Давно, когда-то въ жаркое лѣтнее утро, послѣ обыкновенной прогулки своей по Петербургу, зашелъ я въ книжную лавку В. А. Плавильщикова. Василій Алексѣевичъ мнѣ давній знакомецъ; онъ взросъ на моихъ глазахъ, и, дай Богъ ему здоровье, никогда не оставлялъ стараго своего пріятеля. Я въ этомъ мірѣ сирота, безъ родныхъ, безъ милыхъ сердцу. Согнутый лѣтами, изнуренный болѣзнями, едва двигаюсь съ мѣста, ноги мнѣ не служатъ, и вотъ уже нѣсколько лѣтъ вся прогулка моя ограничивается четырьмя углами моей комнаты. Онъ одинъ, по милости своей, навѣщаетъ иногда больнаго старика, и если самъ не побываетъ, то пришлетъ книгъ, кои сокращаютъ печальные часы моего одиночества. Почтенный человѣкъ! меня уже не будетъ на свѣтѣ, когда ты прочтешь сіи строки; я изъ-за гроба благодарю тебя за твою дружбу! — Но возвращаюсь къ своему разсказу. Поздоровавшись съ хозяиномъ, я, чтобы не мѣшать ему, спросилъ одинъ томъ Собесѣдника Русскаго Слова, и расположился у окна. Въ другомъ окнѣ, небольшой ростомъ молодой человѣкъ, съ блѣднымъ круглымъ лицемъ, въ гороховой шинели, разбиралъ съ большимъ, какъ казалось вниманіемъ, Дѣянія Петра Великаго. Вдругъ зазвенѣлъ, колокольчикъ, съ шумомъ растворилась дверь, и вошелъ скорыми шагами, въ щегольской венгеркѣ, мущина, съ цвѣтнымъ шелковымъ платкомъ на шеи, съ тросточкой въ рукахъ и съ большою Датскою собакою позади. Судя по бородѣ, которая чуть покрывалась пушкомъ, ему едва ли было двадцать пять лѣтъ. Онъ слегка кивнулъ головою хозяину, бросилъ незначительный взглядъ на меня, и, обратясь къ юношѣ въ гороховой шинели, вскричалъ; «что такъ, любезнѣйшій, обложился книгами? Вѣрно готовишь какую-нибудь историческую статейку? Что это, Голиковъ? Тьфу, какая дрянь! Вздумалось же этому человѣку, съ его варварскимъ слогомъ, наполнить тридцать томовъ глупостями. Я уже на своемъ вѣку изжегъ на трубки два экземпляра сихъ Дѣяній, и еслибъ былъ побогачѣе, то скупилъ бы все изданіе, чтобъ, по крайней мѣрѣ, избавить честныхъ людей отъ охоты трудиться надъ вздоромъ.» Мой юноша, который, по видимому, совсѣмъ иначе думалъ о Голиковѣ, но не смѣлъ обнаружить передъ пришельцемъ своего мнѣнія, былъ въ самомъ жалкомъ положеніи. Лице его обтянулось; въ замѣшательствѣ онъ измялъ листъ бумаги, на коемъ вѣроятно дѣлалъ выписки; уста его двигались, не произнося ни слова, которое, можетъ быть, вырвалось бы наконецъ если бъ противникъ далъ ему время выговорить. Но онъ едва успѣлъ перевести духъ, и опять спросилъ: «чего ты здѣсь ищешь?» — «Зашелъ справиться о Ромодановскомъ» тоненькимъ голосомъ отвѣчалъ юноша. — «О Князѣ Кесарѣ,» возразилъ первый. «Сказать нѣчего, Петръ былъ умный человѣкъ, но любилъ иногда странности. Къ чему это Кесарство? и хоть бы поставилъ на сіе мѣсто человѣка умнаго, а не Ромодановскаго.» Тутъ я невольно посмотрѣлъ на незнакомца, потомъ на Василья Алексѣевича, который не сводилъ съ меня очей, — и принялся опять читать Собесѣдникъ. — "Но полно толковать о дѣлахъ важныхъ, " продолжалъ говорливый щеголь, посмотрѣвъ на часы: «скоро двѣнадцать; брось это, пойдемъ со мною, я тебя накормлю славнымъ завтракомъ.» Слово завтракъ, подѣйствовало, какъ магическій прутикъ, на юношу: онъ поспѣшно положилъ бумаги въ боковой карманъ; еще скорѣе взялся за шляпу, и оба, напѣвая Французскую пѣсню, вышли изъ лавки.
Я и хозяинъ нѣсколько минутъ молча смотрѣли другъ другу въ глаза. Наконецъ, Василій Алексѣевичъ сказалъ мнѣ: «какъ это, Авдей Анкудиновичъ, вы не вмѣшались въ разговоръ, чтобъ изобличить этого молодчика?».
— …Не мечите бисера… отвѣчалъ я, закрывая книгу. "Что пользы разувѣрять эдакихъ судей? Но жаль, продолжалъ я, вздохнувши: что есть люди умные, одного мнѣнія съ этимъ молокососомъ; а все отъ того, что не знаютъ Ромодановского. Я разскажу тебѣ одинъ, случай изъ множества, слышанныхъ мной отъ покойнаго Андрея Константиновича Нартова. Ему можно повѣрить, потому что онъ былъ близкая особа къ Императору Петру І-му; послѣ того суди самъ, каковъ былъ Князь Кесарь.
Василій Алексѣевичъ, съ большимъ вниманіемъ выслушавъ мою повѣсть, въ короткихъ словахъ разсказанную, замѣтилъ мнѣ, что не худо было бы ознакомить съ нею публику. Слѣдую благому совѣту.
