УСТАЛЫЕ ЛЮДИ
правитьДрузья — плохая порода. Они на то лишь и годны, чтобы у васъ обѣдать, да стоять, повѣсивъ головы, передъ вашей могилой. Послѣднее исполняютъ они всего охотнѣе. «Наконецъ-то мы отъ него избавились!» думаютъ они среди вздоховъ, и въ радости своей способны даже собрать по подпискѣ кронъ 200 въ пользу вдовы.
Такъ (приблизительно) говорилъ я адвокату Іонатану, сидя съ нимъ послѣ обѣда за бургундскимъ (настоящимъ бургундскимъ, — у этого малаго есть-таки сношенія!) и онъ, по обычаю своему, принялся читать мнѣ мораль.
— Самолюбивые люди устраиваются такъ, чтобы не нуждаться въ друзьяхъ, — сказалъ онъ.
— Ну, я то во всякомъ случаѣ всегда нуждался въ нихъ, — замѣтилъ я, — да, можетъ статься, былъ-бы радъ воспользоваться ими и въ настоящую минуту, но… съ ними то же, что съ полицейскими, когда они нужны… Не разъ уже дивился я, куда это они дѣваются?
Георгъ Іонатанъ погладилъ свои усы и заговорилъ, слегка намекая на мою нарождающуюся луну:
— Спросите-ка лучше, другъ мой, куда дѣваются волосы на вашей головѣ? Они просто-на-просто выпадаютъ одинъ за другимъ. Вы этого и не замѣчаете, пока въ одинъ прекрасный день не откроете, что вамъ, пора начать носить парикъ или же организовать карточный клубъ.
— Да, да, они отпадаютъ. Или, лучше сказать «проростаешь сквозь нихъ», отряхаешь ихъ съ себя по мѣрѣ того, какъ растешь. Знаетъ. Богъ, по временамъ я чувствую въ нихъ сильный недостатокъ, но если бы мнѣ и удалось вернуть ихъ, я все равно не захотѣлъ бы прибѣгнуть къ нимъ. Встрѣтясь случайно съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ, я только и нахожусь сказать, что «не зайдемъ-ли къ Ингебрету выпить абсинту»? И сидимъ мы у Ингебрета съ часъ времени, толкуемъ о погодѣ, о вѣтрѣ, да о послѣднемъ скандалѣ, и чувствуется, точно между нами образуется какая-то пустота. Просидѣвъ такъ около часу и проморозившись въ этомъ чувствѣ, мы встаемъ и говоримъ другъ другу съ нѣкоторымъ облегченіемъ: «Прощай, старина, Господь съ тобою!»
Дружба есть тончайшій видъ эгоизма, — гораздо тоньше, напримѣръ, любви: тутъ люди прямо стремятся поглотить другъ друга, хотя бы только духовнымъ образомъ. Тѣмъ не менѣе, дѣло кончается тѣмъ, что, пожравъ другъ друга, они бросаютъ остатки въ мусорную кучу. Оглядываясь назадъ, я вижу много обглоданныхъ остововъ, брошенныхъ мною на различныхъ стадіяхъ моего жизненнаго пути. Думаю, что и самъ я валяюсь обглоданнымъ во многихъ-таки мусорныхъ кучахъ.
Настоящихъ друзей человѣкъ имѣетъ только въ лѣта зеленой молодости, до встрѣчи со своею первою любовницею. Ну, допустимъ, даже до встрѣчи со второю, потому что первая представляетъ еще столько интереса, что необходимо имѣть кого-нибудь, съ кѣмъ бы можно было говорить о ней и о своихъ замѣчательныхъ способностяхъ въ Донъ-Жуановскомъ родѣ. Но едва только перешагнешь за двадцать лѣтъ, какъ начинаешь выростать изъ нихъ, начинаешь пріобрѣтать угловатость и черствость, и тутъ-то начинаются эти диссонансы между друзьями, которые приводятъ къ разрыву или разлукѣ. Во всякомъ случаѣ, для человѣка въ 38 лѣтъ уже не существуетъ друга, передъ которымъ можно было бы излить свое любовное горе.
Вмѣсто того, чтобы молчать, кивать и понимать, они говорятъ: «ха-ха! вотъ ерунда! Какая-то дѣтская исторія! Не вздумай, пожалуйста, впасть изъ-за этого въ чахотку!» Или-же васъ прерываютъ и разсказываютъ вамъ свое собственное игривое похожденіе, — исторію изъ совсѣмъ другого этажа, Наконецъ, просто уклоняются отъ разговора какою-нибудь парой ничего не значащихъ словъ, и продолжаютъ: а кстати, о другомъ: что скажешь ты о министерствѣ Сведрупа?
— Охъ!…
— ..Тс!… шаги на лѣстницѣ…
— Глупости!… Еще стаканчикъ, и — въ постель!
…Георгъ Іонатанъ — интеллигентный товарищъ и спокойный малый; онъ мнѣ нравится. Что же касается до откровенности?… Какъ бы не такъ! Его холодная, «англійская» мина вовсе не предрасполагаетъ къ этому, и онъ совсѣмъ не интересуется единичными случаями. Для него каждая любовная исторія превращается въ «общественный вопросъ»: Когда женщины станутъ болѣе интеллигентны… когда онѣ научатся понимать, что имъ дана только одна жизнь и въ этой единственной жизни одна только молодость… Но мнѣ-то отъ этого вѣдь не легче. Вѣдь она же не была такъ интеллигентна, и въ результатѣ я теперь хожу и вздыхаю; ничего нѣтъ для меня столь убійственно безразличнаго, какъ вопросъ о томъ, что будутъ дѣлать или думать «женщины» въ будущемъ столѣтіи.
Я скорблю за себя, за нее, за весь міръ. Эта коротенькая, смѣшная исторія, которая даже вовсе не была никакой исторіей, положительно выбила изъ колеи все мое существованіе. Я былъ тѣмъ самыми, «самолюбивымъ», помирившимся со своею участью человѣкомъ, — точь-въ-точь по рецепту Георга Іонатана; но нужно было только случиться этому, — и «примиренія» какъ не бывало.
Это «примиреніе» была чистая ерунда. До тридцатаго года своей жизни можно еще жить, утѣшаясь и успокаиваясь на томъ, что въ будущемъ люди будутъ же, наконецъ, счастливы, но когда приближаешься уже къ сорока годамъ, какой-то голосъ внутри тебя начинаетъ говорить все громче и громче: «ты, ты, ты-то самъ долженъ же былъ жить!…»
Я — какой-то одинокій звукъ, какая-то простая, бѣдная мелодія, которая требуетъ, требуетъ себѣ гармоніи. Мое психическое музыкальное ухо страдаетъ до безумія, всегда и вѣчно слыша эту одинокую, жидкую, однообразную ноту, звучащую въ пустынной атмосферѣ существованія… Она была моей гармоніей, къ сожалѣнію, не полной, не довольно чистой… И теперь эта одинокая нота звучитъ въ пустынѣ моего существованія еще большимъ одиночествомъ, еще большею грустью и заброшенностью…
…Если бы это была по крайней мѣрѣ хоть настоящая любовь! Но всего смѣшнѣе и невѣроятнѣе въ моемъ несчастьи то, что я даже и не любилъ.
Ни à la Ромео, ни à la Вертеръ. Въ томъ-то и бѣда, что когда человѣкъ перевалилъ за тридцать лѣтъ, то даже и любовь перестаетъ быть слѣпа.
Я былъ до жалости влюбленъ, а между тѣмъ глаза мои были открыты. Я видѣлъ ясно, до боли, всѣ ея недочеты, все то, что въ ней становилось мнѣ поперекъ дороги. Если бы я могъ вернутъ назадъ мою послѣднюю, ужаснѣйшую глупость и если бы я не имѣлъ такой увѣренности въ томъ, что она любила меня… захотѣлъ ли бы я? рѣшился ли бы я?… Не думаю. Хотя… Да, но если бы дѣло обстояло такъ, какъ тогда? Нѣтъ. Я былъ недостаточно цѣльнымъ человѣкомъ. Я это знаю. Это какая-то мучительная, болѣзненная, раздвоенная любовь, какое-то расщепленіе всего моего существа: чувства и душа захвачены, увлечены, но сознаніе холодно, ясно, насмѣшливо, — позорно озлоблено на то самое увлеченіе, котораго я все же не въ силахъ побѣдить.
Это былъ бы въ состояніи понять это? Кто среди этихъ топорныхъ, узколобыхъ, наивныхъ матросскихъ натуръ и всей богемы, не исключая и Георга Іонатана…
Глупости! Мнѣ надо сдѣлать то, что я дѣлаю обыкновенно; мнѣ надо разыграть писателя, — довѣриться бумагѣ. Она по крайней мѣрѣ не отвѣтитъ пошлостью. А, можетъ быть, въ концѣ концовъ изъ этого вышелъ бы даже и романъ? Мои прежнія замѣтки лежатъ безъ употребленія; онѣ надоѣли мнѣ; энергіи не хватило… но, на этотъ разъ, кто знаетъ? Когда нибудь, когда я буду такъ старъ, что мнѣ ужъ рѣшительно нечѣмъ будетъ наполнить свое существованіе, тогда я, можетъ быть, въ состояніи буду сосредоточиться… Во всякомъ случаѣ я буду писать; это облегчаетъ, помогаетъ. Я представляю себѣ, что я пишу для кого-то, передъ кѣмъ-то высказываюсь, а это во всякомъ случаѣ въ данную минуту главное.
…Только бы она не слишкомъ горько рыдала у дверей сегодня ночью…
«У меня грѣховъ, что песку въ моряхъ!»
Еще полбутылочки пива.
«Онъ ищетъ себѣ матери». Подъ этимъ заглавіемъ я могъ бы написать фарсъ-трагедію, взявъ героемъ самого себя.
«Ловкая и опытная мать можетъ получить занятія. Достаточный запасъ кротости во все время сношеній съ кандидатомъ на смерть. Безъ наилучшихъ рекомендацій не обращаться! Эксп. газетъ».
Глупости; это никуда не годится.
«Голодные ученики-живописцы, литераторы и т. д., и т. д. предупреждаются о томъ, что я постоянно ношу съ собою 100 кронъ (основательно припрятанныхъ) вмѣстѣ съ письмомъ, адресованнымъ на имя друга, изъ котораго явствуетъ, что я умираю отъ собственной руки…»
Ахъ, да что же это такое? Идіотизмъ? Алькоголизмъ?…
Нѣтъ! это никуда не годится! Это предполагаемое лѣченье хуже самой болѣзни. Я прямо превращаюсь въ идіота, въ сумасшедшаго…
Съ отчаянной, неумолкаемой болью въ сердцѣ сижу я тутъ, среди нашихъ бандитовъ, и томлюсь по ней. Самымъ жалкимъ, самымъ отчаяннымъ, собачьимъ, свинскимъ образомъ жаждетъ языкъ мой произнести ея имя, жаждетъ случая сказать кому-нибудь, кто знаетъ ее, кто можетъ встрѣтиться съ нею, жаждетъ сказать ему что-нибудь такое, что могло бы выдать меня, выдать ей мою смѣшную, мою достойную смѣха любовь! Но всѣ они такъ вульгарны, такъ пошлы, говорятъ только о продажныхъ женщинахъ и о синихъ чулкахъ; Блюттъ выпускаетъ свои жалкія остроты, а Бьельвикъ сидитъ и чертыхается и бурчитъ что-то о своихъ рукояткахъ къ насосамъ… Я пью и пью, запиваю свою муку; пока не потеряю терпѣнья; наконецъ, вскочу и пойду своей обычной дорогой; Матильда, Матильда!… Даже самая ограниченная женщина лучше пойметъ постигшую меня напасть, чѣмъ эти пошлые мужчины. Разумѣется, ея нѣтъ дома, этой дуры; и какъ разъ нѣтъ дома именно въ этотъ вечеръ! Не можетъ быть и рѣчи о томъ, чтобы пойти въ какое-нибудь добродѣтельное, скучное общество; мнѣ нуженъ кто-нибудь, съ кѣмъ бы я могъ говорить, сумасбродствовать, открыть мое истекающее кровью сердце, хотя бы передъ… Эхъ!
Я хочу писать о ней. Писать о ней все. Вновь все пережить. Очиститься, освѣжиться въ этой чистотѣ. Сосредоточиться: набросалъ первый планъ моего романа. Собрать, привести въ порядокъ всѣ эти замѣтки и впечатлѣнія, которыя нацарапалъ я за время этихъ послѣднихъ лѣтъ… Да, это утѣшительная мысль! Писать о ней, все, все писать о ней, погрузиться и потонуть въ этихъ мелкихъ, безцѣнныхъ, восхитительныхъ, глупыхъ воспоминаніяхъ, — больше мнѣ ничего не нужно!.. А тѣмъ временемъ она сидитъ тутъ, позади меня, и смотритъ мнѣ черезъ плечо; съ удивленіемъ смотритъ на эти дорогіе мнѣ предметы своими темными, глубокими глазами. О, я несомнѣнно чувствую ее; она здѣсь; особенно по вечерамъ; тогда нерѣдко слышу я вблизи себя ея дыханіе… Это послужитъ мнѣ способомъ вступить съ нею въ сношенія, корреспондировать съ нею!.. Господи Боже! да вѣдь я-же сумасшедшій! Но почему-же бы и не быть сумасшедшимъ?.. Хорошенько запри двери! Изо дня въ день будетъ это мнѣ работой и обществомъ; и тогда бандиты пусть ихъ отправляются, куда знаютъ, хоть къ чорту!
Итакъ, освобожденъ… пока.
О, эти старыя записныя тетради, съ ихъ едва четкими замѣтками карандашемъ, и всѣ эти уморительныя, разрозненныя бумаги, свертки, оборвыши писемъ, большого формата листы и маленькіе, тоненькіе листочки почтовой бумаги, на которыхъ я въ часы одиночества записывалъ впечатлѣнія дня, пережитыя чувства, фантазіи, настроенія! Почти каждый лоскутокъ и каждая замѣтка связаны съ особымъ опредѣленнымъ воспоминаніемъ. Вотъ это написалъ я на томъ или другомъ стволѣ срубленнаго дерева, гдѣ сидѣлъ я, ожидая условленнаго часа или-же сердясь на то, что нечего было ждать мнѣ въ этотъ вечеръ; вотъ то написалъ я тамъ наверху, въ лѣсу, или на пнѣ у Эксберга, — гдѣ я сидѣлъ и старался забыть; это-же опять-таки написано въ одинокій полуночный часъ здѣсь, дома, когда я, сидя за послѣднимъ стаканомъ и послѣдней папиросой, дѣлалъ обзоръ только-что миновавшему дню. Неопредѣленными сентиментальными настроеніями вѣетъ отъ этихъ разнообразныхъ записокъ и онѣ окутываютъ меня какимъ-то сладкимъ непроницаемымъ туманомъ.
I.
править…Это полное спокойствіе, даже холодность, въ то время, когда я съ нею, когда она дѣйствительно тутъ! Это почти невѣроятно. Неужели я ужъ такъ старъ? Она, несомнѣнно, красива. Ну, это просто-на-просто потому, что я, находясь вблизи нея, ясно вижу ее такою, «какая она, дѣйствительно, есть»; нѣтъ уже болѣе идеализирующей отдаленности, нѣтъ той обманчивой воздушной области, которая придаетъ такую романтичность далекимъ высотамъ.
Прекрасная идея съ моей стороны, со стороны немолодого, изжившагося господина, устроить такой духовный бракъ, такое идеальное сожительство, гдѣ нѣтъ ни слѣда ничего обыденнаго, мѣщанскаго, того, что доступно любому самцу съ любою самкою: ничего эротическаго! Такія отношенія имѣютъ свою особую привлекательность. Чувствуешь себя свободно; она не получаетъ права предъявлять какія бы то ни было требованія эти отвратительныя, мучительныя требованія, которыя обыкновенно предъявляетъ любимая женщина влюбленному въ нее мужчинѣ; приходишь и уходишь, когда хочешь, держишь себя, какъ хочешь; тутъ не можетъ быть и рѣчи объ «измѣнѣ» или подозрѣніяхъ, а, слѣдовательно, и о сценахъ и обо всей той сумятицѣ и путаницѣ, въ которую постоянно вовлекаетъ любовь. Свобода-же, во всякомъ случаѣ, есть величайшее благо.
А въ то-же время все-таки нѣчто пикантное, что-то неопредѣленное, «обѣщающее»… Уже одна замѣна старыхъ, пріѣвшихся собутыльниковъ молодою, умною женщиною представляетъ собою колоссальную выгоду. Въ женщинахъ есть какое-то особое, раздражающее свойство, что-то своеобразное, та «женственность», которая уже сама-по-себѣ оказываетъ оживляющее дѣйствіе на мужчину, что-то такое, что въ одно и то-же время возбуждаетъ и умиротворяетъ, пробуждаетъ нѣкоторую сентиментальность и въ то-же время не даетъ засыпать болѣе благороднымъ инстинктамъ. Вотъ это-то, вообще говоря, и навело меня на такую сумасбродную идею; такой старый холостякъ, какъ я, долженъ былъ не разъ чувствовать недостатокъ въ этомъ женственномъ (въ противоположность «игривому») элементѣ въ своихъ случайныхъ и мимолетныхъ связяхъ.
Что особенно своеобразно и пріятно въ этой дѣвушкѣ, — это полное отсутствіе всего того, что хоть сколько-нибудь напоминало-бы о кокетствѣ… Она производитъ охлаждающее, почти строгое впечатлѣніе; при полномъ отсутствіи чопорности, во всемъ ея существѣ есть что-то отстраняющее, невозмутимое; въ ней тоже, вѣроятно, нѣтъ никакой склонности ни къ чему эротическому. Въ ней нѣтъ никакой навязчивости, прилипчивости, отличающихъ большинство этихъ дѣвочекъ, — тѣхъ, что только тѣмъ и живутъ, что вѣчно ждутъ чего-то необыкновеннаго, которыя вѣшаются человѣку на шею, не давъ ему даже опомниться. Это — худенькое, блѣдное, почти угловатое существо; ротъ ея легко принимаетъ слегка насмѣшливую складку, тоже дѣйствующую охлаждающимъ образомъ (Она слишкомъ много смѣется, это не хорошо… Ну, совершенства, вѣдь, нигдѣ не найдешь!).. Въ общемъ она самоувѣренна и весьма опредѣленно даетъ понять, что знаетъ себѣ цѣну.
Она не изъ тѣхъ, что готова отдаться первому, кто протянетъ за него руку; это тоже производитъ очень хорошее впечатлѣніе. Я, которому уже нѣсколько понадоѣли глупенькія толстенькія дѣвочки съ ихъ незамысловатымъ кокетствомъ, я чувствую, что меня сильно привлекаетъ эта отчасти англійская, отчасти гувернанткообразная манера, хотя, собственно говоря, по существу, она вовсе не въ моемъ вкусѣ. Потому-то, слава Богу, не можетъ быть тутъ и рѣчи о какой-нибудь настоящей влюбленности (Позднѣйшее примѣчаніе: ха, ха!).
Но большіе, темные, тѣ особые, свойственные только слабогрудымъ людямъ, глаза представляютъ замѣчательную, поразительную противоположность всей ея внѣшности; они говорятъ о томъ, что, однакоже, и подъ этимъ снѣгомъ, можетъ быть, кроется вулканъ, и что ея увѣренность въ себѣ при встрѣчѣ съ мужчиной можетъ имѣть другія основанія. Вообще говоря, въ глазахъ ея есть что-то, что наводитъ на сомнѣніе. Несомнѣнно вѣрно, что она есть именно то, чѣмъ она кажется; но нѣтъ ничего невѣроятнаго въ томъ, что она могла-бы быть одною изъ отчаяннѣйшихъ кокетокъ. Во всякомъ случаѣ, эта почтенная особа вовсе не наивная дѣвочка; для этого у нея черезъ-чуръ опредѣленная манера говорить о нѣкоторыхъ вещахъ и нѣтъ недостатка въ свѣдѣніяхъ. Невѣроятно, до чего не похожа она на того маленькаго, желтоносаго цыпленка, съ которымъ когда-то носился мой сумасбродный другъ Озъ; за это время она успѣла-таки кое-что пережить и испытать. Непріятно, а между тѣмъ чисто по-женски дѣйствуетъ она на меня, когда старается увѣрить меня, будто у нея никогда не было никакой романической исторіи; — это всѣ онѣ говорятъ. Я увѣренъ, что если бы человѣкъ женился на вдовѣ, имѣющей семерыхъ дѣтей, и въ свадебную ночь спросилъ-бы ее, случалась-ли съ нею когда-нибудь подобная исторія, она невольно воскликнула-бы: «увѣряю тебя, нѣтъ! Какъ можешь ты это думать?»
Но какъ-бы то ни было, — я пока еще свободенъ. Я ничѣмъ еще не связанъ и ничѣмъ не свяжу себя. Это — товарищество на свободныхъ основаніяхъ. Я дамъ ей время высказаться вполнѣ, и тогда можно будетъ основательнѣе обдумать это дѣло: если окажется, что стоитъ того, то можно будетъ пойти и дальше; въ противномъ-же случаѣ, все разстроится само собою. Пока-же я счастливъ, найдя хоть кого-нибудь, кто до извѣстной степени интересуетъ меня; «жить» вѣдь и значитъ — быть заинтересованнымъ.
II.
править— И вы, дѣйствительно, могли выносить такую жизнь? Изъ году въ годъ… и ни одного событія, которое-бы серьезно заинтересовало васъ?
— Да, разумѣется, я выносила это.
— Невѣроятно!
— Тѣмъ не менѣе, это правда.
Пауза. Потомъ она улыбается и говоритъ:
— Когда я была маленькая, я, разумѣется, думала, что вся моя жизнь будетъ сплошной интересный романъ. Съ принцами, графами и тому подобными… Но потомъ она оказалась не болѣе, какъ жалкой сумятицей, въ которой нѣтъ ни слѣда какой-бы то ни было послѣдовательности. Ни на полшиллинга смысла или интереса. И такъ будетъ продолжаться и впредь (Я: гм.?). Да, въ ней ничего не измѣнится, только, разумѣется, все будетъ идти хуже и хуже, по мѣрѣ того, какъ я буду старѣться. А потому я стараюсь думать, что эта, такъ-называемая, земная жизнь составляетъ только первую часть этого романа; а вѣдь вы-же знаете сами, что первая часть бываетъ часто очень запутана; ничего нельзя понять; одно кажется еще глупѣе другого; но когда доберешься до второй части, начинаешь уже понемногу понимать и, наконецъ, когда покончишь со всѣми частями, то увидишь, что все это представляетъ связное цѣлое. Такимъ образомъ, я представляю себѣ, что мы должны будемъ пережить нѣсколько жизней, переселяться съ одной планеты на другую (Да вы, вѣроятно, читали Фламмаріона?); и, такимъ образомъ, жизнь моя, въ концѣ-концовъ, все-же окажется интереснымъ романомъ, понимаете?
— Что касается меня, то я замѣчу на это, что мнѣ ужъ, конечно, болѣе чѣмъ довольно и первой части.
— Да, но я вѣрю въ Фламмаріона! Я хочу въ него вѣрить!
— И держитесь вашей вѣры! Вѣра даетъ человѣку блаженство.
— Ужъ какъ-же мнѣ досадно на васъ. Неужели вы, дѣйствительно, не вѣрите въ Фламмаріона? О, пожалуйста, скажите, что вы вѣрите; скажите, что вѣрите и вы также!
— Ни капли не вѣрю!
— Ахъ, какъ-же вы неправы!
— Но вѣдь это-же не можетъ помѣшать вамъ вѣрить?
— Да, потому что вѣдь и я только нисколько въ это не вѣрю. (Смѣхъ).
(У памятника Вергеланда). Она. Не правда-ли, самое величайшее благо
На свѣтѣ — быть поэтомъ?
Я. О… Чего-же достигъ онъ, напримѣръ? Кто читаетъ его? — Какая-нибудь пара знатоковъ литературы. Что внесъ онъ новаго? Онъ ввелъ въ нашу землю евреевъ; это, повидимому, наибольшее изъ всего, что онъ сдѣлалъ. Остальныя его идеи были переполнены и затоплены романтикой и церковностью. Девятнадцатое столѣтіе въ Норвегіи создано вовсе не Генрикомъ Вергеландомъ, а Гансомъ Гауге[1]. О, нѣтъ; это мало къ чему приводитъ. Надо писать рѣзцомъ… и писать не чернилами, а кровью… если хочешь сдѣлать хоть какое-нибудь впечатлѣніе на эти мотки шерсти, которые люди носятъ въ черепахъ вмѣсто мозговъ.
Она (восклицая). Возможно-ли? Неужели вы дѣйствительно были въ Парижѣ? О, разскажите, разскажите… О, вы, счастливый человѣкъ, дѣйствительно побывавшій въ Парижѣ!
Я. Разсказать о Парижѣ? Тс… Тамъ масса улицъ и нѣкоторыя изъ нихъ очень длинны. Нѣкоторыя изъ нихъ также очень широки съ аллеями по бокамъ; ихъ называютъ бульварами.
Она. Да, и затѣмъ тамъ такое множество большихъ блестящихъ магазиновъ съ шелками и золотомъ, и брильянтами… настоящими, неподдѣльными брильянтами.
Я. О, да, великолѣпно! А потомъ тамъ еще есть широкая площадь съ обелискомъ и большими фигурами изъ камня; и много другихъ широкихъ площадей; а потомъ — Сена.
Она. Да, Сена! Какъ она должно быть величественна!
Я. По меньшей мѣрѣ раза въ четыре шире Акера и по меньшей мѣрѣ разъ въ восемь его грязнѣе.
Она (съ разочарованіемъ). Грязнѣе?..
Я. Ужасна! Изжелта-зеленая… Да, Парижъ восхитителенъ. Я надѣюсь еще не разъ побывать тамъ и, главнымъ образомъ, для того, чтобы посмотрѣть на прелестные дамскіе костюмы.
Она (нерѣшительно). Какъ такъ?
Я. Да. Такіе, дѣйствительно изящные костюмы, видите-ли… дѣйствуютъ прямо-таки, какъ какая-нибудь музыкальная пьеса; тамъ все ритмъ, гармонія, грація; они хватаютъ за сердце, какъ благозвучный, граціозный, безумно-увлекательный аккордъ… Чистота, нѣжность, изящество, деликатность и, чортъ возьми! Я не нахожу словъ! Но это прелестно. Конечно, и изящный мужской костюмъ тоже, слава Богу, иногда встрѣчается; но мужскіе костюмы всегда были и останутся лишенными всякой поэзіи; женское тѣло съ его мягкими линіями и гармоничной округленностью представляетъ собой совершенно иной, гораздо болѣе благодарный матеріалъ для композиціи, чѣмъ прямолинейная, суровая мужская фигура.
Пауза.
Я (продолжая). Но зато ужасно возвращаться домой.
Она (нѣсколько ѣдко). Да, мы вѣдь тутъ, дома, не умѣемъ одѣваться.
Я. Нѣтъ… несмотря на все мое почтеніе! Здѣшнія дамы этого не умѣютъ. Хотя, уже у насъ въ Бергенѣ, въ этомъ отношеніи много лучше… Да, вы, вѣроятно, не знаете, что я изъ Бергена, такъ какъ теперь я говорю совершенно чистымъ нарѣчіемъ Христіаніи… Да, да, избави меня Богъ! Конечно, есть счастливыя исключенія, но вообще здѣсь ничего не видишь, кромѣ самаго грубаго извращенія портнихами всего, что носитъ имя ритма и формы. Я думаю, что оттого-то и не могу я никакъ основательно влюбиться здѣсь, дома.
Она. Конечно, нѣтъ, разъ вы смотрите только на платье…
Я. Только на платье!.. Боже мой! Такъ съѣздите въ Парижъ и попробуйте тогда, вернувшись домой, сказать такимъ-же тономъ: «только на платье!»
Она. Нѣтъ, я хотѣла сказать…
Я. Мы, вообще говоря, довольно непріятные варвары. Мы — янки. Единственно, что оставалось намъ отъ стараго поклоненія красотѣ, единственно отрадное и изящное, что было у насъ здѣсь, среди нашихъ ледяныхъ горъ, это красота нашихъ женщинъ… Но теперь, разумѣется, и ее надо по-боку. Байковыя платья, нормальная обувь, нормальный покрой, наивозможно безобразный; это практично и здорово, говорятъ эмансипированныя женщины… и нравственно, прибавляютъ проповѣдники аскетизма; это не наводитъ мужчинъ на грѣховные помыслы, а тогда и вообще нѣтъ болѣе грѣха. Ахъ, чортъ возьми!.. Это вѣчное мѣщанство! Разумѣется, женщины скоро остригутъ себѣ и волосы, ради удобства и пользы съ одной стороны, и еще потому, что длинные, красивые волосы такъ опасно романтичны; потомъ наступитъ день, когда женщинамъ будетъ запрещено носить перчатки, потому что бѣлыя красивыя руки также могутъ вскружить голову мужчинѣ; наконецъ, будутъ запрещены и всякіе духи; не нравственнѣе-ли и не натуральнѣе-ли пахнуть потомъ, чѣмъ фіалками?
Она (съ нѣкоторою неловкостью). Ахъ, вы хотѣли-было…
Я. Да, да, извините! Такъ. О чемъ-же собирался я вамъ разсказать?
Она. Вы сказали, что такъ ужасно возвращаться домой.
Я. Ахъ, да. Да, съ истиннымъ ужасомъ бродишь по этимъ пустымъ, безмолвнымъ улицамъ съ ихъ доисторической мостовой и безыскусственными кучами лошадинаго навоза… Еще разъ простите!.. А сами-то сограждане? Эти долговязые, косматые малые, проходящіе по улицѣ, раскачиваясь и размахивая руками, въ своихъ до лоску вытертыхъ панталонахъ и сомнительной чистоты сорочкахъ, съ небритыми бородами и широкими, перекошенными лицами, точно они никогда не знавали радости и веселья… уфъ!.. Они идутъ такъ медленно и съ такимъ унылымъ видомъ, подгибая колѣна, широкимъ лѣнивымъ шагомъ, словно не ждутъ ничего пріятнаго въ томъ мѣстѣ, куда они отправляются; это отражается на всей ихъ внѣшности. Затѣмъ добираешься до Карла Іоганна и наталкиваешься на львовъ; да… да, Господи Боже! (Пожимаю плечами). Мѣщанскій, мѣщанскій городъ! Неряшливое платье, по-нѣскольку дней не бритыя бороды! Нѣтъ строгой красоты, которая ждала-бы этихъ молодцовъ! Иногда они производятъ такое впечатлѣніе, какъ будто-бы они забыли даже помыться. Да и на кой чортъ мыться здѣсь, въ этомъ городѣ? Кое-когда, правда, встрѣтишь какого-нибудь барина въ цилиндрѣ, въ перчаткахъ, съ претензіей на изящество во всей своей внѣшности; но… ихъ такъ мало. Все время, сидя въ экипажѣ съ кучеромъ на козлахъ, похожимъ на проповѣдника, я говорилъ самому себѣ: въ слѣдующій разъ ты сойдешь на берегъ въ Арендалѣ или Лаурвикѣ для того, чтобы не быть до такой степени застигнутымъ врасплохъ по возвращеніи въ эту возлюбленную столицу.
