку, молча уходитъ на дальнее поле и молча идетъ по кривой затерянной дорожкѣ. Раздраженно дергаетъ плечами, помахиваетъ дубовой палкой и сильнѣе кусаетъ холодѣющія губы. Онъ не видитъ, куда идетъ, и не знаетъ, гдѣ остановится, откуда повернетъ обратно. Онъ чувствуетъ, что ему нужно идти, но куда и зачѣмъ — безразлично. Можетъ быть, морозъ освѣжитъ голову, бѣлые снѣга оторвутъ присосавшуюся тревогу, и сердце узнаетъ покой и снова позоветъ въ комнату, гдѣ тепло и тишина. Поставитъ Панкратій тульскій самоварчикъ и будетъ разсказывать новости, а самоварчикъ будетъ шумѣть. И снова учитель проникнется кротостью, войдетъ въ нарушенную правильность и снова сдѣлается мягкимъ, миролюбивымъ, никому не желающимъ зла… Съ поля Иванъ Петровичъ приходитъ поздно вечеромъ и, не зажигая огня, садится на низенькую деревянную кровать. Безсмысленно смотритъ на протянутыя ноги въ шерстяныхъ чулкахъ, щупаетъ острыя тощія колѣнки и рѣшительно не можетъ понять, для чего нужно сидѣть, не зажигая огня. Не лучше-ли положить голову на подушку и уснуть. Можетъ быть, и правда, лучше — положить голову и уснуть. Иногда сонъ успокаиваетъ, и тѣло наливается свѣжестью.
На столѣ невозмутимо постукиваетъ будильникъ, не вникающій въ постороннія соображенія, а на улицѣ жалобно плачетъ собаченка.
Отчего она плачетъ? Скажите, ради Господа Бога, отчего плачетъ маленькая собаченка на улицѣ? Не голодная-ли? Ну, и пусть голодная… пусть околѣетъ съ голода… Странно! Что-же можетъ сдѣлать человѣкъ на кровати, если маленькая собаченка голодная? Развѣ поставить самоваръ и напоить её чаемъ? А когда напьется чаю, взять собаченку за уши и сказать, какъ человѣку, который пойметъ:
«Приходи ко мнѣ каждый день, и я буду кормить тебя, — и я буду поить тебя чаемъ, только, пожалуйста, не скули. Ты мѣшаешь мнѣ думать. Посмотри въ окно и ты увидишь, какъ я сижу на кровати и думаю; а о чемъ — это не твое дѣло. Пожалуйста, не скули!»
Сидитъ Иванъ Петровичъ и тихонько разговариваетъ, а потомъ собирается уснуть. Закрываетъ глаза, подтягиваетъ ноги и прячетъ голову, — но кто-то говоритъ:
— Выспишься еще… Давай посидимъ! Нѣтъ ничего ни страшнаго, ни удивительнаго, если будемъ сидѣть, не зажигая огня. А кто если спроситъ, почему не ложимся, — отвѣтимъ: «не мѣшай!» Посмотри: не паукъ-ли ползаетъ по стѣнѣ? Разскажи что-нибудь пауку! Онъ не позволитъ себѣ разсмѣяться тебѣ въ лицо и никому не разболтаетъ. Ну, давай посидимъ.
Учитель тревожно щупаетъ около сердца и обиженно кому-то говоритъ:
— Нервы… лѣчиться бы нужно.
Но ему никто не отвѣчаетъ.
Онъ сидитъ на низенькой кровати, вытянувъ ноги, и исподлобья смотритъ въ уголъ. А въ комнатѣ тихо. Только на столѣ невозмутимо постукиваетъ чистенькій, свѣтлощекій будильникъ, не вникающій въ постороннія Соображенія, да на улицѣ, не переставая, плачетъ маленькая собаченка…
Становится грустно, тоскливо.
И нѣтъ ни одного человѣка, кому бы разсказать, какъ тоскливо… Кажется Ивану Петровичу, что онъ самый одинокій, самый несчастный и ничтожный человѣкъ; и такой ничтожный среди ничтожныхъ, что если захвораетъ и умретъ, никто не пожалѣетъ учителя Стройкина. Пожалуй, еще насмѣшливо скажетъ:
— Ну, и-слава Богу!
А другіе добавятъ:
— Онъ былъ несчастный человѣкъ, и жизнь у него — неинтересная…
И если кто спроситъ черезъ мѣсяцъ, гдѣ учитель Стройкинъ, — всѣ удивленно покачаютъ головами:
— Такого учителя нѣтъ и, навѣрное, не было…
— Помилуйте, какъ не было? Да вѣдь вотъ недавно служилъ въ Степной Кандалѣ? Можетъ, вы запамятовали?.. Черноватый изъ себя, невысокаго роста… угрястый…
— Нѣтъ, не помнимъ!
И будетъ такъ обидно и такъ грустно, что не помнятъ учителя Стройкина, который прожилъ на землѣ 28 лѣтъ, занимался въ четырехъ приходскихъ школахъ и обучилъ грамотѣ, письму и счисленію 650 человѣкъ.
— Что, учитель, задумался, а? Невесело? — сочувственно говоритъ кто-то изъ темноты. — Подумай, милый человѣкъ, подумай…
А извнутри шепчетъ ласковый, приниженный голосъ:
— Мнѣ кажется, не мѣшало-бы тебѣ и уснуть… Честное слово, мнѣ кажется, не мѣшало-бы тебѣ и уснуть… Вѣдь поутру заниматься… Завтра не воскресенье и не царскій день.
— Да, — отвѣчаетъ Иванъ Петровичъ, — завтра не воскресенье и не царскій день… И я бы съ удовольствіемъ уснулъ, но не могу уснуть… Развѣ я виноватъ, если не могу уснуть? Если у меня разболѣлась голова?
— Нѣтъ, ты не виноватъ, — во второй разъ шепчетъ ласковый голосъ, — но ты долженъ заставить себя насильно лечь и уснуть… Погоди, ты напрасно улыбаешься… Можетъ быть, и правда, это немножечко смѣшно, но и необходимо. Не будешь-же ты сидѣть до утра?.. Ну, сиди! Плюнь на службу и сиди до утра! Конечно, ты разстроился, раздумался, а успокоить некому, — и напала на тебя тоска. И тебѣ ужъ кажется, что одинъ ты такой на свѣтѣ человѣкъ и есть, а всѣ другіе прочіе живутъ, ни о чемъ не думая, и ничего у нихъ не болитъ, и всѣ они счастливые… Напрасно такъ думаешь, ей-Богу, напрасно! Спроси ты любого человѣка, и всякій на что-нибудь да пожалуется, — потому-что жизнь-то наша человѣческая такъ устроена: чего-нибудь да не хватаетъ въ ней, чего-нибудь да и нѣтъ. И все-таки другіе не плюютъ на свои физіономіи и не топаютъ ногами, и только ты одинъ впадаешь въ какую-то мрачность и выдумываешь бурю. Да откровенно говоря, я не знаю, отчего ты такъ разстроился. Даже немножечко страшно смотрѣть на тебя. Еще утромъ шутилъ, разговаривалъ съ Панкратіемъ, что-то пѣлъ, мурлыкалъ себѣ подъ носъ, — даже думалъ сходить послѣ обѣда къ сапожнику Евграфу и починить носокъ у лѣваго ботинка, а вернулся изъ школы — и началъ рвать паруса… И теперь вотъ… Чудной! Люди давно спятъ, а онъ сидитъ, вытянувъ ноги, и занимается критикой…
— Посмотри, какая у тебя горячая голова! Мало-ли чего мы хотимъ…
Сидитъ Иванъ Петровичъ въ темнотѣ на низенькой кровати и, побѣжденный своей кротостью, ласково и грустно разговариваетъ. И опять тихая правильность баюкаетъ его въ тишинѣ, и сердце проситъ покоя. Онъ сидитъ, вытянувъ ноги, и засыпаетъ, сидя, не поворачивая головы, подъ собственный шепчущій говоръ.