Домъ Князя Ѳедора Юрьевича находился въ Москвѣ, на Маховой, неподалеку отъ Камѣннаго моста. На обширномъ дворѣ, огражденномъ съ улицы желѣзною рѣшеткою, расписанною яркими красками, возвышались большія каменныя палаты, простой, старинной архитектуры. Осѣненный вѣнцемъ и мантіею большой щитъ, лѣпной работы, на столбахъ, поддерживавшихъ ворота, съ изображеніемъ родоваго герба Ромодановскихъ: чернаго, крылатаго дракона, въ золотомъ полѣ, — означалъ, что владелецъ дома происходилъ отъ Князей Стародубскихъ. Изъ сихъ воротъ, надъ коими, по обыкновенію нашихъ предковъ, висѣлъ образъ Тихвинскія Божія Матери, шла выложенная плитами дорожка на правый уголъ дома, къ широкому крыльцу подъ желѣзнымъ навѣсомъ, которое вело прямо во второй этажъ, гдѣ были жилые покои. Въ передней, съ утра до ночи наполненной служителями, находилось двое дверей. Одна, вправо, вела въ столовую избу; огромный покой съ четырьмя сводами, кои, опираясь тремя вѣнцами объ углы и стѣны, четвертымъ сходились по серединѣ на толстомъ каменномъ столбѣ, уставленномъ сверху до низу разнаго рода золотыми и серебреными чашами, чарами, ковшами, кубками и пр. Стѣны сей комнаты покрыты были медвѣжьими и волчьими шкурами, на коихъ висѣли оправленныя въ серебрѣ ружья и пищали; кривыя Турецкія сабли въ богатыхъ металлическихъ ножнахъ, покрытые черными узорами; охотничьи ножи, рога, Донскія нагайки и кинжалы съ ручками, усѣянными жемчугомъ и дорогими каменьями. На высокихъ окнахъ, съ мелкимъ переплетомъ, прибиты были для поддержанія занавѣсовъ, по три свиныхъ клыка, а по сторонамъ, вмѣсто стѣнныхъ подсвѣчниковъ, оленьи рога. Узкій коридоръ велъ изъ столовой въ домовую церковь, гдѣ золото, жемчугъ и каменья, блистая на иконахъ и въ утвари, напоминали о набожности хозяевъ, которая въ то время преимущественно обращалась на украшеніе Святыни.
Другая дверь изъ передней отворялась въ гостиную, которая также была со сводами Потолокъ и стѣны, написанные альфреско Греческимъ письмомъ, подобно тому, какое видимъ на старинныхъ иконахъ, придавали сей комнатѣ темный видъ. Сюжеты картинъ почерпнуты были изъ Священнаго Писанія: на потолкѣ представлялись наши прародители въ земномъ раю; на стѣнахъ: Авраамъ приносящій въ жертву сына; сонъ Іаковлевъ, приключенія Іосифа и наконецъ притча о блудномъ сынѣ. Мебель сей комнаты состояла изъ тяжелыхъ канапе и стульевъ съ вызолоченными стульями и ножками, обитыхъ алымъ сукномъ, и разосланнаго на полу большаго Персидскаго ковра. Третья горница составляла родъ кабинета. — Здѣсь бросались въ глаза: большая лежанка, на которой Князь Кесарь обыкновенно отдыхалъ послѣ обѣда; портреты Царей Алѣксея, Ѳеодора и Іоанна, съ бармами на плечахъ, съ скипетромъ и одной и державою въ другой рукѣ; на письменномъ столѣ узенькій жестяной футляръ, въ которомъ хранились необходимыя вещи для письма; самозвонные цилиндрическіе карманные часы въ картонномъ футлярѣ, и нѣсколько столбцовъ бумаги, заключавшихъ въ себѣ вѣроятно какія-нибудь общественныя дѣла. Надъ столомъ, на полкѣ лежали въ черныхъ кожаныхъ переплетахъ съ мѣдными застежками: Библія, писанія Святыхъ Отцевъ, Уложеніе и нѣсколько Разрядныхъ книгъ, уцѣлѣвшихъ отъ всеобщаго ихъ истребленія въ х68х году. Сверхъ того, въ углу находился большой коробъ, гдѣ лежалъ на соломѣ ручной медвѣдь, исправлявшій иногда у Кесаря должность чашника. За кабинетомъ слѣдовала спальня; отсюда узенькая каменная лѣстница съ высокими ступеньками, имѣющая вмѣсто поручней, веревки, обтянутыя краснымъ сукномъ вела вверхъ въ терема, назначенныя для женскаго пола. Нижнее жилье занято было кладовыми, въ которыхъ хранился за желѣзными запорами домашній скарбъ. По сторонамъ дома, вдоль всего двора, тянулись два длинныхъ флигеля; въ лѣвомъ заключались: конюшня, въ которой никогда не стояло менѣе 120 лошадей, псарня и птичникъ. Правый флигель былъ назначенъ для жительства дворянъ, кои, по тогдашнему обыкновенію большихъ Баръ, находились въ услуженіи Князя. За домомъ стояли амбары и службы для чернаго народа, а далѣе садъ, гдѣ замѣчательна была черемуха, подъ душистую сѣнь которой Ромодановскій приходилъ иногда въ жаркіе лѣтніе дни искать покоя и прохлады.
