Устои (Златовратский)/ОЗ 1882 (ДО)

Устои
авторъ Николай Николаевич Златовратский

Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru • История одной деревни.

УСТОИ.

ИСТОРІЯ ОДНОЙ ДЕРЕВНИ.

	У народа свои задачи. (Изъ славянофильскихъ афоризмовъ).
	Не потому упорствуютъ, чтобы не понимали свѣта и изцѣленія, а потому, что источникъ этихъ благъ заподозрѣнъ ими. (Н. Щедринъ.-- "За рубежомъ").

I.

Въ августѣ благодатные дни иногда выпадаютъ нашей деревнѣ, когда воздухъ такъ чистъ, что стоящія на самомъ краю горизонта бѣлыя сельскія церкви кажутся прозрачными, какъ будто вылиты онѣ изъ яраго воску, когда облачка нѣтъ на водянисто-лазурномъ небѣ, когда солнце одно торжественно-плавно плыветъ по немъ и словно пристально смотритъ на пригрѣтыя имъ деревенскія нивы. Обыкновенно, съ утра до заката, пуста и безмолвна въ эти дни деревенская улица. Тутъ никого нѣтъ — ни взрослыхъ, ни малыхъ, ни старика, ни младенца. Въ избахъ окна закрыты, ворота замкнуты, живого движенія почти не видать, и только одинъ старый вязъ медленно качаетъ своей удрученной вѣками вершиной. А между тѣмъ, слышишь, какъ невнятный, но сплошной гулъ жизни несётся непрерывно справа, слѣва, сзади: слышишь скрипъ тяжело нагруженныхъ возовъ, фырканье лошадей, окрики мужиковъ, плачъ грудныхъ дѣтей, звонкіе голоса деревенской молодежи, иногда ея здоровый, переливчатый смѣхъ, или высокій фальцетъ матерей, раздраженно покрикивающихъ на забаловавшихся ребятишекъ. И весь этотъ гулъ здоровой человѣческой жизни такъ же несмолкаемо виситъ въ воздухѣ, какъ гулъ пчелъ на пасѣкѣ; какъ будто все живое выбралось изъ деревни и гдѣ-то тамъ, за околицей, расположилось шумнымъ становищемъ кругомъ. Чувствуешь, что стоишь въ центрѣ какого-то жизненнаго процесса, въ которомъ не участвуешь, но который какой-то непостижимой властью подчиняетъ себѣ. Самый деревенскій воздухъ въ это время такъ полонъ раздражающей кровь ароматичности: чѣмъ ближе къ деревнѣ, тѣмъ онъ влажнѣе, теплѣе, гуще и пахучѣе, какъ будто входишь въ просторную сѣнницу, набитую свѣжимъ, только-что привезеннымъ сѣпомъ, такъ что еще кругомъ не успѣла осѣсть мелкая пахучая пыль сѣнной трухи. Чувствуешь, какъ эта пыль непримѣтными для глазъ облаками носится надъ всей деревней, а надъ гумнами за околицей, гдѣ теперь сосредоточилась вся деревенская жизнь, къ этой ароматической сѣнной пыли прибавились облака золотистыхъ усиковъ отъ ржаныхъ колосьевъ, которые искрятся въ солнечныхъ лучахъ, какъ снѣжинки въ ясный морозный день. Все это образуетъ ту смѣшанную, сытную, хлѣбную атмосферу сельской страды, которой дышетъ грудь земледѣльца и которая, несомнѣнно, представляетъ одинъ изъ животворныхъ элементовъ деревенской природы, возстановляющихъ народныя силы изъ-подъ гнета горя, нужды и мрака.

Наша деревня лежитъ въ неглубокой ложбинѣ, на берегу небольшого озера, окруженная цѣпью холмовъ. Если войти на одинъ изъ нихъ, то картина, которая сразу откроется передъ глазами, объяснитъ все: и пустынность деревенской улицы, и сплошной немолчный гулъ окрестныхъ полей, и захватывающую, всепокорящую силу этого массоваго гула. Тамъ и здѣсь, на вершинахъ холмовъ и по берегамъ озера раскинулись ея сосѣдки: онѣ видятъ ее всю, цѣликомъ, до послѣдняго угла, она видитъ ихъ, все, что дѣлается въ каждой изъ нихъ. Тутъ все открыто, все ясно, все на глазахъ у божьяго солнца. Теперь, въ страду, жизнь деревни ушла изъ центра къ периферіи: какъ кровь изъ сердца, разлилась она по жиламъ организма, до самыхъ крайнихъ его предѣловъ, и оживила собою все, и претворила въ себя все мертвое, и всему придала цѣнность и смыслъ, и обратнымъ потокомъ понесла освященные ея прикосновеніемъ дары земли къ общему вмѣстилищу — сердцу. Медленно движется этотъ обратный потокъ. По бокамъ холмовъ скользятъ высоко навьюченные возы сноповъ. Вокругъ пустынныхъ избъ, мало-помалу, образуется сплошной пестрый вѣнокъ: какъ золотыя короны, выростаютъ одинъ за другимъ скирды свѣжаго хлѣба. А между ними снуютъ непрерывной связующей цѣпью бѣлыя, красныя и синія рубахи вернувшихся съ полей жнецовъ и жницъ. Деревенская птица хлопотливо носится тучами тутъ же. Все живое сгрудилось здѣсь, вокругъ этихъ ростущихъ все выше и выше хлѣбныхъ гигантовъ; все живетъ и чувствуетъ здѣсь ими; душа мужика ростетъ и переполняется по мѣрѣ того, какъ ростутъ эти скирды. Здѣсь все дышетъ этой ароматической, сытной, хлѣбной пылью, которая носится въ воздухѣ; все собралось здѣсь теперь, что прежде жило и задыхалось въ душной избѣ: здѣсь всѣмъ дѣло, всѣмъ воздухъ, всѣмъ надежда.

Вотъ онъ, этотъ хлѣбъ, этотъ даръ природы за тяжелый трудъ, вотъ онъ здѣсь, передъ глазами, подъ защитой, укрытый отъ непогоды и стихій!

— Слава Создателю! выговариваютъ старики и морщинистыми бурыми руками истово осѣняютъ себя крестомъ: — натко-съ, солнышко-то красное цѣлую недѣлю грѣло и свѣтило, ровно фонарь: хоть бы тебѣ облачко одно его заволокло. Вотъ что шаръ по синему стеклу катилось…

— Слава Создателю! вторятъ, подходя другъ къ другу, сосѣди, весело смотря на собравшіяся около скирдовъ пестрыя группы своихъ молодыхъ поколѣній.

Имъ весело смотрѣть на молодыхъ матерей, которыя усѣлись теперь въ тѣни скирдовъ съ грудными младенцами, окруженныя стаей ребятишекъ, наголодавшихся, набоявшихся и наболѣвшихъ за лѣто, вмѣстѣ съ матерями, оторванными отъ нихъ съ ранняго утра до поздней ночи лѣтней страды.

Теперь имъ незачѣмъ уходить отъ дѣтей, теперь вся жизнь будетъ здѣсь, «на задахъ», за околицей, около высокихъ скирдовъ.

— Вотъ вамъ и матери пришли. Всѣ живы будемъ! выговариваютъ старики, поглаживая бѣлокуряя головы внуковъ.

Имъ весело смотрѣть и на подростковъ, которые то съ торжественною медлительностью съ разныхъ концовъ подъѣзжаютъ къ скирдамъ, лежа на высокихъ возахъ сноповъ, то ухарски мчатся порожняками въ пустѣющія съ каждымъ часомъ ноля за новыми снопами.

Имъ весело смотрѣть и на здоровыхъ бородатыхъ большаковъ, навивающихъ скирды. Быстро летаютъ кверху въ могучихъ рукахъ желтые снопы, оставляя въ бородахъ и на головѣ мужиковъ обломанные колосья. Потъ градомъ катился съ усталыхъ лицъ. Растегнутыя груди усиленно дышатъ и бурѣютъ на солнечномъ припекѣ.

Вотъ высокій, здоровый парень, въ красной рубахѣ, съ бѣлой лохматкой кудрявыхъ волосъ, съ широкимъ лицомъ, пылающимъ жаромъ, налившимся кровью, стоитъ на верхушкѣ заканчиваемаго одѣнья и, быстро схватывая то спереди, то сбоковъ, то сзади летающіе кверху снопы, усиленно укладываетъ ихъ но окружности. Онъ весь какъ-то напряженно, лихорадочно, до потери сознанія погруженъ въ работу; безъ передышки, съ тупо выпученными глазами, быстро движетъ онъ всѣмъ своимъ широкимъ тѣломъ, то сгибаясь, то выпрямляясь, поминутно повертываясь во всѣ стороны. Онъ весь — воплощеніе здороваго физическаго труда, на вольномъ раздольѣ, въ сытной хлѣбной атмосферѣ.

— Дѣйствуй! раздается его веселый окрикъ. — Подавай еще!..

— Будетъ, будетъ! дай народу вздоху! Запойный! слышится ему въ отвѣтъ съ разныхъ концовъ звонкій хохотъ дѣвокъ.

— Подавай! кричитъ парень.

— Будетъ!.. И то выше всѣхъ наклали! не сдержитъ!

— Дѣйствуй! кричитъ парень. Онъ мимоходомъ окидываетъ внизу раскинутую толпу, и ему любо, что эта толпа, покорная какой-то непобѣдимой силѣ, невольно подчиняется его окрику: всѣ, и старики, и молодые, усталые и слабые, еще упорнѣе, еще лихорадочнѣе суетятся, спѣшатъ.

А между тѣмъ, скирдъ парня ростетъ все выше и выше. Вотъ, наконецъ, онъ «завершилъ» его — выпрямился, раскинулъ руки и посмотрѣлъ кругомъ: и тамъ, по холмамъ, у сосѣдокъ-деревень, и здѣсь, въ ложбинѣ, кипитъ работа, кишитъ людской муравейникъ и немолчнымъ гуломъ гудитъ въ воздухѣ.

— Ого-го-го! заоралъ вдругъ переполненный довольствомъ парень, взмахивая руками, какъ крыльями, и вся деревенская околица откликнулась ему дружнымъ смѣхомъ.

— О, жадный! Когда на него угомонъ будетъ! Развѣ за «жадными» угоняешься! носится въ толпѣ.

А парню любо. Турманомъ скатился онъ съ высокаго скирда, брякнулся оземь и растянулся въ тѣни его. Усиленно дышетъ его грудь, ноздри раздуваются, какъ мѣхи; глаза смотрятъ въ голубое небо; онъ ничего не думаетъ, онъ чувствуетъ одно, какъ подъ нимъ какъ будто колышется земля, и подъ это укачиваніе по всему тѣлу переливается истома; такъ пловецъ, усиленно работая всѣми членами, выбирается, наконецъ, на середину озера и, здѣсь, надъ бездонной глубиной, поворачивается на спину, распластавъ руки, и отдыхаетъ, тихо укачиваемый волнами.

— Слава Создателю! Убрались, за благо-время, говоритъ низенькій лохматый мужичекъ въ синей неподпоясанной рубахѣ, подходя къ другому высокому и сутуловатому старику, стоявшему, опершись на вилы, около скирда, съ котораго скатился Пимаха: — вишь, вонъ, глянь, холмы-то, показывалъ лохматый мужичекъ рукой на желтую щетину оголѣвшаго жнива: — всѣ сосѣди убрались разомъ, какъ одинъ человѣкъ. Вишь деревни-то хлѣбомъ обставились за одинъ день, ровно по приказу! И мужичекъ, вытащивъ кисетъ, шрисѣлъ на траву, поджавши ноги, и сталъ набивать трукбу.

— Благодарить Бога! Полегчаетъ народу. Все веселѣй глянетъ, сказалъ высокій старикъ, подсаживаясь къ нему.

— Ишь жадобный!.. Надорвался! Лютъ у тебя народъ къ работѣ, указалъ лохматый старикъ на валявшагося около скирда Пимаху: — счастливъ ты, Пиманъ Савельичъ, счастливъ!..

— У насъ онъ, Пиманъ-то Савельичъ, завсегда былъ счастливъ, говорили, подходя къ нимъ, еще два мужика, отирая потъ и снимая платки, которыми были обернуты ихъ головы, чтобы не мѣшали въ работѣ волоса, да солнце не жгло темя.

— Какое счастье! Мужицкое счастье, отвѣчалъ, улыбаясь, дядя Пиманъ.

— Конечно, мужицкое!.. А хоть и мужицкое — все же вѣдь счастье!

— Не стану Бога гнѣвить — наградилъ! Не отбивались пока отъ труда.

— Вишь, поворачиваются, ровно быки породистые! Что мужики, что бабы — на подборъ! говорили сосѣди, посматривая на суетившуюся группу, укладывавшую по сосѣдству съ поставленнымъ скирдомъ днище для новаго одѣнья.

— Что потрудишься, то и возьмешь! замѣтилъ Пиманъ.

— Это такъ. Въ васъ это качество есть… Не даромъ васъ «жадными» прозвали… Ну, и еще я тебѣ скажу, почему ты счастливъ: потому, ровёнъ ты, завсегда былъ ровёнъ… Духъ у тебя завсегда былъ ровный, мягкій духъ… Вотъ по какой причинѣ ты былъ счастливъ!… Ужь не знаю — добродѣтель то будетъ, нѣтъ ли, только это вѣрно, говорилъ лохматый старикъ, постоянно прищуривая больные глаза, которые рѣзали яркіе, отражавшіеся отъ скирдовъ, солнечные лучи. — Вотъ что рѣчка: не трожь ты ее, не пруди — и течетъ себѣ она тихо, мирно, какъ берегъ идетъ; холмикъ стрѣтитъ — обѣжитъ, къ овражку подойдетъ — сожмется, на лужокъ попадетъ — зеркаломъ ляжетъ…

Дѣдъ Пиманъ засмѣялся на рѣчи стараго пріятеля, дяди Мина.

— Вотъ оно тутъ и есть мужицкое счастье, любезный ты мой, продолжалъ лохматый Минъ Аѳанасьичъ: — безъ ровнаго духу крестьянамъ не жить!.. Безъ ровнаго духу и хлѣбъ не сберешь!.. Какъ онъ вотъ во всемъ ровный-то духъ есть, все и идетъ заодно, сообща, сподручно, скоро… А какъ ежели битва пойдетъ, война, попадетъ рѣка на плотину или на крутизну, ну, тутъ мужицкому счастью не быть!.. Мужичекъ миръ любитъ, спокой; чтобъ кругомъ его все свѣтилось, улыбалось, да радовалось: и солнышко чтобъ свѣтило и грѣло, и земля была теплая, да мягкая, и людъ чтобъ былъ веселый, бравый, пѣсенный, и скотина чтобъ бодрѣе бѣгала — вотъ то и спорость будетъ мужицкому счастью!.. Вотъ почему мужичекъ и чутокъ ко всякой битвѣ… Ему мало, что на огородѣ у него тихо, ему чтобъ все кругомъ было свѣтло и радостно… Потому ужь ежели у сосѣда плохо, и у тебя хорошему не быть: жди бѣды…

Такъ говорили почтенные мужики деревенскаго міра, сойдясь близь скирдовъ «счастливаго» Пимана, побуждаемые тайнымъ желаніемъ передать другъ другу то чувство общаго довольства, которое жило въ эту минуту въ каждомъ изъ нихъ. А между тѣмъ, передъ ними кипѣла работа: послѣ порыва громкаго смѣха, говора и остротъ, вызванныхъ окрикомъ молодого Пимахи-внука, все по околицѣ какъ будто стихло; но при воцарившемся молчаніи, казалось, еще болѣе чувствовалась общая трудовая напряженность, напряженность спѣшная, упорная. Изрѣдка только слышался грохотъ опорожненныхъ телегъ, окрики подростковъ на лошадей, да гдѣ-нибудь одинокій плачъ грудного ребенка. Вотъ уже выросла новая половина скирда на глазахъ у Пимана, подъ дружнымъ усиліемъ четырехъ его мужиковъ. Солнце давно уже сѣло, окрасивъ поля оранжевымъ свѣтомъ вечерней зари.

— Пора бы закончить. Вонъ ужь по деревнямъ завершили, да и нашихъ разошлась половина по избамъ, говорили Пиману усталыя дѣти, утирая рукавами рубахъ мокрыя лица.

— Ныньче суббота, не грѣхъ и пораньше прикончить, прибавили женщины, собираясь возлѣ скирда и устало опершись на двузубыя вилы, которыми подавали снопы: — мы ныньче бани топили… Вымыться надо сначала, а мы самоваръ приготовимъ…

— Надо-бъ и этотъ сегодня свершить, сказалъ старшій Пимановъ сынь: — что-жь мы его въ половинѣ оставимъ?

— Будетъ, будетъ!.. Управимся послѣ, возстали женщины разомъ: — надо работать на людяхъ… И то ужь насъ жадными прозвали! Всего не возьмешь.

— Правда, замѣтилъ и дѣдъ: — надо работать на людяхъ, хотя въ трудѣ грѣха тоже немного… Что-жь, пойдемте! Снопы ужь свезены съ полей… Коли ненастье настанетъ, все-жь они дома: въ сѣнницу послѣ уложимъ…

— Конечно, что такъ, отвѣтили старшія дѣти: — только вси же бы лучше убраться… Завтра чѣмъ свѣтъ на подводахъ уѣдемъ.

— Развѣ что есть?

— Подходили тутъ Строгіе, звали въ артель. Взяли они у купца сорокъ бочекъ доставить до мѣста.

— Нѣтъ на васъ угомону, промолвила жена: — все хотите забрать!..

— Мы не грабить идемъ. Вамъ же лишній кусокъ, да спокой… Моли еще Бога, что есть за что взяться… Мы не купцы: только работой и живы… Будешь тутъ жаденъ!

— Вѣрно: все наше тутъ счастье, вставилъ и дѣдъ.

— Когда-жь отдохнете? спросила сердобольная мать: — ребятишекъ хоть не берите.

— Отдохнемъ на возахъ, по дорогѣ… А ребятишекъ, пожалуй, до время оставимъ.

И сказавши, всѣ тронулись къ дому: женщины убрали все лишнее въ сѣнницы и, покрестившись, заперли ихъ деревяннымъ засовомъ. Тихо шагая, старшіе пошли къ избамъ, говоря о цѣнѣ за подводы со старымъ Пиманомъ. Подростки же убирали коней торопливо и въ ворота выводили на улицу, къ общимъ колодцамъ, на водопой. Улица сразу вся оживилась. Вездѣ у колодцевъ толпились дѣти съ конями и, напоивъ ихъ, садились верхомъ, и парни, и дѣвки, и собирались въ общую группу у широко распахнутыхъ верей, поджидая отставшихъ. Вотъ, наконецъ, всѣ собрались и бойкою рысью, весело гикая, они помчались въ луга, надъ которыми легкой дымкой собирался туманъ. Вдали, какъ будто купаясь среди бѣловато-туманнаго моря росы, затопившей весь лугъ, рисовался табунъ, и, заслышавъ громкій топотъ запоздавшихъ своихъ односельцевъ, разомъ привѣтствовалъ ихъ громкимъ ржаньемъ. Ему еще веселѣе отвѣтили всадники громкимъ «го-го»! и, спрыгнувъ съ лошадей, предоставили ихъ собственной волѣ — мчаться на призывное ржанье. А сами гурьбой, недоуздки накинувъ на плечи, назадъ двинулись, поспѣшая на ужинъ.

II.

Между тѣмъ, въ избахъ жены мужьямъ приготовляли бѣлье, торопливо катая скалками, а дочери — свѣжіе вѣники изъ березовыхъ сучьевъ несли изъ амбаровъ. Захвативши все это, двинулись дѣды, мужья и братья къ банямъ, стоявшимъ толпою у рѣчки. Но на пути ихъ встрѣчалъ староста и говорилъ: «Братцы! Изъ бань вы домой не ходите… Заверните сначала на сборню подъ вязомъ: народъ, слышь, съ устатку, съ уборкой поздравиться хочетъ… А между прочимъ, и дѣло до васъ есть».

— Кто поздравиться хочетъ, пускай бы и пилъ въ одиночку, замѣтили трезвыя дѣти Пимана.

— Не у всѣхъ оно къ разу бываетъ, добродушно отвѣтилъ имъ староста. — А тутъ, въ общій счетъ, на міру, всякому хватитъ по чаркѣ…

— Это вѣрно, подтвердилъ и Пиманъ: — лучше пить на міру — легче на сердце ложится, чѣмъ тянуть въ одиночку.

— Что правда, то правда, сказалъ староста, старый знакомый Макридій.

Скоро собрался народъ въ сборное мѣсто мірскихъ посидѣнокъ, подъ вязомъ стариннымъ, у небольшого пруда. Это старое мѣсто давно ужь, еще отъ прадѣдовъ, выбрано было. Можетъ быть, сотни лѣтъ, какъ этотъ старикъ, вязъ долговязый, слушаетъ тутъ мужицкое горе и радость, пѣсни и пени, видѣлъ много хорошаго, но и жестокаго тоже не мало прошло передъ нимъ.

Тутъ уже много народу собралось, и шумно-веселыя шутки шутили надъ слабыми къ выпивкѣ, которые все торопили съ виномъ; дрожали они послѣ бани и едва попадали зубомъ на зубъ; лихорадка ихъ била отъ нетерпѣнія. Но Макридій къ ихъ мольбамъ не склонялся: отъ артельныхъ обычаевъ отступить онъ ни за что бы не позволилъ себѣ, и, держа на колѣняхъ боченокъ, ждалъ, когда всѣ соберутся. Буйно ругались они, а надъ ними народъ издѣвался остротами, и староста самъ хохоталъ.

— Ну, вотъ и всѣ собрались, сказалъ онъ, когда подошелъ Пиманъ съ сыновьями.

— Чего-жь было ждать ихъ? Черезвый вѣдь намъ не попутчикъ, замѣтили слабые къ водкѣ міряне.

— Порядокъ, сказалъ Макридій: — зато меня міръ уважаетъ, что блюду я старинный обычай равненья мірского, безъ послабленья.

— Ну, поздравляю съ удачной уборкой, продолжалъ онъ, наливая стаканъ: — ныньче выпить не грѣхъ: уборка на рѣдкость была… Полегчаетъ народу!.. Дастъ Богъ, у всѣхъ хватитъ до новаго хлѣба…

— Коли въ кабакъ не снесемъ, молвилъ сурово изъ старовѣрской выти старикъ.

— Эка ворона!.. засмѣялись міряне: — ты говори, чтобы все въ спорину шло!..

— Это вотъ такъ!.. Пейте-ка! подчивалъ староста въ чинномъ порядкѣ, наливая и каждому самъ поднося по стакану. — Главное дѣло, первѣе всего, подати справить, чтобы недоимокъ за нами, какъ и до-прежде, не значилось… Это первое дѣло: чтобъ насъ не тягали, чтобы начальства у насъ въ вѣкъ не видали… Мужику это первое дѣло! Мужика только разъ тронь — загубишь совсѣмъ и во вѣкъ не подымешь… Вотъ вамъ примѣръ, мужички: Пиманова выть… Сами вы ихъ за лютость къ работѣ «жадными» прозвали. Вотъ, посмотрите: счастливѣе нѣтъ мужиковъ! А отчего все? оттого, что весь вѣкъ все хозяйство свое охраняли: раньше всѣхъ встанутъ, позже всѣхъ лягутъ, нигдѣ ужь труда не упустятъ, лишь бы волка въ овчарнѣ не вадить… Лучше глотку заткнуть ему, только бы не шасталъ онъ у дворовъ… Разъ повадится онъ — долго возиться придется!

— Вишь ты какой проявился учитель! шутили міряне. — Али не хочешь въ холодной сидѣть?

— Не самъ отъ себя говорю: такъ насъ старики обучали, говорилъ мягко и плавно тонко-дипломатичный Макридій Софронычъ, пока міръ пилъ вино да дакалъ и такалъ въ отвѣтъ.

Впрочемъ, не всѣ выпивали: были и такіе, какъ Пимановы дѣти; они трезвость блюли неуклонно и къ пьющимъ вино относились строго, зная къ какому оно униженью доводитъ. А имъ, почитаемымъ всѣми, униженье такое было бы хуже раззора. Но все же они не сторонились, какъ выть старовѣрская, отъ артельныхъ обычаевъ и чтобъ міру глаза не мозолить — пили въ складчину чихирь съ другими, непьющими водки.

Нынѣ собрались всѣ семь вытей, по вытному съ каждой, да отъ двора по хозяйному члену (молодежи здѣсь не было видно сегодня: устала она и близь матерей, что готовили ужинъ, пригрѣлась). Были тутъ выти Сохатыхъ (или, что тоже, Коты), выть Мёрзлыхъ, Пиманова выть, что прозвали «жадной», Мосева (нашихъ старыхъ знакомыхъ, Мосея дѣтей съ Клопомъ и Сатиромъ), выть Строгихъ и выть старовѣровъ. Такія прозванья окрѣпли за ними отъ древнихъ родовъ, которые первыми нѣкогда сѣли въ этой зеленой ложбинѣ. И нетолько названья остались, но и теперь еще можно подмѣтить въ каждой выти каждому роду особый свойственный складъ. Изъ Сохатыхъ — кряжисты, низкорослы, толсты, бородаты; всѣ упрямы, несговорчивы, тупы, и прозванье несутъ «поперёшныхъ»; любятъ выпить, но выпивши, всѣ становились еще «поперёшнѣй», и хотя добры въ душѣ, однако, часто въ образъ звѣриный приходятъ и не мало, по тупости, злаго приносятъ… Коты — говорливая, мелкая, юркая выть; красно говорятъ и хоть доброе дѣло не прочь совершить, по за нимъ никогда не забудутъ тонко и свой интересъ провести. Староста — Макридій Софронычъ выти той вытный. Выть Строгихъ — благообразна и чистоплотна; любитъ почтеніе къ старшимъ въ дому, повиновенье дѣтей, строгость въ одеждѣ, и въ пищѣ, и въ отношеніяхъ къ ближнимъ. Любитъ давать милостыню, но любитъ при этомъ сказать и резонную рѣчь въ поученье, и часто своей «справедливостью» передъ всѣми кичится. Старовѣры — то скрытный, сердитый и молчаливый народъособнякъ; эта выть никогда не позволитъ мѣшаться себѣ съ другими вытями, крѣпко глядитъ за своей усадьбой, стараясь селиться въ особый конецъ; крѣпкіе держатъ замки у воротъ и у усадьбъ загороды. Много тутъ было еще мужичковъ захудалыхъ: они приставали то къ той, то къ другой изъ главныхъ вытей.

— Ну, и потѣшилъ насъ нонѣ Пимаха твой! сказали міряне, — обращаясь къ Пиману. — Экая жадность! Экая лютость къ работѣ!.. А вотъ, поди, изъ солдатъ давно ли вернулся!

— Нонѣ поменьше ихъ портятъ, замѣтилъ Пиманъ: — хоть и три года съ ружьемъ повертится, а все же мало склоненья имѣетъ къ этой забавѣ. Пришелъ, улыбается: ну, говоритъ, развязался! Только и думалъ: скорѣй бы домой! Вышелъ во дворъ, ходитъ межъ коней, старыхъ ласкаетъ, а новымъ смотритъ и въ зубы, и въ хвостъ… Такъ и скотину онъ всю осмотрѣлъ… Любо ему!.. «Ну, говоритъ, теперь межь своихъ!» Сохи, бороны, косы — все осмотрѣлъ, пробуетъ, вертитъ въ рукахъ…

— Хорошо, кому въ сильный дворъ придется вернуться… Да счастливыхъ такихъ-то немного!.. возразилъ одинъ мужичекъ захудалый, скорбно мотнувъ бородой.

— Видно, міряне, голодный счастливымъ не пара! замѣтилъ, лукаво смѣясь, странный мірянинъ, который одинъ, казалось, въ общемъ трудѣ и довольствѣ не принималъ никакого участія. Засунувши руки въ карманы, давно онъ стоялъ въ сторонѣ, прислонившись къ старинному вязу. Пимановы дѣти угрюмо наморщили брови. Старикъ самъ Пиманъ осердился. Но тутъ вдругъ поднялся лохматый пріятель Пимана, съ больными глазами — Минъ Аѳанасьичъ.

— Стойте, стойте!.. Что правда, то правда, сказалъ онъ, поправивъ на плечахъ худой полушубокъ: — только не въ томъ тутъ дѣло! Стойте, я вамъ разскажу… И раньше не былъ я очень чтобъ счастливъ, сами вы знаете, къ тому-жь зашибались мы съ братомъ виномъ; шла битва у насъ денно и пощно, жены бранились, ребятишки ревѣли!.. Гдѣ-жь тутъ крестьянству идти!.. Тяжко мнѣ стало… Вотъ, поссорившись съ братомъ, въ раздѣлъ мы вступили: изъ-за каждой колоды, бранились, дрались, судились… Такая битва шла! Думаю, что же я тутъ убиваюсь на трудной работѣ?.. Плюнулъ я, землю оставилъ, и свою половину избы досками забилъ: ушелъ съ женой и съ ребятами въ городъ… Тутъ повезло намъ, не долго бились въ нуждѣ: къ купцу насъ пристроили въ дворники, дворъ стеречи. Жилъ онъ одинъ, хоть и богатъ былъ, и домъ былъ обширный; все Богу молился, да постничалъ, ни къ кому не ходилъ и къ нему-то боялись ходить… Скупъ былъ, за то временами запьетъ, тогда деньгами сыпалъ безъ счету! Перепадало и намъ, случалось… Да послѣ запою вдругъ на него нападала боязнь, и тогда онъ меня всѣмъ ублажалъ, чтобъ только былъ я ему вѣренъ. Житье было всласть: сиди у воротъ цѣлый день, или лежи на печи: пироги лѣзутъ въ ротъ сами. — Только ночью ходить вокругъ дома надобно было, да бить неустанно въ трещотку… Что же, братцы мои, вѣдь году не выжилъ! Тоска обуяла… Бывало деньженки коли перепадутъ, все въ кошолку съ женой зашивали: вотъ поѣдемъ въ деревню, купимъ коня, коровенку, овецъ, только и мысли было!..

— Такъ это, такъ, подтвердили міряне.

— Да, что: въ слезы бывало отъ скуки… ей-Богу!.. Что мы за люди здѣсь, думаемъ: — ровно псы приворотные! Только и честь намъ… Въ чемъ наше дѣло? купца беречь по ночамъ, на вѣтеръ лаять, чтобы спать ему было не жутко… Вотъ какъ-то отъ этой тоски и пошелъ я въ побывку въ деревню; вотъ такъ же на жниво попалъ… Въ деревнѣ никѣмъ никого: подошелъ я къ нашей старинной избѣ: гляжу, развалилась… отъ трубы только два кирпича торчало на крышѣ. Стекла въ окошкахъ повыбиты… "Ну, думаю, плохо брательникъ живетъ… А поди сколько работы и нужи подыметъ! Тутъ вѣдь работа не наша: за тѣмъ присмотри, за другимъ; тутъ торопись — да и тамъ не зѣвай… Вышелъ я на поля — гляжу, весь народъ тамъ собрался. А въ матушкѣ-ржи, словно въ рѣкѣ, плавали бабы и дѣвки. А мужики по задворкамъ ужь скирды называли!.. Подошелъ, говорю: «Богъ въ помочь, братцы! — какъ дѣло? — говорятъ: слава Богу!.. Мы, вѣдь, не горожане: вотъ наше дѣло все тутъ! Посмотри-ка, рожь-то какая, въ ростъ человѣчій! Вишь какихъ королей намахали! Каждый скирдъ нонѣ въ полутора раза выше кладемъ! Скажетъ спасибо намъ царь и народъ, да и вы, горожане: вѣдь вы только тѣмъ и живы, что мы на базаръ привеземъ… Коли мы не пріѣдемъ къ вамъ, тутъ вамъ и съ деньгами смерть!» Смѣются! Гляжу, брательникъ мой тутъ: только меня увидѣлъ, отвернулся и шапки не снялъ… Стыдно и мнѣ къ нему подойти..? Сталъ я, смотрю на народъ, какъ онъ работалъ, ровно одинъ человѣкъ, дружно и ладно… Вотъ что Пимаха теперь, помню я, также на скирдѣ парень стоялъ и гигикалъ вовсе вольное горло… А народъ, ровно въ догонку за нимъ, напрягался… "Братъ, говорю, дай завершу тебѣ я одѣнье! Мастакъ быль когда-то на это! — «Ну-ка, попробуй, смѣются: — какъ-то ты съ жиру на немъ станешь вертѣться?» Залѣзъ я, глянулъ кругомъ — на лѣса, на луга, на народъ… да до ночи и проработалъ! А пошабашавши, также вотъ міряне собрались тогда къ кабаку: поставилъ я имъ на поздравку четвертную бутыль… да какъ выпили малость, упалъ я тутъ въ ноги нашему міру: «Братцы, дайте землицы… Буду крестьяниномъ вѣрнымъ!.. А блажь мнѣ простите». — Дать мы дадимъ, сказали (старики, чай, вотъ помнятъ): — а за то, что ты блажью своей теперь міръ утѣсняешь землей, ты долженъ понесть наказанье — выставить міру ведро, да заплати въ благодарность тому, кто твою землю холилъ. Такъ вотъ оно что! Чѣмъ тебя Богъ не попуститъ, хошь бы въ золотыя хоромы загналъ, только земли не чурайся… Да что мы! Вы вотъ нашихъ деревенскихъ купцовъ посмотрите: то-ли не жирно живутъ, лѣсами торгуютъ, барской землей, а въ своихъ деревняхъ лапоть свой ни въ вѣкъ не покинутъ, дуракъ развѣ случится… Что это значитъ? А-съ? То-то вотъ: значитъ это все — тлѣнъ, прахово дѣло!.. Крѣпче мірского лаптя мужику не найти… Вотъ оно — дѣло какое!..

— Красно говоришь ты, сказалъ старовѣръ, ворчливый, угрюмый старикъ: — а я такъ полагаю, что на васъ тогда съ братомъ плети отцовской хорошей не было, да міръ не училъ васъ… Были бы тогда и счастливы! Счастье плохое, коли отецъ сыновей, а міръ молодыхъ распуститъ изъ власти!.. Видимъ теперь мы, къ чему подошло все!.. Раздоры, гульба, пьянство, распутство!.. Да имъ еще землю подай!..

— И я скажу тоже, замѣтилъ изъ Строгихъ одинъ, почтенный отецъ: — хорошо говорить тебѣ, Минъ Аѳанасьичъ, какъ ушелъ ты въ городъ въ лѣтахъ. А вотъ какъ народъ молодой — бѣжитъ туда чуть не подросткомъ, что изъ него выйдетъ? Гуляка, охальникъ?.. Придетъ — ему слова не молви, дѣвку беретъ, не спросясь, какую захочетъ, и сейчасъ же въ раздѣлъ, на особицу!.. Не смѣй ты ему наставленье прочесть, али на жену крикнуть построже… Вонъ, мать съ ребенкомъ здѣсь ждетъ… Вотъ, давноль отдѣлились, семью всю смутили… Отецъ вишь дерется! Отецъ вишь охальникъ!.. Мы сами себѣ господа! Ну, ушли… А что вышло: сбѣжалъ мужиченко, бабенку съ сынишкомъ оставилъ одну… Что-жь, помогайте, міряне!..

— Братцы, придетъ онъ, ей Богу придетъ, взмолился Минъ Аѳанасьичъ: — право, придетъ, вотъ повѣрьте же слову! Блажь нашла, погулять захотѣлъ… А придти — онъ придетъ!

— Что говорить, неотмѣнно придетъ!.. А мы будемъ міромъ, пока онъ гуляетъ, кормить ему семью!.. А онъ за спасибо намъ басню разскажетъ: гдѣ былъ, что видѣлъ, съ насмѣшкой сердито сказалъ Старовѣръ.

— Почтенные! крикнулъ Макридій Софронычъ: — наказать мы его безотмѣнно должны, коль вернется: всыплемъ ему штукъ пятнадцать горячихъ — и будетъ наука! А семья вѣдь тутъ не въ отвѣтѣ… Она чѣмъ виновата? Вотъ мальчуганъ хоть — выростетъ, будетъ такой же мужикъ, что и мы, можетъ и насъ будетъ лучше!.. Я вотъ не помню, а стариковъ вы спросите: вотъ вашъ Пиманъ, вѣдь тоже міромъ былъ вскормленъ съ сестрой… А сестру его, няньку мірскую, кто не зналъ. Стара теперь стала, а прежде мы знали ее хорошо: у матерей на нее только и было надежды, какъ уходили въ поля. Вѣрнѣе ея никто за нами, ребятами, не услѣдилъ бы… А Пиманъ, такъ вотъ онъ передъ вами. Мужикъ въ полномъ видѣ, и Богъ его счастьемъ взыскалъ!.. Всѣмъ намъ примѣръ!..

— Что же, счастливые пусть и мирволятъ гулякамъ, сказалъ старовѣръ.

— Счастливымъ съ голоднымъ не грѣхъ подѣлиться, ядовито прибавилъ стоявшій у вяза мужикъ. Его звали Борисомъ. Когда еще клали скирды, Борисъ этотъ также, безучастно ко всѣмъ, то лѣниво ходилъ, то, прислонившись къ какой-нибудь сѣнницѣ, смотрѣлъ на работавшій народъ, который на него не обращалъ никакого вниманія. Развѣ какая-нибудь уставшая баба скажетъ: — «Что, Борисъ Пиманычъ, гуляешь? Лучше помогъ бы кому… Не у всѣхъ работниковъ, что у Пимана!» — Но Борисъ, посмотрѣвъ на нее равнодушно, засунувши руки въ карманы, проходилъ. Иногда же, какъ бы мимоходомъ, сурово кому-нибудь говорилъ: «Бокъ-то поправьте! Упадетъ вѣдь одѣнье!»

— Коли міръ, такъ счастливыми всѣмъ надо быть, поддержали его изъ толпы захудалые люди, хитро смѣясь и прячась за спины хозяйственныхъ вытныхъ.

— Дураки! Тѣмъ и счастливые живы, что голодные есть, засмѣялся Борисъ.

— Что-жь это, братцы? заговорили дѣти Пимана, вскочивъ, торопливо волнуясь и перебивая другъ друга: — что же вы въ самомъ дѣлѣ корите насъ счастьемъ? Чѣмъ провинились? Тѣмъ, что съ утра до полночи работаемъ? Что живемъ мы безъ ссоръ и безъ драки? Что на другихъ съ нахрапомъ не лѣземъ? Что по кабакамъ мы не ходимъ? Что подати нами справлены всѣ начистую? Что не водятъ у насъ со двора лошадей и коровъ на продажу? Что не тянемся мы но судамъ? Что блюдемъ свою честь и зады подъ мірскую лозу не доводимъ? Это что-ль счастье-то? А чѣмъ мы его заслужили? Чего оно стоитъ? Кабы эти кабашные гости, что здѣсь укоряютъ, кому не зазорно, послѣ пропоя, валяться въ ногахъ у богатыхъ, да подставлять свои спины подъ розги… («на насъ молъ не виснетъ!») кабы знали они чего счастье-то наше намъ стоитъ! Небойсь, говорить они любятъ, а попробовать этого счастья ихъ нѣтъ! Вотъ гдѣ это счастье, да здѣсь, показали Пимановы дѣти на здоровыя, сильныя руки и на широкія спины.

Но тутъ вдругъ выступилъ прямо на нихъ молчавшій дотолѣ желтый, длинный, сухой мірянинъ изъ Сохатыхъ, Ермилъ, больной, съ провалившейся грудью, и въ сильномъ волненьи, махая сухими руками, долго сбирался что-то сказать. Но тонкія губы дрожали отъ гнѣва и лихорадки, и вмѣсто словъ выходили изъ груди лишь сиплые стоны.

— Я… я… работалъ, чуть прохрипѣлъ онъ…

Всѣ тутъ замолчали, и даже Пимановы дѣти не нашлись что сказать: передъ ними стояло мужицкое горе.

— Эхъ, мужики! вздумали что: мужицкое счастье дѣлить. Вотъ вы кого посмотрите, вскрикнулъ хитроумный политикъ Макридій Сафропычъ: — Ну-ка, Власъ Петровичъ, двинься сюда… Да не стыдись!.. Полно! Человѣкъ чай знакомый!.. Въ гостяхъ у меня.

Тутъ выпихнулъ онъ передъ міръ полегоньку мірянина изъ Пузырей: толстый, низенькій, съ брюхомъ большимъ, въ красной рубахѣ, на поясѣ ключикъ, сапоги смотрятъ врозь, а ноги, что тумбы; послѣ бани надутыя щеки такъ и пышутъ. Стоитъ, улыбается, словно красная дѣвка, да Макридію грозитъ кулакомъ. А Макридій хохочетъ: — Вотъ смотрите! знаете чай!.. Былъ такой-же сухой, что Ермилъ, да Богъ наградилъ наслѣдствомъ… Ушелъ въ Доброе, въ волость, къ купцамъ, вывелъ хоромы, давай землей торговать: черезъ годъ налился, что піявка… пять лѣтъ былъ въ купцахъ, да вдругъ и пошло прахомъ все: въ одночасье на чистоту обобрали… Тутъ онъ поскорѣй — дай Богъ ноги; перекрестился — да въ деревню къ себѣ, да къ своей полосѣ, вотъ теперь онъ по ней, что пузырь, и катается… Жарко, ноги вязнутъ въ песокъ, паръ изъ него, что отъ каменки въ банѣ — ничего, самъ кряхтитъ за сохой, да и земля подъ нимъ стонетъ!..

Весело сдѣлалось міру, и даже угрюмые разсмѣялись на этого гостя — Власа изъ Пузырей.

— Такъ вотъ оно счастье, закончилъ Макридій; — не намъ его усчитать. Давайте лучше ровняться, какъ сможемъ… Пусть кто сильнѣе въ міру, тотъ больше и тягости приметъ… Это будетъ по правиламъ…

Ему тутъ хотѣли сказать Пимановы дѣти: «по правиламъ такъ, а по-божьи кто же сильнѣе-то? Онъ ли, что лавку имѣетъ, да лошадями торгуетъ, и земли беретъ всего на двѣ души, или опять все они же, у которыхъ пупъ трещитъ отъ работы?» — Но ихъ дернулъ за полы Пиманъ, да кстати и два старика помѣшали: весь міръ ими былъ занятъ и дружно смѣялся. Два свата старыхъ сцѣпились, что пѣтухи: тоже объ счастьѣ заспорили.

Сватъ Парамонъ говорилъ, что былъ бы-де онъ счастливъ, коли-бъ не невѣстка его, смутьянка и дому всему раззорительница. Но тутъ сватъ Сысой наскочилъ на него съ такими словами: "Я самъ былъ бы счастливъ, когда бы чортъ не спуталъ съ тобой!.. У меня бы теперь сватомъ купецъ былъ Грачевскій, не то, что вы, сбитые лапти!.. Да чортъ угораздилъ тогда съ тобой лишнее выпить: ну, «пріятель да другъ! Міръ тутъ ввязался: сватать давай. Вотъ міръ, водка, да чортъ и попутали!.. А ты бы за мою-то дочь вѣчно въ ногахъ мнѣ валялся. Вѣдь вы только что ею и живы. — „Кто?“ — Вы, лежебоки, съ сыномъ только на печкѣ бока парите. А она…-- Что она? Хвостъ да языкъ треплетъ но чужимъ избамъ. Вотъ она — кто!.. Она — лиходѣйка!..»

Такъ два свата бранились, пока не развелъ ихъ Макридій: — Стойте! что вы! Вотъ старичишки!.. Люди собрались степенно выпить послѣ трудовъ, а они вишь смуту подняли какую! Братцы, впередъ не давать имъ мірскаго вина!

— Не давать, не давать! міръ шумѣлъ и смѣялся…

— Все это вотъ наши Пиманы, замѣтилъ Макридій: — чѣмъ бы тихонько, ладкомъ бы, а они подняли споръ, счастье мужицкое стали усчитывать…

— Все мы же опять виноваты? спросили Пимановы дѣти. Но Макридій Софронычъ въ сторону отъ нихъ отвернулся — и ничего не отвѣтилъ.

Всѣ замолчали. Такое молчаніе въ міру не всегда бываетъ къ добру; часто за нимъ вдругъ подымается буря: семья на семью, выть на выть наступаютъ — и всю подноготную въ жизни другъ у друга подымутъ! Да ныньче, словоохотливый Минъ Афанасьичъ былъ въ духѣ, а когда онъ въ духѣ — то молчать не любилъ. Случалось, за это пристрастье его и бивали…

— Дастъ Богъ — объявится правда: всѣхъ уровняетъ! выкрикнулъ онъ пѣтухомъ: — уповайте — одно! Говорилъ ужь вамъ: изъ-за плошекъ, ложекъ, да женниныхъ тряпокъ деремся, а большого не видимъ. Шелъ я вотъ какъ-то, въ то еще время какъ съ братомъ дѣлился, въ городъ. Иду, да тихонько реву: за что молъ мнѣ такая неправда? Нагналъ меня старичекъ, пошли мы съ нимъ рядомъ. "Негорюй, говоритъ: — всему, говоритъ свои времена есть и сроки. Объявится правда крестьянству. — Крестьянство держава всему! Раззорить до конца его — Богъ не попуститъ. Ежели-бъ такъ, не почто было-бъ ему родить и народъ. Все крестьянствомъ крѣпится: не стога, не скирды, вишьты это стоятъ, показалъ онъ мнѣ на поля: — а золото ссыпано тутъ! Всѣ имъ сыты: царева казна, и солдатикъ, и баринъ. Такъ-то! Неправда, говоритъ, слышь, любезный, минуетъ; царскія очи прозрятъ и объявится царскій приказъ — поравненья. Тогда и ссоры и драки не будетъ. Все, слышь, возвратятъ мужику, все тому, кто у хлѣба стоитъ, кто его холитъ и роститъ. Потому, хлѣбъ вершина всему! Вотъ мнѣ что спутникъ сказалъ — и вѣрно то слово! Я вамъ говорилъ ужь, что сталось со мной. Чего же намъ ссориться! Чѣмъ браниться, лучше ужь выпить еще, чтобы и намъ, мужикамъ, изъ этого злата что ни то за труды перепало. Такъ ли міряне?

— Что говорить, пріятную рѣчь пріятно и слушать! міръ подхватилъ, и всѣ засмѣялись. — До водки доѣхать всегда ты съумѣешь… На что на другое тебя не хватаетъ, а на это хватитъ! острили міряне, но видимо имъ понравилось, что Минъ Афанасьичъ ныньче такъ кстати «сболтнулъ» (что, по ихъ мнѣнію, съ нимъ не часто бываетъ). Послѣ слова такова можно ныньче разойтись и безъ ссоры.

— Ну, да ладно, отвѣтилъ Минъ Афанасьичъ, прячась за спины мірянъ: — пусть ужь водка, да ссоры бы не было только.

— Вѣрно, вѣрно, выпить еще-бъ не мѣшало!.. Что-жь въ самомъ дѣлѣ, не грызться-жь! подхватили и слабые къ водкѣ.

Но тутъ подошли уставшія жены: онѣ не совсѣмъ раздѣляли слишкомъ умильные взгляды Мина на водку.

— Будетъ вамъ, будетъ… Лучше усните покрѣпче, вотъ вамъ и міръ, говорили онѣ: — и себѣ и другимъ отдыхъ дадите! Ступайте, давно самовары готовы и ужинъ.

— Эхъ, холодно послѣ бани! Еще-бъ не мѣшало стаканчикъ, слышалось съ разныхъ концовъ.

— Полно вамъ, говорили и жены, и трезвые люди. — Вишь теперь какъ на деревнѣ тепло, какъ обставились сѣномъ и хлѣбомъ кругомъ! Словно паромъ изъ бани несетъ!

— Смотрите, съ огнемъ осторожнѣй; пуще всего, напомнилъ Макридій Софронычъ.

— Всякъ за себя побоится, небось, старовѣры замѣтили тихо: — а вотъ тѣ, у кого ничего нѣтъ…

— Полно вамъ! экій народецъ! что вы на ночь пужаете міръ, накинулись всѣ на старовѣрскую выть. — У насъ еще, слава Создателю — не было видано сроду, чтобъ когда хлѣбъ крестьянскій сгорѣлъ отъ поджога.

— Вѣрно, вѣрно… Есть конокрады, воры, убійцы, безумныя и неразумныя дѣти, что по глупости избы сжигаютъ, а злодѣевъ такихъ еще не видалъ міръ, чтобъ пускать въ мужицкіе скирды огонь!.. Страшно сказать! Лиходѣю тому уготована черная смерть: кусокъ не пойдетъ ему въ горло и все, что ни съѣстъ, выброситъ вонъ изъ себя, исхудаетъ какъ щепка; останутся кости да кожа; а умретъ — и въ землѣ ему не будетъ покоя: могилу его разрывать будутъ волки, а кости растащутъ вороны, разсказывалъ Минъ Афанасьевъ.

— Говорятъ, что до третьяго будто колѣна, всѣ въ роду анаѳема прокляты будутъ.

— Инако нельзя! Хлѣбъ — держава всему! Хлѣбъ да земля сами себя охранятъ, коли будетъ ихъ у крестьянина вдосталь!.. сказали міряне.

— Ну, прощайте… Пойдемте ужь спать… И такъ заболтались… А завтра съ выти по подводѣ выставимъ въ помочь вдовѣ: только ея полоса и осталась. Свозимъ да ужь на жниво и пустимъ скотину… Ладно что-ль? заключилъ Макридій Софронычъ.

— Ла-адно! Чатъ не въ первой, отвѣчали міряне. Медленно двинулись всѣ они группами къ избамъ, и долго еще толковали, смѣясь, о счастьи мужицкомъ.

III.

Пимановы дѣти ушли слѣдомъ за матерью, приходившей ихъ звать, а старикъ съ другомъ стариннымъ своимъ, Миномъ, двинулись послѣ, неторопливо шагая, руки закинувъ за спины и бороды внизъ опустивъ. То были пріятели давніе. Міръ деревенскій давно привыкъ видѣть ихъ вмѣстѣ, хотя они во многомъ не были схожи. Взять одно: Пиманъ былъ рослый, сухой, сутоловатый мужикъ; ходилъ онъ, ёрзая о-земь ногами, выпятивъ голову, шею и грудь, словно по пашнѣ напирая на соху. Ктобы ни увидѣлъ его, сразу призвалъ бы въ немъ земледѣльца: носъ мясистый, широкій у ноздрей; пухлыя красныя губы и бѣлые прочные зубы; голубые глаза — смирные, мягкіе и какъ будто сонливые даже; уши большія, круглыя и тоже мягкія; борода русая и хотя онъ чесалъ ее только разъ, послѣ бани, не сваливалась въ колтунъ и косицы. Такихъ мужиковъ любятъ наши хозяйныя бабы: вымывшись въ банѣ подъ праздникъ, надѣвъ чистыя рубахи, смирно сидятъ они въ прибранной избѣ, за чисто выскобленнымъ ножами столомъ, и благодушно-лѣнивая улыбка не сходитъ съ ихъ лицъ: они всѣмъ довольны; въ бабьи дѣла не суются; не ворчатъ по-пустому. А бабамъ и любо, что хозяева ихъ, что короли, сидятъ великатно и чинно. Съ такими мужьями до старости живется счастливо, хотя въ молодости и нерѣдко молодыя бабенки, изъ-за спины такого мужа, поглядывали на кудрявыхъ лихачей, съ острыми, бойкими глазами, порывистыхъ и страстныхъ… Ну, да мало ли блажи какой не бывало! А вотъ послѣ, когда воспитаешь семью душъ въ пять-шесть, когда за хозяйствомъ проходишь полвѣка, какъ сладко и тепло спится около смирнаго мужа!

Хотя также былъ смиренъ и добръ пріятель Пимана — Минъ Афанасьичъ, но всѣ знали, что это другой человѣкъ. Онъ малъ ростомъ, низокъ и жидокъ; волоса у него, словно сѣно, а лицо постоянно смѣется; ходитъ ли онъ, говоритъ ли — все какъ-то восторженно: машетъ руками, ногами топочетъ, бороду треплетъ… «Развѣ это мужикъ!» какъ будто надъ нимъ постоянно смѣется деревня. И дѣйствительно, вотъ Пиманъ — посмотрите, въ немъ словно живетъ вся деревня, какъ будто онъ носитъ всюду съ собой, невидимо, весь обиходъ деревенскій. Такъ все въ немъ соразмѣрно деревнѣ. Иначе его не представишь себѣ: идетъ онъ, и, кажется, будто вотъ тутъ, передъ нимъ, соха скрипитъ тяжко подъ могучей рукой, вцѣпляясь желѣзомъ въ засохшую землю, лошадь, высокая, плотная, также какъ и Пиманъ, напирая широкою грудью, мѣрно шагаетъ, тяжело подымая ноги и въ тактъ имъ тряся добродушно ушами. Обозъ ли представишь — и опять тотъ же Пиманъ, та же лошадь, въ ногу ступаютъ — и вмѣстѣ съ возомъ какъ будто скрипятъ и пыхтятъ. Во дворѣ ли увидишь его — съ нимъ жена, работящая, степенная, строгая баба, крупно шагая, ходитъ изъ закута въ закуту, съ крупой и мукой, съ водой и корытомъ, отъ птицы къ скотинѣ; вотъ тутъ и корова сытно жвачку жуетъ и добрыми, сонливыми глазами спокойно-лѣниво смотритъ вокругъ. Такъ гармонично все, такъ немыслимо тутъ одно безъ другого. Также все соразмѣрно связано здѣсь, какъ и въ природѣ самой, и молчаливо-торжественно совершается процессъ органической жизни, какъ будто пущенный въ ходъ чьей-то стороннею властью. Тутъ и признака нѣтъ, чтобы кто кѣмъ-нибудь управлялъ: почва ли корнемъ, или листьями стволовъ, или туча все здѣсь оживляетъ, или вѣтеръ эту тучу направилъ, или рѣка, поднимаясь нарами къ небу, ее родила. Кто-жь тутъ важнѣе: рѣка ли, почва ли, вѣтеръ, туча… Одно безъ другого — ничто. — Такъ и здѣсь: заверните во дворъ или избу счастливаго мужика Пимана, и скажите, кто здѣсь кѣмъ управляетъ, отъ кого все зависитъ? И чувствуешь, что отними отъ Пимана эту сильную, высокую лошадь, эту спокойно-созерцающую сытую корову, дающую молоко и навозъ, эту спокойно-хлопотливую жену, этихъ здоровыхъ ребятъ, и счастливый Пиманъ не будетъ ужь счастливъ; здѣсь никто ни умнѣе, ни глупѣе другого, здѣсь никто ни лѣнивѣе, ни трудолюбивѣе, здѣсь нѣтъ ни на чемъ индивидуальнаго творчества: здѣсь одно — гармонія труда. Не такова ли природа? Все индивидуальное въ ней — не въ рабствѣ ли у цѣлаго, у великой творческой гармоніи. Таковъ былъ счастливый мужикъ.

Другое дѣло Минъ Афанасьичъ. Онъ въ жизни своей не знавалъ этой гармоніи: самъ онъ былъ маленькій, шустрый, а жену ему далъ Богъ бабу въ косую сажень, флегматичную, сильную, грубую. Хозяйство у него было плохое и шло не спокойно: послѣ смерти отца, какъ мы знаемъ, велъ онъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ тяжбу съ братомъ; случалось, изъ-за колоды по цѣлымъ днямъ судились они въ волости, теряя большой заработокъ, гноя хлѣбъ на поляхъ или сѣно въ лугу. — Этого мало: онъ ухитрялся какъ-то еще самъ вносить дисгармонію. Такъ, отецъ при жизни еще хотѣлъ устроить хозяйство ему: и жену ему подобралъ «большую» и упрямую, чтобы она его держала въ рукахъ, и лошадь купилъ тоже «большую» и упрямую, чтобы онъ ее не загонялъ (у него была, выпивши, страсть кататься «во весь опоръ»), и корову купилъ большую, хорошую, и телегу прочную, крѣпкую… Однимъ словомъ, отецъ его — тотъ же Пиманъ, только характеромъ круче — все хозяйство ему хотѣлъ въ такихъ разсчетахъ устроить, чтобы оно его непремѣнно «одолѣло»; но вышло какъ разъ наоборотъ — не «хозяйство» его одолѣло, а онъ одолѣлъ хозяйство. При отцѣ онъ крѣпился еще, потому что боялся, да и хозяйство какъ-то еще шло помимо его какъ будто. Но какъ только умеръ отецъ — онъ сейчасъ же пошелъ воевать: хорошую корову промѣнялъ на другую, на томъ основаніи, «что не я тебя кормить буду, а ты меня корми»; сначала сталъ «учить» лошадь, а потомъ и жену, въ особенности выпивши, на томъ основаніи, «что-де не я вамъ, а вы мнѣ должны покоряться…» Вообще, въ немъ сказывалась страшная жажда личной энергіи и почина, которыхъ никто за нимъ не хотѣлъ признавать и считалъ для крестьянской гармоніи вредными, ибо они вноситъ въ крестьянскій обиходъ элементъ борьбы, неустойчивости и разложенія. Это хорошо понималъ и самъ Минъ. Но какъ же примиритъ съ этимъ рабствомъ гармоніи личное творчество? Трудно то было, но все-жь оказалось, что не было человѣка, у котораго было бы столько внутренней, душевной гармоніи, какъ у Мина, и никто такъ не жаждалъ воплощенія этой гармоніи въ жизни, никто такъ не скорбѣлъ о томъ, что въ мірѣ «битва» идетъ, что «правда» пропала, и никто такъ ни вѣрилъ въ возвращеніе этой правды, какъ Минъ Афанасьичъ. И чего только ни приводилъ онъ въ гармонію въ своей фантазирующей душѣ! Вещи самыя непримиримыя умѣлъ онъ опоэтизировать и ввести въ гармонію съ другими. Никому, напримѣръ, не могло въ голову придти, какимъ образомъ могъ маленькій Минъ «учить» свою большую, суровую и упрямую бабу: когда онъ пѣтухомъ налеталъ на нее, хорохорился, какъ пигмей, а она спокойно только отстраняла рукой и ворчала — всякому было понятно, что это только «блезиръ», и въ концѣ-концовъ все же одолѣетъ его баба. Однако, это было далеко не такъ. Въ то время, какъ, напримѣръ, Пимана, сильнаго, здороваго, представительнаго, тѣмъ не менѣе, одолѣвала и дѣлала рабомъ нетолько жена, дѣти, но и всякая хозяйская мелочь, Минъ, видимо для всѣхъ, не былъ пассивный рабъ чуждой воли или окружающей гармоніи, а борющееся существо. Но такъ какъ блажить ему еще было можно, а торжествовать приходилось рѣдко, то въ этихъ-то случаяхъ онъ и пускалъ въ ходъ всю силу своей фантазіи, чтобы все привести въ гармонію, въ которой, однако, онъ былъ бы главнымъ дѣйствующимъ лицомъ, или, по крайней мѣрѣ, не послѣдняя спица въ колесницѣ. Несетъ онъ къ помѣщику оброкъ, который сколотилъ всякими правдами, а иногда и неправдами, ругаясь и злясь, перессорившись и переругавшись со всѣми близкими и дальними родственниками, накрививъ душой на базарахъ столько, что и въ вѣкъ не изживешь, и оказывается, что онъ возвратился отъ помѣщика умиленнымъ, сидитъ въ избѣ, куритъ трубку, и восторженно разсказываетъ: «Примѣрный у насъ баринъ, истинно примѣ-ѣрный!.. Что, душа!.. Великатенъ, обращеніе понимаетъ… Сейчасъ это я пришелъ — допустилъ, около себя посадилъ, разспрашиваетъ… Что! Да оно такъ, какъ же инако! Вѣдь онъ понимаетъ, что ему безъ меня не жить… Вотъ вѣдь оно какая у мужика-то сила!.. Теперь плохъ мужичекъ, и бьютъ его, и сѣкутъ, а глядишь, безъ мужичка-то и безъ хлѣба насидишься!.. Нда! Вѣдь я ему тоже не маково зерно отвалилъ… Такъ онъ это и чувствуетъ!.. Мужичка-то ужь онъ и охаживаетъ великатно! Вотъ что!..»

Есть еще у него яйцо знаменитое, которое кажетъ онъ всѣмъ, кто только къ нему ни заглянетъ. Бережетъ онъ его въ десяти бумагахъ, въ шкафу «за стекломъ»: высшая почесть предмету, если таковой удостоится попасть за стекло у крестьянина. Вотъ какъ оно у него оказалось. Былъ у Мина сынъ и сдали его еще 18-ти лѣтъ въ солдаты, прямо въ гвардію, потому былъ онъ въ мать — высокъ и широкъ костью. Лѣтъ черезъ пять, вернулся онъ домой, въ побывку, больной, изнуренный (давно это было). Вошелъ онъ кротко и тихо, усталый и обезсиленный, долго томительно кашлялъ, пока ранецъ снималъ и шинель: плакала мать, встрѣтивши сына такого, плакали тутъ и старушки, завернувшія къ ней въ избу, да и самъ Минъ прослезился, какъ солдатъ, по слову роняя, разсказывалъ страшную быль солдатской службы. Не долго солдатикъ ихъ прожилъ: послѣ дороги сразу свернуло его и ужь на третій день умирать собрался. Тутъ онъ вспомнилъ: «Батюшка, вынь ты мой ранецъ… Забылъ я совсѣмъ-было… есть тамъ яйцо — царскій подарокъ… Стояли мы въ Пасху во дворцѣ карауломъ, всѣмъ намъ далъ по яйцу… Берегъ я его пуще глазу — и вы сберегите: можетъ когда и утретъ оно ваши слезы…» Вынулъ Минъ Афанасьичъ изъ ранца яйцо, сахарное, на розовой ленточкѣ, и воскресенье изъ мертвыхъ Христа на немъ нарисовано было. Умильно смотрѣли отцы на царскій подарокъ и, бережно въ чистый платокъ завернувъ, спрятали въ шкафъ. А солдатикъ ужь умеръ… И завѣщаніе его исполнилось скоро: утеръ себѣ слезы Минъ Аѳанасьичъ… Съ тѣхъ поръ, кто ли придетъ къ нему, всѣмъ онъ съ восторгомъ кажетъ яйцо: «Вотъ, говоритъ, наградилъ!.. Плохъ, плохъ мужичекъ, а самъ Государь его жалуетъ! Да! Онъ, батюшка, знаетъ одинъ — каковъ мужичекъ есть на свѣтѣ!.. Не погнушается имъ никогда онъ!.. Да!.. Вотъ оно что: тутъ какой-нито писаришка съ тобой фордыбачитъ, не смысля ничего!.. А тамъ самъ Государь цѣлуетъ въ уста!.. Потому, онъ одинъ понимаетъ, что какъ онъ при царствѣ — такъ мужичекъ при землѣ: держава всему!..»

— Такъ-то, Пиманъ Савельичъ, говорилъ болтливый Минъ Аѳанасьичъ, мигая глазами и часто сѣменя босыми ногами, спѣша за солиднымъ Пимапомъ: — говорю я: гдѣ битва, тамъ крестьянству раззоръ… А все вѣдь пустое, такъ, перекоры, Богъ вѣсть за что, чего дѣлятъ… другъ другу перечатъ, хитрымъ обманомъ обходятъ, злоба, ненависть… Великъ ли нашъ міръ, и вотъ ужь успѣли чуть не подраться: зависть все… Все изъ пустого!

— Такъ думаю я, выговорилъ молчаливый Пимапъ: — оттого это нонѣ, что всякому стало вольнѣе, а міру тѣснѣе… Прежде было такъ: прежде было тебѣ утѣснительно, да за то міру просторно!..

— А почему все? Потому что битва… Хотѣлъ мужичекъ воли, ну, Государь и говоритъ: вотъ тебѣ воля — воюй!.. Кто кого одолѣетъ! Ну, и пошли воевать — и мужичекъ лютуетъ, и баринъ лютуетъ. Ты скажи, развѣ можно было допрежде, чтобъ баринъ съ мужичкомъ воевалъ, чтобъ онъ на него войной ходилъ? Бить онъ его билъ по своей барской строгости, въ черной кости держалъ, ну, все же до убивства не допущалъ… Не ворогъ же онъ себѣ, понимаетъ, что въ мужичкѣ сила, питаніе его!.. А теперь сказано: воюй всякъ за себя! Ну, и пошла битва. И пошли, братецъ мой, мужика выбивать… Прежде барину мужикъ нуженъ былъ костистый, не оченно чтобы толстъ, ну, и чтобъ на ногахъ стоялъ все же, а теперь барину мужикъ нуженъ дохлый, чтобъ отъ вѣтру валился… Ну, и пошли его вышибать, и въ хвостъ, и въ голову! Кто изъ мужичковъ былъ по-хитрѣе да по-оборотистѣй, тотъ самого барина-то сгребъ, а кто посмирнѣе, ну, тому — одно слово: прощай!.. Война и шабашъ! Какой тутъ міръ — коли война!.. Въ міру миръ и долженъ быть! Міръ въ мирѣ только и жгветъ… Вотъ почему, другъ любезный, и міру пошло утѣсненье: всякъ за себя, а за міръ — никого!

— Оттого и народу стѣсненье, добавилъ Пиманъ. — Кто е знаетъ, что ужь и будетъ!.. Гдѣ намъ воевать? Такъ думать надо, что намъ всего хуже и будетъ… Вотъ нынче какъ сыны-то мои огорчились… Да какже инако!.. Мы народъ робкій… Только и живы работой… Что ужь будетъ — и страшно подумать!.. Прежде, братъ, какъ-то спокойнѣе было… Тишь была… Какъ-то все само-собой шло… Главное, думъ этихъ не было… Какъ о барщинѣ, больше ни о чемъ и не думалось… Въ міру передъ бариномъ всѣ равны были: земли было много, а коли кому недостача — баринъ достанетъ… Сосѣдъ забижаетъ, опять же баринъ заступа: пусть тамъ, какъ знаетъ, одумаетъ… Ну, а те перь, самъ все подумай… А гдѣ же намъ думать?.. Къ этому мы непривычны… Теперь же, послушаешь, всякій несетъ слухи и смуты отвсюду… Молодежь вонъ теперь обо всемъ говоритъ ужь: придутъ къ Покрову съ заработковъ — чего только не поразскажутъ!.. И объ купцахъ, и объ барахъ и объ царскихъ указахъ… Признаться, мнѣ старику ужь и жутко какъ будто…

— Ты не горюй, Пиманъ Савельичъ, сказалъ Минъ Аѳанасьичъ, разгладивъ пальцами волосы: — я вотъ не горюю, потому, братъ, я знаю: хуже не будетъ… Мѣкай такъ, что буде лучше… А хуже не будетъ!.. Потому, это все въ божьемъ произволеніи… Безъ крестьянства, братецъ, не быть — это ужь ты мнѣ повѣрь!.. Былъ приказъ: допущенье мужичку было дадепо воевать съ господами… Ну, а теперь, годи малость, объявится новый приказъ: быть правдѣ и миру чтобы на міру… Ты вонъ гляди, мужичекъ ужь барина тоже нажалъ: сколько теперь ихъ отсюда ушло!.. Бывало, ты помнишь, какое у нихъ здѣсь поселеніе было: только и слышишь — тройки лихія, бубенцы, колокольцы, охоты по звѣрю, по птицѣ… Годи немного, объявится новый приказъ, скажетъ: стой, робя! Не воевать! Будетъ… А то эдакъ въ битвѣ совсѣмъ мужичекъ придетъ въ закончанье — кто же намъ хлѣбъ народитъ? — Ну, и значитъ, всѣмъ поравненье! Ежели кто черезчуръ чужого перехватилъ — сейчасъ тому выплатятъ изъ казны, доброхотно… А земля, пускай, всѣмъ будетъ вровень, чтобы въ ней, матушкѣ, утѣсненья крестьянину не было… Вотъ такъ и вездѣ поведется, какъ у насъ на Вальковщинѣ было… Помнишь, чать!

— Какъ не помнить! Нынче выйдешь въ луга, не разъ вспомянешь: нонѣ скучнѣе, куда!..

— Что говорить!.. Я вотъ еще маленькимъ экимъ засталъ, какъ дѣлили мы Вражьи луга всей Бальковщиной… Господи Боже, сколько народу сбиралось: все крестьянинъ одинъ!.. Мужикъ такъ валмя и валитъ! Все мужичокъ одинъ — на подборъ! Нѣтъ тебѣ тутъ ни начальства, ни баръ: шумно, свободно! Окрестъ окинешь — все наши луга, верстъ на десятокъ!.. Всѣмъ было въ волю, на всѣхъ приходилось, да и царскіе кони всѣ были сыты…

— Всѣмъ былъ просторъ! вздохнулъ тутъ счастливый Пиманъ. — А вотъ ужь какъ барамъ насъ сдали въ подарокъ, да разодрали Вальковщину всю, ровно худую паневу, на клочки да лоскутья, все въ міру пошло прахомъ! Ребятишкамъ своимъ не разъ говорилъ я объ этомъ… Сказки, слышь, говоришь!..

— Не тоскуй, другъ… Помалкивай только: всему времена и сроки… Все прёйдетъ, только одно не прейдетъ — крестьянство, да хлѣбъ!.. Объявится правда, и будетъ надъ всѣмъ владыка одинъ — мужичокъ!.. И миръ будетъ въ мірѣ!.. Это вотъ только дураки Старовѣры толкуютъ, что, молъ, послѣднее время пришло… Да развѣ то можно, чтобъ Богъ мужичка изничтожилъ? Можетъ онъ, Создатель, насъ за грѣхи покарать, да и то по времени, по мѣсту — гдѣ голодовкой, гдѣ хворью, да и то въ разсчетѣ такомъ, чтобъ былъ гдѣ ни то урожай… Чтобы все-жь не свести всего роду людского! Мужичка сведешь разъ, тутъ и міру конецъ!..

IV.

Такъ толкуя, наши друзья подошли къ дому Пимана. То была большая изба, старинной и прочной стройки; въ шесть оконъ по улицѣ. Только вся она казалась какъ будто сшитой и составленной, хотя изъ стариннаго крупнаго лѣса, но изъ короткихъ брусковъ. Видимо было, сначалу она была строена въ три только окна, а потомъ къ ней пристроивалось по окну или по два; такъ росла она и съ боковъ, и сзади, въ глубь двора, по мѣрѣ того, какъ выростала семья. Теперь ужь съ ней рядомъ былъ заложенъ кирпичный фундаментъ и доведенъ до первыхъ оконъ: то строилась новая изба для внуковъ и правнуковъ, предметъ самыхъ пламенныхъ мечтаній Пимана и самыхъ усердныхъ заботъ. Прежде, когда было много лѣсовъ, клалъ хозяйный крестьянинъ для внуковъ избу изъ дубовыхъ бревенъ, теперь уже сдѣлался предметомъ его домогательствъ кирпичъ. Часто такой хозяйственный мужикъ отпускаетъ сыновей зимой на работу въ кирпичные сараи, возить на подводахъ кирпичъ, и только затѣмъ лишь, чтобъ вмѣсто платы заполучить тысячъ пятокъ или десятокъ плитъ. Прочна, вѣковѣчна такая изба, а отъ пожаровъ лучше не надо! И долго же строитъ такую избу «счастливый» мужикъ, если вздумаетъ вывесть ее одними своими трудами. Такъ и Пиманъ съ сыновьями: третій ужь годъ какъ въ извозъ ходятъ они на кирпичный заводъ, чтобъ заработать кирпичъ; и по легоньку, исподволь, идетъ прирощенье избы: нынче выведутъ двѣ-три кладки, на другой годъ — еще три — и думать надо — придется женить правнуковъ прежде, чѣмъ будетъ готова изба и покроется крышей!.. А Богъ вѣсть, можетъ и такъ суждено ей застыть, не поднявшись до половины: «мужицкое счастье — вода!» Такъ часто раздумывалъ робкій Пиманъ, глядя на новую стройку — и все упорнѣе напрягался съ дѣтьми въ работѣ, чтобы какъ-никакъ поскорѣй увидать завершеннымъ трудъ многихъ лѣтъ.

Онъ и теперь было остановился съ Миномъ у стройки, чтобъ передать ему снова свои упованія, разсчеты и опасенія. Но изъ окна тутъ окрикнула ихъ Пиманова жена:

— Отецъ, чего-жь запоздалъ ты? Мы вѣдь ждемъ тебя… Людямъ тоже вздохнуть надо… Гляди, ужь не долго — займется заря и опять подыматься, съ подводами ѣхать…

— Чего-жь меня ждете?.. Чать я васъ никогда не стѣснялъ… ѣшьте, спите, какъ всякому надо… А мнѣ вѣдь немногого нужно, отвѣтилъ Пиманъ. — Зайдемъ, коли хочешь, Минъ Аѳанасьичъ, прибавилъ онъ пріятелю: — у васъ нонѣ пьютъ ли чай-то?

— Не знаю, чай пьютъ, сказалъ, почесавъ лѣниво поясницу, Минъ Аѳанасьичъ. — Да не хочется мнѣ къ намъ идти-то сегодня — пущай пьютъ одни… Признаться, нонѣ мы съ брательникомъ опять поругались… У насъ вѣдь не то, что у васъ: мы народецъ неровный… Порохъ — одно!.. Мало чуть искра запала — вотъ и пожаръ!

— Что же у васъ?

— Все изъ пустого!.. Чему быть? Да я не горюю… Я вотъ потихоньку, чтобъ шуму не дѣлать и имъ на глаза не казаться, уйду прямо на сѣнницу, да тамъ и высплюсь! Важно теперь тамъ: тепло и душисто!.. А пока, пожалуй, водицы съ тобой потяну.

Въ избѣ, за столомъ, сидѣли бородатыя дѣти Пимана, наливая жиденькій чай и постоянно отирая потныя лица; мать-старуха подавала имъ хлѣбъ и творогъ: то была высокая баба, въ черномъ платкѣ и изгребномъ сарафанѣ, съ худымъ лицомъ, но пріятнымъ и умнымъ; съ тонкими блѣдными губами, всегда сжатыми плотно, и съ большими карими глазами, упавшими глубоко въ глазницы, изъ которыхъ они блестѣли уже потухавшимъ огнемъ: все въ ней говорило, что была она когда-то и бойка, и красива. И теперь, подъ привычнымъ смиреннымъ степенствомъ ея можно было подмѣтить ту упорную силу, которая никогда не бросается всѣмъ на глаза, но которая невидимо все заставляетъ дѣлать по своему. Много женщинъ такихъ въ нашихъ селахъ. Ихъ трудовая тяжелая доля въ крестьянствѣ и выходки грубой мужицкой силы надъ ними не рѣдко заставляли въ ней видѣть «раба», безъ силы и воли, подобно волу, покорному кнуту своего хозяина. Но часто на дѣлѣ, всѣмъ невидимо, руководитъ она, эта «раба» — мать молодыхъ поколѣній. Какъ бы ни былъ звѣрски дикъ несчастный отецъ, одна она примиряетъ съ нимъ семью и, во имя тѣхъ немногихъ минутъ, когда они когда-то можетъ быть любили другъ друга, вноситъ она и въ дѣтскую душу гуманное чувство прощенья. А невольное, можетъ быть безсознательно присущее ей чувство заботы о судьбѣ своихъ поколѣній, придаетъ душѣ ея ту чуткость, съ которой относится она къ перемѣнамъ и треволненіямъ житейскимъ, къ тому, что только едва еще намѣчено въ жизни, и скоро въ грядущемъ займетъ прочное мѣсто. Женщина въ деревенской семьѣ — а можетъ быть и во всякой другой — неустанно творящій художникъ: чувствомъ она охраняетъ миръ очага и до гроба въ себѣ сберегаетъ искры любви, которыя въ мужѣ давно ужь погасли; чувствомъ же постигаетъ она часто то новое въ жизни, чего мужъ или не видитъ, или по упрямству не хочетъ признать, или же просто не понимаетъ и робко предъ нимъ отступаетъ. И вотъ, незамѣтно, изо-дня въ день, намекомъ и словомъ невольно она его увлекаетъ въ сторону ту, куда онъ ни за что бы не рѣшился идти прежде. Мужъ всегда слишкомъ занятъ дѣломъ минуты и слишкомъ много привыкъ придавать значенія собственной волѣ: вотъ почему онъ такъ часто горланитъ и самодурствуетъ, дико и порывисто протестуя, между тѣмъ какъ его увлекаетъ невидимо то, чему онъ никогда не позволилъ бы себѣ покориться.

Такова была и Катерина Петровна. Когда-то въ самой ранней молодости (о, какъ давно это было!) любила она молодого, веселаго, добраго краснобая и беззавѣтнаго кутилу Мина Аѳанасьича… Почти уже дѣло было рѣшенымъ, что быть ей за нимъ, но вдругъ она обвѣнчалась со степеннымъ, молчаливымъ и ровнымъ Пиманомъ. Чутко ей говорило сердце, что въ немъ будутъ жить тѣ идеалы, на которыхъ прочно и крѣпко установляется жизнь. А любовь — это пѣсня, улыбка, цвѣтокъ — разцвѣли и пропали. Скучно ей было сначала съ Пиманомъ, и вотъ въ первый годъ замужества она нерѣдко убѣгала, по вечерамъ, къ дѣвкамъ и парнямъ, и къ тому же удалому Мину, и съ нимъ часто въ лѣсъ уходила. Сказали Пиману. Пиманъ осердился. Но Катерина Петровна такъ чистосердечно уважала его, какъ хозяина дома, какъ отца ея будущихъ дѣтей, какъ хранителя и владыку семейнаго очага, какъ крѣпкую опору всей ея, можетъ быть, долголѣтней жизни, что ей ничего не стоило утвердить его въ мысли, что можетъ ли быть какое-нибудь сравненіе между игрою молодой крови, плотскимъ влеченіемъ и тѣмъ чувствомъ, которое она питала къ нему. И то была правда.

Крестьяне смотрятъ на это иначе, чѣмъ мы: правствепную связь, уваженіе, почтеніе, крѣпость хозяйственныхъ узъ они рѣдко ставятъ въ зависимость отъ любви; послѣднюю много ниже считаютъ они, и хотя формально относятся строго къ любовнымъ загуламъ, но не считаютъ ихъ важными, пока они не грозятъ гармоніи деревенскаго очага. Часто мы называемъ развратомъ въ крестьянствѣ то, чего сами они таковымъ не считаютъ. Какъ грубость ихъ языка не говоритъ о развратѣ мысли и воображенія, такъ и легкомысленный, съ нашей точки зрѣнія, взглядъ ихъ на физіологическій актъ — не есть еще признакъ потери стыда или чести. У насъ этотъ актъ часто покоряетъ себѣ и разрушаетъ глубокую нравственную связь навсегда, только потому, что мы привыкли съ нимъ неразрывно мыслить гармонію духа и тѣла, хоть бы ея, въ сущности, тутъ не имѣлось. Такой гармоніи народъ не признаетъ, и отъ физіологическаго акта не ставитъ въ зависимость нравственной личности, такъ какъ ее и трудовую гармонію онъ привыкъ ставить выше, чѣмъ удовлетвореніе плоти. Такъ и Катерина Петровна, когда родился у нихъ сынъ, скоро взяла въ твердыя руки хозяйство, и вотъ сорокъ ужь нѣтъ, какъ вѣрнымъ и неизмѣннымъ сопутникомъ служитъ Пиману. Дѣтей у нихъ пятеро: дочери двѣ и три сына. Старшая дочь и младшій сынъ скорѣй на отца походили: также спокойно-медлительны, ровны, мягки и трудолюбивы, и бойкости было въ нихъ мало: медленно и спокойно текла мысль въ ихъ мозгу и кровь въ жилахъ. Но старшихъ два сына (одинъ, самый старшій, давно въ раздѣлѣ былъ и съ ними давно уже не жилъ) и младшая дочь много носили въ себѣ материнскаго: живѣе какъ будто двигалась кровь въ нихъ, свѣтлѣе и чище былъ мозгъ, сердце билось сильнѣе и чутче, и въ трудѣ больше сознательно-дѣятельной энергіи было, чѣмъ равномѣрно-механической напряженности. Да и по внѣшнему виду они рѣзко носили ту же печать: одни бѣлокуры были, въ отца, а тѣ, что въ мать, черноваты; первые были на взглядъ симпатичнѣй, но вторые — красивѣй. За то если первыхъ сразу полюбишь, то объ вторыхъ долго и пристально будешь раздумывать: непобѣдимо загадочнымъ чѣмъ-то вѣетъ отъ нихъ. Такъ ясна и знакома, и дорога иногда намъ книга прошедшаго, и такъ загадочно-заманчива еще неоткрытая книга будущаго.

Въ избѣ теперь только два сына сидѣли и ужинъ кончали. Жены и малыя дѣти ихъ давно улеглись, каждыя на своей половинѣ. А молодежи тутъ не было видно: откуда-то только, въ растворенныя окна, доносился говоръ, смѣхъ и громкая пѣсня Пимахи-внука.

— Міръ вамъ! привѣтствовалъ Минъ Аѳанасьичъ и, поклонившись, смиренно крехтя и какъ будто не смѣло присѣлъ въ сторонѣ. Немного всегда онъ какъ будто стѣснялся или боялся старшаго сына Пимана. Да и самой Катерины Петровны. Всегда говорливый и беззавѣтный съ Пиманомъ или съ другимъ кѣмъ, онъ при нихъ вдругъ замолкалъ, робѣлъ и только сіялъ всѣмъ лицомъ. Такъ часто дѣти бываютъ болтливы между собой или съ нянькой-старухой, шутятъ, говорятъ небылицы или же уносятся въ міръ безгрѣховныхъ, наивныхъ фантазій, но лишь войдутъ «взрослые» и солидные люди — мать или отецъ — какъ внезапно смолкаютъ они, съ улыбкой смотря на вошедшихъ и конфузливо прячась за старую няньку.

— Спасибо, отвѣтили дѣти Пимана, вылѣзая изъ-за стола: — садитесь!.. Мы ужь попили… Больно долго что-то вы шли.. Али устали?

— Такъ, поболтали кое о чемъ со старикомъ, замѣтилъ Минъ Аѳанасьичъ.

— Ты ужь извѣстно: сказку затянешь — не скоро тебя остановишь, шутливо сказалъ старшій сынъ. — Вотъ и сегодня — міръ намутилъ…

— Что-жь такъ? Кажись, нонѣ я смирно, испуганно вскинувъ глазами, сказалъ Минъ Аѳанасьичъ.

— Пора бы тебѣ это бросить… Поведенье плохое, продолжалъ ужь серьёзно старшій сынъ.

— А что-жь я?

— Къ чему насъ ты счастливыми славишь вездѣ, въ дѣло не въ дѣло? Что мы, въ самомъ дѣлѣ, за богачи?.. А народъ тутъ и радъ…

— Да вѣдь что-жь, не одинъ я… Вонъ и Макридій Сафронычъ тоже.

— То-то вотъ, Макридій Сафронычъ… Кажется, намъ онъ извѣстенъ… Котами недаромъ зовутъ ихъ: ласково стелятъ да какъ будетъ спать!.. Они рады, что такихъ счастливыхъ нашли, за которыхъ и себя можно спрятать… А кабашные гости и рады, имъ дай только видъ — разнесутъ… А тутъ только и словъ отовсюду: вотъ счастливые! вотъ жадные!

— Да вѣдь это я спроста… Развѣ я что!.. Не изъ зависти чай… Такъ, спроста… А гдѣ просто, тамъ, говорятъ, ангеловъ со ста, замѣтилъ Минъ Аѳанасьичъ, сіяя.

— Говорятъ и другое: постоитъ простота, слышь, воровства. Нонѣ на ней недалеко уѣдешь… Это вотъ, можетъ, тебѣ — ничего… Ну, а намъ оно и обидно какъ будто… Что бы, кажись, безгрѣшнѣй да справедливѣй работы, а и тутъ ужь счастливыми стали дразнить, укорять да глумиться… Вотъ взять хоть бы брата Бориса… Давно ли вернулся, а…

— Ну, оставьте объ этомъ… Будетъ ужь… Что привязались?.. Одна рѣчь — не пословица, сказалъ недовольнымъ тономъ Пиманъ. — Лучше потише, ровнѣе… Уйдите въ себя…

— И то правда, не за худое вѣдь назвалъ васъ Минъ Аѳанасьичъ счастливыми, прибавила и Катерина Петровна: — за работу, да за старанье.

