Устье Дуная.
правитьНи при чемъ такъ не убѣждаешься въ справедливости поговорокъ, что товаръ надо лицемъ покупать и что свой глазъ — лучшій судья, какъ при переѣздахъ изъ края въ край. Читая описанія путешествій и разсматривая прилагаемыя картины, никогда не получишь совершенно вѣрнаго понятія о неизвѣстной странѣ. Горы на дѣлѣ и горы на картинахъ лучшихъ художниковъ — такъ же разнятся, какъ дѣйствительная степь и степь по описанію.
Прежде, когда я читалъ разсказы о Сахарѣ и Аравійской пустынѣ, или описанія Малороссійской степи, эти безлѣсныя пространства представлялись мнѣ какими-то безконечными песочницами, болѣе или менѣе усѣянными камнями, или роскошными скатертями густой, зеленой травы, которая доходитъ до пояса, изъ-за которой человѣка почти не видно и по которой ходить трудно. Можетъ-быть и есть такія степи, но та, о которой хочу поговорить, совершенно на нихъ не похожа, та степь уголокъ той великой степи Стараго Свѣта, которая начинается на востокѣ Монголіи, проходитъ плоскими возвышенностями Средней Азіи и, прорвавшись между сѣверными скатами Небесныхъ Горъ и южными отрогами Урала, доходитъ до Балкановъ на западъ, а къ сѣверу идетъ вплоть до Бѣлаго моря. Сѣверъ этой равнины, поросшей съ незапамятныхъ временъ лѣсомъ, называется теперь Европейской Россіей, а черноземный югъ ея доходитъ до Чернаго моря, гдѣ и кончается неподалеку отъ Варны.
Въ первый разъ, когда я очутился въ этой степи на югъ отъ Дуная, возлѣ города Кюстенджи, гдѣ нѣкогда жилъ въ ссылкѣ Овидій, — предъ глазами моими раскрылось необъятное пространство, изрѣдка перерѣзанное послѣдними отрогами Балкановъ, которыя въ этомъ краю даже и горами назвать нельзя и которыя тянутся грядками невысокихъ и пологихъ холмовъ по степи, усѣянной курганами; а кто накопалъ эти курганы, наука доселѣ не знаетъ. Степь эта, какъ и вообще весь степной край но Черноморскому берегу, столько разъ мѣняла хозяевъ, что въ нѣдрахъ ея почіютъ кости несмѣтнаго множества существующихъ и исчезнувшихъ съ лица земли народовъ. Нѣкогда скифы тутъ жили, но кто именно были скифы и куда дѣвались они — наука почти ничего не знаетъ. Былъ это народъ воинственный, приземистый, широкоплечій, съ широкими лицами и орлиными носами, но онъ исчезъ, — на мѣсто его явились русокудрые готы. Покочевали они по степи и ушли завоевывать царства въ Италіи и Испаніи. Вслѣдъ за ними владычество надъ этими необъятными, черноземными равнинами досталось народамъ Алтайскаго племени, т. е. нынѣшнимъ татарамъ, являвшимся подъ названіемъ то печенѣговъ, то половцевъ, то хозаръ. Эти выходцы изъ Азіи, если еще и не совсѣмъ исчезли со степи, то исчезнутъ съ нея быстро, смѣнясь смѣсью русскихъ съ малороссами, болгарами, сербами, румынами. То, что осталось отъ татаръ, до сихъ поръ напоминаетъ Среднюю Азію. Тѣ же остроконечныя шапки, тѣ же неизбѣжные кони, верблюды, бараны; тѣ же лица съ узкими глазами, прорѣзанными нѣсколько вкось, по кошачьи; бѣлки коричневатаго отлива; широкіе носы, будто приплюснутые къ лицу, широкія скулы — и уши, точно въ подражаніе носу и скуламъ, стоящія торчкомъ; руки очень и очень малы, а ногти на изящныхъ пальцахъ такой правильной и овальной формы, что имъ позавидовала бы любая красавица. Но теперешніе татары уже не то, что были въ старину; эти далеко не воители — они народъ смирный, тихій, добродушный, и ведутъ другой образъ жизни. Не только при русскихъ, но и при турецкихъ порядкахъ кочевать становится годъ отъ году затруднительнѣе — и волей-неволей приходится браться за хлѣбопашество. Татары наставили себѣ деревушки изъ низенькихъ глиняныхъ хатъ, съ крохотными окнами, и въ этихъ хатахъ у нихъ нѣтъ ни лавокъ, ни столовъ, потому что кочевникъ привыкъ сидѣть поджавъ ноги и ѣсть не со стола, а съ доски или блюда, поставленнаго прямо на полъ. Даже печами обзавелись очень немногіе, потому что въ кибиткахъ печей, само собою разумѣется, не клали; огонь разводится прямо посреди комнаты на полу — и какъ ни стараются татары, чтобы жилья ихъ были почище и побѣлѣе, вся обстановка ихъ дышетъ безпорядкомъ, неряшливостью и неумѣньемъ примѣниться къ новому быту.
Я въѣзжалъ въ степь глухой осенью; меня везъ на легонькой бричкѣ Петро, мадьярскій мужичекъ, бѣжавшій въ Турцію отъ солдатчины, или, просто на просто, за 1849 годѣ. Объясняться съ нимъ можно было только по-турецки, а я по-турецки зналъ плохо — и потому разговоръ нашъ не отличался особеннымъ интересомъ. Колеса звенѣли по подмерзшей землѣ; дорога была гладка какъ скатерть, хотя съ сотворенія міра эту дорогу никто не мостилъ, а проложилась она сама собою проѣзжими и прохожими. Ухабы на ней дождь заглаживаетъ, ямы вѣтеръ заметаетъ; она идетъ прямо, сворачивая только для объѣзда кургановъ, да балокъ. Балками въ степи называются овраги, глубиною въ двѣ, три, изрѣдко въ четыре сажени. Въ нихъ весною текутъ глубокіе, бурные ручьи, а въ жаркую пору не то что курица, а сплошь рядомъ и воробей пѣшкомъ бродъ переходитъ. Балки эти не извиваются во всевозможныхъ направленіяхъ, а тянутся съ одной стороны къ Черному морю, съ другой — къ желтому Дунаю. Дунай — рѣка дѣйствительно желтая, какъ Эльба; это вовсе не петербургская Нева, въ которой, почти на сажень глубины, видна каждая щепка и каждый камешекъ.
