Устои (Златовратский)/ОЗ 1878 (ДО)

Устои
авторъ Николай Николаевич Златовратский

Опубл.: 1878. Источникъ: az.lib.ru • История одного поселка.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

УСТОИ.

И пойдутъ они солнцемъ палимы...
Н. Некрасовъ.

Исторія одного поселка.

ГЛАВА I.
Какъ онъ народился.

Кому приходилось, въ послѣднія пятнадцать лѣтъ послѣ освобожденія, ѣхать по средней полосѣ Россіи, омываемой притоками Оки и верховьевъ Волги, тому не могло не броситься въ глаза одно новое явленіе, вызванное новыми условіями народной жизни. Это — новые выселки, поселки, хутора, двора въ три-четыре, не больше, попадающіеся чаще всего вблизи деревень, селъ и городовъ, въ одной или двухъ верстахъ отъ нихъ, не дальше. Эти хутора или выселки ютятся или на спускахъ къ рѣкѣ, гдѣ всегда имѣется мельница, или пропадаютъ въ лощинѣ, окруженной моремъ ржи, или мелькаютъ на подсѣкѣ, изъ-за белѣсовато-зеленыхъ березъ, осинъ и ольхъ. Они не всегда однообразны. Ихъ внѣшній и внутренній видъ варьируется различнымъ образомъ, смотря потому, изъ какихъ бытовыхъ началъ выросъ тотъ или другой. Если среди трехъ-четырехъ избъ выселка вы замѣтите низенькій, длинный домикъ съ желѣзной крышей, съ палисадникомъ вокругъ — вы не ошибаясь можете сказать, что тутъ помѣстился землевладѣлецъ изъ благородныхъ, какой-нибудь полуразорившійся помѣщикъ, смиренно подчинившійся силѣ вещей, надѣвшій поддевку и черные сапоги, не ради щегольства и форса народностію, а ради необходимыхъ требованій сельскаго хозяйства. Къ этому домику примыкаютъ обыкновенно двѣ три избы для пайщиковъ — стараго двороваго, съ которымъ баринъ любитъ вспоминать о прежнемъ житьѣ, и теперь еще изрѣдка ходитъ на охоту, и кого-нибудь изъ мужиковъ, ловко умѣющихъ обдѣлывать дѣлишки на базарахъ и ярмаркахъ — и, наконецъ, для рабочихъ. Эти хутора еще еще носятъ названія барскихъ усадьбъ, во-первыхъ, вѣроятно потому, что тутъ живетъ самъ баринъ, во-вторыхъ, потому, что часто на лѣто баринъ отдаетъ свой домикъ подъ дачи городскимъ барамъ, если это не вдалекѣ отъ города, или желѣзнодорожныхъ станцій.

Но когда маленькій пятиоконный домикъ замѣняютъ хоромы, нѣчто въ родѣ растолстевшей и разползшейся въ ширь и въ высь крестьянской двухъэтажной избы, съ желѣзной крышей, изукрашенной всевозможными вычурными фигурами, флюгерами и желѣзными дренами на водосточныхъ трубахъ, на каменномъ фундаментѣ, по серединѣ котораго непремѣнно имѣется желѣзная, зеленая дверь, съ болтами и замками, ведущая въ кладовую, а кругомъ этой растолстѣвшей избы тянутся длинные, бревенчатые, крытые тесомъ сараи, около которыхъ съ утра до ночи снуютъ здоровые мельники и крючники, съ выкрашенными мукой спинами, красными лицами и испачканными мукой же бѣлыми носами, здоровыя телеги, обтянутыя желѣзомъ и ширококрупыя лошади съ толстыми мохнатыми ногами — то это, навѣрное, купецкій хуторъ. Этотъ купецъ арендаторъ или собственникъ имѣетъ въ ближайшемъ городѣ бакалейную или мучную торговлю, каменный домъ и нѣсколько лавокъ, и наѣзжаетъ сюда только «прохладиться», съ начальствомъ или пріятелями, или прожить недѣли двѣ-три во время уборки хлѣба. Въ прочее же время эти хоромы обыкновенно обитаютъ чады, домочадцы и сироты почтеннаго купчины, вообще разные родственники, которые, по своему низкому званію и по мужицкимъ свычаямъ и обычаямъ, не удостоиваются жить въ городскомъ домѣ.

Выселки третьяго рода представляютъ нѣчто среднее между вышеописанными: они, обыкновенно, бѣднѣе на видъ, малы, и въ то время, какъ купецкій хуторъ, всей своей несуразной образиной, выражаетъ явное желаніе еще болѣе растолстѣть и разбухнутъ отъ внутренней полноты жизни, этй маленькіе выселки, напротивъ, какъ будто торопятся съежиться, съузиться елико возможно, спрятаться совсѣмъ отъ людского глаза, какъ будто стыдно имъ стоять на юру, на голомъ холмѣ, среди жидкаго ржанаго поля. Ихъ маленькіе, трехъ-оконные, съ высокими крышами, образующими большіе чердаки, домики, напоминающіе «людскія избы» въ помѣщичьихъ домахъ, смотрятъ голо, неуютно, неприглядно. Обитатели ихъ ходятъ въ городской одеждѣ: женщины въ платьяхъ, мужчины въ пальто и рыжихъ пиджакахъ, но сапоги носятъ большіе и штаны, въ сапоги. Впрочемъ, вся одежда такъ и говоритъ, что она взята «съ барскаго плеча», какъ и самые домики, выстроенные изъ подареннаго добрымъ и признательнымъ бариномъ лѣса, какъ и сама тощая земля, подаренная тѣмъ-же добрымъ и признательнымъ бариномъ на смертномъ одрѣ, въ уваженіе долгихъ и неусыпныхъ лакейскихъ трудовъ. Это — «дворовые» поселки.

Наконецъ, послѣдній и самый замѣчательный родъ выселокъ, это — выселокъ крестьянъ собственниковъ. Выселки эти не носятъ на себѣ никакого особенно рѣзкаго характера, какъ предъидущіе; они ничѣмъ не отличаются отъ обыкновенныхъ крестьянскихъ поселеній, кромѣ размѣровъ; ихъ часто можно принять за маленькія деревушки. Только иногда явится въ нихъ нѣчто новое, заявляющее обособлевіе, въ родѣ, напр., житницы, построенной не съ боку избы, какъ въ деревнѣ, а саженяхъ во ста, прямо противъ оконъ; или овинъ выстроенъ не сзади избы, а гдѣ-нибудь сподручнѣе, и овинъ большой, подъ широкимъ навѣсомъ; часто онъ ставится поперегъ улицы поселка, составляемой съ одной стороны жилыми избами, съ другой не жилыми помѣщеніями: сараями, житницами, клѣтями, такъ что, въѣхавъ съ одного конца въ выселокъ, вы рискуете попасть въ другомъ концѣ прямо въ широкія ворота овиннаго сарая, подъ навѣсомъ котораго расположенъ чистый, гладкій токъ. Иногда можно замѣтить въ немъ стремленіе хоть чѣмъ-нибудь выбиться изъ общаго деревенскаго склада. Этотъ переходный колебательный характеръ народившагося «мужицкаго» выселка можно, впрочемъ, замѣтить только при тщательномъ наблюденіи. При поверхностномъ же взглядѣ, вы не найдете ничего, рѣзко разграничивающаго его отъ обыкновеннаго склада крестьянской жизни. Обитатель этого выселка — тотъ-же мужикъ, онъ носитъ туже сермягу, какъ и его односельчане, живущіе скопомъ, въ полверстѣ отъ него; онъ также ходитъ на общественные сборы, какъ и они. Баба этого выселка — таже деревенская баба, только развѣ поступь у нея постепеннѣе, да кланяется. она солиднѣе, да сукно на поддевкѣ потоньше. Какъ онъ не чуждается деревни, такъ и деревня продолжаетъ, по прежнему, брататься съ нимъ, и деревенская кумушка или старуха, такъ же какъ и деревенскій балагуръ и словоохотливый мужикъ охотно забредаютъ въ выселокъ «посудачить» на завальняхъ, отправляясь за ушедшей скотиной, съ хворостиной или обратью въ рукахъ. Однимъ словомъ, выселокъ крестьянъ собственниковъ не выработалъ еще себѣ никакихъ органическихъ особенностей, которыя такъ же рѣзко отрѣзали бы его отъ деревни, какъ рѣзко отрѣзались купецкій хуторъ и дворовый выселокъ. Этотъ выселокъ констатируетъ пока не болѣе, какъ фактъ земельнаго обособленія и выдѣленія, а знаменуетъ… Но что должно знаменовать выростаніе на русской почвѣ этихъ выселковъ — это можетъ сказать только тщательное знакомство съ внутренней жизнью, совершающейся въ этихъ малыхъ, обособляющихся единицахъ массы, въ этихъ клѣточкахъ, изъ которыхъ, по мнѣнію нѣкоторыхъ, нѣкогда создался громадный и могучій тысячелѣтній колоссъ — русская община, и на которыя она выражаетъ, по мнѣнію другихъ, замѣтныя поползновенія дифференцироваться, покорная вліянію столь-же сильныхъ факторовъ, какъ сильны и тѣ «устои», на которыхъ раньте совершилась интеграція.

Нельзя сказать, чтобы подобныхъ выселковъ было уже очень много, но есть таки; нельзя сказать, чтобы они уже ясно намѣчали поворотъ теченія народной жизни подъ напоромъ дѣйствующихъ извнѣ силъ и категорически указывали на ясное тяготѣніе этой жизни къ дифференцированію или обособленію. Если эти выселки суть признаки дифференцированія, то съ другой стороны имѣется столько-же явленій и обратнаго порядка, когда община поглощаетъ въ себя все больше и больше элементовъ, прежде обособленныхъ. Такимъ образомъ, это скорѣе процессъ исканія русла, въ которое стремится вылиться море народной жизни, всколебленное и взбаламученное взаимодѣйствіемъ новыхъ и разнообразныхъ факторовъ, подобно тому, какъ рѣка, прорвавъ державшую ее въ тискахъ плотину, разливается по долинѣ тысячью мелкихъ ручьевъ, которые, извиваясь и скользя, стремятся найти общее русло, чтобы слившись въ немъ, покатиться плавно и величаво въ могучемъ теченіи.

Эти выселки — тѣ ручьи, тѣ «пробы», тѣ вѣшки, которые проводитъ и ставитъ невидимая рука, намѣчая новое русло народной жизни. Въ этихъ выселкахъ нѣтъ еще ничего яснаго, опредѣленнаго, ничего не выработалось такого органическаго, что окончательно разъединило бы ихъ съ прежними устоями народной жизни; даже того, что они представляютъ собою фактъ земельнаго обособленія, нельзя утверждать положительно; нужно сказать лучше: это фактъ только усадебнаго обособленія, такъ какъ собственно земельныя отношенія въ большинствѣ случаевъ еще носятъ на себѣ смѣшанный, двойственный характеръ общинно-подворнаго владѣнія.

Что-же, однако, прибавили эти «новые» выселки къ общему виду нашей обширной родины? Для художника и эстетика они скрасили пейзажъ. Не дурно, когда голыя, выжженыя поля то тамъ, то здѣсь оживляются маленькими оазисами выселковъ, картинно брошенными на это сѣрое полотно, убійственно-однообразно тянущееся цѣлыя сотни верстъ. Для доморощеннаго экономиста и культурменша, съ примѣсью англійскаго лордства, это благодѣтельные задатки излюбленной европейской культуры и цивилизаціи. Не дурно, когда вокругъ этихъ выселковъ раскинутся унавоженныя поля, когда собственность отграничится красивой неприступной изгородью, и на пажитяхъ появится сельскій рабочій, высокій, рослый, получающій хорошую пищу, какъ нѣмецкій батракъ: большой буттербродъ съ картофелемъ при восходѣ солнца и отправленіи на работу, большой буттербродъ съ сыромъ и стаканъ кофе — за завтракомъ; жирный обѣдъ послѣ полудня и, наконецъ, послѣ 12—15 часовой работы буттербродъ съ свининой mit Seidel Bier. Однимъ словомъ, рабочій, выхоленный, какъ его крѣпкая и статная лошадь… И надъ всѣмъ этимъ недремлющій глазъ ученаго арендатора и классически-образованнаго культурменша. Не дурно!..

Для насъ, это любопытное и поучительное явленіе. Изучайте образующійся организмъ въ самомъ началѣ, пока еще онъ представляетъ tabula rasa, пока въ немъ идетъ хаотическая борьба за преобладаніе тѣхъ или другихъ элементовъ. Послѣ будетъ уже поздно, и борьба будетъ тяжела. Подсмотрѣть необходимые элементы развитія въ ребенкѣ — великая и единственная задача педагога. Подсмотрѣть въ образующейся клѣточкѣ новыхъ народныхъ устоевъ борьбу разнообразныхъ элементовъ, различить здоровые отъ больныхъ, наслѣдственные отъ пріобрѣтенныхъ и изучитъ возможные результаты ихъ взаимодѣйствія — такова одна изъ задачъ любящей свой народъ интеллигенціи.

«Волчій поселокъ» былъ одинъ изъ выселковъ послѣдней разновидности. «Волчьимъ» онъ прозванъ потому, что первые устои его заложены были мужикомъ, по прозвищу Волкъ, Мосей Волкъ. А Мосей былъ прозванъ Волкомъ потому, что любилъ лѣсъ и въ давнія времена, еще до воли, служилъ лѣсникомъ, былъ нелюдимъ, хмуръ, молчаливъ и задумчивъ. Послѣдними качествами онъ отличался потому, что ему въ голову еще въ молодости засѣла «идея». Но когда эту «идею» ему удалось реализировать, то вышеописанныя его качества значительно смягчились и стушевались. Тѣмъ неменѣе, прозвище «Волкъ» осталось на вѣки за нимъ и его потомствомъ.

Что это была за идея — мы сейчасъ увидимъ. Не вдалекѣ отъ деревни Дергачи стояла молодая, веселая, березовая барская роща, на спускѣ къ узкой, но глубокой, поросшей осокой рѣчкѣ. Мосей «влюбился» въ эту рощу, такъ какъ Мосей былъ мужикъ-эстетикъ, одинъ изъ тѣхъ дѣтей природы, которыя ея великіе феномены наградили такими нѣжными и ласкательными имена-ми, каковы: «зоринька ясная», «солнце красное», «мать земля-кормилица» и т. п. Влюбившись въ рощу, Мосей упросилъ барина поставить его въ сторожа къ рощѣ («въ ногахъ валялся у барина!»). Баринъ согласился. Два года холилъ онъ ее, отъ семьи отбился, отъ деревни, каждое дерево, какъ свой глазъ берегъ. Но скоро стали доходить до Мосея слухи (можетъ быть, просто хотѣли пошутить надъ нимъ), что баринъ хочетъ продать рощу. Загрустилъ Мосей, заугрюмѣлъ и, наконецъ, однимъ утромъ, явился къ барину, опять упалъ на колѣни и сталъ просить отпустить его «на-сторону» съ тѣмъ, что черезъ пять лѣтъ онъ вернется и купитъ рощу. Съ барина заклятье передъ образомъ взялъ, что тотъ до его прихода никому рощи не продастъ. Черезъ пять лѣтъ вернулся: сапоги кувшинные, на плечахъ сибирка; бурмистръ его въ передній уголъ садитъ… Гдѣ пропадалъ откуда и какъ нажилъ денегъ, чтобъ заплатить барину за рощу, Мосей не любилъ разсказывать.

Но когда была реализирована эта первая «идея», у Мосея явилась другая. Какъ она къ нему попала въ голову, какъ результатъ опыта, или какъ темный наслѣдственный инстинктъ, или то просто было личное желаніе сдѣлать неприкосновеннымъ и закрѣпить «завѣтомъ» то, что стоило трудовъ цѣлой жизни — это вопросъ нерѣшенный. Такъ или иначе, эта «идея» была очень опредѣленно выражена рядомъ слѣдующихъ своеобразныхъ положеній.

Вернувшись изъ своего безвѣстнаго скитанія, купивъ у сосѣдняго помѣщика излюбленную имъ рощу съ пустошьми: Мочки и Кочки, Мосей сейчасъ же отрясъ прахъ съ ногъ своихъ. Снялъ свою цивилизованную чуйку, облекся въ прежнюю сермягу и ушелъ въ рощу, построивъ въ ней малую избу. Близь этой малой избы запустилъ онъ улья, пригласилъ къ себѣ ходить за пчелами старую бобылку Ѳеклушу, и «ушелъ отъ жизни», «отрѣшился», оставивъ свою семью жить «на всемъ прежнемъ положенія» въ селѣ, какъ жила она и въ то время, когда онъ находился въ «безвѣстномъ сокрытіи». Такимъ образомъ, въ общемъ строѣ, семья, съ его прибытіемъ, имѣвшимъ для нея такое важное значеніе, какъ пріобрѣтеніе крупной, по крестьянству, собственности — не измѣнилась ни на волосъ. Но чтобы и «напредки не было повадно» семьѣ имѣть поползновеніе выйти изъ прежняго положенія, Мосей, какъ, только пришелъ, сдѣлалъ самый категорическій заказъ своимъ сыновьямъ, въ особенности старшему, Ванифантію, уже давно мечтавшему, что отецъ возькетъ его съ собой въ столицу, заказъ «не токмо проситься, ниже помышлять объ отходѣ въ столицы, пока Господь-Богъ грѣхамъ терпитъ и голодомъ не гонитъ». Такой заказъ привелъ всѣхъ въ немалое удивленіе, такъ какъ на селѣ давно рѣшили, что Мосей всѣхъ сыновей, а старшаго наипаче, поведетъ по своей дорогѣ, да и Ванифантій былъ въ этомъ увѣренъ. Когда высказаны были Мосею эти недоумѣнія, онъ отвѣчалъ коротенько «грѣха много»! Что разумѣлъ онъ подъ этимъ, онъ врядъ ли бы обстоятельно разъяснилъ, такъ какъ, вѣроятно, больше чувствовалъ достовѣрную возможность этого грѣха, чѣмъ могъ ясно формулировать свои предчувствія. Онъ могъ только чувствовать, что между его хожденіемъ въ столицы по «идеѣ» и между хожденіемъ за наживой была большая разница; что, достигнувъ исполненія «идеи», человѣкъ могъ остановиться; наживѣ же нельзя положить и конца краю. А была ли въ Ванифантіи эта «идея»? Нѣтъ, Мосей видѣлъ, что никакой такой не было. Было одно: явился изъ столицы отецъ съ деньгами, значитъ, и сынъ долженъ идти туда за ними же; если отецъ принесъ 100 рублей, то сынъ долженъ ужь принести 200.

Такимъ образомъ, этотъ «заказъ» Мосея объясняется тѣмъ, что Мосей былъ мужикъ «идейный». Такіе мужики есть, но бабъ больше. И странницъ вѣдь больше, чѣмъ странниковъ; и фанатичекъ больше, чѣмъ фанатиковъ. Суть не въ томъ, какая «идея» можетъ быть у мужика или бабы, важно то, что «идея» можетъ имѣть мѣсто. И такъ, Мосей былъ мужикъ «идейный»; онъ умѣлъ въ своей головѣ «прикинуть» кое что къ чему-либо, сдѣлать выводъ; каковъ этотъ будетъ выводъ — это другой вопросъ, но могъ все же съ большею или меньшею вѣроятностію «провидѣть» результаты" Примѣровъ этихъ «идейныхъ» бабъ и мужиковъ мы могли бы привести много и, можетъ быть, не меньше, чѣмъ таковыхъ имѣется въ обществѣ, но врядъ ли это нужно. Крупные изъ нихъ всякому извѣстны изъ исторіи; заурядные — на глазахъ у тѣхъ, которые умѣютъ видѣть. Я знаю, напримѣръ, одну крестьянскую дѣвку, которой пришла «идея» создать общежительство, въ которомъ нашли бы пріютъ странники, болящіе и сироты. Это была самая простая, черная крестьянская дѣвка, болтливая, мужиковатая, здоровая. Для этой цѣли она примкнула къ церковнымъ ходамъ съ чудотворными иконами: носила свѣчи, самыя иконы, кружки и пр. Это дало ей возможность входить въ сношенія съ богатыми купцами и проповѣдовать свою идею подъ прикрытіемъ репутаціи богобоязненной дѣвки. Настойчивость и умѣнье ея въ этомъ случаѣ были изумительны. Я не знаю, удалось ли ей осуществить свою «идею», или она налетѣла съ ней на какой-нибудь «рожокъ» въ видѣ станового, но несомнѣнно, что дѣло у нея подвигалось впередъ успѣшно. Этого примѣра пока достаточно, чтобы читатель могъ согласиться, что «идейные», какъ бабы, такъ и мужики, существуютъ и что существуетъ ихъ не мало. Расколъ — вотъ знаменитое созданіе «идейнаго» мужика и бабы. Нужно прибавить, что эти «идеи» у народа вовсе не такъ произвольны и не такъ ясно составляютъ чисто личную принадлежность, какъ это бываетъ съ людьми общества; напротивъ «идейный» мужикъ всегда носитъ какую-нибудь идею, тѣсно связанную съ экономическимъ, нравственнымъ или умственнымъ общенароднымъ строемъ. Вотъ почему она «понятна» народу: выразившись въ одной личности, она, такъ сказать, составляетъ только квинтъ-эссенцію того, что выработано уже заранѣе народной жизнью.

Какъ пѣсня народа рознится отъ пѣсни образованнаго поэта общностью своего смысла и чувства, такъ и мужицкая «идея» отличается такою же общностію. Мужикъ — не философъ, не умѣетъ предаваться спекулятивнымъ упражненіямъ, и потому его идея есть идея, существовавшая раньше его, и выработанная народомъ сообща. Идея «образованнаго» человѣка, напротивъ, носитъ на себѣ слѣды индивидуальности. «Идейные» люди и въ народѣ пользуются уваженіемъ. Народъ знаетъ, что «идейный» человѣкъ рѣдко сбивается съ пути, а потому то, что позволено «идейному» человѣку, не позволено простому смертному. Такъ смутно чувствовалъ и Мосей; онъ не видѣлъ въ своемъ сынѣ «идейнаго» мужика и не пустилъ его туда, гдѣ не «идейный» мужикъ сдѣлается просто мошенникомъ. Но онъ, напримѣръ, находилъ, что его дочь, дѣвица Ульяна, — сила, «идейная» сила, и ничего не сказалъ, когда она ушла, послѣ смерти своего жениха, найденнаго замерзшимъ у села, когда онъ возвращался съ заработковъ въ побывку, ушла на Аѳонъ и въ старый Іерусалимъ, гдѣ пропадала три года. Онъ на нее надѣялся, ибо чувствовалъ въ ней присутствіе «идеи». Но одного этого «заказа», вѣроятно, показалось Мосею недостаточно, и онъ, чтобы уже окончательно отрѣзать своей семьѣ возможность выйти «изъ прежняго, вообще мужицкаго, положенія», продѣлалъ одну очень внушительную церемонію.

Когда Мосей рѣшилъ «отряхнуть прахъ съ ногъ своихъ», и, скинувъ синюю чуйку, оболокся въ сермягу, онъ явился въ правленіе и заявилъ, что часть пріобрѣтенной имъ, вмѣстѣ съ рощей, въ пустошахъ пустопорожней земли отдаетъ въ пользованіе общинѣ, которая въ землѣ нуждается, а ему съ ней дѣлать нечего. «Одному съ семьей всей не поднять, а батраковъ нанимать — завода заводить не желаетъ; при себѣ же оставляетъ одну рощу, которую издавна возлюбилъ». Сказавъ это, Мосей, при первомъ же передѣлѣ земли, самъ сдѣлалъ на свою землю жеребьи, и вмѣстѣ съ другими вынулъ жеребій для своихъ сыновей. Община не осталась ему неблагодарной и поощрила его разными льготами: по рекрутству, общественной службѣ.

Послѣ этого, Мосей ушелъ въ свою избу, въ рощу, куда, по смерти своей жены, какъ мы сказали, пустилъ жить старую бобылку Ѳеклушу.

Его три сына, изъ которыхъ былъ женатъ только старшій Ванифаитій, и дочь, дѣвица Ульяна, остались на селѣ, «на всемъ прежнемъ положеніи».

Шли годы. Кончилась, наконецъ, «неурядица эмансипаціи», выражаясь стилемъ помѣщиковъ того времени, завершенная нарѣзкой надѣловъ, размежеваніемъ чрезполосныхъ владѣній и, наконецъ, «упраздненіемъ» мировыхъ посредниковъ, главныхъ героевъ того бурнаго времени; наступилъ порядокъ, долженствовавшій покоиться на двухъ китахъ мѣстной администраціи — исправникѣ и непремѣнномъ членѣ… Но едва почуялось въ воздухѣ приближеніе этого вожделѣннаго порядка, какъ вдругъ всѣмъ мужикамъ сдѣлалось отчего-то жутко. Ихъ какъ будто испугала та математическая строгость и опредѣленность, съ которою отмежевывались границы ихъ полей. Прежде, во времена посредниковъ, каждый лишній клочекъ земли былъ какъ будто спорный, питалась надежда, что этотъ лишній клочекъ земли, «хоша и не нашъ а, можетъ, и нашъ будетъ», вѣрилось въ возможность, что «еще, можетъ, и оставятъ», въ возможность какъ ни какъ сговориться съ бариномъ… «Все же вѣдь живой человѣкъ… Можетъ, какъ ни то уговоримъ. Изъ за лишняго клочка не станетъ тягаться». Но наступилъ порядокъ, и все принуждено было «сократиться», — съежиться, установиться въ отрѣзанныя каждому стойла. Господа вздохнули, потому что періодъ ихъ психической «неустойчивости» кончился, такъ какъ теперь каждое мужицкое нападеніе на ихъ сердобольныя души отпарировалось словами: «законъ, батюшка, законъ». Теперь ужъ все кончено. И землемѣры разъѣхались. «Да-съ, теперь ужь все взвѣшено и опредѣлено»… И мужики поняли, что точно все взвѣшено и опредѣлено. А такъ какъ, собственно говоря, взвѣшено и опредѣлено было только одно отношеніе земель мужицкихъ къ барскимъ, распредѣленіе же мужицкой земли было предоставлено «народному обычаю», то эта опредѣленность предстала мужику во всемъ ея ужасѣ, а «народный обычай» распредѣленія подвергся такому тяжелому испытанію, какому онъ не подвергался, вѣроятно, ни разу во все свое тяжелое историческое существованіе. Заинтересованные интеллигентные люди, въ приличномъ отдаленіи, стали наблюдать за любопытнымъ зрѣлищемъ «мірского распредѣленія земли» и тайно и явно говорили: «а ну-ка посмотримъ, какова пресловутая сила этого излюбленнаго народнаго обычая»! И когда сила народнаго обычая, въ этомъ тяжкомъ испытаніи, кое гдѣ ослабѣвала, кое-гдѣ отдалялась отъ истиннаго пути, интеллигентные зрители, съ видомъ людей, которыхъ завѣтныя предположенія оправдывались, пожимали плечами и «разочаровывались» въ пресловутой силѣ народнаго обычая. А народный обычай, поднимая тяжесть равномѣрнаго справедливаго распредѣленія, кряхтѣлъ, натуживался изъ послѣднихъ силъ, чтобы побороть ужасную дилемму…

Деревнею Дергачи, къ которой принадлежалъ Мосей, обуялъ именно такой ужасъ передъ «опредѣленностію», когда почуялось приближеніе «порядка» за «неурядицей». Нужно замѣтить, что баринъ у дергачевцевъ былъ, по своему, человѣкъ хорошій, «народолюбецъ», поклонникъ старозавѣтныхъ народныхъ обычаевъ и дѣятельный ихъ защитникъ въ редакціонныхъ комиссіяхъ. У этого-то добраго и слабаго человѣка долгое время дергачевцы, безъ особыхъ препятствій, запахивали цѣлые загоны полей, вѣруя и надѣясь, что еще какъ-нибудь мы съ бариномъ споемся! Сердобольный баринъ, хотя и поругивался, но, въ виду не совсѣмъ еще точнаго опредѣленія границъ, считалъ несправедливымъ обвинять мужиковъ въ захватѣ. Такъ шло дѣло до пріѣзда въ имѣніе супруги барина, барыни уже совсѣмъ другого закала, и до прибытія землемѣра. Скоро, очень скоро, эти двѣ личности, при помощи г. исправника, ввели въ отношенія мужиковъ къ барину «порядокъ» и опредѣленность, которые сразу заявили себя передъ дергачевцами одновременнымъ повышеніемъ податей и урѣзаніемъ области ихъ пользованія землею до 1½ десятины надѣла, въ который оказался врѣзаннымъ даже одинъ клочекъ земли, уступленный Мосеемъ общинѣ. До того доведена была «опредѣленность». Когда дергачевцы протестовали-было противъ такой черезъ-чуръ своеобразной опредѣленности, имъ сказали, что земля эта барская, такъ какъ Мосей, во время крѣпостного права, не смѣлъ покупать земли на свои имя. «А если и купилъ, такъ, значить, она ему не нужна, когда онъ вамъ отдалъ». Дергачевцы только крякнули, а Мосей и совсѣмъ боялся слово пикнуть, чтобы и послѣднюю землю съ рощей не взяли.

Итакъ, воцарился «порядокъ». Порубки, покашиванія и запахпанія оказались невозможными… Передъ дергачевцами стояла одна математическая опредѣлённость, въ видѣ l ½ десятины надѣла, а загонъ, лѣсъ, луга — все это отошло за границы «опредѣленности». Дергачевцы приступили къ провѣркѣ той сказки, которая разсказываетъ, какъ двое голыхъ нашли одну рубаху и какъ они «распредѣляли» ее между собою. Думали-думали нищіе, какъ имъ быть, и никакъ не рѣшили. Пошли къ судьѣ; судья потребовалъ доказательствъ «первородства», но никто изъ нихъ доказать этого не могъ. Пошли къ попу; попъ сказалъ: «отдайте, братія, рубаху мнѣ, а сами идите съ миромъ, дабы не возгорѣлась между вами вражда». Не понравилось — пошли къ книжникамъ; книжники сказали: — кто изъ васъ кого поборетъ, тому, какъ сильнѣйшему, и рубаху отдать. Не понравилось и это — пошли къ исправнику. Исправникъ какъ крикнетъ на нихъ: — «полѣзай оба въ рубаху!.. И чтобы не ссориться! услышу — совсѣмъ отниму!» — Перетрусили нищіе, залѣзли въ рубаху. Только силъ нѣтъ такъ жить, съ голоду помрешь. Пошли потихоньку на мірской сходъ. Мірской сходъ думалъ-думалъ, наконецъ, такое рѣшеніе установилъ: «какъ-никакъ, братцы, а не иначе вамъ придется, чтобы поочереди носить. Пущай изъ васъ нынѣ одинъ рубаху надѣнетъ, да хлѣбъ доставать идетъ, а другой дома сидитъ. Придетъ первый — второй ступай. Мы и все такъ живемъ». Попробовали нищіе, и вышло, что мірское слово всего лучше.

Итакъ, передъ дергачевцами вдругъ встала дилемма «распредѣленія» рубахи. Затрещалъ «народный обычай», приходилось не «такъ или иначе» выпутываться, а непремѣнно, неизбѣжно, съ соблюденіемъ справедливости. Много рѣшеній перепробовали дергачевцы; пробовали залѣзать всѣ въ одну рубаху, но, кромѣ того, что руки себѣ связали, ничего не вышло. Пробовали ходить за совѣтомъ къ судіямъ, и къ книжникамъ, и въ левитамъ, но дѣло выходило еще хуже. Наконецъ, остановились на такомъ «мірскомъ» рѣшеніи: «пущай половина дергачевцевъ съ хлѣбовъ отойдетъ на-сторону, а половина дома останется».

Между тѣмъ, къ этому времени, семья Мосея Волка «набрала въ себя большую силу»: съ самимъ Мосеемъ она считала уже 10 душъ, пять мужеска и пять женска пола. Такая огромная семья должна была, конечно, поглощать значительную долю общественныхъ земельныхъ жеребьевъ. Когда вступила въ силу «опредѣленность», оставаться на общинной землѣ, имѣя пустопорожнюю свою, было уже не въ порядкѣ вещей. Такъ или иначе, нужно было выселиться: Мосей принужденъ былъ, такимъ образомъ, значительно поступиться своимъ «заказомъ». Первымъ дѣломъ предстала настоятельнѣйшая необходимость поскорѣе «осѣсть» на свою землю, чтобы хотя фактомъ заселенія укрѣпить ее за собой; а вторымъ дѣломъ, дергачевцы прямо заявили Мосею, что «какъ-никакъ, а тебѣ съ семьей въ собственники идтить надоть, потому у васъ земля есть своя, а у общины и безъ васъ дѣлить нечего». Однимъ раннимъ утромъ, большая двухъэтажная изба Мосея, съ пристроенной къ ней кельей, искони стоявшая середи деревни Дергачи, оказалась уже безъ крыши. Сыновья Мосея желѣзными ломами «разоряли дѣдовское гнѣздо», снимая вѣнецъ за вѣнцомъ изъ крѣпкихъ, чуть не въ аршинъ въ діаметрѣ дѣдовскихъ бревенъ, какихъ теперь нигдѣ не найдешь ужь, складывали на лошадей, а бабы отвозили ихъ на новое мѣсто, на собственныя пустоши Мочки и Кочки.

— Смотри, братцы, не очень шибко бейте — таракановъ не разгоните, шутили дергачевцы, покрикивая работавшимъ на избахъ братьямъ-Волкамъ: — вѣдь они дѣдовскіе, старожилые тараканы-то! Пущай съ вами переѣзжаютъ… Разбѣгутся — пути не будетъ!

— Ульяна, поди, ужь полну пазуху набрала! За этимъ дѣло у бабъ не станетъ, отшучивались братья.

— Ну, вы теперь у насъ собственники, какъ быть, заправскіе будете! опять шутили дергачевцы, когда выѣзжалъ изъ Дергачей послѣдній возъ, съ послѣднимъ вѣнцомъ отъ Мосеевой избы.

— Что говорить! Купцы! отшучивались снова, въ свою очередь, молодые Волки. — Ну, такъ прощайте, братцы! Приходите къ намъ новоселье праздновать. Вотъ какъ только избы поставимъ!

— Ладно, ладно!

На мѣстѣ Мосеевской избы, можетъ быть, носившемъ на себѣ уже цѣлое столѣтіе избы всевозможныхъ сортовъ — осталась только груда мусора, въ которой копошились ребятишки, отыскивая «клады». Впрочемъ, поиски ихъ были совершенно напрасны. Степенная хранительница дѣдовскихъ обычаевъ, келейница, «пущенная по граматѣ» еще съ малыхъ лѣтъ, Ульяна (крестьяне звали ее, впрочемъ, Ульянея, на монашескій манеръ, въ отличіе другихъ Ульянъ и Ульяшекъ, и ради вящшаго чествованія), дочь Мосея ни подъ какимъ видомъ не позабыла захватить съ собою ничего изъ «дѣдовскаго». Она даже бережно перенесла на новое мѣсто ласточкино гнѣздо и скворешницу. Съ послѣднимъ же возомъ не забыла прихватить въ мѣшечекъ и «дѣдовской земли».

Ставить избы на «новомъ мѣстѣ» «сбилъ» дергачевскій міръ «помочь» Мосею, и не прошло двухъ недѣль, какъ вмѣсто прежней большой избы поставлено было три, которыя и примкнули къ однооконной избушкѣ, въ которой проживалъ Мосей.

Переселеніе, видимо, доставило Мосею большое удовольствіе.

Старикъ, уже сгорбленный и сѣдой, съ утра до поздняго вечера, съ палкой въ рукахъ, слѣдилъ за работами, покряхтывая и балагуря съ дергачевцами. Дергачевцы, видя такое благодушное настроеніе Мосея, какъ-то и сами настроивались на этотъ тонъ.

— А что, дѣдушка Мосей, вѣдь гляди, мы тебѣ тутъ цѣлую деревню выведемъ… Что ни есть помѣщикъ, за первый сортъ будешь!..

— Что жь!.. Дѣло доброе! Поселокъ мы поставимъ, устой укрѣпить, а потомъ пущай добрые люди живутъ-поживаютъ, да Мосея вспоминаютъ! говорилъ Мосей.

— То то!.. Мы про это же! А знаешь ли, дядя Мосей, ужь вялъ бы ты на себя съ міра тяготы малую толику; пустилъ бы ты поселиться и Сатира Кривого. Что ему у насъ дѣлать? Мужикъ, ты знаешь, онъ и хорошій, а лядащій… На заработки ему ужь не идти, надѣлъ взять — податей всѣхъ не подыметъ, а насъ утѣснитъ. А у тебя было бы ему куда подъ-силу…

— Ну, что-жь!.. Сатиръ Кривой — такъ Сатиръ Кривой!.. Селитесь, селитесь!.. Мнѣ и умирать веселѣе будетъ… На людяхъ и смерть красна. Мы бы сообща и новинку подняли, кстати. Не батраковъ стать нанимать!

— Это вѣрно.: Ну, а земли у тебя еще вдостоль хватитъ. Вѣдь не маклачить ты ей будешь… Мы тебя знаемъ. Отъ кого другого, а отъ тебя этого не станется. Ты живешь по дѣдовскимъ замѣтамъ.

— Зачѣмъ маклачитъ! Земли хватитъ, хоша на цѣлую деревню хватитъ.

— Такъ, такъ… Такъ ужъ ты Сатира-то Кривого пристрой при себѣ. Мы ему всѣмъ міромъ снесемъ избу и поставимъ. А что насчетъ нашихъ съ тобой земель, мы ужь другъ отъ друга отбиваться не станемъ: мы тебя и въ выгонъ, и въ луга пустимъ. Сочтемся… Люди свои!

— Люди свои! Люди не чужіе!

— Мы съ тобой изъ вѣковъ крѣпко связаны, такъ намъ другъ друга обижать нечего. А значитъ, все къ тому, чтобы тяготы нести сообща и впредь! все громче и громче выкрикивали дергачевцы на ухо дяди Мосея (онъ туговатъ сталъ на ухо въ послѣднее время).

— Такъ, такъ… Какъ ужь по дѣдовскому завѣту, такъ чтобы и навѣковѣчно!

— Ну, то-то. Мы тамъ на міру закажемъ, а ты своимъ ребятамъ въ завѣтъ поставь!

— Это ужь первое дѣло!

— Такъ, значитъ, и порѣшили? Селиться безъ сумнѣнія?

— Селитесь, селитесь! повторялъ дѣдъ Мосей, сидя на обрубкѣ, поправляя кивками головы большую грешневикомъ шляпу, поглаживая самодовольно сѣдую бороду и мигая красными вѣками больныхъ, уже подслѣпыхъ глазъ.

— Онъ же вѣдь тебѣ. Сатиръ-то Кривой, будетъ не то, чтобы совсѣмъ чужой, опять выкрикивали дергачевцы, чтобы ужь идостоль убѣдить дѣдушку Мосея въ необходимости снять съ міра тяготу, въ лицѣ Сатира Кривого.

— Такъ ли мы говоримъ, дѣдушка?.. Все одно выходить, какъ бы, значитъ, въ одну семью идетъ…

— Такъ, такъ. По мнѣ — все одно, только бы человѣкъ былъ душевный…

— Да онъ, Сатиръ-то, подхватилъ староста: — душевный… Тебѣ ли сказывать объ этомъ! Что насчетъ души — тутъ сомнѣнія нѣтъ. Только вотъ на міру ему жить, съ своимъ характеромъ, трудненько. Теперь же онъ какъ разъ въ такой нотѣ: податей платить у него желанія, чтобы, значитъ, послушно, безъ ссоры — нѣтъ; съ начальствомъ у него тепереча перекоры… Земли теперича онъ потребуетъ, а чтобы отдать за нее, смиренно, что полагается — отъ него не жди. Потому онъ теперь, самъ знаешь, третій годъ въ одержаніи. Ну, а міръ все въ отвѣтѣ. Будь у насъ земли вдоволь — да мы бы, конечно, со всѣмъ нашимъ удовольствіемъ! Живи, сдѣлай милость!.. Такъ ли? А у тебя ему будетъ чудесно!.. Начальство-то къ вамъ сюда, поди, и не заглянетъ. Въ эдакомъ райскомъ мѣстѣ онъ, Сатиръ-то, совсѣмъ ангелъ будетъ! А при всемъ при томъ они съ Ульяноей-то Moсевной, знаешь, пріятели — водой не разлей!

Покончивъ, такимъ образомъ, дипломатическій походъ на дѣда Мосея, служившій, въ нѣкоторомъ родѣ, продолженіемъ необходимости «распредѣлять» ниспосланную міру рубаху, и убѣдившись, что дѣдъ Мосей не прочь «и впредь дѣлить тяготы съ міромъ», дергачевцы, въ лицѣ того же хлопотливаго дипломата-старосты Макридія, совсѣмъ измотавшагося на неблагодарномъ дѣлѣ приведенія въ гармонію интересовъ управляемыхъ и управителей — тотчасъ направились къ Сатиру. Вошли въ избу — въ избѣ никого нѣту, кромѣ куръ. Заглянули на дворъ — только лошадь свободно ходитъ, путаясь въ поводу.

— Эй ты, Сатиръ! Дома, что-ли? окликнули дергачевцы.

— Ну-у, дома! кто-то лѣниво и сердито проворчалъ съ задворокъ. Пошли на задворки. На задворкахъ сидитъ, задомъ къ избѣ, на корточкахъ, длинный и сухой, какъ жердь, Сатиръ и плавитъ въ желѣзной ложкѣ свинецъ.

— Сатиръ! окликнули мужики.

— Да ну!

— Мы пришли.

— А кто васъ звалъ?

Сатиръ сидѣлъ на корточкахъ и не считалъ нужнымъ обертываться.

— Мы, братъ, пришли избу сносить.

— Чью?

— Твою.

— Куда?

— Къ Мосею.

— По чьему приказу?

— Какой тутъ приказъ! Мы хлопочемъ, чтобы какъ тебѣ лучше…

— А кто васъ просилъ?

— Кто просилъ?.. Чать мы — міръ. Мы, братъ, худого не вздумаемъ… Мы, Сатирушка, на душу этого грѣха не возьмемъ, заговорилъ староста Макридій: — мы все, чтобы какъ лучше… Коли придется — вернешься къ намъ, не обидимъ… Усадьба завсегда за тобой будетъ, по закону…

И староста распространился о томъ, какъ прекрасно будетъ китъ Сатиру у Мосея.

Сатиръ сталъ наливать пули.

— Ну, такъ что-же ты молчишь? Господи! разсердился наконецъ староста: — что это за человѣкъ? что это я съ нимъ тяготы понесъ! Слышишь что-ли? Вѣдь сносить будемъ.

— Да ну, дуй васъ горой — сносите! Что вы ко мнѣ привязались!.. Что вы мнѣ отдышки не дадите! крикнулъ, вскакивая, Сатиръ и бросилъ ложку.

— Тьфу, Мать Пресвятая Богородица! Когда я только развяжусь съ вами! Лѣшіе! Домовые! ругался Сатиръ, между тѣмъ, какъ кривой глазъ, упорно обращенный на дергачевцевъ, приводилъ ихъ въ сильное смущеніе.

— Да ты что ругаешься? Мы для тебя же, дурака, чтобы какъ лучше было. Всѣмъ міромъ…

Сатиръ опять присѣлъ на корточки.

— Такъ ты слышишь, что-ли, скажи хоть разъ по человѣчески: согласенъ, что ли? Такъ мы и знать будемъ.

Сатиръ молчалъ.

— Ты такъ посуди: вѣдь міръ съ тобой смаялся!

Сатиръ молчалъ.

— Вѣдь драть тебя — одно приходится. Вотъ до чего ты хочешь міръ довести!

— Тьфу! окончательно разсердился Сатиръ и такъ плюнулъ въ свою теплину, что она затрещала.

— Да вы что? вскочивъ, закричалъ онъ на дергачевцевъ: — А? вы когда спокой мнѣ дадите?

— Да вѣдь мы — міръ! толкомъ тебѣ говорятъ!

— Міръ!.. Міръ! повторялъ въ волненіи Сатиръ: — Да развѣ міръ то за тѣмъ установленъ, чтобы жилы изъ человѣка тянуть?

— Да ты постой…

— Вѣдь вы, Господи благослови, какъ день то денской начнется, дадите ли съ своимъ міромъ человѣку отдышку то? Кто обязываетъ меня вамъ каторжную-то лямку тянуть?

— Кто?.. кто?.. Начальство!

— Начальство?! Такъ ты такъ и говори, пустая твоя борода! накинулся Сатиръ на старосту, махая руками и уставившись на него страшнымъ кривымъ глазомъ: — ты міромъ-то не суй… Богохульникъ!

— Что ты кричишь? осердился и староста.

— Пустая борода!

— Ругатель — одно слово!..

— Міръ!.. Холуй — вотъ вы кто!

Сатиръ растеръ сапогами теплину, схватилъ ложку и пули — и ушелъ въ овинъ.

Мужики смотрѣли ему вслѣдъ.

— Ушелъ! сказалъ староста Макридій и въ отчаяніи взмахнулъ руками.

— Чего тутъ стоять-то! Пойдемте.

Пошли. Но на улицѣ опять остановились передъ Сатировой избой и стали смотрѣть на нее.

— Чего смотрѣть то, сказалъ Макридій: — сносить надо!

— Безъ спросу-то?

— Да что ждать то? Сноси и шабашъ, коли онъ счастія, можно сказать, своего не понимаетъ.

— Безъ согласу — нельзя, заговорили мужики: — это что жъ будетъ!

— Да вѣдь мы — міръ! увѣрялъ староста.

— Міръ! Міръ!.. Міръ не на то установленъ, чтобы человѣка утѣснять… Безъ согласу — нельзя.

— Нѣтъ! нужно пождать.

— Сатировыхъ бабъ разыскать надо. Пущай онѣ его спросятъ.

Разыскали Сатирову дочь. Послали ее къ отцу въ овинъ за рѣшеньемъ. Вышло разрѣшенье. Въ два дня изба Сатира была свезена и поставлена у Мосея въ поселкѣ общими силами дергачевцевъ. Макридій былъ доволенъ. — Дѣдъ Мосей опять сидѣлъ, съ палочкой, около плотниковъ, и, поглаживая бороду, приговаривалъ: — Ну, что-жь, пущай съ Господомъ растетъ нашъ поселокъ! То намъ и честь, что люди нами не брезгаютъ! Селитесь, селитесь!