— Онъ-то такъ… А другіе…

— А другіе найдутъ свое завсегда… Оставьте!.. Слава Богу, собрали хлѣбъ… Убрали поле… Надо благодарить, а не то что перекорами Бога гнѣвить… Пока ничего, а дальше что будетъ, тогда и увидимъ… Давай-ка, старуха, намъ хлѣба!

— А я вотъ такъ полагаю, что счастливъ-то ты, Минъ Аѳанасьичъ, лукаво сказала Катерина Петровна, поведя на него своими черными глазами, вспыхнувшими какъ будто изъ-подъ пепла огнемъ: — намъ за твоимъ счастьемъ не угоняться!..

— Это вотъ вѣрно, подхватили братья.

— Мы вотъ счастливы, продолжала она: — пока у насъ все въ достаткѣ да въ мирѣ, пока хозяйство идетъ колесомъ!.. А чуть насъ прижмешь, чуть Господь огорченьемъ попустить — тутъ и нашему счастью конецъ, пойдетъ недовольство, тоска, станемъ сердиться одинъ на другого, виновнаго будемъ въ каждомъ искать… А ты, гдѣ ни сядешь, все тебѣ мило! Что птица: сядетъ на землю — зернышко клюнетъ, сядетъ на вѣтку — поетъ!..

— Вотъ это такъ!.. Мать тебя знаетъ! крикнули дѣти и громко смѣялись. — Такъ ты ужь впередъ, на-міру, такъ и кричи: я, молъ, счастливый!.. А насъ-то оставь… Ну, прощайте, пока… Съ вами не кончишь до утра… А намъ вѣдь ужь скоро ѣхать… Неравно скотину, мамка, погонишь, толкни насъ!..

— Ну, ступайте… А мы ужь, на старости, и отдохнемъ… Ну-ка, старуха, дай намъ винца! Вспомнимъ мы съ нимъ старину…

— Вотъ хорошо… Эхъ, хорошо!.. Пусть ихъ, молодыхъ: намъ ужь съ ними не жить! воскликнулъ Минъ Аѳанасьичъ, и рядомъ за столъ усѣлся съ Пиманомъ.

— Ну-ка вотъ, старички, помѣряйтесь лучше другъ съ другомъ: кто счастливѣе прожилъ… Намъ вѣдь ужь можно свести концы съ концами, сказала Катерина Петровна, ставя графинъ.

— Чай пора… А можетъ — Богъ знаетъ! — можетъ, жизнь и въ чужой еще вѣкъ заведетъ!.. Раньше смерти счета не сведешь! замѣтилъ Пиманъ Савельичъ, наливая Мину стаканчикъ. — Ну, пріятель, такъ въ чемъ же намъ счастье-то было? А?

— Прожили — вотъ тебѣ разъ; прокормили себя и другихъ — вотъ тебѣ два, да и на предки работниковъ міру оставимъ… Вотъ тебѣ и мужицкое счастье! отвѣтилъ Минъ Аѳанасьичъ.

— Слава Создателю!.. Нынче годъ былъ хорошъ… Какъ-никакъ, можетъ, всѣ справимся, и травы, и хлѣба хороши… Народъ, можетъ, продержитъ и себя, и скотину до новаго хлѣба, да и и подати, можетъ, осилитъ… А то что ужь! Бѣда! Вотъ три года тутъ было: земли своей мало, а рейды большія… Безъ урожая, убытокъ одинъ.. Сколько свели на базаръ за уплату аренды скота ни за что!.. Прежде не знали мы это…

— Тѣсно, тѣсно, Пиманъ Савельичъ, народу…

— Ну-ка, старуха, выпей и ты съ нами… Нонче всѣмъ подкрѣпиться не грѣхъ… Тебѣ будетъ съ нами не стыдно! пошутилъ легонько старикъ.

— Чего стыдно! сказала Катерина Петровна и опять повела лукаво глазами на Мина. Но Минъ Аѳанасьичъ стыдливо опустилъ бороду внизъ и долго боялся взглянуть въ лицо своей старой зазнобѣ.

Выпили; плотно поѣли моченыхъ груздей, чаемъ запили.

— Гдѣ-жь молодки?.. Неужь все гуляютъ? спросилъ Минъ Аѳанасьичъ.

— Слышишь чай, вонъ это твой заливается! отвѣчала Катерина Петровна: — Андрей твой, Пимаха, Анютка да Пашка мои. Нѣтъ имъ устатку!.. Пашутка-отъ мужа бѣжала: выпилъ лишку, буянитъ да куралеситъ — выгналъ ее… Парень всѣмъ бы хорошъ, да разсудокъ теряетъ въ винѣ, а у него и такъ его мало; доберъ, работящъ, сердцемъ тепелъ и мягокъ, ну, а въ жизни приглядки не знаетъ… А какъ выпьетъ — совсѣмъ ужь дуракъ… Да онъ по Пашуткѣ!.. Пашутка сама къ нему виснетъ. Прибѣжала сегодня, реветъ, а теперь вонъ съ молодыми гуляетъ, пока мужъ не уснетъ, да дурить перестанетъ. А на завтра сама на шею повиснетъ къ нему!.. Хорошо оно жить такъ пока, да послѣто трудно, трудно будетъ, закончила мать и задумчиво опустила взглядъ.

— Ну, старикъ, за молодыми намъ не угнаться, сказалъ задремавшій Пиманъ: — имъ вонъ и работа не въ усталь… Кровь молодая свое возьметъ!.. Не пора ли намъ къ мѣсту?

— Что-жь, пожалуй… Я ужь прямо на сѣно.

— И я тоже… Тепло тамъ теперь, ровно на печкѣ!..

— Да шли бы вы вмѣстѣ къ намъ въ сѣнницу, чѣмъ порознь… Все-жь веселѣе было бы спать, сказала жена.

— И то!.. За нами вѣдь не грудные ребята… Пойдемъ, Минъ Аѳанасьичъ!..

На улицу вышли сначала, поглядѣли на небо. Покоились мирно на немъ блѣдныя звѣзды, только порой, словно внезапно сорвавшись, одна за другой быстро слетали и, загорѣвшись яркимъ огнемъ, исчезали во тьмѣ горизонта. Гдѣ-то зарница играла. Тихо. Даже вязъ старожилый спалъ крѣпко и не ворчалъ своей удрученной вѣками вершиной.

— Хорошо, кабы насъ Господь вдосталь уважилъ, сказалъ Пиманъ Савельичъ. — Кабы еще постояла съ недѣлю такая пора, не надо-бъ топить и овиновъ… Сыромолоткой справились бы… А вѣдь намъ, какъ отняли лѣса, въ этомъ не малый разсчетъ!..

— Какъ можно! Что за мужикъ безъ воды, безъ земли, да безъ лѣсу!.. Страшно подумать!.. Не мало народу, слышно, стало — въ снопахъ хлѣбъ продаютъ, изъ того, что скорѣе на деньги купишь муки, чѣмъ дождешься своей…

— Эхъ, господа, господа! покачалъ головой сокрушенно Пиманъ.

Прошли черезъ дворъ, гдѣ лошади мирно дремали, опустивъ головы внизъ, да изрѣдка переступая ногами — огородомъ, откуда, словно тяжелый мѣшокъ, поднялась сова и, пролетѣвъ, неуклюже сѣла на крышѣ — черезъ коноплянникъ, отъ котораго воздухъ кругомъ сталъ густымъ и тяжело-душистымъ. А вотъ и овины, скирды, а дальше ужь поле… Распахнувъ широкія ворота у сѣнницы, улеглись старики на свѣжее сѣно, повздыхавъ и покрякавъ.

— Господи Боже, спаси и помилуй насъ грѣшныхъ! зѣвая шептали они, раскинувшись на-спины, вверхъ животами.

Потянуло сырою росой, а по ней откуда-то чуть внятный говоръ донесся.

— Все еще наши гуляютъ, говорилъ Минъ Афанасьичъ: — это Андрей… А это Анютка твоя хохочетъ…

И Минъ Афанасьичъ опять сладко зѣвнулъ.

— Слышь-ка, Пиманъ Савельичъ… Спишь, что ли? заговорилъ онъ опять.

— Чего ты?

— Хотѣлъ я тебѣ нонѣ сказать, кстати ужь… Помнишь, кажись мы съ тобой когда-то уговоръ породниться поставили… Ась?

— Помню… Такъ что-жь?

— То-то, молъ, кстати… Вотъ и осень приходитъ, и хлѣбъ убранъ въ достаткѣ… Хорошо бы оно и пива заварить?.. Ась?..

— Что-жь, я не прочь… Только, знаешь ты самъ, въ этомъ дѣлѣ ребятамъ я не указчикъ.

— Знаю, знаю… Завсегда ты былъ ровенъ: — почему-жь ты и счастливъ…

— Какъ Анютка да мать… Большаковъ тоже надо спросить… А мнѣ что!.. Насъ съ тобой, говорятъ, не разлей и вода… Только вотъ у тебя, вишь, идутъ перекоры, битва, а ты самъ говоришь…

— Полно, брось… Пустое все это!.. Изъ чего вѣдь и дѣло-то вышло: — больно ужь по-милу зажили съ братомъ… Ну, говоримъ, что намъ порознь чаи распивать: будемъ собща пить!.. И стали… Попуталъ вотъ грѣхъ… Изъ-за сахару что ли, али изъ чего — и повздорили бабы… Мы съ брательникомъ выпивши были… Ну, и того, значитъ, всякъ за свое… Это пустое!.. Мой Андрей, ты знаешь, парень хорошій, въ работѣ примѣрный… Анютка твоя тоже дѣвка король, и умомъ и работой… Да и сами они ужь гуляютъ давно… Такъ какъ ты?

— Говорю тебѣ, ладно… Сватай… да спи-се! И старики замолчали. Но Минъ Аѳанасьичъ не скоро уснулъ.

— Слышь ты еще что, Пиманъ Савельичъ, кстати хотѣлъ я… Дай ты мнѣ рубль… Послѣ сочтемся…

— Вотъ ты какой, братецъ… Право! отъ нетерпѣнья тяжело повернулся Пиманъ Савельичъ: — вотъ ты… Повадь тебя только хоть малость, ужь ты… Право!.. Вотъ ты… ей-Богу… Смутьянь ты!.. Правду говорятъ сыновья… (Пиманъ Савельичъ былъ добръ по природѣ, но какъ всякій хозяйный мужикъ, что сидитъ въ кабалѣ у хозяйства, скуповатъ и прижимистъ: не любитъ онъ, когда у него просятъ денегъ, такъ какъ это рождало въ душѣ у него постоянно борьбу, которую самъ онъ никакъ разрѣшить былъ не въ силахъ).

— Ну, спи, спи, поспѣшилъ успокоить его Минъ Аѳанасьичъ: — я потому больше, что вотъ теперь у насъ эта война зачалась, такъ тутъ не подступишь ни къ брату, ни къ женѣ…

— Двугривенный дамъ завтра, сказалъ Пиманъ: — а то стукай къ старухѣ моей… Пускай, какъ она… У насъ вѣдь хозяйство — я одинъ на себя не возьму…

— Спи, спи… Не надо… Я такъ… Нѣтъ ужь, я къ ней не пойду, утѣшалъ Минъ Аѳанасьичъ, оробѣвъ при одномъ намекѣ на Катерину Петровну.

— Гривенникъ, хочешь, прибавлю еще, ворчливо сказалъ Пиманъ. — А больше ни за что!.. Вотъ ты, братецъ, какой… Ты ужь, сдѣлай милость, еще у меня не проси — это не дружба… Эдакъ съ тобой я совсѣмъ поссорюсь… Вотъ вы народецъ какой: тебя вотъ повадь…

— Ну, ну, спи съ Богомъ!..

И старики, повернувшись задомъ другъ къ другу, ноги поджавъ, какъ ребята, скоро заснули…

Въ щель сарая тихо глядѣла луна. Гдѣ-то скрипнула еще разъ калитка — и ночь налегла на деревню, окутавъ ее серебрянымъ свѣтомъ всплывшей на небо луны и свѣже-пахучимъ паромъ отъ хлѣба и сѣна.

V.

Спитъ «счастливый» Пиманъ и снится ему — какъ, чѣмъ и за что онъ сподобился этого счастія.

То было давно, лѣтъ больше полсотни назадъ. Ни мать, ни отца онъ съ сестрою не помнитъ, и первое, что прежде всего коснулось сознанья его — былъ «міръ» деревенскій. Страшное было въ немъ что-то, и вмѣстѣ въ немъ было все — и защита, и сила, и правда.

Помнитъ онъ, когда еще вокругъ Дергачей стояли глухіе лѣса и болота. Изба ихъ была вдалекѣ, на опушкѣ, у самаго лѣса. Помнитъ, какъ по ночамъ собирались тутъ какіе-то странные люди; долго сидѣли за свѣтцомъ изъ лучины, пили вино и считали да прятали деньги. Одинъ былъ высокій здоровый съ черной, какъ смоль, бородой и остро-сердитымъ взглядомъ; ходилъ онъ всегда въ грубой синей рубахѣ и синихъ портахъ, высоко засучивъ рукава, изъ-за которыхъ глядѣла мозолистой кожи обросшая вся волосами рука. Всегда подпоясанъ онъ былъ кушакомъ, за который засунутъ топоръ. Тотъ человѣкъ, надо думать, былъ суровый отецъ ихъ, такъ какъ одинъ онъ приносилъ имъ и хлѣбъ, и похлёбку, и кашу. Откуда онъ бралъ это все, не знали они. Прежде съ сестрой кормила ихъ женщина, но давно ее они не видали. Съ тѣхъ поръ, одиноко и робко сидѣли они цѣлые зимніе дни, дожидаясь, когда завернетъ въ избу тотъ черный мужикъ съ бородой, что приносилъ имъ и воду, и хлѣбъ. Были малы они, никого изъ людей деревенскихъ не знали, только порой по-лѣтамъ заходили къ нимъ изъ деревни храбрые дѣвки и парни, которые рѣшались пускаться въ лѣсную трущобу за малиной, грибами и клюквой.

По зимамъ же было имъ жутко и страшно, когда завывали мятели и волки, и выходилъ изъ берлоги медвѣдь. Но не долго такъ было. Однажды, весной, когда еще снѣгъ не сошелъ весь, слышатъ они какъ все ближе и ближе говоръ несется и шумъ; вотъ онъ раздался въ лѣсу; черный мужикъ, что принесъ имъ и яицъ, и хлѣба, вдругъ оробѣлъ, сердито брови наморщилъ и, со скамьи не вставая, угрюмо подслушивалъ говоръ, словно волкъ, что почуялъ погоню.

— Міръ! вдругъ сказалъ онъ, какъ будто невольно, и весь задрожалъ, заметался; то ребятишекъ на руки бралъ, то въ подполье совался, и страшно стало Пиману съ сестрой этого грознаго слова.

Не долго прошло, какъ густою толпой мужики окружили избу; другіе же двинулись въ лѣсъ и разсыпались тамъ, наполнивъ его шумомъ и гамомъ. Тогда старики, съ бородами въ лопату, въ лаптяхъ, съ длинными палками, ввалились въ избу и приказавши отцу явиться на сходку, вышли всѣ вмѣстѣ. Здѣсь у избы, усѣвшись рядами на бревнахъ, изъ которыхъ сочилась смола золотая на солнцѣ, стали они что-то сурово отцу говорить. Что тамъ было, объ чемъ говорили, ни Пиманъ, ни сестра не слыхали. Только скоро послышались имъ дикіе крики и вопли отца, а изъ лѣсу съ разныхъ сторонъ, какъ по командѣ раздался, гулко и звонко, стукъ топоровъ о вѣковѣчныя сосны. Дрогнулъ какъ будто лѣсъ заповѣдный и съ послѣднимъ крикомъ отца ихъ послышался хрястъ отъ паденья деревьевъ. Испугались ребята и, въ сильной тревогѣ, забились за печку; слушали день весь, какъ по лѣсу гулъ и стукъ разносился, какъ птицы кричали, будто жалобно плача, носясь тучей надъ раззоренными гнѣздами, какъ пѣсни и говоръ немолчный скоро повисли вокругъ. На царство лѣсное войной шло царство мірское.

Поздній вечеръ насталъ и солнце давно спустилось за стѣну лѣсную, сквозь стволы пробиваясь снопами желтыхъ лучей, когда, на смѣну уставшимъ, прибыли новые люди съ цѣлымъ рядомъ порожнихъ подводъ: то были бабы и дѣти; шумно скакали они прохладною просѣкой, спѣша на подмогу мужьямъ и отцамъ, которые ихъ поджидали, сидя на свѣже-обрубленныхъ пняхъ. Скоро, сложивъ на колеса сочныя бревна, а сучья и хворостъ покинувъ на поруби, весело двинулся поѣздъ къ деревнямъ; ребятишки верхами сидѣли на бревнахъ, молодыя дѣвки и парни впередъ шли, съ громкими пѣснями, а за ними отцы, тихо ступая, усталые двигались. То былъ словно поѣздъ побѣдителей, возвращавшійся съ битвы, обремененный добычей. А на него, будто украдкой, въ окно долго смотрѣли Пиманъ и сестра, у которыхъ любопытство давно пересилило страхъ: никогда еще прежде они не видали столько народу… Вотъ онъ, этотъ «міръ», предъ которымъ суровый отецъ задрожалъ (они не знавали, чтобы онъ когда передъ чѣмъ волновался въ испугѣ), и застонало лѣсное, темное царство… Долго тянулся медленный поѣздъ, пока удалось ребятишкамъ выглянуть за дверь и подсмотрѣть, что совершилось. Вмѣсто зеленой стѣны, за которою страшное что-то скрывалось, передъ ними — справа и слѣва, и сзади лежала равнина, а столѣтнія сосны будто въ испугѣ далеко назадъ подались и угрюмо смотрѣли на поверженныхъ братьевъ. Долго стояли тутъ и смотрѣли Пиманъ и сестра въ нѣмомъ изумленьи вокругъ — и на равнину, зеленымъ еще и свѣжимъ покрытую хворостомъ, и на холмы съ деревнями, что вдругъ вдали открылись предъ ними, и на пернатыя стаи, что все еще съ жалобнымъ крикомъ носились надъ порубью, ища раззоренныя гнѣзда и клича побитыхъ птенцовъ. Ночь наступила, а къ нимъ все не шелъ еще черный мужикъ, съ которымъ нынѣ страшное что-то такое свершилось. Только ужь въ раннему утру, чуть загорѣлась заря, торопливо зашелъ онъ въ избу, слазилъ въ подполье, вынулъ оттуда что-то въ мѣшкѣ, насыпалъ на столъ груду мѣдныхъ монетъ, подошелъ въ ребятишкамъ и, махнувши сердито рукою, вышелъ опять… А на утро, чуть солнце поднялось, снова съ гуломъ и гамомъ тотъ же «міръ» надвигался на лѣсъ, что вчера; только сегодня съ избой ихъ не имѣлъ ужь онъ дѣла; толпы съ топорами, пилами валили одна за другою все дальше, мимо поруби свѣжей, къ отступившему лѣсу. Скоро опять раздались гулкіе стоны и хрястъ подрубаемыхъ сосенъ. Долго ждали Пиманъ и сестра, но ни отецъ, ни «міръ» къ ихъ избѣ не являлись. Прошли къ лѣсосѣкамъ бабы и дѣти, толпами неся уставшимъ въ кувшинахъ и кринкахъ квасъ, молоко, пироги. Голодъ сталъ мучить Пимана съ сестрой. И вышли они изъ избы и, присѣвъ на брошенный пень подъ окномъ, стали плакать. Тогда подходили къ нимъ сердобольныя бабы: «гдѣ же отецъ?» говорили и, покачавъ головами, имъ по куску пирога оставляли, спѣшно и что-то между собою толкуя, торопясь къ ожидавшимъ ихъ мужикамъ.

А когда свечерѣло и вновь тронулся изъ лѣсу длинною цѣпью обозъ съ свѣжими бревнами, а Пиманъ и сестра все сидѣли еще у избы и плакали въ страшномъ смущеніи, что ихъ снова однихъ покидаютъ, тогда проходившій съ обозомъ народъ приставалъ возлѣ нихъ и говорилъ: «Неужели-же однихъ покинуть ихъ на ночь? Отца, вишь ты, съ ночи они не видали… Чего бы съ собой да и съ ними онъ не надѣлалъ?»

И сказавши, входили въ избу, осмотрѣли и печь, и закуты, и нигдѣ не нашли ничего съѣстного. Когда же увидѣли кучу монетъ на столѣ, всѣмъ на умъ подозрѣніе пало, что не даромъ лѣсникъ это сдѣлалъ. И, сговорившись, рѣшили всѣ въ голосъ:

— «На міръ!.. Надо и деньги, и ребятишекъ къ міру представить».

Услышавши это страшное слово, ребята опять заревѣли: представилось имъ, что старики съ бородами и палками сдѣлаютъ съ ними тоже, что и съ отцомъ. Однако же, ихъ на воза посадили и, давъ по ломтю пирога, повезли на деревню. Тутъ подъ вязомъ стариннымъ ихъ на бревно посадили, сказавши, чтобы ждали они когда соберется народъ. Ребятишки, которые всю улицу запрудили, встрѣчая стадо, сгрудились около нихъ и съ любопытствомъ смотрѣли, какъ на волчатъ, принесенныхъ изъ лѣса.

Скоро начали къ нимъ подходить старики, и вотъ собрался снова «міръ», котораго словомъ однимъ, невольно сорвавшимся съ губъ, научилъ ихъ бояться отецъ и видѣть въ немъ высшую силу. Сначала старики стали распрашивать ихъ, но мало добились толку.

— Надо на міръ взять! сказали одни: — за отца не отвѣтчикъ ребенокъ.

— Кто же будетъ кормить ихъ, замѣтили бабы: — они еще малы, за ними уходъ да глаза, а у всѣхъ, насъ самихъ ребятъ полны руки… Сбились сами мы съ ними.

— Полно вамъ брехать!.. Оставьте! крикнули тутъ старики.

Но бабы не унимались.

— Вамъ мужикамъ хорошо, говорили они: — вы не знаете нашего дѣла: и за скотиной поспѣй, и на полѣ, и въ печь, и вамъ наготовь холста да синюхи, себя обшей и ребятъ… Ты его, малаго, вымой, обшей, накорми…

— Что-жь, ихъ въ лѣсу что ли бросить, заговорили міряне: — моли еще Бога, что у отца не остались… Вышли бы съ нимъ такіе же волки лѣсные! А у насъ все же крестьянами будутъ… Года два прокормить, а тамъ ужь, глядишь, за ними потянетесь сами: при землѣ лишній работникъ — Божія милость!.. А они при землѣ-то да на міру, погляди, мужиками выйдутъ какими. Будутъ работники міру, и насъ самихъ лучше… За мірскую ласку да хлѣбъ-соль на вѣкъ міръ попомнятъ… Мы вотъ говоримъ: что намъ міръ! Мы, молъ, сами себя откормили… Такъ-то…

— Что говорить! бываетъ и такъ, что на мірскихъ-то хлѣбахъ и змѣю вспоишь-вскормишь, замѣтили неугомонныя бабы: — отъ такого отца и щенята такіе… Не ровенъ часъ, съ ними своихъ ребятишекъ испортишь…

— Ну, молчите!.. Ждите мірского рѣшенія! крикнули тутъ старики. (А въ ту пору старики на міру были сила большая). — Пока малы они, пустимъ, міряне, ихъ въ череду на прокормъ… А ужь послѣ, коли отецъ не объявитъ себя, пристроимъ къ хозяйному дому… Вамъ же, бабёнкамъ, приказъ: буде кто изъ васъ станетъ ими гнушаться, ту, по суду стариковъ, высѣчемъ здѣсь вотъ, на сборнѣ…

— Ну, что болтать!.. И впрямь не лѣсные волчата… Къ семьямъ берутъ, не то что на міръ! сказали солидныя бабы, и всѣ расходиться стали по-избамъ.

Старики же про-межь собой еще толковали, головами въ раздумья качая: "Вишь ты, лютое семя, не хочетъ смириться… Ушелъ!.. Да они ужь издавна были такіе: хлѣбопашества вѣкъ не знавали. Такъ, лѣсными людьми завсегда проживали. Дикіе стали… А послѣ вотъ мастерствомъ занялись по дорогамъ. Ну, да и лучше, какъ мы изведемъ ихъ гнѣздо: а то ужь и такъ навели на насъ всякаго чину… Только и знаемъ — обыскъ, облава, опросы… Дай понюхать разокъ, а начальники и рады… А намъ эдакъ не жить!.. Мы только и живы, пока насъ не трогаютъ гости такіе… А ему все одно!.. Что ему!.. Съ насъ отвѣтъ, а онъ въ лѣсъ схоронился… Поди, ищи съ него тамъ отвѣта!..

— Ну, теперь не вернется, подтвердили другіе: — всыпали такъ, что на вѣкъ помнить будетъ… Такъ-то братъ, лучше, чѣмъ къ начальству тащить: и вживѣ пустили, и въ память пойдетъ…

— Теперь не вернутся! добавили третьи: — гнѣздо ихъ до тла раззоримъ, какъ вылущимъ лѣсъ на полверсту кругомъ, да выжжемъ огнемъ до самаго сердца, да соху запустимъ гулять. То будетъ веселье! И хлѣба и травъ соберемъ не въ проѣжу, да и волковъ съ медвѣдями двинемъ, подальше отъ насъ… И то одолѣли… Хлѣбъ-то да травка получше будетъ, чѣмъ лѣсная дичина… Да и мы, гладишь, веселѣе станемъ смотрѣть, какъ кругомъ передъ нами вскроется все: и рѣка, и холмы, и деревни…

— Гляди, и съ самихъ посойдетъ не мало лѣсного-то виду… Въ полѣ-то къ солнышку ближе, теплѣе; передъ людьми и передъ Богомъ виднѣе станетъ. Вотъ, лѣсъ уронимъ, того и смотри, надъ верхушками крестъ съ погоста увидимъ — что звѣзда загорится!.. Ну, лишній разъ и Бога попомнишь, и лобъ перекрестишь…

— Что вѣрно, то вѣрно.

Тутъ, кряхтя, поднялись старики, чтобы домой разойтись, но старѣйшій изъ нихъ сказалъ:

— Что-жь ребятишекъ? Совсѣмъ и забыли… Стариковская память — короче мизинца! Они вотъ и такъ на росѣ ужь издрогли… Съ кого же чередъ начинать?

— Ну, начнемъ съ моего хоть конца, сказалъ съ большой бородой, весь сѣдой старичище изъ рода Груздей.

Такъ порѣшивъ, разошлись старики, а Груздь, журавлемъ длинноногимъ шагая, согнувшись, какъ оцѣпъ, взялъ за руки Пимана съ сестрой, и какъ бабы таскаютъ овецъ за собой, потащилъ ихъ, не говоря имъ ни слова, такъ что они въ припрыжку бѣжали и отъ страха боялись вздохнуть.

Помнитъ Пиманъ и доднесь эти дни, когда онъ впервые познакомился съ міромъ мужицкимъ и судомъ стариковъ. Крѣпко врѣзалось въ память ему все, что онъ видилъ и слышалъ тогда; ясно какъ день помнитъ все это, какъ будто впервые сознанье свѣтлымъ лучемъ озорило его и на-вѣки въ мозгу укрѣпило.

Помнитъ Пиманъ, какъ впервые ихъ посвящали ребята въ свой собственный міръ. Раннимъ утромъ, однажды, въ жаркій ведренный день, увидали они, какъ съ холмовъ, отъ деревень — ихъ сосѣдокъ, толпами шли ребятишки, дѣвки и парни-подростки и всѣ собирались на улицѣ, дожидаясь приказа отъ старшихъ.

— Пилы! Палы палить! кричали они: — ваше лѣсное гнѣздо выжигать, добавляли Пиману съ сестрой.

И скоро, веселые всѣ, захвативши съ собою сиротъ, шумной гурьбой двинулись къ лѣсу. Здѣсь, разсыпавшись мигомъ по поруби, вкругъ которой, отъ лѣса, канава была ужь прорыта, чтобы прекратить морю огня доступъ къ деревьямъ, стали складывать высохшій хворостъ въ высокія кучи. Скоро трескъ начался; тамъ и здѣсь языками огонь показался и жадно лизать сталъ на солнечномъ жарѣ изсохшую зелень. Дымъ бѣловатый сперва, какъ будто колеблясь, тихо и низко поползъ по равнинѣ. Но вотъ, застоявшійся воздухъ сталъ колыхаться, и по равнинѣ сначала легкой струей пробѣжалъ вѣтерокъ; веселѣй языки заходили по сучьямъ, гуще дымъ вырывался изъ разгоравшихся кучъ, и наконецъ, вспыхнуло все, какъ-то сразу, моремъ пожара; красный огонь — то длинными лентами рвался высоко на воздухъ, то какъ змѣя извивался ползкомъ, по землѣ, забираясь подъ хворостъ; скопившійся дымъ вдругъ столбомъ, словно смерчъ, поднялся къ облакамъ и наполнилъ окрестность мглой и удушливымъ смрадомъ. Тутъ какъ-то сразу все оживилось въ равнинѣ: трескъ и шипѣніе сучьевъ, крики птицъ, ошалѣло носившихся въ дымѣ, крикъ и визгъ ребятишекъ, скакавшихъ возлѣ огня въ изступленьи какомъ-то; словно дикіе здѣсь собрались и справляли священную пляску передъ вѣчнымъ огнемъ. Такъ взрывы стихій покоряютъ себя людское сознанье и волю и превращаютъ насъ въ жалкихъ дѣтей, то въ паническомъ страхѣ бѣгущихъ предъ ними, то безумно подражающихъ имъ безсознательнымъ звѣрствомъ. Замѣталось тревожно царство болотъ и лѣсовъ: тысячи ящерицъ, жабъ, лягушекъ и змѣй, зайцевъ, ежей и кротовъ и всякой твари водяной и подземной — бросились въ необычайномъ волненьи вонъ изъ трущобы, которая безконечнымъ рядомъ вѣковъ охранялась непобѣдимымъ строемъ деревъ; все спѣшило, конвульсивно избѣгая огня, который, словно въ догонку, бѣжалъ и лизалъ языками, иныхъ пожирая на мѣстѣ, увѣча другихъ и заставляя вертѣться и прыгать въ страшныхъ мученьяхъ; все спѣшило искать спасенья въ канавѣ. Но здѣсь ихъ встрѣчали скакавшіе шумно дѣти и въ радостно-дикомъ самозабвеніи палками ихъ добивали, топтали ногами, или же, съ побѣднымъ крикомъ, снова бросали въ огонь.

Величавое было что-то и вмѣстѣ съ тѣмъ страшное въ этомъ походѣ на трущобную дичь! А Пиману съ сестрой такъ сдѣлалось жутко и больно, что они вразъ заревѣли, подъ дружный хохотъ ребятъ, какъ будто имъ жалко вдругъ стало всей этой дичины.

Помнитъ Пиманъ, что долго спустя, послѣ того какъ не разъ еще міръ собирался на зеленой равнинѣ, то пни корчевать, изъ подъ неостывшей еще и покрытой золою земли, то съ сохой поднимать новину, то дѣлиться и жребій бросать межь собой по частямъ этой новой, свѣже-распаханной нивы, подобно недавно-вѣнчанной женѣ цѣломудренно-скрывавшей въ себѣ избытокъ плодородныхъ силъ; помнитъ, какъ въ первый разъ самъ онъ вступилъ съ сохою на эту равнину и, покрестясь, въ дѣвственно-упругую грудь ея вонзилъ глубоко могучей рукой остріё сошника… И долго еще казалось ему, будто кишатъ и шипятъ вкругъ него гады лѣсныя, на огнѣ извиваясь, а лѣсовикъ шумитъ и гудитъ, угрожая изъ лѣса.

Но міръ побѣдилъ и на вѣки скрѣпилъ брачныя узы между земледѣльцемъ и дѣвственной почвой. Такъ, послѣ бурной и пламенной страсти, борьбы и страданій, бракъ налагаетъ незамѣтныя узы на примиренныхъ любовью, чтобы мирно они могли возрастить плодъ взаимной любви.

Два года прошло, какъ Пиманъ съ сестрою ведутъ череду, кормясь и ночуя въ каждой избѣ столько дней, сколько работниковъ значилось въ домѣ. Вызнали за это время они всѣхъ односельцевъ: были иные добры къ нимъ и за одно съ своими дѣтьми почитали; и пищу, и мѣсто все въ ровенъ дѣлили, въ ровень-же шли и наказанья, и ласки; другіе же были суровы и скупы, и часто хорошимъ кускамъ одѣляли, ревнуя къ дѣтямъ своимъ. Здѣсь научались они, день за днемъ, обиходу семейному: почитать и бояться старѣйшаго въ домѣ и во всемъ къ нему обращаться, такъ какъ всякому онъ воздавалъ равное съ каждымъ и чинилъ поравненье въ работѣ, въ одеждѣ и въ пищѣ, заботясь, чтобъ всѣ за одно ходко и дружно старались о домѣ, чтобы никто одинъ предъ другимъ не кичился, чтобы зависти и злобы другъ къ другу не знали, и чтобы оттого въ хозяйствѣ не вышло ущерба. Когда же смута случалась въ домѣ и старѣйшій не въ силахъ былъ ее прекратить собственной властью, или же самъ не соблюлъ поравненья, слабости ради людской, тогда всѣ выходили на міръ и общимъ рѣшеніемъ судили виновныхъ: старики наставленье дѣлали, а потомъ сѣкли виновныхъ у всѣхъ на глазахъ, такъ какъ въ то время много еще дикаго было въ лѣсныхъ мужикахъ. Часто въ семьяхъ ссорились жены съ мужьями, и братья, и сестры, и часто готовы бывали другъ друга до смерти забить изъ пустого; но міръ, охраняя общій спокой совмѣстной жизни, бдѣлъ надъ каждымъ и чувства любви, справедливости, равенства въ ближнихъ воспитывалъ строго, воздавая трудолюбивымъ и мирнымъ почетъ, обороняя слабыхъ и хилыхъ, а нерадивыхъ и буйныхъ строго казня. Такъ издавні въ дикой душѣ земледѣльца развивала совмѣстная жизнь добрыя чувства; исподволь ихъ же возращала она въ юныхъ душахъ новыхъ пріемышей міра — Пима на съ сестрой, которые до того ни людей не знавали, не видали ласки, ни гнѣва.

VI.

На другой бокъ повернулся «счастливый» Пиманъ.

Вотъ ужь и дѣтство минуло. Ушли въ невозвратную даль и лѣсная дичина, и суровый мужикъ, съ черной какъ смоль бородой; порвалися связи лѣсныя: съ лицъ угрюмость лѣсная сошла, и съ души дикая робость. Ходитъ Пиманъ теперь бравымъ, степеннымъ подросткомъ; прямо и смѣло смотритъ въ лицо деревенскому міру; онъ ужь умѣетъ, какъ настоящій парень мірской, ловкимъ взмахомъ забрасывать со-лба волосы, аккуратно подстриженные въ скобку, или, играя плечами, поправлять на нихъ казакинъ, небрежно наброшенный сзади. Вотъ онъ — то сидитъ на бревнѣ у крѣпко-скроеной избы, съ хитрой рѣзьбой по карнизу и въ полотенцахъ у оконъ, то по двору ходитъ, убирая коней, таская копнами сѣно и воду изъ мірского колодца, или же, въ растворенныя настежь ворота, видно, какъ онъ пристально смотритъ на старика, который, сидя въ прохладной сѣнницѣ, свѣжедушистыя доски стругаетъ и хитрой рѣзьбою ихъ украшаетъ. Видно, доволенъ старикъ: оживленно передаетъ онъ Пиману мудрость узора, рисунка, что самъ придумалъ, чистоту и точность пригонки, вѣрность, силу умѣнье владѣть инструментомъ, хотя весь инструментъ былъ топоръ, да стамеска. Этотъ старикъ былъ тотъ Груздь длинноногій, что первый съ себя началъ череду мірскаго кормленія Пимана съ сестрой и увелъ ихъ со сходки; онъ же былъ зодчій мірской и художникъ. Всюду на избахъ виднѣлись слѣды его творчества: гдѣ конекъ, гдѣ полотенце, карнизъ, а также ребячьи игрушки да дѣтскія люльки, въ которыхъ матери возятъ съ собою въ страду грудныхъ ребятишекъ. Избы же пригляднѣе не было, какъ изба самого Артемія Груздя: цѣлыя зимы Артемій неустанно творилъ, и готовилъ къ веснѣ застрѣхи, подзоры, балясы на кровлю, на окна, на столбы и ворота.

Было время, когда Груздь выходилъ на поля и въ луга самъ восьмой, впереди шестерыхъ дочерей, краснощекихъ, здоровыхъ и рослыхъ, да хозяйки, пожалуй породистѣй каждой изъ нихъ. На міру ихъ такъ и прозвали «дѣвичьей вытью». Вся молодая Вальковщина часто на общихъ покосахъ глазъ не сводила съ этой семьи, и дивилась счастью Артемія Груздя. Только самъ Груздь не былъ радъ счастью такому: на дѣвокъ не прочны надежды. Давно ужь женой недоволенъ былъ деревенскій зодчій; давно между ними прошла черная кошка, и съ каждымъ новымъ рожденьемъ ребенка мрачнѣе становился Груздь. Ему иногда говорила жена: «что же ты сердишься? Развѣ домъ у тебя не полная чаша? Развѣ я съ дочерьми меньше работаемъ, чѣмъ мужики? Али мы слабже ихъ, въ работѣ уступимъ? Али дѣвки наши гуляютъ? Посмотри, всѣ завидуютъ намъ: у кого по зимамъ столько наткано холста и синюхи? У кого такъ скотину холятъ и нѣжатъ? У кого такъ прибрано, вымыто чисто въ избѣ, во дворѣ? У кого столько птицы домашней?» Такъ считала съ укоромъ жена, но упорно молчалъ Груздъ на эти рѣчи. «Ладно, ладно, онъ про себя повторялъ: — дѣвки — вѣтеръ!.. Только того и глядятъ, какъ бы изъ дому вонъ: имъ не дорого то, что отцу было дороже всего: все промѣняютъ на перваго парня, на льстивую рѣчь, на красное слово… Хорошо оно — точно, покамѣстъ… А вотъ налетитъ молодая Вальковщина, что теперь стаями вкругъ дочерей моихъ ходитъ, съ разныхъ концовъ налетитъ — и прощай! Растащуть тогда все хозяйство клочками, и памяти нѣтъ ужь объ томъ, кто его собиралъ, охранялъ и всю душу въ него полагалъ… А кто мое охранить, сбережетъ?… Кому въ этой избѣ дорога будетъ каждая малость; кто будетъ помнить, что вотъ надъ этимъ узоромъ старикъ цѣлыя ночи корпѣлъ; кто въ печку не броситъ его, кто все охранитъ отъ врага, кто за каждую малость встанетъ всей грудью и жизнью, а память о тебѣ передастъ и потомству»?…

Такъ думалъ Груздь и, случалось, въ припадкахъ тоски, подъ пьяную руку, онъ дико и звѣрски ругался и дрался, и взаимная ненависть росла между нимъ и женой съ дочерьми. Тяжко имъ стало въ родительскомъ домѣ и часто мечтали они, какъ бы скорѣе оставить его и промѣнять на любимаго мужа.

Еще мрачнѣе сталъ Груздь, когда, мало-по-малу, сиротѣть сталъ его дворъ; когда молодцы изъ деревень пріѣзжали и увозили его дочерей вмѣстѣ съ приданымъ, уводя коровъ и овецъ, лошадей и свиней и все больше хозяйство его оголяя. Часто на свадьбахъ видѣлъ онъ тогда суровъ и угрюмъ, мрачно пилъ и мрачнѣе ночи возвращался въ свой сиротѣвшій домъ.

— Зятя во дворъ взялъ бы къ себѣ, говорили ему тутъ міряне. — Что же грустить! Противъ судьбы не пойдешь.

— Зятя!.. Что зять! отвѣчалъ старый Груздь: — зять придетъ къ тебѣ ужь готовый… Зять — чужакъ. Зятю смиренный поклонъ да первое мѣсто, а самъ — по-запечку… Кто онъ такой — къ нему въ душу не влезешь… Отдайте-ка лучше мнѣ парнишку Пимана: два года за нимъ я слѣдилъ, все не рѣшался, думалъ, въ отца бы не вышелъ… Да нѣтъ, видно не той онъ породы… Отдайте: сниму парнишку съ мірскаго хлѣба… Небось, меня знаете: не взрощу лиходѣя крестьянскому міру… Предоставлю вамъ мужика въ полномъ видѣ.

— Лучше не надо! отвѣтилъ міръ: — пора ужь къ дѣлу пристроить сиротъ… Да возьми ужь кстати дѣвчонку…

Тутъ Груздь угрюмо вскочилъ и сказалъ, уходя, рукою махнувши:

— Коли такъ — не надо!..

Но міръ, разсмѣявшись, его воротилъ:

— Испугался?.. Боишься ты бабьяго роду!.. Ладно, бери одного ужь, другую мы къ мѣсту пристроимъ… За дѣвкой еще время терпитъ.

Года не выжилъ у Груздя Пиманъ, какъ старикъ ужь совсѣмъ морщины разгладилъ на лбу: все улыбнулось въ семьѣ; еще свѣтлѣе и чище глянула изба; любовнѣй еще за хозяйство привелись старикъ и старуха, и веселѣе теперь выдавали послѣднихъ дочерей своихъ замужъ: въ будущемъ — дому хозяинъ-опора и старцамъ защита былъ найденъ. Что ни годъ Пиманъ выправлялся и тѣломъ, и духомъ. Съ тайнымъ сердечнымъ волненьемъ слѣдилъ за нимъ Груздь, а подъ конецъ и души въ немъ не чаялъ. Выходилъ изъ Пимана мужикъ идеальный: ростомъ и силою справенъ, почтителенъ къ міру и старшимъ, ровенъ во всемъ — и въ трудѣ, и въ забавахъ; безъ пути не совался всѣмъ на глаза, въ дѣло не въ дѣло; съ одногодками друженъ всегда былъ и ссоръ изъ пустого не дѣлалъ; къ хозяйству внимателенъ былъ, скотину любилъ и ко всякой хозяйственной вещи относился съ почтеніемъ и осторожно, и всегда былъ суровъ, когда одногодки, часто въ шалостяхъ что-либо портили во дворѣ у Артемія Груздя. Крестьянская жизнь, гдѣ часто подростки за одно съ большаками всѣ выполняютъ работы, рано приучила къ степенству; а череда мірского кормленія еще больше укрѣпила въ Пиманѣ съ сестрой осторожность во всемъ, что касалось чужого добра, такъ какъ нерѣдко сурово и строго хозяева ихъ тому обучали.

Въ великомъ довольствѣ былъ старый Груздь, видя, какіе задатки ростутъ и крѣпнутъ въ душѣ пріемнаго сына, и часто, примѣромъ и словомъ, онъ еще больше старался въ немъ утвердить ихъ, передавая все, что, по долгому опыту, считалъ за устои жизни крестьянской.

И вотъ, по зимамъ, обучая его выводить узоръ по доскамъ, онъ такъ говорилъ ему:

— Вотъ такой же былъ я, какъ и ты, когда еще живъ былъ отецъ и когда впервые за Вальковщину мы воевали. Тогда жили мы вовсе въ лѣсу, отъ всѣхъ словно крѣпкой стѣной отрѣзаны были. Вальковщины только и было, что наши сосѣдки Грачи да Тычки, да два-три починка. Больше народу въ нихъ было, точно — ну, да послѣ войны разселились. А то жили во всемъ, какъ одни: расчищали лядины, болота сушили. Жили сами себѣ господа: никого не знавали, да и насъ никто не касался. Судились, рядились, женились все сообща, на міру; подъ нашимъ вотъ вязомъ, вся Вальковщина тутъ и сбиралась. Сами тутъ выбирали себѣ цѣловальниковъ, мѣрщиковъ, вытныхъ и торговыхъ людей, что отъ міра въ довѣренныхъ были и за разной мірской потребой раза два въ годъ ѣздили въ городъ. Всѣмъ управлялись мы сами: сгоримъ ли — мигомъ всѣ соберемся Вальковщиной всей, избы нарубимъ еще того лучше. Хворь ли какая деревню охватитъ — бывало опять всю Вальковщину скличемъ: мозжевельнику кучи изъ лѣсу натащимъ, обставимъ деревню кругомъ, подожжемъ и окуримъ, а больнымъ натаскаемъ и хлѣба, и молока. Когда же настанетъ страда — всѣ поля уберемъ имъ, хлѣбъ уложимъ въ скирды, обмолотимъ. Такъ дружно мы жили, никакой, кромѣ міра, власти не зная. Справедливѣе-же міра не сыщешь, его не закупишь, не обойдешь, не обманешь, потому на міру все у каждаго всякому видно. Міръ никого не обидитъ напрасно, такъ какъ ему самому мзды не надо, строго и чинно блюдетъ онъ общее дѣло и пользу. Старшіе-жь въ мірѣ, что опытомъ долгимъ познали, что для крестьянина зло и добро, совѣты даютъ молодымъ.

— Такъ мы жили, издавна повинность одну оправляя честно и твердо: въ городъ справляли овесъ мы и сѣно для царскихъ коней, что стояли тутъ на запасѣ. Было у насъ здѣсь вдоволь всего — и земли, и лѣсу, и птицы. Случалось, заѣзжали къ намъ дальніе люди — и диву давались, глядя на наше житье, и страшнаго много намъ про себя говорили. Говорили, что міръ ихъ давно ужь порушенъ, что надъ нимъ была сила большая, что бары жили въ ихъ деревняхъ, что сѣкли кнутомъ ихъ и плетью, что хуже скотины держали, и что на базаръ, какъ коровъ, продавать выводили отцовъ, дочерей, сыновей; что съ близкими сердцу ихъ разлучали для прихоти барской; что отрывали ихъ отъ полей, которыя сами вспоили потомъ и кровью… Отъ этихъ рѣчей вчужѣ жутко намъ становилось, да къ тому же, порой подтверждали и наши мірскіе торговые люди, которые въ города и къ сосѣдямъ ѣхали съ хлѣбомъ мірскимъ на продажу и мѣну. Тогда-же стали все чаще, въ нашихъ лѣсахъ укрываясь, странники къ намъ приходить и страшнѣе того говорили намъ рѣчи: «Богу молитесь, говорили они: — а не попамъ!.. Заблудился человѣческій родъ… Злой народился антихристъ… Прячтесь, крестьянскіе люди… Всюду слуги антихриста ѣздятъ и клейма кладутъ на людей, и отмѣчаютъ каждаго картой съ печатью, и обращаютъ въ рабовъ подъяремныхъ». Старики стали думать: «Коли у сосѣдей все хуже да хуже, жди тутъ бѣды». Собралася Вальковщина наша и порѣшили: «крѣпиться, сколь можно, съ сосѣдями меньше дѣлъ заводить, на гульбища къ нимъ не ходить, не водить съ нимъ свадебъ; смирнѣе сидѣть за лѣсною стѣной, а въ городъ пускай будутъ ѣздить по выбору лишь старики, что всѣхъ разумнѣй и тверже. Кто же противъ закона мірского пойдетъ, будетъ тому строгая казнь». Бывало, къ намъ только и ѣздилъ, что попъ, да и то когда сами за нимъ пріѣзжали. Тогда церковь отъ насъ была далеко, верстъ, поди, за 30. А тутъ порѣшили: не ходить и за нимъ. Свадьбы стали водить только между своими, безъ поповъ, самокруткой, на-міру; и хоронили тоже властью своей; это и прежде бывало.

— Вскорѣ же тутъ черезъ лѣсъ нашъ, случилось, бѣглый попъ проходилъ, отъ начальства скрываясь. Несъ онъ подъ мышкой старинныя книги: апостолъ да требникъ, крестъ да кадило, завернувши все въ освященный платъ. Попросили его мы тутъ міромъ на кладбищѣ общія всѣмъ нашимъ могилкамъ справить поминки, а самокруткой вѣнчанныхъ обвести вкругъ налоя. Бѣглый тотъ попъ (Варламомъ онъ звался) все намъ исполнилъ, объ чемъ мы его ни просили. Полюбился онъ намъ, да и ему показалось у насъ хорошо: остался на зиму. Тутъ-то бесѣды пошли съ нимъ у насъ! Читалъ онъ намъ божіе слово, ходилъ вкругъ полей, кадиломъ кадилъ, служилъ намъ молебны и много хорошаго намъ повѣдалъ о вѣрѣ Христовой, о гонимыхъ за вѣру, о томъ, какъ живутъ и что творится въ мірѣ. Рады мы были такому попу несказано!.. Свой былъ попъ — одно слово. Незачѣмъ было теперь намъ совсѣмъ знаться съ начальствомъ. Былъ онъ, положимъ, падокъ къ вину, ну, да мы это ему ужь прошали. Для кормежки ему, какъ тебѣ же, мірскую череду заказали. Нашлось тутъ не мало изъ нашихъ, что похотѣли и сами книжному дѣлу у него поучиться. Училъ онъ охотно, хотя и дрался не мало. Ну, да и это мы тоже прощали. Вотъ и я у него перенялъ тогда къ разнымъ узорамъ охоту: ловко умѣлъ онъ узоромъ буквы украсить. Я было тоже тогда и грамоту перенялъ, да, признаться, опять призабылъ все… А меня онъ любилъ, и тогда еще мнѣ подарилъ списокъ, писанъ уставомъ, а заголовокъ хитро украшенъ рисункомъ. Прозывается онъ «Слово о двухъ мужикахъ». Признаться, прочесть его все не удосужилось мнѣ, хотя ужь тому прошло лѣтъ больше полсотни. За то берегъ же я его: думаю, можетъ сынишка будетъ, коли ни то разберемъ… Да вотъ сына себѣ и по-сейчасъ не дождался… Передамъ ужь тебѣ: береги… Коли самого Богъ непопуститъ наукой, своимъ сынамъ передашь, когда ни то и дойдутъ, что прописано тамъ. Читалъ намъ, признаться, тотъ попъ, да я ужь не помню.

Тутъ изъ божницы старикъ вынулъ завернутый въ платъ свитокъ суровой синей бумаги, посмотрѣли съ Пиманомъ они на узоръ заголовка, потосковали, что граматѣ сами не знаютъ, да и другихъ граматѣевъ на Вальковщинѣ нѣтъ, и бережно вновь завернувъ, положилъ старый Груздь списокъ на прежнее мѣсто.

— Ну, какъ же вы, дѣдушка, жили съ бѣглымъ попомъ? спросилъ Пиманъ, сильно задѣтый любопытствомъ. Вѣдь до того, кромѣ простыхъ земледѣльцевъ, онъ никого не знавалъ.

— Вышло у насъ вскорости, братецъ, съ попомъ тѣмъ Варламомъ дѣло большое… Уже два лѣта живетъ у насъ попъ; вызналъ, высмотрѣлъ за это лѣто Вальковщину всю, и разсказы его, поученья да грамата всѣмъ пришлось по душѣ. До того вѣдь мы только что сказки отъ стариковъ слыхали. Въ тѣ поры, издавна ужь, въ Тычкахъ проживалъ, около лѣсу, въ лачужкѣ старикъ; былъ нелюдимъ онъ, старъ и угрюмъ. Богъ его знаетъ, въ кои-то вѣки къ намъ также забрался, что и попикъ тотъ бѣглый. И старики ужь забыли когда онъ пришелъ. А въ свое время тоже былъ человѣкъ крестьянину нужный: былъ онъ знахарь и волхвъ; зналъ цѣлебныя травы, заговоры и нечистую силу умѣлъ отводить, по-просту, значитъ, колдунъ. Былъ у насъ онъ въ почетѣ: на свадьбы звали, къ скотинѣ, въ поля и къ больнымъ. Ну, а попикъ тотъ бѣглый только лишь осмотрѣлся у насъ, какъ сейчасъ и пошелъ противъ волхва подговаривать людъ. А колдунъ свою линію тянетъ… «Ну, говорятъ попъ съ колдуномъ: — двумъ медвѣдямъ въ берлогѣ не жить». И началась между ними ссора и брань. Народъ подѣлился: одни за попа, другіе за колдуна, и стали на сходахъ ругаться и спорить, кого изъ Вальковщины выгнать. Тычковцы кричали, что безъ колдуна мы погибнемъ совсѣмъ: кто будетъ лечить насъ и скотъ нашъ въ болѣзняхъ? Колдунъ знаетъ и травы, для чего которая служитъ, какая какому скоту и какая людямъ полезна, умѣетъ онъ кровь пускать и заговаривать въ жилахъ; знаетъ отъ домовыхъ, лѣшихъ и водяныхъ наговоры. Мы же кричали: попа не дадимъ, рады и то, что попался! За нимъ мы ровно у Бога за пазухой жили. Кто намъ божіе слово прочтетъ, кто научитъ письмо разбирать, кто разскажетъ про Господа Бога и святыхъ его страстотерпцевъ… Во тьмѣ безъ попа мы погибнемъ. А противъ болѣзней и нечистой силы въ требникѣ есть мольбы у него и указанья. Такъ долго тягались мы на міру, пока не дошло и до драки. Попъ нашъ распалился совсѣмъ. А тутъ же кстати мокреть пришла въ самое жниво почесть. Лилъ, изъ ведра словно, дождь дни и ночи. Ополоумѣли мы, а попъ сталъ потопомъ, гладомъ, и моромъ стращать и говорить, что дѣлу тому не иначе, какъ колдунъ сталъ причиной… Старики собирались, совѣщали совѣты и межъ собой говорили: «чтой-то, братцы, не живется имъ вмѣстѣ? Ума не приложимъ. Хотя-бы изъ корысти что ли какой воевали: видное было бы дѣло… Нѣтъ, вотъ всякій за свой держится умъ и готовъ претерпѣть». Стали попа мы просить кадиломъ поля окадить. Не кадитъ. Колдуна просимъ водяного заговорить — не желаетъ. Тутъ всѣ отъ тоски, ровно звѣри, мы стали другъ на друга бросаться, да въ этой битвѣ, какъ-то невѣдомо кто (попъ, думать надо) и подожги избу колдуна: до тла вся мигомъ сгорѣла и отъ самого колдуна только одна головешка осталась. Тутъ нашъ попъ сердцемъ взыгралъ, денно и нощно со слезами молился, что Богъ прибралъ отъ народа нечистую силу. Велѣлъ онъ тутъ намъ колдуна въ яму зарыть и осиновый колъ, вмѣсто креста, въ могилу забить. Сдѣлали мы, какъ говорилъ онъ. Тогда съ кадиломъ, крестомъ и платомъ священнымъ, распѣвая молитвы и проливая умильныя слезы, попъ нашъ пошелъ съ нами поля обходить… И что же, вѣдь искреннія были тѣ слезы!.. Услышалъ Господь, въ утру очистилось небо, солнышко божье глянуло… Глядимъ, умиленно ликуетъ нашъ попикъ, ходитъ по избамъ, говорить и поетъ: «Радуйтесь христіане!.. Побѣдную пѣснь воспоемъ: святъ! святъ! святъ!.. Истинный свѣтъ просвѣтилъ христіанъ!.. Радуйтесь новаго винограда рожденіе!..»

Послѣ того мы опять зажили мирно. Знахаря только не было долго у насъ, кто бы зналъ цѣлебныя травы, и людей и скотину могъ бы лечить… У попа только надежды и было на требникъ! Да недолго такъ было: продали міръ…

— Ну, а какъ же васъ воевали? спрашивалъ дальше Пиманъ: — и кто же Вальковщину продалъ?

VII.

И дальше говорилъ старый Груздь:

— Выдали Вальковщину нашу торговые люди, что первые въ правдѣ мірской усумнились… Измѣнникъ и сребролюбивый Іуда православному люду, кто первый на міръ съ искомъ пошелъ и людямъ нетвердымъ въ власти иной путь указалъ!.. Да будутъ онѣ анаѳемы — прокляты въ вѣки!.. Съ того — все пошло хуже; отъ того-же нестроенье въ народѣ, и скорбь, и крѣпостная работа… Выше міра нѣтъ власти! Міръ всему голова, и конецъ; міръ самъ въ себѣ правда. Міръ радѣетъ о всѣхъ; міръ худого сдѣлать не можетъ. Міръ и сила и защита во всемъ и помога… Что мы безъ міра? Люди лѣсные, звѣрскій обликъ несемъ… На людяхъ же все — и радость, и горе!.. Нынѣ не стало ужь міра такого!.. Что ужь за міръ, когда вѣры нѣтъ міру, нѣтъ уваженья и страха предъ нимъ… Когда всякій негодникъ идетъ на міръ съ жалобой къ власти сторонней, когда можно судиться за деньги съ другимъ и неправду считать за законъ, не справлялся съ міромъ…

Такъ говорилъ старый Груздь, съ суровою скорбью, припоминая разсказы отца о временахъ отдаленныхъ, когда свободно и мирно свершалъ жизненный путь трудолюбивый крестьянинъ, ведя лишь безкровную битву съ царствомъ суровымъ трущобной дичины. Все представлялось тогда ему полнымъ взаимнаго братства, свободы и мира: такъ на закатѣ сурово-тяжелой жизни привыкъ человѣкъ вспоминать потерянный рай минувшей свободы.

— Поминалъ я тебѣ, что на общихъ Вальковщины сходахъ вмѣстѣ съ другими выбирали мы мірскою совѣстью крѣпкихъ и бойкихъ разсудкомъ торговыхъ людей, продолжалъ опять старый Груздь свою деревенскую повѣсть: — изъ этихъ людей больше всѣхъ довѣрялись мы старику Пармену, за то, что былъ онъ совѣстью крѣпче другихъ и умомъ. Каждую осень почти мы его выбирали. Въ дѣлѣ торговомъ такой человѣкъ лучше всего: въ городѣ всѣ его знали и въ окрестныхъ торговыхъ селеньяхъ, всюду ему довѣріе было. Онъ же крѣпокъ былъ духомъ мірскимъ и хитрымъ разсудкомъ, умѣя цсегда охранить пользу мірскую. Были у него два сына, въ возрастѣ полномъ, какъ отецъ, разсудкомъ богаты, бойки и ко всякому дѣлу смышлены. Давно ужь они, слушая, какъ и что отецъ ихъ разсказывалъ намъ на міру про жизнь городскую, приставали къ нему, чтобы взялъ онъ ихъ въ городъ. И признаться, старикъ баловалъ изрѣдка того, да другого, пока оба они молоды были. И вотъ, что ни годъ, стали они все чаще къ отцу приставать, чтобы пустилъ онъ ихъ въ городъ пожить хоть недолгое время. Но старикъ былъ упоренъ и строгъ. Видитъ, тоскуютъ ребята. На міру старикамъ Парменъ попечалился: — «чтой-то, братцы, съ сынами моими, не довѣдую я? Сбились ребята о городѣ думой: отсѣки хоть руки къ работѣ у нихъ, прилежанья къ хозяйству не видно, стали грубы и дерзки въ словахъ объ отцѣ и объ мірѣ крестьянскомъ. Что ихъ тянетъ туда? Легкій ли трудъ городской, али, можетъ, шумная жизнь городская, просторъ да раздолье, да новизна иноземщины всякой?» Такъ печалился старый Парменъ, когда на отвѣтъ ему попъ нашъ бѣглый сказалъ: — "бойся, Парменъ, бойтесь и вы, православные люди: и на васъ мрежи свои хочетъ раскинуть антихристъ… Много прельщеній въ рукахъ у него, чтобы не крѣпкія души юнцевъ совращать на погибель: сулитъ онъ и злато, безъ труда и заботы, и тщеславныхъ манитъ прелестью власти, въ рабы православныхъ къ нимъ обращая, и сатанинской наукой отъ нѣмцевъ онъ близнить, и скоморошествомъ всякимъ, и заморскимъ виномъ, и женками, что продаются за деньги и кровь молодую волнуютъ… Православные! самъ я прелести тѣ отъ антихриста всѣ испыталъ, и знаю: погибель готовитъ онъ вѣрную юнымъ душамъ!.. Крѣпитесь и стойте за старую вѣру, за отцовскій обычай!.. Слушайте, что вамъ прочту я… И тутъ прочиталъ онъ намъ «слово о двухъ мужикахъ…» Говорилъ я, что забылъ ужь теперь, въ чемъ было то слово. Выслушавъ рѣчи такія, міръ нашъ рѣшилъ: — "Что же, Парменъ, есть у насъ средство, отцами испытано было: надо женить молодцовъ; коли міръ да земля не смиряютъ, крѣпче союза не £ыщешь, что жена да ребята. Пусть по-любви выбираютъ; буде же выборъ ими не будетъ сдѣланъ, пусть тогда міръ выберетъ имъ по невѣстѣ. А коли въ чемъ ослушаніе будетъ — строптивыхъ поучимъ. — Съ тѣмъ и разошлись. Услыхали сыны Пармена о рѣшеньи такомъ, и пала имъ на сердце мысль: убѣгомъ уйти изъ отцовскаго дома. Тихою, темною ночью, обратавши отцовскихъ коней, что были прытче, бойчѣе и крѣпче, лѣсомъ ударились оба. Дорога была имъ знакома. Хватился отецъ по утру и пустился въ погоню за ними, суровъ и обиженъ непослушаньемъ сыновнимъ. Долго онъ всюду скитался, всюду искалъ сыновей… Ну, наконецъ и вернулся. Глядимъ, везетъ своихъ сыновей: рядомъ въ телегѣ сидятъ, затянуты крѣпкимъ поясомъ руки и ноги (было всего имъ каждому лѣтъ по шестнадцати съ лишнимъ); самъ же Парменъ сидѣлъ впереди, строгій и сердитый, и правилъ конями. Къ сборному мѣсту подъѣхалъ, высадилъ тутъ сыновей и, старикамъ поклонившись, сказалъ: — «судите, міряне, сами, своимъ справедливымъ судомъ… Вотъ они, отдаю вамъ: власти отцовской, видимо, мало». — «Гдѣ же нашелъ ихъ?» спросили. — «Срамно сказать! говорилъ сокрушенно старикъ: — шатались по питейнымъ и гостиннымъ домамъ, съ женками пили вино, жрали всякую снѣдь безъ разбору, а табачищемъ отъ нихъ не продохнешь… Слушали тутъ, вишь, они не божіе слово, а скомороховъ и говоръ базарнаго люда, проходимцевъ всякого званья и чина, что читали богохульныя пѣсни и сказки, и противныя малеванья казали народу…

Выслушалъ попъ нашъ Варламъ все это и гнѣвно сказалъ: „братцы! дѣло большое въ этомъ я вижу, сила антихриста ихъ обуяла… Обучайте, пока еще юны, и не принесли въ міръ душевной заразы. Надо батогами высѣчь нещадно ребятъ, дабы впредь имъ было гулять неповадно и о прелестяхъ тѣхъ разсказывать въ мірѣ… И божій законъ разрѣшаетъ отсѣщи членъ непотребный…“ Тутъ старики ребятъ поучили, а о зимѣ и поженили. Сначала какъ будто ребята смирились и долго крѣпились, прижили ужь и сами ребятъ, да вражья сила, надо думать, крѣпко ихъ обуяла. Старшій, покинувъ жену и дѣтей, опять въ бѣгство пустился, и долго объ немъ не слыхать было вѣсти. Да послѣ ужь онъ наказывалъ кое-кому, чтобъ безотмѣнно міръ и отецъ отпустили къ нему жену и дѣтей. Ну, на это міръ со стариками согласіе не далъ. „Пропадай ужь одинъ, коли такъ“. А тѣмъ временемъ онъ, бойкости ради своей и ума, завелъ ужь торговое дѣло, всякую вызналъ власть городскую и на міръ нашъ власти той жалобу подалъ, что старики молъ ему самовольно жену и дѣтей не даютъ.

— Эхъ, дѣло бѣдовское стало! вздохнулъ сокрушенно старикъ. — Слушай: наѣхали въ нашу Вальковщину власти; по деревнямъ нашимъ гуляютъ, со стариками толкуютъ: „мы, говорятъ, васъ и забыли!.. Поди-жь ты!.. Вишь въ какія забрались трущобы!.. Вамъ тутъ, слышь ты, тепло и уютно… Всѣ, слышь, людишки несутъ тяготы и поборы, а вы ровно у Бога за пазухой тутъ!.. Купцы, право слово… Избы ровно хоромы! Сами — народъ хоть пускай на племя: кряжисты, красивы и сильны!.. Да у васъ тутъ золотое руно, слышь!.. Да вы и властей, видно, не знаете вовсе? У васъ и попы и законы свои: сами хороните, жените, крестите… Рай да и только!.. Какъ бы намъ съ вами сойтись!.. Есть ли у васъ паспорта? ходите-ль вы въ божій храмъ и къ причастью? Это вотъ мы сейчасъ разузнаемъ…“

Такъ власти надъ стариками, смѣясь, издѣвались. Мы же спѣшно прятали все въ подполья и клѣти; въ лѣсъ угнали и лошадей, и скотину. Попикъ же нашъ, Варлаамъ, въ великомъ волненьи, боясь на глаза показаться властямъ, бѣгалъ изъ деревни въ деревню и къ православному люду взывалъ: „Братія, стойте и въ вѣрѣ крѣпитесь! Не допускайте слогамъ антихриста поработить васъ: не принимайте печатей и клеймъ… Инако погибнете въ жизни и въ сей, и въ грядущей!..“

Ходитъ по избамъ укромно и спѣшно, плачетъ умильно и слезно всѣхъ молитъ и проситъ: „Не загубите душъ христіанскихъ! Лучше погибнуть отъ рукъ сатанинскихъ, принять лучше кончину въ мученьяхъ!.. Все ужь одно: не избыть вамъ мученій подъ игомъ, ни покорствомъ, ни слезной мольбой, ихъ сердецъ не разжалобить!..“

Слушали мы въ страхѣ и злобѣ, а временемъ тѣмъ, власти велѣли намъ міромъ собраться, чтобы всѣхъ перемѣтить печатью. Тутъ мы взбунтовались, схватились за вилы, за колья — и старики, и младенцы, и жены… Смутились власти и спѣшно, въ боязни и страхѣ, отъ насъ убрались… Заликовала Вальковщина наша; обливаясь слезами, въ радости всѣ обнимались и стали къ попу приставать, чтобы онъ отслужилъ намъ молебенъ.

Но Варлаамъ, скорбно смотря на наше веселье, такъ говорилъ: „Неразумныя чада! Что вы ликуете? Али мните дрекольемъ побѣду взять надъ сатанинскою властью?.. Велія власть та!.. Не дрекольемъ, а духомъ крѣпитесь и стойте! Настанетъ лютое время!.. Будутъ христіане скрываться въ лѣсахъ, носить на ногахъ и рукахъ желѣзныя цѣпи!..“

И точно, заря не потухла еще, какъ услыхали мы трубные звуки, и говоръ, и топотъ солдатской ватаги… Господи Боже!.. Дѣла такого мы отродясь не видали! Многіе наши, похватавъ тутъ спѣшно, что можно, съ дѣтьми и женами въ лѣсъ убѣжали; иные молились, иные бранились, иные насъ покориться просили… Такъ, въ великой печали, и скорби, умъ потерявъ и собой не владая, толпами ходили мы отъ деревни къ деревнѣ, не зная какое рѣшенье поставить. Да вдругъ, видимъ, изъ хаты своей, съ двумя стариками, что давно съ нимъ дружили, вышелъ нашъ попивъ съ крестомъ и кадиломъ, платъ священный воздѣвши на плечи, съ твердымъ духомъ и вѣрой выступилъ передъ насъ, и собравъ всѣхъ православныхъ, сказалъ: „Братія, крѣпитесь и стойте духомъ за старую вѣру и обычай отцовскій!.. Не смущайтесь: крестъ Господень за насъ!.. Выйдемъ встрѣчу врагу, не допустимъ его до жилищъ… Лучше примемъ тѣлесныя муки, чѣмъ души загубимъ свои!..“ Глядимъ на него, странное съ нимъ, ровно, что стало: выпрямилъ станъ, очи къ небу возводитъ, крестъ высоко поднялъ въ рукѣ и твердой поступью пошелъ впереди, а за нимъ старики, дружившіе съ никъ. Всѣ мы тутъ духомъ какъ будто воспряли, и Вальковщиной всей двинулись встрѣчу врагу. Вонъ на этомъ холмѣ — видишь, кусты уцѣлѣли до днесь — и встрѣтились мы съ воинской командой. Ѣхалъ предъ нею храбрый начальникъ, верхомъ и въ медаляхъ. Кричитъ: „Покоряйтеся, лютое племя!.. Будетъ тогда вамъ прощенье, не то всѣхъ закую въ кандалы и не оставлю у васъ камня на камнѣ!.. До смерти всѣхъ кнутомъ и лозьемъ запорю!“ — А попъ нашъ: „Прельщеній не примемъ! Будемъ стоять до конца за отцовъ и за вѣру! Крестъ сперва побѣдите, антихриста слуги!..“ Тутъ загудѣла команда, на православный набросились людъ… „Мертваго или вживѣ доставьте попа мнѣ!“ кричитъ храбрый начальникъ. Сплотились мы грудью вкругъ нашего попика, со крестомъ и кадиломъ, и, спѣшно передъ командой взадъ отступая, дошли до деревни. Команда въ то-жь время хватала первыхъ, кто ей попадался, и вязала имъ руки и ноги. Такъ мы до хатъ добрались. Тутъ попикъ нашъ съ стариками втроемъ заперся на-крѣпко въ йзбу. Всѣ мы тутъ изумились, глядимъ, а онъ показался въ чердачномъ окнѣ и оттуда, высунувъ руку съ крестомъ, кричалъ намъ: „Крѣпитеся, братія!.. Стойте твердо духомъ! Муки примите, кто сможетъ, кто-жь не вмѣститъ — бѣгите въ лѣса, кройтесь въ пещеры, а не давайтесь живыми въ рабство врагу“. Подкатилъ тутъ и начальникъ съ командой. Кричитъ, сердится и надъ попомъ богохульствуетъ, не замай, что крестъ Господень въ рукахъ у него. Только что было приказъ далъ начальникъ команды выломать двери въ избѣ, какъ изъ окошекъ и изъ подъ крыши вырвался клубами дымъ… Мигомъ зардѣлась огнемъ солома на крышѣ… Языки поднялись къ небу… Ахнули всѣ мы, да и команду какъ-будто ужасъ объялъ… А крестъ съ рукою попа все виднѣлся въ окнѣ и блестѣлъ, ровно большая звѣзда… „Крѣпитеся, братіе!.. Стойте духомъ! слышалось попикъ кричалъ намъ: — Мы же побѣдную пѣснь воспоемъ: святъ, святъ, святъ Богъ-Саваоѳъ!..“ Только что молвить успѣлъ, какъ со стропилъ сорвалася крыша, черный дымъ заклубился надъ нею, пламя змѣями сквозь него прорывалось — а крестъ святой все свѣтился… Вся Вальковщина наша ровно застыла, оторопѣла команда, начальникъ самъ смолкъ, будто колоколъ, у котораго разомъ языкъ оторвали. Тутъ, кажись, всей Вальковщиной только бы двинуть — и смяли бы всю вражью силу: у всѣхъ на душѣ накипѣло, кажись, никого не оставили-бъ вживѣ, даромъ что съ ружьями были они… Только бы крикнуть… Да мертвая тишь надъ народомъ стояла; слышалось только, какъ бревна трещали въ огнѣ…

— Крестъ упалъ! кто-то тихо промолвилъ.

Глянули вверхъ: ни руки, ни креста не видать. — Дрогнули всѣ мы, и ровно волна на вѣтру колыхнулся народъ и команда.

— Смирно! закричалъ на команду, испугавшись, начальникъ, а Вальковщина вся, какъ одинъ человѣкъ, вдругъ ему въ ноги упала, въ несказанномъ испугѣ… „Хватай ихъ! вяжи!“ начальникъ кричалъ, видя безкровную побѣду… Тогда насъ стали хватать и вязать какъ барановъ, и сѣкли кнутомъ и лозой. Стонъ и слезы надъ Вальковщиной стали, начальникъ же все распалялся… Такъ насъ сѣкли отъ вечерней зари до вечерней, до того, что команда и та изустала. Тогда самъ начальникъ, что звѣрь распаленный, бросался на нашихъ отцовъ и старцевъ почтенныхъ, которые укорять его добрымъ словомъ пытались, и билъ ихъ руками, и плетью, и саблей, приказавъ заковать ихъ въ желѣзныя цѣпи…

Тутъ замолчалъ старый Груздь, и скорбно вздыхая, продолжалъ вырѣзать на доскахъ узоры. Пиманъ же долго смотрѣлъ въ лицо старика, изумленный, какъ будто искалъ на немъ слѣдовъ, которыя оставило „лютое время“. Потомъ онъ спросилъ:

— „И долго васъ такъ воевали“?

— Не единожды послѣ того подымалась Вальковщина наша. Много народу у насъ сгибло въ лѣсахъ, отъ хозяйства отбились; много бѣжало на Волгу и въ степи; много мірскихъ стариковъ, духомъ крѣпкихъ и стойкихъ, было взято отъ насъ, бито нещадно плетьми, и въ кандалахъ на заводы въ Сибирь угнаны были, разлученные съ домомъ, съ семьей, съ міромъ своимъ, гдѣ полвѣка дѣлили съ близкими и радость, и горе, съ могилами дѣдовъ, со всѣмъ, что дорого было, что годами копилъ, охранялъ и холилъ въ домѣ своемъ нашъ крестьянинъ. Такъ много народу загибло. Иныхъ не видали уже никогда; другіе же, что отъ страха и въ злобѣ скрылись въ лѣсахъ, не возвращались ужь къ намъ, прятались тамъ, ровно звѣри, въ шайки сбирались и разбойному дѣлу предались: грабили, били купцовъ, богатыхъ и знатныхъ людей… А мирные были запрежде: были примѣрные слуги и Богу, и міру, и пашнѣ. Прости милосердый Создатель грѣхи ихъ! Не отъ себя, отъ несчастья…

„ — Чьи же теперь мы?“

— Скоро тогда сдали насъ барину важному, въ вотчину… Да Господь смилосердился: барина этого мы и доселѣ не знаемъ… Живетъ, вишь-ты, онъ въ столицѣ, при самомъ царѣ, и много такихъ вотчинъ подарено ему… Насъ на оброкѣ онъ держитъ; знаемъ одну мы контору, что верстъ за пятнадцать отсюда, гдѣ также есть вотчина наша: туда мы отвозимъ оброки… Слава Создателю! Нонче хотя и частенько начальство на насъ налетаетъ, да мы ужь вызнали, что ему по-губѣ и какъ отъ него борониться: собьемъ поскорѣй со двора по полтинѣ, да стариковъ, нарядивши въ кафтаны, съ хлѣбомъ и солью, да съ низкимъ поклономъ, и вышлемъ на встрѣчу ему. Сами же, все, что поцѣннѣй, подороже, да лучше — припрячемъ подальше, въ подвалы и клѣти, одѣнемъ руно на себя, что подырявѣй, да похуже; скотину оставимъ въ дворахъ пожиже, а показистѣй угонимъ всю въ лѣсъ… На ноги старые лапти обуемъ — да и ждемъ къ себѣ добрыхъ гостей… А старики да старухи молитвы читаютъ; разныя были молитвы у насъ: „противъ сердецъ злыхъ; противъ жестокихъ властей; іа неправедныхъ судей; на алчныхъ и жадныхъ слугъ“… До чего доходило: бывало избы стали бояться хозяйственно строить, хотя лѣсу кругомъ корабельнаго вдоволь: стачаемъ избенку почернѣй, побѣднѣй, да для себя потеплѣй, чтобы только на видъ не соваться… Узоры вотъ — и тѣ у меня мало ужь брали… Такъ было: замѣтишь, что ѣдетъ начальство, давай поскорѣе отдирать полотенца отъ оконъ, да съ крышъ узорныхъ коней… Да и нонѣ боишься!.. Тѣмъ только и живы! Пріѣдетъ начальникъ, посмотритъ: бѣдно, неуютно. „Ну, скажетъ, должно ужь наши тутъ до меня покутили!“ деньги возьметъ, что старики соберутъ, да съ тѣмъ и уѣдетъ… Упаси только Богъ, ежели кто найдется изъ насъ да начальству окажетъ!.. Одного мужиченку такъ-то совсѣмъ самосудомъ забили… Тѣмъ только и крѣпки! Давно бы и міръ развалился и всѣ въ раззореніе пришли бы, коли-бъ старики строго насъ на міру не казнили, какъ вздумаетъ кто ссорой иль буйствомъ, или худымъ поведеньемъ міръ довесть до отвѣта передъ строгимъ начальствомъ!»

И передъ Пиманомъ тогда невольно въ памяти всталъ черный, суровый мужикъ съ бородой и памятный тотъ день, когда войною на царство лѣсное шло царство мірское.

VIII.

— Ну и проспали-же мы! сказалъ Пиманъ Савельичъ, торопливо взглянувши подъ крышу сѣнницы, гдѣ, ворвавшись въ оконце, солнечный лучъ игралъ по стропиламъ, и шумно сновали касатки: — Наткась, бабы скотину согнали, благовѣстъ, слышно, былъ на селѣ… Вотъ старики! какой тутъ примѣръ молодымъ… Прорухи такой давно за собой не запомню. А всё ты! обратился съ укоромъ Пиманъ къ пріятелю Мину, по привычкѣ спѣшно вставая: — сколько времени спать не давалъ съ пустымъ разговоромъ.

— Полно, пріятель! коли намъ не поспать лишній часъ, такъ кому ужь и спать… Глянь-ко на верхъ: вишь касатки, должно быть, купаться летали въ росѣ: крыльями бьютъ, чистятся, моются… А одна, вишь ты, убралась — поётъ! Вотъ вѣдь и малая тварь, а смотри ты, какое во всёмъ разумѣнье. Всё во время, въ мѣру: жадности въ ней не видать. Встала, умылась, дѣтью червяковъ натаскала — и за пѣсню!… Такъ говорилъ Минъ Афанасьичъ, всё еще лежа на сѣнѣ, раскинувши руки и ноги и спокойно смотря на птичью тревогу.

— Сладко намъ, пріятель, спалось, — продолжалъ Минъ Афанасьичъ: — кто его знаетъ съ чего; съ того-ли что медомъ пахнетъ отъ свѣжаго сѣна, али отъ того, что мягко на нёмъ, какъ на пуховой перинѣ… Всё сны, братецъ, снились…

— Снились и мнѣ вѣдь, братецъ ты мой. Вотъ и поди ты! Должно отъ того, что вмѣстѣ мы спали, замѣтилъ Пиманъ. — Думаю такъ, что тутъ есть какое ни то указанье. И совсѣмъ, братецъ, изъ ума было вонъ, что отъ отца еще мнѣ осталась бумага. Лѣтъ двадцать тому, такъ совсѣмъ и забылъ я объ ней, — да вотъ теперь сонъ напомнилъ.

— Не твое-ли въ ней счастье, смотри! сказалъ Минъ Афанасьичъ: — бываетъ.

— Ну, отъ бумаги какое ужь счастье! такъ, сказка была…

— А вотъ мнѣ, другъ ты мой, Пиманъ Савельичъ, видѣлось, началъ было Минъ Афанасьичъ, весь озарившись улыбкой: — Слушай…

— Э, братъ!.. Опять тебя слушать? Этакъ, пожалуй, безъ покаянья умрешъ. Ты ужь при себѣ сбереги. Вотъ придетъ Покровъ, тогда ужь съ тобой мы старухѣ и будемъ разсказывать сказки.

— Ну, Покровъ такъ Покровъ! согласился и Минъ Афанасьичъ: — Только слышишь, Пиманъ Савельичъ, чтобъ сонъ мой былъ въ руку.

— Дай Богъ, коли былъ онъ благополученъ.

— Онъ то, братецъ, очень благополученъ. Единственный сонъ, такъ тебѣ надо сказать! таинственно подмигивая Пиману, говорилъ Минъ. — Постой минутку, остановилъ онъ его за рукавъ: — что всё къ хозяйству бѣжишь? Экъ оно, братецъ, тебя обуяло! Вѣдь полсотни годовъ прошло, коли мы уговоръ съ тобой положили — сродниться; сколько ужь и дѣтей за это время было у насъ, а всё не свершилось… Что вчера говорилъ, — то и сонъ говорилъ! Слышишь, пора чай? Прежде лютое время хоть было: нужда, до хозяйство, да баре насъ съ тобой разводили… Али и теперь всё еще не приспѣла пора? Какъ-никакъ, а вѣдь всё, братъ, изъ одного съ тобой мы полѣна!.. Сердись не сердись…

— Кто-жь говоритъ!.. Мужики, поди, оба были, добродушно замѣтилъ Пиманъ.

— То-то и есть… Такъ вотъ хоть передъ смертью, другъ, мамъ съ тобой бы и счеты закончитъ!.. И къ Богу бы лучше было предстать на отвѣтъ!.. А то что: вѣкъ мужиками прожили, а всё уговоръ не сдержали… Точно, каюсь, не такъ правски я съ сыномъ, какъ вы… Да вѣдь ты насъ знаешь: же отъ худаго корня и мы… А умереть оно такъ-то куда было бы лучше!.. Завершили-бъ союзъ, ровно ключомъ бы замкнули — и чисто!.. Такъ-ли?.. Предѣлъ, молъ, мужицкій сполнили, по правдѣ, по силѣ… Ты знаешь, — мздоимцемъ я не былъ… Не изъ корысти я говорю… А только одно — завершить, чтобы намъ съ тобой конецъ предѣлу!… Чтобы передъ смертью, — всё, что было межъ нами, — покрыть — и шабашъ? Такъ-ли? Умеръ тогда бы я, братецъ, не моргнулъ бы и глазомъ!

— Что-жь, отвѣчалъ Пиманъ Савельичъ: — говорилъ я тебѣ: я согласенъ… Хоть передъ смертью обѣтъ надо исполнить… Только вотъ что: когда была воля моя, всё помѣхи бывали, а теперь… Теперь, времена, братъ, не наши: какъ молодые, спроси. Вотъ подождемъ Покрова, молодые ребята придутъ съ заработковъ, забѣгаютъ свахи, — тогда гляди самъ…

— Ну, Покровъ такъ Покровъ! Не за горами и онъ!.. Покровъ точно, всё покрываетъ, заключилъ довольный Минъ Аѳанасьичъ, и старики, таская пальцами сѣно изъ бородъ, выбрались вонъ изъ сарая.

— Что-жь, подождемъ Покрова! Покровъ всё покрываетъ, твердилъ Минъ Аѳанасьичъ и ждалъ Покрова.

Покровъ — день знаменитый въ деревнѣ: тамъ позади, страда, время физическаго напряженія, всё ушло въ силу, въ мускулы, здѣсь, за Покровомъ, вступаетъ въ права мужицкій мозгъ, почти полгода безропотно подчиненный сохѣ, боронѣ, косѣ, верпу. Чѣмъ дальше за Покровъ, тѣмъ больше входитъ въ силу мужицкій умъ, тѣмъ смѣлѣе разыгрывается мужицкая фантазія. Любитъ это время Минъ Аѳанасьичъ. Лѣтомъ маленькое существованіе Мина Аѳанасьича совершенно стушевывается передъ физическимъ величіемъ крестьянской страды. Онъ самъ угнетёнъ ею, да и его мало кто слушаетъ. Но за Покровомъ Минъ Аѳанасьичъ вдругъ воскресаетъ: онъ въ чести; его снисходительно слушаютъ самые хозяйственные мужики. Молодой народъ несетъ тогда съ заработковъ, со всѣхъ концовъ Россіи, цѣлую кучу разсказовъ, вѣстей, слуховъ, надъ которыми мужицкій мозгъ начинаетъ туго, медленно работать, подъ шумъ базаровъ, свадебъ, выбиванія недоимокъ и податей. Тутъ Минъ Аѳанасьичъ дорогой человѣкъ: какъ ни какъ, а его маленькая голова значительно скорѣе заставляетъ вертѣться тежелый жерновъ мужицкаго хозяйственнаго мозга.

Вотъ, наконецъ, и Покровъ. Дергачи заварили пива, заходили сваты и свахи. Попъ съ попадьёй пришили карманы пошире. Торопливѣе по избамъ забѣгалъ Макридій Софронычъ и зорче слѣдитъ за «слабымъ народомъ», чтобы не успѣлъ онъ, — Боже храни! — въ пиво упрятать всю недоимку; рыщетъ по улицѣ, по кабакамъ, подъ шумокъ пытая, кто сколько принесъ съ заработковъ, кто сколько хлѣба свёзъ на базаръ, кто сколько пропилъ, на булкахъ проѣлъ. Горе и только — дѣло мое! плачется Макридій Софронычъ: — людямъ веселье, а мнѣ пуще заботы!