Широко, пространно. Только холмы да курганы нѣсколько разнообразятъ эту желто-зеленую гладь, разбѣгающуюся во всѣ стороны, покуда небо съ землей не сойдется. Осеннее солнце блеститъ и жжетъ съ полусѣраго неба; грудь дышетъ свободнѣе; свѣжій воздухъ льется въ грудь здоровѣе, и на душѣ какъ-то спокойно и торжественно. Предъ этимъ безконечнымъ пространствомъ будто умолкаютъ личныя боли и тревоги, будто забываешь, что самъ — человѣкъ, утопленный, съ тѣхъ поръ какъ себя помнишь, въ омутѣ моря житейскаго, — и кажется, будто составляешь центръ міра, этого желто-зеленаго круга, накрытаго сѣровато-синимъ полушаріемъ, — и не знаешь, гдѣ начинается этотъ кругъ и насколько самъ занимаешь въ немъ мѣста. Это не кейфъ на зеленыхъ берегахъ Босфора; это не отдыхъ подъ сонату Бетховена, не молитвенное настроеніе въ храмѣ; — это просто на просто исключеніе личности въ природѣ, сознаніе себя нераздѣльной частицей ея, и какая-то жажда покоя, и какое-то подготовленіе къ дѣятельности. Я понимаю, почему тамъ степняки кромѣ кургановъ ничего великаго не создали, если не считать египетскихъ пирамидъ и храмовъ, вызванныхъ, кажется мнѣ, тѣмъ же невольнымъ стремленіемъ ко всему колоссальному. У здѣшнихъ степняковъ это высказывалось только дикими набѣгами да созданіемъ такихъ колоссальныхъ монархій, какъ царства хозарское и монгольское. Можетъ быть, самая ширь степи, самая привычка созерцать безпредѣльность отвращаетъ отъ сооруженій, потому что всякое сооруженіе уже само собой полагаетъ предѣлы и связываетъ свободу.
Встрѣчныхъ мало: это большею частію татары въ телѣгахъ, въ которыя впряжена пара угрюмыхъ буйволовъ съ развѣсистыми рогами, желѣзныхъ мускулами и цвѣтомъ. Тяжелыя телѣги устланы соломой, узлы какіе-то лежатъ, сидятъ бабы въ чадрахъ; свѣжія, разлатыя лица ребятишекъ щурятся узками глазками на проѣзжаго; иногда верблюдъ проплетется съ тѣми же татарами; угрюмый и непріязненный на видъ болгаринъ проѣдетъ на парѣ воловъ — и вдругъ раздастся колокольчикъ: толстыя, откормленныя лошадки бѣгутъ, потряхивая дугой; на легонькой телѣжкѣ, въ нагольныхъ тулупахъ и бараньихъ шапкахъ, видятся русскіе; тѣ же бороды, тѣ же красные кушаки, тѣ же привѣтливыя и смѣтливыя лица. Это наши старообрядцы и всякаго рода бѣглая братія, ушедшая за Дунай — кто спасать волю отъ помѣщика, кто бороду отъ военной службы, а кто просто на просто для того, чтобъ въ новомъ краю, подъ новымъ именемъ, начать новую жизнь. Родимые братья! видя ихъ, окличать хочется, хочется остановить и заговорить, даже благодаренъ становишься имъ за то, что не совсѣмъ чужая для русскихъ эта Добруджа, нѣкогда край славянъ-добручей, вдоль и поперекъ исхоженный войсками Святослава. При видѣ ихъ чувствуешь, что Русь не одна — что есть Русь, единая намъ по языку, по вѣрѣ, по обычаямъ, по самому духу, но правитъ ей не бѣлый царь, а царь султанъ Абдулъ Азисъ-ханъ, какъ Галицкой Русью правитъ цесарь Францъ-Іосифъ. И вотъ переносишься мыслію въ тѣ далекія времена, когда понятно было, что одинъ русскій живетъ подъ рукою великаго князя московскаго, а другой подъ рукою великаго князя рязанскаго, Тверскаго или Великаго Новгорода и Св. Софіи, — и отрадно русскому, потерявшему родину, что она все-таки не въ конецъ для него пропала; что все-таки есть уголъ на свѣтѣ, хотя и тѣсный, мужицкій, малокнижный, но гдѣ слышится русское слово и видится русская жизнь.
Кромѣ очень небольшого количества русскихъ, болгарскихъ, татарскихъ, молдованскихъ, турецкихъ, нѣмецкихъ селъ, раскинутыхъ по этому благодатному краю, главное его населеніе составляютъ птицы. Нигдѣ не видалъ я такого количества птицъ, какъ въ устьяхъ Дуная; это положительно птичья сторона, потому что и самъ царь птицъ — орелъ — очевидно считаетъ ее своимъ мѣстопребываніемъ. Какъ называется по ученому тотъ орелъ, который водится въ устьяхъ Дуная, я не знаю, — это очень большая птица сѣро-коричневаго цвѣта съ ожерельемъ на шеѣ. Къ человѣку относится онъ съ большимъ презрѣніемъ, можетъ быть потому, что человѣкъ его не трогаетъ.
