УСТОИ.
правитьГлава первая.
править«Идетъ-гудетъ зеленый шумъ, зеленый шумъ, весенній шумъ!» Деревня Дергачи встрѣчала весну 186* года, пятую весну послѣ «освобожденія». Неизмѣнные любимцы русской деревни, весенніе заморскіе гости торопливо сбирались подъ соломенныя, знакомыя крыши: колокольчикомъ зазвенѣлъ надъ зазеленѣвшейся нивой жаворонокъ, залился, восторженно трепеща крыльями, скворецъ, и весело защебетала въ кустахъ малиновка. Нѣтъ сомнѣнія, они радовались благополучному возврату подъ кровъ бѣдной деревеньки и привѣтствовали ея мирнаго, знакомаго обитателя, ея скудныя, но любимыя и широко-привольныя нивы. Но еслибы эти воздушные, беззаботные пѣвцы могли заглянуть въ душу деревенскаго общества, они навѣрно пришли бы въ немалое удивленіе и «недоумѣніе», какъ и самъ этотъ обитатель, при видѣ того, что происходило въ Дергачахъ въ одно такое свѣжее, благодатное весеннее утро.
У одной большой, хозяйственно сколоченной избы замѣтно было особое, необычное движеніе. Въ то время, какъ изъ всѣхъ избъ деревеньки, на встрѣчу восходящему солнцу, узкими, полупрозрачными полосами весело несся рѣзко-душистый дымъ, въ этой избѣ не загарался уже сегодня семейный очагъ. Вонъ сама заботливая хранительница этого очага, высокая, статная, здоровая женщина, одѣтая по дорожному, не первый разъ уже выходить на задворки, въ огородъ, въ небольшой садъ, заглядываетъ въ сарай и какъ-то сосредоточенно, словно замеревъ на мѣстѣ, долго и любовно обводитъ глазами эти давнымъ-давно сроднившіяся съ ея душой мѣста. Ищетъ ли она чего здѣсь, или беззвучно разговариваетъ съ этими безмолвно и безучастно смотрящими на нее предметами? Что они могутъ говорить ея сердцу? А они, должно быть, говорятъ… Вотъ у женщины быстро скользнули по щекамъ крупныя слезы, изъ груди вырвался глухой, подавленный вздохъ. Она окинула еще разъ глазами овинъ, сѣнницу, огородъ и, медленно повернувшись, опустивъ голову, пошла къ избѣ. Въ избѣ народу было много; за столомъ и вдоль стѣнъ но лавкамъ сидѣли гости — мужики и бабы; на столѣ — самоваръ, водка и пироги. Подвыпившіе гости были веселы или нарочно старались развеселить хозяевъ.
— Что, Алена Митревна, али неохотно трогаться съ нашихъ мѣстовъ: плохо, плохо — а все свои? спрашивали бабы вернувшуюся въ избу женщину съ заплаканными глазами.
— Да вѣдь какже: родное все, сжилась со всѣмъ… Дѣды да отцы жили…
— Да, да… Какъ не жалко! Вотъ и хозяинъ-то твой закручинился… Что говорить? Какіе мы ни есть, а все люди… Все оно вмѣстѣ вѣкъ-то прожили — сроднишься. Тамъ еще, въ городѣ, Богъ знаетъ, какіе люди будутъ, какіе друзья-пріятели. Можетъ, хуже насъ, грѣшныхъ, говорили гости.
— Все Богъ, никто какъ Богъ! Кушайте, почтенные, кушайте! сурово-степенно угощалъ гостей высокій, съ просѣдью въ волосахъ мужикъ, то подходившій къ столу угощать гостей, то таскавшій связанные узлы на стоявшій у воротъ возъ.
— Это что говорить! Конечно, что Богъ, отвѣчали гости: — насъ все же не забывайте. Мы вѣдь не виноваты… Мы отъ души… Развѣ мы утѣсняли?.. Господи помилуй!.. У насъ противъ тебя зла нѣту…
— Нѣту, нѣту… Этого не думайте, мимоходомъ говорилъ сосредоточенный старикъ. — А кто виноватъ, то одинъ Богъ знаетъ. Всѣ виноваты, такъ думать надо…
— По жисти ужь такъ…
— Да, по жисти… Пожалуй, что вѣрно. Ну, вонъ и подъѣхали, прибавилъ хозяинъ, взглянувъ въ окно: — кажись, все забрали?
— Все, все, отвѣчала его жена: — одного не возьмешь — родной земли не возьмешь!
— Что-жь, наша земля не пустовать будетъ, къ своимъ же въ руки перейдетъ… Ну, владай нашимъ имуществомъ, Иванъ Тимоѳеичъ, владай во благополучіе, а не во вредъ… Пріѣдемъ, неравно, въ гости, чтобы было тебѣ чѣмъ передъ нами похвалиться, сказалъ хозяинъ, обращаясь къ одному изъ гостей, и затѣмъ сталъ молиться. Помолилась и жена. Гости встали. Помолчали. Затѣмъ, всѣ двинулись изъ избы. У воротъ на улицѣ стояли лошади; одна изъ нихъ была Ульяны Мосевны. Сама она сидѣла въ телегѣ; съ ней рядомъ подростокъ лѣтъ 15-ти, племянникъ Петръ, задумчивый, худощавый мальчикъ, съ карими, смотрѣвшими изъ-подлобья глазами, въ синемъ суконномъ армянкѣ и въ новой черной фуражкѣ. Его отецъ, Ванифантій Мосеичъ, перетягивалъ торопливо супонь, а на облучкѣ, какъ-то съёжившись, сидѣлъ другъ-пріятель Петра, Филаретка, въ ситцевой рубахѣ и старой отцовской жилеткѣ; онъ отъ времени до времени вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ, отъ внутренняго ли волненія или отъ ядрёной свѣжести весенняго утра.
— Готовы? спросилъ вышедшій изъ избы въ сопровожденіи гостей старикъ, и затѣмъ, внимательно взглянувъ въ лицо Ульяны Мосевны, проговорилъ: — чего сердишься, старуха?.. Ахъ, вы, бабы, бабы!..
Словно подъ неотразимымъ вліяніемъ взгляда старика, и мальчикъ Петръ недовольно-сердито глянулъ въ лицо тетки и нетерпѣливо повернулся на мѣстѣ.
— Что сердиться! Сердиться нечего, истово выговорила Ульяна Мосевна: — а только мало хорошаго, ежели другъ отъ дружки люди бѣжать пустились, съ родныхъ мѣстъ бѣгутъ… Надо сказать правду, Еремѣй Еремѣичъ.
Старикъ взглянулъ мелькомъ опять въ суровое лицо Ульяны Мосевны, потомъ посмотрѣлъ на жену: его высокая, здоровая баба стояла еще у воротъ избы; вдругъ она медленно поклонилась въ поясъ землѣ, коснувшись ея рукой, но не успѣла подняться, какъ глубокая скорбь, вырвавшаяся изъ груди сдержаннымъ рыданіемъ, повалила ее совсѣмъ. Нѣсколько секундъ рыдала она, припавши къ землѣ. Всѣмъ стало тяжело и неловко. Бабы вздыхали. Мужики прятались одинъ за другого. Ульяна Мосевна сердито смотрѣла въ сторону. Филаретка вдругъ выпрямился и во всѣ глаза глядѣлъ на рыдавшую женщину: у него у самого навертывались слезы. Петръ внимательно слѣдилъ за старикомъ и какъ-то невольно его молодыя черты отражали на себѣ малѣйшіе оттѣнки выраженій стариковскаго лица.
Старикъ Еремѣй Еремѣичъ покачалъ съ сердитымъ недовольствомъ головой и крикнулъ своимъ обычнымъ, громкимъ, басовитымъ голосомъ: «будетъ ужь!.. Пора! Давно рѣшено!..»
Изъ дергачевскихъ избъ повысыпала чуть не вся деревня и окружила уѣзжающихъ. Снявъ шляпу, Еремѣй Еремѣичъ истово помолился на востокъ, западъ и югъ, затѣмъ, такъ же истово и низко поклонился на всѣ три стороны.
— Не осудите, проговорилъ онъ: — прощенья просимъ!..
— Насъ не осуди… Зла, главное, не помни… Можетъ — всяко бываетъ — можетъ, опять Господь вернетъ, заговорили въ толпѣ: — воля твоя была… Не наша вина…
— Нѣту, нѣту, торопливо проговорилъ старикъ, взнуздывая лошадь, и затѣмъ задергалъ возжами. Подводы тронулись.
Толпа долго, молча, смотрѣла имъ въ слѣдъ и вслушивалась въ поскрипываніе телегъ. Какъ будто въ недоумѣніи передъ тѣмъ, что творилось на деревенской улицѣ, на время замолкшіе было деревенскіе пѣвцы теперь дружно огласили свѣжій утренній воздухъ. Мужики долго еще слѣдили за трепещущими въ синевѣ неба жаворонками и за лихорадочно-безпокойной работой ласточекъ, свивавшихъ гнѣзда подъ ихъ убогими крышами. Смотрѣли дергачевцы за прилетѣвшими весенними гостями, слушали ихъ веселыя пѣсни и о чемъ-то думали, но о чемъ именно — сказать это было бы довольно трудно, да и врядъ ли возможно было эти думы уложить въ какое-либо опредѣленое выраженіе. Все тутъ больше чувствовалось, чѣмъ логически мыслилось. Чувствовался тутъ, жутко чувствовался одинъ только гнетущій фактъ: прожилъ человѣкъ всю жизнь на одномъ мѣстѣ, гдѣ жили и умерли его дѣды и отцы, прожилъ до старости на родимой землѣ, среди своихъ, чуть не родныхъ мірянъ, и вдругъ этотъ человѣкъ «снялся съ родимаго мѣста», снялся на старости лѣтъ, передъ смертью, и уѣзжалъ… Что же это такое? Трудно сказать. Только чувствовалась дергачевскимъ міромъ какая-то неловкость, какъ будто даже стыдъ, и тѣмъ этотъ стыдъ былъ невыносимѣе, что онъ былъ стыдомъ за кого-то другого, не за себя; что вѣдь, въ сущности-то, дергачевцы, положа руку на сердце, не могли себя ни въ чемъ обвинить: вѣдь не они же, въ самомъ дѣлѣ, вынудили (упаси Господи!) сняться почтеннаго старика съ мѣста и уѣхать умирать на чужую сторону. И дергачевцы скорѣе имѣли право сердиться на этого самаго старика, который своимъ отъѣздомъ съ родного гнѣзда косвенно обвинялъ какъ будто ихъ въ чемъ-то, клалъ на нихъ худую славу, какъ будто ихъ деревенскій міръ нарушилъ вѣковые устои любовнаго и сердечнаго общежитія… «Да мы птичьяго гнѣзда не раззорили, не токмо что… Господи помилуй! Вотъ она, птица-то божья, и неразумное созданіе, а гляди — опять къ намъ вернулась; даромъ, что за морями летала, а насъ не забыла. Ежели бы мы ее чѣмъ утѣсняли, не бойся, не прилетѣла бы, такъ бы у насъ не запѣла! А теперь, гляди-ка, какъ пташка веселится!»
— Что говорить! Птица — и та зря даромъ не изобидитъ. А тутъ — жилъ, жилъ человѣкъ, по душѣ, по любви, и вдругъ на старости лѣтъ… Когда это у насъ бывало? Отъ дѣдовъ у насъ такого грѣха не бывало… Вотъ Мосей уходилъ, точно, да малое время годя и опять къ намъ вернулся… Насъ не отвергнулъ… А онъ, Строгій-то, вишь ты, на старости лѣтъ… Какой теперь, будемъ говорить, примѣръ молодымъ? — Такъ, негодуя и волнуясь, разсуждалъ возмущенный дергачевскій міръ.
— А драть его на шестъ — и то сказать! порѣшилъ одинъ изъ особенно экспансивныхъ дергачевцевъ.
Это, пожалуй, что такъ — «драть его на шестъ!» но вѣдь, однако, было бы за что драть и Еремѣя Строгаго: это былъ не пропащій мужичишка, не лѣнтяй, не воръ-грабитель, не пьяница; это былъ обстоятельный, трезвый, трудолюбивый мужикъ, понимавшій и чтившій не хуже другихъ дергачевцевъ вѣковѣчные устои крестьянскаго устроенія. Вытянула его вонъ изъ Дергачей не пустая жажда наживы, не легкомысленный порывъ молодой, разгульной жизни, а что-то другое, что-то именно бившее прямо въ «вѣковѣчные устои» глубокимъ и тяжелымъ оскорбленіемъ.
— «Умственный мужикъ былъ», разомъ, одной думой рѣшили дергачевцы, какъ бы въ отвѣтъ на замѣчаніе слишкомъ ужь экспансивнаго собрата.
— Умственный мужикъ, повторили они, и, повидимому, это опредѣленіе достаточно ихъ успокоило. Не то чтобы оно имъ сразу все разъяснило, какъ божій день, но въ немъ, по ихъ мнѣнію, по крайней мѣрѣ, таинственно скрывалось все то, что послѣ «барщины» било изъ всѣхъ поръ деревенской жизни, било тѣмъ «новымъ», съ чѣмъ ежечасно и все больше и больше приходилось считаться, ибо это «новое» упорно раскачивало «вѣковѣчные устои»… Зачѣмъ? Что изъ этого выйдетъ: рушитъ ли это «новое» совсѣмъ вѣковѣчные эти устои, выброситъ ихъ, какъ нѣчто негодное, изжившееся, истрепавшееся и на мѣсто нихъ поставитъ краеугольнымъ камнемъ что-то другое, или же оно только выброситъ изъ этихъ устоевъ то, что подгнило, подточено червемъ, и только крѣпче положитъ связи и несокрушимѣе утвердитъ тотъ же краеугольный камень жизни, который былъ положенъ нѣкогда ихъ отцами и дѣдами? Но передъ этими вопросами дергачевецъ могъ только недоумѣвать… Дергачевцы повздыхали и съ этимъ «недоумѣніемъ» въ душѣ разошлись по избамъ.
У Строгаго была здоровая, «желѣзная» натура и здоровый мозгъ. Этотъ мозгъ, во-первыхъ, хотѣлъ мыслить, во-вторыхъ — мыслить самостоятельно. Любопытно, что деревня привела его только къ двумъ основнымъ положеніямъ: въ области морали — «быть справедливымъ»; въ области отвлеченной мысли — къ религіозному скептицизму и свободомыслію. Но еще любопытнѣе тѣ своеобразныя формы, въ которыя онъ воплощалъ эти положенія.
Онъ былъ одиночка и женился на дочери богатаго мужика. Когда тесть умеръ — къ нему перешла мельница. Они были бездѣтны; для полевыхъ работъ но лѣтамъ они держали или работника, или работницу. Мельница давала имъ такое обезпеченіе, что ни самъ Строгій, ни его жена никогда не чувствовали необходимости «тянуть изъ себя жилы», а работали столько, сколько требовалось это общимъ складомъ деревенскаго труда. Самъ Строгій постоянно былъ на мельницѣ, въ особенности по осени; помощниковъ себѣ онъ въ этомъ дѣлѣ не любилъ. Напротивъ, онъ любилъ даже хвалиться тѣмъ, что одинъ всю мельницу правилъ: въ самыя сильныя бури онъ умѣлъ ставить мельницу такъ, что помолъ, на самый опытный глазъ, не измѣнялъ своего качества ни на іоту; верхъ мельницы онъ поворачивалъ въ бурю такъ же ловко, равномѣрно и легко, какъ и въ тихое время, и никогда вѣтеръ не ломалъ у него ни крыльевъ, ни шестеренъ, не сворачивалъ съ катковъ верхи. Зато по зимамъ и весной онъ пользовался извѣстнымъ досугомъ. Въ это время его мозгъ начинали одолѣвать разные вопросы — и вотъ онъ пускался за поисками «умственнаго» человѣка и умственной бесѣды. Заложивъ своего сиваго породистаго жеребца (единственная роскошь, которую онъ себѣ позволялъ; да, впрочемъ, и не роскошь — это былъ, прямой разсчетъ: сильная, здоровая лошадь заработывала ему больше, чѣмъ пять худыхъ клячъ), онъ ѣхалъ къ попу, дьякону, писарю, учителю; прослышитъ о новомъ раскольничьемъ начетчикѣ — къ нему; а въ городѣ у него завелось знакомство съ однимъ пожилымъ, некрупнымъ чиновникомъ. Ему онъ доставлялъ самую «новую» муку и любилъ съ нимъ бесѣдовать: черезъ него соприкасался онъ съ тѣмъ міромъ, который стоялъ далеко въ сторонѣ отъ деревни. Впрочемъ, ко всѣмъ этимъ лицамъ Строгій не выказывалъ ни особой любви, ни особаго довѣрія. Всѣхъ ихъ опредѣлялъ онъ однимъ словомъ: «труха»! Въ этомъ понятіи соединялъ онъ всѣ качества этихъ людей: легковѣсность, непостоянство, разладъ дѣла и слова и крайнюю умственную мѣшанину. Въ свою очередь, всѣ эти «умственные» люди звали Строгаго «меланхоліей», хотя въ немъ похожаго на настоящую меланхолію и слѣда не было. Изволите видѣть: «меланхоліей», по ихъ мнѣнію, была та умственная «блажь», которая одолѣла Строгаго. А эта «блажь» имѣла результатомъ то, что Строгій неожиданно пришелъ къ слѣдующему выводу: «надо быть справедливымъ, потому — всѣ виноваты. А всему причиной вино: и тотъ виноватъ, кто пьетъ, и тотъ, кто пить даетъ». Выводъ вполнѣ деревенскій и, повидимому, не особенно глубокій. Но когда пришли къ Строгому, о Рождествѣ, и причтъ, и писарь, и учитель, то водки онъ, къ изумленію гостей, не подалъ, а сталъ говорить о возвышенныхъ предметахъ.
Когда же дьяконъ, не утерпѣвъ, замѣтилъ: «Что же, братъ, Еремѣй Еремѣичъ, водочки-то? Али забылъ?..»
— Нонѣ я не держу, какъ будто мимоходомъ замѣтилъ Строгій.
— Да ты шутишь, что ли?
— Правду говорю. Что! пустое это дѣло… Несправедливое!
— Да ты самъ-то не пей, прахъ тебя побери! ты насъ угости…
— А угощать того хуже! полусерьёзно, полудобродушно говорилъ Строгій, постукивая пальцами по столу.
Дьяконъ пришелъ совсѣмъ въ изумленіе; а писарь и учитель рѣшили, что онъ становится «шишигой». Но батюшка сказалъ ему уходя, внушительно улыбнувшись, что это съ его стороны «не болѣе, какъ меланхолія!»
Съ тѣхъ поръ это прозвище утвердилось за Строгимъ среди деревенской интеллигенціи.
Между тѣмъ, Строгій послѣдовательно развивалъ свою «меланхолію», и подъ ея давленіемъ выработалъ совершенно своеобразные взгляды на весь деревенскій обиходъ. Прежде всего, онъ вдругъ пересталъ ходить въ церковь: когда начиналась служба, онъ надѣвалъ свой новый синій кафтанъ, выходилъ на зады своей избы, становился на холмъ, гдѣ изъ-за старыхъ вязовъ виднѣлась вдали церковь, и здѣсь, молясь на сверкавшій на солнцѣ крестъ колокольни, выстаивалъ всю обѣдню.
— Вонъ и Строгій подъ дубьемъ свою обѣдню отслужилъ! говорили про него мужики, возвращаясь изъ церкви; они улыбались, но это не была ни насмѣшка, ни порицаніе.
Прошелъ слухъ, что Строгій ударился въ расколъ. Этотъ слухъ дошелъ съ одной стороны до священника, съ другой — до мѣстнаго раскольничьяго начетчика, жившаго въ селѣ, верстъ за пятнадцать. Какъ тотъ, такъ и другой поспѣшили къ Строгому "спасать душу, одинъ — ренегата, другой — прозелита. Но оба, однако, вернулись ни съ чѣмъ: батюшка еще только съ большей убѣдительностью сказалъ ему опять, что «все это съ его стороны не больше, какъ меланхолія», а раскольникъ почему-то обозвалъ его «идолопоклонникомъ». Что отвѣчалъ имъ Строгій — осталось неизвѣстнымъ, только мужики разсказывали за вѣрное, что тому и другому онъ сказалъ одно и то же «слово»; но какое это «слово» — никто не зналъ. Однако, съ тѣхъ поръ пошла про Строгаго «умная слава»; къ нему стали относиться съ большимъ почтеніемъ, и разговаривавшіе съ нимъ всегда увѣряли, что онъ умѣетъ сказать «слово».
Случалось, когда Строгій бывалъ на сходахъ, мужики кричали: «Постой, ребята, погоди… Смолкните!.. Вотъ Еремѣй Еремѣичъ что намъ скажетъ! Постой, онъ намъ слово скажетъ… У него слово вѣрное!» Случалось, Строгій говорилъ имъ: «Дураки вы — одно вамъ слово!»
Мужики смѣялись, а въ концѣ-концовъ оказывалось, что сами же повторяли: «Дураки! Это вѣрно! Оболванилъ насъ купецъ въ лучшемъ видѣ! Строгій слова напрасно не броситъ…»
Конечно, сказать слово «дураки» еще не Богъ знаетъ какъ умно; но дѣло въ томъ, что за этимъ словомъ дергачевцами предполагалась цѣлая система взглядовъ и отношеній Строгаго къ дергачевскому міру и къ людямъ вообще.
Петюшкѣ (онъ былъ крестникъ Строгаго) едва минуло четыре года, когда Строгій сталъ таскать его на своихъ могучихъ рукахъ къ себѣ въ избу. Онъ любилъ и баловалъ его: училъ ѣздить верхомъ на своей сивой лошади, воровать медъ у пчелъ на своей пасѣкѣ, кормилъ его пряниками и орѣхами; а когда Петьку выучили граматѣ, заставлялъ его читать для себя Четьи-Минеи. Въ это же время Строгій началъ посвящать Петра и въ свою «меланхолію».
— Ты, Петюшка, уменъ будешь! говорилъ онъ ему, всматриваясь, какъ вдумчиво и серьёзно читалъ мальчикъ «божественную книгу».
— А почемъ ты знаешь? серьёзно спрашивалъ мальчикъ, не отнимая глазъ отъ книги.
— Я по глазамъ вижу. Только братъ, надо быть справедливымъ; а не будешь справедливымъ — и въ вѣкъ уменъ не будешь.
— А какъ быть справедливымъ? спрашивалъ такъ же серьёзно мальчикъ.
— Я тебѣ скажу, пожалуй. Секретъ не большой: слабому и глупому не потакай, сильному да умному не поддавайся! Вотъ тебѣ и вся не долга!.. Будешь такъ дѣлать, Петька?
— Буду.
— Ха, ха, ха! добродушно и весело смѣялся Строгій, кивая на Петра своей женѣ: — онъ, глупышъ, думаетъ, легко это!.. Скоро, братъ, сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается…
Петръ слушалъ, и нетолько слушалъ, онъ видѣлъ, какъ примѣнялъ его крестный на практикѣ свои сентенціи. Чѣмъ больше росъ Петръ, чѣмъ старѣе становился Строгій, тѣмъ «меланхолія» его развивалась послѣдовательнѣе, и послѣдовательнѣе. Здоровый мозгъ работалъ упорно; но, предоставленный самому себѣ, подъ наплывомъ только внѣшнихъ впечатлѣній темной среды — онъ работалъ дико: пустите топоръ, не управляемый сознательной сильной, въ лѣсъ — и онъ будетъ костить, со страшной послѣдовательностію, направо и налѣво, все, что попадетъ подъ его остріе, и все глуше и глуше будетъ забираться въ дебри…
Приходятъ къ нему мужики.
— Ты чего, Еремѣй, на міръ не ходишь? спрашиваютъ.
— И безъ меня хороши! улыбаясь, отвѣчаетъ Строгій.
— Ну, братъ, смотри — выберемъ въ старосты: тогда не будешь такъ говорить… Слышь, на міру говорятъ — помочь надо вдовѣ-то Кузнецовой.
— Я не товарищъ, помогайте.
— Да вѣдь надо… Ты грѣха побойся.
— Я боюсь; а потакать людямъ не стану… Пущай по-міру идетъ…
— Да чего ей по-міру-то шататься? Вѣдь намъ это въ стыдъ поставятъ…
— А ежели мы всѣ эдакъ говорить будемъ, кто-жь Христа славить станетъ? А? Добрые-то люди пошли бы да еще бабу научили: ты, молъ, поди по-міру, Христа-ради крестъ прими, чтобы самой да и людямъ не дать Христа забыть…
Мужики приходили въ полное недоумѣніе.
— Да, можетъ, она и безъ твоихъ указовъ Христа-то прославитъ пять разъ!
— Ну, пущай придетъ — попроситъ Христа ради славы, тогда и помощь ей будетъ…
— Такъ она это и будетъ шататься? Чать, вѣдь, у ей дѣло есть… Къ дѣлу ее лучше пріурочить…
— Я вамъ не товарищъ: пріурочивайте… Можетъ, вонъ писарь ее къ себѣ пріурочитъ!.. Онъ васъ научитъ!..
— Ну, идолъ! говорятъ мужики, уходя отъ Строгаго.
А глядишь, черезъ полгода, точно-что писарь вдову «при себѣ пріурочилъ».
— Вѣдь правду говорилъ идолъ-то! помахивали мужики бородами въ сторону Строгаго.
Приходитъ къ Строгому мужичокъ, съ мѣшкомъ подмышкой.
— Ты что, Иванъ Елизарычъ?
— Къ тебѣ хочу толкнуться: не дашь ли мучки… Полны, вѣдь у тебя закромы навалены.
— Ну, кажись, въ этомъ я тебѣ не помощникъ.
— Что такъ? Отдамъ…
— Не помощникъ, братецъ, не помощникъ.
— Да ты скажи — почему?
— Прости, ступай съ Богомъ!.. Не могу! Тамъ много есть и безъ меня васъ оболванивать-то…
— Да вѣдь я тебѣ, ежели ты хочешь, съ лишками ворочу. Ну! коли ужь жадность тебя заѣла…
— Ступай съ Богомъ!.. Ступай къ Гусеву: онъ, чуть ли, гляди, не даромъ раздаетъ всѣмъ… Въ старшины наровитъ.
— Такъ не дашь?
— Прости, Иванъ Елизарычъ… Не дамъ… Я ужь въ городъ свезу, на чести…
— Тьфу ты, идолъ! плюется мужикъ.
Въ дергачевскомъ міру, распадавшемся на пять вытей, была и выть Строгихъ, въ которой вытнымъ былъ двоюродный братъ Еремѣя, Сысой, человѣкъ душевный, краснобай, любившій выпить въ компаніи, «артельный мужикъ», какъ говорили объ немъ дергачевцы. Съ нѣкотораго времени стала выть Строгихъ иногда снимать у сосѣдней деревни луга въ аренду. Одинъ разъ запоздали съ покосомъ. Надо было собрать помочь; а помочь надо угостить.
— Не товарищъ, говоритъ Строгій.
— Какъ? удивился Сысой.
— Такъ. Не товарищъ… Пущай безъ меня опаиваютъ.
— Да вѣдь, блажная твоя голова, вѣдь это по-милу идетъ, по-согласу… Надоть, али нѣтъ, угостить-то?
— Безъ насъ опаиваютъ народъ-то хорошо…
— Да неужли тебѣ стакана-то водки жаль намъ?.. Перекрестись! Вѣдь мы, кажись, сосѣди! уговаривали его мужики, приглашенные на помочь.
— Ступайте къ купцу!.. Онъ угоститъ вдосталь — ногъ не приволочете домой!.. Вполнѣ уважитъ!..
— И уважитъ!.. Потому — это дружба… не что иное…
— Ну и съ Богомъ!.. Оболванивайтесь!..
— Да ты шутки-то полно шутить!..
— Не товарищъ… Хочешь наняться за деньги — изволь. Давай торговаться. Безъ грѣха. Что слѣдуетъ — получи по справедливости. П опаивать… ступайте къ купцу! Онъ ублаготворитъ… Али, вонъ, къ попу, къ писарю…
— Ну, идолъ! сердятся мужики.
И если помочь состоится у Сысоя — Еремѣй въ ней не участвуетъ.
Также не участвовалъ Строгій никогда ни въ «мірскихъ чаяхъ», ни въ «мірскихъ четвертяхъ и полуведрахъ».
Сысой Строгій былъ совершенная противоположность Еремѣю. Онъ вѣчно — на улицѣ, «на-міру», вѣчно устраиваетъ «мірскія дѣла». Нужно вдовѣ помочь согнать, вдова къ Сысою, Сысой сейчасъ по избамъ. Мужики упираются, чешутся, потому — отъ вдовы угощеньемъ не разъѣдешься. Но Сысой умѣлъ это дѣло «оборудовать въ аккуратѣ». — «Какъ не будетъ угощенья? — Будетъ! Что вы, православные!.. Вотъ я, Господи благослови — жертвую, значитъ, по-силѣ помочи! выкрикиваетъ Сысой, снимая шляпу, и бросаетъ въ нее гривенникъ. Вотъ, православные, гляди!.. Вотъ плотичка и засеребрилась… Ну-ка, на живца!»., потряхиваетъ онъ передъ мірянами шляпой. — «Эхъ, дуй васъ горой! Авось съ гривенника-то не раззоришься! кричитъ молодой мужикъ и съ трескомъ бросаетъ въ шляпу Сысоя два мѣдяка. „Вотъ такъ! идетъ!.. Православные! на вдовью долю!“ покрикиваетъ Сысой… Весело міру, позвякиваютъ въ шляпѣ Сысоя пятаки. Мигомъ справлена помочь вдовѣ, и мигомъ же пропита „вдовья доля“, собранная въ шляпѣ Сысоя.
Оболванитъ дергачевцевъ какой-нибудь сосѣдній кулачишка — Сысой устраиваетъ или мірской чай, или „пропой горя“.
У Сысоя была большая семья; жилъ онъ въ достаткѣ, могъ бы даже разбогатѣть, такъ какъ семью держалъ строго. Но выше обычнаго деревенскаго достатка онъ не поднялся. И понятно почему: мірской былъ человѣкъ, „артельный“.
Братъ Еремѣй его уважалъ, только звалъ „несправедливымъ мужикомъ“. И Сысой уважалъ брата Еремѣя, но только называлъ его „тупымъ топоромъ“: „рубить не рубитъ, а только за душу тянетъ“.
— Вотъ что я тебѣ, Еремѣй, скажу, говорилъ ему нерѣдко Сысой: — ѣхалъ бы ты жить въ городъ, али въ монастырь… Ей-Богу!.. И тебѣ хорошо было бы, и людямъ лучше… Ну, чего ты, на насъ глядя, казнишься, да и насъ казнишь! Былъ бы ты тамъ, можетъ, вполнѣ человѣкъ, а здѣсь вотъ идоломъ тебя зовутъ… Что хорошаго?
— Вѣрно, вѣрно, ты, Сысой, говоришь: ты мужикъ умный.
Вѣрно, что съ вами здѣсь не споешься, а сопьешься. Тутъ строгаго правила не выдержишь, серьёзно замѣчалъ Еремѣй.
— Это и думать оставь! восклицалъ Сысой: — дай прожить, какъ Богъ на душу положитъ, а ежели въ правилахъ — такъ это у насъ, пожалуй, съ ними до душегубства дойдешь!.. Ты вотъ и о Христовомъ имени радѣешь — а вопа что выходитъ! Хорошаго не много…
— За то я мужикъ справедливый, а ты несправедливый, добродушно укорялъ его Еремѣй.
— И Богъ съ тобой, съ твоей справедливостью… Она при тебѣ и останется… Только, я тебѣ вѣрно говорю: ѣхать бы тебѣ въ городъ, пока до худого дѣло не дошло…
— И уѣду! обрывалъ сердито Еремѣй Строгій.
То же совѣтывала ему сердито и Ульяна Мосевна. Маленькій Петръ злился и на тетку Ульяну, и на Сысоя Строгаго за эти совѣты. Что имъ сдѣлалъ справедливый Еремѣй Строгій? Мужикъ онъ умный, прямой, непьющій, не лѣнтяй, не попрошайникъ, не пьяница?
На мысль объ отъѣздѣ въ городъ иногда нападалъ и самъ Еремѣй; но онъ долго не рѣшался. Между тѣмъ, его „меланхолія“ развилась въ какой-то тупой индифферентизмъ почти ко всему. Чѣмъ больше бѣдствовали дергачи, чѣмъ больше запутывались они въ какія-то клейкія, но неуловимыя и тонкія паутины „мірскихъ дѣлъ“, чѣмъ безсознательнѣе, какъ-то на одну только вѣру и упованіе, стали они жить, полуинстинктивно, махнувъ рукой, не видя возможности разобраться — тѣмъ Строгій все больше и больше уходилъ отъ „міра“. Поземельныя отношенія въ Дергачахъ достигли страшной, невообразимой путаницы. Мужики толковали о необходимости „передѣла“. Стали передѣлять — кромѣ споровъ и тяжбъ съ собственниками, затесавшимися въ ихъ надѣлы, не выходило долго ничего. Начались „судьбища“.
— Замежуетесь и не размежуетесь во вѣки вѣковъ, сказалъ Строгій, и бросилъ обработывать свой надѣлъ. Онъ передалъ его въ аренду своему сосѣду, чтобы самому окончательно отойти „отъ міра“.
Мужики на это совсѣмъ осердились — и стали Строгаго „донимать“ систематически. Однажды, когда Петюшка сидѣлъ у него и читалъ ему „божественную книгу“, приходятъ къ Строгому Сысой и еще два дергачевскіе мужика. Присѣли.
— Что, братцы, скажете? спросилъ Строгій.
— Да вотъ, братецъ, міръ на тебя обижается, заговорилъ
Сысой, гуляя глазами по потолку: — на сходъ не ходишь, опчественнымъ дѣломъ небрежишь… Міръ, братъ, отъ тебя въ обидѣ…
— Отъ меня? Ишь ты… отъ кого нашли обиду!.. Нашли обидчика! иронически проговорилъ Строгій.
— Обижается, братецъ, міръ, обижается, твердилъ въ свою очередь Сысой.
— Небрежишь… мірскимъ дѣломъ, подтверждали сотоварищи Сысоя.
— Чтожь вамъ нужно? вдругъ крикнулъ Строгій, сердито моргнувъ волосатыми бровями.
— Да вотъ, братецъ, желательно міру, чтобы ты послужилъ… обчественную тяготу взялъ…
— А-а! Ишь ты…
— Да… Въ сотскіе тебя изобрали…
Строгаго покоробило; но онъ старался скрыть это.
— Изобрали ужь?.. Скоро… И не спрошали!
— Гдѣ-жь тебя искать… Міръ тебя искать не станетъ, самъ на сходъ не ходишь…
— А тебѣ это не стыдъ, Сысой Петровичъ? обратился вдругъ, къ Сысою Строгій.
— Дѣло мірское…
— Не стыдно это твоей сѣдинѣ? А? кричалъ все громче Строгій. — Али ты меня въ первой видишь? Али ты не знаешь, что не охотникъ я старшинамъ да становымъ служить, да бороду подъ плевки подставлять? А? Али у васъ тамъ мало народу пріобыкшаго? Я не мальчишка — бѣгать-то…
— Посдержаться бы тебѣ, Еремѣй Еремѣичъ, строго замѣтилъ Сысой.
— Чего?
— То-то… Бороды-то онѣ всѣ однѣ — мужицкія… Твоя борода тѣмъ же гребнемъ чесана… Для твоей бороды особыхъ уставовъ не положено…
— Чего же вамъ надо, несправедливый вы народъ? заоралъ ужь не своимъ голосомъ Еремѣй, стукнувъ кулакомъ по столу: — водки хотите, водки? Въ грѣхъ меня ввести хотите!.. Не дамъ!.. Ступайте съ Богомъ… Не дамъ!..
— Ступай на сходъ… Тамъ узнаешь, что надо…
— И пойду!
— Ну, идолъ, говорили мужики, выбираясь изъ избы Строгаго.
Строгій, не говоря ни съ кѣмъ ни слова, надѣлъ свой синій кафтанъ, сердито надвинулъ на голову шляпу и вышелъ на сходъ. Вслѣдъ за нимъ, сторонкой, пошли его жена и Петръ, оба взволнованные, словно предчувствовали бѣду. Жена потихоньку крестилась, боясь, чтобы Строгій не довелъ дѣло до бѣды, а Петръ, съ возбужденными глазами, весь вниманіе, безпокойно слѣдилъ, „какъ обижали его крестнаго, справедливаго человѣка“.
— Честному міру! сказалъ Строгій, снялъ, не кивая головой, шляпу и опять неторопливо надѣлъ ее.