— Ну, не тяжелѣй, поди, нашей, Макридій Софронычъ! отвѣчаютъ ему жены, отцы и дѣти, съ нетерпѣньемъ поджидая своихъ мужей и дѣтей.

— А кто-жь виноватъ! Брали-бъ съ Пимановъ примѣръ… Вонъ у нихъ какое веселье; податей и нужды за ними не виснетъ; народъ весь при домѣ; во время поѣдятъ, во время выпьютъ… Благородно и чинно, въ мѣру, въ здоровье.

— Что-жь ты Пимановъ намъ ставишь въ примѣрь?.. Мы и сами не хуже были бы ихъ, раздраженно отвѣчали старостѣ жены и матери: — Въ томъ и счастіе Пимановъ, что наши мужья и дѣти ходятъ въ работу Богъ вѣсть куда… На нашей землѣ богатѣютъ, наши же земли забрали…

— Поменьше бы пили, ввернулъ Макридій Софронычъ.

— Ну, на себя обернулись бы лучше… Мы и сами каждодневно стали бы въ мѣру тянуть, коли бы можно было безъ перевода четверть при домѣ держать… Все Пиманы — Пиманы!.. Хорошо такъ, Пиманамъ… Да вѣдь и имъ все до время!.. Не купцы, тѣ же крестьяне… А крестьянское счастье — вода: за одну ночь утечетъ — не замѣтишь… Мы и сами Пиманами были-бъ!.. Вотъ тебѣ, востроногій, такъ счастье. Намъ старостой быть въ тяготу, да въ повинность, а тебѣ всласть… Натка-съ, третьи выборы служитъ!.. А тоже плачется: «мнѣ, вишь, заботы!..» Кабы забота — не бойсь, у міра въ ногахъ бы валялся, какъ мы же, только бы честью такой насъ не дарили…

А между тѣмъ у Пимана нынѣшній годъ, точно, шло угощенье, не въ примѣръ прежнимъ годамъ: урожай былъ хорошъ, собрали самъ-десять. Нынче пива заварили большія. Спорый годъ задался. Барановъ, телятъ, поросятъ у Катерины Петровны кормилось нынче столь много, что и она не запомнитъ; всѣ вышли въ тѣлѣ. Сыновья же за извозъ получили хорошія деньги, да и на зиму за ними осталась работа; скоро ужь кирпичу на избу заработано будетъ въ излишкѣ.

Веселы были всѣ и довольны, а коли веселъ крестьянинъ — онъ весь на міру: и ласковъ, и добръ, и повадливъ съ людьми. Катерина Петровна, что ни день, пекла пироги и куреньки: ѣшь, кто хочешь, всѣ приходи; ни для кого не было отказу ни въ пивѣ, ни въ хлѣбѣ. Бобылкамъ и вдовамъ отсыпано хлѣба, крупы. Мужики чуть не сами къ боченку лазили съ ковшомъ. А вечерами молодежь вся у воротъ собиралась или въ избѣ. Всѣ толкались, смѣялись, шумѣли. Много было хлопотъ Катеринѣ Петровнѣ, да за этимъ она не стояла. Съ дѣловитымъ степенствомъ она вездѣ поспѣвала. Пиманъ съ сыновьями въ чистыя розовыя рубахи разодѣлись и густо намазали волосы масломъ. Всѣ они съ гостями шутили, болтали, да надъ молодежью смѣялись.

IX.

Минъ Аѳанасьичъ жилъ съ братомъ въ большой, старой, въ четыре окна по улицѣ, избѣ. Извѣстно, что они въ теченіе двадцати лѣтъ, по крайней мѣрѣ, разъ пять дѣлились, пилили избу по-поламъ, заколачивали на глухо двери изъ одной половины въ другую, пять разъ опять начинали жить въ «союзѣ», «помилу», двери расколачивали, загородки разбирали. Дѣло въ томъ, что у «душевнаго» Мина жена была баба хозяйственная, сухая, работящая, исключительно погруженная въ хозяйственные интересы, между тѣмъ, какъ у «хозяйственнаго» Карпа, брата Мина, жена была женщина съ «легкимъ духомъ», любила пѣсни, хороводы, улицу, любила слушать разговоры и даже сама, съ грѣхомъ по-поламъ, надѣвъ очки, почитывала «житія».

Изъ этого выходило, что въ трудныя минуты жизни, когда выходилъ хлѣбъ или собирали подати, жена Мина сугубо шпыняла жену Карпа, а самъ Карпъ Мина Аѳанасьича. Но такъ какъ Карпъ былъ человѣкъ безхарактерный, то благодаря этому счастливому обстоятельству, жена его успѣвала укрощать его хозяйственные порывы, Минъ же, какъ извѣстно, женѣ своей рѣдко поддавался; такимъ образомъ скоро все происходило въ устойчивое равновѣсіе. Но иногда «хозяйственный» элементъ такъ разгуливался, Карпъ съ женой Мина вдругъ такъ проникались жаждой «хозяйствованія», въ особенности когда оказывалось, что «добрые-то люди другъ у друга изъ рукъ землю рвутъ, да на работу бросаются, какъ голодныя собаки на кость, а мы сидимъ себѣ, посиживаемъ да пѣсеньки попѣваемъ, благо есть кому за насъ за хозяйствомъ приглядѣть, чтобы оно совсѣмъ не рухнуло»… Ну, тогда начиналась баталія.

Оказывалось по увѣренію жены Мина или Карпа, что еслибы они въ одиночку каждый хозяйство вели, то у нихъ бы не то было: телята непоёными не ходили бы, бараны-то на улицѣ не ночевали бы («а то мы пѣсеньки попѣваемъ, чайки попиваемъ, а скотину-то молъ невѣстка приберетъ»! прибавлялось ехидно), я бы, Карпъ, на лошади-то и пашню вспахалъ, и въ извозъ бы сходилъ, кабы одинъ-то былъ, а то вотъ теперь свою пашню вспахалъ, сдавай лошадь брату въ помочь… А вотъ у него какая старательность къ хозяйству!.. Развѣ у него есть эта старательность, какъ у меня!.. и пр. въ такомъ родѣ. Послѣ этого, конечно, «союзъ» не выдерживалъ; бабы шпыняли одна другую, рвали изъ рукъ горшки, Карпъ съ Миномъ старались не говорить другъ съ другомъ, двери заколачивались, устанавливались загородки, скотина разводилась, дѣлилось сѣно и солома — и только не раньше, какъ черезъ двѣ недѣли, все приводилось въ желанный «хозяйственный» порядокъ. Такъ жили годъ, а потомъ все оказывалось вздоромъ, и большею частію вздоръ этотъ вскрывался на Пасхѣ, во время передѣла полей, когда Минъ никакъ не могъ потерпѣть, чтобъ въ этотъ великій праздникъ люди жили врознь. Подвыпивши съ братомъ, онъ торжественно выламывалъ доски, забивавшія двери, ронялъ загородки, обнимался съ братомъ, съ женой, съ свояченицей.

Въ настоящее время, ихъ братскій союзъ былъ въ фазѣ ущерба, начавшейся, какъ мы знаемъ, еще при уборкѣ хлѣба «изъ-за сахару», по словамъ Мина, почему послѣдній тогда и не ночевалъ дома. Теперь, повидимому, «хозяйственный» элементъ опять начиналъ преобладать, такъ какъ жена Мина, Ѳедора, пока мужъ одѣвались, говорила такъ: — "Вотъ какъ у добрыхъ-то людей: раздѣнутся, чинно дома усядутся, да гостей-то къ себѣ ждутъ — и бесѣдуютъ чинно, великатно… А мы все на улицу!.. Все въ народъ, въ толпу лѣземъ. Да и то сказать, къ какому добру и людей-то звать… Кто еще пойдетъ!..

— Не бойсь, отвѣчалъ Минъ Аѳанасьичъ «ровненько» (онъ всегда говорилъ «ровненько», когда жена еще не очень одолѣвала его): — не бойсь, и мы къ себѣ зазовемъ… Что-жь, милости просимъ и къ намъ!.. Найдемъ, чѣмъ принять…

— Нашелъ!.. Корову свести — это мы умѣемъ… А какъ вотъ примѣръ взять съ добрыхъ людей, работу найти, такъ насъ нѣтъ!.. Вотъ добрые-то люди только и смотрятъ, какъ бы землицы урвать, нѣтъ ли гдѣ работы, нѣтъ ли дѣла… Вотъ они и есть истинные крестьяне!.. А у нашихъ лоботрясовъ все мимо рукъ плыветъ!.. Только бы имъ улица, только бы въ толпѣ толкаться… Надъ нами смѣются, грохочутъ, а имъ любо!..

— Ничего, Янюшка, ты въ ея слова не очень вникай… Она ужь отъ породы такъ, говорилъ все такъ же «ровненько» Минъ Аѳанасьевичъ сыну…

— О, лоботрясы!.. Плеть бы на васъ хорошую съ отцомъ-то… Начальства-то на васъ хорошаго нѣтъ!.. Вотъ взяла бы ухватъ да и обломала объ васъ обоихъ!

— Ты, Янюшка, твердо стой… Не смущайся! говорилъ отецъ сыну: — я вотъ, слава Создателю, противъ господъ выстоялъ, да и отъ нея, Господь Богъ далъ, двадцать лѣтъ отбиваюсь… И ничего!.. Своимъ не поступался!.. Минъ Аѳанасьичъ при этомъ съ такой самоувѣренностію чесалъ бороду, что Янька засмѣялся той беззавѣтной улыбкой, которая застыла на его лицѣ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ первый разъ увидалъ, какъ мать учила отца хозяйству, и какъ отецъ, этотъ низенькій, маленькій, худой мужичекъ, крѣпко стоялъ и отбивался отъ высокой, здоровой бабы, которая, дѣйствительно, могла бы изломать такого мужиченку въ куски, еслибы онъ былъ не такъ «крѣпокъ духомъ», какъ Минъ Аѳанасьичъ.

— Жадности этой никогда собой овладать не допустилъ, продолжалъ Минъ Аѳанасьичъ.

— Учи сына-то! Да развѣ въ трудѣ жадность есть? Трудъ-то самъ Господь возлюбилъ, несуразный! Чему ты такъ-то учишь? выходила совсѣмъ изъ себя Ѳедора.

— И въ трудѣ жадность есть!.. Есть, милая, есть!.. А жадность всему погибель… И трудъ долженъ быть въ мѣру, тогда и Богъ его любитъ… Все въ мѣру, безъ жадности, безъ алчбы; во время потрудись, во время пѣсню спой (пѣсня для души нужна, чтобы на душѣ тяжести не было), во время на народъ сходи (на народъ сходишь все равно, что въ церковь: и уму есть занятіе, и душѣ пища, потому наша душа только на другихъ и жива)… Тогда и будетъ въ твоей душѣ довольство!.. А ежели ты и къ труду жаденъ такъ довольства не будетъ; будетъ у тебя на сердцѣ тоска, истома, зависть, и другимъ ты будешь строгъ и сурьёзенъ…

— Хорошо тебѣ молоть-то, какъ за чужой спиной живешь, насыкнулась опять Ѳедора: — какъ за васъ ночи не спишь, истощаешься… Цѣлый-то день деньской все душой о домѣ терзаешься… У другихъ-то, у добрыхъ людей, посмотришь — всего-то вдоволь, все-то идетъ колесомъ… Вотъ хоть взять Пимановъ!..

— И ты понапрасну истощаешься, сказалъ Минъ Аѳанасьичъ: — совсѣмъ понапрасну… И думами себя тревожишь напрасно… Кабы ты себя не истощала, было бы у тебя въ душѣ довольство, въ себѣ… И жили бы мы дружно, и грѣха бы ты ни намъ, ни себѣ не дѣлала… А что-жь Пиманы?.. Хорошіе люди Пиманы, точно, а и Пиманамъ скажу: надоть бы имъ въ трудѣ поостепениться… И въ трудѣ жадность къ добру не доведетъ!.. Ежели въ трудѣ жадность — довольства въ себѣ нѣтъ.

— Несуразный ты, несуразный! Да ежели бы не истощалась я, подхватила Ѳедора первую половину возраженія Мина: — да вѣдь вы бы и съ братомъ-то, и съ Макарихой (жена Карпа), вѣдь вы бы давно сгибли… Вѣдь надо, али нѣтъ подати-то платить? Вѣдь мы не баре по своей-то охоткѣ жить…

— И тутъ въ тревогу приходить нечего: есть — отдадимъ; нѣтъ — подождутъ.

— А какъ не подождутъ?..

— Ну, тогда… перехватимъ какъ ни то… Пущай!.. Какъ-нибудь себя потрудимъ — забьёмъ хайло-то!.. Вѣдь это все у нихъ отъ жадности… Оно же ихъ и погубитъ!.. А себя зачѣмъ губить?.. Пускай они отъ своей жадности погибнутъ… А ежели мы всѣ будемъ жадничать — всѣмъ можетъ оказаться погибель.

— Дуракомъ родился, дуракомъ и умереть ему… Да еще дурью породу отъ себя пуститъ! выкрикнула Ѳедора, и ушла.

Этотъ «ровненькій» тонъ Мина Аѳанасьича былъ ножъ острый для Ѳедоры. Она его не могла терпѣть. Когда, выпивши, Минъ Аѳанасьичъ отбивался отъ нея азартно — она это любила; ей былъ поводъ поплакать, выдти на улицу, пожаловаться на пьянаго мужа. Но «ровненькій» тонъ приводилъ ее въ невозможное раздраженіе; она цѣлый день ходила сама не своя, ворчала, била скотину, давала даже Янѣ подзатыльники, ругалась съ свояченицей, съ бабами, хотя и знала, что въ это время всѣ говорили: «вонъ чертовка-то расходилась! Какъ только съ ней мужики-то уживаются!..» Между тѣмъ, она была баба въ сущности добрая, хотя и очень недалекая; выйди она замужъ за Карпа, она, вѣроятно, была бы счастлива, такъ какъ мужъ раздѣлялъ бы ея житейскую философію; она поѣхала бы на немъ, куда ей угодно, обратила бы его въ ту же лошадь, которая была у нея во дворѣ, и которая могла трудиться, сколько вздумается Ѳедорѣ, покорная своему лошадиному призванію. Сама Ѳедора припряглась бы въ одни оглобли — и тягло стало бы тянуться изъ жилъ.

— Такъ-то, Янька, ты не смущайся, что мать говоритъ… Она отъ добра говоритъ, да зла за добромъ не видитъ, сказалъ Минъ Аѳанасьичъ сыну въ поучительномъ тонѣ. Этотъ поучительный «ровненькій» тонъ, однако, въ устахъ Мина Аѳанасьича звучалъ такъ необычно долго, и притомъ Минъ Аѳанасьичъ такъ тщательно намазывалъ волосы и прибирался, что Янькѣ запало подозрѣніе: не задумано ли у отца какое-нибудь секретное дѣло.

— Вотъ, можетъ, Господь дастъ, поженишься, продолжалъ Минъ Аѳанасьичъ, все забирая тономъ выше и торжественнѣе: — первое дѣло — Бога помни, потому Богъ есть правда и милость; второе дѣло — жадности бѣги, къ уму ли жадность, къ землѣ ли, къ труду ли — все жадность… А жадность погибельна… Потому довольства въ себѣ не будетъ… Чтобы съ тобой ни сталось — жадности бойся! Помни одно: наше дѣло правое… Смотри прямо!.. Будутъ у тебя жена, дѣточки — отъ жадности ихъ, остерегай! Въ работѣ ли будутъ жадничать, въ трудѣ захотятъ, страха ради іудейска, истощаться — воздерживай… Поработаютъ — и будетъ, пѣсни пускай попоютъ, на народъ сходятъ. Тогда на душѣ будетъ довольство и миръ со всѣми, и въ семьѣ, и на людяхъ.

Янька слушалъ все съ большимъ и большимъ изумленіемъ. Никогда еще ни разу не приходилось ему выслушать отъ отца такой длинной проповѣди.

— Да ты чего ныньче… какой? спросилъ, улыбаясь, Яня, замѣтивъ, что отецъ надѣваетъ свой лучшій синій кафтанъ и тщательно застегиваетъ его подъ бородой, а лицо у него торжественное. Янька зналъ, что отецъ большею частію бывалъ равнодушенъ къ костюму и даже въ праздники надѣвалъ полушубокъ, а когда ему это замѣчали, то онъ отвѣчалъ сентенціей, что, молъ, «шуба овечья, да душа человѣчья». И лицо у него никогда торжественнымъ не бывало, всегда оно «играло», какъ у ребенка.

— Ну, да чего тутъ учить!.. Коли кровью въ отца — такъ и бровью! сказалъ Минъ Аѳанасьичъ, какъ будто силясь сбросить съ себя несвойственную торжественность. — Пойдемъ къ Пиманамъ… Ныньче они празднуютъ…

Янька, повидимому, очень отдаленнымъ чутьемъ догадался, въ чемъ можетъ быть дѣло. Онъ какъ-то невольно весь вспыхнулъ и оробѣлъ. Зачѣмъ-то еще разъ взглянулъ мимоходомъ въ осколокъ зеркала, прибитый гвоздочками къ стѣнѣ, пригладилъ волосы, франтовитѣе поправилъ на плечахъ накинутый кафтанчикъ и вышелъ съ, отцемъ.

Яня былъ, дѣйствительно, очень похожъ на отца: низенькій, худой, но стройный, съ маленькимъ лицомъ, на которомъ и носъ, и глаза, и ротъ тоже были маленькіе, но въ общемъ все это было симпатично, въ особенности при застывшей на всемъ его существу беззавѣтной улыбкѣ.

---

Какъ, однако, ни была несвойственна натурѣ Мина Аѳанасьича торжественность и сентенціозность, онъ все же не могъ освободиться отъ нея сегодня. Чѣмъ ближе подходилъ онъ къ дому Пимана, тѣмъ эта торжественность въ немъ становилась замѣтнѣе. И торжественность эта была, должно быть, вполнѣ подобающей моменту; впереди предстояло совершиться акту, имѣвшему для Мина Аѳанасьича — и исключительно только для него — громадное значеніе. Онъ сразу долженъ былъ завершить циклъ семидесяти лѣтней жизни, придать ей ту округлость, полноту, цѣльность и смыслъ, которыя на смерть крестьянина кладутъ такой эпическій отпечатокъ высокаго спокойствія, полнаго сознанія «правоты» пройденнаго существованія. Безъ этой округлости и цѣльности, въ этомъ существованіи и въ этой «правотѣ» чего-то недоставало очень цѣннаго, что дѣлало его похожимъ на могучую рѣку, разбившуюся на множество рукавовъ, разбѣжавшихся въ разныя стороны и не нашедшихъ еще общаго русла. Когда совершился великій «водоворотъ» въ народной жизни вообще, о какой подводный камень разбилось ея могучее теченіе — это дѣло довольное темное еще. Но что касается судьбы интересующихъ насъ лицъ, то Пиманъ и Минъ Аѳанасьичъ несомнѣнно когда-то подхвачены были и неслись по волнамъ тѣхъ основныхъ и великихъ потоковъ этой жизни, которые такой яркой и широкой полосой прошли черезъ весь историческій процессъ, вблизи одинъ другого, замѣчательно сходные и родственные въ своей сущности и хотя рѣдко когда мѣшавшія свои волны, иногда даже враждебныя другъ другу, но всегда стремившіяся слиться въ общее русло. Въ то время, когда Пиманъ являлся потомкомъ «хозяйственнаго» Груздя, Минъ былъ правнукомъ того Парамона, который родилъ «вольницу» въ лицѣ своихъ бѣглецовъ-сыновей. Какъ ни иронически звучитъ это по отношенію къ «смирному» и захудалому мужику Мину, но несомнѣнно онъ былъ «вольница», порожденіе того же духа неудовлетворенности и жажды «широкаго захвата», который родилъ вольницу новгородскую, рыскавшую по лицу земли русской. Что вышло бы изъ Мина Аѳанасьича, еслибы онъ подхваченъ былъ потокомъ, уносившимъ вольницу изъ мирной общины труда — можетъ быть, вышли бы тѣ же «Іуды», продавшіе родной міръ, о которыхъ говорилъ со скорбью Груздь, а можемъ быть что-либо другое — неизвѣстно, но когда, въ лицѣ стараго Парамона, община, вѣрная традиціямъ героическаго попа Варлама, съ дикой строгостью силилась остановить потокъ вольницы изъ своего сердца, она успѣла осадить на мѣстѣ цѣлые милліоны этихъ элементовъ «широкаго, поэтическаго захвата». Осадить она ихъ осадила, но измѣнить внутренную сокровенную сущность ихъ не могла. Въ то время, когда проникшаяся «подозрѣніемъ» община выработывала суровый хозяйственный идеалъ, вооруженный на борьбу за существованіе однимъ трудомъ, и создавала крѣпкую трудовую общину, осѣвшая вольница, сохранивъ въ себѣ неприкосновенной «широту захвата», растворилась въ этомъ мірѣ безнадежнаго и суроваго труда, принесла въ него поэзію, вѣру, любовь. Она въ трудовой сельско-хозяйственной общинѣ силилась создать общину духовную, посредствомъ ея придать округлость, цѣльность и смыслъ милліонамъ человѣческихъ существованій, умѣрить дѣйствіе почти непосильнаго, суроваго закона борьбы за существованіе.

X.

Стояло ясно-морозное утро. Послѣ обѣдня много собралось народу у счастливаго Пимана, и изъ своихъ Дергачей, и съ Вальковщины, съ разныхъ сторонъ. Старики и почтенные «хозяйные» люди въ первой половинѣ вокругъ самовара сидѣли, молодежь собралась на другой половинѣ и усердно грызла орѣхи; но въ раскрытыя настежь двери всѣ могли слышать другъ друга, и старики часто перекликались съ своими дѣтьми или слушали, какъ съ заработковъ вернувшіеся парни передавали разные слухи и вѣсти, которые молодежь часто прерывала взрывомъ веселаго смѣха. Всѣ эти слухи и вѣсти, впрочемъ, больше касались «хлѣба»; иногда вопросы касались и политики, но она очень скоро повертывала все на тотъ же хлѣбъ.

Молодежь надъ чѣмъ-то весело смѣялась, когда вошли Минъ Аѳанасьичъ съ сыномъ. Всѣ замѣтили ту особенную торжественность, съ которою онъ помолился на образа, тѣмъ болѣе, что это было необычно въ порывистомъ Минѣ.

— Ну, вотъ и Минъ Аѳанасьичъ пришелъ! весело сказала Катерина Петровна: — а то безъ стараго весельчака и праздникъ не въ праздникъ.

— Пришелъ!.. Какъ не придти!.. Гдѣ народъ, тамъ и я! отозвался Минъ Аѳанасьичъ. — Ну, старики, праздникъ у васъ, слышно, нонѣ большой, обратился онъ къ Пиману съ женой: — дай Богъ въ спорость, въ довольство да въ счастье…

— Крестьянинъ — не баринъ, не много крестьянину надо, чтобъ былъ онъ въ довольствѣ, сказала Катерина Петровна: — При своемъ дѣлѣ крестьянинъ доволенъ и малымъ, потому что правѣе дѣла не сыщешь… При не правомъ же дѣлѣ всегда всего мало…

— Вотъ, вотъ!.. Я тоже всегда говорю! подхватилъ Минъ Аѳанасьичъ: — въ томъ и мужицкая сила, что дѣла правѣе не сыщешь. Правота всему голова!.. Ежели ты правоту свою знаешь — и съ черствымъ кускомъ будешь доволенъ и счастливъ… А нѣтъ правоты въ твоемъ дѣлѣ — что тебѣ ни давай, только алчбу рождать въ тебѣ будетъ: все мало!.. Взять хоть бы баръ… Вы вотъ, молодые, слава Богу, не знаете ихъ, а мы при нихъ состояли довольно… Бывало, посмотришь, Господи Боже, чего у нихъ нѣтъ! Во всемъ сладкій скусъ, ни труда, ни заботы, нѣжатъ и тѣло, и умъ, сколько влезетъ… А вотъ, братецъ мой, чтобы довольство въ душѣ было… нѣтъ!..

— Ну-у, ужь ты, Минъ Аѳанасьичъ, то же придумалъ! перебили его старики: — по твоему выйдетъ, что намъ въ крѣпости жизнь была лучше, чѣмъ барамъ!..

— Онъ всегда за господъ былъ!.. Лизоблюдъ былъ извѣстный, шутя перебилъ старшій Пимановъ сынъ. — Онъ, пожалуй, объ барахъ заплачетъ…

— Ты постой, погоди… Выслушай прежде… Я постарше тебя… Ты вотъ баръ-то видѣлъ въ заборную щель, а я при нихъ двадцать лѣтъ подвизался… Говорю: довольства въ душѣ у нихъ было мало… Бывало, рыбу ловить, на охоту, гулянку устроить, по озеру или въ лѣсу, первымъ дѣломъ за Миномъ сейчасъ: «онъ-де радъ и самъ отлынять отъ работы!» Минъ какъ тутъ! Цѣлыми ночами и днями пьютъ, ѣдятъ, веселятся… Чего ни придумаютъ только: и всякой ѣды, и питья, и веселья… а довольства все нѣтъ!.. Посмотришь въ лицо имъ, такъ вотъ и видишь: нѣтъ довольства въ душѣ! Бывало, молодой баринъ такъ-то, единожды, меня спрашивалъ: «Минка, говоритъ, отчего ты всегда такъ доволенъ и веселъ?» — Оттого, говорю, баринъ, что у меня въ душѣ довольство. — «Отчего-жь, говоритъ, это у тебя въ душѣ довольство?» — А оттого, говорю, что я при правомъ дѣлѣ состою, хлѣбъ рощу… Безъ хлѣба людямъ жить нельзя. — «Ну, а у Захарки (Захарка камардинъ былъ при немъ) значитъ нѣтъ этого довольства?» — Нѣтъ, говорю. — «Да ты, говоритъ, посмотри на него: вся рожа у него оплыла… Видишь, какъ улыбается». — Нѣтъ, говорю, не можетъ быть у него довольства, потому не при правомъ дѣлѣ состоитъ. — «Какъ, говоритъ, не при правомъ? Вѣдь онъ то же работаетъ! вѣдь и поваръ Васька работаетъ, и Савельевна работаетъ (Савельевна тогда была въ нянюшки взята)». — Савельевна, говорю, точно, имѣетъ въ душѣ довольство, потому что она при правомъ дѣлѣ: при дѣточкахъ, дѣточекъ произростаетъ… А при дѣточкахъ наблюдать, все одно, что при молодомъ хлѣбѣ… Въ дѣточкахъ неправаго положенія нѣтъ. — «А при мнѣ быть, при баринѣ — значитъ мое положеніе не правое?» закричалъ онъ. Позамялся я этакъ немного, струхнулъ, однако осилилъ себя и говорю: — Въ тебѣ, господинъ, то же довольства нѣтъ. — «Ты, Минка, говоритъ, глупъ да еще и бунтовщикъ. Какъ ты осмѣлился такое слово барину сказать?» — А потому и смѣлость взялъ, отвѣчаю, что при правомъ дѣлѣ нахожусь… Какъ ты мнѣ скажешь, что я неправое дѣло дѣлаю? — «Ну, выходитъ по твоему, всѣ мужики у меня довольны! (Засмѣялся). Хоть это, говоритъ, хорошо. За это я, говоритъ, тебѣ твое грубіянство прощаю (и опять засмѣялся)». — Въ себѣ, говорю, довольны, ваша милость… А въ тебѣ довольства нѣтъ. — «Рабъ ты, говорить, Минка, рабомъ ты родился — рабомъ тебѣ и быть надлежать… И разсужденія у тебя такія»…

— Ну, вотъ мы про то и говорили! разомъ всѣ хозяйные мужики подхватили. — Къ тому и дошелъ, что вишь мужикамъ у баръ житье было не надо быть лучше… Какъ около баръ-то терся, такъ ему и все казалось сладко! Барское блюдо разъ лизнуть мужику — гляди и скусъ къ нему получилъ! Хорошо оно съ барами-то было погуливать, какъ другихъ на конюшняхъ пороли!.. Ихъ порютъ, а Минка въ дудку дудитъ, да баръ веселитъ!..

Всѣ засмѣялись. Минъ Аѳанасьичъ, однако, этимъ не былъ встревоженъ. Пригладивъ обѣими руками волосы и утеревъ бороду, онъ твердо повторилъ:

— Въ себѣ довольны… въ своей правотѣ… Вотъ здѣсь «правота»! Онъ постучалъ кулакомъ по худой груди, скеркнувъ подслѣповатыми глазами и поднялся. — А правотѣ въ мірѣ не сгибнуть… Не правое положеніе сгибнетъ, а правота никогда!.. Правота только съ людьми сгибнетъ… Вотъ хлѣбъ — это правота… Потому хлѣбъ всѣмъ нуженъ; пока есть люди — будетъ и хлѣбъ, и правота будетъ. Правота всегда жива, а неправота только временно живетъ… Вотъ Іуда предатель хотѣлъ жить неправотой — и удавился…

— Дожидайся, пока Іуды всѣ перевѣшаются… Что-то, братъ, непримѣтно…

— Въ свѣтѣ только двѣ правоты и есть, продолжалъ, все еще играя въ торжественность, Минъ Аѳанасьичъ: — крестьянинъ при хлѣбѣ и царь при мірѣ. И больше грѣха нѣтъ, какъ ежели крестьянинъ отъ хлѣба отобьется — значитъ отъ правоты отшибется, а царь отъ міра — потому, значитъ отъ мірской правоты отобьется. Какъ крестьянину за свой грѣхъ мало жизни, чтобъ умолить, такъ за единый, самый малый царскій грѣхъ — вся Россія не умолитъ… Вотъ она — какая правота-то въ мірѣ! Сила въ ней, въ этой правотѣ, большая, и никакой неправдѣ противъ нея не выстоять… Не выстояла противъ нея и барская неправота!.. Слава Создателю!..

— Да противъ кого ей, неправотѣ-то, не выстоять? Ты вотъ что скажи! вдругъ сердито окрикнулъ Мина высокій старикъ, съ большой, окладистой сѣдой бородой и умными, но суровыми и даже съ выраженіемъ какой-то сухой жестокости глазами. Онъ все время слушалъ молча, опустивъ глаза въ полъ, и только отъ времени до времени поднималъ на Мина и съ чувствомъ презрѣнія сдвигалъ свои густыя брови. Но при послѣднихъ словахъ Мина, и въ особенности когда онъ стукнулъ въ грудь кулакомъ — въ знакъ искренней своей правоты — старикъ не выдержалъ. Этотъ старикъ, Іона Губкинъ, былъ старовѣръ, вытный въ старовѣрской дергачевской выти.

— Противъ кого? повторилъ Минъ Аѳанасьевичъ.

— Да, противъ кого, неправотѣ-то, не выстоять? еще суровѣе повторилъ старикъ.

— Противъ правоты, сказалъ Минъ Аѳанасьичъ, стараясь выдержать взглядъ старовѣра.

— Противъ какой?

— Противъ моей!.. задорно выговорилъ Минъ Аѳанасьичъ, съ тѣмъ энергическимъ покачиваніемъ головы и движеніемъ всѣхъ членовъ, съ какимъ любятъ сопровождать свои увѣренія упрямыя дѣти и вообще непосредственныя натуры, у которыхъ выраженіе чувства идетъ скорѣе, чѣмъ мозгъ успѣваетъ формулировать мысль.

Іона что-то произнесъ сквозь зубы, совсѣмъ пораженный «глупымъ» отвѣтомъ Мина.

Взрывъ веселаго хохота раздался со стороны молодежи. Изъ среды ея внезапно вырвался высокій молодой мужикъ, нашъ старый знакомый Лимподистъ, недавно вернувшійся изъ заработковъ, весь бѣлый словно мельникъ, но съ розовымъ лицемъ, покрытымъ тоже бѣловатымъ пухомъ — и размахнувъ, какъ мельничными крыльями, своими могучими руками, растолкавъ народъ, подошелъ, улыбаясь во весь ротъ, къ Мину, обнялъ его маленькую голову своей широкою рукой и, опять оттолкнувъ отъ себя, сказалъ:

— Лю-юблю!.. Вотъ я это л-люблю! Вотъ… это… я люблю! повторялъ онъ, силясь что-то сказать получше, но рѣшительно не находя словъ.

Лимподистъ почти совсѣмъ не понималъ, что хотѣлъ сказать своимъ отвѣтомъ Минъ (да едва ли въ этотъ моментъ понималъ и самъ Минъ), но Лимподисту понравилась та храбрость, съ которою маленькій, худенькій Минъ Аѳанасьичъ возразилъ надмѣнному книжнику. Да таковъ и былъ дѣйствительный смыслъ самаго отвѣта Мина.

Этотъ неожиданный пассажъ вызвалъ еще большее веселье. Даже солидные «середняки», сначала было сочувствовавшіе старовѣру и неодобрявшіе отвѣтъ Мина, теперь смѣялись. Поощренный такимъ одобреніемъ, Минъ Аѳанасьичъ пріободрился и хотѣлъ было, такъ или иначе, окончательно уничтожить старовѣра, когда въ дверяхъ появился, зачѣмъ-то вышедшій раньше, Пиманъ Савельичъ и, улыбаясь, бережно несъ въ рукахъ какой-то бумажный свертокъ.

— Вотъ, во снѣ мнѣ… указаніе было… И совсѣмъ забылъ, говорилъ онъ, бережно развертывая свертокъ корявыми пальцами: — Вотъ еще отъ отца (Груздя онъ считалъ отцомъ) остался… Говоритъ: береги… Когда ни то удосужишься — прочитаешь… Да вотъ, вѣкъ прожилъ, а все не удосужился…

— Долго же собирается мужикъ грамоту читать! весело замѣтили гости.

— Да и то было забылъ совсѣмъ… Ни къ чему было… Да вотъ ужь во снѣ указаніе было… говорилъ Пиманъ, все еще не умѣя сладить съ свиткомъ и поворачивая его то внизъ, то бокомъ.

— Дай сюда! сказалъ сурово раскольникъ, подходя къ нему съ видомъ человѣка, знающаго свое дѣло.

— Дай, дай ему… Авось скорѣе тебя дочитается!.. Ты вотъ цѣлый вѣкъ собирался, шутили гости.

Раскольникъ долго всматривался въ характеръ «устава», которымъ былъ написанъ свитокъ. Повидимому, его интересовало не столько содержаніе свитка, сколько его «начертаніе». Но по лицу его было замѣтно, что онъ то сомнѣвался въ чемъ-то, то иногда въ глазахъ его загоралась надежда.

— Какъ онъ тебѣ достался? спросилъ, наконецъ, Іона Губинъ, повидимому, въ чемъ-то окончательно убѣдившись.

Пиманъ разсказалъ исторію свитка, какъ передавалъ ему Груздь.

— Читай!.. Пусть Іона читаетъ! Послушаемъ, какъ старики-то наши писали! заговорилъ заинтересованный народъ, и всѣ сгрудились около Іоны. Іона обвелъ всѣхъ сердитымъ внимательнымъ взглядомъ, какъ-будто желая удостовѣриться, дѣйствительно ли способенъ окружающій его народъ проникнуться серьезностью его чтенія и не унизится ли онъ, Іона, до метанія бисера передъ свиньями. Наконецъ, онъ сталъ читать медленнымъ, протяжнымъ тономъ.

Свитокъ этотъ заключалъ именно то «Слово о двухъ мужикахъ», о которомъ говорилъ Груздь въ снѣ Пимана. Стиль «Слова» замѣтно былъ разсчитанъ на возможно большее число слушателей и читателей, а потому въ немъ всюду замѣчались старанія автора принаровиться къ пониманію и языку массы. Вотъ, почему, вѣроятно, чѣмъ больше читалъ Іона, тѣмъ гости Пимана внимательнѣе вслушивались. Въ «Словѣ» говорилось обо всемъ просто и ясно, Начиналось оно возваніемъ: «Православные крестьяне, истинные Господа нашего христіане! Просимъ оное прослушать сказанье, да будетъ оно намъ въ указанье, какъ теченіе жизни познати и отъ того въ тяжкій грѣхъ не впасти; чадъ своихъ отъ соблазна охранити, и тѣмъ Царю небесному угодити!» За этимъ познаніемъ характеръ стиха измѣнялся: «Слово» разсказывало такъ: «Зачиналася церковь православная, свѣтозарная церковь апостольская (вторая половина стиха обыкновенно повторялась въ первой половинѣ слѣдующаго), разливался свѣтъ по всей землѣ, по всѣй землѣ россійской и греческой. Настало всѣмъ христіанамъ радованіе!» Разсказавъ, затѣмъ, какъ «ликовали» православные люди, «Слово» продолжаетъ: «Тому слову Господа-Спаса внимаючи, ссоръ и сваръ отрѣшалися, общимъ лобызаніемъ сопрягалися, имуществомъ подѣлялися: на поляхъ-лугахъ мужички собиралися, предъ иконою Спаса покланялися: чтобы съ того часа великаго, жить намъ въ мирѣ-любви о Господѣ, не дѣлить по себѣ свѣтъ солнца краснаго, а жить всѣмъ намъ жизнью обчею, обчею жизнью апостольской». Затѣмъ, по разсказу «Слова» оказывалось, что дьяволъ былъ очень недоволенъ такимъ распространеніемъ среди крестьянъ «обчей апостольской жизни» и сталъ изыскивать разныя козни. "Близь Новгорода проживала «честная вдова» съ двумя сынами: «старшій сынъ нрава кроткого, прилежалъ хозяйству крестьянскому, боголюбивому, а младшій сынъ — ума дерзкаго, красоты неописанной, отъ честной вдовы былъ балованъ, не прилежалъ труду боголюбивому». Этого-то младшаго сына дьяволъ и выбралъ своимъ орудіемъ, «обуявъ его гордыней отъ того ли ума дерзкаго». « --Не хуже я другихъ, говорилъ младшій сынъ: — умомъ-разумомъ, не прилично-де мнѣ чужому уму покоряйся. Надлежитъ мнѣ быть при самомъ царѣ, И ходилъ онъ къ самому царю, обольщалъ царя своимъ дерзкимъ умомъ». Тогда царь приблизилъ его къ себѣ, окружилъ почестями и предоставилъ ему «вѣдать всѣ дѣла по своему». «И тогда гордыня его подымалась, дерзновенію его предѣла не было: возмнилъ онъ быти выше уставовъ апостольскихъ». Послѣ этого «Слово» разсказываетъ, какъ онъ приказалъ печатать новыя книги, править и жечь книги истинныя старинныя, какъ всѣхъ людей мѣтилъ печатью и клеймами, велѣлъ межевать земли, вводилъ обычаи иноземныя, и проч. Очевидно, «Слово» въ образѣ младшаго брата смѣшало въ общій типъ и Никона, и царя Петра, и позднѣйшія мѣропріятія Екатерины. Поступалъ младшій братъ «по своему уму дерзкому, православному міру не внимаючи… а врагъ человѣческій тому радовался!» Дальше «Слово» разсказываетъ, какъ «возмущались тогда люди благочестивые, мужики-крестьяне православные, высылали они того ли брата старшаго, да идетъ онъ къ самому царю; да велитъ ему царь съ младшимъ братомъ помѣряться: чья правда вытянетъ — той правдѣ въ міру быть!» Царь допустилъ ихъ помѣряться и старая правда новую перевѣсила. Но это не понравилось младшему брату: «аки звѣрь бросился онъ на брата старшаго», велѣлъ ковать его въ кандалы, сажать въ тюрьму. Наконецъ, «Слово», замѣтивъ, что многія юныя души пошли на соблазнъ, заключаетъ такой безнадежной картиной: «Съ того въ мірѣ брань-свара водворялася, наступали времена купующія, наступали времена самосудныя: покупались судьи неправедные. Кровь на кровь подымалась, братья на братьевъ воружалися, на отцовъ дѣти ополчалися. Раскололася земля русская на-двое: расходились люди благочестивые по лѣсамъ дремучимъ, темныимъ, уносили съ собой правду старинную, хоронили ее отъ злого антихриста. И будутъ старинные люди уменьшатися, и погибнуть старшему брату отъ младшаго, не видать на землѣ церкви апостольской, не знавать людямъ мірской правды до второго пришествія самого Христа-Спаса справедливаго!» На этомъ «Слово» кончалось.

Чѣмъ больше вчитывался въ него Іона Губинъ, тѣмъ голосъ его становился торжественнѣе, тѣмъ больше всѣмъ существомъ проникался онъ его содержаніемъ; суровые глаза его сверкали, голосъ дрожалъ, а когда онъ дошелъ до конца, у него полились слезы. Все это произвело на слушателей сильное впечатлѣніе: прежде всего, всѣ они какъ будто нѣсколько смутились, такъ какъ содержаніе «Слова» очень плохо гармонировало съ общимъ праздничнымъ, довольнымъ настроеніемъ. Многіе старики крестились. Старичекъ Ермилъ изъ Груздей подсѣлъ къ Пиману, въ добродушномъ, испуганномъ недоумѣніи смотрѣвшему на Іону и на свитокъ, и сказалъ ему вполголоса: «Мотри, Пиманъ Савельичъ, это тебѣ какое ни то указаніе». Пиманъ совсѣмъ сконфузился и оробѣлъ. Старшіе сыновья Пимана качали головами, силясь тщетно понять мораль «Слова». Катерина Петровна, благочестиво сложивъ на груди руки, смотрѣла на Мина Аѳанасьича, который глядѣлъ куда-то въ уголъ, въ сторону, и тихонько покачивалъ головой, какъ человѣкъ, которому сдѣлали большую несправедливость. Всѣ же вообще повторяли ничего не значившія фразы, въ родѣ: «все Богъ! Выше Бога не станешь!.. Ахъ, дѣло, дѣло!.. Грѣшники, конечно…» фразы, къ которымъ обыкновенно прибѣгаетъ крестьянинъ, когда его умъ угнетенъ непривычнымъ наплывомъ впечатлѣній. Во всѣхъ что-то бродило, что-то хотѣлось сказать, но всѣ молчали, ожидая, что скажутъ «умные люди».

Вдругъ Іона, утерѣвъ слезы, поднялся сердитый и недовольный и, взявъ шапку, подошелъ къ Мину.

— Вотъ! сказалъ онъ, подставляя свитокъ къ его лицу: — можешь ты что-нибудь въ этомъ понимать?

Минъ, не оборачиваясь къ нему и все смотря въ уголъ, отвѣчалъ: «Не бойся, поймемъ!»

— Что ты понимаешь? закричалъ Іона своимъ грубымъ, нахальнымъ голосомъ, которымъ большею частію говорятъ старовѣры съ людьми изъ «міра», которыхъ они презираютъ и которыхъ любятъ унизить въ глазахъ другихъ (этотъ полемическій пріемъ, и не безъ успѣха, они практикуютъ часто).

— Я понимаю, повторилъ Минъ Аѳанасьичъ, какъ будто собираясь съ мыслями, которыхъ онъ никакъ не могъ высказать; онъ только чувствовалъ, что вдругъ ему стало за кого-то обидно, кого-то жалко, онъ ощущалъ какую-то большую несправедливость. Почему-то онъ вспомнилъ Катерину Петровну, свою жену, Яньку, Пимана, вспомнилъ недавнюю уборку хлѣба, сѣнокосъ, веселаго Пимаху на стогу, мужиковъ всѣхъ вообще, почему-то вспомнилъ даже свою сивую лошадь, съ которой онъ неразлучно лѣтъ десять ходилъ бокъ-о-бокъ, въ извозъ, въ поле; вспомнилъ двухъ кроликовъ, которые жили у него въ подполья…

Зачѣмъ все это вдругъ пришло ему въ голову, онъ никакъ не объяснилъ бы, но еслибы онъ стоялъ передъ толпой и говорилъ свободно, онъ такъ бы все и разсказалъ, какъ ему въ голову все это лѣзло, и непремѣнно было бы понятно и ясно, и ему самому, и слушателямъ. Но когда надъ нимъ стояли съ ножомъ къ горлу и требовали категоричнаго отвѣта, онъ не понималъ, что у него въ головѣ, хотя и повторялъ: «я понимаю, не бойсь!..»

— Что же ты понимаешь? повторилъ опять свой вопросъ, неизмѣняя ни голоса, ни позы Іона. Онъ уже чувствовалъ, что отвѣть еще разъ Минъ такъ же, толпа не выдержитъ и захохочетъ. Іона зналъ мужицкую толпу.

— Чего я понимаю? вдругъ напружился Минъ Аѳанасьичъ, прямо съ какой-то отчаянной рѣшимостью посмотрѣлъ на Іону, и поднялся.

— Да, сказалъ Іона.

— А тебѣ чего нужно? неожиданно спросилъ Минъ Аѳанасьичъ, какимъ-то чутьемъ понимая, что перемѣни только Іона вопросъ, и онъ дѣйствительно «все пойметъ сразу».

— Противъ кого, скажи, неправдѣ-то не выстоять? Вотъ этой неправдѣ-то, что тутъ прописана! кричалъ Іона, стуча свиткомъ во рукѣ.

— Противъ кого?

— Да.

— Противъ насъ… вотъ, противъ всѣхъ… мы вотъ…

Минъ Аѳанасьичъ вдругъ весь заволновался, замигалъ глазами, всего его задергало…

— Богохульникъ! проговорилъ Іона, услыхавъ прежній отвѣть Мина, который онъ принялъ тогда за неумѣстную шутку глупаго мужика…

— Врешь, закричалъ Минъ Аѳанасьичъ: — врешь! Господь насъ въ обиду не дастъ… Господь милостивъ, милосердъ… Правому дѣлу онъ не дастъ погибнуть. Неправому дѣлу погибель, а правому нѣтъ!.. Онъ недопуститъ!.. Вотъ противъ чего неправотѣ невыстоять!.. Богъ отъ насъ не отступится, потому мы при правомъ дѣлѣ…

— Отъ васъ, пьяницъ и сквернослововъ? Отъ разбойниковъ? загремѣлъ Іона. — Да онъ отъ васъ, въ справедливомъ своемъ гнѣвѣ, давно отступился! Ему больно, что вы имя-то Его своими сквернословными устами говорите!.. Вотъ оно — люди-то святые что писали!.. Вникните!..

— Старовѣрскія сказки! тихо садясь, проговорилъ Минъ Аѳанасьичъ: — конецъ-то старовѣры приклѣили!.. По всему видно!..

— Продай мнѣ! вдругъ сказалъ Іона Губинъ Пиману, услыхавъ слова Мина и показывая на свитокъ, но не выпуская его изъ рукъ.

— Продать? спросилъ въ недоумѣніи Пиманъ.

— Да. Хочешь четвертной билетъ?

— Продать? Зачѣмъ продать?.. Это у меня отъ отца…

— Не продавай, шепнулъ ему старичекъ Ермилъ: — можетъ, указаніе… Почемъ знать?.. Вишь, во снѣ… объявилось… Можетъ, и счастіе твое отъ того, что онъ у тебя въ домѣ…

— Что же, продашь? допрашивалъ Губинъ.

— Зачѣмъ продавать… Самимъ пригодится…

— Да вы себѣ Еруслана купите! Вамъ все одинаково сказки-то!.. Тотъ всего трешникъ стоитъ, а я четвертной билетъ даю! сказалъ Іона и иронически засмѣялся.

— Зачѣмъ продавать! Не бойсь, и сами поймемъ, заговорилъ уже обидѣвшись Пиманъ. Обидѣлись и его сыновья.

— Не кичись, Іона Петровичъ, очень-то, сказали они: — умъ-то не на васъ однихъ клиномъ сошелся!.. Найдемъ и у себя… Ты, батюшка, не давай… Что мы, съ голоду что ли помираемъ?.. Видали четвертные-то!..

— Ну, полсотни хочешь? сказалъ Іона, надѣвая шапку.

— И полсотни не хочу, Іона Петровичъ. Самимъ пригодится…

Іона сердито сунулъ ему въ руки свитокъ и быстро вышелъ изъ избы, ни съ кѣмъ не прощаясь.

— Вишь, сердце какое! сказали въ толпѣ.

— Собачье; истинно, собачье…

— Себялюбцы! сказалъ Минъ Аѳанасьичъ: — одно имъ слово…

— Эй, Пиманъ! постучалъ въ окно клюкой съ улицы Іона: — хочешь десятку накину?

— Ступай съ Богомъ, ступай!.. Говорю, самимъ пригодится…

— На цигаркахъ искурите, богохульники! закричалъ Іона съ улицы и ушелъ.

XI.

Уходъ Іоны какъ-то сразу согналъ со всѣхъ томящее недоумѣніе; какъ-то сразу всѣ что-то поняли, у всѣхъ вдругъ стало свѣтло въ мозгу; всѣ заговорили.

— Себялюбцы! проговорилъ добродушный Пиманъ.

— Себялюбцы! подхватилъ Минъ Аѳанасьичъ, весь словно просіявъ: — вѣрно — себялюбцы!.. Вотъ истинное слово!.. Потому, міру ненавистники… Себя только любятъ!.. Смотри, это всѣхъ отгородились, ровно отъ чумы… Себя только святыми считаютъ, а другіе вишь въ грѣхѣ ходятъ!.. Мирскіе ненавистники!..

— Господа Бога огорчаютъ; Онъ насъ, милостивый, изъ какихъ рукъ-то высвободилъ? замѣтили солидные хозяева.

— То-то вотъ, какую неправоту сломилъ? подхватилъ Минъ Аѳанасьичъ: — не въ явѣ ли? А вѣдь прежде тоже не вѣрили… Помните, чай, не мало мнѣ доставалось! улыбался онъ.

— Трудно было, извѣрились, сказалъ старичекъ Ермилъ изъ Груздей.

— Маловѣры! Вотъ истинно, что мы маловѣры… А отъ того въ отчаянность, въ жадность впадаемъ, добавилъ Минъ Аѳанасьичъ.

— И теперь опять прописано, что мужикъ отъ ума заблудился?.. Въ умѣ плохого нѣтъ… Какъ себя поведешь… Еще безъ ума-то зла больше сдѣлаешь, сказалъ Пиманъ.

Всѣ еще долго говорили, восклицали въ подобномъ же родѣ, а Лимподистъ весь сіялъ, какъ будто его собственная «правота», состоявшая вся въ томъ, что онъ съ своей артелью таскалъ въ московскихъ лабазахъ кули, вдругъ просіяла для него неожиданнымъ свѣтомъ, и онъ внезапно объятъ былъ вѣрой, что Господь милостивъ и его «правота» скажется, и неправота замолчитъ передъ его правотой, и что въ будущемъ все для его правоты и ничего для неправоты. И во всѣхъ говорило тоже. Во всѣхъ возгласахъ оказалась вдругъ страстная жажда жизни, а съ ней и вѣры. Такъ различны были результаты впечатлѣнія, произведеннаго однимъ и тѣмъ же фактомъ теперь и двѣсти лѣтъ назадъ.

Только одинъ старичекъ Ермилъ изъ Груздей не раздѣлилъ общаго порыва вѣры, можетъ быть, именно потому, что былъ очень старъ, и сказалъ:

— Много-много еще неправоты въ мірѣ осталось!.. Ой, много!..

— Много, дѣдушка, много, подтвердилъ и Минъ Аѳанасьичъ: — только и ей не жить…

— Вотъ ты говорилъ про баръ, продолжалъ Ермилъ: — а свой-то братъ покруче будетъ… Ой, покруче!.. Въ барахъ баловства было много, а тутъ дѣло-то въ сурьёзъ пошло!.. Въ большой сурьёзъ!..

— Сгибнутъ! увѣренно сказалъ Минъ Аѳанасьичъ.

— Почему-жь такъ? спросили хозяйные мужики. Всѣ примолкли. Минъ Аѳанасьичъ такъ убѣдительно доказалъ эту гибель относительно баръ и такъ увѣренно пророчилъ эту гибель кулакамъ, что всѣ съ большимъ интересомъ ждали его отвѣта. Минъ Аѳанасьичъ протеръ больные, заслезившіеся глаза, посмѣялся въ бороду, обвелъ всѣхъ лукаво-добродушнымъ взглядомъ и спросивъ: — «Али нонѣ у васъ Минъ уменъ сталъ?.. Что всѣ уши-то, словно зайцы, прижали? Должно и за Миномъ кое-что видится… Пора, пора!.. Есть, братцы, и у Мина заслуги!»

— Ну, ну… Ты ужь на пустой-то не играй! Посмотримъ еще! закричали на Мина.

— Что мнѣ смотрѣть!.. Умнѣе не буду: все что есть, — все при мнѣ… Такъ вотъ, говорю вамъ: кулакамъ міроѣдамъ не жить… А не жить имъ, потому, что у нихъ сытости нѣтъ!.. Коли сытости нѣтъ — шабашъ, пропало!.. А у нихъ, милые, — даже ни чуточки ея нѣтъ… У барина хоть малость да было, — а у кулака нѣтъ: у него одна алчба, жадность, гладъ душевный и тѣлесный… Чѣмъ больше жретъ, тѣмъ больше утроба проситъ… Вотъ что у пьяницъ: чѣмъ больше пьетъ, тѣмъ больше хочется… Онъ думаетъ: вотъ выпью еще, буду въ довольствѣ, сытости, — выпьетъ, а его пуще алчба мучитъ… Вотъ отъ этого самаго… А отчего эта алчба? Отъ неправоты… Правоты въ своемъ положеніи не видитъ… Коли ежели кто правоту чувствуетъ свою, — онъ всегда и сытость чувствуетъ, у него есть предѣлъ, у него довольство въ себѣ есть… Вотъ, милые, гдѣ ихъ гибель ожидаетъ…

— Отъ жадности, по твоему?..

— Да, отъ того, что сытости нѣтъ… довольства въ се5ѣ нѣтъ…

Всѣ замолчали; трудно брелъ мужицкій хозяйственный мозгъ за Миномъ, у котораго слова слетали съ языка какъ-то сами собой: вѣдь и сами мужики знали, что Минъ говоритъ какъ-то по птичьему, не такъ, какъ истинный умственный человѣкъ, — резонисто и обдуманно, — и удивлялись одному, какъ это у него все таки выходило такъ, что всѣ невольно его слушали.

— Будешь голоденъ!.. какъ зубами-то прежде щелкалъ, такъ пироги-то куда вкусны! замѣтилъ засмѣявшись одинъ толстый хозяинъ, съ краснымъ лицомъ.

— Отъ неправоты… правоты въ своемъ дѣлѣ не видитъ, повторилъ Минъ Аѳанасьичъ. — Ну — хозяюшка, разступись пивцомъ, прибавилъ онъ, и выпивъ ковшъ, утеръ усы, бороду и не обращая вниманія, что мужики начали разговоръ между собою, вдругъ заговорилъ уже по собственной такъ сказать иниціативѣ.

— А вотъ, братцы, за свой вѣкъ еще я неправоту видалъ!..

— Какая-же это, Минъ Аѳанасьичъ неправота? спросила съ серьезнымъ любопытствомъ умная Катерина Петровна, которая, можетъ быть, одна въ глубинѣ души искренно вѣрила въ «умъ» Мина Аѳанасьича, но не въ тотъ «умъ», за который она измѣнила ему и вышла за Пимана, не въ «хозяйственный умъ», такъ дорогой и важный для крестьянской страды, — а въ другой, въ тотъ «разумъ», съ которымъ плохо живется на свѣтѣ, но при которомъ свѣтло на душѣ. И радъ крестьянинъ, когда изъ подъ «хозяйственнаго ума», хоть одинъ лучъ блеснетъ ему въ душу отъ этого сіянія разума, чистаго, безгрѣшнаго, чуждаго мзды и разсчетовъ… А ужь какую-же кто-либо могъ заподозрить «мзду» за умомъ Мина Аѳанасьича! Тѣмъ менѣе могла заподозрить его Катерина Петровна.

Всѣ опять стали прислушиваться къ разболтавшемуся Мину.

— Да вы, старики, сами знаете, на кого я мѣкаю, отвѣчалъ Минъ Аѳанасьичъ: — на нѣмца — вотъ на кого!.. Помните, жилъ въ Хопрахъ, въ графскомъ имѣньи, верстъ отъ насъ за двадцать, управляющій… Чать не забыли, какъ барыня наша, овдовѣвши, объ нѣмцѣ мыслями сбилась, и ужь совсѣмъ, было замужъ вышла… да!.. а мы не пустили!..

— Помнимъ, помнимъ! засмѣялись старики.

— Ну, вотъ… Про него я мѣкаю!.. Слыхали мы объ нѣмцѣ и раньше, да такъ, мимоходомъ… Заходили оттуда къ намъ мужики, кое-что говорили, — и во всей сторонѣ объ нѣмцѣ шли слухи, — да намъ тогда было оно ни къ чему… А вотъ какъ прослышали мы отъ Савельевны, что барыня наша объ нѣмцѣ болѣетъ, взялъ я тихимъ манеромъ да и закатился въ Хопры, поразвѣдалъ получше: что тамъ, и какъ у нѣмца живется народу… Ну, посмотрѣлъ!.. «Какъ, спросилъ мужичковъ, братцы, живете: какъ хлѣбецъ, скотинка?..» — Мы, говорятъ, не знаемъ: вотъ, нѣмца спроси!.. Мы ужь давно, говорятъ, не имѣемъ ни въ чемъ своей воли, нѣтъ давно, ужь у насъ своей полосы, давно ужь мы хлѣбушка сами не ростамъ, скотинку не холимъ въ дворахъ, нѣтъ съ землей передѣловъ и поравненья… Работаемъ мы по звонку, по часамъ; ровно солдатъ насъ выгоняютъ въ поля; по приказу мы пашемъ и сѣемъ, скотина у насъ вся на скотномъ дворѣ; ходятъ за ней по наряду наши бабы; по часамъ, по мѣрѣ да вѣсу выдаютъ ей и пойло и кормъ… Также и въ полѣ: косятъ и пашутъ машина да плуги, — луга и лѣса не Божьей благодатью произростаютъ, а по нѣмецкому указу — засѣваемъ мы ихъ, какъ поля, сѣменами… Сущая каторга здѣсь!.. Нѣтъ ни воли тебѣ, ни къ чему не приложишь ума своего и охоты… Какъ солдаты по командѣ вертимся… Къ ночи вернемся домой — головы какъ чугунъ, все въ тебѣ ровно окостенѣло, словно скотина, — только-бъ до корму да до соломы дорваться: наѣлся и спишь, какъ убитый… А на утро, — какъ скотину-жь, опять выгоняютъ!.. Такъ и идетъ: нѣтъ вкуса ни въ чемъ — ни въ кускѣ, ни въ питьѣ, ко всему равнодушны… Давно ужь насъ всѣхъ одолѣла тоска: сколько изъ насъ передавилось на петлѣ, сколько бѣжало отъ машиннаго хлѣба… Такъ мои мужики говорили, меня-жъ въ чужѣ страхъ обуялъ… Пробылъ у нихъ я цѣлыя сутки: высмотрѣлъ все… Что за сила надъ ними? И точно, увидалъ: сила большая… Только чуть утро занялось, въ звонки зазвонили, — и не успѣлъ народъ на поле еще собраться, а нѣмецъ ужь тамъ… Поглядѣлъ: мала птичка, да ноготокъ востеръ… Тонокъ, какъ спичка, а глазами такъ, вездѣ и стрѣляетъ, какъ коршунъ… Ничто отъ него, кажись, не уйдетъ… Кричать чтобъ, какъ наши бары, или бурмистры, — совсѣмъ не кричитъ, но разъ что ужь скажетъ — другой повторить не заставишь… Ходитъ вездѣ, подъ мышкою книжки: тамъ вѣситъ, тамъ мѣритъ, слѣдитъ по часамъ, смотритъ машины, винты, шестерни, пробуетъ молоко, коровамъ щупаетъ вымя. Ну, дошлый!.. И что-же, братцы! врать не хочу: посмотрѣлъ я на хлѣбъ, на траву, на скотину — такой мы во снѣ только развѣ видимъ!.. Сказалъ мужикамъ: «братцы! да съ эдакимъ Божіимъ даромъ и умирать бы не надо!» — А они мнѣ въ отвѣтъ: «Даръ этотъ не Божій, а бѣсовскій обманъ… Не по Божьи, не по крестьянски онъ возращенъ: намъ онъ не въ спорость». И точно какъ я поразмыслилъ объ ихнемъ житьѣ, на другую же ночь убѣжалъ. «Господи — Боже, спаси насъ и помилуй! только твердилъ: не попусти намъ неправоты еще горшей!..» Такъ вотъ оно неправота-то у нѣмца какая… Идетъ она съ бѣсовскимъ обманомъ! Въ глазахъ у тебя онъ разукраситъ богатствомъ поля, и луга, и скотину… Всюду умъ… Баловства ужь не видно!.. И не примѣтишь, какъ дьяволъ тебя заберетъ къ себѣ въ лапы… Тогда ужь прощай!.. Истаешь въ тоскѣ, будешь ходить, какъ шальная скотина, — ни объ чемъ ни заботься, ни думай: все машина, да нѣмецъ за тебя обдумаютъ! Бога забудешь, міръ к царя… Дьяволу только и надо, чтобъ изъ тебя умъ взять и душу!.. Вотъ чего милые, бойтесь!.. Вотъ объ чемъ Бога молйте!..

— И долго-же Богъ нѣмца терпѣлъ при народѣ? спросили гости.

— Какъ царь даровалъ волю, такъ съ тѣмъ и сгинулъ!.. Какъ манифестъ объявили, крестьяне бросились всѣ на машины — и въ одночасье все поломали!.. Нѣмецъ глядитъ: дѣлу его пришло закончанье, — давай Богъ только ноги!.. Ну вотъ съ тѣхъ поръ и не слышно нѣмецкихъ порядковъ… Жмутъ насъ землей и лѣсомъ бары да кулаки, а только нѣмецкихъ обмановъ не видно!.. Создатель, видимо, милостивъ къ намъ, многогрѣшнымъ!..

— Все до поры, замѣтилъ Ермилъ изъ Груздей: — Всякій нынче народъ повелся… Изъ за мамона и нѣмцу продастся.

— Нѣтъ… Ужь еслибъ такому народу у насъ быть, давно завелся бы… Онъ бы еще у баръ заявился… Видѣлъ я и баръ, какъ они льстились на нѣмца: все хотѣли у него перенять… Да не вышло! Смѣхъ былъ одинъ только!

— Ну, мужикъ при умѣ по сурьезнѣй барина будетъ, сказать старшій Пимановъ сынъ.

— Это вѣрно. Только какъ у нѣмца, не выйдетъ!..

— Почему-жь у насъ нѣтъ, а у нѣмца?..

— На то онъ и нѣмецъ! замѣтилъ Минъ Аѳанасьичъ. — Поставь меня, и поставь его: мнѣ угонять его своей правотой трудно…

— Да ты говорилъ что-ли съ нимъ?

— Нѣтъ, не говорилъ… А только въ лицо смотрѣлъ…

— Ну?

— Лицо у него ровное, взглядъ твердый, не дрогнетъ! Это умъ въ немъ!.. Онъ по немъ и довольство въ душѣ своей имѣетъ…

— И сытость въ немъ есть?

— И сытость есть. Онъ жадничать не станетъ. А возметъ и малую вещь, да ужь ее до корня произойдетъ… И доволенъ, что умомъ взялъ!.. Умъ его и радуетъ!.. Алчбы этой у него быть не можетъ…

— Значитъ, все отъ ума?

— Отъ ума.

— Такъ, такъ… Такъ выходитъ, по твоему, засмѣялся одинъ хозяйный мужичекъ: — что тѣмъ мы и живемъ, что дураки нами владѣли да и теперь мудрятъ?..

— Пожалуй что такъ… Глупая неправота ниже неправоты умной, не въ примѣръ…

— А что-жь по твоему — новѣйшіе кулаки не постоятъ твоего нѣмца? спросилъ опять Андронъ.

— И нѣтъ, помоталъ головой Минъ Аѳанасьичъ: — Они по толь и умны, пока мірская правота молчитъ… Исполнится предѣлъ, заговоритъ мірская правота и всѣ они, ровно комары, отъ мороза сдохнутъ… Потому въ нихъ силы нѣту, своей, то есть, какъ у нѣмца!..

— Погоди, дастъ Богъ часъ, дай мужичку придти въ себя, можетъ и онъ не глупѣе нѣмца будетъ; не грабежомъ, а и умомъ скажется… Не всѣ такіе, какъ Маркушка, замѣтилъ старшій сынъ Пимана, Андронъ. Но Минъ Аѳанасьичъ не отвѣчалъ; его глаза какъ-то разсѣянно забѣгали; онъ вдругъ усталъ: до такой степени ему было не свойственны и торжественность и категорическое развитіе мысли, что онъ сразу какъ-то ослабъ и растерялся.

— Э, да ну васъ совсѣмъ!.. сказалъ онъ, заглянувъ на пустую половину, гдѣ прежде была молодежь. — Гляди, разбѣжались всѣ молодые… Что вы праздникъ на поминки свели? А все вы… Больно нынче сурьезны ужь стали!..

— Ты постой, погоди… Ты разскажи, какъ барыню вы не пустили за нѣмца! остановили его сторонніе гости…

— Будетъ, будетъ… Ну васъ совсѣмъ… Никогда не бывало, чтобъ отъ Мина народъ разбѣжался… А теперь — вишь ты скуку какую нагнали!..

— Не молодые ужь мы, Минъ Аѳанасьичъ, замѣтила Катерина Петровна: — пора быть постепеннѣй…

— Ну, сватья, не Мина степенству учитъ: малая собачка до старости щенокъ, отвѣчалъ ей Минъ Аѳанасьичъ: — Да и тебѣ бы совѣтывалъ я, быть къ молодежи по ближе: на молодыхъ и стариковской крови теплѣе!.. Такъ-то! прибавилъ Минъ Аѳанасьичъ и, заслышавъ веселый говоръ у оконъ, ушелъ изъ избы…

— Бабникъ былъ — имъ и остался, шутили степенные гости.

— Въ свое время не мало свелъ онъ съ ума на Вальковщинѣ дѣвокъ и бабъ… Кабы не держали отцы да мужья ихъ крѣпко въ рукахъ при хозяйствѣ, съ человѣкомъ такимъ, Богъ знаетъ, куда бы онѣ угодили! сказалъ старичекъ Ермилъ изъ Груздей: — Было однажды дѣло такое: своимъ разговоромъ Минко увелъ половину бабъ изъ нашей Вальковщины…

— Ну? у? изумились Пимановы дѣти.

— Ей Богу, не вру… Стариковъ вотъ спросите, знаютъ они, что за птица Минъ Аѳанасьевъ… Было то передъ «волей»… Минъ тогда то и дѣло слухи и вѣсти на Вальковщину несъ отовсюду… Ходитъ по деревнямъ, тихо толкуетъ, по задворкамъ, возлѣ него, то и дѣло, собирался народъ, а больше все бабы да дѣвки… «Ну, говоримъ: — Минка сгубитъ себя да и насъ подъ отвѣтъ подведетъ»… Хоть и самимъ хотѣлось послушать, а все же частенько гоняли его и даже бивали… А онъ твердитъ себѣ, знай: «Уповайте, кричитъ!.. Въ государѣ сказалась мірская правда! Эхъ, вы, и маловѣры!.. Говорилъ вамъ, самъ Государь ѣздитъ по селамъ и всюду народу правду оповѣщаетъ!.. Слышь, отъ насъ онъ теперь верстахъ въ сорока»… Жутко намъ стало отъ этихъ рѣчей, и, чтобы какъ не смутиться, настрого мы бабамъ и дѣтямъ заказали Минку не слушать… Что-же, братцы?.. Вскорости послѣ того, проснулись мы утромъ — хвать, при насъ ни дѣвокъ, ни жонъ!.. Вотъ оказія!.. Какъ намъ бурмистру сказать?.. А на барщину надо было идти… Туда да сюда — нѣтъ нашихъ бабъ!.. Мы въ Дергачи: "братцы, цѣлы-ли бабы у васъ?? «То-что не всѣ, говорятъ: — на половину и мы досчитаться не можемъ… Вишь ты, съ Минкой ушли — царю поклонится и изъ самыхъ устъ его вѣсть и правду услышать!»

— Вотъ такъ Минъ! сказали молодые, смѣясь: — да ему что! На немъ ни брань, ни побои не виснутъ!.. Отъ него, слышь, и баре и тѣ отступились… Ну что-жь?

— Ну и была тогда всѣмъ намъ гонка: намъ отъ старостъ, что женъ распустили, женамъ — отъ насъ, а Минкѣ — это всѣхъ по наградѣ: и отъ насъ, и отъ баръ, и отъ бабъ: въ городѣ, вишь ты, царя и не ждали…

— Что же Минка?

— Ну, такъ что-жь, говоритъ, подождемъ… Правда, насъ не минуетъ!.. Нашего дѣла правѣе не сыщешь!.. И что же, братцы! хоть мы и сердились на Мина, а на Минѣ всѣмъ намъ веселѣе бывало всегда: хочешь не хочешь, а вѣришь!

— Какъ же не вѣрить! сказала Катерина Петровна: — видите сами, правду ли говорилъ Минъ Аѳанасьичъ?.. И точно: мы — маловѣры, а такимъ людямъ, какъ Минъ Аѳанасьичъ, можетъ, самъ Богъ открываетъ… Они не такіе, что мы. Нѣтъ въ нихъ ни зависти къ людямъ, ни жадности, малымъ довольны, всѣхъ любятъ, душею ровны, все въ нихъ, словно въ младенцахъ, играетъ… Посмотри на него, онъ весь наружи, ровно стеклянный… Поговоришь съ нимъ, словно сходишь въ Божію церковь!

Такъ говорила Катерина Петровна, зардѣвшись вся краской, въ странномъ волненіи, пряча отъ постороннихъ возбужденные взгляды.

— Ну, матушка, съ Миномъ не разлѣй и воды! пошутили Пимановы дѣти. — А съ батюшкой все же, должно, было теплѣе?.. А?

— Не въ церквахъ людямъ жить… Церковь въ праздникъ, а въ будни — изба, замѣтилъ мягко Пиманъ.

— Грѣшники мы, заключила Катерина Петровна: — и маловѣры!

XII.

Между тѣмъ, молодежь, наскучивъ бѣсѣдой солидныхъ людей, давно ужь выбралась на улицу и, вынеся скамьи, рядами усѣлась у оконъ. Въ серединѣ сидѣла лучшая пара: то были Аннушка и Яня. Аннушка младшая, не замужняя дочь Пимана, вся въ мать, съ тѣмъ же лукаво-смѣющимся взглядомъ умныхъ большихъ глазъ. Яня въ желтопахучемъ новомъ полушубкѣ, накинутомъ на плечи, сидѣлъ, откинувшись спиной къ стѣнѣ, забросивъ высоко голову, такъ что глаза его только какъ будто скользили поверхъ сидѣвшихъ и стоявшихъ кругомъ, а, въ сущности, блуждали въ безграничномъ просторѣ, открывавшемся тотчасъ за житницами. Руками онъ перебиралъ лады гармоники и слегка пристукивалъ ногой; на мягкихъ губахъ витала та характерная добродушная улыбка, которая чуть не съ рожденія осѣнила его, и съ тѣхъ поръ уже не покидала. Рядомъ съ нимъ сидѣлъ высокій парень, изъѣденный оспой, въ мерлушковой, на бекрень, шапкѣ, въ черномъ узенькомъ сюртукѣ поверхъ красной рубахи и въ узкихъ брюкахъ, засунутыхъ за голенищи низкихъ барскихъ сапогъ. Вся фигура его, жилистая, костистая, неуклюже выбивавшаяся изъ костюма, выпученные сѣрые глаза, упертые въ колѣнки красные кулаки — все дышало необычайнымъ нахальствомъ. Это была одна изъ тѣхъ оригинальныхъ фигуръ, которыя вы часто можете встрѣтить въ фабричныхъ конторахъ среди недѣли, когда, кромѣ нихъ, эти конторы никто не осмѣлится безпокоить. Съ гармоникой подъ мышкой, съ серьгой въ ухѣ, съ гладко остриженной головой, выпучивъ упорно на суроваго конторщика оловянные глаза, онъ говоритъ отрывисто: "Желаю получить разсчеты. — Пошелъ вонъ! кричитъ конторщикъ: — какъ ты смѣешь безпокоить до срока? — «Пожалте разсчетъ… Какъ мы, значитъ, наскучены вашимъ поведеніемъ, болѣе не желаемъ… Мы себѣ мѣсто въ Расеи найдемъ!» тѣмъ же нахальнымъ тономъ продолжаетъ фабричный. Конторщикъ выходитъ изъ себя, бросается на него съ кулаками, происходитъ скандалъ, скликаютъ сторожей и десятниковъ, его связываютъ, сажаютъ въ кутузку. Въ кутузкѣ онъ играетъ на гармоникѣ, время отъ времени производя буйство съ дверью и тревожа сторожей; наконецъ, ему выбрасываются деньги и выгоняютъ съ завода… Этотъ парень, дѣйствительно, наскучивъ фабрикой, недавно явился домой къ старику-отцу «на праздникъ». Сидѣвшая объ руку съ нимъ востроносая, тонкая, низенькая дѣвушка, съ бойкими карими глазами, казалось, была вся охвачена существомъ Прошки; достаточно было Прошкѣ сказать слово, повести рукой, ее такъ и подмывало. Третьей характерной парой были «молодые», недавно обвѣнчанные мужъ и жена, типъ истыхъ молодыхъ деревенскихъ мужиковъ, никогда не выходившихъ изъ деревни отъ сохи и бороны. Мужъ — это тотъ высокій, плечистый, съ круглымъ краснымъ «бабьимъ» лицомъ, огромными руками и ногами, неповоротливый субъектъ, котораго именно разумѣетъ общество, когда называетъ «мужикомъ». Несмотря на свое апатически-добродушное отношеніе къ всему, что происходитъ передъ нимъ и отвѣчающій на обращенные къ нему въ оживленной бесѣдѣ вопросы только кряканьемъ, онъ всегда находитъ въ себѣ достаточно энергіи, чтобы послѣ бурныхъ почему-либо преній лаконически сказать: «пора бы ихъ, подлецовъ — во!» и вытянувъ могучую руку, показать свой здоровенный кулакъ, при взрывахъ одобрительнаго хохота. Молодая, сидѣвшая съ нимъ жена, пока еще съ пухлымъ крупитчатымъ лицомъ, беззавѣтно вѣрила въ физическую силу своего мужа и въ право этой силы, совершенно ясно сознавая, что этой «силѣ» должна подчиниться и она. Они оба были вполнѣ довольны, передъ ними лежала жизнь съ изумительной ясностью и отчетливостью разработанная вѣками во всѣхъ подробностяхъ. Тутъ нѣтъ ни колебаній, ни сомнѣній; если что-либо — будетъ ли то сынъ, жена, сосѣдъ или кто-нибудь и что нибудь изъ постороннихъ воздѣйствій — осмѣлится слишкомъ уже нарушить это неприхотливое право физической силы, то неповоротливый и смирный хозяинъ лаконично укажетъ глазами на свой волосатый кулакъ. Обоихъ молодыхъ звали въ деревнѣ общимъ именемъ «Лукашекъ», такъ какъ мужикъ крещенъ былъ Лукой, а жена его Лукерьей. Если мы къ этимъ тремъ группамъ прибавимъ Пимаху, внука Лимподиста, то познакомимся вполнѣ съ собравшейся у воротъ Пимана группой молодежи, такъ какъ прочія пары были уже простыя варіаціи изъ описанныхъ нами. Впрочемъ, изъ этихъ послѣднихъ слѣдуетъ упомянуть старшую дочь Пимана, Пашу съ мужемъ, которые хотя и были обвѣнчаны три года тому назадъ, но, какъ не имѣющіе самостоятельнаго хозяйства (мужъ Паши взятъ былъ Пиманомъ «во дворъ»), все еще считались на равнѣ съ парнями и младшими членами деревни, не имѣвшими своего голоса и воли. Паша, въ противоположность сестрѣ, была высока, бѣлокура, полна, одна изъ тѣхъ «простыхъ» натуръ, которыя недалеки умомъ, но крѣпки душой; Паша любила своего мужа Алешу, добраго малаго, представлявшемъ собой нѣчто среднее между поэтическимъ Яней и мужиковатымъ Лукашкой. Онъ былъ уже съ утра навеселѣ и постоянно болтался то около кого-либо изъ сидѣвшихъ, то около кучекъ, ходившихъ по улицѣ и всѣмъ что-то съ блаженной улыбкой разсказывалъ, хотя его никто не понималъ, да и не добивался понять. Наконецъ, послѣдняя пара стояла вдалекѣ, подъ навѣсомъ воротъ. То былъ еще молодой юноша, едва вышедшій изъ подростковъ, съ робкимъ, боязливыми, забитымъ выраженіемъ на лицѣ, но, какъ это часто бываетъ съ робкими натурами, въ глазахъ его теперь сверкала какая-то отчаянная, скрытая храбрость; онъ стоялъ рядомъ, плотно прижавшись плечомъ къ плечу, съ красивой дѣвушкой, старше его годами. Въ какомъ-то невыразимомъ томленіи, не говоря ни слова, съ возбужденными глазами и пылающимъ лицомъ жались они другъ къ другу: такъ стоятъ цѣлыми часами овцы или лошади, прижавшись одна къ другой, боками и головами. На любовную пару никто не обращалъ вниманія, такъ какъ «стояніе» было обычнымъ среди дергачевской молодежи выраженіемъ той любовной истомы, которая охватываетъ молодое существо при взаимномъ, свободномъ общеніи, охраняющемъ, тѣмъ не менѣе, строгую дѣвственность. Къ счастію, ранніе браки въ крестьянствѣ скоро разрѣшаютъ мученія «стоиковъ». Но положеніе упомянутой пары было тѣмъ печальнѣе, что юноша былъ сынъ суроваго старовѣра: къ обычнымъ мученіямъ «стоянія» здѣсь прибавлялось мученіе безнадежности.

XIII.

Холодное осеннее солнце въ упоръ освѣщало собравшуюся группу молодежи, когда вышелъ къ ней Минъ Аѳанасьичъ. Молодежь запѣла пѣсню, сначала тихо, неровно, потомъ подхватила дружно. Съ Мина сразу соскочила торжественность; вставъ передъ группой поющихъ, и отступая тихо назадъ, чтобы видно было всѣхъ, онъ махалъ въ тактъ руками. Его такъ всего и охватило… Играющими глазами впился онъ въ своего двойника-Яню и въ веселое лицо Аннушки. — Едва успѣли кончить пѣсню, какъ Минъ закричалъ:

— Стой, братцы, стой!.. Шабашъ! Сонъ въ руку!.. Пиманъ Савельичъ, другъ! Пиво сюда… Тащи ведро!.. Тащи сюда, на волю… Вотъ онъ, сонъ-то, въ явѣ… Сватъ, сватья, выходи сюда!..

Минъ кричалъ; молодежь смѣялась. Снисходительно улыбаясь, вылѣзли изъ избы солидные мужики. Пиманъ притащилъ пива и сталъ было обносить гостей, но Минъ остановилъ его и сказалъ:

— Стой!.. Не такъ… Взявъ изъ рукъ Пимана ковшъ и ведро, и, поставивъ стулъ, онъ сѣлъ въ серединѣ толпы.

— Слушайте, братцы: единственный сонъ!..

— Ну, ну, послушаемъ… Давно ужь съ нимъ носишься ты, сказалъ, улыбаясь, Пиманъ: — кого же ты видѣлъ?

— Себя самаго — вотъ кого!..

— Милѣе себя Минъ не знаетъ! — разсмѣялись всѣ.

— Слушайте; такъ же вотъ Покровъ былъ… Иду я, будто не знаю откуда; слышу: веселье, и говоръ, и смѣхъ въ Дергачахъ. Чтобы это было? Гармоника, пѣсни… Что за веселье? спросилъ. А вишь ты, сказали: — крестьянинъ Минъ Аѳанасьевъ сыновнюю свадьбу играетъ, съ другомъ стариннымъ, вишь ты, породниться хочетъ. Давнему ихъ уговору Богъ показалъ совершиться!.. Ну, говорю, давно бы пора: вѣдь пятьдесятъ тому лѣтъ, какъ они уговоръ положили, да все не свершалось… Гляжу: кто же это то у воротъ, то въ избѣ межь гостей бродитъ? Анъ это Минъ Аѳанасьичъ и есть… «Гдѣ народъ, тамъ и я!» говорить… Гляжу, вынесъ Минъ скамьи, гостей усадилъ, сына съ невѣстой, свата да сватью въ первый конецъ, самъ въ серединѣ круга усѣлся, на колѣни поставилъ четвертную бутыль и дорогихъ гостей угощаетъ — ну, вотъ, точь въ точь какъ теперь мы усѣлись… Кушайте, братцы, въ полную душу! говоритъ: вижу я, будто стѣсняетесь вы… Полноте, други, гляди веселѣй! Али вамъ пала въ голову мысль, что раззорится совсѣмъ, молъ, Минъ безшабашный — гдѣ ему угощенье такое поднять! Наткась, народу назвалъ! пиръ на весь міръ, да и полно! А чѣмъ напоить? Вѣдь и то ужь корову спустилъ!.. Такъ ли? Чую я вашу тайную думу!.. Э, братцы, Мина не этимъ доѣхать: мало коровы — лошадь сведу! Знайте одно, чтобы свадьба такъ свадьба была, а не поминки! Чтобы у свата и сватьи въ глазахъ зарябило… Что, сватъ, головою качаешь? Знаю я (подмигнулъ Минъ Пиману), другой вы народъ: крѣпкій, прижимистый… Да вѣдь и я вотъ не сгибъ, а не меньше васъ прожилъ… Други! пустое!.. Только въ себѣ было бы довольство, въ своей правотѣ… А то — временемъ все! Вѣрьте хуже не будетъ… Бываютъ дожди, морозы, а солнышко все на свое наведетъ; время придетъ — выглянетъ, тучи разгонитъ, огрѣетъ. Такъ-то и съ нами!..

— Ну, какъ есть Минъ Аѳанасьичъ! вскрикнули гости.

— Стушайте, дальше что будетъ… Вотъ, говоритъ — это Минъ-то — вотъ взять хоть бы насъ съ Пиманомъ… Сколько ужь лѣтъ, какъ мы съ нимъ уговоръ положили — дѣтей повѣнчать; сколько за это время всего пережито, злобы, вражды, подвоховъ… Ты не обидься, Пиманъ Савельичъ, коли правду я молвлю, отъ тебя приходилось терпѣть мнѣ не мало: ты все хозяйство свое охранялъ… Ну, да минуло же вотъ! Развѣ опять не пріятели мы?.. Еще крѣпче, пожалуй, дружбу скрѣпили.. А почему? Потому что всѣ мы одно. Я ли, Пиманъ ли. Расколи насъ хоть на щепки, а все одного мы полѣна…

— Вѣрно, вѣрно! шумѣла толпа: — Вотъ не гадали-не ждали, на сговоръ попали!.. Ну, весели же, Минъ Аѳанасьичъ!

Минъ Аѳанасьичъ, взявъ въ руки ведро, съ низкимъ поклономъ сталъ угощать солидныхъ гостей, пуская въ ходъ приговоры. Толпа шутила, смѣялась. Старый Пиманъ съ Катериной Петровной стояли въ сторонѣ, скрестивъ на груди руки, и добродушно-сниходительно улыбались. Что-жь! воля божья, должно! думали они, и каждому изъ нихъ казалось, что это такъ должно когда-нибудь быть, потому что не даромъ соединяла ихъ съ Миномъ еще съ юности какая-то непостижимая и неуловимая связь. Минъ опять сѣлъ и хотѣлъ говорить, когда послышался съ другого конца деревни гулкій топотъ копытъ. Всѣ обернулись въ ту сторону. Гулявшія по улицѣ кучки народа сторонились и тоже съ любопытствомъ глядѣли на проѣзжавшихъ. Въ желтой, на городскомъ ходу, плетушкѣ, заложенной въ сѣрую породистую лошадь, крупной рысью ѣхали двое мущинъ; одному было лѣтъ подъ сорокъ, другой былъ значительно моложе: на видъ ему было не больше двадцати пяти; оба были въ суконныхъ халатахъ и новыхъ картузахъ. Старшій плотный, но не толстый мущина съ худымъ, осунувшимся лицомъ лѣниво правилъ лошадью и апатичными сонными глазами, тихо поворачивая голову, смотрѣлъ на народъ, нехотя иногда хватаясь за козырекъ: ему лѣнь было даже поднять фуражку. На лицѣ его не выражалось ни любопытства, ни смущенія, ни довольства самимъ собой, никакихъ ожиданій: онъ былъ спокоенъ и неуязвимъ, какъ человѣкъ, которому все, что окружало его, было извѣстно какъ дважды-два и надоѣло до смерти. Но молодой его спутникъ, несмотря на то, что старался держаться какъ можно спокойнѣе, весь, напротивъ, былъ поглощенъ внутреннимъ безпокойствомъ. Онъ уже совсѣмъ не кланялся съ народомъ, и только крѣпче натягивалъ на глаза козырекъ да старался упорно смотрѣть впередъ. Но глаза его все-таки безпокойно бѣгали и онъ былъ, повидимому, очень недоволенъ этимъ внутреннимъ волненіемъ.