Въ открытой степи, или въ камышахъ, вамъ постоянно встрѣтится эта величественная фигура, которая сидитъ отъ васъ шагахъ въ двадцати и спокойно клюетъ какую-нибудь падаль; кругомъ — стая воронъ, которыя дѣлятъ съ орломъ его трапезу. Ворона — птица завѣдомо крикливая, надоѣдливая и суетливая; она вѣчно перепрыгиваетъ съ мѣста на мѣсто, зачѣмъ-то взлетаетъ на воздухъ, крыльями хлопаетъ, каркаетъ, однимъ словомъ — ведетъ себя какъ всякая человѣческая чернь. Орелъ сидитъ неподвижно, изрѣдко дѣлаетъ шагъ, медленно расправитъ и медленно сложитъ крылья — и не то съ гордостью, не то съ любопытствомъ посмотритъ на васъ однимъ глазомъ, потомъ поворотитъ голову — другимъ посмотритъ, очевидно раздумывая: стоитъ ли глядѣть въ сторону, чтобы не оскорбили его ненужнымъ сближеніемъ. Если вы мирно проходите или проѣзжаете, орелъ продолжаетъ свое дѣло; но если вы остановитесь, онъ какъ-то съ досадой взмахиваетъ крыльями — и не взлетитъ, а всплыветъ на воздухъ. Полетъ величественнѣе орлинаго трудно себѣ представить: орелъ не хлопаетъ крыльями, не мечется какъ воробей и не паритъ какъ ворона, а рѣжетъ воздухъ неторопливо, спокойно, съ тѣмъ величіемъ и сознаніемъ, съ какимъ опытный пловецъ держитъ руль челна, какая бы буря ни шумѣла и какъ бы ни пѣнились взбудораженныя ею волны. Можетъ быть, онъ потому такъ спокоенъ, что на него нападать надобности никому нѣтъ: онъ живетъ падалью, мелкими животными степей — и рѣдко когда орелъ утащитъ ягненка, поросенка или курицу; чтобъ онъ таскалъ дѣтей — даже и не слышно. Я разъ слышалъ, а другой разъ самъ видѣлъ, какъ онъ рыбу ловитъ, — и признаться сказать, хотя позы его были очень смѣшны, но до такой степени оригинальны и будто сознательны, что поневолѣ я сталъ въ тупикъ. По Дунаю шелъ ледъ; я сидѣлъ на берегу, верстахъ въ пяти отъ Тульчи. Плыла льдина, на краю ея сидѣлъ орелъ и медленно поворачивалъ голову то вправо, то влѣво, посматривая кругомъ и въ воду, — вдругъ онъ присѣлъ на одну ногу, другую запустилъ подъ льдину и вытащилъ изъ подъ нея какую то довольно крупную рыбу (какъ мнѣ показалось, стерлядку), длиною въ полъ-аршина. Стерлядка билась, извивалась; орелъ наступилъ на нее другой ногою, ударилъ ее разъ или два клювомъ и вытянулъ ее на льдину, на которой продолжалъ плыть такъ же спокойно, осматривая воду и берегъ то тѣмъ то другимъ глазомъ, пока опять не присѣлъ, опять не вытащилъ рыбу и не взвился съ обѣими ими въ когтяхъ — куда-то на берегъ. А кругомъ была тишь, только ледъ глухо шумѣлъ по расходящейся рѣкѣ, да ручьи роптали; ни живой души не было видно, ничто не напоминало ни о людяхъ, ни о ихъ страстяхъ, ни о ихъ политическихъ и житейскихъ дрязгахъ; льдина плыла за льдиной ровно, медленно, тихо, — изрѣдка одна льдина всползала на другую, тутъ же ломалась, съ тихимъ шумомъ падала въ воду и опять плыла; по берегамъ виднѣлись вязы съ ихъ причудливыми сучьями и съ толстыми стволами; вороны каркали и кружились; солнце садилось въ сѣромъ туманномъ небѣ, а кругомъ все тихо и ничто не напоминаетъ человѣка. Далеко на сѣверѣ, въ Россіи мало кто знаетъ объ этой сторонѣ кромѣ военныхъ, бывавшихъ въ ней въ турецкія войны, да старообрядскихъ вожаковъ, которымъ постоянно извѣстно все, что дѣлали здѣсь «главы русскаго населенія»: Гончаръ, Носъ, епископъ Аркадій, епископъ Іустинъ; а за тѣмъ не было здѣсь ни одного русскаго путешественника, ни одного ученаго, который бы изучилъ этотъ край, забытый Русью, чуть что не со временъ паденія Царьграда.
Верстъ за двѣсти до впаденія въ море, Дунай начинаетъ разбиваться на такъ-называемыя гирла, — малороссійское слово, значущее горло т. е. рукавъ рѣки. Между этими гирлами огромная, нѣкогда славянская рѣка, намыла безчисленное множество низкихъ острововъ изъ глины и чернозема, поросшихъ лозой, вербой, ольхой, а главное — камышомъ. Острова эти называются на мѣстномъ языкѣ плавнями. Понятно, что плавни бываютъ совершенно плоскія; лѣтомъ онѣ покрыты густой сочной травой и камышемъ вышиною въ полтора роста человѣка. Камышъ этотъ иногда бываетъ такъ густъ, что даже пробраться сквозь него трудно; мѣстные жители употребляютъ его на всевозможныя домашнія надобности, изгороди дѣлаютъ изъ него, крыши имъ кроютъ, даже печи имъ топятъ. Его же рыбаки, или, какъ на Дунаѣ говорятъ, рыбалки привязываютъ къ бортамъ своихъ лодокъ, чтобъ онѣ не такъ легко опрокидывались въ воду; словомъ сказать, камышъ такъ же нуженъ въ жизни дунайца, какъ солома и дерево въ средней полосѣ Россіи. Нашей соломы тамъ нѣтъ, потому что хлѣбъ молотятъ не цѣпами, а просто лошадьми: расчищаютъ удобное мѣсто, раскладываютъ снопы, хозяинъ становится въ середку и на поводу гонитъ по нимъ лошадь; копыта выбиваютъ зерна, а солома превращается почти что въ сѣнную труху, впрочемъ очень годную для корма скота. Изъ соломы тамъ ничего не плетутъ и хатъ ею не кроютъ, хотя эта же избитая солома мѣшается съ глиной для постройки мазанокъ.