А поутру, когда будильникъ постукиваетъ молоточкомъ, просыпается и смотритъ мутными, усталыми, но ужъ попрежнему спокойными глазами.
Въ восемь уходитъ на службу.
Вечеромъ Панкратій разсказываетъ новости. Учитель слушаетъ, какъ разсказываетъ сторожъ Панкратій, какъ на столѣ забавно шумитъ тульскій самоварчикъ, и, довольный внутреннимъ покоемъ, улыбаясь, говоритъ:
— Да, дядя Панкратій. Многое бываетъ на свѣтѣ, чего и не знаемъ… Ты не сердишься на меня? Вчера у меня что-то голова разболѣлась… Шутъ ее знаетъ. Измучился за день… Не осталось-ли головешки въ печи? Ты не помнишь, не оставалось-ли въ печи головешки?
— Нѣтъ, не оставалось… Съ крику это у тебя…
— Съ чего-о?
— Голова-то, говорю, съ крику, съ ребячьяго. Орутъ, орутъ…
— Да, навѣрное, съ крику! — улыбается учитель. — Не хочешь-ли чаю, Панкратій?
II.
правитьВъ ноябрѣ мѣсяцѣ къ Кандалинскому батюшкѣ пріѣхали гости — сосѣдніе батюшки съ женами, два отца дьякона съ женами и учительница изъ Тюрина, дѣвушка девятнадцати лѣтъ.
Это было въ шесть часовъ вечера.
Иванъ Петровичъ ходилъ по своей чистенькой комнатѣ и разговаривалъ съ предметами, не умѣющими отвѣчать. Разговаривалъ онъ о томъ, что батюшка поступилъ нехорошо, не пригласивъ къ себѣ учителя, который послѣ этого имѣетъ основаніе думать, что его не уважаютъ. Да, теперь ясно и не нужно особыхъ доказательствъ: учителя Стройкина не уважаютъ. Но ему все равно. Честное слово, ему все равно, и онъ рѣшительнымъ образомъ постарается объ этомъ не думать. Онъ надѣнетъ сейчасъ волосастую шапку-папаху и отправится въ поле; а поднимется раздраженіе — уснетъ. Ляжетъ вотъ на эту низенькую, деревянную кровать, полежитъ минутъ пятнадцать съ закрытыми глазами — и уснетъ. Будетъ мучить безсонница, — поставитъ тульскій самоварчикъ, а сторожа Панкратія попроситъ что нибудь разсказывать… Да, онъ такъ и сдѣлаетъ! И ему теперь безразлично: быть или не быть въ дому у Кандалинскаго батюшки. Только немножечко досадно, почему онъ не замѣчалъ раньше, что его не уважаютъ. А вѣдь его и раньше не уважали. И онъ теперь помнитъ, какъ его не уважали раньше… Даже маленькій восьмилѣтній Борисъ, поповскій сынишка, котораго Иванъ Петровичъ выучилъ читать по букварю и писать цифры до сотни, даже и онъ не уважаетъ Ивана Петровича: почему-то смѣется, когда смотритъ въ лицо, и передразниваетъ товарищамъ движенія учителя. Да, этотъ подлый, отвратительный курносый мальчишка не уважаетъ своего учителя, который выучилъ его читать по букварю и не сдѣлалъ ему рѣшительно никакого зла…
Ходитъ Иванъ Петровичъ по чистенькой комнатѣ съ тремя узкими окнами и негромко разговариваетъ. Выраженіе лица у него грустное, недовольное, но и съ какимъ-то достоинствомъ, съ какой-то обиженной важностью. Онъ старается разговаривать тише, спокойнѣе, чтобы подавить поднимающееся раздраженіе и, вообще, не думать о вещахъ для него непріятныхъ; но растревоженное сердце шепчетъ:
— Все таки тебя не позвали, — и тебѣ становится грустно… Отчего тебѣ становится грустно?
— Да, не позвали! — отвѣчаемъ Иванъ Петровичъ, — но вѣдь могу же я войти туда и непрошеннымъ? Могу же я, наконецъ, притвориться, что ничего не знаю про гостей и завернулъ на минуточку по неважному, пустяшному обстоятельству…
— По какому?
— Ну, вотъ еще по какому. Развѣ нельзя выдумать?.. А вѣдь и серьезно: взойти и нарочно удивиться: «Ба, да у васъ гости, батюшка, — здравствуйте. Вы ужъ извините, я только на минуточку къ вамъ.» — "Ну, вотъ еще на минуточку! — скажетъ батюшка, — раздѣвайтесь, конечно. Проходите въ гостинную… Вы ужъ не сердитесь, — я и позабылъ послать за вами, думалъ, что по свойски зайдете и сами… Не въ столицѣ живемъ — можно и безъ приглашеній. Проходите въ гостиную… Это вотъ, господа, нашъ церковный учитель Иванъ Петровичъ Стройкинъ. Вы незнакомы? Садитесь, Иванъ Петровичъ… Матушка, наливай ему чаю…
— Спасибо, батюшка, вы не безпокойтесь…
Стоитъ Иванъ Петровичъ у окна и тихонько разговариваетъ. И представляются ему высокія поповскія комнаты, шумные разговоры и длинный качающійся хохотъ духовныхъ.
— Развѣ тебѣ ужъ такая охота идти туда? — спрашиваетъ онъ самъ себя.
И самъ отвѣчаетъ:
— Странный вопросъ! Мнѣ кажется, — объ этомъ не стоитъ спрашивать. Кто-же отказался бы посидѣть вечерокъ на людяхъ.
— Ну, такъ одѣвайся и ступай!
— Да такъ и пойду! Ты, кажется, воображаешь, что у меня нѣтъ самолюбія? Что если я церковный учитель и живу въ Степной Кандалѣ, — такъ у меня совершенно нѣтъ никакого самолюбія?
— Да ты не кричи!
— Я и не кричу.
— Удивительный ты человѣкъ! И вѣдь опять начинаешь разстраиваться!…
Въ семь часовъ пришла батюшкина кухарка и сказала, что учителя просятъ къ батюшкѣ въ домъ.
Иванъ Петровичъ посмотрѣлъ на кухарку и лицо сдѣлалъ удивленное.
— Ты не знаешь, Евдокія, для чего зоветъ меня батюшка? Можетъ быть, слышала, по какому это дѣлу? А? Матушка, ты говоришь, именинница? Гости съѣхались… А я и не зналъ. Признаться, что-то нездоровится. Ты уходишь, Евдокія? Я что-то хотѣлъ еще сказать тебѣ… Ну, хорошо, хорошо… уходи… Скажи, что учитель придетъ.
Въ поповскихъ комнатахъ было и свѣтло, и просторно, и весело. Много ѣли, много пили, смѣялись, двигались, шумѣли, говорили про образованіе, потомъ переходили на политику, съ политики на епархіальныя новости, потомъ опять на образованіе — и во всемъ этомъ пестромъ, нарядномъ говорѣ чувствовалась внутренняя улыбка, праздничное оживленіе и желаніе двигаться, толкаться, спрашивать и отвѣчать и высказаться передъ другими какъ можно умнѣе и красивѣе.
И только Налимовскій дьяконъ, человѣкъ мало разговаривающій, одиноко сидѣлъ въ сторонѣ за графинчикомъ, мрачно шевелилъ густыми бровями и многозначительно, говорилъ: «Суета. Все — суета!»