— Я говорилъ, что вечеромъ надо было ѣхать… Вонъ сколько народу: всѣ на улицѣ словно живутъ, проговорилъ онъ.

— Все одно! лѣниво протянулъ спутникъ и хлеснулъ лошадь: — вечеромъ еще хуже, какъ напьются…

Петръ сердито закусилъ губу. Пріѣхавшіе въ Дергачи на праздникъ были: Петръ Ваниѳантьевъ Волкъ младшій и его сонный спутникъ — Митродоръ Васильевъ Графскій, прозванный мужиками просто Графомъ. Послѣдній былъ крестьянинъ деревни Пузыри, прежде торговавшій краснымъ товаромъ по сельскимъ ярмаркамъ. Теперь онъ купилъ у одного мелкопомѣстнаго барина усадьбу, и жилъ въ ней невдалекѣ отъ барскаго имѣнія, которое купилъ Петръ.

По возвращеніи изъ Москвы Петръ, не завернувъ въ Дергачи, прямо проѣхалъ въ Волчій поселокъ, и съ тѣхъ поръ іуда не заглядывалъ. Послѣ же исторіи, нарушившей существованіе Волчьяго поселка, когда вся семья Мосея Волка переселилась опять въ Дергачи, Петръ, тѣмъ менѣе имѣлъ охоты навѣщать свою родную деревню. Такимъ образомъ онъ являлся сюда въ первый разъ. И замѣчательно, что онъ самъ не ожидалъ, чтобы пріѣздъ въ Дергачи вызвалъ въ немъ такое постыдное безпокойство. Онъ припоминалъ, съ какимъ спокойнымъ самообладаніемъ проѣзжалъ онъ мимо Дергачей изъ Москвы, съ какой самоувѣренностію явился въ Волчій поселокъ, и вдругъ теперь, когда онъ сдѣлался полновластнымъ гражданиномъ этой Палестины и, конечно, пріобрѣлъ еще болѣе права на самоувѣренность, онъ вдругъ смутился… Чего смутился? онъ рѣшительно не понималъ.. Просто, толпы, толпы обыкновенныхъ мужиковъ…

Онъ смутился, хотя зналъ впередъ, что въ Дергачахъ, какъ и вездѣ въ этой окрестности, его встрѣтятъ прежде всего, съ очень льстившимъ его самолюбію, любопытствомъ. И онъ не ошибался. Исторія, продѣланная имъ съ Волчьимъ поселкомъ, а еще болѣе скандалъ, устроенный имъ адвокату Парамошкѣ и значительно выдвигавшій его личность изъ ординарныхъ, создали ему большую популярность. Но онъ не зналъ достовѣрно, какъ объ немъ думаютъ крестьяне. Точно такъ же и сами крестьяне, хотя и говорили много о Петрѣ, тѣмъ не менѣе не успѣли выработать никакихъ опредѣленныхъ къ нему отношеній. Вотъ почему, когда Петръ, миновавъ быстро избы своихъ родственниковъ, Ульяны, Вахромѣя, и Хипы, — куда, какъ думали всѣ на улицѣ, онъ и направлялся, — подъѣхалъ прямо съ своимъ спутникомъ къ избѣ Пимана и остановилъ лошадь у собравшейся здѣсь группы, всѣ, и сами Пиманы, и гости, были поставлены въ большое недоумѣніе. Но присутствіе Графа, который былъ знакомъ съ Пиманомъ и изрѣдка, разъ два въ годъ, навѣщалъ его, нѣсколько разсѣяло это недоумѣніе, и всѣ порѣшили, что это собственно Графъ завернулъ по какому-нибудь дѣлу.

— А мы къ тебѣ, Пиманъ Савельичъ, въ гости, сказалъ Графъ, лѣниво вылѣзая изъ кузова.

— Милости просимъ… Давно тебя не видалъ, сказалъ Пиманъ. — Пимаша! крикнулъ онъ внуку: — введи во дворъ мерина-то… Задай ему корму, да скажи бабамъ, чтобы самоваръ согрѣли…

— Садитесь вотъ сюда, приглашалъ онъ ихъ сѣсть на освободившуюся подъ окнами скамью, рядомъ съ Аннушкой и Яней. — Жарко въ избѣ-то… Пока самоваръ наставятъ — посидимъ здѣсь.

— Посидимъ, протянулъ Графъ, утирая лицо руками, какъ человѣкъ только что проснувшійся послѣ десятичасоваго сна; снялъ фуражку, ни на кого не смотря, почесалъ апатично пальцами лохматку — и зѣвнулъ.

— А вы что дѣлаете, чай сказки сказываете? спросилъ онъ.

— Да вотъ сны разсказываемъ… Намъ вѣдь, старикамъ, все старина снится… Мало ли прожито! сказалъ Пиманъ.

— Поди, Минъ все бредитъ, сказалъ Графъ, мотнувъ головой въ сторону Мина.

— Что мнѣ бредить? обидѣлся Минъ: — правду говорю… Я не неволю: меня слушаютъ, кому любо, а не любо — такъ пусть уши зажметъ…

— Ну, ну, дяденька Минъ! разсказывай! крикнула Аннушка, играя глазами: — кому не любо — пусть въ избу идутъ… А нашей забавѣ пусть не мѣшаютъ…

Петръ уже овладѣлъ собой и поглядѣлъ внимательно на нее своимъ надменнымъ взглядомъ; Аннушка мелькомъ взглянула на него, и ей опять захотѣлось какъ нибудь сбить его спѣсь.

— Разсказывай, дяденька, разсказывай!.. крикнула она опять: — мы и сказки любимъ и пѣсни любимъ… Мы не привыкли по стрункѣ выступать, что журавли…

— Вотъ люблю! закричалъ Минъ, взмахивая руками: — Апнушка… люблю — одно слово!.. Моя!.. Сонъ въ руку!.. Моей породы!.. Миновой породы!..

— Говори, говори… Разсказывай! закричала и вся молодежь, всегда готовая отпарировать единодушнымъ протестомъ, когда въ ея компаніи люди вздумаютъ смотрѣть свысока.

— Да что жь мнѣ еще говорить? Тутъ и все, наивно вскрикнулъ Минъ Аѳанасьичъ, весело посмотрѣвъ на молодежь: — говорю вамъ — сонъ въ руку!.. Вотъ онъ въ явѣ! Что-жь, пора намъ, что ли, съ Пиманомъ сродниться!.. Говорите!.. Знаете вы, вѣдь я не изъ выгодъ. Меня не этимъ доѣхать! А вотъ помирать надо намъ скоро, а молодымъ жить и плодиться! Что же приспѣло, пора, али все еще нѣтъ?.. Говори, молодые! шутливо кричалъ Минъ Аѳанасьичъ.

— Пора! Пора! подхватила весело вся молодежь: — чего еще нужно Пиманамъ? Счастливѣе нѣтъ мужиковъ!..

— Наши парни не хуже другихъ!.. Не по сторонамъ бѣгать за ними! сказалъ Прошка, нагло взглянувъ на пріѣзжихъ.

— И насъ уважить пора, сказалъ Алеша, улыбнувшись и прикинувшись дурачкомъ: — не богаты казной, да кряжисты спиной… И за это надо почесть!..

— Пора и смирному честь отдать, не все бойкимъ счастіе на свѣтѣ! поддержала его любящая жена.

— Сватай, Минъ Аѳанасьичъ, скорѣе… Лови!.. А то улетитъ не увидишь, протянулъ Лукашка: — нонѣ дѣвки насъ, быковъ, не очень ласкаютъ, ищутъ кого полегче… У васъ, говорятъ, деревенскихъ мужиковъ, больно рука тяжела!..

И Лукашка, вытянувъ свой здоровенный кулакъ, и широко раскрывъ огромный волосатый ротъ, громко захохоталъ, поддерживаемый хохотомъ все возраставшей около избы Пимана толпы дергачевской молодежи.

— И я скажу: лови, Минъ! Улетитъ! подтвердилъ смѣясь Графъ.

— Мнѣ, дружокъ, все одно, ласково сказалъ ему Минъ Аѳанасьичъ, мигая глазами: — я не изъ выгоды… И сыну моему тоже… Слава Создателю, мы жадными никогда не бывали. Мы дружокъ, довольны, хоть и не бойко живемъ, а довольны: въ себѣ, дружокъ, довольны… А потому, другъ ты мой, говорилъ онъ еще ласковѣе и слаще прикладывая слегка пальцы къ плечу Митродора: — а потому намъ все одно; коли быть теперь правотѣ, такъ она свое возьметъ, а коли неправота сильна, такъ значитъ еще погодить надо!..

— Ну, то-то, смотри, не прогадай! проговорилъ Графъ и зѣвнулъ. Ему ужь стало скучно.

— И опять же ты меня этимъ не обидишь, отвѣчалъ Минъ Аѳанасьичъ: — потому правоты моей отъ меня ты не возьмешь… Ты вотъ тогда человѣка обидишь, когда правоту отъ него возьмешь… Ну, тогда для человѣка все будетъ въ обиду!..

Пиманъ улыбался. У Катерины Петровны на сжатыхъ губахъ скользила скорбная улыбка.

Но, повидимому, ни собравшаяся толпа, ни молодежь не раздѣляли воззрѣній Мина. Въ то время, какъ Минъ говорилъ съ Графомъ, Петра опять начинало охватывать внутреннее безпокойство. Онъ невольно чувствовалъ, что деревенская молодежь встрѣтила его недружелюбно, съ тѣмъ нервнымъ, досадливымъ раздраженіемъ и скрытымъ неудовольствіемъ, съ какимъ вообще встрѣчаютъ товарищи «выскочекъ».

Нигдѣ не сказывается такъ чутко неравенство, какъ въ средѣ, привыкшей быть равноправной. Въ непосредственныхъ натурахъ это сказывается откровенно и неудержимо.

Въ толпѣ говорили:

— Пріѣхалъ не иначе, что Анютку сватать… А то зачѣмъ бы ему! Гляди, своихъ миновалъ.

— Пиманы знаютъ, гдѣ раки зимуютъ… Небось, это не мы, полушубки драные… Какъ снопы возить, такъ и мы хороши!.. А нажились теперь, такъ мы не годимся… Подавай сапожки!..

— Что говорить!.. Всякій ищетъ получше, да рыломъ почище… Да кого не доведись!.. Не все съ нами, косорылыми пьяницами, дружбу водить!..

— Счастливый голоднымъ не пара, вдругъ загудѣлъ словно изъ-за толпы, откуда-то изъ далека знакомый голосъ.

Аннушка вдругъ вся вспыхнула, быстро вскочила, схватила за руку Яню и крикнула: «Дѣвушки! Что мы на пріѣзжихъ, ровно на писанные пряники, рты разинули?.. Скажутъ, пожалуй, что завидуемъ еще… Давайте хороводъ водить!.. У насъ свое удовольствіе есть!..» И она, взглянувъ еще разъ на Петра, и схвативъ Яню, который послушно шелъ за ней, выбралась сквозь толпу на середину улицы. Молодежь двинулась за ними. Янька ухарски заломилъ шапку и запѣлъ… Его подхватили съ какой-то особенной силой, какъ будто вся молодежь даже тѣсней хотѣла кого-то уязвить, что-то затушить на душѣ, что-то скрыть…

— Пойте, пока не продали! крикнулъ опять голосъ изъ толпы.

Этотъ голосъ былъ хорошо знакомъ Пиманамъ: это выкрикивалъ Борисъ.

На лицахъ Пимана съ женой отразилось неопредѣленное безпокойство — какъ и всегда при выкрикахъ Бориса — сопровождаемое у Пимана суровой серьёзностію, а у Катерины Петровны той тихой грустью, съ которою вспоминаютъ матери о заблудшихся дѣтяхъ.

— Пойдемте въ избу, что здѣсь на народъ глядѣть… Вотъ его сколько набралось, еще наслушаешься чего ни то! пригласили гостей дѣти Пимана.

— Пойдемте, проговорилъ съ невольной поспѣшностью Петръ. Внутреннее безпокойство, при видѣ все увеличивающейся толпы, въ немъ все больше усиливалось.

— Нынѣ мы такъ живемъ: вольница — на улицу, хозяева — въ въ избу, проговорилъ старичекъ Ермилъ изъ Груздей.

— Ступайте, ступайте, сказалъ Минъ Аѳанасьичъ: — а они пускай гуляютъ, коли у нихъ въ душѣ довольство. Въ душѣ довольство — прежде всего, дружокъ! похлопавъ онъ по плечу Митродора Васильича Графа.

— Да коли ты съ косушки пьянъ, такъ какого тебѣ еще рожна надо! замѣтилъ Графъ и громко захохоталъ: — по неволѣ будешь доволенъ!

— То-то вотъ, дружокъ, и есть, засмѣялся и Минъ Аѳанасьичъ: — ты вотъ и по четвертной выпиваешь, а все за собой недовольство таскаешь.

И Минъ Аѳанасьичъ опять засмѣялся дребезжащимъ смѣхомъ.

Графу это замѣчаніе, видимо, не понравитесь. Онъ какъ-то плотоядно расширилъ ноздри, запыхтѣлъ, но ничего не сказалъ и, съ пренебреженіемъ отвернувшись отъ Мина, вошелъ въ ворота.

А Минъ Аѳанасьичъ, все сіяя той же улыбкой, съ которой онъ обратился къ Графу, поднявъ руки и тихо помахивая ими, какъ крыльями, въ тактъ пѣснѣ, поплылъ къ хороводу.

XIV.

Новые гости — Митродоръ Графъ и Петръ Ванифантьевъ, сопровождаемые хозяевами: Пиманомъ, Катериной Петровной и старшими ихъ сыновьями, вошли въ ворота, подъ навѣсъ просторного, чистаго и свѣтлаго Пиманова двора. Къ нимъ, слѣдомъ, присоединились и прочіе солидные и хозяйственные гости: старичокъ Ермилъ изъ Груздей, два сосѣда Пимана — его сверстники, и два «середняка» — сверстники его сыновей.

Едва только Петръ вступилъ во дворъ, какъ его вдругъ охватило какое-то пріятное ощущеніе, напомнившее что-то старое: этотъ просторъ и чистота истинно-хозяйственнаго двора, эта печать порядочности, строгости, крѣпости и устойности, это виднѣвшееся во всемъ сознаніе силы, правоты, прочности — сразу сказало Петру, что онъ не ошибся и знаетъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Онъ зналъ, какимъ путемъ возможно для крестьянина достиженіе этого хозяйственнаго идеала, безъ всякой сторонней помощи или счастливой удачи: это дѣло крѣпкой, суровой энергіи, размѣреннаго, упорнаго и неустаннаго труда, постоянной выдержки, неуклонной строгости во всемъ, до послѣднихъ мелочей: строгой гармоничности общаго труда всей семьи, гдѣ безповоротно каждый подчиненъ общей гармоніи, какъ колесо въ сложной машинѣ. Тутъ рѣдко допускается фантазирующая расплывчатость, нѣтъ мѣста «рукосуйству», лишней рюмкѣ водки, лишней личной прихоти, лишнему слову, выходящему изъ предѣловъ хозяйствованія. Потому что, случись малѣйшее нарушеніе кѣмъ-либо этой «строгости», и общая гармонія затрещитъ по всѣмъ швамъ: выпита лишняя рюмка водки, и общая гармонія уже спѣшитъ заявить, что въ этой рюмкѣ выпита часть крови каждаго изъ созидателей этой гармоніи.

Хозяйственный союзъ такая же страшная деспотическая сила, какъ и союзъ суровыхъ сектантовъ. Петръ понялъ сразу, что здѣсь ведется борьба за существованіе, строгая и неуклонная, безъ послабленій, безъ колебаній; онъ зналъ также, чего стоитъ эта борьба, безъ униженія собственнаго достоинства, однимъ упорнымъ трудомъ и всегда трезвымъ, бдительнымъ умомъ, всецѣло пригвожденнымъ къ одному пункту. Увидалъ онъ въ омшаникѣ выхоленнаго молочнаго теленка и понялъ, чего стоитъ общей гармоніи «этотъ телёнокъ», какой «строгостью» онъ воспитанъ, а главное — въ самыхъ веселыхъ глазахъ этого телёнка такъ и жила увѣренность, что онъ не будетъ пропитъ «душевнымъ» мужикомъ съ пріятелемъ въ кабакѣ, въ счастливую или несчастную минуту жизни, или сведенъ за недоимку въ податяхъ и затѣмъ матерью и дѣтьми вымоленъ у начальства, у кулаковъ-торгашей, на колѣнахъ, путемъ униженій, слёзъ, ползанья въ ногахъ, цѣлованья ручекъ… Петръ какъ-то инстинктивно понялъ все это: понялъ нетолько то, какъ это люди ухитрились все устроить (это онъ знавалъ, видѣлъ и въ своей семьѣ, у своего дѣда), но, что всего важнѣе было для него, онъ понялъ, что эти люди съумѣютъ и удержать все это, не подвергая ни одной мелочи, ни одного куринаго яйца риску какой-нибудь собственной оплошности, обусловленной душевной или умственной необстоятельностію.

Петру было очень пріятно такое открытіе, и онъ выразилъ желаніе заглянуть и въ коноплянпикъ, и въ сѣнницу, и въ житницу. Хозяева тотчасъ выразили и свое удовольствіе, въ особенности дѣти Пимана. Каковы бы ни были нравственныя качества Графа и Петра, для хозяйственнаго мужика прежде всего шла несомнѣнная увѣренность, что они были «умственные» люди, и что единственно только эти умственные люди и могутъ оцѣпить все значеніе «сурьёзнаго» хозяйства. Они инстинктивно поняли, что эти люди съумѣютъ ихъ оцѣнить, хотя гости не говорили объ этомъ ни слова, не выражали своего удовольствія ни какими восклицаніями; напротивъ, Графъ даже очень сердито позѣвывалъ. Гости просто спрашивали только о цѣнѣ подавшихся имъ вещей, говорили, гдѣ встрѣчали, дешевле и лучше, и все въ этомъ родѣ; тѣмъ не менѣе, между гостями и хозяевами сразу установилась та внутренняя гармонія отношеній, въ которой главную роль играетъ безмолвное, но льстящее и пріятное взаимное пониманіе. Эти чистохозяйственныя ощущенія охватили какъ Петра, такъ и всѣхъ присутствовавшихъ. Катерина Петровна не представляла въ этомъ случаѣ исключенія. Было бы даже странно, еслибъ она, главная зиждительница и хранительница этой хозяйственной гармоніи въ теченіи сорока (и какихъ еще!) лѣтъ, подъ гнётомъ всевозможныхъ внѣшнихъ воздѣйствій, осталась хлоднокровной. И она не послѣдняя вполнѣ сочувствовала дѣтямъ, когда они говорили: «только умственные люди вполнѣ оцѣнить могутъ, чего крестьянину все это стоитъ! Не легко оно крестьянину это дается!.. Да! Какъ вотъ держишь себя въ страхѣ, да стараешься, какъ бы умомъ-то обладать, а не то что на первой косушкѣ его размѣнять, такъ и по новѣйшему времени еще можно крестьянину жить. Да, это надо оцѣнить! А кто у насъ цѣнилъ или цѣнитъ? Баринъ только изъ своей пользы цѣнилъ… А начальство теперешнее развѣ цѣнитъ? Случись что, оно первое до конца добьетъ, а не то что оцѣнить, али бы помочь оказать… Все вишь, говорятъ, сами обертывайтесь. На то вы и вольные стали… Только вотъ развѣ умственные люди, которые ежели понимаютъ… Да! коли хочешь свое крестьянство выдержать, чтобы въ глаза тебѣ не плевали, бороду не брили, да на спинѣ не ѣздили, такъ и увидишь, чего это стоитъ!»

Въ такомъ родѣ очень долго говорили дѣти Пимана: Хендронъ и Сергѣй, и всѣ вполнѣ оцѣнили справедливость этихъ словъ; всѣ до такой степени были охвачены идеаломъ хозяйствованія, свободнаго, трудового, сознающаго свою силу, достоинство и правоту, что, казалось, забыли все окружающее: и міръ, что копошился тамъ, сбоковъ, сзади, спереди, и Мина, и молодежь, веселившуюся на улицѣ, и недавніе споры съ раскольникомъ по поводу «слова о двухъ мужикахъ»… Все это исчезло, стушевалось моментально, лишь только хозяйственный крестьянинъ попалъ на свою излюбленную тэму. Даже скучающій и давнымъ давно уже ушедшій отъ хозяйства краснорядецъ Митридоръ Графъ, и тотъ былъ завлеченъ этимъ всеобщимъ крестьянскимъ умиленіемъ передъ хозяйственностію. Такъ и чувствовалось, что всѣ были охвачены полнотою довольства людей, выбившихся, наконецъ, на волю изъ подъ вѣкового гнета нужды и приниженія.

Вернувшись въ избу, всѣ были веселы и довольны до того, что Катерина Петровна, хотя и была пріятельницей Ульяны Мосевны, тётки Петра, и вмѣстѣ съ ней очень неодобрительно относилась къ продѣлкѣ Петра съ семьей, приведшей всю семью къ раздѣлу и почти къ раззоренію, но и она теперь еще разъ встрѣтила гостей въ избѣ съ тѣмъ радушнымъ, безразличнымъ гостепріимствомъ, съ которымъ вообще крестьяне встрѣчаютъ одинаково всѣхъ, и изъ-подъ котораго трудно узнать отношенія хозяевъ къ нравственнымъ качествамъ гостей. Катерина Петровна хлопотливо принялась угощать, а Петръ весело осматривалъ чистую, просторную избу.

— Это у васъ кто же занимается художествомъ-то? обратилъ онъ вниманіе на узорные карнизы и переборы на перегородкахъ, по печкѣ, по окнамъ, на рѣзной работы большую божницу.

— Это?.. это еще отъ отца мнѣ осталось… Вотъ полсотни лѣтъ, какъ храню. Большой былъ искусникъ, говорилъ Пиманъ: — умиралъ, говорилъ: смотри, Пиманъ, хозяйство наблюдай наипаче всего, то и крестьянинъ будешь!.. Какая бѣда ни постигнетъ, все прими, а изъ хозяйства ничѣмъ не поступайся… Всего пережилъ за вѣкъ-то, баръ пережилъ, а все охранилъ… Слава Богу, теперь все же полегче намъ: авось, умру, дѣтямъ передамъ — пойдетъ въ вѣка… Я отъ него и хозяйство все принялъ, еще въ юношествѣ…

— А изъ васъ по этому художеству никто не пошелъ?

— Гдѣ ужь!.. Послѣ того, настали времена тяжелыя: какое тутъ художество!.. Думали, какъ бы и то, что есть, охранить, да свою шкуру соблюсти, чтобы не свели ее совсѣмъ… Тутъ ужь было не до художества, улыбаясь отвѣчалъ Пиманъ. — Вотъ теперь, можетъ, попрочнѣе наше слово станетъ, посвободнѣе будетъ… Теперь, слава Богу, кажись бы, прочно устроено…

— Ой, не скажи, Пиманъ Севельичъ! вмѣшался старичокъ, Ермилъ изъ Груздей: — нѣтъ еще прочности у крестьянина, нѣтъ…

— Ну, все же попрочнѣе какъ будто, сказали дѣти Пимана: — коли ежели сами будемъ прочны, да къ себѣ строги, и все будетъ прочно!

— Ой, не скажи, другъ!.. Крестьянинъ живетъ на вѣтру, на міру: занесло искру — въ одночасье сгибъ.

— Конечно, все Богъ! прибавилъ Пиманъ.

— Полно, Ефимъ Кузьмичъ, пророчить… Что же! и міръ насъ не утѣсняетъ, мы съ міромъ ладно живемъ.

— Да нѣтъ, вѣдь я такъ къ слову…

— Мы съ міромъ всегда хорошо жили… Отъ міра мы никогда не отбивались… Да вѣдь и мы въ міру не одни!.. Коли что и бывало, такъ вѣдь со всякимъ можетъ прилучиться… Побранятся, и опять свои, замѣтила Катерина Петровна Ермилу.

— Это что!.. Кто говоритъ!.. Вѣдь я не то что про ссору, или бы про утѣсненья… Я говорю: живемъ молъ на-вѣтру, на-міру… Все одно, что въ пожаръ: загорится вонъ еще въ коемъ концѣ — а глядишь, и ты не уцѣлѣлъ… Я вотъ про что!.. И Ермилъ аппетитно понюхалъ табачку изъ табачницы.

— А мы къ вамъ, должно, не совсѣмъ чтобы кразу… Незваные гости — всегда не къ мѣсту, сказалъ Митродоръ Графъ, зѣвнувъ въ руку.

— Что такъ?

— Да вишь, сговоръ у васъ, должно быть.

— Сговоръ-то!.. Нѣтъ, это такъ, сказалъ улыбаясь Пиманъ.

— Это такъ! Пока еще такъ; вонъ старичокъ Минъ балуется, тоже засмѣявшись сказали и дѣти: — сонъ ему, вишь ты, снился… Ну, а онъ у насъ весельчакъ… Сейчасъ это въ представленіе пуститъ…

— Что-жь, хоть и сговоръ, сказала Катерина Петровна: — хорошіе люди всегда къ мѣсту.

— Это такъ, повторилъ Пиманъ: — старый пріятель онъ мнѣ, Минъ-то… Мы еще изъ младости съ нимъ дружили, ну, и тогда ужь уговоръ положили — породниться.. Да вотъ — пятьдесятъ годовъ прошло, а все помѣхи были!..

— Долгонько же вы ждали!..

— Да вѣдь по крестьянству впередъ ничего не загадаешь… Теперь не загадаешь, а прежде и того пуще… Ты думаешь такъ, анъ вышла — вонъ куда… Да я молодыхъ не утѣсняю въ этомъ… Какъ хотятъ… Ныньче ужь не прежнія времена: и намъ надо молодымъ уступать…

— А молодые рѣшили, должно быть? спрашивалъ Графъ, стараясь говорить возможно хладнокровнѣе, и какъ бы мимоходомъ, мало этимъ интересуясь.

— Ничего, ничего, другъ, нельзя впередъ въ крестьянствѣ сказать, вдругъ перебилъ Ермилъ изъ Груздей: ему пришелъ въ голову смѣшной анекдотъ и онъ, будетъ ли это кстати или некстати, непремѣнно захотѣлъ разсказать его. — Вотъ, говорилъ я вамъ про пожаръ… Такъ еще чище было дѣло, ѣхали, съ базара три мужика, вмѣстѣ они, значитъ, въ городѣ по-пріятельски выпили, вмѣстѣ въ сани ввалились, обнялись и ѣдутъ назадъ домой, сказки разсказываютъ… ѣхали, ѣхали, видятъ — лежитъ на снѣгу пара новыхъ голицъ. Подняли. Какъ теперь дѣлить? Вотъ задача: ихъ трое, а голицъ одна пара! (и, задавъ эту задачу, старичокъ Ермилъ поднялся, засмѣялся, обвелъ всѣхъ взглядомъ и сталъ неторопливо нюхать изъ тавлинки).

— Трудно, замѣтили дѣти Пимана: — что-жь? По-деревенски, чай — жеребій бросать?

— Вотъ вѣрно; такъ. Рѣшили — жеребьевку. И старичокъ Ермилъ, хитро улыбаясь и понюхивая табакъ, продолжительно и обстоятельно разсказывалъ, какъ мужики кидали жеребій по двухъ голицахъ, какъ кинувши выпили, а выпивши опять заспорили, какой у кого жеребій былъ; одинъ говорилъ, что у него былъ пятакъ, а другой говоритъ: мой пятакъ, а твоя была гривна. Заспоривши о гривнѣ, дошли до рублей; отъ рублей дошли до дѣтей, отъ дѣтей до матерей; да пока своимъ селомъ ѣхали — всю родню перебрали. Услыхала родня, кто за кого: Иваны за Власовъ, Власы за Павловъ, Павлы за колья. Пошли колья погуливать по мужицкимъ скуламъ, ѣдетъ начальство; что здѣсь такое?.. Міръ, говорятъ, ваша милость, пару голицъ дѣлитъ!.. «Засадить, говоритъ, десятаго въ тюрьму!»

— Такъ-то вотъ, слышь, и до сихъ поръ отъ суда міръ откупиться не можетъ… А и всего было, что ѣхали три мужика, да пару голицъ нашли! заключилъ старичокъ Ермилъ, поощренный дружнымъ смѣхомъ слушателей. Гостямъ, видимо, очень понравился этотъ разсказъ и, но ихъ просьбѣ, Ермилъ еще не одинъ разъ повторялъ снова всю исторію дѣлежа пары голицъ.

— Міръ, други, что стадо овецъ: одной въ омутъ броситься — всѣ за ней полѣзутъ, замѣтилъ Ермилъ.

— У кого свой умъ есть — за дураками, сломя голову, не полѣзетъ, думать надо, сказалъ Петръ серьёзно.

— Конечно, не полѣзетъ, подтвердили и дѣти Пимана: — мало ли чего въ міру бываетъ… Коли у тебя умъ есть, ты къ сторонѣ отойди…

— Ой, не скажи, дружокъ, замѣтилъ опять Ермилъ: — молоды вы, потому такъ и говорите… Вы вотъ постарше кого спросите… Вотъ хоть бы Митродора Васильича: онъ живалъ въ міру, знаетъ…

— Знаемъ… видали! протянулъ Митродоръ, все съ тѣмъ же неизмѣннымъ выраженіемъ бывалаго человѣка, котораго ничѣмъ не удивишь: — возились съ мужицкими мірами не мало; надоѣло!.. Ежели у тебя умъ, да хочешь ты спокой себѣ — отъ мужицкаго міра бѣги… Съ нимъ и умъ, и спокой загубишь!.. Ежели ты міру вотъ хоть съ эдакую росину повѣрилъ — дуракъ! сердито закончилъ Графъ, неожиданно выходя изъ себя.

— То-то вотъ оно и есть, прибавилъ Ермилъ.

— Ежели есть умъ… началъ было Петръ, сомнѣваясь въ словахъ Графа.

— Оболванятъ!.. И не увидишь, дуракомъ станешь, порывисто оборвалъ Графъ. — Ежели не хочешь себя загубить — изъ міра бѣги…

— Вотъ то-то, дружокъ, и есть, сказалъ опять Ермилъ, уже обращаясь исключительно къ Петру: — вотъ что опытные-то люди говорятъ. Въ міру ни за что поручиться нельзя, въ міру по своему ничего не разсчитаешь. Въ одиночку жить — одно, въ міру — другое. Міръ — великъ человѣкъ, хоть и изъ малыхъ людей. Какой большой человѣкъ ни приди, а міръ его побѣдитъ… Бывалъ ли ты на большихъ базарахъ, въ толпѣ? Заройся-ка ты въ эту толпу-то погуще и узнаешь, какая въ ней сила: ты бы по своему-то уму хотѣлъ сюда, а она тебя тащитъ вонъ куда; ты бы вырваться, а она тебя на уносъ! У тебя умъ, а у толпы свой, у тебя душа, а у ней своя… Пока ты въ сторонѣ стоишь, потоль и въ своей силѣ, а попалъ въ міръ, глядишь, анъ своей-то силы на половину и нѣтъ. Потому и сказано: міръ — великъ человѣкъ!..

— Въ міру, что въ церкви, всѣ одному Богу молятся, поддержала Ермила Катерина Петровна: — всѣ поклонъ — и ты поклонъ.

— Міръ — сила; и радъ бы отъ нея отбиться, да невидимо сробѣешь, прибавилъ Пиманъ.

— Міръ бываетъ, поди, всякій, сказалъ Петръ, обращаясь къ Митродору Графу (хотя онъ и слушалъ, что говорили прочіе, но видимо мало довѣрялъ и его больше интересовало мнѣніе Графа): — неужто-жь умъ дуракамъ покорится?

— Какая въ мужицкомъ міру сила? сказалъ опять сердито Графъ: — конечно, дурацкая.

— Дурацкая, а все сила, подхватилъ Ермилъ. — Тутъ не въ томъ, кто уменъ, кто глупъ (ты по моему уменъ, а по его глупъ), а въ томъ, кто сильнѣе…

— Это вѣрно, сказали дѣти Пимана. — Отчего-жь у насъ кто умнѣе, тотъ и отъ міра бѣжитъ… Отъ самой отъ этой, отъ дурацкой силы… Что съ ней сдѣлаешь, коли она тебѣ жить не даетъ въ свое полное удовольствіе?.. Вотъ твой крестный, Строгій, ушелъ, вотъ Митродоръ Васильичъ!..

— Ну, что дальше будетъ, а пока тоже еще не далеко ушелъ… Глянь, гдѣ ни то загорится, и ихъ еще захватитъ: еще мужики пока и они, замѣтилъ Ермилъ.

— Чего еще!.. Отъ мужицкой глупости не скоро отобьешься! проворчалъ Графъ.

— То-то и есть… Всѣ подъ Богомъ ходимъ… Вотъ мы здѣсь то ли не въ свое удовольствіе пируемъ да погуливаемъ, сказалъ Ермилъ изъ Груздей, снова берясь за тавлинку: — а кто-е знаетъ? Можетъ, вонъ тамъ, у кабака, а можетъ и еще гдѣ дальше, можетъ, въ Грачахъ или Пузыряхъ мужики пару голицъ нашли, да не раздѣлятъ… Хвать, анъ мы завтра изъ-за этихъ голицъ всѣ въ тюрьму угодимъ!.. Прямо съ пиру!.. То-то и сказано: отъ сумы да отъ тюрьмы никогда не отказывайся… заключилъ, улыбаясь, Ермилъ.

— Полно пророчить-то пустое! замѣтила Катерина Петровна: — Мина послушаешь — ровно въ Божью церковь сходишь, а тебя, Ермилъ Петровичъ, послушать, такъ въ пору въ гробъ ложиться да умирать!

— Чего-жь отъ него и ждать? добродушно засмѣялся Пимовъ: — вѣдь онъ изъ подъ петли!.. Онъ однимъ глазомъ на томъ свѣтѣ былъ, вотъ ему здѣсь и не по нраву все!..

— Какъ такъ? спросили удивленные гости, для которыхъ это было, повидимому, новостью.

— А вотъ спросите его, коли захочетъ, такъ разскажетъ самъ. А не захочетъ — его секретъ. Онъ мало кому довѣрялся въ этомъ, отвѣтилъ Пиманъ, совсѣмъ смутившись, видя, что неосторожно сболтнулъ, такъ какъ старичокъ Ермилъ вдругъ закряхтѣлъ, поднялся, отыскалъ свою шляпу и подогъ и сталъ собираться домой.

— Чего ты, Ермилъ Кузьмичъ? Да полно… Вѣдь я такъ, вѣдь я пошутилъ, извинялся Пиманъ.

— Смотри, старикъ… Этимъ не шути! Ой, не шути! Еще не въ монастырѣ, въ міру живешь, сказалъ Ермилъ ни на кого не глядя, полушутливо, полусерьёзно, пророчески и, постучавъ слегка подогомъ о порогъ, вышелъ, отвѣтивъ на всѣ упрашиванія остаться двумя словами: «Спасибо! Богъ васъ храни!»

— Что съ нимъ было? спросили Пимана въ одинъ голосъ Графъ и Петръ. Въ особенности Петръ, котораго, повидимому, эта исторія Ермила очень заинтересовала. Но Пиманъ, боявшійся, какъ всѣ хозяйственные крестьяне, какихъ бы то ни было предвѣщаній, имѣвшихъ отношеніе къ ихъ хозяйственному спокою, долго не соглашался разсказывать.

— Ну, да разскажи, полно! сказали дѣти: — чего боишься? Чай сломя голову, какъ Ермилъ, въ омутъ не бросимся, въ самомъ дѣлѣ.

— Да что! сказалъ, улыбаясь, Пиманъ: — самъ я не знаю хорошенько… Слышалъ, смѣхомъ болтаютъ про него… да можетъ это одно и было… Былъ, вишь, онъ мужикъ крѣпкій, хозяйственный; семья у него трезвая, работящая, одинъ къ одному. Сто всѣхъ въ округѣ уважаемъ былъ; матерно въ жизнь не ругался, водки не пивалъ, ни съ кѣмъ не бранился, ни дрался; отъ соблазна и на сходы ходилъ рѣдко. Много надъ его стойкостью и мужики подсмѣивались. «Ну, говорили, нарвешься какъ ни то и ты на чорта! Не такихъ святыхъ онъ смущалъ!» Другой разъ, бывало, мужики еще нарочно поддерживали его. Нѣтъ, стоитъ на своемъ Ермилъ строго! Вотъ проѣзжаютъ какъ-то мужики черезъ дальнюю барскую пустошь, видятъ стоитъ на пустоши стогъ сѣна. Соблазнились мужики — пощипали. Сошло. Стало имъ въ соблазнъ, они еще разъ ужь нарочно съѣздили, пріятелей пригласили. Опять сошло съ рукъ. Разожглись мужики на этотъ стогъ, стали о немъ ужь на міру говорить. Долго они другъ друга усовѣщевали стогъ больше не трогать, а, наконецъ того, поставили рѣшеніе всѣмъ міромъ по очереди на подщипку ѣздить, а послѣ дѣлить. Приступили къ Ермилу. Ермилъ на сладъ не дается… Плюнули на него. Вотъ ѣздитъ міръ ночь, ѣздитъ другую, отъ стога ужь половины не осталось. «Ну, говорятъ мужики: — будетъ! Надо и барину оставить! А пока сошло съ рукъ — и слава Богу!» Замѣчаютъ, на Ермилѣ лица нѣтъ, ходитъ, какъ ошалѣлый, всѣ ночи не спалъ, когда мужики къ стогу ѣздили. Какъ міръ въ лѣсъ, такъ его и подмываетъ: поѣзжай да поѣзжай! Ну, не выдержалъ, а міру сознаться не хочетъ. Услыхалъ онъ, что міръ порѣшилъ больше не ѣздить, первой же ночью собралъ сыновей, да что бы никто не слыхалъ обвязалъ колеса соломой и къ стогу. Тутъ ихъ, какъ на грѣхъ, и накрыли. Самъ не свой сталъ Ермилъ, ровно подкошенный въ ноги сторожамъ упалъ, проситъ, молитъ, за все брался заплатить: и за полстога, и сторожамъ пообѣщалъ, и штрафъ выплатить, только бы на міръ славы не пускали. Взяли сторожа деньги, а барину все же его представили… Такъ вотъ какъ вышло дѣло; все хозяйство почесть раззорилъ на это дѣло, лошадей, коровъ попродавалъ, за все вдвое и втрое платилъ, только бы скрыть дѣло.

— Ну, что же, такъ и не узнали?

— Какъ не узнать! Узнали скоро, на міру въ хохотъ надъ нимъ. Такъ онъ три года послѣ того на міръ не показывался. Ну, кое-какъ сталъ хозяйствомъ оправляться… А тутъ опять подвернулось дѣло, міръ бунтовался, десятаго пороли и попади подъ десятаго Ермилъ. Онъ опять откупаться. Денегъ просорилъ много, высѣчь все же высѣкли, а онъ на стропилахъ и повѣсился… Хорошо, скоро сыновья увидали…

XV.

Пиманъ кончилъ, гости громко смѣялись и острили надъ Ермиломъ, Петръ скептически улыбался, какъ вдругъ съ улицы сталъ доноситься шумъ. Всѣ какъ-то смутились и смолкли, въ особенности оробѣлъ Пиманъ; надъ нимъ кто-то пошутилъ. Но когда Катерина Петровна вышла и полуотворила дверь, всѣ ясно различили что-то кричавшій на улицѣ голосъ Бориса. Пиманъ, сдерживая безпокойство, крякнулъ и тяжело поднялся со скамьи. Сыновья Пимана съ суровымъ безпокойствомъ стали смотрѣть то въ окно, то въ дверь. Гости почувствовали себя неловко, хотя ни они, ни хозяева не хотѣли этого высказать.

— Кушайте, пожалуйста! угощала Катерина Петровна, вернувшись, но не сказавъ, что было на улицѣ; у нея лицо только стало какъ-то сдержанно серьёзнѣе.

— Вольница! лаконично сказалъ кто-то, мотнувъ головой на улицу.

— Да, праздничное дѣло… Собирается народъ всякій, замѣтила Катерина Петровна. — Кушайте!

— Вернулся, слышь, Борисъ-то? спросилъ одинъ изъ гостей Пимана: — давно его не видать было.

— Давно, проговорилъ Пиманъ какъ-то механически, и затѣмъ притворилъ дверь. Шумъ на улицѣ усиливался, а вмѣстѣ съ тѣмъ, среди гостей Пимана разговоръ становился натянутѣе. Графъ и Петръ невольно взглянули одинъ другому въ глаза и поняли, что обоимъ хотѣлось одного: уѣхать. Петръ чувствовалъ, что его снова охватываетъ неопредѣленное волненіе при шумѣ толпы на улицѣ: собственно говоря, онъ боялся не толпы, а боялся, что эта толпа «всякаго народа», въ пьяномъ видѣ, рѣдко стѣсняется и продѣлаетъ какую-нибудь нелѣпую штуку, которая поставитъ Петра или въ комическое положеніе, или заставитъ какъ-нибудь «измѣнить себѣ», измѣнить этому проникавшему все его существо «умственному равновѣсію», умственной неуязвимости. Чего онъ больше всего боялся и не любилъ — это именно зависимости отъ улицы, залѣзанья этой улицы въ душу каждаго, кто на ней жилъ или только показывался, этого сознанія въ улицѣ права контроля надъ всякимъ, кто попадалъ въ ея границы. Очевидно, деревенская улица изъ всѣхъ улицъ наиболѣе сознавала и сознаетъ еще это свое право и, очевидно, поэтому, что Петръ всего болѣе не любилъ ея. По крайней мѣрѣ, ему самому казалось, что онъ именно только поэтому ея боится и только потому чувствуетъ при видѣ ея непреодолимое волненіе. Графъ же не любилъ улицы потому, что она-то и была та «дурацкая сила», которая могла всегда нарушить хотя на минуту его «спокой» и вывести его изъ полупрезрительной ко всему окружающему спячки.

Надо, однако, признать, что эта полусознательная боязнь улицы приводила къ раздраженію какъ Петра, такъ и Графа, какъ раздражаетъ людей, занятыхъ серьёзнымъ дѣломъ или воображающихъ, что они таковымъ заняты, шумъ и гвалтъ за тонкой перегородкой, гдѣ «люди толпы», какая-нибудь чиновница или сапожница, съ азартомъ набрасывается на своего сожителя или сосѣдку, поднимаетъ весь домъ коромысломъ, заявляя о какихъ-то своихъ великихъ нуждахъ, о какихъ-то великихъ несправедливостяхъ и обидахъ, беря въ свидѣтели и Бога, и ревущихъ благимъ матомъ ребятишекъ, и, наконецъ, самихъ занятыхъ серьёзнымъ дѣломъ людей, врываясь къ нимъ за перегородку, съ разбитой въ кровь физіономіей, умоляя ихъ покорнѣйше засвидѣтельствовать ея обиды и проч. Можно себѣ представить раздраженіе серьёзныхъ людей, такъ-было пріятно занявшихся разговоромъ о матеріяхъ важныхъ, и вдругъ втянутыхъ «улицей» въ свидѣтели о какихъ-то нелѣпыхъ и глупѣйшихъ нуждахъ и обидахъ! Но еще болѣе раздражала Графа и Петра та очевидная боязливая зависимость отъ улицы, которую выказали хозяйственные и степенные Пиманы и ихъ гости, эти деревенскіе люди, еще не научившіеся, или не могущіе смотрѣть на улицу съ презрѣніемъ. Эта полусознательная растерянность, охватившая хозяевъ, эта поспѣшность, съ которою сосѣди, бывшіе тутъ же въ гостяхъ, ушли, даже не простившись, эта сердитая и загадочная торопливость, съ которою зачѣмъ-то сыновья Пимана спрашивали у отца, заперта ли житница, сѣнница, брали ключи, выглядывали въ окна, однимъ словомъ, весь этотъ рядъ «уступокъ», которыя продѣлывалъ подъ вліяніемъ уличнаго шума «хозяйственный мужикъ», приводили Петра почти въ негодованіе.

— И часто это у васъ вольница-то властвуетъ? спросилъ онъ не безъ ироніи.

— Мошенники! головорѣзы! негодуя, сказали дѣти Пимана: — истинному крестьянину ни отъ кого заступы нѣтъ! Бездѣльный народъ! что хочетъ, то и творитъ.

— Воля! внушительно сказалъ Митродоръ Графъ, но тотчасъ же зѣвнулъ и на лицѣ его опять отразилось одно: «надоѣло!»

Между тѣмъ, гдѣ-то когда-то начавшееся мелкой рябью волненіе росло все шире и шире, волны становились все больше, все большее пространство захватывали собой; послѣдняя волна докатилась ужь до избы Пимана. Вдругъ кто-то ударилъ здоровымъ кулакомъ въ ворота. Была ли то шутка веселаго подвыпившаго парня или же просто случайность, но теперь этотъ стукъ почему-то показался сдѣланнымъ не спроста. Пиманъ съ сыновьями, стараясь не смотрѣть на гостей, вдругъ какъ-то совсѣмъ присмирѣли, какъ будто невольно прислушиваясь и дожидаясь второго удара. Петръ взглянулъ на Графа: Графъ былъ невозмутимъ; взглянулъ на хозяевъ — и вдругъ весь вспыхнулъ: ему стало стыдно, обидно за нихъ; ему показалось, что эти степенные, солидные, здоровые, умственные люди какъ будто прячутся чего-то, смотрятъ какими-то виноватыми, не находятъ въ себѣ силъ громко и грозно заявить правоту своего существованія, грозно и стремительно подавить авторитетомъ этой несомнѣнной правоты безшабашную, пьяную улицу.

— Что же, такъ ихъ и усмирить нельзя! такъ всѣ степенные люди отъ нихъ прячутся, и гуляютъ они сколько хотятъ? не выдержалъ онъ и спросилъ, презрительно кивая головой къ окну.

— Что-жь съ ними сдѣлаешь? сказалъ Пиманъ, размахнувъ руками: — воевать съ ними, что ли? Воевать мы не привычны… Коли въ міру война — крестьянину не жить.

— Съ чужими тяжело воевать, а съ своими того пуще, замѣтила Катерина.

— Чужой воръ — бѣда, а свой въ дому заведется — вдвое, сказали его сыновья.

— Свои грѣхи, продолжала Катерина Петровна. — Какъ вѣкъ-то проживешь, такъ и-и много грѣховъ-то за собой потащить!.. Обернешься взадъ-то, анъ ихъ за спиной — видимо-невидимо! Хвать, что прежде и за грѣхъ не считалъ, думалъ — добродѣтель, анъ оно послѣ грѣхомъ обернется, да такимъ, что и умолить времени ужь не хватитъ…

Такъ говорила Катерина Петровна, серьёзно и грустно, одна изъ всѣхъ своимъ домашнихъ сохранивши полное и спокойное самообладаніе; ее не смущалъ ни шумъ на улицѣ, ни безпокойство мужа и дѣтей, какъ будто въ ней жила увѣренность, что это такъ должно быть и иначе быть не могло; но ее, какъ хозяйственную женщину, конечно, тревожило это нарушеніе обычнаго хода жизни, и на лицѣ ея отразилась сердитая грусть. Съ выраженіемъ этой же грусти взглянула она пытливыми и проницательными глазами на вбѣжавшую съ заплаканнымъ лицомъ свою дочь Пашу, спустившую на лобъ платокъ и стыдливо прятавшую красные наплаканные глаза; также внимательно-спокойно посмотрѣла она и на пробѣжавшую на другую половину, вслѣдъ за Пашей, Аннушку, взволнованную и покраснѣвшую до корня волосъ. Катерина Петровна не сказала имъ ни слова и не пошла за ними въ свѣтелку, куда онѣ обѣ спрятались.

Въ эту минуту вошелъ староста Макридій Софронычъ и, не позабывъ на-скоро помолиться, тотчасъ же, волнуясь, замахалъ руками и заговорилъ: «Что же вы? Ступайте на улицу. Не слышите, что ли? Что вы, въ самомъ дѣлѣ, по угламъ-то попрятались?»

— А что тамъ? спросили Пиманы.

— Что тамъ! Посмотрите, что тамъ… Чего прячетесь?..

— Что же намъ? сказали дѣти Пимана: — твое дѣло. Ты староста.

— Староста, староста!.. Да что мнѣ, разорваться что ли, волновался Макридій Софронычъ: — чай, я не царь?.. Вѣдь это не прежній міръ… Посмотри только, что дѣлается!.. Того гляди до смертоубійства дойдутъ… Вѣдь это прежде было такъ-то: все староста; забаламутитъ кто ежели, выйдутъ старички, палками постучатъ, кого слѣдуетъ изъ буяныхъ на міру разложатъ, да кашей и накормятъ!.. Поди-ка, теперь такъ-то… Сунься!.. Тоже своя голова Дорога, господа мужички… А вы вотъ, старички-то нонѣшніе, какъ чуть мало — по угламъ запрятались… Староста!.. Да что, въ самомъ дѣлѣ, царь я, что ли?

— Царь не царь, а все же власть, хотя и лыкомъ шитъ, сказалъ Графъ и засмѣялся.

— Вамъ хорошо, господа бояре, смѣяться-то!.. Засѣли по угламъ, да пироги съ кашей ѣдятъ!.. А вы вотъ въ міру пожили бы, да съ мое послужили бы міру…

— И вы бы ушли… Кто вамъ мѣшаетъ? У насъ, братъ, житье спокойное! сказалъ Графъ. — Сбоку на бокъ переваливайся, знай!..

— Ушли бы?.. И уйду!.. Вотъ тебѣ Христосъ — уйду… Крестьянству такъ нельзя, чтобы война… Что мы за турки, воевать-то!.. На то солдаты есть — воевать-то!.. Что же вы сидите?.. Ахъ, Господи! заволновался опять Макридій Софронычъ: — я, коли, тоже на гуменники уйду, спрячусь… Какъ вы хотите!.. Коли что случится — будете сами отвѣтчики!.. Вотъ помяните мое слово — смертоубійство, али бо что другое будетъ!

— Полно пугать-то, Макридій Софронычъ, попустому! замѣтила Катерина Петровна: — пошумятъ — и будетъ. Развѣ впервые?

— Ты, Катерина Петровна, оставь, коли не понимаешь… Это не бабье дѣло… Тутъ и мужицкій умъ не осилитъ… Говорю: не по старому ныньче въ міру… Что было — ныньче въ примѣръ ставить нельзя! Идете, говорю, что ли? спросилъ онъ Пимановъ.

Пиманы сурово молчали и какъ будто чего-то еще ждали.

— Что же, сидите? Водку пить на міру, такъ вы тутъ, сейчасъ…

— Да когда же мы водку-то пьемъ? спросили дѣти Пимана: — ты ужь и то, кажись, изъ ума вышелъ…

— Выйдешь!.. Не водку, такъ балясы точить подъ вязомъ… Балясы-то разводить мы умѣемъ! До полночи готовы на улицѣ торчать! А какъ вотъ… такъ староста!..

— Мы сами не казаки — воевать-то! сказали Пиманы.

— Ну, драть коли васъ на шестъ!.. Мнѣ все одно… Я что ли тащу воевать-то!.. Какъ вотъ пустятъ краснаго пѣтуха, такъ выскочите!.. Не бойсь!.. Тогда завоюете сразу…

И Макридій Софронычъ, сердито хлопнувъ дверью, вышелъ съ обычной своей хлопотливостью и стремительностью.

— Надо сходить, сказалъ старикъ Пиманъ, неохотно поднимаясь, съ прежнею растерянностью: — а вы посидите пока вотъ съ бабой, обратился онъ къ гостямъ.

— Нѣтъ, ужь мы поѣдемъ, вразъ сказали Графъ и Петръ: — видно, не въ урочный часъ мы къ вамъ попали…

— Да полноте! что вы! Пустое! заговорили дѣти Пимана: — ну, что! пьяницы гуляютъ… Хорошаго на нихъ начальства, на подлецовъ, нѣтъ!.. Только добрыхъ людей, мошенники, тревожатъ… Чего же вы спѣшите?..

— Нѣтъ, ужь мы поѣдемъ!.. Мы ужь лучше поѣдемъ, говорилъ, хитро улыбаясь, Графъ: — мы тоже воевать-то не любимъ, отвыкли… Оно дома-то у насъ поспокойнѣе вашего!.. Заѣзжайте-ка вотъ ко мнѣ… Мы на прохладѣ побесѣдуемъ… Да и молодежь-то съ собой захватите: моя жена — баба веселая… Скучно не будетъ…

— Ваши гости, сказала Катерина Петровна.

— Такъ въ воскресенье я васъ ждать буду… Вотъ и онъ, Петръ Вонифантьичъ, ко мнѣ пріѣдетъ… Мы и попразднуемъ на свободѣ, въ привольѣ… Улица-то ужь къ намъ въ горшокъ тамъ не полѣзетъ!..

— Да вѣдь и у насъ, кабы вотъ не мошенники…

— А вы свадьбу-то, поди, еще не скоро будете праздновать? замѣтилъ Графъ, все также лукаво улыбаясь и смотря прищуренными, сонливыми глазами.

— Гдѣ еще скоро!.. Скоро эти дѣла не дѣлаются: не на день, за вѣкъ люди располагаются, сказала Катерина Петровна.

— То-то!.. Это вѣдь не въ хороводъ сходить. Вы люди сурьёзные; вы не завтрашнимъ днемъ только живете, а и впередъ раскидываете, продолжалъ Графъ: — это вонъ Мину какому-нибудь, такъ ему все равно: онъ хоть тутъ же на улицѣ готовъ дѣтей повѣнчать. Ему что!.. Ныньче сытъ, а завтра съ сумой пошелъ — и опять сытъ; съ него какъ съ гуся вода… А хозяйному крестьянину, настоящему — такъ нельзя.

— Какъ можно! сказали дѣти Пимана: — у насъ свой стыдъ есть… Намъ тоже бросаться зря нельзя…

Пока говорили Графъ и Пиманы, Петръ думалъ о томъ, какъ бы опять увидать Аннушку: ему было досадно, что «улица» помѣшала ему покороче познакомиться и получше разсмотрѣть ее. Но такъ какъ желанія молодыхъ людей часто совладаютъ, то, несмотря на вызывающую суровость, съ которою Аннушка приняла Петра, когда онъ только пріѣхалъ, ей самой очень хотѣлось, хотя издали — и именно издали, чтобы онъ не замѣтилъ ея любопытства — вглядѣться хорошенько въ этого «умственнаго» молодца, о которомъ такъ много говорили и который такъ рѣзко отличался отъ прочей деревенской молодежи. Но «улица», повидимому, ныньче хотѣла помѣшать и этому скромному желанію: пришлось имъ встрѣтиться при обстоятельствамъ, очень не располагающихъ къ знакомству. Аннушка ужь выглянула-было изъ «горницы», пріотворивъ дверь и дожидаясь, когда будутъ выходить гости изъ избы, когда услыхала необычно суровый голосъ отца, вышедшаго раньше другихъ къ воротамъ. На этотъ голосъ, какъ сумасшедшая, выскочила Паша, а изъ избы вышли гости и братья.

— Мошенникъ!.. мошенникъ!.. кричалъ отчетливо и усиленно Пиманъ голосомъ, совершенно непохожимъ на тотъ мягкій, ровный, «душевный», которымъ онъ говорилъ пять минутъ тому назадъ.

— Живодеры!.. Кровь вы нашу выпили!.. Будетъ!.. отвѣчали ему, чьи-то отчаянные голоса…

— Мошенники!.. Вяжите ихъ!.. Андронъ! Сергѣй!.. кричали Пимана сыновья: — вонъ отсюда! вонъ, голытьба!.. Вонъ, змѣя!.

— Тятенька!.. Алеша!.. Батюшка!.. Алеша!.. Борисъ Пиманычъ! голосила Паша.

Всѣ эти выкрики, сопровождаемые какимъ-то усиленнымъ пыхтеньемъ: «Стой!.. Па-ага-ди!.. Нѣтъ, не смѣешь!.. Да-а-вольно»!.. неслись отъ воротъ.

— Батюшки, никакъ дерутся! сказала въ волненіи Катерина Петровна и бросилась вслѣдъ за Андрономъ и Сергѣемъ, бѣжавшимъ на помощь отцу, къ воротамъ.

— Надо уѣхать задами, тихо сказалъ опытный Графъ и спустился во дворъ къ лошади. Петръ и Аннушка случайно остались въ сѣняхъ одни.

— Какъ у васъ гуляютъ, проговорилъ Петръ съ легкой насмѣшкой: — пріятное времяпровожденіе!..

Аннушка была самолюбивая дѣвушка и притомъ дерзкая и грубая.

— Какіе есть! не вамъ чета: по стрункѣ не ходимъ! дерзко сказала она, вспыхнула и убѣжала въ горницу. Здѣсь она сѣла на лавку и заплакала слезами негодованія, стыда за своихъ и досады на чужихъ.

Петръ остался одинъ и съ секунду не зналъ, что дѣлать, когда вдругъ ворота на улицу распахнулись и онъ увидѣлъ безобразную сцену: на улицѣ переливалась толпа, надъ которою висѣлъ цѣлый гомонъ голосовъ; у самыхъ воротъ стоялъ старый Пиманъ, котораго Петръ не узналъ: онъ какъ-то весь выпрямился, правый рукавъ рубахи былъ засученъ, воротъ разорванъ, глаза сурово, звѣрски смотрѣли изъ подъ сѣдыхъ бровей; теперь онъ стоялъ, опустивъ обѣ руки, и усиленно дышалъ своей старой, крова лившейся грудью. Между тѣмъ, въ сторонѣ, у житницы, возилась около какихъ-то мѣшковъ цѣлая куча тѣлъ. Петръ замѣтилъ тутъ Андрона, Сергѣя, Пимаху — внука, въ особенности бросился ему въ глаза молодой Пимаха — внукъ, остервенѣвшій какъ волченокъ, и постоянно съ засученными рукагами красной рубахи бросавшійся между кѣмъ-то высокимъ и отцомъ, съ тѣмъ же беззавѣтнымъ ухарствомъ физической удали, съ какимъ нѣкогда онъ, поглощенный имъ до самозабвенія, вязывалъ стога. Потомъ онъ видѣлъ зятя Пимана — Алёшу, рвавшаго на груди рубаху, кричавшаго раздирающимъ голосомъ, ругавшагося невозможнымъ подборомъ словъ, и въ тоже время заливавшагося слезами, которые текли по его лицу рѣкой. Онъ то налеталъ на мѣшки, то отбивался отъ жены, тащившей его сзади, то летѣлъ кубаремъ, оттолкнутый въ грудь Сергѣемъ, опять вскакивалъ, опять бросался… А надъ улицей попрежнему стоялъ гомонъ… И вдругъ Петръ увидѣлъ невдалекѣ отъ этой возившейся кучки высокую, могучую фигуру своего дяди Хипы.^[1] Онъ еще его не видывалъ со времени переселенія всего Волчьяго поселка вновь въ Дергачи… Его ласковый, неповоротливый, смирный силачъ дядя Хипа, носившій, бывало, его на ладони, водившій съ собой на бои, на пристань, дававшій ему такъ много пряничныхъ батоновъ и коврижекъ, которые онъ собственно для него «выбивалъ» на пари у городскихъ разнощиковъ и лоточниковъ, этотъ дядя былъ теперь неузнаваемъ: растрепанная рыжая лохматка его развивалась по вѣтру, какъ взъерошенный стогъ сѣна, лицо было все красно, какъ кумачъ; широкія ноздри раздувались; толстыя губы что-то выговаривали грубое, жесткое, скверное; мутными и какъ-то совсѣмъ животно-безсмысленными глазами выглядывалъ онъ кого-то пристально, смотря въ окна Пимановой избы… И вдругъ онъ застучалъ своими здоровыми кулаками въ раму.

— Гдѣ… вы?..

Но Петръ ужь не слыхалъ дальше — онъ вдругъ поблѣднѣлъ и затрясся. Ему припомнилось вдругъ, какъ года два тому, онъ, послѣ тяжбы, пріѣхалъ въ Волчій поселокъ съ миролюбивымъ предложеніемъ своимъ дядьямъ поселиться опять вмѣстѣ, лишь съ условіемъ «покориться уму», и какъ тогда этотъ дядя Хина вдругъ бросился на него, остервѣнѣлый, и закричалъ «убью»!.. Тогда Петръ тоже поблѣднѣлъ, но не струсилъ: Онъ не былъ, какъ извѣстно, трусомъ. Но теперь — онъ, дѣйствительно, испугался: его вдругъ объялъ ужасъ и вмѣстѣ негодованіе, при видѣ этой расходившейся на улицѣ физической силы, внезапно сознавшей, что выше ея ничего нѣтъ…

— Петръ Ванифантьичъ! крикнулъ со двора Митродоръ Графъ: — Ѣдемъ! Готово!.. Теперь ты ихъ не дождешься… Теперь, дай Богъ, чтобы дня въ три улеглось у нихъ…

Петръ, не говоря ни слова, смущенный, вбѣжалъ во дворъ внизъ, торопливо вскочилъ въ плетушку, рядомъ съ Графомъ, и они быстро выѣхали въ задніе ворота, черезъ задворки, мимо житницъ и гуменъ.

— Куда? Митродоръ Васильичъ? Что вы задими? вдругъ окрикнулъ ихъ кто-то такъ неожиданно, что они вздрогнули и Графъ невольно остановилъ лошадь. Они обернулись. Къ нимъ подходилъ Минъ Аѳанасьичъ.

— Куда вы, родные, такъ рано съ праздника-то? Али улицы испугались? спрашивалъ онъ добродушно: — то-то вотъ, съ улицы-то бѣгать… Я вотъ какъ на улицѣ-то живу почесть — мнѣ ея и не боязно…

— Тебѣ тамъ и мѣсто! сказалъ сердито Графъ и стегнулъ возжами лошадь.

Минъ Аѳанасьичъ посмотрѣлъ имъ вслѣдъ моргающими глазами, подумалъ что-то, махнулъ рукой и наивно сказалъ самъ себѣ: «да тяжко, тяжко оно, какъ правота-то заговоритъ… А ужь ей сказаться надо… Какъ ни то, а надо!.. Такъ-то, други мои, нельзя, надо какъ-нибудь правотѣ себя оказать… Отъ нея не убѣжишь!.. Ты вотъ, дружокъ, уѣхалъ, а она за тобой побѣжитъ, разговаривалъ онъ самъ съ собой: — нѣтъ ужь, не уйдешь отъ нея, какъ она, правота-то, съ неправотой заговоритъ… Ишь ты какъ лютуетъ улица-то… Утиши, Господи-Батюшка! Долго ли до большого грѣха!.. Да никакъ это Пиманъ кричитъ? прислушался Минъ Аѳанасьичъ и, услыхавъ необычный крикъ пріятеля, онъ, крестясь, пустился бѣжать на улицу: — не до нихъ ли ужь волна-то съ улицы добралась? думалъ онъ тревожно.

А между тѣмъ Графъ и Петръ быстро уѣзжали изъ Дергачей. Оба они молчали.

— Вѣдь эдакъ хорошимъ людямъ и жить совсѣмъ здѣсь нельзя, наконецъ, замѣтилъ Петръ: — что-жь это за порядки? — И онъ весь вспыхнулъ, какъ будто ему лично было нанесена кѣмъ-то кровная обида.

Но Графъ въ отвѣтъ ему смачно зѣвнулъ и перекрестилъ ротъ.

XVI¹.

¹ См. „Отеч. Записки“, 1878 г. „Устои“ (часть первая), „Исторія одного поселка“. Въ поясненіе послѣдующаго повѣствованія, напомню вкратцѣ содержаніе этой части. Крѣпостной крестьянинъ Мосей Волкъ, служившій лѣсникомъ, такъ полюбилъ рощу, отданную подъ его присмотръ, что когда узналъ, что баринъ хочетъ ее продать, онъ упросилъ барина, кланяясь въ землю, не продавать рощу никому, кромѣ него. Баринъ согласился, а Мосей исчезъ на нѣсколько лѣтъ. Вернулся онъ богатымъ мужикомъ, заплативъ барину деньги за рощу съ прилежащей къ ней землей. Какъ человѣкъ не наживы, а „идейный“, всецѣло преданный крестьянству, Мосей тотчасъ же облекся въ крестьянскую сермягу, окончательно порвавъ съ тою дѣятельностію, которою онъ нажилъ деньги — и ушелъ въ свою рощу, гдѣ поставилъ избу. Семья же его оставалась въ Дергачахъ, „на прежнемъ положеніи“, хотя отецъ и разбогатѣлъ. Всѣ думали, что Мосей, по крайней мѣрѣ, хотя старшаго сына пуститъ по той же дорогѣ, по которой нажилъ деньги самъ, но Мосей, вынеся изъ опыта, что нажива денегъ для „не-идейнаго“ человѣка сопряжена съ большимъ соблазномъ и влечетъ за собой много „грѣха“, нетолько не сказалъ никому секрета своей наживы, но чтобы отстранить отъ своей семьи всякій соблазнъ, отдалъ „въ міръ“ купленную въ собственность пахатную землю, оставилъ себѣ только рощу: „такъ какъ земли для насъ самихъ хватитъ съ достаткомъ, а батраковъ заводить не желаемъ“. За это выговорилъ онъ у міра только кое-какія льготы въ повинностяхъ, по общественной и солдатской службѣ. И всѣ вполнѣ раздѣляли въ семьѣ взгляды старика, такъ какъ были люди добрые, недалекіе и привыкшіе ограничиваться крайне неприхотливыми потребностями, удовлетвореніе которыхъ было уже для нихъ полнымъ довольствомъ. Когда въ дергачевскомъ міру сталъ ощущаться „послѣ воли“ недостатокъ въ землѣ, Мосей переселилъ всю семью къ себѣ въ рощу, гдѣ такимъ образомъ основался поселокъ, прозванный Волчьимъ, сначала заселенный только троими сыновьями Мосея — Вахрамѣемъ, Хипой и Вонифантіемъ съ семьями (изъ которыхъ у послѣдняго былъ Петръ и дочь Луша), и дочерью-незамужницей и начетчицей Ульяной Мосевной, деревенской лекаркой и учительницей стараго времени. За старостію старика Мосея, „большина“ въ семьѣ принадлежала, по внѣшности, старшему брату Вонифантію, человѣку слабому и недалекому, въ сущности же хранительницей очага и „дѣдовскихъ завѣтовъ“ была толковая дѣвка Ульяна Мосевна, уважаемая всѣмъ окрестнымъ крестьянскимъ міромъ. Такъ какъ въ поселкѣ было полное довольство то скоро, по добротѣ, стали Волки дозволять селиться на своей землѣ бѣднякамъ, которымъ уже не хватало земли въ Дергачахъ. Сами дергачевцы часто приходили въ Волчій поселокъ, и просили „снять съ міра тяготу“ въ лицѣ того или другого бѣдняка. Такъ поселились въ Волчьемъ поселкѣ: солдатка Сиклетея съ малыми ребятами, заштатный пономарь Ѳеотимычъ, старушка пасечница Ѳеклуша, бобылка, а мужичку Клопу, обремененному семьей, по просьбѣ міра, сдали въ аренду часть земли изъ третьей части. Кромѣ этихъ лицъ, поселился, тоже по просьбѣ міра, старый дворовый человѣкъ, Сатиръ, съ дочерью Аннушкой. Такъ заселился Волчій поселокъ въ глубинѣ рощи и зажилъ жизнью, почти изолированною отъ окружающаго міра, по „дѣдовскимъ завѣтамъ“, образовавъ сельскую общину. Въ числѣ близкихъ знакомыхъ семьи Мосея Волка, былъ бездѣтный дергачевскій умный мужикъ Строгій, сильно привязавшійся къ своему крестнику, Петру, малолѣтнему сыну Вонифантія; онъ часто бралъ его къ себѣ, училъ читать Четіи-Минею и бесѣдовалъ съ нимъ обо всемъ, желая сдѣлать его человѣкомъ умственнымъ. Онъ посвящалъ его въ своеобразную философію полусектантскаго характера и училъ жить „по справедливости“. Видя, что „по справедливости“ жить стало въ міру трудно, онъ, заскучавъ непорядками новой деревенской жизни, задумалъ уйти изъ міра въ городъ, искать „умственныхъ людей“ и выпросилъ у Волковъ отдать ему крестника на воспитаніе. Ему, какъ человѣку „строгихъ нравовъ“, не отказали. Прошло десять лѣтъ, когда вернулся къ своимъ старикамъ молодой мужикъ Петръ, прожившій долгое время въ Москвѣ, явился уже въ качествѣ „новаго“, „умственнаго“ человѣка. Воспитавъ въ себѣ много новыхъ потребностей, какъ умственныхъ, такъ и нравственныхъ, подъ вліяніемъ Строгаго и въ Москвѣ — онъ захотѣлъ возвысить до этихъ потребностей и своихъ родныхъ, старыхъ людей, прежде всего желая научить ихъ утилизировать съ большею выгодой находящуюся въ рукахъ ихъ землю. Старики испугались, такъ какъ операція должна была очень чувствительно коснуться многихъ старыхъ привычекъ общиннаго быта, и отозвать, съ неминуемымъ изгономъ изъ выселка, старинныхъ людей, съ которыми всѣ уже сблизились и которымъ грозила неминуемая бѣдность. Такъ какъ Петръ, подъ вліяніемъ дѣтскаго самодовольства, слишкомъ свысока и надмѣнно смотрѣлъ на своихъ недалекихъ деревенскихъ родныхъ, то это еще болѣе обострило ихъ отношенія. Когда же на сторону Петра перешелъ и его отецъ, безхарактерный Вонифантій, то вся семья въ дѣятельности ихъ увидала лишь желаніе раззорить ее, и потому возстала противъ предложеній Петра, предводимая Уьяной Мосевной, защищавшей „дѣдовскіе завѣты“ общинныхъ отношеній. Братья потребовали раздѣла — и между Петромъ съ отцомъ съ одной стороны, и прочими братьями началась тяжба, окончившаяся обѣднѣніемъ послѣднихъ, и притомъ, оставившая въ ихъ рукахъ лишь небольшую часть изъ общаго имущества. Все же прочее, какъ и роща, перешло къ Вонифантію съ Петромъ. Петръ послѣ тяжбы вновь предложилъ всѣмъ соединиться и жить вмѣстѣ, но дядья, разсерженные, уже не согласились. Петръ же, заложивъ полученную землю въ банкъ, купилъ еще барскую усадьбу, гдѣ и поселился, въ качествѣ крестьянипа-землевладѣльца вмѣстѣ съ отцомъ. Такъ кончилось существованіе Волчьяго поселка.

Вторую часть „Устоевъ“, въ которой разсказывается о пребываніи Петра въ Москвѣ, см. въ „Отеч. Запискахъ“ 1880 годъ. (Кн. 11 и 12).

Войдемте, читатель, въ двѣ крайнія дергачевскія избы, къ нашимъ давнимъ, очень давнимъ знакомымъ, которыхъ хотя блѣдныя тѣни еще можетъ быть живутъ въ вашемъ воображеніи. Въ этихъ избахъ, какъ-то сбоку, хвостомъ прилипшихъ къ Дергачамъ, какъ лишній лоскутъ, поселились обитатели такъ еще недавно смытаго стремительными потоками новой жизни Волчьяго поселка, устои котораго были заложены когда-то старозавѣтнымъ земледѣльцемъ Мосеемъ. Въ первой избѣ жили Ульяна Мосевна съ братомъ Вахромѣемъ и его семьей; во второй — братъ Хипа съ семьей, а въ маленькой двухъоконной избушкѣ, едва поднявшейся отъ земли и скорѣе напоминавшей шалашъ, чѣмъ избу, пріютился молчаливый охотникъ Сатиръ съ своей единственной дочерью. Не покинули раззоренную семью и заштатный старый пономарь Ѳеотимычъ и старая бобылка Ѳеклуша: Ѳеотимычъ прилѣпился къ Вахромѣю, а Ѳеклуша къ Хипѣ. Только солдатки Секлетеи съ ребятишками не было: новыя волны жизни унесли и ее въ жестокій и непонятный водоворотъ.

Мы зайдемъ къ нимъ въ поздній вечеръ того несчастнаго дня, когда мирная дергачевская улица была потрясена однимъ изъ тѣхъ конвульсивныхъ содроганій, которыя въ періодъ, нами описываемый, спорадически разъ-два въ годъ охватываютъ, какъ болѣзненные нервные припадки, наши деревни. Такъ по населитренной ниткѣ вдругъ вспыхнувшій огонь пробѣжитъ съ одного конца до другого и потухнетъ. И было въ этихъ припадкахъ нѣчто такое странное, необычное, что вотъ наши давнишніе знакомые, эти „старые“ деревенскіе люди, собравшись, по старинной привычкѣ, въ избу Ульяны Мосевны, какъ издавна привыкли они дѣлать во всѣхъ экстренныхъ случаяхъ, скорбно покачиваютъ головами и, вмѣсто того, чтобы въ качествѣ „мірскихъ“ людей пойти на улицу и помочь поскорѣе распутаться ей, говорятъ: „Что дѣлается-то, что дѣлается-то! Создатель Милосердый!“ И продолжаютъ повторять это и тогда, какъ шумный гомонъ стоялъ надъ улицей, и послѣ, когда все какъ-то сразу улеглось и стихло на улицѣ, и слышались лишь отъ времени до времени отдѣльные выкрики. Мосеева семья — всѣ были трезвые люди, и хотя любили „улицу“, но когда, въ праздникъ эта улица разгуливалась уже черезчуръ, всѣ мосеевцы обыкновенно, незамѣтно ни для кого, тихо уходили по своимъ избамъ. Теперь же они нетолько давно уже ушли съ улицы, но Вахромѣй сердито скликалъ съ улицы всѣхъ ребятишекъ, этихъ самыхъ любопытнѣйшихъ смертныхъ, и, къ великому огорченію ихъ, усадилъ на полати, отъ времени до времени покрикивая на тѣхъ, которые намѣревались потихоньку улизнуть.

— Не зачѣмъ, ребятки, туда ходить, говорила и Ульяна Мосевна: — ну, что тамъ смотрѣть, что слушать? Пьяныхъ смотрѣть, скверное слово слушать. А этого Богъ не любитъ… Потому Богъ не любитъ, что будешь ежели смотрѣть да смѣяться чужому горю — не знаешь какъ кого осудишь… Ты его осудишь, а тутъ, можетъ, горе… Охъ, Господи, Господи! вздохнула Ульяна Мосевна и опустила голову.

И всѣ словно замерли, такъ какъ всѣмъ были ясны и понятны и ея слова, и ея вздохи; даже ребятишки какъ будто что-то понимали, потому что слышали совершенно явственно доносившійся съ улицы буйный голосъ смирнаго и ласковаго Хипы, отца однихъ и дяди другихъ.

— Унять бы ихъ, что ли? Очень ужь всѣ разожглись, наивно сказалъ старшій сынъ Вахромѣя, мальчикъ лѣтъ двѣнадцати, пугливо смотря въ глаза тётки: видимо, онъ былъ или очень робокъ, или то, что онъ видѣлъ на улицѣ, было для него ново и необычно.

— Кого унимать-то будемъ, да и судить кого, коли праваго не найдешь, да и виноватаго не сыщешь? отвѣчала Ульяна Мосевна.

И опять всѣ молчали и какъ будто ясно понимали и сочувствовали Ульянѣ; только Вахрамѣй, по привычкѣ сидѣвшій съ трубкой на порогѣ полуотворенной въ сѣни двери и выпускавшій медленно дымъ въ щель, поднялся и, выбивая о шестокъ трубку, сказалъ сердито: „Поискать бы — нашли!.. Авось оказались бы!“

— Ну, братецъ, насъ съ Петрушей людямъ не разсудить: Богъ разсудитъ одинъ! отвѣчала Ульяна, съ одного слова понявшая, на что намекалъ братъ.

— А изъ-за чего-жь это у нихъ, тётенька, вдругъ? Все сидѣли, пѣсни пѣли, хороводы водили, а тутъ вдругъ и загорѣлось? спрашивали опять любопытные ребятишки, устремивъ полные недоумѣнія глаза на замолчавшихъ большаковъ.

Но большаки, повидимому, были сами преисполнены тѣмъ же дѣтскимъ недоумѣніемъ, такъ какъ на вопросъ дѣтей никто ничего не отвѣтилъ, и только Ѳеклуша повторяла, когда съ улицы доносились до ихъ отдаленныхъ задворокъ взрывы криковъ: „Святъ, святъ, святъ! Господи Милосердый! Что у нихъ дѣ.лается-то, что дѣлается-то!..“

— Война! уже не впервые категорически отвѣчалъ ей Ѳеотимычъ, каждый разъ нюхая табакъ: — война, Митревна, компанейская война… Я читывалъ когда-то: бываютъ такія войны…

— Какія-жь это такія войны? спрашивала Ѳеклуша.

— А такія — безъ солдатъ. Тутъ всѣ ужь воюютъ… Тутъ ужь ни командировъ, ни полководцевъ: одне — баталія.. Братъ съ братомъ воюетъ, сынъ съ отцомъ…

— До что они, окаянные! вскрикнула Ѳеклуша. — Рехнулись, что ли?.. Али ужь нонѣ на нихъ суда нѣтъ?

— То-то что нѣтъ… Самосудное время!.. Когда компанейская ежели война, тогда самосудамъ время всегда. Вотъ въ двѣнадцатомъ году — ты, чай, сама помнишь? компанейская война была… Казакъ Платовъ воевалъ: всѣ мужики тогда воевали, съ вилами, съ косами, избы жгли, хлѣбъ таскали, французовъ топили да обухомъ били… Кто не понравился, того и тюкъ!..

— Такъ чать тогда французъ былъ… А нонѣ гдѣ онъ, французъ-то? Чать француза-то батюшка бѣлый царь всего на окіанъ-море заточилъ?

— Вотъ развѣ что француза-то нѣтъ! глубокомысленно сказалъ Ѳеотимычъ.

— Полно, старикъ… Это ты все только меня пугаешь, не повѣрила даже Ѳеклуша, а ребятишки давно уже смѣялись: — какъ не быть начальства? Чтобы надъ мужикомъ да начальства не было? Кто же ихъ, головорѣзовъ, учить-то будетъ?

— Ахти-хти! вздохнулъ Ѳеотимычъ. — Пугаешь? Испугаешься… Мы вотъ съ тобой, старушка, жили въ Волчьемъ поселкѣ, что у Христа за пазухой, ничего не вѣдали, не знавали… А тутъ люди жили да поживали… да и ни вѣсть куда ускакали!..

— Вѣрно, Ѳеотимычъ, вѣрно ты это сказалъ, замѣтила Ульяна Мосевна. — Намъ ужь, Ѳеклуша, нынѣшній народъ не понять… Не намъ его и судить!

Дѣйствительно, если разсужденія Ѳеотимыча вначалѣ и были довольно-таки фантастичны ради устрашенія восьмидесятилѣтней Ѳеклуши, то послѣднее его замѣчаніе было вполнѣ справедливо.

Тому уже около пятнадцати лѣтъ, какъ семья Мосея Волка, вслѣдъ за нимъ, переселилась въ его любимую рощу, перешедшую къ нему въ собственность, и основала тамъ чистую земледѣльческую колонію, мирную, неприхотливую, „по божески“, по дѣдовскимъ завѣтамъ. Въ этомъ Волчьемъ поселкѣ прожили они всѣ пятнадцать лѣтъ, какъ Робинзоны, переселившіеся на необитаемый островъ, сами удовлетворяя почти всѣ свои неприхотливыя потребности, и только изрѣдка, и то больше одна Ульяна Мосевна, выходили они за границы выселка и отъ времени до времени сталкивались съ окружавшимъ ихъ міромъ, въ которомъ, какъ имъ казалось, шло все такъ же, что и прежде. Были жалобы, были страданія, такъ же, какъ и прежде, родили бабы въ полѣ, страдали отъ страды, также били ихъ подъ пьяную руку мужья; были бѣдные, забижаемые богатыми, были несчастные, забиваемые, вмѣсто барина, какимъ-то „начальствомъ“. (Они даже не знали, какое это начальство было, какъ не знали и теперь, какой-то исправникъ, непремѣнный членъ, земство, мировой судья — все это смѣшивалось для нихъ въ одно прежнее лицо: „барина“, только этому барину царь не позволялъ уже много „баловаться“, не позволялъ людей продавать, на барщину гонять; однимъ словомъ, за все, что прежде вносилось „натурой“, велѣно вносить деньгами). Все было, повидимому, такъ же, какъ и прежде, на все считала своимъ долгомъ, по прежнему, откликаться „благомысленная“ женщина Ульяна Мосевна, по прежнему помогала и сочувствовала чѣмъ и какъ могла, утѣшая всѣхъ тѣмъ, что „правоту Господь не оставитъ, что неправота, которая есть, погибнетъ, что не надо отчаиваться, а надо вѣрить и надѣяться“. И вотъ въ этой массѣ мелкихъ, будничныхъ явленій для нея совершенно пропадалъ внутренній смыслъ ихъ; она не замѣчала, что надъ этимъ видимымъ, прежнимъ, однообразіемъ струилось что-то другое. Таково же, или еще наивнѣе было отношеніе къ окружающему и всѣхъ прочихъ обитателей поселка. И вдругъ какая-то волна изъ житейскаго моря оторвалась и кинулась на ихъ укромный островъ, сразу потопила его въ пучинѣ, а ихъ, утопавшихъ и безнадежно и тщетно боровшихся съ нею, снова выкинула на материкъ!.. Что это была за волна, они, конечно, не знали; не знали, что она именно и родилась отъ того непримѣтнаго родника, который прежде мирно и ни для кого не видимо текъ подъ внѣшней неизвѣстностью будничной жизни, и вдругъ теперь сталъ все чаще и чаще заявлять о своемъ присутствіи какими-то внезапными, періодическими всплесками на поверхность. Но слава Богу! благодаря счастливому случаю, они все же выброшены были въ родное гнѣздо, въ свой старый „міръ“.

— Что-жь, селитесь, селитесь! говорилъ Макридій Софронычъ: — свои люди… Какъ своимъ людямъ откажешь? Пока мѣста хватитъ, а что послѣ, то въ божьихъ рукахъ!