— Милости просимъ… Давно не видали…
— Чего міръ православный отъ меня желаетъ?
— Да вотъ, братецъ, міру послужить надо… Давно ужь ты у насъ льготой балуешься…
— Такъ… А, можетъ, водочки испить не желаете ли?
— И то хорошо… Не прочь… Отчего-жь? Отъ тебя оно и больно бы сладко было… Давно ужь мы твоимъ угощеньемъ не балуемся…
— Ну, идетъ… Только, господа міряне, водки я вамъ не дамъ… А вотъ, отъ своего достатка, жертвую, значитъ, въ мірскую казну десять рублевъ… Примите… А кого замѣсто меня выберете, тому работника на лѣто выставлю…
— Ну, ну, ладно, смѣются мужики: — ты мужикъ справедливый… Ублажимъ… Что-жь! На первый разъ и то хорошо, поддался маленько…
— Староста… Давай книгу, принимай! сказалъ Строгій, вынимая деньги…
— Какую книгу?.. Не зажилимъ…
— Подавай книгу, говорю… Записывай: „отъ Еремѣя Строгаго на мірскую нужду десять рублей, безъ пропоя…“ Пиши: „безъ пропоя“…
— Да чортъ!.. Чего ты книгу-то хочешь пакостить?
— Пиши, пиши!
— Ну, идолъ же! смѣется міръ.
И затѣмъ аккуратно каждый день Еремѣй Еремѣичъ ходилъ къ старостѣ и требовалъ отъ него показать ему запись въ мірской книгѣ и деньги.
— Да лѣшій! кричалъ староста: — вонъ онѣ, у меня въ сундукѣ лежатъ…
— Покажь…
— О идолъ!.. Оболдуй, чортъ упрямый!.. На, смотри!
Прошло мѣсяца два. Опять Сысой и двое мужиковъ приходятъ къ Еремѣю, и опять почти та же сцена повторяется между ними. Снова съ какой-то странной, сердитой рѣшимостью надѣваетъ Строгій свой синій кафтанъ, беретъ изъ божницы завязанный въ платокъ бумажникъ, суетъ его за пазуху, крестится на образъ, и широкимъ, увѣсистымъ шагомъ, въ большихъ сыромятныхъ сапогахъ, направляется къ сходу.
— Слышу, міръ честной почествовать меня хочетъ? говоритъ Строгій.
— Да, Еремѣй Еремѣичъ, точно, желаемъ почествовать, подъ началъ къ тебѣ хотимъ… Ты — мужикъ справедливый… Отъ тебя обиды не будетъ… Послужи мірскому дѣлу… Кланяемся тебѣ старостой, послужи міру дергачевскому…
— Благодарю!.. Эй, Егорка, бѣги въ кабакъ! Тащи ведро… два ведра тащи! Вотъ деньги — получай!.. Гуляй, міръ православный!.. Хочу съ вами въ ладу жить!.. Гуляй!.. кричалъ Еремѣй въ сильномъ возбужденіи, словно въ нервной горячкѣ.
— Вотъ оно — дѣло!.. Слава тебѣ Господи! повторилъ удивленный міръ: — человѣкъ въ артель входитъ!
Только Сысой, да жена Строгаго и Петръ съ подозрительнымъ вниманіемъ слѣдили за Строгимъ и ждали „бѣды“.
— Пей, міръ православный, пей!.. Опоить тебя хочу… Чтобы послѣ изъ тебя веревки вить сподручнѣе было… Да!.. Пора за умъ взяться!.. Пей!.. кричалъ Строгій, поднося лично каждому мірянину по большому стакану водки, почерпывая имъ въ стоявшемъ на чурбанѣ ведрѣ.
Когда было выпито первое ведро, Строгій вдругъ снялъ шляпу.
— Ну, а теперь благодарю за честь, міръ честной, сказалъ онъ и низко, до пояса поклонился. — Давайте теперь торговаться… Вотъ, отъ своихъ достатковъ, жертвую, значитъ, міру двѣ четвертныхъ, полусотенную выходитъ (и Строгій положилъ двѣ 25-тирублевыхъ бумажки около ведра)… А ужь меня простите: хочу въ мѣщане въ городъ приписаться… Корысть заѣла!.. Нажива одолѣла!… Не смогу грѣха стерпѣть… Простите, братцы, не могу… Увольте отъ міра!
— Вотъ что!.. Ишь ты! заговорилъ въ смущеніи изумленный міръ, не зная, что сказать: оборотъ былъ совершенно неожиданный. Никто не могъ еще рѣшить: правъ былъ Строгій или нѣтъ? Мало онъ даетъ или много? Обманываетъ или нѣтъ?
Но вотъ заговорилъ вдругъ Сысой.
— Ну, братъ, Еремѣй Еремѣичъ, значитъ, насильно милъ не будешь!.. Брезгуешь нами, небрежешь мірскому дѣлу — твоя душа въ отвѣтѣ… Мы, братецъ, всякіе подходы дѣлали… Ну, выходитъ — дѣло у насъ съ тобой пропащее… Господу не угодно!.. Ступай, поѣзжай… Дай Богъ счастливо! Насъ не забывай…
— Насильно милъ не будешь — это вѣрно, подхватилъ міръ: — только какъ-будто маловато… Мужикъ ты оборотистый, денежный, въ силѣ… Отъ міра упускать такого мужика жалко.
— Да что-жь я вамъ?.. Я вотъ и теперь ужь землей не занимаюсь… въ аренду сдаю… Мельницу тоже сдамъ. Охотники есть… Земли у васъ мало… Землю всякій съ охотой возьметъ… А ежели… такъ я вотъ еще десятку накину… Получите!! А притѣснять зачѣмъ человѣка! — и Строгій положилъ еще красную бумажку около ведра.
— Зачѣмъ притѣснять!.. Насилу милъ не будешь! говорилъ міръ.
— Притѣснять не надо, заговорилъ Сысой. — Я тебѣ давно говорилъ, Еремѣй, жить бы тебѣ въ городѣ… Потому, у насъ строгаго правила не выдержишь; ежели у насъ въ строгихъ правилахъ жить, такъ съ ними, пожалуй, до душегубства дойдешь!.. Вѣрно!.. Потому, въ міру жить — въ одномъ, значитъ грѣхѣ со всѣми жить, въ одной добродѣтели!.. Это ужь, братъ, такъ, по жизни… А ежели въ одиночку, такъ въ городѣ не въ примѣръ лучше…
— Вѣрно, вѣрно! подтвердилъ вполнѣ согласный съ Сысоемъ, дергачевскій міръ.
Сивая лошадь Строгаго, заложенная въ выкрашенную желтой краской плетушку, крупной рысью въѣхала въ Волчій поселокъ и разомъ остановилась у кельи Ульяны Мосевны, фыркнувъ и энергично мотнувъ нѣсколько разъ своей красивой головой. Такъ же быстро и нетерпѣливо выскочилъ изъ плетушки старикъ Строгій, торопливо привязалъ поводъ къ кольцу калитки и, скрыпя своими большими сыромятными сапогами по чистому помосту сѣней, вошелъ въ избу. Такъ ѣздятъ только люди, или охваченные несдерживаемой удалью, или поглощенные взволновавшей все человѣческое существо идеей.
Въ избѣ сидѣла Ульяна Мосевна, Луша, старица Ѳеклуша и Петръ. Взглянувъ въ необычно и какъ-то лихорадочно оживленное лицо Строгаго, Ульяна Мосевна что-то сурово прошептала про себя и опять опустила глаза на шитье.
Строгій никому не поклонился; крупнымъ шагомъ прошелъ онъ къ столу, положивъ на него шляпу, и едва присѣлъ на скамью, сказавъ отрывочно: „Ѣду!“, и внимательно взглянулъ на Ульяну.
Ульяна Мосевна какъ-будто преднамѣренно молчала и не поднимала глазъ отъ шитья.
— Слышишь, старуха, ѣду, говорю! крикнулъ онъ сердито своимъ зычнымъ голосомъ, который себя не умѣлъ сдерживать въ минуты раздраженія.
— Ой, матушки! Экой голосище-то, прости Господи! невольно вскрикнула бобылка Ѳеклуша, и ея старческое худое тѣло заколебалось, какъ легкій колосъ: — ну долго ли эдакимъ голосомъ человѣка съ ногъ сшибить! Али унять себя не сможешь? Сократись естествомъ-то своимъ несуразнымъ хоть малость, сердито обратилась уже она къ Строгому.
— Молчи, старая… Умирать бы пора. Вѣкъ чужой заѣдаешь, шутливо-строго прикрикнулъ онъ..
— Правду говоритъ онъ, правду… Надо бы естество-то свое сократить… Не одни въ мірѣ живемъ, заговорила Ульяна Мосевна.
— Ну? А я что дѣлаю?
— Хорошаго мало дѣлаешь, признаться сказать… На старости лѣтъ съ родныхъ мѣстъ въ бѣга бѣжишь, отъ своихъ сокрываешься… Стыдно старику, стыдно! Свою душу больше любишь… Себялюбецъ… Свою душу больше бережешь…
— И берегу… Старъ ужь я… Спокою я хочу, старуха, спокою!..
— Претерпи сообща… Всѣ терпятъ, не хуже насъ съ тобой.
— Да для кого терпѣть?.. Ты скажи, кому отъ кого польза? Для души, говоришь? Посмотри на народъ — для кого онъ терпитъ? Для чужого мамону… Этимъ терпѣньемъ-то и себя, и другихъ загубишь. Не добродѣтель это — терпѣнье-то. Коли силы нѣтъ — уходи, бѣги… пока не сгибъ… Али ужь грабь на чистоту!.. Такъ чтобы ужь и записано было… А я не хочу!..
— Не знаю, можетъ, ты и правду говоришь. Ты — мужикъ умственный… А только что отъ родной земли бѣжать — хорошаго мало: родители у тебя здѣсь лежатъ, дѣды и прадѣды…
— Кто-жь мнѣ уѣзжать совѣтовалъ?
— Добрые люди… Зачѣмъ въ;міру въ обидѣ жить? Въ міру по-милу живутъ…
— Я же виноватъ?.. Такъ и запишемъ… Будетъ! будетъ объ этомъ…
И Строгій сурово задумался. Сурово молчала Ульяна Мосевна. Петръ сидѣлъ въ самомъ углу около двери, положивъ на колѣни руки, и пристально, во всѣ глаза, слѣдилъ за лицами тетки и крестнаго. Очевидно, его вниманіе было поглощено происходившей сценой, въ которой, какъ онъ зналъ, скоро долженъ принять участіе и онъ.
— Ну, будетъ… Рѣшено! проговорилъ Строгій и поднялся. — Петръ вздрогнулъ; по его лицу пробѣжала нервная дрожь, а глаза безпокойно заметались. — Петюшка, я за тобой пріѣхалъ, обратился къ нему Строгій: — просись у тетки, просись у отца… Мнѣ, братъ, здѣсь дѣлать больше нечего… По справедливости не могъ здѣсь жить… Тутъ нужно съ карахтеромъ быть, чтобы они и тебя, и себя не загубили… Нужно, братецъ, справедливому человѣку, все суровѣе и суровѣе говорилъ Строгій, смотря то на Петра, то на Ульяну Мосевну: — нужно справедливому человѣку всѣхъ ихъ въ лапу забрать — вотъ что! (сжалъ могучій, мѣдно-красный кулакъ Еремѣй Строгій), да всѣхъ ихъ справедливости-то и обучать неуклонно! А во мнѣ этого карахтеру нѣтъ, строгости мало, да и валандаться-то старъ ужь… Умирать вора!.. А тебѣ, Петюшка, жить еще надо… А чтобы жить по справедливости, чтобы другихъ и себя не загубить, надо умъ да силу найти.. Поѣдемъ! Нечего тебѣ здѣсь теперь дѣлать… Поѣдемъ, вмѣстѣ умственныхъ людей искать будемъ… Не здѣсь ихъ найдешь!..
Строгій помолчалъ. Худощавое лицо Петра все засіяло какъ-то, а каріе глаза свѣтились нескрываемой радостью и энергіей, но онъ не говорилъ ничего.
— Отпустишь, что-ли?.. Съ отцомъ я ужь говорилъ, сказалъ Строгій Ульянѣ Мосевнѣ. — Али, думаешь, я ужь никуда негоденъ?.. Али, думаешь, загублю я парня?..
— Ты ему самъ отецъ — духовный… Самъ за его душу и отвѣчать будешь, проговорила Ульяна: — а я хоть и сердита на тебя, а все скажу, что коли у кого Петюшкѣ умственно учиться, такъ это у тебя… А за свою науку, самъ отвѣтитъ…
— И отвѣтимъ! весело выговорилъ Строгій.
Строгій, дѣйствительно, на минуту повеселѣлъ, оттого ли, что ему уступали Петюшку, котораго любилъ онъ, какъ родного сына, или онъ наивно обрадовался, что Ульяна Мосевна все же признавала въ немъ „умственнаго“ человѣка…
— Такъ коли такъ, готовь его въ дорогу, послѣ завтра мы двинемся… А теперь, Петюшка, поѣдемъ ко мнѣ… Ты ужь теперь мой… Поѣдемъ къ теткѣ, помогать ей лошадей поить… Нонѣ у меня всемірная кормежка…
— Да что ты справляешь? спросила Ульяна.
— Проводы… По всей волости объявилъ: сходитесь, честные люди, Еремѣй Строгій поминки правитъ по себѣ: водки да пироговъ ни въ проѣжу, ни въ пропой припасъ!
— Какой ты на старости задорный, Еремѣй Еремѣичъ, Богъ съ тобой… И что тебѣ за охота людей искушать?.. Уѣхалъ бы честнымъ манеромъ, ужь если такое тебѣ произволеніе, тихо, скромно, людей не смущая… И что тебѣ мило на пьяныхъ людей смотрѣть?..
— Мило стало, мило, Ульяна Мосевна! какъ-то особенно выразительно выговорилъ Еремѣй Строгій. — Хоть послѣдній разокъ глазкомъ посмотрю, какъ эта саранча на мой домъ слетится!.. Хоть послѣдній разокъ сдѣлаю своей душѣ удовольствіе!..
И Строгій засмѣялся нервнымъ, злымъ, нехорошимъ смѣхомъ.
Черезъ полчаса Строгій съ Петромъ подъѣзжали къ Дергачамъ. Спускаясь съ отлогой горы, по которой вилась дорога отъ поселка, въ лощину, гдѣ засѣли Дергачи, путники могли издалека видѣть, что дѣлалось въ деревнѣ.
— Вишь, вишь, саранча-то, ужь слетѣлась, вся ужь, ужь изготовилась вполнѣ, хозяина недождавшись… ѣшь, пей! выговаривалъ Строгій, дѣлаясь все мрачнѣе и мрачнѣе: — удовлетворятся на послѣдокъ? Скверни мой домъ!.. Больше не войду я въ него, не мнѣ въ немъ жить!.. Гуляй!..
Вокругъ избы Строгаго стояла цѣлая масса подводъ — и шарабаны, и плетушки, и телеги, и простые роспуски. Выпряженныя или съ отпущенными поводами лошади ходили по зеленой муравѣ подъ окнами и оставляли кучи навоза. Дергачевскіе ребятишки, какъ мухи, стаями летали отъ окна къ окну, съ окна на крыльцо, съ крыльца въ сѣни, изъ сѣней опять на улицу. Гомонъ голосовъ несся въ отворенныя окна, вмѣстѣ съ табачнымъ дымомъ.
Строгій почти уже подъѣзжалъ къ воротамъ, какъ кто-то въ куцомъ пиджакѣ — не то писать, не то учитель — вылетѣлъ изъ сѣней и, держась за стѣну, вдругъ изгрязнилъ дѣвственную зелень густой муравы, плотно зароставшей луговицу передъ домомъ.
— Тьфу! плюнулъ Строгій, и ехидно прошепталъ: — Скверни! скверни!.. Все ваше… Твой теперь, саранча, праздникъ!.. Моя нога за оплеванный порогъ не переступитъ ужь!
Вошелъ Строгій въ избу — и вдругъ словно что-то съ нимъ случилось: закружилась ли у деревенскаго ригориста голова въ этой тяжкой табачно-водочной атмосферѣ, или на него просто напалъ столбнякъ. Вмѣсто того, чтобы помогать хозяйкѣ, какъ онъ думалъ раньше, угощать гостей, онъ опустился на лавку около стола и блуждающими глазами сталъ осматривать присутствовавшихъ. Мысли его перепутались, онъ какъ-будто ничего ни понималъ, какъ будто старался припомнить — зачѣмъ это, неожиданно, первый разъ въ теченіи десяти лѣтъ послѣ поминокъ по его отцѣ, его изба наполнилась этимъ людомъ; зачѣмъ эти оба батюшки, эти два дьякона съ распущенными лохматками, эти матушки — попадьи и вдовы, эти штатные, и сверхштатные и заштатные дьячки, церковные сторожа, икононосцы, даже двѣ просвирни, зачѣмъ этотъ старшина, кандидатъ въ старшины, два писаря, учитель, фельдшеръ, трое сотскихъ — и всѣ съ женами, иные съ дѣтьми… Зачѣмъ этотъ, Богъ знаетъ, откуда-то взявшійся длинный, съ небритой бородой семинаристъ, говорившій осиплымъ басомъ и называвшійся всѣми студентомъ… Тутъ и письмоводитель станового и мирового посредника, и опять какой-то фельдшеръ… А вотъ тутъ завзятые кутилы — кулакъ Маркушка и кандидатъ въ старшины и еще кто-то, и еще… Все это говоритъ, движется, кричитъ, харкаетъ, кашляетъ, плюетъ — и пьетъ, пьетъ и пьетъ… Зачѣмъ тутъ виночерпіи и хлѣбодары? Все ѣстъ и пьетъ самостоятельно, свободно, жадно, по праву… именно „по праву“… Это сознаніе „права“ свѣтилось въ каждомъ лицѣ, въ каждомъ взмахѣ руки, наливавшей рюмку, въ каждомъ проглатываніи куска… И какже не „право“ въ самомъ дѣлѣ? Человѣкъ уѣзжаетъ съ родимыхъ мѣстъ совсѣмъ, такъ-таки окончательно совсѣмъ и уноситъ съ собой безвозвратно всякую возможность безконечнаго ряда поминокъ, крестинъ, свадебъ, молебновъ, именинъ, праздниковъ двунадесятыхъ и храмовыхъ, престольныхъ и придѣльныхъ, уноситъ всякую возможность поступленій доброхотныхъ лептъ и угощеній, уноситъ нетолько право на эту возможность отъ себя лично, но и отъ своего потомства…
— На церковное устроеніе не будетъ ли отъ тебя, Еремѣй Еремѣичъ, говоритъ толстый батюшка: — не мѣшало бы на украшеніе храма… Вотъ будемъ сбирать, такъ на руки бы впередъ.
— Сколько, батюшка, прикажете? машинально спрашивалъ и отвѣчалъ Строгій, между тѣмъ, какъ внутри его что-то клокотало ключемъ и дрожали руки и ноги.
— Сколько усердія будетъ… Принуждать въ семъ дѣлѣ не похвально, говорилъ батюшка, но въ то же время спохватывается и начинаетъ „наводить“: — За много ли мельницу продали?
— За четыреста рублевъ…
— Вотъ бы десятинку… Искони ужь десятина отлагалась на сей разъ…
— Извольте, извольте… Берите!.. рылся въ бумажникѣ Строгій, едва сдерживая его въ лихорадочно трепетавшихъ рукахъ.
— Богъ васъ за это, можетъ, просвѣтитъ свѣтомъ истины!..
— Да, да… Онъ не покинетъ, бормочетъ Строгій.
— Вамъ бы сорокоустъ… али бы и вовсе на вѣчное поминовеніе родителей не мѣшало, тихо шепчетъ ему сбоку другой батюшка, приставляя бороду къ его уху: — когда еще здѣсь будете, а мы все же бы…
— Извольте, извольте…
— Исповѣдникъ за тобой, Еремѣй Еремѣичъ, у меня числится неуплаты за пять лѣтъ, неожиданно баситъ дьяконъ и внушительно тыкаетъ въ столъ пальцемъ. — Ежели считать…
— Получи, отецъ дьяконъ, получи…
— На колоколъ бы… Вотъ сбирать будемъ, гудитъ другой басъ…
— Получите и на колоколъ.
— Просвирокъ уже больше брать не станете, дребезжитъ тоненькій голосокъ матушки-вдовы.
— Получи!..
— На школу бы… Крышу будемъ править!
— Получи!
— Икононосцамъ бы… Образа ужь носить не будемъ.
— Получите!..
Въ рукахъ Строгаго быстро мелькали рублевыя бумажки и звенѣли монеты, а глаза его все безпокойнѣе и безпокойнѣе блуждали.
— Я ужь съ тобой вѣдь теперь не разстанусь дешево… Н-нѣтъ! Вѣдь ты на вѣки отъ насъ утекаешь… Нѣтъ, братъ, я тебя дешево не продамъ, говоритъ лохматый черный и толстый дьячекъ, охватывая стоявшую на столѣ четвертную и съ сиплымъ хохотомъ обдавая Строгаго пьянымъ дыханіемъ: — нѣтъ, не разстанусь, пока не лягу костьми!.. кричалъ онъ, алчно припадая толстыми губами къ стакану.
— Накачивайся, другъ, накачивайся… въ полное свое желаніе!.. Нонѣ запрету нѣту…
— Да, братъ… Мы теперь въ правѣ… На исповѣдь не ходить!.. Храма божьяго не посѣщать!.. Мме-ланхолію распущать!.. О-о-о!. Это чѣмъ пахнетъ? кричалъ дьячекъ, утирая полой грязнаго полукафтанья волосатый ротъ…
„Боже мой, Боже мой!“ беззвучно шептали губы Строгаго. А вкругъ его раздается невыносимый гомонъ десятка голосовъ, отъ которыхъ трещитъ барабанная перепонка, и далеко-далеко десется черезъ деревеньку, черезъ убогія деревенскія нивы.
— Вишь какъ худославы наши гуляютъ! вздыхаютъ и эти нивы и каждая убогая избушка: — эка жизнь! Такъ вотъ цѣлый то годъ съ деревни въ деревню, съ избы на избу тучами, что саранча, и носятся!.. Боже мой, Боже мой! вторятъ Строгому въ глубинѣ своихъ душъ робкіе обитатели хижинъ.
— Вы бы, Еремѣй Еремѣичъ, хоть бы подушечки мнѣ уступили, снова шепчутъ въ ухо чьи-то умилительныя уста: — вѣдь знаете, осталась послѣ отца Павла, вдовой, ребятишекъ у насъ… духовенство, извѣстно плодится много… Гдѣ мнѣ теперь ихъ прокормить… Только что вотъ вами и живы… Передъ крестьяниномъ унижайся, его благоволеніемъ только и живи… Каково это? Хошь бы вы мнѣ для хозяйства подушечки… Потому теперь ужь ни сметаной, ни зерномъ, ни лицами сбирать отъ васъ не станемъ…
— Берите, берите и подушечки!.. Богъ съ вами!
— Лаханочку не уступите ли? шепчетъ другой голосъ: — можетъ, по нашей бѣдности, и такъ отдадите… Куда вамъ вести?
— Берите, берите и лаханочки!..
— Хоть бы ты и меня чѣмъ-нибудь поблагодарилъ… Столомъ бы что ли разступился… Не мало я тебѣ съ женой банокъ да. піявокъ припускалъ!..
— Усту-упи-и, братецъ, на па-амять женѣ моей дубб-овую каду-ушку! икая и едва стоя на ногахъ сопитъ волостной писарь.
— Моя кадушечка… моя, Василій Петровичъ, слезновенно заливается взволнованная батюшкина вдова: — впередъ обѣщано… впередъ… давно ужь!..
— Берите, берите все!.. Дѣлите! кричитъ въ какомъ-то безпамятствѣ самъ Строгій, а изъ глубины души его невольно такъ и рвется: „Боже мой“! „Боже мой“!..
Солнце уже закатывалось: шумно, гулко разъѣзжались гости Еремѣя Строгаго. Самъ онъ все сидѣлъ на томъ же мѣстѣ и въ такомъ же отупѣніи и столбнякѣ. Все это пьяное и бурливое обнималось, цѣловалось съ нимъ и кричало ему въ уши какія-то безсвязныя рѣчи; все это алчное, жадное, утробистое тащило на свои подводы „прощальные подарки“… Все это толкалось, шаталось и кричало, расходясь и уѣзжая, около крыльца и воротъ. Матушка, вдовствующая попадья, получившая дубовую кадушку, разрумянившись отъ „красной водочки“, подняла къ верху руку съ бѣлымъ платочкомъ, а другой подперевъ бокъ, пошла по улицѣ, притопывая подкованными башмаками, и визгливымъ голосомъ, прерываемымъ икотой, осквернила чистую, прозрачную, поэтическую тишину вечерняго воздуха разгульной двусмысленной пѣсней!..
Тяжко спалъ въ эту ночь Еремѣй Строгій: онъ то стоналъ, то кричалъ ужаснымъ, раздирающимъ душу голосомъ: мучительный кошмаръ душилъ его всю ночь. Вотъ что снилось ему:
Стояло жаркое-жаркое лѣто. Былъ конецъ іюля. Крестьянская страда пришла во всемъ грозномъ величіи физическаго напряженія и изнеможенія. Надъ деревней воцарилась строго-безмолвная тишь, нарушаемая только рѣдкимъ крикомъ и плачемъ грудныхъ ребятъ, да сердитыми окриками суровыхъ и измученныхъ матерей и отцовъ. Суббота, канунъ двухъ праздниковъ. Нынче немного поранѣе, съ закатомъ солнца, вернулись усталые люди съ полей, чтобы успѣть вымыться въ баняхъ. Въ это же время изъ села Добраго, гдѣ обитала „волость“ и все къ ней пріуроченное, тронулись разнообразные подводы и разсыпались въ разныя стороны, но разнымъ направленіямъ. На однихъ подводахъ мелькали большія съ полями черныя шляпы, на другихъ картузы съ блестящими козырьками, полукафтанья и сибирки, пиджаки и жилетки съ рубахами на выпускъ, а иногда среди этого люди попадались и женщины въ ситцевыхъ платьяхъ и, платочкахъ. Это деревенская „интеллигенція“ тронулась въ разсыпную по деревнямъ „скликать народъ на помочь“. По всѣмъ деревнямъ добросельской волости разсыпались гостепріимные добросельскіе хозяева. Застучали въ деревняхъ по окнамъ руки и палки. Усталый мужикъ вылѣзаетъ изъ клѣти и мрачно спрашиваетъ:
— Какого тамъ лѣшаго еще надо?
— На помочь милости просимъ… Не откажите… Къ отцу дьякону… Къ батюшкѣ не откажите… Къ причетникамъ… Ко вдовицамъ… Для Бога, для Бога, почтенные! Ко псаломщику!.. Выходи, ребята, къ старшинѣ!.. Жертвуетъ угощеніе не въ примѣръ прочимъ и по мѣдному пятаку на брата!.. Къ писарю, къ писарю! Не оставитъ въ нужномъ дѣлѣ!.. Фершалъ — угощаетъ и по гривеннику на рыло!.. Къ Марку Иванычу!.. Къ Маркушѣ хлѣботорговцу! Жертвуетъ, значитъ, по цвѣтному платку на дѣвку, окромя того, что водки не въ пропой… Къ Коронату Львовичу, къ барину, приглашенье идетъ!… Честь и двугривенный на драку!..
Всѣ эти выклики стономъ стоятъ въ этотъ праздничный канунъ надъ деревнями Добросельской волости. Но туго подаются на нихъ усталые мужики. Ворчливо захлопываютъ они окна передъ этими возгласами.
О, тогда прежніе выклики смѣняются новыми и болѣе внушительными.
— За свадьбу пятеркой больше! За усопшаго рубль лишковъ! За выписку — полтину сверхъ, шепчется кто-то…
— Подавай долгъ, выговариваетъ азартно сѣдой дьяконъ, извѣстный по всей волости ростовщикъ.
— Много ли хлѣбомъ у меня забрали? Отворяй, старшина, житницы! Пущай сѣмена ко мнѣ за долгъ привезутъ немедленно!..
— Бога забыли! Грянетъ на васъ чума, на скотъ вашъ моръ, на поля ваши — градъ и засуха!..
— Къ обѣду — баранина, трехъ барановъ, каша съ масломъ, каша съ молокомъ, щи съ говядиной, говядина со щами, по 1/2 штофу водки на брата, по полбутылки краснаго на дѣвку!.. выкрикиваютъ соблазнительно мелкіе кулачки и баринъ Коронатъ Львовичъ.
Мужики, какъ будто смолкаютъ и только ворчатъ про себя.
— Да вы, почтенные, что больно носы-то дерете, раздаются вновь выклики: — вѣдь это не вы намъ, а мы вамъ честь дѣлаемъ! Кабы не то, что всѣ мы одного прихода, мы бы вниманія не взяли вязаться-то съ вами!.. Вѣдь вы думаете — выгода намъ въ помочахъ-то?.. Тьфу! Вотъ она, какая выгода-то, кипятится толстая матушка, попадья, энергично плюя то въ ту, то въ другую сторону. — Вы-бы, почтенные, посчитали чего намъ стоитъ упитать вашу утробу-то!.. Да мы бы ничего не взяли хлопотать-то… Прямой это убытокъ, а не токмо что… А вы ломаетесь!
— Знаемъ мы васъ, драть васъ на шестъ! нонѣ, говорятъ, слава-те Господи, работникъ-то въ день-то рублевка ходитъ, а то и всѣ полтора, а кормить-то его — окромя того накорми!.. Слыхали мы! думаютъ про себя мужики, но уже ихъ энергія значительно упадаетъ. Въ головѣ являются успокоительныя мысли: „для Бога, конечно! Ну, и начальству… И Маркушка нужный человѣкъ!.. Ну и хоть бы выпить, драть ихъ на шестъ, ежели вздоху нѣтъ“.
Съ ранняго-ранняго утра, когда еще полная роса лежитъ на землѣ, всѣ луга и поля добросельской интеллигенціи уже покрыты толпами разряженнаго народа, съ граблями, косами и серпами, стекшагося со всѣхъ, даже самыхъ отдаленныхъ деревень Добросельской волости.
А посреди этого „мужичья“ гуляетъ деревенская интеллигенція съ своими многочисленными гостями: разряженныя дѣвицы и кавалеры съ грабельками весело похаживаютъ по скошеннымъ „валамъ“ сочной пойменной травы и нѣжно пошевеливаютъ ее, удивляя деревню городскими пѣснями. — Пойте, пойте, дѣвушки! Пойте, православные! приглашаютъ они и деревню. Пойте, пойте! Скоро уработавшаяся „деревня“ нажрется, съ устатку, отвратительной, разведенной водой, даровой вашей водкой — и накроетъ ваши нѣжныя голоса дикими выкриками злой непечатной брани!.. Впрочемъ, деревенская интеллигенція, даже нѣжныя барышни, давно привыкли къ этимъ выкрикамъ: прямо въ лицо пьяная мужицкая образина каститъ ихъ паскудными прозвищами, выливая накипѣвшую злобу, а она, эта обросшая воловьей шкурой деревенская интеллигенція только хихикаетъ, закрывая ротъ платочкомъ, да спокойно продолжаетъ безконечную грызню подсолнечныхъ сѣмечекъ.
Къ вечеру широкая улица села Добраго кишѣла пьянымъ народомъ, отравившимся двумя стаканами омерзительной водки. (И какъ этому пьяницѣ немного надо: два стакана, только два стакана отвратительной водки — и онъ, съ голоду и жары, уже превращается въ полную скотину! разсуждаетъ деревенская интеллигенція: — что было бы, еслибъ онъ выпивалъ столько же, сколько мы, привычные люди, усиживающіе на пари четвертную за одинъ присѣстъ!). То злая, ядреная брань, то дикая разгульная пѣсня стономъ стоитъ надъ селомъ. Интеллигенція „благородно“ пьетъ въ укромныхъ углахъ вишневыхъ садовъ, брезгливо прячась теперь отъ отравленной толпы.
Тихо, недвижимо стоитъ теплый прозрачный воздухъ; а еще деревни Добросельской волости не успокоились. Ругаясь, путаясь и шатаясь, крича и проклиная, тянутся отъ села Добраго толпы „доброхотныхъ“ работниковъ по своимъ деревнямъ. Сурово шагаютъ „непьющіе“ и часто между ними слышатся отрывочныя рѣчи.
— Триста возовъ смахнули… Разомъ!.. Экая махина…
— И все имъ мало!.. Еще жилы тяни для нихъ, а они тебѣ въ благодарность кислаго молока бочку выкатятъ…
— А завтра опять подымайся… „Долговые“ справляй… Попъ-то сѣно, слышь, „долговыми“ хочетъ свозить… Наказывалъ безпремѣнно… „Вы, братцы, говоритъ, Бога помните: поторопитесь… Съ чѣмъ вы меня оставите, ежели сѣно сгноимъ?.. Ужь, пожалуйста, а ежели инако, то ужь не взыщите… Мучку-то, что у меня брали, ужь отберу при законѣ и при начальствѣ…“
— А кто у него долговые-то?
— Да вить дергачевцы — всѣ почитай…
— Варщики, значитъ, вполнѣ…
И опять сурово ворчатъ себѣ мужики что-то въ усы.
Вернулись домой и свои, дергачевцы. Шумно, гулко ввалились они въ деревню. Старики и дѣти, задремавшіе было, боязливо проснулись. На улицѣ идетъ гомонъ. Объ чемъ-то шумятъ, галдятъ. Чутко вслушивается въ этотъ гомонъ Еремѣй Строгій, лежа на лежанкѣ въ своей чистой, свѣтлой избѣ. Вотъ онъ слышитъ топотъ ногъ, слышитъ, какъ все ближе и ближе становятся голоса. Вдругъ нѣсколько ударовъ затрещало по калиткѣ.
— Выходи!.. Эй, Еремѣй!.. Рано улегся!.. Выходи, драть тебя на шестъ!.. Сперва отвѣтъ міру подай, а тамъ и спи-почивай!..
— Что за самоуправство въ глухую полночь! ворчитъ трезвый Еремѣй Строгій на пьяныхъ мужиковъ, выглядывая въ окно.
— Выходи, выходи, драть тебя на шестъ! кричитъ толпа: — а то ворота снесемъ!.. У міра нѣтъ самоуправства… Міръ зоветъ къ отвѣту!..
И вотъ Еремѣй Строгій сталъ передъ міромъ. Вкругъ него волнуется толпа. Сотни глазъ устремлены сурово на него, полсотни рукъ внушительно тыкаютъ въ воздухѣ пальцами; полсотни голосовъ слились въ одинъ сплошной гулъ, изъ котораго можно было разобрать только отрывистыя фразы: „Нѣтъ, ты говори, гдѣ былъ?.. Почему ты на помочь съ нами къ попу не ходилъ? А? Почему? Святѣе насъ?..“
— Не бойся, на печи не лежалъ… Самъ на помочи былъ… Что вы кричите, несправедливый народъ?.. Я весь день у Арины вдовы проработалъ… Она больна, ребятишки малые… Ни скосить, ни сжать ей силъ нѣту… Для Бога я работалъ…
— Для Бо-ога-а!.. Вишь ты! Угодникъ какой выскочилъ!.. А мы не для Бо-о-а-а?… А? Нѣтъ, ты скажи, драть тебя на шестъ, мы развѣ не для Бо-ога-а жилы-то тянемъ? А?.. Вишь ты — душу спасаетъ, доброе дѣло дѣлаетъ… А мы не могли бы что ли душу-то спасти? А? Ты кто такой выискался изъ міру, что на тебя тягостей нѣтъ?
— Полведра съ него! Полведра! крикнули на міру: — будетъ ему баловаться!.. Мы, братъ, и сами бы не прочь душу-то спасать… Нѣтъ, ты вотъ или съ міромъ… Коли міръ къ попу — и ты къ попу… А вдову-то ты оставь, ты съ міромъ сначала претерпи…
— Не зачѣмъ мнѣ къ попу ходить; водки я не пью, зерномъ у него не одолжался… Подите прочь!.. Я по справедливости живу!.. Нѣтъ вамъ ничего!..
— А! А! закричала толпа. — Бери у него телегу со двора, тащи телегу… Впередъ не будетъ баловаться!..
— Братцы, что вы дѣлаете? Вѣдь я не для себя… Вѣдь я для Бога, говорилъ Строгій.
— И мы для Бога-а!.. Мы, братъ, тоже для Бога!.. Тащи полведра, или телегу со двора!..