А Сатиръ, въ тотъ же день, какъ дергачевцы приступили къ сносу избы, ушелъ на охоту и вернулся, когда уже было все кончено. Онъ постоялъ у своего пепелища, поглядѣлъ кругомъ, плюнулъ и пошелъ въ Волчій поселокъ.

Сатиръ былъ чудакъ, одинъ изъ тѣхъ чудаковъ, которыхъ русская жизнь производитъ иногда ради скорбнаго юмора и ироніи надъ своими историческими судьбами. Сатиръ долгое время жилъ въ дворнѣ. Обязанность его была — доставлять къ барскому обѣду возможныхъ сортовъ дичь. Если онъ запивалъ недѣли ни двѣ, его въ наказанье производили въ мужики, отнимали у него ружье и заставляли пахать. Сатиръ не унывалъ и только жаловался, что ему не даютъ покоя; пахать онъ лѣнился, но, сознавая, что онъ почему-то еще обязанъ работать на барина — пахалъ. Когда у барыни недоставало дичи, она приходила къ заключенію, что Сатиръ, вѣроятно, достаточно наказанъ, и приказывала его вновь «произвести въ охотники». Всѣ эти «производства» развили въ Сатирѣ, съ одной стороны, значительную безпечность, съ другой-желаніе свободы, чтобы его весь міръ «оставилъ въ спокоѣ». Ему и снилось, и грезилось, когда онъ будетъ въ состояніи охотиться по охотѣ, а не по приказанію, пахать, когда самъ захочетъ, и дичь носить къ себѣ, а не на барскій столъ. Наконецъ, онъ какъ-то разъ бросился къ барину въ ноги, прося «на вѣки опредѣлить его въ крестьянство». Баринъ согласился, и Сатиръ сталъ полнымъ мужикомъ. Это было не задолго до воли. Но, попавъ въ мужики, Сатиръ скоро увидалъ, что «спокоя» тутъ тоже немного, однако, онъ смирился и утѣшалъ себя мыслію: вотъ придетъ воля — тогда ужь оставятъ ко мнѣ приставать, тогда ужь — спокой! Пришла «воля». Сатиръ былъ такъ увѣренъ, что его ужь теперь никто «не убезпокоить», что совсѣмъ отдался охотѣ. Понятно, что разочарованіе не заставило себя ждать, въ лицѣ Макридія и дергачевскаго міра, съ его повинностями, податями, надѣлами и передѣлами, сельскими и волостными сходами. Занятый охотой и вполнѣ убѣжденный, что онъ ужь теперь — человѣкъ совсѣмъ «вольный», Сатиръ обработывалъ свой надѣлъ спустя рукава, сколько могъ самъ сдѣлать съ дочерью — и довольствовался, если ему хватало на прожитіе. Денегъ у него никогда не было, а какія были — онъ и тѣ тратилъ на порохъ. Понятно опять, что такая «безпечность», при бѣдности вообще дергачевскаго міра и при увеличивавшихся съ каждымъ годомъ податяхъ — была, по меньшей мѣрѣ, очень странна; о чемъ тотчасъ же, въ лицѣ опять-таки Макридія, и дали почувствовать Сатиру. Сатиръ обругался. У Сатира Макридій свелъ тёлку. Сатиръ плюнулъ. На другой разъ, у Сатира Макридій продалъ корову. Сатиръ разодрался. Дергачевскій міръ попробовалъ Сатира высѣчь «легонько». Сатиръ, наконецъ, озлобился на всѣхъ и на вся. Неизвѣстно, чѣмъ бы кончилось это «убѣжденіе» Сатира въ неосновательности его надеждъ на «полный спокой», еслибы дергачевскій міръ, въ виду распредѣленія рубахи, не переселилъ его въ Мосею. Сатиръ ожилъ. Повидимому, здѣсь онъ достигъ если не полнаго, то уже значительнаго осуществленія своихъ надеждъ. Мосей его не притѣснялъ. Макридій приходилъ только за подушными. Но испытанія для Сатира не кончились; впереди ожидали его еще горшія.

Сатиръ, однако, былъ далеко не однимъ звеномъ, которымъ дергачевскій міръ нравственно связывалъ себя съ Мосеемъ. Не прошло и полгода, какъ дергачевцы, въ лицѣ неусыпно дѣятельнаго своего представителя, старосты Макридія, опять уже вели дипломатическіе подходы подъ благодушнаго Мосея и его дочь, степенную начетчицу Ульяною, имѣвшую большое вліяніе на самого старика Мосея и, въ качествѣ старшей въ семьѣ, пользовавшуюся особымъ уваженіемъ отъ младшихъ ея членовъ.

— Такъ вотъ какія у насъ, можно сказать, прокламаціи выходятъ, Ульянея Мосевна, жалобно говорилъ Макридій: — то есть не приведи Богъ!.. Еслибы, то есть, не жаль міра было, плюнулъ бы, можно сказать, съ большимъ удовольствіемъ… Потому, при эдакой, можно сказать, полосѣ, сообразиться некогда. Только ты въ одномъ мѣстѣ починилъ — глядь, въ другомъ прорвало!.. а тамъ, Господи благослови, въ третьемъ!

— Что говорить! Ровно какъ бы и еще тяжелѣе жить людямъ стало, замѣчала Ульянея.

— А я-то про что говорю?! Вотъ, вотъ это самое и есть. Теперь вотъ у насъ солдаточка есть одна, Сиклетея… Знаешь чать, дѣдушко Мосей?

— Знаю, какъ своихъ не знать…

— Ну, вотъ! Да не родня ли еще она тебѣ будетъ? Гляди, что родня!

— Нѣтъ, не родня… совсѣмъ не родня.

— О? Ну, не родня такъ не родня, все одно… Да, такъ вотъ эта солдатка теперь при семействѣ осталась, ребятишки малъ-мала меньше… Пришла этто на міръ — реветъ: хоть бы какую-да ни есть поддержку на пропитаніе… Думали-думали это мы, хотѣли ей огородецъ вырѣзать… да у кого отрѣжешь? Какія у насъ палестины-то тамъ? Можно сказать, блохѣ негдѣ повернуться! Тоже всякій дорожится, всякому свое дорого…

— Это что говорить!

— То-то!.. Такъ ты какъ насчетъ этой солдатки-то понимаешь? Вѣдь тоже мірская тягота, хоша мы и не обязаны, какъ значитъ солдатка — отрѣзанный ломоть… А я тебѣ скажу — женщина она дорогая! Смиренница. Ребятишки-это, малыши — водой не замути!.. Ей-Богу, не вру!.. Не ревутъ даже — вотъ какая благодать!..

— Такъ-такъ!.. Знаемъ мы ее.

— Такъ ужь не примешь ли ты еще тяготы съ міра? А? Солдатку-то?

— Ну, что-жь, солдатку такъ солдатку! Селитесь, селитесь!

— Ну, вотъ! Я вотъ сейчасъ бѣгомъ… всѣ ужь міромъ опять ей келейку перенесемъ. А что ужь насчетъ міра какая если тебѣ помочь нужна, такъ ужь будь безъ сумнѣнія — отказу тебѣ не будетъ… Ужь этому повѣрь!

— Да мы вѣримъ!

— Ужь тебѣ отъ міра всякое уваженіе… Будь въ надеждѣ! Ты думаешь, можетъ, что мы твоей добротой пользуемся, такъ это ты напрасно, ошибаешься… Мало ли у насъ тутъ вонъ кулаковъ-то появилось! Да развѣ мы къ нимъ идемъ? Потому, мы знаемъ: ни они отъ насъ ничего не жди, ни мы отъ нихъ. А мы съ вами какъ бы сообща.

— Сообща — на что лучше!

— Такъ ужь я солдатку эту увѣдомлю… Вѣдь ей много ли надо? чтобы только не умереть, единственно… Гдѣ нибудь ей клочекъ выдѣлишь, и пущай, съ Господомъ, копается съ ребятишками: капустки насадитъ, огурчиковъ. Вотъ ей и божія пища!

— Ладно, ладно! Селитесь, селитесь! Къ міру ближе — теплѣе!

— Это вѣрно… По старинному, такъ говорили.

И низенькій, юркій Макридій, вѣчно въ синемъ суконномъ разлетаѣ, съ неизмѣнной биркой въ рукахъ, трусцой бѣжалъ къ своей деревнѣ, размахивая руками и, по обыкновенію, продолжалъ разговаривать самъ съ собою.

Дней черезъ пять, къ одному боку выселка примкнула и келейка солдатки Сиклетеи, огласившая выселокъ гомономъ ребятишекъ отъ полугодового до семилѣтка, и громкимъ крикомъ самой Сиклетеи, цѣлый день творившей надъ этой ребячей стаей материнскій судъ и расправу.

За солдаткой Сиклетеей, Богъ вѣсть откуда явился, мѣсяца черезъ три, старый, сгорбленный заштатный пономарь Ѳеотимычь, въ сопровожденіи того же дипломатическаго Макридія. И снова дергачевскій міръ, устами послѣдняго, убѣждаетъ Мосея принять тягу съ міра въ лицѣ старика Ѳеотимыча; при чемъ прибавляется, «что хоша мы и не обязаны, да для ради родительскаго поминовенія — было бы оченно хорошо!» И «для ради родительскаго поминовенія» старику Ѳеотимычу выпрашивается «самый, то есть укромный уголышекъ гдѣ-нито», и Ѳеотимычъ поселятся въ выселкѣ.

Замѣчательно, что такія отношенія дергачевскаго міра нисколько не стѣсняли Мосея; напротивъ, это дѣлало ему большую честь, онъ гордился такимъ довѣріемъ къ себѣ міра, это было по старинному. Нисколько дергачевцы не чувствовали «угрызеній совѣсти» за эту эксплуатацію Мосеевскаго добродушія, потому что тутъ и не было эксплуатаціи, а была солидарность въ принятіи общей мірской тяготы. Выкажи только Мосей, хоть словомъ, что онъ не хочетъ жить по старинному, что онъ хочетъ маклачить и землей, и своимъ вліяніемъ, и своимъ достаткомъ, однимъ словомъ, стать кулакомъ, дергачевскій міръ никогда не пришелъ бы къ нему съ такого рода «душевными» предложеніями; но за то и Мосей тогда не могъ бы разсчитывать ни на какую солидарность съ міромъ, ни на какую «помочь» съ его стороны, помочь, конечно, вызванную душевнымъ расположеніемъ, а не денежными или иными разсчетами. Такія отношенія къ міру со стороны Мосея вовсе не были какимъ нибудь особенно нравственнымъ самопожертвованіемъ; напротивъ, они были выгодны для Мосея, полезны, но полезны «по старинному». И если эти отношенія могутъ показаться кому-либо слишкомъ идеальными, то это потому, что выгоды «новаго времени» слишкомъ различны съ выгодами «по-старинѣ».

Такъ или иначе, впрочемъ, къ тому времени, когда начинается нашъ разсказъ, Волчій поселокъ представлялъ довольно оригинальное поселеніе, съ явнымъ стремленіемъ, въ болѣе или менѣе близкомъ будущемъ, превратиться въ свою очередь въ новый дергачевскій міръ. Вполнѣ вѣроятно, что съ теченіемъ времени стерлось бы всякое воспоминаніе о «собственномъ владѣніи», когда то «осѣвшаго» на этомъ мѣстѣ старика Волка, и никакіе юристы въ мірѣ не откопали бы и слѣда какихъ либо данныхъ «къ возстановленію нарушенныхъ правъ собственности».

Примыкая задами къ березовой рощѣ, вытянулась по косогору, съ отлого сбѣгающей внизъ къ рѣчкѣ и мельницѣ зеленой лужайкой, шесть избушекъ поселка: одна изъ нихъ — самая большая, въ три окна въ улицу, и въ двѣ большія половины во дворъ — была келья Ульянеи, гдѣ жилъ теперь Мосей, уже совсѣмъ одряхлѣвшій, глухой и слѣпой. Эта изба была «общая». Здѣсь собирались братья Волки для совѣтовъ, и вся семья — для обѣдовъ и ужиновъ по праздникамъ; въ трехъ сосѣднихъ избахъ, въ два окна каждая — жили три брата съ семьями: старшій Ванифантій «большакъ», къ которому перешло первенство въ семьѣ за старчествомъ Мосея, вдовецъ, съ двадцатилѣтнею дочерью Лушей, главный хозяинъ и управитель выселка, почтенный мужикъ лѣтъ 50-ти. Слѣдующій за нимъ — Вахромей; у него жена Прасковья и два малолѣтка; третій братъ — Архипъ, больше извѣстный подъ именемъ Хипы; у него жена Ѳедосья и одинъ малолѣтокъ. За этими тремя избами слѣдуютъ «избенки» чудака Сатира съ дочерью, «солдаточки», съ цѣлой стаей ребятишекъ, и не то изба, не то шалашъ какого-то неизвѣстнаго человѣка, молчаливаго, смирнаго. Какимъ онъ образомъ попалъ въ выселокъ — неизвѣстно никому. Только въ одно утро онъ предложилъ Ванифантію съѣздить за него попахать. Ванифаитій, думая, что это новый поселенецъ, принятый Мосеемъ, отдалъ ему лошадь и соху. Незнакомецъ пропахалъ весь день и слѣдующій, и еще слѣдующій. Работалъ онъ изумительно много и скоро. Назвалъ онъ себя, шутя, Иваномъ Забытымъ. И черезъ недѣлю всѣ уже въ поселкѣ знали Ивана Забытаго, какъ родного. Никому его присутствіе не было въ диво; для всѣхъ онъ какъ будто давно былъ необходимымъ человѣкомъ.

— Иванушко! перенеси ко мнѣ борть съ дерева, просила Ѳеклуша.

— Что жь! Съ удовольствіемъ, говорилъ Иванъ, добродушно улыбаясь.

— Иванушко! посмотри, родной за ребятишками, кричала Ульяна, поручая ему стаю своихъ учениковъ.

— Что-жь, съ удовольствіемъ, говорилъ Иванъ и принималъ на себя должность надзирателя.

— Ахъ, Иванушко, присмотри ты за моими голяками-то, дорогой! я вотъ только въ деревню за заступомъ… А вотъ малому-то сунь соску — онъ и пущай лежитъ! говорила солдатка Сиклетея.

— Съ удовольствіемъ! опять отвѣчаетъ Иванъ и садится съ ребятишками у Солдаткиной избы, дѣлаетъ имъ чижи и кубари, няньчитъ на рукахъ ребенка.

Черезъ двѣ недѣли, онъ импровизировалъ въ выселкѣ кузницу, сдѣлалъ мѣхи, на первый разъ изъ старыхъ голенищъ. И кузнецомъ онъ оказался великолѣпнымъ.

— Золотой мужикъ у насъ Иванушко, говорили поселенцы Волчьяго выселка: — и откуда это Господь къ намъ его прислалъ?

Но Иванъ обыкновенно отшучивался на этотъ счетъ — и никто такъ и не добился, кто онъ, откуда. Волки думали, что его поселили къ нимъ, по обыкновенію, Дергачевцы; Дергачевцы думали, что сами Волки его откуда-ни то привлекли своимъ «мирнымъ житіемъ». Впрочемъ, всѣмъ было извѣстно, что онъ податей не платитъ. Ванифантій, послѣ устройства кузницы, совсѣмъ сталъ безъ ума отъ Ивана, умилившись передъ его умѣлостью, бывалостью и усердіемъ, несмотря на то, что въ послѣднее время «большакомъ» стали овладѣвать какія-то смущенія.

Такъ народился и заселился этотъ невеликій поселокъ, который прозвалъ дергачевскій міръ — «волчьимъ».

ГЛАВА II.
Какъ въ немъ жили.

Если вы хотите познакомиться съ «благомысленвыми людьми» деревни, приходите въ осенній праздникъ, послѣ окончанія лѣтней страды, въ село Доброе, гдѣ есть большая старинная церковь съ посѣрѣвшей колокольней въ формѣ сахарной головы, съ большой луговиной вокругъ нея, покрытой сочной зеленой муравой, съ длиннымъ пяти-оконнымъ «батюшкинымъ домомъ» и палисадникомъ, противъ алтаря. Свѣтлый, прохладный осенній день, въ это время, больше всего собираетъ въ церковь деревенскаго люда. Около десяти часовъ. Обѣдня уже скоро отойдетъ, но народъ все еще идетъ въ церковь. Запоздавшія по хозяйству бабы трусцой бѣгутъ отъ села, на-скоро поправляя платки на головахъ и завертывая въ ручники восковыя свѣчи… Отъ церкви падаетъ на луговину длинная тѣнь. Въ ней пріютились слѣпые, нищіе, деревенскіе ребятишки, предпочитающіе больше быть около церкви, чѣмъ въ ней, и лошади, съ отпущенными поводами, заложенныя въ телеги. Около нихъ-то преимущественно и бесѣдуютъ ребятишки. Но особымъ ихъ вниманіемъ пользуется одна большая, сивая лошадь, которую они кормятъ изъ рукъ свѣжей травой. Эта лошадь исключительно оставлена подъ ихъ присмотръ. Ребятишки давно уже оцѣнили достоинства, и самой сивки, и большой телеги, и теперь скучали, сидя въ кружкѣ передъ мордой сивки, добродушно жевавшей, глядя на нихъ, подкладываемую ей траву. Зазвонили, наконецъ, къ отходу. Народъ медленно двинулся изъ церкви. Ругавшіеся у паперти слѣпые нищіе тотчасъ же затянули свои «стихи». Зазвенѣли гроши, падая въ подставленныя деревянныя чашки. Деревенскій дурачекъ Филипушка затянулъ безсмысленно «на а а-а!», приставая къ выходящимъ съ протянутой рукой. Низенькая, худенькая старушка, покрытая по самые глаза синимъ платкомъ, стала около него и молча кланяется въ поясъ проходящимъ.

— Прими, христа-ради! говоритъ сѣдой мужикъ въ шляпѣ грешневикомъ, вынимая изъ кошеля мѣдякъ, и, сгорбившись и покряхтывая, проходить далѣе, опираясь на длинную палку. Молча раскланиваются съ нимъ встрѣчные.

— H у-у! Спасибо, спасибо! ворчитъ старикъ, махая рукой, и, не снимая шляпы, кланяясь съ народомъ.

— Къ намъ не пожалуешь-ли, Иванъ Ѳедотычъ! говорилъ высокій, плотный мужикъ, новичокъ-старшина, въ синей сибиркѣ, раскланиваясь полупочтительно, полувысокомѣрно съ старикомъ.

— Ваши гости, ваши гости! пересиливая одышку, проговорилъ старикъ: — только неволи теперь… Недосугъ… Дарья, Дарья!.. Гдѣ запропастилась! сердито кричитъ онъ, подходя къ своей телегѣ.

— Ребятишки! сбѣгай въ церковь, посмотри Дарью Ивановну, приказываетъ старшина: — дѣдушка, молъ, дожидается.. Заѣхали бы, Иванъ Ѳедотычъ!.. Чѣмъ Богъ послалъ угостились бы…

— Нѣту, нѣту… Спину разломило, ворчитъ старикъ. — Къ намъ коли что…

А между тѣмъ народъ не перестаетъ отвѣшивать низкіе поклоны, проходя мимо старика. Но старикъ не считаетъ нужнымъ постоянно снимать шляпу и кланяться.

— Ну-у! Спасибо, спасибо, продолжаетъ ворчать онъ полусердито, полудобродушно, помахивая рукой на привѣтствіе.

— Василій! приказываетъ старшина первому попавшемуся парню: — поди, взнуздай кобылу-то Ивану Ѳедотычу!..

Парень подходитъ къ лошади старика и, молча снявъ картузъ и затѣмъ опять плотно натянувъ его на кудрявую голову, начинаетъ взнуздывать лошадь.

Но едва успѣваетъ, кряхтя, старикъ поднять ногу на колесо, чтобы залѣзть въ телегу, какъ около него раздается голосъ смиреннаго мужика.

— Иванъ Ѳедотычъ, будь добръ — на минутку бы… Загляни, сдѣлай милость!

— Охъ! что у тебя?

— Посовѣтоваться бы… Такія дѣла, такія дѣла — не приведи Господи! А-ахъ!.. отчаянно машетъ рукой мужикъ.

— Ладно. Зайди ко мнѣ. Приходи какъ ни то…

— Да когда мнѣ ходить-то! Вѣдь до тебя-то почесть пять верстъ будетъ! А дѣло то кипитъ!.. сдѣлай милость! Загляни ко мик..

— Эхъ! крякнулъ старикъ: — спинушку разломило… Печки просить. Ну, ладно! Заѣду ужь…

— Такъ вѣрно? говоритъ обрадовавшійся мужикъ.

— Вѣрно, вѣрно… Эхъ! Теперь заѣдешь, того гляди до обѣда не выберешься, опятъ кряхтитъ старикъ, залѣзая въ телегу. А смиренный мужикъ трусцой пускается бѣжать на село, чтобы успѣть раздобыть самоваръ, купить на пятакъ серебра чаю съ сахаромъ въ лавочкѣ и баранокъ и достойно принять «благомысленнаго» старика.

Иванъ Ѳедотычъ — одинъ изъ «благомысленныхъ» людей добросельскаго міра. Весь вѣкъ жилъ «по правдѣ», предъ неправдой былъ «крѣпокъ», «Бога помнилъ», умѣлъ во время «отрѣшиться» отъ зла и уцѣлѣть — вотъ смыслъ его жизни; вотъ права его на репутацію «благомысленнаго» мужика, на уваженіе и память своихъ сообщниковъ. Пока Иванъ Ѳедотычъ собирался уѣзжать, изъ церкви выходила другая личность, передъ которою также разступался народъ, кланялись бабы и снимали мужики шапки. Это была высокая, худая, нѣсколько сутуловатая, одѣтая «по старинѣ», въ синій сарафанъ, въ большіе «коты» и въ черный кафтанъ, повязанная большимъ чернымъ платкомъ, пожилая, но еще не старая женщина; степенно-серьёзно смотрѣло ея лицо; глубокія складки лежали по щекамъ, и морщины по лбу.

— Иди, иди, Лушенька! Иди! Не засматривайся по сторонамъ… Давай дорогу и другимъ пройти! говорила она ровнымъ спокойнымъ голосомъ своей бойкой черноглазой племянницѣ, тихонько поталкивая ее въ спину передъ собой.

— Къ намъ не пожалуете-ли, Ульянея Мосевна! говоритъ опять плотный старшина, не кланяясь, но полу-почтительно, полу-небрежно снимая картузъ: — не оставьте… Премного бы насъ удовольствовали… И въ то время, какъ старикъ Иванъ Ѳедотычъ считалъ себя, по старости лѣтъ, въ правѣ не откланиваться на привѣтствія, Ульяна Мосевна спѣшила нетолько отвѣчать на нихъ мѣрными кивками головы, но каждаго кланявшагося, въ особенности бабъ, поименовать по отечеству.

— Ваши гости! ваши гости, Сила Титычъ! За ласку примите спасибо… Будетъ время, васъ не минуемъ. — Къ намъ милости просимъ.

— Гаврило! Иванъ! Собирайте кобылу-то Ульянеѣ Мосевнѣ!.. приказываетъ опять плотный старшина. — А то заѣхали бы!… Чѣмъ Богъ послалъ угостились-бы. Около, значитъ, самоварчика. Супругу бы навѣстили…

— Какъ она?

— Пухнетъ-съ. Истинно Господне наказаніе!

— Что жь баночки-то?

— Наставляли съ… Оттянуло малую мѣру. Предполагаемъ съ фельдшеромъ піявицу припустить…

— Водянка, смотри того, будетъ?

— Надо полагать-съ. Потому — пухнетъ-съ.

— Заѣду, заѣду!.. нельзя не заѣхать.

— Просимъ не оставить.

Телега и сивка, предоставленныя исключительно подъ присмотръ деревенскихъ ребятишекъ, принадлежали Ульянѣ Мосевнѣ.

— Ну, что, ребята, присмотрѣли благополучно? спрашивала она ребятишекъ.

— За первый сортъ!.. Откормили такъ, хоть на убой — такъ впору! Мы, тетенька Мосевна, всѣ здѣсь были! заявили ребятишки.

— Ну, хорошо, хорошо… Бѣгите къ Сафронычу, и я туда какъ разъ поспѣю… Мы у него за пятакъ сахарной лапши закупимъ.

— Ладно!

— Заверни, Мосевна, къ намъ-то! Бога для, сударка! тихо шептала какая-то старушка, когда Ульяна Мосевна садилась въ телегу.

— Ай, что у васъ?

— Бѣда родная! Не говори! Самъ-то ходитъ ровно очумѣлый. А сама-то пластомъ лежитъ. Того гляди — руки бы не наложила. Проситъ сама-то: позови, говоритъ, Мосевну, хотя бы я съ ней словечко перемолвила… Хотя бы душу-то отвела…

— Да что у васъ такое?

— Сѣкли, родная. Въ волости сѣкли. А вѣдь ужь мужикъ въ лѣтахъ. Ребятки тоже не грудные… Какъ имъ глаза-то показать! Ну, и мечется.

— Спаси, Господи, сохрани и помилуй! Заѣду, Митревна, сейчасъ заѣду.

Плотно сжала строгія губы Ульяна Мосевна, покачала головой и, мѣрно раскланиваясь съ шедшимъ по улицѣ народомъ, тихо двинулась съ своей племянницей къ селу.

— Ульянея Мосевна! Ко мнѣ-то, ко мнѣ-то не забудь, касатка! кричитъ ей какая-то бабенка: — заждалась я ужь тебя!

Вечерніе сумерки давно уже спустились на село Доброе, а лошади «благомысленныхъ» людей еще не исчезаютъ съ сельской улицы; то у однихъ, то у другихъ воротъ стоятъ ихъ крѣпкія, купецкія телеги. Ждали телегу Ульяны и у малой, подпертой кольями дряхлой избенки Митревны, пока больная, «сама не въ себѣ» бабенка «отводила душу», выплакивая передъ Мосевной свое горе, ждала она и у Сильвестра, непокладистаго, крутого мужика, пока Мосевна уговаривала его пустить къ ней ребятишекъ въ науку, ждала и у избы старшины, гдѣ «пухла» головиха, отъ неумѣреннаго и тайнаго употребленія тайной «красной водочки», пока Мосевна ощупывала ей «отекшія» ноги и животъ и рекомендовала ей цѣлый ворохъ цѣлебныхъ средствъ; ждала и у «батюшкина дома», гдѣ словоохотливая попадья успѣла высыпать ей цѣлый коробъ сплетенъ, пока Мосевна дожидалась, когда батюшка отыщетъ ей старый требникъ съ цѣлебными молитвами; ждала и у сельскаго кабака, пока зоркій глазъ Мосевны искалъ въ кабацкой толпѣ одного «женина мужа», сбѣжавшаго отъ больной жены и ребятишекъ.

Бывали случаи, что телега Ульяны Мосевны останавливалась и у волостнаго правленія, и у мірской сходки — и не рѣдко пріѣзжала домой Ульяна Мосевна только на третій день, побывавъ и въ селѣ, и въ ближайшихъ деревняхъ. Давно уже она совершаетъ такіе объѣзды, осеннею и зимнею порой, еще съ тѣхъ поръ, какъ семья Мосея жила въ деревнѣ Дергачи и невыселялась.

Что-же такое «благомысленный» деревенскій человѣкъ? Ничего особеннаго — для насъ, и очень многое — для народа. Это не болѣе какъ личность, случайно поставленная въ выгодныя экономическія условія, давшія ей возможность сохранить долю относительной независимости, и, въ тоже время, личность, на столько нравственно стойкая, чтобы «жить по правдѣ», «отрѣшаться отъ неправды и лицепріятія», личность, которую, вслѣдствіе этого, ничто не заставляетъ кривить душой, а потому каждое ея слово есть слово правды и убѣжденія. Понятно, что это возможно только при одномъ условіи, которое называетъ народъ «отрѣшеніемъ»; а это послѣднее влечетъ за собою, какъ неизбѣжное слѣдствіе, готовность на подвигъ. Въ подвигѣ отрѣшеніи — вся сила «благомысленнаго» человѣка деревни. Благомысленный человѣкъ, вмѣстѣ съ тѣмъ — органическій народный типъ. Его выработали темныя историческія судьбы народа, лишеннаго благъ цивилизаціи. Благомысленный деревенскій человѣкъ, это — народный публицистъ, это — руководящій органъ, совѣтникъ и охранитель дѣдовскихъ устоевъ; это — врачъ духовный и, вмѣстѣ, нерѣдко тѣлесный. Въ «смутныя времена», во времена «людскаго шатанія», экономическихъ неурядицъ, колебанія устоевъ — происходятъ-ли они въ цѣломъ государственномъ организмѣ, или въ малой деревенькѣ — народъ выдвигаетъ для себя «благомысленныхъ людей». Кузьма Мининъ — вотъ историческій типъ «благомысленнаго» человѣка народа. Иванъ Ѳедотычъ и Ульяна Мосевна — заурядные типы благомысленныхъ людей добросельскаго міра. Благомысленные люди консервативны; это не люди движенія, а носители вѣковыхъ традицій, упорные быки, о которые разбивается часто все, что имѣетъ намѣреніе подкосить стоящіе за ними устои народной жизни. Благомысленный человѣкъ можетъ быть только «человѣкъ деревни», и всему, что имѣетъ поползновеніе реформировать устои этой деревни, волей-неволей приходится прежде всего считаться съ благомысленнымъ человѣкомъ. Ульяна Мосевна была «благомысленная женщина» добросельскаго міра; эти женщины извѣстны въ народѣ подъ именемъ — «начетчицъ», «незамужницъ», «Христовыхъ невѣстъ», а то и просто благомысленныхъ бабъ.

Зайдите въ знойный іюльскій или августовскій день, въ самый разгаръ деревенской страды, въ какую угодно убогую деревеньку, загляните въ ту или другую низенькую, дряхлую дву-оконную избушку, всю вросшую въ землю, тамъ, среди общаго безмолвія и пустоты, вы найдете въ большинствѣ случаевъ маленькую дѣвушку, лѣтъ пяти-шести, блѣдную и болѣзненную, съ большимъ вздутымъ животомъ и тонкими ногами. Эти хрупкія слабыя ноги не держатъ ея, и еще съ самаго рожденія она не становилась на нихъ. Молча сидитъ этотъ ребенокъ по цѣлымъ днямъ на лавкѣ, въ углу избы, закутанный въ старый полушубокъ, и то безучастно глядитъ своими большими грустными глазами (взглядъ этихъ глазъ всегда неимовѣрно жалокъ), какъ братишки возятся на полу съ котятами, то по цѣлымъ часамъ — одинъ одинешенекъ, оставленный въ страдную пору — вслушивается въ жужжанье мухъ, носящихся стаями надъ нимъ. И никого, никого кругомъ, кромѣ такихъ же, какъ и онъ, малыхъ ребятишекъ, никого — цѣлые часы! Развѣ только отецъ пріѣдетъ захватить забытый топоръ, сурово окрикнетъ у воротъ баловней-парнишекъ, сурово посмотритъ на больнаго ребенка, войдя на секунду въ избу, отмахнетъ отъ его соннаго личика мухъ, бросить ему ложку, вмѣсто игрушки, — и опять уйдетъ. И опять дѣвочка одна цѣлые томительные часы. Въ полдень навернется мать, пришедшая захватить жницамъ обѣдъ въ поле, погладитъ ребенка по головѣ, посмотритъ на нее какъ-то боязливо-задумчиво, поставить передъ ней чашку съ варенымъ картофелемъ и скажетъ: «пожуй, пожуй, болѣзная!» — Не хотца! протянетъ шопотомъ ребенокъ. — "Что же, косатка? Али что болитъ? Позыву-то вишь у тебя на пищу нѣтъ…. Болитъ, молъ, что ли, что? — Нѣту, ничего не болитъ…. «Эко дѣло, эко дѣло!» только скорбно проговоритъ про себя мать, покачаетъ головой и начнетъ кутать опять ребенка полушубкомъ. — «Чего ты застряла тамъ, Аграфена? кричатъ въ окно бабы: — иди скорѣе! Вѣдь мы ждемъ! не одну тебя будутъ на перевозѣ то переправлять! — „Иду, иду! Охъ, сейчасъ только вотъ дѣвчонку то приберу!!“ И мать бросается изъ избы, наскоро захвативъ хлѣба и кувшинъ съ квасомъ…. До глубокаго вечера ребенокъ опять остается одинъ, въ сообществѣ только неугомонныхъ мухъ, предоставленный всѣмъ случайностямъ, которыя вздумаетъ ниспослать на его бѣдную, беззащитную голову суровая мужицкая судьба…. „Не сгорѣла бы какъ — ни то…. Мальчишки то малъ-мала меньше…. Чего съ нихъ взять! Спалятъ ее того гляди, а то — прибьютъ, пожалуй, тоскуетъ на жнитвѣ мать. — Чего, голубушка! Пришла этто я вчера, а Ванифашка то мой стоить около нея да кричитъ, пузанъ эдакій: — ступай со мной играть! Чего ты со мной не играешь? Вишь какая мнѣ скука…. Вотъ призову я ребятишекъ, палками тебя сгонимъ съ лавки-то! А она, милые, смотритъ на него такъ жалобно, словечка не скажетъ“ — Ну, все одно — не жилецъ она у тебя Она ужь — божья, утѣшаютъ мать сердобольныя бабы: — какъ никакъ, а скоро ее приберетъ». Да, много прибираетъ Господь по нашимъ деревнямъ этихъ несчастныхъ дѣтей, этихъ жертвъ народной безкормицы и безразсвѣтной деревенской тьмы. Много мрётъ ежегодно по деревнямъ этихъ несчастныхъ дѣтей, но много остается ихъ и въ живыхъ, наполняя наши деревни огромнымъ контингентомъ тѣхъ нѣмыхъ свидѣтелей народнаго горя, тяжесть прокормленія которыхъ опять таки несетъ на себѣ скудная крестьянская закрома и которыхъ народъ окрестилъ скорбными именами «блаженненькихъ», «дурачковъ», «юродивыхъ», «божьихъ людей». Рѣдко, но случается, что изъ контингента этихъ обреченныхъ на вымираніе, но спасенныхъ волею случая калѣкъ «выправляются» настоящіе люди, обыкновенно, впрочемъ, съ слабыхъ физическимъ развитіемъ, но за то съ сосредоточенной душой. Лишенные возможности подымать тяжесть полевыхъ трудовъ, эти «спасенные», обыкновенно женщины, отдаютъ, въ свою очередь, всѣ свои за боты и привязанности такимъ же дѣтямъ, какими выросли онѣ. И благо то деревнѣ, въ которой проявится такая «спасенная»; она не съ одной матери сниметъ бремя тоски и заботъ объ оставленныхъ въ страду, на произволъ судьбы, ребятишкахъ.

Такова была и Ульяна Мосевна: въ дѣтствѣ она была «обрѣченная», въ юности — «спасенная». Къ десяти годамъ, хотя медленно, но стала Ульяна выправляться; къ 12 — она уже выглядывала за ворота. «Вишь ты, не беретъ Господь! И что ей за судьба будетъ? Куда она, такая ледящая, годится? думалъ Мосей, глядя на ея сухую, съ блѣднымъ лицомъ, фигуру, и покачивая головой: — какъ ни какъ надо ее по граматъ пустить…. Больше въ ней проку не будетъ!» рѣшилъ онъ и отвелъ ее къ одной мѣстной начётчицѣ. Это было спасеніемъ для Ульяны. Освобожденная отъ тяжелыхъ работъ, она стала «выправляться», и къ 16 годамъ могла уже помогать матери по хозяйству. Господа ее, какъ «обреченную» на смерть, не трогали, а чтобы не замѣтили какъ-нибудь «съ барскаго двора», что Ульяна «выправляется», мать ея, Аграфена, теперь насильно заставляла ее сидѣть дома и не показываться на улицу. Но нельзя было укрыть восьмнадцати-лѣтнюю дѣвку отъ деревенскихъ парней. Въ тихія лѣтнія ночи часто слышался на задворкахъ Мосеевой избы чей-то шепотъ, раздавались чьи-то задержанные поцѣлуи. Парень попался Ульянѣ хорошій, обѣщалъ жениться, но барыня, какъ разъ въ это время, ссадила его на оброкъ, и онъ ушелъ въ столицу на заработки, поклявшись Ульянѣ черезъ годъ непремѣнно обвѣнчаться съ нею Ушелъ парень, Ульяна совсѣмъ скрылась въ своей избѣ, а немного спустя, въ овинѣ Мосея, тихо, до того тихо, что никто не слыхалъ даже изъ чуткихъ до этихъ дѣлъ сосѣдокъ, народилось малое «незаконнорожденное» существо. Къ великому счастію Мосеевой семьи, существо это жило всего одинъ часъ. Бабкой была Аграфена, воспріемникомъ — Мосей. — Тою же ночью, взялъ Мосей мертваго младенца, завернулъ его въ пазуху и, сказавши семьѣ: «Убью, ежели только слово на вѣтеръ вынесете!» — унесъ его къ себѣ въ лѣсъ (какъ извѣстно, онъ былъ лѣсникомъ). Этой же ночью онъ схоронилъ его въ лѣсныхъ дебряхъ. Тайна Ульяны осталась на вѣки тайной. Ульяна ждала теперь жениха, и женихъ дѣйствительно вернулся къ назначенному сроку, но вернулся мертвымъ: его нашли замерзшимъ и занесеннымъ вьюгой, въ полуверстѣ отъ деревни. «Чего тутъ? Видимо — судьба! Только смотри у у меня — еще не дурить!» прикрикнулъ Мосей на Ульяну. Ульяна, скрытно отъ всѣхъ, собралась на богомолье. Мосей махнулъ рукой: «Пущай! Ей ужь одна утѣха!» Только черезъ три года вернулась Ульяна домой. Но больше скрываться было нельзя. На «барскомъ дворѣ» уже ее замѣтили и погнали на барщину. Здѣсь столкнулась она съ Сатиромъ. Онъ только-что овдовѣлъ и остался одинъ съ трехъ-лѣтней дочерью. Дочь эту онъ любилъ, съ охоты носилъ ей то земляники, то голубицы, то цвѣтовъ. Ульянѣ понравилось это. Ей хотѣлось выйти за Сатира замужъ. Но Сатиръ былъ еще тогда молодъ и, какъ вся дворня, хвастливъ и разгуленъ, между тѣмъ какъ Ульяна, въ двадцать пять лѣтъ, выработала, уже въ себѣ ровный, спокойный, сосредоточенный характеръ. Въ первый же день ихъ любовнаго объясненія, Сатиръ похвастался въ кабакѣ, такъ, совсѣмъ зря, безъ всякаго умысла, потому что и самъ сталъ-было любить Ульяну. Въ Ульянѣ словно что порвалось. «Не судьба мнѣ!» рѣшила она уже въ послѣдній разъ, и съ тѣхъ поръ стала избѣгать Сатира. Сатиръ былъ изумленъ, но ему было и горько. Онъ уважалъ Ульяну за ея любовь къ его дочери, за ея строгій, степенный характеръ. Онъ видѣлъ, что ему ужь не вернуть ея. Къ этому времени овдовѣлъ старшій братъ Ульяны, Ванифантій, и она, замѣнивъ оставшимся сиротамъ, Лушѣ и Петру, мать, вмѣстѣ съ тѣмъ сдѣлалась и полной хозяйкой въ семьѣ, такъ какъ мать у нея умерла еще раньше, а Мосей жилъ уже въ своей рощѣ. Сатиръ долго кутилъ, потомъ вдругъ рѣшился: пришелъ онъ къ Ульянѣ, съ дочерью на рукахъ, и смиренно просилъ её принять къ себѣ, пока на ноги не станетъ дѣвчура. «А то вѣдь, при нашемъ проваленномъ житьѣ, ни за грошъ загибаетъ! Не ужь-то прогонишь, ее-то?» съ тайной боязнью спросилъ Сатиръ. Но Ульяна не прогнала. Аннушка, дочь Сатира, была первой дѣвушкой, взятой Ульяной со стороны, въ «поученіе». Сатиръ долго опять послѣ того кутилъ и, наконецъ, совсѣмъ заугрюмѣлъ. Съ каждой охоты приносилъ онъ какой-нибудь презентъ своей дочуркѣ и Ульянѣ Мосевнѣ. Молча клалъ свой презентъ на столъ, угрюмо поглаживалъ дочь по головѣ, сумрачно взглядывалъ на Ульяну Мосевну — и тотчасъ же, нахлобучивъ на уши картузъ, уходилъ, широко шагая, изъ избы. Ни на какія приглашенія остаться, ни на какія угощенія онъ не сдавался. Давно уже выросла дочь Сатира и вела свое собственное хозяйство у отца, давно уже Сатиръ переселенъ былъ дергачевскимъ міромъ въ Волчій поселокъ — а онъ и до сею времени, неуклонно и также молча, какъ добровольный оброкъ, носитъ съ каждой охоты «презенты» предмету своей чистой, но неудачной любви….

Въ одинъ изъ осеннихъ дней, Ульяна Мосевна, по обычаю «благомысленныхъ людей», навѣщала знакомыхъ и незнакомыхъ бабъ добросельскаго міра, жаждавшихъ «отповѣдать» ей накопившіяся за лѣто горести и невзгоды. Впрочемъ, теперь уже рѣже дѣлала свои объѣзды Ульяна Мосевна, да и ѣздила уже одна; какъ минуло Лушѣ шестнадцать лѣтъ, она перестала ее брать съ собою, а теперь Лушѣ шелъ уже двадцатый годъ. Ульяна Мосевна успѣла побывать и въ селѣ Добромъ, и въ деревняхъ Подпалихѣ съ Поджарихой, и теперь въѣзжала въ родные Дергачи, чтобы отсюда отправиться въ свой поселокъ.

Копавшаяся у околицы малая дѣвчурка, съ бѣлыми растрепанными косичками, въ синемъ крашенинномъ сарафанѣ, какъ только замѣтила знакомую лошадь, бросилась бѣжать по Дергачевской улицѣ, выпятившись впередъ животомъ и сверкая голенастыми, сожжеными на солнцѣ ногами.

— Мосевна ѣдетъ! Мосе-евна-а! Мосевна-а! пронзительно кричала она на всю улицу, пока не высыпала ей на встрѣчу цѣлая гурьба ребятишекъ всевозможныхъ калибровъ и разновидностей: тутъ были большеголовые и малоголовые, бѣловолосые и черноволосые, мальчишки, подпоясанные подъ самое брюхо, съ ключиками на поясахъ, и дѣвчонки съ поясами чуть не на самой груди. Вся эта гурьба тотчасъ же приняла подъ свое покровительство сивую кобылу Ульяны Мосевны.

— Ну вонъ, пріѣхала! сказалъ староста Макридій, стоявшій среди дергачевскаго міра, по какому-то поводу собравшагося у старостиной избы.

— Эй, благомысленная! А мы къ вамъ было въ выселокъ собрались всѣмъ міромъ! говоритъ Макридій, раскланиваясь съ Мосевной и махая, по обыкновенію, руками.

— Али что у васъ? Милости просимъ.

— Да что! Такія дѣла, такія дѣла… Только единственно, какъ міръ жалѣючи, началъ свою обычную пѣсню староста Макридій, безъ которой онъ ни разу не начиналъ никакого разговора съ тѣхъ поръ, какъ стали его выбирать въ старосты.

Подошли мужики. Одни сняли шляпы, другіе, по близкому знакомству, не сочли нужнымъ.

— Такъ что жь, ступайте, милости просимъ…

— Да мы вотъ тебя поджидали… Когда ты проѣдешь…

— Что-жь я-то?.. Есть тамъ и безъ меня хозяева. Наше дѣло бабье…

— Чего тутъ — безъ тебя! Безъ тебя — нельзя… Тутъ дѣло такое… тутъ дѣло душевное. Ты скоро ли управишься?

— Да вотъ съ матерями то хотѣлось бы кое что перемолвить.

— Ну, ну, ступай… Мы подождемъ! Да не долго судачьте тамъ!..

— Хорошо, хорошо! Мы ужь какъ нито сократимся…

Дѣйствительно, Ульяна Мосевна повернула дѣло скоро: не осталась дожидаться ни самоварчика, которымъ было уже раздобылись нѣкоторыя бабы, ни конца ихъ разсказамъ. Бабы остались, конечно, не совсѣмъ довольны нынѣшнимъ посѣщеніемъ. Но онѣ были люди «близкіе, свои» и потому во всякое время, въ особенности осенью и зимой, могли съ лихвою наверстать прерванные разговоры.

Пока Ульяна Мосевна собесѣдовала съ дергачевскими бабами, дергачевцы давно уже успѣли переговорить и перешутить съ обитателями Волчьяго поселка. Шли они въ выселокъ, медленно и лѣниво двигая ногами, заложивъ руки за спины, «балуясь» съ «обчественной собачкой» Шаркомъ, — всюду сопровождавшей дергачевскій міръ, если онъ собирался подъ предводительствомъ Макридія. Прежде всего встрѣтили они старика Мосея.

Въ грубой синей рубахѣ и портахъ, въ большихъ сѣрыхъ вяленыхъ сапогахъ, сидѣлъ онъ, какъ неподвижная статуя на завалинѣ своей уже дряхлой, полуразвалившейся «сторожки», въ которой онъ прожилъ почти половину своего долгаго вѣка и теперь предоставленной въ полное распоряженіе неизмѣнной спутницы его уединенія, пасѣчницы Ѳеклуши. Съ боку «сторожки», на луговинѣ, вдавшейся въ самую рощу, стояли улья. Красное, какъ кровь, солнце спускалось далеко за рѣчкой и лѣсомъ. Косыми лучами, скользившими по желтой жнивѣ и побурѣвшей отавѣ, прямо ударяло оно въ окна выселка, въ высокіе, стройные, серебристые стволы березъ. Прямо ударяло оно и въ морщинистое, словно мхомъ, заросшее волосами лицо Мосея.

Дергачевцы, предводимые Макридіемъ, въ вѣчномъ разлетаѣ, въ числѣ пяти мужиковъ, подошли къ Мосею.

— Здорово, дѣдушко!.. какъ можется? крикнулъ на ухо, ударивъ его по плечу, Макридій.