Хорошо ранней весной смотрѣть съ нагорной, т. е. съ турецкой стороны Дуная, какъ выжигаютъ плавни. Выжигать ихъ небходимо, для того, чтобъ прошлогодній камышъ не мѣшалъ рости новому. Выжиганье продолжается недѣли двѣ, какъ только прошло половодіе. Сухой камышъ поджигаютъ, пламя идетъ повѣтру, повсюду слышится запахъ дыма, и горизонтъ на необъятное пространство пылаетъ желтымъ и краснымъ огнемъ. Въ эти весенніе вечера я любилъ уходить изъ города — и тамъ, на холмѣ, на оставшейся русской батареѣ, сидѣть и смотрѣть на этотъ необъятный пожаръ. Все кругомъ горѣло: солнце жгло, западъ утопалъ въ въ алыхъ облакахъ, а темно-синее южное небо почти въ то же самое время начинало загораться звѣздами, а сѣверъ пылалъ краснымъ огнемъ, а надъ этимъ огнемъ лежали облака густаго, какъ будто недвижнаго чернаго дыма. Чѣмъ ярче выступали звѣзды, чѣмъ кровавѣе и кровавѣе становились облака, тѣмъ краснѣе дѣлалось пламя, и тѣмъ яснѣе вырѣзывались въ дыму огненные языки прошлогодняго, пережившаго вѣкъ свой, людямъ ненужнаго, и самому себѣ хода недающаго камыша. Весною вѣтеръ дуетъ спокойно безъ порывовъ, какъ то упрямо; дымъ не клубами идетъ, а плавно стелется; плавня вспыхиваетъ, звѣзды смотрятъ на нее, молчаливо мерцаютъ, точно такъ же какъ мерцали Святославу и его дружинѣ, какъ мерцали готамъ и скифамъ; а внизу въ бѣлой, глиняной Тульчѣ, утопающей въ зелени своихъ персиковыхъ садовъ, загораются огоньки и слышится благовѣстъ двухъ русскихъ церквей, греческой, молдаванской, болгарской, армянской, костеловъ, какъ незадолго передъ тѣмъ слышался крикъ муезина съ высокаго и красиваго минарета. Плавня горитъ кровавой полосою, въ воздухѣ дымно, но дымъ этотъ не заглушаетъ благоуханія весны, не скрываетъ что отвсюду, изъ каждой горсти земли нарождается новая жизнь, живая, бойкая, которая скоро покроетъ эти желтые остатки прошлаго — новой, свѣжей зеленью, роскошными тюльпанами, астрами и тысячью породъ пестрыхъ насѣкомыхъ, этихъ подвижныхъ цвѣтовъ лѣта. Становится холодно, спѣшишь домой къ самовару, а кругомъ кромѣ вѣтра ничего не слышно, развѣ гдѣ нибудь проскрипитъ телѣга на колесахъ, по обычаю не обтянутыхъ шиною и немазаныхъ — для того не мазаныхъ (говорятъ мѣстные жители), чтобъ всякій зналъ, что честный человѣкъ ѣдетъ. Бродить лѣтомъ по плавнѣ — наслажденье великое: та же тишина, та же пустыня и отсутствіе людей. Сочный, зеленый камышъ, махая своими метелками, шумитъ и качается, уродливая лоза зеленѣетъ, ивы нависли надъ водою, неизбѣжный орелъ или кружитъ медленно въ облакахъ, или сидитъ подлѣ дороги и также задумчиво осматриваетъ васъ по очереди то однимъ, то другимъ глазомъ, какъ бы допытывается: зачѣмъ васъ занесло въ это безмолвное царство. Точно также осматриваютъ васъ — на каждомъ шагу встрѣчающіеся журавли, цапли всѣхъ возможныхъ породъ и величинъ. Онѣ разгуливаютъ по берегу ровными, длинными шагами, и на каждомъ шагу покачиваютъ шеей и присматриваются къ землѣ каждымъ глазомъ по очереди. Мнѣ кажется, что птица потому осматривается недовѣрчиво, что она впереди себя, предъ собою, ничего не видитъ; она видитъ только то, что дѣлается по сторонамъ, и отъ того какъ будто не довѣряетъ своимъ впечатлѣніямъ. Положеніе ея да и большей части млекопитающихъ — чрезвычайно неловкое и смѣшивающее всякое понятіе. Если одинъ глазъ видитъ воду, то другой видитъ берегъ, — одна сторона головы говоритъ о землѣ, другая о небѣ; по неволѣ должно произойдти невѣроятное смѣшеніе понятій и поневолѣ придется постоянно вертѣть головою, чтобы повѣрить одинъ глазъ другимъ. Юлій Цесарь составлялъ исключеніе изъ людей, потому что могъ диктовать разомъ тремъ секретарямъ; но Юліи Цесари попадаются еще и до нынѣ, до нѣкоторой степени каждый изъ насъ болѣе или менѣе Юлій Цесарь: можно въ одно время читать, пить чай, курить и, если угодно, болтать ногами для препровожденія времени, — словомъ сказать, давать работу нѣсколькимъ секретарямъ. Но при каждой птицѣ приставлены два секретаря, изъ которыхъ одинъ говоритъ одно, а другой совершенно другое; а при такомъ положеніи, разумѣется, далеко не уйдешь, особенно когда опасаешься, какъ бы не ткнуться во что нибудь носомъ.
Голенастые обитатели плавенъ тоже не боятся людей, которые за невкусное ихъ мясо рѣшительно ихъ не трогаютъ; птицы только не любятъ присутствія человѣка, не любятъ чтобъ онъ подлѣ нихъ стоялъ или сидѣлъ, и отлетаютъ отъ него точно также лѣниво, неохотно какъ орлы. Ихъ такое множество въ плавняхъ, что вы встрѣчаете ихъ почти на каждой десятой сажени; куда ни обернетесь, вездѣ эта длинная фигура, которая или шагаетъ, или стоитъ на одной ногѣ, подвернувъ голову подъ крыло. Если кто изъ нихъ и попадается въ плѣнъ къ человѣку, то это журавль, птица, кажется родившаяся на то, чтобъ сдѣлаться домашней. У меня было очень много знакомыхъ журавлей, пойманныхъ въ плавнѣ во время ихъ первой юности; они выростали въ домахъ и привязывались къ своимъ хозяевамъ, какъ комнатныя собаки; куда хозяинъ ни пошелъ бы — за нимъ, покачивая шеей, шагаетъ журавль, и что всего забавнѣе, не пускаетъ на дворъ или въ комнату никого чужаго, захлопаетъ крыльями, зашипитъ, разинетъ клювъ и щипнетъ весьма и весьма больно, почему ихъ очень опасно держать, такъ какъ этимъ острымъ клювомъ очень легко можно обезобразить ребенка.
И вотъ эта, -то зеленая плавня, но которой вы ходили изъ которой такъ хорошо и привольно, съ ея камышами, съ ея летучимъ населеніемъ, — въ половодье представляется совершенно другой. Когда вы бродите по плавнѣ, у насъ волей неволей возникаетъ отшельническій вкусъ: такъ бы вотъ, кажется, слѣпилъ въ этой пустынѣ мазанку, завелъ бы въ ней ружье, котелокъ, полку книгъ, и ушелъ бы на вѣки вѣчные въ пустыню, какъ уходили въ смутныя времена благочестивые люди въ отшельничество. Но плавни существуютъ только лѣтомъ да зимою. Эти двадцать пять верстъ, которыя я столько разъ проходилъ пѣшкомъ изъ Тульчи въ Измаилъ, и изъ Измаила въ Тульчу, весной мнѣ приходилось проѣзжать на лодкѣ: стволы знакомыхъ вербъ скрывались подъ водою, и отъ камыша виднѣлись только верхушки, а прилетавшія съ юга, маленькія птицы тоскливо вились надъ знакомой плавнею, — какъ будто недоумѣвая, куда же она дѣвалась, такъ что и присѣсть негдѣ.