Она. Да, а я именно слыхала отъ другихъ, какъ восхитительно бываетъ возвращаться домой, въ Норвегію.
Я. Въ Норвегію, да!.. Это другое дѣло. Но наша жалкая столица… ну, право, при всемъ уваженіи къ ней, при всемъ уваженіи…
III.
правитьКакъ это могла она согласиться на эту прогулку? Кто-же она въ сущности? Что думаетъ она, и какія у нея намѣренія? Недоставало только, чтобы она влюбилась.
Но нѣтъ; въ такомъ случаѣ она разумѣется не пошла-бы со много. «Женщины всегда поступаютъ наперекоръ логикѣ».
Между тѣмъ, время отъ времени у меня является такое предчувствіе. А такъ какъ я настолько порядочный малый, что во мнѣ нѣтъ ни капли жестокости, то я былъ-бы искренно огорченъ этимъ (позднѣйш. примѣч. ха, ха!); вслѣдствіе этого я начинаю взводить на себя всевозможныя обвиненія, — что, собственно говоря, я могу дѣлать, нисколько не противорѣча истинѣ.
Я старикъ, говорю я. Старикъ отъ рожденія, т. е. невозможная смѣсь старости и молодости. Это, вѣроятно, наслѣдственное; теперь вѣдь все приписываютъ наслѣдственности. Отецъ мой былъ отставной капитанъ на пенсіи, старый, изжившійся жуиръ; въ концѣ концовъ эта развалина падаетъ въ объятія своей полногрудой тридцатилѣтней служанки-домоправительницы.
— Женился онъ на ней? — съ интересомъ прерываетъ она меня.
— Нѣтъ, — настолько-то у него хватило вкусу. Послѣдствіемъ этого паденія явился я. Стариковская, отжившая, безсильная кровь смѣшалась съ молодою, сильной мужицкой кровью и изъ этого, натурально, не могло выйти ничего цѣльнаго. Я думаю, напримѣръ, что я въ дѣйствительности никогда даже не любилъ; по крайней мѣрѣ, никогда не любилъ вполнѣ, — развѣ только въ тотъ разъ, когда я 16—17 лѣтъ влюбился въ сосѣдскую горничную. Всегда и все на половину, — на половину увлеченъ, на половину хладнокровенъ, одинъ глазъ ослѣпленъ любовью, — другой-же открытъ и зорко бодрствуетъ; потому-то, естественно, въ концѣ концовъ я окажусь тѣмъ, чѣмъ я всего менѣе желалъ-бы быть, а именно — вѣчнымъ холостякомъ.
— Почему-же не хотите вы быть имъ? Для васъ, мужчинъ, это вовсе не такъ страшно; вѣдь только мы однѣ, старыя дѣвы, подвергаемся насмѣшкамъ.
— Право, и самъ не знаю хорошенько. Причиной этому, вѣроятно, дѣтскія воспоминанія о такъ называемомъ родномъ домѣ, этотъ особый непріятный безпорядокъ въ хозяйствѣ… вѣроятно, онъ-то и внушилъ мнѣ такое отвращеніе къ подобной безпорядочной и без… да, мнѣ представляется это такъ пошло.
— Но разъ вашъ отецъ любилъ эту дѣвушку…
— Избави Боже! Я его ни въ чемъ не укоряю; я говорю только, что подобныя вещи пошлы, и онѣ дѣйствительно пошлы.
Пауза.
— Потому-то, — добавляю я, — славу Богу, и не женился я на той служанкѣ. Это никуда не годится. Надо жениться на особѣ равнаго общественнаго положенія и, такимъ образомъ, устроить себѣ домъ, который былъ-бы въ достаточной степени недоступенъ для посторонней публики. Въ этихъ вещахъ должно быть comme il faut. Все-же другое… оставляетъ дурной осадокъ.
Пауза.
Вовсе не слѣдуетъ относиться съ такимъ презрѣніемъ и насмѣшкой къ тому, что называется «внѣшностью». Чортъ возьми, въ концѣ концовъ нравственная обязанность каждаго человѣка — не вызывать въ своихъ собратьяхъ чувства отвращенія своими грязными рукавчиками. Я часто съ недоумѣніемъ спрашиваю себя: что имѣетъ большее значеніе въ жизни — элегантная-ли дамская ножка или серьезное міровоззрѣніе?
Она смѣется; я начинаю горячиться.
Да, что бы мы ни дѣлали, дальше внѣшняго явленія, Erseheinung’а мы не пойдемъ. Такимъ образомъ, прекрасное явленіе есть самое высшее, что только существуетъ на свѣтѣ… по крайней мѣрѣ для насъ; оно представляетъ собой «реализацію идеи», а слѣдовательно и разрѣшеніе «загадки жизни». Прекрасная женщина, дышащая молодостью, со взглядомъ, непроницаемымъ, какъ ночь, съ музыкальной походкой…
— И такъ далѣе и такъ далѣе!
— Да… сколько-бы въ погонѣ за истиной ни рылись мы во всѣхъ кладовыхъ и закоулкахъ существованія, только въ ней одной открывается намъ «смыслъ жизни»…
— Это очень красиво на словахъ…
— Благодарю, я знаю продолженіе. Но во всякомъ случаѣ, это не пустякъ!
Съ какой стати влюбиться ей въ меня, такого уже не молодого человѣка въ зрѣломъ возрастѣ? Однако, такъ бываетъ во всѣхъ ко медіяхъ. Прирожденное женщинѣ стремленіе спасать и исправлять… въ сущности это ужасно благородно, трогательно. Но это глупо. Плохая эта экономія — поправлять то, что пришло уже въ упадокъ; пусть же оно разрушается себѣ съ Богомъ! Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Это своего рода декадентство въ женщинахъ, когда онѣ влюбляются въ подобную ветошь; долгъ женщины по отношенію къ роду, — выбирать самыхъ лучшихъ, самыхъ молодыхъ, самыхъ здоровыхъ, наиболѣе приспособленныхъ стать отцомъ ея дѣтей.
Она такъ старалась дать понять мнѣ, что эта… ну, однимъ "ловомъ, эта возня со мной… что это «единственное, что есть у ней въ жизни», «единственное, что занимаетъ ее»…
Но вотъ тутъ-то опять и затрудненіе: если-бы была она влюблена, то, конечно, не сказала-бы этого.
Глупости. Старый, тщеславный малый, будь покоенъ, съ этой стороны не грозитъ тебѣ никакой опасности. Глупо только, что она рискуетъ такимъ образомъ очутиться у всѣхъ на языкѣ, т. е. глупость-то вся въ томъ, что эти сплетни будутъ до такой степени лишены всякаго основанія (Позднѣйш. примѣч. ага!)…
Въ сущности это черезъ-чуръ ужъ смѣшно… проводить такимъ образомъ время и быть «товарищами» съ молодой, красивою дѣвушкой; мужчина во мнѣ даже нѣсколько пристыженъ этимъ. Можно было-бы лучше воспользоваться временемъ.
(Ага!)
Подумайте только: не сдѣлать даже и попытки ввести тѣ болѣеинтимныя отношенія, которыя одни только и возможны и естественны между женщиной и мужчиной! Собственно даже и не желать этого! Это смѣшно; это даже неприлично. Она просто-таки должна презирать меня.
А тѣмъ временемъ я успѣлъ уже прослыть самымъ отчаяннымъ волокитой, а она, можетъ быть, прослыветъ вскорѣ… и за нѣчто другое.
Это не годится. Или впередъ, или назадъ, — такъ-же это прямой идіотизмъ. Но перваго я не хочу и не могу; даже если бы я самъ и рискнулъ на это, то она-то не изъ такихъ; она оказываетъ мнѣ такое безусловное, товарищеское довѣріе, которое положительно обезоруживаетъ. Въ такомъ случаѣ — другое: покончить. Кетати-же, я дѣйствительно начинаю интересоваться ею нѣсколько болѣе, чѣмъ это можетъ быть прилично такому почтенному холостяку и департаментскому чиновнику;: этого не должно допускать; это безразсудно.
Конецъ этой главѣ!
IV.
правитьРазумѣется, никакого окончанія главы не послѣдовало. Я не могъ дѣйствовать, не принимая ея во вниманіе, не могъ порвать сразу; въ этой исторіи мнѣ надо было сойти со сцены постепенно, изящно и незамѣтно; и такъ я и сдѣлалъ. Для этого я воспользовался «каникулами», какъ поводомъ, сѣлъ на пароходъ и уѣхалъ.
Теперь я брожу здѣсь, по Бергену. Безо всякаго замѣтнаго волненія, по прошествіи многихъ долгихъ лѣтъ вновь увидалъ я старыя мѣста. Ничего не ощутилъ я, кромѣ нѣкотораго равнодушнаго недоумѣнія, — неужели здѣсь все такъ неинтересно, ничтожно? И вдругъ мнѣ стало ясно, что я самъ не зналъ, что буду я дѣлать въ городѣ, гдѣ фрекенъ Гольмсенъ не совершаетъ вечернихъ прогулокъ.
Влюбленъ?! Въ 199-й разъ? О, нѣтъ, до этого еще не дошло. Только нѣсколько сентиментально настроенъ. Вся моя «влюбленность» исчерпывается лишь какимъ-то ощущеніемъ неудобства, когда ея нѣтъ около меня. Вудь она здѣсь, я готовъ былъ-бы уступить ее хоть чорту… т. е., разумѣется, съ оговоркой.
Итакъ, брожу я здѣсь и слоняюсь по упомянутымъ уже пустырямъ, и ничего не вижу. Даже ничего не чувствую. Ничего, кромѣ нѣкоторой пустоты и тревоги въ душѣ: неужели наступитъ-таки когда-нибудь конецъ этимъ тремъ недѣлямъ? Принимая въ соображеніе, что сутки равняются 24 часамъ, И минутамъ и 56,56 секундамъ, на это, какъ кажется, мало надежды. Чтобы убить время, я гуляю, катаюсь лодъ парусами; разсчитываю даже проѣхаться въ Гардангеръ. «Люди» вездѣ есть на землѣ, что-же касается до семьи, то я, слава Богу, изъ безродныхъ и вообще не имѣю родственниковъ.
Итакъ, тянетъ меня въ Христіанію вовсе не ради нея; отъ нея я положительно намѣренъ «отвыкнуть», клянусь Богомъ! Но тѣмъ не менѣе я скучаю по городѣ, — прямо по мѣстности. Мнѣ недостаетъ Гранда и Гравезена и вообще возможнаго тамъ доступа къ городской жизни на европейскій ладъ (здѣсь рѣшительно ничего нѣтъ); мнѣ недостаетъ даже Георга Іонатана съ его бургундскимъ… даже вдобавокъ ко всему, я, кажется, съ удовольствіемъ встрѣтилъ-бы и его общественный переворотъ.
Я скучаю… это вѣрно. Скучаю, скучаю! Въ Христіаніи я тоже кончу тѣмъ, что соскучусь, но тѣмъ не менѣе, тѣмъ не менѣе…
Всего смѣшнѣе то, что я время отъ времени вдругъ начинаю ревновать. Теперь, разумѣется, она уже подцѣпила тамъ кого-нибудь другого. Она въ томъ возрастѣ, когда дѣвушки не желаютъ уже терять времени. Мало того: я вижу его, это почти черезъ-чуръ миловидное личико съ почти черезъ-чуръ непокорно разсыпающимися локонами и почти черезъ-чуръ притягивающими глазами… Въ слѣдующій-же разъ я встрѣчу ее подъ-руку съ нимъ, въ полномъ созерцаніи его мудрости. Но что-же мнѣ-то до этого за дѣло? А между тѣмъ это все-таки сердитъ меня.
…Да, да; это нетолько забава. Въ концѣ-концовъ она будетъ счастлива, уѣдетъ съ тѣмъ или другимъ за море и спокойно проживетъ свою жизнь, между тѣмъ, какъ я останусь одинъ слоняться по этой ледяной пустынѣ, мерзнуть и чахнуть, чтобы, наконецъ, одиноко умереть въ какой-нибудь канавѣ въ то время, какъ вороны и другія черныя птицы усядутся кругомъ и примутся точить свои клювы.
Замѣчательная вещь! Плыть и плыть по морю, и все время твердо знать, что не только не приближаешься къ гавани, но неизбѣжно въ одну прекрасную ночь получишь течь и пойдешь ко дну, — ко дну вмѣстѣ со всею исторіей.
Господи Боже! если въ концѣ концовъ, во всякомъ случаѣ, придется очутиться на днѣ, то изъ-за чего-же бьются такъ люди, стараясь удержаться на поверхности и изъ-за чего мучаютъ они себя этимъ плаваніемъ?
— Уфъ, и жарко-же сегодня! Мозгъ размягчается и расплывается въ банальностяхъ. Надо на воздухъ и выкупаться.
Былъ-ли бы я дѣйствительно въ состояніи избѣгать ея, если-бы она была настолько близко, что…
— Ерунда! Слава Богу, что тутъ нѣтъ никакой возможности поддаться искушенію (Тѣмъ не менѣе ни одного вечера не проходитъ безъ того, чтобы я, прежде чѣмъ лечь въ постель, не провелъ-бы по меньшей мѣрѣ двухъ часовъ, не выпуская изъ головы этой достойной смѣха мечты, что она въ своей безразсудной любви поѣхала вслѣдъ за мною, разыскала меня и вдругъ очутится подъ окномъ… Утѣши тебя Господи, старый селадонъ!).
Эта фрекенъ Бернеръ, которую я иногда здѣсь встрѣчаю, гораздо умнѣе, чѣмъ она кажется на первый взглядъ. Въ этомъ отношеніи меня ввели въ заблужденіе ея безупречная выправка и неизмѣнно будничный видъ; за время нашего долголѣтняго періода геніальности мы вбили себѣ въ голову идею, будто нельзя задать никакого прока отъ человѣка, не обнаруживающаго извѣстнаго числа пробѣловъ въ своемъ воспитаніи.
Мнѣ пришлось сегодня сидѣть съ нею рядомъ за ужиномъ у одного знакомаго — собрата по духу и коллеги по газетнымъ критическимъ статьямъ и сокровеннымъ поэтическимъ грѣшкамъ. При этомъ случаѣ фрекенъ Бернеръ обнаружила далеко не заурядный интеллектъ въ гастрономическомъ отношеніи. Цѣлыхъ три четверти часа разговаривали мы о кушаньяхъ, дѣйствительно по-европейски. Различные рагу; устрицы въ томъ или другомъ видѣ; омары, новый англійскій соусъ и т. д. и т. д. И обо всѣхъ этихъ вещахъ фрекенъ Бернеръ говорила съ полнѣйшимъ знаніемъ дѣла. Этимъ обратила она на себя мое вниманіе, — вѣдь, вообще женщины не знаютъ никакого толка въ ѣдѣ, и я заговорилъ съ нею о любви. Фрекенъ Бернеръ не дурно выдержала это испытаніе и поистинѣ талантливо отстаивала разумный бракъ противъ брака по страсти. И въ то-же время безъ всякой претензіи или горячихъ демонстрацій и нисколько не стараясь вызвать пріятнаго противорѣчія.
— Бракъ по разсудку представляетъ собой гораздо менѣе риску, находила она. — Конечно, плохо, если не удается сойтись характерами, но въ сущности это не такъ еще опасно; во всякомъ случаѣ, тутъ можно еще успокоиться на томъ, чтобы жить такъ, какъ живутъ между собою всѣ ваши знакомые, съ которыми вы вмѣстѣ обѣдаете. А между тѣмъ, бываетъ, что люди начинаютъ, симпатизировать другъ другу и тогда, супружество является пріятной неожиданностью, тогда какъ въ бракахъ по страсти, какъ мнѣ кажется, оно часто становится тягостнымъ.
Я отвѣчалъ, что и я также относился съ полнымъ уваженіемъ къ интеллигентному разумному супружеству, но что я всегда считалъ большимъ преимуществомъ, когда разумный разсчетъ совпадалъ со склонностью… — Это моя дань сентиментальной нравственности. Вы-же, повидимому, скорѣе готовы стать на сторону стариковъ, которые говорятъ, что прежде всего надо искать соотвѣтствія въ общественномъ положеніи, состояніи и воспитаніи; любовь-же есть нѣчто такое, что приходитъ потомъ само собой?
— Старики всегда правы, — замѣтила съ улыбкой фрекенъ Бернеръ.
— Ну, конечно, трудно было-бы полагаться на то, что любовь «придетъ», но вы, очевидно, думаете, что образованные люди въ крайнемъ случаѣ сумѣютъ обойтись и безъ любви.
— Да… имъ-же все равно и такъ часто приходится обходиться безъ нея.
Подъ конецъ я не могъ удержаться, чтобы не спросить ее, ужъ не была-ли она втайнѣ занята работой надъ какимъ-нибудь романомъ; насколько я могъ судить, у нея былъ порядочный запасъ впечатлѣній, кое-что можетъ быть было даже пережито (ей 28 лѣтъ,), и воззрѣнія ея были упорядочены и выдержаны. Она отклонила намекъ съ самымъ благопристойнѣйшимъ презрѣніемъ.
— Тѣмъ не менѣе вы одна изъ немногихъ, которыя могли-бы имѣть право на это, — продолжалъ я, желая сказать ей комплиментъ; — но я долженъ признаться, что мое уваженіе къ вамъ нисколько не уменьшается отъ того, что вы оставляете въ покоѣ чернильное маранье.
Она улыбнулась. У нея пріятная, интеллигентная, тихая улыбка, — «geräuschlos», какъ сказали-бы нѣмцы.
Вотъ эта не могла ли-бы быть мнѣ женой?
Немножко романтизма, пожалуй, недурно для разнообразія. Это освѣжаетъ и умиротворяетъ. Становишься тихъ, сосредоточенъ въ себѣ, религіозенъ; дѣлаешься пантеистомъ. Душа уподобляется этому блестящему фіорду съ его чудной двойственной пучиной… по внѣшности голубой, какъ небо, ясной, какъ воздухъ, улыбающейся; на днѣ-же безпросвѣтной, мрачной, черной, съ перепутавшимися водорослями, — затонувшими лодками и тѣлами утопленниковъ; въ этой ошеломляющей пучинѣ отражаются, какъ въ зеркалѣ, земныя долины и крутые откосы горъ, погруженные въ сосредоточенное, задумчивое молчаніе. Время отъ времени медленно движется лодка, оставляя за собою слѣдъ, пересѣкающій эту спокойную опасную гладь.
Часъ за часомъ способенъ я сидѣть здѣсь, на горѣ, и смотрѣть; смотрѣть, забывая думать; міръ исчезаетъ, превращаясь въ ничто, въ прекрасное, безсодержательное видѣніе, какое онъ, конечно, въ дѣйствительности и есть. Медленно, точно насѣкомое, скользитъ по фіорду лодка, среди ослѣпительнаго солнечнаго сіянія, а въ лодкѣ сидитъ животное человѣкъ съ головой, полной мелкихъ огорченій и заботъ, которыя онъ принимаетъ за серьезное дѣло.
Тишина. Безмолвіе. Жужжанье шмелей; журчаніе ключа. Сіяніе и блескъ. Медленные, мѣрные удары веселъ. Покой тысячелѣтій… Не странно-ли, что все это въ концѣ концовъ не болѣе, какъ водородъ и кислородъ, углеродъ и азотъ, НO2 и НО3…
Тотъ-ли, другой-ли отвратительный м-ръ Смифъ прибылъ вчера на собственной яхтѣ съ женой и дѣтьми, крупнымъ и мелкимъ скотомъ и занялъ весь отель. Я-же, будучи не болѣе какъ нищимъ норманномъ, по этой самой причинѣ все время подвергался самому ноншалантному обращенію, какъ со стороны (шведа) содержателя отеля, такъ и со стороны его норвежской челяди; единственнымъ, дѣйствительно благоволившимъ еще ко мнѣ лицомъ, была маленькая, не совсѣмъ еще испорченная отельная служанка, родомъ изъ Бергена… Ну, а тутъ у меня просто на просто отняли комнату и просили быть столь любезнымъ, — раздѣлить комнату съ другимъ норвежцемъ, — съ какою-то, какъ сдается мнѣ, несчастною кандидатскою душою изъ Христіаніи.
Это начало владычества туристовъ.
Начало «славѣ Норвегіи» на новый ладъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и «восхитительнаго Гардангера».
Кандидатъ оказался идіотомъ. Онъ увѣряетъ, будто по рѣчи моей слышитъ, что я родомъ изъ Бергена… Кажется, на этотъ разъ я дѣйствительно имѣлъ право разгорячиться…
И я разгорячился. «Да, такъ это всегда бываетъ», заговорилъ я. "М-ръ Смифъ и братъ Лундстремъ… они просто на просто выгоняютъ насъ изъ нашего собственнаго дома. Старая Норвегія превращается въ лѣтнюю санаторію для англійскихъ торговцевъ каменнымъ углемъ; братъ Лундстремъ и г. Шульце-Мюллеръ строятъ отели и набиваютъ карманы; «норвежскій народъ» превращается въ кельнеровъ, а «норвежская женщина» въ проститутку на утѣху европейскимъ туристамъ… Простой, честный норвежецъ, жаждущій ненасытной душой своей посѣтить долины Норвегіи, и съ этой цѣлью путешествующій пѣшкомъ, въ скоромъ времени просто таки не найдетъ себѣ нигдѣ пристанища, по крайней мѣрѣ въ томъ случаѣ, если онъ не будетъ болтать по англійски. О, слава Норвегіи! О, поступательное движеніе впередъ родной земли подъ благословеннымъ правительствомъ народа! Одно только существо во всей странѣ не понимаетъ того, куда мы идемъ, и существо это зовутъ Стортингомъ. Крестьянское сословіе съ ошеломляющею быстротою летитъ внизъ по наклонной плоскости ипотекъ; иностранцы, участокъ за участкомъ, скупаютъ наши земли, все, что имѣетъ какую-нибудь цѣнность, — рудники, сады, незастроенные еще пустыри, водопады. Стортингъ сидитъ и смотритъ на это, и радуется, что «деньги прибываютъ въ странѣ»… Еще какихъ нибудь пятьдесятъ лѣтъ, и наша комедія норвежскаго государства превратится въ сагу! А тѣмъ временемъ какіе-то семинаристы бродятъ себѣ и декламируютъ «будущность Норвегіи!» О, да, о, да!
— Да, да, говоритъ кандидатъ со сдержанностью будущаго государственнаго человѣка: «Развитіе туристской жизни, разумѣется, имѣетъ свои темныя стороны. Но, извините меня, я слышу по вашему говору, что вы родомъ изъ Бергена…»
…Я уѣзжаю завтра-же съ первымъ пароходомъ.
Какъ-бы то ни было, въ концѣ концовъ, изъ этого вышло мало проку… одна только скука. Чувствую сегодня катценъ-яммеръ по всей линіи и готовъ былъ-бы заливаться смѣхомъ висѣльниковъ… если-бы утренняя газета не возвѣстила мнѣ, что наступилъ уже августъ. При этомъ я вдругъ ощутилъ въ груди порывъ радости… въ такомъ случаѣ дня черезъ два я могу и уѣхать…
Но… Да, разумѣется.
Разумѣется. Вѣдь я же ужъ почти «отвыкъ». Ни слѣда какого-бы то ни было влеченія. Я собираюсь быть олицетвореніемъ разсудка. Но какъ-бы то ни было… однако же…
Только-бы уѣхать!
V.
правитьУдивительный малый этотъ Георгъ Іонатанъ. Напримѣръ, хоть эта идея, — собирать коллекцію картинъ!
Да если бы онъ еще хоть что-нибудь смыслилъ въ живописи! А то вѣдь самъ хвастается, что не въ состояніи отличить Таулова отъ Веренскіольда. «Черченіе — вотъ единственно, что меня интересуетъ, потому чертить я умѣю и самъ!» говоритъ Іонатанъ.
А между тѣмъ, онъ затѣваетъ эту коллекцію. «Это создаетъ извѣстную обстановку, даетъ положеніе, говоритъ онъ. Въ нашей сторонѣ человѣкъ, завѣдомо для всѣхъ обладающій полсотнею картинъ, является уже чѣмъ-то замѣчательнымъ, выдающимся, чѣмъ-то безпримѣрнымъ, — какъ-бы въ родѣ единственнаго бѣлолицаго въ средѣ краснокожихъ. А если хочешь преуспѣвать на жизненномъ поприщѣ, то, прежде всего слѣдуетъ постараться внушить къ себѣ удивленіе въ средѣ своихъ согражданъ. Надо окружить себя блестящимъ ореоломъ, понимаете? Деньги, которыя затрачиваются на эти глупости, возвратятся вамъ сторицею».
Я отвѣчаю ему, что подобный ореолъ скорѣе напугаетъ краснокожихъ. Они будутъ чувствовать къ нему почтеніе, но станутъ избѣгать его. Считая его любителемъ художества, литературы, они будутъ видѣть въ немъ представителя богемы, человѣка непрактичнаго. Чортъ возьми, что можетъ смыслить въ дѣлахъ кассы для бѣдныхъ или въ устройствѣ клоаковъ человѣкъ, интересующійся чѣмъ-то такимъ оторваннымъ отъ земли, какъ искусство!
Онъ, по обычаю своему, пожимаетъ плечами.
— Тутъ есть нотка патріотизма, которая придется но вкусу, говоритъ онъ.
— Патріотизма?.. Ну, разумѣется, хорошо, если находится человѣкъ, способный время отъ времени бросить сотни двѣ кронъ на искусство…
— Я скажу вамъ одно, — серьезно говоритъ Іонатанъ. — Настудитъ время, когда Европа будетъ стремиться въ Христіанію для того, чтобы видѣть норвежцевъ, подобно тому, какъ теперь стремится она въ Италію, чтобы видѣть флорентинцевъ. Понимаете, какую деньгу зашибутъ тутъ оптовые торговцы; и время ихъ скоро наступитъ.
Я пожимаю плечами.
Сегодня вечеромъ въ присутствіи доктора Квале, живописца Блютта и моей незначительной особы, онъ торжественно снялъ покрывало съ послѣдней купленной имъ картины… которую, я почти готовъ думать, онъ купилъ ради меня. Онъ-же вѣдь прекрасно знаетъ, что это она была моей «прежней» пассіей. Впрочемъ, это вовсе не портретъ… Это внутренность комнаты, и она является лишь однимъ изъ предметовъ обстановки. Картину эту написалъ ея отецъ; это изъ того еще времени, когда она не была замужемъ. Художественный интересъ картины составляетъ особая тонкость въ пользованіи свѣтомъ, или, если угодно, тѣнями; но я видѣлъ только ее, мою когда-то такъ горячо любимую Элину. Она стоитъ на заднемъ планѣ и смотритъ въ окно. Удивительно изящно вырисовывается она въ матовомъ, свѣтло-сѣромъ свѣтѣ, падающемъ изъ окна. Я узналъ каждую ея черту. Маленькая характерная голова (съ густыми рыжевато-бѣлокурыми волосами, подобранными на затылкѣ) имѣетъ именно то самое граціозное положеніе, и осторожный, пытливый, боковой взглядъ полузакрытыхъ глазъ; матовая, смуглая шея съ нитью коралловъ нѣжно выдѣляется въ полумракѣ; изъ-подъ роскошныхъ волнистыхъ волосъ любопытно выглядываетъ маленькое розовое ушко съ цыганской золотой серьгой; на красивыя высокія плечи и изящную, но мускулистую фигуру накинутъ красновато-коричневый дамаскій утренній капотъ; нижняя часть немножечко слаба. У меня совсѣмъ защемило на сердцѣ; но это скоро прошло. Къ сожалѣнію, она представляетъ собою законченную уже главу.
Въ тотъ же самый день, когда она вышла за этого противнаго горбуна… какъ это его звали? Да, Петеръ Торденскіольдъ, маринистъ, — влюбленность моя исчезла безъ слѣда. Это казалось мнѣ черезъ-чуръ ужъ противно. Представить ее себѣ запятнанной его поцѣлуемъ… ахъ, этого болѣе чѣмъ довольно…
Какимъ я былъ ужаснѣйшимъ идіотомъ! Она, конечно, сдѣлала это только мнѣ на зло. Въ дѣйствительности, разумѣется, избранный былъ я. И такъ напугать и отогнать ее всякаго рода невозможнѣйшими глупостями и недостаткомъ благовоспитанности! О! это она должна бы была быть моей женой. Въ тотъ разъ, когда я самъ упустилъ изъ рукъ свое счастье… судьба моя въ сущности была ужъ рѣшена.
Что-же касается до моей "нынѣшней, то я думаю, что я почти уже излѣчился.
По временамъ только все это какъ-будто вновь всплываетъ на поверхность… Вотъ, какъ на дняхъ, когда мнѣ сказали, что какая-то дама поднялась до моего этажа и спрашивала обо мнѣ; вѣдь это-же могла быть и она!.. Но, чортъ возьми, ужъ не въ первый разъ приходится мнѣ стряхивать съ себя влюбленность.
Зайдя сюда, я такъ освѣжился и успокоился. Я же былъ тутъ поблизости отъ нея… Только бы хватило духу выдержать, и мѣсяца черезъ два все пройдетъ безъ слѣда.
Непріятная однако мысль. Все кажется, точно, заходя сюда, я убиваю что-то въ своей душѣ, что-то любимое и драгоцѣнное, — что-то обѣщающее мнѣ жизнь; точно я вырываю съ корнемъ какое-то прекрасное, роскошное растеніе, которое легко могло бы вырости и покрыться зеленью, вырости, развиться и окружить меня сѣнью цвѣтовъ, бѣлыхъ, блѣднорозовыхъ, душистыхъ…
VI.
правитьОсень — мое время, особенно, если она дождлива и туманна. Въ послѣобѣденное время часами брожу я тогда за городомъ и наслаждаюсь блѣдностью лѣсовъ и болѣзненной краснотой и желтизной опадающей листвы, и утопаю въ грустномъ настроеніи.
Птицы умолкаютъ и улетаютъ, и все ищетъ крова и пріюта. Со всѣхъ окрестныхъ горъ и пригорковъ, со стороны расположенныхъ на нихъ маленькихъ человѣческихъ домиковъ, доносится какой-то гулъ и жужжаніе: это работаютъ молотилки; работаютъ на зиму. Всѣ знаютъ, чего надо ждать, и приготовляются заранѣе: запасаются припасами, топливомъ, платьемъ, чтеніемъ, — точно въ виду долгой осады.