— Али кто говоритъ со мной? прошамшалъ старикъ. — Не слышу, нѣтъ ужь, ничего теперь не слышу и не вижу, ребятушки… Что внутреннимъ окомъ — только то и чую. Вотъ я на солнышко-то вышелъ посидѣть… Солнопёку-то я чую…

— Не слышишь? сказали дергачевцы: — Ну, Богъ съ тобой!.. Сиди, сиди, коли пригрѣло… Тебѣ только теперь и счастье, ежели пригрѣетъ. Что говорить, все равно, значитъ, какъ малый ребенокъ… Право! Правду говоритъ пословица: «что малый, что старый — единственно!» резонировали дергачевцы, подвигаясь къ «настоящему» выселку. — Вотъ теперь что хошь съ нимъ дѣлай!.. Выведи вотъ его въ рощу, оставь тамъ — такъ съ голоду и помретъ… Покличетъ, покличетъ, всплакнетъ, какъ ребенокъ, упадетъ-тутъ ему и смерть…

— Зачѣмъ такъ!.. этого не бываетъ… Собачку вотъ — и ту такъ нельзя, замѣтилъ одинъ изъ Дергачей: — такъ въ людяхъ не помнется…

— Кто говорилъ, что полагается!.. Да вотъ хорошо — у нихъ семья большая, хорошо вотъ онъ устой укрѣпилъ за свой вѣкъ крѣпкій, живутъ теперь они въ достаткѣ, въ семьѣ зла нѣту… Что говорить — приглядятъ за нимъ!.. А возьми вотъ наше дѣло, ежели Господь попуститъ — доживешь, такъ тоже радости мало! Вотъ хотя въ Подпалихѣ взять Филимона, (ровесникъ поди Мосею то будетъ) — что! Пришелъ я какъ-то въ страду къ нимъ, въ деревнѣ никѣмъ никого нѣту, а онъ лежитъ въ избѣ на печкѣ, не слышитъ, не видитъ ничего. Кругомъ — только куры однѣ… Долго ли до грѣха! Ну, грѣшнымъ часомъ, ребятишки что-нито сблудятъ, займется изба-то огнемъ — и словечка не промолвить, сгоритъ! Кто вспомнитъ, что въ избѣ Филимонъ на печи лежитъ?

— Да, это по нашимъ мѣстамъ не въ рѣдкость, подтверждали дергачевцы.

— А и семья придетъ — не лучше. Въ семьѣ у нихъ раздоръ, безхлѣбица. Самъ, большакъ-то, крутой, ребятишекъ полонъ дворъ, бабы ровно оглашенныя другъ на дружку, изъ-за куска хлѣба кидаются. Только рукой махнешь! Видѣлъ я, сунутъ старику то чашку съ тюрей — и жуетъ онъ цѣлый день, а попроси чего другого — загалдятъ: «Хошь бы умиралъ скорѣе! гдѣ намъ взять получше то?.. И то ребячій хлѣбъ заѣдаешь»..

Въ недавнее время, среди Волчьяго поселка, появились качели; вывелъ ихъ для дѣвокъ все тотъ же дошлый до всего Иванъ Забытый. Бабы Волчьяго поселка были очень довольны этимъ нововведеніемъ (въ дергачевскомъ мірѣ никогда прежде не было этого завода; въ деревняхъ обыкновенно такъ случается, что если не было въ данной мѣстности искони завода выводить качели, то ни въ одной деревнѣ ихъ и не встрѣтишь; но уже если гдѣ такой обычай привился, то качель вдругъ становится необходимой принадлежностью нетолько каждой деревни, но каждой избы). Они тотчасъ-же сдѣлали качели излюбленнымъ мѣстомъ для своихъ вечернихъ посидѣлокъ. А въ осенніе вечера, когда страдныя работы болѣе или менѣе «свалили» — бабы въ особенности любили бесѣдовать тутъ.

Подошли къ бабамъ. Прасковья, жена Вахромея, рубаху чинила и изрѣдка гладила по головѣ сидѣвшаго съ ней, на голой землѣ, полугодоваго ребенка. «Нишкни, нишкни, Сысоюшко! приговаривала она: — на, вотъ, камешекъ!» и опять принималась шить. Тутъ же рядомъ съ ней пристроилась и солдатка Сиклетеи съ ребятишками различныхъ возрастовъ, отъ семилѣтняго пузана, на правахъ старшаго, колотившаго всѣхъ малыхъ, до трехълѣтней дѣвчонки въ пестромъ чепцѣ, составленномъ изъ разныхъ лоскутковъ. Ѳедосья, жена Хипы, сердито смотрѣла въ сторону и о чемъ-то обрывисто говорила. У солдатки ребятишки дразнили другъ друга, ревѣли и не давали ей слушать. Она кричала на нихъ; «У! воженые! Да дадите ли вы мнѣ хоть словечко выслушать!» и ловила одного за волосы, другого кормила шлепками. На доскѣ качели сидѣла Луша и, тихо покачиваясь, смотрѣла веселымъ, хитро-насмѣшливымъ взглядомъ изъ-подлобья на бабъ.

— Здорово, молодухи, кланялись дергачевцы: — что вы тутъ судачите?

— Вотъ бабье лѣто празднуемъ!.. Вишь, оно у насъ какое веселое — любо! иронически оборвала жена Хипы Ѳедосья и въ негодованіи сложила на колѣняхъ руки.

— А гдѣ у васъ мужики?

— Ищи ихъ, мужиковъ то!.. Кабы у насъ мужики настоящіе были…

— Какихъ же еще захотѣла?

— Развѣ это мужики! Бабы-то у нихъ все одно — коровы; поставили въ хлѣвъ — стой. А сами вонъ въ лѣсу живутъ, или вонъ мой — на пристани живьемъ-живетъ… По кулачнымъ боямъ ходитъ…

— А то съ тобой сидѣть!

— А чего же? То и мужъ… А развѣ у насъ мужья?.. Какая имъ объ насъ забота? Тѣ же работницы. Терплю, терплю, да вотъ закачусь куда-нибудь въ худой часъ. Все одно! Пущай! За. семь бѣдъ одинъ отвѣтъ… А имъ чужой вѣкъ заѣдать нечего.

— Полно пустое молоть… Это все отъ того, что у васъ ребятишки умираютъ, ребятишекъ нѣтъ; вотъ тебя тоска-то и мучитъ! замѣтила смиренная Прасковья.

— Бабу только и сократить, что ребятишками — это вѣрно, подтвердили дергачевцы.

— И хорошо, что нѣту, по крайности, одной веревкой межь нами меньше… Отпрошусь вотъ на зиму къ матери, и все. Село у насъ фабричное, веселое — хоть часокъ поживу!

— Ай да шилохвастая!.. Вонъ она какъ вертитъ! шутили дергачевцы.

— Потерпи и терпѣнье слюбится! опять наставляла Прасковья: — и то сказать, никто тебя тянулъ…

— Всѣ тянули, да всѣ и обманули… Вотъ, говорили, счастье Ѳедосьѣ — въ богатую семью идетъ! А какое счастье! отъ мужиковъ отстали, а къ купцахъ не пристали!..

— О, дуй васъ горой! разсердился Макридій: — на бабу, истинно сказано, и угодникъ не угодитъ! Бьютъ васъ мало… Гдѣ, спрашиваютъ, Ванифантій-то?

— Въ избѣ у себя… Гость у него, отвѣтила Прасковья.

— Вонъ тетушка Ульяна пріѣхала, вскрикнула Луша, вскакивая съ качели.

Низенькая, приземистая и коренастая, вся въ отца, съ высокой грудью и розовыми щеками, Луша, бросивъ мужикамъ свой обычный, хитро веселый взглядъ изъ подлобья, побѣжала навстрѣчу телегѣ Ульяны Моеевны.

— Ну, вотъ и ладно, коли пріѣхала, засуетился Макридій: — подождите тутъ, приказалъ онъ мужикамъ: — а я вотъ сейчасъ Ванифаитія вызову.

Но какъ разъ ему навстрѣчу вышелъ Ванифантій, плотный, низенькаго роста, съ широкой бородой, степенный мужикъ и, какъ всѣ степенные мужики, ходившій медленно; любившій поглаживать бороду и постоянно какъ бы соображать что-то «по хозяйству». Рядомъ съ нимъ шелъ незнакомый дергачевскому міру человѣкъ, въ сибиркѣ чернаго сукна, въ кувшинныхъ блестящихъ сапогахъ, которыми онъ ступалъ легко, не всей ступней, не по медвѣжьи, какъ ступали искони всѣ дергачевцы, а слегка поскрипывалъ и какъ бы чуть-чуть замѣтно приподнимался на ходу на носки. Онъ былъ въ картузѣ, съ подстриженной русой бородкой; сѣрые глаза его увѣренно, бойко и проницательно глядѣли кругомъ, хотя вся фигура его выражала сдержанное почтеніе.

— А дочка при васъ будетъ… при родителяхъ? спрашивалъ онъ Ванифантія, силясь своимъ ястребинымъ взглядомъ разглядѣть сидѣвшихъ у качели бабъ.

— При родителяхъ, отвѣчалъ Ванифантій, что то бережно завертывая въ бумажку и пряча въ карманъ.

— Такъ-съ! И наблюдательный взглядъ незнакомаго молодца быстро обошелъ весь поселокъ.

— Райскія у васъ мѣста! Ежели бы это подлѣ столицы — блаженство! замѣтилъ онъ.

— Мѣста ничего!

— Только въ запущеніи… Дикости очень достаточно.

— Этого у насъ много… Извѣстно, лѣсъ…

— Вотъ мы и опять къ вамъ! заговорилъ Макридій, не кланяясь ни съ Ванифантіемъ, ни тѣмъ болѣе съ незнакомымъ молодцомъ, и замахалъ руками.

— По Андреиному дѣлу?..

— По нему самому…

Ванифантій крякнулъ и помолчалъ…

— Ну, да ладно, сказалъ онъ: — какъ вотъ наши — посмотримъ… Эй, бабы! Кликните-ка, гдѣ братья-то! приказалъ онъ бабамъ.

— Архипъ то на мельницѣ былъ, а Вахромей чать у Сатира, откликнулась Прасковья.

— Кликните ихъ… Шли бы сюда… Да вотъ еще Ульяны нѣтъ…

— Пріѣхала, и Ульяна пріѣхала… Слава-те Господи — всѣ въ сборѣ… Задержки не будетъ! Вотъ я, постой самъ сбѣгаю — кликну ее, засуетился дѣятельный Макридій.

— Такъ пока счастливо оставаться! сказалъ молодецъ въ сибиркѣ, когда подошли дергачевцы.

— Погоди… Вотъ познакомься съ нашими-то… Вотъ сейчасъ всѣ соберутся… всей семьей…

— По земельному дѣлу?

— По земельному…

— Гм… по нашему занятію, любопытно..

Скоро всѣ собрались у житницы, стоявшей противъ Ванифантьевой избы. Ванифантій съ гостемъ и два дергачевца присѣли на широкомъ, шедшемъ вокругъ всей избы крыльцѣ. Тутъ же присѣлъ въ уголъ и Вахромей, съ трубкой, низенькій, худой, съ цыганскимъ лицомъ и черными кудрявыми волосами, мужикъ лѣтъ тридцати. Хипа, высокій, широкій въ плечахъ, молчаливый, съ большими добрыми глазами, мѣстный силачъ и младшій братъ, остановился невдалекѣ.

— Братья будутъ? спросилъ молодецъ въ сибиркѣ.

— Они самые.

Хипа только мотнулъ головой, а Вахромей посмотрѣлъ сбоку на молодца, сплюнулъ и продолжалъ сопѣть трубкой.

Пришла и Ульяна съ Макридіемъ.

— Тетенька будете Петру-то Ванифантьичу? спросилъ, привставъ и снимая картузъ, молодецъ, когда Ульяна подошла къ мужикамъ и степенно поклонялась имъ кивкомъ головы.

— Тетка была, сказала она, пристально всматриваясь въ незнакомаго молодца: — а вы развѣ изъ тѣхъ мѣстъ?

— Изъ столицы… Наказывалъ поклонъ передать, какъ выходитъ, мы пріятели будемъ.

— О?.. Ну, какъ онъ, Петруша-то? спросила Ульяна Мосевна совсѣмъ другимъ голосомъ.

— Въ благоденствіи… Обѣщалъ скоро самъ быть…

— Ой-ли? Ну, ну… пора, давно пора… Пять годовъ не видѣла… Такъ ты, родной, въ пріятельствѣ съ нимъ? совсѣмъ разчувствовалась Ульяна Мосевна: — вѣдь я ему, почесть, мать родная была. Сама выходила.

— Такъ точно-съ. Петръ Ванифантьичъ сообщали…

— Такъ неужто? А? обратилась Ульяна Мосевна къ Ванифантію.

— Говорятъ, ѣдетъ; врать не станутъ, сказалъ Ванифантій и полѣзъ въ карманъ.

— Ну, вотъ у васъ и праздникъ! И мы попразднуемъ, заговорилъ Макридій: — оно же теперь въ самый разъ… Поди, чать, купець-купцомъ. Медвѣжье-то обличіе, поди, все сошло: слѣда не сыщешь!

— Трудновато, замѣтилъ, самодовольно улыбаясь, Ванифантій я, бережно вынувъ изъ бумажника фотографическую карточку, подалъ ее Ульянѣ.

— Любуйся!

— Наткась, наткась! закачала головой Ульяна Мосевна и, прищуриваясь, съ широкой улыбкой стала всматриваться въ портрета.

— Да нѣтъ! Ужъ будто какъ и не признаешь совсѣмъ! Можетъ, оно такъ и нужно!.. Дѣло столичное, замѣтила въ концѣ юнцовъ Ульяна Мосевна.

— Ну-ка, ну-ка покажь! засучивая рукава, сказалъ Макридій: — каковы наши молодцы выправляются тамъ? Тоже свои, лестно!

— Какъ не лестно! замѣтили и мужики: — вмѣстѣ, Богъ дастъ, жить будемъ! И всѣ сгрудились около Макридія, который держалъ карточку обѣими руками, отставивъ ее отъ себя на приличную дистанцію, чтобы видно было всѣмъ.

Иронически сбоку глядѣлъ на карточку Вахромей. Молча, съ неизмѣннымъ хладнокровіемъ, посматривалъ Хипа; изъ-за спины Ванифантія глядѣли изъ подлобья хитро-насмѣшливые, черные глаза Луши, и даже, словно откуда-то издалека, сверкалъ единственный глазъ неизвѣстно когда подошедшаго Сатира. Карточка, между тѣмъ, была очень обыкновенная и далеко не казистая, и по ней дѣйствительно по особенно легко было признать оригиналъ; вообще карточки, встрѣчающіяся въ деревняхъ, отличаются замѣчательнымъ несходствомъ, главнымъ образомъ потому, что народъ любитъ сниматься во весь ростъ, «во всемъ костюмѣ» непремѣнно, хотя бы въ ущербъ величинѣ сходству собственнаго лица: онъ не любить поясныхъ портретовъ. Въ виду этого будутъ понятны замѣчанія, которыя дѣлали дергачевцы, что «сапоги важно выведены, надо полагать съ глянцемъ, купецкіе… и кафтанъ не нашимъ чета: пріѣдетъ, дѣвки наши только держись» и т. п. И только одинъ Вахромей взглянулъ поглубже, въ суть вещи.

— Схожи! сказалъ онъ, иронически подмигнувъ молодцу въ сибиркѣ.

— Нѣтъ, мало, отвѣчалъ тотъ: — съёмка эта самая не въ куражѣ была…

— Я говорю, на тебя похожъ, внушительно пояснилъ Вахромей.

— Это точно, межъ нами сходства много.

— То-то!..

— Ну, будетъ. Сглазите еще! сказалъ Ванифантій и отобралъ отъ дергачевцовъ карточку. Подошли было и бабы съ ребятишками на рукахъ, еще издали почуявшія «что то новое». Но на предложеніе Макридія «ужь и бабамъ показать москвича» Ванифантій только проворчалъ: «Ну, наболтаютъ тутъ еще зря! На бабье слово удержу нѣтъ!» — и, опять бережно завернувъ карточку въ бумажку, спряталъ въ карманъ.

Дергачевцы еще продолжали дѣлать свои замѣчанія насчетъ «москвичей», а Ульяна Мосевна вступила было въ подробные распросы молодца въ сибиркѣ о своемъ племянникѣ Петрѣ, но Ванифантій прямо заявилъ, что пора приступить къ дѣлу.

— Такъ гдѣ онъ, Андрей-то?

— Вотъ здѣсь, здѣсь, засуетился Макридій: — Андрей! Поди сюда… Выйди, братецъ! Чего прячешься? Эхъ, братецъ! Отвыкъ и отъ людей, по «темнымъ» -то сидя!

Изъ среды дергачевцевъ выдвинулся шага на два мужичекъ, лохматый, нечесанный, въ истлѣвшей совсѣмъ ситцевой рубахѣ" мужичекъ, что называется, «оброшеный», по прозвищу Клопъ.

— Я не прячусь. Что прятаться! Я вотъ здѣсь… Мое дѣло передъ Богомъ правое, смиренно проговорилъ Клопъ, смотря въ землю и пошевеливая носкомъ сапога попавшуюся подъ ногу щепку.

Но мы должны здѣсь вернуться нѣсколько назадъ. Съ переселеніемъ въ Волчій посёлокъ «солдаточки», дергачевскій міръ прекратилъ свои «дипломатическіе подходы» подъ благодушнаго Мосея; тѣмъ болѣе, что «душевныя» отношенія между нимъ и дергачевцами установились прочно и таковыми пребывали неизмѣнно, да и случаевъ, которые бы подвергали ихъ отъ времени до времени испытанію, не подвертывалось. А эти «душевныя» отношенія еще болѣе закрѣпились по слѣдующему обстоятельству. Вскорѣ по переселеніи въ Волчій поселокъ, Мосей, воспользовавшись переѣздомъ на отдыхъ въ свою усадьбу старика-барина, выпросилъ уступить ему сосѣднюю съ его рощей порубь. Баринъ ему продалъ, а дергачевцы «сообща» выкорчевали ее, «подняли новину» и сняли ее у Мосея «изъ третьей четверти». Эти «душевныя» отношенія нисколько не измѣнились, когда большакомъ въ семьѣ Волковъ сталъ Ванифантій, тѣмъ болѣе, что сдѣлалось эти совсѣмъ незамѣтно: Мосей старѣлъ и дряхлѣлъ исподволь и поэтому все чаще прибѣгалъ въ виду какихъ нибудь сложныхъ рѣшеній къ семейному совѣту. Въ этомъ семейномъ совѣтѣ преобладающимъ значеніемъ пользовались Ульяна Мосевна и Ванифантій, къ которымъ и перешло все завѣдываніе хозяйствомъ, а младшіе братья, по молодости и полному равнодушію, рѣдко вмѣшивались въ дѣла, привыкши жить «за отцовскимъ глазомъ». Такимъ образомъ, положеніе семьи Волковъ не измѣнилось ни въ чемъ, развѣ въ томъ, что Ванифантій, какъ только ослѣпъ и оглохъ Мосей, тотчасъ, же отправилъ сына Петра въ Москву, къ одному купцу, не желая пускать его, «ради его худобы и книжнаго пристрастія», по земельному тяжелому дѣлу, — такъ объяснялъ онъ свое рѣшеніе.

Между тѣмъ, дергачевскій міръ продолжалъ, изъ года въ годъ, терзаться разрѣшеніемъ той дилеммы, о которой мы говорили въ первой главѣ, и этому терзанью не видѣлось «конца краю». То они пробовали брать у сосѣднихъ землевладѣльцевъ землю въ аренду, то приговаривали «отойти съ хлѣбовъ половинѣ міра на сторону», то бросались въ торговлю, перенимая у сосѣднихъ губерній кустарные промыслы, но проклятые мужицкіе вопросы такъ же не поддавались разрѣшенію, какъ не поддаются подобные же «проклятые вопросы» разрѣшенію людей интеллигентныхъ. Однимъ словомъ, хроника дергачевскаго міра представляла одно сплошное метаніе изъ огня въ полымя. Каждый годъ приносилъ дергачевскому міру какую нибудь задачу, которую ему требовалось разрѣшить сообразно его вѣковымъ традиціямъ. Одну изъ этихъ задачъ задалъ ему въ послѣднее время «смиренный» мужичокъ Клопъ.

Плохо жить вообще смиреннымъ людямъ, но въ періоды общественной «безтолочи», въ періоды поголовнаго «метанія»" смиренный человѣкъ, наименѣе вооруженный противъ всякихъ случайностей, которыми полны эти періоды, наименѣе подготовленный извиваться и увертываться подъ ихъ ударами, безусловно обреченъ на гибель. При первой же такой случайности его охватываеть «оторопь». Пришибленный ею, онъ начинаетъ метаться вмѣстѣ съ другими, но безъ всякаго толку, безъ всякаго соображенія, еще болѣе увеличивая общую безтолочь и сутолоку, сбивая съ толку и тѣхъ, которые намѣревались было выбраться на свѣтъ божій, Принимая на себя ругань и окрики тѣхъ, которымъ подвертывался подъ ноги.

Нѣчто подобное представляетъ собою и «смиренный» Клопъ. Отецъ огромной малолѣтней семьи, которую онъ любилъ какою-то исключительною, даже надоѣдливою любовью, онъ не могъ прокормить ее; съ полуторадесятиннаго надѣла хлѣба едва хватало до Рождества; онъ ревѣлъ въ избѣ вмѣстѣ съ голодными ребятишками и женой, ревѣлъ на міру; міру было самому не легче — и Клопа ругали, а Клопъ не переставалъ тащить на міръ всѣ свои личныя невзгоды. Мало этого, въ «оторопи» у него «опускались руки», онъ не успѣвалъ усмотрѣть даже за семьей; то ребятишки подпалятъ избу, то упадетъ развалившійся сарай, который онъ позабылъ подпереть новыми жердями, и пришибетъ «останную» корову, то жена родитъ «мертвенькаго», и испуганный Клопъ тащитъ его тихонько хоронить въ лѣсу, но на него доносятъ. Наѣзжаетъ судъ. Кричитъ на Клопа становой, кричитъ попъ, кричитъ староста, кричитъ весь дергачевскій міръ, сбитый съ ногъ наѣздомъ суда. Смиренный Клопъ уничтоженъ.

И такіе мужики встрѣчаются въ каждой деревнѣ. Заверните въ любую, и вы, навѣрно, встрѣтите тамъ не то избу, не то шалашъ, наскоро поставленный на свѣжемъ пепелищѣ. Около шалаша копается стая полунагихъ ребятишекъ. «Чьи это»? спрашиваете вы. — Да вотъ мужичокъ у насъ есть… такъ «незадашный» мужичокъ… Совсѣмъ съ пахлей сбился… — «Что же такъ?» — Да Господь вѣдаетъ!.. Такъ ужь божье произволенье.. — «Пьяница онъ?» — Нѣту, какой пьяница!.. Отецъ любящій, къ семьѣ приверженъ какъ нельзя лучше… А такъ — полоса, значитъ. Прошлымъ годомъ корова пала, позатретьимъ годомъ изба сгорѣла (вишь, дворецъ какой поставилъ!), а вотъ зимой лошадь увели… «Гдѣ же онъ самъ-то?» — Да вотъ тоже, грѣшнымъ часомъ, въ тюрьму угодилъ… и совсѣмъ по чужому дѣлу… Такъ ужь, выходитъ, потерялся"… — Тоже самое случилось и съ Клопомъ. Ушелъ-было онъ на заработки, да угодилъ, по подозрѣнію въ сообществѣ съ какими-то грабителями, въ тюрьму, и тоже потому, что «оторопь» взяла… «Чѣмъ бы мнѣ, дураку, бѣжать, а у меня языкъ отнялся, руки-ноги затряслись», объяснялъ Клопъ. Его взяли вмѣстѣ съ грабителями, которые не задумались запутать его въ свое дѣло; Два года сидѣлъ онъ въ тюрьмѣ, два года въ арестантскихъ ротахъ, пока, наконецъ, не былъ посланъ запросъ дергачевскому міру: «Желаетъ ли онъ принятъ обратно въ сельское общество бывшаго подъ судомъ, крестьянина деревни Дергачи Андрея Клопа?» — а иначе, дескать, онъ будетъ отправленъ по этапу на поселеніе въ мѣста «не столь отдаленныя». Завыли Клоповы ребятишки, завыла жена. Дергачевцы только руками махнули: «пущай приходитъ… Мужикъ-то ужь онъ очень душевный! Хоть и самимъ тѣсно, да ужь какъ нито»… Пришелъ Клопъ — нужно «приспособить его къ роду жизни». Вотъ это то и составляло одну изъ тѣхъ задачъ, которыя предоставлены рѣшать исключительно мужицкому ніру и отъ рѣшенія которыхъ считаютъ себя свободными всѣ другіе интеллигентные и неинтеллигентные «міры», къ ихъ, конечно, благоденствію и снохою…

— Ну, такъ какъ дѣла? спросилъ Ванифантій Клопа. Клопъ переступилъ еще два шага, намѣреваясь что-то сказать.

— Погоди, постой, сказалъ Макридій. отстраняя рукой Клопа и деспотически подсаживаясь къ Ванифантію и Ульянѣ: — вотъ что, благомысленные, самую эту прокламацію мы оставимъ, потому, это дѣло извѣстное… Качества этого самаго мужичка тоже ужь, можно сказать, намъ доподлинно знакомы… Такъ мы объ этомъ рѣчь-то прекратимъ! Такъ ли? А будемъ, значитъ, такъ говорить: какъ значитъ у насъ съ родителемъ вашимъ завѣтъ былъ положенъ, чтобы все сообща, и чтобы какъ можно другъ итъ друга не отбиваться — такъ, думается, и впредь надлежитъ быть… А старые завѣты рушить намъ нечего! Такъ ли?

— Такъ, такъ. Да развѣ мы рушили, Макридій Сафронычъ? спросила Ульяна.

— Зачѣмъ рушить? Какъ можно родительскіе завѣты рушить! подтвердилъ и Ванифантій.

— А я про что-жь? Вотъ я про это самое… Я къ тому и рѣчь веду, чтобы молъ и напредки намъ не рушить, а въ согласіи пребывать. Вотъ!

Тутъ Макридій поправилъ рукава и пустился въ пространныя объясненія на счетъ тѣхъ всѣмъ мужикамъ любезныхъ вопросовъ, что молъ, «земля матушка, земля-кормилица», что «смиренному мужичку безъ земли — не жить, что ему безъ земли сгинуть надо» и т. п. Въ концѣ-концовъ, оказывалось, "что хоша и мірская тягота, да гдѣ же мы ему земли возьмемъ? До перепису ниже клочка взять намъ негдѣ. Потому, теперь всякому тоже свое дорого. Вонъ у удѣльныхъ, какъ у нихъ, Господи благослови, земли-то въ мѣру, такъ На эти самые случаи «отвѣтные»^[1] земли приспособлены!… А у насъ не то что отвѣтныя взяли имѣть, не на что, можно сковать, курицу выпустить! заключилъ Макридій.

— На этотъ случай, кажись, заработки предусмотрѣны, замѣтилъ вскользь московскій молодецъ.

— На заработки! крикнули дергачевцы: — а ты знаешь ли, что такое заработки-то?.. Аршинничать или маклачить на заработкахъ-то легко. А ты вотъ поди спину около кулей потри. А коли вотъ мужичекъ-то, будемъ говорить, отецъ любящій, къ семьѣ приверженъ, а семьи-то онъ вотъ четвертый годъ не видалъ, такъ какъ ему за заработками-то бѣгать! Ему только объ одномъ стараться, какъ бы отъ дѣтишекъ совсѣмъ не отбиться, да душу въ конецъ не загубить. Ты вотъ знаешь-ли: коли теперь этого мужичка опять отъ семьи отбить, такъ онъ и совсѣмъ ума рѣшится?

— Не загубите! прошепталъ Клопъ: — изщемило, въ острогѣ то сидѣмши. Все представленія были, все будто вокругъ меня дѣтишки… Лягу, а мнѣ быдто шепчутъ: «тятька, сдѣлай конька… Конька мнѣ, тятька, изъ полѣна выруби»… говорилъ Клопъ, стыдливо утирая глаза рукавомъ рубахи.

— Ишь вонъ! Да! Ужь мы пробовали его на заработки-то гонять.. Легко сказать: «заработки!» говорили мужики, взбѣгая смотрѣть въ лицо Клопу.

— Ну, не реви, прикрикнулъ Макридій на Клопа: — пора тебѣ бросить это поведенье-то! Будь-же, братецъ, посурьёзнѣй! Эдакъ, ежели мы всѣ заревемъ, хорошаго мало будетъ! Эхъ, братецъ! Будь вполнѣ мужикомъ, какъ надлежитъ — кряхти и крѣпись, то и честь! поучалъ Макридій: — молчи! Будь степеннѣй! А ужь вы, благомысленные, такъ скажемъ, обратился онъ къ Ванифантію и Ульянѣ: — съ міру тяготы возьмите и теперь, какъ по прежнему, озимку-то поднять ему не откажите… Вѣдь ему много-ли надоть?.. Ежели бы раздобыться десятинкой, только — и довольно пока… И вполнѣ даже достаточно! Такъ-ли? — И Макридій уставился глазами на Ванифантія и Ульяну.

— Какъ вы, братьи… Ты какъ Ульяна? спросилъ Ванифантій.

— Мое слово было тебѣ сказано: — изъ тѣхъ займовъ, намъ корысть не велика — пущай пользуется, отвѣчала Ульяна Мосевна: — мы всѣ люди свои… Отъ своихъ намъ не отбиваться. Какъ ужь отъ батюшки идетъ, такъ и будетъ.

— Это такъ… вѣрно. Я за этимъ не стою. Только вотъ Петюшка прописываетъ мнѣ… Кто его знаетъ?! Пишетъ: «а землю вы, родные, распущать по чужимъ рукамъ подождите, попридержите, пишетъ, при своихъ рукахъ… И отъ того намъ будетъ всѣмъ большая польза!..»

Ванифантій сказалъ и вдругъ замолчалъ.

Мужики притихли. Нѣкоторые изъ дергачевцевъ закинули руки за спины и придвинулись поближе къ Ванифантію, а Макридій до того былъ весь вниманіе, что, казалось, готовъ былъ вскочить Ванифантію въ самые глаза. Вахромей пересталъ сопѣть трубкой, и только по лицу Хипы витало прежнее добродушное безучастіе.

— Петюшка — паренекъ еще неразумный… ласково замѣтила Ульяна Мосевна. — Мало ли чего онъ тамъ въ городѣ наслушается: живетъ середь купцовъ, прикащиковъ. У него ужь мірскаго разума нѣту…

— Вотъ, вотъ, благомысленная! истинно твое слово! У него этого разума быть не можетъ… Это, значитъ, наше поведенье мужицкое! подхватилъ Макридій: — будемъ такъ говорить: почему мы изъ вѣковъ крестьяне, купцы — купцами и баре — барами? Потому — у насъ свое поведеніе, а у купцовъ свое…

— Ну, и что-жь пишетъ? чтобы значитъ, такъ и такъ съ землей обращенье имѣть? интересовались дергачевцы.

— Ка-акже! все это росписалъ какъ быть надлежитъ: и строенье надворное, и рощу, и землю — все размежевалъ, всему, свое приложенье…

— Уставщикъ! проговорилъ Вахромей.

— Больно уменъ ужь! замѣтилъ Хипа и весь просіялъ невиднѣйшей улыбкой.

— Уменъ, слова нѣтъ! подхватилъ Ванифантій, снова самодовольно поглаживая бороду: — что еще? вьюношь, а объ своихъ мысли не оставляетъ. За это дѣло — похвали! Ну, такъ какъ-же намъ Андрея-то? Если погодить, пока Петюшка пріѣдетъ?..

— Совѣтую, проговорилъ московскій молодецъ.

— Кто пріѣдетъ? вдругъ круто спросилъ Вахромей, все еще сидя вдали, на самомъ концѣ крыльца.

Ванифантій ничего не сказалъ.

— Петръ Ванифантьичъ, отвѣтилъ за него молодецъ.

— Кто онъ такой будетъ, Петръ-то Ванифантьичъ? продолжалъ допрашивать издали Вахромей.

— Погодите! что пустое болтать! строго сказала Ульяна Мосевна. — Намъ, почтенный молодецъ, обратилась она къ москвичу: — Петръ Ванифантьичъ — не указъ. Мы по дѣдовскимъ завѣтамъ живемъ. И Петру Ванифантьичу наипаче надлежитъ тѣмъ завѣтамъ слѣдовать.

— Еще и старичекъ-то вашъ, благодареніе Господу, вживѣ! Вонъ онъ, старичекъ-то божій! Мало, что онъ слѣпой… Слѣпцу-то Господь самъ тайное все открываетъ. Мы вонъ наиче съ нимъ бесѣдовали, а онъ и говорить: «я, говоритъ, ребятушки, внутреннимъ окомъ чудесно все вижу!» не то чистосердечно, не то тонко-дипломатически замѣтилъ какъ бы вскользь Макридій. показавъ въ сторону сидѣвшаго все еще у своей избушки Мосея.

Всѣ какъ-то невольно обернулись къ рощѣ и посмотрѣли на неподвижную фигуру слѣпого старика.

— Приходи, Андрей Терентьичъ! Приходи безъ сумлѣнья! рѣшила Ульяна Мосевна: — мы тебѣ три загона подъ озимую отрѣжемъ…

— Ну, такъ, такъ такъ! сказалъ и Ванифантій: — и то правда! Дѣло выходитъ, какъ бы, значитъ, общее, мірское…

— Да ужь, какъ искони! Ну, вотъ и помогай Господь!.. Беритесь по-рукамъ! заторопился Макридій.

— Дай Богъ совѣтъ да любовь, проговорила, крестясь, Ульяна Мосевна.

— На что лучше! поддакивалъ Макридій: — вотъ и, опять значитъ, мы завѣтъ укрѣпимъ… Такъ ли? Чтобы сообща… Вѣдь мы только до передѣлу… Вотъ у насъ черезъ два года передѣлъ будетъ, какъ ни какъ, можетъ, собьемся гдѣ ни то въ ренту землицы прихватить… Да мы тогда, благомысленные, васъ утруждать и не помыслимъ! Боже упаси!.. Да мы тогда отъ васъ всѣхъ, пожалуй, опять къ себѣ переправамъ: и Сатира возьмемъ, и солдаточку возьмемъ, коли вамъ утѣсненье будетъ…

— Зачѣмъ такъ, зачѣмъ! Не приведи до этого Господи! Это равно, что изъ избы вѣнецъ вынутъ: изъ дома благодать вонъ… Нашъ поселокъ сообща былъ закрѣпленъ, говорила Ульяна. Мосевна, пока Макридій, Клопъ и братья Волки, размахивая руками, хлопали другъ друга по широкимъ ладонямъ.

— Поправляйся! сказалъ лаконично Вахромей, а Хипа только пожалъ своей могучей рукой руку Клопа и улыбнулся.

Долго еще раздавались взаимныя пожеланія и увѣренія во взаимной помощи, «все чтобы сообща, какъ изъ вѣковъ, такъ чтобы и навѣковѣчно».

— А условіе у насъ будетъ одно, говорилъ Ванифантій Клопу: — брать намъ съ тебя, скорбнаго, нечего, пока не управишься… семья у тебя большая… А такъ будемъ: у насъ въ чемъ несправка — ты прійдешь, поможешь, у тебя коли въ чемъ недостача — мы не оставимъ…

— А насъ всѣхъ міръ честной не оставитъ, коли Господь бѣдой попуститъ! вставила Ульяна Мосевна.

— Да ужь это будьте въ надеждѣ, благомысленные. Міръ — не одинъ человѣкъ. На міру обману меньше! увѣрялъ представитель дергачевскаго міра.

Всѣмъ вдругъ стало какъ-то веселѣе. Смиренный Клопъ въ умиленіи только и повторялъ: «по гробъ жизни! Въ вѣки вѣчные не забуду! Дѣтишкамъ въ завѣтъ поставлю… Благомысленные мои!.»

— А какъ-никакъ требовалось бы того… по обычаю спрыснуть, не смѣло и ухмыляясь во весь ротъ, заявилъ одинъ дергачевецъ. Согласились и спрыснуть, на какой разъ думали раздобыться четвертухой водки отъ Ванифантія.

Такъ разрѣшилась, къ общему удовольствію, задача, заданная смиреннымъ Клопомъ дергачевскому міру, и только одинъ москвичъ остался, повидимому, не особенно доволенъ такимъ ходомъ дѣлъ. Все время онъ изрѣдка вздыхалъ, изрѣдка окидывалъ мужиковъ проницательными взглядами.

— Выходитъ, по вашимъ мѣстамъ не въ цѣнѣ стоить земля-то? наконецъ, не вытерпѣвъ, спросилъ онъ Ванифантія и Ульяну Мосевну.

— Нѣтъ, ничего. По нашимъ мѣстамъ земли мало. Съ землей здѣсь кулаки дѣла хорошіе ведутъ. Цѣну подняли за самую эту ренду такъ, что насъ мужиковъ совсѣмъ въ раззоръ раззорили! добродушно замѣтила Ульяна Мосевна.

— Гм… Райскія мѣста! Ежели бы это къ рукамъ — блаженство, вздохнулъ опять москвичъ.

— Мѣста ничего: потныя мѣста, подтвердилъ и Ванифантій.

— Мѣста теплыя, другъ любезный, ежели руки грѣть… Грѣютъ у насъ хорошо ловкачи-то, прибавили дергачевцы и двинулись къ качелямъ, съ Иваномъ Забытымъ и Сатиромъ.

Москвичъ покачалъ головой.

— А этотъ народъ, въ какомъ качествѣ при васъ состоитъ? мотнулъ онъ головой по направленію къ качелямъ.

— Живутъ, отвѣчала Ульяна.

— Батрачки-съ.

— У насъ этого завода нѣтъ. У насъ это рѣдко. По душѣ живутъ. Мірское дѣло.

— Богадѣльня-съ, выходитъ? усмѣхнулся москвичъ.

— Мірское дѣло, почтенный, мірское дѣло, внятно проговорила Ульяна Мосевна.

— Нельзя похвалить! сорвалось у молодца.

— Мы не для похвалы живемъ. Похвалы намъ не надобно. Не по нраву пришлось — просимъ не взыскать. Ежели будетъ желаніе угощенье принять, когда Петюшка пріѣдетъ, милости просимъ, а новыхъ устоевъ намъ не надо, степенно выговорила, кланяясь, Ульяна Мосевна. — А ты зайди-ка ко мнѣ, Андрей Терентьичъ, помолимся на благое начинаніе.

— Пойдемъ, пойдемъ, направница ты наша, шепталъ въ умиленіи Клопъ, махая шапкой и торопясь за нею.

Москвичъ былъ недоволенъ, что промахнулся. Онъ дожидался, что его поддержитъ Ванифантій. Но Ванифантій продолжалъ сидѣть, сложивъ руки подъ животомъ, и благодушно посмѣиваясь глядѣлъ куда-то въ даль, въ сторону рощи. Ванифантій былъ мужикъ «общаго настроенія», такъ сказать, и очень любилъ когда «все какъ-то само-собой идетъ», и не требуетъ отъ него особеннаго напряженія. Если же общее настроеніе благодушно, то и онъ чувствовалъ себя какъ нельзя лучше и погружался въ безпечальныя созерцанія.

Иногда онъ по цѣлымъ часамъ, въ праздничный день, сидѣлъ на этомъ же крыльцѣ, поглаживая бороду, изрѣдка игралъ перстами, перекладывалъ ногу на ногу, да отъ времени до времени покрикивалъ на расшумѣвшихся ребятишекъ выселка. Когда его ничто не безпокоило, онъ любилъ мечтать, и ему никто въ этомъ не мѣшалъ. Братья съ нимъ рѣдко говорили. Въ крестьянскихъ семьяхъ мужики вообще лаконичны другъ съ другомъ, какъ бы въ укоръ бабамъ, обладающимъ съ излишкомъ качествомъ противоположнаго свойства. Когда безпокойство случалось небольшое, напримѣръ, бабы рассорятся, Ванифантій вставалъ, медленно подходилъ къ немъ, засунувъ одну руку въ карманъ, другую за пазуху, нѣсколько времени, въ качествѣ большака, выслушивалъ жалобы и. сказавъ: «Дуры! пошли по избамъ!» уходилъ на старое мѣсто. Но если безспокойство было нѣсколько существеннѣе, Ванифантій, какъ всякій мечтатель, начиналъ вдругъ соваться и въ дѣло и не въ дѣло, вспоминалъ, что онъ «большакъ» и что ему непремѣнно нужно объ комъ то «пещись».

— А тетенька-то съ душкомъ будутъ-съ? спросилъ молодецъ въ сибиркѣ, когда они остались одни съ Ванифантіемъ.

— Ульяна-то? Нѣтъ, она, по нашему, смиренная. Ничего.

Опять замолчали. Москвичъ поигралъ пальцами по борту кафтана.

— А дочка… Эта самая будетъ? кивнулъ онъ по направленію къ Лушѣ, тихо покачивавшейся, сидя на доскѣ качели.

— Она самая.

— Пріятная дѣвица!

— Работящая, лѣниво отвѣчалъ Ванифантій.

Опять замолчали. Наконецъ, замѣтивъ, что Ванифантіемъ до того овладѣло благодушіе, что отъ него врядъ-ли можно было ожидать поддержки разговора, москвичъ, чуть замѣтно покачавшись нѣсколько секундъ на носкахъ своихъ блестящихъ сапоговъ и еще разъ окинувъ проницательнымъ взглядомъ поселокъ, сказалъ: однако дикости у васъ достаточно! и, недождавшись отвѣта отъ Ванифантія, прибавилъ: — пока счастливо оставаться!

— Прощайте… Навѣстишь, неравно Петюшка пріѣдетъ.

— Ка-акже! Первымъ долгомъ

Молодецъ направился мимо качели къ своей телегѣ, стоявшей на концѣ выселка. Онъ было приподнялъ съ форсомъ фуражку, вѣроятно, въ честь Луши, но ему никто не отвѣтилъ и только всѣ посмотрѣли ему съ любопытствомъ вслѣдъ. Москвичу хотѣлось было поближе сойтись съ бабами выселка, и еслибы его пригласили, онъ не прочь бы побесѣдовать, въ особенности съ Лушей, но и ему самому, и всѣмъ, сидѣвшимъ у качели, было слишкомъ ясно, что онъ, въ полномъ смыслѣ, чужой человѣкъ для Волчьяго поселка.

Съ отъѣздомъ молодца въ сибиркѣ, у качели стало еще веселѣй, тѣмъ болѣе, что Ульяна Мосевна поднесла дергачевцами по стакану водки. Иванъ Забытый, съ своимъ обычнымъ удовольствіемъ, отзывался на всякую просьбу: онъ то игралъ на гармоникѣ, то потѣшалъ прибаутками, то задѣвалъ пѣсни, однимъ словомъ, явился во всемъ разнообразіи бывалаго человѣка, прешедшаго огонь и воду. Даже угрюмый Сатиръ разсмѣялся, и его единственный глазъ уже не смущалъ болѣе дергачевцевъ. Наконецъ, благодушное настроеніе дошло до того, что самъ дипломатичный Макридій не устоялъ передъ нимъ.

— О, дуй васъ горой! вскрикнулъ онъ, вскакивая и взмахнувъ руками: — что это у васъ только за жизнь въ выселкѣ! Ей Богу! Кажись только денекъ пожилъ бы, тутъ бы и умеръ отъ удовольствія! Да ежели здѣсь недовольство можетъ быть, такъ ужь это выходитъ Господа Бога въ конецъ изобидѣть!.. Да нѣтъ, этого мало! мы весь выселокъ въ законный бракъ сочетаемъ! фантазировалъ Макридій Сафронычъ: — первымъ дѣломъ, Господи, благослови, Ульянею съ Сатиромъ… первый сортъ! вторымъ дѣломъ: Лушу за Ивана Забытаго — на что лучше?.. Погоди, постой… Ѳеклушу съ Ѳеотимычемъ!. важно али нѣтъ? Петька пріѣдетъ — его съ Аннушкой Сатировой! Любо-ли? Ну, а въ закончаніе всего, Ванифантія къ солдаточкѣ Секлитеѣ приспособимъ! Такъ ли, милые мои? Эй, Ванифантій Мосеичъ! Слышишь, что ли? крикнулъ Макридій.

— Н-ну тебя!.. махнулъ рукой Ванифантій отъ житницы, улыбнулся, потеръ бороду, переложилъ ногу на ногу, подтянулъ руками животъ и опять погрузился въ мечтанія.

— Да тутъ, други мои, до скончанія вѣка, надъ вами благодать Господня ненарушимо будетъ! заключилъ даже торжественно Макридій: — такъ ли, Ѳеотимычъ?..

— Аминь, Макридій Софронычъ, аминь, благожелатель! подтвердилъ старый пономарь.

Но русскій мужикъ подозрителенъ и чутокъ. Какъ ни привлекательна была фантазія Макридія Софроныча, тѣмъ не менѣе, когда прошелъ порывъ всеобщаго «благодушія», всѣ какъ-то еще яснѣе почувствовали, что на мирную жизнь поселка наплываетъ что-то «новое», что-то «чужое». Въ чемъ состоитъ это «новое», опредѣлительно сказать никто бы не могъ, только чувствовалось, что въ жизни мужика не бываетъ идилій, что суровая мужицкая судьба не преминетъ заявить о себѣ. Почему-то вышло такъ, что и дергачевцы, возвращаясь обычной мужицкой поступью, заложивъ за спины руки, въ свои Дергачи, лаконично перебрасывались фразами по поводу пріѣзда «москвичей» въ Волчій поселокъ и покачивали головами; и Вахрамей съ Сатиромъ, собираясь къ утру на охоту, говорили о томъ же; и бабы выселка, собравшись послѣ ужина у избы солдатки Сиклетеи, шепотомъ толковали о пріѣзжемъ молодцѣ въ сибиркѣ, который, по ея словамъ, оказывался очень похожимъ на «теперешняго» Петюшку; Ванифантій продолжалъ мечтать и отъ времени до времени поигрывалъ перстами.