И они чувствовали, что это, дѣйствительно, свои люди, прежніе люди. На первый взглядъ, да и долго еще въ обычныхъ будняхъ своей родной деревеньки они видѣли все, все „по прежнему“: таже „земля-кормилица“, тотъ же „хлѣбъ“, тотъ же трудъ, тѣже мірскіе порядки, тѣже „свои люди“, только молодежь подросла какъ-то скоро, да старики какъ-то стали старѣе… Попрежнему оставались тѣже жалобы, тѣже страданія; но вотъ, мало по малу, въ этихъ жалобахъ и страданіяхъ вдругъ они стали примѣчать что-то другое; и чѣмъ больше переселенцы всматривались и вдумывались въ эти жалобы, тѣмъ меньше они ихъ постигали. И вотъ скоро наши Робинзоны, эти наивные, старые хорошіе люди деревни, сдѣлались людьми недоумѣнія. Эти люди, которые все были зрячими, которые все до мелочи понимали въ прежней своей жизни ясно, вдругъ ослѣпли, какой-то туманъ заволокъ ихъ очи, все передъ ними какъ будто стало мѣшаться, перевертываться верхъ-дномъ. Какъ будто, вмѣсто прочной, устойчивой почвы, подъ ихъ ногами оказалась вода: вотъ она заливаетъ все больше и больше, они видятъ, что кто-то гибнетъ, кто-то хочетъ другого спасти, но этотъ другой, тонущій, самъ тащитъ въ пропасть своего спасителя; вотъ одинъ карабкается на берегъ, а другой хватается за него сзади и тащитъ опять назадъ; всѣ кругомъ что-то кричатъ, говорятъ странное, новое, непонятное, все, что прежде называлось добромъ — въ ихъ устахъ стало зломъ, потерялось различіе между зломъ и добромъ… И вотъ даже сами они, для которыхъ прежде все было такъ ясно и опредѣленно, сами они, спѣша и видя зовущихъ на помощь, готовы ринуться къ нимъ, стоятъ пораженные недоумѣніемъ, ибо не знаютъ кому, какъ, даже зачѣмъ помогать… Даже тѣ боли, жалобы и страданія, которыя искони ни въ комъ не возбуждали сомнѣнія, а тѣмъ болѣе въ Ульянѣ Мосевнѣ, которая всегда спѣшила къ нимъ на помощь, даже то зло, которое было для нея и для всѣхъ всегда ясной причиной этого страданія, все это вдругъ приняло такой странный видъ, что не разъ становилась уже въ тупикъ сама Ульяна Мосевна и передъ этими болями и жалобами, и передъ этимъ „зломъ“, противъ котораго она когда-то, не задумываясь, ратовала съ такой непосредственной прямотой… Да неужели сама она измѣнилась? Неужели измѣнилась внутренняя сущность этихъ людей „непосредственной прямоты“ и измѣнилась вдругъ, такъ-таки взяла и исчезла эта нравственная сила, пережившая тысячелѣтіе? Въ томъ-то и дѣло, что нѣтъ, въ томъ-то и тяжелое недоумѣніе, въ томъ-то и гнетущая загадка, что вотъ она, Ульяна Мосевна, чувствуетъ въ глубинѣ своей души, что она нетолько не измѣнилась, но съ тою же прежнею, если еще не большею охотою, готова идти помогать болямъ и жалобамъ; чувствуетъ она, видитъ, что и всѣ его близкіе и присные, которыхъ она уже знаетъ давно, весь этотъ міръ, съ которымъ она выросла, всѣ они, все тѣже въ сущности, съ тѣми же грѣхами и добродѣтелями, и между тѣмъ — что же это сталось съ ними, что она перестала ихъ понимать? Что такое совершилось, что тѣже люди — не тѣ; что-то, что прежде она считала въ нихъ несомнѣннымъ добро, несетъ съ собою зло, несетъ страданія, вызываетъ боли и жалобы; съ другой стороны, то, что нѣкогда она считала несомнѣннымъ зломъ, вдругъ приняло видъ несомнѣннаго „добра“, вдругъ заговорило языкомъ несомнѣнной „правоты“, требовало себѣ сочувствія, и нельзя было отказать въ немъ. Въ концѣ-концовъ, ясность различенія между „добромъ“ и „зломъ“ вдругъ исчезла, такъ какъ невидимо народилась цѣлая масса явленій, изъ которыхъ каждое было столь же виновно, сколько и право. Очевидно, не эти присные измѣнились въ своей сущности (да какъ же этого не видѣть? Вѣдь вотъ они, всѣ тутъ, на лицо, живые!), а произошло что-то другое, народилась нѣчто „новое“, что сразу вышло изъ сферы ясности прежняго цѣльного міровоззрѣнія. Это нѣчто „новое“, непонятное, ввергающее въ недоумѣніе, потребовало созданія новаго міровоззрѣнія, новыхъ рамокъ, новаго мѣрила добра и зла… И притомъ это „новое“ было такъ объемисто, такъ глубоко захватывало всѣ основы жизни; оно было такъ неуловимо, порывисто, что не поддавалось уже никакимъ компромиссамъ, никакимъ сдѣлкамъ съ прежнею „совѣстью“, съ прежнимъ міровоззрѣніемъ. Въ такіе моменты внезапнаго нарожденія „новаго“ ничего нельзя себѣ представить болѣе печальнаго, жалкаго и трагическаго, какъ положеніе стариковъ, притомъ же не воспитанныхъ въ условіяхъ дисциплины ума и чувствъ, не способныхъ быстро оріентироваться въ новыхъ сферахъ и не вооруженныхъ противъ неожиданностей. Положеніе это, иногда трагикомическое, но всегда тяжелое и грустное, сразу вырываетъ у человѣка изъ-подъ ногъ, у самого гроба, всю ту „гармонію жизни“, которою онъ жилъ, въ которой считалъ все яснымъ, опредѣленнымъ, понятнымъ, въ которой для него такъ ярко горѣлъ идеалъ несомнѣнной „правоты“. Не легко, нетолько у дверей гроба, но и въ зрѣлыхъ лѣтахъ, при полномъ обладаніи здоровьемъ и умомъ, вдругъ узнать, что твои вѣрованія и идеалы уже устарѣлые идеалы, что твое мѣрило добра и зла стало коротко, неприложимо, фальшиво, что непремѣнно, вотъ сейчасъ, тутъ же надо взять въ руки новое мѣрило, если ты не хочешь остаться индифферентнымъ къ окружающимъ тебя болямъ, жалобамъ, страданіямъ, требованіямъ…

XVII.

Ульяна Мосевна была „благомысленная“ женщина деревенскаго міра, стараго закала, воспринявшая въ свою душу все то чистое, любовное, мирное, устойное, что только выработалъ народный романтизмъ въ суровую пору своей жизни; изъ того же великаго неизсякаемаго, искони одухотворяющаго народъ источника черпалъ свою силу и Минъ Аѳанасьичъ. При этомъ условіи, Ульяна Мосевна не могла не быть съ нимъ пріятельницей. Но оба они были далеко не одно и то же. Ульяна Мосевна была простая, недалекая женщина; къ тому, что она знала, впитала въ себя, невидимо, какъ чистая губка, изъ народной жизни, профильтровавъ все. это въ своей безхитростной романтической душѣ — она ничего не прибавила, не могла прибавить своего собственнаго; душа ея была именно только фильтра, не придававшая тому, что черезъ нея проходило, ни собственнаго цвѣта, ни запаха, ни вкуса. Иное дѣло былъ другой народный романтикъ, Минъ Аѳанасьичъ; хотя онъ почерпалъ свою силу изъ того же источника, что и Ульяна Мосевна, но онъ былъ вмѣстѣ и „творецъ“. „Народная правда“, прошедшая черезъ душу Ульяны Мосевны, въ своемъ чистомъ, безпримѣсномъ видѣ, не пригнетала его, не давила его самостоятельное творчество такъ фатально, какъ Ульяну Мосевну; постоянно опираясь на эту „народную правду“, онъ тѣмъ не менѣе, въ данный моментъ, какъ беззавѣтный художникъ, властвовалъ надъ нею, вносилъ въ нее нѣчто изъ своего творчества, придавалъ ей каждый разъ, своеобразный вкусъ и цвѣтъ. Онъ весь жилъ этой постоянной трансформированной „народной правдой“; его маленькая голова ежеминутно работала надъ этими новыми формами правды, никогда не измѣняя ея сущности; и потому, не было такого положенія, гдѣ бы и когда онъ не могъ оріентироваться съ этой „правдой“; много проходило передъ нимъ этихъ положеній, много вокругъ него падало подъ игомъ ихъ народныхъ романтиковъ, многіе впадали въ мрачный и отчаянный пессимизмъ, но для Мина Аѳанасьича непрестанно сіяла эта „правда“, вѣчно юная, вѣчно живая — и непрестанно разукрашивалъ онъ ее цвѣтами воображенія и фантазіи. Были эти фантазіи, часто и очень часто, глупы, нелѣпы до очевидности, иногда больше раздражали, объостряли раны страдающихъ, за что эти страдающіе платили ему презрѣніемъ, насмѣшкой, даже негодованіями — но изъ подъ этихъ нелѣпыхъ фантазій и разрисовокъ всегда сіяла все таже неувядаемая „правда“. Сколько уже людей, носителей „старой правды“ сгибло, извѣрилось въ эту „старую правду“ или заскорузло въ ней фанатически, когда измѣнились положенія и являлась необходимая поправка въ этой „старой правдѣ“, но въ то время, какъ эти люди упорно, въ отчаяніи силились удержаться за эту „старую правду“ и заскорузнуть въ ней, будучи не въ силахъ понять новыя положенія — Минъ Аѳанасьичъ уже творилъ „новую правду“. — Нѣтъ не „новую правду“. „Правда“ всегда оставалась неизмѣнной, въ какія бы путы и паутины ни была она заткана — это неизбываемая „правота въ себѣ“, внутренняя правота собственнаго существованія всѣхъ труждающихся и обремененныхъ, ибо у народа только и есть двѣ правоты, и нѣтъ больше: это правота производителей необходимыхъ потребностей жизни и правота романтика, какъ безкорыстнаго носителя и ратника за „идею“ этой правоты. Нѣтъ, не „новую правду“ творилъ Минъ Аѳанасьичъ — такъ какъ никакой „новой правды“ народъ сотворить не можетъ — а творилъ новыя формы ея. — Вотъ въ этомъ-то и различались между собою два романтика: Ульяна Мосевна и Минъ Аѳанасьичъ. Этой способности творчества, этого умѣнья отрѣшаться отъ формы, не измѣняя содержанія, этого умѣнья въ новыхъ положеніяхъ открыть присутствіе неувядаемой „правды“ и не имѣла „благомысленная“ женщина Ульяна Мосевна. И вотъ, когда вмѣсто ясной, опредѣленной, понятной и разработанной столѣтіями „старой правды“, передъ нею выстудили новыя положенія, повидимому, поколебавшія эту правду до самыхъ основъ — любящая, романтическая натура ея подсказала ей только одно: что въ новыхъ положеніяхъ тоже нѣтъ ни правыхъ, ни виноватыхъ. Но идти дальше этого она не могла.

Не мало передумала своимъ непосредственнымъ умомъ Ульяна Мосевна за то время, когда надъ Волчьимъ поселкомъ пронеслась гроза и съ корнемъ сорвала столѣтній дубъ съ его вѣковыхъ устоевъ; но сколько она ни думала, она ничего не поняла въ новыхъ жизненныхъ положеніяхъ, ничего не поняла въ Петрѣ — и рѣшила, что все это послано Богомъ въ наказаніе за какіе-нибудь ихъ, личные грѣхи. Но когда, возвратившись въ старый знакомый дергачевскій міръ, она увидѣла, что и тамъ вездѣ бушуетъ та же непонятная буря, и также рушитъ старые „устои“, видимымъ образомъ разрушая прежнюю гармонію и не созидая вмѣсто нея никакой новой, она рѣшила, робко и скромно, съ болью въ сердцѣ: нѣтъ больше въ мірѣ правды!.. Но развѣ прежде, при крѣпостномъ правѣ, была правда для ней? Была: кромѣ общей, неувядаемой правды труждающихся и обремененныхъ — для нея существовала еще правда, тотъ нравственный устой, который давалъ возможность ясно различать добро, ясно осязать страданіе и идти на помощь; была возможность подвига, былъ смыслъ въ самоотреченіи, были смыслъ и возможность „идейной“ жизни для народнаго романтика. Этой возможностью, этимъ смысломъ жили милліоны „человѣческою жизнію“, полною значенія, и умирали въ сознаніи этого „значенія“, какъ люди, а не какъ подъяремные скоты. И вдругъ эта правда исчезла, стала непригодной, ненужной — и почёмъ знать (она могла судить по Петру, по всей исторіи со своей семьей), можетъ быть, она уже приноситъ зло, вмѣсто добра, вызываетъ страданія, вмѣсто исцѣленія. Вотъ она и пошла на проломъ за эту „старую правду“, она не щадила ни силы, ни энергіи, ни достатковъ, она все отдала на эту борьбу противъ племянника — и что же получилось въ концѣ? — Хипа спился, озлобился; озлобилась его жена Прасковья; нелюдимъ сталъ Вахромей, сталъ бояться міра, улицы; сталъ „обособляться“, чтобы только не тронули, даже дѣтей держитъ въ сторонѣ отъ улицы… А что сталось съ Ванифантіемъ, вдругъ оторвавшимся отъ прежнихъ устоевъ, съ солдаткой Секлетеей? что станется съ ея ребятишками? Кто же виноватъ? Петръ? Да виноватъ ли онъ, полно? Развѣ не добра онъ имъ хотѣлъ? Развѣ бы ихъ не могли также раззорить, но уже другіе, „чужіе“, напримѣръ, барыня, которая уже и намѣревалась это сдѣлать, не подоспѣй Петръ и не спаси ихъ имущество? Что бы они стали противъ нихъ, противъ этихъ чужихъ дѣлать? Также искать правды? но нашли ли бы они ее? Ужь если не нашли тутъ, то тѣмъ паче не нашли бы тамъ… И навѣрно погибли бы они еще хуже, и еще больше было бы зла и страданій. Развѣ не знала она такихъ примѣровъ, гдѣ погибали смирные старые люди отъ „чужихъ“ людей? А поселись она вмѣстѣ съ Петромъ, съ этимъ человѣкомъ, знающимъ все въ новыхъ положеніяхъ, можетъ быть, знающимъ уже и „новую“ правду — покорись они его уму — кто же бы ихъ раззорилъ такъ легко тогда? И столько было бы избѣгнуто золъ и страданій!.. Такъ думала Ульяна Мосевна, у которой уплывала изъ рукъ „старая“ правда, терялся смыслъ жизни; такъ безпомощно работалъ ея мозгъ, силясь постигнуть и разобраться въ новыхъ положеніяхъ, но не имѣя силъ, чтобы создать для себя „новую правду“… Да и когда же создать ее? Если на выработку „старой правды“ потребны были столѣтія, то почему же на созданіе „новой правды“ достаточны должны быть два десятилѣтія? И если уже въ недоумѣніи между старой и новой правдой остановилась Ульяна Мосевна — то сколько милліоновъ деревенскихъ людей, завѣдомо хорошихъ, этой деревенской старой интеллигенціи, стоитъ теперь въ томъ же недоумѣніи, растерявшіеся, потерявшіе смыслъ жизни, ушедшіе въ себя, боязливые, бѣгущіе „мірской улицы“, на которой нѣкогда они чувствовали себя какъ дома, въ которой все понимали, и въ которой теперь все стало выше ихъ пониманія. Ибо въ данный моментъ она поставила задачи столь глубокія и великія, которыя не стояли никогда передъ „старой правдой“… И когда же все это совершилось? Совершилось — когда такъ еще недавно „старая правда“ торжествовала и ликовала, обѣщая освобожденіе для всѣхъ труждающихся и обремененныхъ!

Много передумала обо всемъ этомъ Ульяна Мосевна. Часто вспоминала она Еремѣя Еремѣича Строгаго: вотъ то-ли не „умственный человѣкъ“ былъ, то-ли не человѣкъ „старой правды“, а что сдѣлалъ? Ушелъ отъ міра, отъ своихъ, ушелъ въ городъ, какъ себялюбецъ, не захотѣлъ за одно съ міромъ тяготу нести. А еще лучше: какъ онъ отнесся къ горю ихъ семьи, когда они изнемогали въ тяжбѣ? „Да, говоритъ, дѣла!“ Вотъ и онъ такой-же, и онъ не знаетъ, что дѣлается съ народомъ. Конечно, думала Ульяна Мосевна: — много, много несправедливости надъ народомъ, жмутъ все еще бары, жмутъ кулаки-купцы, поборы большіе, мало у крестьянина земли и лѣсу, все это такъ, да съ самимъ-то народомъ что дѣлается? Вѣдь при барщинѣ житье не лучше было, а народъ былъ не такой, дружнѣе жилъ, ровнѣе, тѣснѣе… Что говорить! Были и тогда драки, и несправедливость была, да вѣдь видно было, изъ-за чего эта драка и кто въ ней виноватъ, кто правъ, и несправедливость была для всѣхъ явнѣе: ежели несправедливый человѣкъ и дѣлалъ несправедливое дѣло, такъ онъ и самъ зналъ, что несправедливое дѣло дѣлаетъ. Ты ему скажешь, а у него одинъ отвѣтъ: „а вотъ хочу такъ, и дѣлаю!“ Тутъ явное дѣло, что человѣкъ только „ндравомъ“ да нахрапомъ беретъ, а ныньче… Развѣ Петръ ей такъ отвѣчалъ?

Когда два года тому назадъ, семья Мосея Волка изнемогала въ тяжбѣ съ племянникомъ и братомъ, Ульяну Мосевну съ ея близкими еще поддерживала вѣра въ „старую правду“; она говорила тогда, несмотря на всѣ испытанія: „ежели бы не знать, что у Бога правду сыщешь, лучше бы въ гробъ лечь“; теперьже она чувствовала, что и сама „старая правда“ стала безсильна…

Все это она думала и передумывала и въ этотъ вечеръ, все съ тѣмъ-же безнадежнымъ результатомъ въ концѣ, съ тѣмъ же скорбнымъ покачиваніемъ головы.

На улицѣ уже темнѣло все больше и больше, а Мосеевцы все еще хорошенько не знали, что случилось въ дергачевскомъ міру, хотя они по прошлогоднимъ подобнымъ же исторіямъ и предполагали, въ чемъ могло быть дѣло. Они все поджидали, не зайдетъ ли кто съ улицы. То Вахромѣй, то Ульяна Мосевна выглядывали въ волоковое окно, но кромѣ все больше и больше таявшей въ сумеркахъ толпы, какъ темныя волны качавшейся вдалекѣ, никого не видали. Вотъ, наконецъ, отъ толпы остались только чуть видные силуэты небольшихъ разорванныхъ группъ.

— Что это Прасковья нейдетъ съ Хипой? Вѣдь уже поди часа два, какъ она за нимъ побѣжала, сказала Ульяна Мосевна.

— Не набѣдилъ бы чего, прибавилъ Вахромѣй: — вѣдь оно въ толпѣ-то, что на водѣ: снесетъ въ омутъ — и не почуешь.

— Спаси Господи, Мать Пресвятая Богородица, по суши странствующихъ, по водамъ плавающихъ… Долго ли человѣку до бѣды! благочестиво шептала Ѳеклуша.

Но вотъ послышались тяжелые и нетвердые шаги, затѣмъ какое-то ворчанье — и въ избу стала валиться, держась за косяки, могучая туша Хины, безъ шапки, въ однорукавкѣ на одну правую руку, съ осовѣлыми глазами и уставшимъ лицомъ.

— Куда лѣзешь медвѣдь, говорю!.. Ступай въ избу да дрыхни!.. Куда ты теперь годишься? кричала сзади Прасковья, держа въ одной рукѣ мужнину шапку, а другою силясь вытащить его назадъ.

— Оставь его, Паша, сказала Ульяна Мосевна: — дай, отсидится немного… Что съ него взять!

— Ну, ступай, сиди, толкнула мужа на лавку Прасковья и сама тотчасъ же опустилась на другую, съ истомленнымъ лицомъ, поправляя на головѣ платокъ.

— Охъ, батюшки мои!.. Охъ, силъ нѣтъ!.. Изъ моченьки выбилась! выговаривала она, задыхаясь отъ одышки: — охъ, проклятые! Охъ, ненавистники! Охъ, головорѣзы! повторяла она.

Всѣ такъ ясно понимали эти вздохи, что никто и не думалъ о нихъ спрашивать у Прасковьи, а тѣмъ болѣе разспрашивать ее о томъ, что было, такъ какъ навѣрно отъ нея услыхали бы больше причитаній и крѣпкихъ словъ, чѣмъ дѣла.

— За-аду-ушу… всѣхъ за-аду-ушу-у!.. Вотъ какъ возьму, какъ поро-сёнка… ворчалъ между тѣмъ Хипа, сидя на лавкѣ, и склонивъ безпомощно державшуюся на шеѣ голову. Онъ вытягивалъ кулакъ и, скрипя зубами — что придавало его широкому, добродушному лицу больше комическое, чѣмъ устрашающее выраженіе — показывалъ видъ, какъ бы душилъ поросенка.

— Сиди! крикнула на него Прасковья: — ворчи тамъ! Нажрался зелья-то и развозился, что пьяный медвѣдь!.. Доваливался бы ужь до берлоги-то!.. Задушишь!.. Какъ же! Передушишь ихъ всѣхъ-то, ненавистниковъ!.. Развѣ сами себѣ горло перегрызутъ, одна надежда!

— Пере-е-душу-у! Всѣхъ передушу! вдругъ заоралъ Хипа, протянулъ руки, оглянулъ всѣхъ мутными глазами, вскочилъ и опять повалился на лавку: — подавай ихъ… А-а! По-о-длыя души… Вишь за окномъ прячутся… Я васъ разыщу-у-у!.. ворчалъ онъ, съ неизбѣжнымъ уснащеніемъ каждой фразы цѣлымъ потокомъ крѣпкихъ словъ.

— Али его кто раздразнилъ? спросила Ульяна Мосевна.

— Кто? Извѣстно кто!.. Петрушку увидалъ…

— Да развѣ онъ пріѣхалъ? спросила съ невольнымъ изумленіемъ Ульяна Мосевна, такъ какъ извѣстно, что Петръ въ Дергачахъ, со времени пріѣзда изъ Москвы и поселенія въ барской усадьбѣ, еще не заявлялся: — да къ кому онъ? Съ кѣмъ?

— Къ кому? Не къ намъ… Не бойся! Рыло-то тоже чай стыдно показать нищимъ-то… Они по насъ не ѣздятъ… Къ Пиманамъ проѣхали, на праздникъ вишь, съ Графскимъ Митродоромъ…

— Зачѣмъ онъ? все въ большемъ недоумѣніи, спрашивала Ульяна Мосевна.

— А я почемъ знаю!.. Спроси поди!.. Что имъ, подлецамъ! Ѣздятъ въ шарабанахъ, да нищимъ глаза мозолятъ!.. Имъ что! Имъ еще любо, что у нищихъ-то отъ зависти слюни текутъ, на нихъ глядя, что они отъ злости въ кабакѣ винищемъ полоскаются… Имъ что, подлецамъ!.. Не ихъ бокамъ достается… У нихъ жеребцы хорошіе! Какъ начала вольница-то, съ пьяна да съ досады, въ мертвую голову бунтовать на улицѣ, такъ они, не бойсь, жеребца-то поворотили, да черезъ задворки… Проклятые!.. Кровопійцы!.. сыпала безостановочно раздраженная, нервная, грубая Прасковья.

— Переду-ш-у-у! Всѣхъ передуш-шу! вторилъ ей Хипа.

— Да и надо бы… Все одно отвѣчать-то!.. Авось жадность поукротили-бы… Сама бы своими руками красивую-то рожу исцарапала! неистовствовала Прасковья: — каломъ бы всѣ ихъ пенжаки-то облѣпила!.. Ходи! Гуляй, тогда!.. Ищи богатыхъ невѣстъ!.. Ха, ха, ха!.. И Прасковья захохотала нервнымъ, болѣзненнымъ, нехорошимъ смѣхомъ.

— Ну, полно-те, Паша!.. Ишь ты разгасилась! сказала Ульяна Мосевна: — пойдемте-ка и въ самомъ дѣлѣ, я васъ провожу; ложитесь-ка со Христомъ… Сонъ все покрываетъ!.. Бери мужа-то, а вы, ребятки, пойдемте со мной… Я васъ провожу… Темно вѣдь, говорила она дѣтямъ Хипы. — Пойдемъ, Ѳеклуша.

— Ну, медвѣдь! Поворачивайся!.. толкала Прасковья уже задремавшаго Хипу. — Ну, вались, ступай къ женѣ подъ бокъ, пока въ губу кольцо не продѣли… Глядишь, и не почуешь, какъ съ эдакой битвы въ тюрьму угодишь!.. Вѣдь имъ, подлецамъ, что до того, что медвѣдь съ женой спать не будетъ! Охъ ты, горе мое! говорила Прасковья съ какой-то болѣзненно-отчаянной ироніей. — Ну-ка, помогите, родные, обратилась она къ сидѣвшимъ. Молчаливый Вахромѣй всталъ и, не выпуская изъ-рта трубку, подхватилъ, не говоря ни слова Хипу подъ правое плечо, а Ѳеотимычъ, крехтя, схватился обѣими руками за лѣвую его руку, и Хипу благополучно сволокли за ворота.

Хипа былъ, дѣйствительно, очень похожъ на медвѣдя, у котораго раззорили зачѣмъ-то берлогу, въ которой цѣлыми столѣтіями и цѣлыми поколѣніями его прапрадѣдовъ все было такъ плотно уложено, укладено и облежано, такъ мягко и тепло лежалось. И вотъ теперь, зачѣмъ-то побезпокоенный, смирный и неповоротливый Михаилъ Иванычъ, выпуча глаза, ничего не понимая, носился по лѣсу, безъ пути ревѣлъ, безъ пути ломалъ сосны, безъ пути бросался на проходящихъ, такъ какъ всѣ ему казались виноватыми въ его непонятной и непостижимой ему невзгодѣ. И будетъ онъ носиться до тѣхъ поръ, пока вновь не попадетъ на глубокую, всю усѣянную на днѣ, какъ пухомъ, сухими листьями яму, и, свалившись въ нее, почувствуетъ, что стало опять тепло, уютно, улежно и, главное, никто опять долго его не увидитъ и не побезпокоитъ.

У воротъ избы Хипы, Ульяна Мосевна передала ребятишекъ Ѳеклушѣ и, не надѣясь уже получить отъ Прасковьи какія-либо болѣе точныя свѣденія объ уличной исторіи и о Петрѣ, она пріостановилась, посмотрѣла вдоль улицы, по которой изъ оконъ еще мелькали огни и двигались еще чьи-то тѣни, и подумала, къ какому бы человѣку получше зайти? Кто же для нея могъ быть лучше Мина Аѳанасьича? Сказавъ въ окно Вахромѣю, что она зайдетъ ненадолго къ Мину, она направилась на другой конецъ деревни.

На улицѣ уже стояла полная тишь и мракъ осенняго вечера сгущался все больше и больше, какой-то мглистый, пронизывающій, влажный и холодный; огни въ темнотѣ горѣли ярко и падали изъ маленькихъ оконъ избъ полосами черезъ дорогу. Вмѣстѣ съ влажностью подымались и плыли по улицѣ пары отъ свѣжаго навоза. То тамъ, то здѣсь со дворовъ слышались фарканье лошадей, похрюкиванье свиней и стукъ отъ ударявшейся, въ темнотѣ дворовъ, о стѣны скотины. На улицѣ всякій звукъ слышался отчетливо, рѣзко. Слышно было, какъ въ однѣхъ избахъ, ужинавшіе хозяева говорили медленно, протяжно, прожевывая пищу. Только въ большой шести-оконной избѣ Пимановъ, освѣщенной керосиновой, висѣвшей съ потолка лампой, отъ которой яркій колыхающійся свѣтъ широкой полосой освѣщалъ противоположную половину деревни, слышался громкій разговоръ Андрона и Сергѣя, перебивавшихъ другъ друга, и старосты Макридія. Хозяева и староста сидѣли за самоваромъ. Вотъ навстрѣчу Ульянѣ шелъ тихо кто-то пьяный, качаясь и едва двигая ногами, остановился, посмотрѣлъ на Ульяну и, выругавшись, прошелъ дальше. Вотъ, отъ чьихъ-то воротъ отдѣлились двѣ фигуры, вышли на середину улицы, и вдругъ въ сумеркахъ раздались звуки гармоники. Это шелъ съ кѣмъ-то — но съ кѣмъ именно Ульяна Мосевна не разглядѣла — наскучившій фабрикой Прошка. Онъ игралъ на гармоникѣ, пѣлъ, говорилъ и смѣялся въ одно и тоже время.

— Ахъ ты удивительная, восхитительная! Изъ кусточковъ шла, сапожки нашла, пѣлъ Прошка и затѣмъ, захохотавъ, говорилъ: — весьма хорошо вышло!… Ве-есьма даже… занятно! Ха, ха, ха!… А то заспались безъ на-асъ… Да-а!… Заспались старички безъ на-а-асъ!…

И опять выдѣлывалъ трели на гармоникѣ:

Ахъ, изъ кусточковъ шла.

Сапожки нашла,

Сафьянненькіе.

— И изъ-за чего, братецъ мой!… Предположительно, что ровно не изъ чего… Такъ, истинно позаспались всѣ… Кровь разбить!… Да вѣдь всѣ… Старухи — и тѣ… Хипа завозился… Разожгли старичковъ!…

— Все Борисъ, сказалъ спутникъ.

— Что Борисъ! говорю: заспались… Полировку надо было въ кровь пустить… Конечно, тоска, скука здѣсь… Какое удовольствіе!… Это вотъ на фабрикахъ, выйдешь въ праздники, музыка, пѣсни, развлеченіе… А здѣсь…

И опять гармоника:

Ахъ, сафьянненькіе,

Чулочки нашла,

Со стрѣлочками…

Ахъ ты, удивительная,

Восхитительная.

— Все раскольникъ это… Мишка Раскольниковъ теперь разжегся на „стояньи“ такъ, что… Мы, братъ, это оченно понимаемъ, ежели въ эдакомъ часѣ тронуть!… Упаси Богъ!… Ни отецъ родной, ни мать родная — никто… Потому — кровь крови проситъ! На кровь просится! Ежели теперь кровь на кровь просится и ежели ей помѣху сдѣлать — въ эдакомъ разѣ она на все бросится, а свое возьметъ… Вотъ, посмотри, у него съ отцомъ даромъ это не пройдетъ… У насъ родители очинно строги были, но что касательно „стоянья“, ежели парень съ дѣвкой „стоятъ“ — никогда чтобы препятствовать… Потому, безъ помѣхи — либо сама кровь отойдетъ, либо свадьба будетъ… Ну, только, ежели помѣха…

Ахъ, чулочки нашла,

Со стрѣлочками…

— А Петька-то Ванифантьевъ, продолжалъ Прошка: — фа-аарсистъ, братъ!… Надо бы его въ науку…

— Онъ далеко пойдетъ… Его не загонишь, прибавилъ спутникъ.

— А Анюткѣ Пимановой за нимъ быть!… Это ужь какъ пить дать!… Янька пиши отпускную! Потому теперича, послѣ такого, можно сказать, происшествія, ему пропишутъ Пиманы-то…

Гдѣ-жь сапожки нашла?

Гдѣ чулочки нашла?

Я вдоль улицы шла,

Подъ кусточки зашла…

Звуки гармоники и голоса постепенно пропадали вдали. Ульяна Мосевна нарочно пріостановилась и прислушалась, что говорили парни; сначала она мало поняла, но когда Прошка сказалъ, что Анюткѣ быть за Петькой, Ульяна Мосевна невольно перекрестилась и пошла дальше. Почему она перекрестилась — радовалась-ли она этому, или же открещивалась, какъ отъ бѣды — она и сама не знала хорошенько. Просто, въ ней сказалась вдругъ старая привязанность къ племяннику, котораго ростила она сиротой, какъ родная мать; и вотъ она перекрестилась теперь такъ же, какъ крестилась при каждомъ важномъ актѣ его жизни, когда онъ былъ близокъ къ ней.

Ульяна Мосевна дошла до двужильной избы Мина Аѳанасьича; въ первой половинѣ, у его брата, должно быть уже всѣ спали. Огонь свѣтился только на половинѣ Мина Аѳанасьича, откуда раздавался громкій, суровый голосъ его жены, очевидно, ругавшей Мина. Ульяна Мосевна невольно пріостановилась, прислушалась и задумалась: идти ей или нѣтъ.

XVIII.

— Ну что, улишные скоморохи? Что? Спраздновали свадьбу на улицѣ? Вишь какое веселье было! А? У кого такія свадьбы бываютъ? Натко-съ вся улица пировала!.. Еще бы, никто другой — скоморохи уличные свадьбу играли! Чему другому и быть! говорила однообразнымъ басистымъ тономъ Ѳедора, дудя словно майскій жукъ, попавшій въ комнату въ открытое окно.

— Ахъ вы, скоморохи! Долго ли вамъ добрыхъ-то людей смѣшить? вдругъ подходила она къ столу, за которымъ сидѣли мужъ и сынъ, и внезапно поднимался выше тонъ, какъ тотъ же жукъ, стучавшійся то въ стѣны, то въ потолокъ: — хорошее дѣло придумали, что говорить! Пора бы за умъ хватиться… Пора бы къ хорошимъ людямъ, а не къ пьяной улицѣ поближе стать… Да вѣдь, милые мои, надоть бы прежде рыло-то суконное вымыть! Вѣдь прямо съ улицы-то, въ грязныхъ лаптяхъ, въ чистые-то хоромы не пускаютъ… Вишь разлетѣлись!.. Вѣдь Пиманы-то, други любезные, люди, хозяйственные крестьяне, а не уличные шатуны… Вѣдь Пиманъ-то…

И вдругъ Ѳедора, не докончивъ словъ, мѣняла тонъ и жужжала уже иронической пѣвучей мухой.

— Стыдъ-то я съ вами потеряла!.. Голову свою загубила!.. Ну, какъ я теперь на улицу покажусь… Ну? Что я скажу?.. Поздравлять станутъ: „поздравляемъ — да молъ, Ѳедора Васильевна, съ нарѣченнымъ“… Ну, что мнѣ говорить? Что я скажу? Ну, совѣтуйте, учите!.. Ну-у…

— У-у, оглашенные! неожиданно заканчивала она уже опять басомъ.

Но, странное дѣло, какъ ни измѣняла тонъ Ѳедора Васильевна, какія рулады ни выдѣлывалъ ея голосъ — она не дождалась ни обычныхъ „рацей“, ни внезапныхъ взрывовъ Мина Аѳанасьича, ни обычной добродушной улыбки отъ Яньки, которая неизмѣнно витала на его лицѣ во время войны между отцомъ и матерью. Это, наконецъ, она замѣтила и даже съ безпокойствомъ, не переставая жужжать, стала внимательно всматриваться въ ихъ лица.

Яня сидѣлъ за столомъ, надувшись, какъ большой ребенокъ, у котораго отняли куклу: ему какъ будто уже и самому стыдно, что онъ по такимъ пустякамъ капризничаетъ, хочется ему разыграть уже взрослаго, и въ то же время непонятная, еще дѣтская связь съ игрушками, которыя доставляли еще вчера такъ много удовольствія, невольно заставляла ребячески дуться. Онъ сидѣлъ, опустивъ носъ, и неохотно жевалъ хлѣбъ.

Минъ Аѳанасьичъ сидѣлъ по другую сторону стола и моргающими глазами смотрѣлъ то въ одинъ уголъ избы, то въ другой, стараясь избѣгать взглядовъ жены. Отъ времени до времени, онъ то потиралъ кулакомъ поясницу, то всей спиной чесался о стѣну. Маленькое лицо его свѣтилось по-прежнему; по-прежнему, казалось, сіяли его большіе, добрые, сѣрые глаза той вызывающей веселостію, съ которою онъ привыкъ встрѣчать обрушивавшіеся на него суровые упреки „солидныхъ людей“. Тѣмъ не менѣе, однако, было замѣтно, что онъ весь какъ-то съежился; иногда по его лицу пробѣгало выраженіе усталости и полнаго изнеможенія, какъ будто онъ весь нылъ подъ тяжестью какого-то невидимаго, непонятнаго угнетенія. Такъ бываетъ, когда человѣкъ давно уже привыкшій въ извѣстному явленію, къ которому всегда относился подозрительно — неожиданно узнаетъ, что оно имѣетъ значительно большіе размѣры, чѣмъ онъ предполагалъ. Нѣчто подобное было и съ Миномъ Аѳанасьичемъ. Давно, цѣлый свой вѣкъ провелъ онъ подъ непрерывнымъ угнетеніемъ деревенскаго „хозяйствованія“, которое, съ самаго момента его рожденія, обрушилось на него всею тяжестію, всевозможными способами давало знать о себѣ, всѣми самыми ничтожными мелочами деревенскаго обихода неуклонно кричало о своей силѣ, о своемъ значеніи, грозило, за легкомысленное отношеніе къ нему, всѣми житейскими кознями, болѣзнями, униженіями, холодомъ и голодомъ, душило всякую малѣйшую попытку мятежнаго духа вырваться изъ подъ его гнета — все это зналъ Минъ Аѳанасьичъ, и со всѣмъ этимъ дѣтски-наивно воевалъ; но онъ не предполагалъ, чтобы разгулъ этого „хозяйствованія“ оказался вдругъ такъ жестко, такъ грубо, въ то время, когда Минъ Аѳанасьичъ такъ давно уже жилъ надеждой, что этой жесткости и суровости положенъ конецъ. И вотъ этотъ разгулъ хозяйствованія, неожиданно сказавшійся лишь только его потревожили, въ то время, когда онъ уже укладывался было въ мирныя и мягкія формы — этотъ-то внезапный разумъ и угнеталъ Мина Аѳанасьича, какъ внезапно вдругъ пригинаетъ къ землѣ ударъ молніи въ ясный, веселый день, при свѣтломъ, чистомъ небѣ, по которому весело неслись только бѣлыя, молочныя облака. И вѣдь ни Мина, ни Яни никто не оскорбилъ, никто прямо не насмѣялся имъ въ лицо, какъ это можно предположить изъ слонъ Ѳедоры Васильевны; ничего подобнаго не было. Когда Минъ Аѳанасьичъ, послѣ встрѣчи съ Графомъ и Петромъ на задворкахъ, услыхавъ крики Пимана, побѣжалъ опять на улицу и увидалъ безобразную драку у воротъ Пимановой избы — онъ на первый разъ закричалъ: „батюшки-свѣты!.. Да что вы отцы родные? Господи Милостивый“!.. и бросился было разнимать, но когда тутъ же оттолкнутый кѣмъ-то въ грудь, всмотрѣлся въ безобразную, барахтающуюся кучу тѣлъ, когда разсмотрѣлъ остервѣнившіяся лица дѣтей Пимана, Андрона и Сергѣя, уже прижимавшихъ колѣнками грудь, плечи, руки и ноги валявшагося Бориса, злое лицо котораго смѣялось такимъ нехорошимъ смѣхомъ, когда увидалъ Пимку — внука, бросавшагося, какъ щенокъ, истерзаннаго Алешку, наконецъ, самого Пимана, дрожавшаго отъ гнѣва и старости, сердитую Катерину Петровну — онъ надвинулъ на уши шапку и пошелъ домой, не обертываясь, повторяя въ слухъ: „ну, какъ хотите“!.. Богъ съ вами!.. какъ хотите!.. Не намъ ужь, вамъ жить… Какъ хотите»! По дорогѣ онъ увидалъ Яню, который стоялъ на углу прогона, прислонившись къ чьей-то избѣ, и какъ будто забывшись, разсѣянно перебиралъ лады гармоники, словно не замѣчая, что это было вовсе некстати. «Пойдемъ, Янька, домой»!.. зачѣмъ-то сказалъ мимоходомъ старикъ, все потряхивая головой, какъ будто въ ней что-то стало неловко! И Янька, почему-то, то же не зная зачѣмъ, пошелъ за отцомъ нога за-ногу. Съ человѣкомъ вообще бываетъ такъ, а съ непосредственными натурами тѣмъ чаще, что иногда онъ рѣшительно не въ силахъ разобраться и понять самые бьющіе въ глаза факты и упорно лѣзетъ на рожонъ; напротивъ, другой разъ весь преисполняется такой чуткостью, что вдругъ безсознательно проникаетъ интимную глубину самыхъ сложныхъ явленій. Онъ ничего не можетъ объяснить въ нихъ, не можетъ ясно проанализировать даже для себя эти явленія, но внутренняя чуткость говоритъ въ немъ сильнѣе всякихъ доводовъ разсудка.

Вотъ это-то неопредѣленное ощущеніе неполноты въ прежней цѣльности и округленности, такъ неожиданно сказавшееся въ этотъ вечеръ, и угнетало Мина Аѳанасьича; оно-то сразу и обезсилило его… На выкрики жены онъ не обращалъ никакого вниманія; они его только начинали раздражать, какъ раздражаетъ жужжащая подъ ухомъ муха; онъ уже начиналъ сердиться и, можетъ быть, между ними произошла бы обычная баталія съ ухватами, кочергами и прочими орудіями, всегда такъ смѣшившая Яньку, какъ въ избу вошла Ульяна Мосевна. Минъ Аѳанасьичъ сначала всматривался въ нее, не узнавая, пока она молилась, и вдругъ въ его глазахъ что-то блеснуло яркое, веселое, мягкое, сердечное, потомъ все это разлилось по маленькому лицу, по лучистой бородкѣ, по широкимъ губамъ, по жиденькимъ, растрепаннымъ волосамъ, изъ-подъ которыхъ свѣтилась желтоватая лысина, и онъ сказалъ:

— А, благомысленпая жена!

И, сказавъ это, моргнулъ, улыбнулся и съ особеннымъ уже удовольствіемъ почесалъ кулакомъ поясницу. Сразу повернулся на мѣстѣ и Янька, какъ будто съ тряской мостовой, по которой онъ ѣхалъ, телега свернула на гладкую и ровную дорогу. Сразу измѣнила выраженіе лица и Ѳедора. Такъ всегда, въ минуты неопредѣленныхъ томленій и тяжелыхъ отношеній между близкими, бываетъ пріятно появленіе добраго гостя, съ которымъ каждый любилъ не разъ говорить по душѣ и который въ одинаковымъ вниманіемъ относился къ жалобамъ, болямъ е горю каждаго.

— Здравствуйте… Ишь я какъ поздно!.. Не взыщите, сказала Ульяна Мосевна.

— Здравствуй, Ульяна Мосевна… Что за взыски? Хорошему человѣку всегда рады, перемѣнила опять тонъ Ѳедора Васильевна на жалобный и плаксивый и стала вытирать рукой столъ, зная, что Ульяна Мосевна была чистоплотная женщина и могла худо отозваться объ ея хозяйственности.

— Что дѣлается-то, что дѣлается! сказала Ульяна Мосевна, присаживаясь къ Мину Аеапасьичу на скамью и покачивая головой.

— Война, улыбнувшись ей какъ-то любовно, съ прежней вызывающей беззавѣтностью, отвѣтилъ Минъ Аѳанасьичъ. — Вездѣ война… Вотъ и мы съ женой все воюемъ… Чѣмъ бы Богу молиться, а мы, дураки, воюемъ!.. Вотъ ужь сколько лѣтъ отбиваюсь!.. Думаю, вотъ миръ, анъ…

— Да ужь пора бы вамъ перестать… Старики ужь, а все пустымъ дѣломъ занимаетесь, замѣтила Ульяна Мосевна, шутя.

— Да вѣдь, Мосевна, что мнѣ съ нимъ дѣлать-то! вдругъ заныла Ѳедора. — Вѣдь, голубушка, все думается, авось въ умъ придетъ…

— Ужь гдѣ, Васильевна, на старости лѣтъ мѣняться? Трудно, мать, это… Ужь тебѣ бы оставить надо… Изъ стараго молодого не сдѣлаешь.

— Да мнѣ-то плевать на него, одра эдакаго, да вѣдь сынъ ростетъ… Надо ли ему человѣкомъ быть?.. Въ отца, что ли, ему быть? Вѣдь ему жить надо! плакалась Ѳедора.

— Богъ дастъ, и онъ человѣкъ будетъ: въ кого ему худымъ быть? прибавила больше для утѣшенія Ѳедоры Ульяна Мосевна, мало, повидимому, интересуясь ея давно знакомыми всѣмъ въ Дергачахъ жалобами, и тотчасъ же снова обратилась къ Мину Аѳанасьичу.

— Ну-ка, Минъ Аѳанасьичъ, ты то скажи, что въ мірѣ-то дѣлается, а? Правда-то гдѣ? Правды-то вѣдь въ мірѣ не стало: оттого ли, что всѣ мы виноваты, али оттого, что ужь и виноватыхъ нѣтъ — не знаю.

— Правота есть, проговорилъ Минъ Аѳанасьичъ: — неправотой, можетъ, только сказывается, какъ-то необычно робко добавилъ онъ.

— Да какая же это правота, ты то подумай: люди дерутся, отецъ на дѣтей, братья на братьевъ… А виноватаго нѣтъ!.. Какъ же это? Вѣдь это, по старинному говорятъ, послѣднія времена…

— Можетъ, и послѣднія… неправотѣ! сказалъ Минъ Аѳанасьичъ и какъ-то конфузливо улыбнулся: — можетъ, ей предѣлъ пришелъ… Дальше куда пойдешь?.. Дальше нельзя. (Минъ Аѳанасьичъ пріостановился). — Дальше нельзя, повторилъ онъ еще разъ.

— Ну, а это какъ же, что всѣ правы, что виноватаго никого нѣтъ? Коли правотѣ сказаться, такъ и виноватый былъ бы и правый видѣнъ… А мы всѣ себя правыми почитаемъ. Это какъ же? Вѣдь вотъ, взять хоть бы старое время: грѣха было тоже не мало… Всѣ грѣшны были… Развѣ тоже жадности, али злобы, али обмановъ, зависти, али жестокосердія не было? Все было… Да за то же всякій, по грѣхамъ своимъ, и каялся… Развѣ кто себя, въ грѣхѣ, правымъ почиталъ? Бывало, другой мужикъ жадничаетъ жадничаетъ, безобразитъ безобразитъ, а придетъ смертный часъ, али бы такъ — очухается вдругъ — возьметъ да все и раздастъ, что нажадничалъ, по людямъ или въ храмъ божій, Богу пойдетъ молиться… «Простите, скажетъ, православные христіане, грѣшенъ! великій я грѣшникъ!» А почему такъ? Значитъ, неправоту свою восчувствовалъ… Али вотъ тоже другой мужичокъ запьянствуетъ, отъ хозяйства отобьется, ребятишекъ, жену броситъ, гуляетъ-гуляетъ, а все вернется назадъ, да міру-то въ ноги, и женѣ-то, и ребятишкамъ… Опять, значитъ, неправоту восчувствовалъ. А нонѣ? Нутка-съ, Минъ Аѳанасьичъ, пораздумай: кто нонѣ себя виноватымъ считаетъ? Да въ чемъ, скажетъ, я не правъ? Въ чемъ мнѣ каяться-то? Ну, точно, есть такіе жадные мужики, что вонъ въ волости жрутъ да пьютъ, да съ живого и мертваго дерутъ, ну, тѣ точно — больше отъ нахрапу такъ говорятъ… А вѣдь другого возьмешь — и точно, подумаешь: да и впрямь виноватъ ли онъ? Въ чемъ ему каяться-то? Посмотри кругомъ — всѣ такіе: всѣ заѣлись, задрались, и люди-то всѣ хорошіе, кажись; кабы были виноваты, покаялись бы сами, сами бы очнулись, а всѣ правы! Всѣ правы, а правды нѣтъ? Это что значитъ?

И Ульяна Мосевна съ искреннимъ недоумѣніемъ смотрѣла на Мина Аѳанасьича: видимо, все, что она говорила, было слишкомъ хорошо ей знакомо, слишкомъ тяжело лежало на сердцѣ. Но видно было также, что она пришла сегодня къ Мину Аѳанасьичу, если не для того, чтобы получить разрѣшеніе своихъ недоумѣній, то хотя бы душу отвести съ нимъ. Она знала, какъ умѣлъ это дѣлать Минъ Аѳанасьичъ съ своей обычной беззавѣтностью. Бывало, сейчасъ же подхватитъ и заговорить, заговоритъ!.. И чего только онъ не наговоритъ, а въ концѣ выйдетъ легко на душѣ: какъ будто онъ и дѣйствительно разрѣшилъ всякія недоумѣнія. Такой ужь отъ него всегда вѣрой отдавало. Не даромъ говорилъ про него Ермилъ изъ Груздей: «И знаешь, что не надо бы его слушать, а вѣришь, хочешь-не хочешь, а вѣришь». И вотъ сегодня Минъ Аѳанасьичъ молчалъ, и какъ будто чѣмъ дальше говорила Ульяна Мосевна, тѣмъ онъ больше робѣлъ, какъ будто къ тому угнетенію, которое уже лежало на немъ, Ульяна Мосевна съ каждымъ словомъ прибавляла все новыя и новыя гири. Это невольное, необычное молчаніе было даже для него самого какъ-то не въ порядкѣ вещей, и онъ то теръ глаза, то бороду, то клалъ руки на столъ, то опять сжималъ, то потихоньку перхалъ и крякалъ, какъ овца, шевелилъ губами, постоянно думая что-нибудь сказать, и не говорилъ ничего, какъ будто всѣ слова, которыя онъ зналъ, были все неподходящія, старыя, которыхъ не хотѣлось повторять.

— Какъ же это? повторяла Ульяна Мосевна, не дождавшись возраженія Мина Аѳанасьича: — что это такое, милые, подѣлалось?.. И вѣдь во всемъ, вездѣ такъ.. Вѣдь вотъ ужь вы меня знаете: у кого я, гдѣ не перебывала… Слава Богу, вездѣ меня принимаютъ, нигдѣ передо мною дверь не закрывали… Видѣла я и прежде всякаго народу, и богатаго, и бѣднаго, и счастливаго, и несчастнаго, вдоволь наглядѣлась и теперь вижу.. И вездѣ одно теперь: ежели всѣ правы — правды нѣтъ; ежели всѣ виноваты — ваяться не въ чѣмъ… Вотъ хоть бы взять мірское дѣло… Что это сталось, что хорошіе люди мірского дѣла бѣгутъ? Бѣгутъ и бѣгутъ… Ужь на что пустое дѣло: въ загонщики или полѣсовщики, озимь отъ скотины беречи — нейдутъ хорошіе люди!.. «Богъ, говорятъ, съ вами, управляйтесь какъ хотите!» Всѣ въ одно слово, всѣ бѣгутъ: изъ старшинъ бѣгутъ, изъ судей, изъ старостъ, отовсюду бѣгутъ… Говорятъ, вишь, потому, что хорошихъ-то людей не стало. Да полноте, други!.. Да куда-жь они дѣвались? Все были-были, да вдругъ провалились… Да что же это съ ними подѣлалось? Коли такъ, такъ ужь, значитъ, и раньше они не были хороши… Нѣтъ, милые, есть они, какъ ихъ не знать, да что съ ними подѣлалось, что правыхъ не видятъ и виноватыхъ не сыщутъ… Вотъ хоть бы судъ взять… Въ судѣ, говорятъ, правды мало, а все скажу: въ мірскомъ судѣ, по старинѣ, все старики умѣли правду найти, потому, знали праваго, знали и виноватаго… Бывало, что ни случись: у мужа ли съ женой, у отца ли съ сыномъ, у сосѣда ли съ сосѣдомъ — все разсудятъ, грѣха на совѣсть не беря, потому грѣхи-то были для всѣхъ видимые, прямые; дѣла-то были простые. А ныньче… Вотъ видѣлась я съ Иваномъ Ѳедотычемъ изъ Добраго. Ужь то ли не благомысленный былъ старикъ, строгихъ правилъ, сколько лѣтъ въ судьяхъ ходилъ, а теперь ушелъ… «Что такъ, спрашиваю: — Иванъ Ѳедотычъ?» — «Нѣтъ, говоритъ, не могу». — «Отчего такъ?» — «А оттого, говоритъ, что по двумъ правдамъ судить нельзя…» — «Какъ же такъ по двумъ правдамъ?» — "А такъ, говоритъ, теперь зайди ты къ намъ въ судъ и увидишь: станутъ передъ тобой либо двѣ неправды, либо двѣ правды. Какъ ты ихъ разсудишь? Пока ты руками разводишь, а негодный человѣкъ этому и радъ. «Какая, говоритъ, у васъ теперь правда? Вашей правды ужъ теперь нѣтъ: дѣлай, коли такъ, по закону, а не по правдѣ… Эй, писарь, какой такой есть законъ? Есть законъ, чтобы мнѣ праваго дожать? — Есть, говоритъ, по закону ты правъ… „Ну, такъ, говоритъ, съ тѣмъ вы, старички, и останьтесь…“ Такъ вотъ оно какъ!. Вотъ, говоритъ, хоть бы взять ваше дѣло съ Петромъ: какъ бы мы васъ судить-то стали по старой-то правдѣ, коли у васъ либо у обоихъ неправда, либо у обоихъ правда?.. Бывало, забалуйся сынъ, забунтуйся, запьянствуй, задури — ну, сейчасъ и видишь, въ чемъ его противъ родителей вина: разложимъ на міру и выдеремъ! Глядишь, онъ еще самъ благодаренъ… Такъ ты Петьку-то твоего разложишь что ли теперь? А? разложишь что ли, говорю?.. Что онъ: пьяница, распутникъ, объ домѣ что ли небрежетъ? Буянъ? Драчунъ? Ну, говори! кричитъ на меня Иванъ-то Ѳедотычъ: — какъ намъ его судить?» — «Такъ вѣдь и мы развѣ виновны? говорю: — зачѣмъ же насъ зорить-то?» — «То-то, говорю тебѣ, и есть, что разобрать мы не можемъ теперь: двѣ ли у васъ неправды, али двѣ правды — все одно, ничего не разсудишь, коли виноватаго не видать!.. Жизнь стала другая — другую и правду надо… а ее не вотъ возьмешь! Оттого-то вотъ, посмотришь-посмотришь, да отъ міра и уйдешь!»

Ульяна Мосевна остановилась и, подперевъ голову рукой, долго смотрѣла въ полъ, не говоря ни слова, какъ будто забыла, что она въ гостяхъ: дома, въ послѣднее время, послѣ своихъ обычныхъ поѣздокъ по больнымъ и знакомымъ изъ сосѣднихъ деревень, она часто сидѣла такъ на лавкѣ, по нѣскольку разъ перебирая въ головѣ все, что ей пришлось увидать и услыхать. Такъ сидѣла она и теперь, пока не закашлялъ Минъ Аѳанасьичъ, у котораго въ головѣ такъ все и кружилось, и суетилось въ какой-то непонятной сутолокѣ и который все боролся съ тщетнымъ желаніемъ что-нибудь сказать.

— Что-жь это, скажи, Минъ Аѳанасьичъ, у насъ нонѣ на улицѣ подѣлалось? Не доберусь я хорошенько-то, спросила Ульяна Мосевна.

— У насъ-то? вдругъ оживился Минъ Аѳанасьичъ, какъ будто обрадовавшись, что, наконецъ, явилась ему возможность говорить. — У насъ-то?.. А вотъ все это и объявилось, что ты говорила… Какъ есть все это!

— Да съ чего же это, сразу-то?

— А такъ, загорѣлось… Деревня, конечно!.. Народъ, что съ норовомъ конь: все ходитъ, все ходитъ — бьешь ли ты его, ласкаешь ли… возитъ себѣ да возитъ… А тутъ попалъ на такое мѣсто, можетъ камешекъ не тѣмъ бокомъ подъ колесо попалъ — и пошелъ, и пошелъ! Ты его ласкать, а онъ копытомъ въ зубы, ты его бить, а онъ закусилъ удила и…

— Да съ чего же загорѣлось-то?

— А Богъ е знаетъ!.. Можете и я тому причиной: я вотъ у Пимана со старовѣромъ Іоной поспорилъ… Ну, онъ огорчился… А можете Петрушка твой, что не въ часъ пріѣхалъ… А можетъ… Кто е знаетъ отъ чего? Другой разъ то ли еще дѣлается, да ничего… Другой разъ хоть всю деревню коломъ избей — хоть бы тебѣ голосъ подали, а въ иное время спичку подставь — глянь, все и вспыхнуло!.. Міръ не одинъ человѣкъ… Гуляемъ мы, значитъ, пѣсни поемъ, въ полномъ довольствѣ всѣ, стѣной по улицѣ ходимъ. Идемъ эпто мимо избы Губина, старовѣра, а онъ и крикни, ровно собака, на Мишку, сынишку своего, чтобы домой шелъ. А тотъ съ Митревой Олёнкой «стоялъ», женихался съ ней… Мишка что-то ему отвѣть… А тотъ вышелъ съ подогомъ, взялъ Мишку за воротъ, да подогомъ и давай домой гнать… Вѣдь онъ дуроломъ, чортъ! Вѣдь онъ на крещеный-то міръ, что на собаку смотритъ… «Я-де одинъ святой, а вы-де давно всѣ бѣсу запроданы!..» Глядимъ, на Мишкѣ лица нѣтъ… Наши-то парни, съ Борисомъ, въ хохотъ, кричатъ: «Вотъ такъ-то нашихъ-то молодцовъ, вали по загривку!.. Дуй его и въ усъ, и въ рыло!.. Мы вѣдь не Петюшки Ванифантьевы!.. Валяй его!.. Чего намъ въ зубы-то смотрѣть!..» А Іона весь поблѣднѣлъ, зарычалъ: «Головорѣзы! кричитъ, пропойцы! Воры, говорите, вы. Изъ-подъ машины мошенники!.. Трактирные пьяницы!.. Голытьба фабричная!..» Ну, а фабричные, ты знаешь, ругаться-то не уступятъ Іонѣ: сцѣпился съ нимъ Прошка, да еще трое. А Борисъ хохочетъ да травитъ… Ты знаешь, какой онъ, Борисъ-то!.. У него сердце-то, что кипятокъ. Глядь, за фабричныхъ жены да матери встали, кричатъ на Іону, а за Іону ужь Макары да Наумы старовѣрскіе изъ воротъ повылѣзли… Наши-то кричатъ: «Ахъ, говорятъ, безстыжіе ваши глаза. Вотъ святые выбрались! Да какъ у васъ языкъ поворотился нашихъ дѣтей срамить!.. Да вѣдь кабы не вы, жадные, развѣ бы мы на фабрики-то въ омутъ головой бросились!.. Да кабы они до фабрикамъ-то не жили, вѣдь вы бы всѣ съ голоду подохли!.. Вѣдь вы только тѣмъ и живы, что наши земли похватали… Еще вы намъ землю-то подайте!.. Еще мы подумаемъ пускать ихъ опять на фабрики-то!..» Господи Боже мой! Отъ малой искры и пошло, и пошло!.. За старовѣрскую выть встали Коты, а противъ нихъ Строгіе да Поперешные, а ужь коли Поперешные развозились, тутъ ужь всякіе резоны оставь!.. Я было и тѣмъ, и семъ: «братцы, говорю, да изъ чего! Господи! Да развѣ мы виноваты, что земли нѣтъ?» Куда тебѣ, огонь такъ и рветъ, такъ и разноситъ… Махнулъ я рукой, да и ушелъ на задворки… Гляжу, анъ твой Петрушка съ Графомъ задами уѣзжаютъ!.. Испужались! Признаться, посмѣялся я надъ ними вслѣдъ…

И Минъ Аѳанасьичъ, щуря глаза, долго смѣялся тихимъ смѣхомъ.

— Ну, милая моя, продолжалъ онъ: — думаю, вотъ теперь утихнетъ… Перегоритъ и утихнетъ. Вернулся, а тамъ ужь всѣхъ обняло: какъ старики-то изъ Строгихъ за старовѣровъ встали за отцовъ, тѣ съ своими молодыми перессорились. Гляжу, и вашъ медвѣдь-то, Хипа, пьяный развозился, все къ Пиману въ избу рвется, къ Петюшкѣ… А Пиманъ у воротъ стоитъ, не пускаетъ… Смотрю, а тутъ и Алешка ихній шумитъ, что вѣникъ… Борисъ, вишь, напоилъ его, а самъ хохочетъ, да надъ стариками издѣвается… А Алешка за нимъ того пуще: «Брюхо ростить захотѣли! Въ богатѣи лѣзете! На дуракахъ хотите выѣхать! Небойсь, у кого мошна толста, тѣхъ въ передній уголъ… А вамъ, молъ, дуракамъ, и сухой каши будетъ! Подай, говоритъ, мою одежу, свое беру!.. Будетъ вамъ!..» Лѣзетъ сдуру-то въ клѣть, мѣшки тащитъ… А Борисъ то ли пару поддаетъ, ровно лѣшій, разливается… Вишь Пиманъ-то не вытерпѣлъ, да ему въ грудь вцѣпился, а тотъ его толкнулъ да объ ворота… Выбѣжали Андронъ съ Сергѣемъ… Накинулись на Алешку, да на Бориса… Господи!.. Чѣмъ бы стихать, а пожаръ такъ и забираетъ!.. Шуму-то, шуму-то…

И вдругъ, увлекшійся разсказомъ объ уличной дракѣ, Минъ Аѳанасьичъ какъ-то внезапно смолкъ, словно сконфузился, словно припомнилъ что-то и уже тихо прибавилъ:

— Строгоньки они, Пиманы-то, строгоньки!..

— Хорошіе люди, трезвые, работящіе, а строги, сказала и Ульяна Мосевна: — вотъ недавно у Клопа чуть лошадь не убили, что на атаву къ нимъ зашла… Андронъ съ Сергѣемъ ровно съ ума сошли; кричатъ: «Голодомъ поморимъ!.. Васъ, говорятъ, учить надо, голяковъ, потому вы знать не хотите, чего чужой трудъ да забота стоятъ!.. Привыкли, говорятъ, спустя рукава на свѣтѣ жить…» Насилу ужь уняли мы молодыхъ-то съ Катериной! Да вотъ и Алеша… Парень хорошій, взяли къ себѣ во дворъ, а будто дурачкомъ считаютъ… Ну, ужь ему и въ обиду, какъ будто чести не даютъ…

— Строгоньки они, строгъ сталъ народъ! повторилъ опять Минъ Аѳанасьичъ: — вотъ я было то же, заговорилъ онъ, желая разсказать что-то, но опять остановился и замолчалъ. Ульяна Мосевна тоже ничего не сказала. Наступило минутное молчаніе, какъ вдругъ Ѳедору что-то словно сорвало съ лавки.

— Такъ дураковъ-то и учатъ умные люди! выкрикнула она съ какимъ-то даже визгомъ, сразу разсердившись на всѣхъ и на мужа, и на сына, и даже на Ульяну Мосевну. Метнувъ на нихъ сердитымъ взглядомъ, она быстро вышла, хлопнувъ за собой дверью.

И Ульяна Мосевна, и Минъ Аѳанасьичъ, и Янька не сказали ни слова и продолжали молчать. А тамъ на дворѣ слышно было, какъ Ѳедора стучала дверями, засовомъ, скрипѣла по мосту.

— Какъ же это жить-то будетъ, Минъ Аѳанасьичъ, а? Жить-то какъ же будетъ? тихо спросила Ульяна Мосевна: — неужто такъ никто объ этомъ въ мірѣ и не думаетъ?

И вдругъ при этихъ словахъ Мина Аѳанасьича словно что-то осѣнило. По лицу его скользнула привычная добродушно-лукавая и вызывающая улыбка. Онъ заморгалъ и, когда вошла опять Ѳедора, прибавилъ весело:

— Хочу вотъ Богу сходить помолиться!

— Что же, дѣло доброе, замѣтила Ульяна Мосевна, поднимаясь. — Простите, Бога для, что засидѣлась.

Ѳедора стояла въ дверяхъ и сердито смотрѣла на мужа.

— Богъ-то на насъ, кажись, не взыскалъ бы, проворчала она.

— Али и то правда? подхватилъ Минъ Аѳанасьичъ. — До Бога ли? спросилъ онъ и засмѣялся какимъ-то дребезжащимъ смѣхомъ, въ которомъ сказалось все — и обманутыя надежды, и иронія, и вѣра, опять вѣра, потому что звучала въ немъ мягкая, сердечная веселость.

---

Когда возвращалась Ульяна Мосевна домой, для нея уже не было сомнѣнія, что Минъ Аѳанасьичъ уйдетъ изъ Дергачей, исчезнетъ внезапно… уйдетъ такъ же, какъ онъ нѣкогда уходилъ не одинъ разъ и раньше.

И Ульянѣ Мосевнѣ почему-то вдругъ стало легче, веселѣе… Она истово перекрестилась три раза.

XIX.

Усадьба Петра Ванифатьича Волка-младшаго, купленная у раззорившагося помѣщика два года назадъ, лежала въ пяти верстахъ отъ Дергачей и въ полуверстѣ отъ ближайшей деревеньки, отдѣленной отъ нея неглубокимъ оврагомъ. Усадьба не отличалась ни особой красотой мѣстоположенія, ни особыми какими-либо хозяйственными удобствами: голое, плоское мѣсто, невдалекѣ отъ трактовой дороги, кое-гдѣ покрытое одиноко торчащими жидкими кустами, отсутствіе рѣки и озеръ, за исключеніемъ мелкаго ручейка, бѣжавшаго въ оврагѣ и пересыхавшаго по лѣтамъ, чужой лѣсъ, виднѣвшійся лишь на горизонтѣ, каменистая пашня и кое-гдѣ кочковатый, скудный лугъ — все это глядѣло куда невесело. Повидимому, какъ прежній, такъ и новый владѣлецъ, пріобрѣтая эту усадьбу, руководились какими-то совсѣмъ особыми соображеніями, въ которыхъ красота мѣстности и сельскозяйственныя удобства играли очень второстепенную роль. Основатель усадьбы былъ одинъ изъ тѣхъ «случайныхъ» помѣщиковъ, который, подвизаясь всю свою молодость около билліардовъ, вдругъ получилъ по отдаленной линіи, по раздѣлу, сосѣднюю деревеньку. Облюбованный столь неожиданной прихотью фортуны, новый помѣщикъ былъ несказанно радъ, что вдругъ кто-то бросилъ въ его власть пятьдесятъ человѣческихъ душъ, которыя почему-то теперь обязаны будутъ для него «и коровъ доить, и масло пахтать, и на базаръ возить», и даже украшать пейзажъ, а онъ, попрежнему, будетъ играть на билліардѣ. Въ новомъ же владѣльцѣ, замѣстившемъ прежняго «случайнаго» помѣщика и пріобрѣвшемъ его жиденькое имѣньице, прежде всего сказалась та лихорадочная торопливость, съ которою человѣкъ, только что повышенный въ чинѣ, спѣшитъ забраться въ новый мундиръ, торопливо разсчитываетъ свои скудныя средства, мучительно придумываетъ всевозможныя комбинаціи, чтобы вытянуть ихъ до предѣловъ «новаго положенія», торопитъ портного, и ребячески радуется въ первый моментъ, когда, наконецъ, мундиръ готовъ, хотя того и гляди, что разлѣзется по всѣмъ швамъ. Хотя подобная ребяческая торопливость и притомъ въ такомъ дѣлѣ, какъ деревенское хозяйство, можетъ показаться неправдоподобной по отношенію къ новому владѣльцу, какъ извѣстно, человѣку выросшему въ діаметрально противоположныхъ условіяхъ тѣмъ, въ какихъ воспитывался его предмѣстникъ — тѣмъ не менѣе это справедливо. Мы всѣ слишкомъ привыкли считать русскаго мужика узкимъ, сухимъ практикомъ; между тѣмъ какъ практицизмъ его довольно низкой пробы и часто въ самыхъ практическихъ натурахъ является больше фикціей и самообольщеніемъ, чѣмъ настоящимъ «дѣломъ», и нерѣдко весь вылетаетъ въ трубу отъ довольно легкомысленныхъ «промашекъ». Какъ ни глубока разница между первымъ владѣльцемъ этой усадьбочки и его замѣстителемъ, но между ними, несомнѣнно, существуетъ нѣчто органически-общее и даже въ большихъ размѣрахъ, чѣмъ это допускается обыкновенно. Тѣмъ не менѣе, новый владѣлецъ тотчасъ же заявилъ свой «вкусъ». Покоряясь какимъ-то темнымъ, традиціоннымъ вліяніямъ, онъ, прежде всего, длинный низкій барскій домъ, съ своеобразными удобствами, тотчасъ же поставилъ ребромъ — и вмѣсто одноэтажнаго прежняго зданія, пропадавшаго въ укромной тѣни и глуши сада, получился высокій, весело глядѣвшій на дорогу, черезъ садъ, двухъ-этажный флигель, какъ фонарь усѣянный маленькими, но частыми, съ фигурными украшеніями, окнами. Вообще великорусскій мужикъ не любитъ глуши и полутьмы. Густой, запущеный садъ съ аллеями, въ которыхъ такъ любилъ изнывать въ маниловской истомѣ нашъ помѣщикъ, Петръ тотчасъ же вырубилъ, и хотя половину деревъ употребилъ на амбары и сараи, однако, и въ этомъ случаѣ руководствовался не столько практическими соображеніями, сколько опять тѣмъ же своеобразнымъ «вкусомъ»: такъ, ту часть сада, которая выдвигалась сбоку, ближе къ трактовой дорогѣ, онъ не тронулъ, онъ только разрѣдилъ ее и устроилъ бесѣдку такъ, чтобы съ нея непремѣнно былъ видѣнъ «трактъ». Съ тою же, вѣроятно, цѣлью, и балконы, прежде тянувшіеся вдоль дома внизу, онъ вынесъ на верхній этажъ и придѣлалъ ихъ сбоку. Особую практическую сметливость противъ прежняго владѣльца, Петръ выказалъ развѣ въ одномъ: онъ обнесъ весь дворъ, со всѣми службами, крѣпкимъ тесовымъ заборомъ, а не жиденькими, хотя и красивыми изгородями и балясами барскаго двора. Доступъ за этотъ заборъ могъ быть только черезъ массивныя ворота, всегда на-крѣпко запиравшіяся. Но во всемъ этомъ сказывается уже «духъ времени»… Вѣдь и то, что мы разумѣемъ подъ «практичностью» русскаго мужика, до сего времени была больше робость, неувѣренность, «семь разъ примѣрь — и все-таки промахнись», чѣмъ истая практичность прямолинейная, жестокая, безъ малѣйшихъ колебаній и сомнѣній, чувствующая свою «правоту»… Можетъ быть, когда-нибудь «мужикъ-практикъ» и выработаетъ для себя эту «правоту», а пока…

Въ то время, какъ новый владѣлецъ жиденькой барской усадьбы, почему-то прозванной Ключи, праздновалъ такъ неудачно свой первый пріѣздъ въ родную деревню — два мальчугана, восьми и семи лѣтъ, одинъ въ старомъ-престаромъ дырявомъ полушубкѣ, напоминавшемъ больше истерзанную и вытертую овчину, другой — въ широкой женской куцавейкѣ, оба босикомъ и безъ шапокъ сидѣли за полверсты отъ усадьбы, на самомъ «трахту». День былъ хотя и ведренный, но довольно прохладный. Однако, ребятишекъ это обстоятельство мало безпокоило, такъ какъ уже два часа они безъ устали прыгали «черезъ огонь», нагребя на самой серединѣ дороги кучу земли и пыли и воткнувъ въ вершину ея палку. Впрочемъ, отъ времени до времени, они вдругъ прекращали игру, заслышавъ вдали скрипъ колесъ, и начинали долго и пристально всматриваться вдоль дороги. Мальчуганы эти были тѣ «кантонисты», которые нѣкогда своимъ голосистымъ плачемъ вдругъ оживили мирную тишь Волчьяго поселка, когда староста дергачевскій, Макридій Софронычъ, въ одно прекрасное утро, привелъ ихъ вмѣстѣ съ матерью, солдаткой Сиклетеей, къ Ульянѣ Мосевнѣ и братьямъ собственникамъ, прося ихъ принять съ міра тяготу. Тяготу мірскую приняли. И когда, затѣмъ, хитроумный дергачевскій политикъ, Макридій Софронычъ, увидалъ, какъ хорошо и солдаточка Сиклетея съ дѣтишками, и «неудобный» мужикъ Сатиръ, и смиренный Клопъ устроились въ Волчьемъ поселкѣ, то искренно восклицалъ: «О, дуй васъ горой! Что это у васъ только за жизнь въ выселкѣ? Хоть бы денекъ пожилъ, кажись тутъ бы и умеръ отъ удовольствія!..» Умиленный идилліей Волчьяго поселка, онъ даже мечталъ, какъ онъ всѣхъ случайныхъ обитателей его переженитъ и пересватаетъ и дастъ начало новому «міру», въ которомъ, въ свою очередь, народится новый староста Макридій, обладающій, въ свою очередь, необходимымъ умѣньемъ «спускать съ міра тяготу» и разрѣшать неразрѣшимыя деревенскія дилеммы… «Да мы, говорилъ онъ: — весь выселокъ въ законный бракъ сочетаемъ: первымъ дѣломъ, Господи благослови, Ульянею съ Сатиромъ… Вторымъ дѣломъ, благослови Господи, Вонифантія къ солдаточкѣ Сиклетеѣ приспособимъ!.. Такъ ли, Вонифантій Мосеичъ? А? Слышишь что ли?» спрашивалъ онъ тяжелаго и меланхолическаго «большака» поселка. И пророчество Макридія относительно послѣднихъ сбылося хотя далеко не въ формѣ старостиной идилліи.

Ключи тоже праздновали Покровъ, и тоже по-своему. Въ нижнемъ этажѣ новаго дома вотъ уже съ часъ, какъ сидѣла за столомъ компанія. Простой, бѣлый сосновый столъ сплошь былъ уставленъ деревенскими яствами: пироги, огурцы, картофель, яйца, самоваръ, водки, наливка… Вокругъ стола сидѣли лица — красныя, потныя, пухлыя съ маслеными умильными глазками, съ тѣми широкими, расплывшимися улыбками, которыя до того овладѣваютъ человѣкомъ въ минуту довольства, что, при самомъ упорномъ желаніи согнать ихъ съ лица, они не покидаютъ его даже во снѣ. Очевидно, всѣ присутствовавшіе тутъ находились въ томъ высокомъ «градусѣ» физическаго и моральнаго довольства, при которомъ «море по колѣно» и хоть трава не рости. И, видимо, вовсе не потому, чтобы эти люди слишкомъ уже много выпили, а просто отъ душевной полноты опьянѣли. Это было слишкомъ замѣтно и по лицу Вонифантія Мосеича, на которомъ витало одно безграничное блаженство, которое онъ тщетно силился сдержать плохо поддававшеюся ему степенностью и великатностію, и по лицамъ какихъ-то низенькихъ, маленькихъ старичковъ съ растрепанными бородками, сплошь сіявшихъ безграничнымъ умиленіемъ, и по лицу солдаточки Сиклетеи, которая, склонивъ въ какой-то невыразимо сладкой истомѣ голову на руку и вперивъ сладкіе взоры въ Вонифантія Мосеича, звонкимъ надрывающимся фальцетомъ тянула пѣсню.

— Ахъ, Боже мой! вдругъ вскрикивали старички: — Вонифантій Мосеичъ!.. Неужели-жь намъ нельзя?.. спрашивали они, стуча въ грудь кулакомъ. — Почему?.. Грѣхъ ли это, говоримъ?..

— Оставьте!.. резонисто произносилъ Вонифантій Масеичъ: — далъ намъ Господь праздникъ — и празднуй… Одно слово — въ полнотѣ…

— Вѣрно! вскрикивали старички: — поцѣлуемся!.. Все Господь… все онъ… все… Поцѣлуемся! И старички тянулись къ Вонифантію Мосеичу, и Вонифантій Мосеичъ смачно цѣловался съ каждымъ изъ нихъ…

— Эхъ, одно слово… вдругъ вскрикивала умиленная Секлетея, нѣжно хлопая по плечу Вонифантія Мосеича: — одно слово… Почему намъ грѣхъ?.. Ежели Господь далъ для человѣка праздничекъ…

— Вѣрно, Сиклетеюшка! перебивали старички: — поцѣлуемся!.. Онъ — ничего! указывали они на Вонифантія: — мы отъ него не отъимаемъ… Пускай въ свое удовольствіе!.. Почему грѣхъ?..

— Оставьте… Празднуй — одно слово! замѣчалъ опять Вонифантій: — Сиклетеюшка, повеселѣе!

— «Ахъ вы, сѣни мои сѣни!..» взвизгнула Сиклется и маленькіе, низенькіе съ растрепанными бородками мужички пустились въ плясовую, притоптывая старыми, разбитыми сапогами. Вонифантій Мосеичъ млѣлъ, помахивая руками. Сиклется забирала все выше и выше; старички неистовѣе стучали о деревянный полъ…

Странное было что-то въ этомъ весельѣ: это не былъ дикій разгулъ безшабашной бѣдности, пускающій ребромъ послѣднее достояніе, чтобы забыться, подъ которымъ всегда звучитъ такъ много горечи, безсознательной мести чему-то; но не было оно и тѣмъ развратнымъ гульбищемъ пресыщенныхъ людей, подъ которымъ видится такъ много отвратительно-искуственнаго, такъ много сознательнаго захлебыванія этимъ развратомъ. Что-то было здѣсь глупо-ребяческое, наивно-животное. Такъ страннымъ кажется солидный человѣкъ, за минуту передъ тѣмъ серьёзно тянувшій лямку жизни, и вдругъ, въ тихій лѣтній вечеръ, бросившійся въ теплыя, мягкія волны рѣки: вотъ онъ повернулся на бокъ, на спину, на брюхо, бьетъ ногами и руками, обдаетъ брызгами спину, фырчетъ, фонтаномъ выдуваетъ изо-рта воду, ржетъ… Онъ весь тутъ, въ водѣ, въ этихъ теплыхъ, мягкихъ волнахъ нѣжащихъ нетолько его тѣло, но и его душу, ибо онъ, вмѣстѣ съ одёжей, сбросилъ тамъ, за берегомъ, весь жизненный грузъ, который сковывалъ, пригнеталъ, держалъ въ границахъ и душу, и тѣло. Странно, даже до непріятности, видѣть въ такомъ положеніи солиднаго человѣка, но, тѣмъ не менѣе, представляетъ ли онъ собой одно только это тѣло, животное какого-то ржущаго жеребца? Не видится ли за этимъ барахтающимся, трепещущимъ, млѣющимъ въ истомѣ физическаго наслажденія тѣломъ также трепещущая, ликующая, изнывающая въ истомѣ душа, на мгновеніе освобожденная отъ всѣхъ путъ грѣха, обязанностей, долга, отъ всѣхъ узъ житейской сутолоки, въ которыхъ она билась и томилась?

Въ то время, когда Вонифантій Мосеичъ такъ беззавѣтно праздновалъ съ своими гостями ниспосланный имъ Господомъ «праздничекъ», тутъ же, вмѣстѣ съ ними, сидѣлъ человѣкъ, который въ этомъ «праздничкѣ» не видѣлъ никакого вкуса. Человѣкъ этотъ былъ тоже мужикъ, высокій, среднихъ лѣтъ, солидный, плотный, костистый, въ большихъ сыромятныхъ сапогахъ, въ синей рубахѣ, съ серьёзно-суровымъ и равнодушнымъ лицомъ; онъ сидѣлъ у двери на лавкѣ, глядѣлъ на пирующихъ, но на его лицѣ не дрогнула ни одна жилка, какъ-будто все, что совершалось передъ нимъ, проходило мимо его, да и онъ самъ какъ-будто не тутъ сидѣлъ, а гдѣ-то совсѣмъ въ другомъ мѣстѣ. Его угощали водкой — онъ выпивалъ, но, кажется, совсѣмъ не ощущалъ ея вкуса; ему давали кусокъ пирога — онъ жевалъ его лѣниво, размѣренно, неторопливо и тоже, повидимому, безъ всякаго вкуса. Вообще все, что было кругомъ его, не имѣло для него вкуса; какъ-будто не вокругъ его была дѣйствительная, настоящая жизнь, а гдѣ-то тамъ, далёко, о чемъ зналъ только онъ одинъ. Въ то время, когда окружающіе его люди, попавъ въ теплыя, мягкія волны, барахтались, млѣли, ржали, фыркали — онъ въ эти волны входилъ такъ же безвкусно и безучастно, какъ входитъ въ рѣку, въ жаркій полдень страды, солидный мужикъ-хозяинъ. Раздѣвшись, онъ никогда не бросится азартно въ волны, какъ парень, и не бросится вплавь, хотя и умѣетъ плавать, а войдетъ въ воду мѣрнымъ, осторожнымъ шагомъ, пока не погрузится по грудь, истово перекрестится, зажметъ руками уши и три раза окунувшись, опять перекрестится, также солидно выйдетъ на берегъ, надѣнетъ наскоро порты и рубаху и торопливымъ шагомъ направится къ своему «хозяйству».

Мужикъ этотъ былъ «работникъ» у Петра съ «дальней стороны», не изъ мѣстныхъ. Петръ не сразу напалъ на это сосредоточенно-молчаливое, медлительно-равномѣрное существо, которымъ онъ оставался очень доволенъ. До него онъ не мало перемѣнилъ работниковъ. Лишь только поселился онъ въ новой усадьбѣ, какъ его осадила цѣлая армія «своихъ» людей, которые, галдя, добродушно махая руками, искренно или преднамѣренно льстя ему, всѣ предлагали себя или своихъ братьевъ и сыновей къ нему въ услуженіе, всѣ говорили: «да мы тебѣ по гробъ жизни!.. Да ужь сдѣлай милость!.. Одно знай — свои! мы вѣдь не откуда — землячкй будемъ!.. Вѣрой-правдой — во какъ!.. Уважимъ! своего да не уважить!..» И все въ такомъ родѣ. Петръ, въ медовый мѣсяцъ своего «новаго положенія», не былъ расположенъ слишкомъ строго присматриваться къ людямъ, и «свои люди» легко овладѣли имъ. Однако, какъ и слѣдовало ожидать отъ Петра, ихъ торжество было непродолжительно. Петръ скоро замѣтилъ, что всѣ эти «свои люди» распадались на двѣ категоріи, одинаково для него не симпатичныя. Одни слишкомъ уже были похожи на тѣхъ шабровъ, троюродныхъ и двоюродныхъ дядьёвъ, которые почему-то еще въ артели въ Москвѣ упорно считали себя призванными опекать «молодца», фамильярно, на основаніи «сусѣдскихъ» и «мірскихъ» привычекъ, дѣлать родительскія наставленія и прочее въ такомъ же родѣ. Если такое рукосуйное отношеніе могло быть допустимо въ артели, когда Петръ былъ равновеликой съ ними величиной, то оно становилось очень курьёзно теперь, когда «шабры» превратились въ «работниковъ», и нѣкогда «равновеликій» членъ артели въ «хозяина». Притомъ же всѣ они, «по душѣ», очень ужь какъ-то скоро сходились съ Вонифантіемъ Мосеичемъ и начинали также беззавѣтно праздновать «сниспосланный ему Богомъ праздничекъ», какъ и онъ самъ. А потому часто, по возвращеніи изъ отлучки, Петръ заставалъ свою усадьбу въ такомъ состояніи, что почти вся сосѣдняя деревня собиралась на дворъ смотрѣть, какъ весело празднуютъ новые владѣльцы, а эти «владѣльцы», вмѣстѣ съ работниками, встрѣчали его радужными улыбками, похлопывали по плечу, говорили какія-то умиленныя рѣчи… Нѣтъ, эта категорія «своихъ людей» Петру очень скоро не приглянулась. Онъ сталъ мѣнять работника за работникомъ. Тогда пошла другая категорія «своихъ людей»: они уже не заявляли претензій на равноправность, а тѣмъ болѣе на опеку, такъ какъ были настолько внушительно вспудрены и взбиты жизнью, что потеряли всякую охоту считаться съ нею. Но всѣ они настолько оказались подловато-льстивыми, настолько «рабами лукавыми», что этого не могъ не замѣтить и Петръ. Не полюбилась ему и эта категорія. Много перемѣнилъ онъ людей этого рода, пока, наконецъ, слишкомъ поспѣшно рѣшилъ такъ или иначе отвязаться отъ «своихъ людей», повидимому убѣдившись, что въ деревнѣ нѣтъ ничего хуже, какъ «свои люди».