Двѣ смоляныя бочки, горѣвшія на Дворѣ у Кесаря, освѣщенныя окна; множество саней, собравшихся на улицѣ противъ его дома, и нѣсколько верховыхъ лошадей, привязаннымъ къ мѣднымъ кольцамъ у воротъ и у забора, — означали, что у Князя праздникъ. Ромодановскій пировалъ свадьбу крестника своего Горностаева съ дѣвицею Настасьею Полубояровой. Старики наши, справедлива мысля, что принимая младенца отъ Святой купели, они берутъ на себя отвѣтственность передъ Богомъ въ будущемъ его поведеніи, весьма строго исполняли обязанности, сооруженныя съ званіемъ воспріемниковъ. Крестникъ до совершеннолѣтія находился подъ нѣкоторымъ надзоромъ своего отца по духу, могъ обратиться къ нему въ своихъ нуждахъ и никогда не уходилъ безъ помощи, или покрайней мѣрѣ, безъ благаго совѣта. Ромодановскій, бывши еще Окольничимъ, возвращался изъ Троицкой Лавры отъ мощей Св. Чудотворца Сергія въ Москву, и застигнутый бурею неподалеку отъ с. Братовищины, принужденъ былъ оставаться въ усадьбѣ Боярскаго отрока, Дементія Павловича Горностаева, въ то самое время, когда Господь послалъ сему послѣднему сына. Мальчика татъ же окрестили, и Князь принялъ на себя заботу объ его дальнѣйшемъ воспитаніи. Когда Сергѣю минуло десять лѣтъ, онъ отдалъ его въ ученье къ Архимандриту Андроньева монастыря; а послѣ взялъ къ себѣ въ дворъ. Сергѣй носилъ званіе спальника и исправлялъ должность домашняго секретаря. Однажды, находясь у обѣдни въ Соборѣ Спаса на Бору[1], онъ слышитъ, молодые парни шепчутъ позади: «вотъ пригожая дочь Полубоярова.» — Сергѣй обратилъ взоръ, посмотрѣлъ разъ, посмотрѣлъ въ другой — и забылъ про молитву. Въ старину, не смотря на заключеніе, въ которомъ содержали женщинъ, рѣдкій мущина не находилъ способовъ переговорить съ любимою дѣвушкою. Было обыкновеніе, что дѣвицы о всякомъ праздникѣ выходили изъ домовъ въ сопровожденіи нянюшекъ, мамушекъ или пожилыхъ родственницъ, гуляли загородомъ, плясали въ хороводахъ, пѣли пѣсни. Въ высшемъ классѣ общества, мущинамъ невольно было мѣшаться въ ихъ забавы: но любовь, говорятъ, хитра на выдумки. Сергѣй былъ малый смѣшливый; замѣтивъ домъ, въ который Полубоярова воротилась изъ церкви, онъ на другой же день купилъ бисерное ожерелье, синій шелковый платокъ въ золотыхъ цвѣтахъ, и пришелъ поклониться ими Марьѣ Патрикѣевнѣ. Услужливая няня, благодаря за вѣжливость, успѣла сказать ему, что Настасья Дмитріевна замѣтила у обѣдни стройнаго юношу, въ зеленомъ чекменѣ съ серебряными кистями; намекнула, что въ будущій четвергъ барышня пойдетъ гулять на Прѣсню, и прибавила добродушно, что онѣ рады будутъ встрѣтить ея съ ихъ милостью. Любовники свидѣлись; но сіе свиданіе нерадостно было для Сергѣя: старикъ Полубояровъ прочилъ дочь за другаго. Юноша повѣсилъ голову, и, не умѣя пособить горю, рѣшился въ тотъ же вечеръ, раздѣвая Князя Кесаря, повѣрить ему свою печаль. — «У тебя все дурь въ головѣ,» сурово отвѣчалъ Князь: "но не кручинься, " прибавилъ, замѣтивъ печальное лице крестника. «Мы завтра пошлемъ къ Полубоярову Терентьевну; авось она поправитъ дѣло и уговоритъ его перемѣнить свое намѣреніе.» Имя сей свахи славилось тогда по Москвѣ; говорили, что она никогда даромъ не обивала пороговъ. Терентьевна, опытная въ своемъ дѣлѣ, пораспросила сперва у знакомыхъ объ отцѣ Настасьи; потомъ, явившись къ нему, намекнула, что, служа въ Соляномъ Приказѣ, онъ можетъ найти себѣ въ Князѣ Ѳедорѣ Юрьевичѣ знатнаго покровителя; называла предлагаемаго жениха яснымъ соколомъ, невѣсту — дорогой жемчужиной; прибавила, что Сергѣй у Князя какъ родной, и наконецъ довела до того, что старикъ роспилъ съ нею стаканъ меду, — подалъ ей руку и произнесъ: «Дай Богъ въ добрый часъ!»