Только одного человѣка изъ дергачевскаго міра не томили въ этотъ день никакія «предчувствія»; только одинъ человѣкъ ликовалъ беззавѣтно, и именно тотъ, которому, можетъ быть, всѣхъ меньше выдавалось ликовать въ жизни. Человѣкъ этотъ былъ смирный Андрей Терентьичъ Клопъ. Помолившись въ кельѣ Ульяны Моеевны «на благое начинаніе», онъ, не заходя подъ качели, тотчасъ же побѣжалъ домой въ свои родные Дергачи. Онъ «подъ собой земли не чуялъ», какъ самъ разсказывалъ объ этомъ днѣ, «былъ самъ не въ себѣ» отъ мысли, что его теперь никуда не ушлютъ отъ семьи, отъ дѣтишекъ, образы которыхъ не оставляли его даже въ острогѣ. Но характернѣе всего выразилась его радость слѣдующимъ, совсѣмъ неожиданнымъ ни для кого образомъ. Въ Волчьемъ поселкѣ онъ увидалъ качели, выведенныя, какъ извѣстно, дошлымъ до всего Иваномъ Забытымъ, мало или вовсе неизвѣстныя до того въ дергачевскомъ мірѣ. Штука эта показалась Клопу до того занятной, что она не выходила у него изъ головы даже въ то время, какъ рѣшался возросъ о его «быть или не быть». Онъ еще тогда же разсчиталъ: «какъ ни какъ выпрошу у Ульяны два бревна… Въ ноги поклонюсь, а вымолю… Да она дастъ! Она вѣдь, Ульянея-то Мосевна, благомысленная. Она чадолюбивая… Вымолю два бревна, непремѣнно вымолю… Скоблемъ вычищу, гладкіе будутъ! А на веревки у меня старыя возжи есть. Вотъ ребятишкамъ утѣха-то будетъ! Да не то, что моимъ только, всѣмъ дергачевскимъ голоштанникамъ. Тогда у моей избы отбою не будетъ ребятишкамъ-то, ровно воробьи къ овсу налетятъ… Шуму-то! Шуму-то что! А славу то какую разнесутъ! Это, скажутъ, намъ все смирный Клопъ предоставилъ, моду-то ввелъ! Умру — будутъ вспоминать!»

Всѣ эти обольстительныя картины быстро пронеслись въ его головѣ, какъ только ударилъ онъ, въ знакъ окончанія дѣла, по рукамъ съ братьями Волками.

И дѣйствительно, не прошло недѣли, какъ въ Дергачахъ появилась первая качель передъ избушкой Клопа. Нечего и говорить, какое удовольствіе доставила она зеленому населенію Дергачей. Но старое поколѣніе всего больше восхищалось тѣмъ, «какъ все гармонировало, какъ все одно къ другому чудесно под ладилось» въ малой Клоповой усадьбочкѣ. Смирененъ, низкорослъ, худъ былъ самъ Клопъ, мала, едва поднимаясь отъ земли, въ два крохотныхъ оконца была его избушка, малы были его ребятишки, и такую же малую, словно игрушечную, вывелъ онъ передъ своей избой качель.

Самый угрюмый путникъ, проходя мимо малой Клоповой усадьбочки, не могъ бы не освѣтиться доброй, незлобной улыбкой при видѣ этого дѣтски-игрушечнаго, но уже поднявшаго великое бремя горя существованія, и не промолвить: «миръ тебѣ»!

Глава третья.
Новые люди.

— Ну, что, пріѣдетъ? Вѣрно? Нынче ждете?

— Ждемъ, ждемъ… Надо бы нынче быть…

— Здравствуйте!.. быстро говорилъ, встрѣтившись, при входѣ въ поселокъ, съ Ванифантіемъ Мосеичемъ жиденькій человѣкъ съ худымъ, почти дѣтскимъ лицомъ, черты котораго были какъ-то особенно обострены. Онъ былъ въ фуражкѣ и длинномъ демикотоновомъ разлетайчикѣ, который постоянно запахивалъ.

— Онъ какъ отписывалъ? За недѣлю до Покрова?

— За недѣлю…

— Ну, вѣрно! Нынѣшнее число!.. Я ужь высчитывалъ… Книжка такая есть — «Путеводитель» прозывается… У адвоката я ею одолжился… Вотъ, я сейчасъ…

Худенькій человѣчекъ полѣзъ сначала въ одинъ карманъ демикотоноваго разлетая, затѣмъ въ другой, пощупалъ лежавшія въ нихъ пачки какихъ-то бумагъ, затѣмъ слазилъ за-пазуху, откуда вытащилъ сначала истрепанную и, кажется, съ оборваннымъ концомъ книжку «Судебныхъ Уставовъ», и, наконецъ, послѣ нея, досталъ тоже весь истрепанный «Путеводитель».

— Вотъ, я вамъ сейчасъ разъясню, говорилъ Ванифантію человѣчекъ, быстро обмусоливая середній палецъ и перевертывая слипшіяся страницы «Путеводителя». Онъ весь былъ нетерпѣніе, а быстрые и живые глазки его напряженно пробѣгали заголовки страницъ.

— Вотъ! наконецъ, сказалъ онъ.

— Ну, ну! Высчитывай… Посмотримъ, каковъ ты отгадчикъ.

— Вы вѣдь дошли до всего — граматѣи! говорилъ, снисходительно улыбаясь, Ванифантій Мосеичъ.

Нетерпѣливый человѣчекъ тотчасъ же началъ высчитывать часы и минуты прихода поѣздовъ ближайшей къ Волчьему поселку чугунки.

— Вотъ ужь это вѣрно; еще утромъ должны быть, заключилъ, наконецъ, онъ: — задержка вышла… Это ужь насчетъ подводы въ городѣ… Тутъ всегда остановки бываютъ… А теперь ждите — это вѣрно.

— Подождемъ… Некуда бѣжать-то намъ!.. говорилъ Ванифантій Мосеичъ. Онъ, впрочемъ, хотя и плохо вѣрилъ вычисленіямъ худенькаго человѣчка, тѣмъ не менѣе, частенько посматривалъ вдоль дороги, извивавшейся по высокому склону на горизонтѣ. А когда послышался вдали грохотъ колесъ, нетолько обернулись на него невольно оба собесѣдника, но и хлопнуло окно въ кельѣ Ульяны Момевны, и ея голова высунулась посмотрѣть въ томъ же направленіи.

— Да никакъ Филаретушка здѣсь? спросила она, замѣтивъ худенькаго человѣчка.

— Здѣсь, здѣсь!.. Здравствуйте, Ульяна Мосевна, откликнулся онъ.

— Али также поджидаешь Петюшку-то?

— К-а-акж-е-съ!

— Ну-ну… Одногодки вѣдь вы съ нимъ, вмѣстѣ росли тоже, неразлучно…

— Ка-акже!.. пріятели душевные были… Помилуйте! чтобы я забылъ!.. Ну и теперь изъ столицы ѣдетъ. Все это намъ лестно, все это намъ въ поученіе: какъ и что… Вѣдь мы, Ульяна Мосевна, не болѣе, какъ мужики, темные-съ… Обучаться должны всему отъ умныхъ людей, кому, значитъ, счастіе вышло въ столицахъ побывать…

— Ты у насъ и самъ — граматникъ, наученый… Всему поселенью извѣстенъ. Натка-съ! по судамъ ходишь, съ господами судьями говоришь…

— Нѣтъ-съ, это что!.. Какая у насъ грамата, Ульяна Мосевна?.. Такъ, кое-что — самоучкой… А посмотришь на господъ образованныхъ — все-то у него гладко идетъ, тонко… А у насъ урывками-то спорины нѣтъ — вотъ въ чемъ загадка! Нѣтъ-съ, какіе же мы наученые!

Худенькій человѣчекъ грустно покачалъ головой, снялъ фуражку и вытеръ платкомъ вспотѣвшее отъ волненія лицо, несмотря на то, что на волѣ было свѣжо и осенній вѣтеръ продувалъ его демикотоновый разлетай.

— Ну, вотъ Петюшка пріѣдетъ, научить всему… Не горюй, благодушно замѣтилъ Ванифантій: — говорятъ, ума барку везетъ…

— Каакже-съ! Слышалъ, слышалъ… то намъ и лестно! Такъ ужь я побѣгу… за село… къ Коронату Львовичу… Тамъ у него встрѣчу… Мимо поѣдетъ.. Это ужь вѣрно: гляди, часу не пройдетъ — здѣсь будемъ съ Петромъ Ванифантьичемъ. Ждите!

— Ну, бѣги, бѣги… Не терпится! сказалъ Ванифантій Ульянѣ Мосевнѣ, когда Филаретушка побѣжалъ вонъ изъ выселка, наскоро застегивая свой разлетайчикъ и поправляя полы, которыя раздувалъ холодный вѣтеръ: — Птица, какъ есть птица. Недаромъ Чижомъ прозвали…

— Добрый паренёкъ… Вотъ ему, что Петюшкѣ, поди, годовъ двадцать съ лишкомъ будетъ, а совсѣмъ почесть младенецъ. И матка у него старуха добрая… Только не спорится у нихъ… Кабы, говорить старуха-то, женить Филаретушку, работницу бы въ домъ взять… Да вѣдь у насъ дѣвки какія! Говорятъ: развѣ кто за Чижика замужъ пойдетъ? Хохочутъ! А что изъ того, что онъ Чижикъ? Да добротой его Господь наградилъ не въ примѣръ прочимъ… Не даромъ къ нашему Петюшкѣ привязался… Тотъ тоже сердцемъ-то былъ ровно младенецъ…

— Что ужь за мужикъ — птица! Какой дѣвкѣ пріятно, коли смѣяться надъ мужемъ будутъ!..

— Смѣхъ смѣху рознь… Надъ Чижикомъ и посмѣются, а глядишь — вѣрнѣе Чижика нѣтъ, все къ Чижику идутъ… Хоть и дѣло у Чижика не спорится, а всѣ Чижику вѣрятъ, потому съ нимъ дѣло, какъ съ младенцемъ, чистое…

Такъ говорили большаки Волчьяго поселка, пока худощавый человѣчекъ почти бѣжалъ по направленію къ селу Доброму, борясь съ дувшимъ ему навстрѣчу сѣвернымъ осеннимъ вѣтромъ и весь погруженный въ какія-то свѣтлыя мечты объ имѣющей воскреснуть, послѣ долгаго промежутка, теплой сердечной дружбѣ, когда-то согрѣвавшей его сиротскую младенческую душу. Мы съ удовольствіемъ подѣлимся съ читателями нѣсколькими данными о прошломъ этой «сиротской души».

Этотъ худощавый человѣкъ, съ обостренными чертами лица, этотъ мужичекъ птица, эта, наконецъ, сиротская младенческая душа, былъ Филаретъ Флегонтычъ, сынъ давно уже помершаго двороваго человѣка. Филаретъ Флегонтычъ, какъ, вѣроятно, замѣтили читатели, былъ извѣстенъ подъ разными прозвищами: Птицы, Чижика, Филаретушки, а иногда и просто Филаретки, но какъ бы его ни прозывали мужики, каждое прозвище несомнѣнно било на то, чтобы выразить собою существеннѣйшую сторону его души: какую-то чисто птичью беззавѣтность и пѣвучесть. Филаретушка былъ дергачевецъ, хотя и не считался полноправнымъ членомъ этого невеликаго міра; а не считался потому, что имѣлъ въ Дергачахъ только небольшую избушку, въ которой и жилъ съ своей матерью, да полдесятины своей собственной земли, еще купленной на кое-какіе гроши его отцомъ, по освобожденіи изъ барской передней. Въ этой барской передней родился, воспитался, выросъ и возмужалъ его отецъ, пройдя всѣ стадіи холопскаго развитія. Отецъ его былъ добръ по-душѣ, но холопское положеніе заковало его душу въ безмолвную сосредоточенность и на его лицо и всю фигуру наложило печать суровой степенности. Съ этой суровой степенностію барскаго наперсника покинулъ онъ, послѣ 19-го февраля, барскую переднюю и приписался къ дергачевскому обществу. Дергачевцы предложили было ему, по своему обычному добродушію, войти съ ними въ общеніе на «всѣхъ мужицкихъ правахъ», но суровый Флегонтъ предпочелъ лучше купить на скопленные гроши собственную усадьбу и землю и жить на свою личную отвѣтственность, чѣмъ принимать участіе въ несеніи общей мірской тяготы. Это было резонно, пока у Флегонта оставался еще запасъ всякой барской рухляди, которую онъ пускалъ въ оборотъ, кое-какіе гроши, которые онъ пускалъ въ ростъ и хлопотливая, хозяйная баба, не докладывавшая рукъ по хозяйству. Въ то время, какъ мать Филаретушки успѣвала раздѣлывать свою невеликую усадьбочку, вскапывала гряды подъ огурцы, капусту, вспахивала загона два-три подъ картофель и горохъ, и затѣмъ, успѣвала чинить и мыть бѣлье на мужа и сына, Флегонтъ, флегматичный и лѣнивый, могъ спокойно сидѣть на крыльцѣ своей избы, курить «крупку» изъ длиннаго барскаго чубука и, пуская колечки, смѣяться въ свои густыя, рослыя баки надъ дергачевскими мужиками, которые чуть не въ драку лѣзли изъ-за аренды Флегонтовой полудесятины. «Филаретка, говорилъ онъ сыну: — ты у меня учись… Ты у меня не думай въ мужики идти… Пропадомъ пропадешь! Ни за грошъ сгинешь! Развѣ это жизнь? Изъ-за куска-то хлѣба?.. Помилуйте! Ты гляди, Филаретка, мужикъ-то встанетъ до свѣту, ляжетъ за-полночь, за день-то жилы вытянетъ, а что получитъ? До Рождества своего хлѣба не хватитъ.. Развѣ это жизнь?.. Дураки они, Филаретка, дураки… То ли дѣло, какъ ежели человѣкъ съ понятіемъ, себя на барскую ногу поставитъ: поучится маленько, съ благородными людьми знакомство поведетъ, одежкой городской раздобудется — и сидитъ себѣ — покуриваетъ! Ха-ха-ха! Потому, онъ строку написалъ, анъ больше заработалъ, чѣмъ мужикъ пять разъ сохой пройдетъ… Такъ-то, Филаретка!» заканчивалъ свою житейскую философію «барскій человѣкъ», поглаживая по головѣ единственнаго нѣжно любимаго сына. — «Я, папенька, учусь», бойко отвѣчалъ мальчуганъ, ёжась, какъ котенокъ, подъ отцовской лаской. Филаретушка, дѣйствительно, въ это время учился у писаря. Но философія «барскаго человѣка» вліяла на него какъ-то совершенно своеобразно. Филаретушка не былъ похожъ на отца. Впечатлительный и подвижный, Филаретушка не могъ бы, по темпераменту, удовольствоваться идеаломъ сидѣнья на крылечкѣ и попыхиваніемъ въ чубукъ. Но это, впрочемъ, не мѣшало отцу и сыну быть пріятелями. Отецъ любилъ слушать, отъ нечего дѣлать, а сынъ искалъ душу, передъ которой могъ бы излить запасъ своихъ ребяческихъ впечатлѣній. По цѣлымъ вечерамъ сидѣли они на крылечкѣ своей избы и предавались разнообразнымъ мечтаніямъ, пока хлопотливая мать Филаретушки не обзывала ихъ лѣнтяями и не гнала ужинать и спать. «Ха-ха-ха! добродушно подсмѣивался его отецъ: — ничего, Филаретка! Постой, мы съ тобой далеко пойдемъ! Только учись: главнымъ образомъ, это необходимо!» Однако, Флегонтъ скоро умеръ, умеръ какъ разъ въ то время, когда всякіе рессурсы изъ «барской рухляди» уже истощились; оборотный капиталъ тоже изсякъ. Богъ знаетъ, что было бы съ «барскимъ человѣкомъ» послѣ этого, еслибы Богъ не принялъ его къ себѣ и тѣмъ, такъ сказать, до конца не далъ ему возможности поддержать достоинство философіи, выработанной въ барской передней. «Хозяйная» мать Филаретушки не упала духомъ. Она рѣшила сама «поднять» землю, взявъ сына изъ ученья, и принялась вмѣстѣ съ нимъ пахать. Филаретушка заскучалъ. Жажда впечатлѣній и изліяній не давала ему покоя. Для изліяній скоро нашелъ онъ другую душу, Петюшку Ванифантьева, задумчиваго, сосредоточеннаго, тщедушнаго мальчика. Филаретушка привязался къ нему; онъ былъ доволенъ, что тотъ молча и внимательно выслушивалъ все, что по цѣлымъ часамъ разсказывалъ ему неугомонный Филаретушка. Но скоро и Петюшку взяли въ Москву. Филаретушка, прощаясь съ нимъ, плакалъ, просилъ позволить ему проводить его до «машины», несмотря на то, что назадъ пришлось идти пѣшкомъ, въ распутицу, подъ дождемъ, верстъ двадцать. «Не забудь меня, смотри, въ столицѣ-то, говорилъ онъ Петькѣ: — можетъ, и я вырвусь.. Пріѣду… А ты, гляди, высоко влетишь! Кабы вмѣстѣ намъ, неразлучно!» заключилъ онъ и чуть не заревѣлъ. Съ отъѣздомъ Петьки, Филаретушкой овладѣла какая то ненасытная жажда дѣятельной жизни ума и сердца. Едва выпадалъ ему, даже въ страдную пору, лишній свободный часъ, онъ бѣжалъ на мірскую сходку, вмѣшивался въ суету, въ говоръ, не обращая вниманія, что онъ тутъ ни при чемъ, что ему тутъ нѣтъ никакого дѣла… «Какъ? что? почему?» раздавался его задорный, тенористый голосъ. Филаретушку гнали, Филаретушку ругали, даже били, но онъ упорно продолжалъ «соваться», пока, наконецъ, дергачевцы не убѣдились, что и изъ Филаретушки можетъ быть толкъ.

Скоро ни одно «общественное» собраніе нетолько въ Дергачахъ, но и въ волости — селѣ Добромъ не обходилось безъ участія Филаретушки. Филаретушка ловилъ захожаго мужика въ кабакѣ, жаловавшагося кабачнику на что-то, и налеталъ на него съ неизмѣннымъ вопросомъ: «какъ? что?.. почему такъ? Прошеніе прописать?.. Милости просимъ! У насъ граматники есть!» Мужику, дѣйствительно, оказывалось нужнымъ написать прошеніе и Филаретушка писалъ, а, въ случаѣ недоумѣнія, бѣжалъ къ своему пріятелю, волостному писарю. Это неустанное «какъ, что, почему?» давало такую массу разнообразныхъ впечатлѣній душѣ, такую дѣятельность уму, что Филаретушка отдавался своей новой дѣятельности съ какимъ то запоемъ, въ особенности позимамъ. Если «дѣлъ» не оказывалось, онъ самъ ихъ откапывалъ. Встрѣтитъ, напримѣръ, Филаретушка мужика. Мужикъ что-то разсказываетъ другимъ.

— Что? какъ? объ чемъ?

— Да нѣтъ, мы такъ…

— Да ты скажи…

— Да что тутъ! Такъ зря болтаемъ. Все одно дѣло пропащее. Къ слову пришлось…

— Какое дѣло? Въ чемъ? Почему пропащее?.. Кто можетъ сказать? Говори! Разсказывай!

— Да нѣтъ! Что тутъ зря-то языкомъ бить, упорно отказывается мужикъ.

— Въ чемъ у него дѣло, братцы? Разскажите, пожалуйста… Сдѣлайте такую милость! молитъ мужиковъ Филаретушка.

— Да что, вотъ видишь, начинаетъ нехотя разсказывать мужикъ. Филаретушка — весь вниманіе. Онъ поощряетъ мужика разными возгласами и въ концѣ концовъ безповоротно рѣшаетъ, что «нужно подавать… выше надо подавать!»

— Да что тутъ: подавать! Сказано ужь…

— Какъ? Почему? Кто сказалъ? Подавать нужно. Главнымъ дѣломъ — подавать! Пиши довѣренность… Пойдемъ въ кабакъ, а тамъ въ волость, рукоприкладство совершимъ и шабашъ.:

— Да не стоитъ!..

— Я за тебя… Понимаешь — я? Ну? Развѣ тебѣ не все равно?.. Выгоритъ — наша взяла!.. Такъ-ли? Ставь полштофъ… Вотъ и мужичковъ угостимъ… Валяй!.. Они ужь меня знаютъ… Ты откуда, изъ Дерюхина?

— Изъ Дерюхина.

— Ну, значитъ, къ Павлу Васильичу… Павелъ Васильичъ у васъ мировой-то?

— Онъ, онъ самый…

— Ну, вотъ… знакомый! Валимъ въ кабакъ… А на меня надѣйся, меня здѣсь знаютъ.

Мужикъ чешетъ затылокъ, потомъ вопросительно посматриваетъ на Дергачевцевъ.

— Ничего… Довѣряйся съ Господомъ… Мы его знаемъ, Чижика-то… Онъ, братъ, не обманетъ… Онъ не изъ корысти…

Мужикъ поддается, пишетъ довѣренность — и Филаретушка начинаетъ искъ у мироваго… Въ первое время адвокатской дѣятельности, Филаретушка былъ у мироваго вродѣ гороховаго шута. Надъ нимъ потѣшался мировой, хохотали писаря, помѣщики «изъ публики», но Филаретушка только отмалчивался, да потѣлъ и вытиралъ лицо большимъ синимъ платкомъ, а когда ужь слишкомъ обижали его писаря, онъ крикливо ругался и даже дрался. Пользуясь его незнаніемъ «мировой казуистики», очень часто мировой судья и писаря заставляли его нарочно проигрывать завѣдомо вѣрныя дѣла. И нужно было посмотрѣть въ эти минуты на Филаретушку! Онъ такъ искренно горевалъ на свое незнаніе, такъ искренно сокрушался о своей долѣ, которая не дала ему возможности выбиться «въ настоящіе люди», что у проигравшихъ дѣло его кліентовъ языкъ не поворачивался ругнуть его. Случалось, что въ минуты такого самобичеванія, Филаретушка приносилъ обратно — рубль или два — «пропитыя на него» или взятыя впередъ и уже истраченныя имъ деньги своего кліента. Вотъ это то ребячье безкорыстіе, эта наивная искренность и поддерживали въ мужикахъ довѣріе къ Фяларетушкѣ, несмотря на то, что у него «плохо спорилось». Иногда даже богатые мужики довѣряли ему иски по векселямъ, роспискамъ, довѣряли полученіе денегъ, такъ какъ добросовѣстность его была всѣмъ извѣстна. Было время, когда отчаяніе овладѣло-было отъ неуспѣха Филаретушкой. Но онъ не поддался ему. Онъ раздобылся отъ одного барина старыми, истрепанными судебными уставами и долго штудировалъ тѣ мѣста, которыя ему указалъ его пріятель — писарь, и которыя ближе относились къ его дѣламъ. Несмотря на градъ насмѣшекъ, несмотря на то, что даже мать начинала ворчать на него и говорила: «Полно, Филаретушка, бреханьемъ-то заниматься… не наше это дѣло… Вѣдь это умнымъ на пользу идетъ, а у насъ съ тобой — не то, чтобы въ домѣ прибыль, а все изъ дому… Занялся бы ты, по бойкости своей, торговлей. Много бы прибыльнѣе было!» — несмотря, наконецъ, на неуспѣхи своихъ дѣлъ, Филаретушка не могъ «отрѣшиться» отъ дѣятельности, которая давала пищу его уму и сердцу.

Впрочемъ, врядъ ли изученіе судебныхъ уставовъ могло помочь «споркости» Филаретушкиной дѣятельности. Для этого требовалось отъ адвоката нѣчто другое, нѣчто такое, чего Филаретушкѣ никогда бы не удалось развить въ себѣ. Былъ такой случай. Филаретушка, по довѣренности отъ одного кулака, долженъ былъ взыскать по роспискѣ съ одного обезработѣвшаго мужика, служившаго у кулака въ батракахъ, нѣсколько рублей. Дѣло, юридически, было чистое. Филаретушка уже зналъ, что такія дѣла — всегда вѣрныя дѣла. Но когда онъ услыхалъ разсказъ отвѣтчика о томъ, при какихъ условіяхъ дана была эта росписка, когда увидалъ, какъ мужикъ заплакалъ и повалился мировому въ ноги — Филаретушка тутъ понесъ такую ахинею, что чуть самолично не втянулъ своего довѣрителя подъ уголовный судъ за вымогательство… Писаря хохотали, мировой, улыбаясь, только руками махалъ, а дѣло полученія по роспискѣ такъ и прогорѣло.

Филаретушка бѣжалъ… Какъ извѣстно, онъ направлялся къ усадьбѣ землевладѣльца Короната Львовича, расположенной въ полуверстѣ отъ села Добраго по одному проселочному тракту. Здѣсь онъ думалъ встрѣтить, ранѣе другихъ, своего друга дѣтства, Петра, который, проѣзжая, не могъ миновать этого пункта. Итакъ, Филаретушка бѣжалъ; онъ уже миновалъ свои Дергачи; деревню Подпалиху, и теперь входилъ въ село Доброе. А въ это время, въ усадьбѣ Короната Львовича происходила такая сцена…

Но, предварительно, нѣсколько словъ о селѣ Добромъ, которое, въ концѣ концовъ, не можетъ не играть извѣстной роли въ судьбѣ нашихъ героевъ, такъ какъ въ немъ привитало и привстаетъ непосредственное начальство того крестьянскаго міра, судьбы котораго насъ интересуютъ. Село Доброе — большое село; расположено на горѣ, внизу которой лежитъ небольшая пристань при мелководной рѣкѣ. Такое его положеніе сразу дало ему и своеобразную физіономію; а если еще къ этому прибавить, что послѣ 19 февраля его населеніе подвергалось такимъ передержкамъ и пертурбаціямъ, было торжищемъ такихъ разнообразныхъ сдѣлокъ, что, въ концѣ концовъ, оказалось похожимъ на тѣ одѣяла изъ пестрыхъ лоскутковъ, которыя являютъ собою высшую степень эстетическаго вкуса каждой мѣщанской невѣсты — то эта физіономія опредѣлится уже достаточно. Еще до освобожденія, село Доброе дѣлилось между четырьмя владѣльцами — троими помѣщиками и казной. Послѣ же освобожденія, прежніе владѣльцы-помѣщики раздѣлили свои клочки между наслѣдниками, а послѣдніе пустили въ поспѣшный оборотъ свои уставныя граматы и выкупныя свидѣтельства, начались нескончаемые «раздѣлы» между братьями, сестрами и родственниками по всѣмъ нисходящимъ линіямъ. Къ этой борьбѣ за наслѣдство пристали кулаки и, пользуясь на этомъ торжищѣ правами людей капитальныхъ, пріобрѣтали въ руки «куски» прежде обширныхъ барскихъ усадьбъ; наконецъ, изъ барскихъ переднихъ хлынулъ выброшенный на Божій свѣтъ «въ чёмъ мать родила» цѣлый своеобразный контингентъ «дворовыхъ людей». Село Доброе представляло собою такимъ образомъ характерную почву для борьбы на жизнь и смерть, въ которой вымиралъ «ветхій» деревенскій человѣкъ, ликовалъ человѣкъ «переходный», и на которой суждено развиться «новому человѣку деревни». Читателю легко представить, по этимъ даннымъ, какова должна быть и внѣшняя физіономія села. Тутъ были и купеческія хоромы съ желѣзными крышами, и крытыя тесомъ избы казенныхъ крестьянъ и «клевушки» дворовыхъ людей. Здѣсь было два кабака, трактиръ, школа, волостное правленіе, аптека, нѣсколько лавокъ, лѣсная контора. Здѣсь жили раззоренные, мелкопомѣстные баре, купцы, рядчики, крестьяне, мѣщане, дворовые и попы… Кругомъ села, по высокому берегу рѣки, тамъ и здѣсь виднѣлись бывшія барскія усадьбы, одичавшіе парки и сады, разрушающіеся, заколоченные на-глухо, большіе, длинные барскіе дома, сѣрые, мрачные, неприглядные, а рядомъ съ этими хоромами мелькали и блистали на солнцѣ своими желтоватыми, новыми стѣнами какіе-то наскоро сколоченные, недостроенные, высокіе домики, напоминающіе тѣ «конторы» и «сторожи», которыя выводятся около лѣсной эксплуатаціи или пристаней. Одна изъ этихъ старыхъ барскихъ усадьбъ была въ особенности мрачна въ своемъ разрушенномъ величіи, но за то тѣмъ наглѣе билъ въ глаза поставленный рядомъ съ заколоченными «барскими дворцами» новенькій пятиоконный домикъ. Въ этомъ домѣ и проживалъ землевладѣлецъ Коронатъ Львовичъ, который, впрочемъ, извѣстенъ былъ въ селѣ Добромъ просто подъ именемъ Короната. Коронатъ Львовичъ явился въ эти Палестины лѣтъ семь тому назадъ, неизвѣстно откуда, въ качествѣ претендента, среди массы другихъ наслѣдниковъ, на имѣніе «ветхаго» человѣка. Получивъ, по раздѣлу, полуразрушенную усадьбу и нѣсколько десятинъ плоховатой земли, онъ выстроилъ близь заколоченнаго дома, въ которомъ всего одинъ разъ и былъ съ тѣхъ поръ, новенькій домикъ. Вскорѣ, впрочемъ, стали доходить слухи, что Коронатушка былъ гдѣ-то, когда-то мировымъ посредникомъ, разъѣзжалъ въ поддёвкѣ и красной шолковой рубахѣ, ухитрился совершить въ три года своего служенія до 150 беззаконныхъ уставныхъ граматъ, вызвалъ среди подвластнаго ему мужицкаго населенія нѣсколько «недоразумѣній» — и кончилъ тѣмъ, что его отдали подъ судъ, отобрали въ казну имѣніе и оставили затѣмъ въ покоѣ… Онъ перемѣнилъ только шолковую рубаху на кумачовую — и внезапно явился въ сосѣдство добросельскаго міра.

Въ описываемое нами утро у Короната Львовича, по обыкновенію, были гости, тѣмъ болѣе, что было воскресенье. Въ большой комнатѣ, съ итальянскимъ окномъ пахло плохимъ табакомъ; стѣны были безъ обоевъ; никакого признака хозяйской руки ни на чемъ. Около-стѣнъ два, три плетеные стула и столъ; посерединѣ плохой билліардъ съ изодранными лузами и оббитыми бортами; у противоположной стѣны новый необитый ничѣмъ диванъ; близь него въ углу — плевальница и кіи; на окнахъ куски мѣлу и окурки. Между окнами, по бокамъ плохаго ломбернаго стола сидѣли — добросельскій староста Сила Титычъ, извѣстный уже намъ нѣсколько, давно уже переставшій заискивать передъ «благомысленными» деревенскими людьми и политично раскланиваться съ ними. Съ тѣхъ поръ онъ достаточно пополнѣлъ и полысѣлъ, физіономія распухла — что называется, ему «Господь лица прибавилъ» — и сдѣлался еще флегматичнѣе и недоступнѣе. Онъ лѣниво смотрѣлъ на игравшихъ на билліардѣ и неторопливо, но неустанно грызъ подсолнечныя сѣмячки, которыя отъ времени до времени вынималъ изъ кармана своего суконнаго халата. Рядомъ съ нимъ, черезъ столъ, сидѣлъ пьяный кулакъ, мѣстный воротило по хлѣбной части, дальше — волостной писарь Тёрка — рябой, съ перехваченнымъ запоемъ горломъ и, наконецъ, сельскій учитель — юноша въ сажень ростомъ, съ большимъ носомъ и большими ногами, на которыхъ чрезвычайно какъ-то странно сидѣли сапоги и брюки, съ убитымъ выраженіемъ лица. Всѣ они лѣниво смотрѣли, какъ Коронатъ Львовичъ, въ казакинѣ табачнаго цвѣта, съ цѣпочкой черезъ шею, остриженный à la мужикъ, сіяющій пухлыми розовыми щеками игралъ на билліардѣ съ низенькимъ, юркимъ рядчикомъ. Кулакъ съ Тёркой выпивали, старшина невозмутимо грызъ сѣмячки укладывалъ въ правильныя кучки шелуху; учитель внимательво слѣдилъ за игрой и старался «держать въ умѣ» счетъ очковъ; рядчикъ, ликуя, нырялъ около бортовъ, а Коронатъ Львовичъ сердито мѣлилъ послѣ каждаго удара кій.

Въ такомъ направленіи давно уже шла пріятельская, среди деревенской интеллигенціи, бесѣда, когда послышалось звяканье бубенцовъ. Коронатъ Львовичъ взглянулъ въ окно, мигомъ распахнулъ его и закричалъ: «Петрушка!.. Петръ Ванифантьичъ! Заѣзжай же, сдѣлай милость! Что же ты, братецъ, мимо? Это не по-пріятельски… Заѣзжай, заѣзжай!…»

— Неколи-съ! Поспѣшаемъ оченно! отозвался звучный, молодой голосъ съ середины дороги.

— Да полно! Успѣешь еще! Ишь, гордый какой сталъ!…

— Да право-съ, поспѣшаемъ оченно, чтобы засвѣтло вотъ попутчику къ домамъ поспѣть… Ужь мы какъ нито на дняхъ…

— Да ты хоть на минутку заверни, на одно словцо…

— Это кто же такой будетъ, графъ-то? спрашивалъ кулакъ, прожевывая огурецъ.

— Это-съ, Петръ Ванифантьевъ, Маркъ Маркинъ, отвѣчалъ Тёрка: — изъ Волчьяго поселка.

— Петрушка-то?

— Онъ самый…

Въ комнату вошелъ молодецъ въ суконномъ кафтанѣ, поверхъ котораго надѣтъ былъ синій халатъ, въ сапогахъ, съ тщательно уложенными складками на голенищахъ. Изъ-за борта кафтана выглядывала тонкая серебряная цѣпочка отъ часовъ. Молодой человѣкъ былъ средняго роста, худощавый, съ худымъ, выразительнымъ лицомъ, опушеннымъ рѣдкой, кудрявой бородкой и гладко причесанными волосами. Въ особенности выразительны были его каріе, смотрѣвшіе изъ подлобья глаза, подозрительные, недовѣрчивые, какъ бы мимоходомъ сторожившіе малѣйшее движеніе собесѣдниковъ, схватывавшіе всякое чуть замѣтное измѣненіе на лицахъ другихъ и затѣмъ хоронившіе весь запасъ своихъ наблюденій на глубинѣ души. Что творилось тамъ, на днѣ этой души, не говорилъ, казалось, ни одинъ мускулъ на лицѣ, такъ вышколилъ свою подвижную отъ природы физіономію этотъ молодой парень. Едва онъ успѣлъ войти, какъ его зоркіе глаза уже донесли ему, что могъ сказать о немъ кулакъ и какъ смотрѣли на него всѣ присутствовавшіе. Петръ поискалъ-было глазами образа, но, не найдя его, только перекрестился.

— Ну, братъ, извини, сказалъ Коронатъ Львовичъ: — нѣтъ еще… Все еще вотъ не обставлюсь какъ слѣдуетъ… Все еще, признаться тебѣ сказать, на кабакъ у насъ здѣсь похоже… Да ничего не подѣлаешь, время такое, дѣловое… А непремѣнно нужно. У одного старовѣра я деисусъ видѣлъ… Надо пріобрѣсти… Это еще лучше будетъ! Ко мнѣ вѣдь самый сѣрый народъ ходитъ… Я обычай уважаю… Ну, здравствуй! Поцѣлуемся, братъ, безъ церемоній, пс-пріятельски… Кажись, можно намъ пріятелями быть: въ Москвѣ достаточно познакомились…

Петръ трекратно расцѣловался съ Коронатомъ Львовичемъ, затѣмъ съ легкимъ поклономъ пожалъ руку старшинѣ, который только притронулся до нея своей, затѣмъ пожалъ руку Тёркѣ и просто поклонился прочимъ. Учителю онъ только кивнулъ головой, потому ли, что онъ не зналъ его, или не считалъ его достойнымъ — неизвѣстно.

— Ну, присядь, говорилъ Коронатъ Львовичъ: — вотъ сюда… Папироску не хочешь ли?

— Нѣтъ-съ, благодарствую… Этого не придерживаемся, отвѣчалъ Петръ, отирая платкомъ лобъ.

— Старовѣръ? Бросить бы пора предразсудки.

— Съ измалѣтства, точно, баловались… Но, отстали… Потому — пустое дѣло…

— Ну, водочки…

— Не употребляемъ.

— Что такъ?

— Такъ съ… Безхарактерность это одна — не болѣе…

— Вотъ какъ!..

— Къ отцу ѣдешь? строго спросилъ его кулакъ, словно обидѣвшись на его замѣчаніе о водкѣ.

— Къ кому-же больше?.. Понятное дѣло! отвѣчалъ Петръ, не смотря на него.

— А ты не учи: понятное дѣло… Безъ тебя знаютъ…

— А коли знаете, такъ что-жь и спрашивать!.. сдержанно отвѣтилъ Петръ, между тѣмъ какъ глаза его съузились и заискрились.

— А коли спрашиваютъ, такъ значитъ, есть зачѣмъ… Тебѣ объ этомъ разсуждать нечего, а надлежитъ одно — почтеніе выразить. Не великъ еще баринъ! Дергачевскій голоштанникъ!

— Ну, будетъ тебѣ… Угомонись… Вѣдь это, братъ, не съ вахлаками мужиками… Набилъ мошну-то, такъ думаешь, что на тебя, какъ на идола, всѣ молиться должны, сказалъ Коронатъ Львовичъ кулаку.

— Кто это — идолъ?

— Да ты…

— Я?.. Такъ помолишься и самъ…

— Давно не видалъ своихъ-то? заговорилъ старшина съ Петромъ такъ же равнодушно, какъ равнодушно ѣлъ подсолнечники.

— Давненько, годовъ пять будетъ, какъ наѣзжалъ на малое время… Одначе, прошу прощенія… Поджидаютъ меня… Можетъ, вы сообщеніе какое нито хотѣли сдѣлать? обратился Петръ къ Коронату Львовичу.

— Да, да, заторопился Коронатъ Львовичъ: — вотъ поди-ка сюда…

И Коронатъ Львовичъ увелъ Петра въ сосѣднюю комнату.

— Вотъ присядь-ко.

— Ничего-съ, постоимъ.

— Нѣтъ, ты присядь, братъ, по-пріятельски… Я тебѣ по дружбѣ все открою… Будь другой, да и я, еслибы до кого другого касалось, не сказалъ бы, во-первыхъ потому, что нашъ, братъ, дворянинъ, съ вами все еще, знаешь, привыкъ по-крѣпостнически… Ну, а я этого предразсудка никогда не имѣлъ… Не такъ воспитанъ. Такъ вотъ и хочу предупредить тебя, истинно изъ дружбы…

— Коли что съ, будемъ благодарны, въ убыткѣ не оставимъ. Оплатимъ.

— Вотъ вѣдь ты какой: сейчасъ и обижать. Недовѣрчивы вы очень.

— Дружба дружбой, а убытки къ чему же нести?

— А изъ чувства благородства?! Вы вѣдь этого не понимаете, что изъ одного благороднаго чувства развитой человѣкъ можетъ на всякую жертву рѣшиться…

Петръ молчалъ и постукивалъ по столу пальцами.

— Что-жь ты молчишь? Не вѣришь?

— Извольте продолжать-съ.

— А если вотъ за это я не буду продолжать?.. Если за это вотъ, что ты такъ говоришь, я ничего и не скажу тебѣ?.. разсердился Коронатъ Львовичъ и въ волненіи сталъ закуривать папиросу.

— Какъ вамъ будетъ угодно… Только чего же вы отъ насъ желаете?

— Довѣрія, братецъ, довѣрія дружескаго… Сердечности — вотъ чего… Вѣдь еслибы ты былъ кулакъ Маркушка, такъ я бы, конечно, съ тобой такъ не сталъ говорить… Потому вѣдь тотъ — идолъ! Вѣдь онъ свинья откормленная! Съ нимъ по-человѣчески и не обращаются… Теперь я съ него получаю, что мнѣ слѣдуетъ, какъ довѣренному по дѣламъ, и больше знать его не хочу…

— Такъ и со всѣми подобаетъ-съ, замѣтилъ Петръ.

— То-то вотъ и есть, что не со всѣми… Я съ тобой вовсе не хочу такъ дѣло вести, потому что ты не свинья, потому что въ тебѣ замѣчаю нѣчто другое… Ты молодъ… Въ тебѣ вижу я залогъ… Не свинства — понимаешь?.. А залогъ именно того, чего недоставало до сихъ поръ мужику… Залогъ ума, русскаго ума, русскаго здраваго смысла… Вотъ почему я хочу отъ тебя довѣрія не бумажнаго, не оффиціальнаго, а сердечнаго… Я тебя ужь давно отличилъ отъ другихъ — и готовъ открыть для тебя свое сердце.

Петръ молчалъ и угрюмо продолжалъ постукивать пальцами по столу.

— Что-жь ты опять молчишь?.. Ну, да, впрочемъ, мы еще объ этомъ поговоримъ… Ты меня еще недостаточно хорошо знаешь. А вотъ присмотришься, тогда… Только пойми, что я сердечно хочу сойтись съ вами… Я дорожу хорошими отношеніями съ «новымъ» мужикомъ, съ мужикомъ передовымъ, такъ сказать, который не хочетъ больше, какъ его родители, распустя слюни по бородѣ, жить, да у всякого, кто въ сюртукѣ, ручки цѣловать…

Коронатъ Львовичъ нѣсколько разъ молча прошелся по комнатѣ, какъ бы желая умѣрить свое волненіе.

— Ты еще меня не знаешь, снова началъ онъ: — ты думаешь, что я только разными аферами занимаюсь, богатыхъ мужиковъ охаживаю.. Нѣтъ, братъ, съ нами еще живутъ благородныя чувства… Мы не какіе-нибудь выскочки изъ кутейниковъ… Для тѣхъ одно: рви, сколько влѣзетъ — и все… У насъ, брать, другое воспитаніе было… Мы, братъ, съ рабами умѣли жить душевно, съ сердечною привязанностію.

Коронатъ Львовичъ опять замолчалъ; повидимому, у него уже приходилъ къ концу запасъ дипломатическихъ подходовъ подъ «новаго мужика».

— Такъ вотъ на первый разъ я тебѣ скажу откровенно: пора вамъ за умъ взяться… ѣдешь ты теперь къ старикамъ, на тебѣ лежитъ обязанность ихъ расшевелить, указать имъ на то, въ какія они могутъ впасть бѣды, если, по нынѣшнему времени, будутъ жить, спустя рукава…

— Это мы знаемъ-съ.

— Ты-то знаешь, въ этомъ я увѣренъ… А по какимъ документамъ твои-то старики владѣютъ Корявинской пустошью?

— По условію… Самимъ бариномъ было подписано…

— То-то!.. А знаешь-ли, что барыня-то теперь хочетъ всѣ эти условія объявить несостоятельными, такъ какъ баринъ-то былъ тово? — и Коронатъ Львовичъ повертѣлъ пальцами у лба.

Коронатъ Львовичъ проницательно смотрѣлъ въ глаза Петру, желая угадать, какое впечатлѣніе произвело сдѣланное имъ сообщеніе. Но Петръ молчать, и въ его глазахъ свѣтилась только одна таинственная бездна.

— Ну, вотъ тебѣ на первый разъ… доволенъ? Ты пойми, чѣмъ я рискую, открывая это тебѣ, прибавилъ Коронатъ Львовичъ.

— Благодаримъ душевно-съ, проговорилъ Петръ и, повидимому, чистосердечно.

— Ну, то-то… Ты всегда, Петруша, обращайся, коли будетъ нужно, какъ къ другу… Заходи почаще, поговоримъ… Бѣдъ тебѣ скучно будетъ тамъ, въ лѣсу-то, съ медвѣдями… Вѣдь у тебя старики-то сущіе волки… Когда, случается, придутъ на село, тяжъ на нихъ, какъ на рѣдкихъ звѣрей смотрятъ… Приходи-же.

— Благодаримъ… Къ намъ на праздникъ не угодите-ли? Милости просимъ… А теперь счастливо оставаться!

— До свиданія, Петруша, до свиданія! ласково-покровительственно говорилъ Коронатъ Львовичъ, похлопывая Петра по плечу, вполнѣ, кажется, довольный, что, наконецъ, удалось ему вырвать у Петра хоть одно «сердечное» слово.

Между тѣмъ, Филаретушка давно явился. Еще во время бесѣды съ Коронатомъ Львовичемъ, Петръ неоднократно прислушивался, какъ въ сосѣдней, комнатѣ надъ кѣмъ-то хохотали и издѣвались кулакъ Маркушка и писарь Тёрка. Онъ слышалъ, какъ кулакъ кричалъ: «Эй ты, Филаретушка!.. хочешь къ моей козѣ въ абвакаты наняться?.. ха, ха, ха!.. Промежь козы съ козломъ у меня препирательства произошли… Хочешь, али нѣтъ? Отвѣчай, когда спрашиваютъ!..» — «Помилуйте, Маркъ Маркычъ, какъ это можно, такъ его обижать… Мы его въ судьи мѣтимъ-съ!.. Вотъ: только цѣпь еще не сготовлена!.. Ха, ха, ха!..» — «Да чего-жь ждать-то!.. Позвольте!.. Господинъ старшина! при васъ ваши регаліи? Позвольте на малое время… Вотъ мы только на Чижѣ примѣряемъ: какой видъ будетъ!..»

Филаретушка молчалъ.

— Писарь! Надѣвай на него! Надѣвай! Ну, садись за столъ — суди… Рублевку дамъ! Слышишь? Получай рублевку, оралъ кулакъ: — сдѣлай намъ удовольствіе.

Вдругъ Филаретушка взвизгнулъ.

— Отстаньте! Отступитесь! Что я вамъ сдѣлалъ!.. Уйдите! Я за себя не отвѣчаю, кричалъ онъ какимъ-то дикимъ, пѣвучимъ, визгливымъ голосомъ.

Въ это время Петръ и Коронатъ Львовичъ входили въ дверь. Тёрка держалъ Филаретушку въ охапкѣ и старался надѣть на него старшинскую медаль. Миніатюрное, острое лицо Филаретушки было неимовѣрно жалко: на немъ выражалась и ярость, и испугъ, и стыдъ.

— И Чижикъ здѣсь! сказалъ Коронатъ Львовичъ. — Вотъ, братъ, рекомендую, мой конкуррентъ по адвокатской части… Оставьте его! Что вы, идолы, издѣваетесь!.. Я своихъ въ обиду не дамъ!.. Ты знаешь его, Чижика-то? спросилъ онъ Петра.

— Да-съ, знавали… сказалъ Петръ и сердито холодно посмотрѣлъ на Филаретушку.

Филаретушка успѣлъ нѣсколько поправиться. Онъ уже не обращалъ ни на кого вниманія, онъ видѣлъ только Петра. Весь еще красный отъ волненія, съ бѣгающими и возбужденными глазами онъ подошелъ къ Петру.