И вдругъ кажется Строгому, что онъ побѣжалъ изъ Дергачей вонъ, за околицу…
— Эй, эй! Лови! Держи! Держите его, православные, кричитъ за нимъ чей-то знакомый голосъ. — Бѣжать онъ вздумалъ! Ишь ты? Святѣе другихъ захотѣлъ быть! Себялюбецъ! Нѣтъ, ты съ міромъ претерпи…
И въ этомъ голосѣ онъ узнаетъ Ульяну Мосевну.
— Стой! Не пущу! вцѣпился въ его рубаху костлявыми руками худой, больной мужикъ. — Ты, говоришь, попу не задолжалъ?.. А я почему задолжалъ? Ты мнѣ почему зерна не далъ, когда я просилъ?.. Кто меня къ Гусеву одолжаться прогонялъ? А? Ты! Ты, справедливый человѣкъ! Бей его, братцы! Бей!..
И чувствуетъ Строгій, какъ навалился на него весь дергачевскій міръ… Вотъ сдавило ему животъ, грудь, нельзя дышать…
Строгій застоналъ — и проснулся. Въ головахъ у него стояла его жена и весь блѣдный, дрожащій Петръ.
Глава вторая.
правитьСтояло сѣрое зимнее утро. Цѣлую ночь валившій крупными хлопьями снѣгъ потопилъ совершенно все Замоскворѣчье; но его обитателямъ, вѣроятно, казалось много теплѣе и уютнѣе сидѣть за сугробами, такъ какъ никто изъ нихъ не торопился приступать къ очисткѣ снѣга. Было воскресенье. Богомольные москвичи длинными валеными сапогами сами проложили черезъ сугробы первые пути сообщенія по направленію къ церкви. Такъ какъ дальнѣйшихъ путешествій никуда не предполагалось на сегодня, то, за исключеніемъ этихъ узкихъ тропокъ съ глубокими провалами, всѣ улицы оставались въ неприкосновенной красотѣ пушистаго снѣгового покрова. По этимъ-то тропкамъ, часовъ въ 12 утра, послѣ обѣдни, пробирался молодой человѣкъ въ синей чуйкѣ, новомъ суконномъ картузѣ, съ торчащей стоймя тульей, въ свѣтло-вычищенныхъ кувшинныхъ, съ наборами, сапогахъ, одѣтыхъ въ большіе „мокроступы“. Подобравъ на одну руку обѣ полы кафтана, чтобы не выкупать его въ снѣжномъ морѣ, а въ другой неся большой парусинный зонтикъ, молодой человѣкъ, напряженно ступая по проложеннымъ раньше слѣдамъ, шелъ въ сторону Кожевниковъ. Онъ, очевидно, усталъ; его худощавое лицо раскраснѣлось и взмокло отъ пота. Ему постоянно приходилось разрѣшать двойную задачу: съ одной стороны — не потерять тропинку, съ другой — слѣдить за билетиками на воротахъ домовъ, увѣдомляющими объ отдачѣ комнатъ. Такихъ билетиковъ, какъ на грѣхъ, долго ему не попадалось. Но, наконецъ, судьба смиловалась надъ нимъ. Онъ подошелъ къ воротамъ одноэтажнаго, довольно уже стараго, съ палисадникомъ подъ окнами, длиннаго дома, съ „парадными“ крыльцами по бокамъ. Одно изъ нихъ было отперто, другое же, вѣроятно, никогда не отпиралось, такъ какъ передъ нимъ лежала нетронутая снѣговая пучина. Прочитавъ, выговаривая вслухъ, прибитый на двери крыльца билетикъ, извѣщавшій, что „въ благородномъ семействѣ отдается комната съ мебелью, для одинокаго человѣка, тихаго нрава“, молодой человѣкъ задумался и не рѣшался войти въ крыльцо. Сначала онъ вытеръ лицо большимъ разноцвѣтнымъ фуляромъ, затѣмъ поколотилъ ногу объ ногу, чтобы стряхнуть снѣгъ, встряхнулъ полы кафтаны и занесъ было ногу за дверь, но, взглянувъ на билетикъ, опять быстро отступилъ и пошелъ дальше. Что его смутило: „благородное ли семейство“, или онъ сомнѣвался въ тихости своего права? Повидимому, скорѣе первое. „Не жирно ли будетъ?“ повторялъ онъ про себя, уходя все дальше отъ „благороднаго семейства“: — „повременить бы надо!“ Ему припомнилась почему-то его деревенька въ глухомъ захолустьи сосѣдней губерніи, его родичи въ нагольныхъ полушубкахъ, въ валеныхъ сапогахъ, съ корявыми руками, съ лохматыми, сбитыми въ косицы бородами… Ему припомнилась и его квартира въ Москвѣ, въ подвальномъ этажѣ, въ артели, съ длинными нарами, съ тараканами, съ запахомъ капусты, прѣли, чернаго хлѣба и полушубковъ, съ коренастыми и горластыми мужиками въ ситцевыхъ рубахахъ и посконныхъ штанахъ, въ дырявыхъ валенкахъ и лаптяхъ; большая печка, на которой сушились онучи, гомонъ цѣлаго десятка голосовъ, иногда пьяныхъ и буйныхъ, и въ этомъ гомонѣ совсѣмъ пропадающая, стушевывающаяся „сурьёзная“, худощавая фигура его, опрятнаго, несловоохотливаго молодого парня. И въ то время, какъ онъ, „Волченокъ“ (такъ прозвали его артельщики), нѣкогда мечтавшій въ деревнѣ о прелестяхъ столичнаго „благороднаго обращенія“, принужденъ опять жить среди сиволапаго невѣжества, выслушивать добродушныя насмѣшки и выходки деревенскаго остроумія надъ своей сурьёзностью, въ это время его сослуживцы по конторѣ и складамъ почетнаго гражданина Башмакова и Ко, въ особенности тѣ, которые посолиднѣе, успѣли завестись „отдѣльными помѣщеніями съ небелью“, жили по одному или но двое, въ тихой, благородной бесѣдѣ распивали „собственные“ (а не артельные, въ трактирахъ, цѣлой ордой, до пятаго пота) чаи изъ собственныхъ „сервизовъ“. И какъ было пріятно ему, когда приглашали его въ свою „тихую, степенную, благородную бесѣду за собственными сервизами“ его сослуживцы, когда чистота, опрятность маленькаго собственнаго „отдѣльнаго помѣщенія“, съ цвѣтами на окнахъ, съ гитарой, съ платянымъ шкафомъ, съ стариннымъ маленькимъ диваномъ, съ половиками у двери, съ вымытымъ на-чисто поломъ, охватывали все его существо. И вотъ, возвращаясь въ артель, его душили злыя слезы, когда разные троюродные и четвероюродные дяди, шабры и всякіе земляки начинали „родительски“ внушать ему, что „своими-то брезговать нечего“, что „оно хоша и бѣдно, и грязно, а все-жь свое родное, близкое“, что на купцовъ-то смотрѣть нечего, „потому у нихъ свое поведеніе, а у мужиковъ свое, такъ ты того и держись, къ чему съизмалѣтства прирожденъ“, что „твои-то старики съ каждой оказіей молятъ, чтобъ за тобой смотрѣть всячески, чтобъ ты отъ крестьянства не отбивался, чтобъ съ родственниками и земляками неуклонно пребывалъ въ почтеніи и дружбѣ… А брезговать-то нашей мужицкой бѣдностью еще, загодя-то, нечего, повременить надо… Еще Богъ знаетъ, какое тебѣ произволенье указано! Еще журавли-то въ небѣ летаютъ!.. Такъ-то, Петруша…“
И въ ту минуту, когда въ его воображеніи съ такой замѣчательной отчетливостью встаютъ всѣ эти троюродные дяди, шабры и всякіе близкіе и дальніе земляки, изрядно подвыпившіе и тѣмъ какъ бы почувствовавшіе сугубое призваніе читать „молодымъ“ парнямъ наставленія, молодой человѣкъ махнулъ рукой и быстро повернулъ назадъ къ приглашавшему тихаго нрава жильца благородному семейству. Съ какой-то отчаянной рѣшимостью проговоривъ: „Не люди мы, что ли?“ (такъ часто повторявшееся въ городѣ его крестнымъ Еремѣемъ Строгимъ), онъ вступилъ въ маленькія сѣнцы, но у звонка онъ опять сробѣлъ и позвонилъ такъ тихо, что никто не слыхалъ. Онъ ждалъ. Въ эти три минуты цѣлая вереница мыслей и образовъ пронеслась въ его головѣ: рѣшимости и сомнѣнія, надежды и страха — и опять захолустная деревня Дергачи съ корявыми мужиками; и опять коренастые и горластые троюродные дядья, шабры и близкіе и дальніе земляки. За дверью не было слышно никакого движенія. Онъ позвонилъ еще, погромче. За дверью залаяла собаченка. Кто-то подошелъ къ двери и сердитымъ голосомъ крикнулъ за нею:
— Ѳедосья!.. Гдѣ она? Чортъ знаетъ, куда бѣгаетъ!.. Чье дѣло дверь отворять? Сказано вѣдь было, что баринъ самъ отворять дверей не будетъ!.. Сколько разъ вамъ повторять? Съищите ее!..
Кто-то крикнулъ опять „Ѳедосья!“, затѣмъ, другой женскій голосъ, въ другомъ концѣ дома, подхватилъ опять „Ѳедосья!“, наконецъ, гдѣ-то позади сѣней, вѣроятно, въ кухнѣ, новый женскій голосъ кричалъ: „Ѳедосья! Скорѣй! Звонятъ! Отпирай двери! Папа сердится!..“
Кто-то, ворча и пыхтя, подбѣжалъ къ двери, отложилъ крючокъ и отворилъ. Выглянуло вспотѣвшее красное лицо, съ испачканнымъ въ мукѣ носомъ и въ сбившемся на бокъ платкомъ на головѣ.
— Здѣсь… Фатерка сдается? спросилъ Петръ.
— Что вамъ нужно? Входите!.. Холодно!.. Затворяйте дверь плотнѣе! вмѣсто высунувшейся съ бѣлымъ носомъ персоны, закричалъ высокаго роста, съ строгимъ взглядомъ, сѣдой головой и сѣдыми баками хозяинъ, стоя въ халатѣ за отворенной въ. переднюю изъ зальцы половинкой двери.
Петръ вошелъ.
— Фатерка… началъ-было онъ опять.
— Проходите ближе!.. Сюда! приказывалъ хозяинъ. — Вы… ты чѣмъ занимаешься? началъ онъ допрашивать, сурово осматривая съ головы до ногъ молодого парня и прихватывая рукой воротъ халата и шею, на которой былъ повязанъ шерстяной чулокъ.
— По конторской и коммерческой части.
— Ты… вы гдѣ служите? продолжалъ онъ, мѣняя личныя мѣстоимѣнія и не зная на которомъ изъ нихъ утвердиться.
— При складахъ купца Башмакова и Ко.
— Сколько получаешь?..
— Двѣсти рублей въ годъ.
— Ты… вы одинокій?
— Одинокій.
— Аполлинарія Петровна! Покажите!..
Неизвѣстно откуда вдругъ въ углу зальцы явилась маленькая, худенькая, сѣдая старушка, съ большой старинной черепаховой гребенкой, всунутой за сѣдую косичку на затылкѣ. Сухими костлявыми пальцами она вязала чулокъ.
— Пойдемъ, батюшка, пойдемъ за мной, приглашала она Петра, и, не переставая вязать, пошла впереди его по узенькому корридору, заваленному почти сплошь сундуками и картонками изъ-подъ дамскихъ шляпъ.
— Ну, вотъ, батюшка, смотри — понравится ли? рекомендовала старушка, отворяя дверь въ маленькую, въ одно окно комнатку, гдѣ-то въ самомъ заднемъ углу дома. Старушка сѣла на стулъ и продолжала вязать. Петръ оглянулъ комнату: желтенькіе обои, столъ, два стула, кровать, засохшая ерань на окнѣ. Въ окно видѣнъ садъ, весь потопленный въ глубокихъ снѣжныхъ сугробахъ, изъ-подъ которыхъ торчали только кое-гдѣ голые сучья яблонь.
— Маленькая комнатка, а уютная… Тепла будетъ… Я люблю здѣсь сидѣть… Любимое мое мѣстечко… А лѣтомъ какъ прекрасно: настоящая барская усадьба, говорила старушка, все еще не отрываясь отъ чулка. — Одиночка ты?..
— Одиночка.
— Изъ деревни, чай… Издалека?
— Изъ деревни.
— Чай, маленькимъ привезли? Отецъ-то съ матерью есть ли?
— Батюшка есть.
— Матери-то нѣтъ?.. Умерла?
— Умерла.
— И не помнишь ея?
— Плохо.
— Есть ли родные-то здѣсь?
— Нѣтъ, твердо выговорилъ Петръ, и опять вспомнилъ троюродныхъ дядьевъ.
— А гдѣ жилъ раньше-то?
— Съ сослуживцами, опять усиленно твердо выговорилъ онъ.
— Давно въ деревнѣ-то не бывалъ?
— Давно не былъ.
— Одинокій совсѣмъ, проговорила, какъ будто для себя, старушка и затѣмъ сказала Петру: — нанимай!.. Хорошая комнатка!.. У насъ тихо, благородно… Ты, можетъ быть, Ивана Степаныча испугался?.. Ты не бойся, онъ мужчина добрый, смирный. Только-что у него характера нѣтъ, такъ вотъ онъ строгостью и беретъ, по привычкѣ… Нанимай, не бойся… Онъ, глядишь, завтра же къ тебѣ въ шашки придетъ играть… Я вижу — ты смирный… Нанимай, тепло будетъ!..
— Не вѣрьте!.. Холодно, очень холодно!.. Въ морозъ руки коченѣютъ! крикнулъ за дверью звонкій дѣвичій голосъ и закончилъ веселымъ раскатистымъ смѣхомъ.
— Лиза! Что это за школьничество! сказалъ другой голосъ, солиднымъ контръ-альто, за той же дверью.
— Вотъ моя вертушка дурачится все!.. проговорила, улыбаясь, старушка: — не любо вишь ей, что въ армякѣ жилецъ будетъ… Все студента ей хотѣлось… Не одного ужь она такъ-то спровадила!.. Да какіе для нея студенты въ коровникахъ жить будутъ!.. Ты не слушай ея… Добрая вѣдь она у меня… Что же, нравится ли?
Петръ сказалъ, что ему лучше не надо, только какъ цѣна будетъ?
— А ужь объ этомъ съ самимъ поговори, сказала старушка, и опять, быстро работая спицами, повела его черезъ корридоръ въ залу.
Въ залѣ Иванъ Степанычъ уже сидѣлъ въ креслѣ у печки и сурово курилъ трубку. Здѣсь же Петръ увидалъ и тѣхъ, которые говорили за дверью, когда онъ осматривалъ комнатку. Это были двѣ дѣвицы — брюнетка и блондинка. Брюнетка была старше, выше, солиднѣе, съ холоднымъ, высокомѣрнымъ взглядомъ. Очевидно, не у нея былъ такой веселый, звонкій раскатистый смѣхъ. Блондинка была моложе, ниже, миловиднѣе; ея пухлое, раскраснѣвшееся личико было теперь сердито, губки надуты и тонкія ноздри чуть замѣтно дрожали и раздувались. Очевидно, ей принадлежалъ веселый, раскатистый смѣхъ; очевидно, ей не нравился новый постоялецъ. Но Петръ ея не испугался.
— Ну, что? спросилъ Петра Иванъ Степанычъ.
— Ничего… Желали бы занять фатеру… Приглянулась.
— Нанимай! категорически отрубилъ Иванъ Степанычъ и поставилъ трубку въ уголъ.
— Папа! Вѣдь ты обѣщалъ Сережѣ, вскрикнула блондинка, привскочивъ на стулѣ — и ея розовый носикъ, нѣсколько вздернутый кверху, еще больше расширился.
— Оставь, говорю!.. Не хочу я знать вашихъ нигилистовъ… У нихъ на табакъ не хватаетъ! Пора остепенится, прикрикнулъ Иванъ Степанычъ, и поднялся: — нанимай!.. Я на это не смотрю, что мужикъ… И мужикъ бываетъ не хуже другихъ… Я не кисейная барышня!..
— Съ чего вы взяли, что я брезгаю крестьяниномъ? вспыхнула вся, какъ зарево, блондинка: — я, можетъ быть, больше, чѣмъ вы понимаю, что… Я только…
— Ли-иза! протянула, укорительно покачавъ головой, брюнетка.
— Какъ цѣна будетъ? перебилъ этотъ ненужный для него разговоръ Петръ.
— Пять рублей, отрубилъ Иванъ Степанычъ.
— Два рублика скинете?
Всѣ улыбнулись. — Я, братецъ мой, квартирами не торгую, снисходительно проговорилъ Иванъ Степанычъ: — если я сдаю лишнюю комнату, то единственно для того, чтобы доставить удовольствіе молодому человѣку жить въ благородномъ семействѣ…. Понимаешь? Если ты можешь это оцѣнить…
Но Петръ не могъ еще этого оцѣнить: у него закружилась голова отъ пятирублевой цѣны… Да, ему недавно прибавили жалованье, онъ теперь получаетъ почти-что столько же, сколько главные прикащики. Но пять рублей! Пять рублей, когда онъ въ артели платилъ всего два рубля… Вѣдь это три рубля каждый мѣсяцъ прахомъ, въ годъ значитъ 36 рублей, почти сорокъ рублей… У Петра стоялъ въ головѣ туманъ.
— Дорожитесь очень… не по насъ… Извините, пробормоталъ онъ, весь вспыхнувъ: — извините, что я побезпокоилъ… Виноватъ, пятился онъ къ двери.
— Ничего, братецъ… Чтожь, дѣло любовное! говорилъ Иванъ Степанычъ: — Ѳедосья! проводи! крикнулъ онъ: — а можетъ, надумаешь… Заверни… Ты мнѣ понравился… Ты парень солидный…
— Виноватъ, говорилъ Петръ: — дорожитесь… не по намъ.
Онъ взялъ за ручку… рука у него дрожала… Вотъ дверь отворяется: еще шагъ — и „комната съ небелью въ благородномъ семействѣ“ потеряна для него на вѣки… Гдѣ еще попадется такая подходящая? Гдѣ еще онъ „понравится“?» Гдѣ еще хозяева такіе снисходительные, добрые и «обстоятельные?» (Онъ отворилъ дверь совсѣмъ; Ѳедосья захлопнула за нимъ; крючекъ щелкнулъ; онъ остался на крыльцѣ). А дешево! Дешевле не найти… Ежели бы богатъ былъ… Наши конторскіе тоже платятъ три и даже четыре рубля, а семейные восемь и десять рублей… Пять рублей! Одинъ рубль лишку… Какъ бы три… Можетъ, за четыре уступитъ?.. Дорого, а въ артели — хорошо… Я вотъ сколько накопилъ въ артели-то живши… Экономія!.. Вѣдь это сорокъ рублей въ годъ!.. думалъ Петръ, почти вслухъ, снова выступая по сугробамъ по срединѣ улицѣ, но за тѣми думами, которыя онъ думалъ вслухъ, въ головѣ его гнѣздились другія: въ его воображеніи стояла эта чистенькая, отдѣльная комната, тишина, «благородство», старушка съ чулкомъ, благородный хозяинъ съ трубкой въ зубахъ, барышни.. Объ чемъ они разговариваютъ? Какъ они живутъ? Что они читаютъ въ книжкахъ? Они, чай, все знаютъ, научатъ, совѣтъ дадутъ… Законы знаютъ, съ начальствомъ знакомы. Коли-что, Господи спаси, въ деревнѣ случится — присовѣтуютъ, поддержку дадутъ… А главное — чистота, благородство… Дракъ этихъ, — пьянства не будетъ, ругани, грязи… Эти хожалые, подчастки, пристава не будутъ ругаться… А главное — чистота, благородство, никто тебѣ въ лицо не наплюетъ, ненахарчитъ… Самъ себѣ господинъ! Придешь вечеромъ, самоваръ наставишь, сядешь одинъ, али главнаго приказчика позовешь, объ дѣлахъ поговоришь, въ сурьёзъ — благородно, умно, никто къ тебѣ съ глупостью, али пьяной образиной не полѣзетъ, тебя съ Коряковымъ пьянымъ мужикомъ не смѣшаютъ… А потомъ ляжешь и будешь слушать, объчемъ благородные люди за стѣной говорятъ… Книжку можно попросить, законы, напримѣръ, али календарь… Бумаги куплю, писать стану учиться… Можно научиться еще лучше писать… А главное — арихметику!.. Пропорціи бы надоть произойти да проценты… Вотъ главный приказчикъ говоритъ: «кабы ты, говоритъ, проценты зналъ, такъ, говоритъ, при твоей смышлености, да выдержкѣ, ты бы далеко пошелъ!» А Иванъ Степанычъ, вѣрно, проценты знаетъ… Что ему разсказать, когда никого вечеркомъ — плюнуть… Чай также сидитъ зря да трубку сосетъ! Поди, во всякихъ училищахъ учился… А намъ бы оно на руку… Опять теперь — вексель учесть, али конторскую часть показать: что къ чему… Самую эту бухгалтерію… Благородному человѣку этого нельзя не знать: учили, чай, тоже… Ихъ всему учатъ — и въ диво, и не въ диво; хочешь не хочешь, а учатъ… И церковному закону учатъ, и по разнымъ наукамъ… Послѣ эти науки ему и ни къ чему, сидитъ себѣ да трубку покуриваетъ, а все знаетъ… А у насъ вотъ и къ дѣлу бы, а поучиться негдѣ, все урывкомъ, по случаю… Да еще въ артели живешь!.. Тамъ, братъ, не много выучишься… Сказки только сказывать выучишься. Вотъ какъ Лимподистъ… задеретъ ноги кверху — и давай про лѣшихъ разсказывать, а артель гогочетъ!.. А спроси, что къ чему: это, говоритъ, не наше дѣло, а барское… Ежели ты ноги будешь кверху умѣть только задирать, конешно, барское будетъ!.. Баринъ съ тобой и разговаривать не станетъ… А ты выдержку знай, и съумѣешь отъ него научиться… А у насъ что: — го-го-го, ржутъ, что жеребцы…
Не прошло и четверти часа, какъ Петръ, еще болѣе сильно взволнованный, чѣмъ прежде, снова звонитъ у крыльца благородного семейства, снова входитъ несмѣло въ дверь зальцы и робко говоритъ:
— Четвертачекъ хотя скиньте.
— Кулакъ! вырвалось у блондинки такъ громко, что слышно было всѣмъ. Петръ сконфузился и взглянулъ въ ея сторону. Блондинка презрительно отвернулась.
— Это мнѣ нравится, проговорилъ солидно Иванъ Степанычъ: — ты, молодой человѣкъ, долженъ быть разсчетливъ… А четвертака я тебѣ все-таки не уступлю.
Петръ помялся нѣсколько на мѣстѣ, у него мелькнула мысль: «Чтожь, на мѣсяцъ… Попробую… А можетъ, я изъ нихъ пользы-то и не на пять рублей возьму», повертѣлъ въ рукахъ фуражку и сказалъ: «Такъ задаточекъ съ васъ нельзя ли?»..
— И это хорошо… Только, дружокъ, обыкновенно дѣло дѣлается наоборотъ… А, впрочемъ, вотъ тебѣ рука благородного дворянина… Я, братецъ, повторяю — не торгашъ. И это ты долженъ знать. Когда переѣдешь?
— Да сегодня же, потому праздникъ, день свободный.
— И прекрасно… Постой: водку пьешь? Кутишь?
— Этимъ не занимаемся.
— То-то!.. У меня, чтобы Боже упаси!.. Уговоръ лучше денегъ: ежели шумъ, дебошъ — въ туже минуту все изъ квартиры на морозъ выкидаю!..
— Этого не будетъ-съ!
Только-что вышелъ Петръ въ переднюю и сталъ надѣвать свои мокроступы, какъ въ зальцѣ блондинка безцеремонно сказала съ настойчивостію капризнаго ребенка: «А ему не жить у насъ… Лавочникъ!.. Я отравлю ему жизнь съ первого же дня».
— А мнѣ онъ нравится, медленно, протяжно и обстоятельно выговорила брюнетка: — у него такое… интеллигентное лицо… Любопытный экземпляръ!.. долетѣло до Петра, когда онъ выходилъ. Онъ не понялъ этихъ словъ, но почему-то слово «экземпляръ» засѣло у него въ ушахъ, и онъ всю дорогу повторялъ его, коверкая на разные лады. Ему очень хотѣлось научиться говорить «по благородному», но первое слово — «интеллигентный», онъ никакъ не могъ припомнить.
Петръ былъ очень доволенъ; онъ чуть замѣтно подпрыгивалъ даже дорогой, несмотря на увѣсистые мокроступы на ногахъ. На «сердитую барышню» онъ не обращалъ никакого вниманія. Какое можетъ быть ему дѣло до того, что онъ не нравится барышнѣ, когда иначе и быть не можетъ. Это въ порядкѣ вещей. Для него важно было другое: это — «особое помѣщеніе съ небелью», въ благородномъ семействѣ. Даже его сослуживцы нанимали квартиры у мѣщанъ, а онъ — въ благородномъ семействѣ! Для него было почти несомнѣнно, когда онъ звонилъ у двери «благородного семейства», что ему, только взглянувъ на его костюмъ, тотчасъ же захлопнутъ подъ носомъ дверь. И если онъ звонилъ, то это былъ почти безсознательный рискъ человѣка, желавшаго во что бы то ни стало увѣрить себя, что и онъ «не хуже другихъ»… И вдругъ… онъ — не хуже другихъ!
Придя на артельную квартиру, онъ не засталъ тамъ ни троюродныхъ дядьевъ, ни шабровъ, ни близкихъ и дальнихъ земляковъ, которые ушли пить чай въ трактиръ. Петръ былъ очень радъ этому случаю. Ему сегодня везло. Онъ еще дорогой рѣшилъ — ни подъ какимъ видомъ не говорить дядьямъ и шабрамъ о своей новой квартирѣ. Неужели появленіе среди благороднаго семейства заскорузлыхъ и коренастыхъ дядьевъ и шабровъ должно лишить его сразу всего, что давно мечталось ему и что такъ неожиданно улыбнулось? А сколько попрековъ за пятирублевую цѣну!.. По крайней мѣрѣ, на первое время это было невозможно. Онъ тотчасъ же нанялъ Ваньку, и объявилъ сѣдому старику, сторожившему артельную квартиру, что онъ переѣзжаетъ къ сослуживцамъ, свалилъ свои сундучки на сани, и двинулся къ своему новому «особому помѣщенію съ небелью», гдѣ уже не будетъ ни простоволосаго невѣжества, ни грубаго добродушія съ своими пьяными увѣщаніями, которыя надоѣли ему хуже горькой рѣдьки, ни грязи, ни ругани, ни дракъ, ни ежедневныхъ служебныхъ подвиговъ городовыхъ, околодочныхъ, приставовъ, буйствовавшихъ надъ артелью и съ непечатною бранью и подзатыльниками толкавшихъ мужиковъ въ участки…
Огромные склады и лабазы торговаго дома Башмаковыхъ и Ко, ведшаго обширныя коммерческія операціи зерномъ и мукой, пенькой, желѣзомъ и всевозможнымъ россійскимъ «сырьемъ», помѣщались въ одномъ изъ домовъ Замоскворѣчья, на торговой площади. Массивныя желѣзныя двери складовъ, занимавшихъ всю нижнюю половину дома, скрыня и грохоча петлями и ключами, по зимамъ отворялись поздно и затворялись рано, вмѣстѣ съ дневнымъ свѣтомъ. Съ огнемъ въ нихъ рѣдко сидѣли. И только въ главной конторѣ сѣдой, молчаливый старикъ, главный конторщикъ, долго сидѣлъ за счетами передъ лампой, еще съ вечеренъ распустивъ по домамъ своихъ подручныхъ. Въ новѣйшее время, когда цивилизація коснулась даже Замоскворѣчья, а старикъ Башмаковъ умеръ — и его сыновья повели дѣло на торговомъ товариществѣ, одѣвшись, вмѣсто чуекъ, въ пиджаки, кромѣ стараго дяди — въ администраціи дома произошли тоже сообразныя реформы.
Прежде, во времена старика Башмакова, вся она, по старозавѣтному, сосредоточивалась въ рукахъ его самого и брата, при которыхъ состояла цѣлая орава приказчиковъ, жившая вся при хозяевахъ въ качествѣ «домочадцевъ». Судьбой этихъ домочадцевъ Башмаковъ распоряжался такъ же безконтрольно, какъ и судьбой своихъ собственныхъ чадъ. Трепалъ ихъ за волосы и за уши, ругалъ, иногда билъ, лишалъ «положеннаго» изъ съѣстнаго, подарковъ, наградъ, но въ то же время и поощрялъ, награждалъ, благоволилъ и устроивалъ отечески судьбу того или другого. Теперь — совсѣмъ другое дѣло стало. Патріархальные порядки въ значительной степени рухнули. Прежде всего нодорвала ихъ самая фирма товарищества на паяхъ, а затѣмъ и самый духъ времени. Администрація дома распалась на двѣ инстанціи: низшую и высшую. Все, что копошилось въ самыхъ лабазахъ, терлось около кулей и мѣшковъ съ утра до вечера, начиная отъ ломовиковъ-крючниковъ и кончая главнымъ приказчикомъ и пайщикомъ дома — старикомъ Башмаковымъ-дядей, все это жило еще въ большей или меньшей степени по старому, ходило въ армякахъ, чуйкахъ и сыромятныхъ сапогахъ вмѣстѣ съ приказчикомъ, хотя и не жило уже «при хозяинѣ», а помѣщалось на «вольныхъ фатерахъ», большею частію артелями. Это была низшая инстанція.
Въ верхнемъ этажѣ дома, непосредственно надъ лабазами, въ «чистыхъ комнатахъ» помѣщалась высшая инстанція: главная контора. Ее составляли бухгалтеры, кассиры, конторщики, корреспонденты, подъ главенствомъ начальника конторы. Все это далеко было не похоже на низшую инстанцію. Все носило на себѣ послѣднюю окраску цивилизаціи: ходили въ пиджакахъ, причесывались съ проборомъ на затылкѣ, на ногахъ носили штиблеты съ пряжками, а на головахъ цилиндры. Паркетные полы, лакированныя высокія конторки, съ высокими табуретами, длинные столы, покрытые зеленымъ сукномъ, конторскія книги и бланки изъ веленевой бумаги, роскошные пергаментные переплеты «Главныхъ Книгъ», исписанныхъ красивыми, четкими почерками, вѣнцомъ каллиграфическаго искуства — такова внѣшняя обстановка высшей инстанціи.
Контингентъ высшей инстанціи пополняли преимущественно молодыми сынками раззорившихся купеческихъ домовъ, промотавшимися представителями нѣкогда громкихъ фирмъ и затѣмъ особаго рода незнакомцами, безъ званія и рода, которые, неизвѣстно какимъ образомъ, всегда плодятся при большихъ и малыхъ торговыхъ домахъ. Не то факторы, не то ходатаи, не то комми, эти незнакомцы, одѣтые съ шикомъ, хотя не имѣющіе за душой ни гроша, каждое утро трутся въ конторахъ, курятъ хорошія сигары, разсказываютъ забавные анекдоты, разносятъ трактирныя и театральныя новости — и представляютъ собою идеалъ особаго рода наглой бонтонности для приказчиковъ, конторщиковъ, бухгалтеровъ и кассировъ. Послѣдніе ихъ ужасно любятъ. Хозяева, хотя и третируютъ ихъ нѣсколько свысока, но въ нихъ «нуждаются». Исчезни въ одно прекрасное утро изъ торговыхъ конторъ эти «незнакомцы», и, нѣтъ сомнѣнія, хозяева ощутятъ въ сердцѣ нѣкоторую пустоту, ибо у незнакомца — всегда готовый проэктъ какого нибудь грандіознаго предпріятія, который, если и не всегда осуществимъ, за то можетъ дать пищу фантазіи и уму, всегда онъ готовъ съѣздить туда, заглянуть сюда, привесть билетъ въ оперу, устроить удачный сбытъ плохой партіи… Въ нѣкоторыхъ случаяхъ ихъ называютъ особой кличкой «племянниковъ». «Племянникъ» иногда бываетъ очень важенъ для фирмы; онъ сбавляетъ и нагоняетъ цѣны на подрядныхъ торгахъ, вноситъ залоги (конечно не свои), затѣмъ беретъ отступныя, куртажныя и пр. При большихъ операціяхъ иногда у племянника скопляется до десяти тысячъ за разъ, но все это въ его рукахъ эфемерно, и черезъ недѣлю онъ уже закладываетъ послѣдній фракъ. Въ акціонерныхъ предпріятіяхъ опять необходимъ этотъ таинственый незнакомецъ; онъ фигурируетъ тамъ въ роли подставного, наемнаго акціонера, «голоса» и проч.
Въ роли этихъ таинственныхъ незнакомцевъ большею частію фигурируютъ полу-нѣмцы, полу-жиды, отставные военные, вольнопрактикующіе адвокаты, нерѣдко съ университетскимъ образованіемъ; нерѣдко же попадаются неудачники — актёры, литераторы, технологи… Въ этомъ случаѣ, они говорятъ о политикѣ, о всемірной торговлѣ, о произведеніяхъ литературы и искуствъ, держатъ себя крайне надменно… Но все это не мѣшаетъ участвовать имъ въ такихъ сценахъ. Въ одно прекрасное утро, когда, часовъ около 12, «племянникъ», по обыкновенію, является въ правленіе фирмы, съ дорогимъ портфелемъ подъ мышкой, одѣтый по послѣдней модѣ, подвитой и раздушенный, хотя съ нѣсколько помятой физіономіей послѣ ночнаго кутежа, когда онъ только-что пускается въ веселые разговоры съ «правленіемъ», вдругъ выходитъ разбѣшенный хозяинъ, только-что узнавшій, что «племянникъ» продѣлалъ съ его фирмой какой-то фортель. «Племянникъ» догадывается и блѣднѣетъ. Сначала онъ слабо защищается, но когда «хозяинъ» все больше и больше начинаетъ уснащать свою рѣчь мѣстоимѣніемъ «ты», съ приличными эпитетами, въ родѣ «мерзавецъ», «негодяй», онъ лихорадочно начинаетъ искать свой цилиндръ. Но вотъ раздается грозное: «Гони его, подлеца! Бей!», приказчики и конторщики бросаются вслѣдъ за несчастнымъ, бѣгущимъ со всѣхъ ногъ въ переднюю. «Племянникъ» схватываетъ свою ильковую шубу, жертвуя калошами, набрасываетъ ее на одно плечо и быстро спускается съ лѣстницы, сопровождаемый пинкомъ въ шею, крикомъ, гиканьемъ, свистомъ развлекавшихся неожиданнымъ спектаклемъ конторщиковъ. Общее возбужденіе «высшей инстанціи» мигомъ передается «низшей» и послѣдняя, высыпая отъ стара до мала изъ лабазовъ, уже встрѣчаетъ несчастнаго, летящаго съ лѣстницы навѣрно гиканьемъ, хохотомъ, циканьемъ.
Низшая инстанція уже чутьёмъ знаетъ, въ чемъ дѣло, такъ какъ эти спектакли устраиваются не рѣдко.
— Стрюцкій!
— Суныла!
— Сусликъ!
— Крыса!
— Тссссъ!.. У-у-у-у!..
Все это несется вслѣдъ прекрасному незнакомцу изъ оконъ «высшей инстанціи» и изъ кладовыхъ «нижней»; пока онъ быстро, но не теряя элегантности въ походкѣ, пробѣгаетъ рядъ лабазовъ и, нанявъ Ваньку, скрывается отъ взоровъ взбудораженныхъ «рядовъ»… А «ряды» еще долго волнуются этимъ событіемъ, пока вѣсть объ немъ не обойдетъ весь рынокъ.