Въ упомянутый нами день, Князь Кесарь праздновалъ, какъ сказано выше, свадьбу Сергѣя съ Настасьей. Гости садились за пиръ. Въ тогдашнее время хорошій обѣдъ зависѣлъ не столько отъ качества, сколько отъ количества подаваемыхъ яствъ и напитковъ. Кривой столъ, покрытый браною скатертью, уставленъ былъ блюдами. Кулебяка съ визигою и лицами; соленый журавль; полотки изъ поросенка, индѣйки и гуся; ветчина и буженина съ чеснокомъ, — бросались первые въ глаза. — Далѣе, издавали душистый паръ горячія похлебки: съ бараниной, съ курицей въ Сороцынскомъ пшенѣ, съ потрохами, и подернутая какъ бы золотомъ уха изъ стерляди, изъ налимовъ, изъ ершей. На другомъ концѣ стола разварный осетръ, Донская форель и потомъ жареные: часть сочной говядины, ягненокъ съ чеснокомъ и разная дичь, — манили вкусъ и зрѣніе пирующихъ. Посереди стола возвышалась башня изъ сахарнаго тѣста; подлѣ расположены были блинцы, молошная каша съ корицею, маковки, аладьи. Наконецъ, нѣсколько карзинъ съ миндалемъ, изюмомъ и винными ягодами и разнаго рода медовое варенье на блюдочкахъ, — служили вмѣсто дессерта. — Подлѣ каждаго прибора стояло по бутылкѣ заморскаго вина и по три серебряныхъ вызолоченныхъ кружки, съ мартовскимъ пивомъ, медомъ и наливкою: онѣ никогда не осушались, ибо стоявшіе позади слуги должны были всякій разъ, завидя дно, дополнятъ ихъ изъ бочекъ, которыя для таковыхъ случаевъ заранѣе выкатывались изъ погреба, и ставились по угламъ столовой.
На первомъ мѣстѣ находились молодые: въ то время указъ о перемѣнѣ Русской одежды на Нѣмецкую, былъ уже изданъ, но еще не вездѣ приведенъ въ исполненіе. Сергѣй сидѣлъ въ свѣтлозеленомъ, Лундскаго сукна, чекменѣ съ серебряными застежками, испускавшимися по груди кистями; въ алыхъ, шелковыхъ Персидской матеріи шароварахъ и въ зеленыхъ сафьяныхъ сапожкахъ съ золоченными каблуками. Рядомъ съ нимъ Настасья, которой каштановые волосы, собранные подъ малиновый бархатный кокошникъ, не должны уже были плѣнять постороннихъ взоровъ. Жемчужныя кружева на груди, подаренныя ей женихомъ, соединялись съ обтянутымъ около стройнаго стана голубымъ бархатнымъ сарафаномъ, который обшитъ былъ широкими парчевыми тесьмами. Бѣлоснѣжная ея рука покоилась въ Сергѣевой, лица ихъ блистали радостію; но его взоры изъявляли нетерпѣливость ожиданія; въ ея очахъ, которыя отъ предчувствія нѣги, подернулись легкою влагою, примѣтна была дѣвическая робость. Подлѣ новобрачной сидѣла посаженая ея мать, Княгиня Ромодановская, урожденная Салтыкова. Величественный ростъ, стройный станъ, гордая осанка и взоръ, исполненный огня и рѣшимости, — означали въ ней съ перваго взгляда супругу Царскаго Намѣстника въ Россіи. Ея волосы, зачесанные по тогдашней модѣ вверхъ, переплетены были жемчугомъ и кораллами. Она имѣла на себѣ корсетъ и робу изъ бѣлой, штофной матеріи, шитой золотомъ, съ кружевною бахрамою въ два ряда у грудной вырѣзки на стану и на короткихъ рукавахъ. За стуломъ Княгини стояли: кормилица въ оранжевомъ платьѣ, съ длиннымъ ея вѣеромъ, и карла, который поддерживалъ ея шлейфъ, въ пунцовомъ Французскомъ кафтанѣ, съ золоченными пуговицами, въ шелковыхъ чулкахъ и башмакахъ съ пряжками. Рядомъ съ Княгинею находилась ея сестра, Царица Прасковья, въ собольей женской шапкѣ съ крупнымъ алмазомъ на челѣ и въ синей бархатной шубѣ, отороченной лебяжьимъ пухомъ. Съ другой стороны, подлѣ новобрачнаго, сидѣлъ Князь Ѳедоръ Юрьевичъ, носящій въ тотъ день опашень[2] зеленаго бархату, подбитый горнастаемъ, съ Андреевскою звѣздою на левомъ боку, а подъ опашнемъ кафтанъ алый штофной матеріи, точно доходившій до шеи. Богатый литый поясъ и золотая цѣпь съ крестомъ, въ нѣсколько разъ обходившая кругомъ шеи и полученная имъ еще отъ Царя Алексѣя, — довершали его нарядъ. Позади Кесаря стоялъ также карла и шутъ, одѣтый въ платьѣ изъ разноцвѣтныхъ лоскутковъ, который, веселя собраніе своими остротами, часто приводилъ въ краску молодыхъ. Означенные нами пять особъ, имѣли кресла; прочіе гости сидѣли на лавкахъ, обитыхъ алымъ сукномъ. За столбомъ, стоявшимъ посреди комнаты, находились два Нѣмецкихъ музыканта, которые должны были играть на трубахъ при всякомъ здоровьѣ, и пѣвчіе, кои громкимъ хоромъ славили новобрачныхъ.