Въ такіе дни на меня нападаетъ иногда охота кропать стихи. Нижеслѣдующіе написаны самимъ Jeppe и мнѣ нѣтъ нужды доказывать ихъ оригинальность:
«Зловѣщее черное знамя
Какъ тѣнь надъ землей развернулось,
Смерть клячу свою осѣдлала
И гибель развозитъ по міру:
Труситъ смерть на жалкой кляченкѣ,
И зелень луговъ выцвѣтаетъ,
На небѣ чуть держится солнце,
Уныло такъ смотритъ на землю».
«Листва на вѣтвяхъ увядаетъ;
Ростки засыхаютъ и гибнутъ;
Лѣсъ тяжко подъ бурею стонетъ,
Отходный псаломъ напѣвая.
Безмолвно качаются ели
Среди пожелтѣвшихъ березокъ,
И думать онѣ позабыли
О лѣтнемъ безоблачномъ небѣ!»
«Людскіе дома и селенья
Затихли, замкнувшись на зиму;
Нельзя больше ждать, и крестьянинъ
Копаетъ послѣдній картофель.
Какъ мертвыя лѣтнія пташки,
Съ деревьевъ листва опадаетъ;
Медвѣдь залѣзаетъ въ берлогу, —
Никто -его тамъ не встревожитъ».
"Снимаемъ мы лѣтнее платье;
Ужъ скоро ждать надобно снѣгу.
Конецъ пикникамъ и прогулкамъ:
Теперь насъ зовутъ ужъ на кофе.
— «Ахъ, будьте добры, одолжите
Послѣдній мнѣ номеръ газеты!»
— «Что новаго сдѣлалъ парламента?»
— «Итакъ, ничего! Такъ и зналъ я!»
"Пожалуй, повѣрить не трудно,
Что жизнь навсегда прекратилась.
Но вспомните, сколько лягушекъ
За лѣто на свѣтъ появилось!
Лишь вспомнишь о нихъ, такъ, пожалуй,
Съ тоской помиришься осенней:
Укрывшись, въ тиши, онѣ громко,
Смѣясь, возвѣщаютъ: «мы живы!»
VII.
правитьЯ начиналъ уже чувствовать себя гораздо лучше; заставилъ-таки я эту блѣдную дѣвушку съ массою вьющихся волосъ обогнуть уголъ Церковной и Карлъ-Іоганновой улицы, какъ разъ въ ту самую минуту, когда и я, въ противоположномъ направленіи, тоже долженъ былъ огибать этотъ исполненный опасности уголъ. Разумѣется, она не видала меня; да если-бы она и замѣтила меня? Что я для нея? Какой-то смѣшной болтунъ, чудакъ… Конечно, такъ. Но я разглядѣлъ ее… Господь вѣдаетъ, какимъ образомъ, потому что у меня сохранилось очень опредѣленное ощущеніе, будто я сію же секунду зажмурилъ оба глаза.
Она была очень блѣдна. Съ какимъ-то такимъ совершенно особымъ выраженіемъ безнадежности въ глазахъ… въ этихъ большихъ, болѣзненныхъ, опасныхъ глазахъ, въ этихъ влажныхъ, задумчивыхъ глазахъ, которые такъ тоскливо смотрятъ на міръ, не открывая передъ собою ни пути, ни цѣли… смотрятъ впередъ въ безконечный мракъ.
Темныя кудри въ самомъ безнадежномъ безпорядкѣ разсыпались по бѣлоснѣжнымъ, съ голубыми жилками, вискамъ. Это произвело какой-то толчекъ во всемъ моемъ существѣ; ни одной минуты покоя не имѣлъ я съ тѣхъ поръ. Все снова вырвалось наружу; опять грызетъ, сосетъ, томитъ… попрежнему.
Я зашелъ къ Бьёльсвику, поднялъ его на смѣхъ и постарался напиться и повеселѣть; но вѣдь это-же ложь, это старое правило: «чтобы повеселѣть, надо напиться». Правда лишь то, что если будешь пить, то можешь повеселѣть; ну, а я, тѣмъ не менѣе, не повеселѣлъ. Каждую минуту углублялся я въ самого себя и, сидя на мѣстѣ, все еще видѣлъ, какъ огибаетъ она этотъ уголъ… Постоянно огибаетъ она этотъ уголъ Церковной и Карлъ-Іоганновой улицы; постоянно смотрю я на этотъ мимолетный призракъ блѣднаго отчаянія подъ массою темныхъ кудрей; постоянно мелькаетъ передо мной эта пара большихъ болѣзненныхъ глазъ, упорно смотрящихъ въ какой-то безграничный мракъ. И каждый разъ душа моя вновь наполняется тѣми смертельными терзаніями, которыя тѣснятъ другъ друга, извиваются и переплетаются между собою, какъ змѣи, заключенныя въ тѣсной оградѣ.
(Тутъ слѣдуетъ цѣлый рядъ попытокъ перомъ и карандашемъ нарисовать ея портретъ. Ни одинъ изъ нихъ никуда не годится).
Цѣлую недѣлю только и, дѣлалъ, что слегка попивалъ.
Со вчерашняго вечера дѣло пошло еще хуже. И вотъ сижу я тутъ съ размягченнымъ мозгомъ, совершенно пьяный.
«У меня грѣховъ…»
— Что-то скажетъ начальникъ моего бюро? Ну, да пусть его! Еще пивца…
Я просто-напросто снова лягу въ постель…
«Грѣховъ у меня… Эхъ!..»
Какое странное состояніе, когда просыпаешься послѣ сильнаго пьянства: это представленіе какой-то очень длинной и гибкой шпаги, медленно опускающейся мнѣ въ грудь, перпендикулярно, неуклонно, какъ разъ въ самую середину сердца. Я вижу ее, я ощущаю ее извѣстнымъ образомъ, и это мнѣ такъ пріятно. Освѣжаетъ, утѣшаетъ. Большая, бѣлая красивая рука съ сверкающими брильянтовыми кольцами держитъ рукоятку и направляетъ ее вѣрно, неуклонно, медленно и пріятно; но кромѣ кисти руки ничего нѣтъ.
Это представленіе смѣняется другимъ: нѣчто въ родѣ машины для отсѣченія головы, формой своей похожей на большой хлѣбный ножъ, а подъ этимъ ножомъ, очень широкимъ ножомъ, блестящимъ, тонкимъ, вѣющимъ холодомъ и такимъ острымъ, что почти самъ собою проникаетъ въ тѣло, лежитъ моя шея, и какая-то женщина, пожилая, почтенная, матронообразная женщина стоитъ и перерѣзываетъ эту шею медленно, обдуманно, какъ рѣжутъ ломоть ржаного хлѣба. Я лежу въ удобной позѣ, на правомъ боку, и наслаждаюсь положеніемъ. О, восхитительно!
Сегодня вечеромъ главнымъ образомъ преслѣдуютъ меня различныя висѣльническія фантазіи. Невольно каждую минуту провожу я рукою по горлу, именно тамъ, гдѣ легла-бы веревка; затѣмъ я поднимаю руку наверхъ къ потолку въ томъ направленіи, гдѣ веревка была-бы прикрѣплена, и такимъ образомъ съ минуту представляю себѣ, что я судорожно раскачиваюсь и подергиваюсь на воздухѣ съ высунутымъ языкомъ. Это успокаиваетъ, освѣжаетъ. Какъ восхитительно, должно быть, было-бы раскачиваться такъ надъ всѣмъ міромъ, выше всякаго земного коварства и сплетенъ и думать: теперь-то ужъ онѣ не настигнутъ меня; наконецъ-то покончилъ я со всею низостью и грязью.
Все-бы это ничего, если бы только не эта дрожь, эта удивительная скрытая дрожь, отъ которой я никакъ не могу отдѣлаться. Вѣроятно, дрожь эта внутренняя; родъ какой-то вибраціи во внутренней мускулатурѣ… замѣчательно непріятная. Я начинаю чувствовать себя какъ-то такъ смутно, словно земля сама уходитъ изъ-подъ ногъ; не чувствую въ себѣ никакой тяжести и никакого центра тяжести… одно только чуть примѣтное колебательное сотрясеніе во всемъ существѣ. Это доводитъ просто до умопомраченія. Вѣдь я-же знаю, что это такое… Алькоголизмъ, чортъ возьми! Но это ни къ чему не ведетъ. Меня преслѣдуетъ тупое чувство давленія тутъ, подъ самой грудью. Нѣтъ настоящей головной боли, но какое-то особое, туманное ощущеніе пустоты, окружающей голову… нѣчто въ родѣ прогалины между мною и міромъ, какая-то просвистывающая пустота: вещи, окружающія меня, въ сущности, вовсе не дѣйствительные предметы; это — декораціи, это… Въ сущности, это какіе-то фокусники, которые стоятъ здѣсь и выдаютъ себя то за то, то за другое, — за софу, за шкафъ, стулъ и т. д.; но они и сами отлично знаютъ, что они вовсе не то. Это меня нѣсколько мучитъ. Я не выношу этой комедіи.
Но внизу, ниже, всего ниже, позади всего, на заднемъ планѣ, въ самыхъ сокровенныхъ нѣдрахъ моего существа сидитъ тяжелый, какъ свинецъ, опасный ужасъ, родъ затаеннаго, замкнутаго сумасшествія, которое растетъ, ширится и стремится разразиться ревомъ. Это нечистая совѣсть или нѣчто въ родѣ испуга, въ родѣ ощущенія ужаснаго униженія, какой-то необычный идіотическій ужасъ передъ чѣмъ-то, Богъ вѣдаетъ, чѣмъ. Невыразимое болѣзненное стремленіе броситься къ чьимъ-нибудь ногамъ, — женщины, священника, Бога и вопить, плакать, каяться, принять бичеваніе, укоризны, проклятіе и, наконецъ, какъ больное дитя, быть поднятымъ любящими, надежными руками.
Мнѣ слѣдуетъ быть нѣсколько осторожнѣе; я могу дойти до delirium’а. Но зато это хорошее средство противъ влюбленности. Это раздвояетъ человѣка. Любовное горе тонетъ въ морѣ иного рода муки. Любовь становится далекой, сентиментальной, лишенной желаній; начинаешь сознавать себя такимъ недостойнымъ; если бы даже можно было, самъ не захотѣлъ-бы коснуться ея даже пальцемъ. И бродишь цѣлые дни, носишься съ маніей самоубійства, едва справляешься со своими нервами и призраками и бормочешь вслухъ, самъ съ собой: «я старая свинья; о, нѣтъ, дай ей Богъ миновать такой судьбы!» И чувствуешь себя благороднымъ и честнымъ, и на глаза навертываются слезы.
— Послушай, Фанни, почему не придти-бы тебѣ теперь и не позвонить у входной двери… Не для чего-нибудь такого, а просто для того, чтобы немножко поблагодушествовать вмѣстѣ…
Я ловлю себя на томъ, что выискиваю всѣ дороги, по которымъ отправлялись мы вмѣстѣ на прогулки; съ полной религіозностью пью холодное, какъ ледъ, гадкое пиво въ деревенскихъ ресторанчикахъ, въ которые мы вмѣстѣ заходили; внутренно я всегда втайнѣ надѣюсь встрѣтить ее, хотя именно этого-то ни въ какомъ случаѣ и не хочу. И не встрѣтя ея, возвращаюсь домой, — какъ собака, повѣся хвостъ.
Глупецъ, оселъ! Много-ли думаетъ она о тебѣ? Да даже если бы она и думала о тебѣ, такъ вѣдь ты-же самъ не захотѣлъ-бы… Подобнымъ личностямъ въ такомъ случаѣ слѣдуетъ разойтись.
Между тѣмъ я брожу здѣсь, какъ вѣчный жидъ, чающій любви и брака: прирожденный холостякъ, постоянно и тщетно ищущій пристани супружества. Но тѣ, что вѣчно боятся, какъ-бы не жениться, оказываются пойманными прежде, чѣмъ это придетъ имъ въ голову.
Существованіе такъ полно всякихъ призраковъ.
Въ сущности я несчастный человѣкъ. Но это-бы еще я могъ перенести. Гораздо хуже быть несчастнымъ и въ то-же время оказаться до такой степени въ дуракахъ.
Говорятъ, — одна только смерть не обманываетъ. Да, но тѣмъ не менѣе и на нее нельзя вполнѣ положиться. Она, конечно, придетъ, но придетъ не во-время.
Но къ тому времени мы начинаемъ уже чувствовать себя почти хорошо, сидя на своемъ стеринѣ, потому что человѣкъ привыкаетъ ко всему, привыкаетъ даже къ жизни.
— Застрѣлиться? — но это цѣлая исторія. А кромѣ того, выстрѣлъ рѣдко бываетъ удаченъ. Къ тому-же еще это до такой степени вульгарно.
Докторъ Кволе въ данномъ случаѣ можетъ быть оказадся-бы человѣкомъ, способнымъ снабдить меня склянкой морфія?…
(Послѣдній скандалъ). Молодая красивая женщина полюбила морского капитана. Тутъ всѣ люди подымаютъ вопль… и вопятъ съ полнымъ убѣжденіемъ! — мужчины, потому что завидуютъ ему; женщины, потому что завидуютъ ей.
Я съ своей стороны завидую ему… Предполагая однако, что она была именно та. о комъ я думаю.
Достопочтеннѣйшій Габріэль Іеронимъ Грамъ, что-же это, наконецъ, за глупости?
Я чуть не упалъ отъ удивленія, когда раскрылась передо мною эта до очевидности простая вещь… и я просто-таки не могу понять, какимъ образомъ не видѣлъ я этого раньше.
Ну, да, разумѣется, — мнѣ не давалъ покоя этотъ извѣстный оселъ въ образѣ Морали. Возможно большая степень счастья, возможно меньшая степень несчастья… Эти изреченія, разрази ихъ Господи! невольно вплетаются даже въ самыя независимыя человѣческія сужденія.
Чувствовать себя хорошо? Да я ужъ предпочту чувствовать себя дурно (если только дѣло идетъ не о боли живота). Это бездушная вялая истома, которую зовутъ хорошимъ самочувствіемъ, можетъ быть годится для статскихъ совѣтниковъ и пасторовъ, но она никуда не годна для людей.
Плохое самочувствіе того или другого вида, — стремленіе, чувство лишенія, тоска, мука — вѣдь это-то и жизнь! Это возбуждаетъ человѣка, наполняетъ время, поддерживаетъ дѣятельность душевнаго механизма, питаетъ чувство, шевелитъ волю, мысль, энергію, — между тѣмъ, какъ при ощущеніи вялаго довольства отъ жизни, просто-напросто ничего не остается.
А потомъ эти немногіе дерзновенные часы, когда человѣкъ живетъ во всю! Когда всѣ жизненныя силы его въ полномъ ходу, все напряженіе, весь пылъ его существа, трепетаніе всей его души! Тутъ нѣтъ ничего похожаго на вялость хорошаго самочувствія и т. д. и т. д. Всякое истинное наслажденіе является по крайней мѣрѣ на половину страданіемъ; побѣждаемое страданіе — вотъ опредѣленіе наслажденія!… Такіе часы достигаются лишь съ помощью какого нибудь возбуждающаго элемента: вина, любви, игры, воодушевленія… а тутъ моралисты говорятъ тебѣ: берегись! главное, — не надо опьяненія! на завтра наступаетъ катценъ-яммеръ.
Но даже простой катценъ-яммеръ предпочелъ-бы я ихъ вялой скукѣ, — а тѣмъ болѣе, если-бы тутъ-же въ придачу даны были мнѣ и лучшіе часы жизни!
Но тѣмъ не менѣе я только и дѣлаю, что прячусь и избѣгаю того возбуждающаго элемента, который одинъ только былъ-бы еще въ силахъ нѣсколько расшевелить меня… изъ страха страданія, которое это можетъ нринести; изъ страха нѣкоторой дозы несчастной любви! Габріель, Габріель, я не узнаю тебя!
Я постараюсь снова встрѣтиться съ нею, я возобновлю съ нею отношенія… просто-напросто для того, чтобы чувствовать себя «несчастно влюбленнымъ».
VIII.
правитьСтарый человѣкъ. Ты не можешь любить. Иди домой, ложись на кучу пепла, какъ Іовъ, и окружи себя битыми черепками!
Въ сущности она интересуетъ меня, какъ загадка. Мнѣ пріятно работать надъ нею, я чувствую потребность разрѣшить ее. Но вѣдь не такъ-же мужчина долженъ интересоваться женщиной.
Да, да… а это легонькое, нѣжно-сентиментальное настроеніе, когда ея нѣтъ со мною. Нѣкоторое стремленіе. При извѣстномъ расположеніи духа стремленіе это становится мучительно. Но страсти не существуетъ.
Амуръ, Амуръ, я воздвигну тебѣ гекатомбу, если только ты захочешь ослѣпить меня…
Я чувствую нѣкоторое довольство собою. Мучительное чувство исчезло. Духъ мой спокоенъ.
Нехорошо держаться такъ вдалекѣ. Воображеніе и чувство взаимно подстрекаютъ другъ друга, пока не возведешь данной молодой дѣвушки въ «женщину», въ Еву, окруженную розами; а потомъ носишься съ самыми дерзновенными мечтами, пока не уподобишься такому человѣку, который былъ-бы способенъ жениться хоть на рыночной торговкѣ, если-бы только удалось ему встрѣтиться съ нею.
11 часовъ. Вечеръ. Какъ пріятно чувствовать себя человѣкомъ сотте il faut. Все въ порядкѣ. Благоразумно ужиналъ съ нею, бесѣдовалъ возвышенно, умно и разсудительно, съ пріятнымъ для самолюбія сознаніемъ, что тебя цѣнятъ.
Мужчина только тогда бываетъ вполнѣ доволенъ собою, когда онъ чувствуетъ, что имъ восхищается женщина.
Много удивительнаго и допотопнаго опять встрѣчаю я здѣсь, многое изъ моихъ собственныхъ прежнихъ воззрѣній и изреченій; такъ, напримѣръ, она, разумѣется, патріотка. Любитъ Норвегію и т. д.
— И я надѣюсь, что и вы также?
— О, да, смотря по обстоятельствамъ, Норвегія можетъ быть не хуже любой другой страны.
— Ахъ!..
Да, да; мы, люди, довольно-таки ловкіе ребята: свои потребности и ограниченности возводимъ мы въ обязанности и кичимся ими. Подобно тому, какъ нашу потребность въ половыхъ сношеніяхъ превращаемъ мы въ «любовь», ту простѣйшую случайность, что мы, какъ рабы привычки, являемся тѣлесно и духовно связанными съ опредѣленной «средой», фантазія наша возводитъ въ поэтическую иллюзію въ видѣ «любви къ родинѣ».
Комичная идея — «любить» кусочекъ географіи! «Любить» 5,800 кв. миль!
Я право думаю, что мучаю ее своимъ хладнокровіемъ къ вышеупомянутымъ кв. милямъ; по крайней мѣрѣ она часто возвращается къ томуже предмету и дѣлаетъ мнѣ основательныя внушенія.
Я защищаюсь.
— Да, но вѣдь патріотизмъ въ сущности есть ничто иное, какъ скрытое себялюбіе. До того дорожишь самимъ собою, что начинаешь приписывать особую цѣнность всему, что въ какомъ-бы то ни было отношеніи приходитъ съ тобою въ соприкосновеніе, хотя-бы это было не болѣе, какъ мѣстность, гдѣ живешь, Или даже вообще мѣстности, состоящія съ нею въ какой-либо правовой или административной связи. Enfin!.. съ этой точки зрѣнія и патріотизмъ можетъ имѣть свое законное оправданіе.
— Оправданіе!.. Какое противное, вялое слово.
— Боже мой! что-же мнѣ дѣлать? Откуда возьму я любовь къ родинѣ? Я происхожу изъ старинной чиновничьей семьи и принадлежу, такимъ образомъ, къ бездомной ордѣ номадовъ, расползающихся, какъ паразиты, по великому тѣлу народа, перекочевывающихъ съ мѣста на мѣсто, съ одной службы на другую, какъ финны, живущіе на горахъ, переходятъ съ одного пастбища на другое. У такой расы не можетъ развиться никакое чувство патріотизма. Патріотизмъ принадлежитъ осѣдлому состоянію. Онъ развивается совмѣстно съ земледѣліемъ и строительнымъ искусствомъ. Воздѣланный его трудомъ кусокъ земли пріобрѣтаетъ дѣйствительное значеніе для земледѣльца, а вслѣдъ за нимъ также и вся принадлежащая къ нему территорія; но для номада старинное изреченіе: ubi beme, ibi patria безусловно сохраняетъ все свое значеніе: гдѣ лучше служить, тамъ и родина.
— Въ такомъ случаѣ, не раздумывая долго, вы легко могли-бы стать шведомъ, только-бы вамъ хорошо платили…
— Ну, хорошо вознаграждаемый постъ въ шведскомъ министерствѣ иностранныхъ дѣлъ, напримѣръ…. почему-бы нѣтъ?
— Да, если-бы здѣсь когда-нибудь разгорѣлась война, вы были-бы первый, кого-бы я застрѣлила!
Она улыбается съ разгорѣвшимися глазами и при этомъ такъ увлекательно хороша.
Я приподнимаю шляпу и раскланиваюсь.
Разумѣется, она демократка. Съ такою въѣвшеюся яростью говоритъ она о «мелкихъ ворахъ, которыхъ вѣшаютъ, между тѣмъ, какъ большимъ предоставляется гулять на свободѣ», точно будто это могло-бы помочь чему-нибудь.
Я все время являюсь какимъ-то профессіональнымъ огнегасителемъ и пожарнымъ. Каждую минуту раздражаетъ она меня своими преувеличеніями и своею несправедливостью, коренящеюся въ самомъ наивнѣйшемъ невѣдѣніи.
— Ну, да, разумѣется, вѣшаютъ мелкихъ воровъ, говорю я, какъ, напримѣръ, давятъ всякую мелкую гадину; тогда какъ тѣмъ, что воруютъ въ большихъ размѣрахъ, поневолѣ оказываешь извѣстное почтеніе, какъ вообще всему, обладающему значительными размѣрами. Они мастера въ своемъ дѣлѣ, художники, а передъ искусствомъ, передъ художествомъ человѣкъ чувствуетъ почтеніе, и долженъ имѣть почтеніе, хотя-бы даже рѣчь шла лишь о подобномъ искусствѣ, какъ искусство воровать. Намъ отвратителенъ жалкій воришка или карманникъ, жертвующій своимъ человѣческимъ достоинствомъ изъ-за какой-нибудь кроны, да еще, вдобавокъ ко всему, допускающій себя поймать и подвергнуть наказанію: но насъ интересуетъ какой-нибудь Уда Гейландъ и Гестъ Бардсенъ, и мы снимаемъ шляпу передъ Ротшильдомъ и Фандербильтомъ.
Она сердится и протестуетъ съ излишней энергіей; никакъ не можетъ понять этой смѣси безсильной серьезности и смѣха висѣльниковъ, — этого неизбѣжнаго тона каждаго, пережившаго стадію примиренія съ судьбой. Она относится ко всему съ самой высокоторжественнѣйшей серьезностью, съ какою корова смотритъ на зеленую дверь или гимназистъ на республику.
Мы натолкнулись сегодня на нищую женщину; она сидѣла, блѣдная и посинѣлая, на ступенькѣ лѣстницы, съ зазябшимъ груднымъ ребенкомъ на рукахъ. Фанни нервно открыла свой портмоне, дала что-то женщинѣ и поспѣшно пошла впередъ; когда вскорѣ она опять заговорила, по голосу было слышно, что ее душили слезы. Это заставило меня почувствовать себя нѣсколько неловко: моя мысль при видѣ женщины была: «ага! своего рода профессія… Откупила или украла нищаго ребенка и пользуется имъ теперь какъ приманкой… чортъ возьми! да гдѣ-же полиція?» а тутъ эта наивная дѣвочка вдругъ заливается слезами и отдаетъ женщинѣ свою послѣднюю ору.
Въ сущности это, конечно, благороднѣе.
Но она сейчасъ-же спугнула всю мою растроганность.
— А тамъ, за дверями, — заговорила она, — сидитъ богатая фрю Гартманъ, столько денегъ тратящая на бѣлила, румяна, пудру и духи, что ихъ за глаза хватило-бы такому несчастному существу на жизнь и на то, чтобы поднять на ноги своего ребенка и… вотъ такихъ слѣдовало-бы вѣшать.
Послѣднее слово вырвалось у нея съ какимъ-то шипѣніемъ; это было шипѣніе простолюдина, полное ненависти, безсмысленное. Подобныя вещи производятъ впечатлѣніе ужасной неблаговоспитанности.
Я сдержалъ свою досаду и сказалъ:
— Всего хуже то, что обѣ онѣ, какъ фрю Гартманъ, такъ и нищая, въ одно и то-же время и правы, и неправы. Весьма возможно, что ихъ, какъ представительницъ извѣстнаго принципа, обѣихъ слѣдуетъ повѣсить; во всякомъ случаѣ, это было-бы всего лучше для нихъ обѣихъ. Но личная точка зрѣнія дѣлаетъ то, что обѣ онѣ гуляютъ на свободѣ. Я тоже въ значительной степени соболѣзную голоднымъ, но во всякомъ случаѣ, въ концѣ-концовъ, приходишь къ выводу, что всего хуже живется все-таки не имъ.
— Такъ кому-же приходится въ жизни всего хуже? — спросила она съ горечью.
— Тѣмъ, кому, повидимому, всего лучше, — отвѣчалъ я. — У нихъ всего меньше иллюзій.
— Пх! — если не ошибаюсь, послышалось мнѣ.
Я продолжалъ:
— Каждый человѣкъ въ состояніи терпѣть извѣстное количество страданія; разъ страданіе перешагнуло за эту степень, данное лицо бросается въ рѣку, въ Аккеръ. Это ничего не стоитъ; доступъ туда открытъ каждому. Изъ этого можно вывести такое заключеніе: пока извѣстный индивидуумъ не бросился въ Аккеръ, степень переживаемаго имъ страданія не перешла еще за границу выносимаго (послышалось сомнительное «гм?»). Да, и выводъ этотъ довольно-таки основателенъ. Но теперь дѣло въ томъ, что, относительно говоря, очень мало голоднаго люда бросается въ рѣку Аккеръ. Изъ этого я заключаю, что бываетъ страданіе худшее, чѣмъ голодъ, еще того болѣе невыносимое, еще того болѣе безнадежное. Въ концѣ-концовъ, неправильно измѣрять страданіе этихъ паріевъ на нашъ собственный аршинъ. Они переживаютъ совсѣмъ не то, что пришлось-бы переживать намъ, очутившись въ подобныхъ-же условіяхъ. Человѣкъ — существо эластичное, и привыкаетъ ко всему.
— Только не къ тому, чтобы голодать.
— О, да, до извѣстной степени также и къ этому.
— А вы пробовали сами?
— Разумѣется, нѣтъ.
— Ну, въ такомъ случаѣ вамъ не слѣдовало-бы говорить съ такой увѣренностью.
— Я сужу, основываясь на статистикѣ Аккера.
— Можетъ быть, голодные и не часто бросаются въ Аккеръ, но это, вѣроятно, происходитъ вслѣдствіе того, что они все равно умираютъ и такъ. Я прочла въ одной изъ газетъ, что на тысячу умираетъ втрое или вчетверо больше бѣдняковъ, чѣмъ людей состоятельныхъ.
Я (пожимая плечами):
— Каждому все равно придется рано или поздно умереть. Да и нѣтъ никакой особенной выгоды въ томъ, чтобы жить.
— Да, но въ такомъ случаѣ, кажется мнѣ, лучше было-бы ихъ просто поскорѣе убивать.
— Пх!.. — пожатіе плечами.
Пауза.
IX.
правитьЕсли-бы только могъ я понять… Конечно, она вовсе не имѣетъ въ виду выйти за меня замужъ; это я вывожу, какъ изъ различныхъ ея выраженій, такъ и изъ самаго ея поведенія. Разумѣется, если-бы только думала она о чемъ-нибудь подобномъ, она держала-бы себя совершенно иначе, съ гораздо большею сдержанностью; это вещь самая простая, — прямо зависитъ отъ прирожденнаго женскаго такта. Кромѣ того, въ 24 года дѣвушка, конечно, знаетъ, что образованный человѣкъ не женится на дѣвушкѣ, которая при появленіи своемъ, — передъ нимъ-ли, передъ другими-ли, — внушаетъ хоть тѣнь сомнѣнія.
Итакъ, слѣдовательно, только «для того, чтобы разсѣять скуку?»
Пустить къ чорту свое доброе имя, свою будущность, все, что только есть самаго серьезнаго и святого для женщины… и только для того, чтобы разсѣять «скуку» нѣсколькихъ вечеровъ? Прилично-ли допускать это, если только есть возможность заподозрить что-нибудь подобное?
А ну, какъ за всѣмъ этимъ все-таки кроется влюбленность?
Вотъ-то было-бы мило, да! Нарушить сердечный покой женщины, не имѣя на это ни тѣни какой-бы то ни было причины или основанія; сдѣлать ее несчастной можетъ быть на всю жизнь, не желая, да и не будучи въ состояніи ничего дать ей взамѣнъ, ни даже воспоминанія, которымъ могла-бы она жить… поистинѣ великолѣпно.
Ха, ха! Эхъ ты, блаженный дуралей! неужели опять принимаешься ты за старое? Она можетъ оказаться «несчастной»? Ужъ не счастлива-ли она теперь? Неужели лучше умирать отъ скуки, чѣмъ умирать отъ горя? Понятіе «нравственнаго» почти всегда совпадаетъ съ понятіемъ «малодушнаго». Я «не хочу сдѣлать ее несчастной», т. е. я знаю, что она, во всякомъ случаѣ, будетъ несчастна, но «не хочу брать на себя никакой отвѣтственности»: не хочу никакого неудобства для собственной своей особы. Молодая дѣвушка должна погибнуть; такъ пусть ее погибаетъ отъ скуки, — въ этомъ я, во всякомъ случаѣ, ни при чемъ!
Вотъ, что называется «имѣть чистую совѣсть».
Къ тому-же тутъ не грозитъ никакой опасности. Въ ней совсѣмъ нѣтъ страстности, — этимъ отличаются многія, выдающіяся своею красотою, женщины. Потому-то, говоря относительно, и остаются онѣ такъ часто не замужемъ. Потому-то также и говорится, что лучше всего умѣютъ любить некрасивыя. Полъ сказывается въ нихъ сильнѣе. Красивыя и холодныя рѣдко влюбляются, а слѣдовательно столь-же рѣдко пробуждаютъ и отвѣтную любовь; если и выходятъ онѣ замужъ, то, обыкновенно, изъ любопытства или ради общественнаго положенія и т. п. Когда въ одинъ прекрасный день фрекенъ Гольмсенъ надоѣстъ ея дѣвичество, она выйдетъ замужъ за какого-нибудь богатаго малаго, который будетъ въ состояніи доставлять ей лошадей и брильянты.