Но это не портило общаго настроенія, а даже, напротивъ, немножечко смѣшило и дѣлало снисходительнымъ къ человѣческой слабости. Налимовскій дьяконъ считался въ своемъ благочиніи элементомъ философствующимъ, со странностями, непозволительными ни его сану, ни званію. Кромѣ философіи дьяконъ любилъ порядочно выпить (или какъ онъ самъ выражался — нализаться), а выпивъ, подурачиться, пошумѣть, поозоровать, выкинуть «штуку». На него смотрѣли съ какой-то пренебрежительной ласковостью, съ чувствомъ покровительства и защиты, какъ на человѣка, стоящаго ниже, но безвреднаго и даже порой забавнаго… — Сотворилъ же Господь эдакаго озорника… Неудачникъ только…
Теперь онъ сидѣлъ въ сторонѣ за графинчикомъ и шевелилъ густыми бровями. Когда переставали разсуждать и оживленіе на минуточку смѣнялось неловкимъ, неожиданно выползающимъ молчаніемъ, — Кандалинская матушка садилась за піанино и играла старыя, давнишнія пѣсни, а всѣ слушали. Вспоминали семинарію, вспоминали пропавшую молодость, былыя семинарскія попойки, длинные горячіе споры, похороненныя мечты, думы, настроенія, — и потревоженные музыкой, становились мягкими, грустными, тоскующими, желающими чего-то новаго и неяснаго отъ своей жизни, втиснутой въ службу и обязанности по маленькимъ и большимъ приходамъ, затеряннымъ среди полей… А потомъ хвалили матушку, хвалили музыку, хвалили чистенькое еще не разбитое піанино, и опять шумный говоръ сплетался клубкомъ, и опять было весело двигаться и разсуждать въ этомъ всколыхнувшемся разнообразіи…
Иванъ Петровичъ прислушивался, присматривался, сидѣлъ за столомъ кроткій, улыбающій, и смотрѣлъ на всѣхъ мягкими извиняющимися глазами. Сконфуженно вытирался бѣленькимъ платочкомъ, осторожно поворачивалъ стриженой головой, словно боялся что-нибудь уронить, что-нибудь задѣть и расколоть и своей неучтивостью обидѣть хозяина и удивить гостей. Какъ и всѣ эти люди, онъ чувствовалъ непонятную внутреннюю радость, отъ которой хотѣлось такъ-же двигаться, шумѣть и разсуждать, но онъ чувствовалъ еще какую-то приниженность, мѣшавшую ему съ своей стороны шумѣть и говорить, — онъ внутренно волновался, краснѣлъ и проклиналъ себя за малодушіе. И въ то время, когда духовные говорили про образованіе или заразительно хохотали, Иванъ Петровичъ велъ потаенные, неслышные разговоры лично съ собой. Глядя на этого кротко улыбавшагося человѣка, никто не догадывался, какъ тяжело учителю и что происходитъ въ его недовольной душѣ.
— Ну, и тюлень ты… Ну, и чудакъ! — презрительно говорилъ онъ самому себѣ. — Почему ты сидишь съ поджатымъ хвостомъ и боишься захохотать такъ же громко, какъ и они? Почему ты боишься что-нибудь разсказать, о чемъ нибудь спросить… Да что, ты вотъ боишься даже посмотрѣть имъ въ глаза… Чудакъ!
— Ну, ну, ну, ладно… можно, я думаю, и безъ выговоровъ! — сердится учитель и растерянно улыбается мягкими, извиняющимися глазами.
Послѣ чаю онъ развязнѣе ходилъ по высокимъ поповскимъ комнатамъ, укорительно, но и ласково бранилъ себя за малодушіе и готовился высказать свои мнѣнія… Вѣдь у него тоже есть мнѣнія…
— Это даже нехорошо: сидѣть и молчать, — мучилъ его внутренній голосъ. — Подумаютъ, что ты глупъ. Чего же боишься? Они вѣдь тоже не изъ академіи собрались сюда, такіе-же люди, какъ и ты… И нечего ихъ стѣсняться.
Когда гости опять начали говорить про политику, Иванъ Петровичъ выступилъ впередъ и, неестественно улыбаясь, обратился къ самому умному священнику въ голубой шелковой рясѣ съ широкими малиновыми рукавами.
— А скажите, батюшка, что такое политика?
Всѣ вдругъ замолчали. Всѣ обратили глаза на учителя и внимательно начали разсматривать его съ ногъ до головы, какъ будто замѣтили только сейчасъ. Онъ стоялъ, пронизанный насмѣшливыми или недоумѣвающими взглядами, совершенно раздавленный неожиданнымъ эффектомъ своего выступленія. Налимовскій дьяконъ посмотрѣлъ, на учителя пьяными улыбающимися глазами и, поставивъ голосъ на низкую ноту, отвѣтилъ красивымъ густымъ басомъ:
— Политика… хмъ… это штука!.. Са-амая… по-ни-маете…
— Какая? — спросилъ кто-то, ожидая смѣшного отвѣта. Дьяконъ, прищуривъ глазъ, мигнулъ и отвѣтилъ:
— По-ли-тическая!
Всѣ захохотали. Иванъ Петровичъ стоялъ красный, смущенный и посматривалъ на всѣхъ съ выраженіемъ затравленнаго животнаго.
— Извините, батюшка, я понимаю, что такое политика… — началъ онъ — Но мнѣ хотѣлось узнать, такъ сказать… сущность. А ваша шутка, о. дьяконъ, — закричалъ вдругъ учитель, обращаясь къ дьякону, — весьма оскорбительна для человѣка., который… видитъ васъ въ первый разъ…
Разговоръ принималъ нежелательное направленіе. Но тутъ вмѣшался умный священникъ въ голубой шелковой рясѣ, извинился, что не понялъ учителя, сдѣлалъ ласковое замѣчаніе дьякону, подробно высказалъ свое мнѣніе о политикѣ, попутно разсказалъ маленькій остроумный анекдотъ, — и разговоръ опять принялъ мирное, спокойное теченіе.
Черезъ часъ Стройкина позабыли.
Онъ тихонько вышелъ въ прихожую, отыскалъ новенькое пальто съ барашковымъ воротникомъ и собрался уходить домой. Онъ уже не сердился ни на дьякона, ни на умнаго священника, и чувствовалъ великую злобу только къ себѣ.
— И за какимъ это ты чортомъ, скажи, пожалуйста, сунулся съ этой дьявольской политикой? Фил-оо-софъ! Отправляйся лучше домой… Высказался, нечего сказать!.. Ну, чегоже ты еще ждешь?..
Иванъ Петровичъ одѣтый стоялъ въ прихожей и о чемъ-то думалъ, что-то припоминалъ. А потомъ неслышно разсмѣялся, не торопясь повѣсилъ новенькое пальто на крючекъ, безразлично махнулъ рукой и опять вернулся въ гостиную. Остановился въ гостиной около піанино, потрогалъ клавиши. Посмотрѣлъ въ раскрытыя ноты, и вдругъ въ умѣ его опять неожиданно всталъ вопросъ:
— А почему ты не ушелъ? Ну, скажи, пожалуйста, почему-же ты не ушелъ? Безхарактерность… Надо было уйти…
Иванъ Петровичъ разговаривалъ съ собой, не раскрывая рта и не двигая мускулами. Но ему показалось вдругъ, что онъ это выкрикнулъ очень громко, — и онъ страшно сконфузился. Наклонилъ лицо надъ клавіатурой и нарочно ударилъ по клавишамъ. Къ счастью, никто не обратилъ вниманія.