Нашъ «любопытный экземпляръ», нанявшій комнату въ благородномъ семействѣ, не имѣлъ счастія, или несчастія, принадлежать къ высшей инстанціи, бывшей рѣдко достижимымъ идеаломъ для «сибирокъ» низшей. Высшая инстанція примыкала непосредственно къ «цивилизаціи», низшая — къ деревнѣ. Все это, впрочемъ, какъ мы видѣли, не мѣшало и низшей инстанціи сочувственно принимать къ сердцу «событія», совершавшіяся, выше ея, въ области мало ей доступной. Но Петръ никогда не участвовалъ въ шумномъ выраженіи этого сочувствія. Привезенный въ Москву уже 16—17 лѣтъ, впечатлительный, любопытный и сосредоточенный мальчикъ, онъ не научился «цикать и дразниться», вообще всѣмъ тѣмъ увеселительнымъ штукамъ, ареной которымъ служатъ панели торговыхъ рядовъ. Онъ, обыкновенно, вначалѣ смотрѣлъ на сцены, въ родѣ вышеприведенныхъ, съ какимъ-то недоумѣніемъ, даже сожалѣніемъ къ несчастнымъ «незнакомцамъ», вылетавшимъ изъ главной конторы. Его поражало то, что его собратья «дразнили» прекраснаго незнакомца словами: «ученый! законы проглотилъ!» Еще болѣе его поражали самые эти казусы съ «учеными». Ему было стыдно за нихъ, хотя онъ и не сомнѣвался, что ихъ хозяинъ казнилъ за «дѣло». Но онъ не могъ соединить въ своемъ умѣ представленія «ученаго, проглотившаго законы» съ какимъ-то пакостнымъ дѣломъ, за которое бьютъ въ загривокъ… Это до такой степени смущало его, что при подобныхъ случаяхъ онъ иногда краснѣлъ; глаза его наполнялись слезами, и лично внутренно онъ страдалъ за «ученаго», внутренно принималъ на себя весь снѣдавшій его стыдъ и позоръ…
Конечно, этому были причины. У Петра былъ въ деревнѣ закадышный другъ Филаретка, а этотъ Филаретка получилъ изъ разсказовъ своего отца, стараго дворецкаго, очень радужное представленіе о правахъ ученыхъ и благородныхъ людей въ семъ мірѣ, неустанно развивая это же уваженіе къ ученому званію и въ своемъ пріятелѣ. Обольстительно рисовалъ онъ ему всю прелесть «пинжака» и знаніе законовъ («главное, чтобы законы знать!»), которые несомнѣнно защитятъ ихъ, и ихъ отцовъ, и братьевъ, и дядьёвъ отъ всякихъ «прижимокъ», колотушекъ, обидъ… — «Ежели только пинжакъ да законы — ходи прямо, смотри бойко! Вонъ мой тятька — сидитъ себѣ на крылечкѣ, трубочку покуриваетъ, никто его не бьетъ, не обидитъ, еще мужики шапки ломаютъ. Нѣтъ, это, братъ, первое дѣло, умилялся Филаретка…» Но Филаретка былъ натура увлекающаяся, и, какъ всякая увлекающаяся натура, легко мѣнялъ предметы своего увлеченія и скоро утѣшался въ несбывшихся мечтахъ. Не то былъ Петръ. Онъ слушалъ, слушалъ Филаретку — и молчалъ, смотря на него изподлобья своими пытливыми карими глазами. Самолюбивый и недовѣрчивый, онъ рѣдко дѣлился своими мыслями даже съ Филареткой. Но что разъ западало въ его душу, то утрамбовывалось въ ней плитою; разочарованію онъ поддавался туго и, если уже избѣжать его было нельзя, оно давалось ему трудно, вырывалось изъ души съ болью… И въ отношеніи къ ближнимъ они были различны: Филаретка былъ вообще добродушный, любящій; когда обижали «деревню» — ему было жалко, Петру — было стыдно. Филаретка соболѣзновалъ и плакалъ объ обиженныхъ — и негодовалъ противъ притѣснителей, грозя имъ въ будущемъ «пинжакомъ» и «законами»; Петръ негодовалъ и на тѣхъ, и на другихъ; и на притѣсняемыхъ, пожалуй, больше, чѣмъ на притѣснителей; за притѣсняемыхъ онъ стыдился, краснѣлъ за ихъ «рукосуйство», безотвѣтность, приниженность, и за этотъ стыдъ онъ платилъ имъ почти презрѣніемъ, хотя и готовъ былъ выместить обиду за нихъ на притѣснителяхъ…
Былъ у Петра съ Филареткой другъ Лимподистъ, добродушный парнюга, въ версту ростомъ, съ широчайшими плечами и сильными руками. Несмотря на то, что онъ былъ ихъ старше лѣтъ на пять — тщедушные Петръ и Филаретка казались передъ нимъ мальчиками. Да мальчиками показались бы передъ нимъ и самые парни-женихи, еслибы съ громаднымъ физическимъ развитіемъ не уживалось въ Лимподистѣ крайнее младенчество ума. Онъ съ такимъ же увлеченіемъ игралъ съ ребятишками въ бабки, въ лошади, пуская кубари, лазая по деревьямъ, какъ и самые малые изъ нихъ. Но за то и сила его пользовалась большимъ уваженіемъ. Съ нимъ безбоязненно пускалась въ самые рискованныя путешествія вся ребячья деревня, вѣруя, что съ Лимподистомъ ихъ никто и ничто не обидитъ — ни звѣрь, ни лихой человѣкъ. Въ это же вѣрилъ и самъ Лимподистъ. По зимамъ онъ безбоязненно бѣгалъ съ арясиной за волками и отгонялъ ихъ цѣлыми стаями отъ деревни. И Петръ, и Филаретка, хотя постоянно, вмѣстѣ съ другими, подсмѣивались надъ нимъ, по любили его и чувствовали къ нему уваженіе. У нихъ часто шли такіе разговоры.
— А что, Лимподистъ, ежели бы теперь у насъ деревня огнемъ занялась, спрашивали его: — вѣдь ты бы не далъ ей сгорѣть?
— Не далъ бы, увѣренно отвѣчалъ Лимподистъ.
— Вѣдь ты сейчасъ бы все по щепамъ разбросалъ? Хвать за крышу — крышу стащилъ бы; хвать за уголъ — уголъ своротилъ бы…
— Своротилъ бы…
— А ежели бы ночью конокрады наскакали, а ты бы ихъ поймалъ… вѣдь изничтожилъ бы?
— Изничтожилъ бы, отвѣчалъ Лимподистъ, и въ его глазахъ горѣла младенчески-наивная самоувѣренность.
— Ну, а ежели бы медвѣдь… Вотъ старики разсказывали, что къ намъ, однажды, медвѣдь въ деревню заходилъ… Всѣ, говорятъ, попрятались, а онъ разломалъ хлѣвъ, съѣлъ козла, да и ушелъ… Ты бы не далъ?
— Ни въ жизть!.. Я бы на него съ рогатиной…
— Ну, а домоваго ты боишься?
— Нѣту. Я однова на него ходилъ. Матка говоритъ мнѣ: Лимподистъ, у насъ на чердакѣ домовикъ возится… Ладно, говорю, и пошелъ его искать…
— Ну?..
— Такъ и не ущупалъ… Ежели бы ущупалъ, я бы…
И т. д.
И вдругъ, отецъ съ матерью женили Лимподиста «по росту», какъ объяснили они сельскому батюшкѣ, который, посмотрѣвъ на Лимподиста, не сталъ даже и въ метрикахъ справляться; женили на тридцатилѣтней вдовѣ, съ маленькимъ сынишкомъ. Лимподистъ неожиданно сталъ «мужикомъ», а сверстники прозвали его «алёнинымъ мужемъ». Филаретка и Петръ прониклись еще большимъ почтеніемъ къ Лимподисту. "Ты ужь теперь хозяинъ! говорили они: — ты ужь скоро съ нами и водиться не станешь! Но «алёнкинъ мужъ» посмотрѣлъ на дѣло очень легкомысленно. Вмѣсто радостей любви, получивъ въ лицѣ жены своей только новую прибавку къ опекѣ надъ собой отца и матери, Лимподистъ совсѣмъ отбился отъ дому, и едва только улучалъ минутку отъ заданной ему отцомъ или женой работы, убѣгалъ къ своимъ сверстникамъ… Такое легкомысленное поведеніе «хозяина», вызвало негодованіе его опекуновъ. Въ общемъ совѣтѣ рѣшили они идти «пожалиться» къ старшинѣ и просить его «научить малаго хозяйству». Старшина былъ старикъ добрый, но строгій и «поучить» любилъ. Взлѣлъ онъ привести къ себѣ Лимподиста. Лимподистъ убѣжалъ въ лѣсъ. Наконецъ, его поймали сотскіе и повели. Всѣ его товарищи повалили гурьбой смотрѣть, какъ будутъ учить Лимподиста. Были тутъ и Филаретка, и Петръ. И тотъ и другой съ большимъ волненіемъ ожидали, какъ-то поведетъ себя неустрашимый Лимподистъ.
Добродушный старикъ старшина взялъ при всемъ честномъ народѣ Лимподиста за лохматку и, покачивая изъ стороны въ сторону его большую голову, говорилъ такъ:
— Ты что (крѣпкое слово) свое хозяйство въ порядкѣ не держишь? а?
Лимподистъ только пыхтѣлъ.
— Ты (крѣпкое слово) какую это такую моду придумалъ — отъ жены бѣгать? А?
Лимподистъ заревѣлъ.
— Ахъ ты, канальскій сынъ!.. Ты бы людей-то постыдился… А?.. Вѣдь ты — мужъ, своему дому хозяинъ, а тебя за волосы при всемъ народѣ таскаютъ… Вѣдь ты (крѣпкое слово) своей семьѣ долженъ примѣръ подавать, а ты ревешь что корова… У-у! Баба!
— Вели, ваше степенство, лозой поучить… Авось въ разумъ войдетъ! поклонились отецъ, мать и жена.
Вдругъ Лимподистъ повалился въ ноги.
— Дяденька, отпусти… Не буду! Не буду! ревѣлъ онъ, обливаясь слезами.
У Филаретки глаза были полны слезъ, а Петръ… Петръ, по обыкновенію, молчалъ; эта сцена произвела на него потрясающее впечатлѣніе. Когда, черезъ нѣсколько дней, пришелъ къ Петру съ Филареткой Лимподистъ побесѣдовать, Петръ какъ-то истерически выкрикнулъ: «Драный!» и убѣжалъ домой. Петръ возненавидѣлъ Лимподиста. И въ то время, какъ Филаретка предполагалъ, что есть такіе законы, которые не велятъ сѣчь отца семейства, и что если Лимподиста высѣкли, то потому, что некому было эти законы показать, у Петра глубоко запали въ душу слова добродушнаго старшины.
Лимподиста семья угнала на заработки. Это было хорошо и для семьи, и для Лимподиста. Лимподистъ почувствовалъ себя на свободѣ; жилъ въ артели, въ Москвѣ. Жизнь въ артели показалась ему раемъ. Среди товарищества его натура развилась свободно, непринужденно. Изъ него вышелъ добродушный, любящій, безусловно честный мужикъ. Это былъ вполнѣ артельный человѣкъ, который шелъ за нее и въ огонь, и въ воду. Когда Строгій съ Ванифантіемъ, привезли Петра въ Москву, Лимподистъ былъ выбранъ артелью въ «старшіе». Ванифантій просилъ артель «приспособить при себѣ» Петра. Лимподистъ встрѣтилъ его съ радостью. Артель согласилась. Честолюбивый Петръ, увидя Лимподиста «старшимъ», несмотря на то, что въ артели были мужики много почтеннѣе и старше его, почувствовалъ и самъ вновь уваженіе къ Лимподисту. Но это было недолго… Скоро онъ увидалъ, какъ шелъ артельный человѣкъ за свою артель «и въ огонь, и въ воду». Случалось нерѣдко артели драться съ другими артелями — и старшой Лимподистъ пожиналъ лавры побѣдителя вмѣстѣ съ своей артелью. Случалось нерѣдко и другое.
Вдругъ ночью являлась въ артель полиція.
— Кто старшой? кричалъ усатый ундеръ: — подавай паспорта! Псы? Такъ ты воровъ скрывать? и загребистая рука унтера сгребаетъ за лохматку Лимподиста.
И вотъ, вся всполошенная артель, въ полупросоньи, безсознательно таращила глаза и съ замираніемъ сердца ожидала, что предприметъ ея старшой.
— Ваше бл--діе, не губите! бросается въ ноги околодочному Лимподистъ.
— А!.. Такъ вотъ что?.. Эй, вы, вахлаки, вылѣзай всѣ сюда!.. Подавай наспорты… Стой! Считай!..
— Ваше бл--діе, минуточкой… лепечетъ Лимподистъ, и, дрожа всѣмъ тѣломъ, копается онъ у себя въ сундукѣ и потомъ суетъ ундеру что-то въ руку…
Гроза отведена, артель засыпаетъ — и не нахвалится своимъ «старшимъ».
Иногда, чтобы умилостивить мундирнаго цербера своей улицы, артель давала ему даровыя представленія съ разбитыми носами, съ фонарями… Двѣ артели — маляровъ и дергачевцевъ (они были просто чернорабочіе) — выходили стѣнка на стѣнку, а стражъ замоскворецкаго спокойствія похаживалъ но панели и щелкалъ на морозѣ рука объ руку… Увеселенія разбаловавшихся ради начальства деревенскихъ малыхъ шли дальше, въ особенности, когда къ стражу приставали въ качествѣ зрителей скучающіе замоскворѣцкіе обитатели въ лисьихъ и бараньихъ шубахъ. Тутъ Лимподистъ выпускаетъ на арену одного изъ своихъ артельщиковъ, глуповатаго сѣдого старичка: — «Ероша! Ероша! умильно звалъ онъ его: — будь другъ, утѣшь публику… Ангельская душа, разуважь! Пройдись въ полномъ видѣ!.. Ужь мы тебѣ выпивку схлопочемъ въ лучшемъ манерѣ!.. Ваши степенства! обращается онъ къ купцамъ: — поднесите старичку для куражу!» — Старичку подносятъ, и глуповатый старичокъ, мигомъ снимаетъ лапти и порты и проносится босикомъ вихремъ по извѣстной дистанціи, при 30-ти градусномъ морозѣ. Публика реветъ и завываетъ, а Лимподистъ выхлопатываетъ уже опять старичку выпивку и сердечно спрашиваетъ: — «Ну что? Выпилъ, Ероша? Ловко?.. А ты еще цѣлый день нонѣ тосковалъ!.. Чудакъ!» — «Выпилъ, выпилъ… Дай тебѣ, Господи! Уважилъ!.. Ахъ, братецъ, совсѣмъ ты меня изъ гроба поднялъ… И ей-Богу!» шепчетъ ему умильно старичокъ. А увеселенія идутъ еще дальше…
— Мадаму обрѣли!.. Мадаму нашли!.. кричатъ какіе-то молодцы, гдѣ-то за заборомъ подымая пьяную женщину: — г. начальство! Какъ прикажете?
— Положить ей холодную компрессу! редижируетъ стражъ.
Мигомъ строитъ артель изъ снѣга сѣдалище и, поднявъ на женщинѣ одежу, плотно всаживаютъ ее въ сугробъ…
— А это что у васъ за красная дѣвица, все за воротами прячется? обращаетъ вниманіе публики на Петра земоскворѣцкій стражъ.
— Энто? Энто у насъ самый Волченокъ… Вотъ мы его сейчасъ!.. Желаете?..
И не успѣетъ Петръ опомниться, какъ Лимподистъ, съ добродушной, осклабляющейся рожей подлетаетъ уже къ нему и, дружески, хохоча вовсе горло, увѣсистыми кулаками начинаетъ слегка выталкивать изъ воротъ «подъ-микитки»…
— Го, го, го!.. Петрушка!.. Ха, ха, ха!.. Выглянь на народъ!.. Покажи свою усмѣшку!..
Къ Лимподисту пристаетъ еще «малый» — и тоже начинаетъ дружески «подъ-микитки» поталкивать Петра, за нимъ третій… Петръ вспыхиваетъ огнемъ, глаза у него сверкаютъ отъ стыда и злобы, но подъ дружнымъ хохотомъ и натискомъ его выпираютъ на улицу… Онъ бросается бѣжать, а вслѣдъ ему несется: «улю-лю!.. Ого-го!..»
Петръ видалъ и другія сцены въ артели, но это сцены «обычныя», негромкія, проходившія мимо улицы, незадѣвавшія ни самолюбія Петра, ни его ригоризма… Такъ, случилось, что самый этотъ старичокъ Ероша заболѣлъ, очень заболѣлъ, слегъ — и только слезно просилъ Лимподиста Евстигнѣича не справлять «его въ больницу, а дать ему хоша умереть спокойно и по-христіански, и душѣ ему покой на томъ свѣтѣ изготовить». Долго говорила и шумѣла по этому случаю артель, боясь отвѣтственности и хлопотъ, но Лимподистъ принялъ старика подъ свое покровительство и уговорилъ артель оставить его «умереть спокойно, какъ душѣ христіанской подобаетъ». Онъ ходилъ за нимъ, приглашалъ къ нему знахарку, а когда старичокъ умеръ, артель сложилась и на свои средства «обрядила» его въ домовище, на рукахъ снесла на кладбище… Все это хорошо, но на поминкахъ нужно выпить, а выпивши — поругаться, а поругавшись — подраться, а подравшись — привлечь начальство, и быть уже битымъ, обруганнымъ и оплеваннымъ… Тогда Петръ возмущался и негодовалъ, и на этого старичишку, который «зря» не хотѣлъ идти въ больницу, и на «лишніе расходы», и на Лимподиста за его «благодушество», и «на все это безобразіе»… И все больше и больше возмущался артельною жизнію молодой парень, воспитанный почти одиночкой, въ суровой школѣ такихъ деревенскихъ ригористовъ, какъ Еремѣй Еремѣичъ Строгій и Ульяна Мосевна.
Святки только-что наступили. Склады купца Башмакова и Ко плотно закрылись массивными желѣзными дверями на цѣлые три дня. Петръ былъ свободенъ. Сегодня, въ день Рождества, онъ ходилъ къ заутрени вмѣстѣ съ барышнями и старушкой Аполлинаріей Петровной, при которыхъ состоялъ въ качествѣ провожатаго, такъ какъ у Ивана Степаныча опять болѣло горло и опять торчалъ на шеѣ шерстяной чулокъ. Послѣ обѣдни Петръ разговлялся въ семьѣ Ивана Степаныча. Онъ былъ очень доволенъ; онъ былъ веселъ. Какъ далеки его ощущенія теперь отъ тѣхъ, которыя онъ испытывалъ, прочитывая билетикъ, приглашавшій въ благородное семейство жильца тихаго нрава! Иванъ Степанычъ относился къ нему отечески благосклонно. Добрая старушка Аполлинарія Петровна была такъ внимательна къ «сиротинкѣ», что наканунѣ велѣла Ѳедосьѣ выстирать Петру бѣлье и вычистить новый кафтанъ, пока его не было дома. Сама Ѳедосья — и та, можетъ быть, больше по чувству близкаго происхожденія, къ нему благоволила. Барышни… барышни были съ нимъ такъ деликатны, такъ внимательны къ нему, такъ любезны и просты, что… Но, къ сожалѣнію, онъ очень плохо понималъ, чего хотѣли отъ него барышни, а онѣ чего-то именно хотѣли. За то «въ правдѣ» отношеній къ себѣ Ивана Степаныча, Аполлинаріи Петровны и Ѳедосьи — онъ не сомнѣвался. Это были люди, дѣйствительно, простые, прямые и откровенные, въ особенности съ тѣми, къ которымъ они не стояли въ какихъ-либо «чрезвычайныхъ» или оффиціальныхъ отношеніяхъ, и отъ которыхъ въ будущемъ не могли ожидать для себя никакихъ «перспективъ».
Послѣ обѣда Иванъ Степанычъ уже сидѣлъ, по обыкновенію съ Петромъ за шашками, въ своей зальцѣ; у печки, въ старомъ, съ вытертой спинкой креслѣ помѣщался самъ Иванъ Степанычъ, съ трубкой; противъ него, на маленькомъ кругломъ столикѣ, шашечница, а на стулѣ, съ другой стороны — Петръ. Иванъ Степанычъ давно уже играетъ съ Петромъ въ шашки, чуть ли не со второго же дня по переѣздѣ Петра къ «благородному семейству». Петръ тоже любитъ играть въ шашки; онъ привыкъ къ этой игрѣ въ лабазахъ купца Башмакова, и, нужно отдать справедливость (даже Иванъ Степанычъ, считавшій себя большимъ артистомъ по этой части, признавалъ это), Петръ игралъ мастерски. Такъ какъ сегодня, для праздника, чулки вязать не полагалось, Аполлинарія Петровна смирно сидѣла въ уголкѣ дивана и дремала, время отъ времени сморкая свой большой, красноватый, худой и вѣчно мочившійся носъ. Въ эти минуты, по привычкѣ, въ ея головѣ, неторопливо, шагъ за шагомъ проносилась ея долгая жизнь, сначала полная романтическихъ мечтаній, потомъ скромная до отупѣнія жизнь застращенной жены бойко жившаго мужа, наполнявшаяся исключительно заботой о дѣтской и кухнѣ. Подолгу глядѣла она въ молодое, свѣжее, энергичное лицо Петра, полузакрытое спустившимися на лобъ черными волнистыми волосами — и въ это время ей вспоминался ея сынъ, умершій чахоткой лѣтъ 14, какъ она, запуганный безалабернымъ и вѣчно кстати и некстати оравшимъ отцомъ. Старушка поднималась съ дивана, со слезами на глазахъ, подходила къ Петру, смотрѣла нѣсколько минутъ за его игрой, затѣмъ тихо и нѣжно проводила костлявой рукой но его волосамъ и, стыдливо улыбаясь ему сквозь слезы, опять садилась на прежнее мѣсто. Петра охватывала при этомъ какая-то пріятная дрожь; онъ самъ краснѣлъ и конфузился, между тѣмъ, какъ на душѣ у него становилось тепло, весело, радостно.
Барышни то сидѣли съ книжками у окна, то по-очереди вскакивали, ходили изъ комнаты въ комнату и безцѣльно смотрѣли въ окна. Очевидно, имъ было скучно.
— Вы, папа, съ своими шашками просто нестерпимы, вскрикнула, наконецъ, блондинка, вскакивая отъ окна: — и что за удовольствіе — цѣлые часы играть и играть! Вы намъ никогда не дадите поговорить съ Петромъ Ванифатьичемъ. То онъ въ своемъ лабазѣ, то на урокахъ у Сережи, то шашки… это противное стариковское занятіе!..
— Говорите, занимайтесь… Я вамъ не мѣшаю… Чѣмъ вамъ съ нимъ заниматься? обдумывая ходъ, говорилъ Иванъ Степанычъ: — ей-Богу, не понимаю! Чѣмъ вамъ съ нимъ заниматься? Ну, я вотъ въ шашки играю, а вы будете въ фанты играть что ли? Пожалуй…
— Вы несносны, проговорила блондинка, оттопыривъ губки. — Кстати сказать, она давно уже утѣшилась по поводу сдачи квартиры Петрушѣ и давно уже оставила всякое намѣреніе «отравить ему жизнь съ перваго же дня». Какъ это случилось, мы увидимъ послѣ. Скажемъ только, что и блондинка нашла, что Петръ любопытный экземпляръ; сестры имъ заинтересовались.
— Игры, другъ мой, разныя бываютъ, говорилъ протяжно, Иванъ Степанычъ Петру, продолжая стукать шашками: — шашки — это такая игра… такая игра, которая развиваетъ трезвость мысли, практическую сообразительность ума… Такъ ли? Я, другъ мой, самъ ей много обязанъ… А объ чемъ вы можете съ барышнями говорить? Пустая потеря времени… Уроки — конечно, я ничего не говорю… Вотъ Сергѣй! студентъ, ну, математика тамъ… Это я понимаю… Такъ ли?.. А разговоры — это фанаберія… Да!.. Ты, братецъ, долженъ трезво смотрѣть на жизнь… Такъ ли? Ты теперь свободный крестьянинъ, ты — новое поколѣніе, не драное и не поротое… Были крѣпостные — тогда съ васъ ничего не спрашивали… Тогда за все отвѣчалъ баринъ… Тогда онъ за васъ отвѣтъ отдавалъ — и царю, и Богу… Такъ ли? Я самъ имѣлъ крестьянъ, и поролъ ихъ, когда нужно было… А теперь — теперь я вотъ съ тобой въ шашки играю, потому я признаю въ тебѣ полнаго человѣка… Я тебя не дралъ на конюшнѣ, по зубамъ не билъ, значитъ, мнѣ тебя не совѣстно съ собой посадить… Такъ ли?.. Значитъ ты долженъ оправдать довѣріе… стать вполнѣ человѣкомъ… трезво смотрящимъ на жизнь… Вы — не барскія дѣти… Вамъ нужно еще много поработать надъ собой, чтобы войти въ хорошее общество… Такихъ, какъ я, немного, чтобы прямо съ улицы мужика въ залу пустили… Этого надо, братъ, еще добиться… о, о! Какъ надо добиваться!.. Годами, трудами, смиреніемъ — вотъ чѣмъ надо добиваться, а не фанаберіей… Я, братецъ, человѣкъ откровенный — прямо скажу: мы сами дворянството горбомъ добыли, оно намъ не съ вѣтру досталось, такъ я это понимаю, у меня никакихъ эдакихъ предразсудковъ нѣтъ… Не мѣсто человѣка краситъ, а человѣкъ мѣсто… Вотъ, напримѣръ, ты… Я надѣюсь, что ты довѣріе оправдаешь… Ты трезвый юноша… Я бы, братецъ, самъ не отказался, можетъ быть, имѣть тебя своимъ сыномъ… А ежели — фанаберія, мечтанія, фи-тю — фи-тю! Носъ къ верху, еще ни уха, ни рыла не смысля — ну, братъ, извини-и!.. Тогда…
— Ну, папа, вы лучше бы ужь молча играли въ шашки. Это было бы, если и скучно, и глупо, то, по крайней мѣрѣ, безвредно, раздражительно выговорила блондинка.
— Ты ихъ, другъ мой, не слушай. Это — кисейныя барышни… Для нихъ Богомъ своя полоса предназначена, для насъ съ тобой — своя. Такъ ли? А въ нужникъ-то тебѣ, старика, погодить бы засаживать… Еще погодить бы надо!.. Ты воспользовался, что я тебѣ тутъ проповѣдь прочиталъ…
— Да не въ одинъ я васъ загналъ, а въ три! Взгляните-ка! весело говорилъ Петръ и смѣялся. Смѣялся и Иванъ Степанычъ.
— Ловокъ, ловокъ!.. Уши, братъ, не развѣшивай! поощрялъ онъ его. — Ну, ставь еще!
Воспользовавшись такимъ веселымъ настроеніемъ, Аполлинарія Петровна встала и нѣжно погладила Петра по головѣ, печально улыбаясь ему своими мокрыми глазами. «Совсѣмъ, какъ мой Петруша былъ… Такъ же бы вотъ сидѣлъ теперь, смѣялся бы съ отцомъ», думала она… А, между тѣмъ, въ душѣ Петра что-то совершилось. Устанавливая шашки, онъ постоянно путался. Глаза его бѣгали весело и безпокойно.
— Я, Иванъ Степанычъ, хотѣлъ вамъ давно (это ужь онъ привралъ: мысль у него явилась очень недавно) сказать… Посовѣтоваться хотѣлъ съ вами, проговорилъ Петръ, смущаясь, какъ малый ребенокъ.
Иванъ Степанычъ, тотчасъ же замѣтивъ это смущеніе, придалъ своему лицу строго-дѣловое выраженіе, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, съ оттѣнкомъ отеческой заботливости.
— Что такое? Говори… Говори мнѣ откровенно все. Я — человѣкъ прямой… Совѣтуйся… Я готовъ для тебя, какъ для сына, все…
Аполлинарія Петровна раза два всхлипнула. Брюнетка и блондинка, продолжая смотрѣть въ окно, однако, навострили ушки.
— У меня деньги есть… да все въ бумажкахъ, въ кредиткахъ, мелкихъ, значитъ… Боюсь, потеряю… Да и лежатъ совсѣмъ безъ приложенія.
— У тебя деньги есть? переспросилъ серьёзно Иванъ Степанычъ, уставившись глазами въ Петра, а всѣ прочіе обернулись къ игравшимъ.
— Есть…
— Чьи же? отцовы?
— Мои собственныя.
— Сколько?
— Сто съ лишками…
Петръ отвѣчалъ, смущаясь все больше и больше.
— Въ кредиткахъ, говоришь.?
— Въ мелкихъ все…
— Ну, что-жь ты хочешь?
— Говорятъ, на эти деньги билетъ можно купить. Теперь ужь у меня хватитъ… Проценты пойдутъ, ну, и выиграешь, ежели на счастье… Я бы васъ хотѣлъ попросить… купить… А пока приберечь… А то растерять боюсь… да и не растратить какъ бы…
— Побаиваешься? какъ бы не кутнуть? улыбнулся Иванъ Степанычъ. — Изволь, другъ мой, изволь. Буду тебѣ опекуномъ… И билетъ куплю, и за тобой буду посматривать… Давай, давай!..
Петръ чуть не бѣгомъ побѣжалъ въ свою комнату. Здѣсь, присѣвъ на корточки къ зеленой укладкѣ, вынулъ онъ изъ большого конверта связку тщательно сложенныхъ кредитокъ, пересчиталъ ихъ, отложилъ нѣсколько на случай, опять пересчиталъ.
Странное чувство охватило Петра. Трудно было сказать, что заставило его открыть свою тайну людямъ постороннимъ, когда онъ свято и ревниво хранилъ ее отъ близкихъ, отъ дергачевцевъ, отъ своихъ сослуживцевъ: было ли это непреоборимое желаніе зарекомендовать себя этимъ «трезвымъ», новымъ человѣкомъ деревни, о которомъ говорилъ баринъ, или это просто былъ порывъ довѣрчивости, довѣрчивости дѣтской, хлынувшей изъ его замкнутой души, подъ обаяніемъ добросердечія въ тѣхъ, отъ которыхъ онъ ожидалъ его всего менѣе, или же это было только проявленіемъ его праздничнаго, свѣтлаго, радостнаго настроенія вообще, которое, какъ мы увидимъ, охватило его цѣликомъ въ это время. Онъ вернулся въ залу и подалъ деньги Ивану Степанычу, пересчитавъ ихъ еще разъ съ нимъ вмѣстѣ, все еще смущенный, раскраснѣвшійся. Тутъ уже было еще труднѣе объяснять эту довѣрчивость, тѣмъ болѣе, что Петръ даже дергачевцамъ, даже пятачки, какіе они у него просили, давалъ туго, а если и давалъ кому въ долгъ, то въ назначенный срокъ требовалъ настойчиво. Не было ли это простымъ результатомъ того положенія, созданнаго деревней, что только нужда и бѣдность — причина грѣха, причина того, что человѣкъ принужденъ не исполнять своего слова, обманывать, воровать, пить, измѣнять, вообще быть неустойчивымъ, жить не обстоятельно, подчиняясь только внѣшнимъ вліяніямъ… гдѣ бѣдняку быть крѣпкимъ въ своемъ словѣ, когда вся его жизнь зависитъ отъ случайныхъ 40 копеекъ поденной платы, которыя могутъ ныньче быть, а могутъ и не быть? Но какой смыслъ обманывать довѣріе другихъ, снисходить до плутовства, не говоря уже о томъ, какія побужденія могутъ заставить человѣка грабить или лебезить, «фиглярить» передъ другими, когда у этого человѣка все есть, все готово, безъ тяжкаго труда, безъ тяжкихъ заботъ, и притомъ это все — прочно, крѣпко, устойчиво, не грозитъ никакой стройностію нетолько на завтра, нетолько для себя, но и на цѣлыя поколѣнія?..
Врядъ ли будетъ ошибкой предположить, что еслибы въ эти минуты Петръ думалъ и разсуждалъ, а не дѣйствовалъ просто подъ впечатлѣніемъ свѣтлаго настроенія души, то онъ думалъ бы такимъ образомъ. Это вѣдь эмпирическій выводъ наивной деревни, многоопытной относительно себя и такъ малоопытной относительно другихъ. А, между тѣмъ, когда подалъ Петръ деньги Ивану Степанычу и Иванъ Степанычъ понесъ ихъ къ себѣ въ кабинетъ, чтобы запереть въ шкатулку, у всѣхъ членовъ благороднаго семейства мелькнула одна и та же мысль: «Господи! какъ еще онъ простъ… какъ простъ! Ну, хорошо, что вотъ онъ попалъ на насъ… на Ивана Степаныча… Мы — люди честные, добрые… А еслибы на другихъ?» Отъ этой мысли Аполлинарія Петровна даже совсѣмъ разчувствовалась и то-и-дѣло сморкалась, а блондинка нѣсколько смягчилась отъ негодованія, закипѣвшаго-было въ ней при неожиданной новости, что Петръ копитъ деньги.
— Петръ Ванифантьичъ, сказала она, серьёзно насупивъ свои брови и нѣсколько выдвинувъ впередъ нижнюю пухлую, малиновую губку, что придало ея лицу весело-комичное выраженіе: — подойдите сюда.
Петръ подошелъ къ окну.
— Говорите, гдѣ вы взяли деньги? Говорите правду… Правду говорите! вдругъ дернувъ его нетерпѣливо за рукавъ, заговорила блондинка!
— Мои собственныя… Скопилъ…
— А зачѣмъ вы копите?
Петръ сначала взглянулъ на блондинку въ изумленіи, а потомъ сказалъ, улыбаясь: «Деньги завсегда всѣмъ нужны. Кому деньги не нужны!»
— Да вамъ-то зачѣмъ нужны? приставала барышня.
— Чтобы бѣднымъ не быть… не работать…
— Не работать? Да развѣ работать не хорошо? развѣ ваши родные не хорошо дѣлаютъ, что работаютъ? въ изумленіи вскрикнула блондинка, и въ ея глазахъ загорѣлось опять негодованіе.
— Что хорошаго землю ковырять, али помойныя ямы чистить… воду таскать, камни… Надо правду сказать… Только ужь, конечно, какъ нужда… Кабы не нужда, такъ развѣ бы мы такіе были…
— Вотъ что! Такъ вы хотите только пироги кушать, вино пить, да на печи лежать… Да?
— Зачѣмъ такъ… Будемъ дѣломъ заниматься.
— Какимъ же дѣломъ?
— Такъ… дѣломъ… чтобы не хуже другихъ…
— Ну, вы… вы, напримѣръ, какимъ дѣломъ хотѣли бы заняться, еслибы были богаты?
— Я… я бы хотѣлъ какое ни-то… большое дѣло… Только я теперь не знаю, стыдливо проговорилъ Петръ: — чтобы не хуже другихъ — главное…
— Умникъ! умница! восторженно сказалъ Иванъ Степанычъ, входя въ залу, и любовно похлопалъ Петра по плечу. — Главное — дѣло, а для дѣла деньги нужны… А прочее — все тьфу! Фанаберія! проговорилъ онъ еще энергичнѣе, засаживаясь за шашки. — Садись-ка!
— Деньги хорошо, когда человѣкъ образованный… А богатые мужики только трактирщиками бываютъ — вотъ и все ихъ дѣло, проговорила недовольно блондинка, отвернувшись отъ играющихъ, и брезгливо расширила свои розовыя, просвѣчивающія, тонкія ноздри. Она подошла къ окну и, водя по потному стеклу бѣлымъ миніатюрнымъ пальчикомъ, о чемъ-то задумалась.
Сосредоточенная, холодно-равнодушная брюнетка — и безъ того была все время погружена въ величественную задумчивость — только теперь еще пристальнѣе стала всматриваться въ лицо Петра своими большими, глубокими, черными глазами. Задумался и самъ Иванъ Степанычъ, задумался до того, что сталъ сбиваться въ ходахъ. Аполлинарія же Петровна окончательно задремала въ углу диванчика. Только Петръ попрежнему вдумчиво занялся игрой и не думалъ, что такой простой разговоръ и о такихъ вещахъ могъ погружать вдругъ всѣхъ его собесѣдниковъ въ глубокую задумчивость. О, какъ удивился бы безхитростный сынъ деревни, еслибы внезапно могъ заглянуть въ души этихъ добродушныхъ членовъ благороднаго сомейства! Они думали о немъ, о его судьбѣ, всякій по своему.
Семья Ивана Степаныча Дрыкалова была одна изъ тѣхъ широко распространенныхъ на Руси современныхъ семей, отличительной чертой которыхъ является полнѣйшая эфемерность существованія: ни позади, ни впереди, ни въ настоящемъ нѣтъ у этихъ семей ничего такого, про что они могли бы сказать: да, вотъ это наше было — и будетъ; за это свое мы ляжемъ костьми; это свое мы не уступимъ, не продадимъ во вѣки, хоть бы пришлось изъ-за этого страдать. Одно, только одно у нихъ есть свое, это — страшная жажда бездѣятельнаго покоя и созерцательной лѣни, за которую они готовы кривить душой, пять разъ продать себя, унижаться, плутовать, лишь бы гарантировать себѣ это право безпечальнаго, индифферентнаго существованія.