— Вотъ у насъ… какая здѣсь публика то! несмѣло и стыдливо проговорилъ онъ, вытирая платкомъ потное лицо, какъ будто извиняясь за деревенскія безобразія: — и ничего не сдѣлаешь! Никакихъ средствъ! Конечно, отъ необразованія… А я такъ и зналъ, вдругъ перемѣнивъ тонъ, заговорилъ онъ шепотомъ и скороговоркой: — ужь я тамъ стариковъ-то предупредилъ… Я ужь имъ высчиталъ минуту въ минуту… Книжка такая есть… «Путеводитель» прозывается. Говорю: черезъ часъ ждите насъ.. Непремѣнно самолично представлю… И вотъ, какъ разъ!.. Минута въ минуту!..

— Совсѣмъ, думается, напрасно волненіе такое заводить, холодно замѣтилъ Петръ.

— Какъ напрасно? Почему такъ?.. Мы всѣ ждемъ… и старики… Всѣмъ лестно… Я нарочно бѣгомъ бѣжалъ, волновался Филаретушка.

— Пока счастливо оставаться! обратился Петръ къ Коронату Львовичу.

— Ну, такъ до свиданія, Петруша!..

— Къ намъ на праздникъ не угодите-ли? пригласилъ Петръ, обращаясь за-разъ ко всѣмъ.

— Придемъ, придемъ! отвѣчалъ Коронатъ Львовичъ.

— Ну, это еще бабушка на двое сказала!.. Пущай покланяется не разъ, тогда и честь будетъ! замѣтилъ кулакъ.

Петръ вышелъ, а Филаретушка успѣлъ проскользнуть въ двери еще впереди его.

— Каковъ! Парнишка то! оралъ Маркъ Маркычъ: — ха, ха, ха!.. Изъ молодыхъ да ранній!.. Мое почтеніе-съ, говоритъ, и ручку!.. Ахъ, поросенокъ!.. Ха, ха, ха!..

— Вотъ, погоди, утретъ онъ вамъ бороды-то… Это братъ не такіе люди, что вы… Не идолы!.. замѣтилъ Коронатъ Львовичъ.

— Ну, ученые, простите!.. Виноватъ!.. Конечно, люди образованные!.. Скачите до насъ, а мы подождемъ! Авось на нашу дорожку вернете!.. У насъ, братъ, что ни говори, а колея наѣзжаная: ѣдешь — ровно дома сидишь; только укачиваетъ… Ха, ха, ха!.. Такъ-ли, старшина?

— Правильно! рѣшилъ старшина, догрызшій уже всѣ подсолнечники, и сталъ собираться домой.

— Еще партійку отмахаемъ-съ, сказалъ рядчикъ Коронату Львовичу.

— Ставь!..

Коронатъ Львовичъ опять сердито насупилъ брови и принялся мѣлить кій.

— Извините, Макаръ Карпычъ, говорилъ, поправляя сидѣнье, Петръ дожидавшемуся его спутнику, уже знакомому намъ московскому молодцу въ сибиркѣ: — вотъ позамѣшкался очень…

— Продолжительно! недовольно замѣтилъ москвичъ, подбирая возжи.

— Нельзя… Я бы и не пробылъ такъ долго, да человѣкъ то, оказывается, нужный будетъ… Собщеніе одно сдѣлалъ. — Петръ занесъ ногу въ телегу.

— Это — статья особая, коли такъ, рѣшилъ москвичъ: — трогать?

— А мнѣ то можно… съ вами?.. замѣтилъ Филаретушка, все время тершійся около телеги.

— Стѣсненіе будетъ… вотъ имъ, проворчалъ Петръ.

— Я на облучокъ… вотъ на самый кончикъ.

— Ну, ладно!.. До деревни подвеземъ… Это недалеко, замѣтилъ Петръ москвичу.

Филаретушка вскочилъ на облучокъ. Статная, сивая лошадь, въ тяжелой наборной сбруѣ, сразу «снялась» съ мѣста и пошла бойкой рысью. Филаретушка пріосанился. Онъ любовно посматривалъ на москвичей и думалъ, съ чего бы начать съ ними, какъ людьми столичными, политичный разговоръ.

— Ну, что, Петюша… тоись Петръ Ванифантьичъ, какъ вы, значитъ, въ Москвѣ поживали? началъ онъ какъ-то особенно ухарски: — хорошо жить?

— Умному человѣку вездѣ хорошо, а дуракамъ и въ столицѣ плохо, оборвалъ Петръ.

— Да… это вѣрно… Безъ образованія куда плохо!.. Да вѣдь гдѣ же его возмешь по здѣшнимъ хоть, примѣрно, мѣстамъ? Плохо здѣсь, бѣдно на этотъ счетъ… Чтобъ ежели для ума, или ли души полезнаго — ничего не найдешь… Богачи здѣшніе — все на счетъ того, чтобы какъ издѣвку надъ кѣмъ произвесть, а простые мужички во тьмѣ ходятъ… Трудно здѣсь, трудно!.. Вѣрно вѣдь, что трудно здѣсь, кому ежели пробиться вздумается?

— Умному человѣку вездѣ ходъ, опять сердито-лаконически замѣтилъ Петръ, глядя въ сторону, въ даль полей.

— Это вѣрно!.. Конечно, что все отъ глупости… Только вѣдь тоже безъ поддержки трудно! Очень трудно! Я вотъ безъ васъ, Петръ Ванифантьичъ, тоже было по умственной части пошелъ… Книжки кое какія, нужныя, произошелъ…

Филаретушка улыбнулся и взглянулъ на Петра. Филаретушкѣ хотѣлось высказаться, по обыкновенію, его такъ и подмывало «излиться», но едва онъ взглядывалъ въ серьёзное, недовѣрчивое лицо Петра, что-то перехватывало его птичье горло. Онъ начиналъ и не договаривалъ, снова начиналъ и снова глоталъ конецъ рѣчи. Наконецъ, вдругъ загрустилъ какъ-то, когда Петръ, на его вопросъ о томъ, что, вѣроятно, въ Москвѣ ученыхъ по судейской части много? — отвѣтилъ: — Брехачей то этихъ достаточно… А что фигляровъ-то — такъ и своихъ тамъ много…

— Что-жь такъ… Фигляровъ? Вѣдь ежели это на мой счета, такъ вѣдь я не виноватъ, ежели здѣсь публика такая… Вы видѣли, какая у насъ публика-то!.. обидѣлся Филаретушка и замолчалъ. Онъ пересталъ «изливаться». Но жгучая потребность узнать отъ новыхъ людей-какъ, что и почему? такъ и подмывала его, и онъ отъ времени до времени обращался съ односложными вопросами.

— Ивана Великаго видѣли?.. Взлѣзали на него? Говорятъ, ежели посмотрѣть съ него — картина? Вѣрно? спросилъ онъ.

— Не знаю… Этимъ не занимались.

— Гм… Спутники опять молчали. Гулко и отчетливо равномѣрно била лошадь копытами о плотную почву. Слегка поскрипывалъ и покачивался небольшой тарантасикъ.

— А правда-ли, что будто скоро передѣлъ земли будетъ? опять внезапно спрашивалъ Филаретушка, закуривая трубку.

— Какой передѣлъ?

— А такъ: мужички наши поджидаютъ..

— И съ той, что есть, управиться не умѣютъ! И ту бы отъ дураковъ отобрать надо, замѣтилъ москвичъ.

— Гм… Такъ у васъ тамъ, выходитъ, объ этомъ размышленія нѣтъ?

— Мало ли вздору болтаютъ, всего не переслушаешь, отвѣтилъ Петръ.

Филаретушка опять замолчалъ, и снова сталъ вслушиваться въ гулкіе удары лошадиныхъ подковъ.

— А не слыхали вы, говорятъ въ народѣ, будто въ псаломщики теперь по найму можно будетъ всякому поступать?

— Что же? Думаешь самъ?

— Отчего же? Все же поддержка… и при томъ — по книжной части…

— Нѣтъ, не слыхали..

— Гм…

— Ну, а что на счетъ податей… Говорятъ, будто одна поземельная подать будетъ?..

— Это не наше дѣло, сказалъ москвичъ: — для этого есть кто выше поставлены… Говорить-то объ этомъ…

— Вы, значитъ, этимъ не занимаетесь?

— Нѣтъ! Мы своимъ дѣломъ занимаемся.

— Ну, а у насъ здѣсь мужички и объ этомъ думаютъ… Потому, нельзя — дѣло близкое… Только что вотъ разъяснить новому… Много зря болтаютъ… Книжекъ этакихъ тоже здѣсь не достать… Думалъ, что вотъ вы разъясните… Ожидалъ…

— За эти разговоры-то у насъ въ Москвѣ не хвалятъ, сказалъ москвичъ.

— Ой? быстро спросилъ Филаретушка.

— То-то и есть.

— Да вѣдь это все одно: чему быть — тому быть… Вотъ примѣрно, передъ чугункой говорили, что будетъ-де вмѣсто лошадей машина возить, огнемъ… кто бы повѣрилъ? Ань такъ и оказалось… Куда же вы сворачиваете?.. вдругъ спросилъ Филаретушка. — Вѣдь вотъ сюда, въ Дергачи-то…

— Зачѣмъ намъ въ Дергачи-то? сказалъ Петръ. — Ты вотъ слѣзай… Мы подвезли…

— Какъ зачѣмъ? Почему такъ? А мы было всей деревней поджидали… Думали — мимо поѣдешь, поздороваешься съ своими деревенскими-то… Тоже всѣмъ лестно…

— Нѣту, не за чѣмъ… Чего тамъ? Не видывалъ я что ли мужиковъ? А на мнѣ какіе узоры-то смотрѣть?

— Такъ, значитъ, не заѣдешь?

— Нѣту… Приходите на праздникъ къ намъ въ поселокъ — тамъ и увидимся…

— Гм… Такъ пока прощайте!..

— Прощай!

Филаретушка спрыгнулъ съ облучка; запахнулъ полы разлета и быстро побѣжалъ къ Дергачамъ. Онъ былъ взволнованъ; ему было не по себѣ. Онъ постоянно поправлялъ на головѣ свой новый, нарочно надѣтый для нынѣшняго дня картузъ, и только про себя повторялъ: «нѣтъ, не такъ… Тутъ что-нито не такъ».

— Нѣтъ, не такъ!.. Тутъ что нито не такъ! повторялъ Филаретушка таинственно и тогда, какъ дергачевскіе мужики любопытствовали отъ него: «ну что, Филаретъ Флегонтычъ — какъ твои хваленые москвичи проявили себя»?..

— Нѣтъ, сразу нельзя, говорилъ Филаретушка: — надо прежде всего разслѣдовать… Тутъ что нито не такъ!..

— Чего тамъ разслѣдовать! Это, братъ, дѣло давно разслѣдовано! Кулаки-то, у насъ, кажись, не въ новинку!.. Али ты ихъ еще не примѣчалъ! нападали дергачевцы на Филаретушку.

Но Филаретушка не поддавался; онъ ничего не говорилъ о московскомъ пріятелѣ Петра, который и самому ему почему-то не нравился, но защищалъ самого Петра; онъ боялся сдѣлать окончательный выводъ, и глубоко вѣрилъ, что тутъ есть что-то непонятное, что нужно «разслѣдовать». Онъ не находилъ въ своемъ лексиконѣ достаточнаго опредѣленія для этого «чего-то», которое, по его мнѣнію, должно было составлять сущность Петровой души. До праздника въ Волчьемъ посёлкѣ оставалось еще недѣля. Филаретушка мучился желаніемъ скорѣе разузнать это таинственное «что то» въ своемъ другѣ Петрѣ; онъ нѣсколько разъ порывался сходить въ посёлокъ, не дожидаясь праздника, но обида, нанесенная его беззавѣтной дружбѣ холодностію Петра, сдерживала его порывы. Онъ бы и готовъ былъ простить эту обиду также беззавѣтно, онъ и простилъ даже ее отчасти, во имя того таинственнаго «нѣчто», которое такъ измѣнило душу Петра и наложило на нее своеобразную печать, но чувство собственнаго достоинства и нѣсколько уязвленное самолюбіе не пускали его. Признаться, онъ даже поджидалъ, что Петръ раскается въ своей холодности, которая могла быть напущена въ виду товарища москвича, и самъ придетъ въ родные Дергачи.

Возбужденное воображеніе Филаретушки уже не одинъ разъ рисовало во снѣ такія соблазнительныя картины. Сидитъ подъ вечеръ весь дергачевскій міръ на заваленкѣ около избы старосты Макридія и «промываетъ бока» кулакамъ, міроѣдамъ и вновь наѣхавшимъ москвичамъ. Но вотъ вдали слышится стукъ колесъ. Кто-то ѣдетъ въ телегѣ со стороны Волчьяго поселка. И вдругъ всѣ узнаютъ, что это Петръ съ Ванифантіемъ и Ульяной Мосевной. Телега подъѣзжаетъ. Петръ еще издали раскланивается, любовно улыбаясь, съ дергачевцами, самодовольно поглаживаетъ бороду Ванифантій. — «Ну, что? какъ живы-здоровы, спрашиваетъ Петръ, пожимая по очереди руки каждому дергачевцу. — „Ничего, живемъ по маленьку, пока Богъ грѣхамъ терпитъ… Ты какъ?“

— И мы, слава Господу!.. Вотъ въ Москвѣ побывали, ума-разума попытали, людей посмотрѣли, себя показали, да и опять домой вернулись. Потому, недаромъ пословица говоритъ: „въ гостяхъ хорошо, а дома лучше…“

— Такъ, такъ, это вѣрно… Спасибо, что насъ не забылъ… „Зачѣмъ забывать!.. Всѣ мы свои люди!.. Объ васъ мысли не оставляли… Объ томъ старались, чтобы какъ никакъ полезнымъ оказаться… Чему научились, объ чемъ наслышались, все вамъ предоставимъ, обо всемъ побесѣдуемъ… Есть объ чемъ поговорить, есть!“ Такъ говорилъ Петръ, въ разгулявшемся воображеніи Филаретушки. — Ну, а какъ парнишки поживаютъ, что Филька Косой? Что Василій Картошка?.. А какъ слѣпенькая Дашутка живетъ… Чай ужь большая выросла?..» И долго, долго въ такомъ родѣ спрашиваетъ и любопытствуетъ Петръ, долго и пространно отвѣчаетъ ему пронятый такою душевностію дергачевсіій міръ, долго подчуетъ молодого москвича староста Макридій жиденькимъ чаемъ… Но вотъ, наконецъ, покончилъ бесѣду Петръ съ почетными лицами дергачевскаго міра. « — Ну, что, Филаретъ Флегонтчъ? Ты какъ? Какъ твоя старушка живетъ-можетъ? Жива ли?» — Жива, жива! внѣ себя отъ радости отвѣчаетъ Филаретушка: — Пойдемъ ко мнѣ, въ хибару-то мою… Припомни-ка избушку-то… Вотъ, братъ, гдѣ кое-что поисправилъ, крышу тесомъ перекрылъ. Это, братъ, все на то, что зимой перепадало отъ судейскихъ дѣлопроизводствъ!.. Да, братъ!.. А то бы шабашъ!.. хоть въ пастухи нанимайся!.."

И пойдутъ они съ Петромъ въ Филаретушкину избушку… Тутъ-то ужь покажетъ ему Филаретушка все и вся, накопленное имъ, свое «святая святыхъ.» Покажетъ онъ ему картины, развѣшенныя по стѣнамъ, которыя покупалъ онъ, когда случалось ѣздить въ городъ въ мировой съѣздъ. Картины на стѣнахъ все были больше «строгія», которыя онъ выбиралъ, сообразуясь съ вкусомъ матери: сначала шли различныя изображенія Божіей Матери, отъ «Утоли моя печали» до «Неувядаемаго цвѣта», затѣмъ архипастыри, въ число которыхъ попалъ даже какими-то судьбами Іоаннъ Гуссъ, вѣроятно, выдранный, изъ какой нибудь книги, и, наконецъ, уже генералы, гарцующіе на гигантскихъ коняхъ по головамъ своихъ дислоцированныхъ между ногами этихъ гигантскихъ коней войскъ. Но, главнымъ-то образомъ, показалъ-бы онъ ему свой сундучокъ. Въ этомъ сундучкѣ лежатъ на самомъ низу, тщательно сложенными (о, ужасъ! Филаретушка даже при одной мысли покраснѣлъ) старенькіе триковые брючки, поношенный сюртучокъ, доходившій ему ниже колѣнъ, жилетка съ фасонистыми обшлагами, глаженая манишка и галстухъ. Онъ сказалъ бы ему, что все это онъ надѣвалъ только одинъ разъ и то потому, что «никакъ нельзя было иначе», и то въ городѣ, гдѣ бы не видали его мужики. Единственный разъ форснулъ онъ въ немъ въ мировомъ съѣздѣ. — Съ тѣхъ поръ весь этотъ костюмъ лежитъ нетронутымъ… Впрочемъ, былъ еще случай. Какъ-то прошелъ слухъ, что къ добросельскому батюшкѣ пріѣхали «господа ученые» — его два сына: одинъ вновь испеченный врачъ, въ только что сшитомъ форменномъ вицмундирѣ, и студентъ-медикъ. Филаретушкѣ ужасно хотѣлось познакомиться и поговорить съ этими «учеными». Но какъ это сдѣлать? Будутъ-ли они съ простымъ мужикомъ знакомиться! какъ бы имъ представиться въ качествѣ новаго деревенскаго человѣка? И вотъ Филаретушка рѣшилъ одѣться въ свою завѣтную пару. Одѣвшись, онъ сначала издали прошелъ мимо батюшкина дома, затѣмъ поближе, еще поближе, пока, наконецъ, не дождался, когда вышли «господа ученые» на крыльцо. Здѣсь онъ, какъ будто разгуливающій по своимъ дѣламъ, почтительно снялъ фуражку и раскланялся. Къ его счастію, «господа ученые» сразу заговорили съ нимъ, и онъ такимъ образомъ достигъ цѣли. Впрочемъ, это знакомство было не долгое. «Ученые» скоро уѣхали. А надъ Филаретушкиной парой долго послѣ того гоготала и издѣвалась сытая добросельская интеллигенція.

Поверхъ этой завѣтной пары лежала разная «необходимая принадлежность». Онъ не сталъ бы, конечно, показывать Петру зеркальцо, ваксу, помаду, щетки, карандаши, бумагу, но показалъ бы ему пріобрѣтенныя имъ въ городѣ же на толкучкѣ книжки: «календарь» крестный («чрезвычайно приспособительная книжка»!) «Уставъ о воинской повинности», о конной повинности какіе-то листочки («все это болѣе для деревенскаго приложенія»), нѣсколько разрозненныхъ книжекъ «Грамотѣя», евангеліе вѣнскаго изданія, Богъ знаетъ гдѣ добытое имъ и, наконецъ, тетрадка, на которой крупнымъ почеркомъ выведено: «Титулы» (важная вещь! Это мнѣ добросельскій писарекъ все выписалъ, какъ, къ кону, съ какимъ титуломъ, при какомъ обращеніи къ чину и званію всякаго положенія относиться… Вотъ напримѣръ: «къ г. мировому судьѣ его высокородію… Къ г. губернатору — его превосходительству, г. начальнику губерніи»…

Такъ долго бесѣдуетъ во снѣ Филаретушка съ воображаемымъ Петромъ, пока Петръ не скажетъ: — «Эхъ, братъ Филаретка, славный ты малый!.. Я, братъ, думалъ, ты загибъ во тьмѣ то здѣшней кромѣшной… Думалъ, и грамату то забылъ! Думалъ, что ты, при своей бѣдности, кромѣ мамона, ни о чемъ уже понятій не имѣешь! Думалъ, выйдетъ изъ тебя, отъ тоски да горя, пьянчужка что у богатыхъ мужиковъ, да господъ наѣзжихъ ручки цѣлуетъ за косушку водки… А вотъ Богъ хранилъ!.. Ну, коли такъ, Филаретушка, мы съ тобой вмѣстѣ въ Москву поѣдемъ… Тамъ, братъ, не такихъ еще книжекъ достанемъ!.. Съ умственными людьми я тебя тамъ сведу!.. Вотъ парочка-то, какъ разъ, и пригодится тамъ… Тамъ ужь не будутъ надъ ней издѣваться!»

Разгулявшаяся фантазія уже донесла Филаретушку въ Москву.

Онъ въ Москвѣ съ Петромъ. Петръ водитъ его повсюду. Показалъ онъ ему и Ивана Великаго, и царь пушку, познакомилъ онъ его съ умственными людьми… И эти умственные люди надъ нимъ не хохочутъ, не издѣваются, а все говорятъ, все толкуютъ, все разсказываютъ; книжекъ да вѣдомостей надавали счету нѣтъ. Закружилась у Филаретушки голова. Давно, еще прежде, въ деревнѣ, онъ не рѣдко задумывался надъ вопросомъ: кто и какъ это книжки пишетъ? А теперь ужь онъ думаетъ: ловко бы было, кабы самому книжку составить и все въ ней изложить, что крестьянства касающее! Только вѣдь смыслу много надо! Тоже вѣдь попробуй ка начало съ концомъ свести!.. Много смысла надо! сомнѣвается въ своихъ силахъ Филаретушка. Но умственные люди обѣщаютъ послѣ показать ему, какъ и книжки составлять.

— Ну, говоритъ Петръ: — будетъ намъ въ Москвѣ проживаться. Вѣдь здѣсь соблазны велики! Только дай надъ собой волю, такъ, пожалуй, и родныхъ своихъ презирать будешь, пожалуй, и сѣраго мужика станешь стыдиться,! забудешь, зачѣмъ и ѣхалъ сюда! Пора, Филаретушка, пора въ родныя Палестины забираться…

Опять фантазія переноситъ Филаретушку въ родные Дергачи.

Видится ему, съ какимъ почетомъ и съ какимъ уваженіемъ встрѣчаетъ ихъ родная деревня, да и не одна только, а вся добросельская волость. По всей добросельской волости про нихъ слава, что стали они совсѣмъ людьми «умственными», а межь тѣмъ въ Москвѣ не отстали отъ нихъ, мужиковъ, не отрѣшились. Мало ли, много ли времени спустя, только скоро выгнали изъ старшинъ толстаго Силу Титова и выбрали «единогласно» Петра Ванифантьева, Волка младшаго. Филаретушку сейчасъ же къ нему въ волостные писаря опредѣлили. Фантазія донесла ужь Филаретушку до того пункта его заповѣдныхъ мечтаній, гдѣ ужь она не могла остановиться. Даже во снѣ трепаталъ Филаретушка, покуда картина за картиной, неудержимо, одна за другой, неслись передъ нимъ.

Видится ему, что едва только совершилось единогласное утвержденіе Петра въ добросельскихъ старшинахъ, а его, Филарета Флегонтова Чижова въ волостные писаря, какъ тотчасъ они съ Петромъ объявили добросельскому міру, чтобы онъ собрался къ волостному правленію. Собрался міръ. Вышелъ къ нимъ Петръ и сказалъ: "Ну, мужички почтенные, извѣстно намъ давно, что много у насъ съ вами накопилось горя, много накопилось нуждъ… И пока владычествовали надъ нами кулаки-міроѣды, не можно было намъ о тѣхъ нуждахъ кому слѣдуетъ изложить… Теперь надлежащее время приспѣло. — Для того мы и въ Москву ѣздили, и отъ «умственныхъ» людей научались, чтобы полезными вамъ въ семъ дѣлѣ оказаться… Посему, надлежитъ вамъ выбрать изъ каждаго сельскаго обчества депутата къ намъ въ пособіе, а мы съ депутатами составимъ подробное изложеніе, какъ мужички и въ чемъ нуждаются и въ какомъ родѣ крестьянское устроеніе наилучшимъ и справедливымъ помышляютъ… А сіе изложеніе, по прочтеніи вамъ и по составленіи надлежащаго законнаго приговора, повеземъ мы съ депутатами въ Петербургъ.

Еще неудержимѣе несется фантазія Филаретушки. Вотъ уже выбраны семь «депутатовъ», семь благомысленныхъ мужиковъ отъ семи сельскихъ обществъ добросельской волости. Вотъ уже засѣдаютъ эти благомысленные «депутаты» въ волостномъ правленіи цѣлый мѣсяцъ, за составленіемъ изложенія нуждъ и необходимостей крестьянскихъ и какъ крестьянскому устроенію, согласно желанію мірскому и справедливости, надлежитъ быть; засѣдаютъ они подъ руководствомъ Петра Ванифантьевича Волка младшаго, и Филаретъ Флегонтовъ Чижовъ неустанно исправляетъ, направляетъ и составляетъ протоколы. Вотъ уже готово «изложеніе», готовъ приговоръ добросельскаго міра, который уполномочиваетъ семерыхъ благомысленныхъ людей, подъ старшинствомъ Петра и въ сообществѣ съ волостнымъ писаремъ Филаретомъ Флегонтовымъ, ѣхать съ этимъ изложеніемъ куда надлежитъ, и «что сіи „депутаты“ по сему дѣлу сочтутъ нужнымъ и необходимымъ учинить, въ томъ онъ, добросельскій міръ, спорить и прекословить не будетъ».

Но здѣсь уже отказалась фантазія Филаретушки рисовать дальше. Дальше что-то закружилось въ его головѣ неясное, неопредѣленное, баснословное. Остановимся и мы здѣсь.

Филаретушка мечталъ, мечталъ день, другой, третій, а Петръ не пріѣзжалъ въ родные Дергачи.

— Какъ-то теперь въ Волчьемъ поселкѣ? Что? какимъ образомъ? вообще въ какомъ направленіи дѣло состоитъ? не одинъ уже разъ спрашивалъ самого себя Филаретушка.

Филаретушкѣ очень интересно было узнать, какъ тамъ встрѣтили Петра, какъ и что самъ онъ, какъ взглянулъ на своихъ, близкихъ, «какое обращеніе имѣетъ»; какъ отнесся онъ къ стороннимъ людямъ выселка, кому какіе подарки привезъ; объ чемъ и съ кѣмъ «собесѣдуетъ»… Всѣ эти вопросы вертѣлись въ его головѣ постоянно, на всѣ хотѣла получить самые подробные отвѣты его полная любопытства душа. Эти же вопросы не переставалъ онъ задавать себѣ, когда рѣшился, наконецъ, зайти въ поселокъ.

А между тѣмъ мирная жизнь посёлка вступала въ новый фазисъ…

Мы уже упомянули, что ожидаемый пріѣздъ «москвичей» возбудилъ въ обитателяхъ выселка какія-то неясныя, неопредѣленныя — и потому тяжелыя «предчувствія». Обитателямъ поселка, такъ же, какъ и всѣмъ прочимъ людямъ, тоже не чужды и мечты, и жажда перемѣны, и смутное стремленіе къ лучшему; но тяжелый опытъ исторической жизни подорвалъ крылья этимъ мечтамъ. Давно уже эти смутныя, неопредѣленныя стремленія обозвалъ мужикъ «предчувствіями» чего-то недобраго, давно онъ боится ихъ, чурается и всячески усиливается заглушать въ себѣ; рѣдко великія перемѣны въ исторической жизни приносили ему радость и счастіе. Когда нѣчто «новое», нѣчто «чуждое» ему колебало устои его жизни, онъ бѣжалъ въ расколъ, и крѣпко держался за эти устои, крѣпко стоялъ за нихъ, какъ за «свое», каково бы оно ни было; такъ какъ въ этомъ «своемъ» онъ наводилъ удовлетвореніе и своему уму, и своему сердцу, и своимъ вѣковымъ идеаламъ. Эти «предчувствія», въ ожиданіи наплыва чего-то «новаго», напоминаютъ то душевное состояніе, которое испытываетъ мужикъ при приближеніи мрачной, свинцовой, надвигающейся изъ-за горизонта тучи. Давно ожидали ее мужики, — ее, желанную и неоднократно просимую у Бога! Давно растрескавшаяся земля жаждетъ хотя капли влаги, давно ждутъ ее и поблекшіе всходы яроваго хлѣба, и уже по мѣстамъ «загорѣвшіяся» полосы ржи, и душный, пропитанный гарью, воздухъ… Въ этомъ душномъ, распаленномъ воздухѣ носятся миріады насѣкомыхъ… Истомленная скотина ищетъ хоть капли свѣжаго воздуха, хотя клочка тѣни; она бросается въ лѣсъ, но здѣсь облѣпляютъ ее мухи и слѣпни — и скоро, какъ очумѣлая, несется она вонъ изъ лѣса, вся какъ будто изсѣченная иглами и прутьями, съ потоками струящейся по груди и бокамъ крови… А солнце жжетъ и жжетъ неустанно: томительно-однообразно тянется день за днемъ въ какой-то тяжелой истомѣ; работа валится изъ рукъ; изнурительный потъ ослабляетъ организмъ; трудъ становится каторжнымъ; тяжко дышать и жить… Хоть бы какой нибудь перемѣны! Надо молиться! Но вотъ и она! Тяжело, медленно подвигается она, гдѣ-то тамъ, далеко… Крестится мужикъ, но въ то же время душу его томитъ страшное предчувствіе.. Ее гнететъ неизвѣстность — ороситъ ли эта желанная и давно жданная туча благодатнымъ дождемъ его опаленныя нивы, или пронесется разрушительнымъ ураганомъ и градомъ и уничтожитъ послѣднія мечты и надежды…

Передъ Волчьимъ поселкомъ, гдѣ дорога дѣлала поворотъ изъ рощи, московскій молодецъ Макаръ Карпычъ пріосанился, поправилъ на головѣ картузъ, подобралъ возжи, крѣпко натянулъ ихъ — и статная сивая лошадь молодцовато пронесла пріѣхавшихъ черезъ улицу поселка, прямо къ избѣ Ванифантія. Петръ не успѣлъ даже раскланяться съ встрѣтившими его обитателями. Ванифантій, покрякивая и улыбаясь, бросился бѣгомъ во дворъ и настежь распахнулъ ворота. Макаръ Карпычъ ввелъ въ нихъ подъ уздцы лошадь, а Петръ суетливо сталъ вынимать изъ кузова тарантаса узлы.

— Поди, поди, касатикъ, въ нзбу-то, говорила старая бобылка Ѳеклуша: — мало ли здѣсь народу-то!

— Нѣтъ, зачѣмъ же… Я самъ… Мы сами.

— Ну, милости просимъ… Пора, давно пора! Забыли совсѣмъ родную-то деревню! ласково говорила Ульяна Мосевна, уже успѣвшая войти въ избу Ванифантія, смахнуть съ лавокъ и со стола соръ и выгнать насѣдку съ цыплятами: — ну, входите, входите! А вы, ребятки, пропустите, пропустите гостей то, обратилась она къ набравшимся уже въ сѣнцы крыльца солдаткинымъ ребятишкамъ…

Петръ молча вошелъ въ избу, положилъ на лавку узлы и фуражку и сталъ креститься.

— Честь имѣемъ кланяться! Вотъ и мы къ вамъ! громко сказалъ, войдя, товарищъ Петра.

— Ну, милости просимъ! Ждали, давно ждали!..

Петръ, по прежнему, молча разцѣловался троекратно съ Ульяной и Ванифантіемъ. Солдаткины ребятишки успѣли забраться въ самую избу.

— Припереть бы дверь-то, замѣтимъ Петръ.

— Зачѣмъ, зачѣмъ припирать, Петруша! всѣ наши вѣдь соберутся! сказала Ульяна.

— Вы… пошли вонъ!.. Пошли… Чего не видали, выгонялъ Ванифантій ребятишекъ.

— Полно, оставь ихъ. Вѣдь имъ тоже любо… Всѣ вѣдь мы здѣсь почесть что родные… Совсѣмъ мы здѣсь, Петрушенька, всѣ какъ сроднились… Вотъ солдаткины-то ребятишки мнѣ все одно, кровно свои, кровные… Право!

— Такъ это, выходитъ, у васъ родни-то здѣсь весьма довольно! вскричалъ Макаръ Карпычъ.

— Довольно, довольно, замѣтилъ, улыбаясь, Ванифантій, садясь рядомъ съ Петромъ, вытиравшимъ платкомъ лицо и разстегивавшимъ кафтанъ.

— Весьма довольно! Эдакъ и наслѣдства не хватитъ про всѣхъ! Какъ бы послѣ какого препирательства между названными родственниками не вышло!

— Хватитъ, про всѣхъ хватитъ… Намъ вѣдь не много надо! Мы по мірскому живемъ! А отъ неудовольствія сохрани Господи! замѣтила, Ульяна: — мы всѣ свои…

— Тетенька, распорядись! сказалъ Петръ, вынимая изъ узла свертокъ, и подавая Ульянѣ: — у меня, значитъ, намѣчено — кому что… Распредѣлено. Только ежели недостача выйдетъ, такъ прошу не взыскать… Потому, все у меня не болѣе, какъ по кровному родству распредѣлено…

— Ну, ужь, какъ сдѣлано, такъ сдѣлано, замѣтила Ульяна: — не передѣлывать… Только бы, по моему, забывать и другихъ тоже не слѣдъ… Всѣ вѣдь изъ одной чашки ѣдимъ, въ одну житницу хлѣбъ возимъ… Ну, да ужь ничего: мы вѣдь не взыскательны…

— Надо извинить, сказалъ Макаръ Карпычъ: — почему что, какъ все это отъ любви къ вамъ, кровнымъ, онъ такъ сдѣлалъ… больше васъ уважаетъ, чѣмъ чужихъ…

— Про всѣхъ не хватитъ, проговорилъ Петръ.

— А по маленьку, такъ и про всѣхъ хватитъ, Петюшенька… Хоть и по маленьку да всякому, анъ глядишь и всѣмъ удовольствіе.

— Ну, полно тебѣ ворчать-то!.. Только что въѣхалъ, а онъ ужь и выговоры! Дай хоть оглядѣться-то… вступился Ванифантій.

— Ну, онъ на мнѣ не взыщетъ, я вѣдь не отъ сердца говорю… Только на предки, чтобы въ умѣ держалъ…

— Натко-съ, натко съ! удивлялась Ульяна Мосевна: — на всякомъ подаркѣ ярлычки прописаны… Всякая вещь веревочкой перевязана… Какъ быть по столичному!

— Все, чтобы въ порядкѣ. Онъ зря не любитъ. Вы бы взглянули у него въ Москвѣ, на фатерѣ… Заглядѣнье! Не то, что по деревенски, можно сказать, свинство какое, какъ нѣкоторые изъ мужиковъ живутъ! рекомендовалъ Петра его пріятель.

— Это дѣло хорошее, что говорить. Вѣдь и по деревенски живутъ въ чистотѣ, кого ежели Господь мало-мальски достаткомъ благословитъ. Тоже грѣхъ сказать, чтобы какъ свиньи жили. Всѣ люди!.. А кого Господь бѣдностью пошлетъ, то ему ужь не къ чему и порядки приспособлять. Хвалиться этимъ нечего!.. Все отъ Бога!..

— Не могу сказать-съ…

— Вишь ты, вишь ты какую шаль мнѣ привезъ! Вотъ, что напрасно, такъ напрасно! А это вотъ тебѣ, вишь ты, намѣчено, отецъ! На кафтанъ вотъ это. А это ужь и не знаю къ чему, такое узорчатое…

— Это батюшкѣ на жилетку, заявилъ Петръ: — полубархатъ… Остаточкомъ закупилъ.

— Ай, ай, ай, закачала головой Ульяна Мосевна: — вотъ не похвалю… Ну, куда намъ, старикамъ, эти форсы?.. Ты бы подумалъ…

— Я такъ полагаю, тетенька, что пора бросить смиренство-то да приниженье… Тоже и мы люди! Чѣмъ мы другихъ хуже!.. Нужно-съ тоже и свою гордость имѣть! сказалъ Петръ и весь вспыхнулъ.

— Весьма правильно, поддержалъ его московскій товарищъ.

— А по моему глупому разуму, сказала Ульяна: — такъ намъ бы попроще и за глаза было довольно, да и всѣмъ бы нашимъ посельскимъ хватило на уваженіе по подарочку. Всѣмъ бы было въ удовольствіе!.. А то вотъ теперь и зазорно мнѣ на людяхъ въ фасонахъ-то этихъ ходить… Вотъ и спрячу я его подарокъ-то твой, чтобы люди не видали…

— Напрасно. Не съ тѣмъ деньги тратили. Думали, чтобы какъ лучше, какъ способнѣе…

— А вотъ поживешь между нами, такъ и узнаешь, какъ лучше надо. Такъ-то, Петюшенька. Ну, да и то сказать: чего я раскудахталась въ самомъ дѣлѣ! Голодное-то брюхо, говорятъ, къ ученью глухо… Пойти-ко мнѣ сготовить все. Приходите ка мнѣ нонѣ въ келью обѣдать. Нонѣ ужь, такъ будемъ считать, праздникъ у насъ… Я на всѣхъ готовила. Филаретушка высчиталъ, что тебѣ непремѣнно сегодня быть надо. Да встрѣтилъ ли онъ тебя? Должно, задержало что-нито. А какъ ужь онъ старался, всячески, чтобы тебя встрѣтить… Больно ужь онъ къ тебѣ приверженъ, словно младенецъ! На рѣдкость такая дружба.

— Видѣлъ я его. У Короната Львовича встрѣтилъ.

— Что жъ онъ съ тобой не пріѣхалъ?

— Стѣсненіе могло быть, потому меня вотъ Макаръ Карпычъ нарочно въ городѣ встрѣтилъ. Притомъ, что-жь ему теперь здѣсь дѣлать?.. Здѣсь дѣло родственное… На праздникъ приглашалъ я его.

— Ну, ваше дѣло, ваше дѣло!.. Такъ я кликну васъ обѣдать!

Ульяна ушла. Петръ снялъ кафтанъ. Онъ хотѣлъ переодѣться. Въ дверь то и дѣло выглядывали чьи-то глаза. Одинъ разъ мелькнулъ даже единственный глазъ Сатира.

— Припереть бы, тятенька, дверь-то, сказалъ опять Петръ.

— О? Ну, ладно. Припру, припру. Еще насмотрятся.

— Конечно… Не болѣе, какъ деревенское любопытство: лѣзутъ въ самую физіономію, замѣтилъ москвичъ.

Петръ взялъ узелъ и ушелъ переодѣваться за перегородку.

Москвичъ подсѣлъ поближе къ Ванифантію и, мотнувъ головой по направленію къ Петру, сказалъ въ полголоса:

— Весьма умственный человѣкъ!

— Это Петюшка-то?

— Петръ Ванифантьичъ… да-съ. На рѣдкость, я вамъ могу сказать. Изъ крестьянскаго званія даже очень рѣдко такіе проявляются.

— Ой-ли? наивно-самодовольно удивлялся Ванифантій.

— Совершенно правда. Конечно, не самъ отъ себя, все отъ родителей… Выходитъ, вы сами почтенный родитель, и дѣтище такое вышло… Весьма умственный крестьянинъ.

— Онъ у меня шустрый! И я вѣдь въ свое-то время, куда шустеръ былъ, большой руки былъ воръ!.. Теперь-то вотъ пристарѣлъ, какъ бы, значитъ, смирился…

— Такъ, такъ!.. По родителямъ! Мой тятенька вотъ тоже большой руки былъ комерсантъ… Пять разъ банкротился, а все капиталецъ намъ, хоша и небольшой, предоставилъ, вѣчная ему память!

И москвичъ перекрестился.

— Мы родителей уважаемъ-съ!

— А мать-то жива у тебя?

— Какъ же-съ! Божіею милостію проживаетъ. У насъ капиталъ общій-съ. Все на маменькино имя переведено-съ. Оно такъ-то свободнѣе…

— А вы изъ крестьянъ будете?

— Какъ же-съ! Изъ крестьянъ. Тятенька не одинъ разъ хотѣлъ въ купцы выписаться, да говорилъ: — зачѣмъ свое званіе унижать? Умственнымъ людямъ своему сословію надлежитъ честь дѣлать…

— Гм…

Помолчали.

— Далеко пойдетъ! опять мигнулъ москвичъ за перегородку: — только, по молодости, весьма съ людьми суровъ… А такъ нельзя. Болѣе надо обходительностію брать.

— Молодъ еще!

— Дочка ваша, тоже могу сказать, весьма пріятная дѣвица, опять какъ бы мимоходомъ, замѣтилъ москвичъ: — конечно, одного родителя…

— Такъ что жъ? Сватай, коли нравится! На то и дѣвки ростутъ, пошутилъ въ конецъ польщенный и размякшій отъ благодушнаго настроенія Ванифантій Мосеичъ. Москвичъ пріятно и путь замѣтно улыбнулся.

— Ты холостой вѣдь?

— Пока не въ сожительствѣ.

— Чего-жъ думать? Пора и законъ принять, пока не набаловался. Вотъ мы и Петюшку окрутимъ здѣсь, по деревенскому.

— Мы не прочь.

— Такъ-то такъ… Да вѣдь вамъ наши деревенскія-то дѣвки, поди, не по губѣ ужь будутъ?

— Отчего же-съ? По нынѣшнимъ временамъ и съ деревенской дѣвушкой можно весьма значительный оборотъ сдѣлать.

— А можно, такъ и за сватовъ приниматься! Слышалъ ли, Петюшка? Мы здѣсь сватовство зачинаемъ, обратился Ванифантій къ вернувшемуся изъ боковуши Петру.

— На чей счетъ?

— Да вотъ обоихъ бы васъ, московскихъ молодцовъ.

— Я и подожду. Торопиться съ этимъ не куда. А что насчетъ ежели Макара Карпыча, то это дѣло ужь у насъ давно удумано. Единственно только за вами съ теткой разговоръ оставался…

Ванифантій Мосеичъ нѣсколько удивленно посмотрѣлъ сначала на улыбавшагося Макара Карпыча, потомъ въ серьёзные, вдумчивые глаза Петра.

— Да вы въ шутку это, али въ сурьёзъ? спросилъ онъ.

— Отъ умственныхъ людей шутокъ не бываетъ, замѣтилъ Петръ: — ежели мы съумѣемъ умственнаго человѣка отличить, такъ отъ него, кромѣ сурьёзнаго, ничего быть не можетъ.

— Это такъ, такъ… Я тебѣ вѣрю. Ты даромъ что молодъ, а зря слова не бросишь, у тебя все впередъ удумано. Всѣмъ такъ говорю…

— Эти качества не при насъ только состоятъ, скромно замѣтилъ Петръ: — они у всякаго, кто умственно желаетъ жить, а не то, что по благодушію, спустя рукава… Одначе, тятенька, поспѣшить бы съ этой самой церемоніей-то, прибавилъ онъ.

— Съ какой? Со свадьбой то? Больно ты прытокъ…

— Не объ свадьбѣ рѣчь, а насчетъ обѣда.. Макару Карпычу поспѣшать въ губернскій надо, такъ чтобы намъ съ тобой успѣть Палестины наши обѣжать… Макаръ Карпычъ сейчасъ прикинетъ, что къ чему нужно. А потомъ въ городѣ насчетъ земельныхъ банковъ справку сдѣлаетъ… Съ чиновниками объ аукціонахъ поговоритъ. Нынче даръ то Божій, земли то, весьма легко съ молотка пріобрѣсть…

— Не пойму я васъ, признаться.

— А впослѣдствіи времени все это весьма уяснится, утѣшилъ Макаръ Карпычъ.

— Объ этомъ ужь обо всемъ заранѣе удумано: даромъ время не проводили въ столицахъ… Коли въ чемъ прямая польза, такъ непонятнаго и сумнительнаго быть не можетъ. Я такъ полагаю, никто своему счастію не врагъ, проговорилъ нѣсколько раздраженно Петръ.

— Что-жъ! Коли что впередъ удумано, такъ тутъ фальши нѣтъ. Значитъ, дѣло не зря. Вы люди дѣловые, вамъ виднѣе, поспѣшилъ заявить Ванифантій, какъ бы боясь, чтобъ какъ-нибудь не разрушились за-разъ всѣ его мечты: — Ступай, торопи тетку-то, прибавилъ онъ.

— Да-съ, поспѣшать надобно, сказалъ Макаръ Карпычъ, поднимаясь и осанисто начиная слегка покачиваться на носкахъ своихъ блестящихъ сапоговъ. — Съизначала насчетъ общаго земельнаго вашего обустройства операцію сдѣлаемъ, а тамъ, смотря по обстоятельствамъ времени, вашу дочку, съ вашего позволенія, на нашемъ жеребцѣ по селу прокатимъ-съ… И весьма будетъ это для всѣхъ насъ вообще дѣло полезное!

— Посмотримъ, посмотримъ, полунедовѣрчиво, но, тѣмъ не менѣе, не безъ тайной пріятной мечты въ сердцѣ, проговорилъ Ванифантій Мосеичъ.

— Присмотримся и мы-съ.

Какъ ни старался Петръ, однако «поспѣшить съ церемоніей обѣда» ему не удалось. Прежде всего, Ульяна Мосевна прямо заявила, что онъ больно прытокъ сталъ… «Вотъ погоди — въ Москву къ тебѣ пріѣду, тамъ и верти какъ хочешь, по новымъ модамъ… А здѣсь, въ наше дѣло старинное, соваться тебѣ нечего», говорила она, хотя и любовно, но съ очевиднымъ разсчетомъ на заднюю мысль. Затѣмъ, оказалось необходимымъ разъискать и подождать дядьевъ, безъ которыхъ ни подъ какимъ видомъ церемонія обѣда не могла состояться. Пришли дядья; троекратно разцѣловались — Хипа съ неизмѣннымъ молчаливымъ добродушіемъ, Вахрамей — полусердито-недовѣрчиво. Послѣдній тотчасъ же сѣлъ на порогъ двери, закурилъ трубку и, поджавъ подъ себя ноги, попыхивая въ чубукъ, да сплёвывая за дверь, сталъ настойчиво и хладнокровно смотрѣть на Петра. Одинаково внимательно и неторопливо изслѣдовалъ онъ его лицо, затѣмъ жилетку, рубаху, штаны, сапоги. Онъ ни о чемъ не спрашивалъ, ни о чемъ не любопытствовалъ; повидимому, свои личныя, безмолвныя наблюденія онъ считалъ совершенно непогрѣшимыми и достаточными, и считалъ ненужнымъ входить въ какіе-либо распросы. Хипа, напротивъ, вовсе не думалъ дѣлать выводовъ и наблюденій, а удовольствовался только тѣмъ, что полюбопытствовавъ посмотрѣть у Петра московскіе часы; повертѣлъ ихъ въ рукахъ и бережно опять положилъ ему въ жилетный карманъ.