Мужчины что-то говорили про консисторію, женщины сидѣли кучкой и дѣлились новостями, наблюденіями и интересами женской половины…
Иванъ Петровичъ подошелъ къ учительницѣ изъ Тюрина, стоявшей у окна съ гитарой, и рѣшилъ вступить съ нею въ разговоръ. Разсказалъ ей, что у него въ школѣ 48 мальчиковъ и 12 дѣвочекъ… Самъ онъ десять лѣтъ учительствуетъ въ церковномъ вѣдомствѣ… собирается съ будущаго года выписать журналъ и газету. Теперь онъ ничего не читаетъ и очень жалѣетъ, что не читаетъ, а то-бы онъ разсказалъ учительницѣ что-нибудь новое и интересное… Степная-Кандала — село, такое-же, какъ и десятки селъ. Здѣсь скоро все узнаешь… Надоѣдаетъ, и иногда хочется чего-нибудь свѣжаго, новаго, нездѣшняго, не Кандалинскаго? Правду-ли онъ говоритъ? Ему-бы хотѣлось знать, чѣмъ занимается учительница по вечерамъ, много-ли у нея знакомыхъ и къ кому она изъ нихъ ѣздитъ по праздникамъ. А у него нѣтъ никого знакомыхъ среди учительницъ, и онъ никуда не ѣздитъ, и по цѣлымъ вечерамъ см дитъ въ своей комнатѣ со сторожемъ Панкратіемъ. Панкратій — смѣшной человѣкъ: у него красивая борода и маленькіе голубые глаза. А интересно, бываетъ-ли учительница въ городѣ? А почему она сейчасъ молчитъ?..
Учительница попросила извинить ее: у нея болитъ голова. Она пойдетъ сейчасъ и попроситъ у матушки немного фенацетину. Навѣрное, это отъ табаку… Здѣсь такъ много курятъ.
Она подняла хорошенькую, русую головку и отошла такъ спокойно, что нельзя было на нее обидѣться и нечѣмъ было остановить.
Стройкинъ посмотрѣлъ, какъ она отошла въ сторону, и тихо сказалъ, не разѣвая рта и не двигая мускулами щекъ:
— Не везетъ мнѣ сегодня… Ну, вернись, милая, поговори со мной, — я буду слушать. Я буду слушать, только говори… О, дьяволы!
На прощанье онъ подавалъ учительницѣ шубу и отыскивалъ калоши.
Подавая шубу, легонько дотронулся до ея плечъ и безсознательно посмотрѣлъ въ глаза. Глаза были большіе, красивые, но горѣли въ нихъ негрѣющія смѣшинки и отталкивали прочь.
— До свиданья, Иванъ Петровичъ, благодарю.
Учительница подала мягкую, теплую руку.
И опять Стройкинъ посмотрѣлъ на дѣвушку съ красивыми глазами, и кровь ударила ему въ голову, но сердце шепнуло:
— Нѣтъ, — не твоя!
Захотѣлось раздавить въ кулакѣ маленькую теплую руку, чтобы хрустнули и попортились пальцы.
— Какой вы странный, Иванъ Петровичъ! — улыбнулась дѣвушка ласковой безразличной улыбкой. — Всё смотрите прямо въ лицо и ничего не говорите. Съ вами страшно… Охъ… не нужно! Позвольте… милостивый государь… Это нехорошо. Отпустите мою руку!
— Да, я странный! И всё смотрю въ глаза… Ну, прощайте!
Потомъ Стройкинъ крикнулъ уже съ крыльца, когда учительница садилась въ сани:
— А я къ вамъ въ гости пріѣду, Надежда Степановна. Слышите?
Но ему не отвѣтили.
Онъ постоялъ на крыльцѣ и прислушался. Торопливо сошелъ внизъ, торопливо добѣжалъ до саней, гдѣ сидѣла тюринская учительница, и, прежде чѣмъ тронулись лошади, успѣлъ шепнуть ясно и отчетливо:
— Простите меня… Я не хотѣлъ обидѣть васъ.
— Невѣжа! — такъ же отчетливо и ясно шепнулъ дѣвичій голосокъ.
— Ага… невѣжа… ну, ладно…
Иванъ Петровичъ вдругъ разсмѣялся, неприлично фыркнулъ, не сознавая, что дѣлаетъ; а когда сани отъѣхали отъ двора и быстро поплыли по заснувшей улицѣ, онъ больно прикусилъ нижнюю губу, приподнялъ плечи и, сгорбившись, направился къ школѣ…
— Не-вѣ-жа!
А, впрочемъ, наплевать. Развѣ ему не все равно? Ему только хочется уйти скорѣе къ себѣ, лечь и уснуть. Уснуть и ни о чемъ не думать, и все позабыть.. А вонъ скатилась звѣздочка — гдѣ она упала? Интересно бы узнать, гдѣ она упала, и сходить посмотрѣть на то мѣсто, гдѣ упала кѣмъ-то брошенная звѣздочка… Холодно… Если присѣсть вотъ здѣсь на снѣгу, навѣрное, къ утру замерзнешь… Да, невѣжа…
Иванъ Петровичъ замѣтилъ въ сторонѣ стоявшую на снѣгу собаку и ласково подманилъ ее къ себѣ. Это былъ Полканъ, старый голодный бродяга, не имѣвшій хозяина. Онъ взялъ его за тощую костлявую голову, нѣжно погладилъ по головѣ и сказалъ, какъ человѣку:
— Ты, Полкашка, очень глупый песъ и ничего не понимаешь… Ежели бы ты умѣлъ разговаривать, мы бы зашли съ тобой въ мою комнату, и я бы тебѣ что нибудь разсказалъ. И хотя теперь 12 часовъ ночи, но мы бы зашли. Сѣли бы на полу, затопили бы печку и начали бы разговаривать. Понимаешь, затопили бы печку и начали разговаривать про… политику… Почему ты не умѣешь разговаривать, а? Почему ты лижешь мои руки и ничего не говоришь?
Человѣкъ стоялъ на дорогѣ и разговаривалъ съ собакой.
И если бы кто увидѣлъ Стройкина и подслушалъ разговоръ съ собакой, сказалъ бы:
«Нашъ учитель — пьяный! Сегодня у батюшки были гости, и онъ идетъ оттуда навеселѣ».
Придя къ себѣ въ комнату, Иванъ Петровичъ зажегъ керосиновую лампу и началъ ходить по комнатѣ, странно посвистывая. Ему попалось на глаза чайное блюдечко, стоявшее на окнѣ, — онъ осторожно подошелъ къ чайному блюдечку, взялъ его въ руки, повертѣлъ, погладилъ и легонько бросилъ въ уголъ, наблюдая паденіе. Блюдечко ударилось въ половицу, но не раскололось. Иванъ Петровичъ опять поднялъ блюдечко съ полу, опять повертѣлъ, чему-то улыбнулся и опять легонько ударилъ въ половицу, — но чайное блюдечко опять не раскололось. Иванъ Петровичъ удивленно приподнялъ брови, сморщился и наступилъ на него каблукомъ. Черезъ секунду на полу лежали мелкіе раздавленные осколки.
— Вотъ и блюдечка не стало! — задумчиво и просто улыбнулся Иванъ Петровичъ и такъ же задумчиво раздавилъ его еще разъ.
— Вотъ и не стало чайнаго блюдечка! Гдѣ оно?
Онъ подошелъ къ столу и началъ выбирать стоявшія на немъ вещи; послѣ нѣкотораго колебанія взялъ со стола зеркало и, не отдавая себѣ отчета, замахнулся зеркаломъ, чтобы разбить… А потомъ вдругъ остановился и немножечко поблѣднѣлъ.