Въ свое время, отецъ Ивана Степаныча дослужилъ изъ канцелярскихъ чиновниковъ до чина, дававшаго право на дворянское званіе. Прежде всего это «дворянское званіе» онъ реализировалъ тѣмъ, что «купилъ» себѣ кухарку, няньку, горничную и кучера, а затѣмъ пріобрѣлъ какими-то путями и довольно порядочное имѣньишко съ нѣсколькими десятками человѣческихъ душъ. Послѣ смерти родителя, Иванъ Степанычъ, женившись на барышнѣ Апполинаріи Петровнѣ, старше его годами, прибавилъ въ видѣ приданаго къ общему имуществу еще небольшое имѣньишко — и поступилъ на службу въ интендантское управленіе, благодаря какому-то «благодѣтелю». Скоро закупилъ онъ въ Москвѣ домъ и повелъ жизнь на барско-чиновничью ногу. Онъ задавалъ вечера, пирушки своимъ сослуживцамъ. Дочерей отдалъ въ пансіонъ; себѣ завелъ любовницу на сторонѣ, а Аполлинарію Петровну обратилъ въ экономку. Все это — исторіи извѣстныя. Но вотъ сначала пришли «послѣдствія» 19-го февраля, а затѣмъ въ скорости и другія «послѣдствія», въ родѣ разоблаченія въ интендантскомъ вѣдомствѣ цѣлой системы мошенничествъ. Ивану Степанычу было отказано отъ мѣста. Онъ не особенно горевалъ, и принялся проживать выкупныя свидѣтельства, потомъ перепродавать рощи и т. д. Излѣнился онъ самымъ безбожнымъ образомъ, пока, наконецъ, не дошелъ до того состоянія, въ которомъ его засталъ нашъ разсказъ. Теперь онъ все мечтаетъ еще поступить на службу, еслибъ только подвернулось мѣсто, не ниже того, какое онъ имѣлъ; пока же проживаетъ послѣдніе остатки «дворянскаго достоинства», закладываетъ ихъ и продаетъ, выдумываетъ разные способы брать деньги у «благодѣтелей» и «занимается» частной адвокатурой, т. е. это онъ только «думаетъ», что занимается — въ сущности же, всѣ его занятія состоятъ въ томъ, что иногда, разъ въ мѣсяцъ, пришлютъ къ нему благодѣтели какого-нибудь кліента изъ мелкихъ купцовъ, а онъ отвезетъ его къ настоящему ходатаю, и съ этого ходатая возьметъ грошъ «отступного». Но дѣлалъ онъ все это чрезвычайно серьёзно. Когда навертывался такой кліентъ — онъ вдругъ поднималъ на ноги весь домъ: ему чистили старый мундиръ, гладили сорочки и галстухи, искали «портфёль съ дѣлами», покупали бумаги и перьевъ… Между тѣмъ, онъ заказывалъ закуску и угощалъ кліента на славу, цѣлое утро проводя съ нимъ за этой закуской и разсказывая многообразные случаи изъ своей служебной дѣятельности. Но кончалось тѣмъ, что онъ просилъ у размямленнаго кліента въ займы, а затѣмъ «спускалъ» его къ какому-нибудь дѣйствительному ходатаю… Съ отсутствіемъ кліента Ивану Степанычу становится скучно, на душѣ дѣлается скверно, какъ послѣ похмѣлья, и вотъ Иванъ Степанычъ начинаетъ «смотрѣть мрачно на жизнь» и пилить домашнихъ. Онъ рисуетъ ужасныя перспективы раззоренья, говоритъ о «неблагодарности» дѣтей, о томъ, что они должны помочь отцу, что онъ имъ далъ воспитаніе, что вѣдь ему же теперь «не разорваться», что всему есть предѣлъ, что у него отъ вѣчныхъ заботъ посѣдѣла голова, что пора дать отцу возможность отдохнуть, успокоиться… Въ періодъ этихъ «печальныхъ руладъ» Ивана Степаныча, вся семья впадаетъ въ минорно-кислое настроеніе. У Аполлинаріи Петровны глаза наполняются слезами, а маленькій носикъ краснѣетъ и мочится. Обѣ дочери садятся за работу: одна вышиваетъ воротничокъ, а другая канвовую подушку на диванъ, и изрѣдка громко вздыхаютъ, серьёзно сдвинувъ свои бровки. Даже Ѳедосья — и та на что-то молча сердится и ходитъ мимо барина на ципочкахъ. Да, для всѣхъ ясно: положеніе можетъ быть ужасно… Бѣдный отецъ! Онъ, дѣйствительно, потрудился… Да, это мерзко, скверно, думаютъ брюнетка съ блондинкой: — жить на чужой счетъ, не имѣть «своего труда»… Нѣтъ, непремѣнно, непремѣнно надо «свой трудъ»… Независимость, нравственное спокойствіе… А то эти вѣчные упреки и стенанія!.. Да нѣтъ, не поэтому: это просто само по себѣ… безчестно, несовременно… Ныньче всѣ имѣютъ «свой хлѣбъ!» Мы, кажется, достаточно образованны, чтобъ сознать это, чтобы понимать, что жить на чужой счетъ… И притомъ должна быть дѣятельность, главное — дѣятельность, честная, высокая, полная самопожертвованія, во имя идеи… Нѣтъ, непремѣнно, непремѣнно надо это… устроить… сдѣлать… какъ-нибудь.
Все это думаютъ дѣвицы, сидя за работой, и внутренно волнуются… Въ ихъ хорошенькихъ головкахъ, какъ въ калейдоскопѣ, смѣняются разнообразныя блестящія перспективы, и надо имѣть справедливость, эти перспективы были возвышенны и безупречны: честная дѣятельность, во имя идеала, съ другомъ сердца, фигурировала на первомъ планѣ.
Брюнетка рѣшила: она будетъ актрисой… Ну, а тутъ уже конца невидно «перспективамъ».
Блондинка была проще и наивнѣе: «съ завтрашняго же дня я иду въ библіотеку и смотрю всѣ, всѣ газеты, гдѣ требуютъ учительницу… Ну, если не найду здѣсь… Да и лучше! Я поѣду въ деревню, въ сельскія учительницы… Я хотя и не кончила курса… но что-жь? Подготовиться на экзаменъ въ сельскія учительницы — это такіе пустяки… ну, недѣля, двѣ… даже меньше, куда я!.. Я вотъ, какъ только придетъ Сережа, сейчасъ же ему скажу… Да, непремѣнно въ деревню… Мы должны служить народу… Съ нашей стороны — это просто подло!.. Онъ бѣденъ, задавленъ, теменъ, безпомощенъ, и мы… Сережа будетъ служить въ земствѣ… Мы пойдемъ рука объ руку, внесемъ туда свѣтъ и любовь…»
Но все это былъ чистѣйшій и невиннѣйшій вздоръ. Потому что и блондинка, и брюнетка разомъ спрашивали себя, съ гнѣтущей тоской: "Господи! неужели никто не придетъ сегодня?
"Чортъ знаетъ, думалъ въ свою очередь Иванъ Степанычъ: — хоть бы кто-нибудь завернулъ… Эдакія, парень, паскудныя мысли въ голову лѣзутъ… Вѣдь эдакъ, чего добраго, съ ума сойдешь… И все вздоръ: у меня еще тамъ… есть триста десятинъ поруби.. Вотъ еще пять — десять лѣтъ, на ней такой-ли лѣсъ высыплетъ… по 500 рубликовъ за десятину сцапать можно! Вѣдь тамъ питательная вѣтвь проходитъ! Да!.. Это будетъ сколько-же?.. Лиза, вдругъ кричитъ отецъ вслухъ: — сколько это будетъ, если 300 десятинъ по 500 рублей?..
— А что это?
— А такъ… тамъ вотъ у матери въ имѣньи лѣсъ выросъ… Великолѣпный лѣсъ! Помню… Мнѣ тогда дали по 100 рублей… Ну, черезъ пять лѣтъ навѣрное можно взять 500…. Да теперь если даже перезаложить его, за первое слово по 200 р. дадутъ…
У всѣхъ вдругъ сердце начинаетъ весело биться, что-то «отлегло»… Брюнетка положила въ сторону воротничекъ и, медленно поднявшись, потянулась у зеркала и полюбовалась своей стройной фигурой… «О, ива ты, ива, зеленая ива!» вертится у нея въ головѣ.
Блондинка Вѣра очень рада бросить подушку и начинаетъ бѣгать по комнатѣ.
— Ты чего? спрашиваетъ отецъ.
— Да вѣдь вы же заставляете считать… Ищу бумаги и карандашъ…
— Неужели такъ не можешь? укорительно качалъ головой отецъ.
Вѣра вспыхиваетъ, и припоминаетъ, что она собиралась быть сельской учительницей.
— Конечно, могу!.. Только лѣнь, папа… На бумагѣ скорѣе…
— 150,000, бормоталъ Иванъ Степанычъ: — однако!.. Если даже половину и то… Возьмемъ даже четверть, и то… о, о, о!.. Можно даже Софьѣ приданое очень порядочное сдѣлать…
А къ вечеру, въ особенности если это было воскресенье, глухіе стогны Замоскворѣчья оживлялись веселой компаніей «молодежи», подъѣзжавшей на трехъ Ванькахъ къ домику Ивана Степаныча. Влетали они въ зальцу Ивана Степаныча подъ предводительствомъ его двоюроднаго племянника, «вѣчнаго студента», забулдыги и добраго малаго. Онъ постоянно таскалъ съ собой къ Ивану Степанычу разнообразную молодежь, изъ которыхъ многіе мѣнялись такъ быстро, что ихъ на второй же вечеръ забывали. Тутъ были большею частью студенты, въ особенности изъ денежныхъ, какіе-нибудь сибиряки или грузинскіе князья, попадались молодые актёры, поэты и писатели, попадались и бѣдняки, любившіе выпить на чужой счетъ. Все это были добрые малые, но безпардонные и очень недалекіе, какъ настоящіе московскіе студенты, любящіе «прожигать студенчество». Всѣ они любили «добродушнаго ветерана» Ивана Степаныча, который забавлялъ ихъ бойкими анекдотцами (а онъ ихъ зналъ пропасть), съ приправой нецензурнаго даже свойства. Любили они и «маменьку» Аполлинарію Петровну, платившую имъ родительской нѣжностью. Но больше всего и, конечно, главнымъ образомъ влекли молодежь сюда двѣ миленькія, красивыя головки. Подъ вдохновеніемъ «вѣчнаго студента» Сережи, грузинскіе князья и сибирскіе, и иные «буржуа» не скупились запасаться кульками винъ, закусокъ и конфектъ — и веселые, звонкіе голоса молодежи наполняли далеко за полночь уютныя комнатки «добродушнаго остряка» Ивана Степаныча. Всякія «мрачныя перспективы» рѣшительно и безповоротно исчезали. Иванъ Степанычъ облекался въ свой старый интендантскій вицъ-мундиръ; старушка Аполлинарія Петровна надѣвала чепецъ съ лиловыми лентами, а брюнетка и блондинка блистали непосредственной красотой молодой жизни и соревновали одна другой въ простотѣ и вмѣстѣ изяществѣ своихъ небогатыхъ нарядовъ.
Иногда, когда слишкомъ разгуляются, нанимались тройки, Иванъ Степанычъ подхватывался на руки, красавицы закутывались въ шубки — и все это мчалось къ «Барсову» или въ «Эрмитажъ», немножко «эмансипе», немножко двусмысленно, немножко скандально, но, въ концѣ концовъ, все же безкорыстно, безвредно и весело… На этихъ вечеринкахъ то раздавались «возвышенныя», полныя благороднаго, молодого увлеченія рѣчи, то слышался шопотъ, искренній и умоляющій, зовущій куда-то въ золотую страну высокихъ помысловъ и думъ, то пѣлась «Дубинушка», «Gaudeamus», а кончалось все тѣмъ, что, проводивъ домой «милыхъ эмансипированныхъ барышень», грузинскіе и сибирскіе князья и буржуа скакали доканчивать ночь «dahin, dahin, wo die Citronen blühen»…
А въ домикѣ Ивана Степаныча утро встрѣчало нашихъ красавицъ съ помятыми, нѣсколько блѣдными рожицами, заспанными глазами, перебиравшихъ вороха «хорошихъ книжекъ», притащенныхъ вчера юными «просвѣтителями» вмѣстѣ съ кульками винъ. Эти «хорошія книжки» предназначались для развитія и услажденія головокъ хорошенькихъ «эмансипе», вплоть до слѣдующаго воскресенія. Но, увы! при всемъ искреннемъ уваженіи, которое питали барышни Дрыкаловы ко всѣмъ этимъ Молешоттамъ, Бюхнерамъ и Лассалямъ, онѣ могли только запомнить, и то невсегда вѣрно, заглавія статей: вѣдь онѣ были не только скучны, но и мало понятны… Да и зачѣмъ? Вѣдь сами эти «просвѣтители» говорили между собой, а иногда и прямо въ глаза, что въ барышняхъ Дрыкаловыхъ именно была «неудержимо привлекательна» эта «милая женственность», эта «граціозная простота и наивность», эта «возвышенная красота, въ которой гармонично воплотилось изящество тѣла съ проблескомъ мысли» и т. п., и въ противоположность ставились какіе-то «синіе чулки», «суровыя идеалистки», «ригористы въ юбкахъ» и пр. Нужно, впрочемъ, отдать честь барышнямъ Дрыкаловымъ, онѣ, въ душѣ, сами признавались, что «лѣнивы», мало знаютъ и интересуются «серьёзными вещами», и искренно въ этомъ каялись. Иногда, въ минуты раскаянія, онѣ съ какимъ-то отчаяніемъ бросались на книжки, но онѣ скоро выскользали у нихъ изъ рукъ… И только романы поглощались ими до конца, но, впрочемъ, и то больше сосредоточенной и мечтательной брюнеткой. Лиза слишкомъ была еще ребенокъ и легкомысленна, чтобы раздражать себя до утомленія фантастическими выдумками и безплодными мечтами.
Понятно, что блондинка очень скоро утѣшилась отъ огорченія по поводу сдачи квартиры Петру, и утѣшилась такъ скоро, что не успѣла даже приступить къ исполненію своего намѣренія «отравить ему жизнь съ перваго же дня». Напротивъ, съ перваго же дня сестры заинтересовались Петромъ. Сначала онѣ выбѣгали къ дверямъ, когда проходилъ Петръ по корридору въ свое «помѣщеніе», и старались самымъ тщательнымъ образомъ разсмотрѣть его физіономію, любуясь смущеніемъ молодого парня, проходившаго подъ взорами четырехъ хорошенькихъ глазокъ какъ-то бокомъ, угрюмымъ быченкомъ. Сестры рѣшительно находили, что у него «интеллигентное лицо», а брюнетка прибавляла: «я тебѣ говорила — любопытный экземпляръ». На второй день блондинка уже смотрѣла въ щель двери въ комнату Петра, а на третій день, къ великому смущенію Петра, вечеромъ онѣ уже сидѣли у него: брюнетка внимательно и флегматично смотрѣла въ его лицо, все еще какъ будто ища въ немъ чего-то таинственнаго, а блондинка говорила: «Вы хотите учиться?.. Да?.. О, мы вамъ все, все разскажемъ… что хотите… Мы съ вами будемъ читать, много читать… Вы любите читать?.. Мы вамъ все объяснимъ… Вѣдь вы не знаете что такое, напримѣръ… ну, градъ, дождь, молнія… Интересно? Это — электричество (и блондинка почему-то сама смутилась „электричества“). Я сама хочу поступить въ сельскія учительницы… туда къ вамъ… Вы еще не знаете? Да… А то здѣсь, право, такъ ни за грошъ пропадешь… Васъ кто училъ граматѣ, какой-нибудь дьячекъ или солдатъ?…»
— Тетка учила, отвѣчалъ Петръ.
— Тетка? Кто она, городская?.. Простая баба? Ну, я думаю, она очень мало знаетъ… Я думаю, она вамъ всякихъ пустяковъ наговорила: что, напримѣръ, громъ гремитъ — это Илья пророкъ ѣдетъ… или что, напримѣръ, чортъ есть, порча… Все это пустяки: никакого чорта нѣтъ!.. Вы не бойтесь… Ха, ха, ха!
И блондинка весело хохотала.
Понятно, что въ первое же воскресенье барышни Дрыкаловы конфиденціально и выразительно, съ блестящими отъ возбужденія глазами, сообщили собравшейся молодежи, что у нихъ поселился «любопытный экземпляръ».
— Сынъ народа, сказала Вѣра.
— Дитя деревни, прибавила Лиза.
— Рѣдкое, интеллигентное лицо! сказала Вѣра.
— Непосредственная натура! прихвастнула Лиза.
— Въ немъ есть что-то незаурядное, прибавила Вѣра: — что-то такое… даже таинственное!.. Непочатая сила.
— Страстно желаетъ просвѣщенія, образованія… И понятливъ… Я пробовала съ нимъ объ электричествѣ… Ничего, понимаетъ, перебивала Лиза.
— Рѣдкій экземпляръ! сказала Вѣра.
— И чудакъ!.. Я прозвала его «волченкомъ», закончила Лиза.
Молодые люди серьёзно слушали рекомендацію «сына народа», вдумчиво пощипывая и покручивая свои молодыя, жидкія бороды…
— Гмъ… Это надо принять къ свѣденію, глубокомысленно замѣтилъ даже развеселый «вѣчный студентъ» Серёжа: — такіе экземпляры грѣшно оставлять безъ вниманія.
— Положительно грѣшно, съ серьёзной настойчивостью сказала Лиза. — Погодите, ужо мы васъ съ нимъ познакомимъ.
И едва Петръ къ вечеру пришелъ изъ своихъ лабазовъ, какъ къ нему съ шумомъ, предводительствуемая барышнями, вваливалась цѣлая толпа молодежи. — Все это пришло, какъ въ звѣринецъ. И дѣйствительно, «отдѣльное помѣщеніе съ мебелью» очень смахивало на клѣтку, а смущенный «сынъ народа» — на пойманнаго волченка. Подъ внимательными взглядами дюжины направленныхъ на него глазъ, онъ забился совсѣмъ въ уголъ и, молча, покраснѣвъ, изъ-подлобья смотрѣлъ на гостей, не зная что дѣлать съ своими руками. Какъ, впрочемъ, ни было велико его смущеніе, въ душѣ ему было пріятно видѣть у себя этихъ «ученыхъ», съ открытыми, гордыми физіономіями, полныхъ энергіи и сознанія своей силы, чисто и прилично одѣтыхъ. Ему опять здѣсь припомнился Филаретка: ему обязанъ онъ невольнымъ уваженіемъ, которое питалъ онъ къ ученому сословію. Молодежь, между тѣмъ, не спускала глазъ съ волченка и слишкомъ ужь безцеремонно всматривалась въ его лицо, отъискивая въ ней и «нѣчто интеллигентное», и отпечатокъ «непочатой силы», и выраженіе «непосредственной натуры». Блиставшіе нескрываемъ удовольствіемъ глазки барышень перебѣгали съ одного зрителя на другого, какъ бы говоря: «Что, не правда развѣ? Замѣчаете? Каковъ?»
Минуты черезъ двѣ, публика уже успѣла размѣститься въ комнаткѣ Петра, и вѣчный студентъ Серёжа прекратилъ томительное, молчаливое изслѣдованіе «любопытнаго субъекта». Онъ приступилъ уже къ «допросу».
— Ну, здравствуйте юноша, сказалъ онъ, садясь противъ Петра, нѣсколько наклонившись къ нему корпусомъ и всматриваясь въ его лицо сквозь пенсне подслѣповатыми глазами. (Серёжа имѣлъ основаніе назвать Петра «юношею»: «вѣчный студентъ» былъ высокій, плотный парень, съ густой, окладистой русой бородой, добродушными сѣрыми глазами и уже съ зачатками лысины на лбу; ему было 25 лѣтъ). — Серёжа забралъ товарищески въ свою широкую ладонь руку Петра и, не выпуская ея, продолжалъ: — такъ вы жаждете просвѣщенія, юный сынъ народа?.. Да?.. Хотите учиться, юноша?
— Желали бы-съ, пролепеталъ все еще смущенный Петръ.
— Прекрасно!.. Вы отъ насъ можете требовать, даже должны требовать… Мы обязаны… Какъ это васъ Богъ на насъ навелъ!.. Хоть завтра же приходите ко мнѣ, какъ только вамъ будетъ свободно… Вы насъ не бойтесь: мы ребята простые… Придете?..
— Приду… Ежели только стѣсненія вамъ не будетъ…
— Нѣтъ, нѣтъ!.. Мы всѣ очень рады… Вѣдь вотъ насъ сколько!.. Мы даже по очереди можемъ. А если мало, такъ мы затащимъ васъ въ университетъ: тамъ васъ нарасхватъ! Тамъ, батюшка, коломъ въ васъ студіозусы просвѣщеніе вобьютъ!.. Нынче на вашего брата падки! сказалъ весело Серёжа и захохоталъ. Засмѣялись весело и всѣ. Улыбнулся даже самъ Петръ. Допросъ пошелъ оживленнѣе: когда, откуда, кто родители, какъ живутъ и проч., и проч.
Черезъ четверть часа уже совершилось «полное сліяніе», и молодежь увлекла «сына народа» въ зальцу Ивана Степаныча. Петръ начиналъ чувствовать себя свободнѣе. Его молодую натуру невольно охватывала собой непринужденная, беззаботная, вольная веселость молодежи. Его ранняя, не по лѣтамъ, задумчивость, скрытность и замкнутость, воспитанныя среди деревенскаго захолустья, подъ вліяніемъ такихъ сурово-степенныхъ ригористовъ, какъ Строгій и Ульяна Мосевна — съ одной стороны, и въ тяжелыхъ условіяхъ деревенской и артельной жизни вообще, вдругъ начали смягчаться. Въ груди заговорили молодые инстинкты молодой крови. Молодежь, по обыкновенію, пробыла у Дрыкалова далеко за полночь: спорили, болтали, танцевали, пѣли… Заставляли танцовать Петра, но это рѣшительно не удалось; заставили его проглотить рюмку вина, пили съ нимъ на «брудершафтъ» и, наконецъ, тоже принудили примкнуть къ хору и спѣть «вдоль по морю, морю синему». У Петра оказался чистый, сильный теноръ. Отъ Петра то приходили въ восторгъ, то шутили и смѣялись надъ его неловкостью. Иванъ Степанычъ добродушно поощрялъ его первые шаги къ «сліянію» и просвѣщенію; Аполлинарія Петровна радовалась на него, какъ на родного сына, а Лиза просто строила ему глазки.
Расходясь по окончаніи вечера, всѣ были веселы, довольны, радостны; всѣ жали крѣпко руку Петру — и въ этомъ пожатіи невольно и таинственно сказывалось какое-то хорошее, искреннее чувство, какое-то чистое, свѣтлое увлеченіе… Мысль всѣхъ почему-то сосредоточивалась на Петрѣ, всякій неудержимо разрисовывалъ для него какія-то особыя незаурядныя перспективы въ будущемъ, и мало этого: какъ-то само собой съ Петромъ отождествлялся «народъ», «весь русскій народъ», его будущее, служеніе ему интеллигенціи, сліяніе и проч., и проч…. Господи! Да какъ же иначе? Вѣдь все это были истые русскіе люди, беззавѣтные творцы иллюзій, разрушавшихся отъ перваго дуновенія суроваго вѣтра… Петра начиналъ охватывать какой-то ужасъ. У него даже нѣсколько кружилась голова, когда онъ вошелъ въ свою комнатку.
На слѣдующій же день, едва Петръ вернулся изъ лабазовъ, какъ восторженная Лиза, цѣлый день незнавшая, какъ дождаться вечера, тотчасъ же объявила Петру, что «она сейчасъ же провожаетъ его къ Серёжѣ, что терять драгоцѣннаго времени нечего». Она тотчасъ же, шутя, втолкнула Петра въ его комнату и велѣла переодѣться, а сама пошла звать съ собой нѣсколько тяжеловатую на подъемъ Вѣру. Вѣра, хотя и потянулась въ нерѣшимости нѣсколько разъ и даже зѣвнула, но обстоятельство было такое чрезвычайное и необычное, что она не могла отказать себѣ въ удовольствіи присутствовать на первомъ «сеансѣ». Барышни, въ сопровожденіи Петра, тронулись пѣшкомъ на Трубу, что съ Замоскворѣчья, да еще изъ Кожевниковъ, представлялось не малымъ подвигомъ, и надо отдать справедливость, барышни шли бойко, безъ вздоховъ и оховъ, и энергично преодолѣвали усталость «въ пользу сына народа».
Надо отдать справедливость и Серёжѣ. Онъ не забылъ о своей новой «миссіи» — и ждалъ уже въ этотъ вечеръ Петра. Онъ постарался обставить «первый шагъ къ просвѣщенію» возможными вниманіями и облегчить его для «сына народа» на столько, чтобы просвѣщеніе показалось ему не «чортомъ», а соединеніемъ «utile et dulce», какъ выразился онъ. Серёжа, во-первыхъ, былъ медицинскій студентъ, во-вторыхъ, терпѣть не могъ «отвлеченностей и сухихъ тумановъ». Поэтому, «первый сеансъ» просвѣщенія сына народа онъ обставилъ съ тактомъ, дѣлающимъ честь его проницательности. Онъ запасся колбами и кое-какими химическими реагентами, собралъ у собратьевъ нѣсколько простенькихъ физическихъ инструментовъ, въ родѣ термометровъ, досталъ даже лейденскую банку. Все это разложилъ на столѣ, гдѣ кипѣлъ пузатый, зеленый, никогда нечищенный самоваръ.
— А, и вы барыни!.. Вотъ это хорошо! привѣтствовалъ онъ гостей: — это ужь, значитъ, просвѣщеніе пойдетъ у насъ вполнѣ dulce!.. Ну, юноша, честь и мѣсто! приглашалъ онъ Петра возсѣсть на кровать, замѣнявшую въ его студенческой «каморѣ» диванъ. — А сей — мой коллега. Рекомендую, показалъ онъ на суховатаго субъекта, ходившаго по комнатѣ въ длинномъ пальто, съ поднятымъ воротникомъ, который онъ придерживалъ рукой, стараясь извинить себя за «отсутствіе галстуха».
— Ну, юноша, приступимъ же къ наукѣ… Дайте-ка я васъ сначала позабавлю, чтобы вамъ не страшно ужь очень было спервоначала… А вы, барыни, угостите насъ чаемъ…
Сказавъ это, Серёжа сначала показалъ Петру и растолковалъ кое-что по части физики, потомъ принялся кипятить въ пробирныхъ трубкахъ и колбочкахъ какія-то снадобья. Запахло «химіей», пошли взрывы, разные научные «фокусы-покусы». Лопнуло нѣсколько пробирокъ. Серёжа облилъ и испортилъ «въ пользу науки» азотной кислотой штаны.
Барышни ахали, смѣялись и восторгались (хотя все это было имъ давно знакомо: такимъ же путемъ вѣдь Серёжа просвѣщалъ и барышень, подвижничая въ свое время въ пользу «женскаго вопроса»; онъ засталъ еще его на первомъ курсѣ). Серёжа шутилъ, а между тѣмъ ловко дѣлалъ опыты и объяснялъ. Петръ былъ совершенно очарованъ. Онъ сидѣлъ смирно, нешелохнувшись на диванѣ, какъ вполнѣ примѣрный ученикъ, сложивъ на колѣнахъ руки, а между тѣмъ глаза его свѣтились яркимъ блескомъ удовольствія, любопытства, удивленія и самодовольства. Серёжа иногда взглядывалъ въ его одушевленные глаза, и ему было пріятно такое вниманіе ученика. «А онъ не глупъ, чортъ его возьми! за него надо потуже взяться!» думалъ онъ про себя.
Покончивъ съ химіей, Серёжа перешелъ къ «настоящей наукѣ», но и то исподволь. Онъ продѣлалъ Петру нѣсколько задачъ изъ планиметріи, и, зная, что передъ нимъ просвѣщается сынъ народа, съ направленіемъ ума преимущественно практическимъ и утилитарнымъ, онъ показалъ ему изъ этой области то, что наиболѣе имѣло приложенія къ крестьянской жизни, именно — нѣсколько землемѣрныхъ пріемовъ измѣренія площадей. Петръ, отъ удовольствія и не владѣя собой, нѣсколько разъ даже засмѣялся и привсталъ.
Первый сеансъ былъ конченъ довольно поздно. Всѣ были довольны. Всѣхъ опять охватило хорошее, свѣжее, искреннее чувство, свѣтлая, чистая мечта… Замоскворѣцкіе молодые обитатели теперь и не видѣли, какъ прошли пять верстъ.
Петръ просто измѣнилъ себя: онъ всю дорогу только и говорилъ что объ опытахъ, нѣсколько разъ подробно повторяя процессы каждаго опыта, какъ бы желая запечатлѣть ихъ въ памяти на вѣки. Барышни ему снисходительно поддакивали, какъ люди уже съ этимъ давно знакомые, и поощряли, какъ маленькаго ребенка… А Лиза даже хохотала неудержимо на всю улицу, и могла бы хохотать на всю Москву, еслибы ея не сдерживала степенная Вѣра. Лиза хохотала и оттого, какъ смѣшно коверкалъ Петръ различныя техническія выраженія (хотя, признаться, и она не совсѣмъ вѣрно выговорила бы ихъ, еслибы пришлось ей держать экзаменъ), и оттого, какъ измѣнялся «волченокъ» и мало но малу становился совсѣмъ «ручнымъ».
Волченокъ, дѣйствительно, преображался, и преображался быстро: такъ много было въ немъ еще непосредственной, юношеской свѣжести, такъ била ключемъ жизнь изъ всѣхъ поръ его молодого организма. Онъ вдругъ почувствовалъ какую-то свободу, какъ будто его выпустили изъ какой-то клѣтки, или — не выпустили, а лучше онъ самъ вдругъ прозрѣлъ, увидалъ, что клѣтка, сдерживавшая его въ замкнутости и отдѣлявшая отъ другихъ, вовсе ужь не было такъ неразрушима, какъ ему казалось… Всѣ эти «баре», всѣ эти «ученые» — какіе простые, добрые люди! И отчего это прежде онъ чувствовалъ къ нимъ такое недовѣріе, даже страхъ, отчего «сліяніе» съ ними прежде казалось ему такъ невозможнымъ? И что же, что же въ нихъ такого, чего бы стоило бояться? Это все деревня виновата, невѣжественная деревня, которая наболтала про нихъ Богъ знаетъ что!..
Такъ думалъ и чувствовалъ Петра все сильнѣе и сильнѣе, чѣмъ дальше шли его уроки съ Серёжей, чѣмъ крѣпче «сливался» онъ съ городской интеллигенціей. Къ Серёжѣ онъ ходилъ два раза въ недѣлю, и, надо признаться, оба они исполняли свои обязанности нетолько строго, но даже съ упоеніемъ. Петръ съ какимъ-то нетерпѣніемъ ожидалъ дня урока. Въ этотъ день онъ не могъ даже высиживать опредѣленныхъ часовъ въ лабазѣ и часомъ раньше отпрашивался у главнаго приказчика, чѣмъ и возбудилъ подозрѣніе лабазниковъ, что будто бы у него «завелась интрижка»
Да, у Петра дѣйствительно завязывалась интрига, но интрига не обыкновенная, а сложная и глубокая.
Умѣнье Серёжи разнообразитъ занятія, приводило умъ и душу Петра въ какое-то чрезвычайное напряженіе. Въ дни уроковъ голова его всегда была полна такой массой неожиданно-новыхъ и интересныхъ свѣдѣній, что онъ засыпалъ всегда въ какомъ-то угарѣ, и даже на слѣдующій день не могъ освободиться изъ подъ обаянія все шире и шире открывавшихся ему тайнъ невѣдомаго міра. Вмѣстѣ съ расширеніемъ его умственнаго горизонта, нравственно росла и его душа. Прежней замкнутости почти не было и слѣда. Подъ вліяніемъ безпечальнаго, добродушнаго склада жизни въ семьѣ Дрыкалова, дѣятельнаго и товарищескаго сочувствія отъ молодежи, а главное, подъ вліяніемъ расширенія умственныхъ интересовъ, отвлекшихъ его отъ вниманія къ будничнымъ мелочамъ лабазной жизни и выбившихъ его совсѣмъ изъ умственной спячки и мертвенности, сопровождающихъ эту жизнь, его душа жаждала довѣрія, любви, бесѣды, была полна наивнаго самодовольства и гордости, и онъ искалъ случая всюду услышать себѣ поощреніе, похвалу.
Давнымъ-давно невидавшійся почти ни съ кѣмъ изъ своихъ артельщиковъ-дергачевцевъ, кромѣ Лимподиста, который пришелъ къ нему въ лабазъ полюбопытствовать, куда и зачѣмъ онъ переѣхалъ, и съ которымъ онъ тогда обошелся очень сурово, онъ теперь самъ вдругъ вспомнилъ о нихъ — и ему захотѣлось зайти къ нимъ, побесѣдовать съ ними, даже пригласить къ себѣ. Можетъ быть, въ этомъ играло не малую роль тайное желаніе погордиться своимъ положеніемъ передъ «необразованнымъ мужичьемъ», но все же здѣсь больше было наивнаго, юношескаго довѣрія къ людямъ вообще, а изъ нихъ, конечно, прежде всего къ своимъ. — Артель его совсѣмъ «не признала даже», такъ измѣнился Волченокъ (Волченкомъ его звали и въ деревнѣ, и въ артели, по случайному совпаденію также прозвали его и у Дрыкаловыхъ и среди молодежи. Какъ извѣстно, его дѣдъ, отецъ и дядья носили прозвище Волковъ, а онъ былъ изъ Волковъ самый младшій). Движенія его сдѣлались развязнѣе, языкъ вычурнѣе, глаза смотрѣли открытѣе и прямѣе. А главное, онъ былъ веселъ и болтливъ. Онъ разсказывалъ, какъ онъ теперь «возвысился», гдѣ жилъ, у кого учился — и чему. Артель диву давалась, а Лимподистъ самымъ добродушнымъ образомъ приходилъ отъ Петра въ восторгъ и все повторялъ, что у нихъ Петрушка «высоко взлетитъ!»
Просидѣвъ у дергачевцевъ вечеръ и возвращаясь отъ нихъ домой, онъ чувствовалъ себя еще лучше, чувствовалъ какое-то полное нравственное удовлетвореніе. Его душу нѣсколько гнело то, что онъ ушелъ отъ дергачевцевъ, отъ артели, какъ будто тихонько, украдкой, «убѣгомъ», что онъ скрывался отъ нихъ, что онъ какъ будто стыдился ихъ. Но прежде считалъ онъ такое поведеніе необходимымъ и крѣпкая воля помогала ему неуклонно слѣдовать тому, что въ данный моментъ онъ считалъ нужнымъ. Теперь же онъ какъ будто вдругъ снялъ съ плечъ какую-то обузу, тѣмъ болѣе, что отъ дергачевцевъ нетолько не услыхалъ онъ выговоровъ, а, напротивъ, всюду встрѣчалъ одобреніе въ томъ, что онъ теперь живетъ «чисто» (кому эта грязь-то по-душѣ? Знамо! Надо судить по человѣчеству!.. Только ужь единственно, какъ нужда…), что онъ не «заболтался», не «зашибся», обстоятельно ведетъ себя, ну, и по наукѣ пошелъ… Мало ли отъ этого и себѣ, и своимъ пользы будетъ!..
Въ такомъ настроеніи жилъ Петръ почти до святокъ. Но тутъ дѣла нѣсколько измѣнились. «Вѣчный студентъ» Серёжа вѣчно мыкался но урокамъ, и вѣчно нуждался. Извѣстно, что «московскія кондиціи» въ былое время отличались не столько денежною стоимостью, сколько «питательностію» и обиліемъ угощенія. На урокахъ у гостепріимнаго москвича пять разъ можно спиться даже крѣпкому студенту, какъ это хорошо знаютъ многіе, подвижничавшіе по кондиціямъ. Такъ и Серёжа на урокахъ получалъ онъ мало, а пилъ много; вслѣдствіе обѣихъ этихъ причинъ и сидѣлъ уже на факультетѣ седьмой годъ, заполучивъ, за выслугу лѣтъ, званіе «вѣчнаго студента». Всѣ эти обстоятельства имѣли результатомъ то, что, во-первыхъ, черезъ двѣ же недѣли уроки съ Петромъ потеряли у него прежнюю пунктуальность, такъ какъ часто по вечерамъ Петръ не заставалъ учителя дома, который былъ или на именинахъ у своихъ «кондицій», или въ трактирѣ съ пріятелями, во-вторыхъ, скоро потеряли и увлекательность, такъ какъ Сережа, которому всякіе уроки надоѣли до тошноты, сталъ заниматься, спустя рукава, а, въ-третьихъ, Серёжа сталъ занимать у Петра деньги — по полтиннику, по рублю: ничего не подѣлаешь! То керосину нѣтъ, то чаю, то «раздавить маленькую» хочется съ похмѣлья. Притомъ нужно было принять во вниманіе, что Серёжа былъ реалистъ — и дальше ариѳметики съ геометріей не шелъ, во всѣхъ же прочихъ наукахъ считалъ себя слабоватымъ.