Обѣдъ, или лучше сказать ужинъ, давно начался. Уже заздравная чаша нѣсколько разъ обошла пирующихъ; нѣсколько разъ уже испивая кружки меду, они прокричали горько, и пламенный Сергѣй, напечатлѣвъ поцѣлуй на коралловыхъ устахъ подруги, громко отвѣчалъ сладко. Изчезла принужденность, которая въ началѣ нѣсколько связывала собесѣдниковъ; забыли о чинахъ и отличіяхъ: все дышало братствомъ и взаимною любовію. Зарумянились лица, посинѣли носы. Собраніе сдѣлалось шумнѣе; послышались чоканья стакановъ, желанія, обѣты дружбы. Самъ Кесарь, всегда угрюмый, забылъ обыкновенную свою важность, и повторяя сказанное древнимъ мудрецомъ: вино веселитъ душу — словами и примѣромъ поощрялъ всѣхъ къ скорѣйшему осушенію кубковъ. Вдругъ раздался стукъ на лѣстницѣ, дверь съ шумомъ растворилась, и вошелъ Петръ. "Се грядетъ женихъ нежданый, " вскрикнулъ Ромодановскій: «не ходите во срѣтеніе его;» взялъ стопу съ виномъ, чтобъ поднести Царю, взглянулъ на него и опустилъ руки. Обыкновенный пламень очей Петровыхъ потухъ, и въ блуждающихъ взорахъ являлось необыкновенное безпокойство; видъ Его былъ мраченъ, на лицѣ, блѣдномъ какъ полотно, изображалась рѣзкими чертами борьба мужества и твердости съ нерѣшимостію, близкою къ отчаянію. Тотъ же безпорядокъ господствовалъ въ Его одеждѣ; сертукъ въ сѣнѣ на лисьемъ мѣху, подпоясанный простымъ ремнемъ, на коемъ висѣла сабля; теплая шапка изъ калмыцкихъ смушекъ и оленьи сапоги съ приставшими къ мѣху глыбами мерзлаго снѣга, — показывали, что Государь только что пріѣхалъ изъ дальней дороги. Это было вскорѣ послѣ Нарвскаго сраженія. Никогда Петръ въ Свое царствованіе не находился въ столь сомнительномъ положеніи. Его войско и артиллерія, плоды тринадцатилѣтихъ трудовъ, и лучшіе полководцы, призванные имъ изъ чужихъ краевъ, — находились въ Шведскихъ рукахъ. Враги внѣшніе, предводительствуемые Королемъ молодымъ, предпріимчивымъ, готовились вступить въ Его владѣнія. Къ тому надлежало опасаться враговъ другаго рода, тѣмъ опаснѣйшихъ, что они были не явные; людей, кои, взирая непріязненнымъ окомъ на вводимыя Петромъ перемѣны и на сопряженныя съ ними пожертвованія, почитая нарушеніемъ святыни великое отступленіе отъ старины, нетерпѣливо сносили иго новыхъ обычаевъ и только ждали случая, чтобъ безнаказанно возвратишься къ прежней беззаботной жизни. Число ихъ было значительно, ибо немногіе въ тогдашнее время могли постигнуть высокую цѣль и благодѣтельныя намѣренія Петровы. Для отраженія сихъ золъ, не было видимыхъ способовъ: казна истощилась, народъ былъ изнуренъ. Но Петръ не упалъ духомъ; надѣялся еще, не измѣнивъ Своему достоинству, отвративъ опасность: однако же ни на что не рѣшался, не посовѣтовавшись съ Княземъ Ромодановскимъ.
"Что съ Тобою, Государь, " встревоженнымъ голосомъ спросилъ Кесарь, приведши Петра въ кабинетъ и посадивъ на черныя кожаныя кресла передъ письменнымъ столомъ: «откуда Ты?»
— "Вчера изъ Новагорода, " быстро проговорилъ Петръ.
"Но что Ты такъ разстроенъ, " продолжалъ Князь. «Я знаю Тебя съ колыбельки, и никогда не видалъ на Тебѣ такого лица, какъ ныньче.»
— "О чемъ тутъ спрашивать, " возразилъ Царь съ нѣкоторою досадою: «будто не знаешь.» —
«Что Шведъ Тебя разбилъ подъ Нарвою? Великая бѣда! Воля Господня. Грустью не пособишь горю. Да о чемъ тутъ горевать? Добро бы, пришелъ уже на поклонную гору.»[3]
— "Да! Я думаю, скоро придетъ, " со вздохомъ отвѣчалъ Государь. "Ты спрашиваешь, о чемъ горевать ? Безъ арміи….
«Ну что же? наберешь другую.»
— «Безъ пушекъ»….
«Велишь надѣлать новыхъ.»
— «Да откуда взять, изъ чего сдѣлать?» прервалъ съ нетерпѣніемъ Царь. «Я не камень, не дерево. Сердце у меня обливается кровію, какъ помыслю, сколько уже терпитъ этотъ бѣдный народъ. Вѣдь они Мои дѣти; Я за каждую ихъ слезу, за каждый вздохъ долженъ отдать отчетъ Богу. Подумаешь, голова кружится! Казань съ пригородами приписана къ Воронежу; Вологда и Устюгъ къ Архангельску; не покинуть же строющихся тамъ флотовъ. Въ Малороссіи свои права; Смоленскъ самъ умираетъ отъ голода; Псковъ и Новгородъ, можетъ быть, уже завяты Шведами. Остались одни Москвичи и уже ли они недовольно несутъ тягостей? Нѣтъ! Я и слышать не хочу о новыхъ налогахъ.» —
Съ симъ словомъ Петръ всталъ; нѣсколько разъ тихо прошелъ взадъ я впередъ по комнатѣ; присѣлъ опять, и съ рѣшительнымъ видомъ обратился къ Кесарю. На лицѣ его изображалось спокойствіе, но спокойствіе, внушаемое отчаяніемъ. Взглянувшіи на Царя въ сію минуту, невольно привелъ бы себѣ на память мореходца, застигнутаго бурею въ утломъ челнокѣ, посереди волнующагося моря, который, послѣ долгихъ усилій, видя, что нѣтъ надежды къ спасенію, бросаетъ весла, и, сложивъ руки, ждетъ равнодушно своей погибели.