— Что ты дѣлаешь? Господи Боже, сумасшедшій человѣкъ, что ты дѣлаешь?
— Ну, это до васъ не касается! — насмѣшливо отвѣтилъ Иванъ Петровичъ и съ размаху ударилъ зеркаломъ въ стѣну. — Кажется, васъ объ этомъ не спрашиваютъ, и прошу со мной не разговаривать…
Онъ потушилъ керосиновую лампу и присѣлъ на кровать
Черезъ минуту ему захотѣлось лечь внизъ лицомъ и тихонько наплакаться, и пролежать до утра, не поднимая головы. Но плачутъ женщины, когда хоронятъ любимаго мужа, первенца-сына, и женщинъ не осуждаютъ, когда онѣ плачутъ. А отчего бы плакать Ивану Петровичу, прослужившему 10 лѣтъ въ церковномъ вѣдомствѣ? Развѣ что нибудь случилось?.. Неужели что-нибудь случилось?.. А впрочемъ.. Почему нельзя заплакать человѣку, прослужившему 10 лѣтъ въ церковномъ вѣдомствѣ?
Кто-то пошлый подслушалъ человѣка въ темнотѣ, какъ онъ думаетъ, и насмѣшливо шепнулъ:
— Плачешь оттого, что сидишь ты въ шерстяныхъ чулкахъ и думаешь о дѣвушкѣ съ красивыми глазами. Тебѣ тяжело думать о дѣвушкѣ и жутко сидѣть въ темнотѣ. Ну, хохочи! Страшно? Ну, бѣги! Ого! а кто это ползетъ? Видишь, кто это ползетъ отъ стѣны? Посмотри! Перестань на минуточку дышать… Видишь? Вѣдь это, кажется, чайное блюдечко валяется на полу? А вонъ зеркало… Посмотри, пожалуйста, въ сторону: вонъ шевелится зеркало… А въ зеркалѣ — чьи то глаза. Господи, въ зеркалѣ чьи-то глаза. Большіе, немигающіе, человѣческіе глаза!.. Ого!
Иванъ Петровичъ приподнялъ плечи, сощурился, дико мотнулъ головой и совсѣмъ неожиданно, по кошачьи соскочилъ съ низенькой деревянной кровати. А когда прошло раздраженіе, снова присѣлъ на кровать, пощупалъ около сердца и опечаленно охнулъ.
— Нервы, чортъ возьми, нервы!.. Лѣчиться бы.
Но ему опять никто не отвѣтилъ.
Въ комнатѣ по прежнему тихо.
Въ окна смотрятъ бѣлые снѣга бѣлыми, помутившимися глазами, а на снѣгахъ качаются тѣни.
— Эхъ, Стройкинъ, Стройкинъ! господинъ Стройкинъ!
Иванъ Петровичъ закрылъ лицо руками и началъ задавать себѣ большіе, серьезные вопросы.
— А что такое есть твоя жизнь, и для чего ты существуешь на свѣтѣ? Ну, отвѣчай мнѣ откровенно: для чего ты существуешь на свѣтѣ?
И когда думалъ о своей жизни, оказалось, что и, дѣйствительно, существуетъ онъ глупо и не такъ, какъ бы ему хотѣлось теперь и не такъ, какъ существуютъ другіе. Онъ не знаетъ ихъ, кто они, эти другіе, но онъ знаетъ, что они есть и существуютъ иначе. И отъ сознанія, что есть другіе, не похожіе на учителя изъ Степной Кандалы, прослужившаго десять лѣтъ въ церковномъ вѣдомствѣ, — отъ сознанія, что есть другая жизнь, которой не было у Ивана Петровича, — ему становилось и грустно, и тяжело; голова его горѣла и отъ тысячи новыхъ, обжигающихъ мыслей, и отъ внутренняго стыда передъ самимъ собой, и отъ какой-то жалости къ самому себѣ, что онъ прожилъ половину своей жизни и только вотъ сейчасъ, сидя въ темнотѣ въ низенькой кровати, почувствовалъ и съ ужасомъ ощутилъ, что въ этой прожитой половинѣ чего-то не хватаетъ — самаго главнаго и необходимаго, безъ чего уже нѣтъ ни смысла, ни желанія вставать по утрамъ въ 6 ч. и 40 минутъ и работать ежедневно съ восьми и до трехъ; только теперь понялъ онъ, что передъ нимъ стоитъ еще вторая половина жизни, которую проживетъ такъ же глупо и фальшиво, какъ и первую. Такъ же въ минуты внутренняго раздвоенія будетъ безнадежно отыскивать чего-то въ себѣ и въ другихъ, — и ничего не найдетъ, ничего не увидитъ, кромѣ тишины и правильности; разстроится, расхворается, измучится и съ обиженной покорностью снова войдетъ въ состояніе безразличнаго отношенія и къ тому, что есть въ немъ, и къ тому, что вокругъ него…
На одну минуточку въ голову учителя лѣзъ откуда-то страшный, уничтожающій вопросъ: стоитъ-ли ему существовать дальше? Въ душѣ его происходила та сложная, лихорадочная работа, когда человѣкъ съ удивительной искренностью чувствуетъ и сознается самому себѣ, что онъ вмѣсто зданія строилъ игрушечный домикъ, и теперь вся эта работа кажется ложной, безсмысленной и ненужной ни себѣ, ни другимъ. Но наравнѣ съ этимъ — человѣкъ ощущаетъ и необыкновенно сильный приливъ желанія жить, не объясняя пока самому себѣ, для чего и зачѣмъ, и какъ онъ будетъ жить. Онъ не видитъ впереди себя новой работы и не знаетъ, какова будетъ эта новая работа и сумѣетъ-ли онъ ее сработать, и хватитъ-ли у него силы оторваться отъ прежнихъ, всосавшихся въ него привычекъ — онъ не знаетъ этого, но каждая кровинка, каждый нервъ настойчиво колотятъ въ голову и жалобно просятъ жизни, хотя бы даже и опять-таки той жизни, надъ которой думаешь съ такимъ неудоумѣніемъ, съ болью и отвращеніемъ…
Иванъ Петровичъ сидѣлъ на низенькой деревянной кровати и съ поразительной ясностью чувствовалъ, что онъ внутренно раскололся на двѣ половинки, и каждая изъ нихъ живетъ самостоятельно, работаетъ отдѣльно, смотритъ на все особыми глазами и разсуждаетъ по своему. И обѣ онѣ ласково утѣшаютъ его, ласково успокаиваютъ какъ новое третье существо между ними. Онъ слышалъ ихъ шорохи, ихъ борьбу, даже видѣлъ ихъ лица, но нисколько не удивлялся ни тому, что онѣ были въ немъ, ни тому, что они говорили ему. Ему казалось страннымъ только одно: неужели онъ все таки долженъ своими руками раздавить и уничтожить весь этотъ тихій, правильный порядокъ жизни, на который положено столько стараній, усилій, маленькихъ ежедневныхъ хлопотъ, — и уйти изъ него… Но куда уйти? Господи, куда уйти изъ него?