Сѣли-было уже совсѣмъ за столъ, но Ульяна Мосевна заявила, что она нынче про всѣхъ готовила и что, ради такого случая, нужно непремѣнно кликнуть къ общему столу и Сатира съ Иваномъ Забытыхъ.

— Къ чему эту церемонность, тетенька? опять не вытерпѣлъ и замѣтилъ Петръ: — лучше бы нонѣ безъ гостей… По родственному…

— Не гости они у насъ, не гости — свои люди… И тебѣ надлежитъ съ ними общаго хлѣба-соли принять: вмѣстѣ, Богъ дастъ, жить приведется; вмѣстѣ и горе и радость дѣлить, отвѣтила Ульяна Мосевна: — къ людямъ ближе, счастье крѣпче.

— Чего людей-то боишься? круто и неожиданно спросилъ Петра Вахромей.

Петръ не отвѣчалъ.

Пришли и Сатиръ съ Иваномъ. Начался обѣдъ — чинно, продолжительно, степенно. Даже Вахрамей, несмотря на свой порывистый темпераментъ, несмотря на то, что и самъ въ другое время рѣдко высиживалъ до конца обѣда, нынче ѣлъ какъ нарочно, особенно медленно. За обѣдомъ мало говорили, только одинъ москвичъ разсказывалъ до утомленія обстоятельно объ удобствахъ московскихъ конныхъ желѣзныхъ дорогъ.

Наступилъ уже вечеръ, когда Ванифантій, Петръ и Макаръ Карпычъ, порядочно таки взмученные, возвращались съ обхода палестинъ Волчьяго Поселка. Московскій молодецъ былъ, повидимому, вполнѣ доволенъ результатомъ осмотра. Онъ уже не разъ повторилъ, вздыхая: — «мѣста здѣсь — блаженство!» А рощу даже назвалъ «паркомъ». Ванифантій, хотя и не понялъ, что это значитъ, но остался очень доволенъ. Петръ не предавался никакимъ восторгамъ, никакимъ изліяніямъ. Онъ шелъ нѣсколько впереди, одинъ, и глядѣлъ упорно въ безконечную даль полей. Повидимому, тамъ, въ этой туманной дали, передъ его умственными очами носилось что-то такое величественное, которое давно уже приковало къ себѣ всѣ его помыслы, всю душу.

А въ это время, у избы Вахрамея мирно бесѣдовали обитатели поселка и двое изъ дергачевцевъ, уже облекшіеся, по осеннему времени, въ валеные сапоги и полушубки. Вахрамей держалъ въ пазухѣ свою младшую дочурку и занималъ ее разными охотничьими подсвистываніями и подкрякиваніями. Хипа съ однимъ изъ дергачевцевъ, какъ малыя ребята, «баловались», сидя на землѣ и перетягивая другъ друга за палку. А другой дергачевецъ ихъ поощрялъ и, сіяя своей широкой рыжей бородой, произносилъ рѣшающій приговоръ состязанію. Тутъ же присутствовалъ и Сатиръ съ Иваномъ Забытымъ.

Петръ давно уже замѣтилъ мирную компанію, но когда онъ разглядѣлъ, чѣмъ эта мирная компанія занималась, ему вдругъ стало ужасно стыдно. Ему хотѣлось обойти ихъ, отвести мимо и своего пріятеля москвича, но обойти было нельзя. Притомъ, же его примѣтилъ и тянувшійся за палку бородатый дергачевецъ, бывшій, замѣтно, навеселѣ.

— Петру Ванифантьичу! Сколько лѣтъ, сколько зимъ не видались! закричалъ онъ ему навстрѣчу. — А мы вотъ не утерпѣли… Сами явились… Полюбопытствовать, выходитъ, прибавилъ онъ, когда подошелъ Петръ.

— Интереснаго мало, проворчалъ Петръ.

— Помилуйте… Какъ можно-съ! Вѣдь у насъ такіе люди — на-рѣдкость! Столичное поведеніе, такъ скажемъ… Совсѣмъ, значитъ, особая статья.

— На палкѣ не тянемся — это вѣрно! опять отрывисто замѣтилъ Петръ.

— Ну, вотъ, вотъ! Какъ есть! Вѣдь это наше дурацкое поведеніе. Почему что какъ лѣсные дураки, выходитъ!..

— А онъ, братцы, у васъ изъ дѣловыхъ, иронически замѣтилъ другой дергачевецъ: — не даромъ съ москвичемъ-то друженъ… не успѣлъ роднымъ честь сдѣлать, да ужь и за дѣло.

— Въ дѣлѣ грѣха нѣтъ.

— По коммерческой части, продолжалъ рыжебородый дергачевецъ: — смотрите, какъ бы и васъ, за-живо, не запродали, подмигнулъ онъ дядьямъ.

— Ни о чемъ не думая, скорѣй себя запродашь, а умный человѣкъ еще другихъ закупитъ, отвѣчалъ Петръ, лихорадочно постукивая себя пальцами по борту кафтана и стоя въ полъ-оборота къ присутствовавшимъ.

— Такъ, такъ… Неравно продавать будете, такъ спросить не забудьте. Можетъ, кто и не согласится еще!

— Отъ счастья люди не отказываются.

— Какъ знать? Мы вѣдь деревенскіе дураки! Можетъ, по-глупости, и счастья не признаемъ…

— Случается. Подъ носомъ не видятъ. Въ благодушіи непрестанно пребываютъ. До старости по боямъ ходятъ, на палкахъ тянутся, на птицу лѣсную охотятся. А тѣмъ временемъ на спинахъ-то горбы выростаютъ, а на этихъ горбахъ только лѣнивый не катается. Други да пріятели послѣ самимъ же въ глаза нахохочутъ! А тамъ, малое время годя, фигляритъ начнемъ! За рюмку води ликъ крестьянскій подъ плевки подставлять!

Петръ говорилъ, ни на кого не смотря, и только блескъ его глядѣвшихъ сердито изъ-подлобья глазъ, да порывистыя движенія руки по борту кафтана выдавали его волненіе.

— Тахъ, такъ! подтвердилъ дергачевецъ: — это, братъ, что вѣрно, то вѣрно! Эту самую нашу судьбу расписалъ ты чудесно… А съ пріѣздомъ, братъ, поздравиться надо бы! прибавилъ онъ, утеревъ бороду.

— Этой безхарактерностію мы не занимаемся! круто закончилъ Петръ и, замѣтивъ подходившихъ отца и москвича, зашагалъ къ своей избѣ.

— Ванифантію Мосеичу! крикнули дергачевцы: — а мы вотъ полюбопытствовать насчетъ вашего молодца…

— Ну, что-жъ!

— Видѣли, видѣли! Дѣловой!

— Дай Богъ!..

— Дай Богъ! Что говорить! Разнесъ онъ тутъ и дядьевъ своихъ, и насъ — чудесно! Лучше быть не надо! Къ вашему богатому дѣлу оно идетъ… А кабы онъ къ намъ въ деревню пріѣхалъ, такъ мы бы ему, дѣловому то, да цѣпъ въ руки! Это бы вѣрнѣе… Такъ-ли?

Но Ванифантій только махнулъ рукой и, не отвѣчая, прошелъ съ москвичомъ.

— Съ пріѣздомъ бы, Ванифантій Мосеичъ, крикнули ему въ слѣдъ дергачевцы.

— На праздникъ приходите, на праздникъ. За одно ужь! откликнулся онъ.

— Ну, на праздникъ, такъ на праздникъ — нечего дѣлать!.. Прощайте пока! Дѣловитъ больно у васъ молодецъ-то.

Дергачевцы ушли. Дядья продолжали еще сидѣть молча. Вахрамей, однако, давно уже спустилъ съ рукъ дочурку, и порывисто выкуривалъ трубку за трубкой, что было у него признакомъ сильной душевной неурядицы. Но онъ, до поры до времени, не любилъ говорить, не любилъ «отводить душу» разговорами. Онъ высказывалъ только конечный результатъ, къ которому приведетъ его психическая внутренняя работа.

Скоро мимо ихъ проѣхалъ москвичъ на своемъ сивомъ жеребцѣ и какъ-то особенно почтительно раскланялся. Вахрамей только сплюнулъ ему вслѣдъ и сердито крикнулъ въ окно своей бабѣ:

— Прасковья! накрывай ужинать!

Собесѣдники разошлись. Ульяна Мосевна заглянула-было въ окно къ Ванифантію, но Петръ сказалъ, что онъ усталъ и хочетъ спать. Ушла къ себѣ въ келью и Ульяна Мосевна.

Утро слѣдующаго дня застало обитателей Волчьяго поселка за молотьбой хлѣба. Они уже работали давно, и нынче какъ-то особенно молчаливо шла работа. Вслѣдствіе ли осенней погоды, или почему другому, но мужики были суровѣе обыкновеннаго, сердитѣе кричали на бабъ и лаконичнѣе отвѣчали на вопросы. Даже Хипа меньше улыбался. Только Ванифантій Мосеичъ былъ, къ удивленію, благодушнѣе чѣмъ когда либо, и даже расшутился было, но шутка не удалась, когда его сердито оборвалъ Вахрамей. Ванифантій замолчалъ, но лицо его не перестало сіять благодушіемъ. Это «сіяніе», повидимому, не особенно нравилось Вахрамею и раздражало его, хотя онъ не говорилъ ничего. Братья Волки уже кончали овинъ и собирались идти завтракать, когда проснулся Петръ. Умывшись, онъ тщательно причесалъ свои черные кудри, затѣмъ истово помолился передъ образомъ и, наконецъ, вынулъ изъ ящика небольшой самоваръ, въ видѣ вазы, съ львиными лапками у ручекъ. Онъ самъ сходилъ за водой, самъ поставилъ его и, когда оцъ закипѣлъ, внесъ его въ избу, постлалъ скатерть на столъ, вынулъ изъ чемодана пару чашекъ, небольшой ящикъ съ чаемъ и сахаромъ и, помѣстившись передъ самоваромъ у окна, молча, сосредоточенно и съ сознаніемъ собственнаго достоинства, принялся пить чай. Пилъ онъ неторопливо, блюдечко за блюдечкомъ, и, повидимому, нисколько не смущаясь одиночествомъ. Нисколько не смутился онъ, когда вошелъ въ избу отецъ и, размахнувъ руками, вскричалъ:

— Ай да москвичъ! Ужь и хозяйствомъ раздобылся! Ну, и дѣловой же у васъ въ Москвѣ народъ! Ну, ну, угощай!…

Петръ съ особенною ловкостію вытеръ чашку, какъ-то особенно искусно, то приподнимая, то опуская чайникъ, тонкой струей налилъ чай и, подвинувъ чашку на другой конецъ стола, проговорилъ:

— Садись.

— Угощай, угощай, братъ!… Только вотъ безъ хозяйки-то что-то какъ будто не хватаетъ! говорилъ Ванифантій, въ душѣ совершенно довольный «хозяйными» качествами своего сына.

— Дѣловой, дѣловой! Правду дергачевцы-то говорили, повторилъ Ванифантій, принимаясь за блюдцо: — московскій чаёкъ-то? спросилъ онъ, втягивая носомъ паръ отъ чашки.

— Кяхтинскій, настоящій. Черная бровь. Петра Орлова съ сыновьями.

— То-то, попахиваетъ… пріятно!

— Букетъ… два рубля фунтъ… Тамъ завсегда такой пьютъ, кто ежели толкъ понимаетъ…

— Что говорить!.. Нѣтъ вотъ у насъ, что ни вали въ чайникъ-то, все будто травой отзываетъ. Да вѣдь мы не взыскательны! Была бы вода, въ животѣ попарить, да поотдохнуть на распашку… Тепло оно при самоварѣ-то…

Но еще въ большее изумленіе пришла отъ «хозяйныхъ» качествъ Петра Ванифантьевича Ульяна Мосевна.

— Ишь ты, ишь ты! сказала она. входя въ избу Ванифантія, ударила по поламъ руками и пристально посмотрѣла въ лицо племянника. Затѣмъ она сѣла и долго, съ какой-то особенной, ее то грустной, не то иронической улыбкой качала головой.

— Искушайте за компанію, предложилъ Петръ свою чашку.

— Кушай, батюшка! спасибо за угощеніе… А я было тебя вотъ пришла звать со всѣми сообща попить. Завтракать наша-то деревня собралась… А ты вишь особнячкомъ все, все особнячкомъ! замѣтила Ульяна Мосевна.

— По столичному. Такъ-то оно лучше: ни ты ни къ кому въ душу не лѣзешь, ни въ твое расположеніе никто носу не суетъ.

— Особнячкомъ, особнячкомъ, вмѣсто отвѣта, задумчиво проговорила Ульяна Мосевна и вышла. Она начинала огорчаться такимъ обособленіемъ Петра. Вначалѣ она принимала своеобразныя выходки Петра не больше, какъ за ребячество, и относилась къ нимъ, какъ ворчливая нянька. Но чѣмъ больше она вглядывалась въ отношенія Петра къ обитателямъ выселка, тѣмъ суровѣе смотрѣла на то «новое», что наложила столица на душу Петра, тѣмъ молчаливо-степеннѣе стали ея разговоры съ Ванифантіемъ и Петромъ.

— Что-жь родитель-то съ сыномъ не жалуютъ въ нашу компанію? спросилъ Вахрамей, когда Ульяна молча стала разливать чай въ своей кельѣ.

— Свой пьютъ.

— Московскій, значитъ?

Ульяна не отвѣчала. Ее очень огорчало это странное, повидимому, безпричинное нарушеніе обычнаго благодушія, которое, такъ давно ни чѣмъ не затуманиваясь, царило на ея «общихъ» чаяхъ и обѣдахъ. Ничто не можетъ принести большаго огорченія домовитой, хозяйной женщинѣ.

Молчали и всѣ. Только слышалось усиленное всхлёбываніе горячаго чая съ блюдечекъ.

Деревенскій человѣкъ привыкъ жить открыто. Большая часть его жизни проходить «на міру», на улицѣ, на глазахъ у всѣхъ. Даже самые интимные моменты своей жизни онъ не умѣетъ скрыть отъ улицы: какъ, что и сколько онъ работаетъ, какъ, что и сколько онъ ѣсть, какъ и кого онъ любитъ, какъ воспитываетъ дѣтей, каковы отношенія въ его семьѣ — все это извѣстно «міру», «улицѣ» до мельчайшихъ подробностей, точно такъ же, какъ извѣстно и то, кого онъ ненавидитъ. Въ этомъ вся сила мірской, общинной жизни. Изъ этого вытекаютъ всѣ ея преимущества, при естественномъ и нормальномъ развитіи. Въ этой-то привычкѣ народа жить открыто, откровенно, передъ лицомъ, всѣхъ, и заключены гарантіи высоко нравственной жизни. Понятно, что крестьянинъ подозрительно относится ко всякой замкнутой въ самой себѣ жизни. Онъ полагаетъ, можетъ быть, справедливо, что не совсѣмъ чисто дѣло тамъ, гдѣ боятся выставить его открыто на людскія очи. Тонкіе же психическіе мотивы замкнутости онъ не всегда понимаетъ, да и рѣдки они въ его жизни… Во всякомъ случаѣ, обособленность, замкнутость, изъ какихъ бы онѣ причинъ ни вытекали, звучатъ диссонансомъ въ крестьянской жизни; крестьянинъ не мирится съ ними. Кому приходилось близко стоять къ мірской крестьянской жизни, тотъ навѣрно припомнитъ не мало фактовъ, большею частью комичныхъ, иногда грустныхъ и возмутительныхъ, отношенія міра къ обособляющимся индивидуумамъ. Не говоря уже о цѣломъ циклѣ легендъ, которыя слагаетъ про нихъ молва, не говоря о недовѣріи и безпричинномъ страхѣ, который питаетъ къ нимъ народъ, не говоря о массѣ суевѣрныхъ нелѣпостей, въ родѣ «сажанія килы» и вообще «порчи», которыми окружаетъ ихъ народная фантазія, часто міръ, сообща принимаетъ противъ нихъ репрессивныя мѣры. Онъ старается такъ или иначе выжить ихъ отъ себя, освободиться отъ нихъ.

Обитатели Волчьяго поселка были «мірскіе люди», жили общинными инстинктами, какъ и близкіе къ нимъ дергачевцы. Понятно, что появленіе среди нихъ Петра съ такъ рѣзко заявляемымъ все больше и больше стремленіемъ обособиться отъ общей жизни не могло не возбудить въ нихъ какого то безсознательнаго недовольства, а впослѣдствіи и неопредѣленнаго страха передъ какой то «бѣдой».

А между тѣмъ, въ Петрѣ не замѣчалось никакого стремленія стать съ обитателями Волчьяго поселка въ болѣе душевныя отношенія. Весь этотъ день онъ не выходилъ, вплоть до вечера, изъ избы. Сначала онъ разобралъ свой гардеробъ, перечистилъ одежу; самолично провѣтрилъ ее, развѣсивъ на возжахъ на задахъ избы, затѣмъ развѣсилъ въ клѣти. Только къ вечеру, когда бабы, дѣвушки и мужики выселка, по обыкновенію, собрались у качелей, Петръ надѣлъ армякъ (похуже который), фуражку, шарфъ на шею и, засунувъ руки въ карманы, сѣлъ одинъ на завальню отцовской избы. Такъ какъ Ванифантій былъ занятъ на мельницѣ, а Ульяна Мосевна уѣхала «по бабьимъ дѣламъ» въ Дергачи, то къ Петру никто и не подходилъ. Повидимому, это его ни мало не смущало. Онъ слегка постукивалъ по землѣ своими вычищенными на-свѣтло сапогами и смотрѣлъ въ глубь постепенно охватываемой сумеречной мглою рощи.

А когда вернулся отецъ, онъ опять вошелъ вмѣстѣ съ нимъ въ избу. Сидѣвшіе у качелей могли видѣть, какъ, при зажженной свѣчѣ, ловко щелкалъ на толстыхъ конторскихъ щетахъ Петръ, разсматривая въ то же время какія-то бумаги, которыя подалъ ему отецъ, вынувъ ихъ изъ тряпицы, завернутыми въ которой лежали онѣ въ углу божницы. Долго засматривали бабы въ окно Ванифантьевой избы, а Петръ всѣ еще продолжалъ считать, что то обстоятельно доказывая отцу. Ванифантій слушалъ и только время отъ времени теръ рукой бороду, да снималъ со свѣчи нагаръ.

Наконецъ, и бабамъ надоѣло смотрѣть въ окна; и онѣ ушли спать. Только Вахрамей долго еще сидѣлъ у качели и, покуривая трубку за трубкой, время отъ времени взглядывалъ на освѣщенныя окна Ванифантьевой избы.

Но вдругъ онъ поднялся, высыпалъ на ладонь золу изъ трубки и, набивая ее свѣжимъ табакомъ, быстро пошелъ къ брату. Вахрамей широко растворилъ дверь и вошелъ. Петръ вспыхнулъ при такой неожиданности, по лицу у него пробѣжало непріятное выраженіе, но онъ ничего не сказалъ. Ванифантій же Мосеичъ почему-то смѣшался, словно его накрыли съ поличнымъ. Онъ разсѣянно сталъ-было собирать со стола бумаги, но Петръ сложилъ ихъ и положилъ къ себѣ въ чемоданъ. Вахрамей спокойно закурилъ у свѣчи, стоявшей на столѣ, трубку и сѣлъ на лавку въ дальній уголъ.

— Ну, и дѣловой же у васъ тамъ народъ, въ столицахъ! заговорилъ Ванифантій: — такъ изъ копейки рубль и сдѣлаетъ?… Дома сидя и рукъ не мозоля?

— Въ лучшемъ видѣ.

— Слышишь? обращался Ванифантій къ Вахрамею. — И безъ грабежу? опять спрашивалъ онъ Петра.

— Дѣло чистое… Тутъ деньги сами наростаютъ. Потому — взаимный кредитъ, говорилъ Петръ вполнѣ увѣренно, какъ человѣкъ, которому это дѣло извѣстно въ совершенствѣ.

— Слышь? опять кивалъ головой Вахрамею Ванифантій.

Но Вахрамей въ отвѣтъ только усиленнѣе сопѣлъ трубкой.

— Ну, и гдѣ-жъ это… въ какихъ то ись мѣстахъ? опять допрашивалъ Ванифантій, сіяя своей широкой бородой и уже заранѣе предвкушая тотъ эффектъ, который долженъ произвести его «умственный» сынъ знаніемъ такихъ тонкихъ столичныхъ дѣлъ.

— Капиталы преизрастаютъ?

— Да, да.

— Въ банкахъ.

— Ну, ну… какъ? Разсказывай.

Петръ началъ объяснять вообще хитрую механику банковыхъ операцій, и въ особенности земельныхъ банковъ, сначала неособенно удачно и даже какъ будто неохотно, но скоро одушевился: ему очень хотѣлось поразить своими познаніями суроваго дядю, повидимому, болѣе другихъ скептически относившагося къ нему. Но суровый дядя, лѣсной охотникъ, въ совершенствѣ умѣвшій подкрякивать утокъ и тетеревей и приходившій въ дѣтскій восторгъ передъ каждымъ своеобразнымъ проявленіемъ лѣсной жизни, плохо понялъ, а еще хуже оцѣнилъ развитіе своего племянника, несмотря даже на поощрительныя подмигиванія умилявшагося Ванифантія. Въ концѣ концовъ, онъ такъ же внезапно и молча поднялся, засунулъ трубку въ карманъ штановъ и вышелъ.

А на утро, когда въ Волчій Поселокъ пришелъ посланный отъ Короната Львовича, и Ванифантій съ Петромъ внезапно уѣхали, Вахрамей вошелъ въ келью Ульяны Моеевны. Но въ избѣ ея не оказалось Онъ прошелъ къ житницѣ, около которой собрались бабы и мужики поселка. Они пересыпали и провѣвали прошлогоднее зерно.

— Ульяна здѣсь? спросилъ Вахрамей.

— Здѣсь, здѣсь, отвѣчали бабы: — Ульяна Мосевна! крикнули онѣ въ глубь житницы: — Вахрамей Мосеичъ тебя спрашиваетъ.

— Слышу, слышу.

Пока вылѣзала Ульяна изъ житницы, Вахрамей, отворотившись отъ присутствовавшихъ, сердито смотрѣлъ вдоль дороги и даже на привѣтствіе Клопа, участвовавшаго въ общей работѣ, только сурово сказалъ: «здравствуй!»

— Ты что меня, Вахрамей Мосеичъ? спросила, отряхая съ себя пыль, Ульяна Мосевна.

Нужно здѣсь замѣтить, что преимущественно передъ всѣми Вахрамея всегда и всѣ величали по имени и отечеству. Не рѣдко большаковъ поселка просто звали Ванифантіемъ и Ульяной, но Вахрамей всегда былъ Вахрамей Мосеичъ, даже для братьевъ, несмотря на то, что онъ не игралъ никакой особенной роли ни въ поселкѣ, ни въ Дергачахъ, ни въ селѣ Добромъ. Это не рѣдко случается въ крестьянствѣ, и бываетъ чрезвычайно трудно объяснить такое особое почтеніе къ личности, повидимому, ничѣмъ не выдающейся. Нужно долго присматриваться, прежде чѣмъ увѣриться, что такое почтеніе не совсѣмъ безпричинно.

— У тебя гдѣ братъ-то съ племянникомъ? спросилъ сердито Вахрамей, круто поворачиваясь къ ней.

Необычный тонъ и вообще особая сосредоточенность Вахрамея обратили вниманіе всѣхъ. Клопъ боязливо даже вздрогнулъ я придвинулся къ разговаривавшимъ, не смѣло и добродушно заглядывая имъ въ глаза.

— А что? спросила Ульяна, и сама нѣсколько испугавшись.

— То то! Они у тебя объ чемъ по ночамъ-то разговоры ведутъ?

— Мало ли объ чемъ сынъ съ отцомъ говоритъ.

— А зачѣмъ они къ Коронашкѣ поѣхали?

— Почемъ знать…

— То-то! Пора бы знать. Мы здѣсь не въ особнякъ живемъ. Въ молчанку-то играть нечего бы. Не одни мы здѣсь живемъ, къ намъ и другіе привержены… Всякому тоже думается…

Сказавъ это, Вахрамей зашагалъ къ Сатаровой избѣ. Въ первое время Ульяна Мосевна не нашлась что сказать, но слова Вахрамея сконцентрировали именно то, что уже давно смутно чувствовалось каждымъ изъ обитателей поселка.

— Давно ужь я чуяла, милые, быть бѣдѣ… По пчелѣ ужь я знаю. Не будетъ у меня даромъ пчела бунтоваться, сказала старая бобылка Ѳеклуша.

— Дѣда своего, старца почтеннаго, не оповѣстилъ… Старческому лику почести не сдѣлалъ! сказалъ заштатный пономарь Ѳеотимычъ.

— Какая тутъ почесть! Зачѣмъ насъ, мужиковъ, почитать!.. Благо дядья то молчатъ, такъ и тетокъ знать не надо… Работницы — все одно!.. Чего имъ въ зубы-то смотрѣть! сказала жена Хипы.

— Дождемся, что и совсѣмъ погонятъ, въ чемъ мать родила!.. Это не въ рѣдкомъ бываньи-то!

— Благомысленная!.. Точно, что-то думается, замѣтилъ и смиренный Андрей Терентьичъ.

— Полно, полно вамъ пустое молоть, ничего не видя! наконецъ, строго выговорила Ульяна Мосевна, но вдругъ, какъ бы спохватилась и тотчасъ перемѣнила тонъ: — Ну, что, что тутъ такое? Дѣло Петюшкино еще молодое, еще онъ самъ себя хорошенько не спозналъ: что видѣлъ, за тѣмъ и тянется… А вотъ старика-то надо бы хорошенько всѣмъ сообща выучить. Молиться, молъ, пора тебѣ, старому, молиться, а не то, что бороду широкую поглаживать, да за молодыми тягаться! Вотъ мы его, какъ ни-то, въ хорошій часъ, по бабьему примемъ… Мы, вѣдь, бабы, какъ сообща-то примемся учить, такъ хоть кого проймемъ! шутила Ульяна Мосевна: — вотъ мы Ѳеклушу съ Ѳеотимычемъ на нихъ напустимъ: Ѳеклуша-то, въ былое время, боецъ была, за словомъ въ карманъ не лазила!

— Нѣтъ ужь… Мы ужь съ дѣдомъ на все махнули, мы свой вѣкъ изжили. Вы живите. А мы свой предѣлъ, какъ по чести-совѣсти подобаетъ, превзошли. Вы ужь теперь управляйтесь, а мы повадокъ-то не много давали… Наше время было строгое! говорила Ѳеклуша. — Бывало, какъ соберутся благомысленныя бабочки, да, какъ гусыни, накинутся на мужика-то непутеваго, такъ только клочья изъ бороды летятъ!.. Строго жили!.. А бывало, бабушки наши говорили, какъ у которой матери парень задуритъ, пойдетъ она, соберетъ сосѣдокъ-матерей, свяжутъ парня, да на овинѣ и высѣкутъ! Такъ бабъ то и боялись! Однова такъ-то одна женка мужа учила. Вотъ у насъ какіе порядки-то были: у мужиковъ — міръ, а у бабъ — свой… Наше время строгое было. Чего смѣетесь? Вѣрно говорю, строго закончила Ѳеклуша, когда у житницы раздался звонкій хохотъ Луши и Ивана Забытаго. Даже самъ Андрей Терентьичъ Клопъ разсмѣялся и скептически покачалъ головой. Ужь на что былъ онъ «смиренный» мужикъ, и то усумнился, чтобъ у бабъ могла быть такая сила.

— Мнѣ ужь вотъ за девятый десятокъ перевалило, неужто лгать буду?.. Чего гогочешь? обидѣлась-было Ѳеклуша.

— Вѣрно, вѣрно, Ѳеклуша! сама слыхивала, поддержала ее Ульяна Мосевна: — погоди, вотъ и мы какъ ни-то въ силу войдемъ, и мы бабушкины порядки заведемъ!..

Развеселившаяся рабочая компанія заставила Ѳеклушу еще разсказать про старые бабушкины порядки. У каждаго и въ своей памяти нашлось кое-что подходящее. Ѳеклуша была очень довольна и все время съ усердіемъ разсказывала про свое «строгое время». Ея разсказы, на этотъ разъ, отвели отъ обитателей поселка налетѣвшее-было уныніе.

Ульяна Мосевна была очень довольна этимъ и сама шутила все время, но тѣмъ не менѣе, когда, послѣ обѣда, вернулись Ванифантій и Петръ, она положила передъ образомъ три поклона и степенно направилась къ Ванифантьевой избѣ. Еслибы кто-нибудь изъ обитателей поселка увидалъ ее въ это время, посмотрѣлъ ей въ серьёзное, вдумчивое лицо, замѣтилъ ея мѣрную и нѣсколько тяжеловатую походку, какъ будто она нарочно отчеканивала каждый шагъ, тотъ навѣрное могъ бы сказать, что въ жизни выселка начинаетъ совершаться нѣчто важное.

Но прежде, чѣмъ идти прямо въ избѣ Ванифантія, она прошла мимо житницъ, оглядѣла все ли въ порядкѣ, и когда, наконецъ, повернула къ воротамъ, ее окрикнулъ чей-то голосъ.

— Здравствуйте, Ульяна Мосевна! сказалъ, подбѣгая, Филаретушка.

— Никакъ ты къ Петюшкѣ собрался? Ну, вотъ и кстати…

— Не утерпѣлъ, Ульянея Мосевна. Сначала я хотѣлъ-было къ вамъ зайти, чтобы предварительно разслѣдовать — какъ, что вообще въ какомъ направленіи дѣло состоитъ…

— Какое дѣло?

— Какже съ! Петръ-то Ванифантьичъ нынче ужь не таковъ какъ прежде… Тоже затруднялся я прямо-то отнестись… Можетъ статься, онъ и теперь не въ снисхожденіи…

— А вотъ пойдемъ, пойдемъ вмѣстѣ. Вотъ оно и кстати!.. Тамъ мы и поговоримъ на счетъ снисхожденія-то…

— Весьма хладнокровенъ онъ сталъ въ настоящее время, проговорилъ тихо Филаретушка, входя въ ворота.

Филаретушка, послѣ матери, больше всѣхъ любилъ и уважалъ Ульяну Мосевну. Ульяна Мосевна тоже любила, какъ родного, Филаретушку. Когда надъ Филаретушкой издѣвались многіе, а смѣялись почти всѣ, даже братья Волки, Ульяна Мосевна всегда стояла за него и защищала его. Теперь ихъ еще больше связывали одинаково-сердечныя отношенія къ Петру. Почти съ одинаковыми чувствами въ душѣ вступали эти два любящія существа въ избу Петра…

Когда наступили сумерки, съ такимъ же одинаковымъ душевнымъ настроеніемъ, опять вмѣстѣ съ Филаретушкой вышла отъ Петра Ульяна Мосевна. Еще суровѣе легли складки на ея лицѣ. И еслибы полупрозрачная мгла осеннихъ сумерекъ не скрыла и не смягчила этихъ складокъ, то, можетъ быть, обитатель выселка, замѣтивши ихъ, долго не уснулъ бы въ эту ночь. Филаретушка, по своей обычной привычкѣ, только нетерпѣливо подергивалъ козырекъ и постоянно поправлялъ на головѣ картузъ, какъ будто никакъ онъ не укладывался на его встревоженной головѣ.

— Весьма хладнокровенъ онъ сталъ въ настоящее время, повторилъ тихо Филаретушка, выходя отъ Петра, ту же самую фразу, съ которою входилъ къ нему.

Ульяна Мосевна молчала.

— Говоритъ: каковъ есть!.. Не взыщите… Чему отъ умныхъ людей научились, съ тѣмъ и проявились… Иныхъ примѣровъ искали, да нигдѣ не видали… Надо полагать, умные люди лучше насъ знаютъ, что хорошо! повторялъ внушительно вслухъ Филаретушка разговоръ Петра, какъ будто хотѣлъ на вѣки запечатлѣть его въ своей памяти. И тутъ же онъ обращался, время ютъ времени, къ Ульянѣ Мосевнѣ за разъясненіями.

— Что же, тетенька, неужели-жь иныхъ примѣровъ и нѣтъ отъ умныхъ людей? Думается, не должно такъ быть? спрашивалъ онъ.

— Не знаю, Филаретушка… Должно быть, для насъ, мужиковъ, нѣтъ. Не про насъ тамъ палаты строены, не про мужичьи бока барскія полати выведены. Нечего бы намъ соваться-то туда… Для насъ свои примѣры есть. Слушали бы, какъ дѣды да прадѣды жили — вотъ и примѣры. Отъ устоевъ-то бы дѣдовскихъ не отбивались…

— Говоритъ: «умные-то люди вотъ какъ учатъ: я тебѣ не мѣшаю и ты мнѣ не мѣшай… Я въ твое расположеніе не суюсь, и ты въ мое времяпровожденіе носа не суй… Всякъ, говоритъ, себя знай… Всякъ Еремѣй, про себя разумѣй… Съ благодушіемъ-то, что на хромой кобылѣ, не далеко уѣдешь… Вмѣсто, чтобы дару-то божьему настоящее приложеніе сдѣлать, мы побиральцевъ напущаемъ на собственныя земли»… Говоритъ: «на погостѣ жить — не о всѣхъ тужить»… продолжалъ, какъ будто про себя, выговаривать Филаретушка.

— Что же, тетенька, я такъ полагаю, что ужь это, значитъ, какъ бы дѣло мірское… Вотъ мы съ маменькой и дворовые люди, а вѣкъ то проживши вмѣстѣ съ дергачевцами, какъ будто и со всѣми сроднились… Вотъ теперь у сосѣдей, въ Комарахъ недавно я былъ: гляжу — мірскіе чаи распиваютъ… Что такъ? Почему? А это, тетенька, къ нимъ переселенцы въ гости пріѣхали… Лѣтъ, видишь, десять тому будетъ, какъ отъ нихъ въ башкирскія земли пять семей ушли… Ну, вишь, теперь нарочно оттуда въ гости побывать собрались! Ка-акже! Все одно, говорятъ, что родные. Тоска взяла, нельзя не навѣдаться: какъ, что, ну, и прочее такое. Зовутъ съ собой земляковъ-то, кои обѣдняли: земли обѣщаютъ у себя, избы помочью поставить…

— Такъ-то, по божьему-то, Филаретушка, и надо бы. Дѣдовскіе это устои-то. Вѣка люди на нихъ прожили, такъ примѣра худого не будетъ…

И снова задумался Филаретушка.

— Говоритъ: «на своей шеѣ я ужь испыталъ, каково это благодушіе-то деревенское!.. Видѣлъ я, говоритъ, какъ тятенька то, по благодушію своему, ко мнѣ въ Москву въ лаптяхъ представился… Это собственникъ-то! землевладѣлецъ! хохочутъ умныя люди, а тятенька только улыбается благодушно… Весьма, говоритъ, пріятно!.. Тоже и на счетъ любви этой самой — весьма почувствовали хорошо! Обобрали въ лучшемъ видѣ, а мы, по глупости, думали бѣдному человѣку отъ сердца поддержку сдѣлать… Весьма, говоритъ, обучительно вышло!» «Бѣдный-то, говоритъ, съ голоду, въ пять разъ скорѣе богатаго, тебя продастъ», снова воспроизводилъ слова Петра Филаретушка и, наконецъ, вдругъ какъ-то особенно неожиданно обратился къ Ульянѣ Мосевнѣ:

— А знаете, тетенька Ульянея Мосевна? я такъ полагаю: у него, у Петруши то, прострѣлъ въ сердцѣ! почти вскрикнулъ Филаретушка, какъ будто самъ пораженный осѣнившей его мыслью.

— Не легче отъ этого, Филаретушка, не легче! по прежнему съ грустной суровостію проговорила Ульяна Мосевна.

Они подошли къ кельѣ Ульяны, какъ до нихъ донесся говоръ, отъ качели. Только теперь замѣтили они, что у качелей собралась обычная компанія. Ульяна Мосевна не хотѣла, впрочемъ, теперь идти къ ней и уже стала было прощаться съ Филаретушкой, какъ услыхала несшійся отъ качелей голосъ Ванифантія. Ванифантій былъ что-то необычно веселъ, что-то разсказывалъ, чѣмъ-то хвалился и самъ хохоталъ на весь выселокъ. Это поразило нетолько Ульяну Мосевну, но и Филаретушку, и они пошли къ качелямъ.

Сумеречная мгла все больше и больше сгущалась надъ выселкомъ. Окружающіе предметы все больше теряли опредѣленныя очертанія и сливались въ какія-то сплошныя темныя полосы. Фигуры людей превратились въ движущіяся тѣня. На темномъ осеннемъ небѣ кое-гдѣ загорались звѣзды. Сырой, сѣверный вѣтеръ гналъ по улицѣ поселка желтыя листья, и вмѣстѣ съ ними разносилъ надъ выселкомъ веселыя рѣчи Ванифантія.

Когда Ульяна подошла къ качелямъ, Ванифантій разсказывалъ про какую-то продѣлку Короната Львовича и кулака Маркушки съ Филаретушкой.

— Здравствуйте! сказалъ Филаретушка.

— Да вотъ онъ и самъ здѣсь, господинъ аблакатъ!.. Ха, ха!.. Легокъ на поминѣ! Ну, умственный крестьянинъ, разскажи-ка намъ отъ судейскаго то пониманія что пито! Ну-ка, пойдемъ къ моему Петюшкѣ, онъ тебѣ провѣрку сдѣлаетъ!.. Каковъ ты передъ нимъ окажешься?.. Ха, ха! Небось надъ Петюшкой баре, да богачи не надсмѣются, какъ надъ тобой! Такъ-то, другъ! Куда ужь намъ! На-ка, вотъ тебѣ семячекъ… Пощелкай, г. судейщикъ!..

Все лицо Ванифантія сіяло несказаннымъ благодушіемъ; его глаза прищурились и были влажны; щеки даже пылали, казалось, вмѣстѣ съ его рыжей широкой бородой. Онъ, былъ по истинѣ, человѣкомъ, который вдругъ увидалъ осуществленіе своей долгой мечты, и притомъ безъ всякаго личнаго труда съ своей стороны. На немъ была поярковая шляпа грешневикомъ, нѣсколько свалившаяся на затылокъ, синій, слегка наброшенный на плечи разлетай, въ широкій карманъ котораго онъ поминутно лазилъ за подсолнечниками и постоянно просыпалъ ихъ черезъ пальцы. Онъ угощалъ ими всѣхъ присутствовавшихъ. Луша весело смѣялась надъ отцомъ, дѣйствительно нѣсколько смахивавшимъ на паяца. Отъ него попахивало водкой. Сидѣвшихъ у качелей было очень трудно распознать, и только по голосу можно было отличить разговаривавшихъ, да изрѣдка трубка Вахрамея красноватымъ заревомъ освѣщала его сурово-таинственное, нѣсколько цыганское лицо и здоровую, полнощекую, широкую, вѣчно улыбавшуюся физіономію брата Хипы, сидѣвшаго рядомъ съ нимъ..

— Такъ то, братъ! Далеко намъ съ тобой! хлопнулъ Ванифантій по-плечу Филаретушку и захохоталъ.

— Что-ти гогочешь? Чего ты старину-то свою безчестишь! вдругъ раздался среди тьмы звучный, нѣсколько мужиковатый голосъ Ульяны Моеевны. — Али тёмно — такъ никому не видно, что у тебя старческаго стыда нѣтъ? Молиться тебѣ пора, старикъ, молиться! А ты что дѣлаешь? За молодыми, что ли, угоняться хочешь? Чѣмъ бы молодой разумъ на путь наставить, а ты за нимъ же въ погоню?..

— Ну, что, ну, что ты, старуха, разворчалась? нѣсколько смутившись, проговорилъ Ванифантій.

— Молиться, говорю, молиться пора тебѣ, старикъ, а не по Коронашкамъ да Маркушкамъ бѣгать… Пора бы тебѣ сѣсть за Четьи-Минеи, да благочестиво чадъ своихъ поучать… А вы что затѣваете съ сыномъ-то? Объ чемъ по ночамъ-то въ молчанку играете?

— Развѣ мы къ худу? Мы къ тому, чтобъ всѣмъ какъ лучше, а она…

— Какъ лучше? Али ты забылъ, какъ по-дѣдовски лучше-то? Али дѣдовскіе устои потерялъ? Такъ поди — дѣдушка-то еще живъ! Поди, пади передъ нимъ ницъ, да и сына-то возьми съ собой (еще онъ, Господи благослови, объ дѣдушкѣ-то и не заикнулся спросить!), да и моли старца, чтобъ онъ вамъ разумъ и сердце открылъ… Можетъ быть, Господь, отъ вашей молитвы смиловавшись, и откроетъ старцу словесную рѣчь вамъ въ поученіе… Вотъ какъ лучше-то! Можетъ быть, тебѣ старецъ-то и скажетъ, что по-дѣдовски въ молчанку-то не играли, что помнили, ежели къ намъ чужіе мюди привержены, то ихъ въ смущеніе грѣхъ приводить… Вотъ какъ лучше то! Лучше-то — вышли бы вы вотъ на улицу да передъ всѣмъ честнымъ міромъ и сказали: «вотъ молъ и вотъ что мы придумали — а верхъ за мірскимъ словомъ». Потому — умъ хорошо, а два лучше!..

— А ежели пятеро дураковъ да столько же бабъ — такъ и совсѣмъ никуда не годится! ха, ха, ха! засмѣялся своей остротѣ Ванифантій Мосеичъ, совсѣмъ нетолько уже оправившійся отъ смущенія, но даже преисполнившись наипущей храбрости. — Да теперь, ежели правду-то говорить, такъ Петюшка-то всѣхъ насъ разумомъ за-поясъ заткнетъ, вдругъ твердо заговорилъ онъ, внушительно наступая на Ульяну Мосевну.

— Его разумъ при немъ и останется, а нашъ — при насъ.

— Да теперь, продолжалъ, не слушая и повышая голосъ, Ванифантій: — знаючи его, я прямо скажу: дураки мы здѣсь сидимъ, круглые дураки… На насъ также люди-то смѣются, что вотъ надъ Филареткой!

— Мы для души живемъ, а не для похвальбы.

— Да теперь, снова продолжалъ, все внушительнѣе, Ванифантій Мосеичъ: — скажи мнѣ Петюшка только слово — да я за нимъ куда хочешь пойду! Потому — это человѣкъ на рѣдкость! Ему ото всѣхъ уваженіе, а не то что смѣшки..

— Пущай передъ Коронашками онъ и выхваляется, коли нашей душевностью небрежетъ!.. А ты подождалъ бы свою-то старость безчестить! Подождалъ бы примѣръ-то съ Маркушекъ брать, да отъ дѣдовскихъ устоевъ отшатываться! А и то сказать, коли здѣсь не любо, такъ свой монастырь въ столицахъ заводите, да въ немъ свои уставы и вводите! А въ дѣдовскомъ гнѣздѣ, на дѣдовской землѣ вамъ дѣлать нечего… Въ дѣдовскомъ гнѣздѣ сообща живутъ, на дѣдовской землѣ ни для кого особняковъ не построено!

— Да какая земля-то? спросилъ, нѣсколько даже торжественно, Ванифантій Мосеичъ.

— Дѣдовская, не чужая…

— Да чья она такая… а? Земля-то? Дѣдушка-то вонъ глухой да слѣпой сидитъ, а мы, дураки, въ благодушія пребываемъ… А земля-то чья?

— Никакъ что-то я не пойму тебя, сказала Ульяна Мосевна между тѣмъ, какъ у нея вдругъ подогнулись колѣна и задрожали ноги.

— А вотъ поди къ Петюшкѣ, онъ тебѣ скажетъ… Онъ вотъ въ столицѣ жилъ, да больше насъ знаетъ.

— Чья-же земля-то? вдругъ кто-то спросилъ глухимъ голосомъ среди окружавшей тьмы. Голосъ этотъ звучалъ такъ странно, что даже Ванифантій вздрогнулъ и не отвѣчалъ, пока не догадался, кому онъ принадлежалъ.

— Поди, Короната Львовича спроси: онъ тебѣ скажетъ, кто нынче за Корявинскую пустошь полтораста серебромъ, какъ едину деньгу, отвалилъ.

— Кто-же отвалилъ? спросилъ опять тотъ-же голосъ, сопровождавшійся усиленнымъ сопѣніемъ въ чубукъ и полнымъ снопомъ красноватыхъ лучей, вылетавшихъ изъ трубки.

— А Петюшка отвалилъ, потому онъ въ столицѣ былъ да зналъ, что съ землей дѣлается, а мы здѣсь, дураки, сидѣли да мало видѣли. Вотъ чья земля-то! Еще надо попросить умственнаго человѣка разузнать, чья у насъ земля-то!.. А мы разсѣлись на ней, ровно и впрямь помѣщики! Да замѣстъ того, какъ умные люди поступаютъ, чтобы даръ-то божій за собой закрѣпить, да оборотъ съ нимъ сдѣлать, мы, по бабьему-то разуму, еще чужаковъ на нея нагнали, богадѣльню для души спасенія сдѣлали! Пора за умъ взяться, а коли своего не хватаетъ, такъ тѣхъ, у кого онъ есть, слушаться! Вотъ что! Еще большакъ-то — я!.. Какое распредѣленіе сдѣлаю, такъ и будетъ! Худого не придумаю!

Ванифантію высказать все это стоило такого напряженія, что, замолчавъ, онъ потерялся и не могъ ничего сообразить.

Нѣтъ ничего страннѣе, непослѣдовательнѣе, порывистѣе мечтателей. Они живутъ иллюзіями, и покажите имъ хоть только въ отдаленіи возможность осуществленія ихъ смутной, неопредѣленной мечты, какъ вдругъ все ихъ существо преобразится, они ничего не хотятъ понять, ни видѣть, ни знать, не хотятъ здѣсь, что имъ показана еще только одна возможность, одна «вѣроятность». Они уже эту вѣроятность принимаютъ за полную достовѣрность.