— "Братъ Карлъ, " тихо сказалъ Государь, "называетъ себя вторымъ Александромъ, но онъ не найдетъ во мнѣ втораго Дарія. Осенняя буря обвѣваетъ съ дуба пожелтѣвшіе листья, ломаетъ пень, но вѣтвистый корень неподвиженъ. Увѣряю тебя, что прежде этотъ корень вырвется изъ земли, нежели Карлъ предпишетъ условія Петру. — Въ отчаянныхъ болѣзняхъ, " продолжалъ онъ, возвыся голосъ, «принимаютъ отчаянныя лѣкарства. Я издаю завтра указъ, чтобъ взять отъ церквей лишніе колокола.» —
"Чтобъ попасть изъ поломя въ огонь, " вскричалъ Ромодановскій. «Хочешь тушить пожаръ у сосѣда, бросивъ горящую головню къ себѣ въ домъ. И безъ того уже народъ ропщетъ на Тебя за табакъ и за бороды; что скажутъ, если вздумаешь грабить церкви!»
— «Грабить церкви!» прервалъ Петръ голосомъ, который привелъ бы въ трепетъ и самаго безстрашнаго. «Князь Ѳедоръ!» примолвилъ Онъ, послѣ нѣсколькихъ секундъ, смягчившись: «я, право, едва ли спустилъ бы родному отцу, если бъ онъ меня назвалъ грабителемъ церквей.» —
«За что ты гнѣваешься, Государь?» отвѣчалъ Ромодановскій, перебирая между тѣмъ пальцами спускавшіяся изъ-за пояса кисти. «Ты знаешь, я не суевѣръ, и очень понимаю, что Богъ требуетъ не золота и не каменьевъ, а покорности и любви. Если Царю Давиду и его прислужникамъ не вмѣнилось въ грѣхъ, что они, для утоленія своего голода, вкусили отъ хлѣбовъ предложенія: то и Тебѣ не грѣшно, для защиты своихъ подданныхъ, перелить лишніе колокола въ пушки. Но поди, втолкуй это нашему народу.»
— «А какая въ томъ нужда?» прервалъ Царь. «если разсудокъ говоритъ мнѣ, что поступки мои клонятся къ пользѣ царства; если вѣра и совѣсть имъ не противятся: то что мнѣ до мнѣній народныхъ? Чернь недальновидна; ее надобно какъ на помочахъ водишь; трудиться для ея блага противъ собственнаго ея желанія. Послѣдуешь за слѣпцомъ, самъ попадешь въ яму.» —
«Вѣрь мнѣ,» подхватилъ Князь: «легче будетъ этимъ людямъ, которыхъ Ты такъ бережешь, понести вдвое болѣе тягостей противъ нынѣшняго, нежели видѣть церкви, лишенныя колоколовъ. Эй, послушай меня, старика. Дѣлай все, что Тебѣ угодно; но — не трогай церквей!»
Торжественный голосъ, которымъ Князь произнесъ послѣднія слова своего отвѣта, привелъ Петра въ нѣкоторое смущеніе. На лицѣ Его начали опять показываться признаки нерѣшимости. — Послѣ нѣкотораго молчанія —
— «Что же, не присовѣтуешь ли мнѣ просить мира?» спросилъ Онъ, съ презрительною улыбкою.
«Упаси Тебя Боже!» возразилъ Князь. «Честная брань лучше студнаго мира, говорили наши старики. Мой совѣтъ: не кручиниться и оставить все до завтраго. Сколько Тебѣ надобно?»
— "На первый случай, по крайней мѣрѣ, полмилліона, " отвѣчалъ Петръ.
"Полмилліона! — Легко выговорить, а какъ ихъ добудешь! — Какъ бы то ни было, " продолжалъ Кесарь, примявъ видъ веселѣе: «пословица твердитъ: утро вечера мудренѣе. Ты, Государь, переночуй у меня; а теперь пойдемъ въ столовую. Тамъ насъ ждутъ. Положимъ молодыхъ спать. Бѣдный Сергѣй давно ужь, я чаю, какъ на шпилькахъ сидитъ.»
Петръ съ изумленіемъ смотрѣлъ на спокойное лице Кесаря, и, удерживая его, не могъ не спросить, на что онъ надѣется; но Ромодановскій, таза его за рукавъ, повторялъ: утро вечера мудренѣе, — и Государь, зная, что если Кесарь заупрямится, то ничѣмъ его не переломишь, рѣшился терпѣливо за нимъ послѣдовать.
Съ появленіемъ ихъ въ столовой, Настасья, принявъ прощальный поцѣлуй и благословеніе отъ своего отца, находившагося въ числѣ гостей, и отъ Кесаря, ушла, въ сопровожденіи всѣхъ женщинъ, въ спальню. Пирушка возобновилась. Заздравная чаша опять пошла кругомъ стола. Ромодановскій казался еще веселѣе, чѣмъ до Царскаго пріѣзда, и обратилъ все вниманіе на крестника, котораго, по тогдашнему обыкновенію, надлежало отпустить къ молодой не иначе, какъ навеселѣ. Самъ Петръ, увѣренный, что Кесарь не пировалъ бы, если бъ не нашелъ способовъ вывести Его изъ труднаго положенія, началъ принимать участіе въ общей забавѣ, хотя на лицѣ Его примѣтны были слѣды сильнаго безпокойства. Наконецъ, женщины воротились въ столовую; всѣ встали; Сергѣй долженъ былъ дождаться, пока гости выпили стоя послѣдній кубокъ, съ желаніемъ счастливаго начала брачной жизни, и поклонившись въ ноги крестному отцу и тестю, скрылся, сопровождаемый ихъ благословеніями. Обычай требовалъ, чтобъ собраніе не расходилось до зари, дабы успѣть поздравить и отдарить новобрачныхъ. Такимъ образомъ пирушка продолжалась, кромѣ того, что Государь ушелъ заранѣе, чтобъ на свободѣ предашься размышленіямъ.