Вѣдь онъ приросъ къ нему органически, спаялся съ нимъ тѣми безчисленными невидимыми нитями, оборвать которыя — значитъ, вышибить изъ подъ ногъ ту почву, на которой держался нѣсколько лѣтъ. Да нужно-ли кому это разрушеніе, и что будетъ съ нимъ, когда онъ сдѣлаетъ это? Да и что такое, наконецъ, случилось, что жизнь повернулась къ нему другой стороной, и онъ читаетъ надъ собой похоронныя молитвы… Съ чего все это началось? Гдѣ и въ чемъ искать начало всѣхъ несчастій, всѣхъ оскорбленій и неожиданно появляющейся внутренней ломки, причиняющей острую, физическую боль?.. Откуда приходитъ это страшное, что заглядываетъ въ душу, выкидываетъ ее изъ состоянія покоя, мучаетъ и сосетъ живого человѣка… Посмотрѣть на жизнь — ничего особеннаго. Жизнь, — какъ жизнь. Живетъ, работаетъ и очень старательно, очень добросовѣстно, никого не обидѣлъ, никому не сдѣлалъ зла и всѣхъ уважаетъ… Уважаетъ даже батюшкину Пальму, хотя она и дрянная, противная, зажирѣвшая собаченка, но все таки уважаетъ; иногда, правда, ему хочется завести Пальму въ темное мѣсто и въ темномъ мѣстѣ переломать ей тонкія, точеныя ноги, но на это не хватаетъ ни смѣлости, ни отчаянности, потому что хозяинъ ея — батюшка…
И Стройкинъ уважаетъ Пальму…
— Эхъ, Стройкинъ, Стройкинъ! — шепчетъ Иванъ Петровичъ плачущимъ голосомъ. — Подлый ты человѣкъ, и никакого въ тебѣ самолюбія.
Онъ прилегъ головой на подушку, тихо скрипнулъ зубами, а минуты черезъ двѣ снова поднялъ голову, вскочилъ съ кровати и началъ ходить по комнатѣ. И казалось, что онъ не ходитъ, а безшумно ползаетъ, осторожно крадется и собирается кого-то схватить, кого-то поймать… Руки его были вытянуты впередъ, движенія кошачьи, а въ глазахъ — безуміе и ненависть… Ночь звенѣла въ ушахъ колокольчиками. и человѣкъ въ шерстяныхъ чулкахъ бродилъ въ темнотѣ, жуткій и одинокій… Замѣтивъ въ углу переломившуюся тѣнь, онъ сталъ её ловить, нащупывать руками, а потомъ посмотрѣлъ долгимъ, пристальнымъ взглядомъ и криво усмѣхнулся.
— Я знаю, ты не умѣешь разговаривать и никому не разскажешь… Ты не умѣешь смотрѣть — и ничего не увидишь… Ну, наблюдай!
Онъ повернулся въ сторону, — потянулось за нимъ и косматое пятно. Присѣлъ на полу, — и пятно прижалось у него за плечомъ.
— Ну, давай танцовать… Слышишь, дьяволъ ты эдакій, давай танцовать…
Стройкинъ поднялъ лѣвую ногу, оттопырилъ руки, чтобы сдѣлать полукругъ — но тутъ въ сознаніе его вошла острая, скрывающаяся отъ другихъ мысль, что онъ — мертвый… И что ходитъ сейчасъ, кричитъ, мучается, чувствуетъ ужасъ не онъ, а другой, новый, незнакомый ему человѣкъ. А онъ — мертвый, и вмѣсто головы у него — пустой черепъ и вмѣсто глазъ — пустота… Оттого онъ и не видитъ этого другого, который живетъ въ его комнатѣ… Да, онъ — мертвый! И въ тѣлѣ у него нѣтъ крови, и сердце его потеряло гнѣвъ и не можетъ ненавидѣть…
Иванъ Петровичъ ударилъ кулакомъ въ стѣну и неистово крикнулъ:
— Па-анкра-тій!
Прошла минуточка.
Только одна минуточка.
И была она такая длинная и страшно томительная.
И одна коротенькая минуточка открыла черную, безнадежную пустоту, — гдѣ ни звуковъ, ни движенія, ни тихаго шороха. Только слабо стучало перепуганное сердце, да мелко дрожали похолодѣвшія ноги.
— Па-анкра-тій!
Пришелъ Панкратій съ заспаннымъ недовольнымъ лицомъ и началъ разсказывать:
— Сонъ сейчасъ какой видѣлъ, а ты кричишь… Плаваю быт-та-бы на рѣкѣ, а голова у меня рыбья. Потомъ обернулся въ дикую утку и полетѣлъ. Ну, што?..
Учитель молчалъ и смотрѣлъ широкими блуждающими глазами.
— Иванъ Петровичъ, ты што меня звалъ?
— Кто, я? Я тебя звалъ? да, да, погоди. Я тебя звалъ — я ничего…давай посидимъ со мной…
— Али безсонница?
Иванъ Петровичъ наклонилъ голову и тихо отвѣтилъ:
— Да, Панкратій, — не спится… давай посидимъ!
Сторожъ присѣлъ на полу около двери, ноги сложилъ подъ себя и тоже отвѣтилъ и тоже тихо, смягченный теплотой и участіемъ, подступившими къ самому сердцу.
— Думаешь, навѣрно… я тоже не сплю, когда думаю. Позвольте папиросочку!..
Закурили папиросы.
Оба смотрѣли, какъ падаютъ и тухнутъ маленькія табачныя искры, близко заглядывали другъ другу въ лицо, оба тихонько вздыхали, а Панкратій разсказывалъ:
— Сны разные бываютъ, и нужно имъ вѣрить… Я тебѣ такой случай разскажу… Желаешь? Ну, вотъ. Вижу сонъ. Давно это было, а какого числа и мѣсяца — не помню. Знаю только — зимой, и прошло съ тѣхъ поръ годовъ восемь, а можа и девять… Я не считалъ и не помню, можа, и одиннадцать. Ну, вотъ. Вылетѣлъ у меня коренной зубъ изъ лѣвой десны — ладно. И не болѣлъ, думаю себѣ — съ чего бы такъ? Сунулъ я въ ротъ-та палецъ мизенецъ, — щупаю… Щупаю эдакъ, ковыряю, а зубы то у меня… слышишь, зубы то у меня — разъ-разъ-разъ… и посыпались… А потомъ ударила кровь… Ну, и такъ ударила, скажу я тебѣ, не приведи злому татарину… Черезъ недѣлю несчастье: лошадь околѣла… Сны разные бываютъ!..
Стройкинъ сидѣлъ и слушалъ, и ничего не понималъ.
Ему казалось, что онъ теперь — и не Стройкинъ, и не учитель, прослужившій 10 лѣтъ въ церковномъ вѣдомствѣ, а маленькій длинноухій заяцъ.
Бѣжитъ этотъ маленькій длинноухій заяцъ по кочкамъ, отчаянно прыгаетъ по овражкамъ, выворачиваетъ круглые помутившіеся глаза, а впереди и позади злыя тонконогія собаки, — и сейчасъ разорвутъ.
А кто-то кричитъ:
— Эй, эй, косой, куда прячешься? Всё равно не убѣжишь… Держи-и!
Но кто это кричитъ? Погоди… кому это охота кричать?… а голосъ знакомый…
— Ахъ, да вѣдь это Панкратій разсказываетъ… Сторожъ Панкратій… Панкратій Степанычъ… Какая у него некрасивая борода!.. О чемъ онъ разсказываетъ?..
Утромъ не было занятій.
И когда въ школу прибѣжали 48 мальчиковъ и 12 дѣвочекъ, сторожъ Панкратій сказалъ имъ:
— Отправляйтесь назадъ!.. Учитель хвораетъ…
— Чѣмъ? — полюбопытствовалъ маленькій, веснущатый Михаилъ.
— Чѣмъ? ну, это не твое дѣло… отправляйтесь назадъ…
И 60 человѣкъ отправились назадъ.
Иванъ Петровичъ сидѣлъ у стола въ нижнемъ бѣльѣ и. медленно покачивалъ стриженой головой. Передъ нимъ стояла водка.