Тогда-то подвернулся ему мужикъ «съ дальней стороны»: это былъ Ефимъ. Онъ, дѣйствительно, забрелъ изъ далека, изъ губерніи, которой южные уѣзды уже граничили съ Бѣлороссіей. Губернія эта всегда выдавалась скудостью почвы и бѣдностью своихъ обитателей… Съ тѣхъ поръ, какъ помнитъ себя Ефимъ, онъ зналъ въ жизни одно: «искать работы». На это исканіе уходило двѣ трети его жизни. Вмѣстѣ съ земляками искалъ онъ работы осенью, искалъ зимой, искалъ весной, и только два мѣсяца — время страды — онъ оставался дома. Притомъ, это исканіе работы для него вовсе не соединялось съ тѣмъ внутреннимъ чувствомъ самосознанія и довольства «мастера», съ какимъ странствуютъ въ Россіи по отхожимъ промысламъ разные великорусскіе плотники, каменьщики, столяры, маляры и прочій деревенско-мастеровой людъ. Несмотря на то, что Ефимъ готовъ былъ на всякую работу и исполнялъ ее честно и добросовѣстно, что онъ брался и землю копать, и воду возить, и камни бить, и дрова рубить, эти работы не представляли для него никакого внутренняго содержанія, кромѣ одного — платы. Вмѣстѣ съ земляками, нанявшись на какую-нибудь работу на чужой сторонѣ, онъ зналъ только одинъ интересъ: ежедневно считать по вечерамъ и даже ночамъ — харчи, часы, гривенники, пятіалтынные и двугривенные; для этой «своей стороны» онъ мёрзъ въ снѣгахъ, пачкался въ грязи, мочился по поясъ въ водѣ на чужой сторонѣ. И удивительное дѣло, чѣмъ дальше въ глубь времени уходило то блаженное состояніе, когда Ефимъ съ земляками могъ удивлетворять «при землѣ» свои потребности собственными средствами, чѣмъ больше росли подати, чѣмъ сильнѣе истощалась и безъ того скудная земля, тѣмъ упорнѣе подвергалъ себя иску работы Ефимъ, тѣмъ беззавѣтнѣе на ней подвижничалъ. И все это для нея, для своей земли, для своей деревни, для своей семьи. То былъ какой-то фатальный долгъ, невидимо сковавшій Ефима, ликвидировать который у него никогда не было мысли. Почему для этого скуднаго клочка земли, для этой ветхой избёнки, для этой семьи пятерыхъ «ѣдаковъ», для этой соломенной, замухрястой деревенской улицы, съ которой притомъ же приходилось быть ему въ общей сложности очень короткое время, почему требовалось такъ много упорныхъ жертвъ для поддержанія всей этой скудной обстановки, для этихъ короткихъ часовъ и дней, въ которые онъ могъ непосредственно принимать въ ней участіе? Ни Ефимъ, ни земляки его объ этомъ не думали. А между тѣмъ эту обстановку всюду носили они съ собой въ душѣ, она была для нихъ цѣлью цѣлой жизни, она придавала смыслъ ихъ существованію, она наложила на нихъ цѣлое ярмо обязанностей, долговъ, безъ нея они не находили вкуса въ чужой сторонѣ. Весь міръ для нихъ расползся на двѣ половины: на «свою» и «чужую» сторону, на «своихъ» и «чужихъ» людей, на нихъ, ищущихъ работы, и на тѣхъ, которые даютъ работу. Чѣмъ больше скудѣла ихъ «обстановка» и больше требовала жертвъ себѣ, тѣмъ это положеніе становилось для нихъ незыблемѣе, и наконецъ, превратилось въ принципъ, осмысливавшій для нихъ всю жизнь: онъ охватилъ весь строй ихъ понятій, экономическихъ, юридическихъ, нравственныхъ. Ефимъ говорилъ: «люди другъ другомъ питаются, такъ Богъ положилъ: другъ отъ друга кормятся. Ежели человѣкъ другому работу даетъ, даетъ кормиться, ему все простится! И нѣтъ пуще грѣха, ежели человѣкъ все въ себя беретъ, что собака на сѣнѣ: ни сама не жретъ, ни другому не даетъ».

Вотъ почему Ефимъ не находилъ ни вкуса, ни смысла въ происходившемъ передъ нимъ празднествѣ; по своему душевному складу, не находилъ вкуса потому, что для него имѣло вкусъ только то, что непосредственно соприкасалось съ той «обстановкой», которая была далеко отсюда, тамъ въ «своей сторонѣ», въ своей деревнѣ; съ точки зрѣнія своего принципа, онъ не находилъ смысла въ этомъ празднествѣ, такъ какъ видѣлъ, что это люди ликовали и жили «зря», что они не могли и не умѣли дать другимъ возможности «кормиться».

Какъ часто бываетъ во всѣхъ вообще пирушкахъ, гдѣ ликующіе люди неожиданно отъ буйнаго веселья переходятъ къ спорамъ, Богъ знаетъ по какому поводу начинающимся — такъ было и и здѣсь.

За минуту передъ тѣмъ беззавѣтно плясавшіе маленькіе сѣденькіе старички теперь азартно говорили Вонифантію Мосеичу, перебивая одинъ другого:

— Нѣтъ, ты, братъ, этого не скажи… Это не модель!.. Ты говоря по чести: мы, братъ, люди свои, понимаемъ и знаемъ: что и отчего… Ты ужь лучше напрямки кайся, а въ худомъ дѣлѣ правоты не ищи!..

— Всѣ вы баловни, говорилъ обиженно Вонифантій Мосеичъ: — васъ приголубь, помани, а вы ужь и къ дѣлу хозяйственному лѣзете… Васъ и угостить-то хорошему человѣку нельзя…

— Отчего? подхватывали старички: — развѣ мы что дѣлаемъ?.. Другъ!.. да сдѣлай милость празднуй въ свое удовольствіе!.. Мы развѣ про то… Мы тебя не осуждаемъ!.. Господи спаси!.. Вотъ хоть-бы теперь ты съ Сиклетеей живешь… Да Господь съ тобой: празднуй!.. Конечно, ты мужикъ еще въ тѣлѣ… Жена у тебя умерла давно… ну, и при достаткѣ теперь — тѣло-то погулять просится… Развѣ мы что! А только что говоримъ: веди линію прямо… Праздную молъ — и шабашъ!.. А ты вѣдь грѣшишь, а наровишь на правду повернуть… Вѣдь мы «свои» — говори прямо… Тоже вѣдь мы не знаемъ что-ли откуда вамъ свалилось?.. Вѣдь это не иголка!.. Такъ-то, другъ… Вѣдь ужь этого не скроешь, какъ вы семью-то зорили… А ты — эвона!.. правѣе, слышь, васъ не сыщешь! Вмѣсто, чтобы… а ты — эвона куда!

— Баловни, говорю, вы! балованый народъ! кричалъ Вонифантій Мосеичъ: — вотъ васъ метлой отсюда погнать, коли вы честно, благородно обходиться не умѣете… Я васъ честь-честью, а вы… Вы хоть-бы постыдились чужого человѣка — показалъ онъ на Ефима: — вотъ онъ — чужой человѣкъ, съ дальней стороны, а онъ понимаетъ… Да!.. Онъ вотъ умѣетъ оцѣнить нашу правоту… Спроси-ка его: мы народу кормиться даемъ, мы къ тому ведемъ, чтобы все какъ лучше… Мы не то, что вы, или вонъ какъ въ старину: набьетъ мужикъ кубышку правдами-неправдами, да въ подполицѣ и держитъ… Кому отъ того лёгость, или питаніе?.. А мы богатство произращаемъ, мы всякой, самой малой вещи — цѣну даемъ… По твоему вотъ около щепка, никуда негодна, а мы ей цѣну дадимъ… Около нея вотъ, щепки-то, глядишь, народу сколько прокормиться… Мы народу хлѣбъ даемъ!.. Вотъ, вы спросите-ка его — тыкалъ обрубкомъ своего пальца въ Ефима, красный, смотрѣвшій отъ волненія Вонифантій Мосеичъ.

— Да Господь съ тобой! Мы что-жь, хорошему дѣлу мы всегда рады, кричали старички: — ты только худому дѣлу правоты не ищи… Мы вотъ про-что!.. А то… эвона!..

— Нѣтъ, вотъ вы его спросите: правильно-ли мы говорили?.. убѣждалъ Вонифантій Мосеичъ, продолжая тыкать въ невозмутимаго Ефима: — Ну, Ефимушка, скажи: правы мы, али нѣтъ?..

— Что-жь, знамо, такъ Богъ положилъ: людямъ другъ отъ дружки кормиться… То и законъ, коли самъ живешь и другому жить даешь!.. протянулъ лѣниво и безучастно Ефимъ. Но въ душѣ онъ вовсе не думалъ, объ этихъ «чужихъ людяхъ». Что ему эти «чужіе»! Они хороши или дурны для него только по отношенію къ той, «своей сторонѣ».

— Слышите!.. Что я говорилъ? а? Вотъ какъ Богъ-то располагаетъ! подхватилъ Вонифантій Мосеичъ, торжествуя. — Вотъ онъ и чужой человѣкъ, а благодарность чувствуетъ…

Но какъ равнодушно невозмутимъ ни былъ Ефимъ, однако, это ликованіе Вонифантія пробрало и его: онъ какъ-то весь осклабился и хитро-насмѣшливо прибавилъ:

— Такъ вѣдь правда-то эта не твоя, Вонифантій Мосеичъ, а все Петра-же Вонифантьича…

— Вотъ, вотъ! подхватили, вскакивая, маленькіе сѣденькіе старички, махая руками: — за свою правду пусть самъ Петръ отвѣчаетъ, а ты за свою отвѣчай… Вотъ, вотъ — это такъ!.. Послалъ тебѣ Господь праздничекъ, ты Его, Создателя, и возблагодари, смиренно и сокрушенно… Сколь побалуешься — столь и покаешься… Вотъ какъ, другъ!.. А то… эвона куда забрелъ!..

— Да кто Петръ-то?.. Мой онъ, али нѣтъ! кричалъ снова обиженный Вонифантій: — моя кровь, али чужая?..

— Ну, полно, оставь!.. Ну, поцѣлуемся! утѣшали его старички и лѣзли на него взлохматившимися бородами.

— Лучше, лучше, милѣе… Ну, что-жь, коли грѣхъ — мы покаемся: Господи, прости наше великое согрѣшеніе!.. Ну, грѣхъ, что-ли, Ефимушка?.. причитала раскраснѣвшаяся Секлетея, умильно обводя всѣхъ пьяно-смѣющимися глазами: — Коли грѣхъ, Ефимушка, мы покаемся… Ежели намъ за всю-то жизнь праздничекъ выйдетъ единый, такъ ужь мы за этотъ часокъ всю жизнь, всю жизнь… Пойми!.. Вотъ какъ мы! за единый-то часокъ!..

Ахъ, вейся ты, вейся, капустка!

Вейся ты, вейся родня!

вдругъ вскрикнула она, вскочивъ и, помахивая платкомъ, пошла вдоль горницы, подхваченная сѣденькими старичками.

XX.

Своеобразное волненіе, взбудораживши Дергачи, нетолько испортило ихъ праздничное настроеніе, но, какъ увидимъ ниже, согласно предсказанію старика Ермила изъ Груздей, хватило далеко за-границы дергачевского міра и нѣкоторымъ образомъ коснулось даже нашей маленькой кучки съ сѣденькими старичками, такъ беззавѣтно купавшимися въ мягкихъ волнахъ ниспосланнаго имъ Господомъ праздничка. Ликованіе старичковъ съ Вонифантіемъ Мосеичемъ и Секлетеей далеко не достигло еще наивысшаго градуса, когда въ дверь, какъ перепуганныя куры, въ смятеніи, толкая и перебивая другъ друга, влетѣли Секлетеины ребятишки съ разлетавшимися, какъ крылья, полами.

— Маменька! Дяденька! Ѣдетъ!.. ѣдутъ! кричали они съ такимъ серьёзнымъ волненіемъ, какъ будто вполнѣ понимали всю экстренность настоящей минуты.

Такъ какъ пировавшіе не могли, конечно, предусмотрѣть волненія, испортившаго праздникъ въ Дергачахъ и не могли ожидать столь ранняго возвращенія Петра (Петръ съ Графомъ, по деревенскому обычаю, думали даже ночевать на праздникѣ), то извѣстіе настолько поразило ихъ, что мальчишки, перебивая одинъ другого, должны были всячески увѣрять ихъ въ несомнѣнной справедливости принесенной вѣсти.

— Ѣдутъ!.. Петръ Вонифантьичъ!.. Изъ-за ямъ повернули!.. Меринъ въ яблокахъ! кричалъ одинъ: — Графскій меринъ!.. Барская дуга! Точена! кричалъ другой: — на городскомъ ходу!..

Сомнѣній больше не могло быть: на лицахъ сѣденькихъ старичковъ, Секлетеи и даже самого Вонифантія Мосеича вдругъ появилось такое глупо-ребяческое, конфузливое выраженіе, что сами ребятишки, несмотря на всю экстренность минуты, какъ-то снисходительно-покровительственно улыбались, глядя на нихъ.

Когда въ открытыя окна ясно послышался несшійся издалека топотъ лошадиныхъ копытъ, Секлется моментально бросилась убирать со сцѣны всѣ видимые признаки празднества, Вонифантій Мосеичъ, покрякивая, солидно подошелъ, подбадривая себя, а старички сначала закашляли, заспорили, какъ овцы, и затѣмъ вдругъ, словно по уговору, стремительно бросились въ дверь и исчезли со всей своей беззавѣтностію и даже вмѣстѣ съ улыбками, засѣвшими въ ихъ широкихъ бородахъ. Такое легкомысленное волненіе было, впрочемъ, мало основательно, по крайней мѣрѣ, въ данный моментъ.

Петръ и Графъ большую часть дороги ѣхали молча, изрѣдка перекидываясь незначительными фразами. Когда показалась вдали усадьба Петра, Графъ спросилъ его: — Устроился?

— Совсѣмъ съ постройкой, отвѣчалъ Петръ.

— А что отецъ?

Петра при этомъ вопросѣ покоробило; онъ повернулся на мѣстѣ, отвернувъ лицо въ бокъ дороги и молчалъ.

— Празднуетъ? опять спросилъ Графъ.

— Безъ передыху, сказалъ Петръ, не поворачивая головы и безучастно глядя на мелькавшіе передъ глазами близь дороги кусты, ельникъ, болотникъ: — ровно быкъ отгуливается въ степи… Какъ ни выглянешь во дворъ, а онъ съ Секлетеей либо въ сарай плыветъ, либо изъ сарая… Смотрѣть не хочется!..

Графъ весело засмѣялся беззвучнымъ смѣхомъ, какъ-то животомъ.

— Да ты бы хоть повѣнчалъ ихъ!.. Право!.. А мы на свадьбу пріѣхали бы… Я вотъ читалъ книжку: «Ледяной домъ»… Занятная… Такъ вотъ тамъ такая свадьба расписана… Право, повѣнчать бы ихъ!.. совѣтывалъ шутя Графъ и долго продолжалъ еще смѣяться брюшнымъ смѣхомъ при воспоминаніи свадьбы въ Ледяномъ домѣ. Но Петру видимо не нравился этотъ разговоръ, и онъ сердито молчалъ.

— А что съ работникомъ, устроился? спросилъ опять Графъ.

— Устроился, кажись…

— Каковъ?

— Ничего, мужикъ основательный, отрекомендовалъ Петръ Ефима, но тотчасъ же какъ будто спохватился. — А не знаю… Имъ въ душу не влѣзешь… Одно по крайности хорошо: не изъ здѣшнихъ, съ дальней стороны…

— Для спокою, это лучше всего, замѣтилъ Графъ, останавливая лошадь по серединѣ дороги, отъ которой шелъ поворотъ къ усадьбѣ Петра. Петръ пригласилъ было Графа заѣхать, но Графъ отказался, отговорившись «скукой» и, конечно, не преминулъ при этомъ зѣвнуть.

— Въ воскресенье, смотри, жду! сказалъ Графъ Петру, улыбнувшись двусмысленно.

Петръ въ отвѣтъ пожалъ ему только руку, поправилъ на головѣ картузъ и дѣловой походкой пошелъ къ своему дому. Въ калиткѣ встрѣтилъ его «основательный» Ефимъ, молча пропустилъ мимо себя, за тѣмъ за чѣмъ-то заперъ за нимъ ворота и опять неторопливымъ и основательнымъ шагомъ двинулся къ дому. Проходя мимо оконъ нижняго этажа, Петръ, по привычкѣ, проницательно, хотя и мимоходомъ заглянулъ въ окно, но заходить туда и не думалъ, а съ обычнымъ серьёзно-сухимъ выраженіемъ на лицѣ вошелъ на крыльцо и, скрипя новыми, свѣжими, какъ будто только что выпиленными досками лѣстницы, поднялся къ себѣ на верхъ, такой же новый, свѣжій весь пропитанный влажнымъ, душистымъ ароматомъ только что выстроганныхъ сосновыхъ стѣнъ, потолковъ, половъ. Кругомъ еще виднѣлось полное отсутствіе хозяйственности, уютности: все смотрѣло голо, сиротливо, «холосто», какъ говорятъ мужики, и дѣйствительно больше напоминало тѣ «холостыя стройки», амбары, бараки, конторы и т. п., которыя строятся не для комфорта и семейнаго очага. Да и Петръ на всю свою обстановку смотрѣлъ равнодушно; она не вызывала въ немъ ничего похожаго на то чувство теплоты, предвкушенія физическаго наслажденія, которое охватываетъ человѣка, возвращающагося въ свой уголъ. Развѣсивъ съ обычною обстоятельностію въ передней свою праздничную одежду и оставшись въ жилеткѣ и рубахѣ на выпускъ, онъ сѣлъ къ столу и, смотря въ окно, сталъ барабанить пальцами по подоконнику, какъ будто кого-то поджидая. Наконецъ, взобрался по лѣстницѣ Ефимъ.

— Самоваръ бы, сказалъ Петръ, не оборачиваясь отъ окна.

Ефимъ взялъ подъ мышку небольшой, собственный самоваръ Петра, въ формѣ вазы, купленный еще имъ въ Москвѣ, и спустился впизъ.

Еслибы мы заглянули въ душу Петра въ данный періодъ его жизни, мы прежде всего нашли бы въ немъ нѣчто похожее на душевное состояніе человѣка, вдругъ, съ неимовѣрной энергіей, поднявшагося на высокую лѣстницу, въ чаяніи найти тамъ дверь, ведущую къ чему-то совершенно ясному, опредѣленному, и неожиданно увидавшаго передъ собою нѣсколько совершенно одинаковыхъ, но замкнутыхъ дверей. То былъ въ жизни Петра минутный интервалъ, но интервалъ критическій.

Такіе интервалы въ жизни дѣтей народа вообще рѣдки, а если и бываютъ, то, подъ напоромъ ихъ непосредственности, проживаются столь неуловимо быстро, что представляютъ собою какія-то salto mortale, прослѣдить психическій процессъ которыхъ также трудно, какъ капризы дѣтей. Вчерашняя блудница сегодня ходитъ по «божіимъ мѣстамъ», вериги налагаетъ на себя, «изможденіе», искусъ; нынѣшняя подвижница — на завтра становится блудницей, нынѣшній «черезвый» и крѣпкой воли человѣкъ, завтра запиваетъ мертвую, и многое въ такомъ родѣ. Очевидно, что все это натуры крупнаго калибра, натуры «зарвавшіяся», которыя такъ же, какъ и Петръ, стремительно вздымались по лѣстницѣ, куда-то вверхъ, и стремительно отрывались отъ земли, отъ устойной почвы. Но поднявшись, они, какъ непосредственныя натуры, стукались лбами въ запертыя двери и, очнувшись отъ этого удара, внезапно приходили въ себя, такъ какъ двери отъ удара не отворились, а между ними и «своей», устойной почвой, отъ которой онѣ оторвались, уже образовалась захватывающая духъ высота. У нихъ кружилась голова — и они стремглавъ летѣли внизъ, ломая себѣ члены. Не то бываетъ съ натурами другого разбора, съ натурами «массы». Если послѣдніе они достигаютъ этой высоты, то вовсе не благодаря стремительной энергіи, а исподволь, карабкаясь другъ на друга, цѣпляясь, переползая одинъ черезъ другого, какъ тѣ волки, которые, взлѣзая одинъ на другого, думали достать сидѣвшаго на деревѣ портного. Они не прерываютъ связи съ лежащей передъ ними почвой, и поднимаются вверхъ, такъ сказать, общимъ напоромъ. Тутъ ужь нѣтъ интерваловъ; добравшись на верхъ лѣстницы и не отворивъ дверей, они преспокойно располагаются съ полнымъ комфортомъ отдыхать на головахъ и плечахъ сидящихъ подъ ними товарищей, вполнѣ довольные своей судьбой и только боятся какъ бы какой-нибудь остроумный портной не продѣлалъ съ самымъ нижнимъ изъ поддерживающихъ ихъ товарищей того же, что было продѣлано въ сказкѣ надъ куцымъ волкомъ.

Петръ, по существу, принадлежалъ къ натурамъ перваго разбора. Конечно, голова у него не закружилась и онъ не дозволилъ бы себѣ броситься внизъ въ какомъ-то непостижимомъ экстазѣ, какъ бросались подвижники и подвижницы, блудодѣи и блудницы, которымъ онъ хотя и былъ по натурѣ сродни, но врядъ ли когда-либо самъ признался въ этомъ родствѣ. Притомъ сомнѣнія и недоумѣнія его были далеко не такого свойства, какъ понимаютъ ихъ въ общепринятомъ смыслѣ. Съ нимъ совершалось нѣчто удивительное, въ чемъ онъ опять-таки никакъ не могъ бы сознаться. Когда прошелъ первый медовый мѣсяцъ его на новомъ положеніи (а онъ миновалъ у него быстро), когда, кажется, окончательно осуществилось его желаніе возможно дальше убѣжать, отрѣшиться, отмежеваться отъ всѣхъ этихъ «своихъ людей», отъ этихъ троюродныхъ и двоюродныхъ дядьевъ и шабровъ, когда прошелъ періодъ мелочной сутолоки съ банковыми операціями, съ тяжбами и адвокатами, съ устройствомъ земельной аренды и перестройкой усадьбы, онъ вдругъ ощутилъ вокругъ себя и даже внутри души какую-то пустоту. Все, для чего онъ такъ много и энергично хлопоталъ, въ правотѣ и значеніи чего онъ не сомнѣвался (онъ не сомнѣвается и теперь ни на секунду) — вдругъ стало безвкусно. Стало безвкусно безъ этихъ троюродныхъ и двоюродныхъ шабровъ и дьядьевъ, безъ этихъ «своихъ людей». Лично въ этомъ онъ никогда бы не сознался, и явись ему такая мысль, онъ назвалъ бы ее дикой. И тѣмъ не менѣе, вотъ уже полгода, съ тѣхъ поръ какъ лихорадочная дѣятельность по пріобрѣтенію и устройству «новаго положенія» кончилась, все, что онъ ни дѣлалъ — было прежде всего постоянными попытками сблизиться съ этими «своими людьми». Казалось, онъ достигъ очень многаго, достигъ такого положенія, захлебываться которымъ отъ удовольствія хватало у другихъ на цѣлыя поколѣнія, и между тѣмъ у него вдругъ оно оказалось очень скоро безвкуснымъ. Банковыя операціи удались какъ нельзя лучше, земля пристроена была сосѣднимъ хозяйственнымъ мужичкамъ (Петръ не отдалъ ея въ аренду всему міру изъ сосѣдней деревеньки, а отдалъ товариществу изъ «хорошихъ, хозяйныхъ людей) очень выгодно и прочно; репутацію онъ создалъ для своихъ лѣтъ очень почтенную, если принять во вниманіе, что въ его года такіе мужички еще въ бабки на улицѣ играютъ. Только, казалось бы, теперь-то расправить крылья и показать во всей шири свою умственность, и вдругъ для этого не оказалось чего-то очень существеннаго. Въ то время какъ какой-нибудь плутоватый кулачишка или кулакъ-Маркушка, грязный, пьяный, оплывшій жиромъ, краснорожій, вполнѣ наслаждался своимъ положеніемъ, окруженный цѣлой аравой чадъ и домочадцевъ, не разбирая средствъ клавшій все выше и выше свой муравейникъ, Петръ съ каждымъ часомъ все больше и больше терялъ вкусъ къ новому положенію. Онъ, конечно, не завидовалъ Маркушкѣ, обворовывавшему всю волость, при пособіи всякаго мелкаго и крупнаго начальства, и очень-неодобрительно отзывался о немъ, но тѣмъ не менѣе смутно чувствовалъ, что вокругъ Маркушки были „свои люди“, своя „публика“, и что не будь этихъ своихъ людей, Маркушка далеко не достигъ бы такого самодовольства.

Всякому необходимы эти „свои люди“, своя публика, которая бы окружала его общимъ, дружнымъ, хотя бы безмолвнымъ сочувствіемъ. А тѣмъ болѣе нуждается въ этомъ сынъ народа, неуспѣвшій выработать привычку къ книгѣ, замѣняющей для граматнаго человѣка непосредственное соучастіе окружающихъ, лишенный еще возможности находить вкусъ въ насажденіи культуры. Петръ очень скоро почувствовалъ, что ему недостаетъ этихъ „своихъ людей“, своей публики, которая оживила бы все вокругъ его, признала бы его своимъ руководителемъ и, дружно сопутствуя ему, утвердила бы внутреннюю правоту его существованія, укрѣпила бы ее. Нельзя же было Петру считать этими „своими людьми“ Вонифантія Мосеича съ Секлетеей! Были у Петра кое-какіе пріятели, вродѣ Митродора Графа, но это слишкомъ своеобразные люди, чтобы могли составить его „публику“; притомъ же это были „одиночки“, между тѣмъ, какъ ему нужны были „люди массы“. Вотъ почему, когда кончилось лихорадочное взбираніе на высоту и въ жизни Петра наступилъ интервалъ, его вдругъ снова потянуло къ своимъ, къ Ульянѣ Мосевнѣ, ко всей той гармоніи, центромъ которой была послѣдняя. Несмотря на неудачу первой попытки къ примиренію, сдѣланной имъ въ медовый мѣсяцъ подъ наплывомъ чисто романтическихъ чувствъ, онъ теперь снова рѣшился на ту же попытку, хотя уже не пошелъ къ нимъ самъ, а подослалъ отца. Когда же и эта попытка не увѣнчалась успѣхомъ, онъ окончательно обозвалъ своихъ дядьевъ юродивыми и началъ искать свою публику среди другихъ: по указаніямъ опытнаго, умнаго, но лѣниваго Митродора Графа, онъ нашелъ ее въ „хозяйственномъ мужикѣ“…

Конечно, Петръ лично всѣ эти неопредѣленныя попытки и исканія объяснялъ одной практической стороной; даже визитъ въ Дергачи къ Пиманамъ и знакомство съ Аннушкой представлялось ему ничѣмъ инымъ, какъ „дѣломъ“, простымъ практическимъ разсчетомъ, но въ сущности это было исканіе почвы въ массѣ, поиски за признаніемъ его, Петра, правоты, безъ чего сынъ народа жить не можетъ.

Несмотря на не совсѣмъ удачный сегодняшій визитъ въ Дергачи, онъ тѣмъ не менѣе чувствовалъ въ душѣ удовлетворенность: онъ открылъ „людей массы“, съ которыми связь его несомнѣнна…

Но еще прежде хозяйственнаго мужика порадовала его находка Ефима.

Ефимъ былъ столь же необходимое дополненіе къ Петру, какъ Захаръ къ Обломову. И ни съ кѣмъ еще Петръ не спускался до такой непринужденности бесѣды, до такой фамильярности и даже искренности, какъ съ Ефимомъ, хотя, впрочемъ, по своей крайней недовѣрчивости, не смотрѣлъ сквозь пальцы и на него. Пока ставился самоваръ, Петръ все время мечталъ о сліяніи съ „хозяйственнымъ мужикомъ“; больше всего ему нравились дѣти Пимана — Андронъ и Сергѣй, нравилась Катерина Петровна, такъ много напоминавшая тетку и въ тоже время болѣе сподручная съ практической точки зрѣнія, нравилась Аннушка, хотя она и вела съ нимъ себя очень странно… Нравились всѣ Пиманы, и самъ старикъ, а всего больше приглянулась эта стойкая, трезвая, упорная трудовая гармонія. И въ это время ему представилась его собственная усадьба, его отецъ, Секлетея съ ребятишками, хозяйство, которое было заправлено на хорошую ногу, но все какъ-то больше смахивавшее на трактиръ, чѣмъ на оживленную, дружную, единодушную гармонію „своихъ людей“. Онъ взглянулъ въ окно: одинъ за другой, покачиваясь, плыли по стѣнкѣ подъ окнами, по направленію къ сараю, Вонифантій и Секлетея, оба румяные, улыбающіеся…

Петръ сурово нахмурился и отвернулся отъ окна. Въ это время вошелъ, равномѣрно шагая, Ефимъ и сталъ ставить на столъ передъ Петромъ подносъ и чашки. Съ тѣхъ поръ, какъ въ домѣ обосновался Ефимъ, Петръ уже не пускалъ къ себѣ на верхъ Секлетеи.

— Что наши-то, упраздновались? спросилъ Петръ, кивая головой на дворъ.

— Попразднёовали, отвѣчалъ Ефимъ ровнымъ, размѣреннымъ и нѣсколько пѣвучимъ тономъ, растягивая, по мѣстному выговору, послѣдній слогъ: — что же имъ больше дѣлать? Они народъ отъ грѣха вольный… Что же имъ больше дѣлать, что не праздновать? У нихъ заповѣди этой самой нѣту-у… Ежели бы какая заповѣдь была, они бы знали, что и окромя ихъ на свѣтѣ живутъ люди-и… А они отъ заповѣдей народъ вольны-ый… Ну, и празднуютъ! говорилъ Ефимъ, ерзая около стола своими колоссальными сыромятными сапогами.

Прервавъ свои разсужденія на полусловѣ, онъ спустился опять внизъ къ самовару, раздулъ его, внесъ наверхъ и продолжалъ въ томъ же тонѣ.

— Ежели бы какая у нихъ заповѣдь была, они бы знали, что и окромя ихъ на свѣтѣ люди живу-утъ… А они отъ заповѣди народъ вольный… А ты вотъ какъ живи (и Ефимъ опять такъ дунулъ въ самоваръ, что покрылъ цѣлымъ слоемъ пепла и столъ, и Петра, и половину пола), ты вотъ какъ живи, ежели Богъ тебя отъ работы отдыхъ указалъ: ты народу жить дай, хлѣбъ народу дай… Народу хлѣбъ нуженъ!.. Всѣмъ хлѣбъ нуженъ, питаніе.. Ежели ты дашь народу заработать хоть маленькій. ломтикъ, онъ тебя вспомнитъ, онъ тебя почтитъ… Ты такую заповѣдь держи: есть у тебя силы — работу изыскивай, сытъ ли, не сытъ ли; ежели самъ сытъ — все работай, деньгу прирощай… Ты за денежкой-то ровно за младенцемъ ходи: дорога она деньга-то… Она уходъ любитъ: коли ты ее оберегаешь, она, что ребенокъ расте-етъ. Не даромъ сказано: копеечка рубль бережетъ.

Ефимъ говорилъ такъ основательно, плавно, мягко, словно убаюкивая, что Петру даже жалко было его прерывать: съ его лица все больше и больше сходили тѣни суровости. Не то, чтобы мысли Ефима были ему не знакомы (мало ли всякаго голоднаго народа, толпившагося около него, говорило ему нетолько тоже, но еще съ заявленіемъ такого самопожертвованія, что казалось только, бери ихъ, да съ кашей ѣшь), но никогда ни отъ кого онъ не слыхалъ такого прочнаго, плавнаго развитія ихъ, возведенія ихъ въ устойный принципъ, какъ отъ этого пришельца „съ дальней стороны“.

— Садись, попьемъ, пригласилъ Петръ, предлагая ему стаканъ: снисхожденіе, которымъ дарилъ Петръ съ разборомъ. Въ послѣднее время онъ рѣдко пилъ чай вмѣстѣ даже съ отцомъ.

Ефимъ подвинулъ къ себѣ стаканъ съ обычной своей медлительностію, безъ принужденія, даже не особенно принимая къ сердцу дѣлаемую ему честь.

— Беречь деньги одно, а обхожденіе съ деньгой имѣть — друго-ое, опять плавно, какъ ручей, потекла рѣчь Ефима: — что беречь деньгу, что прогулять депьгу — добродѣтель равная, ума тутъ надо не многа-а… А коли тебя Господь послалъ деньгой, ты за ней, ровно за яблонкой ходи: потому черезъ денежку вокругъ тебя народъ питается; денежка растетъ — хлѣбъ народу растетъ… А то вотъ, пожалуй, зашей въ мошну, да и сиди на ней, али возьми — да по-вѣтру безъ пути розсыпь… Одна цѣна!.. Въ такомъ человѣкѣ добродѣтели нѣ-ѣтъ…

Въ такомъ родѣ долго и плавно развивалъ свои положенія Ефимъ, безконечно варьируя ихъ; долго слушалъ его Петръ, выпивая чашка за чашкой, и вотъ въ его глазахъ этотъ Ефимъ все росъ и росъ, превращаясь въ цѣлую массу Ефимовъ, въ цѣлыя полчища, впереди которыхъ стоялъ онъ, Петръ, ихъ руководитель и благодѣтель; онъ, умственный мужикъ, умѣющій всему придать цѣнность и значеніе, онъ, носитель „новой“ деревенской правды…

Самоваръ давно былъ выпитъ до-суха; короткій осенній день давно уже смеркся; за перегородкой вздыхалъ Ефимъ, собираясь спать, а въ тишинѣ сумерекъ ходилъ, поскрипывая половицами, въ вяленыхъ сапогахъ, Петръ, мечтая о томъ, какъ скоро вокругъ него все закипитъ жизнью, все оживятъ хозяйственные Пиманы и основательные Ефимы… И первымъ звѣномъ, которое обязывалось связать ихъ и лечь въ основу гармоніи, должна была сдѣлаться Пиманова Аннушка. Чѣмъ больше темнѣло въ воздухѣ, тѣмъ образъ этой грубоватой дѣвушки завладѣвалъ имъ неотступнѣе; а въ концѣ-концовъ заговорила и молодая кровь… Когда, потушивъ лампу, онъ приготовился лечь въ постель, для него уже было рѣшено, что онъ женится на Аннушкѣ… А какъ сама Аннушка?

Но у Петра не явилось даже сомнѣнія, чтобы его, умственнаго мужика, могли предпочесть кому-нибудь другому. Такъ полонъ онъ былъ сознанія своей силы, и такъ полна была окружающая деревенская атмосфера тяготѣніемъ къ этой силѣ.

Все же Петръ съ нѣкоторымъ волненіемъ ждалъ назначеннаго Графомъ воскресенья.

XXI.

Уличная вспышка, испортившая праздникъ въ Дергачахъ, потухла также неожиданно и безпричинно, какъ, повидимому, быстро и безпричинно она явилась: къ наступленію ранней осенней ночи, какъ мы видѣли, на дергачевской улицѣ было такъ же все мирно, какъ въ обычные дни, и эта вспышка, казалось, оставила столь же мало слѣдовъ, какъ обыкновенныя драки подвыпившихъ на праздникѣ мужиковъ. Но это былъ миръ только видимый: вспышка потухла, но вызванное ею волненіе, скрывшись съ улицы, тѣмъ напряженнѣе сказалось за стѣнами и крышами дергачевскихъ избъ. Въ доброй половинѣ ихъ семейный миръ былъ нарушенъ; заговорили долго скрытыя и накопившіяся неудовольствія; невѣстки шипѣли на свекровей и золовокъ, зятья на тестей, дѣти на отцовъ. Заговорило все униженное и оскорбленное, и все хозяйственное, экономически сильное вдругъ сказалось грубымъ, жестокимъ деспотизмомъ, силясь потушить этотъ ропотъ, нарушавшій хозяйственный ходъ. Прошло уже три дня со времени праздника, а во многихъ хозяйственныхъ семьяхъ все еще былъ цѣлый адъ, устроенный хозяйственнымъ мужикомъ… Нѣчто смахивавшее на этотъ адъ устроилось и въ семьѣ „счастливаго“ Пимана. Благодаря, съ одной стороны, скоро наступившей осенней ночи, а съ другой — дѣйствію водки, которая, послѣ сильнаго возбужденія, моментально свалила съ ногъ и расшибла „бунтовщиковъ“, одинъ изъ этихъ „бунтовщиковъ“, Алешка, зять Пимана, скоро свалился и спалъ непробуднымъ сномъ въ избѣ своего пріятеля Лукашки. Но дѣти Пимана, Андронъ и Сергѣй, резонно предполагали, что этимъ дѣло не кончится и на завтра Алешка подниметъ опять „дебошъ“, вмѣстѣ съ другими „голяками“, которыхъ опять постарается натравить Борисъ. Они знали, что это было только временное затишье, и, какъ предусмотрительные хозяйственные люди, тотчасъ же постарались заблаговременно принять мѣры. Когда стемнѣло, Андронъ и Сергѣй, не сказавъ отцу и матери, сбѣгали къ старостѣ Макридію Сафронычу и пригласили его къ себѣ „попраздновать“.

Макридій Сафронычъ относительно водки еще былъ довольно крѣпокъ духомъ; но что касается наливокъ и „красненькаго“, которое водилось, конечно, только у истинно-хозяйственныхъ мужиковъ, онъ часто пасовалъ, въ особенности когда, измотавшись на неблагодарномъ дѣлѣ примиренія старой правды съ покой, махнулъ на ту и другую рукой. Андронъ и Сергѣй, сидя со старостой за самоваромъ, все больше и больше входили въ хозяйственный азартъ и, волнуясь, доказывали старостѣ, какъ невозможно жить хозяйственному мужику при подобныхъ порядкахъ, что хорошему человѣку въ деревнѣ житья нѣтъ и пр. Макридій Сафронычъ, конечно, также искренно волновался, хотя зналъ, что все это такъ, разговоръ пока, а что у Пимановыхъ какая-нибудь штука еще припрятана къ концу. И дѣйствительно, только послѣ цѣлаго часа балаканья, несмотря на то, что каждый изъ собесѣдниковъ зналъ, что цѣна этому балаканью — грошъ, добрались они наконецъ до самой сути, начавъ пытать старосту на счетъ того — „имѣетъ ли какія-такія права всякій, можно сказать, необстоятельный человѣкъ, озорствомъ своимъ зорить хорошихъ людей и хозяйство разбивать, на которое, можетъ, кровь и потъ ихъ излиты“. Макридій Сафронычъ, конечно, высказался противъ такихъ правъ „необстоятельныхъ“ людей. Тогда Андронъ и Сергѣй уже прямо стали доказывать, что такихъ людишекъ прямо на морозъ надо гнать, чтобы они почувствовали, каково оно, хозяйство-то, достается, а не то что, по ихнему ндраву да нахрапу, выдѣлъ имъ выдавать, да все хозяйство безпокоить».

— Да и въ самомъ дѣлѣ, говорили волнуясь все больше и больше Андронъ и Сергѣй: — ты, можно сказать, жизни своей не жалѣлъ, потъ-кровь проливалъ, тепереча съ эсколькихъ годовъ къ хозяйству прилежалъ, а тутъ на-ты поди, вздумаютъ людишки бунтовать, несообразное въ голову заберутъ, имъ и подай все, чего просятъ? Да за что мы хозяйство-то будемъ рушить? Вѣдь хозяйство-то потоль и сильно, коли огуломъ идетъ, кругомъ… Ты возьми-ко изъ хозяйства-то малую вещь, а оно тебѣ по всему дому трещину дастъ. Да съ чего-жь это? А? Съ чего-жь это мы хозяйству ущербъ будемъ дѣлать?.. Не нравится, уходи, а касаться хозяйства не моги… Уходи, коли не нравится, гуляй — сдѣлай милость!.. Ну, только чтобы ежели требовать… съ чего такъ?

Въ такомъ родѣ волновались братья, угощая старосту, который выпивалъ, утиралъ солидно бороду и старался только-возможно увлекательнѣе повторять фразы своихъ собесѣдниковъ. Впрочемъ, кромѣ нихъ, троихъ, въ собесѣдованіи никто больше не принималъ участія: Катерина Петровна была сердита и упорно-молчаливо мыла посуду и мѣсила тѣсто; Пиманъ сначала какъ-то нерѣшительно поддакивалъ сыновьямъ, потомъ сталъ просто вздыхать и, наконецъ, скрылся на печку. На утро, дѣйствительно, Алешка «забунтовалъ» опять: въ избу Пимана онъ явился съ какими-то «добросовѣстными», въ числѣ которыхъ былъ его пріятель Лукашка, требовалъ чего-то «своего»; Андронъ и Сергѣй снова вошли въ хозяйственный азартъ, выставивъ своихъ «добросовѣстныхъ»… Цѣлыхъ два часа шла неумолкаемая ругань, наконецъ, братья стали выкидывать Алешкины полушубки, сапоги, шапки, кушаки… Каждая выбрасываемая вещь сопровождалась съ той и другой стороны крупными пререканіями. Мирный дворъ Пимана превратился въ настоящій кабакъ, около котораго галдѣли, стояли, зѣвали посторонніе люди. И такъ цѣлый день, потому что Алешка, заполучивъ, напримѣръ, сапоги, несъ ихъ сначала въ кабакъ, выпивалъ съ «своими добросовѣстными», и выпивши являлся снова съ требованіемъ выдачи «своего»… Опять начинались споры… Катерину Петровну выводилъ изъ себя весь этотъ кавардакъ, нарушавшій обычный ходъ хозяйства; она была зла на всѣхъ — и на сыновей, и на Алешку, и на дочь Пашу.

Впрочемъ, наибольшее количество огорченій во всей этой «компанейской войнѣ» пало на долю доброй, мягкосердой, любящей и слезливой Паши: со слезами на глазахъ, вздыхая и причитая, цѣлый день, не переставая, перебѣгала она отъ одного лагеря къ другому, умоляя, миря; бѣжала за мужемъ въ кабакъ, тамъ отъ пьянаго Алешки получивъ тукманку, бѣжала назадъ домой — а здѣсь пилили ее братья; рыдая бросалась къ матери — и раздраженная мать вскрикивала: «о, дуй васъ горой всѣхъ, окаянныхъ!.. Сама выбрала такое чадушко — никто не тянулъ!» Къ Пиману она ужь не обращалась ни съ мольбами, ни съ укорами; сунулась было она одинъ разъ къ нему, но онъ отчаянно замахалъ на нее руками, закричалъ не своимъ голосомъ, сердито и вмѣстѣ отчаянно: «Ступайте прочь!.. Всѣ прочь ступайте!.. Вонъ ступайте!.. Живите какъ знаете!» Пиманъ, чѣмъ больше разгуливался адъ въ его семьѣ, тѣмъ робѣлъ все больше и больше, тѣмъ чаще и неотвязчивѣе приходило въ голову пророчество старика Ермила изъ Груздей: ему ужь чуялось, что вотъ того гляди все его хозяйственное «счастіе» разлетится прахомъ, что вотъ-вотъ не сегодня-завтра его постигнетъ неминучее раззореніе, пойдутъ суды, кляузы… Онъ робѣлъ, и чѣмъ больше робѣлъ, тѣмъ сердитѣе становился.

Аннушка тоже дулась. Она всѣ эти дни не выходила изъ свѣтелки. Закутавшись въ нагольный полушубокъ, сидѣла у окна, и недовольная вслушивалась въ долетавшіе до нея черезъ окно и дверь выкрики и брань родныхъ. Когда однажды, прибитая мужемъ Паша, не желая показываться съ подбитымъ глазомъ, чтобы не вызвать пущихъ укоровъ на голову мужа и на свою, вбѣжала къ Аннушкѣ, какъ къ единственному прибѣжищу и залилась слезами, Аннушка, негодуя, сказала:

— Вольно было всякому встрѣчному на шею вѣшаться!.. «Добрый да тихій!» Вотъ тебѣ и доброта… Сраму какого напустили, Господи! На улицѣ стыдно показаться… Коли у самихъ сраму нѣтъ, такъ хоть бы другихъ пожалѣли… Не одни живете! выговорила, вся вспыхнувъ, Аннушка, и, натянувъ себѣ на голову плечо полушубка, отвернулась къ окошку. Но ужь теперь Паша не выдержала больше.

— Да что вы въ самъ дѣлѣ… А? Что вы меня терзаете? вдругъ крикнула она, сорвавшись съ лавки. — Да что вы такіе за господа-бояре?.. Въ кого вы другими-то уродились?.. Постой, матушка, не ершись, придетъ время самой синяки-то слюбятся… Янька-то твой тоже не Богъ знаетъ въ какой Москвѣ уродился… Да и твое тѣло не въ барской сорочкѣ родилось!.. Погоди въ колодезь плевать, самой придется соленой водицы попить!.. Ишь какіе стали!.. И Господи-батюшка, съ чего только взялось!.. Ровно и самъ дѣлѣ, какіе купцы проявились! На ты, поди ты! Ни къ кому приступу нѣтъ… А вотъ вернуть вамъ подъ носъ-то хвостомъ хорошенько, такъ свое мѣсто и узнаете!.. Больно ужъ высоко забираете! кричала Паша сквозь слезы. — Что я вамъ далась? Что мы, въ самомъ дѣлѣ, хуже людей, что ли?.. Что вамъ Алеша-то дался? Что вы всѣ на него накинулись?.. Что смиренъ-то онъ? Такъ ужь вамъ и въ диво, какъ это человѣкъ своимъ голосомъ заговорилъ?.. Эхъ вы, жестокіе! всхлипывая, закончила Паша и залилась слезами.

Аннушка плотнѣе закуталась въ полушубокъ и, ничего не говоря сестрѣ, вышла изъ свѣтелки.

Исторія, происшедшая въ семьѣ Пимановъ, впрочемъ, кончилась довольно скоро и осталась почти безъ послѣдствій, если не относительно кого другого, то для Алеши. Кончилась она довольно неожиданнымъ образомъ даже для самихъ Пимановъ.

Наканунѣ того дня, когда они должны были ѣхать на званый праздникъ къ Митродору Графу (о чемъ они въ суматохѣ совсѣмъ и забыли, за исключеніемъ, впрочемъ, одного существа — Аннушки, которая все время суматохи была въ какомъ-то лихорадочно-раздражительномъ состояніи; ее неустанно мучила мысль, что эта суматоха нетолько помѣшаетъ ихъ семьѣ поѣхать къ Графу, но можетъ и совсѣмъ нарушить знакомство съ ними умственныхъ мужиковъ, а между тѣмъ, чѣмъ больше разгорался домашній адъ, тѣмъ непобѣдимѣе росло въ ней желаніе посмотрѣть, какъ живутъ умственные люди). И такъ, наканунѣ отъѣзда къ Графу, въ семьѣ Пимана происходила такая сцена: Катерина Петровна хлопотливо стряпала. Пиманъ мочилъ квасомъ голову и съ неимовѣрнымъ напряженіемъ разчесывалъ волосы на головѣ и бородѣ частымъ гребнемъ: очевидно, онъ былъ доволенъ. Невдалекѣ отъ стола, на скамьѣ сидѣлъ Алеша, въ чистой рубахѣ, причесанный, умытый, какъ шалунъ-школьникъ, котораго только-что притащили съ улицы, изъ грязи, съ кулачнаго боя съ сверстниками, вымыли, вычистили, перемѣнили костюмчикъ и привели къ родителямъ выслушивать длинную нравоучительнную рѣчь. Алеша, несмотря на 22 года, былъ вылитый этотъ школьникъ. Онъ сидѣлъ, наклонивъ голову, и размочаливалъ пальцами кусочекъ веревки. Хотя все лицо его носило насупившееся выраженіе, съ надутыми губами, съ сердитымъ взглядомъ изъ-подлобья, но слишкомъ ясно было, что все это такъ, чортъ знаетъ зачѣмъ, а больше-то всего ему хотѣлось всѣхъ обнять, расцѣловать, попросить прощенія и затѣмъ вихремъ вылетѣть опять на улицу и раскатиться по ней веселымъ, звонкимъ смѣхомъ. Паша, съ румянымъ, широкимъ, полнымъ лицомъ, ужасно похожимъ на улыбающееся лицо ребенка, на которомъ не успѣли еще высохнуть слезы, торопливо вносила въ избу кожаные и валеные сапоги, синіе и сѣрые халаты, шубы и полушубки, которые недавно съ такимъ азартомъ были вышвыриваемы въ окно и двери «хозяйственнымъ разгуломъ». Пашѣ въ этомъ обратномъ стаскиваніи скарба помогалъ пріятель Алеши Лукашка, съ тѣмъ же стараніемъ, съ какимъ онъ нѣсколько дней назадъ все это помогалъ таскать Алешѣ къ себѣ въ избу. Аннушка сидѣла у окна и лѣниво чистила картофель, сердито посматривая на происходившую передъ нею сцену. Въ то время, какъ прочіе упорно молчали.

Андронъ и Сергѣй, въ розовыхъ ситцевыхъ рубахахъ, въ своемъ обычномъ хозяйственномъ волненіи, говорили, перебивая другъ друга, то ходя по избѣ, то снова присаживась на лавки.

— Вѣдь ты что?.. Вѣдь ты… говорилъ Андронъ, обращаясь къ Алешѣ: — вѣдь ты подумалъ ли, на что покусился?.. Ты сообразилъ ли, съ умной-то головы, на что ты смѣлость взялъ? А?.. ты понималъ ли, что на обчее хозяйство покусился, на артель?.. Подумалъ ли ты, что за тобой народъ стоитъ, что этимъ хозяйствомъ-то не одинъ ты питаешься… Вѣдь ты… ты, прямо тебѣ сказать, въ разбойники шелъ!.. Да мало еще этого! Мало!.. Вѣдь тебя, ежели правду-то говорить, за эти самые проступки взять да и расшибить!.. А!.. Умная голова!.. Покусился!.. На что!.. А?.. На обчее хозяйство покусился, въ которое, можетъ, сколько теперича годовъ кровь изливали… А?

Такъ говорилъ Андронъ, внушительно размахивая руками то въ одну сторону, то въ другую, какъ бы приглашая всѣхъ въ свидѣтели справедливости своихъ словъ; но едва онъ пріостановился, какъ будто подыскивая дальнѣйшій запасъ резонныхъ разсужденій, и присѣлъ, какъ съ лавки поднялся ему на смѣну Сергѣй, и точь-въ-точь какъ его его двойникъ братъ, также внушительно размахивая руками, съ тѣмъ же хозяйственно-резонистымъ волненіемъ.

— Съ кого ты примѣръ-то хотѣлъ взять? Съ кого? Съ Бориса?.. Такъ вѣдь Борисъ-то не тебѣ чета!.. Не тебѣ съ Борисомъ тягаться… Деревянный ты! Вѣдь Борисъ-то, прежде чѣмъ въ разбойники-то обдѣлаться, человѣкомъ былъ… Вѣдь Борисѣто самъ такихъ, какъ ты, тысячи въ лапахъ держалъ… Вѣдь передъ Борисомъ-то и баринъ, и начальство въ трепетѣ были… Вотъ онъ каковъ, Борисъ-то!.. А ты… Вѣдь ты… ты развѣ человѣкъ?.. Ты объ своемъ животѣ небрежешь, объ своей крови попеченія не знаешь… Вѣдь ежели человѣкъ-то настоящій, такъ въ немъ ежели не умъ, такъ кровь говоритъ, кровь даетъ знать!.. У тебя вонъ скоро ребенокъ будетъ — куда ты его съ женой-то потащилъ бы по чужимъ людямъ? А? Ты это подумалъ ли? Припасъ ли ты для нихъ дворцы-то? А? Али можетъ пустилъ бы жену-то, что корову, въ омшаникѣ родить?.. А? Вѣдь на кого ты покусился?.. Подумалъ ли ты, что это значитъ, хозяйство ежели тронуть?.. Вѣдь оно, хозяйство-то, не то, что тебя обуетъ, накормитъ, напоитъ, а и дѣтей-то твоихъ, и внуковъ!.. Ну, кто же, послѣ того, на деревнѣ тебѣ довѣріе окажетъ, послѣ такихъ твоихъ поступковъ… Ну?.. Вѣдь ужь мы теперь такъ, можно сказать, глупости твоей ради снисходимъ…

И снова, едва истощился потокъ самыхъ сильныхъ резоновъ у Сергѣя, его смѣнилъ Андронъ.

— Истинно глупости твоей ради снисходимъ, подхватилъ онъ слова брата: — хоть то подумать: взяли тебя мы во дворъ… за что мы тебя взяли?.. Вѣдь ты чужакъ… Вѣдь ты… Вѣдь ты хоша бы благодарность чувствовалъ: вотъ, молъ, добрые люди вѣкъ изжили, вѣкъ кровь изливали, все для хозяйства старались, можетъ, каждый кусокъ берегли, не допивали, не доѣдали, чтобы только, значитъ, дѣтямъ на-предки осталось, не голодать бы, молъ, нашимъ дѣтямъ… Вотъ бы ты какъ разсуждать долженъ, кабы ты былъ человѣкомъ… А вѣдь ты…

— А вѣдь ты, подхватилъ было опять Сергѣй, срываясь съ лавки. Но въ это время изъ-за перегородки, отдѣлявшей странную, выглянуло раскраснѣвшееся отъ печного жара серьёзное лицо Катерины Петровны.

— Ну, будетъ вамъ… али мало? Что у насъ сердце-то собачье, что ли? Али ему отходу нѣтъ? сурово крикнула она на сыновей. — Что вы, въ самъ дѣлѣ, человѣка-то совсѣмъ, что ли, съѣсть хотите?..

Сыновья сразу послушно смолкли, взглянувъ на мать, и оба усѣлись около стола. Алеша передернулъ плечами и повернулся на мѣстѣ, какъ будто ему вдругъ стало лучше и мягче сидѣть.

— Не учась вѣкъ не проживешь, пустилъ вполголоса Андронъ, уже какъ послѣдній раскатъ пронесшейся бури.

— Не одному ему, на вѣкъ польза будетъ, поддержалъ его Сергѣй.

— Ну, все, кажись, слава тебѣ Господи! съ искреннимъ удовольствіемъ выговорила вспотѣвшая, задохшаяся Паша, внося съ Лукашкой послѣдній сундукъ.

— Ну, что же тутъ навалили? сказала опять сердито Катерина Петровна, обращаясь, впрочемъ, не къ одной Пашѣ и Алешкѣ, а ко всѣмъ вообще: — убирайте въ клѣть… Чего набросали на глаза-то? Чтобы всѣмъ сердцами терзаться?. Прибрали съ глазъ долой, да и конецъ… А ужь дурость-то свою да сердце, коли ума нѣтъ, припрячьте подальше…

Катерина Петровна, какъ разсудительная женщина, очень хорошо понимала, что если раньше «война» но какимъ-то причинамъ оказалась неизбѣжной, и, ради спасенія хозяйства, сама готова была принять въ ней участіе, то теперь продолженіе войны было уже чистымъ «баловствомъ», неоправдываемымъ даже съ точки зрѣнія суроваго хозяйствованія. Всѣ замолчали. Катерина Петровна опять ушла къ печи, предварительно окинувъ всѣхъ внимательнымъ взоромъ, какъ будто желая удостовѣриться, не кипѣло ли въ комъ «еще сердце». Повидимому, этотъ осмотръ далъ ей утѣшительный отвѣтъ, и только на лицѣ Аннушки замѣтила она нехорошее выраженіе, и задумалась.

— Аннушка, ты помогла бы мнѣ въ клѣть все убрать, сказала Паша сестрѣ.

Аннушка ничего не отвѣтила, но, высыпавъ чистый картофель въ горшокъ и отнеся къ матери, вернулась къ наваленной кучѣ скарба и, взваливъ на плечо шубы, проговорила сквозь зубы сестрѣ:

— Нашумѣли, что сухіе вѣники… Только на это и хватило… По хорошимъ людямъ только славу пустили!..

Но Паша теперь ужь и не думала ей возражать: она такъ была переполнена всѣмъ существомъ своимъ настоящей минутой примиренья, что все въ ней какъ-то’сладко переливалось; она чувствовала, какъ ровно, спокойно переливалась у нея кровь по жиламъ, какъ теплота равномѣрно расходилась по тѣлу, какъ плавно, безъ боли поворачивался у нея подъ сердцемъ ребенокъ, мучившій ее во время переполоха сильными схватками, ознобомъ конечностей, приливами крови въ головѣ… Это маленькое существо, еще не явившись на свѣтъ, тѣмъ не менѣе, управляло житейскими событіями и подавало въ нихъ рѣшающій голосъ за свою судьбу, заставляя свою мать страстно чувствовать эту минуту примиренія, которая принесетъ ему такъ много благъ: родится онъ среди своихъ, вдали отъ нужды, въ теплѣ и просторѣ, среди прочнаго хозяйства, устроеннаго дѣдами и прадѣдами, которое обезпечитъ и охранитъ нетолько моментъ его появленія на свѣтъ, но и его будущее, и даже будущее его дѣтей. А внѣ этого прочнаго хозяйства этому маленькому существу такъ было страшно являться на свѣтъ, такъ сиротливо глядѣла предстоящая жизнь!.. Во имя этого ощущенія для Паши исчезало кругомъ все другое, и она, словно торопясь, съ удвоенной энергіей таскала въ клѣть сундуки и одежду.

Что касается Алеши, то съ нимъ случилась одна изъ тѣхъ странныхъ, непостижимыхъ еще для насъ, но широко-обычныхъ въ народѣ исторій, которыя почти всецѣло должны быть отнесены къ области народной психики.

Проснувшись въ избѣ Лукашки дня черезъ три, въ теченіи которыхъ онъ неустанно «бунтовалъ», Алеша неожиданно почувствовалъ, что онъ усталъ, мало того, онъ весь былъ какъ-то разбитъ, всѣ члены размякли, всякая энергія пала. Когда Лукашка поднесъ ему стаканчикъ опохмѣлиться, Алеша только ребячески улыбнулся ему, сморщился и покачалъ головой. Водка стала ему противна, онъ весь дрожалъ, хотя продолжалъ улыбаться.

— Ты что какой? спросилъ его Лукашка, пристально всматриваясь ему въ лицо.

Алеша не отвѣчалъ, только на лицѣ его все больше и больше выражался ужасъ и робость. Онъ смотрѣлъ на сваленное въ кучу «свое имущество» и не понималъ, что это все значило.

— Ты не робѣй… Чего робѣешь? утѣшалъ его Лукашка. — Мы коли что, такъ вѣдь и во! показалъ онъ, улыбаясь, кулакъ. — Что изъ того, что ты чужакъ, ты требуй… Главное, стой крѣпко, бунтуйся, а коли что — мы ихъ, подлецовъ, во!..

Какъ ни убѣдительно смотрѣлъ здоровый кулакъ Лукашки, но Алешка робѣлъ, и робѣлъ все больше: онъ уже органически не могъ «бунтоваться», ему хотѣлось куда-нибудь уйти, убѣжать, провалиться сквозь землю, только бы его не трогали.

— Ты бы, Алеша, умылся, сказала вошедшая Паша, предварительно еще въ дверяхъ внимательно разсмотрѣвшая его и сразу понявшая, что Алеша ужь не тотъ. — Вишь ты какой… Ровно изъ болота вылѣзъ!.. Вотъ я тебѣ рубаху чистую одѣну… Пойдемъ умою… Пойдемъ, касатикъ… а?.. Пойдешь?.. Будетъ ужь.. Показалъ себя — и будетъ… Богъ съ ними!.. Вотъ такъ, подымайся, пойдемъ… Вишь тебя лихоманка бьетъ! говорила Паша, уводя Алешу на крыльцо, къ рукомойнику.

Здѣсь она проворно засучила полныя, упругія руки, наклонила ему, какъ ребенку, голову и стала мыть, потомъ вытерла полотенцемъ. Пока мыла, она, не переставая, говорила надъ самымъ его ухомъ: «Вонъ, вишь, я тяжелая.. Ребенокъ-то все это время какъ голубь бился: тоже чувствуетъ… Куда, молъ это тятенька съ маменькой дѣнутся, на зиму глядя… Не нравится тоже ему… А у дѣдушки, молъ, вишь тепло да уютно… Свои люди, своя кровь»… И долго бурлила ему Паша въ самыя уши. Потомъ передѣла она ему рубаху, причесала голову, потомъ ужь какъ-то машинально онъ самъ надѣлъ полушубокъ и шапку.

— Вотъ такъ-то лучше, сказала Паша, беря его за руку: — ты ужь, Лука Петровичъ, неравно помоги намъ опять имущество-то перетащить, коли что…

— Что-жь, съ удовольствіемъ! сказалъ Лукашка. — Долго ли перенести!.. Перенести не долго… Конешно, что вамъ нельзя, на зиму глядя… Ну, и ребенокъ того гляди… Что говорить, по чужимъ людямъ житье бѣдовое… Это вонъ ежели Борька, такъ онъ человѣкъ мощный… А перенести съ полнымъ удовольствіемъ! Отчего не перенести! продолжалъ онъ говоритъ, провожая Алешу, котораго Паша взяла за руку и повела къ своимъ задами. Что было дальше — намъ извѣстно.

XXII.

Въ первое воскресенье послѣ Покрова, Пиманы торжественно двинулись на праздникъ въ усадьбу Митродора Графа. Были заложены двѣ подводы въ небольшія съ расписанными задками, телеги (хозяйственный крестьянинъ всегда имѣетъ такую телегу, обыкновенно называемую имъ «тарантасикомъ»: для ѣзды «за дѣломъ» онъ обыкновенно употребляетъ роспуски, даже навозныя телеги, но на роспускахъ онъ никогда не поѣдетъ на праздникъ или въ гости, а непремѣнно въ тарантасикѣ, хотя ѣзда на немъ въ тысячу разъ неудобнѣе, чѣмъ на роспускахъ). На одной подводѣ сидѣли Пиманъ, Катерина Петровна и Аннушка, на другой — Андронъ и Сергѣй. Всѣ были веселы и очень довольны, но довольнѣе всѣхъ былъ самъ Пиманъ, окончательно убѣдившійся, что пророчество Ермила изъ Груздей не оправдалось и что все осталось въ его жизни попрежнему. Задумчивѣе другихъ были мать и дочь: обѣ онѣ смотрѣли пристально вдаль, какъ будто чувствовали, что тамъ, въ этой дали, должно находиться что-то для нихъ серьёзное, рѣшающее… И именно тамъ, вдали, а не позади, не въ Дергачахъ… Какъ будто тамъ, въ Дергачахъ, что-то совершилось такое опредѣленное, безпокойное, объ чемъ уже никто не считалъ нужнымъ нетолько говорить, но и думать. Что такое совершилось, почему это совершившееся должно быть безповоротно-рѣшающимъ — никто-бы не сказалъ опредѣленно, но всѣ ясно чувствовали, что тамъ позади что-то кончилось, а то, что должно начаться — тамъ впереди… Въ особенности таинственнымъ чутьемъ это ощущали женщины; хороша-ли эта имѣющая совершиться замѣна или нѣтъ — онѣ не знали; но онѣ чувствовали, что такъ должно быть: это дѣло «судьбы». Развѣ съ Катериной Петровной не то-же было? Она любила Мина, любила искренно, и вышла замужъ за Пимана, тяжелаго, хозяйственнаго Пимана. — Почему? Она не знала, но положа руку на сердце, въ глубинѣ души искренно могла сознаться, что это не были ни прихоть, ни разсчетъ, ни вѣроломство… То было нѣчто непонятное, невидимое, неуловимое, но неотвратимое, сильное, что покоряетъ и прихоть, и самый разсчетъ. Это была «судьба» — вотъ все, что она знала. И теперь, когда ей приходится выдавать за-мужъ дочь — она чувствуетъ, что и ей, и дочерью снова руководитъ не воля, не прихоть, даже не разсчетъ, а все тоже сильное, неотвратимое — «судьба»… Аннушка, конечно, не могла такъ чувствовать, и такъ вдумываться въ это чувство, какъ мать; но и въ ея сердцѣ что-то ныло, жило какое-то неопредѣленное предчувствіе. Всѣ три дня, пока царилъ въ Дергачахъ «адъ», она не выходила почти за ворота, не искала встрѣчи съ Дней; не искалъ этой встрѣчи и онъ… Какъ-то вдругъ стало имъ почему-то совѣстно, стыдно встрѣтиться другъ съ другомъ, и что-то непобѣдимое держало ихъ вдали другъ отъ друга. Ей часто приходитъ въ голову Яня, вотъ онъ и теперь почти неотвязно стоитъ передъ нею — и между тѣмъ ее стремительно влечетъ къ себѣ что-то «новое», тамъ, вдали, и у нея замираетъ сердце. Ей хочется забыть все это старое, все, что тамъ, позади, потому, что это старое вдругъ какъ-то все оголилось, оголилось такъ, что она не можетъ представить себѣ ни Яньку, ни другого дергачевскаго парня, иначе какъ въ образѣ Алёши… Какъ она ни перебираетъ ихъ всѣхъ — всѣ, рѣшительно всѣ въ ея воображеніи тускнѣютъ, оголяются, и передъ нею стоитъ все тотъ-же Алёша. Алёша и Паша, Паша и Алеша… и вся эта трехдневная безтолковая сумотоха съ кулаками, кровью, бранью, криками, синяками, сапогами, шубами, сначала азартно выбрасываемыми въ окно, потомъ опять притаскиваемыми одна за другой… А что тамъ, вдали? А Богъ знаетъ что: «судьба»!.. Такъ, замирая, несется иногда человѣкъ стремительно во снѣ: ему и страшно, и больно, духъ захватываетъ, и хочется остановиться — и между тѣмъ страстно хочется узнать: что-же будетъ?.. Не болѣе ясно представляли себѣ цѣль и конечный результатъ этой поѣздки и Андронъ съ Сергѣемъ, хотя они, еслибы ихъ спросить объ этомъ, конечно, тотчасъ-же пустились-бы въ длинныя разсужденія, какъ будто все это для нихъ совершенно ясно… Еще-бы! чѣмъ-же мужикъ и живетъ какъ только не брюхомъ, да не экономическимъ разсчетомъ? Тутъ все такъ ясно, что и самъ мужикъ, если вы его спросите, скажетъ: «да какже инако?.. Тѣмъ и жизнь держится!».. И Андронъ, и Серіѣй были преисполнены самодовольства, ибо совершенно искренно полагали, что для нихъ все ясно.

Пиманы, по-крестьянски, выѣхали рано. Воздухъ былъ ядрёный, морозный; съ полей не сошелъ еще выпавшій за ночь мягкими, легкими пушинками снѣжокъ, кое-гдѣ бѣлѣвшій по сторонамъ дороги, въ канавкахъ, около камней, кустовъ. Солнце словно мигало изъ-за несшихся стремительно по небу разорванныхъ облаковъ.

— Вонъ, крикнули Андронъ и Сергѣй: — смотри, вишь галдарея-то отъ солнца играетъ стеклами… Это его, Графская!.. Вонъ за рощей-то видится!.. За версту увидишь.

— А Петръ-то какъ выстроился? спросилъ Пиманъ: — я еще не видѣлъ…

— Та-акже! протянулъ Андронъ: — словно колокольня, все галдареи… Тоже за версту видно… Вотъ молъ мы какъ!.. — Да чего-жъ съ хорошимъ отъ людей скрываться?.. Коли поведешь себя благородно — и къ барскому мѣсту будешь впору…

Помѣстье Митродора Васильича Графа было куплено, какъ и Петромъ, что называется на мѣдныя деньги, а потому тоже было не велико и не особенно роскошно, хотя и не представлялось такимъ голымъ, какъ у Петра. Не то, чтобы кругомъ видѣлось больше практической предусмотрительности, а все какъ-то смотрѣло оживленнѣе. Во-первыхъ, «барскій» домъ стоялъ нѣсколько ближе къ деревнѣ, во-вторыхъ онъ представлялъ довольно странный по архитектурѣ, но очень удобный въ другихъ отношеніяхъ видъ: былъ онъ постановленъ въ три яруса, изъ которыхъ, какъ въ церквахъ каждый верхній ярусъ былъ короче нижняго; въ самомъ нижнемъ помѣщались лавки и лабазы, въ среднемъ — парадное жилье, смахивавшее на трактиръ (да въ дни ярмарокъ и базаровъ оно иногда и на самомъ дѣлѣ превращалось въ него), и, наконецъ, верхній ярусъ, нѣчто вродѣ мезонина, съ стеклянными «галдареями» было обычнымъ обиталищемъ самого Графа.

Митродоръ Васильичъ принадлежалъ не совсѣмъ къ ординарнымъ личностямъ. Онъ былъ сынъ двороваго, принадлежавшаго одному богатому барину, у котораго въ дворнѣ были всевозможные мастера: свои плотники, столяры, маляры. Къ послѣднимъ принадлежалъ отецъ Митродора. Первый моментъ зарожденія сознанія въ Митродорѣ совпалъ съ романтическимъ періодомъ народной жизни лѣтъ за пять передъ освобожденіемъ, когда такой широкой волной ходили въ народѣ всевозможные толки и слухи, поддерживаемые еще болѣе ироническими намеками и разговорами объ эмансипаціи самими помѣщиками. Всѣ ожидали. Всѣ дворовые резюмировали это ожиданіе въ словахъ: «мы ужь скоро будемъ сами по себѣ!.. Теперь намъ никто не указъ!.. Куда захотѣлъ — туда пошелъ; чего пожелалъ — того взялъ. Не пожелалъ здѣсь — хоть за море махнулъ! Теперь ужь всякъ самъ по себѣ». Вскорѣ послѣ освобожденія баринъ распустилъ весь свой дворовый штатъ. Митродору тогда было 20 лѣтъ; тогда вскорѣ у него умерли отецъ и мать, и онъ остался одинъ устраиваться на бѣломъ свѣтѣ. Митродоръ прежде всего вошелъ въ одну малярную артель, работавшую безъ подрядчика. Онъ былъ плохой мастеръ, но проворный, бойкій и притомъ граматный парень. Эту умственную бойкость, конечно, въ артели скоро замѣтили, и не преминули ею воспользоваться: съ самой ранней весны артель снаряжала Петра на поиски подрядовъ въ города, отпуская ему скудную сумму на харчи. Бойкій Митродоръ очень усердно бился въ городахъ на подрядахъ въ пользу своей артели: ходилъ по трактирамъ, угощалъ «нужныхъ людей», давалъ на водку и чаи дворникамъ, лакеямъ, такъ, что скудная сумма, отпускавшаяся ему артелью, исчезала очень быстро. Митродору приходилось въ полномъ смыслѣ голодать, тѣмъ не менѣе подряды онъ доставалъ хорошіе. Добродушная артель просто была отъ него въ восторгѣ и не нахвалилась имъ, но когда приходилъ день разсчета — мужички оказывались очень туговаты въ оцѣнкѣ Митродоровой умственности, и какъ, ругаясь и горячась, ни доказывалъ имъ обиженный Графъ, чего стоило ему добиться подряда, сколько стоило это хлопотъ, бѣготни, голодовокъ, ночевокъ чуть не на улицѣ, и, наконецъ, денегъ, которыя онъ иногда занималъ, артельные мужички тѣмъ не менѣе приходили въ ужасъ отъ истраченной имъ суммы, туго стояли на своемъ, и если на что соглашались, то единственно только накинуть рублишко лишній на его умственность. Эти дни разсчетовъ были самыми мучительными днями для Митродора; добродушные мужички, наученные опытомъ жизни, припирали его такимъ недовѣріемъ и притомъ такъ низко цѣнили его умственность, возражая ему, напримѣръ, такими словами, что, молъ, и ты парень недалеко безъ насъ уѣдешь — что Митродоръ получилъ органическое отвращеніе къ этой «вознѣ съ народомъ» и бросилъ артель. Отчасти вслѣдствіе этого отвращенія, отчасти потому, что еще былъ очень молодъ, онъ и не подумалъ забирать артель «въ свои руки»; онъ захотѣлъ жить и дѣйствовать «самъ по себѣ», чтобъ всякій къ нему въ душу «не лѣзъ», «чтобъ быть самому себѣ господиномъ». Онъ бросилъ свое мастерство и, встрѣтившись въ городѣ съ однимъ офеней, прельстился его промысломъ. Получивъ онъ этого офени половину товара въ кредитъ, отъ пустился изъ края въ край, отъ моря и до моря охаживать Россію. Во время этихъ своихъ странствованій онъ сталкивался со всевозможнымъ народомъ: крестьянами, мѣщанами, семинаристами, мелкимъ чиновничествомъ и духовенствомъ, выучился отъ нихъ ариѳметикѣ, читать газеты и романы, пріобрѣлъ особую повадку, поступь, сталъ носить брюки и пиджаки. Расторговавшись, онъ купилъ лошадь и съ цѣлымъ возомъ всевозможныхъ товаровъ ѣздилъ но ярмаркамъ.

Когда ему минуло тридцать лѣтъ, онъ женился на дочери мѣщанина одного посада, невдалекѣ отъ Дергачей, и женился «по любви», такъ какъ жена его была красивая, и притомъ «образованная» дѣвушка, т. е. умѣла читать, писать, по свѣтскому и по церковному, пѣла пѣсни «по пѣсеннику» и притомъ была мастерицей шить золотомъ. Близь посада было большое торговое село: къ нему приписался Митродоръ — и повелъ уже осѣдлую торговлю. Но съ этого момента съ нимъ случилось что-то странное: перемѣна-ли кочевья на осѣдлость подѣйствовала на него, или онъ усталъ и его сразу забралъ въ руки открывшійся передъ нимъ «спокой», только онъ передалъ всю торговлю женѣ, а самъ… зѣвнулъ, и съ тѣхъ поръ сталъ зѣвать все смачнѣе и упорнѣе.

Онъ даже и барскую усадьбу купилъ не какъ Петръ, не съ замираніемъ и захлёбываніемъ, а такъ, шутя, зѣвая.

— Пожалуйте-съ, пожалуйте-съ!.. Милости просимъ, говорилъ онъ, полулѣниво встрѣчая гостей въ своей уютной зальцѣ, уставленной плетеными стульями, столами, покрытыми разнообразныхъ цвѣтовъ скатертями. Вообще, по убранству комнаты было замѣтно, что Графъ любилъ и поддерживалъ чистоту, порядокъ и опрятность. На подоконникахъ лежали старыя газеты. На сіѣнахъ висѣли фотографіи и была даже одна картина, писаная масляными красками, изображавшая фламандскій пейзажъ: эту картину онъ никакъ не могъ продать, такъ она у него и застряла. Но теперь онъ ею былъ доволенъ и врядъ-ли бы даже продалъ.

Когда пріѣхали Пиманы, гости Митродора Графа почти всѣ уже были въ сборѣ; нѣкоторые пришли прямо отъ обѣдни. Публика была довольно разношерстна: крестьяне, мѣщане, купцы, разночинцы. Въ ожиданіи чая и закуски, которую съ обычной небрежностью и лѣнью разставлялъ на столѣ Митродоръ Графъ (ныньче одѣтый по городскому, въ пиджакъ, что, при его длинной, сухопарой фигурѣ, при худощавомъ, выразительномъ лицѣ, дѣлало его совершенно непохожимъ на обычный кулацкій и мужицкій типъ), гости чинно сидѣли по стульямъ вдоль стѣнъ; здѣсь были все мужчины, женщины были на половинѣ жены Митродора. Изъ мужчинъ стариковъ было всего двое: дьячокъ, дальній родственникъ его жены, да мужичокъ, въ скромной, но новенькой свиткѣ, словно съ иголочки, умильно и радостно смотрѣвшій на всѣхъ, очень смахивавшій на сѣденькаго старичка-чиновника, выслужившаго Владиміра и получившаго дворянство. Самъ онъ былъ землепашецъ, но отъ его корня разцвѣло пятеро «молодцовъ», «хозяйствовавшихъ» на всѣхъ окраинахъ необозримой Россіи. Всѣ эти пятеро «молодцовъ», благодаря неизмѣримымъ разстояніямъ, отдѣлявшимъ ихъ другъ отъ друга, давно бы забыли одинъ другого навѣки, еслибъ не этотъ старичокъ, еще сидѣвшій въ самомъ центрѣ, на клочкѣ дѣдовской земли; этотъ старичокъ и этотъ клочокъ разъ въ два или три года стягивали къ себѣ, какъ къ сердцу, «молодцовъ» на праздникъ. «Молодцы», взаимно полюбовавшись другъ другомъ, приведя въ умиленіе старичка и, какъ Антеи, освѣживъ свои силы прикосновеніемъ къ родному клочку земли, съ обновленными силами и вѣрой въ «мужицкую идею», разлетались вновь по окраинамъ. Изъ сверстниковъ Графа было трое: одинъ, такой же длинный и сухопарый, какъ Графъ, но только съ какимъ-то дѣтски-наивнымъ лицомъ и постоянно устремленными какъ будто во внутрь себя глазами, былъ сектантъ, носившій въ себѣ «храмъ божій». Онъ принадлежалъ къ семьѣ закоренѣлыхъ раскольниковъ и долгое время раздѣлялъ воззрѣніе своихъ родныхъ, но, убѣдившись, что раскольничья «моленная» нисколько не уступаетъ формализму, окружавшему представителей православной церкви, онъ пришелъ къ убѣжденію, что «храмъ божій въ сердцѣ человѣческомъ». Это убѣжденіе опредѣлило всю его нравственную физіономію. Стоило только взглянуть на него, чтобы сразу предположить, что этотъ человѣкъ, какъ «скудельный сосудъ», носитъ въ себѣ какое-то сокровище и что всѣ помыслы его направлены исключительно на то, какъ бы этотъ хрупкій сосудъ неосторожно обо что-нибудь не ударить, какъ бы его кто-нибудь не толкнулъ грубой рукой. Все въ немъ — осторожная походка, жесты, постоянно сосредоточенные и, тѣмъ не менѣе, зорко наблюдающіе по сторонамъ взоры, деликатное, мягкое обращеніе со всѣми, готовое предупредить малѣйшую неловкость или грубость — все говорило, что этотъ человѣкъ носитъ въ себѣ «святыню». Личная нравственность его была безукоризненна: онъ никогда не выпилъ рюмки вина, никогда не пропѣлъ пѣсни, и хотя былъ женатъ, никогда не испыталъ восторговъ плотской любви. Былъ онъ прежде землепашецъ, но постоянный рискъ подвергать носимую въ сердце «святыню» сутолокѣ мірскихъ дѣлъ заставилъ его бросить это занятіе; онъ открылъ лавочку и харчевню, въ которой торговала его жена, самъ же онъ предавался внутреннему созерцанію жившей въ немъ «святыни». Но такъ какъ онъ жилъ въ деревнѣ, въ міру, то грѣховные мірскіе люди не могли оставить его въ покоѣ. Такъ, зная его высокую личную нравственность, они неоднократно предлагали ему честь послужить мірскому правосудію въ качествѣ волостного судьи. Эта честь, однако, приводила сектанта въ ужасъ: сначала онъ откупался деньгами отъ нея, а затѣмъ, когда денегъ платить не захотѣлось, онъ хотя и согласился на выборъ въ судьи, но, для охраненія носимой въ сердцѣ святыни, прибѣгъ къ такой постановкѣ дѣла: когда два судьи-сотоварища обращались къ нему за мнѣніемъ, онъ говорилъ: «Братцы, судите по своей совѣсти: правы ли вы будете, неправы ли — васъ все двое, а я завсегда самъ при себѣ останусь». Такъ и въ этомъ скользкомъ дѣлѣ онъ съумѣлъ пронести незапятнанною свою «святыню». Достойно замѣчанія, что, несмотря на уваженіе, которое питалъ къ нему народъ, и на удивленіе передъ его такой нравственной безукоризненностію, онъ былъ извѣстенъ подъ страннымъ прозвищемъ «антихристова кочерга». Можетъ быть, этому подала поводъ его сухопарая фигура.

Второй сверстникъ Митродора Графа былъ Кумъ. Мужчина лѣтъ сорока, высокій, плотный, неимовѣрной силы и неизреченнаго добродушія, Кумъ былъ извѣстенъ подъ этимъ именемъ (кромѣ станового, врядъ ли кто и зналъ его имя, отчество: фамилію) нетолько въ окрестной Палестинѣ, но въ цѣлыхъ трехъ сосѣднихъ уѣздахъ.

Слава про Кума гремѣла по всѣмъ окрестнымъ деревнямъ, и не было нетолько бабы и мужика, которые не знали бы, кто такой Кумъ, но и подростка, который не слыхалъ бы о немъ. Вѣчно веселый, улыбающійся, съ пухлымъ, полузаспаннымъ лицомъ, добрыми маленькими глазами, огромнымъ ртомъ, всегда гремѣвшимъ трубой, безусый и безбородый, въ длинномъ, никогда не чищенномъ сюртукѣ, испачканномъ на спинѣ то въ известкѣ, то въ мѣху, въ широкихъ суконныхъ шароварахъ, выпущенныхъ поверхъ неуклюжихъ сапоговъ, это былъ кутила, «добрый малый», приводившій въ восторгъ все крестьянское населеніе. Прежде всего, не было деревни, гдѣ бы онъ не крестилъ у какой-нибудь бабы, не было «міра», которому онъ такъ, зря, не выставилъ бы ведра водки; не было услуживавшаго ему мужика, которому онъ не заплатилъ бы вдвое. Пріѣздъ Кума въ какую-нибудь деревню былъ настоящимъ праздникомъ (а онъ только и дѣлалъ, что ѣздилъ изъ деревни въ деревню): мужики и бабы, дѣвки и парни, подростки и пятилѣтніе малыши — всѣ высыпали на улицу, лишь только здоровенная фигура Кума, въ крестьянской телегѣ, показывалась на ней. «Кумъ, Кумъ пріѣхалъ!» кричали кругомъ. Съ нимъ дружески здоровались, рука въ руку, лишь онъ тяжело выбирался изъ телеги. Кто называлъ его Иваномъ Петровичемъ, кто — Петромъ Николаичемъ: онъ никогда не поправлялъ. «Ну, братцы, здравствуйте! кричалъ онъ: — выпьемъ, что ли?» — «Да ужь знамо, что выпьемъ, Петръ Васильичъ! Чего-жь намъ съ тобой, кумъ, дѣлать!..» — «Вали за четвертью! говорилъ Кумъ, сунувъ въ руку первому мальчугану зеленую: — гривенникъ получай себѣ, остальное на закуску!.. Идемъ, братцы, на зады». И вся деревня отправлялась за Кумомъ на зады: приносилась водка, велись разговоры. «И что это, братецъ, за житье тебѣ, Кумъ! Хоть бы ты къ мѣсту какому пристроился, къ дѣлу?» — «Зачѣмъ? спрашивалъ Кумъ въ добродушномъ изумленіи: — денегъ что ли у меня нѣтъ?» — «Оно точно… Да какъ-то, Кумъ, все что-то не по людски. Ты бы деньгу что ли произрощалъ…» — «А зачѣмъ? Ну, говори: зачѣмъ? Что мнѣ, мало что ли? Чего мнѣ не хватаетъ?» — «Такъ-то такъ, а все же, братъ, какъ-то не по закону ты живешь…» — «Ну, да говори, дурья голова, какъ мнѣ жить-то?.. Ну! Ну, вотъ попадись мои деньги тебѣ, кричалъ Кумъ: — ну, что бы ты сталъ съ ними дѣлать? Ну?» — «Я бы торговлей занялся… Оборотъ бы пустилъ… Эвона, денегъ-то сколько было бы! Куча!» — «Куча! горячился Кумъ: — а на кой тебѣ чортъ, прости Господи, эту кучу-то… Облопаться что ли тебѣ съ нихъ?» — «Да вѣдь вонъ другіе живутъ… вонъ въ городахъ… Значитъ, куды ни то нужны…» — «Куды ни то! Другіе! дразнился Кумъ: — ты не про другихъ говори, а про себя… Тебѣ-то куда бы ихъ?» — "Это точно, соглашались мужики: — много намъ не надо, совсѣмъ ни къ чему, ну, а малаго было бы куды надо… куды бы кстати!.. «Вотъ мы опять-было къ тебѣ, Кумъ, насчетъ податей… Опять прижимка…» «Вотъ бы и мнѣ, Петръ Николаичъ, пожаловалъ бы что: корова пала», говорила бойкая баба. — «Ну, ужь это — извините… Вѣдь я прошлымъ годомъ за васъ внесъ?» — «Внесъ, внесъ!.. Спасибо, Кумъ!.. Это что говорить… Да вѣдь опять…» — «Ну, братъ, подожди!.. Эдакъ у меня денегъ-то не надолго хватитъ: тоже, кромѣ васъ, деревни есть…» — «Это такъ, такъ…» — «То-то вотъ и есть: вотъ я заѣхалъ къ вамъ — хотите выпить? — выпьемъ, а приставать ежели будете — никогда не заѣду… Коровъ-то покупать всѣмъ — у меня тоже капиталу не хватитъ, голубушка, а вотъ трешницу я тебѣ на починъ дамъ, коли хочешь: можетъ, у тебя и наростетъ…» Въ такомъ родѣ велъ разговоръ Кумъ, а тутъ приносили водку, пили въ круговую, пѣсни пѣли, Кумъ расходился. Сдергивалъ съ себя сюртукъ, связывалъ съ туловища кожаную кишку, набитую деньгами, которой онъ подпоясывался, какъ поясомъ, и щедрѣе, чѣмъ обѣщалъ, раздавалъ деньги. Благодаря своей могучей конструкціи, онъ могъ выпить море, но никогда не валился съ ногъ, даже не терялъ того небольшого, но всегда яснаго смысла, который, ему былъ присущъ. Раздавалъ онъ деньги безъ всякой опредѣленной системы, но эта присущая ему ясность взгляда какъ-то инстинктивно указывала ему настоящую нужду: его нельзя было подкупить ни лестью, ни подобострастіемъ, потому что въ немъ самомъ не было ничего такого, на чемъ можно было бы разыгрывать подходящія аріи. Зависѣло это оттого, что онъ, во-первыхъ, хорошо зналъ народъ, понималъ его органически, безъ разсужденій и изученій; во-вторыхъ, оттого, что за послѣднія пять лѣтъ, пируя съ мужиками по деревнямъ, онъ эти деревни зналъ, какъ свои пять пальцевъ. Если Кума цѣлый міръ слишкомъ уже одолѣвалъ домогательствомъ, у него была одна угроза: «никогда не пріѣду!..» Эта угроза была столь могучей, что останавливала самые сильные и разгулявшіеся аппетиты. И были такія деревни, въ которыя Кумъ не заѣзжалъ по году, но два.