Вообще говоря, женщины любятъ не такъ, какъ мы. Любовь женщины обозначаетъ, что ей нуженъ отецъ для ея ребенка; а тотъ-ли, или другой окажется имъ, это еще не такъ важно. Не дается ей наилучшій. — она плачетъ, и беретъ слѣдующаго за нимъ.
А если, въ худшемъ случаѣ, она и не выйдетъ замужъ, то и тутъ опасность не такъ еще велика. Эти старыя дѣвы прекрасно пробиваютъ себѣ дорожку въ жизни. «Женскій вопросъ» въ концѣ-концовъ, кажется, только плодитъ еще большее число старыхъ дѣвъ. Для женщинъ есть одинъ только существенно важный вопросъ: вопросъ пропитанія; разъ удается имъ самимъ снискать себѣ пропитаніе, онѣ посылаютъ къ чорту и мужа, и супружество; такъ восхитительно хорошо чувствовать себя независимой отъ этихъ противныхъ, тщеславныхъ, самонадѣянныхъ мужчинъ.
Дамы постоянно употребляютъ эти торжественныя, пустыя, общія слова, которыя до такой степени безцвѣтны и грубы. Одно изъ двухъ: или вещь «восхитительна», или она «отвратительна»; къ человѣку онѣ чувствуютъ или «любовь», или «холодность»; по отношенію къ общимъ вопросамъ онѣ или «увлекаются до безумія», или ихъ «ненавидятъ» — съ подчеркиваніемъ. Одно изъ двухъ: черное или бѣлое. Болѣе тонкая характеристика ихъ не интересуетъ.
— «Да, но чего-же другого можете вы ждать отъ насъ, разъ мы ничему не учились?» — говоритъ Фанни.
Замѣчательно. Прежде Матильда какъ будто-бы даже нѣсколько увлекала меня: она казалась мнѣ такой наивной, ребячливой, такъ восхитительно легкомысленной; теперь же я сижу у нея и чувствую себя не по себѣ, и думаю о Фанни.
Сегодня вечеромъ я принужденъ былъ, наконецъ, закрыть глаза и вообразить, что это ее держалъ я въ своихъ объятіяхъ…
Постоянно только то и представляется намъ достойной цѣлью нашихъ стремленій, что не дается намъ въ руки.
Слѣдуетъ жениться пока молодъ; иначе не женишься никогда.
Отчасти сказывается все сильнѣе и сильнѣе собственная нерѣшительность, частью же слишкомъ многое узнаешь — черезъ посредство женатыхъ друзей.
Великій Боже!.. что это за горемычные мужья! Какъ можно дольше стараются они сохранить счастливый видъ и говорятъ:
— Женитесь же, другъ мой; это единственное, что есть на свѣтѣ! — но разъ удастся вамъ застать ихъ гдѣ-нибудь въ общественномъ мѣстѣ за третьимъ стаканомъ (если только они посмѣютъ разрѣшить себѣ третій стаканъ), — они пускаются во всѣ тяжкія.
Они начинаютъ говорить о «женщинѣ». Въ общихъ фразахъ, въ формѣ отвлеченныхъ теорій. Они слыхали, что иные мужья говорили… тотъ или другой извѣстный женскій врачъ полагаетъ… я читалъ извѣстную физіологію женщинъ доктора N N, и тамъ сказано… — А если мужчины начинаютъ въ общихъ фразахъ говорить о «женщинѣ», то тутъ стоитъ только навострить уши, потому что подъ этими общими фразами почти всегда скрывается нѣчто личное.
Мнѣ знакомы два главнѣйшихъ вида супружескихъ сѣтованій.
Нѣкоторые говорятъ: женщина холодна. У нея мало или совсѣмъ нѣтъ извѣстнаго интереса; она дѣлаетъ это лишь по обязанности или изъ послушанія. Тутъ они понижаютъ голосъ до шопота и говорятъ: «Вы не повѣрите, до чего это общераспространенно; не одинъ мужъ довѣрялъ мнѣ, что…
Впрочемъ, я и самъ всегда это предполагалъ. Обыкновенно это просто-напросто обозначаетъ, что данная барыня вышла замужъ не любя… что разумѣется бываетъ нерѣдко.
Ну, это во всякомъ случаѣ можетъ быть довольно непріятно. Но кажется еще хуже приходится мужьямъ влюбленныхъ въ нихъ женъ; — по крайней мѣрѣ, если вѣрить доктору Кволе.
Время отъ времени я встрѣчаюсь съ нимъ у Іонатана; но онъ нѣсколько упоренъ, и мнѣ трудно заставить его вполнѣ развернуться. Сегодня вечеромъ однакоже намъ привелось просидѣть довольно долго вмѣстѣ за стаканомъ, и я до того приставалъ къ нему, что наконецъ раззадорилъ его и заставилъ-таки хотя бы нѣсколько высказаться передо мной.
Замѣчательный малый, крестьянинъ-студентъ, застѣнчивый, сдержанный, съ широкимъ неправильнымъ лицомъ и маленькими, милыми глазами; обыкновенно веселъ; многое испыталъ и передумалъ и, разумѣется, многое „пережилъ“; вообще интересный человѣкъ.
Онъ рѣшился на смѣлый экспериментъ, — женился на предметѣ своей юношеской страсти, но такъ поздно, что оба они, какъ онъ, такъ и она, къ тому времени значительно уже поотцвѣли.
— Вообще, большинство мужчинъ находитъ, что женщины по натурѣ холодны, — подзадоривалъ я.
Онъ слегка пожалъ плечами:
— Дѣло въ томъ, батюшка, что есть мужчины, не обладающіе способностью разбудить женщину. А разъ женщина проснулась въ ней… то, вообще говоря, врядъ-ли можетъ быть поводъ жаловаться на холодность. Скорѣе напротивъ.
— Вотъ какъ? Но это меня удивляетъ.
— Женщина — носительница рода par excellence, ужъ это я знаю, — проворчалъ онъ. — И это вполнѣ естественно.
Я спорилъ съ нимъ до тѣхъ поръ пока наконецъ не выяснилъ себѣ въ достаточной степени его положенія, послѣ чего мнѣ стало какъ-то не по себѣ. Во всякомъ случаѣ, она права, эта фрекенъ Бернеръ, съ ея бракомъ по разсудку.
Всевозможныя исторіи несчастныхъ супружествъ приходятъ мнѣ теперь на память. Сегодня встрѣтилъ я на улицѣ агента Лунде, и при этомъ вспомнилъ, что онъ мнѣ какъ-то разсказывалъ.
— Нѣтъ, вы послушайте! право-же это смѣшно: всю молодость проводимъ мы въ погонѣ за женщиной, а въ зрѣломъ возрастѣ мы не знаемъ, что сдѣлать, лишь-бы какъ-нибудь отдѣлаться отъ нея. Потому-что послѣднее право гораздо труднѣе перваго.
— Ну… неужели законъ въ этомъ случаѣ недостаточно либераленъ?
— Законъ? О!.. онъ достаточно глупъ въ этомъ отношеніи; но его всегда можно обойти; нѣтъ, тутъ, видите-ли, все дѣло въ женщинѣ.
— Ну, ей вы конечно могли-бы постараться надоѣсть въ достаточной степени.
Онъ засмѣялся. — Да, надоѣсть-то я ей надоѣлъ; но разойтись… — хо, хо, хо! Вотъ видите-ли, я пошелъ было даже на скандалъ. Да, на открытый скандалъ, да; такъ что она узнала о немъ.
— Ну?
Онъ опять засмѣялся внутреннимъ, себѣ-на-умѣ смѣхомъ, непріятно дѣйствовавшимъ на нервы.
— Она простила мнѣ! — сказалъ онъ.
— Да, но въ концѣ концовъ?
— О, да, разъ за разомъ. Немножко поплачетъ; продѣлаетъ одинъ или два припадка съ судорогами; а когда всѣ приличія спасены, — видите-ли, тогда подноситъ она мнѣ на подносѣ свое прощеніе… хо, хо, хо, хо!.. Человѣкъ интеллигентный: нельзя-же такъ-таки прямо оскорбить женщину!
— Гм…
— Разъ довелъ я дѣло до того, что она воспроизвела даже послѣднюю сцену этой комедіи, — знаете?.. ну, да, Нора. Убѣжала, видите-ли. „Слава Богу!“ подумалъ я, и пошелъ въ клубъ; тамъ, изволите видѣть, встрѣтивъ добраго товарища, я хорошенько отпраздновалъ свое освобожденіе. Но когда я вернулся домой, — о, то, то. то!.. кто-же это сидитъ въ гостиной, какъ не моя жена? — въ полномъ дорожномъ костюмѣ, заплаканная, безобразная, со слѣдами отчаянія, разбросанными по всѣмъ стульямъ. Хо-хо-хо-хо!
— Ну, въ такомъ случаѣ вы могли просто-напросто…
— Тутъ, разумѣется, продѣлала она первоклассный припадокъ, — истерика съ судорогами, — самый первый сортъ!
— Я, надо вамъ сказать, выдержалъ его съ приличествующей мужчинѣ твердостью: ну, думалъ я, вѣдь это ужъ въ послѣдній разъ… Наконецъ, она сообразила, что эта метода перестала уже на меня дѣйствовать и не устраняла опасности, а потому она бросилась мнѣ на шею… хо-хохо!.. и простила мнѣ. Охъ-хо! да! она не лишена-таки юмору».
Я не помню уже всего, что продѣлывалъ этотъ малый, чтобы оградить себя отъ прощенія своей жены, но у меня сохранились въ памяти его послѣднія меланхолическія замѣчанія:
— О, да, да! Въ свое время и я былъ веселый малый; добродушный, общительный… Но за эти шесть лѣтъ превратился я въ такого… гориллу. Гориллу, да! Чортъ возьми! Ничего не подѣлаешь! О нѣтъ, разъ ужъ навязалъ себѣ на шею женщину, то противъ этой болѣзни существуетъ лишь одно лѣкарство: безобразное, долгое терпѣніе. Или-же, если не умѣешь владѣть оружіемъ, то добрая, прочная пеньковая веревка, да! О, да-да, правда это! Не для удовольствія или услады существуемъ мы, видите-ли, на землѣ! Но я, видите-ли, разозлился, и подумалъ: чортъ меня побери, если я не отдѣлаюсь-таки отъ тебя, матушка! И такимъ образомъ я все-таки отдѣлался отъ нея въ концѣ концовъ!
Но хуже всего то, что этотъ малый и по-сегодня все еще не можетъ отдѣлаться отъ любви къ своей женѣ…
Странная мысль преслѣдуетъ меня. Этотъ агентъ Лунде точь-въ-точь второе изданіе отца Фанни (она разсказываетъ мнѣ о своихъ родителяхъ, когда я прошу ее разсказать мнѣ о себѣ; нѣсколько туманно).
Предполагая, что я женился-бы на Фанни (которая вѣроятно со временемъ превратилась-бы точь-въ-точь въ свою мать), то, по всѣмъ вѣроятіямъ, и я тоже съ теченіемъ времени превратился-бы въ подобнаго жалкаго малаго… въ какого-нибудь г. Гольмсена или агента Лунде, пропитаннаго коньякомъ и пивомъ и философствующаго о «женщинѣ»..
Но, чортъ возьми! вѣдь я же вовсе не собираюсь жениться на ней: что это еще за ерунда? Напротивъ, я именно на ней-то, на фрекенъ Гольмсенъ, и не женюсь!
X.
правитьНѣтъ ничего любопытнѣе, какъ когда два бывшихъ собутыльника, вмѣстѣ прошедшіе черезъ огнь и воду и мѣдныя трубы, вновь встрѣчаются по прошествіи многихъ лѣтъ, при чемъ одинъ остался вѣренъ своему прошлому, между тѣмъ какъ другой успѣлъ превратиться въ пастыря душъ. Сегодня вечеромъ встрѣтилъ я въ обществѣ такого-же бывшаго «головорѣза» и «питуха», какъ и я самъ, — Фритца, иначе говоря, «лейтенанта», въ образѣ достопочтеннаго господина пастора Лёхена.
Не одну ночь прогуляли мы вмѣстѣ; — много ночей «просвистали мы съ нимъ напролетъ», какъ выражались мы въ то время, — и одинъ Богъ вѣдаетъ, помнитъ-ли онъ теперь объ этомъ. Онъ былъ молодцоватый. красивый человѣкъ, остроумный, франтоватый, съ свѣтлыми усами, какъ у военныхъ (откуда и прозвище «лейтенантъ»), не дуракъ на выпивку и любитель пріударить за дѣвушками. Трудно было-бы найти лучшаго товарища для кутежа: хорошо пѣлъ, хорошо разсказывалъ и такъ и сыпалъ остротами и пикантными исторіями; самъ сочинялъ пѣсни и повѣсти; кромѣ того, являлся отличнымъ актеромъ на студенческихъ спектакляхъ, и, я думаю, главный жизненный вопросъ состоялъ для него въ томъ: быть-ли ему поэтомъ, или актеромъ.
Подъ конецъ, вѣроятно, хватилъ черезъ край, и вдругъ все разомъ порвалъ: превратился въ солиднаго человѣка и погрузился въ изученіе теологіи. Мы стали понемногу расходиться, каждый заговорилъ на своемъ языкѣ, и кончилось тѣмъ, что мы перестали наконецъ понимать другъ друга. Вскорѣ мы довольствовались тѣмъ, что раскланивались другъ съ другомъ черезъ улицу; его общество становилось все болѣе и болѣе избраннымъ. Лицо его дѣлалось все длиннѣе и длиннѣе, все блѣднѣе и блѣднѣе, наконецъ, исчезли усы, и кандидатъ теологіи былъ готовъ.
По истеченіи многихъ лѣтъ я опять встрѣтилъ его сегодня вечеромъ. Онъ показался мнѣ неузнаваемъ. Пасторъ — съ головы до пятъ. Лицо, какъ будто, совсѣмъ новое, — широкое, какъ у духовныхъ, обрисованное свойственными пасторскому званію удлиненными чертами; даже ротъ былъ у него другой, — широкій, ласково-серьезный, настоящій ротъ набожнаго пастыря душъ; только наверху, въ глазахъ сохранились кое-какіе слѣды бывшаго когда-то сорванца и головорѣза.
На меня встрѣча эта произвела такое впечатлѣніе, точно я вновь увидалъ человѣка, уже давно умершаго, но который вдругъ ожилъ. Вѣроятно, и онъ по отношенію ко мнѣ ощутилъ нѣчто въ томъ-же родѣ; во всякомъ случаѣ, онъ взглянулъ на меня раза два не безъ грусти: «Замѣчательно, до чего ты измѣнился, Грамъ». Я отвѣчалъ ему съ ироніей, которую онъ врядъ-ли примѣтилъ: «Да вѣдь и ты тоже не совсѣмъ тотъ-же, что былъ когда-то, пасторъ».
— Ну, какъ-же ты, собственно говоря, поживаешь, милый другъ? Онъ сдѣлалъ доброжелательную попытку выказать себя такимъ-же собратомъ-человѣкомъ.
— Да, спасибо! Ничего себѣ, понемногу. Скучаю по семи дней на недѣлѣ, но вообще, все-таки доволенъ судьбой.
— Гм, скучаю! улыбнулся онъ и снова превратился въ пастора. О, да, и я тоже въ свою очередь испыталъ это въ былые годы.
— Будто-бы ужъ только въ былые годы.
— Да, по правдѣ сказать, я думаю, что слово «скучаю» не существуетъ въ словарѣ добраго христіанина.
Старый придирчивый спорщикъ и говорунъ началъ-было просыпаться во мнѣ; но тутъ увидалъ я вблизи хозяйку; она смотрѣла на насъ съ нѣсколько огорченнымъ видомъ… и я сдержался. Я сказалъ что-то очень вѣжливое о томъ, что съ добрыми христіанами, вѣроятно, то-же, что съ «нами», пережившими великую стадію «примиренія съ судьбой», только нѣсколько на иной ладъ: мы знаемъ, что скука есть неизбѣжная принадлежность жизни и такъ и смотримъ на нее, какъ на крестъ, даже безъ затаеннаго ропота; въ концѣ концовъ начинаетъ казаться, что это такъ и должно быть, какъ нѣчто нормальное, нѣчто такое, чего даже не замѣчаешь…
Но онъ находилъ, что нѣтъ. Это не примиреніе съ судьбой. Напротивъ того. Это была надежда, вѣра, жизнерадостная бодрость.
— Каждый часъ, каждая наша минута занята, и посвящена такому дѣлу, которое дѣйствительно стоитъ труда!
— Да, да, разъ человѣкъ вѣритъ въ это, — отвѣчалъ я, и перемѣнилъ разговоръ. Мы разстались съ «надеждой» еще разъ встрѣтить другъ друга.
Нѣтъ сомнѣнія, что онъ гораздо счастливѣе меня.
XI.
править— Вы, вѣроятно, нѣсколько утомлены сегодня вечеромъ, фрекенъ?
— Я?.. О… о, нѣтъ. Не особенно.
— Какъ-же собственно проводите вы дни? Спокойно, однообразно, и такъ — день за днемъ?
Нѣсколько торопливо и какъ-бы уклончиво, она отвѣчаетъ:
— Не будемъ говорить объ этомъ.
Пауза.
Почему не хочетъ она говорить объ этомъ? Кто можетъ знать, что такое въ сущности кроется въ ней? О чемъ думаетъ она въ теченіе дня, чѣмъ интересуется; какія преслѣдуютъ ее желанія, стремленія, мечты, воспоминанія, огорченія?.. На основаніи всего, что говоритъ она, я догадываюсь, что ей живется далеко не хорошо. Но заставить ее высказаться, дать мнѣ возможность проникнуть въ ея душу… отъ этого она постоянно уклоняется. Неужели она меня не понимаетъ?
И меня сердитъ, что двое разумныхъ людей могутъ идти такимъ образомъ бокъ-о-бокъ и оставаться такъ чужды другъ другу.
Каково вообще живется этой молодой дѣвушкѣ, которая идетъ тутъ, рядомъ со мною, опираясь на мою руку? По временамъ мнѣ сдается, что она опирается даже сильнѣе, чѣмъ это нужно, ищетъ повода прижать руку къ своей груди… Я съ удовольствіемъ чувствую, какъ при этомъ пробѣгаетъ внутри меня теплая струйка и говорю самому себѣ: можетъ быть, теперь недоставало-бы только поцѣлуя, чтобы ледъ былъ разбитъ….
Но поцѣловать молодую дѣвушку все равно, что подписать свое имя на векселѣ: захочу-ли я, посмѣю-ли и могу-ли принять на себя все, что вслѣдъ за тѣмъ послѣдуетъ?
И поцѣлуй минуется и ледъ остается попрежнему.
— Да, ну вотъ я и дома.
— Да, всему настаетъ конецъ.
— А вы, бѣдный человѣкъ, какъ далеко вамъ до дому!
Она беретъ меня за руку и ласково и тепло пожимаетъ ее. — Благодарю за сегодня.
— Благодарю васъ, фрекенъ. Когда-же встрѣтимся мы опять?
— Когда хотите. Я дѣлаю эту прогулку каждый день.
— Такъ до свиданья! покойной ночи!
— До свиданья!
Я медленно плетусь домой. Мнѣ не для чего торопиться.
Нѣтъ, нѣтъ, только не писать. У меня накопилось слишкомъ много такого, что надо обдумать.
Теперь это превратилось уже въ привычку: стаканъ пива, папироску, а потомъ, усѣвшись въ креслѣ-качалкѣ, погружаешься въ мечты… и это часами.
Кто она? Чего она хочетъ? Чего она добивается? Какимъ образомъ долженъ я держать себя въ этомъ дѣлѣ; когда-нибудь долженъ-же наступить этому конецъ… но, собственно говоря, это тоже не лишено своего интереса. По крайней мѣрѣ, какъ этюдъ. Въ ней есть для меня нѣчто новое…
Слѣдуетъ-ли мнѣ въ данномъ случаѣ поставить что-либо на карту? Не рискнуть-ли хоть сколько-нибудь? Можетъ быть я ошибаюсь въ ней, я нахожу въ ней много страннаго; но, можетъ быть, тѣмъ не менѣе… когда ледъ будетъ разбитъ… мнѣ удастся окончательно понять ее? Можетъ быть она все-таки… и не отчасти только, а вполнѣ, по существу… та самая, съ кѣмъ-бы я могъ поладить… я, который и самъ тоже не совсѣмъ похожъ на другихъ людей…
И я сижу здѣсь часами, снова и снова переворачиваю въ умѣ всѣ вопросы и такъ безъ конца и начала. Результатъ постоянно получается отрицательный, но игра тѣмъ не менѣе соблазнительна.
И я ложусь въ постель не ранѣе 2-хъ часовъ ночи съ тѣмъ, чтобы проснуться на утро съ разстроенными нервами.
Нѣтъ, только не писать…
Этотъ Кволе — заклятый пессимистъ.
— Они такъ наивны, эти цыгане, — взвизгивалъ онъ сегодня у Іонатана: они вѣрятъ, будто бракъ можетъ быть основанъ на любви… Слыхано-ли что-нибудь подобное? что такое любовь? Это-же ничто иное, какъ чувство лишенія, жажда… или какъ-бы это сказать?.. но, чортъ возьми, развѣ не перестаетъ человѣкъ чувствовать жажду послѣ того, какъ онъ напился?
— Но, замѣтилъ я, — если вино хорошо, то чѣмъ больше пьешь, тѣмъ больше хочешь пить.
— Да, но если будешь пить несоразмѣрно жаждѣ, то наживешь катарръ; это простой физіологическій законъ.
— Но катарръ излѣчивается, и человѣкъ снова принимается пить.
— Такъ это привычка пить, и въ томъ-то и суть дѣда, батюшка: бракъ основывается не на любви, а на привычкѣ. Люди часто ни на грошъ не дорожатъ другъ другомъ, а между тѣмъ все-же держатся другъ за друга, часто въ силу привычки, которая, конечно, та-же…
(Пожимаетъ плечами).
Георгъ Іонатанъ вставилъ въ глазъ свой монокль и сказалъ:
— Бракъ есть удобное учрежденіе для тѣхъ, кто больше не любитъ.
— Господи Боже! — заговорилъ я, — оставимъ въ сторонѣ эти супружескія выходки. Вѣдь мы-же всѣ знаемъ, что существуютъ отношенія, основанныя на любви, которыя остаются прочны и неизмѣнны.
— Indeed, — отвѣчалъ Іонатанъ, — бываютъ женщины, обладающія этимъ талантомъ.
— Какимъ такимъ талантомъ? — зарычалъ Кволе.
— Это вопросъ женскаго такта, — замѣтилъ Іонатанъ и съ удовольствіемъ выпустилъ дымъ черезъ носъ, — природный даръ, присущій, однакоже, далеко не всѣмъ. Извѣстнаго рода сдержанность, my lords! Сдержанность какъ-разъ въ мѣру, одинаково далекая какъ отъ жеманства, такъ и отъ его противоположности.
— Мужчину, — продолжалъ онъ, — надо держать до извѣстной степени въ неувѣренности. Въ немъ надо поддерживать иллюзію, будто онъ постоянно вновь поб'ѣждаетъ свою красавицу, что ему приходится вновь завоевывать себѣ ея благорасположеніе, и это постоянно; онъ долженъ чувствовать себя побѣдителемъ, человѣкомъ, заслужившимъ предпочтеніе, постоянно вновь избираемымъ изъ среды столькихъ-то и столькихъ-то соперниковъ. Разъ получилъ онъ увѣренность, игра утрачиваетъ для него свой интересъ, а если женщина будетъ приставать къ нему съ своей привязанностью, она пробудитъ въ немъ къ себѣ сожалѣніе. Между тѣмъ женщина никогда не должна допускать въ мужчинѣ такой мысли: бѣдная, вѣдь у нея никого нѣтъ, кромѣ меня! — Если хочешь, чтобы тебя цѣнили, то надо самому знать себѣ цѣну; женщины, хорошо усвоившія себѣ это правило…
— Слѣдовательно, искусныя кокетки, — пояснилъ я.
— Да.
— Наша сѣверная женщина для этого слишкомъ честна, — съ улыбкою замѣтилъ Кволе.
Мнѣ они показались непріятны. Что за жалкіе люди эти мужчины, которые не въ состояніи выяснить себѣ даже брака.
XII.
правитьМы совершали свою самую обыкновенную прогулку вдоль шоссе Лабру.
Фіордъ спокоенъ. Всюду снѣгъ. Въ сѣроватомъ свѣтѣ сумерекъ, засыпанныя снѣгомъ разсѣянны горъ зіяютъ намъ навстрѣчу, страшныя и пустынныя.
— Точь-въ-точь такова и жизнь, — сказалъ я, — разверзшаяся, замерзшая, наполненная снѣгомъ разсѣянна, съ полусвѣтомъ сумерекъ и сѣрымъ, снѣжнымъ небомъ. Грустно быть одинокимъ путникомъ среди такой пустыни.
— Да, — воскликнула она, — хорошо быть вдвоемъ! — и поспѣшно добавила: — одна, я положительно не въ состояніи гулять, — между прочимъ, я очень боюсь темноты.
— Съ вами, женщинами, это всегда такъ. Тутъ, вѣроятно, сказывается потребность въ защитникѣ.
— Ужъ не знаю, что это такое, но я всегда думаю о томъ, что мнѣ вдругъ можетъ привидѣться что-нибудь… какъ-же это называется… Галле- лу…
— Галлюцинаціи, да; привидѣнія, какъ говаривали встарину.
— Да, но, между прочимъ, развѣ вы такъ увѣрены въ томъ, что не существуетъ привидѣній?
— Гм! Ахъ, если-бы существовали, — чуть было не сказалъ я.
— О, нѣтъ, къ чему-же?
— Ну, время отъ времени міръ представляется мнѣ какъ-бы черезчуръ патентованнымъ. Все въ немъ такъ страшно разумно и правильно. Одна математика да лошадиныя силы. Ну, это разумѣется хорошо… Боже избави, это даже черезчуръ хорошо… Впрочемъ, для васъ это не опасно.
Она. Не правда-ли, это былъ Блютъ, — тотъ человѣкъ, которому вы поклонились? Живописецъ?
Я. Да,
Она. Тоже хорошъ, не правда-ли?
Я. Какъ-такъ хорошъ?
Она. Такой… Донъ-Жуанъ?
Я. О, да. Онъ зналъ толкъ въ красотѣ.
Она. Пх!.. тоже выраженіе!
Я. По крайней мѣрѣ довольно вѣрное.
Она (готовая въ битву). Ну, на это можно смотрѣть съ различныхъ точекъ зрѣнія.
Я (равнодушно). Ба!
Она. Онѣ вѣроятно не такъ легко смотрятъ на это, — тѣ, которыхъ сдѣлалъ онъ несчастными?
Я. Ха… несчастье… это такое относительное понятіе. Мнѣ тоже случалось любить несчастливо. Но я могу сказать, что ни одна изъ какой-нибудь пары счастливыхъ встрѣчъ, выпавшихъ на мою долю, не увлекала меня до такой степени и не была для меня такъ священна и дорога, какъ эти «несчастныя» исторіи. Подобная несчастная любовь есть нѣчто такое, что способно расшевелить васъ до глубины души; она даетъ воспоминанія, которыми человѣкъ живетъ потомъ цѣлые годы. Настоящая любовь, вообще говоря, есть несчастная любовь.
Она (коротко, сухо). Замѣчательное изреченіе.
Я. Но тѣмъ не менѣе, это такъ.
Она (помолчавъ). Вамъ не приходилось оставаться съ позоромъ и ребенкомъ на рукахъ.
Я. Если существуетъ женщина, которая стыдится своего ребенка, то она заслуживаетъ, чтобы ее послали къ чорту.
Молчаніе.
— Оптимисты — въ сущности, что это такое?
— Ну, люди, вѣрящіе въ существованіе добра въ жизни, въ побѣду добра и т. д.; люди, которымъ, вообще говоря, кажется, что міръ хорошъ.
— Въ такомъ случаѣ, я оптимистка… по крайней мѣрѣ, теперь. А вы развѣ не оптимистъ?
— Ну! Надо согласиться, что міръ могъ-бы быть и хуже. Но тѣмъ не менѣе, я не закрываю глазъ, Господи Боже! Короче говоря — одно изъ двухъ: или приходится сказать міру — прощай, или-же необходимо какъ-нибудь приспособиться къ нему; вѣдь хныканьемъ все-равно ничему не поможешь. Нечего «рюмить», какъ называетъ это Георгъ Іонатанъ.
— Это, конечно, вѣрно.
— Эти оптимисты… да, очень хорошій они народъ. Безъ нихъ далеко не уѣдешь. Но… все-же надо сказать, что они не довольно основательны: недостаточно глубоко вдумываются; можетъ быть иногда даже мало требовательны. Часто это люди, не обладающіе достаточнымъ мужествомъ, чтобы смотрѣть дѣйствительности прямо въ глаза, и которые, вслѣдствіе этого, чтобы держаться подальше отъ нея…
— Но если-бы Бога не существовало, то въ такомъ случаѣ какимъ образомъ люди дошли-бы до вѣры въ него?
— Гм; иногда мнѣ кажется, что Бога изобрѣли лишь для того, чтобы было передъ кѣмъ открыть душу, и передъ кѣмъ, слѣдовательно, не было-бы нужды играть комедію.
— Ухъ! неужели вы думаете, что передъ всѣми другими мы играемъ комедію?
— Разумѣется.
— Даже если-бы у васъ напримѣръ былъ кто-нибудь, кого-бы вы очень любили?
— Въ такомъ случаѣ я сталъ-бы лгать, чтобы казаться интереснѣе, а если-бы любовь прошла, я все-таки продолжалъ-бы лгать, потому что у меня, вѣроятно, все-таки не было-бы охоты разоблачать себя передъ этимъ человѣкомъ.
Пауза.
— Передъ самимъ собой, добавилъ я, разумѣется, лжешь всего больше. Человѣкъ просто-таки бываетъ вынужденъ на это: заглядывать въ самого себя и видѣть себя такимъ, «каковъ онъ въ дѣйствительности есть», черезчуръ ужъ безобразно.
Пожимаю плечами.
— Если-бы вы были такъ добры и разсказали-бы мнѣ о всѣхъ тѣхъ удивительныхъ вещахъ, которыя открываетъ нынче наука!
— Ба!.. Разъ вы такъ ставите вопросъ, то… Вы конечно не пожелаете, чтобы я сталъ разсказывать вамъ о телефонахъ или спектральномъ анализѣ?