Все это заставило его въ душѣ, «какъ парня честнаго», устыдиться своего поведенія передъ Петромъ, и онъ сталъ подумывать — кому бы, болѣе подходящему изъ своихъ собратцевъ, свалить на плечи миссію дальнѣйшаго просвѣщенія «сына народа». Хотя Серёжа и говорилъ раньше, что только кликнуть — и студіозусы коломъ вобьютъ въ сына народа просвѣщеніе, и что на эту миссію сбѣжится чуть не весь университетъ, однако, это оказалось не такъ просто. У «студіозусовъ» оказалось столь же много основательныхъ причинъ уклониться отъ этой миссіи, какъ и у самого Серёжи, если еще не болѣе: лучшіе изъ нихъ были, во-первыхъ, люди занимающіеся, а, во-вторыхъ, круглые бѣдняки, ухлопывавшіе на грошевые уроки цѣлые вечера и потому дорожившіе каждымъ свободнымъ часомъ. На грузинскихъ же князей и сибирскихъ и иныхъ буржуа надежда была плохая. Впрочемъ, надо сказать правду, что многіе изъ студіозусовъ, подумавши, можетъ быть, и согласились бы «постѣсняться» въ пользу сына народа и какъ-нибудь, хоть сообща, да подняли бы миссію просвѣщенія, но подвернулось тутъ одно обстоятельство, которое придало дѣлу нѣсколько иной оборотъ.
Въ первый день святокъ Петръ открылъ свою завѣтную тайну Ивану Степанычу. Мы уже знаемъ, въ какую глубокую задумчивость повергло это открытіе всѣхъ членовъ семейства господъ Дрыкаловыхъ. А разговоръ по поводу этой тайны съ Петромъ привелъ Лизу въ такое смущеніе и негодованіе, что она тотчасъ же отправилась къ Серёжѣ и въ энергичныхъ выраженіяхъ, путаясь и волнуясь, передала ему свои опасенія за будущность Волченка. Эти опасенія приняли къ сердцу, какъ Серёжа, такъ и присутствовавшіе тутъ же его пріятели. Тотчасъ же было приступлено къ обсужденію этого дѣла.
— Тутъ ужь съ химіей ничего не подѣлаешь, сказалъ Серёжа: — да и чорта ли его начинять химіей, коли изъ него въ концѣ-концовъ лавочникъ или кулакъ выйдетъ? Не стоитъ овчина выдѣлки!
Всѣ съ этимъ согласились — и поставили вопросъ: есть ли какія-нибудь данныя воспитать Петра въ другомъ направленіи? Вопросъ этотъ былъ рѣшенъ, къ счастію Петра, въ самомъ благопріятномъ для него смыслѣ: всѣ признавали, что умъ и душа Петра еще чистѣйшая tabula rasa — это, во-первыхъ; что эта tabula — хорошаго, доброкачественнаго матеріала, и что значитъ, пиши на ней, что угодно, а старанія даромъ не пропадутъ.
— Это такъ, заключилъ Серёжа: — только, братцы, и на tabula rasa съ одной химіей не много изобразишь… Хоть онъ и tabula rasa, а кое-какіе задатки уже есть… Тутъ вѣдь нравственной ломкой дѣло-то пахнетъ… А это статья опасная, по крайней мѣрѣ, для насъ… Какъ бы грѣха на душу не взять… Я вотъ знаю примѣрецъ: распропагандировали однажды такого молодца въ лучшемъ видѣ, а изъ него вышелъ — шпіонъ, да всѣхъ своихъ просвѣтителей-то и упёкъ!..
Всѣ согласились, что дѣйствительно «неопытные люди» могутъ тутъ не мало грѣха на душу взять. Дѣло становилось очень затруднительнымъ, когда Серёжѣ пришла счастливая мысль.
— Вотъ что, господа: мы передадимъ этого юношу человѣку, который лучше меня неизмѣримо, братцы мои, и знаетъ тоже неизмѣримо больше, и честнѣе онъ меня, тоже неизмѣримо. А отъ времени до времени и я не прочь…
Этотъ «неизмѣримо лучшій» человѣкъ былъ Пугаевъ.
Всѣ согласились, что болѣе удачной мысли не могло и быть.
Глава третья.
правитьПришли. — Пугаевъ жилъ на Арбатѣ, въ деревянномъ двухъэтажномъ домикѣ, на дворѣ. Квартира его помѣщалась на антресоляхъ. Двѣ низкія комнатки, заставленныя старой, «сборной» мебелью и какіе-то темные уголки, отгороженные перегородками, составляли все помѣщеніе. Нашихъ знакомцевъ встрѣтила какая-то молоденькая, блѣдная, худая женщина и провела въ кабинетъ; въ сосѣдней комнатѣ, на старомъ диванѣ, лежала, съ книгой въ рукахъ, другая молодая женщина, и тоже, повидимому, больная; по крайней мѣрѣ, на лицѣ ея лежали тѣни недавняго страданія, утомленія и слѣды слезъ. Она взглянула молча на пришедшихъ и тотчасъ же принялась опять читать. Первая молодая дама, сказавъ, что «дядя» ушелъ до лавочки только, скрылась въ одну изъ темныхъ каморокъ, гдѣ заплакалъ ребенокъ; однако, онъ скоро успокоился. Въ комнатѣ настала тишина. Наши посѣтители молчали. Петръ трусливо осматривалъ кабинетъ: въ немъ было безпорядочно и грязновато, хотя, повидимому, кто-то и старался завести порядокъ. Книги и посуда, бѣлье и провизія — все это лежало въ разныхъ, мѣстахъ и вмѣстѣ. Петру это «не показалось». Это было первое впечатлѣніе. Черезъ нѣсколько минутъ, въ комнату вошелъ, тихо ступая и осторожно притворивъ за собой дверь, человѣкъ средняго роста, довольно полный, лѣтъ сорока, съ добрыми сѣрыми глазами и открытымъ, располагающимъ выраженіемъ лица. Длинные, волнистые, съ чуть-чуть пробивавшейся сѣдиной волосы падали ему почти на плечи; небольшая русая, нѣсколько «раздвоенная» борода придавала еще больше мягкости выраженію его лица; на немъ былъ широкій, просторный пиджакъ, нѣсколько длиннѣе обыкновеннаго, и широкія брюки; сапоги мягкіе, безъ каблуковъ. Съ привѣтливой улыбкой, какъ будто озаряя ею сверху присутствовавшихъ, онъ крѣпко пожалъ каждому руку. Ему тотчасъ же отрекомендовали Петра и сказали, что сейчасъ уйдутъ и имъ мѣшать не будутъ.
Уходя, Лиза выразительно шепнула Пугаеву: «Помните: этотъ волченокъ уже теперь начинаетъ копить деньги»!
А Сережа прибавилъ: — Съ своей стороны, я ему кое-что передалъ по части реальныхъ знаній… Но реализмъ, какъ вы сами говорите, это — только руки и ноги. Душу вложите ужь вы… Я по этой части проданъ.
— Попробую. Постараюсь, отвѣчалъ, озаряясь своей обычной сердечной улыбкой, Пугаевъ.
Пугаевъ былъ «опытный» наблюдатель и психологъ; по крайней мѣрѣ, такъ думалъ самъ онъ, и въ этомъ же была убѣждена московская молодая интеллигенція; эта интеллигенція даже боялась его «прозорливости», чарующаго обаянія его рѣчи, въ особенности, молодыя женщины. Среди нихъ онъ пожалъ настоящіе лавры.
Пугаевъ не былъ строгій мыслитель, даже былъ плохой мыслитель; у него не было строго-логически проведенной и обоснованной системы. Когда его ловили на противорѣчіяхъ или абсурдахъ, онъ самъ искренно говорилъ: «Я не могу вамъ это объяснить ясно, опредѣленно, логически… Но я въ душѣ глубоко чувствую сущую правду моихъ словъ — и вы меня ничѣмъ не разубѣдите… Нѣтъ выше, чище и глубже критерія этой сущей правды, какъ человѣческое сердце, таинственная глубина души» и т. д. Но его проповѣдь, не отличаясь строго логической выдержанностью, блистала безподобными частными обобщеніями, свѣтлыми идеями, смѣлыми выводами, глубокой художнической способностью комбинированія картинъ, выхваченныхъ прямо изъ дѣйствительности. Его нѣсколько восторженная и какъ бы вдохновенная интонація, его всегда импровизированная, но горячая и страстная рѣчь, а главное, умѣнье затронуть тайныя душевныя струны своихъ слушателей — все это скоро создало ему репутацію, тѣмъ болѣе, что его личная жизнь была полна незаурядныхъ, оригинальныхъ проявленій. Нѣкогда, во-первыхъ, онъ былъ рьяный «политикъ» — и пострадалъ. Нервная система его была расшатана и доведена до такой степени напряженности, что міръ галлюцинацій занялъ въ его душѣ такое же мѣсто, какъ и міръ реальныхъ представленій. Картины и образы, которые рисовало ему воображеніе, были до такой степени рельефпы, что ихъ логику онъ часто принималъ за логику реальной жизни.
Выйдя изъ заключенія, онъ окончательно «порѣшилъ съ политикой», найдя ее совершенно безсильной преобразовать человѣчество. Онъ сначала ударился въ шопенгауэризмъ, а затѣмъ, вдохновенный поэзіей этой системы, онъ создалъ себѣ какую-то туманно-мистическую программу жизни, напоминавшую христіанскій соціализмъ. Вслѣдствіе этого, пропаганда его исключительно вращалась на созданіи «новой религіи»: утилитаризмъ сталъ его личнымъ врагомъ, политика — тоже (впрочемъ, только въ принципѣ; но, какъ увидимъ, не въ жертвахъ ея, которыя въ его глазахъ были хорошіе люди, высокія души, но заблуждающіеся и легковѣрные послѣдователи «эгоистической» европейской философской мысли). Онъ вѣрилъ только въ нравственное возрожденіе человѣчества; вѣрилъ въ пришествіе Мессіи — этого величайшаго изъ величайшихъ художниковъ человѣчества, который въ горнилѣ своего всеобъемлющаго духа и вдохновенія, создастъ грандіознѣйшую картину человѣческой жизни; въ ней, какъ въ фокусѣ, въ образахъ поразительныхъ, ясныхъ и ужасающихъ, сконцентрируетъ онъ все зло человѣчества, и, раскинувъ ее передъ очами изумленнаго міра — вдругъ мгновенно поразитъ этотъ міръ «просіяніемъ»; человѣчество мгновенно сознаетъ все зло, накопившееся въ немъ, ужаснется и просвѣтлѣетъ. «Ибо разъ сознанное зло — уже не существуетъ: оно подорвано». Идея всепрощенія, всебратства и вселюбви охватитъ всечеловѣческую душу! Всѣ сольются въ одинъ кликъ: «другъ друга объимемъ!..» Цари и великіе міра спустятся въ хижины, полные любви и утѣшенія, бродяга и нищій войдутъ въ дворцы и найдутъ тамъ слова любви и братства. Таковы идеалы. Человѣчество всегда стремится къ нимъ. Все, что было до сихъ поръ великаго въ человѣчествѣ, все это были художники, высокіе, неумирающіе. И Моисей, и Будда, и Магометъ, и Шекспиръ, и Гёте, и Платонъ, и Шопенгауэръ… Но это были только предтечи, успѣвшіе сконцентрировать въ своихъ образахъ только часть зла, всечеловѣческаго зла. Но они всѣ шли къ одной высокой цѣли. Ихъ путь, ихъ примѣръ должны руководить и нами. Мы должны подготовить путь къ пришествію Великаго Художника. Чѣмъ болѣе наша душа будетъ способна къ воспріятію его проповѣди, къ постиженію его слова, тѣмъ скорѣе народится онъ, тѣмъ скорѣе придетъ…
Въ устахъ талантливаго пропагандиста не пропадала безслѣдно эта проповѣдь, иллюстрированная роскошными и возвышенными образами великихъ людей и подкрѣпленная туманными, темными, никѣмъ еще неизвѣданными, но грандіозными и обольстительными картинами тѣхъ психическихъ эпидемій, которыя, по слову пророковъ и проповѣдниковъ, охватывали цѣлыя массы человѣчества и стихійно, неудержимо, стремительно влекли ихъ за своимъ вождемъ; эти массы, какъ дѣти, по первому его слову отрѣшались отъ всего, что имъ было дорого, отъ всѣхъ «бренныхъ благъ», падали ницъ и исповѣдывали святая святыхъ своей души, гласно, всенародно и братски сливались одною общею, возвышающею и объединяющею идеей…
Но и помимо этихъ «внѣшнихъ» преимуществъ своей пропаганды, Пугаевъ умѣлъ придать ей еще большую силу «практическимъ» ея примѣненіемъ. Самъ, въ своей личной жизни, онъ руководился почти крайнимъ ригоризмомъ; всѣ свои средства (онъ былъ изъ дворянъ съ небольшимъ наслѣдствомъ отъ дяди) онъ употребилъ на помощь «жертвамъ», оставшись теперь съ очень скудными доходами, не превышавшими 40—50 рублей въ мѣсяцъ. «Жертвы», пользовавшіяся его вниманіемъ, были очень разнообразны: тутъ были и «жертвы политики» (въ то время, лѣтъ 10—12 назадъ, по преимуществу «политики студенческой») и жертвы «соціальныхъ язвъ», въ родѣ дочери, бѣжавшей изъ семьи за поисками «свѣта» или «любви», любовницы, брошенной любовникомъ, съ ребенкомъ, беременной дѣвушки, незнающей гдѣ приклонить голову и скрыть свой стыдъ, жены, бѣгущей отъ мужа и разыскиваемой полиціей… Всѣ эти «жертвы» изодня въ день чередовались, смѣнялись одна другою, и постоянно ютились въ небольшой квартиркѣ Пугаева. Вотъ почему въ его квартирѣ былъ вѣчный кавардакъ, вѣчный безпорядокъ, вѣчное отсутствіе «обстоятельности», какъ замѣтилъ съ перваго же раза Петръ, такъ привыкшій къ этой «обстоятельности» у Ульяны Мосевны и Строгаго. Квартира Пугаева была «постоялымъ дворомъ», бивуаками… Онъ отдавалъ все свое въ полное распоряженіе временныхъ хозяевъ, а самъ все время проводилъ у своихъ послѣдователей и слушателей, увлекая ихъ и увлекаясь самъ своими импровизаціями. Нерѣдко его время поглощалось хлопотами о своихъ «жертвахъ». Вѣруя самъ и стараясь увѣрить другихъ, что въ людяхъ не такъ много зла, какъ предполагаютъ, что въ каждой человѣческой душѣ есть «тайничекъ», затронувъ который можно изъ злодѣя сдѣлать мгновенно праведника (вся суть только въ томъ, чтобы умѣть открыть этотъ «тайничекъ»), онъ самонадѣянно брался за примиреніе своихъ «жертвъ». Но онъ тутъ очень, очень часто подвергался личнымъ непріятностямъ. Иногда, впрочемъ, удавалось ему и выхлопотать примиреніе, но рѣдко. Чаще всего, для содержанія своихъ «жертвъ», за полнымъ недостаткомъ собственныхъ средствъ, онъ долженъ былъ изыскивать эти средства на сторонѣ. И это ему удавалось лучше. Способность «отрѣшенія отъ личныхъ благъ въ пользу другого» была для него мѣриломъ проникновенія въ его проповѣдь. Часто, послѣ своей импровизаціи, онъ прямо приступалъ къ своимъ слушателямъ и требовалъ «практическаго», реальнаго выраженія ихъ сочувствія къ его идеямъ. И интеллигенція, въ особенности женскаго пола, наэлектризованная его нервными манипуляціями, его искренней, вдохновенной рѣчью, не скупилась на пожертвованія. Нужно прибавить, что дѣятельность Пугаева, несмотря на свой мистицизмъ, была все же благотворна. Въ міръ «темнаго царства», гдѣ изнывали бѣдныя, подавленныя, ищущія «мысли», хоть какой-нибудь «мысли», существа, онъ вносилъ именно «лучъ свѣта», воодушевлялъ, преображалъ ихъ и выводилъ въ широкій, вольный свѣтъ труда и благородныхъ порывовъ… Изъ нихъ часто и бывали тѣ самыя «жертвы», которыхъ первые, нетвердые шаги «свободной жизни» онъ и долженъ былъ поддерживать. Впослѣдствіи, и очень скоро, они «отпадали» отъ своего учителя, не раздѣляли его фантазіи, но за то «свѣтлое, чистое, высокое», что съумѣлъ онъ вложить въ ихъ души, за ту способность «мысли и порыва», которая вызвала ихъ къ разумной жизни, они ему оставались всегда признательны. Таковъ былъ «новый учитель» Петра, этотъ «неизмѣримо лучшій» человѣкъ, по отзывамъ «вѣчнаго студента».
И такъ, Пугаевъ былъ проницательный психологъ и сердцевѣдъ, или «сердцеѣдъ», какъ въ шутку звали его кое-какіе легкомысленные скептики изъ молодежи. Прежде всего, онъ постарался отнестись къ Петру возможно мягче и нѣжнѣе, онъ обласкалъ его, ободрилъ (это былъ одинъ изъ его пріемовъ: вѣдь онъ имѣлъ дѣло съ такимъ нѣжнымъ инструментомъ, какова человѣческая душа). Исподволь, не торопясь, въ живой бесѣдѣ, онъ распросилъ Петра о его родныхъ, объ отцѣ, теткѣ, братьяхъ, дядьяхъ; незамѣтно старался онъ возстановить передъ собой картину условій, въ которыхъ развилась и выросла душа Петра. Отвѣты Петра были коротки, односложны, просты, и но нимъ было бы очень трудно представить себѣ ясную и правильную характеристику окружавшихъ его дѣтство условій. Но Пугаевъ, во-первыхъ, былъ опытный психологъ, во-вторыхъ, былъ интеллигентный человѣкъ, обладавшій цѣлой системой апріорныхъ представленій о народѣ. Нѣсколькихъ словъ, сказанныхъ Петромъ о теткѣ Ульянѣ Мосевнѣ и Строгомъ, было совершенно достаточно, чтобы воображеніе Пугаева создало цѣлые типы. Онъ, какъ истый художникъ, по едва уловимымъ признакамъ, умѣлъ создавать цѣльные, полные образы.
Создавъ ихъ, онъ чувствовалъ себя вполнѣ удовлетвореннымъ. Онъ поднялся, нѣсколько разъ задумчиво прошелся по комнатѣ, потирая отъ внутренняго удовольствія руки.
— У насъ, дорогой юноша, дѣло пойдетъ… Я надѣюсь… мы будемъ друзьями… большими друзьями! говорилъ онъ, съ искреннимъ увлеченіемъ, пытливо вглядываясь въ лицо Петра, и потомъ прибавилъ про себя, хотя довольно внятно: — какая почва! какая почва!..
И онъ опять прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, погруженный въ собственныя мечты. Онъ улыбался. Онъ былъ доволенъ, очень доволенъ.
Дѣло въ томъ, что у Пугаева была одна слабость, или лучше, одно крупное заблужденіе, одно грандіозное недоразумѣніе, но это заблужденіе было его излюбленной мечтой, его идеаломъ, къ которому онъ стремился: онъ былъ убѣжденъ, что до сихъ поръ его дѣятельность не имѣла надлежащей для себя почвы, что интеллигентные классы были наименѣе воспріимчивой почвой для нравственной проповѣди, что она органически не сродна имъ (этимъ объяснялъ онъ и тѣ печальныя «измѣны», которыми фатально дарили его прозелиты, лишь только развитіе ихъ пробужденной мысли открывало имъ цѣлую бездну противорѣчій въ ученіи своего учителя), но вотъ гдѣ для нея настоящая почва, вотъ гдѣ для нея арена, широкая, необъятная: это — народъ! Тамъ, въ этой юдоли вѣковыхъ страданій, каторжнаго труда, вѣчнаго приниженія личности и безмѣрнаго терпѣнія, тамъ та воспріимчивая почва, съ которой, въ будущемъ, великій проповѣдникъ «нравственнаго просіянія» пожнетъ обильные плоды… Было время, когда Пугаевъ искренно мечталъ «отрясти прахъ», «посыпать главу пепломъ», и совлечь съ себя «ветхаго человѣка». Онъ вѣрилъ беззавѣтно, что народъ тотчасъ же приметъ его и проникнется проповѣдью «отрѣшенія» отъ бренныхъ благъ… Да и какъ было не вѣрить, когда передъ его интеллигентными очами, въ его вѣчно ищущемъ пищи воображеніи, вставали грандіозные образы народнаго подвижничества всюду — и въ самосожигающихся раскольникахъ, и въ типахъ холопскаго самоотрѣченія «вѣрныхъ слугъ», и въ милліонной терпѣливой массѣ, всепрощающей, всеожидающей и всевѣрующей въ пришествіе «правды»… Впрочемъ, ему не удавалось осуществить свое намѣреніе. Отчасти онъ боялся, боялся безсознательно, по предчувствію, какъ бы его опытъ не увѣнчался неудачей. Положимъ, онъ могъ бы всегда объяснить эту неудачу разнообразными неблагопріятными условіями, но тѣмъ не менѣе, это былъ рискъ. Отчасти его задержали дѣла съ «интеллигенціей». Тамъ, «въ народѣ», что еще будетъ, а здѣсь онъ уже собиралъ жатву, хотя не особенно обильную, но все же пожиналъ… По крайней мѣрѣ, была у него масса хлопотъ, и получалась извѣстная доля самодовольства…
И вотъ теперь стоялъ передъ нимъ «сынъ народа», экземпляръ «чистой пробы», воспитанный въ исконно-народныхъ традиціяхъ, и еще не успѣвшій развратиться реализмомъ житейской грязи.
— Какая почва! повторялъ Пугаевъ. — Я не нарушу грубымъ отрицаніемъ ни одного изъ вѣрованій этой непосредственной души; нѣтъ, на нихъ я построю зданіе — величавое, возвышенное, прочное!.. Можетъ быть, грубы эти вѣрованія, нелѣпы, дики — но они чисты и наивны… Я только освѣщу ихъ свѣтомъ высокихъ нравственныхъ откровеній; я внесу въ нихъ связь, смыслъ и сознаніе…
Такъ думалъ онъ, провожая Петра и любовно, и ласково пожимая ему руки, послѣ перваго урока. Урокъ нынче, на первый разъ, былъ коротокъ. Онъ успѣлъ сообщить Петру кое-что о нѣкогда существовавшихъ великихъ націяхъ, кое-что намекнулъ о «великихъ учителяхъ» человѣчества — Буддѣ и Моисеѣ, съ тѣмъ, чтобы въ будущій урокъ поразить его воображеніе величавыми образами этихъ проповѣдниковъ и, вмѣстѣ съ этимъ, развить передъ нимъ высокое значеніе проповѣди «нравственнаго нросіянія, подвига, самоотреченія»…
Когда Петръ вернулся отъ Пугаева домой, въ домѣ Дрыкаловыхъ маленькая зала уже шумѣла роемъ молодежи, собравшейся на святочный вечеръ. — «Ну что? какъ?..» тотчасъ же осыпали Петра вопросами и Лиза (главнымъ образомъ, Лиза), и Вѣра, и Серёжа, пристально всматриваясь въ полусконфуженное лицо Петра, какъ будто проповѣдь Пугаева имѣла такую чудодѣйственную силу, что сразу клала уже отпечатокъ на личность ученика. Впрочемъ, они тотчасъ же сами увидали, что ужь это «слишкомъ», и своими вопросами возбудили только въ Петрѣ сознаніе, что съ уроковъ Серёжи онъ выносилъ нѣчто, имѣвшее вполнѣ вѣскій, реальный смыслъ, между тѣмъ какъ отъ Пугаева онъ не вынесъ еще ничего реальнаго… Это онъ созналъ тутъ же, какъ только вздумалъ передать результаты своей съ нимъ бесѣды: при всемъ усиліи, онъ ничего не могъ сказать — и только сконфузился… Однако, въ этотъ разъ, все это мало его смущало. Вся душа его была поглощена однимъ общимъ, всеохватывающимъ ощущеніемъ: то было ощущеніе довольства, какое испытываетъ человѣкъ среди новой, непонятной, но пріятной для него обстановки, которая удовлетворяетъ и его самолюбіе, и любопытство: ему было тепло, уютно, хотя, можетъ быть, и нѣсколько боязно… Онъ сознавалъ въ себѣ человѣка, и вотъ, душа его была полна этимъ смутнымъ, но пріятнымъ сознаніемъ, для него еще все заключалось въ одномъ только фактѣ — что съ нимъ сидѣли, говорили, имъ занимались, ему довѣряли, его любили, а кто — Серёжа, или Лиза, Вѣра или Пугаевъ, и что и какъ каждый изъ нихъ говорилъ и любилъ — для него было безразлично: всѣ ихъ частныя, индивидуальныя особенности тонули въ общемъ чувствѣ отношеній мужика" къ «интеллигенціи»… Среди «своихъ», среди «крестьянъ», онъ довольно ясно различалъ обстоятельныхъ и необстоятельныхъ, добрыхъ и злыхъ, "умственныхъ и простяковъ, но здѣсь, въ этой жизни, тайныя пружины которой были ему невѣдомы, для него существовало только одно общее: частныя, случайныя черты, присущія только одной какой-либо личности, для него были общими, типичными чертами всей этой жизни, всей этой обстановки… Перемѣстись Серёжа на мѣсто Пугаева, а Пугаевъ на мѣсто Серёжи, и онъ не замѣтилъ бы въ этомъ ничего невозможнаго; превратись всѣ они внезапно изъ добрыхъ, любящихъ и деликатныхъ въ злыхъ, грубыхъ и коварныхъ — и это было бы въ его глазахъ совершенно естественно. Значитъ, такъ нужно, такова эта интеллигенція. За грѣхи и добродѣтели одного, въ его глазахъ, отвѣчали всѣ… Таковъ законъ нарожденія первыхъ общихъ представленій. Таково же зарожденіе и первыхъ симпатій и антипатій…
Петра несло общее теченіе, и онъ не зналъ, не ощущалъ, та или другая волна охватывала и увлекала его.
Замоскворѣцкіе святки были въ самомъ разгарѣ. Трактиры кишѣли народомъ; молодые купчики и приказчики неистовствовали послѣ долгаго воздержанія. Арфистки усиленно заработывали, молоденькія крилошанки женскихъ монастырей въ удвоенномъ комплектѣ ныряли среди пирующихъ. По улицамъ, шатаясь, толпами ходили «ряженые», скакали тройки, назойливо пищали гармоники… Пѣсни, хохотъ, драки… Замоскворѣчье веселилось… Въ этомъ общемъ ликованіи не послѣднее мѣсто занималъ и домикъ «почтеннаго ветерана», Ивана Степаныча Дрыкалова. Бездомная молодежь, не уѣхавшая почему-либо подъ сѣнь родныхъ очаговъ или давно уже оторвавшаяся отъ нихъ, съ ранняго утра стекалась подъ гостепріимную кровлю дрыкаловскаго дома. Здѣсь, въ этомъ домикѣ, въ молодыхъ душахъ воскресали былыя ощущенія юности, проведенной подъ родительскимъ кровомъ. Иванъ Степанычъ и Аполлинарія Петровна такъ напоминали добросердечныхъ и благодушныхъ родителей; въ свѣжихъ, веселыхъ голосахъ барышень Дрыкаловыхъ воскресали серебристыя, нѣжныя и любовныя рѣчи сестренокъ и «сюжетовъ цервой, младенческой любви», изнывающихъ теперь гдѣ-то въ далекихъ Царевококшайскахъ и Чухломахъ. Цыганствующая по холоднымъ меблированнымъ комнатамъ душа студента особенно неравнодушна въ эти праздники къ мирному складу семейной жизни. Грузинскіе князья и сибирскіе буржуа не скупились на пополненіе быстро пустѣвшихъ кульковъ, Иванъ Степанычъ и Аполлинарія Петровна — на родительское радушіе и ласки, барышни Дрыкаловы и ихъ подруги — на задушевную веселость и позволительныя, невинныя «вольности», а молодежь — на беззавѣтное, полное увлеченія веселье. Всѣ пили наслажденіе полною чашей, вольно, непринужденно, какъ только можетъ пить юность, не связанная ни узами прошедшаго, ни узами настоящаго… Шумъ, говоръ, хохотъ, пѣсни, остроты, шутки… Волченокъ доставлялъ, въ особенности, неистощимый матеріалъ для веселаго остроумія. Его учили пить, пѣть, плясать, танцевать, играть въ въ фанты, цѣловаться съ барышнями — цѣлому ряду этихъ глупенькихъ и невинныхъ мелочей, и старанія развеселившагося сына народа серьезно войти въ роль цивилизованнаго шалопая встрѣчались взрывомъ неудержимаго смѣха… Петра все глубже и глубже захватывали волны новыхъ, неизвѣданныхъ ощущеній. И онъ бросался въ эти волны свободно, съ какимъ-то жаднымъ упоеніемъ. Что ему: вѣдь тутъ кругомъ — всѣ, всѣ чужіе; тутъ ни строгихъ ригористовъ — Ульяны Мосевны и Строгаго, ни добродушныхъ моралистовъ, дергачевцевъ, ни главныхъ и малыхъ приказчиковъ изъ лабазовъ, которые ехидно могли бы послѣ посмѣяться надъ нимъ и въ будущемъ припомнить ему всѣ эти несвойственныя «сурьозному парню» фортели. А эти люди: что имъ во мнѣ, что мнѣ въ нихъ? Наши дороги — дороги, случайно пересѣкшіяся и затѣмъ разбѣжавшіяся въ разныя стороны!.. Такія мысли смутно мелькали въ головѣ Петра и придавали ему храбрости: съ дѣтскимъ ухарствомъ выпивалъ онъ подносимые ему бокалы винъ, съ наивно-веселой наглостью цѣловалъ розовыя губки барышень, «срывая» фанты, и, съ сознаніемъ собственныхъ успѣховъ, встрѣчалъ шумные взрывы одобреній…
— Господа, рядиться, рядиться! крикнула Лиза. То былъ третій святочный вечеръ.
Предложеніе было принято съ восторгомъ.
— Тс!.. У меня есть идея! шепнула подругамъ мечтательная брюнетка. Черезъ минуту Петра куда-то увлекли.
Всѣ готовы. Тройки наняты и весело позвякиваютъ бубенцами у воротъ. Молодежь шумливо суетится по комнатамъ дрыкаловскаго дома. Маски, костюмы, ленты, манто, кисея, золотая бумага для звѣздъ, карты, бумажныя короны — все это разбросано по столамъ, стульямъ, по полу. А вотъ и главная пара: страстная, съ яркимъ румянцемъ, бьющимъ сквозь смуглую кожу, съ черными, глубокими и хитрыми глазами, появилась цыганка, съ тамбуриномъ въ одной рукѣ, подъ руку съ юнымъ кудрявымъ цыганомъ въ шелковой рубахѣ. Это — Вѣра съ Петромъ. Какъ молоды, какъ красивы они оба! Какъ хорошъ этотъ черноволосый, кудрявый, раскраснѣвшійся Волченокъ, съ худо скрываемымъ смущеніемъ въ сверкавшихъ изъ подлобья карихъ глазахъ!..
— Слышишь… Со мной неразлучно! шепчетъ Петру эксцентричная Вѣра, полная какихъ-то странныхъ желаній, возбужденныхъ скрытой работой напряженнаго воображенія. Она любуется его лицомъ и тихо жметъ руку. «А онъ хорошъ! думаетъ она: — что значитъ нарядъ и обстановка»!
Несутся тройки. Морозный вѣтеръ жжетъ и безъ того сгоравшія на внутреннемъ огнѣ лица.. Снѣжная пыль, какъ серебромъ, осыпала путниковъ съ головы до ногъ. Дѣвицы крѣпче жмутся къ своимъ кавалерамъ. Всѣ смолкли, замеревъ подъ захватывающимъ духъ полетомъ. Сквозь мглу крутящагося мелкаго снѣга не видно эти, глаза залѣпило; густыя, опушенныя инеемъ рѣсницы красавицъ тяжело мигаютъ, и имъ виденъ только раздувающійся, какъ парусъ, старинный капюшонъ военной шинели Ивана Степаныча, да длинная, качающаяся фигура Серёжи, сидящаго съ ямщикомъ… Но вотъ уже и подъѣздъ купеческаго дома: рядъ саней, занесенныя снѣгомъ лошади, похлопывающія рукавицами кучера — и волны веселаго свѣта, рвущіяся изъ оконъ на улицу. Зало, толпы разряженныхъ гостей: пахнуло тепломъ, свѣтомъ, веселыми звуками вальса…
Три часа ночи. Усталые гости разъѣзжаются. Толпы «ряженыхъ» повысыпали на подъѣздъ. Давка, толкотня, смѣхъ. Группы перемѣшались. Свои не находятъ своихъ. Перепутались тройки: однѣ отстали, другія умчались впередъ.
— Гдѣ наши? Гдѣ папа? спрашиваютъ на одной такой тройкѣ веселые путники, разгоряченные виномъ и весельемъ.
— Э, Богъ съ ними! Пріѣдутъ! Валяй! кричатъ сѣдоки. Тройка мчится. Вотъ и домикъ Ивана Степаныча. Глушь кругомъ. Улица словно вымерла. Мирно лежатъ глубокіе сугробы. Замоскворѣчье уже спало.
— Стой!.. Барышни, домой! командуетъ чей-то звонкій голосъ.
— Да, домой… Нечего дѣлать! Счастливцы! чуть не со слезами на глазахъ выговариваютъ барышни.
Молодежь «мужеска пола» хохочетъ въ отвѣтъ.
— Ничего, барыни, подождите до завтра… Отдохните!… уговариваетъ Серёжа.
— Всѣ вышли? Готово?
— Готово!.. Мы съ вами, раздается чей-то настойчивый голосъ.
— Вѣра! ты — сумасшедшая! въ изумленіи шепчутъ стоящія на крыльцѣ подруги.
Молодежь какъ будто нѣсколько въ недоумѣніи…
— Ямщикъ, ступай!.. Что вы смотрите?.. Я хочу все знать… Вѣдь мы замаскированы… Я ищу сильныхъ ощущеній…
— Гони! коли такъ… Валяй! Молодежь вскакиваетъ въ сани, и тройка мчится опять.
— Чортъ возьми!.. Это уже будетъ съ особымъ букетомъ! замѣчаетъ кто-то.
И вотъ опять домъ, выбрасывающій сквозь рѣдкія занавѣски волны свѣта на улицу, и опять рядъ саней съ дремлющими и занесенными снѣгомъ лошадями. Зала, разряженные гости, безжизненные звуки разстроеннаго рояля, автоматично выбиваемые костлявыми пальцами стараго тапёра. Шумъ, говоръ, хохотъ. Но это не шумъ свободнаго, непринужденнаго, наивнаго веселья, не говоръ сердечный, откровенный и страстный, не свѣжій звонкій хохотъ — это шумъ базара, говоръ улицы, хохотъ пьянаго, надтреснутаго горла. Только двѣ фигуры какъ-то странно выдѣлялись изъ этой шатавшейся и толкавшейся по залѣ толпы. Цыганъ и цыганка робко и въ недоумѣніи прижались въ углу и молчали. Невѣдомыя, странныя, томительныя ощущенія охватили ихъ. Смуглыя щеки цыганки были залиты кровью отъ жгучаго стыда, а большіе черные глаза въ боязливомъ недоумѣніи блуждали во толпѣ. Сердце ея учащенно билось, дыханіе спиралось; она кусала себѣ губы, не двигаясь ни однимъ членомъ; она замерла въ страхѣ и ужасѣ, и въ тоже время какое-то непобѣдимое любопытство приковывало ее къ этой толпѣ. Она страстно наблюдала, держась за руку своего спутника и иногда, инстинктивно, жалась къ нему. Такъ ребенокъ съ ужасомъ смотритъ на бурныя волны и жмется къ матери, а между тѣмъ, его глаза не могутъ оторваться отъ золотистой ряби солнечныхъ лучей, которая играетъ на этихъ волнахъ. Молодой же цыганъ не сгоралъ даже и этимъ любопытствомъ. Для него это былъ одинаково невѣдомый, фантастическій міръ, какой онъ видѣлъ и раньше; для него одинаково были непонятны и невидимы и тѣ пружины, которыя двигали людьми въ первой залѣ, и тѣ, которыя двигали ими здѣсь. Это были стремительныя волны невѣдомой рѣки, въ которую бросили его — и онъ въ отчаяніи плылъ по ней, не понимая ни своихъ отношеній къ жизни, ни законовъ, которыми управлялась эта жизнь. Онъ чувствовалъ одно — непонятный страхъ, какъ будто испугъ, дрожь въ тѣлѣ и сильное біеніе пульса въ вискахъ.