Послѣднія слова Ванифантія были до того неожиданны для слушателей, что всѣ смолкли, никто сразу ничего не могъ возразить, и кругомъ настала мертвая тишина; даже трубка Вахрамѣя не сопѣла больше. Ванифантій и самъ какъ будто испугался своей храбрости. Не будь онъ выпивши, не опьянѣй онъ такъ отъ обаянія передъ успѣхомъ Петра среди «добросельской интеллигенціи», не будь, наконецъ, такъ темно — врядъ, ли бы онъ сказалъ и половину того, что открылъ теперь. Да врядъ-ли бы его за это похвалилъ и самъ Петръ, такъ какъ это не могло быть въ разсчетахъ его недовѣрчиваго, скрытнаго ума.

Наконецъ, Ванифинтій опомнился, но чувствовать себя большакомъ не пересталъ.

— Луша, или домой! строго приказалъ онъ среди общаго молчанія.

— Тятенька, я еще успѣю, тихо проговорила она. Она сидѣла на доскѣ качели, рядомъ и обнявшись, съ дозволенія обычаевъ тѣхъ палестинъ, съ Иваномъ Забытымъ.

— Иди, говорятъ! Пора за умъ взяться! Будетъ со всякимъ якшаться! Ступай къ брату!.. Ступай въ свой домъ! крикнулъ грозно Ванифантій, поправилъ на головѣ шляпу и походкой самоувѣреннаго человѣка пошелъ къ своей избѣ.

Еслибы кто могъ освѣтить въ эту минуту осеннюю глубокую тьму, передъ его глазами предсталъ бы одинъ изъ драматическихъ моментовъ въ жизни выселка. Онъ увидалъ бы, какъ, при словахъ отца, сказанныхъ такимъ тономъ, котораго еще никто не слыхалъ, сошла вся кровь съ пунцовыхъ щекъ Луши и онѣ сдѣлались бѣлѣе полотна; какъ вспыхнулъ, напротивъ, Иванъ Забытый, и его рука, обнимавшая Лушу, вдругъ упала, словно разбилъ ее параличъ, и горькая улыбка, съ примѣсью не то злобы, не то покорности судьбѣ, пробѣжала по его губамъ. Врядъ-ли съ этой минуты онъ оправится и будетъ по-прежнему добродушно говорить свое обычное: «съ удовольствіемъ!»

Кромѣ этого, въ тотъ же моментъ совершилось здѣсь и еще нѣчто. Нѣсколько секундъ спустя послѣ словъ Ванифантія, засопѣвшая было опять трубка Вахрамѣя вдругъ смолкла, но, по лившемуся отъ нея свѣту, было видно, какъ быстро поднялся Вахрамей, хотѣлъ крикнуть: «Раздѣлъ!», но удержался, сжалъ губы и медленно опустился опять на бревно, на которомъ сидѣлъ. Рано или поздно, впрочемъ, этому слову уже не миновать теперь сорваться съ его губъ.

— Ну, милые, утро вечера мудренѣе! сказала Ульяна Мосевна: — идите ка спать, да подумайте каждый про себя!

А между тѣмъ «новый человѣкъ деревни», Петръ Ванифантьевичъ Волкъ-младшій, сидѣлъ все это время на завальнѣ отцовской избы и угрюмо смотрѣлъ въ глубину ночи, окутавшей и его, и выселокъ, и рощу… Онъ думалъ на неизмѣнную свою тэму, «чтобы все какъ лучше».

Филаретъ же Флегонтовичъ Чижовъ (иначе Чижикъ) давно уже, еще какъ только Ванифантій заявилъ свои права большака, тихонько исчезъ отъ качели и побѣжалъ къ своимъ Дергачамъ. Онъ струсилъ и испугался, его охватила боязнь — чего? онъ рѣшительно не понималъ! Онъ только безсвязно твердилъ: «прострѣлъ въ сердцѣ — это вѣрно!… Въ сердцѣ прострѣлъ! Вотъ оно самое!» Что онъ разумѣлъ подъ этими словами, онъ врядъ-ли бы и самъ объяснилъ. Онъ только очень былъ радъ, что нашелъ такое слово, которое, по его мнѣнію, знаменовало то «нѣчто», что измѣнило душу Петра.

Какъ бы то ни было, нынѣшняя ночь — была первая ночь, когда обитатель выселка легъ, неувѣренный въ завтрашнемъ днѣ.

Глава четвертая.
Раздѣлъ.

Въ Ямской слободѣ губернскаго города N наибольшей извѣстностію среди трудоваго странствующаго крестьянства пользовался постоялый дворъ выписавшагося въ мѣщане крестьянина деревни Дергачи Еремѣя Еремѣича Строгаго. Надо думать, что окрестили его такимъ прозвищемъ не даромъ, такъ какъ былъ онъ, дѣйствительно, мужикъ «строгихъ правилъ» и притомъ «строгою обличія». Высокій, коренастый, сутуловатый, съ большой лысиной на головѣ, длиннымъ носомъ, поросшимъ сѣдыми волосами на концѣ, сердитымъ взглядомъ большихъ карихъ глазъ и сѣдой бородой — онъ вездѣ, въ церкви ли, въ думѣ ли среди гласныхъ, на базарахъ ли, рѣзко выдѣлялся изъ толпы. А его суровый, глухой, но сильный, какъ труба, голосъ хорошо былъ извѣстенъ какъ торговому, такъ и крестьянскому сословію, наѣзжавшему въ городъ. Кромѣ того, онъ пользовался извѣстностію, какъ человѣкъ справедливый и неподкупный; справедливый потому, что не обсчитывалъ мужиковъ, насыпалъ полныя мѣры овсомъ и нетолько не допускалъ насыпки «слегка», но даже постукивалъ по бокамъ желѣзной мѣры и встряхивалъ ее, въ доказательство своей «справедливости»; неподкупный — потому, что постоянно велъ войну съ мелкой полицейской сошкой, давать которой взятки считалъ «отъ Бога нигдѣ не положеннымъ» и «ни отъ кого не предписаннымъ». Эта война очень не рѣдко доводила его до самого губернатора, съ которымъ онъ имѣлъ храбрость объясняться безъ холопства и безбоязненно, вѣроятно, потому, что вполнѣ вѣрилъ, что выше губернатора есть еще Богъ, да царь. Вотъ этотъ-то «строгихъ правилъ» человѣкъ возвращался, однимъ зимнимъ утромъ, отъ раннихъ обѣденъ, къ себѣ домой.

Войдя въ первую, просторную комнату, съ черными закопчеными стѣнами, увѣшанными лубочными картинами религіозной морали, онъ помолился въ передній уголъ, и, распоясывая кушакъ, крикнулъ своимъ громовымъ голосомъ.

— Эй! Живы ли?

— Живы, живы, по милости Божіей! отвѣчалъ изъ заднихъ комнатъ, вѣроятно, изъ «стряпной» чей-то женскій голосъ.

— Ну, и слава Создателю!… кипяточку бы наставить не мѣшало.

— Готово, готово.

— А это и еще лучше. Нутро попарить — важное дѣло! перекликался Еремѣй Бремѣичъ, стаскивая съ себя кафтанъ. Онъ остался въ красной ситцевой рубахѣ и, покряхтывая, усѣлся на лавкѣ, растопыривъ ноги, какъ человѣкъ, вполнѣ довольный самимъ собой.

— Али никто не навертывался? крикнулъ онъ опять.

— Есть, есть… Мы, батюшка, навернулись… Насъ судьба завернула… Али не примѣтилъ на дворѣ подводы-то? сказала старуха Ѳеклуша, выходя изъ стряпной.

— Да ты, старая, какъ забралась сюда? спросилъ Строгій.

— Ты на меня не дивись. А то дивись, мы вѣдь къ тебѣ всѣмъ Волчьимъ Поселкомъ тронулись. Вонъ она — какая машина! И Ульяна Мосевна, и братья — всѣ съ родного гнѣзда тронулись.

— Что такъ?

— Вотъ и такъ. И я ужь за ними… Старичка-то моего, Мосея, схоронили, такъ на свободѣ я теперь… Вотъ и притыкаюсь ко всѣмъ… Они тронулись въ городъ, и я думаю, хоть Богу помолюсь. Авось то же не безъ пользы будетъ къ ихнему дѣлу.

— Да какое дѣло-то?

— Да неужто ты неизвѣстенъ? укорительно качая головой, повязанной синимъ повойникомъ, сказала Ѳеклуша: — Да полно те, Еремѣй Еремѣичъ, шутки со мной шутить.

— Говорю, ничего не знаю! крикнулъ Строгій.

— Ой, не кричи, родимый! схватилась старушка руками за уши, а ея сухощавая фигурка такъ и заколыхалась, словно подъ налётомъ вѣтра: — и совсѣмъ ты меня рѣчи лишишь, такъ-то трубивши! Ты полегче, родимый, со мной… Вѣдь ужь мнѣ, люди-то считаютъ, за девяносто перевалило.

— Ну, ладно, пощажу твою дряхлость. Давай-ка вотъ попьемъ кипяточку, а тѣмъ временемъ не торопясь и раскажешь, шутилъ Строгій, принимаясь заваривать чай изъ самовара, который внесла толстая, грудастая дворничиха.

— Слышалъ? Дѣла-то какія? спросила она мужа и вышла опять.

— Да нѣту же!

— Али не бывали у тебя Ванифантій-то Мосеичъ съ крестникомъ? спросила Ѳеклуша.

— Нѣту.

— Ишь ты! У крестнаго отца не былъ! А поди ужь съ мѣсяцъ въ городѣ живутъ.

— Петюшка-то съ отцомъ?

— Они, они, вмѣстѣ теперь, неразлучно.

— А Ульяна-то гдѣ же? Говоришь, и Ульяна здѣсь?

— Ушли… только что пріѣхали — и ушли… Хлопотать въ палаты ушли. Тоже боятся, какъ бы просрочки не сдѣлать.

— Да что у нихъ такое, скажешь ты или нѣтъ? не выдержалъ опять Еремѣй Еремѣичъ и даже ногой притопнулъ.

Ѳеклуша такъ и обмерла. Чуть выговаривая, задыхаясь, она только твердила: «мышеядь… мышеядь… одолѣла, родимый, мышеядь».

— Какая такая мышеядь? Ну, да Богъ съ тобой — пощажу твою дряхлость, махнулъ рукой Строгій: — разсказывай сама, какъ ума хватитъ. И Еремѣй Еремѣичъ принялся усиленно хлебать съ блюдечка чай.

— И пошла, родимый, съ самой-то осени, начала, нѣсколько прихода въ себя Ѳеклуша: — и пошла это мышь… Такая мышь, такая мышь — видимо-невидимо… И идетъ, и идетъ, откуда только едакая машина этой гадины берется… Это, видишь, какъ разъ, когда старика похоронили… Ну, думаю-гадаю, не къ добру это… Ой, не къ добру!… Говорю: — унесъ съ собой, старый, въ гробъ райскую тишину изъ гнѣзда! И повалила эта мышь… Все валитъ, все валитъ..

— Да ужь слышалъ! Дальше-то что?

— А за-раньше того, пчела у меня взбунтовалась. Вотъ и бунтуетъ пчела, вотъ и бунтуетъ — и нѣту мочи съ ней, никакого сладу. Вѣкъ за пчелой ходила, а такого бунту отъ нея не видала…

— Ты мнѣ вотъ что, старуха, перебилъ Ѳеклушу Строгій: — ты мнѣ одно только скажи толкомъ: зачѣмъ они въ палату пошли?

— Да судьбище у нихъ, родимый, судьбище промежъ собой началось.

— За что? Чего дѣлятъ?

— Въ раздѣлъ пошли!

— Въ раздѣлъ?… Что за оказія! Это братья-то Волки?

— Они, родимый, они самые! благомысленные братья…

— Да вѣдь я у нихъ на праздникѣ былъ, ничего не примѣтилъ… какъ быть семья благословенная!

— Что говорить! Праздникъ былъ истинно благословенный. Раньше-то было и вышло у нихъ препирательство, а тутъ и опять все забыли… Свои люди, побранятся, сами и помирятся… И Ванифантій Мосеичъ, и Петруша, и Вахромей Мосеичъ — всѣ какъ будто по душевному одинъ съ другимъ. Ульяна Мосевна не нарадовалась… Только вотъ, послѣ тебя-то, на третій день ужь это будетъ, сидѣли это всѣ съ гостями у качелей, пѣсни играли… Гляжу это я, родной, а черезъ улицу-то, къ житницамъ, мышь пошла. Вотъ и идетъ мышь, и идетъ стадомъ, стадомъ… Я такъ и руками взмахнула, говорю: ой, не къ добру! А меня всѣ ругать… Идетъ это мышь — только за ней слѣдовъ изъ городу москвичъ ѣдетъ, а за москвичомъ староста Макридій Сафронычъ (только что онъ тоже изъ города вернулся: въ казну деньги возилъ). Ну, и принялись ихъ угощать… А Макридій-то Сафронычъ, знаешь, какой, выпимши то, на языкъ не воздержный? Сейчасъ это въ великое удовольствіе пришелъ, да и позавидуй: «Эхъ, говоритъ, что это у васъ только за жизнь въ выселкѣ! Хошь бы денекъ такъ пожилъ! Тутъ бы кажись и умерь отъ одного удовольствія! Да этого еще, говоритъ, мало… Мы, говорить, всѣхъ въ законный бракъ сочетаемъ!… Ужь ежели теперь не время, такъ, пожалуй, лучшаго и не дождешься… Всѣ, говоритъ, теперь на лицо. Вотъ, говоритъ, примѣрно Ульянею съ Сатиромъ, шутитъ, Ивана Забытаго къ Лушѣ приспособимъ, Аннушку Сатарову съ Петромъ Ванифантьичемъ, а въ закончаніе всего Ванифантія самого къ солдаточкѣ Сиклетеѣ пристроимъ!… Тогда, говоритъ, неуклонно благодать Господня надъ вами въ вѣки вѣчныя укрѣпится!…» Сказалъ это онъ, а Петръ Ванифантьичъ съ отцомъ да съ москвичомъ улыбнулись, да въ одинъ голосъ: «Нонѣ времена другія, Макридій Сафронычъ: — кое-что у умныхъ людей и получше удумано! Такъ какъ, говоритъ москвичъ-то, наши теперь общія дѣла въ городѣ на лучшемъ ходу стоятъ, то позвольте, будущій тятенька, съ вашего позволенія вашу дочку на нашемъ жеребцѣ по улицѣ прокатить! А мы, говоритъ, уже въ городѣ все прикончили: ваше земельное имущество завтра же заложимъ и капиталы получимъ!» Какъ это онъ, родимый, только выговорилъ, и пошла тутъ скорбь на весь поселокъ… Такая ли скорбь!

Старушка закачала головой, замолкла и всплакнула. Долго она всхлипывала и утирала носъ платкомъ. Еремѣй Еремѣичъ отъ усиленнаго вниманія, съ которымъ онъ пилъ чай и слушалъ старуху, до того вспотѣлъ, что потъ съ него лилъ градомъ, и онъ только постоянно вытиралъ лицо полотенцемъ, да дѣлалъ знаки женѣ — не перебивать разсказчицу. Онъ уже боялся и заикнуться, чтобы не сбить старуху съ колеи, на которую она попала, наконецъ. Старушка продолжала плакать. Дворничиха, смотря на нее, чуть сама не прослезилась, а въ дверяхъ въ стряпную, стояла, вся разрисованная мукой, стряпуха и, подперевъ голову руками, умильно смотрѣла на Ѳеклушу.

— Ну! старушка, ну! рискнулъ нѣжно понукнуть Ѳеклушу соскучившійся ея слезами Еремей Еремѣичъ.

— Сейчасъ, родимый, сейчасъ… Жалко вѣдь! На Макридія-то Сафроныча я все сержусь: не воздерженъ ужь онъ на языкъ-то очень… И доброе слово сказать тоже надо надо ко времени, да къ мѣсту, да съ молитвой…

— Ну, ну, старушка, дальше-то что! подгонялъ Строгій, стараясь возможно спустить свой голосъ на самыя низкія ноты.

— И пошла, родимый, скорбь на весь поселокъ… Вахромей-то Мосеичъ налетѣлъ это на Ванифантія съ Петромъ. «Вы, говоритъ, съ чьего это спросу, по чьему приказу?..» «Мы, говорятъ, ни съ чьего спросу, ни съ чьего приказу, а съ того, что мы мужики умные, не чета вамъ, лѣснымъ дуракамъ!..» Прасковья то Хипу въ спину колотитъ: «Ты, говоритъ, дуракъ, чего смотришь? Али, говорить, ждешь, пока васъ умные-то люди въ конецъ оболванятъ!» — А Хипа то былъ выпимши, не спросясь ума-разума, да за Вахромеемъ, кричитъ: «подавай раздѣлъ!.. Въ раздѣлъ желаемъ!» — «Нѣтъ вамъ раздѣла, кричитъ Ванифантій: — а жить вамъ по моему умному приказу… Потому, мы къ тому, чтобы какъ лучше!» — Ѳедосья въ слезы, Луша въ слезы, Сиклетея въ слезы, всѣ бабы, окромя Ульяны Моеевны, ровно съума сошли. Знамо, вѣдь всѣ грѣхи изъ-за бабъ идутъ. Бросились; родимый мой, по избамъ, кто у кого что тащитъ: кто лоханку волочитъ, кто ухватъ, кто сковороду. Та кричитъ: мое имущество, другая — мое… А мужики свое выговариваютъ. А я, родимый, стою, эдакъ, въ сторонѣ, да осиновымъ листомъ трясусь, трясусь и молитву твержу… Твержу да плачу…

И старушка опять заплакала.

— Ну, старуха, мы съ тобой до конца-то должно скоро не доберемся!.. сказалъ Еремѣй Еремѣичъ: — слава Богу, что и до этого дошли.

— Слава Богу, проговорила старуха.

Еремѣй Еремѣичъ покряхтѣлъ, поразмялъ кости, походивъ по комнатѣ и поглаживая животъ, и, что то проворчавъ про себя, забрался съ ногами на широкую лежанку изразцовой печи.

А въ то время, какъ Ѳеклуша вела бесѣду съ Еремѣемъ Еремѣичемъ, по улицамъ города N, пробираясь по протоптаннымъ черезъ сугробы тропкамъ, бродила кучка бабъ и мужиковъ, съ заиндевѣлыми бородами и бровями, въ просто нагольныхъ и въ крытыхъ крашениной полушубкахъ, въ сѣрыхъ и въ бурыхъ валеныхъ сапогахъ. То были наши знакомцы: Ульяна Мосевна, Хипа, Прасковья и Филаретушка. Филаретушка волновался, по обыкновенію, размахивалъ руками, что-то говорилъ Ульянѣ Moсевнѣ и постоянно забѣгалъ впередъ.

— Я говорю, примѣрный мужчина, толковалъ онъ: — знаю! Ужь будьте въ надеждѣ. Ежели какой титулъ, къ кому съ какимъ обращеніемъ къ чину и званію всякого состоянія относиться, такъ ужь уважитъ! Единственный чиновникъ! По крестьянскимъ дѣламъ служитъ. Вотъ сейчасъ, въ этой улицѣ. Господинъ! обращался онъ къ кому-нибудь встрѣчному: — чиновникъ Вертихвостовъ, въ собственномъ домѣ, гдѣ будутъ находиться? Надо думать — въ этой улицѣ? они въ этой улицѣ проживали…

И вотъ, послѣ многихъ спросовъ, наконецъ, отыскивали они чиновника Вертихвостова въ собственномъ домѣ, жались въ его узенькихъ сѣняхъ, пока Филаретушка освѣдомился о «расположеніи» чиновника на его кухнѣ. Наконецъ, ихъ «допускали». «Проходите, проходите всѣ», приглашалъ Филаретушка въ чиновничью переднюю своихъ земляковъ. «Въ чемъ дѣло?» говорилъ чиновникъ, считая почему-то непремѣнною обязанностію принять строгій видъ. — Проходи сюда! Ульяна Мосевна не смѣло входила въ зальце съ еранями на окнахъ, съ плетеной поломанной мебелью, съ портретомъ начальника и литографіей какого-нибудь архипастыря на стѣнахъ, съ неметенымъ еще поломъ и явными признаками недавняго въ ней присутствія цѣлой оравы ребятишекъ. Чиновникъ въ халатѣ, съ заспанымъ лицомъ неумытый и непричесанный еще, сурово садился около стола, въ пол-оборота къ просителямъ, и снисходительно приготовлялся слушать.

— Вотъ вамъ старушка изложитъ, рекомендовалъ Филаретушка, показывая на Ульяну Мосевну: — она всякаго мужика толковѣе будетъ… Будьте спокойны.

— Въ чемъ дѣло? опять повторилъ сурово чиновникъ.

— А вотъ видите, господинъ, живемъ мы, по нашему дѣдовскому завѣту, по деревенскимъ обычаямъ, сообща, какъ искони положено, начинала степенно Ульина Мосевна, толково выговаривая слова… Долго и обстоятельно льется рѣчь Ульяны Мосевны. Филаретушка изрѣдка вставляетъ въ нее свои замѣчанія. Въ дверяхъ стоитъ высокая, коренастая, добродушная фигура Хипы, плавающаго глазами по потолку и стѣнамъ зальцы. Сзади его, внимательно слѣда за разсказомъ, сердито глядѣла жена его Прасковья, и когда Ульяна Мосевна привставала, чтобъ поклониться чиновнику, Прасковья толкала Хипу въ спину и говорила: «Поклонись!» Хипа спохватывался и отвѣшивалъ низкій поклонъ. Наконецъ, чиновникъ начиналъ зѣвать и вдругъ, недослушавъ и половины, посылалъ ихъ къ другому чиновнику за справкой, бралъ подносимый Ульяной Мосевной рубль и увѣрялъ ихъ, что пріятель его все для нихъ устроить въ лучшемъ видѣ.

Опять бродитъ по сугробнымъ улицамъ города N кучка деревенскаго люда. Опять утѣшаетъ Филаретушка Ульяну Мосевну, что «выше надо подавать! Главнымъ образомъ, выше подавать!» что у него, кромѣ этого чиновника, есть такіе адвокаты, которые въ правительствующій сенатъ не задумаются прописать — и какъ, что и по какой причинѣ". Опять отыскиваютъ крестьяне новаго чиновника «въ собственномъ домѣ», опять начинаетъ обстоятельно выговаривать Ульяна Мосевна: «А вотъ видите, господинъ, живемъ мы по нашему дѣдовскому завѣту, по деревенскимъ обычаямъ, сообща, какъ искони положено»… И снова гуляетъ глазами по стѣнамъ и потолку чиновничьей зальцы добродушный Хипа и снова стукаетъ его въ спину Прасковья и говоритъ: «Поклонись, деревянный!» И снова чиновникъ, принимая рубль, посылаетъ ихъ куда-то за какой-то справкой и снова утѣшаетъ ихъ Филаретушка, «что они безпримѣнно всякую правду отыщутъ», пока, наконецъ, усталые не возвращаются они, при звонѣ къ вечернямъ, на постоялый дворъ Еремѣя Еремѣича Строгаго.

А Строгій, какъ человѣкъ вполнѣ строгихъ правилъ, никогда не упускалъ случая поддержать пріобрѣтенную имъ репутацію. Онъ держался того мнѣнія, что всякій непремѣнно въ чемъ-нибудь да виноватъ, «потому — кто же безъ грѣха?» Выработавъ въ себѣ такія убѣжденія, онъ не любилъ никому «поблажатъ», потому, какъ бы ни считалъ онъ человѣка правымъ, все же находилъ необходимымъ дать ему «острастку».

— Ну, что, бунтовать вздумали? крикнулъ онъ, сидя уже за вечернимъ чаемъ, когда ходаки Волчьяго поселка вошли въ избу и молились въ передній уголъ: — не успѣли дѣда въ яму свалить, а ужь бунтъ зачинать?

— Не мы зачинаемъ, Еремѣй Еремѣичъ, проговорила Улина Мосевна, снимая взмокшую отъ снѣга баранью шубу.

— Мышеядь!.. Вишь, что выдумали — мышеядь! Сами себя поѣдомъ съѣдите! Сами! На мышей-то нечего валить!

— Какіе мыши, Еремѣй Еремѣичъ! Не мыши тутъ… А люди законъ потеряли, на дѣдовскіе завѣты наплевали…

— То то наплевали! не слушая, продолжалъ «задавать острастку» Еремей Еремѣичъ: — большакъ-то, поди, не хуже васъ знаетъ, что хорошо… А тебѣ бы, старуха, грѣхъ молодыхъ-то бунтовать. Тебѣ бы ихъ же надо послушности учитъ, да покорности къ большаку, потому онъ теперь всѣмъ вамъ замѣнитъ отца, надо всѣми вами владыка…

— Позвольте, господинъ купецъ, заволновался Филаретушка.

Но его перебила Прасковья.

— Да намъ что большакъ-то? Да рази большаку-то позволено зорить семью? Отъ кого такіе законы? вдругъ сорвалась она съ лавки и бойко наступала на Еремѣя Еремѣича: — развѣ большаку-то позволено вертѣть всѣми, какъ холопами?..

— Молчать! крикнулъ Строгій и даже ногой пристукнулъ. — Молода еще разговаривать-то!.. Ишь вы набаловались! На мои бы васъ руки!.. Ты чего жену-то не учишь? спросилъ онъ Хипу. — Хипа такъ и озарился улыбкой во все свое широкое лицо.

Ходоки присмирѣли. Только Ульяна Мосевна замѣтила строго: «Выше большака, Еремей Еремѣичъ, совѣтъ да любовь въ семьѣ… А кольми паче, ежели къ намъ чужіе люди привержены. Всѣ мы въ одну житницу хлѣбъ возили, въ одну руку работы поднимали. Всѣ мы своего ищемъ, надо разсудить по справедливости!»

— Это вѣрно, вѣрно! подхватилъ Еремѣй Еремѣичъ, вспомнивъ при словѣ «справедливость» о своей репутаціи: — помоги вамъ Богъ! Придвигайтесь-ка къ столу, да попарьте животъ то! Чай измёрзли, изустали?

— Что ужь говорить! Ежели бы не вѣрилъ, что у Бога правду сыщешь, такъ лучше бы въ гробъ лечь, грустно проговорила Ульяна Мосевна. По лицу ея было замѣтно, что глубокая грусть и скорбь давно уже поселились въ ея душѣ; у другой женщины эта скорбь и грусть навѣрно излилась бы неизсякаемымъ потокомъ слезъ, по Ульяна Мосевна не умѣла плакать. Только на лицо ея все темнѣе и темнѣе ложились суровыя тѣни, только строже и худѣе дѣлалось ея лицо; серьёзные глаза глубже уходили въ глазницы, плотнѣе сжимались сухія старческія губы и меньше было у нея охоты говорить.

— Дѣла! проговорилъ Еремѣй Еремѣичъ. — Въ раззоръ разорятъ, прибавилъ онъ про себя и, крехтя, сталъ одѣваться. Не говоря никому ни слова, натянулъ онъ по уши баранью шапку и вышелъ.

— Только, тётенька, не отчаявайтесь, утѣшалъ Филаретушка Ульяну Мосевну: — этого нельзя-съ, чтобы правды не отыскать. Ежели въ одномъ мѣстѣ не возьметъ, выше надо подавать. Главное дѣло — подавать и до конца стоять! Одно это требуется!

И съ этой вѣрой утомленные ходоки Волчьяго посёлка скоро заснули.

Было уже совсѣмъ темно, когда вышелъ Строгій на улицу. Въ окнахъ домовъ замелькали огни, тусклыми полосами свѣта освѣщая сугробныя улицы. Строгій, что-то ворча себѣ подъ носъ (это была одна изъ тѣхъ привычекъ, которая придавала ему особенно строгій видъ), переходилъ переулокъ за переулкомъ, перебрался черезъ погруженную въ мракъ торговую площадь, по которой рыскали собаки, и, наконецъ, на одномъ изъ угловъ ея, вошелъ въ грязненькій трактиришко, хотя въ немъ и имѣлись «номера для благородныхъ». Строгій протянулъ руку опершемуся локтями на стойку и дремавшему хозяину и спросилъ:

— «Волки у тебя что-ли стоятъ?» Хозяинъ молча кивнулъ головой на билліардную и опять задремалъ. Строгій прошелъ въ билліардную, грязную, тусклую, плохо-освѣщенную висѣвшей съ потолка лампой. На билліардѣ играло человѣкъ пять благородныхъ; одни были въ запачканныхъ мѣломъ визиткахъ, другіе въ однихъ жилеткахъ и глаженныхъ сорочкахъ, на которыхъ особенно выдѣлялись всевозможныхъ сортовъ запонки въ видѣ собачекъ, подковъ, лошадиныхъ головъ и пр. Среди этихъ «благородныхъ», очевидно, юныхъ служителей Ѳемиды, выдѣлялся своимъ казакиномъ, красной, выпущенной за поясъ рубахой и длинной золотой цѣпочкой черезъ шею, розовыми щеками, красивымъ лицомъ и гордой осанкой статной фигуры землевладѣлецъ Коронатъ Львовичъ, «адвокатъ изъ уѣзда», какъ звали его въ городѣ. Видимо онъ былъ съ игравшими на пріятельской ногѣ. Послѣ каждаго удара, онъ весело обнималъ одной рукой кого-нибудь изъ юныхъ служителей Ѳемиды и «отливалъ пулю», приводившую въ восторгъ его пріятелей. Коронатъ Львовичъ считался острякомъ, хотя кромѣ пошлостей никакого остроумія отъ него никто не видалъ. Но ужь почему-то всѣ привыкли смѣяться при его «пуляхъ». Вдоль стѣнъ билліардной сидѣла публика «не благородная», въ сибиркахъ или длинныхъ пиджакахъ; одни изъ нихъ съ видимымъ удовольствіемъ слѣдили за игрой, другіе скучали. Въ числѣ, кажется, послѣднихъ былъ и Петръ. Онъ сидѣлъ, облокотившись на уставленномъ пивными бутылками столъ и, небрежно подбрасывая въ ротъ сухари, съ надмѣннымъ, скучающимъ видомъ слѣдилъ за игроками. На его худомъ лицѣ и въ тонкихъ губахъ, и въ тускло-сверкавшихъ изъ-подлобья глазахъ было замѣтно утомленіе, съ примѣсью какого-то полупрезрѣнія ко всему. Но въ общемъ, вся его фигура, его посадка, такъ и била въ глаза гордымъ сознаніемъ удовлетвореннаго самолюбія. Это было еще болѣе замѣтно, когда, послѣ каждой сыгранной партіи, Коронатъ Львовичъ, обнявъ кого-нибудь изъ юныхъ служителей Ѳемиды (по попадавшимъ въ ихъ разговорахъ фразахъ, нужно думать, что они всѣ были съ университетскимъ образованіемъ), подводилъ ихъ къ столу съ бутылками и весело говорилъ Петру: «Петруша!… Ну-ко, другъ, выпьемъ пивца съ господами юристами!» — Петръ, не измѣняя позы, говорилъ, повертывая голову въ уголъ комнаты: «тятенька, прикажи!» И изъ угла поспѣшно подымалась румяная, широкая, улыбающаяся, съ рыжей большой бородой фигура Ванифантія Мосеича, все время дремавшаго въ благодушномъ самодовольствѣ отъ присутствія среди благородной компаніи. Онъ уже не разъ начиналъ клевать носомъ, но окрикъ Петра постоянно пробуждалъ его. Ванифантій Мосеичъ поспѣшно вскакивалъ, улыбался пріятной улыбкой господамъ юристамъ, спрашивалъ: «пивка что-ли еще?» и отправлялся къ буфету. Очевидно, Ванифантій Мосеичъ начиналъ цивилизоваться — и успѣлъ уже перенять въ городѣ кое-какіе пріемы вѣжливаго обращенія, хотя съ этимъ и не особенно мирилась его деревенская тяжеловатая комплекція.

Передъ приходомъ Строгаго только что произошла вышеописанная сцена. Сегодня Петръ былъ какъ-то еще суровѣе.

— Вотъ, другъ мой, этотъ парень… такая гордая скотина! сказалъ на ухо Коронатъ Львовичъ одному изъ пріятелей, отходя отъ стола съ бутылками: — рекомендую! только диву даёшься, откуда они берутся! Въ прежнее время мы что-то не замѣчали такихъ… Думаю, братецъ, проучить…

— Конечно, оборвать надо! — посовѣтывалъ молодой юристъ.

— Я, другъ мой, по опыту знаю… Наша эманципація только и дала намъ два типа: или мошенникъ, который въ нужное время, лакействуетъ передъ тобой, руки лижетъ, или вотъ такая бестія, которая по душѣ даже не выпьетъ съ тобой! И оба, въ концѣ концовъ, третируютъ тебя, какъ… Нѣтъ, этого, другъ мой, допускать нельзя! Это можетъ развиться, чортъ знаетъ, до какихъ размѣровъ!

— Обрывать надо! рѣшилъ юристъ.

И Ванифантій, и Петръ, при внезапномъ появленіи Строгаго, какъ-будто смутились. Надо сказать, что Строгій былъ кумомъ Ванифантія и крестнымъ отцомъ Петра, котораго онъ крестилъ, когда еще жилъ въ Дергачахъ. Ванифантій всегда побаивался крутого характера Еремѣя Еремѣича, который выражалъ свои мнѣнія прямо въ глаза, а Петръ еще съ малыхъ лѣтъ какъ-то привыкъ уважать его. Ему нравилось въ немъ и прямая грубость, и суровость, и неподатливость въ сношеніяхъ съ мелкой начальнической сошкой, и дѣльный, оборотистый характеръ, и смётка, и то, что всѣ его какъ будто побаивались. Въ Строгомъ именно не было того, что выражалъ Петръ словомъ «фиглярить» и чего онъ такъ не могъ терпѣть. Передъ пріѣздомъ къ отцу, онъ счелъ нужнымъ заѣхать къ Еремѣю Еремѣичу.

— Здорово, сказалъ сердито Строгій и, положивъ руку съ шапкой на столъ, присѣлъ на кончикъ стула.

— Здорово, кумъ! улыбаясь привѣтствовалъ Ванифантій, а Петръ только проговорилъ: «здравствуй»!

— Давно-ли пріѣхали? отрывисто спрашивалъ Строгій, безучастно въ тоже время смотря на игру.

— Да ужь недѣли съ двѣ, поди… Какія у насъ дѣла-то? Дѣла-то какія! А? Слышалъ, чай? горевалъ Ванифантій Мосеичъ.

— Чего у меня не встали? не слушая кума, продолжалъ спрашивать Еремѣй Еремѣичъ.

— По дѣлу такъ требовалось, отвѣчалъ Петръ.

Строгій замолчалъ. Потомъ взглянулъ на рядъ бутылокъ на стокѣ и внимательно посмотрѣлъ на Петра. Онъ хотѣлъ узнать пилъ-ли Петръ или нѣтъ. Что Ванифантій былъ выпивши — онъ въ этомъ не сомнѣвался. Петръ выдержалъ взглядъ крестнаго, не измѣнивъ ни позы, ни выраженія.

— Али вы здѣсь и спите, и ѣдите? опять сурово спросилъ Строгій.

— Какъ можна-а!… Что-ты, кумъ любезный! обидѣлся Ванифантій.

— Мы два нумера снимаемъ одинъ для себя, другой для барина — адвокатомъ при насъ состоитъ… Пойдемъ къ намъ, пригласилъ Петръ.

Пошли въ номеръ, провожаемые, незамѣтно для нихъ, подозрительнымъ взглядомъ Короната Львовича. Номеръ былъ грязненькій, но убранъ съ претензіей на барскую ногу: на окнахъ ситцевыя гардины, съ крупными цвѣтами, шторы; такая-же гардина отдѣляла спальню. Вмѣсто увѣсистаго старомоднаго дивана съ клопами, неизбѣжно являющагося въ номерахъ провинціальныхъ гостинницъ, стояла кушетка, убранная бахромой и плетеные гнутые стулья. На небольшомъ комодѣ стояло два подсвѣчника съ розетками. Надъ нимъ — зеркало въ гнутой рамѣ, но грязное и засиженное мухами. Тѣмъ не менѣе, еслибы кто заглянулъ въ душу Петра, онъ узналъ бы, какъ пріятно щекотала его самолюбіе эта незатѣйливая обстановка. Когда Ванифантій Мосеичъ брался зажигать свѣчи своими корявыми руками, Петръ всегда напоминалъ ему внушительно о розеткахъ. Кровать была одна, хотя съ очень плохимъ, но все же съ байковымъ одѣяломъ и матрацемъ. На ней спалъ Петръ. Онъ ни на минуту не сомнѣвался въ безспорномъ на нее правѣ. Ванифантій Мосеичъ, конечно, нетолько не помышлялъ заявлять ни нее какія нибудь претензіи, но даже на кушетку садился всегда «съ осторожностію», а спалъ около дверей, по-деревенски, на полу, подостлавъ баранью шубу.

Строгій по прежнему угрюмо оглянулъ номеръ и сѣлъ жъ столу.

— Выпить не хочешь-ли? спросилъ Петръ.

— Али денегъ много?.. Не надо! отрѣзалъ Строгій.

— Съ этой прокламаціей денегъ не наживешь… Гляди, послѣднія-то спустишь, недовольно проговорилъ Петръ, садясь по другую сторону стола и нервно поправляя салфетку.

Строгій изъ-подлобья поглядѣлъ на него.

— А чего бунтуете? чего семью зорите? затрубилъ онъ своимъ зычнымъ голосомъ.

— А-ахъ кумъ! выразилъ было искреннее соболѣзнованіе Ванифантій Мосеичь и даже руками взмахнулъ, но Петръ взглянулъ на него, и старикъ не договорилъ.

— Не успѣли дѣда въ яму свалить, а ужь бунты начинать? Чего зорите родныхъ? спрашиваю. А? гремѣлъ Строгій, постукивая рукой по столу, вѣрный своей привычкѣ задавать всѣмъ «острастку»: — кому пользу видите, роднымъ то животы потроша? Самихъ себя съѣдите поѣдомъ! Прахомъ все пустите! Брехачамъ польза — вотъ кому польза будетъ!

На голосъ Строгаго, въ дверяхъ номера, незамѣтно, мелькнула фигура Короната Львовича съ кіемъ въ рукахъ. Петръ не возражалъ; онъ далъ высказаться Еремѣю Еремѣичу и не разъ своимъ взглядомъ заставлялъ молчать отца, который, скорбно покачивая головою, порывался высказать «какую напраслину взводилъ на него любезный кумъ». Наконецъ, когда Строгій успѣлъ ругнуть и «молодыхъ модниковъ, что въ Москвѣ у цирульниковъ волосы подовьютъ — да и носъ къ верху дерутъ», «старую бороду» Ванифантія Мосеича, и, такимъ образомъ истощилъ весь запасъ сильныхъ выраженій для поддержанія репутаціи «человѣка строгихъ правилъ», Петръ обернулся къ нему и заговорилъ ровнымъ, увѣреннымъ голосомъ.

— Мы, крестный, такъ издавна полагали, что человѣкъ ты справедливый, съ головой, всякое къ людямъ отношеніе понимающій, къ невѣжеству и фиглярству строгій, а замѣстъ того… Весьма это удивительно для насъ, что такую отъ умнаго человѣка видимъ необстоятельоость и несправедливость…

— Ну, крикнулъ Строгій: — ты мнѣ объ моихъ-то качествахъ не разсказывай… Я объ своей справедливости давно хорошо извѣстенъ!

— И тѣмъ для насъ удивительнѣе… Мы, можетъ, съ тобой, не въ примѣръ прочимъ, желали бы во всемъ совѣтъ имѣть, отъ твоей разсудительности чѣмъ-нибудь позаимствоваться, а замѣстъ того видимъ, что ты старыхъ бабъ слушаешь предпочтительно умственнымъ людямъ… Весьма это для насъ неожиданно!

— Ну, такъ говори: что у васъ тамъ такое! прикрикнулъ, задѣтый за живое Строгій.

Петръ говорилъ правду: Еремѣй Еремѣичъ Строгій былъ, дѣйствительно, единственный почти человѣкъ съ родины Петра, съ которымъ онъ, не унижая себя, могъ бы снизойти до откровенной «дѣловой бесѣды», до совѣта въ своихъ дѣлахъ. Отца онъ считалъ человѣкомъ «слабымъ» и, понятно, не могъ довѣриться ему вполнѣ; тётку Ульяну онъ хотя и уважалъ, но считалъ «бабой» и если признавалъ въ ней достоинства, то только въ области «бабьяго дѣла». Онъ зналъ, что она ходила за нимъ, вмѣсто матери, какъ за роднымъ сыномъ, зналъ, что она нѣжна, любяща, добра, и за все за это почиталъ ее и былъ ей признателенъ, насколько допускала это его недовѣрчивая, замкнутая натура. Дядья… но дядья были для него именно представителями того добродушнаго, сиволапаго деревенскаго невѣжества и необстоятельности, надъ которой могъ издѣваться послѣдній писарь, которымъ могъ наплевать въ бороду первый проходимецъ, первый хожалый. Онъ, пожалуй, и любилъ ихъ, онъ ни на минуту не переставалъ считать «своими кровными», но себя все-гаки считалъ неизмѣримо выше ихъ умственно. Одинъ Еремѣй Еремѣичъ былъ, по его мнѣнію, мужикъ, съ которымъ можно было говорить «о дѣлахъ» «сурьёзно», зная, что онъ оцѣнитъ «дѣловитость» всякаго человѣка, «по справедливости», не подкупаясь никакими посторонними соображеніями: родственными, сердечными, предразсудочными и другими. Вотъ почему Петръ толково, ясно и вполнѣ передалъ ему планъ той «земельной» операціи, которая такъ давно была уже ихъ «удумана» и осуществить которую онъ явился-было на свою родину. Операція была не особенно сложна: заложить земли Волчьяго поселка, полученную сумму прибавить къ имѣющейся уже суммѣ, накопленной въ Москвѣ, купить на эти деньги продававшіяся съ аукціона два сосѣднія барскія имѣнія — и всѣ пріобрѣтенныя земли «пустить въ коммерческій оборотъ», отдавая въ аренду нуждающимся крестьянамъ. Чѣмъ дальше развивалъ Петръ свой планъ, тѣмъ все больше и больше, незамѣтно для себя, онъ имъ увлекался.

— Это ли зорить называется? время отъ времени обращался онъ къ внимательно и молчаливо слушавшему Строгому: — знаешь ты, какія земли-то вокругъ насъ? — приволье! И все это лежитъ вмертвѣ, впустѣ! А ежели бы Господь далъ собрать ихъ въ однѣ-то руки, къ одному мѣсту — это ли бы раззоренье было? Въ барскомъ бы домѣ всѣ сообща поселились, фундаменты подъ него подвели бы, крыши желѣзомъ вывели, скотные бы дворы открыли… А тамъ, глядишь, малое время погодя, пошли бы по Окѣ наши барки… Сами бы провожать ихъ стали, вплоть до Рыбинска!.. Флаги распустимъ! Каюты съ рѣзьбой! Лоцмана въ кумачныхъ рубахахъ! (надо думать, Петръ зналъ слабую струнку Еремѣя Еремѣича: «человѣкъ строгихъ правилъ», еще во времена дѣтства Петра, любилъ иногда помечтать на эту тэму и часто развивалъ ее на дергачевской улицѣ, въ длинные зимніе вечера, съ замѣчательно соблазнительною опредѣленностью). А дядья бы дома были, каждый при своей части. А тётки на скотномъ дворѣ пусть хозяйничаютъ съ сестренкой. Зятя денежнаго и умственнаго въ домъ введемъ.. Это ли зорить называется? (Глаза Петра какъ будто начали еще глубже уходить въ подлобье и искриться; его охватывало нервное раздраженіе). — А теперь что сдѣлали? Кто зоритъ семью-то? Куда теперь деньги-то идутъ? На аблакатовъ, на барское угощеніе, въ пропой. Да еще унижайся, спину гни, подставляй подъ плевки ликъ крестьянскій, чтобы въ раззоръ не раззорили! Кто же зоритъ-то? Кто въ раздѣлъ-то пошелъ? Собрали дергачевскихъ стариковъ, что изъ ума выжили, и давай распредѣлять родительское достояніе: и тому выдай, и другому выдай, проходимцу какому-то, нивѣсть откуда налетѣвшему, родства непомнящему (Иваномъ Забытымъ недаромъ прозвали) — и тому часть выдай, потому, вишь, по дѣдовскому завѣту — труды его награди… Да съ чего? Въ кровномъ онъ съ нами родствѣ что ли? А дуры бабы — за каждый уполовникъ въ драку. Это ли порядокъ? Кто же зоритъ-то?

Петръ на секунду пріостановился. Строгій молчалъ: «человѣкъ строгихъ правилъ» колебался.

"Поди, раздраженно проговорилъ Петръ: — поди, скажи имъ, кто зоритъ семѣю-то, кто самого себя ѣстъ, счастья своего не понимаетъ!.. А мы ихнему невѣжеству покоряться не станемъ!

— А мы ихнему невѣжеству покоряться не желаемъ! внушительно подхватилъ Ванифантій Мосеичъ и даже сердито, негодуя, поднялся съ стула: — зорить себя и ихъ, по ихнему невѣжеству, мы не допустимъ!.. Я — большакъ! прикрикнулъ онъ (слезящіеся глаза его, впрочемъ, ни мало не желали терять своего весело-добродушнаго выраженія и гармонировать съ его внезапной суровостью). — Пущай нашему уму покорятся!

— А стариковскіе-те распорядки бросить пора… Потому, это — отъ преданія! замѣтилъ Петръ.

— Пущай нашему уму покорятся — мы не обидимъ! твердилъ Ванифантій Мосеичъ, внушительно тыкая своимъ обрубленнымъ по первый суставъ указательнымъ вальцомъ и постоянно поглаживая другой рукой свою широкую бороду. — А земли изъ своихъ рукъ мы не выпустимъ… Пущай послѣ приходятъ, нашему уму покорятся — мы не обидимъ… Самимъ, дуракамъ, сладко будетъ!..

Молчалъ Петръ. Молчалъ, сурово смотря въ полъ, и Еремѣй Еремѣичъ Строгій. Только Ванифантій Мосеичъ расходился и, немного пошатываясь, ходилъ по комнатѣ, неистово скрыпя половицами, да повторялъ, тыкая передъ собой обрубкомъ пальца: «пущай нашему уму покорятся, ежели счастья своего не понимаютъ! Да!.. Пущай нашему уму покорятся!..»

— Дѣла! только и нашелся, опять вздохнувъ, проговорить «справедливый» человѣкъ Еремѣй Еремѣичъ Строгій. Онъ поднялся, молча застегнулъ на крючки подъ бородой кафтанъ, сказалъ: «Прощайте!» и вышелъ.