— Нѣтъ, но вѣдь это-же и не самое главное…
— Если-же вы меня спросите, къ какимъ результатамъ вообще приходитъ теперь наука, то мнѣ придется отвѣтить вамъ, что они въ большинствѣ случаевъ отрицательные: она открыла, что то, то и то, и то — вовсе не таково. А это въ сущности само по себѣ тоже очень важно.
— Я этого не понимаю.
— Дѣло въ томъ, что, каждый разъ, открывая такую новую неизвѣстность, люди вмѣстѣ съ тѣмъ соскабливаютъ съ себя какую-нибудь лишнюю глупость. (Смѣхъ)…
Такимъ образомъ въ концѣ концовъ можно оказаться порядочно-таки пообскобденнымъ!
— Да, да; конечно, оказываешься нѣсколько пообчищеннымъ.
XIII.
правитьЗачѣмъ это я пристаю къ ней и мучаю ее этими инквизиторскими разспросами о ея прошлой жизни и т. п.? Богъ вѣдаетъ. Это до крайности смѣшно. Вѣдь я же не имѣю на это никакого нрава. Никакой цѣли. Просто-напросто не могу оставить ее въ покоѣ.
И чѣмъ меньше разсказываетъ она, тѣмъ любопытнѣе становлюсь я. Очевидно, существуютъ исторіи, которыя она скрываетъ отъ меня, — да и почему-бы, скажите на милость, не скрывать ей ихъ отъ меня?.. Но т!;мъ не менѣе мнѣ надо знать ихъ. Я разспрашиваю и допытываюсь, переспрашиваю, задаю перекрестные вопросы, прибѣгаю ко всякому доступному мнѣ нравственному давленію и всевозможнымъ уловкамъ судебнаго допроса… Это отвратительно, низко; но что-же мнѣ дѣлать?
А она до такой степени увертлива, эта дѣвочка. Разсказываетъ мнѣ всевозможныя вещи, которыми я нисколько не интересуюсь; отдѣлывается разсказами о родственникахъ, знакомыхъ, о разныхъ шуткахъ, продѣлываемыхъ въ женскомъ обществѣ, и т. д., ускользаетъ изъ разставленныхъ мною ловушекъ и западней съ ловкостью, приводящею меня въ полное недоумѣніе. Или она въ высшей степени невинна, или-же, — такъ какъ очень трудно допустить это въ такой взрослой и вовсе не тепличнаго воспитанія дѣвушкѣ, — она гораздо болѣе опытна, чѣмъ мнѣ хотѣлось-бы думать.
Знаетъ-ли она, напримѣръ, до какой степени все это раздражаетъ мужское любопытство, возбуждаетъ воображеніе… Вся эта неясность, эти полупотемки, полусомнѣнія, допускающія всевозможныя предположенія и во всѣхъ направленіяхъ?
Всего больше лукавства можетъ быть въ этой «наивной», простодушно-открытой манерѣ, съ которою разсказываетъ она мнѣ о своихъ многочисленныхъ «друзьяхъ» и «товарищахъ». Разумѣется немыслимо, чтобы не скрывалось чего-нибудь несерьезнѣе за всѣми этими товарищескими отношеніями съ молодыми людьми, съ которыми всюду разгуливала она по лѣсамъ и полямъ — точь-въ-точь такъ-же, какъ теперь со мной. Да, но, ради Бога, неужели наши отношенія недостаточно благопристойны? Да, да; но допустимъ, что это моя заслуга… Вѣдь не всѣ-же эти молодые люди были такъ стары и такъ добродѣтельны какъ я. Знаю-ли я, что сдѣлала-бы она, если-бы я въ уединенномъ мѣстѣ вдругъ засталъ ее врасплохъ съ моею любовью? — Такъ это вульгарно и въ сущности такое жалкое, дешевое кокетство, — вся эта манера окружать себя какою-то непроницаемой таинственностью.
Впрочемъ, въ часы нашихъ прогулокъ именно эта-то заповѣдь и выплываетъ постоянно на поверхность. Я по возможности оправдываю мужчинъ и говорю, что это еще не такъ ужасно, и, слава Богу, она кпособна даже до нѣкоторой степени допустить это.
— Я хорошо знаю, — говоритъ она, — что не мало простыхъ людей, которые ходятъ къ такимъ… въ такія каторжныя мѣста, но чтобы человѣкъ, который желаетъ считаться образованнымъ, который появляется потомъ въ порядочномъ обществѣ и разговариваетъ съ.. нами, женщинами… подаетъ намъ руку… что такіе люди могутъ пожелать… что они могутъ… находить удовольствіе въ томъ, чтобы посѣщать подобныхъ женщинъ… это кажется мнѣ до того отвратительно, что я готова плюнуть! Намъ, женщинамъ, свойственно чувство самоуваженія, котораго вы, конечно, не понимаете, чувство самоуваженія чисто физическое… такъ что многое такое, что для васъ возможно, для насъ является прямо противоестественнымъ, прямо — непреодолимымъ; и всѣ эти продажныя женщины, которыхъ вы почти что берете подъ свою защиту, онѣ должны были до такой степени пасть, такъ безслѣдно подавить въ себѣ все человѣческое, женственное, даже простое чувство чистоплотности, что отъ нихъ положительно ничего не остается, кромѣ… бездушнаго тѣла; и тутъ представить себѣ, что… Нѣтъ! Грамъ, вы не можете пытаться оправдывать подобныя вещи".
Она преслѣдуетъ меня своими понятіями, пока я не начинаю сердиться и не преподнесу ей порядочной дозы изъ исторіи нравственности. Потомъ мнѣ становится досадно на самого себя за то, что я вздумалъ разсказывать ей обо всѣхъ этихъ безобразіяхъ; непріятно знать, до какой степени сильно дѣйствуетъ такая суровая правда на неподготовленный умъ; она во всякомъ случаѣ способна во многомъ разочаровать ее… Правда, вообще говоря, часто такъ грязна, что слѣдовало-бы щадить отъ нея болѣе тонкія натуры. Но что прикажете дѣлать, если эти болѣе тонкія натуры, въ благодарность за оказанную имъ пощаду, становятся глупы до невозможности имѣть съ ними какое-либо дѣло?..
Точно какой-нибудь непозволительный недостатокъ техники въ прекрасной въ другихъ отношеніяхъ картинѣ, сердитъ меня то, что она была къ себѣ такъ недостаточно строга, имѣла такъ мало женской щепетильности. Разгуливать по окрестностямъ то съ тѣмъ, то съ другимъ, рисковать стать жертвой любого подозрѣнія, любой сплетни, не задумываясь губить свое доброе имя.. ну, скажите на милость, что такое женщина, если она потеряла свое доброе имя? Господи Боже! Пусть «добродѣтель» ея будетъ для меня какъ угодно несомнѣнна; это въ сущности весьма мало относится къ дѣлу; но увѣренность? Интеллигентный человѣкъ совершенно спокойно относится къ тому несомнѣнному факту, что жена его, прежде чѣмъ стать его женою, была уже замужемъ за другимъ; но неувѣренность, сомнѣніе, возможность подозрѣнія; этотъ вѣчный, грызущій вопросъ, вотъ съ чѣмъ не можетъ онъ никакъ помириться. Ужъ не расточаю-ли я своего довѣрія передъ комедіанткой, обманывающей меня въ глубинѣ своей души? Никогда не утрачивающій окончательно дѣтскихъ свойствъ, вѣчно ищущій твердой почвы мужчина всегда мечтаетъ найти въ своей возлюбленной свою мать, святую женщину, въ объятіяхъ которой онъ находилъ всегда такую безконечную увѣренность и безопасность. Дѣвушка, не имѣющая объ этомъ ни малѣйшаго представленія, не годится для супружества, она зловредное животное, способное принести съ собою одно лишь несчастіе.
Смѣются надъ приличіями. Да и слѣдуетъ смѣяться, поскольку люди думаютъ при этомъ объ обычаѣ, запрещающемъ молодой дѣвушкѣ любить. Но поскольку приличія стремятся оградить ее отъ сомнѣній въ ней, отъ возможности даже безосновательнаго подозрѣнія, постольку всѣ правила ихъ и даже смѣшныя стороны оказываются однимъ изъ самыхъ необходимыхъ явленій, существующихъ на свѣтѣ. Когда (какъ во Франціи) молодая дѣвушка постоянно находится подъ чьей-нибудь охраной, никогда не выходитъ изъ дому одна и т. д., мы, заклятые демократы и мужики, не можемъ удержаться отъ смѣха, но за всей этой комедіей скрывается нѣчто весьма серьезное: ея собственное счастье, а также и счастье ея будущаго мужа и ея дѣтей обезпечивается такимъ образомъ отъ всякихъ страшныхъ случайностей. Молодая дѣвушка, проведшая полчаса съ глазу-на-глазъ съ мужчиной, обыкновенно, тѣмъ не менѣе, сохраняетъ всю свою добродѣтель и заслуживаетъ полнаго уваженія; но могло-же случиться, что она принадлежала къ тѣмъ, что ищутъ свободы для того, чтобы злоупотреблять ею; она не застрахована уже больше отъ сомнѣній; она уже не prima, не первоклассная А… Я могу вѣрить въ нее; но, въ такомъ случаѣ, вѣра моя не болѣе какъ вѣра; каждая малѣйшая случайность способна отдать меня во власть сомнѣнію — и вотъ, мы оба оказываемся несчастны. Несмотря на всю ея добродѣтель! Вѣдь есть-же возможность думать, что она была настолько ловка, что разыграла комедію! Вообще, въ такомъ случаѣ, къ ней всегда нѣчто пристанетъ, нѣчто такое, что невозможно уже устранить именно потому, что нѣтъ свидѣтелей, — вѣроятіе вѣроятности, — мыслимость немыслимаго, тѣнь тѣни… а тамъ, гдѣ есть любовь, глубокая, нѣжная, чуткая любовь, а также нѣсколько расшатанные нервы… этого будетъ довольно.
Для меня, по крайней мѣрѣ, уже этого одного было-бы достаточно для того, чтобы исключить всякую возможность мысли о бракѣ, напр., съ фрекенъ Гольмсенъ. Можетъ быть, то-же самое случится и съ слѣдующимъ ея ухаживателемъ. И, такимъ образомъ, эта прелестная дѣвушка, по всей вѣроятности, сама олицетворенная честность и прямота, рискуетъ на всю свою жизнь остаться не замужемъ, — или, можетъ быть, бросится на шею какому-нибудь неотесанному мужлану, — и только благодаря тому, что она вообразила, будто на этомъ свѣтѣ женщинѣ достаточно одной честности.
Я хочу покончить съ этимъ дѣломъ. Теперь и я, въ свою очередь, только и дѣлаю, что компрометирую ее. Компрометирую ее хуже всѣхъ моихъ предшественниковъ… Она положительно не имѣетъ объ этомъ никакого понятія. Потому-то и слѣдуетъ взяться за умъ мнѣ, который понимаетъ это. Допустить ее до того, чтобы она окончательно потеряла свою репутацію, лишить честную женщину единственнаго ея достоянія, погубить всѣ ея планы, все ея будущее, и это, не будучи въ состояніи рѣшительно ничѣмъ вознаградить ее… Это просто-напросто значитъ поступить недостойно джентльмена. Я все время чувствовалъ это; теперь-же это мнѣ совершенно ясно; слѣдовательно…
XIV.
правитьЭто безнадежно. Даже если-бы я былъ тверже, чѣмъ я въ дѣйствительности есть, — стоитъ мнѣ только случайно встрѣтить ее, — и все кончено; положительно нѣтъ ни малѣйшаго основанія быть невѣжливымъ. А стоитъ мнѣ только заговорить о ея репутаціи, какъ она начинаетъ сердиться.
— Будьте спокойны и предоставьте мнѣ самой заботиться о своей репутаціи, говоритъ она, не безъ презрѣнія во взглядѣ и голосѣ.
Когда я потомъ возвращаюсь домой послѣ подобной прогулки, я засиживаюсь одинъ до поздней ночи, раздумывая, мечтая, недовольный, больной. Что мнѣ дѣлать? Чортъ возьми, не могу же я такъ разстаться съ нею. Мысль о женитьбѣ исключена. Какъ же иначе можно было бы оформить это, чтобы оно не показалось черезчуръ ужъ безобразнымъ?
Снова и снова перебираю я однѣ и тѣ же мысли; въ томъ же самомъ порядкѣ все быстрѣй и быстрѣй обращаются онѣ въ моей головѣ, пока мозгъ мой не начинаетъ болѣть; постоянно равно интересный и постоянно равно безнадежный вопросъ; я не замѣчаю ни часовъ, ни времени и сижу, до такой степени углубленный въ самого себя, точно я самъ богъ, правящій міромъ.
Мысль о женитьбѣ исключена. Я недостаточно люблю ее для этого. Она не имѣете для меня такого первенствующаго значенія. Кромѣ того… разница въ воспитаніи, въ натурѣ, разница въ привычкахъ и условіяхъ жизни; все, все.
Въ такомъ случаѣ — другое. Но какимъ образомъ? Она полна этого ужаснаго довѣрія. Идіотическое, дѣтское довѣріе, которое не даетъ заснуть во мнѣ джентльмену, заставляетъ меня задумываться, мѣшаетъ отдаться во власть настроенію… Ни признака вызова съ ея стороны…
Одинъ Богъ вѣдаетъ, какъ привязалась она ко мнѣ… и какъ искренно! Смотритъ на меня, какъ на какое-то лучшее, высшее существо, на которое она можетъ положиться вполнѣ… А тутъ Мнѣ пришлось бы отвѣтить ей, предложивъ то, что она, при своихъ полупросвѣщенныхъ понятіяхъ, непремѣнно приняла бы за выраженіе презрѣнія… «такъ вотъ, о чемъ онъ думалъ, такъ-то понялъ онъ меня!» Влюбленныя женщины способны отнестись къ подобной вещи до идіотизма торжественно.
Это можетъ выйти крайне пошло. Я рискую при этомъ очень многимъ. Самъ чортъ знаетъ, на что могла бы она оказаться способна. Если-бы только была она въ иномъ положеніи; нѣсколько болѣе обезпеченномъ, нѣсколько менѣе «беззащитномъ»…
Она подумаетъ, что я, по общей всѣмъ «павіанамъ» и грубо-купеческой манерѣ, желаю воспользоваться ея беззащитнымъ положеніемъ и т. д… Эхъ! Если-бы она была дѣвушка, окруженная приличной семьей! Или же. если-бы она была одна изъ тѣхъ, которыя знаютъ, что къ нимъ могутъ обратиться съ предложеніемъ подобнаго рода… А этотъ срединный видъ — опасенъ. Въ высшей степени затруднительное дѣло! Я скорѣе согласился бы отсѣчь себѣ руку, чѣмъ оскорбить ее; но она непремѣнно именно такъ приметъ это; ни за что въ мірѣ не пойметъ она меня.
Знаемъ мы женщинъ. Онѣ способны наболтать массу свободныхъ вещей; но подите къ нимъ и спросите, — самымъ деликатнѣйшимъ въ мірѣ образомъ, такъ что онѣ совершенно просто и спокойно могли бы отвѣтить «нѣтъ», и мужчина только раскланялся. бы и попросилъ бы извиненія, — такъ нѣтъ-же! Женщина поднимаетъ крикъ, какъ какая-нибудь служанка: «Да вы съ ума сошли! За кого вы меня принимаете!» и убѣгаетъ къ себѣ въ спальню и падаетъ въ истерикѣ.
И я мысленно сочиняю сотни и тысячи писемъ, въ которыхъ я самымъ яснымъ, несомнѣннымъ образомъ могъ бы сказать ей, что тутъ нѣтъ и рѣчи о недостаткѣ уваженія; совсѣмъ напротивъ…
Эти свободныя отношенія въ концѣ концовъ все-таки причиняютъ всего менѣе страданія и приносятъ всего менѣе хлопотъ.
Она такъ и просвѣтлѣетъ всѣмъ своимъ легкомысленнымъ личикомъ, прыгнетъ мнѣ на шею, улыбается и говоритъ своимъ лукаво-веселымъ, наивно-беззаботнымъ, дѣвичьимъ голосомъ на ставангерскомъ нарѣчіи. «Нѣтъ, ты не повѣришь, какъ кстати ты пришелъ! Я до того успѣла соскучиться, что совсѣмъ не знала, что дѣлать… Но зато теперь намъ надо повеселиться, не правда-ли?»
— Да, только дай мнѣ чего-нибудь пить, Матильда.
— Да, сейчасъ ты все получишь, мой милый. Нѣтъ, неужели ты еще не забылъ меня! Ты теперь такъ рѣдко заходишь. Ну, вотъ тебѣ пива. Или можетъ быть ты хочешь вина?
И я сажусь на диванъ, а она приноситъ стаканы и бутылки, напѣвая какую нибудь игривую пѣсенку. Потомъ дается воля языку. Боже, до чего она болтаетъ! И до чего этотъ наивный, простоватый, дѣтскій говоръ попадаетъ въ тонъ съ болѣе или менѣе легкими исторіями, которыми она угощаетъ меня! Я предоставляю мельницѣ вертѣться, а самъ сижу и благодушествую; говоръ ея до такой степени забавляетъ меня. — «Ну, вотъ, ты опять не слушаешь меня!» — Да, да, продолжай только разсказывать. Итакъ, они все-таки попали на станцію?…
— Ну, какъ же ты вообще поживаешь? и какъ поживаютъ твои друзья? — Благодарю, очень хорошо. Но только ты пожалуйста не думай, будто у меня такъ ужъ много друзей! Только и есть, что мой старикъ да потомъ еще добрые старые знакомые, что помнятъ меня еще съ прежнихъ лѣтъ… не могу же я прогнать ихъ! Все такіе славные малые! Но они ужасно непостоянны, въ родѣ тебя. Неужели не можешь ты приходить почаще? Вѣдь ты же знаешь, что ты мнѣ всегда нравился; ты такой франтъ и такой милый. Но пожалуйста не подумай, чтобы и тѣ другіе не были такими же франтоватыми и милыми: ты долженъ знать, что я имѣю дѣло только съ порядочными господами.
— Безусловно благоразумно. За твое здоровье, Тильда! — Тутъ нѣтъ никакихъ хлопотъ. Мы ничего не требуемъ другъ отъ друга, — слѣдовательно, намъ не въ чемъ и укорять другъ друга, нечѣмъ мучить другъ друга. Мы оба прекрасно знаемъ, что у насъ въ сущности одна задача: помочь другъ другу нескучно убить вечеръ, и больше ничего. Зато и даешь полную волю шуткамъ и продѣлываешь всякія глупости. Ей нечего терять, и я знаю, что я дѣлаю, а потому все идетъ прекрасно.
Но въ глубинѣ моего сознанія сидитъ скрытое, но тѣмъ не менѣе не забытое горе, и грызетъ меня, какъ маленькая, зубастая мышь. Поминутно что-нибудь вызываетъ во мнѣ то то, то другое воспоминаніе… Я становлюсь не въ духѣ, а Матильда остается недовольна мною и говоритъ, что я скученъ. Тогда начинаешь усиленно пить, пока не придешь въ состояніе полнаго опьяненія, когда становишься способенъ любить любой экземпляръ человѣческой породы…
Сегодня вечеромъ, напримѣръ, вдругъ откуда-то вынырнула маленькая, ловкая дѣвушка, слегка прислуживавшая въ комнатахъ, — топила печи и т. п. (одна изъ дочерей «хозяевъ»); почему-бы этой молодой дѣвушкѣ не называться Фанни? — А потому я и сталъ звать ее Фанни. Я до того расчувствовался, прислушиваясь къ этому имени, что Матильда, наконецъ, разумѣется, совершенно по-женски, спросила меня, ужъ не былъ-ли я влюбленъ въ кого-нибудь, кого звали Фанни.
Послѣ этого, я уже былъ совершенно не въ состояніи вернуться къ своему веселью висѣльниковъ. Я ушелъ отъ нея довольно рано.
И теперь сижу я тутъ… итакъ мнѣ какъ-то такъ необычайно, смертельно тяжело, что я, Богъ вѣдаетъ отчего, готовъ поддаться этому настроенію и расплакаться.
XV.
правитьЯ, должно быть, оскорбилъ ее. Я нигдѣ не встрѣчаю ее. Разумѣется, я оскорбилъ ее.
Старый, неосторожный, неосмотрительный обломъ все еще живъ во мнѣ. Когда что-нибудь сильно занимаетъ меня, я способенъ забыть все окружающее, всякую осторожность, все возможное; способенъ самымъ необдуманнымъ образомъ преслѣдовать одну цѣль: привести въ пополненіе свою мысль… и тогда я могу наговорить самыхъ невозможныхъ вещей чуть не посреди бальнаго зала. (Въ этомъ отношеніи хорошо, что меня не очень-то мучатъ приглашеніями!).
Разумѣется, я вѣроятно кончилъ тѣмъ, что и ей сказалъ что-нибудь столь-же глубоко безтактное и безобразное. Напугалъ ее, какъ въ старые годы напугалъ Элину. А между тѣмъ, по ея поводу часто приходятъ мнѣ на умъ такія прекрасныя мысли; такія благородныя, возвышенныя. А она именно въ этомъ отношеніи какъ-то такъ особенно дорожитъ собой…
Она въ своемъ чистосердечіи предположила, что если она будетъ для меня искреннимъ товарищемъ, то и я явлюсь такимъ-же по отношенію къ ней. Ну, эта восхитительная идея товарищества и мнѣ самому нерѣдко приходитъ въ голову.
Нѣтъ, нѣтъ; я положительно не могу быть «товарищемъ». И теперь, когда она отступаетъ назадъ, мнѣ надо воспользоваться этимъ намекомъ. Поставить точку. Это всего лучше, всего разумнѣе; это самое простое и вѣрное разрѣшеніе всей путаницы. Ея исчезновеніе обозначаетъ одно изъ двухъ: или ей надоѣла эта исторія, или-же она стала бояться меня. Въ обоихъ случаяхъ дѣло ясно.
Jada est alea. Я хочу побѣдить искушеніе. Я побѣждаю его. Я уже побѣдилъ его. Земля кругла. Basta!
Какъ изящно умѣетъ онъ молчать, этотъ Георгъ Іонатанъ.
Я, напримѣръ, прекрасно знаю его отношенія къ фрю Бекманъ, и онъ знаетъ, что я знаю о нихъ. Но ни единаго слова! Онъ способенъ вдругъ подняться съ своего мѣста и сказать: «Извините меня, мнѣ пора на мою прогулку». Онъ знаетъ, что онъ все равно могъ-бы сказать: «Мнѣ пора идти къ фрю Бекманъ»; но онъ этого не говоритъ! И ни одна черта не дрогнетъ въ его лицѣ, ни признака улыбки въ глазахъ, — ничего, что можно было-бы принять за намекъ… Чортъ возьми, до чего это элегантно! Джентльменъ до конца ногтей.
Я преклоняюсь передъ нимъ съ искреннимъ признаніемъ его совершенства. Честь и слава интеллигентному человѣку, умѣющему хранить тайну своей частной жизни!
А она значительно-таки опустилась, эта Матильда, съ тѣхъ поръ, какъ я встрѣтилъ ее въ первый разъ — когда она была еще хористкой въ театрѣ.
Но грязь словно не пристаетъ къ ней окончательно. Такая у нея легкомысленная душа и такъ коротка память. Любовникъ для нея не болѣе, чѣмъ обыкновенный бальный поклонникъ для какой-нибудь дамы; завтра-же онъ уже забытъ.
Только по рѣчи ея замѣчаю я время отъ времени это пониженіе. Она начинаетъ употреблять выраженія, иногда сильно отзывающіяся алкоголемъ. Вообще… вообще…
Это больше ужъ не помогаетъ. Чѣмъ грязнѣе эти кутежи, тѣмъ болѣе жалкимъ и влюбленнымъ чувствую я себя; душа моя полна слезъ и тоски на исчезнувшей, я жажду встрѣчи съ нею, какъ очищающей, обновляющей ванны. Я уношусь въ мучительно-восторженныя фантазіи, воображая, что если-бы она захотѣла взять меня за руку и поцѣловала меня, то я снова превратился-бы въ ребенка, чистаго душой, исцѣленнаго, счастливаго.
Но…
Jacta est alea.
Почему это, почему оказывается: все до такой степени невозможнымъ?
Почему не похожъ я на другихъ людей?
Теперь я только и дѣлаю, что терзаю и мучаю себя какою-то исторіей, которая… до такой степени пуста и смѣшна, что изъ нея нельзя было-бы создать даже порядочной комедіи; мучаюсь, худѣю, теряю сонъ; скоро начнутся мои головныя боли и черезъ три мѣсяца я — сумасшедшій! И изъ-за совершенныхъ пустяковъ…
Я становлюсь пессимистомъ, ненавистникомъ міра. Все мое пресловутое примиреніе съ судьбою разлетѣлось въ прахъ; жизнь опять разстилается передо мною, какъ ледяная пустыня; черная, замерзшая равнина съ снѣжными сугробами и оврагами; ни человѣка, ни хижины; нигдѣ ни одного освѣщеннаго окна; надъ головой ничего, кромѣ снѣжнаго одноцвѣтнаго, сѣраго зимняго неба, безъ звѣздъ, безъ луны или солнца; но вдали, за предѣлами этой равнины, слышенъ ревъ моря, и путь лежитъ въ томъ направленіи; въ этомъ морѣ когда-нибудь я утону.
И мнѣ представляется, что если-бы я могъ какъ-нибудь сговориться съ нею, все вдругъ совершенно измѣнилось-бы, проглянуло-бы весеннее солнце съ южнымъ вѣтромъ и теплымъ воздухомъ, и ледяная пустыня стала-бы даже, относительно говоря, уютна.
Ну, пріободрись-же, чортъ возьми! Все это такія глупости.
Написать ей? Объясниться? Спросить, что случилось, если только случилось что-нибудь?
Это не удается. Я не могу найти вѣрнаго тона. То у меня сказывается горечь и насмѣшка — или-же я черезчуръ расчувствуюсь, и всегда напишу какое-нибудь лишнее слово.
Но если я не напишу этого лишняго слова, то я не въ состояніи отослать письма, — мнѣ положительно недостаетъ въ немъ одного слова.
Вообще, какого тона долженъ я держаться? Я этого не знаю. Я ея не знаю. Вмѣсто того, чтобы пользоваться временемъ и хорошенько изучить эту молодую дѣвушку, я только и дѣлалъ, что разглагольствовалъ о безсмертіи души. Существуетъ-ли на свѣтѣ животное, глупѣе мужчины, старающагося вести себя благоразумно?
Что это, ангелъ-ли мой хранитель предостерегаетъ меня, или мой демонъ искуситель опасается, какъ-бы я, хоть одинъ разъ въ жизни, не поступилъ рѣшительно? Или, можетъ быть, это внушеніе? Несомнѣнно лишь то, что, куда-бы ни появился я нынче, всюду встрѣчаю я критику семейной жизни.
Можетъ быть, мужья постоянно говорятъ о супружествѣ лишь для того, чтобы собесѣдникъ ихъ, самъ того не замѣчая, какъ можно скорѣе оказался женатымъ?
Сегодня вечеромъ докторъ Кволе и Іонатанъ такъ далеко зашли въ своемъ сарказмѣ, какъ никогда прежде. Я молчалъ, вслѣдствіе овладѣвшаго мною какого-то непріятнаго чувства. Нѣкоторыя изъ ихъ наиболѣе характерныхъ замѣчаній я записываю для своего романа (а можетъ быть и для драмы: «Мужья»),
Докторъ Кволе: Супружество вообще представляетъ собою двѣ болѣзни, которыя соединяются для того, чтобы произвести третью… и четвертую, и пятую… цѣлую семью болѣзней. Семейная жизнь постоянно пахнетъ лѣкарствомъ.
Георгъ Іонатанъ: Быть женатымъ значитъ: обязаться любить сладкій супъ. Тотъ, кто женится, долженъ обратиться сначала къ хирургу, чтобы ампутировать всякое чувство щепетильности.
Докторъ Кволе: Да, хорошо тому, кто способенъ быть грубымъ и кто видитъ въ женщинѣ не болѣе того, что она есть… Но мы, мужчины, обыкновенно такъ слабы и сентиментальны…
Георгъ Іонатанъ: Мужчина презираетъ женщину за то, что она такъ чувственна…
Докторъ Кволе: У насъ эта чувственность является чѣмъ-то низшимъ, второстепеннымъ, въ сущности даже чѣмъ-то непріятнымъ… отъ чего мы спѣшимъ освободиться; мы стремимся вернуться къ высшему, болѣе человѣческому, — къ нашему труду.
Георгъ Іонатанъ: Или же къ нашему досугу.
Докторъ Кволе: О да, но женщина не желаетъ этого освобожденія: это ея стихія! (Онъ улыбается непріятно-цинично, съ довольнымъ лицомъ, словно находя себя остроумнымъ).
Георгъ Іонатанъ: Вообще, прекомичное она существо. Это настоящая лѣсная русалка; нелегко укрощается, но въ укрощенномъ состояніи — прекрасное домашнее животное. Отличительный признакъ: всего лучше — издалека.
— Тѣмъ не менѣе мы всегда желаемъ имѣть ее поближе къ себѣ, вставилъ я.
Георгъ Іонатанъ: Мы презираемъ ее и въ то-же время стремимся къ ней. Бываютъ минуты, когда мы бѣжимъ отъ нея, какъ Іосифъ, оставившій въ рукахъ у нея часть своего плаща, — но постоянно снова возвращаемся къ ней, покорные, какъ псы или домашніе рабы.
Да и почему-бы не покоряться намъ ей? Наша духовность въ концѣ концовъ можетъ быть гораздо менѣе цѣнна, чѣмъ ея чувственность. Вся грубость въ томъ, что духъ и тѣло такъ плохо уживаются другъ съ другомъ.
Докторъ Кволе: Не даромъ говорятъ, что единоженство есть одно изъ самыхъ неудачныхъ изобрѣтеній.
Георгъ Іонатанъ: Будь покоенъ, докторъ. Всякое развитіе совершается циклами. Наступитъ время, когда и мы вернемся назадъ къ варварству, — варварству цивилизованному; и тогда мы будемъ освобождены.
Послѣ этого они принялись за обсужденіе общественныхъ вопросовъ.
XVI.
правитьЕдинственно кто всегда и неизмѣнно воспѣваетъ супружество, — это мой милѣйшій коллега Маркуссенъ.
У него жена и трое дѣтей, и онъ день и ночь бьется изъ-за куска хлѣба; нерѣдко бываетъ онъ до того утомленъ, что засыпаетъ надъ своей конторкой.
— Ты, конечно, почти раскаиваешься въ томъ, что женился, говорю, я ему.
— Нѣтъ, нѣтъ! — хрюкаетъ онъ, по обыкновенію энергично встряхивая годовой.
— Но когда, напримѣръ, ты сидишь, и считаешь, и провѣряешь далеко за полночь… банковыя и коммерческія дѣла, то то, то другое… немыслимо-же, чтобы это доставляло тебѣ удовольствіе.