Вотъ подошла къ нему какая-та «барышня», свободно охватила его голой рукой, сказала, хохоча: «ты, цыганъ, мой… Да?» и увлекла его за собой. Онъ повиновался… Безотчетно выпущенная имъ рука цыганки упала къ ней на колѣно. Въ первое мгновеніе она ничего не понимала, но какое-то жгучее сознаніе, что она совершенно одна, безъ всякой защиты, вдругъ подняло ее со стула. Безпокойными глазами искала она знакомое лицо. Никого нѣтъ… Вотъ кто-то охватилъ ее за талію. У нея задрожали ноги. Въ глазахъ мелькнули чьи-то длинные усы, на нее пахнуло виномъ; она отшатнулася, хотѣла крикнуть — и въ эту минуту замѣтила невдалекѣ длинную фигуру Серёжи. Она бросилась къ нему и испуганно, трепеща всѣмъ тѣломъ, проговорила: «Ради Бога, уведите меня… проводите домой… Я не могу… Мнѣ дурно»…
— То-то, барыня, не слѣдъ ходить, куда самимъ Богомъ вамъ не показано, сказалъ Серёжа, выводя ее въ переднюю и одѣвая въ шубу.
Едва только на другой день, уже вечеромъ, вернулся Петръ домой, какъ увѣреннымъ, величественнымъ шагомъ вошла къ нему въ комнату Вѣра и сказавъ: «Ну, здравствуйте!.. Что вы — словно вареный какой?», подала ему руку и испытующе стала глядѣть ему прямо въ лицо своими прекрасными, большими, но хитрыми и чуть-чуть смѣющимися глазами… Для Петра эти минуты были невыносимой пыткой; онъ стоялъ, наклонивъ голову, а между тѣмъ все лицо его вспыхнуло. Но то не былъ одинъ огонь стыда, въ немъ начинала разгораться уже вся кровь въ жилахъ…
— Гдѣ вы пропадали? спрашивала Вѣра, беря его за плечи и все еще старательно разсматривая его лицо и съ какимъ-то особымъ удовольствіемъ любуясь смущеніемъ молодого парня. У нея самой въ глазахъ загорались огни…
— Ну, да это все одно… Вы хорошо сдѣлали, что прошли незамѣтно сюда… У меня есть идея… Скорѣе, сбросьте долой эту вашу противную, лабазную чуйку… Вотъ я приготовила: одѣвайтесь… Вотъ сорочка, брюки, жилетъ и пиджакъ… Извольте одѣться по человѣчески… Вы сами не понимаете своихъ достоинствъ… Надѣньте брюки, сорочку и жилетку, а повязать галстухъ и убрать голову я приду сама… Слышите? Черезъ три минуты будьте готовы…
Три минуты пролетѣли быстро: Петръ разсѣянно посмотрѣлъ на лежавшій на стулѣ «костюмъ» и задумался. Но, услыхавъ за дверью чьи-то шаги, онъ быстро сталъ натягивать брюки…
— Готово? раздался за дверью голосъ Вѣры.
— Пожалуйте! храбро и весело отвѣтилъ Петръ. Музыка, топотъ и веселый говоръ, носившіеся по всѣмъ уголкамъ дрыкаловкаго дома, такъ что его старинныя стѣны, казалось, тоже весело трепетали и ходили ходуномъ поскрипывавшія половицы — все это сняло съ Петра уже половину смущенія.
Вѣра принесла помаду, щетки, гребенку и галстухъ, и серьёзно принялась устраивать маскарадъ.
— Ну-съ, стойте смирно… поднимите голову выше, командывала она и тонкими, прозрачными пальцами поднимала подбородокъ Петра, повертывала его голову, а отъ времени до времени по прежнему испытующе вглядывалась въ его лицо.
— Прелестно! сказала она, покончивъ туалетъ Петра: — и какъ это не понимать того, что хорошо… Удивляюсь! Давайте вашу руку…
Она взяла его за руку, и черезъ минуту молодая пара входила въ залу… Эффектъ былъ еще болѣе поразительный, чѣмъ вчера. Петръ держалъ себя съ комичнымъ сознаніемъ собственнаго достоинства, и еслибы только не ноги, нѣсколько смотрѣвшія и ступавшія врозь, Петръ могъ бы быть признанъ окончательно окультивированнымъ.
— Посмотрите, господа, не правда ли, какое интеллигентное лицо? говорила Вѣра: — мнѣ, право, кажется, что онъ нисколько не хуже васъ… Мнѣ кажется, что еслибы этихъ «дѣтей народа» отдать на воспитаніе культурнымъ женщинамъ, мы давно видѣли бы народъ и умнымъ, и деликатнымъ, и образованнымъ.
— Позвольте усомниться, сказалъ одинъ юноша.
— Напрасно… Женщина можетъ очень много… если не все! увѣренно проговорила Вѣра. — Не правда ли, папа, Волченокъ развивается у насъ не по днямъ, а по часамъ? сказала она, подводя Петра къ отцу.
— Вижу, вижу! весело говорилъ Иванъ Степанычъ: — только, братъ, смотри, не забывай сюда-то, сюда-то накладывать, толкнулъ онъ Петру въ лобъ пальцемъ: — не забывай, братъ, что ты — еще мужикъ… что вамъ еще много, много нужно…
Петръ вспыхнулъ: его уже шокировало названіе мужикъ, но онъ утѣшился тотчасъ, какъ только замѣтилъ, съ какимъ добродушнымъ удовольствіемъ и любопытствомъ любовалась имъ интеллигенція.
Всѣмъ было пріятно чувствовать, что они съумѣли открыть и приголубить «лучшій экземпляръ» изъ народа, что, можетъ быть, въ немъ воплотится та неуловимая идея «сліянія», которая такъ упорно не поддавалась проведенію въ жизнь, благодаря позорному индифферентизму однихъ, печальному недовѣрію другихъ…
Даже Ѳедосья, выглянувъ въ двери и добродушно покачивая головой, любовно смотрѣла на Петра: и у этой крѣпостной старухи пахнуло на душу тепломъ при видѣ «мужика», уже не загнаннаго на кухню, не окрикиваемаго и оплевываемаго, а сидящаго среди самихъ господъ и даже въ господскомъ платьѣ… И, Богъ знаетъ, можетъ быть, при этомъ и въ ея старческой головѣ мелькнула мысль о свѣтломъ будущемъ ея родной деревни!.. И вотъ, при видѣ этого деревенскаго парня, къ которому случайно такъ хорошо подошелъ барскій костюмъ, столько честныхъ, хорошихъ мыслей зародилось въ головахъ всѣхъ этихъ добрыхъ людей!
Да и Петръ, въ самомъ дѣлѣ, былъ теперь очень хорошъ: лицо его сіяло дѣтскимъ самосознаніемъ, энергіей, глаза свѣтились веселой, откровенной добротой. Тонкія черты его лица, дышавшаго здоровьемъ, приняли красивыя, смѣлыя очертанія. А послѣ нынѣшней ночи, въ его глазахъ явилось нѣчто новое, неуловимое и, можетъ быть, замѣченное только пытливой Вѣрой. Въ безпорядкѣ вившіеся черные, кудрявые волосы падали постоянно на высокій лобъ, на глаза, въ особенности когда онъ, встрѣчая постоянно пламенно-пытливые взгляды Вѣры, полусмущенно и низко опускалъ голову, и отъ времени до времени откидывалъ ихъ красивымъ, энергичнымъ взмахомъ головы… И эти красивыя, естественныя, непридуманныя движенія не пропали отъ вниманія Вѣры: въ ея глазахъ все чаще и чаще мигали опасные огни…
Святочное веселье шло crescendo. Молодежь наслаждалась съ упоеніемъ, запоемъ. Некогда было одуматься, очнуться. Цѣлая недѣля пролетѣла мигомъ, какъ одинъ день. Балы, гостинницы, театры, катанье и вино, вино — смѣняли одно другое. По утрамъ Петръ бѣгалъ въ лабазъ; но его занятія шли плохо, онъ сталъ разсѣянъ. Послѣ обѣда онъ уже едва могъ дождаться пяти часовъ, когда послышится знакомый скрипъ тяжелыхъ желѣзныхъ дверей и звонъ большихъ, массивныхъ ключей и болтовъ. Передъ нимъ постоянно носились скачущія тройки, танцующія пары, звуки пѣсенъ и музыки… и Вѣра Ивановна, эта странная, волнующая и дразнящая Вѣра, которая вотъ уже недѣлю терзаетъ своимъ неустаннымъ вниманіемъ и заботливостью молодого парня. Каждый день, какъ только онъ придетъ вечеромъ, она уже ждетъ его въ его комнатѣ; усадитъ его передъ собой и долго пытливо смотритъ въ его лицо, страстно любуется имъ, подперевъ голову рукой (Петръ теперь уже окончательно «посвятился» въ барскій костюмъ и промѣнялъ въ рынкѣ свою чуйку на пиджакъ); а въ немъ неудержимо кипитъ и волнуется кровь, краска то охватитъ полымемъ его лицо, то вдругъ отхлынетъ и замретъ сердце… А ужь у Вѣры опять готова какая-нибудь эксцентричная «идея» на этотъ вечеръ. И вотъ опять цѣлый вечеръ веселье, шумъ, хохотъ и пѣсни, а поздней ночью, разгоряченный виномъ и постояннымъ страстнымъ присутствіемъ мечтательной Вѣры, Волченокъ мчится уже съ грузинскими князьями и сибирскими буржуа «dahin, dahin, wo die Citronen blühen».
И никогда еще въ своей жизни не чувствовалъ себя Петръ «вполнѣ человѣкомъ», свободнымъ и независимымъ, сознающимъ свое человѣческое достоинство, какъ въ этотъ бурный періодъ своей юности, который, по странной ироніи человѣческой судьбы, онъ первый же вскорѣ и проклялъ…
Но всему есть конецъ, читатель. Пришелъ конецъ и замоскворѣцкимъ святкамъ.
Глава четвертая.
правитьРождественскій мясоѣдъ нынѣшняго года былъ очень коротокъ. Пролетѣла масляница. Была уже середа первой недѣли великаго поста. Стояла оттепель. Замоскворѣчье приняло самый великопостный видъ. Жиденькіе колокола раздражительно, уныло и монотонно звонили, въ перезвонъ, къ «ефимонамъ». Среди пѣшеходныхъ богомольцевъ не можетъ не обратить нашего вниманія одна фигура, очень намъ знакомая. Когда-то, въ томъ же самомъ видѣ, мы уже встрѣчали ее въ этихъ мѣстахъ. То былъ молодой человѣкъ, въ длинной суконной чуйкѣ, полы которой онъ подобралъ на одну руку, а въ другой несъ большой, бѣлый, парусинный зонтикъ; на ногахъ у него были большіе, тяжелые мокроступы, а на головѣ — новая суконная фуражка съ торчащей тульей. Онъ шелъ не одинъ, съ нимъ рядомъ тяжело ступалъ, разбрызгивая талый снѣгъ, старикъ, въ длинной, на рыжемъ бараньемъ мѣху чуйкѣ, застегнутой плотно на всѣ крючки и пуговицы, съ толстой, съ мѣднымъ набалдашникомъ, палкой въ рукѣ. У старика было умное, суровое лицо, которому онъ силился придать не свойственное ему и непріятное фарисейски-благочестивое выраженіе, въ особенности, когда ему приходилось раскланиваться съ обгонявшими ихъ купцами; онъ снималъ свой тяжелый котиковый съ большимъ мѣховымъ козыремъ картузъ и низко, пояснымъ поклономъ, долго раскланивался съ панели; тогда открывалась его огромная лысина, чуть закрытая снизу и сбоковъ прядами черныхъ волосъ. Когда онъ снова надѣвалъ шапку, его лицо принимало прежнее суровое выраженіе, и главнымъ образомъ, суровый видъ придавалъ ему большой, горбатый носъ, нависшія сѣдыя брови и большая съ просѣдью борода. Молодой человѣкъ и старикъ шли неторопливо въ церковь, мирно высчитывая — въ какое число и въ какой день будетъ такой-то праздникъ.
Войдя въ церковь, они стали въ самый отдаленный уголъ ея за печкой, гдѣ было просторно; на скамьяхъ сидѣли только нищія старухи. Петръ (читатель, конечно, догадался, что это былъ онъ) стоялъ неподвижно, вытянувшись, и упорно смотрѣлъ впереди себя на образъ. Повидимому, онъ нарочно не глядѣлъ ни на священнослужителей, ни на молящихся. Такъ научилъ его молиться, молиться «умственно», «скрывъ очи», Еремей Строгій, когда одолѣвала его «меланхолія». Но Петръ, собственно, и не молился даже. Когда раздавались слова священника: «духъ же цѣломудрія, смиреномудрія, терпѣнія, любви»… и всѣ падали ницъ, вмѣстѣ съ другими клалъ земной поклонъ и Петръ, но онъ не просилъ ни цѣломудрія, ни смиреномудрія, ни терпѣнія, ни любви… Онъ ни о чемъ не просилъ, да онъ вовсе и не понималъ, что такое это «цѣломудріе и смиреномудріе», онъ только чувствовалъ, какъ все его существо незримо охватывала строгая торжественность великопостной службы, и ему становилось легче. Такъ послѣ шума, грохота и смятѣнія битвы, вздыхаетъ полной грудью усталый солдатъ гдѣ-нибудь въ оврагѣ, подъ кустомъ, среди внезапно воцарившейся тишины, и чувствуетъ, какъ ростутъ невидимо въ немъ силы… Для больной, потрясенной до основанія души, контрастъ несетъ или воскресеніе или смерть; слабая душа въ немъ быстро изнемогаетъ и таетъ, но сильная находитъ въ немъ животворящій духъ, который надолго закаляетъ ее… А контрастъ былъ поразительный: тамъ шумъ и грохоть улицы, сумятица и сутолока непонятной жизни, страшное кипѣніе крови, угаръ и дымъ похмѣлья, до головокруженія, до самозабвенія, здѣсь — чуть слышный шопотъ молящихся, мѣрные, неторопливые, торжественные возгласы, тихое мерцаніе свѣчь и лампадъ, спокойное движеніе крови въ жилахъ, ясная мысль въ мозгу, устойчивая почва подъ ногами… Петра привела сюда не внезапно-охватившая жажда покаянія и молитвы, а жажда этой «устойчивой почвы», которую находилъ онъ въ контрастѣ.
Служба кончилась. Петръ и сопровождавшій его старикъ опять вышли вмѣстѣ. На Замоскворѣчье спускались сумерки; легкій морозъ затягивалъ лужи; снѣгъ начиналъ хрустѣть подъ ногами. Они завернули въ Лужнецкую улицу, въ сторону, совсѣмъ противоположную той, гдѣ былъ домъ Дрыкаловыхъ, и вошли въ низенькое деревянное крыльцо трехъ-оконнаго домика съ мезониномъ. Старикъ отперъ замокъ у дверей квартиры. Въ ней было всего три комнатки, небольшихъ, убранныхъ за-просто и по старинному: въ передней стоялъ большой кожаный диванъ и полдюжины старинныхъ, тяжолыхъ кожаныхъ стульевъ; у одной стѣны — пузатый комодъ съ мѣдными собачьими лапками вмѣсто ручекъ, у другой — круглый столъ съ массивной, вычурно-рѣзной ногой. По стѣнамъ большія, въ простыхъ черныхъ рамахъ, гравированные портреты какихъ-то архипастырей, а въ переднемъ углу большая божница съ образами стариннаго письма въ позолоченіяхъ окладахъ. Невозмутимая тишина царила здѣсь; даже когда явились Петръ и старикъ и разошлись по боковымъ комнаткамъ, гдѣ стояли кровати, эта тишина нарушалась только изрѣдка раздававшимся скрипомъ половицъ, да вздохами старика. Подъ неотразимымъ ли вліяніемъ этого строгаго келейнаго безмолвія, или вслѣдствіе все той же непобѣдимой жажды контраста, Петръ методически и упорно сдерживалъ и разсчитывалъ каждое свое движеніе: медленно и осторожно снялъ онъ съ себя верхнюю одежду, тщательно вычистилъ ее и также тщательно развѣсилъ; снялъ свои новые кожаные сапоги, которые, повидимому, раздражали его своимъ скрипомъ, и надѣлъ большіе валенки. Затѣмъ онъ сѣлъ къ столу и, тихо постукивая по немъ пальцами, задумался. Въ его комнаткѣ было уже темно, но онъ не зажигалъ огня; онъ жадно всматривался въ трепещущій, нѣжно-розовый лампадный блескъ, какъ будто мягко плывшій по комнатамъ тихими волнами отъ «неугасимой», висѣвшей передъ божницей. Иногда выходилъ изъ своей комнатки старикъ, неслышно ступая вялеными большими сѣрыми сапогами и начиналъ поправлять поплавокъ лампадки, и тогда фантастическія тѣни колыхались и ходили въ розоватомъ свѣтѣ, а старикъ чуть слышнымъ, тоненькимъ, дребезжащимъ, старческимъ голосомъ пѣлъ: «Свѣте тихій, святыя славы!».. Затѣмъ, старикъ опять скрывался въ свой уголъ, и оттуда слышалось, какъ онъ силился произнесть съ особымъ чувствомъ: «пришедше на западъ солнца». Тогда, въ свою очередь, тихо вставалъ Петръ и медленно начиналъ ходить вдоль двухъ сосѣднихъ комнатъ, отъ времени до времени останавливаясь передъ божницей и внимательно, повидимому, всматриваясь въ темные лики угодниковъ. Впрочемъ, какъ ни старался онъ привлечь свое вниманіе къ этимъ строгимъ фигурамъ, его воображеніе и мысли блуждали гдѣ-то далеко, уносили его въ какой-то иной міръ. Но онъ вдругъ вздрагивалъ, какъ бы опомнившись, и снова начиналъ медленно ходить. Тогда по лицу его пробѣгало страдальчески-болѣзненное и, въ тоже время, сердито непріятное выраженіе. Еслибы тѣ, которые интересуются этимъ юнымъ «сыномъ народа», взглянули на него теперь, они не могли бы не замѣтить въ немъ поразительной перемѣны: несмотря на полупрозрачный, нѣжный, розоватый свѣтъ лампадки, лицо его было сѣровато-блѣдное, какъ будто зеленое; прежній здоровый румянецъ замѣнился красными небольшими пятнами; глаза ушли еще глубже въ орбиты и смотрѣли суровѣе. Онъ значительно возмужалъ, хотя это не быль уже тотъ «сурьёзный парень», какимъ онъ нѣкогда былъ въ артели. Онъ сдѣлался солиднѣе; его движенія, прежде грубо-порывистыя, стали размѣреннѣе, неторопливѣе; вообще, какъ-то все въ немъ сдѣлалось «основательнѣе». Но вмѣстѣ съ тѣмъ, глаза его часто блуждали, а самъ онъ вздрагивалъ. Какъ будто постоянный испугъ и робость передъ чѣмъ-то охватывали его. Какъ будто еще слишкомъ чувствовалась боль, такъ недавно охватившая его. Такъ, тонувшій и измучившійся въ борьбѣ съ волнами человѣкъ, выброшенный на берегъ, долго еще дрожитъ и безсознательно смотритъ блуждающими глазами и, несмотря на то, что подъ нимъ уже твердый, устойчивый берегъ, ему все еще кажется, что почва колеблется подъ его ногами и готова распасться и поглотить его. Такъ, загнанная и истерзанная ударами кнута лошадь, долго спустя еще, вздрагиваетъ всѣмъ тѣломъ, едва стоя на трясущихся ногахъ, и пугливо настораживаетъ уши…
Все это совершилось чрезвычайно быстро и ни для кого неожиданно, и тѣмъ страннѣе, что не было никакихъ особыхъ, чрезвычайныхъ причинъ. То просто была цѣпь обыденныхъ, ничтожныхъ, мелочныхъ обстоятельствъ, которыя неуклонно цѣплялись одно за другое, ткали какую-то паутину — и затѣмъ все разразилось позоромъ, такимъ потрясающимъ позоромъ.
Миновалъ уже чадъ и угаръ святочнаго разгула. Осталось только полупохмѣлье. Кружилась нѣсколько голова. Исчезли грузинскіе князья и сибирскіе буржуа, изсякли кульки винъ и закусокъ, истощился, повидимому, запасъ родительскаго радушія у Ивана Степаныча и осипли серебряные звонкіе голоса Вѣры Ивановны и Лизы. Настало то томительное, ноющее состояніе души, когда оборвется туго натянутая струна. Иванъ Степанычъ вдругъ захандрилъ и, по обычаю, сталъ ко всѣмъ привязываться. Все въ домѣ приняло минорно-кислое настроеніе. Вѣра и Лиза перевертывали лѣниво книжки. Аполлинарія Петровна спряталась съ чулкомъ въ спальню. Иванъ Степанычъ ворчалъ: «Ну, вотъ теперь и живи, какъ хочешь… Намъ бы все только плясать, пѣть… Мы, матушка, не птицы небесныя… Да-съ!.. Вотъ нынче говядинка-то, говорятъ, по 12 копеечекъ-съ… А отецъ и такъ ужь измаялся, у него ужь поясница болитъ, сѣдина въ бородѣ… Пора бы почувствовать»… и т. д., и т. д. Вернулся Петръ изъ лабазовъ и какъ-то жутко показалось ему одиночество. Вдругъ, ему страшно захотѣлось разсѣять этотъ туманъ похмѣлья, съ кѣмъ-нибудь говорить, кого-нибудь слушать, отъ кого-нибудь услыхать «хорошее слово». Но въ тоже время онъ ощущалъ какое-то недовольство, какую-то тягость во всемъ организмѣ, тягость раздражающую, но опредѣлить которой онъ не могъ. Ввернулась было къ нему Вѣра, но Иванъ Степанычъ тотчасъ же пріотворилъ дверь, окрикнулъ ни съ того, ни съ сего: «Будетъ ужь!.. Пора всякому за дѣло приняться, пора свое мѣсто знать!.. Что вы парня смущаете? У него свое дѣло есть!» Иванъ Степанычъ бросалъ слова зря, потому что «никакого такого дѣла» за Петромъ онъ не зналъ. Но эти слова, этотъ окрикъ непріятно коснулись Петра. Онъ ушелъ къ Пугаеву. Поднимаясь къ нему по деревянной лѣстницѣ, онъ услышалъ шумъ за дверью, крики, говоръ… Онъ прислушался. — «Извольте-съ или съѣзжать, или деньги уплатить впередъ, повелительно кричалъ кто-то. — И притомъ-съ, позвольте вамъ замѣтить, такое своевольство непозволительно… это — пристанодержательство, и буде это случится впредь — вы будете привлечены къ законной отвѣтственности». Затѣмъ дверь отворилась, и изъ нея вышелъ сначала приставъ, толстый и тяжелый, а за нимъ дворникъ. Петръ засталъ Пугаева одного врасплохъ. Онъ былъ разстроенъ и какъ будто сконфузился; краска заливала его лицо. Въ комнатахъ былъ страшный безпорядокъ, какъ будто только-что выѣхали жильцы. Самъ Пугаевъ одѣтъ неряшливо. Петра это какъ-то опять огорчило; непривычна была ему эта неряшливость, да еще у барина, да еще у «ученаго»! Увидавъ Петра, Пугаевъ тотчасъ же измѣнилъ выраженіе лица на ласковое, смиренное и добродушное. Но это, видимо, плохо гармонировало съ его душевнымъ состояніемъ, а потому вышло какъ-то ужь черезчуръ лицемѣрно и искуственно. Пугаевъ началъ, нехотя, вяло, урокъ изъ исторіи: онъ былъ ныньче совсѣмъ не въ ударѣ, но старался скрыть это. Признаться, Петра мало занимали различныя «историческія параллели», а въ особенности сегодня: ему хотѣлось чего-то вѣскаго, реальнаго, ощутимаго; онъ былъ похожъ на больного, которому уже наскучило утѣшеніе и онъ ждетъ лекарства, которое сразу разлилось бы по его жиламъ, подняло его духъ, его силы, открыло ему глаза… Ему хотѣлось услышать «слово», за которымъ ушелъ онъ отъ артели въ «благородное семейство» и котораго до сихъ поръ никто не сказалъ ему; онъ жаждалъ, когда покажутъ ему такое «большое дѣло», которое для него было бы ясно, понятно и просто, такъ же, какъ химическій опытъ Серёжи, какъ таблица умноженія, которое было бы такъ же вѣско и реально, какъ монета въ рукѣ.
Вдругъ Пугаевъ пріостановился, пристально оглянулъ новый костюмъ Петра и съ какимъ-то страстнымъ порывомъ сказалъ: — "Юноша, что васъ привело сюда, въ городъ? Что отняло васъ отъ родимой земли, отъ благодатной почвы, отъ сохи и бороны? Чья святотатственная рука бросила васъ въ эту кипятильню разврата, лжи, лицемѣрія?.. Я знаю, я знаю, что мнѣ отвѣтятъ. Мнѣ отвѣтятъ: здѣсь умъ, знаніе, богатство, сила, цивилизація, право… Пустыя, громкія слова! Печальное, горькое заблужденіе! Васъ, какъ дѣтей… Да, вы — дѣти, истинныя дѣти, невинныя и наивныя, и всякій, кто, по словамъ Спасителя, соблазнитъ единаго отъ малыхъ сихъ — достоинъ проклятія… Васъ, какъ дѣтей, обольщаетъ этотъ внѣшній блескъ… Васъ манятъ сюда, какъ бабочекъ, пламенемъ свѣта, чтобы вы обожгли себѣ крылья… Постойте… (Петръ нисколько не думалъ возражать ему, но говорить такъ Пугачевъ уже привыкъ). Неужели вы думаете, что въ немъ, въ этомъ внѣшнемъ блескѣ богатства и ума, есть сила?.. О, какъ вы ошибаетесь, юноша!.. Это несчастнѣйшіе, безумнѣйшіе люди… Ихъ терзаетъ вѣчная жажда неудовлетворенія, тоски, и чѣмъ больше стараются они залить въ себѣ огонь этой жажды, тѣмъ сильнѣе и сильнѣе она загорается… Но, погодите! вы, можетъ быть, скажете, что только чрезъ богатство я достигну спокойствія, только чрезъ него я могу быть полезенъ и другимъ; черезъ него пріобрѣту силу и власть покорити подъ нози своя всякаго врага и супостата?.. Вы думаете, что этой силой сдѣлаете что-нибудь? Вы видите, какъ здѣсь «правители и заправители», вооруженные правами и значеніемъ, повелѣваютъ судьбами людей — такъ въ этомъ, значитъ, и сила? Вотъ гдѣ и въ чемъ ставятъ вамъ идеалы!.. Нѣтъ, дорогой мой другъ, съ еще большимъ чувствомъ, хотя нелишеннымъ обычной аффектаціи, продолжалъ Пугаевъ. понизивъ голосъ и беря Петра за руку: — тамъ ваши и наши идеалы… Понимаете? т. е. тѣ основныя цѣли, къ которымъ мы должны стремиться — тамъ, откуда бѣжали вы сюда, тамъ, у васъ, гдѣ оставлены вами святые труженики: ваши дѣды и отцы… Вотъ гдѣ и кто истинно счастливые и сильные люди! Вотъ кѣмъ мы должны стремиться быть! Вы не вѣрите мнѣ? Да?.. Вы говорите: чѣмъ и какъ могутъ быть сильны и счастливы эти бѣдняки, которые ходятъ въ рубищѣ и ѣдятъ черствый хлѣбъ?.. Они счастливы, другъ мой, сами въ себѣ, въ сердцѣ своемъ, они сильны, юноша, силой сердца, силой нравственной чистоты, они велики — силой любви, терпѣнія и всепрощенія… Да, имъ теперь плохо, плохо потому, что идетъ изъ городовъ на нихъ соблазнъ; этотъ городъ развращаетъ ихъ. этотъ соблазнъ родитъ широкія, растлѣнныя потребности, эти потребности требуютъ удовлетворенія, но наступитъ время и «люди деревни», эти подвижники труда покорятъ весь міръ силой своей любви, своего терпѣнія и вѣкового смиренія… И когда придетъ время явиться Тому, Великому, который откроетъ людямъ очи ихъ сердецъ, когда онъ озаритъ ихъ просіяніемъ, онъ тамъ, у васъ, найдетъ своихъ первыхъ подвижниковъ, и оттуда прольется свѣтъ счастія и любви на все человѣчество!..
— Знаешь ли ты, юноша, вдругъ заговорилъ онъ, быстро вставая и съ пылающими глазами подступая къ самому лицу Петра: — знаешь ли ты, что вотъ мы, мы — ученые, образованные, богатые, сильные, мы проклинаемъ свою жизнь, мы — мученики нашего ума, мы — несчастные страдальцы — бѣжимъ изъ городовъ къ вамъ, туда, къ твоимъ терпѣливымъ, смиреннымъ и наивнымъ отцамъ и дѣдамъ. Да, вотъ гдѣ мы хотимъ найти нравственное успокоеніе для себя, миръ для своей души, любовь для сердца и истинныхъ воспитателей нашихъ дѣтей… А почему?.. Потому, что я — я, образованный городской человѣкъ — червь, тля, ничтожество передъ послѣднимъ изъ этихъ ратниковъ труда, передъ этимъ замазаннымъ, грязнымъ, пьянымъ чернорабочимъ… Бѣги, юноша, отсюда, бѣги, пока не поздно!.. Бѣги, откуда пришелъ ты, откуда вырвали тебя заблужденіе и жажда наживы… Здѣсь — ты погибнешь, здѣсь развратятъ твою душу, ожесточатъ сердце, здѣсь, можетъ быть, дадутъ тебѣ и силу, и деньги, и власть, но только для того, чтобы ты вѣрнѣе убилъ своего брата… Еслибы я былъ моложе, еслибы я былъ сыномъ твоей тетки и твоего крестнаго отца, о, я уже давно бы порвалъ здѣсь всѣ связи, я разодралъ бы свои одежды, я отказался бы отъ всѣхъ преимуществъ происхожденія и состоянія, я бросилъ бы свое богатство — и ушелъ бы туда, къ вамъ… Что ты какъ странно смотришь на меня? Надѣюсь, я ничего не сказалъ тебѣ особенно новаго, чего не говорили бы тебѣ твои отцы, чего, наконецъ, не читалъ бы ты въ тѣхъ «божественныхъ книгахъ», которыя давалъ тебѣ твой крестный?.. Впрочемъ, мы еще съ тобой поговоримъ объ этомъ… Поговоримъ основательно, много… Ты меня лучше узнаешь, лучше поймешь…
Онъ нѣсколько разъ пытливо взглянулъ въ лицо Петра и, замѣтивъ въ немъ признаки необычнаго волненія, съ удовольствіемъ приписалъ его благопріятному впечатлѣнію отъ своей рѣчи. Увы! то было совсѣмъ другое. Мысли, высказанныя Пугаевымъ, съ такой афектированной и какъ бы нѣсколько искуственной страстностію, были до такой степени невѣроятны и неожиданны для Петра, что, дѣйствительно, произвели на него впечатлѣніе: то былъ испугъ. Петръ вдругъ почувствовалъ, что у него изъ-подъ ногъ начинаетъ исчезать почва… Что это такое?
Вдругъ, на все, что съ самыхъ юныхъ лѣтъ онъ понималъ ясно, опредѣленно, во что вѣрилъ беззавѣтно, на чемъ покоились его смутныя, но возвышавшія и оживлявшія его надежды и упованія, вдругъ, на этотъ свѣточъ, такъ ярко озарявшій его собственную душу, на этотъ свѣтильникъ, осмысливавшій передъ нимъ всю сложную жизненную процедуру и освѣщавшій ему твердый, прямой путь — вдругъ, на этотъ свѣточъ дунули — и онъ потухъ…
Когда онъ вышелъ отъ Пугаева, мысли его были такъ перемѣшаны, онъ чувствовалъ такую безпомощность, что вдругъ ему захотѣлось уйти куда-нибудь, въ такое мѣсто, гдѣ бы разсѣялся этотъ еще больше сгустившійся надъ нимъ туманъ, гдѣ бы все для него снова стало понятно, ясно.
По странной ли случайности, или просто по безсознательному впечатлѣнію отъ рѣчи Пугаева, онъ попалъ не домой, а въ дергачевскую артель. Область инстинктовъ темна… Какъ знать! можетъ быть, противъ безпомощности инстинктъ заставлялъ искать спасенія именно тамъ, гдѣ меньше всего находило его сознаніе. Не такъ ли иногда сильный умъ, терзаемый печалью и уставшій въ умственной борьбѣ, ищетъ успокоенія въ наивномъ лепетѣ дѣтей; не такъ ли много испытавшій путникъ, послѣ долгихъдолгихъ странствованій по отдаленнымъ странамъ, гдѣ созерцалъ онъ роскошныя картины величественной природы, спѣшитъ въ сѣренькую мѣстность своей убогой родины, къ своимъ посѣдѣлымъ, наивно-дѣтскимъ и безпомощнымъ старикамъ…
Всю артель Петръ засталъ въ такомъ критическомъ положеніи, что прихода его почти никто не замѣтилъ, а самъ онъ переступилъ два шага за порогъ и остановился, словно въ столбнякѣ. Онъ не понималъ, что такое творилось передъ нимъ. Въ узкой, длинной, сырой квартирѣ, едва освѣщаемой нагорѣлой сальной свѣчей, стоялъ гвалтъ отъ цѣлаго десятка голосовъ; мужицкія фигуры, загнанныя въ одно мѣсто, толкались, качались, махали руками; кто-то валялся на полу и стоналъ; кто-то, стоя въ углу, проводилъ широкой ладонью по окровавленной щекѣ и бородѣ, взглядывалъ на кровь и начиналъ всхлипывать. Кто-то въ форменномъ сюртукѣ, съ длинными черными баками, кричалъ пронзительной фистулой и волновался; въ ногахъ у него валялся Лимподистъ, и изъ зубовъ, сквозь усы, у него тоже сочилась кровь…
— Ваше благородіе… извините, ради самого Господа!.. выкрикивалъ онъ: — свое дѣло… Подрались… Вваше бл--іе, Богъ дастъ очухаемся… Пройдетъ… Все будетъ въ порядкѣ!.. Иизвините насъ, пожалуйста… Мы было поучить другъ друга хотѣли, потому какъ доносители промежь насъ проявились…
Лимподистъ проводилъ рукой по рту, выплевывалъ на нее слюну съ кровью, и, сбросивъ ее на полъ, принимался опять: «Вваше бл… Будьте милостивы!.. работа у насъ теперича… Невустойка будетъ… Мы вамъ въ друго-мѣстъ отслужимъ… отсидимъ когда ежели посвободнѣе… Вѣрьте нашей совѣсти»…
— Ахъ вы, разбойники, пьяницы!.. А!.. Звѣри вы эдакіе!.. Чтовы раскровянились, голодные черти!.. Будетъ ли отъ васъ спокой-то!.. Берите ихъ, берите!.. Забирай ихъ въ холодную!.. кричалъ форменный господинъ: — Принимай, держи! выкрикивалъ онъ въ волненіи, схватывая за шивороты и лохматки бородатыхъ дергачевцевъ и выталкивая ихъ къ дверямъ, гдѣ дюжіе подчаски связывали имъ назадъ руки.
— Принимай! кричитъ взбѣшенный господинъ, какъ расходившійся Геркулесъ передъ полчищемъ пигмеевъ, и схватилъ за шиворотъ Петра. Только тутъ, въ испугѣ очнулся Петръ.
— Я не здѣшній! ваше бл--діе! Жалобно прокричалъ онъ, на тутъ же, вслѣдъ за здоровой тукманкой кого-то въ загривокъ, вылетѣлъ изъ дверей прямо въ сѣни…
— Не нашъ, точно, онъ не здѣшній, ваше бл--діе!.. Насъ, бери… а онъ не здѣшній!.. Это вѣрно. Онъ ужь другой человѣкъ… Надо правду говорить, долетѣли до слуха Петра слова Лимподиста, когда Петръ пустился безъ оглядки бѣжать изъ сѣней во дворъ, со двора на улицу… и такъ вплоть до своей квартиры… Какъ будто вдругъ налетѣвшій вихрь несъ его стремительно и неудержимо, не давъ вздохнуть, очнуться… «Не здѣшній!» вотъ гдѣ спасеніе. И самъ Лимподистъ говорилъ тоже.