Таковъ былъ Кумъ. Происхожденіе этого оригинальнаго человѣка было довольно темное и о немъ ходили самыя разнообразныя легенды. Несомнѣнно было одно, что онъ — сынъ народа. Самой распространенной была легенда о найденномъ подъ избой, гдѣ родился Кумъ, кладѣ, оставшемся еще отъ татаръ. Но справедливѣе были другіе слухи о нѣкоей крестьянской дѣвкѣ, которой пришла «идея» создать общежительство, въ которомъ нашли бы пріютъ странники, болящіе и сироты. Идея эта, повидимому, явилась у нея по слѣдующему случаю: жила она вмѣстѣ съ братомъ, у котораго были жена и сынъ. Вслѣдствіе какого-то несчастія у брата умерла жена, а самъ братъ сталъ юродивымъ. Дѣвка осталась одна, принужденная ходить за братомъ и маленькимъ племянникомъ. Не имѣя силъ обработывать землю, она, взявъ брата, стала ходить по городамъ и селамъ Россіи, по святымъ мѣстамъ, а племянника поручила сосѣду. Хожденіе ея поміру съ юродивымъ было очень выгодно: городской и сельскій богатый людъ подавалъ ей очень щедро. Куда было дѣвать ей деньги — она совсѣмъ не знала, но прежде всего стала ихъ прятать, для чего каждый годъ возвращалась домой, въ свою избу и тамъ глубоко закапывала ихъ въ землю. Между тѣмъ, въ головѣ ея создавался рядъ проэктовъ: ей все хотѣлось устроить на эти деньги богадѣльню и въ тоже время она боялась и не знала, кому довѣрить свою тайну. Такъ долго, очень долго копила она деньги, пока не состарилась и не умерла внезапно. Племянникъ ея былъ парень очень добрый, недалекій; онъ хотя у сосѣда и прислуживалъ въ послѣднее время въ лавочкѣ, но больше любилъ играть въ бабки, бѣгать въ лѣсъ и вообще мало подавалъ надежды въ торговлѣ, хотя и выучился граматѣ. Послѣ смерти тетки, опекунъ хотѣлъ его женить, для чего потребовалось поправить вторую избу тетки. Тогда-то и нашли въ ямѣ, подъ поломъ, нѣсколько тысячъ мѣдной, серебряной и золотой монеты; но тутъ правдоподобіе легенды прерывается и дальше уже разсказывается что-то невѣроятное и притомъ въ разныхъ варіантахъ.

Когда Митродоръ Графъ въ первый разъ «зѣвнулъ», этотъ важный моментъ его жизни совпалъ съ его знакомствомъ съ однимъ богатымъ парнемъ. Что вышло бы изъ этого знакомства раньше, когда Графъ еще «не зѣвалъ» — трудно сказать, но теперь онъ довольно равнодушно посмотрѣлъ на деньги парня и, какъ умный человѣкъ, хотя и зѣвая, разъяснилъ парню, что есть на свѣтѣ банки, которые нетолько берегутъ деньги, но и даютъ за это проценты, и этихъ процентовъ дадутъ столь много, что можно жить припѣваючи, а между тѣмъ, деньги останутся въ цѣлости… Этотъ парень (ему тогда было ужь лѣтъ 30) былъ Кумъ. Совѣтъ Графа освѣтилъ его, какъ солнце. Онъ разцѣловалъ его, навалъ «отцомъ» и всей душой привязался къ Графу, за неимѣніемъ другихъ привязанностей. А скучающій Графъ тоже привязался къ нему: онъ не могъ недѣли пробыть безъ Кума, безъ этой веселой, шутливой, добродушной натуры. Графъ шутилъ надъ нимъ, хохоталъ, любилъ слушать разсказы о его похожденіяхъ и привыкъ къ нему.

Да, Кума всѣ любили, любило даже начальство, которое онъ потѣшалъ своей эксцентричностію; только послѣднее побаивалось, какъ бы его когда-нибудь не убили. И опасенія эти были справедливы: на Кума не одинъ разъ были дѣлаемы нападенія, и только благодаря своей невѣроятной силѣ, онъ успѣвалъ уходить цѣлымъ. Впрочемъ, Палестина, въ которой жили наши герои, несмотря на близость промышленныхъ центровъ, была еще настолько патріархальна, что Кумъ могъ вполнѣ расчитывать прожить еще долго, изрѣдка только отдѣлываясь кулаками.

Третій сверстникъ Графа — былъ мужикъ Провъ, лѣтъ сорока, мельникъ, суровый и неразговорчивый, «бирюкъ», человѣкъ трезвый, добросовѣстный, умный, но крутой и вспыльчивый. Онъ всего годъ, какъ вышелъ изъ тюрьмы, гдѣ просидѣлъ три года, приговоренный присяжными за убійство отца, безъ предвзятаго намѣренія, въ запальчивости и раздраженіи. Огецъ его, прежде крутой большакъ большой семьи, послѣ раздѣла и паденія своего авторитета, «сбился съ пахлей», запилъ и опустился до того, что сталъ воровать. Такъ какъ онъ, по раздѣлу, жилъ у старшаго сына, Прова, то послѣдній, дорожившій своей репутаціей умственнаго мужика, не могъ сносить отцовскаго «поведенія», тѣмъ болѣе, что его домъ постоянно подвергался обыскамъ, облавамъ отъ міра и начальства. Однажды, раздраженный, онъ ударилъ старика хомутомъ — и старикъ черезъ нѣсколько дней умеръ.

Таковы были гости и пріятели Графа, а вмѣстѣ съ нимъ и Петра. Вся эта компанія, вмѣстѣ съ Петромъ, во всей окрестности была извѣстна за преимущественно «умственныхъ мужиковъ». Они жита довольно обособленной жизнью, имѣли мало сношеній съ той «деревенской интеллигенціей», преимущественно обитавшей въ волости, селѣ Добромъ, представителями которой являлись бойкіе кулаки-коммерсанты, или пьяницы, какъ кулакъ Маркушка, старшина, писарь, церковнослужители, адвокатъ, управляющіе и прочій людъ, заправлявшій «крестьянскимъ самоуправленіемъ» Вся эта «деревенская интеллигенція» жила столь безцеремонною жизнію, лишенною какой-либо умственности и даже внѣшней порядочности, что Петръ не находилъ никакихъ побужденій сходиться съ нею близко, хотя и сталкивался «по дѣламъ, но сдержанно и холодно. Графъ относился къ ней съ обычнымъ равнодушіемъ. Народъ же различалъ эти два аристократическіе слоя, назвавъ однихъ просто „грабителями“, а другихъ — „себялюбцами“.

Вскорѣ послѣ Пимановъ пріѣхалъ и Петръ, а вслѣдъ за нимъ пришли два молодые человѣка, тоже родственники жены Графа: одинъ обучался въ школѣ ваянія и живописи въ Москвѣ, другой былъ только что вышедшій изъ философскаго класса семинаристъ. Оба молодые человѣка были одѣты уже вполнѣ по-цивилизованному, въ глаженыхъ сорочкахъ и черныхъ сюртукахъ, и держали себя хотя непринужденно, но съ достоинствомъ. Одного изъ нихъ — художника — Митродоръ Графъ содержалъ на свой счетъ въ Москвѣ, а съ другимъ, котораго звалъ „ученымъ“, любилъ, отъ нечего дѣлать, бесѣдовать; этотъ же „ученый“, юноша крайне наивный, непосредственный и экспансивный, былъ радъ всякому случаю, чтобы высыпать запасъ своей „учености“; онъ часто и увлеченно развивалъ съ графомъ дарвинскую теорію, сообщалъ о послѣднихъ успѣхахъ электротехники, а Графъ подсмѣивался надъ нимъ, нарочно подзадоривалъ и подразнивалъ, и все-таки слушалъ и бесѣдовалъ съ нимъ съ удовольствіемъ, хотя снисходительнымъ, конечно. Нельзя не сказать, что оба эти молодые люди, стоявшіе къ Графу въ совершенно естественныхъ и непосредственныхъ отношеніяхъ, имѣли на него нѣкоторое вліяніе! Такъ они уговорили его стать попечителемъ мѣстной народной школы, для которой, по ихъ указаніямъ, накупилъ онъ книгъ, и только перебранка изъ-за чего-го съ мужиками заставила его снова — „зѣвнуть“ и опять уйти въ свой „спокой“.

XXIII.

Какъ всегда бываетъ въ началѣ такихъ сборищъ, разговоръ шелъ вяло; Графъ угощалъ водкой и виномъ, многіе выпивали, крякали, но молчали. Только Кумъ умѣлъ выпить три рюмки, сопровождая каждую довольно-таки избитыми прибаутками. Графъ, какъ будто, даже обрадовался приходу молодыхъ людей.

— Ну-ка, господа! Водочки! подхватилъ онъ ихъ, едва они успѣли положить шапки.

— Можно, сказалъ „ученый“ и выпилъ. Художникъ отказался.

— Ну, такъ что-жь, господа, будемъ землю дѣлить? спросилъ Графъ, съ шутливымъ заигрываніемъ, очевидно, больше для того, чтобы потѣшить своихъ гостей.

— Будемъ, сказалъ юноша наивно-убѣжденно, закуривая папиросу.

— И прекрасно-съ. Мужику земли надо… А посмотрите сколько ее кругомъ зря валяется!.. Вѣдь это государству ущербъ… Между тѣмъ подати большія… Хорошему мужику житья нѣтъ. Посмотрите, то и дѣло драки, неурядица… Какъ мужику жить?.. Мужикъ любитъ спокой да миръ. Ему воевать некогда…

— Что мы за вояки! подхватили Андронъ и Сергѣй: — ты намъ земли дай — всѣ мы и довольны. Разложи-ка на всѣхъ подати, такъ мы тогда вдвое еще уплатимъ, чѣмъ теперь…

— Вѣрно… Мужику земля нужна, а барину зачѣмъ?.. Это не барское дѣло, сказалъ Графъ. — Баринъ пускай жалованье получаетъ за свое дѣло…

Выпивавшіе гости разсѣлись по мѣстамъ, приготовляясь почтительно слушать дальнѣйшее продолженіе диспута. Кумъ, выпивъ опять залпомъ три рюмки и торопливо закусивъ, какъ будто боясь, чтобы его чавканье не помѣшало разговору „умныхъ людей“, сѣлъ на прежнее мѣсто, широко разставивъ свои тумбообразныя ноги, укрѣпивъ на колѣнахъ фертомъ руки, и съ наивно-ребяческимъ выраженіемъ широкаго лица уставился на Графа и юношу. Петръ налилъ рюмку вина и поставилъ около себя. Онъ вовсе не вмѣшивался въ разговоръ; онъ не одинъ разъ слыхалъ все это отъ Графа, но вмѣстѣ съ тѣмъ и зналъ, что Графъ всѣ эти разговоры велъ такъ, зря, отъ скуки. Онъ не понималъ зачѣмъ эти разговоры. Онъ понималъ разговоръ „сурьёзныхъ людей“ — наединѣ съ глазу на глазъ, „по дѣлу“, чтобы за нимъ, за этимъ разговоромъ, немедленно, завтра же слѣдовало это „дѣло“. Петръ не понималъ убѣжденія „словомъ“, или лучше не любилъ его, считалъ пустымъ „времяпровожденіемъ“: это было органическое отвращеніе, воспитанное въ немъ многоголосымъ, шумливымъ, болтливымъ, „рукосуйнымъ“ міромъ, въ которомъ сплошь и рядомъ, за самыми дружелюбными бесѣдами слѣдовали или потасовки, или вообще дѣянія, прямо противоположныя тому, о чемъ говорилось за минуту передъ тѣмъ. Впрочемъ, надо сказать, что Петръ ѣхалъ къ Графу въ довольно оживленномъ настроеніи духа, и только встрѣтивъ у него столь разнообразную публику и притомъ „постороннихъ людей“, каковыми онъ считалъ художника и семинариста, несмотря на ихъ близость къ Графу, снова ушелъ въ себя. Напоминали ли ему эти „посторонніе люди“ что-либо тяжелое изъ прошлаго, или почему-либо другому, только онъ, какъ и сектантъ, также ревниво охранялъ свою святыню, боясь вынесть ее на торжище или неосторожно расплескать.

— Ты, святитель, выпьешь что ли? смѣясь спросилъ Графъ сектанта: — или нѣтъ? Гдѣ ужь тебѣ!.. Вѣдь ты самъ „сосудъ“! подшутилъ Графъ съ обычнымъ цинизмомъ, съ которымъ онъ вообще относился къ религіозному настроенію.

Сектантъ, въ отвѣтъ, тотчасъ-же приподнялся и сталъ поспѣшно и конфузливо раскланиваться; на лицѣ его выразилась такая робость, такая умильная мольба, какъ будто Графъ готовился расшибить сразу весь его „сосудъ“.

— Ну, сиди, сиди… не соблазняйся! замахалъ ему Графъ рукой.

Всего больше удовольствія эта сцена доставила старому дьячку, который, покачиваясь на стулѣ всѣмъ туловищемъ, беззвучно смѣялся, искоса поглядывая на сектанта.

— Вотъ вы разговариваете про землю, началъ опять Графъ, выпивъ рюмку наливки, закусывая и обращаясь къ „ученому“ юношѣ: — конечно, вы только что ежели по теоріи… Ну, только что самаго дѣла касающее вы еще молоды понимать… Вотъ вы говорите — земля… Землю тоже надо отдать съ разборомъ, чтобы она въ надлежащія руки шла… А то вѣдь зря, пожалуй, разбросать все можно… Вотъ у барина сколько земли, а что изъ того!.. Онъ вонъ на двухъ лаптяхъ бьётся, показалъ Графъ на Пимановъ: — да отъ податей прѣетъ, а у барина земля валяется!… То-то и есть… Отдать можно (я про себя тоже скажу — мнѣ земля для оборота нужна; у меня въ ней деньги въ оборотѣ: отдай мнѣ деньги, я землю отдамъ… Я самъ говорю: она мнѣ не къ рукамъ)… Отдать, говорю, можно, да чтобы съ умомъ… Ты вотъ ему отдай, хозяину, онъ ее выведетъ въ лучшемъ видѣ, онъ ее устроитъ… А ежели ты ошалѣлому народу отдашь, пьяницѣ, дураку… Равнять! равнять можно, да между кѣмъ… Ну, землю поровняешь, а дурака съ умнымъ развѣ уравнять можно?.. Это вотъ господа-бояре такъ полагаютъ, потому какъ для нихъ мужикъ не иное что, какъ дуракъ… Съ дуракомъ-то жить легче!.. Барину дуракъ нуженъ…

Графъ что-то хотѣлъ сказать, можетъ быть, порѣзче, но замялся и промолчалъ.

— А дурака въ народѣ стало, что ни часъ, все больше, ошалѣлымъ народомъ хоть прудъ пруди… А за ошалѣлымъ народомъ кабакъ растетъ!.. Ошалѣлый народъ гуляетъ, а хорошему человѣку житья нѣтъ… Вотъ они, энти самые порядки-то… А барину что! Барину мужикъ только деньги принеси — онъ ему все дозволитъ… Онъ все распуститъ… Ему умнаго мужика не надо…

Но тутъ Графъ опять промолчалъ.

— Что же вы… Вы вотъ умный человѣкъ… Что-же вы только разговоры разговариваете, а дѣла не дѣлаете?.. Зачѣмъ вы въ волость грабителей напустили!… Сами бы дѣлали, сказалъ юноша.

— Дѣлали мы… Ха, ха! дѣлали! захохоталъ Графъ, подмигивая гостямъ, какъ будто имъ была извѣстна вся таинственная исторія этихъ „дѣлъ“.

И всѣ гости увѣренно и тоже посмѣиваясь закачали утвердительно головами.

— Ничего вы не дѣлаете… Только барышничаете… Торговлей…

— Что-жь торговля?… Торговля — дѣло спокойное… Мы не грабимъ… А коли само въ руки течетъ, такъ не дуракъ я промежь пригоршней пропускать… А не дѣлаемъ, такъ значитъ и не зачѣмъ, почтенный… Не та намъ разцѣнка, чтобы мы стали дѣлать… Цѣна не та-съ, все внушительнѣе, но и таинственнѣе на что-то намекалъ графъ: — по этой цѣнѣ мы не ходимъ-съ: себѣ дороже, почтенный! повторилъ Графъ, все больше и больше иронически посмѣиваясь и начиная позѣвывать…

Въ концѣ разговора, Петръ тихо всталъ и ни для кого незамѣтно прошелъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ сидѣли гостьи вкругъ самовара и жены Митродора. Онъ замѣтилъ Аннушку, которая придвинула стулъ за дверь, и изъ этой засады пристально вглядывалась въ Петра, въ Графа, во всѣхъ этихъ „умственныхъ людей“…

— Давно бы вы, Петръ Вонифантьичъ, къ намъ пожаловали… Пускай они тамъ разговариваютъ по сурьёзному! сказала жена Графа. — Не все въ сурьёзъ жить, когда-нибудь и чай надо пить да орѣхи грызть…

— Я не разговаривалъ, отвѣтилъ Петръ.

— И лучше. Посидите-ка съ нами.

Петръ неловко подошелъ къ Аннушкѣ, видимо пересиливая себя.

— Что это вы… разговоры слушаете? спросилъ онъ ее тихо.

— А что? Али намъ ужь, деревенскимъ дуракамъ, умныхъ людей и послушать нельзя, вспыхивая румянцемъ, отвѣтила Аннушка.

— Да нечего слушать… Вѣдь это такъ, разговоры. Митродоръ Васильичъ, отъ скуки больше…

— Можетъ быть вамъ отъ скуки, а намъ въ новинку.

— Кажется, вы въ недавнее время кого-то журавлями обозвали? пошутилъ Петръ и изподлобья смотрѣлъ на Аннушку начинавшими блистать глазами.

— Съ досады, отвѣтила Аннушка, взглянувъ на него такими же блестящими глазами: — очень ужь вы надменны… Очень вы насъ ужь за ничто почитаете, деревенскихъ.

— И въ деревнѣ есть люди всякіе, проговорилъ Петръ, плохо вдумываясь въ свои слова: въ эту минуту онъ былъ весь поглощенъ чѣмъ-то, охватившимъ все его существо; онъ чувствовалъ, какъ у него начинало сильно биться сердце, какъ кровь горячимъ потокомъ переливалась то въ груди, то въ спинѣ, вотъ она бросилась въ лицо, подступила къ глазамъ. Онъ самъ чувствовалъ, что его глаза блестѣли… Въ немъ загоралась страсть при видѣ этой красивой, здоровой, черноволосой дѣвушки, у которой алая кровь горячо проступала сквозь смуглую кожу. Петръ отмахнулъ со лба волосы и, съ непривычнымъ для себя оживленіемъ, сказалъ, сдерживая голосъ:

— Желаете прокатиться въ шарабанѣ? У меня конь хорошій.

— Желаю, стыдливо выговорила Аннушка.

— Я приготовлю… А вы соберитесь…

— Хорошо.

Петръ, въ волненіи, раскраснѣвшись, отыскалъ свою фуражку и незамѣтно выскользнулъ изъ избы.

Аннушка, вся пунцовая и тоже взволнованная, стыдливо подошла къ матери и тихо ей что-то шепнула.

Катерина Петровна таинственнымъ взглядомъ обмѣнялась съ женой Графа; обѣ улыбнулись.

— Ступай… что же? сказала Катерина Петровна тихо дочери: — только ты постепеннѣй держись. Вѣдь здѣсь — не у насъ… Здѣсь на все смотрятъ… Своихъ не срами… Ты больно востра вѣдь…

Аннушка неторопливо одѣлась, какъ будто нарочно сдерживая слишкомъ уже шибко говорившее въ ней внутреннее волненіе; именно только волненіе, но не любовь. Этой таинственной, то пылкой, то тихой, замирающей симпатіи не чувствовали ни она, ни Петръ. Когда они сѣли рядомъ въ плетеный шарабанъ, и рослый, карій жеребецъ понесъ ихъ за село, они оба чувствовали только одно замираніе… Что-то захватывающее духъ, неотвратимое, непонятное, не столько пріятное, сколько жгучее охватило ихъ. Такъ иногда встрѣтятся двѣ страстныя натуры, бросятся другъ другу въ объятія, выпьютъ залпомъ всю чашу страсти — и разойдутся… И будутъ уходить другъ отъ друга все дальше и дальше, какъ будто между ними образовалась столь же сильная отталкивающая сила, на сколько сильна была раньше сила притяженія. А бываетъ, что живутъ вмѣстѣ, холодныя, какъ льдины.

Яркое, но чуть грѣющее осеннее солнце играло на легкомъ покровѣ кое-гдѣ лежавшаго по сторонамъ дороги перваго снѣга. Быстро, плавно, ровно катился шарабанъ по промерзлой и гладкой, какъ холстъ, дорогѣ. Гулко и звонко раздавался равномѣрный и твердый ударъ копытъ хорошей лошади. Петръ, держа въ обѣихъ рукахъ натянутыя возжи, Аннушка, судорожно схватившаяся за край шарабана, оба, съ устремленными вдаль глазами, не глядя другъ на друга, затаивъ дыханіе, словно окаменѣли. А лошадь все несла въ необозримый просторъ.

— У васъ такой же домъ, что у Митродора Васильича, спросила Аннушка, когда, наконецъ, Петръ пріостановилъ лошадь, поворачивая назадъ.

— Да; такой же…

— Хорошо, я думаю, жить вамъ… Спокой, чистота… Благородно… Шуму этого нѣтъ, безъ пути, безъ толку…

— Да, этого нѣтъ… Только скучно…

— Что такъ?

— Хозяйства настоящаго нѣтъ. Домъ большой, только пустой… Я люблю, чтобы кругомъ все кипѣло… около дѣла… А вокругъ меня такихъ людей нѣтъ… Это вотъ ежели Митродоръ Васильичъ, такъ ему все равно..

— Вотъ каково въ жизни бываетъ… Вонъ у насъ въ деревняхъ — въ одной избѣ сколько народу живетъ, ребятишекъ однихъ сколько, а и вся-то изба въ два окна… Не знаютъ куда отъ тѣсноты дѣться. Одна моя подруга недавно замужъ вышла въ такую семью. Говоритъ: „не знаю ужь какъ и зиму прожили!“ Холодъ, а она родила. Ребенка окутать не во что. Всѣ ребятишки перехворали… Сами всѣ, большіе-то, переругались. Изъ-за угла ссорятся. Отъ тѣсноты не знаютъ куда разбѣжаться… А вотъ у васъ — вишь какіе хоромы, а пустые стоятъ. Что вы раньше не пріѣзжали, я бы васъ на своей подругѣ сосватала… Она хорошая. То-тобы она вздохнула отъ такого житья! А то сердце надрывается на нее смотрѣть. Вотъ тоже сестра Паша…

— Мнѣ, можетъ, вашу подругу не надо было бы, замѣтилъ Петръ, улыбнувшись.

— Какую же вамъ надо… городскую?

Но Петръ нарочно сталъ хлыстать усиленно возжами лошадь, и та понеслась такъ быстро, что Аннушка невольно схватилась за руку Петра.

— Не бойтесь, сказалъ онъ. — И снова оба они замерли, какъ окаменѣлые, снова блиставшими глазами упорно смотрѣли вдаль.

То былъ единственный „любовный“ разговоръ, который вели между собою Петръ и Аннушка.

Затѣмъ, что-то сразу кѣмъ-то было сдвинуто, пущено въ ходъ колесо машины, все невѣроятно быстро завертѣлось и закружилось…

Послѣ того, какъ гости Графа разошлись, за исключеніемъ Пимановъ, Петръ увелъ Митродора въ другую половину дома.

— Что ты? спросилъ Графъ, подозрительно смотря въ взволнованное лицо Петра.

— Надо начинать, сказалъ Петръ: — сватай! И онъ улыбнулся.

— Одумалъ?

— Одумалъ… Только ты, того, Митродоръ Васильичъ… Какъ бы это поскорѣе. Безъ всякихъ этихъ тамъ, деревенскихъ… Ну, знаешь… Вѣдь у нихъ тамъ это всякая… такая церемонія… Не люблю я.

— Загорѣлось!.. Успѣешь!

— Нѣтъ, все одно… Только не люблю… Я бы, по своему, прямо къ попу — да и въ домъ… А то эти, дружки, плясы… народъ… Ты ужь, пожалуйста, какъ-нибудь того.. безъ церемоніи…

— Нельзя, братъ… Ихъ тоже еще не скоро уломаешь… Еще они вотъ поломаются… Ну, а сама-то что? Какъ у васъ?

Петръ въ недоумѣніи взглянулъ на Графа.

— Ну, да это ужь само собой, прибавилъ Графъ, сообразивъ, что этотъ вопросъ былъ здѣсь неумѣстенъ. Онъ судилъ по себѣ. Но Петръ и Аннушка были „влюблены“ по своему.

---

Какъ ни старался Петръ сократить „церемонію“, тѣмъ не менѣе, ему удалось обвѣнчаться только черезъ два мѣсяца.

XXIV.

Минула зима. Вслѣдъ за потокомъ первыхъ весеннихъ лучей, все оживилось въ деревнѣ: вчера медленно двинулся снѣгъ по холмамъ, сегодня — напружились воды и, какъ будто отъ вздоха проснувшихся рѣкъ ледъ поднялся, треснулъ и медленно-плавно тронулся, а на завтра — вздохнула прогрѣтая солнцемъ земля и влажногустые пары повисли надъ нею. Торопливо съ палатей сползли мужики; хлопотливыя бабы, крестясь, выгоняли скотину на потныя нивы. Еще на поляхъ листокъ не пробился, не высохла въ улицахъ грязь, а ужь всюду движенье, шумъ, суета: тамъ, провожаютъ въ работу артели; съ топорами, пилами, толпясь, по улицамъ ходятъ отцы, сыновья и мужья; обливаясь слезами, матери въ путь снаряжаютъ подростковъ; здѣсь, шумно-крикливые сходятся сходы, на выборъ мірскихъ цѣловальниковъ, мѣрщиковъ, вытныхъ и, выйдя въ поля, покрестившись, равняютъ межь всѣми еще неоттаявшую грудь кормилицы-пашни. Гдѣ еще мирно, согласно завѣтамъ отцовъ, совершаютъ дѣло мірского равненья, полагая предѣлъ жаднымъ инстинктамъ; гдѣ — уже шумно и буйно, подобно голоднымъ ягнятамъ, что алчно рвутъ другъ у друга, толкаясь, полное вымя вернувшейся съ пастбища матери… Всюду „зеленымъ шумомъ“ загудѣла весна, всѣхъ пробуждая въ деревнѣ. Такъ отдыхающіе близь божьяго храма странники, вдругъ заслыша первый ударъ съ колокольни и скрипъ отворяемой двери, суетливо шумной толпой, подбирая на спины котомки, спѣшатъ на призывные звуки.

Вотъ ужь сошло половодье; ковромъ зеленѣющихъ всходовъ, покрылись поля; на припекѣ весенняго теплаго солнца окрѣпли дороги; слѣдомъ за артелями ихъ оживили другія толпы: то переселенцы двинулись съ сѣвера къ юго-востоку. Длинный рядъ самодѣльныхъ фуръ тянулся, тяжело нагруженный хозяйственнымъ скарбомъ. Отцы, крупно шагая сбоку дороги, бичами коней погоняли; матери, окруженныя стаей крикливыхъ ребятъ, лѣпились поверхъ высокихъ возовъ, какъ пчелы около улья, когда пчеловоды переносятъ ихъ съ мѣста на мѣсто. Медленно двигались фуры, истомленныя клячи едва постромки тянули и часто, въ гору поднявшись, долго стояли, разставивъ дрожащія ноги и тяжко дыша. Да и сами путники дѣлала часто привалы. Достигнувъ большого селенія, таборомъ, словно цыгане, близь околицъ становились. Зажегши костры, готовили матери кашу, подростки хворостъ сбирали, а мужья и отцы расходились во окрестнымъ селеньямъ, прося подаянья. Всюду охотно имъ помогали крестьяне, видя ихъ грустно-смиренныя лица, и, собравшись толпами вкругъ нихъ, долю слушали ихъ полные скорби разсказы. Такъ, ежегодно капля по каплѣ, насыщаютъ крестьянскую душу и умъ волны народнаго моря, переливаясь отъ края до края…

---

Троицынъ день былъ. Нынче три праздника выпало кряду. Старый Пиманъ съ сыновьями, вымывшись въ банѣ, вышелъ подъ вечеръ къ воротамъ — на улицу. Здѣсь они рядомъ сѣли на лавку, предавшись обычному отдыху на виду у деревни. Давно ужь они тутъ не сидѣли. Много нынче дѣлъ у Пиманова: то свою землю вспаши, то поспѣвай къ зятю, то въ Волчій поселокъ. Свою деревенскую улицу только и знали они, когда уѣзжали досвѣту въ поле, или возвращались съ поздней зарею. Случалось, всей вытью на недѣлю они уѣзжали въ поля.

— Ну, вотъ и вы проявились!.. Пора бы и отдыхъ ужь знать… Пора бы и свой міръ провѣдать, говорили, шутя, подошедшіе къ нимъ сосѣди: — совсѣмъ вы отъ улицы нашей отбились! По цѣлымъ днямъ васъ не видишь… Отбились отъ міра.

— Точно, давненько на улицѣ мы не гуляли… Вотъ попарили кости, да вышли ихъ поразмять, отвѣчали довольные тѣломъ и духомъ Пиманы.

— Вы поди ужь совсѣмъ позабыли, что и творится въ міру… Въ довольствѣ да въ счастьи другихъ забываешь скоро.

— А что?

— Да такъ… Къ слову… Вонъ вы всю зиму свадьбу играли, да по усадьбамъ купецкимъ гуляли… А теперь накинулись вотъ на работу…

— Что-жь, слава Богу!.. Всякому дай Богъ… Мы довольны теперь… Чего же намъ больше?.. Больше желать намъ не надо… Бога зачѣмъ же гнѣвить?.. Говоримъ: всякому дай Богъ, а мы слава Богу, довольны! такъ отвѣчалъ счастливый Пиманъ.

— Слава Богу, что говорить!.. Законнѣе счастья не сыщешь… Мы и то говоримъ на міру: вотъ счастье Пиманамъ!.. Да стоятъ, что говорить!.. Счастье ваше къ рукамъ… Кто скажетъ иное? Про васъ другого не скажешь: видимо всѣмъ, что у васъ подъ сохой сама пашня поетъ… Вамъ завидовать грѣхъ!.. Какъ бы такъ-то къ рукамъ да у всѣхъ въ мірѣ… А въ мірѣ другое… Весь и грѣхъ на землѣ, думать надо, отъ этого самаго вышелъ… Кому не къ рукамъ — у того всего много, а кому къ рукамъ — у того нѣтъ ничего… Вотъ взять хоть бы землю: сколько земли поглядишь, а народу тѣсно!.. Не прямое ли дѣло, что Бога гнѣвимъ понапрасну!

Такъ говорили хозяйные люди.

— Вотъ вы не знаете, сколько нынче переселенцу мимо насъ провалило… Изъ годовъ вонъ! Шли и прежде, да все же не такъ… Говоримъ: что вы, братцы, ровно сбѣсились! вѣдь отъ родного гнѣзда отрываться не шутка!.. Тѣсно, слышь, стало: отъ тѣсноты… Да куда же божья земля подѣвалась, толкуемъ: — нѣмецъ что ли пришелъ къ намъ? смѣемся. Какъ нѣтъ земли! Земля есть, да не у рукъ, говорятъ: — что было, и ту обобрали міроѣды… Тѣсно и тѣлу, а съ тѣломъ и душѣ утѣсненье…

— Что говорить, одно къ одному…

— Поразсказали всего!.. Къ ночи припомнить — волосы встанутъ!.. Говорили одни: оттягалъ вишь у нихъ міроѣдъ клинъ земли, а и то ужь они кое-какъ перемогались… Выставилъ міроѣдъ косцовъ… А матери всѣ собрались да подъ косы и побросали младенцевъ!..

— Господи-батюшка!.. Еще милосердъ Онъ, должно, къ намъ, создатель! сказали Пиманы.

— Поразсказали всего, продолжали сосѣди. — Въ чужѣ страхъ забираетъ… Тоже вотъ — драку, убивства… Бросили землю промежду себя равнять.

— Сохрани Господъ и помилуй!..

— Да ужь и та мысль западаетъ, какъ послушаешь этихъ разсказовъ: не дойти бы и намъ… Похожаго тоже не мало… Недаромъ нонѣ вальковщина вся бѣгаетъ слушать эти разсказы… Больной больному вѣсть подаетъ… Вотъ и теперь половина нашихъ ушла, а ребятишки еще съ обѣда почесть всѣ убѣжали…

— Развѣ стоятъ и теперь? спросилъ старшій Пимановъ сынъ.

— Стоятъ… Вотъ на трахту, версты за двѣ отсюда, таборъ разбили… Семей, слышь, съ полсотни… Съ Олонца идутъ…

— Надо сходить, сказали Пиманы, сгарая любопытствомъ: — послушать, какъ люди живутъ въ дальнихъ краяхъ… А то такъ, за работой, совсѣмъ одичаешь!..

— Дѣло одно! подтвердили сосѣди: — какъ разъ одичаешь… Мина не даромъ припомнишь: работать — работай, а на народъ все выбери время сходить; на народѣ мякнетъ душа!..

— А гдѣ онъ? Неужь съ богомолья еще не вернулся? разомъ спросили Пиманы, чуть не впервые вспомнивъ о Минѣ.

— Нѣтъ еще, нѣтъ, то-то и дѣло!.. И мы ужь взыскались… Ѳедоръ его чуть не всю волость съ ногъ сбилъ: все начальство тревожитъ… Да какъ же инако? Надоть работать, земля вѣдь не ждетъ, а его нѣтъ, какъ нѣтъ!.. Ругательски баба ругаетъ его!.. Да и жалко, точно, ее: Янько тоже, должно быть, въ отца уродился. Работать не шустеръ, нѣтъ прилежанья большого… Какъ мало время, такъ и закатится кто его знаетъ — куда… и бьетъ тамъ баклуши… О пасхѣ вонъ выдумалъ въ городъ ходить, отца вишь все ищетъ… А дѣло-то проще: сталъ попивать.

Такъ говорили сосѣди, медленнымъ шагомъ двигаясь съ Пиманами къ переселенцамъ. Но Пиманы молчали, и только Андронъ, немного спустя, мимоходомъ замѣтилъ: „противъ судьбы не пойдешь“!

И вздохнувши на эти слова, всѣ повели разговоръ о хозяйственномъ дѣлѣ.

---

Вотъ и переселенческій таборъ. Убого стоитъ онъ на голомъ, скотиной утоптанномъ выгонѣ. Не было здѣсь ни шатровъ, ни палатокъ; только на вздернутыхъ кверху оглобляхъ висѣли рогожи и тѣмъ защищали сидѣвшихъ подъ ними отъ зноя и непогоды. Солнце давно золотилось. Въ полумракѣ розово-желтой зари сновали тѣни, вкругъ теплинъ, бросавшихъ на нихъ прихотливые лучи. Плакали малыя дѣти. Матери ихъ окликали. Подростки безпечно чехардою играли, какъ будто желая пришедшимъ гостямъ показать свою ловкость. Старики и старухи, молча сидя у костровъ и широкимъ размахомъ крестясь, жевали скудныя крохи. Изъ хозяевъ — иные еще доѣдали ужинъ, другіе-же въ растяжку лежали между колесъ. Вдали, силуэты лошадей чернѣли… У послѣдней только телеги толпился народъ любопытный, прибѣжавшій изъ деревень. Были тутъ люди всякаго пола и возраста. Молча стояли они, запрятавъ руки въ карманы, и кому-то внимали, изрѣдка только прерывая односложнымъ вопросомъ или невольнымъ возгласомъ.

Передъ ними, близь котелка, въ которомъ варился картофель, стоялъ высокій, костлявый, въ старой шинели, сѣдой ветеранъ. Былъ онъ очень дряхлъ, но держался все еще выправки, бравой и строгой; носъ и глаза у него постоянно были влажны; щетиной торчали усы и небритый подбородокъ. Одѣтъ хотя онъ въ рубищѣ жалкомъ, но видно изъ всѣхъ здѣсь онъ былъ веселѣе. Бойко лилась его рѣчь, свѣтло и радушно глядѣли глаза, и часто всѣ его кости оживленно двигались, когда говорилъ онъ или громко самъ же смѣялся разсказу. Такъ былъ онъ неунывающъ, и бодръ, и вѣрой проникнутъ, какъ будто Израиля велъ въ обѣтованную землю, гдѣ молочныя рѣки текли, гдѣ теплое солнце весь день не заходитъ, гдѣ жатва сбирается дважды, гдѣ правда, довольство, свобода… Видно, что путникамъ былъ онъ немалой утѣхой въ длинномъ пути, такъ какъ доселѣ они не скучали, можетъ быть, въ сотый разъ ужь слушая разсказы его, и многіе, тутъ же собравшись, слушали молча. Близъ котелка, у огня, тихо прижались другъ къ дружкѣ двѣ дѣвочки и глубоко дремали подъ эти разсказы. Но какъ будто стыдясь заснуть при народѣ, пока ихъ дядя говорилъ, вдругъ просыпались и долго терли пальцами глаза.

— Польшу мы воевали, говорилъ старикъ, обводя всѣхъ радушнымъ взглядомъ: — Тоже вотъ было… Тяжело жилось тамъ народу. Мы ужь люди вольные были, а они все еще проживали при барахъ… А бары у нихъ были не нашимъ чета… Что нашъ баринъ!.. Супротивъ ихнихъ нашъ баринъ такъ… дворецкій… Все одно, что по ихпему шляхта… Баринъ же былъ у нихъ панъ ясновельможный!.. Такъ вотъ какъ: у насъ былъ баринъ одинъ, у нихъ же и подъ барами баре стояли: сами лакеи барскаго званія были… Народъ же и близко къ барскимъ хоромамъ не смѣлъ подходить, не то что сапогъ господину почистить! Рабъ былъ хлопъ, быдломъ его звали: по нашему просто, значитъ, скотина… Какъ скотина-же и пилъ онъ, и ѣлъ… Не зналъ ни хаты своей, ни земли. Изъ дня въ день шляхта гоняла его на работу къ панамъ. А паны, такъ тѣ и говорить съ нимъ гнушались… Быдло — одно!.. Только — крестьянина Богъ не покинетъ… Заслышали хлопцы, что царь даровалъ намъ свободу. Ожили духомъ — и ну бунтоваться. Выбрали тутъ ходоковъ и къ самому государю послали… „Что, говоритъ государь, вамъ, братцы, надо?..“ Да вотъ, говорятъ, государь, бунтоваться хотимъ, тяжко намъ жить у господъ, тяжко безъ правды и воли намъ жить… Просимъ тебя, государь, окажи намъ великую милость: дай намъ своего короля, чтобы у него мы защиту нашли отъ шляхты и пановъ… Нѣтъ у насъ короля, чтобъ стоять за крестьянскій народъ, чтобъ далъ намъ свой хлѣбъ, скотъ свой и хату!..» Хорошо, говоритъ русскій царь, вашему правому дѣлу я помогу… Только не дамъ я вамъ своего короля, а вы мнѣ покоритесь… согласны? — Какъ не согласны! кричатъ: — да мы всей душой, только дай намъ защиту отъ пановъ! Ну, говоритъ царь — хорошо коли такъ: ступайте домой, со Христомъ, а я пришлю къ вамъ свое храброе войско… Вотъ насъ и послали…

— Кого-жь воевать?

— А пановъ. Ну, и пошли мы; думаемъ — самихъ Богъ порадовалъ волей, надоть и за другихъ постараться… Всѣ вѣдь одни, мужики-то, на свѣтѣ: другъ для друга надо-ль стараться? Тоже и народъ помогаетъ народу.

— Ну, какъ же вы тамъ воевали, служивый? кругомъ раздавались вопросы: — чѣмъ кончилось дѣло?

— Война была, братецъ, особаго рода: солдатъ воевалъ съ господами… Войны такія не часто бываютъ… За весь вѣкъ и самъ я одну только видѣлъ. Вышлютъ насъ роту, рощу облавить. Оцѣпимъ, да словно бреднемъ и выудимъ рощу… И что же, братецъ: все баре, все вьюношь одна молодая… Погонимъ конвоемъ, шагаютъ такъ храбро, пѣсни поютъ на своемъ языкѣ; а Варшавой погонимъ — пёньи изъ оконъ имъ машутъ платками, бросаютъ цвѣты, другія — матери, можетъ, аль сестры — плачутъ… Жалко… Вьюношь все… Вся по книжкамъ учена, наукамъ… Ну, да нельзя… Передъ крестьяниномъ царь обязанъ словомъ своимъ…

— По книжкамъ ученъ, а неправды не, хочетъ рѣшиться? замѣтили тутъ мимоходомъ.

— Да вотъ… Поди-жь ты!..

И долго разсказывалъ старый служака свою безконечную повѣсть. Между тѣмъ, какъ одни изъ пришедшихъ его окружали, другіе, подсѣвъ къ котелкамъ, вкругъ которыхъ переселенцы семьями сидѣли, тихо и съ любопытствомъ пытали: откуда? что сняло съ родимаго мѣста? И въ отвѣтъ имъ то тамъ, то здѣсь слышались только отрывистыя рѣчи:

— Нудно землей… Ренды большія — не въ мочь… Правды не стало… Міръ расшатался… Маетно… Что ни дѣлежка — драки, да брань… Велика ли землишка — и той подѣлить не съумѣемъ… Нудно душѣ… Сынъ воюетъ съ отцомъ… Братъ брата убилъ за пятерку, а ужь обоимъ было за шесть десятковъ… Помочи нѣтъ, только одни перекоры… Вотъ двѣ дѣвочки теперь у солдата… Дѣти мірскія, сиротки… Міромъ кормить отказались… Міроѣды на пьяницъ, а эти на нихъ… Ужь солдатъ за себя взялъ…

— Захирѣли — вотъ вся причина! вдругъ раздавался голосъ служаки, который, заслыша обычныя пени, то къ тѣмъ подходилъ, то къ другимъ, сопя своей носогрѣйкой: — захирѣли мои мужички — вотъ главное дѣло!.. Ну, да Богъ дастъ… Главное — духомъ не падать!.. А вы, господа, насъ не смущайте!.. Ха, ха!.. весело отзывался онъ гостямъ и уходилъ, заслыша говоръ въ другой сторонѣ.

А тамъ опять говорили:

— Вы всей деревней снялись?

— Нѣтъ… Товарищи будемъ… Съ разныхъ сосѣднихъ селеній… Мы тѣ, что смирнѣе… Воевать было намъ нудно… Остались, кто похрабрѣе… да міроѣды… Мы-же посмирнѣе… Вотъ и идемъ…

— Хорошо будетъ тамъ?

— А не знаемъ, родные… Мы за солдатомъ… Онъ насъ ведетъ… Мы ужь за нимъ… Былъ онъ тамъ, говоритъ…

— За мной всѣ, за мной!.. вдругъ опять подхватывалъ старый служака: — ничего, мужички! главное дѣло — духомъ крѣпитесь… А что будетъ всѣмъ намъ просторъ и пріятство — это будьте въ надеждѣ!.. Главное дѣло — не захирѣть!.. Вѣтромъ обдуетъ, дождичкомъ спрыснетъ, солнцемъ пригрѣетъ — хвать и другой человѣкъ сталъ!.. Вотъ въ чемъ загадка!.. Вотъ поглядите меня: мнѣ вѣдь седьмой ужь десятокъ въ исходѣ, а что извѣдалъ, такъ вѣрно изъ васъ довелося немногимъ… А вотъ глядите: чѣмъ не солдатъ!.. Бракъ и веселъ — и духомъ, и тѣломъ! А все почему? Захирѣть себѣ не далъ… Какъ чуть малость — такъ полировку… Бывало, я вамъ скажу, засядешь гдѣ въ гарнизонѣ, сейчасъ тутъ тебя и затянетъ: раскиснешь, что баба, удариться въ дрязги, изъ-за грошей станешь ругаться, душа зачерствѣетъ, просто дрянь человѣкъ!.. Гляди того, за копейку человѣка загубишь.. Только въ одномъ и спасенье было: ударишься въ ноги начальству — пустите въ походъ!.. Какъ ушелъ на свѣжее мѣсто — другой человѣкъ! Ожилъ!.. Куды что дѣвалось!.. И веселъ, и сердцемъ отмякъ… Побывалъ я вездѣ: на Кавказѣ, въ Крыму, въ Бессарабіи… Въ Финляндіи былъ раза три, у киргизъ, на китайской границѣ… И что ни разъ, только пару въ себя поддавалъ!.. Только бы новое мѣсто.. Такъ-то., любезные!.. Дѣло великое это!.. Богъ дастъ придемъ: закипитъ тутъ работа! Избы ставить, подымать новину, хлѣбушко сѣять… Дружба такая пойдетъ — не видѣли и вѣкъ!.. Вотъ вамъ и правда окажется въ яви!.. Что я же, всѣ за-ново сразу пойдемъ! Сами себя не узнаемъ! Вотъ какъ обновимся — ужь вы мнѣ повѣрьте!..

— Ужь мы за солдатомъ! твердили смиренные пахари: — мы тѣ, что смирнѣе… Пусть тамъ вояки воюютъ, а мы за солдатомъ… Служака бывалый, насъ не обманетъ..

— Ужь будьте въ надеждѣ!.. Земли, что ли, нѣтъ? Для кого? Для мужичка?.. Для мужичка земли у Господа много!.. Здѣсь нѣтъ — къ татарамъ пойдемъ; у татаръ нѣтъ — къ туркѣ пойдемъ… Главная сила, чтобы насъ пообдуло!.. А то захирѣли мы, мужички!..

Ужь заря потухала, пропѣлъ первый пѣтухъ гдѣ-то вдали, и звонко донесся сюда по росѣ его выкрикъ, а Пиманы все слушали переселенцевъ.

Сутки прошли — и двинулся дальше убогій таборъ. Скрипя и шумя, тянулся по тракту длинный рядъ фуръ. Впереди, вожакомъ выступалъ беззаботный служака, подгоняя коней веселымъ свистомъ, да сопя въ свою носогрѣйку. Несмолкаемо онъ говорилъ: то съ встрѣчнымъ прохожимъ, то обходилъ фуру за фурой и съ каждымъ ронялъ по словечку, бодрость во всѣхъ пробуждая, говорилъ и съ собакой своею, что устало плелась за телегой, и съ лошадьми. Вотъ и еще разъ повстрѣчаться съ Пиманами имъ указала судьба. Пиманы ѣхали къ зятю въ усадьбу на праздникъ.

— А! Знакомцы! весело крикнулъ служивый: — перебирайтеська къ намъ, ежели часомъ и вамъ захирѣть доведется… Пишите!…

— Дай Богъ счастливо! улыбнувшись сказали Пиманы въ отвѣтъ на скорбныя улыбки переселенцевъ: — смотри же, служивый, ведешь за собой ты горе большое!.. Будешь отвѣчать передъ Богомъ, коли это горе обманешь!..

— Я-то?! Смерти вѣрнѣе — вотъ какъ скажу! крикнулъ служака: — двухъ лѣтъ не пройдетъ — не узнаете насъ! За-ново всѣхъ предоставлю!.. Мой лѣсъ не червякъ подточилъ, а засуха!.. только бы вѣтромъ пахнуло съ весны, да спрыснуло-бы дождемъ, да солнышко теплымъ лучемъ приласкало — вотъ вамъ и зелень!.. Прощайте, милики!..

— Дай Богъ счастливо, дай Богъ счастливо! съ искреннимъ чувствомъ говорили имъ вслѣдъ Пиманы. И жалость прокралась имъ въ сердце къ путникамъ, которыхъ судьба съ родного гнѣзда погнала въ невѣдомый край, и тайная радость въ душѣ шевельнулась, что прочно теперь ихъ довольство, что ни имъ и ни дѣтямъ ужь не придется, быть можетъ, извѣдать горькую участь скитальцевъ…

Вдали, изъ-за рощи, уже виднѣлась свѣтлая, высокая, веселая усадьба умственнаго мужика.

XXV.

Не впервые подъѣзжаютъ Пиманы къ усадьбѣ умственнаго зятя, и съ каждымъ разомъ ощущеніе довольства ростетъ все больше и больше. Въ душѣ поднимаются темныя полуопредѣленныя надежды, является полусознанное, но пріятное ощущеніе общаго подъема духа, въ страшно однообразную жизнь вливается новая струя неизвѣданныхъ прежде ощущеній, интересовъ.

Вскорѣ послѣ Рождества была свадьба Петра и, такимъ образомъ, въ лицѣ его и Аннушки былъ заключенъ желанный союзъ умственныхъ и хозяйственныхъ мужиковъ. Всѣ эти Пиманы и и Ефимы были довольны, очень довольны, и цѣлая масса Пимановъ и Ефимовъ имъ сочувствовала отъ души, благословляя этотъ союзъ въ простотѣ душевной и завидуя.

Пиманы и Ефимы были довольны и вели себя настолько безукоризненно, что даже Петръ не имѣлъ никакихъ поводовъ быть недовольнымъ, и повеселѣлъ. Несмотря на всю свою замкнутость и на нелюбовь ко всякимъ церемоніямъ, онъ настолько разошелся, что позволилъ себѣ кутнуть, хотя, впрочемъ, упорно настоялъ, чтобы празднество никоимъ образомъ не коснулось его родины, Дергачей. Медовый мѣсяцъ продолжался почти вплоть до масляницы; праздновали исключительно въ усадьбѣ Петра и Митродора Графа, ѣздили даже кататься цѣлымъ поѣздомъ въ село Доброе. Петръ не устоялъ противъ тщеславнаго желанія «утереть носъ» добросельской интеллигенціи и волостнымъ воротиламъ. Женитьба на простой крестьянской дѣвушкѣ въ этомъ случаѣ даже не была лишена особаго значенія: она выдвигала только рельефнѣе собственную силу, личную мощь Петра, его умственность и независимость. Такимъ образомъ, здѣсь женихъ показывалъ не свою невѣсту, а самого себя. На праздникахъ Петра, если не было много народу, зато они были однороднѣе: тутъ не было никакихъ «почетныхъ» лицъ, даже старшину не позвали. Священникъ былъ принятъ очень холодно и, получивъ тотчасъ послѣ проводовъ молодыхъ отъ вѣнца должное, принужденъ былъ скоро со всѣмъ причтомъ отретироваться во свояси. Главными гостями Петра были тѣ «умственные люди», со многими изъ которыхъ мы познакомились въ предыдущей главѣ. Душой компаніи былъ Кумъ, неистощимый на всякія шутовства, а украшеніемъ — почтенный сектантъ, Макаръ Макарычъ Кочергинъ, и только на первые дни свадьбы пріѣхавшій Еремѣй Еремѣичъ Строгій. Впрочемъ, недовольный тѣмъ, что на свадьбѣ не было никого изъ близкихъ родныхъ Петра — ни Ульяны Мосевны, ни дядьёвъ (справедливость требуетъ сказать, что Петръ посылалъ къ нимъ приглашеніе и получилъ отъ Ульяны Мосевны заочное благословеніе, а отъ дядьевъ — молчаливый отказъ), старикъ Строгій уѣхалъ, побесѣдовавъ только съ сектантомъ, и не завернувъ въ Дергачи. Петръ, впрочемъ, былъ вполнѣ въ этомъ утѣшенъ своими новыми родными, въ особенности благообразнымъ и обстоятельнымъ тестемъ Пиманомъ, въ которомъ Петръ, какъ ему казалось, нашелъ истиннаго для себя отца, а въ Андронѣ и Сергѣѣ — истинныхъ братьевъ.

Ныньче, какъ и всегда, Пиманы застали у Петра обычное общество. Благодушный родитель, Ванифантій Мосеичъ, продолжалъ разыгрывать роль гостепріимнаго патріарха. Со времени женитьбы сына, онъ, впрочемъ, почему-то сталъ держаться степеннѣе, надменнѣе и съ сознаніемъ собственнаго достоинства, какъ будто давая знать роднѣ, что они, собственно, передъ нимъ еще мелко плаваютъ, и что онъ — человѣкъ, раньше всѣхъ ихъ понявшій, что за птица его сынъ. Роль эту, однако, онъ не всегда выдерживалъ послѣдовательно, отчасти, можетъ быть, но внутреннему сознанію, что какое же это собственно достоинство — плавать съ Сиклетеей изъ амбара въ сѣнникъ, изъ сѣнника въ амбаръ, отчасти вслѣдствіе грубоватыхъ насмѣшекъ Митродора Графа, или непосредственно-наивныхъ замѣчаній на его счетъ разныхъ Ефимовъ. Тогда Ванифантій конфузился и, чтобы скрыть замѣшальство, впадалъ въ добродушно-натянутое шутовство. Петру все это очень не нравилось, и онъ продолжалъ обращаться съ отцомъ холодно и сдержанно. Стало это не нравиться и самому Ванифантію Мосеичу, и уже у него созрѣлъ кое-какой планъ, которымъ онъ думалъ поправить дѣло… Но это пока былъ ихъ секретъ съ Сиклетеей…

Роскошная дочь хозяйственнаго мужика, Аннушка, распустившаяся за полгода въ добрѣ и привольѣ, какъ добрая дыня, была истиннымъ украшеніемъ хозяйства молодого умственнаго мужика. Пока еще стройная, но съ упругими и полными формами, плотно вылившимися въ модныя платья, съ черной косой, съ карими съ поволокой глазами, хитро-насмѣшливо сверкавшими изъ-подлобья, она уже вполнѣ отлилась въ тонъ тѣхъ Дульциней, которыхъ любилъ навѣщать нѣкогда въ разныхъ веселыхъ «хуторкахъ» романтикъ-помѣщикъ, и которыхъ теперь отгуливаетъ мужикъ для собственнаго «обиходу». Надо было видѣть умиленіе, съ которымъ, каждый пріѣздъ свой, смотрѣли на свою распускавшуюся въ привольи «дѣвку» хозяйственные мужики, отъ которыхъ все еще наносило сѣротой и чернотой, и которые до сихъ поръ еще не съумѣли освоиться съ поведеніемъ новаго общества. Затѣмъ неизмѣнными гостями Петра были: Графъ, сектантъ Кочергинъ и Кумъ, этотъ добродушнѣйшій смертный, котораго Графъ не отпускалъ почти отъ себя. То былъ единственный человѣкъ, допущенный умственными людьми какъ увеселяющій ихъ общество элементъ. Всякое другое фиглярство было нетерпимо. Чѣмъ заслужилъ Кумъ такую льготу, тѣмъ ли, что у него умственные люди имѣли всегда возможность перехватить денегъ, или молчаливая беззавѣтность этого человѣка и непосредственность его шутливости были такъ увлекательны, что передъ нимъ не могли устоять даже такіе «серьёзные» люди, какъ сектантъ. Таково было общество и сегодня, хоть оно иногда увеличивалось, какъ приходили братья и сыновья сектанта и кое-кто изъ его подвижниковъ, столь же ревниво охранявшіихъ носимый ими въ себѣ «Храмъ божій», сколько и онъ самъ. Бывали и пріятеля Графа…

И вотъ, когда сѣрые Пиманы попадали въ это общество, имъ казалось, что они себя рѣдко чувствовали счастливѣе, или, по крайней мѣрѣ, столько же, сколько при хорошемъ урожаѣ, при прибыльной работѣ. И притомъ вдругъ почему-то они начинали находить подъ собой прочную почву, чувствовали, что самое ихъ существованіе было прочнѣе, тверже. Мало того, даже въ будущемъ мелькали для нихъ какіе-то вполнѣ осязательные идеалы: въ умственныхъ мужикахъ, передъ ними стояло какъ бы реальное воплощеніе нѣкоторой «мужицкой идеи»… Да, мужицкой идеи"… Пока живъ баринъ — будетъ жива и эта «мужицкая идея», и въ данный моментъ въ народѣ, столько же романтиковъ «мужицкой идеи», сколько романтиковъ «народной правды»…

---

— Ну, что, какъ дѣла? обыкновенно спрашивалъ Графъ, послѣ обычныхъ привѣтствій.

— Что дѣла! Дѣла у насъ за первый сортъ!

— Дѣло у насъ идетъ дружно, ходко, словно по водѣ течетъ…

— Дѣло у насъ идетъ артельно, потому дѣло въ рукахъ, отъ рукъ не отбивается, разомъ, перебивая другъ друга, размахивая руками и сіяя довольствомъ, говорили Пиманы. Это самодовольное сіяніе было столь увлекательно, что не могли удержаться отъ улыбки даже Петръ и сектантъ.

— Ну, и ладно, сказалъ Петръ: — мы, коли такъ, въ скоромъ времени машины заведемъ…

— Что намъ машины!.. Машинъ намъ не надо… Мы сами почище машинъ дѣло обдѣлаемъ… Ты насъ только къ настоящему дѣлу припусти, чтобы мы въ дѣлѣ-то вкусъ видѣли, крѣпость, такъ намъ что тогда машина!..

— Вотъ возьми моего Пимаху, такъ онъ тебѣ за двухъ машинъ постоитъ! улыбнулся старый Пиманъ.

— Что машина! продолжалъ Андронъ: — тутъ не машина, тутъ дѣло въ правилахъ идетъ, дѣло въ рукахъ… Вотъ возьмемъ хоть бы насъ: нанимали мы прежде у Моркушки землю въ одиночку, въ аренду… Ренды онъ гонитъ въ шальную голову, каждый годъ выше да выше… Съ чѣмъ сообразно!.. Такъ мнѣ на евойную-то землю можно сказать плюнуть… А вотъ какъ теперь, умственно-то все понять, вотъ какъ ты допустилъ къ ней, матушкѣ, настоящаго человѣка, да пустилъ ее не въ ренду, а изполу, или тамъ изъ третьей доли, такъ мы тебѣ тутъ умремъ на ней! Вотъ какъ!.. Да!.. да у тебя земля-то поётъ… Она не бросовая будетъ: что ни годъ, то пуще въ силу будетъ входить, потому навозу-то я въ нее не пожалѣю… Тутъ не машина, а правильнаго дѣла нѣтъ, настоящій человѣкъ къ землѣ не припущенъ…

— Вотъ переселенцы идутъ… Переселенцевъ встрѣтили, замѣтилъ Пиманъ: — тоже говорятъ: земли много, а не къ рукамъ, не у рукъ… Оттого и идетъ… переселенецъ. Земли много, а идетъ…

— Какъ земли мало! Земли много! подхватывали Андронъ и Сергѣй. — Вотъ взять хоть бы теперь нашихъ кулаковъ… Нахапали земли видимо-невидимо… А развѣ она къ рукамъ у нихъ!.. Такъ, грабительское дѣло — больше ничего. На землю-то, матушку, тяжело смотрѣть… Вся изсохла, ровно вымя у голодавой скотины… Пожалуй, дои ее безъ пути-то!.. А дай-ка эту землю деревнѣ, настоящему народу, такъ пашня-то запоетъ!.. «Мы, говорятъ, тоже за нее подати платимъ»… Да какой лядъ въ твоей-то подати, ежели одно тутъ утѣсненье… Да и царю отъ тебя доходу грошъ… Платитъ онъ, кулакъ-то, хотя, примѣрно, 10 рублей за 100 десятинъ… А ты отдай-ка ее намъ, такъ мы 30 заплатимъ… А то, нахапали земель, а сами сложа руки сидятъ…

Но тутъ Андронъ и Сергѣй почувствовали какъ будто въ ихъ рѣчь вкралось, вслѣдствіе увлеченія, что-то неладное. Дѣйствительно, въ ихъ словахъ звучало какъ будто нѣкоторое противорѣчіе, по эти противорѣчія составляютъ такой неизбѣжный, въ данный моментъ, элементъ всякой крестьянской рѣчи, что его очень рѣдко замѣчаютъ сами говорящіе. Слушающіе же или сами тоже не замѣчаютъ, а если и замѣтятъ, то или умолчатъ, или же поймутъ въ особомъ смыслѣ.

— А переселенцу идетъ видимо-невидимо, началъ опять Пиманъ: — ровно вотъ мыши, али крысы иной разъ подымутся: и идутъ, и идутъ… И Богъ ихъ знаетъ — куда и изъ чего!

— Какъ же нейти… Нельзя не бѣжать, когда хорошему человѣку жить нельзя въ такомъ безпорядкѣ, сказалъ Петръ, припоминая свое восклицаніе по поводу безпорядковъ въ Дергачахъ.

— Конешно, отъ безпорядку, продолжалъ Пиманъ. — Земли много, а народу тѣсно. Царю ущербъ, а народъ бѣжитъ… Какой ужь это порядокъ!.. И поразсказали же всего! Мы, говорятъ, кои посмирнѣе — уходимъ, а вояковъ-міроѣдовъ, да пьяницъ оставили… Пущай ихъ воюютъ!.. Житья, говоритъ, не стало! Душѣ стало тѣсно… Вишь ты, парень, до чего дошли — ребятъ стали пропивать! Ей-Богу! Слышь, сиротки остались. Ну, стали говорить на міру, чтобы, значитъ, на міръ ихъ принять: пьяницы и говорятъ: пущай міроѣды кормятъ, на то они и богаты, а міроѣды: говорятъ: не обязались, вишь, мы вашихъ щенятъ ростить! Ну, а тутъ вишь такой народъ проявился, купцы такіе пошли, что ребятъ сбираютъ на фабрики: «уступите, говоритъ, намъ! Мы въ лучшемъ видѣ устроимъ»!.. — «Ладно, говорятъ, сдѣлай милость!.. ставь магарычъ»!.. Да ужъ солдатъ за себя взялъ… Вотъ какія бѣдовскія дѣла пошли!.. Ну, и бѣгутъ…

— Правда отъ неправды бѣжитъ, замѣтилъ сектантъ.

— Отберите, сказано, плевелы отъ пшеницы, повторилъ его братъ.

— Отдѣлите козлищъ отъ ягнятъ, продолжалъ первый братъ…

— Соберитесь въ сонмъ избранныхъ, да не пожретъ васъ проказа!

— Вотъ-вотъ! подхватили братья Пиманы: — только ежели настоящему народу собраться — ну, еще можно…

— Ныньче въ міру нельзя дѣло вести. Ныньче только и можно жить, ежели уйдешь подальше… Еще свое дѣло можно кое-какъ вести, а общественное… И Графъ махнулъ рукой.

— Это вѣрно… Еще вотъ ежели повыбрать кого изъ настоящаго народу, ну, можно, въ товарищахъ ежели… И то — отойди подальше…

Такъ размѣренно, степенно и «благородно» велись длинные, умственно-дѣловитые и хозяйственные разговоры, во вкусъ которыхъ съ каждымъ днемъ все больше входили наши хозяйственные мужики, и нетолько Андронъ и Сергѣй, но даже самъ Пиманъ мало-по-малу научались «умственному» резонерству.

Послѣ обѣда, когда госги разъѣзжалась и оставался только Митродоръ Графъ на правахъ ближайшаго друга дома, Петръ, дозволивъ себѣ поблагодушничать, снисходилъ до того, что допускалъ принять участіе въ этомъ благодушіи даже хозяйственныхъ мужиковъ. Въ эти минуты онъ настолько размякалъ, что рѣшался мечтать вслухъ и показать хоть уголокъ своего внутренняго, замкнутаго и ревниво охраняемаго отъ посторонняго взгляда мірка.

Запасшись орѣхами и брагой, всѣ мужики, распустивъ пояса, другъ за другомъ выходили въ «галдарею», въ сопровожденіи Аннушки и жены Митродора Графа. Здѣсь, въ виду открывавшагося съ галдареи однообразнаго и сѣренькаго пейзажа, перерѣзаннаго лишь мало оживленной пунктовой дорогой, всѣ предавались послѣ-обѣденному far niente, такъ располагающему къ откровенности. Говорилось здѣсь о многомъ, о чемъ умалчивалось при постороннихъ. Говорилось, напримѣръ, о пильномъ заводѣ, о томъ, что хорошо было бы купить и барскій лѣсъ, да кабы «его взять къ рукамъ». Говорилось о паровой мельницѣ. По поводу мельницы хозяйственными мужиками, уже понабравшимися отъ умственныхъ людей нѣкоторой фанаберіи, былъ заведенъ такой разговоръ.

— Чтой-то, братцы мои, въ нашемъ государствѣ ученаго народу не видать? спрашивалъ Андронъ: — все только одно начальство… диво! Какъ ежели мало что по умственной части, такъ тутъ тебѣ и нѣмецъ! Механикъ какой, или тамъ машинистъ — все нѣмецъ; вонъ чугунку, слышь, тоже французъ велъ… Значитъ, у нихъ тамъ всему этому обучаютъ, что къ жизни… А у насъ не видать, братецъ мой!.. Косу теперь взять… Ужь на что, кажись, коса инструментъ немудрящій, а и то вонъ отъ нѣмца идетъ, отъ астріяка… А у насъ нѣтъ какъ нѣтъ своей! Диво! Баринъ коли ежели есть гдѣ умственный при фабрикѣ — знай прямо: нѣмецъ! А у насъ что баринъ, то становой: ѣздитъ да подати собираетъ. Науки, что ли, у насъ нѣтъ такой, настоящей, али баринъ ужь такой?

— Какой нашъ баринъ! говорилъ Петръ. — Науки есть… есть и у насъ по столицамъ науки, только не въ коня кормъ. Нашъ баринъ не настоящій, можно сказать, человѣкъ, а такъ… проживальщикъ! Ему науку даютъ, а онъ все наровитъ какъ бы безобразіемъ. А народъ ужь отъ него учится. Смотритъ: ученый баринъ безобразитъ, а мнѣ и давно можно.

— А науки есть?

— Науки есть. Только настоящаго человѣка къ нимъ не подпущаютъ.

И при этихъ словахъ, въ воображеніи Петра вдругъ встала Москва, семья Дрыкаловыхъ, спущенный съ лѣстницы «ученый», всѣ эти Сережи, Вѣры, Пугаевы, и какимъ дикимъ, грубымъ презрѣніемъ звучали его слова. Это воспоминаніе непріятно подѣйствовало на Петра, но въ это время Аннушка сказала женѣ Митродора Графа:

— Какъ у насъ здѣсь прекрасно. Мнѣ бы, кажись, лучше до смерти не надо, а Петръ Ванифантьичъ уѣзжать хотятъ… Намъ ихъ не понять! прибавила она съ наивной вѣрой въ безграничную умственность своего мужа.

— Куда-жь это ты? спросили изумленные гости.

— Да это такъ, смущенно улыбаясь, проговорилъ Петръ: — пока еще такъ… Объ Волчьемъ поселкѣ подумываю… Дѣдовское гнѣздо… Дѣдъ хлопоталъ, старался, настоящими людьми хотѣлъ всѣхъ сдѣлать, а мы, по глупости, бросили его, да раззорили… Такъ вотъ хорошо бы подновить устои-то. Мѣсто привольное… Ежели съ настоящимъ народомъ, можно лѣсопилку пустить, и мельницу паровую . Вотъ бы туда всѣ и перебрались… Глядишь, цѣлый городъ разродился бы у насъ. Вотъ около Москвы есть такія фабрики. Всякому тамъ работа, все кипитъ варомъ… Вотъ тогда и у настоящаго человѣка сила будетъ. А теперь у настоящаго человѣка силы нѣтъ, теперь настоящій человѣкъ кроется… Тогда бы настоящій человѣкъ-то и указалъ бы грабежу-то, да безобразію настоящее мѣсто. Тогда и показалъ бы настоящій крестьянинъ, каковъ онъ есть!

Въ такомъ родѣ долго велись интимные разговоры, и хотя Петръ не пускался въ большія подробности, но и этого было довольно, чтобы наивные Пиманы пришли въ несказанное умиленье, крестились широкими крестами, предвидя въ перспективѣ цѣлую уйму работы для «хорошаго народа», которую открывалъ имъ умственный мужикъ.

А когда, послѣ вечерняго чая и ужина, всѣ, сытые и довольные, разлеглись въ прохладныхъ сѣняхъ на душистомъ сѣнѣ, каждому снились одни и тѣже радужные сны: будущее царство «настоящаго», умственнаго и хозяйственнаго мужика.

XXVI.

Было ли тому причиной душистое, свѣжее сѣно, напомнившее Пиману о чемъ-то недавнемъ, или какая-нибудь другая комбинація условій, только сонъ его принялъ къ концу нѣсколько иное направленіе. Снилось сначала ему, что будто лежитъ онъ въ своей сѣнницѣ вмѣстѣ съ Миномъ Афонасьичемъ и идетъ между ними дружеская бесѣда. Жалуется Минъ Афонасьичъ на свою жену, Ѳедору, что не даетъ она совсѣмъ, глупая баба, житья Мину: захочетъ ли Минъ на народъ выйти, побесѣдовать съ хорошимъ человѣкомъ о правдѣ, о житейскомъ, задумаетъ ли Минъ Богу сходить помолиться — вцѣпится ему въ полы глупая баба и не даетъ никуда шагу ступить: «работай, кричитъ, старый хрычъ! Куда ты отъ работы бѣжишь?.. Не видишь что ли какъ добрые-то люди до работы дорываются? Взгляни-ка на Пимановъ: думаютъ ли они когда о чемъ? Они и объ душѣ-то за работой забыли думать: все только работа… Уйма работы!..» И не знаю, что мнѣ съ своей глупой бабой дѣлать: изведемъ мы другъ друга — либо она меня, либо я ее… Какъ тому дѣлу пособить? Сдѣлай милость, ты ужь мнѣ присовѣтуй… Нѣтъ намъ мирнаго житія… Думалъ-думалъ Пиманъ, какъ пріятелю отвѣтить и не надумалъ. Вотъ и пошелъ онъ къ умственнымъ людямъ… И идетъ онъ будто часъ, другой и пришелъ въ Дергачи. Въ Дергачахъ сходъ: все-то на немъ, на этомъ сходѣ, умственные, да хозяйственные крестьяне, всѣ-то въ смазныхъ что ни есть новыхъ сапогахъ, всѣ-то въ суконныхъ поддевкахъ и кумачныхъ рубахахъ, у всѣхъ-то черезъ шеи цѣпочки къ часамъ серебрянныя, а жилетки ковровыя. Бороды разчесаны, волоса помадой смазаны. Передъ сходомъ стоитъ Ѳедора и ругательски Мина Афонасьича ругаетъ. — «Господа міряне, говоритъ она: — какъ вамъ угодно, войдите въ мое положеніе! приведите мужа къ порядку… нѣтъ мнѣ житья!.. Земля стоитъ не пахана, хозяйство не прибрано, подати не плачены, а онъ ушелъ Богу молиться, да и сына свелъ… Спросите, почтенные, съ него отвѣтъ… А мнѣ помочью поля уберите, потому жить мнѣ надо, а я за своего мужа непутнаго не отвѣтчица»! Такъ вотъ и сыплетъ и сыплетъ Ѳедора, и умственные мужики ее слушаютъ! И будто сидитъ тутъ же въ сторонкѣ на бревнушкѣ Минъ Афонасьичъ, вмѣстѣ съ Янькой. И такое ли у обоихъ у нихъ лицо свѣтлое, мягко такъ улыбаются, а сами въ кафтанишкахъ дерюжныхъ, въ лаптяхъ.

— Какъ же это вы, братцы, такъ незаконно поступаете? спрашиваютъ ихъ умственные мужики, Андронъ и Сергѣй: — всѣ люди къ хозяйству прилежатъ до поту лица, всѣ люди объ податяхъ пекутся, всѣ носятъ сапоги смазные да синіе кафтаны, а вы, между прочимъ, это во вниманіе вовсе брать не хотите?

— Какъ, говорятъ Минъ съ Янькой: — вамъ, господа умственные міряне, угодно, а только вы отъ насъ нашей правоты не отъимете… Хотите милуйте, хотите казните, этимъ вы насъ не огорчите, потому наша правота при насъ останется…

— Какая же ваша правота, ежели всѣ люди стараются, а вы, между тѣмъ, прилежанія не оказываете? спрашиваютъ опять умственные люди: — теперича вотъ баба помочью міръ утруждаетъ, хозяйственныхъ мужичковъ отъ своей работы отбиваетъ, а у хозяйственнаго мужичка теперь работы столь много, что и глазомъ не окинешь… Что теперь умственные люди должны сказать, ежели хозяйственный мужичокъ, свою работу бросивши, да пойдетъ вдовамъ да мужнимъ женамъ помогать, а мужья будутъ, между тѣмъ, по богомольямъ ходить, да по базарамъ толкаться?.. Ну, порядокъ ли это будетъ? Не стоишь ли ты съ сыномъ, чтобы васъ примѣрно казнить, а въ послѣдствіи времени, ежели отъ васъ исправленія не будетъ, то и совсѣмъ извести…

— Какъ, господа умственные міряне, угодно вамъ будетъ, опять сказалъ улыбаясь Минъ Афонасьичъ: — а только, правоты нашей вамъ отъ насъ не отнять… А правота наша одна: пойду я Богу молиться, а ты за меня поработай; захочу я на народъ сходить поразвѣтриться, и опять же ты за меня поработай. А ежели и ты захочешь Богу помолиться, я за тебя поработаю… Помогай, Пиманъ Савельичъ, помогай! вдругъ закричалъ Минъ: — какъ хочешь, а помогай… Не пущу я тебя къ зятю на работу — помогай!.. Сначала мнѣ полосу вспаши! Моя полоска небольшая, я не жаденъ… Помогай! Помогай!

И, будто вскочивъ, онъ, и всѣ — и Ѳедора, и Минъ, и Янька, и потомъ еще отставной служака, что переселенцевъ велъ, и двѣ сиротки съ нимъ, всѣ протягиваютъ руки и хотятъ схватить Пимана съ сыновьями за полы. А Пиманъ съ сыновьями бросился бѣжать къ зятю и кричитъ, и будто всѣ умственные и хозяйственные мужики кричатъ: «некогда! некогда!» Кричатъ, а сами полы подбираютъ, бѣгутъ все дальше и дальше, а Миновы руки все за ними тянутся и за полы хватаютъ. Вотъ и бѣжитъ Пиманъ отъ Мина все скорѣе и скорѣе, все дальше и дальше, вотъ будто убѣжалъ онъ такъ далеко, что ужь нетолько Мину не достать его за полы, а ужь и совсѣмъ его не видать, и голосу не слышно… А Пиманъ все бѣжитъ, бѣжитъ… и вдругъ прибѣжалъ. Видитъ — острогъ! Ведутъ его конвойные солдаты. Вотъ загремѣли у тесовыхъ воротъ цѣпи и ключи, завизжали засовы; повели Пимана по темнымъ корридорамъ, вмѣстѣ съ двумя другими крестьянами изъ Вальковщины. Пиманъ шагаетъ, какъ будто во снѣ, онъ весь дрожитъ, лихорадка его бьетъ отъ страха…

XXVII.

Пиманъ проснулся, оглядѣлся кругомъ въ чуть брезжившемъ сѣроватомъ свѣтѣ ранняго утра. Онъ былъ, дѣйствительно, въ острогѣ маленькаго уѣзднаго городка: нары, рѣшотки; сѣрые халаты храпятъ сбоковъ, спереди, сзади… И, дѣйствительно, онъ долго не могъ понять хорошенько, было ли все это сонъ или дѣйствительность. Все это совершилось такъ быстро и неожиданно, такъ сразу оторвало его, мирнаго пахаря, шестьдесятъ лѣтъ крѣпко цѣплявшагося корнями въ устойчивой почвѣ, и притомъ въ тотъ самый моментъ, какъ онъ чувствовалъ, что эти корни запущены прочнѣе, чѣмъ когда-либо. Неожиданность эта была такъ велика, что изъ его памяти даже внезапно исчезли цѣлые дни, событія, лица. Такъ, сколько онъ ни силился напрягать воображеніе, онъ долго еще не могъ отрѣшиться отъ мысли, что онъ попалъ въ тюрьму прямо послѣ того, какъ заснулъ у зятя на душистомъ сѣнѣ. Даже послѣ, когда въ его памяти, мало-по-малу, воскресала вереница недавнихъ событій, онъ все-таки не могъ уяснить себѣ, когда и какъ онъ проснулся у зятя, куда поѣхалъ, что дѣлалъ. Исторія съ Ѳедорой и Миномъ на сходкѣ то представлялась ему сномъ, то выступала со всей реальностью дѣйствительнаго факта. А потомъ… потомъ вотъ что онъ припомнилъ въ тишинѣ острожной ночи.

---

Время приближалось уже къ Петрову дню. Крестьянская работа крѣпчала все больше. Поспѣвали травы. Крестьяне спѣшили убраться съ арендными лугами и полями, чтобы поспѣть къ своимъ покосамъ. Трудъ становился лихорадочнымъ для всякой деревни, а тѣмъ болѣе для «жадныхъ» Пимановъ. Послѣдніе, когда только-что созрѣвала трава, всей артелью товарищей или «братовъ», съ которыми они взяли у зятя землю, закатились въ его луга на всю недѣлю, гдѣ и жили таборомъ, въ шалашахъ, почти совсѣмъ отбившись отъ деревни. Работники съ ранней зари до поздняго вечера, отдыхали только въ самые жаркіе часы дня. Изъ деревни только мимоходомъ, и то изрѣдка доходили кой-какія отрывочныя вѣсти; говорили, что на Вальковщинѣ что-то нелаадно, что баринъ пріѣхалъ, что у него идетъ тяжба съ кулаками, что разговоръ идетъ о ихъ общемъ, нераздѣльномъ для всей Вальковщины большомъ пойменномъ лугѣ, который они сообща косили до днесь и искони. Сообщали даже, къ изумленію Пимановъ, всю зиму пропраздновавшихъ въ усадьбѣ Петра и всецѣло погруженныхъ въ его интересы, что «неладное» стало замѣчаться на Вальковщипѣ еще съ Рождества, и чуть ли не съ побоища въ Дергачахъ. Что это побоище вызвало разговоры въ другихъ деревняхъ волости, что по кабакамъ много шло объ немъ разговоровъ и что въ Пузыряхъ была тоже битва у пьяницъ съ міроѣдами, за которыхъ все-таки хозяйные мужики; что вездѣ требовали «головныхъ» передѣловъ, вездѣ кричали, что міроѣды и хозяйные люди нарочно передѣлы оттягиваютъ, нарочно безземельныхъ въ работы на сторону гоняютъ. Передавали за вѣрное даже, что ныньче въ волости наполовину меньше паспортовъ было взято, что многіе середняки остались дома и не пошли въ заработки, не желая поручать старикамъ дѣло, въ случаѣ, какъ всѣ ожидали, «шума» при передѣлѣ, такъ какъ, по прежнимъ опытамъ, старики оказывались очень довѣрчивы и неграматны" Говорили, что пузыревцы-офени, издавна славившіеся своимъ міроѣдствомъ, подговоривъ Пеньки и Дубы, хотятъ оттягать по планамъ половину себѣ, что пріѣхавшій молодой баринъ говорилъ, что я, коли такъ, лучше ихъ за себя возьму, чѣмъ кулакамъ отдать; говорили даже, что будто онъ такъ сказалъ: «Коли вы, дураки, своимъ добромъ сами распорядиться не умѣете и отъ кулаковъ оборониться не можете, то буду, говоритъ, опять я вамъ господинъ и самъ вамъ стану землю выдавать».

Всѣ эти свѣдѣнія доходили до Пимановъ съ братьями крайне отрывочно, даже не изъ однѣхъ рукъ, часто противорѣча одни другимъ: то мужикъ изъ какой-нибудь деревни проѣдетъ мимо черезъ пойму и, остановившись полюбопытствовать насчетъ урожая травы, сообщитъ кое-что «изъ міра», то баба пройдетъ мимо съ грибами и тоже кое-что разскажетъ; то пастухи, загонявшіе лошадей на новую отаву. Только уже послѣ попался имъ мужикъ потолковѣе другихъ, который, запоздавъ, остался у нихъ заночевать. Онъ имъ и растолковалъ «пообстоятельнѣе» (насколько, впрочемъ, это для мужика возможно) «хитрую механику» всего дѣла. Оказалось, что это исторія старая, что объ ней отъ времени до времени давно уже мимоходомъ поговаривали. «Въ томъ было дѣло, передавалъ толковый мужикъ: — что, какъ всѣмъ вѣдомо, старый баринъ былъ у нихъ до народа добрый, что жили они съ нимъ по душѣ, что когда составляли „уставныя граматы“, онъ Вальковщинѣ прямо сказалъ, что пользоваться ей всѣмъ, чѣмъ владѣли, кромѣ лѣсу. Такъ и порѣшили тамъ. А послѣ того, барыня, снюхавшись съ адвокатомъ Коронашкой, объявила старика безъ ума: что быдто не въ своемъ умѣ онъ грамату составлялъ, и составили ее по своему, въ такомъ разѣ, что молъ по „Положенію“ вамъ слѣдуетъ, мужички, столько-то, а что сверхъ сего, то, памяти ради стараго барина, отдаемъ вамъ на десять лѣтъ, послѣ чего платить вамъ за нее намъ ренду, а буде вы ренды платить не намѣрены, вольны мы луга эти отъ васъ взять и другимъ въ пользованіе отдать. А намъ и невдомекъ, что они такую вставку сдѣлали: наше, молъ, да наше… Да вѣдь наше и есть! Всей Вальковщиной съ искони и до днесь сообща владѣемъ! Какъ же не наша? Пожалуй, мы ренду платить будемъ, ну, только какъ же земля не наша, когда она искони была наша? Ну, хорошо. Первые эту механику пузыревцы раскусили (дошлый народъ до всего). Правдами-неправдами добились граматы. Повели-было дѣло съ барыней, да барыня умерла къ этому разу, а баринъ молодой насъ не убезпокоилъ. Такъ и шло дѣло, и пузыревцы бросили хлопотать. Только вотъ ужь года три, сами знаете, какъ пошла у насъ сумятица: что ни годъ все хуже. Такъ ужь оно, по всему народу ровно эдакъ болѣзнь оказалась. Пошли, знаете, по деревнямъ перекоры изъ-за передѣловъ. Вотъ пузыревскіе міроѣды какъ-то съ своими голяками подрались, да и удумали старое дѣло поднять. Помните, чай, что ни годъ все говорили: надо надѣлить, молъ, луга и пустоши каждой деревнѣ въ вѣчное владѣніе. Не стоитъ-де канитель тянуть съ поровёнкой, да жеребьями!.. Подѣлить, да подѣлить… А сами мекаютъ: грамата составлена, дескать, незаконно. Что тѣ луга, которые баринъ къ себѣ тянетъ, наполовину должны въ надѣлъ поступить Пузырямъ, Пенькамъ, да Дубамъ, какъ у нихъ, выходитъ, въ надѣлѣ недочетъ и притомъ луга эти самыя по живымъ урочищамъ въ ихъ владѣніяхъ значатся искони… Пузыревцы — народъ извѣстный, мощный, съ волостью стакнулись, да и повели дѣло втихомолку… Тутъ бы намъ и невдомекъ, какъ они насъ накрыли бы. Узналъ объ этомъ баринъ, разсмотрѣлъ планъ и видитъ, что вѣдь луга-то онъ у насъ можетъ за себя взять. Узнавъ, что кулаки орудуютъ, осерчалъ: „Нѣтъ, говоритъ, вамъ ничего… Земля моя! Самъ какъ хочу, такъ и подѣлю“. Ходили къ нему нонѣ о Рождествѣ паши мужики изъ Добраго, говорятъ: „Смилуйтесь… искони наши были…“ А онъ знай кричитъ: „Вы, говоритъ, бараны… баранье стадо!.. Мы, говоритъ, такъ полагали, что вы съ своими дѣлами можете управляться, а замѣстъ того видимъ въ васъ одно невѣжество… Сами вы своей пользы не понимаете… Васъ міроѣды грабятъ — а вы только ушами хлопаете.. Нѣтъ, говоритъ, теперь ужь я вамъ не дамъ въ руки!.. Вотъ, хотите, самъ надѣлю!“ А мужики наши твердятъ одно: „Смилуйся, не погуби… Искони была наша земля… Тятенька твой, царство ему небесное, самъ на томъ порѣшилъ… Добрый былъ къ мужику баринъ… Будь и ты отцомъ, не жми!..“ Долго имъ тутъ баринъ высчитывалъ, слышь, сколь имъ будетъ велика польза, ежели они землю въ его рукахъ оставятъ и на него положатся. Что самъ онъ подѣлитъ между ними землю въ лучшемъ видѣ и что кулаки ужь тогда у нихъ эту землю не оттягаютъ. Бился, бился, слышь — нѣтъ, твердятъ наши мужички одно: „Смилуйся, отступись, наша землица, искони, отъ дѣдовъ…“ Съ тѣмъ такъ и разошлись. Баринъ на своемъ сталъ, и они на своемъ. Да какъ же инако!.. Не мало дѣло — навѣкъ опять въ крѣпость попасть! Тоже дѣтки-то послѣ не похвалятъ!»