Иванъ Петровичъ пьянствовалъ первый разъ за всѣ свои 28 лѣтъ, и было ему такъ грустно, такъ страшно, что онъ пьянствуетъ, — и по щекамъ у него текли слезы. И если бы кто спросилъ, почему учитель пьянствуетъ, онъ не сумѣлъ бы отвѣтить и только бы указалъ на грудь:
«Вотъ — здѣсь… Отвяжись и не спрашивай»!
И, покачивая стриженой головой, онъ думалъ о жизни, — и жизнь стояла передъ нимъ робкая, приниженная, какъ провинившійся щенокъ. У Ивана Петровича прыгало сердце, поднималась темная разрывающая обида, — и хотѣлось ущипнуть, ударить и еще болѣе принизить робкую, приниженную жизнь. Онъ выпивалъ маленькія рюмочки и тихонько разговаривалъ.
— Э-э-хо-хо-хо, Ваня, Ваня… Господинъ учитель, Иванъ Петровичъ, несчастный человѣкъ, для чего ты существуешь на свѣтѣ?
Внутренній голосъ шепталъ:
— Думаешь, милый, а? не весело? Думай, думай!
Другой внутренній голосъ спрашивалъ:
— Что ты дѣлаешь? Безумный человѣкъ, что ты дѣлаешь надъ собой?
А Панкратій плевалъ себѣ подъ ноги и сочувственно успокаивалъ учителя, у котораго по щекамъ текли крупныя, теплыя слезы.
— Жениться бы тебѣ, Иванъ Петровичъ, — лучше! Съ бабешкой ты свѣтъ увидишь, и тоски меньше… Хорошо-о! Къ примѣру скажемъ, ты и женишься… Слушаешь?
Стройкинъ прожилъ 28 лѣтъ, и не любила его ни одна женщина, и не знаетъ онъ, какъ любятъ женщины. И теперь, запрокинувъ голову, онъ сидѣлъ съ закрытыми глазами и думалъ о женщинѣ… Представлялъ ее нѣжную, горячую, съ тонкими змѣиными движеніями, и сердце шептало:
— Поласкай! Милая, поласкай хоть коротенькій мигъ…
Панкратій разсказывалъ. А потомъ пѣли пѣсни. Сидѣли рядомъ и пѣли.
На стѣнѣ висѣла старая скрипка, и не было на ней ни одной струны.
Учитель снялъ со стѣны старую скрипку, положилъ скрипку на колѣни и началъ ударять по корпусу пальцемъ, высчитывая удары. А Панктратій низкимъ голосомъ пѣлъ крестьянскую пѣсню про одну дѣвчонку, какъ ее обманули, а она ходила по лугамъ и плакала, и собиралась умереть.
И когда Панкратій пѣлъ крестьянскую пѣсню, Иванъ Петровичъ держалъ на колѣняхъ старую скрипку, ударялъ по корпусу пальцемъ и, не торопясь, говорилъ:
— Время девять часовъ съ половиной… Ты видишь, Панкратій, время девять часовъ съ половиной.
Панкратій поднималъ голову.
— Да-а, девять часовъ съ половиной… Наплевать…
— Нѣтъ, погоди.. Мнѣ становится грустно, и хочется поговорить… Господи какъ мнѣ хочется поговорить… Слышишь, Панкратій… Ну, сиди, голубчикъ, смирно и не улыбайся, а я буду разсказывать… Вотъ видишь-ли? Время девять часовъ съ половиной… Въ девять часовъ съ половиной я начиналъ вчера урокъ по счисленію, а съ младшими читалъ по букварю…
Съ младшими учениками читалъ про какого-то волка, а у старшихъ шелъ урокъ по счисленію… Въ девять часовъ съ половиной Иванъ Петровичъ ходилъ по классу съ линеечкой въ рукахъ, постукивалъ линеечкой и читалъ про волка… И хорошо было ходить въ тишинѣ, гдѣ царитъ порядокъ, и хорошо было слушать, какъ восьмилѣтній народъ читаетъ про волка… А потомъ Иванъ Петровичъ имъ что-то говорилъ, а они сидѣли рядами и слушали. Онъ не помнитъ, что говорилъ, вѣдь онъ много говорилъ! Десять лѣтъ говорилъ, каждый день съ восьми и до трехъ, кромѣ праздниковъ, — развѣ можно помнить, что онъ говорилъ вчера? А теперь господинъ учитель пьянствуетъ. Сидитъ въ рубашкѣ безъ пояса и пьетъ водку, а на колѣняхъ у него старая скрипка. Удивительно! Вчера въ девять съ половиной часовъ читалъ про волка, а сегодня поетъ пѣсни съ Панкратіемъ… и на душѣ у Ивана Петровича грустно. Господи, какъ грустно у него на душѣ! Какъ тяжело у него на душѣ… Ха! Непонятно?
— Ну, давай выпьемъ, Панкратій! Я буду разсказывать, а ты слушай! Понимаешь? Я буду разсказывать, а ты сиди и не мѣшай… А засмѣешься — ударю. Ха, боишься! Ну, погода! Что такое старая скрипка и человѣкъ, разговаривающій съ Панкратіемъ? Панкратій, что такое старая скрипка и человѣкъ, который занимался вчера по счисленію?.. Не знаешь? Ну, давай выпьемъ! Погоди, Панкратій, слушай… Что такое политика? Хо! Отвѣчай мнѣ, ради Господа, что такое политика?
— Я не знаю, Иванъ Петровичъ; уснулъ бы ты лучше…
— Хорошо, я могу и уснуть, — но ты долженъ сидѣть и слушать. Я тебѣ скажу, что такое старая скрипка, но ты не поймешь… Ты совершенно ничего не поймешь… Ахъ, Панкратій, Панкратій… дядя Панкратій, вѣдь ты не поймешь… И мнѣ очень жалко, и мнѣ очень досадно, что ты не поймешь… Ну, погоди… Ты смѣешься, Панкратій? Ахъ, да… ну, виноватъ… и тебѣ грустно… Неужели и тебѣ грустно? Неужели и тебѣ бываетъ грустно? Ну, налей мнѣ еще одну маленькую рюмочку… А ты знаешь учительницу изъ Тюрина?
— Учительницу-у?
— Да, да, да… учительницу изъ Тюрина…
— Это, которая у батюшки-та была?
— Ну, да не все-ли равно тебѣ: была-ли, не была-ли… Учительница изъ Тюрина. Знаешь?
— Знаю.
— Красивая вѣдь, а?
— Тоненькая больно…
— Да, да… тоненькая… и глаза у нея свѣтлые, какъ у ящерицы… Ты бы.. Женился на ней?
— Ха, плохо-ли!
— Не смѣйся… Панкратій, не смѣйся!
— Легъ бы ты, Иванъ Петровичъ!
— Хорошо, я лягу. Спасибо, Панкратій, я сейчасъ лягу. Мнѣ опять становится грустно… Но только ты не смѣйся.
Учитель сидѣлъ и разговаривалъ, и голосъ у него былъ жалобный, тихій, и глаза свѣтились печалью, а Панкратійслушалъ и съ сожалѣніемъ думалъ:
— Какой пить-то слабый! Живо опрокинула!
На столѣ стоялъ чистенькій свѣтлощекій будильникъ и утвердительно говорилъ:
— Да, все это вѣрно! Что разсказываетъ господинъ учитель Стройкинъ — вѣрно. И кто слушаетъ учителя, долженъ учителю вѣрить…
IV.
правитьВъ часъ дня пришелъ батюшка, о. Александръ, чтобы разсказать ученикамъ исторію про Іоанна Крестителя. Батюшка прошелъ въ школу и очень удивился, не найдя тамъ никого. Потемнѣвшій съ шестью окнами классъ стоялъ пустой, оброшенный, и грустно становилось въ его безжизненной пустотѣ. Всюду былъ безпорядокъ, котораго не было раньше. Одна парта лежала на боку, остальныя сдвинуты въ уголъ, покрытыя пылью. На полу валялся расколотый мѣлъ, разсыпанные кубики и подсолнечная шелуха.