Такой же, должно быть, внезапно налетѣвшій вихрь очистилъ и сумрачное небо, нависшее-было надъ семьей Ивана Степаныча Дрыкалова. Когда вернулся Петръ, онъ, къ удовольствію, замѣтилъ, что въ домѣ было весело. Иванъ Степанычъ смѣялся и что-то кому-то съ жаромъ разсказывалъ. Серебристые голоса Вѣры и Лизы зазвенѣли весело опять по всему дому. Петръ думалъ, что снова въ передней Ивана Степаныча появились кульки грузинскихъ князей, снова молодежь загудѣла въ зальцѣ — и ему вдругъ такъ захотѣлось опять вздохнуть этимъ одуряющимъ, захватывающимъ душу воздухомъ.
Онъ непринужденно отворилъ дверь и вошелъ въ залу на правахъ «своего» человѣка.
— Вотъ, батюшка, приберегъ для дорогого случая… Три года въ погребѣ лелѣялъ! восторженно проговорилъ Иванъ Степанычъ, выходя въ это время изъ противоположныхъ дверей и неся высоко въ вытянутыхъ рукахъ двѣ бутылки вина. Но вдругъ, замѣтивъ Петра, онъ смутился и, поставивъ бутылки на столъ, спросилъ: «ты ужь пришелъ?..» И любопытно, что его нестолько смутилъ самый приходъ Петра, сколько то, что онъ увидалъ у него въ рукахъ бутылки.
— Я ужь давно, проговорилъ Петръ, по тоже замялся, замѣтивъ смущеніе на лицѣ и Ивана Степаныча, и Вѣры, и даже Лизы. Всѣ какъ-то вдругъ неловко замолчали. Вѣра даже чуть-чуть поблѣднѣла. На диванѣ передъ столомъ, уставленнымъ закусками, сидѣлъ безукоризненно и изящно одѣтый господинъ, не первой уже молодости, съ роскошной, бархатной, черной бородой, и, прищуривъ глаза, сквозь пенснэ упорно смотрѣлъ на Петра, какъ бы дожидаясь, когда ему объяснятъ причину появленія этого молодца.
Но, какъ всегда бываетъ съ очень добрыми людьми, они рѣдко находчивы; отрекомендовать «мужика» своимъ человѣкомъ въ благородномъ семействѣ, въ то время, когда надо было поддержать именно дворянское реноме передъ незнакомымъ еще человѣкомъ, представлялось слишкомъ большимъ самопожертвованіемъ, а лучшаго ничего придумать не спохватились. Иванъ Степанычъ счелъ за благо тотчасъ же скрыться въ другія комнаты зачѣмъ-то, а прочіе продолжали томительно молчать; только Лиза, когда Петръ сѣлъ у дверей, задала ему какой-то вопросъ, да и тутъ вся вспыхнула отъ досады, что не могла ничего придумать лучше, чтобы вывести Петра изъ затрудненія. Петръ не успѣлъ еще отвѣтить, какъ въ дверную щель послышался шопотъ Ѳедосьи, вызывавшій его «на секунду» за дверь.
Онъ вышелъ, и Ѳедосья, протащивъ его нѣсколько шаговъ за рукавъ по корридору, шопотомъ же сообщила: «Ты бы къ себѣ пошелъ теперь… Посидѣлъ бы, занялся бы чѣмъ ни то смирненько… Теперь имъ не до тебя… Жениха угощаютъ… Ступай, Богъ съ тобой, въ свой уголъ, сиди смирненько… Самоваръ что ли тебѣ наставить»?
— Нѣтъ, не надо… Я гулять пойду, буркнулъ Петръ и, схвативъ шапку, выбѣжалъ на улицу. Потребность хоть какого-нибудь забвенія сказывалась все сильнѣе и сильнѣе. Онъ чувствовалъ, что разобраться въ запутывавшей его массѣ впечатлѣній ему становится невозможнымъ. А между тѣмъ, томительно ноющая боль и изнеможеніе въ организмѣ сказывались все сильнѣе и сильнѣе; нервы становились раздражительнѣе, во всемъ тѣлѣ чувствовался зудъ. Онъ завернулъ въ трактиръ, заказалъ пива, и, сѣвъ около билліарда, пилъ бутылку за бутылкой, и только, когда въ его головѣ всталъ окончательный туманъ, онъ вернулся домой и бросился на кровать. Но сонъ его былъ коротокъ, неспокоенъ и полонъ сновидѣній: то ему снился Пугаевъ, и жалобно глядѣлъ въ его глаза, схватывалъ его руки и увлекалъ за собою въ какую-то пропасть; изъ этой пропасти слышались стоны, мольбы, выкрики пьяныхъ, виднѣлись разбитыя, окровавленныя скулы, дикіе, пьяные глаза, и тутъ же эти глаза вдругъ превращались въ пытливые, сладострастные, волнующіе глаза Вѣры, а Вѣра превращалась въ какую-то другую дѣвицу, съ толстыми, бѣлыми, маслянистыми, голыми руками, обвивавшими его шею… И потомъ опять Пугаевъ, опять пропасть — и такъ безконечно. Еще было темно, когда онъ, съ тяжелой головой, съ дрожью во всемъ тѣлѣ, проснулся отъ какой-то боли…. Только теперь онъ узналъ ясно, что былъ боленъ…
Нѣсколько уже дней Петръ ходилъ какъ тѣнь: онъ похудѣлъ, глаза впали, лицо сдѣлалось зеленымъ, а между тѣмъ, онъ не принималъ никакихъ мѣръ и, что всего хуже, не могъ, ни подъ какимъ видомъ не могъ принять никакой мѣры. И, можетъ быть, нестолько сама болѣзнь, сколько мучительное, душевное состояніе разстроивало его. Признаться? Кому? Это невозможно… Онъ «сурьёзный парень», онъ «лучшій экземпляръ», онъ — воспитанникъ Строгаго, этотъ суровый, гордый, строгій къ другимъ «сынъ народа», долженъ признаться… И вотъ испугъ, охватившій его со времени послѣдней бесѣды у Пугаева, охватывалъ теперь его все сильнѣе и сильнѣе… Онъ избѣгалъ встрѣчаться съ кѣмъ-либо… Тихонько, рано утромъ, уходилъ изъ дому и приходилъ, украдкой, только поздно вечеромъ… Онъ даже боялся ходить по шумнымъ улицамъ… Ему все чудилось, что вдругъ встрѣтится… Пугаевъ! При одной мысли кидало его въ дрожь… Этотъ мягкій, нѣжный, добрый Пугаевъ сталъ его незримымъ мучителемъ… Ему постоянно слышался его голосъ, онъ самъ вкладывалъ ему въ уста такія рѣчи: «А! что? Не говорилъ я… Вотъ ты боленъ, юноша… Что скажетъ Строгій? А тетка?.. Что скажетъ деревня!» И вслѣдъ за этимъ ему казалось, что онъ вдругъ заговоритъ порывисто, страстно, съ скорбнымъ и жалобнымъ выраженіемъ лица, протянетъ къ нему руки, охватитъ его, и быстро-быстро увлечетъ его въ пропасть, гдѣ закружится отуманенная голова, гдѣ пропадутъ всѣ ясныя представленія, все спутается, поблѣднѣютъ мечты, надежды, упованія, все будущее…
Однажды, когда онъ ходилъ по Москвѣ, терзаемый страшными образами, созданными собственнымъ воображеніемъ, бѣгая живыхъ людей, безпомощный и нервный, вдругъ его кто-то окрикнулъ. Онъ вздрогнулъ: ему почудился Пугаевъ. Но то былъ нашъ «вѣчный студентъ» Серёжа. Петръ вздохнулъ свободнѣе. Серёжи онъ не такъ боялся… Но едва послѣдній взглянулъ Петру въ лицо, какъ вскричалъ: «Что это съ вами, юноша? Да на васъ, батюшка, лица нѣтъ! Вы больны»…
— Нѣтъ, ничего… Такъ себѣ, храбро проговорилъ Петръ, въ тоже время почти убитый этимъ неожиданнымъ открытіемъ Серёжи.
— Чего вы мнѣ тутъ толкуете!.. Я. батюшка, не даромъ восемь лѣтъ медикомъ числюсь… Я знаю, вашъ братъ не любитъ лечиться… Ну, да вѣдь это невсегда благополучно съ рукъ сходитъ… Пойдемте-ка ко мнѣ, благо близко… Я васъ подіагностирую съ коллегами… Мы этимъ случаямъ рады…
Петръ было уперся, но Серёжа почти силкомъ притащилъ его къ себѣ, и волей-неволей онъ долженъ былъ передъ нимъ признаться.
Нестолько успокоенный Серёжей, сколько напуганный тѣмъ серьёзно-медицинскимъ поджиманіемъ губъ, которымъ онъ сопровождалъ свой діагнозъ, полный смущенія и тяжелыхъ предчувствій, вернулся Петръ домой и, къ изумленію, засталъ у себя въ комнатѣ посѣтителя. Это было такъ неожиданно, что Петръ совсѣмъ растерялся. Посѣтитель былъ юноша, въ годахъ Петра, съ бойкой, открытой физіономіей, съ розовыми щеками и чуть пробивавшимися усиками на верхней губѣ, съ ухарски взбитымъ кокомъ волосъ на головѣ, въ коротенькомъ старомъ барашковомъ пальто и длинныхъ, охотничьихъ сапогахъ.
— Здравствуйте, сказалъ юноша, протягивая Петру руку: — что вы какъ долго?.. Ждалъ, ждалъ я васъ.
— Вы кто же будете?..
— Я — никто, или нѣкто, къ вашимъ услугамъ… это все равно для васъ… Вотъ вамъ письмо отъ Пугаева.
Петръ опять испугался чего-то, опять какія-то предчувствія охватили его, и дрожащими руками онъ едва распечаталъ письмо. Петръ читалъ его долго и внимательно, повидимому, перечитывалъ нѣсколько разъ каждое слово, такъ какъ «предчувствіе» не давало ему возможности сразу понять смыслъ посланія.
Письмо содержало слѣдующее:
«Дорогой мой ученикъ! Если вы любите меня, если слово мое запало вамъ въ душу, вы не откажете протянуть руку, во имя братской любви, подателю сего. Онъ братъ вамъ по духу и плоти, такой же „сынъ деревни“, какъ и вы. Но богатый нравственно, онъ несчастливъ матеріально. Такъ какъ въ послѣднемъ отношеніи вы счастливѣе его, то не откажете, конечно, снабдить его деньгами, которыми, случайно, вы располагаете, и которыхъ онъ, случайно, въ настоящее время не имѣетъ. Не имѣть въ карманѣ грошей — еще не порокъ, владѣть ими — не добродѣтель. Мы обязаны относиться къ нимъ равнодушно, а слѣдовательно, и считать себя готовыми тотчасъ же раздѣлить ихъ съ тѣми, кому они, по ненормальнымъ условіямъ современной жизни, могутъ быть необходимы. Всего этого, надѣюсь, достаточно, чтобы больше не прибавлять мнѣ ничего къ рекомендаціи подателя этой записки. При личномъ свиданіи мы еще будемъ имѣть случай поговорить о томъ, что для васъ теперь неясно. А пока вѣрьте мнѣ и слѣдуйте за мной. Пугаевъ».
— Какія же у меня деньги? спросилъ Петръ: — у меня нѣтъ такихъ денегъ залишнихъ, чтобы…
— Какъ нѣтъ?.. У васъ, говорятъ, въ банкѣ есть, воскликнулъ юноша увѣренно.
— Это не залишнія, вспыхнувъ, отвѣчалъ Петръ: — да онѣ у меня отданы не въ банкъ… А у васъ своихъ денегъ нѣтъ развѣ?
— Откуда у меня быть? я — пролетарій, солдатскій сынъ.
— Такъ какъ же безъ денегъ-то?…
— Мнѣ некогда объ нихъ думать… Это пустяки…
— Вы что же дѣлаете?
— Получаю образованіе… Да, впрочемъ, это все пустой разговоръ. Мнѣ надо на билетъ по желѣзной дорогѣ… Такъ вы дадите? Пугаевъ сказалъ, что дадите навѣрное.
— У меня нѣтъ, чуть слышно пролепеталъ Петръ, испуганный этой странной категоричностью.
— Да не можетъ быть!.. Ну, сколько-нибудь есть же?..
— Два рубля есть.
— Ну, давайте два рубля… Послѣ тамъ съ вами Пугаевъ пускай самъ говоритъ. Прощайте!.. И юноша, уже не подавъ руки, съ прежней развязностью вышелъ, громко хлопнувъ дверью.
Этотъ юноша былъ одною изъ тѣхъ «жертвъ», которыя ютились на «постояломъ дворѣ» Пугаева, внезапно появляясь, проживая нѣсколько мѣсяцевъ и затѣмъ безслѣдно исчезая. Сынъ вдовы-солдатки, онъ съ четырехъ лѣтъ бѣгалъ по улицамъ одного городишка и сбиралъ милостыню или «зарабатывалъ» подачки, распѣвая глупыя, ребячьи пѣсни. Одна сердобольная барыня, послушавъ его, вообразила, что нашла «кладъ», непосредственную поэтическую натуру, и тотчасъ же принялась изливать на него свое «просвѣщенное вниманіе». Онъ былъ взятъ въ барскій домъ, одѣтъ въ хорошенькій «народный костюмъ»; его умыли, причесали, стали учить граматѣ — и затѣмъ начали возить по гостинымъ городскихъ тузовъ и благотворителей, рекомендуя, какъ драгоцѣнный «самородокъ». Мальчикъ развязно пѣлъ передъ «просвѣщенными» лицами какую-то чепуху, въ родѣ:
Ѳедька вышелъ погулять,
А за нимъ ужь Дарья, глядь,
Въ двери выскочила,
Ухватъ вытащила, etc.
Публика восторгалась «природнымъ дарованіемъ» и составляла въ пользу «самородка» благотворительныя подписки. Мальчикъ дѣйствительно оказался способный и бойкій. Кочуя отъ одного благотворителя къ другому, онъ успѣлъ добраться до третьяго класса гимназіи, но здѣсь уже такъ излѣнился, что его должны были исключить. Кое-какъ еще шатался онъ нѣсколько лѣтъ по благодѣтелямъ, выслушивая всюду сожалѣнія о своей «загубленной силѣ», пока не попалъ къ кому-то изъ «сочувственниковъ» Пугаева. Тутъ ужь ему прямо внушили, что быть пролетаріемъ — это великая добродѣтель, что заботы о его судьбѣ должны лежать на «имущихъ», и что онъ, какъ «сынъ народа», а значитъ и носитель нѣкоего талисмана, имѣетъ право всегда разсчитывать на общественную благотворительность и поддержку. Мальчишка, въ концѣ-концовъ, сдѣлался невыносимъ даже для своихъ «сочувствователей», и только добродушный Пугаевъ еще безкорыстно отдавалъ свой истощенный карманъ и изболѣвшее сердце на растерзаніе. Между прочимъ, онъ, кстати, воспользовался имъ, чтобы произвести надъ Петромъ первый «опытъ».
Конечно, Петръ ничего этого не зналъ; но «предчувствіе» чего-то нехорошаго, томившее его уже раньше, вдругъ, послѣ посѣщенія этого юноши, охватило его, какъ пламенемъ. Что это за люди? Зачѣмъ онъ имъ, зачѣмъ они ему? Что это за таинственная жизнь, которая постепенно, но неотразимо засасывала его въ себя и стягивала желѣзными кольцами? Кто они всѣ, всѣ? Куда они влекутъ его? Что они ему дали, что они ему дадутъ? Зачѣмъ онъ здѣсь? Зачѣмъ все то, что съ нимъ случилось?
«Прелестники!» неожиданно мелькнуло у него въ головѣ, въ отвѣтъ на всѣ эти нахлынувшіе на его голову вопросы.
Дверь его комнаты пріотворилась, и къ нему тихо, величественно вплыла Вѣра, въ новомъ, богатомъ платьѣ, съ шумѣвшимъ по полу хвостомъ.
Стройная, красивая, довольная, она обдала его цѣлымъ моремъ пачули и, взглянувъ своими большими, чуть-чуть смѣющимися глазами ему въ лицо и на лекарство, стоявшее на столѣ, спросила: «Вы нездоровы?» досмотрѣла мимоходомъ сигнатурку на пузырькѣ, вытерла наскоро пальцы платкомъ и, внушительно улыбнувшись Петру, вышла… Петра бросало то въ жаръ, то въ ознобъ. «Смѣются! Прелестники!» шепталъ онъ и, безотчетно, крадучись, выскользнулъ на улицу.
У Дрыкаловыхъ шли праздники чуть не каждый день. Господинъ съ роскошной бархатной бородой сидѣлъ у нихъ уже съ утра до вечера. Аполлинарія Петровна не снимала своего параднаго чепца, Иванъ Степанычъ вицъ-мундира; Вѣра и Лиза были заняты то какими-то чрезвычайными приготовленіями, то развлеченіемъ новаго гостя. О Петрѣ некогда было и вспоминать. Только Иванъ Степанычъ часто, про себя, вспоминалъ его и терзался какой-то, очевидно, непріятной для него мыслью. Онъ, иногда, по утрамъ, ѣздилъ куда-то искать денегъ, по всегда пріѣзжалъ или ни съ чѣмъ, или только съ такимъ количествомъ, на которое можно было купить лишь приличное угощеніе для будущаго зятя. Впрочемъ, вспомнили его и еще по нѣкоторому поводу: Ѳедосьѣ было строго наказано не подавать барской посуды Петру. Это Петръ замѣтилъ вскорѣ послѣ визита къ нему Вѣры.
Утромъ, въ одно воскресенье, Петръ, пошатываясь, съ неестественно возбужденнымъ выраженіемъ на лицѣ, отворилъ дверь въ залу и остановился на порогѣ.
Всѣ были изумлены его неожиданнымъ появленіемъ и разстроеннымъ видомъ; онъ казался выпившимъ. Иванъ Степанычъ смутился, а за нимъ смутились и Вѣра, и Лиза, по взгляду отца уже догадавшись, въ чемъ могло быть дѣло. Лиза въ душѣ искренно негодовала на отца, и ей жаль было Петра.
— Ты что? проговорилъ Иванъ Степанычъ, стараясь побороть смущеніе.
— Пожалуйте деньги…
— Да говорятъ тебѣ: подожди… Я теперь, видишь, занятъ…
— Да вѣдь вы сами сказали, что сегодня.
— Ну, сказалъ… Ну, чтожь изъ этого?.. Если мнѣ некогда… Неужели ты не можешь понять?..
— Это недолго-съ… Если онѣ у васъ…
— Да… погоди! закричалъ не своимъ голосомъ Иванъ Степанычъ: — какая, братецъ мой, ты — неделикатная… свинья! выговорилъ онъ раздраженно.
Петръ пошатнулся и закусилъ губу. Его больные, ввалившіеся глаза засверкали. И вдругъ, въ это мгновеніе, глаза его встрѣтились съ глазами господина съ бархатной бородой: онъ какъ-будто его гдѣ-то видѣлъ… Господинъ съ бархатной бородой продолжалъ, съ большимъ любопытствомъ, наблюдать черезъ пенснэ происходившую сцену.
— Какъ вамъ угодно, пожалуйте мои деньги, твердо и настойчиво выговорилъ Петръ.
«Какіе они, однако, суровые!» подумала мягкосердая Лиза.
— Да понимаешь ли ты, глупый, что я могу тебя прогнать и не дать тебѣ ни полушки?.. Вѣдь, у тебя нѣтъ документовъ?.. Но я, благородный человѣкъ, не допущу и мысли подобной. Я говорю тебѣ, что завтра отдамъ! убѣждалъ его выходившій изъ себя и весь покраснѣвшій Иванъ Степанычъ.
— Если вы — благородный человѣкъ, то зачѣмъ же, не сказавши…
— Ахъ, Ббоже мой, Ббоже!.. Вотъ еще несчастіе Богъ наслалъ на мою старую голову! съ искреннимъ чувствомъ вскричалъ Иванъ Степанычъ, боясь, чтобы у Петра не сорвалось роковое слово.
Онъ былъ поистинѣ въ ужасномъ положеніи. Такой скандалъ передъ постороннимъ человѣкомъ, отъ котораго зависѣла судьба, можетъ быть, всѣхъ ихъ!.. Вѣра была блѣдна, кусала губы и смотрѣла на Петра съ такой злобой, что, казалось, готова была броситься на него и выцарапать ему глаза. Но Петръ не замѣчалъ этого: онъ все смотрѣлъ на гостя и припоминалъ, гдѣ онъ его видѣлъ, а между тѣмъ однообразно и монотонно говорилъ: «Пожалуйте деньги… Мнѣ необходимо»!
— Нѣтъ, я больше не могу!.. Я съ ума сойду!.. И это — деревенскій мальчишка, мужикъ! вскричалъ Иванъ Степанычъ, въ отчаяніи опускаясь въ кресло.
Это ужасно! проговорила Вѣра, въ волненіи поднявшись со стула.
— Ради Бога… уйдите!.. Подождите! вся розовая, съ вспыхнувшими щеками, умоляюще подошла къ Петру и шепнула Лиза.
— Пожалуйте деньги-съ… Мнѣ необходимо… Я ужь недѣлю жду.
«Нѣтъ, онъ, несчастный, погибъ! онъ — кулакъ!» съ скорбнымъ выраженіемъ въ своихъ добрыхъ глазахъ, подумала, отходя отъ него, Лиза.
— Во-онъ! вдругъ протяжно проговорилъ, медленно поднимаясь съ дивана, господинъ съ бархатной бородой и величественнымъ жестомъ указалъ Петру на дверь.
Петръ въ изумленіи взглянулъ на гостя — и вдругъ узналъ его! У Петра пробѣжала по губамъ усмѣшка: то былъ одинъ изъ «таинственныхъ незнакомцевъ», нѣкогда пресмыкавшихся около «высшей инстанціи» дома Башмакова и Ко.
— Во-онъ! неистово загремѣлъ, уже вскакивая изъ-за стола, «таинственный незнакомецъ», и протянулъ было руку къ Петру.
— Битый! выкрикнулъ Петръ съ какимъ-то лихорадочнымъ смѣхомъ: — съ лѣстницы спустили!.. Го-го-го!.. кричалъ онъ, и его глаза блестѣли злорадной улыбкой.
«Таинственный незнакомецъ» поблѣднѣлъ и на секунду какъ бы потерялъ сознаніе, но тотчасъ же бросился на Петра и схватилъ его за воротъ.
— Не пойду! закричалъ Петръ: — отдайте деньги. Ахъ, вы прохвосты… Что вы со мной сдѣлали? Что вы со мной дѣлаете? Я думалъ… А вы, такая же саранча… Ахъ, вы…
У Петра подступили къ горлу слезы и онъ истерически зарыдалъ.
— Бейте его, бей! кричалъ «таинственный незнакомецъ», стараясь оторвать отъ себя Петра, который вцѣпился ему въ горло, какъ настоящій волченокъ. Да, Петръ былъ въ эту минуту дѣйствительнымъ бѣшенымъ волченкомъ. Его больное, блѣдное лицо со всѣмъ исказилось злобой, остервененіемъ, бѣшенствомъ, между тѣмъ какъ по щекамъ струились слезы.
Боровшіеся неожиданно, среди криковъ женщинъ и Ивана Степаныча, очутились за дверями, сперва на крыльцѣ, потомъ на улицѣ. Петръ замеръ на груди «таинственнаго незнакомца» — и тотъ не въ силахъ былъ отъ него освободиться. На улицѣ собралась толпа, прибѣжали дворники, полиція. Петра оттащили, но онъ былъ уже въ изступленіи: онъ бросался на всѣхъ, кто только попадался ему. Онъ вцѣпился уже въ горло полицейскаго, сорвалъ его погоны, изодралъ мундиръ… Его стали бить… Онъ уже не считалъ, не чувствовалъ, сколько ударовъ пришлось на его долю… Онъ очнулся, окровавленный, избитый и связанный въ частномъ домѣ.
Сырая, вонючая комната гдѣ-то подъ сводами лѣстницы; тусклый, загрязненный, масляный фонарь; запахъ махорки, полушубковъ и пота; топотъ десятка ногъ и ругань. Петръ лежалъ на полу. Передъ нимъ суетились солдаты съ небритыми бородами и торчащими подстриженными усами, въ ситцевыхъ рубахахъ, запущенныхъ въ брюки съ красными кантами. Одинъ развязывалъ ему руки, поворачивая съ боку на бокъ, какъ колоду, другой стаскивалъ сапоги.
— За что меня били?.. Что я сдѣлалъ?.. Мои деньги, мои кровныя… Я своихъ просилъ… За что меня такъ били? невольно спросилъ Петръ, почувствовавъ страшную боль и въ спинѣ, и въ бокахъ, и въ головѣ.
— А за то, что не ходи пузато! сказалъ солдатъ, стаскивавшій съ него сапоги: — экій, стерва, бѣшенный какой!.. Всякое поведеніе потерялъ… Егорова, братецъ, совсѣмъ было-задушилъ… Еще мальчишка, а зелье какое! Ну, поворачивайся! прибавилъ солдатъ.
И сталъ тащить съ него сначала пиджакъ, потомъ брюки и, наконецъ, нижнее бѣлье.
— Что же это будетъ? со слезами въ голосѣ выговорилъ Петръ.
— А вотъ ужо увидишь, какъ очухаешься…
Солдаты вдругъ подняли его подъ мышки, встряхнули и быстро втолкнули за какую-то дверь, которая тотчасъ захлопнулась, вслѣдъ за словами: «Прохоровъ! Прими!»
Кто-то схватилъ Петра за плечо, словно желѣзными клещами, и швырнулъ, какъ собаченку, въ уголъ такъ сильно, что онъ ударился лбомъ въ стѣну… Петръ хотѣлъ было вскрикнуть, огрызнуться, какъ въ это время въ небольшое отверстіе двери раздался опять крикъ: «староста! прими!», и вслѣдъ за этимъ въ дверь было втолкнуто новое человѣческое тѣло: то былъ парень съ краснымъ лицомъ, воспаленными глазами, съ большой, встрепанной лохматкой на головѣ, въ истерзанной, висѣвшей клочьями рубахѣ. Онъ стоналъ, въ какомъ-то изступленіи, и дико выкрикивая, вырывался изъ «принявшихъ» его рукъ «камернаго старосты».
— Ахъ ты, стерва!.. Такъ ты еще все не угомонишься, крикнулъ староста высокій, худой, съ просѣдью и дерзкимъ, самоувѣреннымъ взглядомъ арестантъ. — Ребята, качай!..
Вслѣдъ за этимъ окрикомъ, моментально поднялись съ деревянныхъ наръ, на которыхъ теперь замѣтилъ Петръ цѣлый рядъ лежавшихъ одна съ другой человѣческихъ фигуръ, три или четыре здоровыхъ арестанта.
Раздались глухіе, частые удары въ человѣческое мясо; что-то тяжелое, какъ мѣшокъ, летало на здоровыхъ кулакахъ съ нары на нару; пронеслись разъ-другой раздирающіе душу выкрики, и затѣмъ тѣло парня тяжело шлепнулось на полу около Петра, какъ трупъ…
— Убили!.. Что вы сдѣлали! вскрикнулъ подъ вліяніемъ безотчетнаго испуга Петръ, отскочивъ отъ тѣла, въ которомъ онъ, къ ужасу, призналъ одного изъ дергачевцевъ.
— Молчать! крикнулъ староста.
У Петра подкосились ноги, онъ весь съёжился и задрожалъ, какъ собаченка подъ заборомъ, и присѣлъ въ самый дальній уголъ камеры. Его обнялъ такой приливъ трусости, безпомощности, безотчетнаго страха, какого никогда въ жизни, ни раньше, ни послѣ онъ уже не ощущалъ…
Утромъ, кто-то толкнулъ его ногой въ бокъ. Онъ проснулся на полу, подъ вліяніемъ тѣхъ же ощущеній страха и безпомощности, тѣмъ болѣе, что въ его организмѣ, вслѣдствіе реакціи предшествовавшему возбужденію, чувствовался полный упадокъ энергіи и силы. Петръ безропотно, автоматично повиновался всему, что ему приказывали. Его только тревожила мысль, какъ бы не узналъ его парень-дергачевецъ. Но парня уже не было: его свезли въ больницу. Въ той же камерѣ, подъ сводами лѣстницы, гдѣ его вчера раздѣвали, ему приказали одѣться. Онъ уже надѣлъ сапоги, штаны и взялся за пиджакъ, какъ вдругъ въ его воспоминаніи всталъ цѣлый рядъ тѣхъ свѣтлыхъ, веселыхъ, упоительныхъ картинъ, когда въ этомъ «пинжакѣ» онъ въ первый разъ такъ полно созналъ себя вполнѣ человѣкомъ.
Припомнился ему тутъ, какъ-то странно, Филаретушка съ своимъ восхваленіемъ «пинжака». И, о, ужасъ! на спинѣ этого самаго пиджака онъ замѣтилъ большой начертанный мѣломъ кругъ съ крестомъ по серединѣ!.. Безотчетно, не зная, что онъ дѣлаетъ, Петръ принялся плевать на этотъ кругъ и быстро вычищать его рукавомъ рубахи.
— Что за самоуправство? окрикнулъ его старый полицейскій. — Развѣ ты можешь нарушать порядокъ?
— Дяденька… Я вытру! съ мольбой въ глазахъ проговорилъ Петръ.
— Развѣ можно противъ порядка?.. Вишь какой!.. Вотъ поведу къ мировому — тамъ какое рѣшеніе будетъ, тогда и вытрешь… Надѣвай!
— Дяденька… Ради Христа!.. Тебѣ все одно… Дяденька! какъ я пойду? вдругъ залепеталъ весь взволнованный, дрожащій Пегръ, упавъ старому ундеру въ ноги.
— Экой глупый!.. Ну, глупый же! Ровно малый ребенокъ… Да чего тебѣ изъ эстого? Какой антересъ? Баринъ ты, что ли? добродушно спрашивалъ смущенный старикъ. — Пожалуй, вытирай!.. Не жалко…
Петръ опять бросился къ пиджаку, но полицейскій мѣлъ, вареный на маслѣ, такъ крѣпко въѣлся въ сукно, что при всемъ усиліи Петра, бѣлый кругъ поблѣднѣлъ очень незначительно.
— Петровъ! Подай арестанта! крикнули изъ канцеляріи.
— Живо, живо! Вишь, закопались, заторопился старый ундеръ и сталъ толкать Петра впередъ себя въ спину. Петръ на ходу натягивалъ пиджакъ, а по лицу его катились неудержимо слезы. Къ мировому, черезъ все Москворѣчье, при всемъ Божьемъ свѣтѣ, мимо знакомыхъ!.. Господи, какой позоръ, какой, убійственный позоръ!.. Но его все еще поддерживала тайная мысль, что онъ будетъ отомщенъ на судѣ, что онъ разскажетъ все: и про «таинственнаго незнакомца», и про Ивана Степаныча, и про Вѣру, и про Пугаева. «Я ихъ осрамлю! Я ни за чѣмъ не постою!» Онъ не могъ себѣ ясно представить, какъ бы онъ могъ ихъ «осрамить», но чувствовалъ только неудержимую жажду мести… Для него исчезло различіе между всѣми ими: всѣ они слились для него въ нѣчто общее… За грѣхи и добродѣтели одного въ его глазахъ были отвѣтственны всѣ…
Однако, онъ былъ лишенъ и этого послѣдняго удовольствія: на судъ не явился никто изъ знакомыхъ, и только, вмѣсто «таинственнаго незнакомца», пришелъ его повѣренный — какой-то старый пьянчуга отъ Иверской, а отъ полиціи — городовой съ книжкой и рапортомъ… Это было уже полное оскорбленіе… У Петра защемило сердце… Оно смиренно, не говоря ни слова въ оправданіе, выслушалъ постановленіе, приговорившее его къ тремъ днямъ ареста при полиціи за буйство, но подъ видимымъ смиреніемъ затаилъ въ душѣ своей тайную, глубокую злобу ко всѣмъ, ко всѣмъ имъ…
Лампадное сіяніе начинало мерцать все болѣе и болѣе таинственно и чарующе, чѣмъ больше сгущались сумеречныя тѣни въ новой квартирѣ Петра. Онъ лежалъ навзничь на кровати, подложивъ руки подъ голову и не спуская глазъ съ лампады… Мѣрный, нѣсколько торжественный, неторопливый голосъ старика, читавшаго Четьи-Минею, раздавался изъ сосѣдней комнатки, какъ будто откуда-то издалека, изъ невѣдомой сферы… И вотъ наплывали на Петра все сильнѣе и сильнѣе врачующія и умиляющія волны этой торжественной тишины, и его слабый, разбитый, усталый организмъ жадно какъ будто впивалъ въ себя эти животворящія волны… Наслажденіе отдыха ощущалось всѣми его порами… Мало-по-малу и мысли Петра приняли мирное, спокойное теченіе. Подъ размѣренное чтеніе старика, въ его воображеніи вставало его дѣтство, это трезвое, строгое дѣтство, проведенное то въ мирной, суровой тишинѣ кельи Ульяны Мосевны, то среди ясной, реальной, понятной и постижимой до малѣйшихъ подробностей, строго-суровой жизни Еремѣя Строгаго…
Петръ забывался въ этихъ картинахъ, сердце билось равномѣрными и полными ударами, отяжелѣвшія вѣки пріятно смыкались. Мало-по-малу, за завѣсой лампаднаго блеска безслѣдно исчезали волнующія, непонятныя, пугающія, полныя противорѣчій картины иной, только-что пережитой жизни, подобной вязкому, безконечному болоту, которое манитъ блестящимъ ярко-зеленымъ ковромъ и блуждающими огнями несчастного путника все дальше и дальше, а у него подъ ногами, какъ волны, опускается и поднимается почва, онъ вязнетъ, утопаетъ, задыхается въ рыхлыхъ провалахъ, безпомощный и потерявшійся… Слава Богу! Все это далеко, далеко гдѣ-то осталось позади, за туманомъ, и твердая нога теперь уже ощущаетъ подъ собой прочную, устойчивую почву… Кругомъ все принимаетъ ясный, реальный смыслъ. А туда уже нѣтъ и не можетъ быть возврата, какъ нѣтъ этого возврата изъ загробнаго міра.
Вдругъ кто-то стукнулъ въ дверь. Старикъ оборвалъ чтеніе. Петръ очнулся изъ забытья и сталъ прислушиваться. Вотъ еще стукнули. Петръ поднялся и, далекій отъ какихъ-либо «предчувствій», отперъ дверь…
— Такъ вотъ вы гдѣ, юноша! раздался за дверью знакомый голосъ: — а мы васъ искали, искали… Ну, наконецъ, я вижу васъ.
Передъ Петромъ за дверью показалось доброе лицо Пугаева, а за нимъ Лиза… Петръ вдругъ задрожалъ отъ неожиданно охватившаго его страха и ужаса…
— Не надо-съ!.. Не желаемъ-съ! выкрикнулъ онъ, не помня себя, быстро захлопнулъ дверь и дрожащей рукой наложилъ крючекъ…
Изъ сосѣдней комнаты вышелъ старикъ со свѣчкой и освѣтилъ блѣдное, какъ полотно, лицо Петра.
— Къ тебѣ, что ли? спросилъ старикъ.
— Да…
— Кто такіе?
— Такъ… проживальщики, безотчетно отвѣтилъ Петръ, но этимъ словомъ онъ на всю жизнь запечатлѣлъ въ своей душѣ цѣлый рядъ человѣческихъ фигуръ, съ которыми случайно столкнула его судьба.
Пугаевъ и Лиза, смущенные и взволнованные, тихо шли по Лужницкой улицѣ; скорбное выраженіе легло на ихъ лица.
— Несчастный, сказалъ Пугаевъ: — онъ ужь слишкомъ одержимъ бѣсами, и борьба будетъ трудна… Но я еще попытаюсь… Вотъ, сударыня, внушительно прибавилъ онъ: — вотъ какіе суровыя натуры выдѣлываетъ городъ изъ «дѣтей народа»!
Чудакъ-мечтатель и не думалъ, что сказалъ этимъ смертный приговоръ себѣ!..
А между тѣмъ, въ квартирѣ Петра лился попрежнему лампадный блескъ, попрежнему раздавались торжественныя слова знакомой «божественной книги», попрежнему врачующая тишина мало-по-малу обнимала душу Петра. Тихо, незамѣтно вырабатывался въ ней, въ этой потрясенной душѣ, новый укладъ…