Эти двадцать пять верстъ отъ Тульчи до Измаила пришлось мнѣ разъ проходить не по плавнѣ, а по саранчѣ. Было это въ концѣ сентября, когда саранча «парится». Къ ужасу мѣстныхъ жителей, мѣстомъ для этого свадебнаго времени саранча выбрала именно плавню, которой грозила на слѣдующую весну порожденіемъ несмѣтнаго множества этихъ кузнечиковъ, т. е. полнымъ раззореніемъ. Къ счастью, опасность эта миновала, такъ какъ молодое поколѣніе куда-то отнесъ вѣтеръ, по всей вѣроятности въ Черное море, гдѣ и погибаетъ большая часть саранчи; весь воздухъ кишилъ этими насѣкомыми, крылья ихъ звенѣли; ихъ можно было ловить руками, потому что они летаютъ чрезвычайно тяжело; трава и листья были, само-собою разумѣется, на половину съѣдены; саранча парами покрывала всю землю и хрустѣла подъ ногами, ноги скользили, мяли ее, но она не пугалась человѣка и не старалась улетать при шумѣ шаговъ. Все пространство въ 25 верстъ длиною — и еще не знаю во сколько шириною — было въ буквальномъ смыслѣ слова покрыто саранчею.
Спрашивается, какой-же цифрой можно выразить количество этихъ страшныхъ насѣкомыхъ и какія мѣры можно принять для избавленія отъ нихъ? разумѣется, ихъ можно мести метлами, давить катками, свиней на нихъ высылать, но все это такія ничтожныя мѣры при такихъ огромныхъ пространствахъ.
Кабинетные люди очень охотно и очень смѣло приписываютъ разныя замѣчательныя явленія русской жизни чужимъ вліяніямъ, а въ особенности византійскому и татарскому. Я очень усердію искалъ татарскаго и молдованскаго вліянія на нашихъ Русскихъ, живущихъ въ ущельяхъ Дуная большими селами, дворовъ въ 200, либо къ 300, и потомъ составляющихъ промышленное населеніе Тульчи, Измаила; около Браилова есть также ихъ большія села, и затѣмъ они встрѣчаются, тоже селами, по всей Молдавіи и даже заходятъ въ Австрію и въ Буковину. Къ Буковинѣ, въ Бѣлой Криницѣ мнѣ не удалось у нихъ побывать; въ Черновицахъ я видѣлъ ихъ нѣсколько человѣкъ — и только тутъ замѣтилъ, что говоръ ихъ нѣсколько сбивается на малороссійскій, какъ у прусскихъ старообрядцевъ сильно отзывается мазурскимъ. Зато въ Молдавіи, въ устьяхъ Дуная и въ малой Азіи, рѣчь ихъ чисто великорусская съ яснымъ московскимъ оттѣнкомъ. Одежда ихъ точно такъ же ничѣмъ не разнится отъ обыкновенной русской; чуйки, впрочемъ, попадаются рѣдко: ихъ замѣняютъ старые, короткіе кафтаны со сборами позади. Зимой носятъ бараньи шапки, безъ суконнаго верха, а лѣтомъ соломенныя шляпы съ широкими полями, привезенныя изъ Австріи. Утварь въ домѣ та-же, а столъ отличается отъ нашего отсутствіемъ ржанаго хлѣба (потому что рожь на Дунаѣ не ростетъ), отсутствіемъ грибовъ, гречневой каши, квасу, и употребленіемъ борща вмѣсто щей; меду варить они тоже не умѣютъ, мѣсто бревенчатыхъ избъ строятъ себѣ мазаныя, малороссійскія хаты, которыя содержатъ въ изумительной чистотѣ. Красный уголъ точно также убранъ иконами. На стѣнахъ развѣшены ручники, вышитые красными нитками; но старинная холщовая рубаха, съ вышитыми красными и синими нитками грудью, рукавами и подоломъ, быстро выводится, потому что и сюда уже проникла дурно понятая цивилизація, мертвящая русское искусство. Рубахи съ расшитою грудью молодые парни презираютъ — и въ насмѣшку называютъ ихъ рубахами съ праздниками, потому что узоръ для груди составляется изъ красныхъ и синихъ квадратовъ, напоминающихъ своимъ чертежомъ образъ двѣнадцати великихъ праздниковъ. Молодые парни точно такъ же начинаютъ носить проборъ по серединѣ или сбоку, зашедшій на Русь вмѣстѣ съ париками, введенными Петромъ Великимъ; старики и люди постепеннѣе прибора не дѣлаютъ — и до сихъ поръ носятъ средневѣковую прическу, въ скобку, такъ что всѣ волосы идутъ отъ макушки, какъ радіусы отъ центра. Эта простая и красивая прическа придаетъ ихъ лицамъ чрезвычайно серіозное и сосредоточенное выраженіе. Макушку почти никто не простригаетъ, это даже и у безпоповцевъ сильно выводится. Нынѣшнія рубахи дѣлаются ситцевыя, и узоръ (какъ для нихъ, такъ и для нижняго платья) выбирается крупный. Въ праздникъ старообрядцы щеголяютъ, напримѣръ, въ яркожелтой рубашкѣ, по которой пущены огромные синіе букеты съ пунцовыми розами, и въ зеленомъ нижнемъ платьѣ съ розовыми незабудками и съ синими листиками.
Что тутъ не Востокъ виноватъ — видно уже изъ того, что турки узорчатаго платья не носятъ, за исключеніемъ развѣ турчанокъ, которыя употребляютъ такіе же ситцы на шаровары. Если бы паспортная система и боязнь сношеній русскихъ старообрядцевъ съ ихъ заграничными единовѣрцами не убила въ концѣ сороковыхъ годовъ нашей заграничной торговли съ Молдавіей, Турціей и Австріей, то, разумѣется, дунайскіе старообрядцы одѣвались бы совершенно такъ какъ наше простонародье; но и теперь дунайцу-купцу, если онъ старообрядецъ или молоканинъ, все еще трудно ѣздить въ Кишиневъ, въ Одессу, — а русскому старообрядцу-коробейнику и того труднѣе проникнуть въ этотъ край, еще не давно зависевшій отъ Россіи въ торговомъ отношеніи. Затѣмъ, купецъ старообрядецъ, изъ внутреннихъ губерній, не отваживается туда ѣхать — изъ боязни подпасть подъ подозрѣніе, что онъ ведетъ съ Добруджей не торговыя дѣла, а церковныя. Между тѣмъ, заграничные старообрядцы имѣютъ очень мало вліянія на нашихъ московскихъ коноводовъ, и если иногда получаютъ отъ нихъ пособія на построеніе церквей или заказывается имъ напечатаніе въ Яссахъ какого нибудь окружнаго посланія — это случаи рѣдкіе и исключительные. Бѣлая Криница въ Австріи, какъ извѣстно, считается митрополіей только по имени.