— Прощай пока, отвѣтилъ Петръ и вскорѣ, вслѣдъ за нимъ, вышелъ въ билліардную. Онъ былъ еще раздраженнѣе, еще суровѣе. Бесѣда съ крестнымъ вызвала въ немъ цѣлую массу воспоминаній: и кропотливую выработку неустанной идеи, «чтобы какъ лучше», которая не покидала его все время пребыванія въ Москвѣ, и цѣлый рядъ мечтаній, осуществленіе которыхъ было имъ такъ строго и опредѣленно «удумано», и мелкую борьбу съ разными неблагопріятными обстоятельствами, и страданія вѣчно уязвляемаго самолюбія, которыя, до поры до времени хоронилъ онъ въ своей душѣ. Все это какъ-то хаотически, неопредѣленно перемѣшивалось съ обстоятельствами данной минуты и раздражало его. Онъ сѣлъ опять къ столу съ пустыми бутылками, не говора ни слова.

— Вотъ что, братъ, Петръ Ванифантьевичъ, подошелъ къ нему Коронатъ Львовичъ: — эдакъ, братъ, нельзя… Ты объ чемъ тамъ со всякими мужиками толкуешь?

— А вамъ что?

— То-то и есть. Дѣло, братъ, ежели вести толкомъ, такъ нечего объ немъ звонить встрѣчному и поперечному. Ты еще этого не понимаешь.

— А я вамъ вотъ что скажу: извольте кушать! Ежели въ бутылкахъ пусто, такъ мы и еще прикажемъ… А насчетъ нашего пониманія разговоръ оставимъ.

— Ты, братъ, я замѣчаю, въ послѣднее время очень заносчивъ сталъ!.. Смотри, братъ, на кого-нибудь не навернись!

— Извольте кушать! Кажись, безъ угощенія не оставляемъ. Вполнѣ довольствуемъ!

И Петръ загремѣлъ бутылками по столу. Коронатъ Львовичъ сверкнулъ было глазами, но удержался и, ничего не сказавъ, отошелъ къ билліарду.

Петръ принялъ прежнюю позу равнодушнаго и надменнаго полупрезрѣнія и, попрежнему, молча, сталъ подкидывать въ ротъ соленые сухари.

— Вотъ, mon cher, какіе у насъ комки-вояжеры въ суконныхъ халатахъ проявляются! съострилъ Коронатъ Львовичъ, подмигнувъ молодымъ юристамъ на Петра. И самъ Коронатъ Львовичъ, и молодые юристы захохотали. Петръ не понялъ, что сказалъ Коронатъ Львовичъ, но онъ чувствовалъ, что смѣялись надъ нимъ. Его глаза съузились и засверкали. Но онъ только закусилъ свой тонкій усъ, не измѣнявъ ни на іоту своей надменной позы.

Еремѣй Еремѣичъ Строгій, возвращаясь домой по темной торговой площади и сугробнымъ улицамъ, что-то ворчалъ себѣ подъ носъ. Онъ былъ недоволенъ; не часто съ нимъ случаясь такія обстоятельства, чтобы онъ не могъ рѣшить чего-нибудь сразу «по-справедливости». Онъ вообще не любилъ головоломныхъ задачъ и привыкъ, худо ли, хорошо ли, рѣшать всѣ вопросы сразу, безъапелляціопно. Но теперь подвернулось именно такое обстоятельство, что онъ принужденъ былъ сконфузиться. Еремѣй Еремѣичъ ощутилъ въ своей душѣ раздвоеніе, а онъ этого не терпѣлъ. Вотъ почему онъ часто и сердито плевалъ, поправляя на головѣ шляпу. Вернувшись домой, онъ еще не пришелъ ни къ какому рѣшенію. Вѣроятнѣе всего, что, заставъ не спавшими ходоковъ Волчьяго Поселка, онъ сорвалъ бы на нихъ сердце, задавъ «острастку», но они спали. На утро Еремѣй Еремѣичъ рѣшился какъ-никакъ помирить обитателей Волчьяго Поселка. Въ этомъ онъ видѣлъ нѣкій душеспасительный подвигъ, и это же льстило его самолюбію, поддерживая пріобрѣтенную имъ репутацію справедливаго и строгихъ правилъ человѣкъ.

Но пока онъ обдумывать, какъ приступить къ этому щекотливому дѣлу, событія не давали себя ждать.

Такъ, разъ брошенъ камень въ тихую зеркальную поверхность воды, все шире и шире раздвигается область волненія, пока не взволнуется вся поверхность. И чѣмъ глубже стояла тишина, чѣмъ невозмутимѣе была эта поверхность, тѣмъ сильнѣе растетъ волненіе.

На третій или на четвертый день по приходѣ въ городъ ходоковъ Волчьяго Поселка, когда, вечеромъ, возвратившись съ базара, Еремѣй Еремѣнчъ хотѣлъ-было окончательно приступить къ душеспасительному дѣлу миротворенія, онъ засталъ въ передней избѣ, гдѣ поселилась Ульяна съ своими спутниками, заштатнаго пономаря Ѳеотимыча. Въ старенькомъ порыжѣломъ и заштопанномъ полукафтанья, съ неизмѣнной сѣдой косичкой на затылкѣ, которой не измѣнялъ онъ во все долгое время своей «заштатной» жизни, Ѳеотимычъ развѣшивалъ на печи свое мокрое одѣяніе и что-то неторопливо разсказывать сидѣвшимъ по лавкамъ Ульянѣ, Хипѣ и Прасковьѣ.

— Ты чего, старикъ, приплелся? окрикнулъ его, входя, Еремѣй Еремѣичъ: — али вамъ всѣмъ перемёрзнуть дорогой хочется? Чего вы старыя-то кости съ Ѳеклушей растревожили?

— Посланецъ, благожелатель, посланецъ! отвѣчалъ Ѳеотилычъ: — для ради души спасенія, всѣмъ потщиться надо…

— Что у васъ тамъ еще?

— Все благополучно, вашими молитвами!.. Вахромей Мосеичъ съ извѣщеніемъ къ Ванифантію Мосеичу послалъ, что, молъ, дочь его Лукерія Ванифантьевна изволила свои родныя мѣста покинуть!

— Какъ такъ?

— Чего-жь больше теперь и ждать! Разъ начни баламутить — за волной дѣло не станетъ… Брось камень-то у одного бережку, а онъ тебѣ волну до другого берега дастъ, сказала Ульяна Мосевна.

— Постой, старуха, прикрикнулъ Строгій: — такъ какъ же это она смѣлость такую взяла? А?

— А такъ, благожелатель: собрала свой коробъ, на могилку къ матери сходила, память дѣда своего почтила, изъ-подъ снѣгу, около избы, родной землицы щепоточку вырыла и въ ладонку зашила, вышла на улицу, да передъ всѣми и говоритъ: «Прощайте, говоритъ, пока… Вотъ, говоритъ, смотрите, что я съ собой беру: это, говоритъ, только приданое мое… Неравно, лихомъ не помянете… А тётонькѣ, говоритъ, Ульянѣ Мосевнѣ, отъ меня земной поклонъ передайте, а обо всемъ прочемъ я ее извѣщу…» Ну, молъ, Господь съ тобой! Ступай!.. Въ тѣ поры Вахромей Мосеичъ съ охоты вернулся. Разсказываемъ ему: «Что-жь, говоритъ, она свое взяла — не чужое унесла.. Поди, говоритъ, Ѳеотимычъ, въ городъ — извѣсти отца». — Вотъ и пошелъ я, благожелатель…

— А въ погоню не посылали?..

— Что за ней гнаться-то? Чай, она не воровка, не своей семья раззорительница, сказала Ульяна Мосевна: — Богъ знаетъ, какъ за наши дѣла наградить.

— Что за ней гнаться! повторилъ Ѳеотимычъ: — не въ нощи ушла, на людскихъ очахъ.

— Говорили отцу-то?

— Нѣтъ еще, благожелатель… Признаться сказать — съ духомъ не соберусь… Нутко, къ нему теперь идтить-то… Только ужь ради души спасенія укрѣплюсь какъ ни то…

— Нну-у! вздохнулъ Еремѣй Еремѣичъ и махнулъ внушительно рукой: — пошла битка въ конъ… Одна бѣда, говорятъ, не ходитъ!..

— Не ходитъ, благожелатель, не ходитъ, поддержалъ и Ѳеотимычъ.

Еремѣй Еремѣичъ оставилъ пока всякую мысль о примиреніи и заказалъ самоваръ.

На слѣдующій день, Ѳеотимычъ, какъ только заблаговѣстили къ ранней обѣднѣ, пошелъ въ церковь, чтобы укрѣпиться «на подвигъ». Дряхлый, полуразрушенный старикъ — онъ трусилъ теперь каждаго окрика. Господу же Богу угодно было наложить на него столь тяжелое бремя, какъ сообщеніе большаку объ уходѣ его дочери. Зналъ Ѳеотимычъ, каковъ бываетъ въ этомъ случаѣ большакъ, а тѣмъ болѣе «испивающій», и заранѣе предчувствовалъ, что неповинно должно обрушиться на его старческую голову за такую вѣсть. У обѣдни онъ усердно помолился, затѣмъ, для приданія себѣ храбрости, понюхалъ дружески табачку изъ тавлинки своего сверстника, церковнаго звонаря (при чемъ они сообщили другъ другу, что имъ «давно бы ужь умрать пора»), и отправился въ нумеръ къ Волкамъ старшему и младшему.

А въ это время Волки, старшій и младшій, сидѣли за самоваромъ, около стола. На столѣ лежали крендели, куски сахара въ синей бумагѣ, соленые огурцы и стояла бутылка водки. Ванифантій Мосеичъ уже былъ румянъ и веселъ. Петръ, по обыкновенію, молчаливъ и сердито сосредоточенъ, несмотря на то, что у нихъ сидѣлъ гость. Гость этотъ былъ московскій молодецъ Макаръ Карпычъ. Макаръ Карпычъ былъ тоже чѣмъ-то не совсѣмъ доволенъ.

— Какая оттяжка вышла, а-а? тянулъ онъ недовольнымъ тономъ, нехотя прикусывая крендель: — проволочисто, весьма проволочисто вышло! Не ожидалъ! Теперь на самые эти разъѣзды сколько времени потеряли!

— Сдѣлай милость, оставь!.. Не грусти!.. Пожалуйста, прошу тебя — не грусти, уговаривалъ его Ванифантій Мосеичъ.

Петръ молчалъ, смотрѣлъ упорно на столъ и тихо барабанилъ, по немъ пальцами.

— Ужь одну усадьбу продали, продолжалъ, не слушая, москвичъ: — конечно! Умные люди ждать не станутъ!

Онъ замолчалъ.

— Мы тоже, кажись, не глупѣе другихъ считались, проворчалъ Петръ.

— Я не про то… А, главное дѣло, въ хозяинѣ у васъ силы весьма недостаточно. Вотъ у насъ, какъ мы, значитъ, уже болѣе къ купечеству привержены, такъ у насъ, бывало, тятенькино слово — законъ, отъ его рѣчей не только-что родная семья, а всѣ домочадцы въ трепетанія находятся… Потому — главенство вполнѣ! Проволочекъ-то этихъ и не бываетъ — вотъ она, комерція-то и идетъ!..

— Не грусти! пожалуйста, прошу тебя, не грусти! опять умолялъ москвича Ванифантій Мосеичъ. — А что ты обо мнѣ сказываешь, такъ это ты ошибаешься… Ты думаешь — вотъ я теперь добръ, такъ и всегда?.. Нѣ-ѣтъ, братъ!.. Спроси ка Петра, какъ, его въ молодости лозьёмъ обучалъ! Да не то, что Петра, я Лушку — и ту, другой разъ, въ пьяномъ часѣ, поднявши подолъ-то, похлестывалъ… Вотъ что! Мы страхъ-то божій не хуже кого другого понимали.

— Надо полагать, не вполнѣ! замѣтилъ москвичъ.

Въ это время вошелъ Ѳеотимычъ и, остановившись у двери, сталъ молиться на большой образъ, съ лампадой висѣвшій въ углу.

— Никакъ Ѳеотимычъ! крикнулъ Ванифантій Мосеичъ: — Ты чего, старикъ, съ печки-то слѣзъ? Али помолиться угодникамъ задумалъ?

— Помолиться, благожелатель! Удостоился отъ отца благочиннаго благословеніе принять.

— Ну-ну! Садись, обогрѣйся кипяточкомъ… Вотъ я тебѣ водочки поднесу… Что у васъ — благополучно ли?..

— Молитвами вашими — живемъ!

— Ну, выпей… Выпей, ничего, не бойся!

Ѳеотимычъ боязливо взялъ дрожащими руками стаканъ и съ пожеланіями выпилъ, крякнулъ, закусилъ, и опять присѣлъ.

— Вахрамей Мосеичъ кланяться приказалъ.

— Ну, пущай бы и не кланялся — убытку бы не было!

— Приказалъ объявить, что дочка ваша Лукерья Ванифантьевна изволила самоохотно отбыть третьягодняшняго числа…

— Чево? — не понялъ Ванифантій Мосеичъ.

— Отбыть, молъ, отбыть изволила.

— Да ты что говоришь?

— Отбыть, молъ, неизвѣстно куда изволила…

— Это Луша-то? Про нее что ли ты?

— Про нее съ, про Лукерью Ванифантьевну, благожелатель!

— Ну?

— Отбыть изволила…

— Какъ отбыть?

Съ каждымъ вопросомъ глаза Ванифантія Мосеича открывались все больше, все упорнѣе всматривались въ лицо Ѳеотимыча, который старался не смотрѣть на него.

— А такъ, благожелатель, началъ медленно выговаривать Ѳеотимычъ: — на могилку къ родительницѣ сходила, память дѣда своего почтила, изъ подъ снѣгу, около избы, родной землицы щепоточку вырыла и въ ладонку зашила, вышла на улицу, вынесла свой коробъ, да всѣмъ и говоритъ: «Вотъ, говоритъ, добрые люди, смотрите что я съ собой беру: это, говоритъ, приданое мое… Не равно лихомъ не помяните! А тятенькѣ…»

— Это, выходитъ, ваша дочка сбѣжала? перебилъ его москвичъ, обратясь къ Ванифантію.

Ванифантій Мосеичъ блуждающими глазами посмотрѣлъ, непонимая вопроса, въ лицо москвича, потомъ на Петра, потомъ на Ѳеотимыча и вдругъ, какъ бы осѣненный сознаніемъ, крикнулъ на Ѳеотимыча: «Ванька Забытый гдѣ?»

— Ушелъ, благожелатель, точно что ушелъ… Надо думать, вмѣстѣ они ушли…

— Голубчики, помогите! вдругъ заревѣлъ Ванифантій Мосеичъ: — обокрали! Дочь родная обокрала! Дочь! причиталъ онъ, между тѣмъ, какъ по бородѣ его и по щекамъ лились слезы.

Но вдругъ онъ вскочилъ, схватилъ въ одну руку шапку, въ другую бараній тулупъ и бросился, одѣваясь на ходу, вонъ. Пробѣжавъ черезъ трактиръ, вызвавъ общее любопытство, спустился подъ темный навѣсъ двора, гдѣ стояли лошади, безсмысленно потолкался около саней и, вдругъ, опять бѣгомъ, волоча по полу тяжелыя полы тулупа, поднялся по вонючей и грязной лѣстницѣ трактира вверхъ и снова вбѣжалъ въ номеръ.

— Поѣдемте со мной!.. Скорѣй поѣдемте! Петръ, одѣвайся! кричалъ онъ: — Дочь родная обокрала!.. Сердце родительское обокрала — вотъ что обидно!.. Одѣвайтесь, говорю!.. Облаву сгонимъ, со дна мора найду…

— Нечего теперь въ полѣ вѣтеръ ловить… Надо бы раньше знать, каково хорошо богадѣльни-то строить, да приживальщиковъ съ вѣтру брать проговорилъ Петръ. — За твое то добро они весьма дадутъ восчувствовать!

— Поѣдемте, говорю, собирайся, кричалъ Ванифантій Мосеичъ, безъ толку хватая пожитки.

— Не зачѣмъ ѣхать, отвѣчалъ Петръ: — образумься лучше.

— Макарушка, родной! бѣги, ступай, хоть до самаго губернатора дойди — поймай ее, излови срамницу! Отдаю ее тебѣ — бери, учи ее, какъ знаешь! говорилъ, все еще плача, Ванифантій Мосеичъ москвичу.

— Не ваше теперича здѣсь, вижу я, дѣло… Извините! сказалъ, поднимаясь, москвичъ.

— Ступай къ архіерею!.. Проси, чтобъ всѣмъ попамъ на-строго приказалъ ихъ, срамниковъ, подъ вѣнецъ не ставить! Бѣги, опоздаешь, Макарушка!.. Бѣги скорѣе!..

— Точно, что отсюдова бѣжать надо… Потому, видно всякихъ прокламацій здѣсь конца краю не видать! пробормоталъ москвичъ, насмѣшливо улыбнувшись, и взялся за шапку.

— Прощенья просимъ… Благодаримъ за угощеніе!. А за свое не взыскиваемъ, сказалъ онъ, иронически раскланиваясь, и пошелъ къ двери.

— Вы куда же, Макаръ Карпычъ? спросилъ въ волненіи Петръ.

— Домой-съ, къ маменькѣ… И такъ весьма проволочисто время убили… Мы ужь лучше съ купцами дѣло поведемъ, проговорилъ москвичъ уже въ корридорѣ между номерами. — Самимъ выходитъ весьма въ убытокъ! заключилъ онъ, натягивая на уши баранью шапку.

Петръ, шедшій было за нимъ, вдругъ понялъ все — остановился и улыбка не то презрѣнія, не то грусти искривила его лицо.

— Что такое у васъ? спросилъ выбѣгая, въ одной ночной рубашкѣ, изъ номера Коронатъ Львовичъ. Волосы у него были растрепаны, красивое лицо заспано и измято, послѣ безсонной ночи и кутежа. Голосъ былъ хриплый и сердитый.

— Такъ, свои дѣла, отвѣчалъ Петръ, все еще стоя въ какой-то нерѣшимости въ корридорѣ.

— Какія дѣла? Что такое? Онъ ушелъ, компаньонъ-то? кивнулъ къ лѣстницѣ Коронатъ Львовичъ.

— Ушелъ…

— Совсѣмъ?.. Что такое вышло?..

— Вполнѣ, значитъ, умственный человѣкъ, проговорилъ Петръ и зло улыбнулся.

— То-то и есть! Онъ, братъ, насъ-то не деретъ, а дѣло понимаетъ! сурово выговорилъ Коронатъ Львовичъ, быстро повернулся къ Петру спиной и, вмѣсто того, чтобы пригласить его, по обыкновенію, къ себѣ, захлопнулъ ему подъ носомъ съ трескомъ дверь.

У Петра зазвенѣло въ ушахъ. Лицо вспыхнуло. Онъ бросился было къ двери, но остановился. Холодное выраженіе вновь похоронило подъ собой ото всѣхъ вспышку уязвленнаго самолюбія.

Между тѣмъ, Ванифантій Мосеичъ, посмотрѣвъ безтолково и ничего не понимая вслѣдъ уходившему москвичу, вдругъ набросился на несчастнаго Ѳеотимыча. Ѳеотимычъ только разводилъ руками да изрѣдка вытиралъ потное лицо, смиренно поднимая на свои плечи не легкія пожеланія, которыя посылалъ Вануфантій и «побиральцамъ», и «крохоборамъ», и «приживальщикамъ», и своимъ братьямъ, и всему населенію поселка вообще. Петръ вошелъ въ это время въ номеръ, равнодушно посмотрѣлъ на стариковъ, взялъ фуражку — и вышелъ опять, не сказавъ ни слова. Очнувшійся Ванифантій оставилъ, наконецъ, Ѳеотимыча и бросился за совѣтомъ «къ своему аблакату», Коронату Львовичу. Коронатъ Львовичъ изъ его беззалабернаго разсказа могъ, наконецъ, сообразить, что уходъ Луши имѣлъ вообще для «дѣла» Волковъ болѣе глубокое значеніе, чѣмъ простая любовная интрига. Онъ догадался, что вмѣстѣ съ нею ушла отъ дѣла половина силы, въ лицѣ капитальнаго москвича. Коронатъ Львовичъ намоталъ это тотчасъ на усъ. Его уже давно тревожила холодная и надменная «повадка» чувствующаго свою силу мужика. Все еще неуспокоившійся Ванифантій «отъ своего аблаката» бросился на постоялый дворъ Строгаго; по пути обогналъ Ѳеотимыча — и не упустилъ случая еще разъ его выругать. На постояломъ дворѣ онъ никого не нашелъ, кромѣ Ѳеклуши. Досталось отъ него и старушкѣ Ѳеклушѣ, и снова досталась только что доплетшемуся до двора Ѳеотимычу. «Ахъ ты, Господи, вотъ напасть! проговорилъ даже Ѳеотимычъ. — Ишь какъ врагъ-то человѣческій наводить»!. Но, чувствуя, что и имъ нужно «терпѣть и нести» крестъ вмѣстѣ съ своими благожелателями, они не ропща принимали окрики расходившагося большака. Не заставъ дома Ульяны, Ванифантій бросился въ палату, гдѣ и встрѣтилъ нашихъ ходоковъ на крыльцѣ суда. Облегчивъ свое горе руганью съ сестрой, братомъ, невѣсткой и даже Филаретушкой, Ванифантій, наконецъ, нашелъ гдѣ-то попутчика въ село Доброе и уѣхалъ одинъ, безъ Петра, производить дознаніе и показывать власть большака въ Волчій посёлокъ.

Мы не будемъ, однако, слѣдить за подвигами огорченнаго отца не будемъ разсказывать, какъ онъ жалостно причитывалъ и пенялъ на людскую неблагодарность среди дергачевскаго міра, какъ онъ роздалъ всѣмъ сестрамъ по сергамъ въ Волчьемъ посёлкѣ, какъ досталось отъ него и Сатиру и солдаткѣ Сиклетеѣ. Всѣ эти подвиги, понятно, только обострили еще болѣе взаимное неудовольствіе обывателей Волчьяго Поселка. Мы лучше прямо перейдемъ къ разсказу о томъ, чѣмъ кончилась эта «исторія одного поселка».

Прошло не мало дней, недѣль и даже мѣсяцевъ прежде, чѣмъ рѣшилось «дѣло о раздѣлѣ общаго имущества крестьянъ собственниковъ братьевъ Волковъ». Не одинъ разъ «обѣ стороны», выражаясь судейскимъ языкомъ, уѣзжали изъ города опять къ себѣ домой, снова пріѣзжали, возвращались опять; и опять останавливались ходоки — у Еремѣя Еремѣича Строгаго, а «умственные крестьяне съ своимъ аблакатомъ» въ трактирѣ съ «нумерами для гг. благородныхъ». Впрочемъ, здѣсь слѣдуетъ замѣтить, что Петръ, послѣ того, какъ оставилъ ихъ москвичъ, а отецъ уѣхалъ по дѣлу дочери въ село, тотчасъ же перемѣстился изъ своего номера въ болѣе скромный, уже безъ гардинъ и розетокъ, въ темный, съ окномъ на грязный дворъ, съ диваномъ, наполненнымъ клопами; вообще, онъ значительно сократилъ свой бюджетъ, такъ какъ скопленная имъ въ Москвѣ сумма быстро истощалась на тяжбу. Но еще болѣе сокращались рессурсы ходоковъ, съ Ульяной Мосевной во главѣ. Много разъ уже кожаная мошна, висѣвшая на груди Ульяны Моеевны, изсякала до послѣдняго гроша, снова наполнялась, благодаря постепенно вывозимой изъ поселка живности и спускаемой на городскомъ базарѣ, и снова изсякала. Было спущено въ городѣ уже все, хто имѣлось цѣннаго у братьевъ и у самой Ульяны. Въ послѣдній разъ были запроданы въ городѣ синія суконныя сибирки Хипы и Вахромѣя и старинный, шитый парчей сарафанъ самой Ульяны Мосевны. Знакомые Филаретушки «единственные въ мірѣ чиновники и адвокаты, происшедшіе вдосталь всякіе титулы» и даже незадумывавшіеся писать въ правительствующій сенатъ, оказались, во-первыхъ, далеко не такъ шустрыми, а, во-вторыхъ, далеко не такъ добросовѣстными, какими считалъ ихъ отзывчивый, душевный Филаретушка. Чѣмъ больше истощался достатокъ, тѣмъ Прасковья становилась злѣе и сердитѣе, тѣмъ больше ругала и Хипу, и всѣхъ и вся, да и самъ Хипа начиналъ выходить изъ себя и тяготиться своимъ безмолвнымъ содѣйствіемъ и сопутствіемъ Ульянѣ Moсевнѣ. Отъ бездѣлья и городской жизни, имъ привыкъ даже запивать.

Еремѣй Еремѣичъ Строгій, послѣ неудавшейся попытки къ примиренію, на которую онъ все-таки рискнулъ было для очищенія совѣсти, теперь обратилъ свои строгія реплики на «всеобщее раззореніе» и самояденіе, которому подвергали себя обѣ стороны разлагающейся семьи. Онъ приходилъ въ чрезвычайное раздраженіе при одной мысли — сколько денегъ прахомъ пошло на «крапивное сѣмя» (этимъ именемъ онъ продолжалъ называть и адвокатовъ, нисколько не смущаясь ихъ болѣе прогрессивнымъ значеніемъ, чѣмъ бывшіе подъячіе). И при этомъ, человѣкъ строгихъ правилъ одинаково соболѣзновалъ какъ о той, такъ о другой половинѣ семьи Волковъ.

Время шло. Наступала весна. Въ послѣдній разъ проѣхали на саняхъ въ городъ, и то съ трудомъ, ходоки Волчьяго Поселка. Хмуры, раздражительны и молчаливо-суровы были они теперь. Давно уже сошла съ ихъ лица доброта, наивность и ласковая улыбка, воспитанныя среди мирной, безхитростной жизни деревенскаго достатка. Истомленные заботами, непрестанной мыслью о будущемъ, о грозящей страшной нуждѣ, ѣхали они въ города, съ тщетной надеждой услыхать, наконецъ, рѣшеніе своей судьбы.

И судьба Волчьяго Поселка скоро была рѣшена. Двѣ трети пахатной земли (въ нее входила, преимущественно, земля, которая была въ пользованіи дергачовской общины), была присуждена младшимъ братьямъ, но рощи, третья часть пашни и вся Корявинская пустошь, поступили въ вѣчное и нерушимое владѣніе большака, старшаго брата. Впрочемъ, здѣсь считаю нужнымъ замѣтить, во избѣжаніе могущихъ быть недоразумѣній, что, внося, вскорѣ по своемъ прибытіи въ Волчій Поселокъ, деньги за Корявинскую пустошь, во избѣжаніе тяжбы съ барыней, Петръ вовсе не имѣлъ тогда въ виду пріобрѣсть эту пустошь въ свою исключительную пользу: онъ дѣлалъ это для блага всей семьи. И только уже впослѣдствіи, когда оказался неизбѣжнымъ раздѣлъ и Петръ крѣпко всталъ на принципѣ: «пущай нашему уму покорятся — мы не обидимъ», только тогда сдѣлалось такъ, что документы на владѣніе пустошью очень пригодились и для той операціи, о которой онъ мечталъ…

Когда сдѣлалось извѣстнымъ рѣшеніе, Филаретушка вознегодовалъ. — Подавать надо! Выше надо подавать! Какъ такъ? Нечему? По какой причинѣ денной грабежъ допускать? Подавать! главнымъ образомъ, подавать выше надо! волновался онъ. Ульяна Мосевна, Хипа и Прасковья стояли въ недоумѣніи, посматривая на Филаретушку и въ нерѣшимости молчали. — Выше надо подавать!.. Намъ еще права предоставлены! продолжалъ волноваться Филаретушка. Они не сомнѣвались въ его личной сердечной добротѣ, но круто чувствовали оскудѣніе своихъ достатковъ, чувствовали, что они уже дотянули до послѣднихъ кишекъ.

— Пускай подавятся! рѣшила сердито Прасковья: — на награбленное добро не разживутся… Встанетъ оно имъ поперегъ горла, да и дѣтямъ то ихнимъ не разъ чужая корка поперхнется! кляла она вслухъ на судейскомъ крыльцѣ своихъ родственниковъ.

— Молитесь, глупые, молитесь, что еще совсѣмъ не разорились! строго выговаривалъ Еремѣй Еремѣичъ: — что еще не совсѣмъ васъ мышь съѣла!

Ульяна Мосевна не говорила уже теперь почти совсѣмъ.

Съ тѣмъ и уѣхали изъ города ходоки Волчьяго Поселка, неся съ собой скорбный приговоръ его былому патріархальному существованію.

Петръ былъ еще очень молодъ. Только что оконченное «дѣло» было первымъ дѣломъ въ его житейской практикѣ, и вотъ почему, несмотря на то, что результаты далеко не соотвѣтствовали задуманному плану, онъ былъ въ глубинѣ души доволенъ, какъ ребенокъ. Онъ чувствовалъ теперь себя человѣкомъ, въ рукахъ котораго и вліяніе, и сила, и, можетъ быть, скорое богатство. Вначалѣ, когда только-что былъ «удуманъ» планъ земельной операціи, онъ, какъ извѣстно, лично стушовывался, такъ какъ операція эта предполагалась быть общимъ дѣломъ всей семьи Волковъ. Но теперь, обстоятельства неожиданно повернули дѣло иначе. Хотя и уменьшились объемы операціи, но за то личное значеніе и сила Петра возросли до того, что онъ могъ отъ себя устроить счастіе своихъ родныхъ. Его болѣзненно развитому самолюбію это говорило очень много. Но вмѣстѣ съ тѣмъ, душа Петра была взволнована и возмущена. Его молодая, неокрѣпшая натура еще не мирилась съ такими шуллерскими передержками въ человѣческихъ отношеніяхъ, которыя, съ такой откровенной наглостью, могли продѣлывать опытные практики, какъ Коронатъ Львовичъ и москвичъ. Несмотря на то, что Петръ уже достаточно вышколилъ свою подвижную физіономію, чтобы скрывать на глубинѣ всякую душевную тревогу, но заглушать и убивать въ себѣ тотчасъ же всякую возможность этихъ душевныхъ тревогъ онъ еще не умѣлъ. Послѣ сцены съ москвичемъ, онъ долго волновался и не успокоился еще и теперь.

Коронатъ же Львовичъ, какъ человѣкъ опытный, смотрѣлъ на дѣло трезвѣе: онъ видѣлъ, что предполагавшаяся операція далеко не удалась, что выигрышъ Петра, въ сущности, былъ очень невеликъ и что разсчитывать было не на что. Коронатъ Львовичъ былъ уже давно недоволенъ Петромъ, а теперь и вовсе не желалъ съ нимъ стѣсняться.

На другой день послѣ рѣшенія, Петръ дѣлалъ въ трактирѣ «спрыски». Народу набралось на даровое угощеніе не мало. Приходили личности, едва извѣстныя Петру, и поздравляли его съ Ванифантіемъ Мосеичемъ. Были тутъ и судейскіе чиновники, и городскіе мѣщане, и пьянчужки изъ села Добраго, и писаря изъ добросельской волости, и даже затесались, какими-то судьбами, два бродячіе пьяные дергачевца, которые, съ самыми нѣжными и ласковыми улыбками увѣряли и Петра, и Ванифантія, что дергачевскій міръ, по первому ихъ слову, всякое имъ уваженіе предоставитъ. Всѣ, кстати, ругали и Ульяну, и младшихъ братьевъ Волковъ. Почтенная публика давала полное удовлетвореніе надменному тщеславію молодого «умственнаго» мужика. Гордый, серьёзный и суровый, съ обычной презрительной улыбкой, сидѣлъ онъ посерединѣ передъ столомъ, уставленнымъ бутылками и закусками, и равнодушно слушалъ пьяныя увѣренія въ дружбѣ.

Подвыпившій Ванифантій Мосеичъ давно уже, кажется, забылъ свое отцовское горе — и румяный, улыбающійся плавалъ по залѣ трактира и съ истиннымъ русскимъ радушіемъ подчивалъ гостей. Но Петръ еще не былъ вполнѣ доволенъ. Онъ ждалъ Еремѣя Еремѣича и Короната Львовича. Пришелъ Еремѣй Еремѣичъ Строгій, «изъ любопытства единственно», какъ заявилъ онъ; не выпуская изъ рукъ шапки, посидѣлъ рядомъ съ Петромъ, помолчалъ, посмотрѣлъ на собравшуюся публику, поворчалъ на Ванифантія и скоро ушелъ. Вслѣдъ за нимъ явился и Коронатъ Львовичъ, какъ-то особенно нагло выступая. Онъ былъ пьянъ; лицо у него обрюзгло, глаза заплыли послѣ цѣлой недѣли кутежей.

— Ну, что, братецъ, обратился онъ прямо къ Петру, разваливаясь на диванъ: — доволенъ? Будешь мнѣ благодаренъ?

— Кажется, мы расквитались… Сколько слѣдуетъ оплатили… Намъ съ вами не ребятъ крестить, надменно отпарировалъ Петръ.

— Что такое ты говоришь?

— А вотъ не желаете ли поздравиться… сверхъ, значитъ, всего прочаго, что вамъ за аблакатскіе труды уплачено отъ насъ…

— А я, братецъ мой, неоднократно тебѣ замѣчалъ, что ты слишкомъ забываешься… Ты, кажется, забылъ, что я — дворянинъ? поднялся Коронатъ Львовичъ на диванѣ и грозно сверкнулъ глазами на Петра.

— Точно-что… Однако, кажись, мы болѣе отъ васъ не въ зависимости… Наплевались въ ликъ-то крестьянскій весьма достаточно…

— Ты — мужикъ! загремѣлъ Коронатъ Львовичъ: — ты въ умственной отъ меня зависимости! Въ умственной! Слышишь?

— Пустое это дѣло-съ, перебилъ его Петръ: — аблокаты-то нынче всякіе есть… Извольте-ка лучше поздравить съ окончаніемъ дѣла… А что насчетъ умственности — такъ это еще Богу извѣстно!

— Мальчишка! Хамъ! заревѣлъ уже вскакивая совсѣмъ Коронатъ Львовичъ, весь побагровѣвъ: — и ты смѣешь… Да я тебя…

И кулакъ Короната Львовича сдѣлалъ внушительную дугу въ воздухѣ.

Петръ вскочилъ, его глаза засверкали и еще глубже ушли въ глазницы. Мгновенно въ его воображеніи мелькнула какая-то давно забытая, но очень похожая сцена въ Москвѣ… Петръ задрожалъ, какъ въ лихорадкѣ.

— Бей его!.. крикнулъ онъ, бросаясь съ сжатыми кулаками.

Пьяные гости повскакали съ мѣстъ. Коронатъ Львовичъ, никогда не разсчитывавшій на подобный оборотъ, какъ ни былъ пьянъ, но сообразилъ, что онъ тутъ одинъ…

Два дня спустя послѣ этой сцены, въ Волчьемъ Поселкѣ, въ кельѣ Ульяны Моеевны, утромъ собрались братья Вахромѣй и Хипа, ихъ жены, Прасковья и Ѳеодосья, Ѳеотимычъ и Ѳеклуша. Возвратившійся только-что изъ Дергачей Вахромѣй Мосеичъ передавалъ результаты своихъ переговоровъ съ дергачевцами о переселеніи младшихъ братьевъ Волковъ снова въ родную деревню. Дергачевцы уступили имъ подъ усадьбы небольшія клочки земли съ краю деревни, въ обмѣнъ за двойные участки пахатной земли въ поляхъ, доставшихся по раздѣлу братьямъ.

— Торопиться надо… Пора ужь съ этого непутнаго мѣста тронуться… Вишь, какъ его нечистая сила охватила! говорилъ Вахромѣй Мосеичъ: — совсѣмъ загубитъ, со свѣту сживетъ…

— Сглазили, родные! сглазили райское мѣстечко! горевала Ѳеклуша.

— Такъ что-жь?.. Ежели пущаютъ, такъ и слава тебѣ, Господи: выбирайтесь по-легоньку, сказала Ульяна Мосевна.

— Пора!.. Чтобы до работъ-то хоть срубы крышей покрыть!.. Чтобы хоть дождемъ лѣтомъ не мочило…

— Эка сила рухнула! шепталъ Ѳеотимычъ.

Пока разговаривали собесѣдники, въ поселокъ въѣхалъ Петръ. Онъ былъ одинъ. Отца онъ оставилъ въ городѣ, пока не выправить нужныя бумаги. Петръ подъѣхалъ къ своей избѣ. Она была заперта и пуста. Привязавъ лошадь въ кольцу калитки, онъ пошелъ къ кельѣ Ульяны Моеевны. За разговоромъ, никто не слыхалъ, какъ онъ пріѣхалъ. Когда Петръ отворилъ дверь, вдругъ всѣ вздрогнули и перемѣнились въ лицѣ. Петръ молча и истово помолился передъ образомъ, затѣмъ въ три пріема низко поклонился роднымъ. Никто не шелохнулся, и только Ѳеклуша три раза тихонько сплюнула въ сторону, да Ульяна Мосевна перекрестилась.

— Богъ въ помочь! проговорилъ Петръ.

Никто не отвѣчалъ, только опять одна Ульяна Мосевна проговорила тихо: «Благодаримъ… Милости просимъ! Садись!»

Петръ прошелъ къ столу и сѣлъ около него.

Всѣ отодвинулись къ угламъ избы и молчали.

— Весьма для насъ было это неожиданно, началъ слегка дрожавшимъ голосомъ Петръ, постукивая, въ волненіи, пальцами о доску стола и смотря на дверь: — весьма неожиданно, что мы вообще о томъ всю жизнь свою помышляли, чтобы какъ всѣмъ намъ лучше пріустроиться, а замѣстъ того… отъ нашего невѣжества… самихъ себя въ раззоренье привели…

Петръ остановился.

— Не отъ невѣжества это, а отъ грѣха, отъ врага рода человѣческаго, замѣтила Ульяна Мосевна.

Вахромѣй закурилъ трубку, отворилъ окно и, облокотившись на него, сталъ выпускать тонкія струйки дыма.

— Но, какъ это дѣло, значитъ, выходитъ поконченное, увѣреннѣе продолжалъ Петръ: — то объ немъ и панафиды пѣть нечего. А къ тому я говорю, что и теперь, ежели умственно дѣло взять, можно еще къ наилучшему все пріустроить. Мы съ тятенькой такъ порѣшили: оставаться всѣмъ намъ здѣсь на прежнемъ положеніи, и работы вести сообща, и операцію земельную тожь сообща произвести. Вы нашему уму покоритесь, а мы васъ не обидимъ. Земли ваши при васъ останутся, а наши при насъ: никому, значитъ, необидно, а въ то жь время сообща о томъ будемъ стараться, чтобы какъ всѣмъ лучше… Какъ ты, тётенька, объ этомъ скажешь?

— Мое дѣло, Петрушенька, тутъ сторона. Я и хлопотала не за себя, а за сиротъ. Чего мнѣ надо? Мнѣ ничего не надо… Я на свой вѣкъ отъ трудовъ прокормлюсь! сказала Ульяна Мосевна: — Вотъ, дядьевъ спрашивай, ихъ бы совѣта тебѣ давно принять надо…

— Наши дядья туги насчетъ этого. Кабы они умственнаго дѣла касались, такъ столь большой скорби для насъ не произошло бы. Вотъ что я вамъ скажу. Такъ вамъ бы поосудить ихъ не мѣшало, заказать бы имъ семьи-то свои зорить, да отъ вѣрнаго счастья отказываться, ежели у нихъ своего ума-понятія нѣтъ…

— Убью! вдругъ закричалъ Хипа, и съ своими страшными, извѣстными на всѣхъ дергачевскихъ бояхъ, кулаками подскочилъ къ Петру.

Петръ поблѣднѣлъ, но не струсилъ. Онъ не былъ трусъ вообще. Ѳедосья и Ульяна схватили за руки Хипу, безумно поводившаго глазами, и усадили его, между собой, на лавку.

— Мало вамъ? Мало еще! сорвалась съ лавки, вслѣдъ за мужемъ, Прасковья: — мало вы родной-то крови выпили? Чего вы еще захотѣли? Али еще нечистая сила не улеглась въ васъ? Али еще вы своими прелестями мало соблазнили, да крови выпили?.. Будьте вы прокляты!.. прокляты!.. прокляты!..

— Паша… Паша! удерживала за подолъ сарафана Ульяна Мосевна расходившуюся невѣстку.

— Вы у кого хлѣбъ то отняли? А? Не у насъ, не у дядьевъ — нѣтъ! Нечистая ваша сила изъ дѣточекъ нашихъ кровь пила! Кровь! Подавитесь вы грабленнымъ кускомъ! Провалитесь вы въ вашемъ поселкѣ! Богъ отъ него отступился! Ребячьи душеньки его прокляли! Мы и дня здѣсь не останемся, на этой землѣ проклятой!.. Не то что на ваши умственныя прелести польститься! Мы по-міру лучше пойдемъ, лучше дергачевскому міру въ ноги поклонимся…

Такъ сыпала безостановочно, задыхаясь, махая руками, освирѣпѣвшая Прасковья, не давая никому выговорить слова. Наконецъ, Ульянѣ Мосевнѣ кое-какъ удалось ее угомонить.

— Не желаете, выходитъ? спросилъ Петръ, послѣ того, какъ въ избѣ настала тишина: — Коли такъ — съ Богомъ! рѣшилъ онъ, вставая въ сильномъ волненіи: — съ Богомъ! А на насъ вину класть нечего! Берите на себя! Подите, поживите съ дергачевцами, коли вамъ мало въ ликъ-то крестьянскій плевали, коли мало на горбахъ-то у васъ ѣздили кулаки да приказные, коли надо надъ вашей душой Коронашки издѣвокъ дѣлали! Попробуйте, попробуйте кабалы-то! Авось на міру драть будутъ… Остальныхъ коровъ продавать… Старшины въ правленіи за лохмотки трепать, становые за бороды трясти… Испробуйте!.. Только на насъ вины не валите! Умственный человѣкъ о томъ думаетъ, чтобы какъ лучше, а дуракамъ, выходитъ, законъ не писанъ! закончилъ Петръ, въ нервномъ раздраженіи застегивая воротъ кафтана. Онъ плотно надѣлъ на голову фуражку и вышелъ…

— Будьте вы прокляты! кровопійцы! крикнула ему вслѣдъ Прасковья, опять сорвавшись съ лавки, и долго еще неслись за Петромъ изъ оконъ кельи Ульяны Мосевны проклятія Прасковьи, пока не успокоили ее бабы.

Петръ задами вошелъ въ свою избу.

Когда же, черезъ полчаса, онъ вышелъ оттуда и сѣлъ на лошадь, то услыхалъ, какъ желѣзные ломы ударяли уже въ крышу избы Вахромѣя. На крышѣ стояли Хипа, Вахромѣй и Сатиръ и рушили совсѣмъ пошатнувшіеся дѣдовскіе устои.

Петръ молча проѣхалъ мимо ихъ въ село Доброе, чтобы кое съ кѣмъ осмотрѣть еще не проданную барскую усадьбу.

Чуть забрежжилось слѣдующее утро, какъ отъ Волчьяго Поселка, по направленію къ Дергачамъ, снова потянулись возы бревенъ, и попрежнему шутили помогавшіе молодымъ братьямъ Волкамъ дергачевцы: «Опять, значитъ, въ крестьянское сословіе! Такъ-то оно лучше! Грѣха меньше! Пущай ужъ умные мужики помѣщиками живутъ! А мы и такъ, по своей простотѣ, вѣкъ дотянемъ!» «Поселяйтесь, поселяйтесь! покрикивалъ староста Макридій Сафронычъ, когда братья Волки клали первые вѣнцы: — Селитесь!.. Мы съ вами всегда въ дружбѣ были, одни отъ другихъ не отбивались! Селитесь съ Господомъ! говорилъ онъ, поглаживая бороду, какъ нѣкогда дѣдъ Мосей, кладя первые устои своего поселка. А пущай тамъ, кто умнѣе, новые устои ставятъ! Ну, что Сатиръ Иванычъ, и ты опять къ намъ!.. Вотъ оно что значитъ произволеніе-то Божіе! Отъ него не уйдешь».

И дергачевцы подсмѣивались, вслѣдъ за своимъ неизмѣннымъ старостой, надъ Сатиромъ.

Только Сатиръ былъ суровъ и угрюмо молчалъ.

Здѣсь кончается исторія одного поселка, но не исторія нашихъ героевъ. Мы еще встрѣтимся съ ними въ новыхъ условіяхъ и при иныхъ обстоятельствахъ жизни. Можетъ быть, намъ удастся тогда разъяснить то, что осталось еще недосказаннаго въ первой половинѣ нашего труда.

Н. Златовратскій.

"Отечественныя Записки", №№ 5, 10, 12, 1878

↑ Фактъ существованія въ нѣкоторыхъ крестьянскихъ общинахъ «отвѣтныхъ земель» на случай разрѣшенія мірскихъ задачъ, подобныхъ приведеннымъ нами, между прочимъ, съ особенною убѣдительностію доказанъ недавно однимъ начинающимъ писателемъ и изслѣдователемъ народнаго быта, г. Харламовымъ, въ небольшой, но интересной статьѣ «Факты общиннаго владѣнія» («Московское Обозрѣніе, № 1, 1878 г.»). Авторъ.

[1] Фактъ существованія въ нѣкоторыхъ крестьянскихъ общинахъ «отвѣтныхъ земель» на случай разрѣшенія мірскихъ задачъ, подобныхъ приведеннымъ нами, между прочимъ, съ особенною убѣдительностію доказанъ недавно однимъ начинающимъ писателемъ и изслѣдователемъ народнаго быта, г. Харламовымъ, въ небольшой, но интересной статьѣ «Факты общиннаго владѣнія» («Московское Обозрѣніе, № 1, 1878 г.»). Авторъ.

[1]

Устои (Златовратский)/ОЗ 1878 (ДО)

УСТОИ.

Исторія одного поселка.

ГЛАВА I. Какъ онъ народился.

ГЛАВА II. Какъ въ немъ жили.

Глава третья. Новые люди.

Глава четвертая. Раздѣлъ.

ГЛАВА I.
Какъ онъ народился.

ГЛАВА II.
Какъ въ немъ жили.

Глава третья.
Новые люди.

Глава четвертая.
Раздѣлъ.