Вотъ какую длинную и сложную исторію разсказалъ имъ «толковый» мужикъ, при потухающихъ вспышкахъ костровъ, среди сѣроватой полутьмы влажной, мягкой и темной ночи. Вдали и вблизи, тамъ и здѣсь, какъ черныя гигантскія привидѣнія, стояли огромные стога; вокругъ нихъ, полукругомъ, раскинулся таборъ косцовъ, съ палатками и теплами. Слышалось аппетитное хрустѣнье лошадьми свѣжаго сѣна; всплески воды отъ рѣки; плачъ грудныхъ ребятъ. Всѣ мужики табора собрались около костра, гдѣ сидѣлъ толковый мужикъ, раскинувшись въ растяжку, внизъ животами, на влажно-душистомъ сѣнѣ. Тутъ же сидѣли, такъ же, какъ будто внимательно слушая разсказчика и смотря ему въ лицо, сторожевыя собаки, изрѣдка навостряя уши и чутко прислушиваясь къ какимъ-то отдаленнымъ, имъ однимъ понятнымъ звукамъ. И Пиманы, и всѣ прочіе мужики, конечно, слушали толковаго мужика съ большимъ вниманіемъ и сочувствіемъ, тѣмъ болѣе, что большая половина разсказанной имъ исторіи была имъ извѣстна; всѣ прерывали разсказчика вопросами, въ родѣ: «Да какъ же иначе!.. Знамо!.. Да ужь пузырёвскіе — одно слово, купцы!.. Барину-то тоже въ ротъ не влѣзешь!.. Какъ можно, чтобъ отдать… И то вонъ какія дѣла творятся, а тогда эдакъ и нашъ народъ въ переселенцу пойдетъ!.. Всякому тоже своя душа дорога!» и проч. Въ такомъ родѣ восклицали Пиманы и ихъ «браты», и тѣмъ не менѣе, когда одинъ изъ «братовъ», смачно зѣвнувъ, сказалъ: «Ну, да будетъ турусу-то на колесахъ разводить! Этимъ разговорамъ-то конца не будетъ… А вѣдь вонъ ужь зоря занялась! Еще у насъ эвонъ — какое море травы-то лежитъ!» показалъ онъ на пойму, гдѣ темнѣли длинные валы скошенной травы — всѣ вдругъ тоже стали торопливо зѣвать, креститься и собираться къ своимъ палаткамъ. А когда, съ зорею, всѣ принялись за косьбу, и толковый мужикъ ушелъ — всѣ «турусы на колесахъ» были сразу забыты. Въ особенности мысль объ этихъ «турусахъ» была далеко теперь отъ Пимановъ, переполненныхъ довольствомъ и сознаніемъ прочности ихъ личнаго хозяйственнаго положенія. «Уйма дѣла», открытаго для нихъ умственнымъ мужикомъ, поглощала все ихъ внутреннее существо, цѣликомъ. Со времени свадьбы Петра, даже стараго Пимана не тревожили больше «предчувствія», и изъ его памяти совершенно стерлось грозное и глубоко-чувствительное для каждой мужицкой души предсказаніе стараго Ермила изъ Груздей.

Вотъ все это, что разсказано нами и что происходило послѣ того, какъ ночевалъ Пиманъ у зятя и видѣлъ во снѣ Мина, все это и пропало изъ его памяти. Почему ему и казалось, что все случившееся послѣ было непосредственнымъ продолженіемъ его сна. А это послѣдующее стояло передъ нимъ съ ужасающео яркостью, несмотря на то, что это былъ внезапный, неимовѣрно быстро поднявшійся и несшійся вихрь.

---

Дня три спустя послѣ бесѣды съ толковымъ мужикомъ, сыновья Пимана отправили старика-отца за недостававшими вилами домой, съ тѣмъ, чтобъ онъ «мигомъ» вернулся назадъ. Старикъ, на-скоро заложивъ лошадь въ сѣнныя дроги, поѣхалъ къ Дергачамъ. Здѣсь онъ даже и въ улицу не въѣзжалъ, а подъѣхавъ съ гуменниковъ къ задамъ усадьбы, прямо къ сараю, взялъ вилы и, сваливъ ихъ на дроги, тѣмъ же путемъ двинулся обратно, весь поглощенный спѣшной работой.

Ржаное поле въ нынѣшнемъ году подходило какъ разъ къ усадебнымъ задамъ Дергачей, и Ппманъ, повернувъ лошадь на межпольную дорогу, сразу потонулъ въ высокомъ морѣ колосьевъ, колыхавшемся волнами по высокому холму. Но едва онъ добрался до вершины холма, какъ ему навстрѣчу вынырнулъ, торопливо бѣжавшій откуда-то староста Макридій Софронычъ.

— Пиманъ, да ты куда? Да что съ вами, лѣшими, нонѣ подѣлалось? закричалъ на Пимана Макридій, въ сердитомъ недоумѣніи. Онъ былъ весь въ поту, отъ сильнаго волненія и ходьбы.

— Да что я? спросилъ тоже недоумѣвавшій Пиманъ.

— Какъ что?.. Да вы ума что ли рѣшились всѣ?.. не видишь что ли, что дѣлается на деревнѣ-то?..

— А что? обернулся невольно глазами къ Дергачамъ Пиманъ.

— Да разуй глаза-то… Вѣдь ты былъ, или нѣтъ на улицѣ-то?

— То-то что нѣтъ!..

— То-то что нѣтъ! передразнилъ его староста: — у всѣхъ у васъ нынче глаза-то врозь смотрятъ… Вѣдь сходъ собирается…

— Что вы когда вздумали? уже заворчалъ Пиманъ: — нашли время!.. Намъ неколи… У насъ работа… Ишь когда вздумали собирать?..

И Пиманъ задергалъ возжами.

— Да кто его собиралъ? закричалъ Макридій: — чортъ его собиралъ — вотъ кто!.. Ты бы лучше глаза-то разулъ, али уши-то ототкнулъ… Что вы, лѣшіе, нонѣ ни о чемъ не думаете?.. Малые ребята — и тѣ знаютъ!.. Деревню вонъ чужіе люди заполонили, полна деревня народу, а они ничего не видятъ, не слышатъ… Ну, что случится, Господи спаси!.. Вѣдь это не что — вся Вальковщина сбирается… Что-жь, я, что ли, буду отвѣчать? Одинъ отвѣчать я не буду… Вишь ты, всѣмъ бы разбѣжаться только… Право! сокрушался Макридій Софронычъ, болѣе, впрочемъ, относя народную нечувствительность лично къ своей судьбѣ, чѣмъ къ міру.

— Да что мы, гулять что ли бѣгаемъ? заворчалъ Пиманъ: — чай у насъ работа… Тоже не пироги въ лугахъ-то ѣдимъ… Ты вотъ торгуешь, тебѣ свободнѣй… ну, и говоришь такъ. А мнѣ неколи!..

И Пиманъ опять дернулъ возжами. Но тутъ Макридій Софронычъ уже вышелъ изъ себя. Онъ въ отчаяніи схватилъ подъ уздцы Пиманову клячу и закричалъ:

— Да ты взгляни… взгляни, что дѣлается!.. Вѣдь это сполохъ… Вѣдь вся Вальковщина… Подымись на телегѣ-то, взгляни!..

Старый Пиманъ взобрался на телегу, посмотрѣлъ кругомъ и молча слѣзъ съ телеги.

— Видѣлъ? спросилъ Макридій.

— Видѣлъ… съ чего-жь это?

— А вотъ узнаешь, внушительно сказалъ Макридій и, почему-то вполнѣ увѣренный, что теперь Пиманъ уже не уйдетъ, отчаянно заработалъ руками и ногами, побѣжавъ къ Дергачамъ.

И дѣйствительно, Пиманъ снялъ шляпу, классически почесалъ затылокъ и, повернувъ лошадь, пустилъ ее рысцей обратно къ Дергачамъ, внимательно посматривая по сторонамъ, вдоль полей.

XXVIII.

Если небольшая, обыкновенная сѣрая деревенька Дергачи ничѣмъ особеннымъ не выдавалась изъ среды своихъ ближайшихъ сосѣдокъ, по внутреннему укладу своему, за то она пользовалась особымъ преимуществомъ, не имѣвшимъ, впрочемъ, въ глазахъ ея исконнихъ обывателей, особенно важнаго значенія: судьба помѣстила ее въ самомъ поэтическимъ и красивомъ уголкѣ Вальковщины. Уютно и весело засѣли Дергачи въ зеленой ложбинѣ между высокими скатами холмовъ, разубранныхъ теперь — въ іюньскій яркій день — разноцвѣтными полосами еще нетронутыхъ косой и серпомъ хлѣбовъ. Съ какого изъ этихъ холмовъ ни подъѣзжай къ Дергачамъ — всюду увидишь деревню какъ на блюдечкѣ. Она была вся на лицо, вся на виду у своихъ сосѣдокъ, разсѣвшихся по холмамъ: смотри, кто хочешь! Трудно было бы спрятаться дергачевскому обитателю отъ любопытнаго взгляда даже за старинными вѣтвистыми вязами, осѣнявшими деревеньку своими шумными вершинами, какъ шатромъ.

Трудно сказать, что было причиной, центральное ли положеніе Дергачей среди своихъ сосѣдокъ, красота ли мѣстности, или же древнее происхожденіе Дергачей, начало которыхъ не помнятъ самые древніе старожилы Вальковщины, только эта небольшая деревенька искони играла видную роль въ общинной жизни всей Вальковщины. Роль эта, впрочемъ, въ послѣднюю четверть столѣтія, умалялась больше и больше и жила въ воспоминаніи обитателей, какъ легендарная традиція, изрѣдка только, и то черезъ очень длинные періоды, освѣжаемая для молодыхъ поколѣній бурными вспышками всей Вальковщины. Послѣдняя изъ такихъ вспышекъ была въ шестидесятыхъ годахъ, когда для всей Вальковщины былъ поставленъ вопросъ о размежовкѣ общихъ для всѣхъ деревень угодій. и на этомъ послѣднемъ, традиціонномъ сходѣ всей Вальковщины, послѣ шумной борьбы, старыя традиціи должны были уступить передъ «теоріей надѣловъ». Съ тѣхъ поръ традиціонная волость уже не собиралась въ Дергачахъ ни разу, и сами дергачевцы, мало по малу, забыли свое традиціонное преимущество. Оно совершенно стерлось передъ возраставшимъ значеніемъ, хотя и иного свойства, богатаго Добраго села, которое вмѣстило въ себѣ волость административную. Но тѣмъ не менѣе и до сихъ поръ въ Дергачахъ сохранилось еще нѣчто, связывавшее ихъ въ представленіи обитателей Вальковщины съ «былымъ».

Если войти на вершину одного изъ самыхъ высокихъ холмовъ, окружающихъ Дергачи, на которой произошла случайная бесѣда Пимана съ старостой Макридіемъ, внимательный наблюдатель могъ бы здѣсь замѣтить небольшую полянку, поросшую кустарникомъ, и никогда не запахиваемую. На этой полянкѣ онъ увидалъ бы небольшую, древнюю, почти совсѣмъ развалившуюся, съ изломанной и поросшей мхомъ крышей деревянную часовню; подъ ея провалившимся дырявымъ навѣсомъ стоятъ двѣ облѣзлыхъ и полинялыхъ иконъ стараго письма. Далекой стариной вѣетъ отъ этой покосившейся часовенки.. А если посмотрѣть съ этого пункта кругомъ, то невольно является мысль, что эти руины имѣютъ многознаменательный смыслъ: съ этого пункта, въ ясный день, можно обозрѣть окрестность на громадное пространство; вся Вальковщина здѣсь открывается передъ глазами, и въ лѣтній день воздухъ до того чистъ и прозраченъ, что самыя дальнія деревни выступаютъ рельефно среди зелени полей. Стоя на этой вершинѣ, близь дряхлой часовни, въ виду открывшейся перспективы деревень и полей, невольно чувствуешь, какъ что-то далекое, эпически-величавое охватываетъ душу. А если вмѣстѣ стоитъ здѣсь дряхлый старожилъ, то онъ двумя-тремя штрихами вызоветъ въ воображеніи цѣлую картину: кажется, что вотъ отъ всѣхъ этихъ деревень, какъ по радіусамъ къ центру, тянутся къ этой часовнѣ мужицкія фигуры, въ поярковыхъ шляпахъ гречневикомъ; какъ на этой вершинѣ, мало по малу, толпа наростаетъ все больше и больше; какъ становится шумнѣе и говорливѣе, когда начинается выборъ «мѣрщиковъ»; какъ, наконецъ, приступаетъ эта толпа пахарей къ дѣлежу и равненію общаго достояніи… Какъ передъ вынутіемъ жеребьевъ, толпа обнажаетъ головы и въ виду этой часовни призываетъ Бога въ свидѣтели правоты предстоящаго дѣла, какъ вся она падаетъ на колѣна — въ подкрѣпленіе своей вѣры въ прочность и ненарушимость совершающагося акта… А въ это время вся вершина холма горитъ въ золотистыхъ лучахъ заходящаго солнца… Но старый «духъ міра», призывавшій сюда толпы пахарей, давно отлетѣлъ изъ дряхлаго остова часовни, и цѣлыя десятилѣтія онъ одиноко и равнодушно смотритъ на давно забывшія ее поколѣнія…

Когда Пиманъ забрался по указанію Макридія на телегу и оглянулъ окрестность, для него ужь не было сомнѣнія, что дѣйствительно совершается что-то необычное: отъ каждой деревни-сосѣдки, по межпольнымъ дорогамъ, брошеннымъ по скатамъ холмовъ, среди зеленѣвшихъ полей, какъ длинныя, извивающіяся полосы полотенъ, двигались по направленію къ Дергачамъ мужицкія фигуры, въ шляпахъ-гречневикахъ и картузахъ, съ накинутыми на спины или переброшенными черезъ плечи халатами; всѣ они двигались небольшими группами, по-двое, по-трое, съ разныхъ сторонъ и одна за другой исчезали въ Дергачевской ложбинѣ, въ тѣни ея широко-вѣтвистыхъ вязовъ.

Волненіе Макридія, видъ надвигавшагося на Дергачи народа, воспоминаніе прошлаго, невольно оставшагося при этомъ въ памяти, все это сначала какъ-то ошеломило Пимана, а когда онъ, убравъ лошадь и наскоро застегивая кафтанъ, вышелъ на улицу, общее лихорадочное настроеніе этой улицы сказалось и въ немъ. Вотъ ребятишки пробѣжали мимо къ дергачевскому «дубу Маврійскому» на мѣсто обычныхъ сходокъ, вонъ широко шагая, почти бѣгомъ, перегоняя другъ-друга, и весело кивая Пиману, прошли туда-же Лимпадистъ и Лукашко; вонъ Сысой Строгій трусцой пробѣжалъ, крестясь на ходу, этотъ «артельнѣйшій» изъ мужиковъ; бабы повысыпали изъ воротъ и смотрятъ; покорный общему настроенію, заерзалъ усиленно сапогами и Пиманъ, направляясь къ тому же дубу. Вотъ онъ взглянулъ еще разъ: мужикъ такъ и валитъ на Дергачи со всѣхъ сторонъ… Вотъ Ульяна Мосевна торопливо надѣваетъ на голову праздничный платокъ и, торжественно крестясь, говоритъ проходящему Пиману: «Слава Богу! Давно не были!.. Забыли Дергачи… Авось хоть поговорятъ безъ вина, по душѣ, ко старинѣ!.. Пошли-ка Богъ совѣтъ да разумъ!» Пиманъ ерзгаетъ дальше, почему-то считая нужнымъ все больше ускорять шагъ; ему даже слова Ульяны Мосевны, какъ будто говорятъ: «скорѣе, скорѣе»!.. Около обычнаго схода подъ дубомъ уже прибываетъ толпа: ребятишки, подростки, парни перебѣгаютъ съ мѣста на мѣсто, мужики толкаются группами и что-то говорятъ, бабы вздыхаютъ, старики пробираются съ клюками къ завѣтному, отдѣльному бревну. А толпа все ростетъ. все прибываютъ новыя и новыя лица; слышенъ невнятный говоръ; здороваются, хлопаютъ рука объ руку; раздаются отдѣльные отрывочные вопросы, серьёзные вмѣстѣ съ шуткой…

— Кто собралъ? слышится чей-то недовольный и грубый заспанный голосъ…

— А Богъ собралъ, почтенный, Богъ собралъ, тоже кто-то отвѣчаетъ съ другого конца толпы.

— Дѣдушка, кафтанъ-то задомъ напередъ надѣлъ. Ха, ха!.. Шляпу-то поправь! весело шутятъ подростки.

— Говорятъ, мірскихъ мѣрщиковъ съ луговъ кольями прогнали, раздается сбоку.

— Что ужь это, до послѣдняго конца дошли! Господи помилуй, спаси и сохрани! вздыхаетъ кто-то въ отвѣтъ.

— Пузыревскіе міроѣды…

— Что Пузыревскіе міроѣды?

— Спрашивай дальше!

— Кто собралъ? опять спрашиваетъ кто-то…

— Міръ! отвѣчаетъ Лимподистъ и хохочетъ.

— Отчего не въ волости? Волость есть!..

— У волка на зубахъ немного наговоришь!..

— У-у!.. Го-го! Фю!.. Шш! Шш…! неистово кричали ребятишки, подростки и разные великовозростные Лукашки и Лимпадисты: оказалось, что ошалѣвшій теленокъ, задеря хвостъ, и выпуча глаза, какъ сумасшедшій, несся черезъ толпу.

— Ну, надѣлаютъ теперь дѣловъ… Эхъ народъ, народъ! кто-то произнесъ съ искреннимъ сожалѣніемъ.

— Въ два, братцы, кнута жарятъ, говоритъ кто-то съ видимымъ восторгомъ: — и изъ волости, и пузыревскіе міроѣды, и баринъ, и міръ!.. Батталія!..

— Что ужь это — мѣрщиковъ прогнали!…

— Ихъ, подлецовъ — во! заоралъ вдохновившійся Лукашка и поднялъ здоровый кулакъ надъ толпой, привѣтствуемый взрывомъ дружнаго хохота Лимподистовъ.

Пиманъ, захлестнутый толпой въ самую гущину, не зналъ куда повертывать голову, къ чему прислушиваться: мимо его ушей, какъ выстрѣлы, пролетали отдѣльныя фразы, засѣдали въ головѣ и складывались въ одну кучу, въ которой Пиманъ не думалъ разбираться.

Наконецъ, Пиману удалось пробраться къ бревну, которое было вплотную уже засажено мужиками — мірскими представителями, плотно жавшимися одни къ другимъ, словно стая галокъ, внезапно опустившаяся на застрѣхи. Тутъ увидалъ Пиманъ выборныхъ мѣрщиковъ, вытныхъ и старостъ отъ всѣхъ деревень Вальковщины: но-двое или по-трое, какъ будто выпущенныя пары изъ Ноева ковчега, сидѣли они рядкомъ, окруженные толпой. Вотъ подъѣхала послѣдняя «пара»: два старика въ телегѣ, на низенькой буланой лошадкѣ. Одинъ высокій, худой, съ сивой гривой на головѣ и такой-же сивой, длинной бородой, какую рисуютъ на иконѣ св. Ануфрія, другой низенькій, съ большой, круглой, какъ арбузъ, и бѣлой, какъ лунь, головой. Оба они, крехтя, выбрались изъ телеги, оба вразъ принялись раскладывать лошаденку: кто спускалъ возжи, кто черезсѣделку, одинъ тащилъ дугу, другой хомутъ, и наконецъ, стреноживъ лошадь и пустивъ ее тутъ-же на лужайку, двинулись къ мірскимъ бревнамъ. Но тутъ и щепкѣ трудно было бы помѣститься.

— Что-жь, братцы, постѣснитесь! закричали съ бревенъ: — пустите ужь стариковъ… Вѣдь имъ и чести-то только и осталось, что здѣсь!.. Садись, Грачи, садись!..

Эти старики, оба изъ Грачей, оба пріятели, были нетолько самыми древними изъ всѣхъ обывателей Вальковщины, но и просто легендарными, такъ какъ ихъ не столько знала лично молодая Валькозщина, сколько слыхала объ нихъ разнообразныхъ легендъ. Они родились въ годы генеральнаго межеванія, помнили двѣнадцатый годъ, сколько-то голодныхъ годовъ, сколькото холерныхъ, сколько-то бунтовъ, усмиреній, однимъ словомъ, очень много помнили, и очень уже давно жили одними воспоминаніями… Въ теченіи десяти уже лѣтъ ихъ никто не видалъ, кромѣ двухъ-трехъ дней въ году, когда они, въ качествѣ самыхъ свѣдущихъ и опытныхъ мірскихъ мѣрщиковъ, вылѣзали изъ своихъ хатъ при дѣлежкѣ общихъ мірскихъ луговъ Вальковщины.

Легенды объ нихъ ходили самыя невѣроятныя: говорили, что они у Пугача служили еще, хотя, въ дѣйствительности они родились только около этого времени; говорили, что они въ 12-мъ году хотѣли передаться французу «за вольную» и народъ подговаривали; говорили, что они были сосланы въ Сибирь, но оттуда бѣжали съ жалобой къ австрійскому королю, говорили… но мало ли что говоритъ молва, разъ имѣетъ для этого хотя нѣсколько данныхъ! Обоихъ легендарныхъ старичковъ звали Евтропами: только одинъ былъ Евтропъ длинный, а другой Евтропъ короткій. Евтропъ длинный былъ мужикъ дубоватый, грубоватый и суровый, а Евтропъ короткій — мужикъ мягкій, нѣжный, говорливый, прибауточный. Когда Пиманъ увидѣлъ двухъ этихъ стариковъ, онъ подумалъ: «Ну, старички даже потревожились»!.. И при видѣ этихъ старичковъ оторопѣлъ еще больше.

А между тѣмъ толпа вкругъ мірскихъ выборныхъ все росла и надъ ней носился невнятный говоръ, изъ которого постоянно вырывались какіе-то выкрики.

— Что-же, тащите вытныхъ? Вытныхъ нѣтъ, кричалъ кто-то: — гдѣ Макридій!…

— Что Макридій, отзывался староста Макридій Софронычъ, откуда-то изъ такого далека, что Пиману казалось, будто онъ говорилъ изъ-подъ земли: — Что Макридій!.. Я вамъ теперь не слуга…

— Кто-же слуга-то будетъ?..

— Плюньте на него!..

— Тащите вытныхъ!… Чего они прячутся? Гдѣ Пиманъ? вдругъ заоралъ Борисъ.

Но въ это время толпа колыхнулась, по ней пробѣжалъ какой-то зудъ; вотъ она рванулась вправо, потомъ отошла влѣво, заколыхалась, словно водоворотъ надъ омутомъ, увлекала Пимана въ самую середину, сжала его. Онъ вспотѣлъ, спотыкнулся, но тутъ толпа остановилась…

— Стой, слушай! кричали кругомъ Пимана…

— Грачи говорятъ! Грачи! Стой, ребята! Молчи дружнѣй!

Пиманъ хочетъ прислушаться, но до него долетаютъ только обрывки фразъ, такъ какъ, очевидно, весь этотъ устремившійся съ холмовъ на дергачевскую ложбину людъ, собрался здѣсь настолько же гонимый любопытствомъ, желаніемъ послушать другихъ, насколько, а можетъ быть еще болѣе, излить свои собственныя ощущенія; очевидно, что главные герои всего этого сборища, не легендарные старики, не сидѣвшіе на бревнахъ мѣрщики и вытные, а именно вотъ эта колыхавшаяся вкругъ масса. И именно масса — «народъ», «міръ», собравшійся не но принужденію, не по выбору, «міръ», въ которомъ исчезали и друзья, и враги, въ которомъ уже нельзя было отличить ни хозяйственныхъ, ни умственныхъ мужиковъ, ни кулаковъ, ни голытьбы: каждый выкрикъ, каждое мнѣніе, каждая фраза, поминутно со всѣхъ сторонъ долетавшія до Пимана, были не личнымъ чьимъ-либо мнѣніемъ, выкрикомъ, которому онъ могъ довѣряться или не довѣряться, а «гласомъ народа», «міра», были выраженіемъ одного цѣльнаго, мощнаго, назрѣвшаго ощущенія, которому не было дѣла до того, что говорили и выборные, «умные» люди, что бы они тамъ ни говорили, имъ не измѣнить уже этого ощущенія, разъ оно назрѣло.

— Православные! уже въ десятый разъ выкрикивалъ Евтропъ Малый, тщетно борясь съ гуломъ толпы, который иногда то какъ будто ослабѣвалъ, замиралъ, то какъ будто, уловивъ двѣ-три сказанныя фразы, поднимался снова. — Православные! я — Грачъ и онъ — Грачъ, оба мы Грачи, оба Евтропы, оба полвѣка въ мѣрщикахъ стоимъ, оба мѣряли по чести-совѣсти, никогда грѣха на душу не взяли, никакихъ отъ насъ сумленій не выходило… Такъ ли, горюны?

— Такъ, такъ, вѣрно, старики! Старики-то знаютъ! У стариковъ — правда! Старикамъ неправды не надо!.. Выкликай, старики!.. Пора! Что въ самомъ дѣлѣ!.. Ровно оглашенные всѣ стали! гудѣло въ отвѣтъ кругомъ Пимана.

— Знамо вамъ и вѣдомо, православные, силясь перевысить гулъ толпы, напрягался Евтропъ Малый: — что подѣлить міръ въ честь и совѣсть, въ совѣтъ и любовь, въ согласъ и міръ — надо ума не мало, не мало, горюны! Одначе, по милости божіей, сметкой на это дѣло мы были не обижены… А теперь говоримъ, міръ православный — обида!.. Кольями гнали!.. Сквернымъ словомъ поносили!.. Ослобоните насъ, горюны, одна намъ, старикамъ, стала истома!.. Служили міру въ честь и совѣсть, а теперь, говоримъ, ослобоните стариковъ!.. Обиду-у выкликаемъ!

И только лишь успѣлъ уловить Пиманъ, въ чемъ заключалась «обида» легендарныхъ стариковъ, какъ уже полетѣвшій по толпѣ гулъ снова потопилъ собой всю обиду, весь ораторскій талантъ Евтропа Малаго.

— Конечно, обида!.. Какъ не обида… Все-жь обида, коли въ міру житья нѣтъ… Гдѣ правда?.. Правды нѣтъ… Надо правду искать… Выкликай, старички, правду!.. За правду выкликай!

— Какъ не обида? говорила рядомъ съ Пиманомъ какая-то

бабочка, держа одного ребенка на рукахъ, а другого, побольше, за плечи: — вотъ, милые, оставили одну, оглашенные, съ ребятишками, а что я имъ мать, что ли?.. Куда я ихъ дѣну? Вѣдь они, милые ребятки, пить-ѣсть хотятъ, ровно птенцы… Развѣ они что понимаютъ!..

— Да на комъ ты обиду ищешь, старуха? кто-то спрашивалъ ее.

— На мужикахъ, на нашихъ мужикахъ, родные… Изъ Подражихи я. — Что, милые, сдурачились нонѣ мужики совсѣмъ, равно оглашенные стали… Жадные, да не чувствительные… Все другъ у друга рвутъ, все другъ другу на горло лѣзутъ… Ты отца-то учи, учи его, пьяницу, да младенца-то не бросай… Младенецъ-то вѣдь не понимаетъ вашихъ дѣловъ!.. Ты отца-то, пьяницу, высѣки, накажи, а младенца-то приголубь… Вотъ какъ по мірскому-то!..

— А что съ отцомъ-то? спрашивала ее другая бабочка, посматривая на ребятишекъ.

— А Богъ-е знаетъ, что съ нимъ, оглашеннымъ? Сестра я ему… Мать-то померши!.. А его, милая, пьяницу, на судѣ сѣкли, да міромъ за недоимку землю отняли… Говорятъ: вишь ты, у насъ и хорошему мужику земли мало… И пустился онъ, милая, въ бѣга… А наши-то мужики жадные…

— Какъ не обида! говорилось съ другого конца. — Какъ не говорить, коли Бога забыли… Все-то брань, все-то свара…

— Слышь, къ царю хотятъ идти…

— Какъ не идти?.. Надо идти… Міръ прикажетъ, какъ не идти! говорила какая-то старушка, маленькая, но прыткая, съ вострымъ носомъ, вострымъ подбородкомъ и вострыми глазами: — на что-жь и народъ сошелся?.. Вѣдь здѣсь не въ волости водку пить собрались; здѣсь всѣмъ народомъ, всѣмъ міромъ сошлись… Здѣсь всякъ свою обиду выкликаетъ… Какъ не пойти, когда міромъ прикажетъ народъ?.. Нельзя; тутъ все въ счету, и мы, старухи, слово скажемъ… Тутъ ни большихъ, ни малыхъ нѣтъ — всѣ равны передъ правдой… Выкликивайте, старички, мірскую обиду! Выкликайте! вдругъ крикнула она старческимъ, дряхлымъ, дребезжащимъ голосомъ, и до того громко, что сача испугалась и сконфузилась.

— Вотъ такъ старушка!.. Кричи! замѣтилъ, улыбаясь, одинъ благообразный мужичокъ: — ныньче всѣмъ голосъ!..

— Ничего! отозвалась старушка: — можетъ и насъ услышатъ…

Между тѣмъ, толпа, какъ будто поддерживая и бабочку съ ребятишками, и востроносую старуху, кричала: Говори, старики, говори!..

— Не робѣй, старики!.. Вали громче!.. Здѣсь у насъ, въ Дергачахъ, свободно! съ какимъ-то веселымъ замираніемъ, не помня себя отъ какого-то несказаннаго удовольствія, орали во всю глотку Лимподистъ и Лукашка.

— Потише, потише бы, православные, глотки-то драли!.. Народъ здѣсь тоже всякій… Потише бы! слышался въ толпѣ голосъ взволнованнаго и возбужденнаго старосты Макридія Софроныча.

— Говори, старики! Выкликай! Не слушай его! Вы его у насъ не бойтесь!.. Онъ изъ нашей воли не выходить!.. Ха-ха-ха!.. еще громче орала цѣлая масса Лимподистовъ и Лукашекъ, пришедшая въ совершенно неописанный восторгъ.

— Что скажу-у? пользуясь минутнымъ «штилемъ», установившимся надъ толпой, слышитъ опять Пиманъ голосъ Евтропа, но уже не короткаго, а длиннаго, видимо выступившаго на помощь изнемогшему своему сверстнику, голосъ у этого Евтропа грубый, дубоватый, говоритъ онъ, словно сидитъ въ пустой и надтреснутой бочкѣ: — видимо и знамо всѣмъ, дошло нонѣ, что не стало въ міру поравненія, стало въ міру шатаніе… Пошла въ мірѣ рознь… Пройди по Вальковщинѣ — что услышишь? Что узришь? Плачетъ вдовица, плачутъ малые птенцы, плачутъ сирые, убогіе… Отецъ въ кабакъ, а дѣдъ — съ сумой! Дочь къ монахамъ, а сынъ въ Вавилонъ! Такъ ли я говорю?..

— Такъ, такъ! Что тутъ!.. Дѣло видимое! отзывались. громко сидѣвшіе на бревнахъ старики.

— Видимое дѣло, видимое!.. Правильно старички говорятъ, вдругъ словно зазвенѣлъ какъ-то пронзительно звонкій бабій голосъ, внезапно вырываясь изъ общаго гула. — Прислушайте, господа, міръ православный!.. Вникните и въ мою обиду!.. Не у кого больше защиты искать, нѣту правды… Вникните, господа міръ православный, въ нашу обиду!.. Ищу на старостѣ Макридіѣ… Вотъ онъ, грабитель!.. Вотъ онъ, раззоритель!.. Казните его, господа міръ православный!.. Не одна я, всѣ покажутъ, какъ онъ нашихъ дѣтей въ работу сдавалъ, какъ съ мужиками съ мірской земли народъ они на сторону сгоняли… Не у кого намъ больше правды искать…

— Всѣ они жадны, какъ Пиманы! вдругъ загремѣлъ кто-то: — всѣ за одно!.. Поровёнку надо!.. Надо жадныхъ сократить! Поровёнку!..

— Поровёнку! Поровёнку! вторили сотни голосовъ.

Гулъ разливался все сильнѣе и сильнѣе; изъ сплошного, ровнаго волненія, онъ начиналъ переходить въ шумъ, въ брань, въ споры, кругомъ Пимана кто-то на кого-то наступалъ, кто-то коіо-то умолялъ, деревня сцѣпилась съ деревней, выть съ вытью, семья съ семьею. Что дѣлалось у бревенъ, уже нельзя было разслышать. Что сталось съ стариками Евтропами — Пиманъ уже не зналъ. Онъ только слышалъ, какъ оттуда неслись выкрики: «Намъ!.. Намъ! Кому вамъ? Намъ, а не вамъ!..»

Вдругъ ему такъ ясно послышалось, какъ будто всѣ разомъ крикнули: «Пиманъ! Пиманъ!» Совершенно безотчетно онъ рванулся на этотъ голосъ и сталъ продираться черезъ толпу къ сборному мѣсту. Но онъ не успѣлъ еще добраться до него, какъ услыхалъ напряженный, охрипшій, словно умоляющій о помощи голосъ утопающаго: это собралъ послѣднія силы своей старческой груди Евтропъ Длинный.

— Православные!.. Прислушайте… Прислушайте, православные!..

— Стой! Замолчите!.. Грачи говорятъ! Стой! Смолкните, раздалось съ разныхъ концовъ. Ураганъ, разгоравшійся все больше и больше надъ толпой, вдругъ какъ-то порывисто сталъ стихать, какъ будто не-хотя, ворчливо, кое-гдѣ еще поднимая нехотѣвшія улечься волны. Пиманъ остановился.

— Міръ православный! все теперь, какъ на ладони, предъ тобой объявилось! ясно, рѣзко, отчетливо раздался въ ушахъ Пимана голосъ Евтропа Длиннаго, сухопарая фигура котораго какъ колодезный оцѣпъ, торчала теперь надъ толпой; онъ былъ безъ шляпы, весь въ поту и вмѣстѣ дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ; также напряженно стоялъ близь него Евтропъ Малый, возбужденными глазами бѣгая по толпѣ и взмахивая обѣими руками, какъ будто порываясь тоже что-то сказать. — Въ явѣ видно: человѣка надо-о! продолжалъ Евтропъ Длинный: — надо человѣка! -а-а!..

— Человѣка надо-о! какъ эхо прокричалъ вслѣдъ за нимъ Евтропъ Малый: — Божье произволенье!.. Кто за міръ крестьянскій живота не пожалѣетъ? Правду искать надо, горюны, правду!..

Внезапное затишье вдругъ стало надъ Вальковщиной. Пиману сдѣлалось какъ-то жутко. Изрѣдка только слышалось вполголоса, какъ говорили:

— Тяжелъ крестъ!

— Выше Бога не станешь!

— Это, должно, не въ старшины идти!

— Воспретитъ бы надо… Это — сходъ незаконный…

— И смерти нѣтъ будто этимъ старичишкамъ, словно надъ самымъ ухомъ Пимана прошепталъ Макридій: — съ ними въ острогъ угодишь…

— Мало ихъ еще драли!..

— Вотъ она нонѣ, правда-то какая!.. Охъ, Господи, Господи!.. сказала бабочка съ двумя ребятишками: — нишкните, окаянные… Вишь цѣлый міръ молчитъ! окрикнула она вдругъ заревѣвшихъ ребятишекъ.

— Молчите!.. Я васъ! пристращалъ ихъ почему-то и Пиманъ, добродушно погрозивъ пальцемъ. (Все это онъ помнитъ очень ясно, помнитъ даже, какъ ребятишки въ недоумѣніи посмотрѣли на него сквозь заволокшія глаза слезы и, всхлипывая, замолчали).

— Человѣка надо-ть, человѣ-ѣ-ка-а! Али не слышите, горюны! вдругъ раздался уже среди тишины сердитый окрикъ Евтропа Длиннаго. Пиману показалось, что старикъ дѣйствительно осердился, какъ сердятся дѣды на внуковъ, когда тѣ не хотятъ сдѣлать что слѣдуетъ и ждутъ, что за нихъ все еще сдѣлаетъ дѣдъ.

По Вальковщинѣ пробѣжалъ сдержанный гулъ, похожій на невнятный ропотъ.

— Вотъ нонѣ какъ за правду то… Небойсь за правду-то не скоро найдешь кого постоять, сказала Пиману бабочка съ ребятами, утирая слезы, почему-то вдругъ покатившіяся у нея но облупившимся на солнцѣ щекамъ.

— Гдѣ нонѣ!.. Нонѣ такого народу нѣтъ, тоже вполголоса и сокрушенно вздыхая, сказалъ Пиманъ: — какой нонѣ народъ!.. Бывало народъ-то умѣлъ за міръ стоятъ, а нонѣ…

И Пиманъ не договорилъ, пораженный общей тишиной, налегшей на толпу.

— Что-жь вы, лѣшіе, молчите? А?.. Вѣдь народу погибель!.. За коимъ же васъ рожномъ сюда принесло? вдругъ загремѣлъ надъ толпой чей-то голосъ. Но чей онъ былъ — Пиманъ не зналъ. Только Пиманъ вздрогнулъ — да показалось ему — вздрогнула и вся Вальковщина. Вотъ толпа зачѣмъ-то отпрянула назадъ, и тотчасъ же раздались крики: «что-жь! выкликайте!.. Въ жеребьевку!.. кричите: Романовъ!.. Евтроповъ, Евтроповъ, стариковъ!.. Мало ихъ еще драли?.. Пожалѣли хоть бы!.. Власовъ, Дроздовскихъ… Сысоя Строгаго! Романовъ!.. Романовъ!..» Но не успѣли еще эти крики разлиться по толпѣ, какъ она опять колыхнулась, кто-то торопливо пробирался черезъ нее съ обоихъ боковъ… Послышалось чье-то тяжелое дыханіе: это Сысой Строгій спѣшно продирается между мужицкими спинами и плечами. «Господи благослови! крестится онъ и говоритъ: — братцы, идемъ!.. Идемте, почтенные!..» Вотъ за нимъ, съ другого бока, лихорадочно-дрожащими руками застегивая воротъ кафтана, точно вплавь, бокомъ, разрѣзая плечомъ толпу, какъ волны, плыветъ усиленно Ермилъ изъ Груздей, съ широко открытыми, но какъ будто ничего невидящими глазами…

— Вы что ли, горюны? говоритъ уже мягкимъ, ласковымъ голосомъ старикъ Евтропъ Малый, весь смѣющійся и сіяющій, крестя себя широкими и частыми размахами.

— Мы… что-жь!.. Желаемъ… потрудиться… для міра, едва слышно выговариваютъ взволнованные Сысой Строгій и Ермилъ…

— Желаю… для міра! какъ-то машинально повторяетъ за ними и Пиманъ, снявъ шляпу и кому-то кланяясь.

— Есть, православные! е-е-сть! отчетливо прокричалъ Евтропъ Длинный къ толпѣ: — Бога благодарите! Есть! Благослови, Царь небесный!..

— Кто? кто? шумѣла толпа.

Но пока спрашивали задніе — впереди уже кричали: — Пишите приговоръ!.. Приговоръ давайте!..

— Безъ оттяжки! подхватывала толпа.

— Ждать нечего: пишите да по домамъ… Одно худо начали — веди до конца ужь!.. Все одно теперь… за одно!.. Ступайте, вытные, въ избу! Въ сборную ступайте! Ведите ихъ въ сборную! говорилъ хлопотливо какой-то брюзгливый старикъ, въ синемъ халатѣ, почему-то вдругъ принявшій на себя санъ распорядителя, хотя Пиманъ зналъ, что онъ ни въ какомъ начальствѣ, ни даже простымъ мѣрщикомъ не значился. Но всѣ его стали слушаться почему-то. И ни онъ самъ, и никто не думали сомнѣваться въ справедливости его права.

XXIX.

Толпа, какъ распущенная изъ классовъ стая школьниковъ, весело шумѣла, волновалась, распадалась на группы, которыя сталкивались, расходились, опять сходились. Но особенно плотно скучился народъ около «мірскихъ людей». Скинувъ шляпы, полунаклонившись, растерянно смотрѣли они на сновавшій мимо нихъ народъ, изрѣдка проводя руками по головамъ и бородамъ. Странный видъ былъ у этихъ мірскихъ людей, вышедшихъ на подвигъ. Въ то время, какъ Сысой Строгій силился скрыть «конфузъ» и застѣнчивость подшучиваніемъ надъ собой, перебрасываясь подбадривающими фразами съ подходившимъ народомъ, Ермилъ, напротивъ, имѣлъ видъ человѣка, безропотно покорявшагося неизбѣжной судьбѣ, удары которой были уже ему знакомы. Но наивно-добродушное и нѣсколько какъ будто даже глуповатое теперь лицо Пимана…

Впрочемъ, не случалось ли вамъ видѣть такой сцены: жаркій лѣтній день; широкая рѣка лѣниво волнуется въ крутыхъ обрывистыхъ берегахъ; тяжело нагруженныя барки какъ будто застыли на ея поверхности. На палубахъ, растянувшись на-отмашь спятъ крючники, лоцманы, черпальщики. На горячемъ пескѣ, изрѣдка освѣжаемомъ брызгами мелкой, набѣгающей на берегъ волны, тоже въ-повалку лежатъ мужики. Заштатный пономарь, съ косичкой на затылкѣ, сидитъ подъ кустикомъ и дрожащими старыми руками насаживаетъ на крючки червей… Тишь невозмутимая! Бѣлый рыболовъ изрѣдка покружится надъ рѣкой, быстро, какъ комъ снѣгу, упадетъ въ воду и тотчасъ же поднимется съ трепещущей въ клювѣ серебристой плотвой. Лошадь гдѣ-то фыркаетъ. Гдѣ-то мѣрно всплескиваетъ весло… И вдругъ: «Ба-атюшки! Тонемъ!.. Ба-атюшки!..» внезапно проносится надъ заснувшей рѣкой и побережьемъ. Быстро вскочили на ноги спавшіе и неспавшіе; растеряннымъ взглядомъ всматриваются въ даль рѣки, которая колышется по-прежнему равнодушно-холодно и лѣниво. «Во-о! во-о! Лодку перевернуло! Посередъ рѣки!.. Надъ самой воронкой (омутъ)!» кричитъ благимъ матомъ лохматый парень, тыкая куда-то пальцемъ и больше всего кажется довольный тѣмъ, что ему первому удалось сдѣлать открытіе. Словно внезапная рябъ на застывшей рѣкѣ, всколыхнутой порывомъ вѣтра, заколыхался по берегу народъ. «Готовь лодку!.. Лодку готовь! Живо!» Лодка отчалена… Мужики, толкаясь, усаживаются какъ попало и съ устремленными въ одну точку взорами быстро несутся на середину рѣки. «Во-о! во-о! Мырнулъ! Гли!..» тихо и напряженно говоритъ кто-то. — «Надо мырнуть. Полѣзайте!» — Всѣ съ минуту молчатъ. «Должно, рыбакъ. Такъ и есть! Вонъ шапка его… Вѣрно — его!» кто-то перебиваетъ молчаніе. — «Какъ не утонуть? Вишь, челнокъ-то — душегубка.. Утонешь!.. Особливо ежели выпивши…» Опять молчатъ. Лодка медленно очерчиваетъ полукругъ около перевернутаго вверхъ дномъ челнока…

— Что же вы, раз-такъ васъ, молчите? Вѣдь человѣкъ утонулъ, али нѣтъ? Черти! Что-жь вы сидите? вдругъ раздирающимъ голосомъ волнуясь кричитъ одинъ изъ лодочниковъ съ остервенѣлымъ и гнѣвнымъ лицомъ, треся бородой. — «Сунься-ко самъ… Тутъ воронка!» кто-то нерѣшительно отвѣчаетъ ему. — «Такъ, черти, что же вы сюда заѣхали?» реветъ лодочникъ. — Ругайся еще чортомъ-то на экомъ мѣстѣ! укоризненно кто-то отвѣчаетъ ему. Но въ это время уже сидѣвшій на кормѣ быстро распутываетъ онучи, сбрасываетъ порты, рубаху; глаза у него все больше начинаютъ блуждать тупо и растерянно; наконецъ, какъ будто всякій проблескъ сознанія пропадаетъ на лицѣ. Вотъ поднялась въ лодкѣ высокая, здоровая фигура голаго мужика, съ глянцевитой кожей; мощные мускулы, какъ канаты, выступаютъ на спинѣ, плечахъ и ногахъ; на головѣ встрепанная шапка кудрявыхъ волосъ. Въ воздухѣ на-скоро мелькаетъ его рука, дѣлая крестъ, и вотъ что-то громко шлепнулось пластомъ на воду… Все замерло. На берегу ждетъ уже цѣлая толпа. Черезъ четверть часа лодка тяжело и медленно приближается къ берегу. Кто-то лежитъ по серединѣ ея, въ мокромъ кафтанѣ, мокрые волосы упали на лицо… У самой головы утопленника, въ глубинѣ носа, кудрявый мужикъ на скоро надѣваетъ рубаху… Лодка причалила. Тѣло выносятъ на берегъ, и толпа окружаетъ его плотнымъ кольцомъ.

— Кто вытащилъ? Кто? спрашиваютъ въ толпѣ.

— Куряха… Вотъ онъ!..

Всѣ смотрятъ на Куряху. Куряха растерянно поводитъ глазами и обдергиваетъ рубаху; чѣмъ дальше, тѣмъ больше онъ начинаетъ приходить въ смущеніе и, наконецъ, стыдливо прячется за толпу съ тѣмъ классическимъ дѣтски-наивнымъ выраженіемъ мужицкаго лица, которое осѣняетъ его въ минуты высокаго нравственнаго подвига…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пиманъ, какъ и Куряха, вплоть до того момента, какъ онъ бросился въ омутъ, понималъ все ясно и дѣйствовалъ вполнѣ сознательно. Да для Пимана и не могло быть иначе: разъ выкрикнулъ, какъ ему казалось, «міръ» его имя (его даже и не выкликали; кричали «Романовъ», и только ему послышалось совершенно ясно, что кричатъ «Пимановъ»), для него уже не могло существовать сомнѣній. Но что должно было послѣдовать затѣмъ: съумѣетъ или нѣтъ онъ справиться съ теченіемъ, куда его понесетъ, выплыветъ онъ или погибнетъ самъ — все это уже рѣшительно стояло внѣ его сознанія. И чѣмъ дальше, тѣмъ, казалось, онъ безотчетнѣе отдавался на волю подхватившаго его теченія.

Вокругъ него толпились знакомые и незнакомые, смотрѣли ему въ лицо, крестились, другіе покачивали головами.

— Дай Богъ, Пиманъ Савельичъ, дай Богъ тебѣ искусъ вынести! говорилъ одинъ сѣдой старикъ, изъ самой дальней деревни въ Вальковщинѣ, закинувъ руки за спину и внимательно осматривая «мірского человѣка» съ головы до пятъ: — Дай Богъ… Только оно того… міръ-то нонѣ, что птичье стадо: разлетѣлся, лови его собирай!..

— Ничего!.. Богъ дастъ… съ вѣрой! говоритъ Пиманъ, въ смущеніи приглаживая волосы.

— Дай Богъ, повторяютъ кругомъ: — корабли поведете большіе…

— Какъ ни то… Дастъ Богъ… Другихъ не хуже… Послужимъ…

Вотъ подошла Ульяна Мосевна.

— Дай вамъ Богъ, говоритъ и крестится: — доброе дѣло!.. Давно пора… Глядишь, и народъ-то веселѣе глянетъ… Можетъ, ваша правда и дойдетъ… Помоги вамъ Создатель!

И опять крестится, и видимо весело ей, радостно, и хочется что-то сказать ей еще Пиману, да словъ не находитъ.

И кажется Пиману, что дѣйствительно будто всѣмъ стало веселѣе, всѣ ожили. Вотъ и бабочка съ ребятишками подошла, смотритъ на него… и лицо у нея ужь совсѣмъ другое.

— Ну-у, говоритъ она: — вотъ и не въ разумъ, какъ съ тобой говорила… А оно вонъ, какъ Богъ-то!.. Не забудьте, родные… Измаялись! прибавляетъ она и кланяется Пиману.

Вонъ и Лимподистъ съ Лукашкой чего-то суетятся: вонъ они подошли сначала къ Ермилу, потомъ къ Сысою, что-то машутъ руками, говорятъ громко. Вотъ они подошли и къ Пиману.

— Н-ну, Пиманъ Савельичъ! Другъ! Одно слово… Главное дѣло… Одно слово — руку! Во! кричатъ и машутъ руками, какъ крыльями, отъ полноты душевнаго довольства. — Главное дѣло — все говорите, все предоставьте!.. Главное дѣло, только бы до самого… Вся причина!.. Не робѣй — говори прямо — одно слово! Все говорите… Вамъ что! Міръ — вотъ и все… Ваше дѣло правое… А ужь мы постоимъ, только бы намъ приказъ… Мина-то нѣтъ!.. Ахъ ты, братцы, пропалъ!.. Ужь Мина бы къ вамъ — первое дѣло!

И, волнуясь, опять куда-то спѣшатъ.

Вонъ и сами легендарные старики Евтропы совсѣмъ перемѣнились: словно помолодѣли они, словно ожило въ нихъ все старое, и вотъ со старческой, безтолковой суетливостью снуютъ они то туда, то сюда; объ чемъ-то со всѣми разговариваютъ, кричатъ. Евтропъ Длинный спѣшно ерзгаетъ почти несгибающимися уже ногами, а Евтропъ Малый — такъ этотъ совсѣмъ бѣгомъ бѣгаетъ. А между тѣмъ «мірскіе люди» не знаютъ, совсѣмъ не знаютъ, что имъ нужно дѣлать, и все чего-то ждутъ.

Вотъ наконецъ, подбѣжалъ къ нимъ Евтропъ Малый.

— Ну, ну, голуби, ступайте, ступайте въ сборную избу! говорилъ онъ суетливо, таща за рукавъ Пимана: — ступайте, принимайте, голуби, мірскую тяготу! Ступайте, горюны!.. Тамъ вамъ все выпишутъ…

— Пообождать бы… ровно бы спѣшно… Одуматься бы надо, говоритъ Пиманъ, котораго начинаетъ охватывать безотчетный страхъ.

— Неколи, горюнъ, неколи ждать… Мы ужь знаемъ эти дѣла-то, видѣли… Лучше послѣ дѣла погибать, чѣмъ до дѣла. Вѣдь оно кипитъ теперь!.. Ты ужь не пяться, голубь, ежели тебѣ Господь такую мысль вложилъ! поучительно говоритъ опытный въ «бунтовскихъ дѣлахъ» легендарный старичокъ, и тащитъ Пимана за собой.

— Пятиться, братъ, не хорошо, Пиманъ Савельичъ, мимоходомъ замѣчаетъ одинъ мужикъ, въ красной кумачной рубахѣ, здоровый и высокій, съ гладко-причесанной головой и гладкимъ плутовскимъ лицомъ: — что-жь ты? Славу-то пустилъ, а самъ… въ кусты!.. Э, братъ, не модель!..

Пиманъ мелькомъ взглянулъ въ плутоватое лицо говорившаго и на секунду какъ будто созналъ весь ужасъ пути, на который онъ вступилъ.

— Я не пячусь… зачѣмъ? Отъ міра не отступаюсь… Только что распорядки бы сдѣлать по домашнему обиходу.

— Зайдемъ, зайдемъ и въ домъ къ тебѣ… Ты съпзначала объ мірѣ думай… А тамъ будь спокоенъ, утѣшалъ его Евтропъ Малый: — за всѣмъ, голубь, присмотримъ — не сомнѣвайся.

— Идемте, идемте! вдругъ закричалъ своимъ надтреснутымъ басомъ, откуда-то выплывая, Евтропъ Длинный: — идемъ, старики, къ приговору кресты ставить… Иде-емте-е! Поторапливайтесь!.. выкрикиваютъ оба Евтропа, таща за собой мірскихъ людей и продираясь сквозь толпу. Быстро плыветъ, словно на лыжахъ, Евтропъ Длинный, быстро семенитъ за нимъ Евтропъ Малый, оба лихорадочно возбужденные, какъ будто боятся, что вотъ-вотъ, гляди того, очарованіе исчезнетъ, иллюзія разсыплется — и моментально потухнетъ этотъ неожиданный возвратъ къ старому, переживаніе котораго такъ любятъ старики. Вѣдь двадцать лѣтъ ужь прозябали легендарные старички, забытые, заброшенные, почти исключительно погруженные въ борьбу за кусокъ хлѣба съ изуметельно быстро нароставшимъ въ ихъ семьяхъ молодымъ поколѣніемъ; о существованіи ихъ давно уже почти забыли всѣ (развѣ легенда говоритъ о живыхъ людяхъ!), они сами уже давно почти порѣшили съ собственнымъ существованіемъ — и вотъ вдругъ они ожили! Они могли сказать всѣмъ, и себѣ, что они еще существуютъ!

За Евтропами, тяжело и неповоротливо въ перевалку спѣшили «мірскіе люди»: Пиманъ, Сысой, Ермилъ. Слѣдомъ тряслись какіе-то архаическіе старички, увѣсисто ступая большими сапогами, тащить которые было имъ, видимо, не по силамъ. У всѣхъ этихъ лихорадочно сидѣвшихъ людей безцвѣтные, потухавшіе глаза смотрѣли возбужденно и напряженно впередъ, не останавливаясь ни на комъ и ни на чемъ, какъ будто эти люди потеряли совсѣмъ личное сознаніе и шли, шли куда-то, словно гипнотизированные, влекомые инымъ высшимъ, общимъ сознаніемъ.

Кругомъ ихъ гудѣли и переливались мужицкія толпы, разсыпавшіяся по Дергачамъ, какъ волны взбаломученной рѣки, по которой гулялъ порывистый вѣтеръ, а застигнутые ураганомъ пловцы, молча, сосредоточенно и сильно работая веслами, съ устремленными вдаль безпокойными взорами, беззвучно несутся по ея зыбкой поверхности.

XXX.

Сборная изба была полна. Высокія и плечистыя фигуры, широкія спины терлись одна о другую, сталкивались, расходились, выходили изъ избы и замѣнялись новыми. Громкій, едва выносимый для непривычнаго уха, говоръ стоялъ въ избѣ; всѣ говорили разомъ. Какой-то низенькій, толстый, краснокожій, какъ яблоко, съ высоко подбритымъ сзади, подъ щетку, затылкомъ, одѣтый купцомъ, сидѣлъ, поводя возбужденными глазами, въ переднемъ углу, и отъ времени до времени стуча по столу кулакомъ, неистово кричалъ: «Не боюсь! не боюсь!», вскакивалъ и снова садился на лавку. Молодые мужики — Лимподисты, Лукашки, Хины, въ красныхъ рубахахъ, съ красными лицами, разражались громкимъ хохотомъ надъ купцомъ, пересыпая смѣхъ грубыми и дикими остротами. «Врешь, купецъ, забоишься!.. Вре-ешь, отдашь!. За милу душу отдашь!.. Ха, ха!.. Порастрясете животы-то!.. Мы васъ предоставимъ всѣхъ въ лучшемъ видѣ… Вотъ, молъ, они: извольте получать… Ха, ха!.. Какая есть такая за ними правота? Почему такой грабежъ въ поземельномъ дѣлѣ идетъ?.. Бога мужичокъ долженъ забыть, а они, между тѣмъ, брюха около энтой земли нагуливаютъ?.. Да развѣ это по манифесту?.. А? Какой-такой манифестъ былъ у насъ, а вы, между прочимъ, что дѣлаете съ народомъ!.. А?.. Хо, хо, хо!..»

— Вонъ, собачьи дѣти!.. Во-онъ!.. Кто посмѣетъ мое взяты! Не боюсь! кричалъ пьяный кутила: — виномъ залью!.. Не боюсь!..

— Хо, хо, хо! гремѣли ему въ отвѣтъ десятки здоровыхъ кадыковъ, такъ что, казалось, матицы трещали въ избѣ.

— Пропустите… Выборныхъ пропустите! слышались въ сѣняхъ, наполненныхъ спинами, голоса Евтроповъ.

— Подождешь… Успѣешь! отзывались изъ избы.

— Не боюсь! снова оралъ кутила: — кто мое возьметъ…

— Возьмутъ, братъ… Хо! хо!.. У казны деньги есть… Прогуляешься, купецъ, по узенькой дорожкѣ…

— Видѣли? вскакивалъ кутила и энергичнымъ жестомъ совалъ въ воздухъ фигу. Все лицо его, обезображенное водкой, передергивало и корчило судорогами.

— Видали!.. Не впервой! Хо, хо, хо! грохотала толпа.

Почтенные сѣденькіе и приличные старички сокрушенно покачивали головами, смотря на пьянаго кутилу, и безнадежно махали руками. Несмотря на шумъ и гвалтъ, тутъ же сѣдой старикъ что-то равномѣрно невозмутимымъ голосомъ, не повышая и не понижая тона, уперевъ бороду въ колѣни, разсказывалъ другимъ двумъ мужикамъ, сидѣвшимъ по бокамъ его. Дверь и окно были открыты настежь. Миріады мухъ носились у потолка. Съ улицы что-то кричали въ окна; изъ окопъ отвѣчали имъ. Въ переднемъ углу, около пьянаго кулака, стоялъ большой сосновый столъ. За этимъ же столомъ, на табуретѣ, сидѣлъ здоровый, коренастый парень, пріятель Лимподиста изъ Подпалихи, исполнявшій по охотѣ должность секретаря при старостѣ, большой любитель калиграфіи и поэтому приглашавшійся на всѣ деревенскіе мѣстные сходы для писанія мірскихъ приговоровъ. Приглашенія эти всегда онъ принималъ съ великой охотой, и какая бы у него ни была работа въ полѣ, онъ не могъ противустоять каллиграфическому искушенію: писалъ онъ мірскіе приговоры всегда съ замѣчательнымъ стараніемъ, которое очень высоко цѣнили міряне, и большею частью безкорыстно, за исключеніемъ развѣ мірской выставки, сопровождавшей большинство такихъ приговоровъ. Нравился онъ мужикамъ еще и тѣмъ, что не «фордыбачилъ», не спорилъ, молча и внимательно узнавалъ, въ чемъ заключалось дѣло, и затѣмъ уже писалъ такъ, какъ ему Богъ на душу положитъ, истинно «по вдохновенію». Словъ онъ никогда не подбиралъ, писалъ коротко, если ему говорили, что то-то надо прибавить, онъ прибавлялъ, и тутъ же кстати присовокуплялъ кое-что и «отъ себя», на что, впрочемъ, міръ никогда не сердился. Хоть оно и не кстати было, да отчего-жь и не приписать, когда это Соснѣ (такъ прозывали писаря-земледѣльца) доставляло большое удовольствіе. Писарская практика его, впрочемъ, не выходила дальше писанія приговоровъ о передѣлахъ земли или о мірскихъ «заказахъ» — праздновать Тихвинской Божьей матери въ теченіи трехъ лѣтъ, или не рубить лѣсъ до пятаго года и т. п. Впрочемъ, съ неизмѣннымъ прилежаніемъ и напряженіемъ, нисколько не превышавшимъ обычной, онъ писалъ и теперь. Въ розовой ситцевой рубахѣ, какъ парусъ надувшейся у него подъ мышками, сидѣлъ онъ за столомъ, раздвинувъ, какъ крылья, голые локти въ длину стола и низко приклонивъ къ нему большую, кудрявую, рыжевато-золотистую голову, выпучивъ словно съ остервененіемъ красноватые бѣлки глазъ, онъ писалъ, громко соня мясистымъ носомъ. Ничто не смущало его, привыкшаго къ уличной, мірской калиграфіи: ни обычныя остроты и шутки пріятелей, хохотавшихъ ему «подъ руку», ни пьяные выкрики кутилы-купца, ни говоръ сходки. Медленно, но твердо и увѣренно, съ усиліемъ выводилъ онъ каждую букву, не задумываясь ни надъ однимъ словомъ (потому что писалъ онъ всегда не «литературно», а такъ, какъ думалъ и говорилъ): онъ даже больше заботился о буквахъ, чѣмъ о словахъ.

Прямо противъ писца зачѣмъ-то, плохо сознавая даже самъ, сидѣлъ, словно ушибленный обухомъ, староста Макридій и, ни на кого не смотря, лихорадочно, въ нервномъ волненіи барабанилъ но столу пальцами.

— Что выкрутасы-то разводишь? Скорѣй бы ужь, что ли, канитель-то кончали! иногда сердито окрикивалъ онъ Сосну, вскакивалъ зачѣмъ-то, по затѣмъ снова тяжело садился и искоса опять слѣдилъ сердитымъ взглядомъ за медленно бродившимъ по сѣрому листу перомъ Сосны. Но на него никто не обращалъ вниманія, ниже самъ Сосна, который ни на минуту не ускорялъ своего писанія.

Приговоръ уже близокъ былъ къ концу, когда мірскимъ людямъ удалось наконецъ пробраться въ двери. Когда поднялся Сосна, къ столу подошли благообразные, въ синихъ халатахъ, хозяйчики-середняки, ходившіе на заработки въ Москву и другіе большіе города, въ качествѣ десятниковъ или хозяйчиковъ небольшихъ артелей, говорившіе ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, употреблявшіе вычурныя, и мудреныя выраженія… Такимъ же ровнымъ, спокойнымъ тономъ, не повышая и не понижая нигдѣ голоса, одинъ изъ нихъ, слово за словомъ, прочелъ приговоръ, какъ будто читалъ онъ только тѣмъ, которые стояли у стола и нисколько не интересуясь, слышали или нѣтъ прочіе. Въ избѣ, однако, говоръ нѣсколько стихъ и всѣ придвинулись къ столу.

Приговоръ, сочиненный Сосной на своей стражи и по своему личному вдохновенію, былъ слѣдующій:

"Мы ниже подписавшіеся крестьяне волости Вальковщины (Добросельской тожъ), на волостномъ сходѣ, бывшемъ (такого-то) числа въ деревнѣ Дергачахъ, поставили выдать сей приговоръ крестьянамъ (имя рекъ) съ тѣмъ, чтобъ онымъ крестьянамъ искать у правительства за весь міръ нашъ обиду на крестьянахъ деревни Пузыри, кои завсегда были не наши, а переселены къ намъ бариномъ и значились міроѣдами, по торговой части. Оные крестьяне, совративъ виномъ крестьянъ же деревень Пеньки и Дубы, въ сообществѣ съ ними, съ дрекольями и дубинами когда мірскіе мѣрщики общій лугъ коровье поле дѣлили на оныхъ бросилась и нанесли имъ тяжкую обиду съ побоями, за кои не стоимъ, а что касательно луга, того домогаться правъ у нихъ никакихъ быть не можетъ и никогда имъ этого не будетъ, какъ оный лугъ искони въ общей всей Вальковщины вотчинѣ состоялъ. Одно дѣло и барину нашему молодому Валентину Петровичу Сухорукому на оную-жь землю виду не имѣть, какъ значитъ батюшкой ихнимъ намъ на вѣчное владѣніе предоставили. А по ихнему указанію также владѣть ей не желаемъ, потому будетъ это не по закону и противу милостивѣйшаго манифесту. А просить онымъ крестьянамъ у высшаго правительства приказъ землю всю намъ по-прежнему поравнять всѣмъ чтобы поровну, чего сами нынѣ мы по народному нашему разстройству сдѣлать добровольно не можемъ, какъ почему, что въ народѣ оказалась слабость противу прежняго. А безъ того мы видимъ въ жизни своей большое утѣсненіе для семейственнаго обиходу, равно также родителямъ и малолѣтнимъ и міру всему и всей жизни разстройство. Жадности предѣлу никакого нѣтъ. Почему онымъ же крестьянамъ просить на поповъ и на волость: поборы идутъ большіе, а дѣла не видимъ, кромѣ что грабежу прямо сказать: пять тысячъ на пунктовыхъ лошадей взяли, а тѣхъ лошадей на дѣлѣ не стояло, а безвинно двоихъ крестьянъ наказали, да мірскихъ приговоровъ написали, какихъ въ дѣлѣ не было, да народъ въ работы сдаютъ, будто въ платёжъ недоимокъ, а за все изъ мироѣдства, да отъ озорства и безобразія вреда много народу — дѣвокъ портятъ силкомъ и за деньги съ угощеніемъ, да потому же нонѣ хорошій народъ въ выборы міру нейдетъ. А отъ этого всего, какъ бы не было намъ раззору и теперь есть, которые на новыя земли отъ срамоты думаютъ уйти. Обо всемъ томъ онымъ крестьянамъ просить и гдѣ слѣдуетъ хлопотать и ежели что доходить до правительствующаго сината и просить приказу, чтобы поступать народу по милостивѣйшему манифесту. А что касательно земли у купцовъ и господъ, что есть не у рукъ, то мы за платой не постоимъ и такъ думаемъ, что государевой казнѣ болѣе много будетъ отъ того прибытку, чѣмъ того нонѣ есть, народу жъ облегченіе, какъ значитъ въ землѣ со всемилостивѣйшаго манифесту стало утѣсненье, гдѣ прежде дѣлили на 100 душъ, нонѣ надо по нарожденію малолѣтнихъ вдвое, а отъ того всѣмъ утѣсненье и большіе раздоры. А что оные крестьяне по сему учинятъ въ томъ спорить и прекословить не будемъ, а на Бога и государя нашего уповаемъ.

— Ладно!.. Важно! заголосили Лимподисты и Лукашки, лишь только кончилось чтеніе: — вотъ такъ Сосна!.. Слово къ слову!.. Ровно кто ему говорилъ… Ну, башка!..

— Чего-жъ тутъ!.. стать такой же мужикъ, какъ и всѣ… Мудрость невелика!..

— Ну, то же, братъ… Попрѣешь… Важно!

— Правильно, правильно, подтверждали, мотая бородами, солидные люди.

Но тутъ произошелъ было скандалъ. Вдругъ пьяный кутила, вскочивъ и сдѣлавъ прежній энергичный жестъ по направленію къ публикѣ, крикнулъ: видѣли?..

Дружный хохотъ Лимподистовъ былъ ему отвѣтомъ, вмѣстѣ съ цѣлымъ градомъ не менѣе приличныхъ остротъ. Благообразные хозяйчики-середняки только улыбнулись и стали подписывать, какъ изъ толпы вырвался къ столу Лукашка и, засучивъ волосатую руку, закричалъ: «его, подлеца, во-о!..»

Благообразные хозяйчики вскочили и схватили Лукашку за руки.

— Оставь!.. что за безчинство?.. Плюньте на него…

— А-а!.. ха, ха, ха!.. Присѣлъ! кричалъ Лукашка, проталкиваемый опять въ гущину публики.

— Подходите! Пожалуйте!.. Вытные, подходите! торопливо приглашали хозяйчики.

Изъ толпы потянулись старики и вытные, фигура за фигурой, какъ тянутся въ церкви прикладываться къ образу.

---

Цѣлое кладбище крестовъ уже стояло на мѣстѣ, когда Евтропамъ удалось наконецъ протолкаться съ «мірскими людьми» къ столу.

— Садись, голуби!.. Присядьте… вотъ сюда!.. Посторонились бы вы, горюны! говорилъ Евтропъ Малый, усаживая Пимана на лавку. — Рукоприкладствуйте-ка побойчѣе, старички, побойчѣе! прикрикивалъ онъ: — много ужь время-то… Вишь смеркается.

Пиману пришлось сѣсть рядомъ съ Макридіемъ; онъ, по прежнему, широко-открытыми глазами смотрѣлъ передъ собой… Макридій сердито старался глядѣть въ сторону отъ него. Мужики-хозяйчики съ кудрявыми бородками только мелькомъ взглянули на «мірскихъ людей». Никто никому не сказалъ ни слова. Томительно медленно подходили старики и ставили кресты, подгоняемые теперь Евтропомъ Малымъ.

— Считай кресты, сказалъ кто-то.

— Шесть десятковъ, черезъ минуту произнесъ одинъ изъ благообразныхъ мужиковъ съ кудрявой бородкой.

— Будетъ! Довольно!

— Будетъ! За глаза! подхватила толпа.

Мужики съ кудрявыми бородками поднялись.

— Макридій, гдѣ печать? спросили они.

— Не дамъ! вдругъ, сверкнувъ глазами, отрывисто выговорилъ Макридій и отвернулся къ окну.

— Ты чего? Ты чего, голубь? налетѣли на него оба Евтропа, сердито задвигавъ своими большими бровями: — не твою дурью голову несутъ!.. Не твою! Ты еще этого, дурья голова, заслужи!

Мужики съ кудрявыми бородками хитро улыбнулись и стали искать что-то въ божницѣ. Они скоро зажгли огарокъ сальной свѣчи и стали коптить отысканную печать.

— Мое слово было сказано! выкрикнулъ не своимъ голосомъ Макридій и, вскочивъ, бросился въ народъ, къ выходу.

— Ну, обойдется! проговорили ему вслѣдъ.

— Еще прочесть? спросилъ одинъ изъ благообразныхъ мужиковъ Пимана.

— Нѣту… Къ чему?.. Дѣло знамое… Дѣло мірское… А какъ прописано — вамъ лучше знать, разомъ проговорили «мірскіе люди».

— Получите! сказалъ тотъ-же мужикъ, тщательно свертывая приговоръ и передавая Пиману. Всѣ благообразные мужики-хозяйчики внимательно посмотрѣли на «мірскихъ людей» и во взглядѣ ихъ сказалось одно: «все равно… ничего не выйдетъ!..» Пимана опять было на мгновеніе озарило сознаніе ужаса того пути, на который онъ вступалъ… Но затѣмъ онъ тотчасъ-же, вмѣстѣ съ Сысоемъ и Ермиломъ, взялъ въ руку приговоръ, и сталъ креститься… Всѣ сидѣвшіе зачѣмъ-то поднялись. Толпившійся народъ въ избѣ притихъ… Какъ вдругъ пьяный кутила сорвался съ лавки и повалился народу въ ноги.

— Голубчики!.. Православные!.. Простите! Простите меня, окаяннаго пьяницу!.. Богохульникъ я! звѣрь!.. Въ содомскій грѣхъ впалъ!.. Казните меня, пьяницу! Бога забылъ! Забылъ, православные! причиталъ онъ, рыдая на взрыдъ и ползая по грязному полу. Волоса у него всклокотились, по красному лицу потоками лились слезы и потъ: — казните меня!.. Казните!.. Вотъ все берите, все берите, старички… На-те! кричалъ онъ, вскакивая и выбрасывая на столъ изъ кармановъ скомканныя кредитки. — Все отдамъ… Богу пойду молиться, пьяница!..

— Обожрался! сказалъ кто-то изъ толпы.

— А неправота-то сказывается…

— Ну, завтра проспится, не то заговоритъ… Изъ-за денегъ въ петлю полѣзетъ.

— А все вотъ, должно, какъ правоты-то нѣтъ…

— Хозяинъ, поѣдемъ!. Вакула Петровичъ, поѣдемъ!.. Что хозяйка скажетъ? Нутка-съ какія дѣла: деньги бросаешь!.. Ай-ай-ай! говорилъ какой-то мужикъ, беря купца подъ-мышки.

Но что было съ купцомъ дольше, Пиманъ уже не зналъ. Вся толпа съ шумнымъ говоромъ хлынула въ двери, увлекая за собой и ходоковъ, и благоразумныхъ мужиковъ, и легендарныхъ стариковъ.

XXXI.

Помнитъ Пиманъ, какъ изъ сборной избы съ прежней суетливостью повели ихъ Евтропы опять на сборное мѣсто, къ дергачевскому «дубу маврійскому». Были сумерки, толпа рѣдѣла… У сборнаго мѣста на бревнѣ опять сидѣли старосты, вытчики, мѣрщики… Опять что то выкликалъ Евтропъ Длинный… Опять что-то имъ здѣсь объясняли, долго и обстоятельно, говорили о городѣ, объ адвокатахъ, совѣтывали разыскать Филаратушку, говорили о Питерѣ, о сенатѣ… Потомъ опять что-то выкликалъ Евтропъ Длинный, кричалъ: «приберечь, приберечь надоть! Случаи бываютъ!» Послѣ чего ихъ опять повели въ сборную избу, у которой кто-то стоялъ, прислонившись плечомъ къ крыльцу, и когда проходилъ Пиманъ, этотъ кто-то сказалъ: — «Такъ васъ и надо, грабителей!.. Порастрясете животы-то!..»

— Уйди! закричалъ Пиманъ, узнавъ въ немъ Бориса.

— Въ острогѣ сгніешь!.. ха, ха! захохоталъ ядовито Борисъ.

— Это все Борька-то твой! А? экій ненавистникъ, лютое сѣмя, экій ненавистникъ! говорилъ Евтропъ Малый: — Ты, голубь, не смущайся… Наше дѣло правое… Вѣдь это міръ, народъ… У народа неправды нѣтъ, утѣшалъ онъ Пимана.

Въ сборной избѣ ихъ опять усадили, и опять изба наполнилась Лимподистами, Лукашками, Хипами, которые всѣ въ голосъ говорили: «Да ужь мы за нихъ, сдѣлайте милость… У насъ только тронь!.. Да ужь мы знаемъ!.. Гдѣ приговоръ-то?.. У него?.. Но ужь будьте въ надеждѣ!.. Только кто сунься… Бо-о!..» показывалъ свой кулакъ Лукашка. Всѣ смѣялись. А Евтропы опять все что-то суетились, съ кѣмъ-то говорили; сдавъ мірскихъ людей подъ присмотръ Лукашки и Лимподистовъ, они теперь куда-то убѣгали, потомъ опять приходили, объ чемъ-то шептались съ Сосной; потомъ Сосну «по-тихоньку» отправили зачѣмъ-то въ волость…

Потомъ, помнитъ Пиманъ, прибѣжали сыновья: Андронъ и Сергѣй, запыхавшіеся, взволнованные, говорили: «Какъ? Что?.. Ахъ ты Господи?.. Да какъ это тебя? А?.. Да ты бы…» Помнитъ Пиманъ, что онъ сначала смутился, какъ будто сконфузился ихъ… Но потомъ отвѣчалъ твердо, чтобы не подать имъ виду: «Ну что зря кричите, ровно бабы… Нельзя не идти… Не я пошелъ, другой пошелъ бы… Какъ не идти?.. Дѣло большое»…

— Ахъ ты, грѣхъ какой! Ахъ ты!. Вотъ не ждали не гадали… А мы думаемъ: что старикъ запропалъ?.. Анъ вонъ что… Ахъ, грѣхъ какой…

А тутъ ужь Евтропы прибѣжали и оба накинулись на Андрона и Сергѣя: «Какой грѣхъ, голуби? Въ чемъ грѣхъ?.. Въ правдѣ грѣха нѣту… Что вы, голуби, али зажирѣли?..»

А послѣ того Андронъ и Сергѣй заговорили: — Что-жь, мы… не препятствуемъ… Ужь ежели такой часъ… Только что будто дѣло-то… Толкъ-то будетъ ли?

А Евтропы опять говорили, и Лимподисты и Лукашки кричали: — Какъ толку не быть?.. Для кого-жь и толку быть, какъ не для народу… Вѣдь народъ… Вѣдь это не что… Вѣдь это не мы для своего мамону корыстуемся Вѣдь это народъ!..

Послѣ того сыновья скоро ушли. Тогда пришла жена, Катерина Петровна. Она только спросила: «чай далеко поѣдете?» — Далеко, бабушка, далеко, сказали Евтропы: — ты ужь старичкато снаряди!

— То-то, молъ… какъ не снарядить?.. Надо позаботиться… завтра поѣдутъ?

— Завтра-завтра, родная… Ты ужь пораньше съ печкой-то управляйся…

Потомъ всѣ ушли, и Лимподисты, и Лукашки, и Евтропы. Пиманъ посмотрѣлъ въ окно. На небѣ ужь звѣзды загорались. Толпа быстро таяла… Пріѣхавшіе на лошадяхъ торопливо закладывали ихъ въ телеги. Слышно, по улицѣ бѣгаютъ Евтропы, спрашивая: не видалъ ли кто ихъ мерина?

— Экъ, утро вечера мудренѣе! весело сказалъ Сысой: — выспаться по-крѣпче.

И онъ, подложивъ подъ голову армякъ, завалился на лавку. Ермилъ изъ Груздей сидѣлъ, какъ ушибленный, не шевелясь, наклонилъ голову, и не говорилъ ни слова, даже не вздыхалъ.

Потомъ пришелъ какой-то бѣдный, обдерганный старичокъ, присѣлъ на лавку и сталъ, молча, смотрѣть на нихъ.

Скоро въ окно послышалось, какъ подъѣхала съ грохотомъ телега и сидѣвшіе въ ней Евтропы что-то говорили съ Лимподистомъ и Лукашкой, уже прилаживавшимися улечься на завальняхъ.

— Ну, прощайте-е-е, голуби! крикнули Евтропы, и телега опять шумно загремѣла въ наступившей тишинѣ ночи.

— Прощай! Богъ проститъ, ворчливо проговорилъ смотрѣвшій на мірскихъ людей старичокъ: — Накаркали, что старыя вороны — и улетѣли!.. Мало ихъ еще драли!.. Мало еще народу раззорили, продолжалъ онъ, съ недовольствомъ поглядывая на Пимана: — а народъ, что малый ребенокъ, все вѣритъ…

— Дѣду-шко-о! вдругъ пронесся звонкій, но видимо сквозь слезы, ребячій голосъ: — Да гдѣ ты?.. Поѣди-имъ!.. Мамка ждать будсъ!..

— Иду-у!.. отвѣтилъ ему, вскрикнувъ, словно старый кочетъ, старикъ.

Старикъ поднялся, крякнулъ, вздохнулъ и сказалъ:

— Эхъ, народъ, народъ!.. Когда за твою вѣру тебя почтутъ!

Старикъ ушелъ, а Пиманомъ опять одолѣли смущенія. Ему ужь не разъ вспоминались «умственные люди», съ которыми ему хотѣлось посовѣтоваться. Но онъ помнитъ, что какъ ни выглядывалъ въ толпѣ умственныхъ людей, на этотъ разъ никого не примѣтилъ.

— Ишь ты, подумалъ онъ: — никто вѣдь не прибѣжалъ!..

Къ полудню, на другой день, опять пріѣхали Евтропы, съ деньгами; говорили, что пока успѣли по деревнямъ немного собрать. Что послѣ доставятъ въ городъ. Пріѣхалъ запыхавшійся Сосна и сказалъ, что на силу онъ въ волости Уставную Грамату «выкралъ», при помощи второго писаря, котораго подкупилъ; что копію писалъ всю ночь.

Потомъ ихъ повезли на трехъ телегахъ, на парахъ; впереди и сзади Лимподисты, Хипы да Лукашки.

Потомъ они ѣхали мимо волости задами, чтобы съ кѣмъ не встрѣтиться… Потомъ, за версту отъ волости, изъ-за моста черезъ оврагъ, гдѣ густые кусты, по нимъ два раза стрѣляли… Лимподисты разогнали лошадей, а потомъ говорили, что это стрѣляли не иначе что Маркушкины, да старшинскіе «молодцы»… Одинъ охотникъ увѣрялъ, что «дробью пропуделяли» и что они стрѣлки, завѣдомо, плохіе: по коровѣ промахнутся…

Потомъ ихъ привезли въ городъ. Въ городѣ жили недѣлю, ходили куда-то, искали Филаретушку — не нашли. Потомъ Евтропы привезли денегъ и отправили ихъ по желѣзной дорогѣ…

Черезъ двѣ недѣли, или черезъ мѣсяцъ, они опять ѣхали по чугункѣ, но уже обратно и, какъ говорили, по этапу, вмѣстѣ съ какимъ-то другимъ народомъ.

Потомъ…

XXXII.

Потомъ Пиманъ проснулся совсѣмъ.. Въ острогѣ понемногу начиналось движеніе. Кругомъ начинали на нарахъ подниматься, креститься, зѣвать, потягиваться… Вонъ и Сысой съ Ермиломъ поднялись… Сталъ Пиманъ всматриваться въ народъ, и видитъ: сидитъ въ противоположномъ углу лысый мужичокъ, лицо у него веселое, глазами постоянно моргаетъ, сидитъ у себя въ углу, словно въ своей избѣ и что-то поетъ тихонько, да въ сумкѣ копается…

— Да никакъ, братцы, это нашъ Минъ, сказалъ тихо Пиманъ Сысою.

— И правда, что онъ!.. Вотъ гдѣ привелъ Богъ встрѣтиться! весело сказалъ Сысой.

Подошли къ Мину. Заморгалъ Минъ больными глазами.

— Да какъ это вы, родные?.. А? Какъ это вы угодили въ экое мѣсто?

— Ходоками, сказали Пиманъ и Сысой.

— Ахъ, братцы…

Тутъ Минъ и просіялъ, и засвѣтился.

— Натко-съ, натко-съ… Вотъ гдѣ привелось встрѣтиться! говорилъ онъ, протирая глаза, какъ будто никакъ не могъ еще хорошенько разглядѣть. — И ты, Пиманъ Савельичъ… Ну-у!.. Вотъ вѣдь, правду, вишь, я тебѣ говорилъ, что мы съ тобой изъ одного полѣна: расколи насъ хоть на щепки, а придетъ время, все къ одному мѣсту придется… Хи, хи, хи!..

И Минъ Аѳанасьичъ засмѣялся своимъ обычнымъ, мягкимъ смѣхомъ.

— Эки дѣла, Минъ Аѳанасьичъ, а? говорили ходоки: — думали, раззорятъ насъ…

— Пятьдесятъ вотъ лѣтъ старался, а тутъ вотъ… Раззоромъ раззорятъ, какъ пить дадутъ! прибавилъ Пиманъ давно уже загрустившій.

— А вы, други, духомъ укрѣпитесь, сказалъ Минъ Аѳанасьичъ…

— То то вотъ… А ты все вотъ веселъ!..

— Да что намъ, други, съ чего горевать-то? Никто нашей правоты отъ насъ не возьметъ… Какъ пашу правоту отъ насъ взять?.. Да ты меня куда хошь засади, въ Сибирь сошли — и все я при своей правотѣ останусь! Правота ваша николи, милые, не избудетъ: нонѣ темно, а завтра, глядишь, солнышко гляветъ!.. Потому правѣе правды, что у народа, нѣтъ… И раньше такъ было, и теперь такъ… Много я мѣстъ исходилъ, много къ народу всякому прислушивался, и вездѣ-то, милые…

— Да какъ ты сюда попалъ, мы и не спросимъ, вскрикнулъ Сысой: — вѣдь ты Богу пошелъ молиться?..

— И Богу, милые, помолился, и съ народомъ поговорилъ… Надо думать за это самое тоже по этапу справляютъ… Пока солнышка нѣтъ, она и все, правота-то, такъ гуляетъ!..

И Минъ Аѳанасьичъ опять такъ весело засмѣялся, что и сами ходоки улыбнулись.

---

Такъ какъ дальнѣйшая исторія нашей деревни тѣсно связана съ общественною дѣятельностію Петра, то я и посвящу ей отдѣльный этюдъ.

Н. Златовратскій.

"Отечественныя Записки", №№ 3, 5, 8, 9, 11, 12, 1882

---

1. Одинъ изъ братьевъ Мосеевой семьи, раззорившихся въ тяжбѣ съ братомъ Ванифатіемъ и его сыномъ Петромъ.