Въ домашнемъ быту старообрядцы очень почтительны, они гуманно обходятся съ женскимъ поломъ — и старообрядка всегда большая барыня. Ни на великоруссовъ, ни на малороссовъ, ни на болгаръ, и подавно на молдованъ — ни малѣйше не повліяло турецкое затворничество женщинъ: въ будни и праздникъ женщины сидятъ на заваленкахъ, или на скамейкахъ у воротъ, толкуютъ, свободно ходятъ по улицамъ; а малоросски и молдаванки, въ праздникъ, чуть не живутъ въ шинкахъ. Великоруссы съ болгарами отличаются отъ малороссовъ и молдованъ тѣмъ, что у первыхъ женщины ведутъ себя съ большимъ достоинствомъ и представляютъ собою типъ какой-то высокой недоступной матроны. Вы не услышите, чтобъ онѣ ругались, сплетничали — и хозяйки не любятъ мѣшаться въ мірскія дѣла. Онѣ скопидомки, тогда какъ малоросски и молдованки то и дѣло что съ утра до вечера порхаютъ по сосѣдкамъ, перебраниваются между собою — и если мужья не даютъ денегъ, то таскаютъ у нихъ гарнцы ячменя, картофель и дыни въ шинокъ, служащій для нихъ клубомъ. Отъ грековъ, вѣчно вертлявыхъ, суетливыхъ, шумливыхъ и съ утра до вечера толкующихъ о политикѣ, старообрядцы тоже ничѣмъ не заимствовались. Они живутъ сами по себѣ, мирно блюдутъ свою старину, искренно радовались вѣсти объ освобожденіи крестьянъ, о введеніи новыхъ судовъ, негодовали на поляковъ за ихъ повстаніе, — но, къ несчастью, свыклись съ мыслью, что Россія подчинена вліянію европейскихъ державъ, и что французъ или англичанинъ что хочетъ, то и велитъ ей, или запретитъ: этого они наслышались отъ вассаловъ западной Европы, турокъ, и отъ вассаловъ Турціи и той-же западной Европы, молдованъ; впрочемъ, они до-нельзя бываютъ довольны, если имъ станутъ доказывать, что западная Европа вовсе не имѣетъ такого огромнаго вліянія на русское правительство.
Въ каждомъ великорусскомъ селѣ — церковь, довольно красивой постройки, съ макушками, обитыми бѣлой жестью, которая въ ясную погоду серебромъ сіяетъ, — и при каждой церкви, само собою разумѣется, колоколъ вывезенный изъ Россіи. Рядомъ съ этими великоруссами печальное и странное явленіе представляютъ малороссы, или, какъ ихъ здѣсь называютъ, руснаки. Руснакъ носитъ молдованскую стеганую куртку, не брѣетъ бороды и почти вовсе не куритъ, волосы стрижетъ въ кружокъ, какъ великорусскій подгородный крестьянинъ; языкомъ онъ говоритъ среднимъ между украинскимъ или галицкимъ нарѣчіемъ — и до такой степени примѣшалъ къ нему великорусскій говоръ, которымъ позаимствовался отъ тѣхъ же старообрядцевъ, что слѣдующее поколѣніе руснаковъ будетъ говорить совершенно книжнымъ языкомъ. Старообрядца, или, какъ тамъ называютъ, липованина онъ считаетъ человѣкомъ высшей породы, умнѣе себя, просвѣщеннѣе, — и крѣпко завидуетъ тому, что старообрядцы заняты не однимъ только будничнымъ интересомъ. Въ самомъ дѣлѣ, сектанство имѣетъ ту выгодную сторону, что сектантъ заботится не объ одномъ только необходимомъ; отъ плуга и топора или отъ работъ на мельницѣ, даже не отдохнувъ, онъ начинаетъ рыться въ св. отцахъ, подыскивая разрѣшеніе какого нибудь запавшаго ему въ голову, во время работы, вопроса. У него, кромѣ его пашни и его хозяйства, есть другіе интересы: высшій вопросъ о вѣчной, незыблемой истинѣ, — тогда какъ у руснака рѣшительно ничего этого нѣтъ.
Покойный братъ мой завелъ было для нихъ школу въ Тульчѣ, но долженъ былъ сдѣлать ту уступку руснакамъ, что преподаваніе слѣдуетъ вести по такъ называемой кіевской граматикѣ, т. е. но церковной азбукѣ, и затѣмъ довершить его часословомъ и псалтыремъ. Брату пришлось согласиться, но для роздыха онъ сталъ разсказывать дѣтямъ кое-что изъ географіи; руснаки перепугались и пришли къ нему съ просьбою: о географіи имъ ничего не говорить.
— Мы не американцы, говорили они: — наше дѣло — пара воловъ; а заводить дѣтей въ пучину морскую — значитъ ихъ только съ толку сбивать.
Не только страшное невѣжество, но какое-то одичанье подавляетъ этихъ несчастныхъ, боящихся пучины морской; но въ тоже время народность ихъ, уже сильно передѣлавшаяся на Дунаѣ на великорусскій ладъ, постоянно поглошается молдованской и болгарской. Чуть руснакъ поселится въ городкѣ или селѣ, гдѣ большинство жителей состоитъ изъ болгаръ или молдованъ, — онъ года черезъ два одѣвается по молдовански или по болгарски, а лѣтъ черезъ пять, даже въ домашнемъ быту, русскій языкъ позабываетъ. Я видѣлъ въ Галанѣ одного крестьянина, бѣжавшаго отъ панщины изъ подольской губерніи, онъ былъ ломовой извощикъ; мнѣ нужно было знать его имя, и онъ сказалъ: «меня зовутъ Василій руссъ».
— Отъ чего же тебя руссъ зовутъ? спросилъ я его по молдовански.
— Отъ того, отвѣчалъ онъ, — что я настоящій руссъ.
— Изъ русской земли? спросилъ я.
— Изъ русской земли.
— Такъ ты стало-быть говоришь по русски? сказалъ я ему уже не по молдованскн.
— А, якъ же, отвѣчалъ онъ, — я говорилъ, говорилъ, ma acum toti am uitatu (да теперь все забылъ).