— Да это меня не тяготитъ. Я совсѣмъ не устаю.
— Ей необходимъ продолжительный сонъ, добавляетъ онъ серьезно-довѣрчивымъ тономъ; а потомъ ей не слѣдуетъ имѣть никакихъ заботъ: она должна знать, что я неусыпно стою на стражѣ нашего благосостоянія. Я такъ и поступаю! торжествующе киваетъ онъ головой; послѣ чего онъ смѣется, какъ-бы въ извиненіе.
Я положительно люблю этого малаго.
Да, слава Богу, существуютъ таки еще хорошіе мужья. До комизма трогательные своею наивностью; настоящій домашній рабочій скотъ; счастливые люди.
А разъ ужъ дѣло коснется до того, то развѣ всѣ мы не стремимся къ этому самому мѣщанскому, скромному счастью?
Вотъ, напримѣръ, мой старый знакомый, редакторъ Клемъ. Онъ принадлежитъ къ тѣмъ элегантнымъ господамъ, которые никогда не говорятъ о своей частной жизни; но если удастся когда Інибудь вечеромъ, въ избранномъ обществѣ, заставить его выпить бутылки полторы пива, онъ отводитъ васъ въ сторону и говоритъ съ спокойнымъ убѣжденіемъ: «Жена моя, видите-ли… да, она положительно существо совершенно исключительное; подобной ей вы не найдете… въ цѣломъ мірѣ. Да, вотъ это женщина!» И его маленькіе честные глаза такъ и сіяютъ восторгомъ.
Я готовъ былъ обнять его сегодня вечеромъ. Нельзя-же такъ переходить за послѣднія границы возможнаго. Фрю Клемъ, конечно, прекраснѣйшая женщина; но «нѣчто совершенно исключительное»!..
Итакъ, все дѣло лишь въ томъ, чтобы найти существо, нервная система котораго настроена такимъ образомъ, что она вполнѣ гармонируетъ съ нашею собственною. — «Только» это, да… Благодарю!
— О, Фанни, Фанни! Если-бы я могъ немножко перестроить тебя!
Какъ-бы то ни было, тутъ дѣло кончено. Она избѣгаетъ меня. Два раза видѣлъ я ее на улицѣ; она спокойно прошла мимо меня; не замѣтила меня.
Прощай, глупецъ!..
Неужели-же это такъ ужъ страшно? Какимъ образомъ устраиваются всѣ эти браки? Всѣ они — почти исключительно дѣло случая. Вы живете въ какомъ-нибудь маленькомъ городишкѣ, гдѣ представляется какой-нибудь одинъ единственный случай жениться, и дѣвушка становится вашей женой, хотя, можетъ быть, вы встрѣчали сотни другихъ, которыя нравились вамъ гораздо больше.
Вы вертитесь въ теченіе довольно долгаго времени въ какомъ-нибудь опредѣленномъ кружкѣ; вы какъ-разъ достигли того возраста, когда пора жениться. Въ кружкѣ этомъ есть дѣвушка, которая вамъ болѣе или менѣе «симпатична». И вдругъ дѣло улаживается, хотя, можетъ быть, не прошло еще года съ тѣхъ поръ, какъ взглядъ вашъ былъ обращенъ совсѣмъ въ другую сторону.
Вы живете у вдовы, у которой есть дочери. Долго живете вы у этой вдовы; послѣ чего вы открываете, что младшая изъ дочерей не такъ еще плоха. Въ одинъ прекрасный день въ газетахъ появляется объявленіе о вашей помолвкѣ, хотя вы, заинтересованное лицо, въ сущности почти и не думали о женитьбѣ.
Такъ было со стариннымъ другомъ моимъ, музыкантомъ, — будемъ звать его Бруномъ. Это былъ довольно смѣлый экспериментъ, онъ — прекрасная, но нервная натура, а она была — такъ, довольно обыкновенная; не особенно тонкая; вся въ отца — ветеринара.
Сегодня было воскресенье, и выдалась ясная, морозная погода; я проснулся рано и раздумывалъ объ этомъ, лежа въ постели; тутъ вдругъ пришло мнѣ въ голову, что вѣдь у меня было приглашеніе отъ Бруна и что я самымъ позорнымъ образомъ забросилъ знакомство съ этимъ старымъ, славнымъ товарищемъ — за всѣ эти три года, какъ онъ былъ женатъ.
Мною овладѣло желаніе взглянуть на него и на его домъ. Несмотря ни на что, въ теченіе всѣхъ этихъ трехъ лѣтъ онъ жилъ, какъ самый примѣрный семьянинъ; я люблю такихъ людей… Я вскочилъ съ постели съ совершенно несвойственной мнѣ энергіей, одѣлся и побѣжалъ на станцію; въ настоящее время Брунъ живетъ и пишетъ свои музыкальныя композиціи въ Сандвикѣ.
На этотъ разъ мнѣ сопутствовало несчастье. Я засталъ хозяйку одну; хозяинъ былъ еще въ постели. Мы немножко посидѣли и поболтали; вотъ — онъ вдругъ вошелъ. Полу-одѣтый, раздраженный, съ жилетомъ въ кулакѣ; прямо къ женѣ; вдругъ видитъ меня; по тому, какъ передернулось его лицо, видно, что онъ готовъ былъ послать меня къ чорту; но потомъ онъ сдерживается, киваетъ въ знакъ привѣтствія головой, мимолетомъ и какъ-бы отстраняя меня пожимаетъ мнѣ руку: «вотъ, это прекрасно»! говоритъ онъ; — въ точномъ переводѣ: «убирайся ты къ чорту!»
— Да, извини за костюмъ, — продолжаетъ онъ; — но вотъ что значитъ быть женатымъ, видишь-ли! (загадочная улыбка).
Жена поспѣшно старается спасти положеніе:
— Ахъ, да, это все пуговицы; я опять забыла о нихъ вчера…
Онъ продолжалъ, обращаясь ко мнѣ, и въ его иносказательной рѣчи ясно слышалось шипѣніе озлобленнаго сердца. — Да, ты долженъ заранѣе приготовиться къ этому, если вздумаешь жениться, Грамъ! Трое взрослыхъ женщинъ слоняются взадъ и впередъ по дому, но тѣмъ не менѣе — никакого порядка; панталоны и рубашки — безъ пуговицъ; утрами тебѣ приходится вставать въ комнатѣ, холодной какъ ледъ…
— Да развѣ еще не затопили печки? воскликнула жена.
Онъ забылъ обо мнѣ и съ яростью набросился на нее:
— Затопили? Да что въ этомъ толку? Во-первыхъ, женщина не умѣетъ затопить печки… совершенно такъ-же, какъ ни одна изъ нихъ не умѣетъ хорошенько постлать постели, — а во-вторыхъ ей, разумѣется, и въ голову не придетъ, войти еще разъ въ комнату, чтобы посмотрѣть, разгорѣлись-ли дрова; просто-напросто отправляется себѣ своей дорогой! разъ, два, три — и все погасло!
— Да, она нѣсколько-таки небрежна, эта Северина, — умиротворяла жена, — я сейчасъ…
— Не безпокойся, — останавливаетъ онъ съ язвительной усмѣшкой, — я затопилъ уже самъ, какъ это всегда бываетъ. А предложила-ли ты Граму чего-нибудь поѣсть? Во всякомъ случаѣ, ты не должна забывать своихъ гостей… Посиди, пожалуйста, да не обращай на это вниманія, Габріель; я сейчасъ вернусь. (Женѣ:) Дай мнѣ сейчасъ-же иголку и нитку; я сдѣлаю это самъ; по крайней мѣрѣ, я буду знать, что это сдѣлано.
Она вырываетъ у него изъ рукъ жилетку порывистымъ движеніемъ, въ которомъ гораздо болѣе яду, чѣмъ во всей его ругани, и исчезаетъ въ сосѣдней комнатѣ.
Онъ дѣлаетъ блѣдную, неувѣренную попытку обратить все это въ шутку, и обращается ко мнѣ: «Да, да.» говоритъ онъ, "такъ-то; надо… надо немножко приструнивать ихъ: иначе онѣ совсѣмъ спустятъ рукава… Ты, молодой холостякъ, разумѣется, въ ужасѣ отъ этого и принимаешь это за настоящую сцену… Но это только необходимый для салата перецъ, понимаешь?..
Но тутъ ярость вновь овладѣваетъ имъ, онъ бросается къ дверямъ и оретъ, просовываясь въ кухню, точно желая разбудить мертвыхъ:
— Северина! Платяную щетку! Черный фракъ не чистился по крайней мѣрѣ уже недѣли двѣ! (Тамъ протестуютъ). Да, нѣтъ-же, умереть на мѣстѣ — не чистился! Давайте щетку; въ этомъ домѣ каждый долженъ все дѣлать для себя самъ. Сапога тоже не чищены!
Онъ такъ захлопываетъ дверь, что я принужденъ заткнуть себѣ уши.
— Ужъ ты пожалуйста извини меня, Габріэль; но эта возня съ женщинами, право, можетъ довести человѣка до сумасшествія!
Входитъ жена съ жилеткой, добродушно осклабляется, бросается ему на шею и цѣлуетъ его:
— Ну, будь же опять милымъ мальчикомъ!
— Да-да-да, защищается онъ, и я вижу, до чего ему противна вся эта комедія передъ гостемъ. Онъ вырывается и улыбается принужденно: Извини, пожалуйста, Габріэль.
Жена принужденно смѣется и заводитъ рѣчь объ утренней сварливости своего мужа. — Вообще, въ теченіе всего дня онъ такъ привѣтливъ, но по-утрамъ, пока онъ не сѣлъ еще за свой кофе и трубку… Я строю самую довѣрчивую улыбку. — Да, повѣрьте, я вполнѣ понимаю это. По утрамъ я самъ до того бываю золъ, что готовъ былъ-бы глотать маленькихъ дѣтей. Это просто своего рода припадокъ сумасшествія; въ такія минуты человѣкъ находится въ невмѣняемомъ состояніи. — Да, не правдали?.. Такъ и вамъ это тоже знакомо? Это должно быть очень непріятно.
Уфъ! Такая сцена способна напугать самаго смѣлаго. Это затаенное шипѣніе долго накапливавшагося, съ трудомъ сдерживаемаго раздраженія… Боже, сколько милліоновъ булавочныхъ уколовъ долженъ былъ вытерпѣть этотъ добрый, хотя и нервный человѣкъ, прежде чѣмъ онъ могъ дойти до подобнаго скандала, — да еще, вдобавокъ ко всему, въ присутствіи холостяка!
Нѣтъ, ужъ лучше оставаться такъ, какъ есть.
Дѣло кажется пойдетъ на ладъ. Я оказываюсь тверже, чѣмъ я ожидалъ.
Но она все еще сидитъ тамъ, въ самой глубинѣ моей души, прячась отъ моего сознанія; постоянно чувствую я ее тамъ, какъ какую-то скрытую, вѣчно болящую рану; но пусть она тамъ и остается. А когда, въ непредвидѣнную минуту, эта большая, тяжелая волна чувства нахлынетъ на мое сознаніе, какъ море, прорвавъ плотину, затопляетъ плоскій берегъ, — я заставляю ее отхлынуть назадъ и исправляю поврежденіе.
И тогда захожу я къ Матильдѣ. Сижу у нея и слушаю о я болтовню, т. е. не столько ея болтовню, сколько ея беззаботный голосъ и наивную, дѣтскую, какъ колыбельная пѣсня мягкую. рѣчь, смѣхъ ея, въ которомъ, нѣтъ ничего принужденнаго, который не дрогнетъ вдругъ отзвукомъ подавленнаго горя, въ которомъ ничего нѣтъ, кромѣ беззавѣтно-веселаго лукавства, да цыганскаго легкомыслія.
Да, она обладаетъ-таки весельемъ, настоящимъ, земнымъ весельемъ, — весельемъ дикаго человѣка или сытаго, разыгравшагося животнаго, какимъ-то цыганскимъ весельемъ, между тѣмъ какъ мы, сѣверяне, тяжелыя, сумрачныя души, мы чувствуемъ себя дома лишь на небѣ или, если тамъ покажется намъ столь-же скучно, какъ въ собраніи арміи спасенія, — въ Нирванѣ.
Ея круглое, какъ вишня, румяное лицо, съ маленькими голубыми плутовскими глазками нерѣдко представляется мнѣ запретнымъ плодомъ, висѣвшимъ на райскомъ деревѣ… Да, клянусь всѣмъ, что есть для меня святого, выдаются такіе вечера, когда я положительно чувствую, что люблю ее. Она смѣется надо мной, но тѣмъ не менѣе, ей это нравится. «Но скажи же мнѣ на милость, съ какой стати вдругъ начинаешь ты звать меня Евой?»
Я ненавижу скандалы.
Неужели когда-нибудь кончится тѣмъ, что заговорятъ на всѣхъ перекресткахъ: «Габріэль Грамъ застрѣлился! Габріэль Грамъ отравился!» И всѣ эти противные люди будутъ стоять и говорить, пожимая плечами: «Пьянство…» «Однако, не далъ промаху…» Эхъ!
Нельзя-ли сдѣлать это какъ-нибудь подъ видомъ «несчастнаго случая?»
Замерзнуть? — Это черезчуръ ужъ непріятно. Я не выношу холода. Я непремѣнно кончу тѣмъ, что встану, пойду домой и затоплю печку.
Но, можетъ быть, такимъ способомъ удалось-бы заполучить основательное воспаленіе легкихъ?
Да. Но тутъ явится какой-нибудь искусный малый въ образѣ доктора и «спасетъ мою жизнь…»
Дождаться весны. Пораньше начать купаться. «Получить судороги» и пойти ко дну… Но когда Господь видитъ, что человѣкъ намѣренъ утопиться, Онъ всегда пошлетъ кого-нибудь, кто успѣетъ его вытащить.
Предпринять поѣздку въ Гамбургъ, и потомъ, выбравъ ночь потемнѣе, «упасть за бортъ?» Но всегда найдется кто-нибудь, кто замѣтитъ это. Подобныя вещи никогда не удаются. Кто-нибудь да пронюхаетъ, что человѣкъ имѣетъ что-то на умѣ; сейчасъ же предупредитъ капитана… вдругъ окружитъ его цѣлое полчище шпіоновъ, и не успѣетъ онъ прыгнуть за бортъ, какъ на кораблѣ подымется переполохъ, и тотъ или другой сердобольный малый, бросившись ему на помощь, подцѣпитъ его на крючокъ прежде, чѣмъ онъ успѣетъ въ послѣдній разъ нырнуть въ воду.
Опрокинуться, катаясь на парусной лодкѣ? — Это лучше. Я подожду весны, попрошу у Іонатана его лодку, выйду подальше во фіордъ и даже еще дальше, въ открытое море; подкараулю минуту, когда на горизонтѣ будетъ совершенно чисто… въ такомъ случаѣ надо будетъ выбрать день посвѣжѣе.
Да. Это годится. Тутъ я не предвижу никакихъ случайностей. Эта мысль по крайней мѣрѣ можетъ служить мнѣ утѣшеніемъ до тѣхъ поръ… пока не наступитъ день.
Безъ нея я не могу жить. Все лучше, чѣмъ терпѣть эту терзающую муку, лишающую меня разсудка и съѣдающую меня всего, до мозга костей. Но и съ нею я тоже не могу жить. Я люблю ее до безумія, но люблю недостаточно. Черезъ двѣ недѣли опять все прошло бы безъ слѣда, и тогда, такъ-ли, иначе-ли, жизнь превратилась бы въ чистый адъ.
Я: Какъ же вы счастливы при всѣхъ вашихъ интересахъ!
Георгъ Іонатанъ: Если хочешь жить, то надо жить внѣшнею жизнью. Здоровая воля всегда проявляетъ себя во внѣшней жизни, а безъ здоровой… (пожимаетъ плечами)… человѣкъ или бросается въ море, или идетъ къ пастору.
… Да, да; «здоровая воля…» ахъ, это мѣщанское, скучное «здоровье…»
Только одно интересуетъ меня, — эта мучительная борьба, происходящая во мнѣ самомъ; эта болѣзнь, благодаря которой все существо мое раздвояется и воля моя находится въ вѣчномъ раздорѣ сама съ собой; въ этомъ вся моя жизнь. Слѣдовательно, я живу внутри себя, своею внутреннею жизнью, и слѣдовательно… одна мнѣ дорога — въ море.
Въ теченіе нѣкотораго времени я отважно выдерживалъ эту борьбу, жалкую борьбу, въ которой все теряешь, даже побѣждая; борьбу во имя долга, въ которой безмолвно молишь Бога о пораженіи, потому что побѣдить значитъ: лишиться многообѣщающаго шанса въ жизни.
И я боролся, и боролся, къ вечеру совсѣмъ выбивался изъ силъ, но на утро вставалъ съ новою рѣшимостью.
Но вотъ, сегодня встрѣчаемся мы на улицѣ, и фьють! — вся моя рѣшимость разлетается въ прахъ.
Я приглашаю ее въ кондитерскую и съ полчаса сижу тамъ и ухаживаю за нею. Затѣмъ — прогулка; и все опять вошло въ свою колею.
Я чувствую себя, какъ падшій темпліеръ, ужасно счастливымъ и нѣсколько смущеннымъ. Хотя въ сущности удовольствіе не такъ ужъ велико… Я могъ-бы и не возобновлять этого! Вся моя долгая борьба пропала даромъ. Но, слава Богу, слава Богу; хоть на время кончились всѣ эти муки; меня ждутъ долгіе отрадные дни…
Но какъ-же это будетъ? Этого я не знаю.
Она уже не дитя. Она должна сама заботиться о своей репутаціи. Я и то черезчуръ даже старался обратить на это ея вниманіе; она знаетъ, чѣмъ она рискуетъ. Въ такомъ случаѣ это ужъ не мое дѣло. Она также прекрасно знаетъ, что я не имѣю намѣренія какимъ-либо образомъ вознаградить ее за это. Я поступаю откровенно и ясно, и не могу навлечь на себя никакого порицанія.
Но не думаетъ-ли она, что я въ концѣ-концовъ все-таки женюсь на ней? У женщинъ вѣдь своя логика.
Или-же она играетъ va banque? Или панъ или пропалъ? Можетъ быть она рѣшила заполучить себѣ «наилучшаго» мужа, а получить его она не можетъ иначе, какъ заставивъ порядочнаго человѣка настолько скомпрометировать ее, чтобы, какъ джентльменъ, онъ вынужденъ былъ наконецъ жениться на ней?
Въ такомъ случаѣ всѣ разсчеты ея будутъ обмануты. Она опасна для меня лишь на разстояніи.
Почему не хочетъ она высказаться? Она настолько умна и теперь уже настолько знаетъ меня, что могла-бы быть увѣрена въ томъ, что признаніе ея не повредитъ ей въ моихъ глазахъ.
Должно быть, это что-нибудь очень дурное, разъ она не рѣшается признаться послѣ всего того, что я высказывалъ при ней. Или-же она просто-напросто смотритъ на меня, какъ на постороннее лицо, котораго подобныя вещи вовсе не касаются.?..
Мы бродимъ но улицамъ и съ длинными перерывами говоримъ о совершенно не интересныхъ для насъ вещахъ. Можетъ быть, оба мы думаемъ въ это время объ одномъ и томъ-же; но одна не рѣшается заговорить, а другой самъ не знаетъ, чего онъ хочетъ…
Время отъ времени я возобновляю попытку заставить ее говорить о самой себѣ. Постоянно неудачно.
— …Кто-же былъ слѣдующимъ вашимъ другомъ… послѣ Оза, хочу я сказать.
— Студентъ Ухерманъ.
— Онъ тоже былъ влюбленъ въ васъ?
— Да, къ сожалѣнію.
— Къ сожалѣнію? Развѣ это… доставляло вамъ какое-нибудь неудобство? Неужели онъ…
— Это былъ самый лучшій человѣкъ, какого я когда-либо знала. Ему — послѣднему согласилась-бы я причинить какую-бы то ни было непріятность; но тутъ ничего нельзя было сдѣлать.
— А слѣдующій?
— Слѣдующій?.. Другъ, хотите вы сказать? Онъ былъ послѣдній. Остальные — только "знакомые ".
Продолжительное молчаніе. Итакъ, не причисляетъ-ли она и меня къ послѣднему классу? Во всякомъ случаѣ, я не «лучшій человѣкъ», котораго она когда-либо знала.
До колоссальности легко дурачить людей. Стоитъ только сдѣлать извѣстную мину — и всѣ ей повѣрятъ.
Ей кажется, что я такъ уравновѣшенъ и разсудителенъ; на все имѣю такую опредѣленную, выработанную, ясную точку зрѣнія. — «Неужели вы дѣйствительно сомнѣваетесь въ чемъ-нибудь?» «Возможно-ли, чтобы вы когда-нибудь скучали?» «Неужели вы не знаете, что вамъ дѣлать?» и т. д. — одинъ исполненный удивленія вопросъ за другимъ.
Я, наполняющій всѣ свои свободные часы различными планами самоубійства, итакъ, я могу быть принятъ за настоящаго Оппезена, и только благодаря тому, что обладаю нѣкоторой долей такта и не имѣю привычки выкладывать свою душу какъ на ладони. А я-то еще думалъ, что маска моя довольно легко проницаема!
Но это конечно такъ. Всѣ мы только и дѣлаемъ, что ошибаемся другъ въ другѣ. Да и что за нужда намъ интересоваться тѣмъ, что скрывается подъ тою или другою маскою? Итакъ, мы принимаемъ маску за нѣчто не подлежащее сомнѣнію, да въ добавленіе ко всему, остаемся еще очень благодарны за то, что люди берутъ на себя трудъ прилгнуть передъ нами. Какою адскою конурой или прпотомъ для сумасшедшихъ не представилсябы намъ міръ, если бы всѣ мы вдругъ обнаружили нашъ истинный обликъ, и принялись-бы вопить, какъ того требуетъ наше сердце!
Все, что намъ извѣстно о людяхъ, есть только одна внѣшность. Подъ этою внѣшностью скрываются всевозможные звѣри, гадкіе, отвратительные звѣри, сумасшедшіе, преступники, самоубійцы, дикари… Кто знаетъ, напримѣръ, что кроется подъ маскою Георга Іонатана? Можетъ быть, въ концѣ-концовъ какой-нибудь скептикъ, презирающій все человѣчество? Можетъ быть по вечерамъ, ложась въ постель, онъ набожно прикладывается къ склянкѣ морфія? Кто знаетъ?
Много прискорбнаго и ужаснаго происходитъ во всѣхъ этихъ мышиныхъ норахъ, гдѣ растерзанный, жалкій человѣкъ вдругъ остается глазъ на глазъ съ самимъ собою и своею испуганною совѣстью.
"Милая, милая Фанни! Я не могу жить безъ васъ. Но я знаю себя, и знаю также, что это привело-бы только къ несчастью, если бы мы попробовали соединиться бракомъ.
Я говорю вамъ это такъ прямо для того, чтобы вы поняли, что я уважаю васъ и питаю довѣріе къ вашему уму, и вмѣстѣ съ тѣмъ совсѣмъ не имѣю намѣренія обманывать васъ или играть въ какую-бы то ни было безчестную игру. Я открываю передъ вами свои карты и говорю: вотъ въ какомъ положеніи дѣло. Вы поймете это.
Вопросъ въ томъ, — таково-ли ваше чувство ко мнѣ, чтобы вы захотѣли, и такъ-ли смотрите вы на любовь, чтобы вы могли не прекратить всякихъ сношеній со мною послѣ этого объясненія? Прекрати вы ихъ, — и я навсегда прощусь съ вами и поблагодарю за интересное и пріятное нарушеніе моего такъ-называемаго однообразія жизни. Если-же вы попрежнему будете приходить на наши прогулки, — то вы сдѣлаете меня счастливѣе, чѣмъ я могу это выразить.
Но замѣтьте, что тутъ вы ничего не выиграете, но можете все потерять. И помните, что въ одинъ прекрасный день, когда, можетъ быть, игра будетъ казаться вамъ всего завлекательнѣе, я приду къ вамъ и скажу: я больше не хочу. Не соглашайтесь на мое предложеніе, если только и вы, подобно мнѣ, не обладаете мужествомъ отчаянія, чтобы сказать: всю жизнь — хотя-бы за одну минуту блаженства!
…. Таково было письмо, которое я сжегъ въ послѣдній разъ.
— Полноте! Эмансипація нисколько не опасна. Это не болѣе, какъ новый видъ кокетства, новый способъ привлекать вниманіе и возбуждать интересъ; когда-же данная особа заполучитъ себѣ мужа, рвеніе ея, сдается мнѣ, значительно поохладится.
— Не всегда!
— Обыкновенно. Плохо лишь то, что женщины въ этихъ женскихъ собраніяхъ научаются быть такъ неграціозными. Бальная зала, во всякомъ случаѣ, лучшая школа для молодой дѣвушки. Но зато тутъ опять-таки есть то преимущество, что въ женскихъ собраніяхъ женщины научаются болѣе уважать насъ, мужчинъ…
— Ну, это…
— О, да. Въ бальномъ задѣ, видите-ли, женщины всего чаще видятъ насъ съ самой невыгодной стороны; во всякомъ случаѣ, смѣю сказать, что тутъ являемся мы въ самомъ глупомъ видѣ, и потому онѣ начинаютъ чувствовать къ намъ затаенное глубокое презрѣніе; что не основательно. На собраніяхъ, гдѣ запираются онѣ однѣ и стараются усвоить себѣ то или другое изъ того, что мы придумали или изобрѣли, когда мы были на своемъ мѣстѣ, на своей трудовой нивѣ, — у нихъ неизбѣжно должна явиться мысль, что мужчина во всякомъ случаѣ имѣетъ право на уваженіе. Польза вознаграждаетъ-ли потерю? Сомнительно. Но пока все это, разумѣется, представляетъ собою лишь переходное состояніе.
— Да, но скажите-же мнѣ, наконецъ… Разумѣется, женщина должна быть женою и матерью; мы это хорошо знаемъ; но скажите, что по-вашему должно дѣлать намъ, которыя не вышли замужъ?
— Постараться, не теряя времени, выбрать себѣ мужа.
Смѣхъ.
— Да, но тѣ, которыя все-таки не найдутъ себѣ мужа, неужели должны онѣ всю жизнь сидѣть безъ дѣла; быть можетъ, къ тому-же еще и голодать?
— Голодъ не можетъ грозить вамъ потому только, что вамъ не удалось помѣститься въ конторѣ. Что дѣлаетъ мужчина, когда онъ не имѣетъ мѣста? Онъ находитъ себѣ какое-нибудь другое дѣло. Господи Боже! въ концѣ концовъ, всегда откроется какой-нибудь выходъ.
— Со временемъ будетъ столько незамужнихъ женщинъ, что имъ. весьма вѣроятно, понадобится доступъ не только въ конторы, но даже и на государственную службу.
— Да… но мужчины, которые такимъ образомъ будутъ вытѣснены съ этихъ мѣстъ? Неужели лучше, чтобы они голодали? Кромѣ того, такимъ образомъ будетъ являться только еще больше незамужнихъ дамъ; потому-что съ каждымъ мужчиной, не имѣющимъ мѣста, всегда оказывается однимъ бракомъ меньше; между тѣмъ какъ женщина, получившая мѣсто, не увеличиваетъ числа браковъ.
— Ну, мужчины далеко не всегда настолько щепетильны, чтобы не допускать своихъ женъ работать для нихъ.
— Нѣтъ, нѣтъ. Вопросъ лишь въ томъ, можетъ-ли государство или частное лицо, предлагающее работу, терпѣть работниковъ, которые, какъ-бы хороши они ни были, могутъ нуждаться въ девятимѣсячномъ отпускѣ?.. Вотъ вы, учительницы, напримѣръ: кажется, я слыхалъ, что учительницы не сохраняютъ за собою своего мѣста, если онѣ выходятъ замужъ?
Молчаніе. Потомъ она говоритъ:
— Охъ, да, поневолѣ приходится думать, что міръ былъ сотворенъ не женщинами!
Пожатіе плечами. Долгое молчаніе.
У ней никогда не было родного дома, слѣдовательно, она не домовита. А я до смѣшного аккуратный человѣкъ…
Да, я это вижу напередъ. Ужъ одно то, какъ разбрасываетъ она верхнее платье, когда куда-нибудь входитъ: одно на одномъ стулѣ, другое на другомъ; зонтикъ на диванѣ, перчатки на каминѣ. Ухъ! Дѣтскія вещи валялись-бы по всѣмъ угламъ; наперстки и ножницы, газеты и шпильки расшвыривались-бы повсюду, вмѣстѣ съ высохшими букетами, бездѣлушками, поношенными воротничками, бантиками и лоскутками; я просто-напросто лишился-бы аппетита.
Нѣтъ, эти избранныя женщины, эти бездомницы, эти женщины-холостяки — одно изъ двухъ: или онѣ должны окончательно отказаться отъ своего пола, или-же самымъ серьезнымъ образомъ жить холостяками Жизнь внѣ семьи дѣлаетъ женщину негодною для супружества. Она утрачиваетъ свое жизненное значеніе, свое положеніе, свое равновѣсіе; въ ней сказывается какой-то вывихъ, что-то неспокойное, непослѣдовательное, несоразмѣрное; она утрачиваетъ женскую положительность и благоразуміе; становится нервна, непрязненна, разсѣянна, суетлива.
Женщина безъ изящества и граціи, — что прикажете дѣлать съ подобнымъ существомъ?
Такъ пусть-же сидитъ она въ этой самой конторѣ, если она имѣетъ жъ этому склонность, или-же пусть ее идетъ кричитъ и злится въ классѣ. Въ семейномъ-же домѣ… Почти всѣ мужчины одарены чувствомъ красоты.
Что-же касается до будущей фрю Грамъ, то она, кромѣ всего прочаго, должна обладать еще искусствомъ разговора: должна умѣть говорить легко, непринужденно, гладко; безъ напряженія и безъ претензіи, не допуская даже и мысли, чтобы она могла сказать какую-нибудь двусмысленность. Я, самъ существо бездомное, этого не умѣю (безъ посторонней помощи); немногіе норвежцы обладаютъ этимъ искусствомъ; наша демократическая, напряженная жизнь учитъ насъ лишь произносить рѣчи да спорить. Она также не обладаетъ этимъ искусствомъ. У нея черезчуръ поучительная манера; вѣроятно, также ей приходилось слишкомъ много молчать.
Изящная легкость, полная самообладанія, спокойная естественность, искусство свободно и безъ затрудненія отдаваться теченію разговора, умѣнье говорить остроумно, но безъ излишняго подчеркиванья, и необходимыя банальности, не нагоняя скуки… такое искусство требуетъ школы. Между мужемъ и женой, которымъ предстоитъ жить вмѣстѣ изо дня въ день въ теченіе многихъ лѣтъ, необходимо обезпечить возможность интеллигентной бесѣды для того, чтобы семейная жизнь не оказалась прямымъ безобразіемъ.