Батюшка слышалъ, какъ постукиваютъ его новенькіе, шагреневые сапоги и шумитъ длинная одежда. Онъ прошелъ раза два изъ угла въ уголъ, поднялъ съ полу нѣсколько кубиковъ и повертѣлъ на рукѣ. Потомъ опять бросилъ кубики на полъ, постоялъ, подумалъ и, не торопясь, направился къ учителю.
Въ дверяхъ его встрѣтилъ Панкратій и попросилъ благословенія. Низко наклонилъ мокрую, нечесаную голову, руки протянулъ впередъ, — но не удержалъ разслабленное тѣло и легонько пырнулъ батюшку мокрой, нечесаной головой.
— Это еще что за китайское привѣтствіе? — улыбнулся о. Александръ.
А потомъ строго спросилъ:
— Пьяный? Ну, сознавайся — пьяный?
— Выпимши, батюшка, извините… немножечко выпилъ…
— И учитель пьяный? Да ну, говори же… дѣвушки, — застыдились!
Панкратій стоялъ въ сторонѣ растерянный, смущенный, и видно было, какъ ему тяжело, и онъ не знаетъ, что отвѣтить священнику.
— Много выпили? — спросилъ батюшка, не глядя на сторожа и что то соображая.
— Двѣ полубутылки, чай, выпили… развѣ это много? — И Панкратій улыбнулся широкой откровенной улыбкой, а глаза его сощурились…
— Что это вы вздумали кутить сегодня, а? Не говорилъ онъ тебѣ — ничего?
— Нѣтъ, не говорилъ.
— Неужели молча сидѣли?
— Зачѣмъ молча — калякали.
— О чемъ? Да ну, говори-же! Что я тебя съѣмъ, что ли?
— Да все про учительницу спрашивалъ меня… про тюринскую учительницу… Которая у васъ-то была вчера…
— Ага, ну ладно… я не объ этомъ, — улыбнулся батюшка и что-то припомнилъ. — Вотъ что, Панкратій… ты не говори ему, что я былъ здѣсь… Слышишь? Твое дѣло постороннее… Гдѣ онъ сейчасъ? Спитъ?
Батюшка пріотворилъ дверь и заглянулъ въ комнату.
Иванъ Петровичъ лежалъ на полу вверхъ лицомъ, прикрытый одѣяломъ, и руки его были сложены на груди, какъ у мертваго. На посинѣвшемъ лицѣ застыла больная, недоумѣвающая улыбка, а между бровей залегла толстая припухшая морщина.
Иванъ Петровичъ спалъ, и въ головѣ его путались кошмарныя видѣнія.
Вечеръ. Сидитъ онъ въ своей чистенькой, нагрѣтой комнатѣ и провѣряетъ ученическія тетради. Кто-то стучится въ комнату тихо и осторожно. Стукъ… стукъ…
— Войдите, кто тамъ? — спрашиваетъ учитель и идетъ отворить дверь.
— Пожалуйте!
Входитъ женщина, и лицо у нея закрыто, — не видать лица.
— Здравствуйте, Иванъ Петровичъ!
— Здравствуйте… что вамъ угодно?
— Вы не узнаете? Я — тюринская учительница… — ласково говоритъ женщина, не открывая лица. — Помните?
— Нѣтъ, не помню! — пренебрежительно отвѣчаетъ учитель.
— Помните, въ ноябрѣ мѣсяцѣ, въ 12 часовъ ночи у батюшки?
— Нѣтъ, не помню!..
— Вы на меня сердитесь, да? Я васъ обидѣла. О, я гадкая… простите меня, я очень гадкая… простите меня!..
— Нѣтъ, не помню, и не сержусь, и не знаю тюринской учительницы. Позвольте спросить, что вамъ угодно здѣсь? — пренебрежительно спрашиваетъ учитель.
— Иванъ Петровичъ… милый, славный мой, Иванъ Петровичъ, вы на меня сердитесь… Ну, скажите откровенно, сердитесь?.. Вамъ тяжело?
— Зачѣмъ вы пришли? — раздраженно кричитъ учитель. — Чего вы еще хотите отъ меня?
— Вамъ тяжело, и я пришла къ вамъ… я люблю васъ.
— Да, мнѣ тяжело… — уже задумчиво говоритъ учитель, всматриваясь въ дѣвушку.
— Ну, простите меня…
— Не прощу!..
— Ну, прощайте!
Дѣвушка уходитъ.
Учитель смотритъ, какъ она уходитъ, и вдругъ бѣжитъ за ней и хватаетъ за руки.
— Можетъ быть, ты вернешься?
— Зачѣмъ? — спрашиваетъ дѣвушка, не поворачивая головы.
— Можетъ быть, ты вернешься, — вѣдь мнѣ тяжело… Господи, какъ мнѣ тяжело!
— Зачѣмъ же ты меня гонишь… я пришла къ тебѣ, а ты гонишь…
— Я не повѣрилъ тебѣ… я подумалъ, что ты смѣешься.. У меня некрасивое лицо, и я подумалъ, что ты смѣешься…
— Да, вѣрно, у тебя некрасивое лицо, но славное сердце, и я люблю тебя…
— Я не знаю, какое у меня сердце… Честное слово, я не знаю, какое у меня сердце. Но у меня некрасивое лицо…
— А ты поцѣлуешь меня? — спрашиваетъ дѣвушка, не открывая лица.
— Да, я поцѣлую тебя… Вѣдь у тебя, кажется, свѣтлые глаза, какъ у ящерицы. Я поцѣлую тебя… Почему ты не открываешь лицо?
Иванъ Петровичъ беретъ дѣвушку на руки, уноситъ въ комнату и сажаетъ на кровать.
— Неужели ты любишь меня? Ну, посиди, а я пойду потушу огонь… Ты не боишься?
— Нѣтъ, не боюсь…
— Ну, посиди, а я потушу огонь…
Черезъ минуту онъ подходитъ къ кровати и въ темнотѣ осторожно шепчетъ:
— Милая, здѣсь?
Молчитъ.
— Ахъ, зачѣмъ ты шутишь?
Онъ начинаетъ щупать руками, нервно улыбается и вдругъ поблѣднѣвшій въ ужасѣ отскакиваетъ, дергая головой.
На кровати сидитъ батюшкина Пальма, вытянула узенькую морду и испуганно виляетъ хвостомъ.
— Это ты? — спрашиваетъ Иванъ Петровичъ въ изумленіи. И Пальма отвѣчаетъ Ивану Петровичу:
— Да, это я.
На другой день учитель опять не ходилъ въ школу. Занятій не было цѣлую недѣлю. Цѣлую недѣлю онъ пролежалъ на низенькой деревянной кровати и находился въ горячечномъ бреду. Все просилъ Панкратія, чтобы выгналъ желтую собаченку, которая сидитъ на постели и не мигая смотритъ въ глаза.
А когда выздоровѣлъ, сдѣлался угрюмымъ, раздражительнымъ и рѣшительно ни съ кѣмъ не говорилъ о своей болѣзни.
— Что это вы, Иванъ Петровичъ… недѣлю цѣлую… не тифъ ли? — насмѣшливо спросилъ батюшка, увидя учителя въ школѣ.
— Лихорадило немного! — неохотно буркнулъ учитель и подозрительно посмотрѣлъ въ лицо священнику.
Батюшка сдѣлалъ видъ, что ничего не знаетъ…