Въ самомъ дѣлѣ, какъ ни силился онъ заговоритъ со мною по русски, ему положительно не удавалось; онъ забылъ самыя простыя слова. На другой сторонѣ Дуная то же самое происходятъ у нихъ съ болгарскимъ языкомъ. Къ довершенію всего, то же самое можно сказать объ русскихъ въ Угорщинѣ, гдѣ они чрезвычайно легко претворяются въ мадьяръ, словаковъ, румыновъ. Въ русской по населенію Буковинѣ быстро развивается румынская народность. Въ нашихъ западныхъ губерніяхъ южно-руссы превращаются въ вотяковъ. Наконецъ, припомнимъ, что до XIV вѣка вся эта Молдавія и Валахія была положительно населена племенемъ среднимъ между южно-руссами и болгарами. Берлатъ и Галацъ были русскіе города; вѣроятно русскими же былъ построенъ на турецкомъ берегу Русчукъ, или Рушукъ какъ у насъ большинство пишетъ, — а на Валахскомъ берегу есть безчисленное множество мѣстностей, въ названіяхъ которыхъ попадается слово русь; но румуны спустились изъ Седмиградской области черезъ Карпаты — и языкъ ихъ со дня на день вытѣсняетъ русскій, хотя на сѣверѣ Молдавіи около Ботушанъ я знаю много селъ, гдѣ до сихъ поръ говорится южно-русскимъ языкомъ буковинскаго говора, очень близкимъ къ говору Угорской Руси и къ тому кіевскому, который доходитъ до насъ въ памятникахъ того времени, когда еще буква о не мѣнялась въ и. Тамъ, гдѣ южно-руссы живутъ отдѣльными селами, не смотря на чистоту хатъ и на кажущійся порядокъ домашняго быта, господствуетъ у нихъ страшная неурядица. Старообрядцы живутъ зажиточнѣе; у руснаковъ все идетъ какъ-то безпутно, всякое добро прахомъ идетъ, торговли у нихъ нѣтъ: есть всего одинъ руснакъ, который рыбой торгуетъ; остальные мельницы держатъ, шинки, — но завести что-нибудь покрупнѣе, лавку, или съѣздить куда-нибудь, въ Одессу, въ Царьградъ, на это у нихъ не хватаетъ предпріимчивости. Мірскія сходки или круги у старообрядцевъ до сихъ поръ имѣютъ серіозное значеніе, хотя сильно рушатся вслѣдствіе обшей перемѣны нравовъ. У южно-руссовъ громады даже собрать нельзя. Староста, или какъ ихъ называютъ, чорбуджине имѣетъ ни голоса, ни вліянія, и вѣчно играетъ роль какой-то жертвы, принесенной міромъ на закланіе турецкимъ властямъ. Его дѣло: подать сбирать, — а если онъ не представитъ ее къ сроку, то его, какъ представителя общества, административная власть сажаетъ въ тюрьму; общество не помогаетъ ему собирать подать — и чорбурджи недѣли двѣ или три сидитъ въ тюрьмѣ и подвергается ругани турецкаго казначея; значитъ ничего сдѣлать не можетъ. Жалованье ему за всѣ эти мытарства полагаютъ невѣроятно маленькое; обидятъ турки какъ-нибудь умышленно или неумышленно эту безтолковую громаду — громада ропщетъ на чорбуджи. Забраться куда-нибудь въ губернскій городъ или съѣздить въ Царьградъ — выхлопотать себѣ положительныя права, которыя такъ охотно даетъ Порта всѣмъ просящимъ, руснаки не могутъ, потому что не то что боятся, а такъ просто почему-то не желаютъ. Въ мою бытность казакъ-баши въ Добруджѣ, какъ-то разъ собралъ я — и то съ невѣроятными усиліями — умнѣйшихъ изъ руснаковъ и предложилъ предоставить имъ безъ всякаго вмѣшательства съ ихъ стороны хотя какія-нибудь права, которыя поставили бы ихъ внѣ притѣсненій болѣе бойкихъ и болѣе дѣятельныхъ греческихъ, болгарскихъ и еврейскихъ обществъ; руснаки ни на что не могли рѣшиться, даже съ громадами своими не рѣшались перетолковать, а между тѣмъ по существующимъ турецкимъ порядкамъ я ничего не могъ сдѣлать, не имѣя въ рукахъ просьбы отъ общества. Я служилъ тамъ при трехъ пашахъ — и всѣ трое рады были немедленно исходатайствовать руснакамъ тѣ права, которыя необходимы были для огражденія ихъ благоденствія при мѣстномъ условіи. Руснаки это знали и ничего не подписывали. Мнительность ихъ доходитъ до идіотизма; то имъ кажется, что ихъ хотятъ въ новую панщину забрать, то записать въ турецкіе казаки Михаила Илларіоновича Чайковскаго, или переселить куда-то жить внѣ Болгаріи, или силою оттянуть въ Крымъ, чего они очень боятся послѣ неудачной попытки переселенія куда то на солончаки, чуть-ли не къ самому Гнилому морю.
Востокъ также не оказалъ ни малѣйшаго вліянія на русскій языкъ: турецкихъ и молдованскихъ словъ попало въ него очень немного: аккеръ — солдатъ; дюмрюкъ, или правильнѣе, дюмрикъ — таможня; поры, порички — деньги; джебы или диджаны — дамы; всего словъ не болѣе двадцати. Точно также нашихъ Русскихъ не коснулись и повязки молдованскія, греческія или турецкія. Словомъ сказать, народность сохранилась совершенно чистою и неприкосновенною: фактъ замѣчательный въ томъ отношеніи, что имъ значительно опровергается мнѣніе о непомѣрной силѣ турецкаго, финскаго и византійскаго вліянія, о которомъ столько говорятъ въ послѣднее время, но доказать которое до сихъ поръ, сколько намъ извѣстно, никто еще не могъ.