Въ настоящее время несчастный мой умъ день и ночь совершаетъ Сизифову работу. Словно сизифовъ камень, непрерывно переворачиваетъ онъ все одну и ту-же мысль, ухватывается за нее и выпускаетъ ее, и снова ухватывается, и снова выпускаетъ, безпрестанно, непрерывно, такъ что, наконецъ, мозгъ мой пылаетъ, какъ въ огнѣ.
XVIII.
правитьВъ странное общество вводить она меня, — школьные учителя, учительницы, семинаристы, молодые художники, — все прекрасный народъ, но неловкіе, застѣнчивые, обыкновенно съ отпечаткомъ какой-то приниженности, являющимся слѣдствіемъ сознанія, что стоишь не на должной высотѣ. Жалкая порода, эта средняя раса. Недостаточно несвѣдущіе для того, чтобы чувствовать себя счастливыми и недостаточно свѣдущіе для «примиренія съ судьбой», они вопятъ и корчатся въ своего рода душевной истерикѣ. Безъ памяти толкуютъ о «великихъ идеяхъ» и «великихъ истинахъ», которыя, какъ полагаютъ они, заключаютъ въ себѣ залогъ счастья для посвященныхъ, но которое для нихъ самихъ, въ силу какой-то несправедливости судьбы, т. е. недостатка денегъ, совершенно недоступно, вслѣдствіе чего они считаютъ себя въ нравѣ ненавидѣть и Господа Бога, и людей, и весь міръ.
Казалось, не трудно было-бы объяснить имъ, что счастье, даваемое знаніемъ, весьма проблематично; что «быть на высотѣ знанія» означаетъ сознавать, какъ, вообще говоря, безконечно мало можно знать; что «святая святыхъ» есть какая-то camera obscura и что высшее и послѣднее слово науки есть не болѣе, какъ великій вопросительный знакъ. Но это ни къ чему не ведетъ. Они этого не понимаютъ. Говоря имъ подобныя вещи, являешься въ ихъ глазахъ просто какою-то подозрительною личностью. Печальное открытіе: знать, что ничего нельзя знать.
Что за своеобразный человѣкъ, эта Эбба Леманъ. Ея пессимизмъ поистинѣ истерическій. Сама по себѣ она довольно интеллигентна, но тѣмъ не менѣе непріятна. Черезчуръ ужъ ясно сказывается причина ея пессимизма: она не имѣла настолько успѣха, чтобы имѣть дѣтей.
Порядочная женщина должна быть въ высшей степени осторожна въ выборѣ своего общества. Знакомясь съ людьми, которые выше ея. она рискуетъ совершенно стушеваться передъ ними. Знакомство-же съ людьми, стоящими значительно ниже ея, принижаетъ и ее самое.
Мнѣ тяжело видѣть Фанни въ этомъ обществѣ. Среди нихъ и сама она становится… такъ непріятно похожа на нихъ.
Болитъ голова…
У ней есть нѣсколько человѣкъ настоящихъ друзей, истинныхъ друзей.
Мои сомнѣнія до того мучатъ меня, что не даютъ мнѣ ни минуты покоя; я унижаюсь до шпіонства; пытаюсь заставить говорить ея знакомыхъ, если ужъ она сама ничего не хочетъ сказать. Всѣ они говорить:. «О, да, Фанни прекрасная дѣвушка… насколько я знаю!»
Они нѣсколько напираютъ на это. Даже эта славная фрю Маркусеенъ…. «по крайней мѣрѣ я не знаю о ней ничего дурного».
«Болтали тутъ что-то» о ней и объ этомъ Ухерманѣ; кромѣ того, что-то было еще съ какимъ-то купцомъ; но, конечно, «тутъ не было ничего такого»… «А до тѣхъ поръ, пока о подобной личности не можешь сказать съ увѣренностью ничего дурного…» и т. д.
Бываетъ-ли на свѣтѣ положеніе еще болѣе невѣроятное и смѣшное, чѣмъ мое? Она мнѣ ни невѣста, ни любовница, да разумѣется никогда и не будетъ ни тѣмъ, ни другимъ; — а между тѣмъ я цѣлые дни терзаюсь мыслью о томъ, что она могла быть съ кѣмъ-нибудь въ такихъ отношеніяхъ… я! — когда я и но сегодня не пересталъ еще бывать у Матильды!.. и но этому поводу терплю адскія муки.
Какое страшное несчастье полюбить женщину не своего круга! Въ чуждомъ обществѣ люди говорятъ на совершенно чуждомъ вамъ языкѣ; тамъ царятъ совершенно иныя понятія, и даже иныя чувства. Можетъ быть для нея это до очевидности простая вещь, — право, даже обязанность — какъ забота о поддержаніи своего существованія — умалчивать обо всемъ томъ, что могло-бы повредить ей въ глазахъ претендента.
Что такое — ревность? Можетъ быть, даже ни одинъ французъ не въ состояніи былъ-бы дать опредѣленія, вполнѣ исчерпывающаго это понятіе. Я самъ не въ силахъ выяснить себѣ своего состоянія. Я знаю только, что я страдаю — безсмысленно и невыразимо.
Это не ревность. Вѣдь мнѣ-же до этого рѣшительно нѣтъ никакого дѣла. Мнѣ только больно за нее. Это грѣхъ, это ужаснѣйшій грѣхъ, что такая изящная и хорошая дѣвушка окажется запятнанной и оклеветанной въ этой грубой борьбѣ за существованіе, которая свирѣпствуетъ тамъ внизу «въ народной пучинѣ», гдѣ человѣкъ просто-таки не имѣетъ нрава на подобную роскошь, какъ деликатность чувствъ, душевная чистота, правдивость, гордость… Отвратительно! Возмутительно! Георгъ Іонатанъ правъ: общество должно перестроиться!
Но что всего трагичнѣе, такъ это то, что эта самая дѣвушка, можетъ быть, и даже — вѣроятно, въ теченіе всей своей молодости выдерживала самую отважную борьбу ради того, чтобы удержаться въ сторонѣ отъ всякой грязи… и теперь, когда стоитъ она вполнѣ развитою женщиной съ побѣдною пальмовою вѣтвью въ рукахъ, достойная стать женою любого принца: — не находится ни одного человѣка, который-бы повѣрилъ ей.
О приличія, священныя, дурацкія приличія! — необходимо, чтобы молодой дѣвушкѣ всюду сопутствовала пожилая, почтенная дуэнья. Удастся ей одурачить эту дуэнью — тѣмъ лучше! Во всякомъ случаѣ оселъ въ образѣ будущаго ея супруга будетъ имѣть свои «гарантіи»…
Въ этомъ нѣтъ уже больше сомнѣнія. Она влюблена.
Только этого недоставало!
Какъ-же мнѣ теперь быть?
Уфъ, только-бы опять эти жернова не принялись перемалывать всесызнова! А голова болитъ, болитъ!..
Ужасныя головныя боли снова стали посѣщать меня.
Эта страшная, убійственная тяжесть надъ глазами! Кажется, будто судьба поставила тутъ свой палецъ, говоря: до сихъ поръ и не дальше!
Бодрость, воля, мысль, разсудокъ, — все безсильно опускается, и я сижу и смотрю передъ собою, безучастно и тупо, въ ту или другую точку, которая постоянно представляется мнѣ обращеннымъ на меня дуломъ револьвера.
Впрочемъ, не стоитъ затѣвать такой исторіи: завтра или послѣзавтра, я, все равно, погибну. Свалюсь, какъ быкъ подъ ударомъ топора.
До чего безразсудна молодость!
Только и дѣлаешь, что гоняешься за женщиной, но по пути получаешь столько поврежденій, что, когда, наконецъ, настигаешь желаемую… то всего лучше предоставить ей идти своей дорогой.
Испорченная жизнь! Загубленная жизнь! Давайте-же сюда трауръ и крепъ, — здѣсь совершается болѣе, чѣмъ погребенье мертвеца!
XIX.
правитьФрекенъ Бернеръ пріѣхала въ городъ; сегодня, отдавая воскресный визитъ, я встрѣтилъ ее у Клема, который доводится ей чѣмъ-то въ родѣ двоюроднаго брата.
Она будетъ жить здѣсь, — у пастора Лёхена, женатаго на ея двоюродной сестрѣ, или что-то въ этомъ родѣ.
Мнѣ было очень пріятно видѣть ее. Ужъ она-то во всякомъ случаѣ принадлежитъ къ порядочному обществу. Въ этомъ даже не можетъ быть и тѣни сомнѣнія. Существо изъ высшаго этажа, гдѣ воздухъ чиста и свѣтитъ солнце. Если у "ея была въ прошломъ какая-нибудь исторія, то можно быть увѣреннымъ въ томъ, что исторія эта такого рода, что ей не пришлось-бы отпираться отъ нея… или-же она была-бы достаточно скрыта,
Свѣтъ, чистый воздухъ! Спокойствіе! великая увѣренность! — Плохо опускаться внизъ, въ пучину народа.
Прочь отъ всего этого! Повыше, — къ дневному свѣту, къ залитымъ солнцемъ берегамъ…
«Гдѣ волны тепло такъ на солнцѣ играютъ»…
Я окончательно вычеркиваю ее изъ памяти. Этому существуетъ только одно объясненіе: она самая тонкая, разсчетливая комедіантка.
То, что я слышалъ сегодня, словно ударомъ ножа мясника, сразу вырвало изъ моей груди все мое уваженіе и всякое дружеское чувство къ ней. Это было очень больно, и до сихъ поръ еще ощущаю я внутри себя эту боль. Я и не зналъ, что она стала мнѣ такъ дорогѣ. И смѣшно и горько. Но хорошо, что все это уже кончилось.
Какъ это я не понималъ этого прежде! — вѣдь это-же можно вычислить просто-напросто, какъ какую-нибудь задачу на тройное правило. Вычисленіе это представилъ мнѣ человѣкъ, хорошо знающій положеніе дѣдъ въ этихъ кружкахъ. При восьмидесяти кронахъ въ мѣсяцъ порядочная женщина терпитъ нужду, такъ что-же будетъ при сорока?
Ха, ха! Теперь понимаю я все, что тогда казалось мнѣ такъ неясно. Вся эта увѣренность, опытность, эта хладнокровная «игра съ огнемъ», эта готовность, съ которою она позволяла человѣку сомнительной репутаціи таскать себя по окрестностямъ… разумѣется! Ей нечего было терять. Что за важность, если-бы къ ней вдругъ пристали съ какою-нибудь нахальной навязчивостью? Она опытна и это для нея не ново. Она знаетъ, какъ выйти изъ подобнаго положенія; тутъ вопросъ лишь въ одномъ — какая цѣна?
Боже мой, до чего вся она вдругъ мѣняется въ моихъ глазахъ! Превращается во что-то отвратительное и вмѣстѣ съ тѣмъ горькое для меня. Она умираетъ для меня и на ея мѣстѣ остается лишь трупъ.
Но она все-таки сохранила внѣшній обликъ честности для того, чтобы была еще возможность заполучить какого-нибудь дурака-мужа. И, разумѣется, очень искусна въ разыгрываніи нравственной особы. (Дѣйствительная добродѣтель производитъ гораздо менѣе сильное впечатлѣніе, чѣмъ подражательная, подобно тому, какъ фальшивые брильянты превосходятъ блескомъ натуральные. Она разсчитала, что я былъ настолько наивенъ и такъ далеко стоялъ отъ ея прежней жизни, что стоило рискнуть разставить сѣти. Боже, какъ смѣялась она въ душѣ надъ моимъ почтеніемъ!).
Но неужели я, покупавшій, лучше ея, продававшей? — Но вѣдь это не болѣе, какъ фраза. Въ сущности, цѣлая бездна раздѣляетъ съ поконъ вѣку того, кто кѣмъ-либо пользуется, отъ того, кто допускаетъ собою пользоваться, --и никакія фразы не могутъ уничтожить ея.
Я до такой степени обезсилѣлъ и душевно охладѣлъ и загрязнился, что не могу больше писать. Перо вываливается изъ рукъ. Способность писать совершенно парализуется.
Смѣшно. Гадко. Чортъ возьми, что мнѣ-то до этого за дѣло? Основательную дозу виски…
XX.
правитьЯ и не зналъ, что она стала мнѣ такъ дорога!
Я брожу, какъ человѣкъ, разбитый параличомъ, какъ человѣкъ, убитый позоромъ. Точно будто мнѣ пришлось услышать, что мать моя арестована за утаеніе ребенка. Бываютъ минуты, когда я готовъ ревѣть отъ горя, бываютъ минуты, когда стыдъ давитъ меня въ своихъ ледяныхъ тискахъ.
Какая-то ужасная путаница чувствъ. Нѣтъ силъ ни предаться вполнѣ горю, ни окончательно замкнуться въ своемъ презрѣніи. Я задыхаюсь: душа моя напрасно жаждетъ свѣжаго воздуха. Это какая-то борьба со змѣями подъ шерстянымъ ковромъ. Умъ точно въ лихорадкѣ: жаръ смѣняется ознобомъ.
Я не смѣю смотрѣть людямъ въ глаза. Ха-ха! Такъ это онъ имѣлъ дѣло съ этой хорошенькой особой полусвѣта! Ха-ха! Онъ былъ совсѣмъ ужъ на пути къ тому, чтобы in optima forma просить руки и сердца содержанки, ха-ха! Ха-ха! Ужъ эти старые холостяки!
Я никакъ не могу перестать бичевать себя этими скорпіонами. Это какое-то терзающее, мучительное, отвратительное наслажденіе… какъ для больного экземой царапать себя до крови.
Какъ это удачно, что пріѣхала фрекенъ Бернеръ. Я прибѣгаю къ ней, какъ къ своего рода средству спасенія. Она снова подымаетъ меня на ту высоту, гдѣ есть воздухъ, свѣжій, чистый воздухъ.
Она умѣетъ разговаривать; она одѣвается со вкусомъ; она играетъ Бетховена; она употребляетъ прекрасные духи… Тутъ все — несомнѣнность, гармонія, чистота; не можетъ быть и рѣчи о томъ, чтобы дрожать отъ страху, какъ-бы не оказалось на платьѣ виннаго пятна…
Я хватаюсь за все это крѣпко обѣими руками. Сравниваю и сравниваю, и изъ всѣхъ силъ стараюсь выяснить самому себѣ всѣ преимущества. Я прощаю ей и то, что она не молода, и то, что она, въ сущности, некрасива; въ концѣ-концовъ, какую можетъ это имѣть цѣнность? Что я цѣню, — такъ это возможность полнаго довѣрія, увѣренность, чистоту аккордовъ; мнѣ отвратительна красота, на которую нельзя положиться, красота безъ изящныхъ духовъ.
Ненависть, презрѣніе, бѣшенство до такой степени мучили меня, что я рѣшился еще разъ увидаться съ нею и высказать ей всю правду.
И я встрѣтилъ ее. И почувствовалъ сердцебіеніе. Мнѣ стало и страшно и стыдно за то, что я собирался сказать; страшно и стыдно, точно я былъ воромъ, между тѣмъ, какъ я, въ сущности, скорѣе являлся здѣсь судьей; и по мѣрѣ того, какъ съ каждымъ шагомъ приближалась она ко мнѣ, по мѣрѣ того, какъ прояснялось ея лицо, превращаясь въ одну сплошную улыбку, восхищенную, краснѣющую улыбку… разсѣивались мои подозрѣнія и рѣшимость моя пропадала, и я, пораженный удивленіемъ, тщетно старался удержать ихъ.
Вѣдь это же была совсѣмъ не та «фрекенъ Гольмсенъ», которую нарисовалъ я себѣ за эти жалкіе дни! Эта атмосфера чистой совѣсти, этотъ отпечатокъ непоколебимаго чувства собственнаго достоинства, это знакомое мнѣ, наивное выраженіе безграничнаго товарищескаго довѣрія… все это окончательно обезоружило меня.
Я побѣдилъ свое волненіе и старался смотрѣть, какъ ни въ чемъ не бывало.
Малодушіе! Свойственное мужчинамъ малодушіе. Въ то время, какъ стояла она такъ передо мною съ большими, грустными, вдругъ просіявшими глазами, съ бѣлымъ лбомъ и темными разлетавшимися во всѣ стороны прядями волосъ и завитками, которыхъ не въ силахъ была скрыть даже ея широкополая шляпа, я чувствовалъ себя безсильнымъ и растроганнымъ, какъ передъ прелестнымъ ребенкомъ, съ улыбкой, въ припрыжку бѣгущимъ мнѣ навстрѣчу, не подозрѣвая, что его ждетъ наказаніе.
Но она разсердила меня тѣмъ, что была очень дурно одѣта. Какая-то ужасная кофта придавала ей отвислыя плечи и дѣлала ее плоскогрудой, а громадная, широкополая коричневая соломенная шляпа придавливала ее къ землѣ. И она вдругъ, сразу-же, принялась за свои жалобы на скуку, на безотрадность жизни и т. д.; въ этомъ послышалась мнѣ какая-то полувоспитанность, дурной тонъ. Господи, Боже! Жизнь, наконецъ, такова, какова она есть; и трудно сказать что-нибудь новое о негодности міра. Такимъ образомъ намъ пора быть взрослыми людьми, приспособляться къ обстоятельствамъ, каковы-бы они ни были, или-же, — безмолвно и гордо — повѣситься. Да и къ тому же, много-ли можетъ знать о жизни такая 24—25 лѣтняя неопытная дѣвушка!..
Я сталъ не въ духѣ, и злыя мысли снова подняли голову.
Что хочетъ она сказать, напѣвая эти жалобы? Теперь недовольна она школой… и что это за рѣчи о томъ, чтобы быть «правдивой», о томъ, какъ гадко «лгать», «лицемѣрить» и т. п… Господи Боже! По долгу службы внушить нѣсколькимъ уличнымъ мальчишкамъ запасъ идей, хотя можетъ быть и довольно спутанныхъ, но которыя во всякомъ случаѣ стоятъ безконечно выше тѣхъ понятій, что приносятъ изъ дому упомянутые молодцы, — вѣдь это-же не можетъ быть ужъ такъ ужасно. Если сама она стоитъ на высшей еще точкѣ зрѣнія, — ну, что-жъ? — тѣмъ лучше для нея; но тѣмъ не менѣе это не помѣшало-бы ей поднять этихъ маленькихъ готтентотовъ на ту относительную высоту воззрѣній, которую представляетъ собою лютеровскій катехизисъ…
Однако, она жалуется. Ужъ не прикрытая-ли это просьба освободить ее? Сдѣлать ее дамой, имѣющей прислугу? Я сердился, и молчалъ. А такъ какъ уже было рѣшено, что слѣдовало покончить съ этимъ знакомствомъ, то все равно это могло совершиться и сейчасъ; для этого вовсе не было нужды выкладывать все, что человѣкъ думалъ; можно было сдѣлать это и не въ такой трубой формѣ.
Я началъ съ того, что предостерегъ ее противъ ея друзей. Бѣдное дитя, это произвело на нее сильное впечатлѣніе; да, можетъ быть, оно и дѣйствительно было жестоко. Послѣ цѣлой жизни борьбы за свою чистоту и честь вдругъ увидѣть себя подъ сомнѣніемъ, — беззащитною жертвою какой-нибудь пары равнодушныхъ и болтливыхъ «друзей» и «подругъ»… Мнѣ казалось, будто я оказалъ ей услугу палача. Но вѣдь надо-же избавить человѣка отъ подобной дружбы; надо-же ей было узнать, въ какихъ рукахъ находилось ея благополучіе и ея честь. Я кончилъ тѣмъ, что осторожно намекнулъ ей, въ какомъ невѣроятномъ положеніи оказываюсь я самъ по отношенію къ особѣ, которую я такъ мало знаю и, наконецъ, не безъ усилія, произнесъ-таки то, что въ сущности только и нужно было сказать:
— Выходите замужъ… за какого-нибудь хорошаго человѣка, котораго вы знаете, и который васъ знаетъ…-- Наступило тягостное молчаніе и вскорѣ она торопливо простилась.
Я нѣсколько пріостановился передъ ея дверью; я ощущалъ нѣчто въ родѣ того, что долженъ чувствовать убійца, нанеся рѣшительный ударъ… а сверху, съ темной лѣстницы, казалось мнѣ, доносилось до меня отчаянное, но подавленное рыданіе.
Безъ силъ, печально шелъ я домой. Такъ все это было ужасно, безобразно, и грубо, и больно. И теперь сижу я здѣсь въ какомъ-то странномъ, надломленномъ, размягченномъ настроеніи. Я чувствую какое-то безконечное стремленіе, — странное, безсмысленное, но почти непобѣдимое, — написать ей и сказать: Дорогая, восхитительная Фанни, я люблю тебя выше всякой мѣры! Откажись отъ своей школы и отъ всѣхъ твоихъ «друзей» и обвѣнчайся со мной черезъ недѣлю…
XXI.
правитьСобственно говоря, разсудокъ далеко не прочно сидитъ въ головѣ человѣка.
Какой-то странный страхъ нападаетъ на меня, когда я послѣ подобной отчаянной ночи возвращаюсь домой и невольно подхожу къ зеркалу для того, чтобы посмотрѣть, каковъ у меня видъ… и нахожу, что я сильно блѣденъ, но, вообще, ничего, — all right… и тутъ вдругъ случайно взглядываю себѣ въ глаза.
Они красивы, эти глаза, каріе, правдивые, хотя и съ отпечаткомъ нѣкоторой грусти и покорности во взорѣ; они притягиваютъ меня къ себѣ. И разъ поймавъ меня, они притягиваютъ все сильнѣе и сильнѣе, пока мною не овладѣваетъ своего рода головокруженіе, — окружающіе предметы исчезаютъ. Я чувствую себя такъ страшно одинокимъ передъ этимъ безмолвнымъ существомъ, которое, вперивъ въ меня зрачки, пронизываетъ меня до самаго мозга, все глубже, и глубже, все съ большимъ и большимъ ужасомъ; и кажется мнѣ, что я вотъ-вотъ утрачу сознаніе: мнѣ приходится вырываться на свободу, подобно тому, какъ во снѣ приходится вырываться изъ-подъ власти кошмара.
Зеркало — страшный инструментъ.
Человѣкъ стоитъ лицомъ къ лицу со своимъ двойникомъ, — можетъ быть, чувствуетъ даже нѣкоторое смутное стремленіе броситься на этого малаго и придушить его; какого чорта нужно ему отъ меня? или-же стоишь словно какъ-бы лицомъ къ лицу со своею душой, — явленіе, наполняющее меня какимъ-то религіознымъ страхомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ безстыдно-наглымъ любопытствомъ. Наконецъ-то представляется случай завладѣть этимъ привидѣніемъ, стоящимъ за спиною всего моего существованія, но которое никоимъ образомъ не дается мнѣ въ руки! — не дается даже полной увѣренности въ томъ, что оно вообще существуетъ. То есть, конечно, что-нибудь да должно-же тамъ быть, — какой-нибудь двигатель, маховое колесо, по всей вѣроятности, съ помощью какого-нибудь передаточнаго ремня стоящее въ связи съ трансцендентальной міровой машиной; и почему-бы и ему съ такимъ-же удобствомъ не носить названія души? Можетъ быть, это сама міровая душа сидитъ тамъ за своими ширмами, какъ какой-нибудь директоръ кукольнаго театра, и дергаетъ нити, заставляющія покрытый мясомъ скелетъ подпрыгивать и танцовать и совершать всѣ эти безсмыслицы, которыя такъ забавляютъ его въ его младенчески невинномъ невѣдѣніи.
Сегодня вечеромъ все время говорилъ о «женщинѣ». Становился на сторону разнообразнѣйшихъ теорій, и то обвинялъ, то защищалъ ее поперемѣнно. Никто не понималъ, что скрывалось за этимъ. Агентъ Лунде, который, разумѣется, пьетъ, подобно всѣмъ неудачнымъ мужьямъ, дойдя до полнаго опьяненія, сообщилъ намъ, что онъ развелся съ своею женою за то, что она «чавкала, когда ѣла»; этому я охотно готовъ вѣрить. Одинъ пожилой противный холостякъ, котораго я видѣлъ въ первый разъ, разсказывалъ, что онъ былъ такимъ добрымъ другомъ, что когда пріѣзжали къ нему въ гости товарищи изъ провинціи, онъ временно уступалъ имъ свою любовницу, что вызвало много веселаго смѣху въ холостомъ лагерѣ, но съ примѣсью нѣкотораго удивленія. «Неужели вы дѣйствительно дѣлаете это?» говорили они, глядя на него съ открытымъ ртомъ. Они никакъ не думали, чтобы такая дружба могла существовать въ Израилѣ. И они сидѣли и курили, и дымили съ красными, разгоряченными лицами въ родѣ тѣхъ, что видишь въ желѣзнодорожныхъ купе по воскресеньямъ въ послѣобѣденное время. Какой-то молодой, зеленый еще литераторъ, явился адвокатомъ женщинъ и съ пьянымъ одушевленіемъ защищалъ идеальный бракъ…
«Оба они должны быть вмѣстѣ во всемъ, дѣлить все!» — «Можетъ быть, вы хотѣли-бы, чтобы женщина участвовала съ мужемъ даже и въ кутежахъ?» спросилъ агентъ. — «Да, разумѣется! Это-то и было-бы самымъ смѣлымъ шагомъ!» отвѣчалъ нѣсколько свысока юноша. Я поддержалъ этого молодого человѣка: «При участіи женщины, сами кутежи станутъ болѣе цивилизованны». Агента передернуло.
"О да, правда! Ужъ эти холостяки! Женщины въ трактирѣ! Съ девяти часовъ жена начинаетъ ужъ зѣвать. Въ половинѣ десятаго глаза у нея становятся маленькіе и красные, и сама она такъ блѣдна и такой у нея страдальческій видъ, когда мужъ въ простотѣ душевной требуетъ себѣ еще бутылку. Тогда стонетъ она изъ-за его плеча:
«Нѣтъ, неужели ты дѣйствительно будешь еще пить?»
Онъ такъ передразнилъ похожій на мяуканье голосъ мученицы, что я вдругъ могъ заглянуть сразу прямо въ глотку всей компаніи, хохотавшей во все горло.
Съ недовольствомъ въ душѣ и тоскою и болью въ груди я всталъ и поплелся въ Матильдѣ.
Нѣтъ ничего столь банально вѣрнаго, какъ то, что жизнь есть мука; потому-то и кажется такъ безтактно говорить объ этомъ.
Тѣ, что жалуются, не внушаютъ мнѣ никакого сочувствія. Страданіе ихъ не можетъ быть глубоко, если у нихъ хватаетъ духу пытаться выражать его словами.
Фрекенъ Бернеръ легко могла-бы быть года на два помоложе; въ общемъ-же въ ней нѣтъ ничего дурного. Несомнѣнно есть что-то аристократичное въ этомъ, на первый взглядъ такомъ незначительномъ лицѣ, которое однакоже выигрываетъ при ближайшемъ знакомствѣ; и глаза ея, хотя они и не велики, и не болѣзненны, обладаютъ твердымъ, сдержаннымъ взглядомъ хорошо воспитаннаго человѣка, — въ нихъ нѣтъ ни застѣнчивости, ни смущенія, ни вызова; можно спокойно заглядывать въ эти окошки, — дальше гостиной ничего не увидишь. Внутреннія комнаты плотно прикрыты дверьми и портьерами, какъ это бываетъ во всѣхъ хорошихъ домахъ.
И ротъ ея тоже не проболтается. Онъ довольно великъ, довольно правильной формы, съ совершенно выдержаннымъ выраженіемъ; не улыбается безъ видимой причины, что производитъ впечатлѣніе большой цивилизованности. Господи! до чего надоѣдаетъ эта вѣчная очаровательная дамская улыбка — какъ при утраченныхъ, такъ и при сохранившихся еще зубахъ! Голосъ у нея увѣренный и твердый, рѣчь сдержанна и спокойна. Въ концѣ концовъ «для нашего круга» она является на рѣдкость хорошо воспитаннымъ существомъ; производитъ невыразимое словомъ и недоступное подражанію впечатлѣніе особы, выросшей въ просторной, мирной обстановкѣ, въ богатствѣ и изысканной роскоши.
Подобное-же впечатлѣніе производитъ она и духовной своей стороной. Ея воззрѣнія иди, вѣрнѣе, — мнѣнія во всѣхъ отношеніяхъ вполнѣ соотвѣтствуютъ нашему времени, но при этомъ она съ вѣрнымъ инстинктомъ избѣгаетъ всего того, что дѣйствуетъ такъ дисгармонично въ современныхъ домахъ. По отношенію въ мужчинамъ она проявляетъ приличную хорошо воспитанной особѣ, почтительную терпимость. Что-же касается до себя лично, то она безъ протестами вѣрна приличіямъ, консервативна, выдержанна. Прекрасно разыгрываетъ роль невѣдѣнія въ любви — les affaires d’amour, — приличнаго невѣдѣнія.
Я замѣчаю, что въ ея обществѣ и я начинаю поддерживать салонный разговоръ. Это довольно скучно, но пріятно. При этомъ чувствуешь себя какъ-то на высотѣ, какъ-будто духовно хорошо одѣтымъ, неуязвимымъ. Придя домой, я не въ силахъ вспомнить, о чемъ мы говорили, — во всякомъ случаѣ, я не могъ-бы записать этого; но таковъ и долженъ быть разговоръ благовоспитанныхъ людей.
По отношенію ко мнѣ она съ большимъ тактомъ играетъ роль ангела-спасителя, и старается ввести меня въ общество, которое могло-бы содѣйствовать моему исправленію. Я предоставляю ей всюду таскать меня за собой и отважно скучаю; всѣ эти маленькія развлеченія, можетъ быть, въ сущности являются весьма разумнымъ средствомъ въ моей жалкой борьбѣ… Я собралъ, наконецъ, весь сохранившійся еще во мнѣ остатокъ энергіи, чтобы вернуть себѣ свободу. Я суечусь и спорю, даже танцую, и такимъ образомъ удается мнѣ на часть вечера вытѣснить ее изъ моей памяти; я чувствую ее только въ самой глубинѣ моей души въ видѣ какой-то томительной пустоты.
Но когда усядусь я опять тутъ, дома, съ послѣдней папироской и послѣднимъ стаканомъ…
…А если-бы я все-таки, все-таки, все-таки рѣшился на этотъ скачокъ? Одинъ единственный разъ? Всѣ мои сомнѣнія начинаютъ казаться мнѣ. такими незначительными, такою мелочностью холостяка. Что, если-бы я все-таки рѣшился на это? Вѣдь ужъ скоро, пожалуй, наступитъ конецъ моему льготному времени. Вѣроятно, я никогда ужъ больше не влюблюсь такъ сильно. И пусть они говорятъ, что хотятъ, эти мужья, и пусть она говоритъ, что хочетъ, эта фрекенъ Бернеръ!.. Я охотно отдалъ-бы жизнь за мѣсяцъ счастья съ тою, которую я люблю.