Петръ, уставъ отъ дороги, легъ въ кабинетѣ на лежанкѣ, на коей послана Ему была постель, и хотя мучимый неизвѣстностію, скоро заснулъ крѣпкимъ сномъ. Около трехъ часовъ ночи, слышитъ кто-то Его будитъ, говоря въ полголоса: «вставай, Государь, и ступай за мною.» — То былъ Князь Кесарь, въ собольей шубѣ, подпоясанной кожанымъ ремнемъ, къ которому привѣшенъ былъ огромный ключь; въ мѣховой шапкѣ, и держа въ одной рукѣ фонарь, а въ другой два желѣзныхъ лома. Затворивъ кабинетъ отъ гостиной, Князь, приставивъ палецъ ко рту, подалъ знакъ Государю, чтобъ Онъ за нимъ слѣдовалъ; пошелъ въ спальню; отперъ тихонько дверь, выходившую на внутреннюю лѣстницу, которая прямо вела со двора въ дѣвичій теремъ, и спустился по ней на заднее крыльцо, гдѣ приготовлены были сани, заложенныя въ одну лошадь. Тутъ Кесарь взялъ изъ рукъ довѣреннаго гайдука своего вожжи, и, приказавъ ему ѣхать съ фонаремъ впереди, посадилъ съ собою Царя — и отправился въ Кремль.
Они пріѣхали къ Тайницкимъ воротамъ. Сіе названіе дано имъ отъ тайника, или подземной галлереи,[4] которая отсюда тянулась подъ всѣмъ Кремлемъ и построена была еще при Царяхъ, вѣроятно для того, чтобъ въ случаѣ непріятельской осады, или опасности другаго рода, можно было симъ потаеннымъ ходомъ выдти безъ помѣхи изъ крѣпости и спасти себя, сѣвъ на крытыя суда, обыкновенно находившіяся на Москвѣ рѣкѣ у означенныхъ воротъ. Главная галлерея со сводами, аршина въ два шириною, шла прямо ко дворцу, отъ нея боковыя поуже глянулись вправо и влѣво къ соборамъ, къ Чудову монастырю, и пр. Кесарь, отдавъ одинъ ломъ Петру, съ другимъ, взявъ у гайдука изъ рукъ фонарь, вошелъ въ тайникъ, и вскорѣ очутился у потаенной лѣстницы, которая вела въ церковь Св. Великомученицы Екатерины, составлявшей одну изъ внутреннихъ церквей Кремлевскаго дворца и коей слѣды видны до сихъ поръ. Отсюда, миновавъ нѣсколько коридоровъ, они пришли къ замазанной наглухо желѣзной двери, которую едва могли отпереть вдвоемъ и коей рѣзкій скрыпъ нѣсколько разъ повторился подъ сводами. Она вела ихъ въ низкій подвалъ, слабо освѣщенный сверху небольшимъ круглымъ окномъ, огражденнымъ снаружи желѣзною рѣшеткою. Тутъ находилось всей мебели четыре большихъ кованыхъ сундука и въ углу нѣсколько ломаной посуды. Поставивъ фонарь на полъ и указавъ Петру рукою одинъ изъ сундуковъ, Князь Ѳедоръ Юрьевичъ сѣлъ на другой и сказалъ Государю, съ торжественнымъ видомъ:
"Отецъ Твой не такъ былъ боекъ, какъ Ты; но держался стариннаго правила: береги копейку на черный денъ. Онъ не срамилъ меня передъ людьми за чекмень, не смѣялся мнѣ за то, что стригу волосы въ кружокъ и ѣжжу тройкою; но, помяни Господь Его душу, жаловалъ иногда меня, вѣрнаго слугу. Передъ кончиною, Онъ сказалъ мнѣ объ этихъ четырехъ сундукахъ, говоря: «отдашь дѣтямъ; но въ такомъ только случаѣ, коли имъ крайне понадобится.» Съ того времени, и вотъ скоро двадцать пять лѣтъ, моя нога здѣсь не бывала, и никто въ мірѣ, кромѣ меня, не знаетъ не только объ нихъ, но даже о подвалѣ. — Вотъ тотъ, " продолжалъ онъ, указывая на одинъ изъ сундуковъ поменьше, «который Тебѣ надобенъ; тутъ найдешь столько, сколько запросилъ у меня; но о прочемъ и не заикайся: Ты знаешь, что меня нелегко упросить.» — Съ симъ словомъ Кесарь всталъ, и, держась за скобку указаннаго имъ сундука, примолвилъ: «возьми за другой конецъ, вынесемъ его отсюда, чтобъ насъ здѣсь не видали.»
Можно судить, съ какими чувствами Петръ выслушалъ его рѣчь. Бросившись на шею къ Кесарю и прижимая къ сердцу: «спасибо тебѣ, дядя Ѳедоръ!» вскричалъ Онъ съ чувствомъ. «Благодарю тебя за вѣрность. Ты былъ честный слуга отцу — и другъ нелицемѣрный сыну.»
"Благодари своего отца, " прервалъ Князь, «за то, что Онъ и по смерти хотѣлъ быть этимъ покровителемъ. А меня за что? за то ли, что не укралъ?»