Самый значительный промыслъ Русскихъ въ устьяхъ Дуная — это рыболовство, или какъ тамъ говорятъ — рыбалство. Рыбачить выѣзжаютъ они въ устье Дуная и въ черноморскіе лиманы на лодочкахъ, длиною сажени въ двѣ, и уходятъ въ море такъ далеко, что земли не видно. Лиманы эти турецкое правительство сдаетъ откупщикамъ, большею частью армянамъ и грекамъ, а откупщики отдаютъ эти лиманы русскимъ. Въ послѣднее время непомѣрно-высокая цѣна на откупъ и страшный налогъ на соль значительно ослабили русскій рыбный промыслъ, который, кажется, не долго выдержитъ. Между тѣмъ, что за рыбаки были еще въ недавнее время наши дунайцы — видно изъ того, что у нихъ вовсе не считается особеннымъ подвигомъ: отправиться на рыбную ловлю къ Варнѣ, Гиргасу, даже къ Трапезонду. Точно такъ же никого не удивляетъ, что на этихъ крошечныхъ лодочкахъ малоазіатскіе некрасовцы заѣзжаютъ въ Дунай или въ Смирну. Дунайскіе Русскіе имѣютъ всѣ задатки для созданья нашего черноморскаго торговаго флота, точно такъ же, какъ и осташи наши, которые Невою уходятъ ловить рыбу въ Рижскій заливъ; при маленькой поддержкѣ правительства, при заведеніи у нихъ морскихъ училищъ, они могли бы обрусить Финскій заливъ, до сихъ поръ исключительно финскій и любекскій. Заграничные паспорты въ Турціи выдаются чрезвычайно легко, такъ что это вовсе не препятствуетъ развитію торговли какъ у насъ; во-первыхъ, въ Турціи, для обучающагося заграницей вовсе нѣтъ надобности просить увольненія отъ общества; уплатилъ онъ подать или не уплатилъ, онъ отправляется къ губернатору въ сопровожденіи двухъ поручителей, изъ хозяевъ, котррые росписываются въ томъ, что буде за нимъ есть какая-либо недоимка, то недоимка эта должна быть взыскана съ нихъ. Это простая и чрезвычайно дѣльная система дастъ возможность получить заграничный паспортъ въ любомъ губернскомъ или портовомъ городѣ въ полтора часа времени, тогда какъ у насъ излишняя формальность, переписка съ обществами мертвитъ нашу внутреннюю и внѣшнюю торговлю, — а еще въ весьма недавнее время купечество наше ходило съ обозами въ Турцію или Персію, на Лейпцигскую ярмарку, но трудность достать заграничный паспортъ отбила у него охоту къ веденію внѣшней торговли, а вмѣстѣ съ охотою едва не отбила и самую привычку. Затѣмъ, въ Турціи нѣтъ никакой регламентаціи касательно рыбныхъ ловель: каждый рыбалка можетъ отправиться въ море на суднѣ какой угодно постройки и отплывать отъ берега такъ далеко, какъ вздумается. Если онъ погибнетъ, то, само собою разумѣется, родные его должны пенять на него, а никакъ не на правительство. Правительству нѣтъ дѣла, переплываетъ-ли онъ Дунай между льдинами, когда тронулся ледъ, или пѣшкомъ черезъ него переходитъ, перепрыгивая съ льдинки на льдинку; словомъ сказать, въ этомъ отношеніи у турокъ нѣтъ полиціи: каждый отвѣтчикъ самъ за себя, а выгода выходитъ та, что задунайскіе русскіе самостоятельнѣе нашихъ. Если состоится предполагаемое поселенье этихъ задунайскихъ русскихъ на черноморскомъ берегу Кавказа, Россія пріобрѣтетъ въ липованахъ-рыбалкахъ (людяхъ русскихъ языкомъ и русскаго происхожденія) драгоцѣнное морское населеніе; но они не поѣдутъ туда, если имъ не дозволено будетъ имѣть свои церкви съ колоколами, а духовенству ихъ не будетъ разрѣшено торжественно совершать всякія требы, т. е. похороны, крестные ходы и тому подобное. Вообще говоря, заселеніе праваго фланга Кавказа русскими — дѣло чрезвычайно не хитрое, тѣмъ болѣе, что въ Австріи, именно въ Буковинѣ, Молдавіи и Угорщинѣ, въ настоящее время страшно раззорены отъ невозможныхъ податей и рекрутскихъ наборовъ русскіе горцы, называемые гудцулами, лемками и бойками. Вѣроисповѣданія они всѣ русскаго, т. е. даже и не подозрѣваютъ объ уніи и считаютъ поминанье папы на эктеньѣ такою же формальностью, какъ поминанье мѣстнаго австрійскаго главы церкви: въ Россіи они станутъ поминать святѣйшій синодъ. Гудцулы, лемки и бойки — отличные овцеводы, сыровары и сверхъ того имѣютъ склонность быть разнощиками и торговать скотомъ. Переселенье на Кавказъ этихъ воинственныхъ горцевъ и заселенье берега липованами, кажется, разрѣшило бы разъ навсегда вопросъ объ этой нашей окраинѣ и естественной крѣпости; а затѣмъ проведеніе желѣзной дороги вплоть до Кавказа — дало бы возможность воспитательнымъ домамъ водворять своихъ воспитанниковъ не по внутреннимъ губерніямъ, гдѣ они совершенно безполезны, а тамъ въ горахъ, гдѣ изъ нихъ могло бы образоваться именно такое воинственное промышленное населеніе, въ которомъ мы нуждаемся. Липоване, а равно и руснаки, не принося намъ въ Турціи и Молдавіи никакихъ существенныхъ интересовъ, не сближая насъ ни въ чемъ съ тамошнимъ населеніемъ, сильно страдаютъ тамъ вслѣдствіе крутыхъ передѣлокъ въ турецкомъ и молдавскомъ законодательствѣ. Перемѣны эти произошли во вредъ имъ, такъ какъ болѣе ихъ развитые и промышленные греки и армяне получаютъ свѣденія о предполагаемыхъ реформахъ раньше ихъ, и въ то время, когда у русскихъ нѣтъ ни малѣйшаго права на землевладѣніе (кромѣ доселѣ признававшагося и въ Турціи и въ Молдавіи нрава — перваго занявшаго землю), греки и армяне выхлопатываютъ себѣ крѣпости, строятъ чуть-что не на поляхъ русскихъ хуторы, и, что всего хуже, содѣйствуютъ страшному распространенію у нихъ пьянства. Пьянство распространяется такимъ образомъ, потому что новые турецкіе и молдавскіе законы никому не воспрещаютъ открывать гдѣ угодно питейныя заведенія — и потому питейныя заведенія устраиваются теперь въ каждомъ селѣ въ несмѣтномъ количествѣ. Только еще въ Малой Азіи некрасовцы отстояли за собою право не позволять никому строить шинки въ ихъ селѣ Майносѣ.
Въ дунайскихъ селахъ и въ молдавскихъ, шинки не только являются въ несмѣтномъ количествѣ, но и подорвали русское винодѣліе. Русскіе въ старые годы очень заботились о доброкачественности своихъ винъ, и ни одно село не позволяло къ себѣ ввозить чужаго издѣлья, такъ что собственно русскія вина шли на мѣстное потребленіе, а потомъ на продажу. Шинкари греки, армяне и евреи сочли невыгоднымъ покупать у русскихъ ихъ дорогія вина, и этимъ отняли у нихъ мѣстное потребленіе, а затѣмъ и самое производство вина для одного вывоза сдѣлалось убыточно. Земли у русскихъ отняты; рыболовство стѣсняется страшнымъ солянымъ акцизомъ и откупной системою. Защитниковъ у нихъ ни въ Тульчѣ, ни въ Букарештѣ, ни въ Царьградѣ нѣтъ — и если правительство дастъ имъ какой-либо исходъ изъ ихъ стѣснительнаго положенія, они будутъ чрезвычайно рады; но одно, что они будутъ упорно отстаивать — это ту свободу вѣроисповѣданія, которой они пользуются на чужой сторонѣ.