Слезы, брызнувшія изъ очей Петра, и сильное пожатіе руки, послужили отвѣтомъ благородному старцу. — Спустя нѣсколько времени, оба, держась за руку, вошли въ княжескую столовую и приняли участіе въ шумной бесѣдѣ. Государь, восхищенный не столько тѣмъ, что получилъ безъ затрудненія способы къ отвращенію висѣвшей надъ Нимъ грозы, но тѣмъ, что увидѣлъ новый опытъ вѣрности и безкорыстія въ слугѣ, котораго почтилъ Своею довѣренностію, — былъ въ самомъ веселомъ расположеніи духа. Вскорѣ Ромодановскій, улыбаясь, предложилъ тостъ: утро вечера мудренѣе, и Петръ, бросивъ на него признательный взоръ, отвѣчалъ ему другимъ тостомъ: береги копейку на черный денъ! —
По примѣру покойнаго Мольера, который, до представленія писанныхъ имъ комедій, всякій разъ читалъ ихъ своей служанкѣ, и по ея физіономіи судилъ объ ихъ успѣхѣ на сценѣ, — я имѣю привычку сообщать свои повѣсти почтенной моей хозяйкѣ, и по ея лицу заключаю о мнѣніи, которымъ удостоитъ ихъ Публика при выходѣ изъ печати. Сегодня, когда дѣвчонка наша, Кулюшка, пришла мнѣ сказать, что время пить чай, я положилъ въ боковой карманъ рукопись предложенной выше повѣсти, и съ торжественнымъ видомъ побрелъ въ гостиную. Проницательная Маланья Сидоровна, прочитавъ на лицѣ мою мысль, поспѣшно нацѣдила кипятку въ чайникъ, и, поставивъ его на канфорку шипѣвшаго самовара, попросила меня, улыбаясь, ознакомить ее съ новымъ произведеніемъ милаго моего пера. Я, по обыкновенію, склонилъ голову, чтобъ скрыть свое удовольствіе отъ столь лестнаго предложенія; болтнулъ въ извиненіе нѣсколько невнятныхъ словъ; кашлянулъ разъ, другой; и наконецъ принялся за чтеніе, заранѣе восхищаясь одобреніемъ, которое меня ожидало. Кончивъ, я нѣсколько секундъ не сводилъ очей съ тетради, чтобъ въ самомъ началѣ не прерывать дѣлаемыхъ мнѣ похвалъ; но, не слыша ничего, поднялъ голову, я — судите о моемъ изумленіи — увидѣлъ, что лице моей слушательницы словно подернулось мглою и даже изъявляло нѣкоторую досаду. — «Вамъ не нравится моя повѣсть?» спросилъ я съ робостью.
— «Нѣтъ, батюшка», отвѣчала она довольно сухо: «она не дурна; только я не знаю, объ чемъ вы писали?» —
«Какъ! развѣ вы не слыхали того, что я вамъ читалъ?»
— «Я по тому-то спрашиваю, что слышала. Позвольте спросить, какая у васъ была цѣль: описать пиръ на свадьбѣ Сергѣя, или поступокъ Кесаря съ Государемъ Петромъ Первымъ?» —
"Разумѣется, послѣднее. Свадьба Сергѣя — вещь посторонняя, эпизодъ.
— «Я не понимаю, батюшка, что значитъ вашъ эпизодъ. Мое простое разсужденіе вотъ какое», продолжала она, поднявъ обмоченный до половины въ чаю сухарь и держа его передъ моими глазами. «Если бы мнѣ вздумалось разсказать вамъ, какимъ образомъ испечены эти сухари, и я, потолковавъ часъ цѣлый о лабазникѣ, у котораго покупала сего дня муку, промолвила; объ нихъ въ концѣ нѣсколькихъ словъ будто ненарокомъ: вы вѣрно сказала бы, что я описала вамъ лавочника, а не приготовленіе сухарей». —
Я почувствовалъ справедливость замѣчанія моей хозяйки, закусилъ губы, и нѣсколько промолчавъ, вскричалъ жалобнымъ голосомъ: «Итакъ, придется выкинуть все, касающееся до Сергѣя?»
--«На что? какъ можно!» отвѣчала она.
«Не уже ли уничтожитъ разговоръ Петра съ Кесаремъ?» спросилъ я, едва переводя духъ отъ страху, чтобъ приговоръ не палъ на сію часть моей повѣсти.
— «Сохрани васъ Господь!» вскричала Маланья Сидоровна. "А вотъ что сдѣлайте, любезный Авдей Анкудиновичъ, " — примолвила она съ веселымъ видомъ, и какъ бы стараясь дружеской улыбкой задобрить меня къ исполненію ея совѣта. "Не лѣнясь, примитесь за дѣло и раздѣлите эту Повѣсть на двѣ: одну посвятите для Сергѣя, опишите его крестины, ученье и прочее, но обстоятельно, не такъ какъ здѣсь, точно будто скачете на курьерскихъ. Особенно не забудьте подробностей о нянѣ Патракѣевнѣ, о свиданіяхъ Сергѣя съ Настасьей, а болѣе всего о переговорахъ свахи Терентьевны, потому то на нихъ основывается благополучіе главныхъ лицъ. Въ другой же повѣсти помѣстите все, что касается до Петра.
Я, подобно юношѣ Израильскому, который прискорбенъ быхъ и отыде, узнавъ, что для полученія Царствія Небеснаго надлежитъ разстаться съ богатствомъ, — положилъ рукопись въ карманъ, привсталъ со стула, поклонился Маланьѣ Сидоровнѣ, и, повѣсивъ голову, печально побрелъ въ свою горенку.
1820 годъ.