И, побѣжденный тоской и мукой, я беру перо и пишу — не этюды и не замѣтки, — Impressions для своего «романа», но письма къ ней на трехъ листахъ. Молю, бранюсь, хнычу; грубъ на одномъ листѣ, полонъ ироніи — на другомъ, сентименталенъ и при смерти на третьемъ; переписываю первый листъ; переписываю второй; два раза переписываю третій; наконецъ, снова переписываю первый листъ еще и еще разъ… ложусь въ постель съ бьющимися висками, съ встревоженными нервами и съ горломъ, сдавленнымъ слезами.
Какъ только выпитъ утренній кофе, я хладнокровно сжигаю письмо. Чортъ возьми, вѣдь рѣшено ужъ, что объ этомъ не надо больше и думать…
XXII.
правитьО Шопенгауэръ, Шопенгауэръ!
Страдать значитъ жить, жить значитъ страдать. И то, и другое — одно и то-же.
Лишеніе, чувство лишенія, — это ненасытный огонь, палящій душу и окружающій человѣка ночнымъ мракомъ среди подводныхъ скалъ и обманчиво свѣтящагося моря; это ночное, обманчиво-свѣтящееся море съ его скалами и называемъ мы жизнью. Лишеніе, лишеніе сосущее, истощающее лишеніе, подтачивающее силы, палящее, терзающее чувство лишенія.
Удовлетвореніе? — минута успокоенія съ примѣсью страданія; потомъ — пустота, отвращеніе, утомленіе. Хотѣлъ-ли бы я, чтобы теперь, сейчасъ, была она здѣсь? Да!! но не ради той отрады, которую могла-бы она дать мнѣ, а лишь для того, чтобы потушить это жгучее чувство лишенія.
Смерть, должно быть, прекрасное мгновеніе, — чудное, безконечное мгновеніе успокоенія съ примѣсью страданія. Мучительно-блаженное угасаніе всякаго чувства лишенія, и даже самого пожирающаго пламени жизни.
Старинные миѳы толкуютъ о сатанѣ. Шопенгауэръ открылъ, что такое скрывалось за этими миѳами, и поставилъ на мѣсто сатаны «генія рода».
Это онъ причина всякаго страданія и всякаго зла. Для него не существуетъ индивидуумовъ, а только экземпляры. Съ помощью гарпуна и каната подтягиваетъ онъ другъ къ другу мужской и женскій экземпляръ для того лишь, чтобы произвели они новые экземпляры, которые онъ опять могъ-бы подтягивать другъ къ другу съ помощью гарпуна и каната. Разъ цѣль его достигнута, онъ забываетъ старыхъ ради новыхъ, и тѣ остаются на всю жизнь биться, опутанные его канатомъ, пока они не переполнятся ядомъ и злобой, и не убьютъ другъ друга. Тотъ, кто вздумаетъ сорваться съ его гарпуна, остается сидѣть на мѣстѣ, какъ я, съ гарпуномъ, глубоко вонзившимся въ тѣло, между тѣмъ, какъ длинный канатъ, развертываясь, все тянетъ и тянетъ его непрерывно.
Мнѣ нужно божество. Мнѣ нуженъ для моей души еще центръ № 2… Бремя становится легче, когда есть съ кѣмъ его раздѣлить.
Я чувствую потребность въ божествѣ, и я нахожу его. И я молюсь, молюсь: даруй мнѣ безуміе, если оно принесетъ съ собою вѣру!.. или пошли мнѣ смерть.
Зло изгоняется зломъ. Дьяволъ вытѣсняетъ Вельзевула; женщина вытѣсняетъ женщину.
Матильда съ одной стороны и фрекенъ Бернеръ съ другой, — земная Венера и небесная Дружба — неужели обѣ онѣ вмѣстѣ не въ состояніи изгнать изъ моей памяти маленькое блѣдное лицо съ темноволосой головой?
Но только-бы не эти глаза — большіе, грустные глаза! Но… enfin, и ихъ также. И ихъ также, разумѣется. Наступитъ день, когда и они явятся передъ моимъ духовнымъ взоромъ, какъ двѣ погасающія, закатывающіяся звѣзды… нѣтъ!!.. Я не хочу! — Молчи, оселъ. Ты хочешь.
Да, фрекенъ Бернеръ вовсе не дурна. Въ ней есть то, что мнѣ прежде всего и больше всего нужно, — что-то успокоительное, — выдержка, благовоспитанность. Держи ухо востро! Не кричи, не смѣйся громко! — Она — олицетвореніе этого изреченія.
У ней нѣтъ опасныхъ глазъ и ея черные какъ смоль волосы, совершенно безъ глянцу, гладко лежатъ на ея головѣ и никому не разставляютъ сѣтей. Она — то, что мнѣ нужно, и что нужно именно теперь. А потомъ, съ другой стороны, Матильда съ ея легкомысліемъ.
Прощай-же ты, сирена, вынырнувшая вдругъ изъ пучины со своими длинными каштановыми волосами и темными глубокими глазами.
А на смѣну Георгъ Іонатанъ. Онъ шевелитъ мою мысль и пробуждаетъ мою гордость.
И развлекаетъ мою фантазію.
Разумѣется, я не вѣрю въ его утопіи; но тѣмъ не менѣе мнѣ все-таки какъ будто вѣрится въ нихъ, пока онъ говоритъ.
А тѣ грезы о «поступательномъ движеніи впередъ человѣчества», которыя необходимо поддерживать въ себѣ для того, чтобы не утратить возможности существовать, грезы эти почерпаютъ въ его мирныхъ фантазіяхъ такой обильный запасъ пищи, что онъ мѣшаетъ окончательному ихъ вымиранію.
— «На основаніи моихъ исчисленій, — а я далеко не сангвиникъ, — лѣтъ черезъ сто Норвегія будетъ имѣть до 20 милліоновъ жителей. — Чрезмѣрная скученность населенія? — Пустыя рѣчи больныхъ людей! Въ то время земля будетъ обрабатываться такимъ способомъ, что одного кв. фута ея будетъ совершенно достаточно для пропитанія одного человѣка. И, надо замѣтить — для. пропитанія его по-царски. Ужъ и теперь достигли того, что производятъ пшеницу, дающую 10,000 зеренъ на одно зерно… но это еще пустяки. Главное дѣло въ томъ, что лѣтъ приблизительно черезъ сто люди станутъ совершенно независимы отъ климата. Вся та часть земной поверхности, которая доступна обработкѣ, будетъ прикрыта стекломъ; необходимое тепло повсюду и въ любое время будетъ сообщаться ей при помощи электричества, и тогда явится возможность разводить финики въ Боде и виноградъ на Шпицбергенѣ. Норвежскія долины во всю ширину ихъ на протяженія отъ одной горы до другой будутъ имѣть стеклянную кровлю, подъ которою будетъ процвѣтать вся роскошная растительность юга. А черезъ 300 лѣтъ страна будетъ въ состояніи прокормить до 100 милліоновъ, и прошу замѣтить, не какихъ-либо мужиковъ или рабовъ, а настоящихъ джентльменовъ. Во всей странѣ не найдется стѣны, на которой не висѣдо-бы масляной картины въ милліонъ кронъ цѣною; на каждый квадратный километръ придется по театру, на которомъ будутъ исполнять Шекспира. И очевидно, что среди такого множества образованныхъ людей, каждый будетъ находить себѣ друзей именно такихъ, какихъ ему нужно, и подругъ, способныхъ своими поцѣлуями прогнать къ чорту всякую ипохондрію».
Почему я альтруистъ? Разумѣется, изъ эгоизма,
Я ненавижу бѣдняковъ, отщепенцевъ, оборванцевъ: они оскорбляютъ во мнѣ чувство красоты и портятъ мнѣ аппетитъ.
Поэтому, — долой ихъ! Видъ нищеты и скотоподобія унижаетъ меня, какъ человѣка. Пакъ-такъ? Мы хотимъ быть разумными существами и не въ состояніи освободиться отъ грязи? Разумныя существа — и живемъ посреди болота? Нѣтъ, это, видите-ли, совсѣмъ не годится. Это черезчуръ печально. Homo sapiens, классъ, къ которому я принадлежу, не можетъ оказаться глупѣе остальныхъ земныхъ тварей.
Каждая лиса имѣетъ свою нору и каждый медвѣдь — свой малинникъ: мы же, люди, взамѣнъ того, должны имѣть каждый свой дворецъ, и каждый своего гуся на обѣдъ.
Тогда только, когда все это придетъ въ порядокъ, — можно будетъ жить гордымъ, поистинѣ самолюбивымъ, людямъ. Выдающійся человѣкъ выказываетъ себя во всемъ блескѣ лишь при полной свободѣ конкуренціи. Тогда всѣ будутъ такъ сильны, что будетъ пріятно стоять во главѣ такого войска, а женщины будутъ такъ красивы, что обладаніе красивѣйшей изъ нихъ дѣйствительно и будетъ имѣть смыслъ.
— Да, а какъ-же на счетъ равенства? спрашиваю я.
— Равенство? (пожимаетъ плечами). Оно заключается въ равенствъ оружія. Вѣдь нѣтъ-же никакой нужды имѣть одинаковой длины носы.
— Да, но дать въ руки толпы такое-же оружіе, — можетъ быть, это нѣсколько сильно…
— Я чувствую себя выше толпы… даже несмотря на равенство оружія.
А съ другой стороны… пасторъ Лёхенъ. Цѣлая армія противъ одной жалкой дѣвочки.
Комичное сопоставленіе: бандитъ Габріэль Грамъ и обращенный разбойникъ… Но пасторъ Лёхенъ въ сущности не глупъ, и во всемъ его пасторскомъ обликѣ есть что-то такое, успокоительно дѣйствующее на усталые нервы. Я однакоже не могу удержаться, чтобы не поддразнить его немного — цитирую ему Толстого и т. п. Но задорный спорщикъ во мнѣ почти уже умеръ. На это я ужъ больше не способенъ. Все это черезчуръ ужъ устарѣло; это ясно каждому новичку; тутъ критика черезчуръ легка, остроуміе слишкомъ банально. Напротивъ того, по временамъ я открываю, что эта старая ткань можетъ быть даже очень красива; а кто подниметъ свое копье противъ фееріи, противъ волшебной комедіи? Одни только школьники изъ старшихъ классовъ способны возразить:
— Но вѣдь фей нѣтъ на свѣтѣ…
Пусть все прекрасное не болѣе, какъ фантастическая ткань (можетъ быть и должно быть ею? Правда — безобразна!), тѣмъ не менѣе она имѣетъ свое оправданіе.
Матильда все болѣе и болѣе распускается. Она знаетъ, какое значеніе приписываю я иллюзіи, а между тѣмъ, стоитъ ей только развеселиться, чтобы утратить всякое чувство мѣры.
Впрочемъ сегодня вечеромъ меня прогнало нѣчто другое. На меня нашелъ припадокъ чувствительности, и я не могъ удержаться, чтобы не спросить о «Фанни», — «та дѣвочка, что показывалась здѣсь время отъ времени, дочь твоей хозяйки?» — «О, это она-то», небрежно отвѣчала Матильда, «она ведетъ теперь дѣло на свой рискъ». — «Какъ? Что такое? Какъ такъ на свой рискъ»? — «Ну, да! Вѣдь не мало-же есть господъ, которые желаютъ имѣть ихъ какъ разъ въ этомъ возрастѣ».
Я умолкъ. Мною овладѣлъ какой-то ужасъ или отвращеніе. Матильда начала разсказывать что-то отвратительное, и чтобы заставить ее замолчать, я спросилъ: какъ-же смотрѣли родители на то, что дочь ихъ вступила уже на такой путь?
— Ну, имъ остается только радоваться, что Фанни тоже начала уже приносить деньги въ домъ, — отвѣчала Матильда; потомъ засмѣялась и, повиснувъ всѣмъ своимъ полнѣющимъ корпусомъ на моей рукѣ, похлопала меня но плечу и сказала:
— Вѣдь не всѣ-же такъ благонравны, какъ ты, мой цыпленокъ!
Я положилъ на столъ пару монетъ и удалился.
Да, да, да! Что тутъ говорить? Это такъ, и тутъ ничего не подѣлаешь. По крайней мѣрѣ, если не желаешь «перестраивать общество» по способу Іонатана. Но вѣдь это совершается не въ одинъ день. И, къ тому-же, это неизбѣжно. Необходимо-же намъ имѣть высшее общество, болѣе изящную публику; но никакая изящная публика не можетъ существовать безъ порядочныхъ женщинъ; а порядочныя женщины не могутъ существовать безъ извѣстной опрятности отношеній; а потому, натурально, необходимо должна существовать и подобная армія продажныхъ женщинъ, а армія эта какъ-нибудь должна пополняться. Разъ допускаешь цѣль, то поневолѣ приходится мириться и со средствами, съ помощью которыхъ она достигается. Конечно, было-бы хорошо, если-бы при этомъ щадились дѣти: дитя всегда представляетъ собой возможность чего-нибудь лучшаго въ будущемъ. Но… дочери подобныхъ хозяекъ… для нихъ это, конечно, естественный путь. Немного раньше, немного позже…
На меня въ этомъ случаѣ такъ особенно непріятно подѣйствовала, разумѣется, эта глупая случайность, что она носитъ это имя. Будь ея имя Матеа или Индіана…
Бѣдное дитя!
Да, да; много-ли пользы моей Фанни въ томъ, что она шла путемъ добродѣтели? Въ настоящее время есть одинъ только человѣкъ, мнѣніемъ котораго она дорожитъ, и этому единственному человѣку довольно какой-нибудь пары сомнительныхъ намековъ того или другого посторонняго лица, случайно столкнувшагося съ нимъ въ кафе — для того, чтобы онъ употребилъ подобныя выраженія, какъ содержанка. При этомъ, я плюю самому себѣ въ свою проклятую рожу…
XXIII.
править— Да, у этихъ пасторовъ готовъ отвѣтъ на все и они найдутъ выходъ изъ всякаго положенія. Но когда я подумаю, что лучшія головы человѣчества въ теченіе цѣлыхъ 17 и 18 вѣковъ сидѣли и трудились надъ выработкой этой системы, то это перестаетъ удивлять меня. Система дѣйствительно прекрасна.
Пасторъ Лёхенъ тихо улыбнулся. «Да, но въ сущности не замѣчательно-ли», заговорилъ онъ, — «что лучшія головы человѣчества въ теченіе цѣлыхъ 17 и 18 вѣковъ могли сидѣть и трудиться надъ выработкою этой „системы“, какъ ты ее называешь»?
— Буддизмъ, возразилъ я, тоже очень старая религія, которая въ свою очередь занимала не мало хорошихъ головъ въ теченіе очень и очень долгаго времени.
— И въ буддизмѣ много правды, — уклонился онъ, — но замѣчателенъ тотъ чисто историческій фактъ, что буддійская Азія давно уже находится въ состояніи застоя, между тѣмъ какъ христіанская Европа все время неуклонно шла впередъ.
— Христіанская Европа подвигалась впередъ въ періоды времени, когда церковь утрачивала свою власть надъ умами.
— Да, да, время отъ времени церковь утрачиваетъ-таки свою власть, что обыкновенно происходитъ по ея-же собственной винѣ. Но замѣтьте, что послѣ подобныхъ крупныхъ періодовъ упадка человѣчество снова обращается къ церкви, что указываетъ на то, что и она во всякомъ случаѣ не исключена изъ этого поступательнаго движенія. Это указываетъ также и на то, что люди, какъ ни быстро они растутъ, во всякомъ случаѣ не выростаютъ изъ религіи. Вы и сами, конечно, замѣтили, что въ настоящее время, послѣ этого послѣдняго и самаго тяжелаго времени упадка, тамъ, за-границей, въ великихъ культурныхъ странахъ, пробуждается уже нѣсколько болѣе религіозное настроеніе умовъ; и это натурально. По мѣрѣ того, какъ подвигается впередъ развитіе, растетъ и то, что мы называемъ скукой жизни, отвращеніемъ отъ всего міра, міровоіо скорбью и отчаяніемъ. А противъ этой болѣзни, конечно, самой тяжелой и самой ужасной изъ всѣхъ болѣзней, до сихъ поръ нашелся еще только одинъ врачъ и врачъ этотъ тотъ, кто сказалъ и дѣйствительно могъ сказать: «Пріидите ко мнѣ всѣ труждающіеся и обремененные, и я успокою васъ».
Покой! Чудное, заманчивое слово. Я пересталъ поддерживать этотъ въ полушутливомъ тонѣ веденный споръ и сказалъ:
— Да! кто знаетъ! Въ сущности я понимаю это.
Меня забавляло дразнить Георга Іонатана этими указаніями на «реакцію». Онъ пожималъ плечами:
— All right, — говорилъ онъ. — Начинаютъ интересоваться подобнаго рода вещами, — внушеніемъ желаній, гипнотизмомъ, заклинаніемъ духовъ, и ужъ не знаю, чѣмъ еще. Цицеронъ, Marcus Tullius Cicero заманивается между двухъ простынь и говоритъ по-англійски, Юлій Цезарь стучитъ столомъ и разсказываетъ Павлу Педерсену, что братъ его, Ларсъ Педерсенъ, умеръ въ Америкѣ отъ холеры. Милѣйшія дамы и элегантные кавалеры съ больнымъ спиннымъ мозгомъ съ благоговѣніемъ сидятъ и слушаютъ все это и въ восторгѣ восклицаютъ въ носъ: «enfin! voilà! la vérité; la grande renaissance».
Старая буржуазная культура, понимаете, начинаетъ возвращаться въ дѣтство. Это начало конца. До того всѣ дораспутничались въ Лондонѣ и Парижѣ, что ужъ не въ силахъ двинуться съ мѣста; тутъ ужъ, разумѣется, посылаютъ за духовникомъ. Масла и мази, окуриваніе и морфій — все это нужно больнымъ людямъ. Когда старый Римъ началъ подгнивать, и тамъ народъ принялся бѣгать за кудесниками и мистеріями. Когда-же туманъ этотъ объемлетъ весь міръ до того, что люди утрачиваютъ способность разбираться въ своихъ земныхъ дѣлахъ, тогда приходятъ гунны и германцы, анархисты и люди насилія, и выметаютъ вонъ всю эту гниль, вмѣстѣ со всѣми богами и привидѣніями. All right.
— Ну, до этого дѣло не дойдетъ, — замѣтилъ я, — подобныя-же вещи происходили и во времена романтизма, а между тѣмъ старая культура незыблемо стоитъ и понынѣ. Все дѣло въ томъ, что эти вѣчныя «лошадиныя силы» начинаютъ-таки нѣсколько надоѣдать.
Георгъ Іонатанъ посмотрѣлъ на меня холоднымъ, испытующимъ взглядомъ, который заставилъ меня улыбнуться.
— Ужъ не знаю, мы «свободные мыслители», потерпимъ-ли мы свободныхъ мыслителей среди насъ самихъ?
— Читали-ли вы Стриндберга «Кредиторы?» — спросила сегодня фрекенъ Бернеръ; мы сидѣли одни за чашкой кофе на верандѣ пастора Лёхена. — Это такое хорошее заглавіе, — продолжала она, — что оно, конечно, могло-бы стоять въ видѣ надписи надъ многими браками по склонности. Вы спросите меня, откуда почерпаю я свои воззрѣнія на этотъ счетъ, — я думаю, что я почерпаю ихъ изъ различныхъ источниковъ. Вы-же знаете: въ качествѣ незамужней особы странствуешь изъ одной семьи въ другую и дѣлаешь свои стародѣвическія наблюденія (Улыбка). Всегда, понимаете-ли, есть замужнія пріятельницы, и такимъ образомъ, кое-что видишь, а кое-что и слышишь отъ нихъ. У меня есть пріятельница замужемъ за очень сильно влюбленнымъ въ нее человѣкомъ, котораго и она, собственно говоря, также очень любитъ; но тѣмъ не менѣе, я понимаю, какъ тяжело ей при такихъ условіяхъ. Онъ очень снисходительный и далеко не требовательный кредиторъ, но, какъ-бы то ни было, она постоянно чувствуетъ эти устремленные на нее, влюбленные глаза и это приводитъ ее въ крайне нервное состояніе. Я могу себѣ представить, каково должно быть постоянно чувствовать за собою этотъ, ничѣмъ о себѣ не заявляющій, но тѣмъ не менѣе неоплатный долгъ. Въ этомъ домѣ ощущается какой-то особый, мучительный гнетъ, и стоитъ только прожить тамъ года два для того, чтобы почувствовать своего рода ужасъ передъ этими браками по склонности.
Я сидѣлъ и думалъ о миломъ моемъ другѣ, музыкантѣ Брунѣ, и о пуговкахъ его жилета.
— Но вѣдь любовь есть нѣчто такое, что настоятельно заявляетъ о своихъ нравахъ; какъ-же быть въ такомъ случаѣ?
— Любовь, конечно, беретъ свое, — скромно улыбнулась она, — я нахожу только, что нѣтъ нужды вносить ее въ бракъ.
— На словахъ это выходитъ хорошо, — замѣтилъ я, — но въ такомъ случаѣ намъ надо имѣть больше свободы… т. е. женщинѣ.
— Женщина и такъ пользуется такою степенью свободы, какая только ей нужна, лишь-бы только у нея хватило такту воспользоваться ею, какъ слѣдуетъ, — сказала фрекенъ Бернеръ. Впрочемъ, кажется, она покраснѣла. И она поспѣшно продолжала: — Для нея ужъ и то будетъ счастьемъ, если она сохранитъ въ своемъ вѣрномъ сердцѣ воспоминаніе о томъ, что было пережито ею въ молодости, память о чемъ будетъ наполнять ей жизнь, хотя-бы она потомъ и вышла замужъ.
Тутъ ужъ несомнѣнно лицо ея было красно; она взялась за свое вышиваніе, чтобы имѣть поводъ наклонить голову.
— Вы вдаетесь въ романтизмъ, — сказалъ я. — Вы, вѣроятно, когда-то любили въ такомъ, такъ сказать, возвышенномъ стилѣ? И неужели вы безъ горечи относитесь къ тому, что онъ выбралъ другую?
Она тряхнула головой.
— Теперь я даже рада этому, — сказала она. — Поступи я такъ, какъ Эмилія, то и онъ теперь вѣроятно тоже въ свою очередь былъ-бы какимъ-нибудь раздражительнымъ обозленнымъ мужемъ и у меня не осталось-бы въ прошломъ дорогого воспоминанія. Но теперь стоитъ онъ предо мной въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ былъ онъ тогда, и въ такомъ видѣ буду я (улыбаясь) видѣть его до самой моей смерти.
— Даже если бы вы вышли замужъ?
— Ну, да!
— Но вашъ мужъ?
— (Улыбаясь). Онъ во всякомъ случаѣ… не имѣлъ-бы кредитора.
— Но онъ могъ-бы стать вашимъ кредиторомъ?
— Видите-ли, въ такомъ случаѣ я не пошла-бы за него.
— Да, это правда… бракъ по разсудку.
— Да; только по разсудку. Ну, тутъ по крайней мѣрѣ нѣтъ никакого риску. Не позволите-ли налить вамъ еще немного кофе?
— Нѣтъ, благодарю.
— Но капельку ликеру? Вы заслуживаете награды за ваше терпѣніе!
— Неужели вы думаете, что заставили меня скучать? — Это черезчуръ большая скромность. Вы скорѣе должны нѣсколько остерегаться; въ одинъ прекрасный день я являюсь къ вамъ и буду просить вашей руки.
— Въ силу моихъ солидныхъ правилъ?
— Въ силу вашихъ либеральныхъ правилъ.
— Да. и если вы будете дѣйствительно сильно влюблены въ другую, то можетъ статься, что я и пойду за васъ.
Смѣхъ.
Любить и безумствовать, пока молодъ, а потомъ — приличный общественному положенію, разумный бракъ… Старики правы.
Отъ молодости моей остается мнѣ уже очень немного, и нынче праздную я свое послѣднее увлеченіе.
Въ такомъ случаѣ, почему же не отдаться ему?
Предложить ей это? Непонятная слабость!
Непонятная твердость. Говорятъ еще, что мы, мужчины, представляемъ собою слабый полъ; а между тѣмъ я, наислабѣйшій изъ слабыхъ, оказываюсь въ состояніи выдерживать самыя серьезныя испытанія добродѣтели!
Непонятно.
Это любовь пересоздаетъ насъ такимъ образомъ. Женщина, любя, становится слаба, мужчина же становится твердъ. Если мужчина попадаетъ въ такое положеніе, что онъ могъ бы соблазнить женщину, и онъ не дѣлаетъ этого, — то можно ручаться жизнью, что онъ влюбленъ въ эту женщину.
Но все имѣетъ свои границы, и я не въ силахъ болѣе сохранять свою твердость. Я не могу разстаться съ нею такимъ образомъ; мы съ нею должны хоть часъ быть вмѣстѣ молоды. Сколько страданія было бы устранено, если бы я раньше собрался съ духомъ и рѣшился!
Я буду говорить прямо. Я поступлю, какъ джентльменъ. Я предоставлю ей полную возможность безъ затрудненія сказать нѣтъ. Если-же она все-таки скажетъ — да, если таково будетъ ея собственное желаніе… въ такомъ случаѣ было бы чистымъ преступленіемъ съ моей стороны лшпить ее того, что было бы для нея «отраднымъ воспоминаніемъ ея молодости». Глупость моя не имѣла предѣловъ. Но до какой степени всегда подтверждается, что любовь не мужское дѣло. Постоянно женщина даетъ толчекъ впередъ этому дѣлу… и на этотъ разъ, къ удивленію, посторонняя женщина.
Наконецъ-то явилось это облегчающее рѣшеніе. Какъ бы она ни отнеслась къ этому, моя обязанность предоставить ей выборъ. Надо предоставить ей этотъ случай. Я хватаюсь за это. Счастье сопутствуетъ смѣлымъ.
Написать ей — не имѣетъ смысла. Если желаешь, чтобы женщина рѣшилась на выборъ, не слѣдуетъ давать ей времени на черезчуръ хладнокровное обсужденіе. Она хочетъ-не-хочетъ, хочетъ-не-хочетъ… Необходимъ какой-нибудь внѣшній импульсъ, который заставилъ бы ее сдѣлать наконецъ то, чего она сама хочетъ. Въ исторіи всего міра не было еще случая, чтобы женщина самостоятельно приняла какое-нибудь рѣшеніе.
Я захожу къ ней, и не застаю ея. — О, нѣтъ; послѣ того послѣдняго разу…
Вялый и несчастный иду я къ тѣмъ «друзьямъ», въ обществѣ которыхъ я способенъ забыться. Но, вообще говоря, что это за сумасбродная идея — предложить ей «связь!»
Да, можетъ быть, если бы я выждалъ удобное время. Теперь же я спугнулъ ее. Теперь она презираетъ меня. Я никогда больше не увижу ея.
Еще разъ почувствовалъ я, что счастье наступило мнѣ на мозоль, и я не сумѣлъ поймать его. Вѣжливо и застѣнчиво отступилъ я въ сторону, поклонился и сказалъ: извините, фрекенъ, за то, что я попался вамъ на дорогѣ.
Я вижу, какъ исчезаетъ она за деревьями, точно бѣлое облако. Улыбка ея насмѣшлива, горька и печальна.
Вотъ уже въ третій разъ попалась она мнѣ навстрѣчу. А она не позволитъ смѣяться надъ собой. Это было въ послѣдній разъ… Еще въ этотъ четвергъ вечеромъ, и больше никогда. Она не какая-нибудь публичная женщина, чтобы бѣгать за мною.
Бѣдный человѣкъ! Ступай къ своимъ «друзьямъ» — и къ тѣмъ пріятельницамъ, которыхъ то бросаютъ, то снова возвращаются къ нимъ. Ты не болѣе, какъ обломокъ разбитаго бурею судна, выброшенный на департаментскій берегъ; и тамъ останешься ты валяться, пока не истлѣешь.
I.
правитьТутъ кончаются эти замѣтки. За ними слѣдуетъ многозначительное молчаніе. Я мечталъ о счастьи, сопутствующемъ храбрымъ; а на дѣлѣ вся исторія окончилась глупостью и пораженіемъ. Не мало дней послѣ того отъ досады я прикусывалъ себѣ языкъ. Какая-то такая безпомощность, неповоротливость: приставать къ молодой дѣвушкѣ съ банальными фразами, приличными какому-нибудь гимнасту… «Полнѣйшее товарищество», «все дѣлить», «держаться вмѣстѣ, пока хватитъ охоты…», спугнуть ее, какъ мальчишка спугиваетъ птицу, которую хочетъ поймать, вмѣсто того, чтобы просто… ну, потомъ-то сознаешь, въ чемъ дѣло…
Мужчина — достойное смѣху существо. Онъ умѣетъ укротить молнію и вычислить движеніе кометъ, но разсчитать, какимъ образомъ поймать такую маленькую и глупую птичку, какъ молодая дѣвушка…
Да, если бы она была одна изъ тѣхъ, которыми мало дорожишь. Въ такомъ случаѣ поймать ее было бы довольно легко; такая птица едва цѣпляется за вѣтки, какъ какая-нибудь полумертвая курица. Но дикая, вольная птица, рѣдкостная, драгоцѣнная… тогда сердце бьется у охотника и онъ теряетъ голову. Онъ видитъ, что птица задремала, сидя наверху, на деревѣ, подбѣгаетъ въ смущеніи и трясетъ дерево, воображая, что она упадетъ къ его ногамъ, какъ перезрѣвшій плодъ; а когда же спугнутая такимъ образомъ птица исчезаетъ въ чащѣ лѣса, сообразительный малый остается стоять на мѣстѣ и кусаетъ себѣ языкъ.
Даже самая моя любовь какъ-будто погасла на время, потонувъ въ овладѣвшей мною страшной, холодной вялости. Для того, чтобы любить, надо имѣть хоть нѣкоторую самоувѣренность, — вѣру въ возможность взаимности; но въ тѣ дни у меня было не болѣе самоувѣренности, чѣмъ у мокрой собаки. Я чувствовалъ, что она презирала меня, такъ сказать, вдвойнѣ, совмѣщая и свое, и мое собственное презрѣніе.
Тутъ не оставалось мѣста ни для какихъ услаждающихъ впечатлѣній. Я бродилъ по городу, какъ какой-нибудь отверженный, невозможный человѣкъ, котораго не принимаютъ въ разсчетъ, человѣкъ, стоящій внѣ общества. Смѣшно смотрѣть на такого малаго, который все словно крадется съ опущеннымъ хвостомъ, вслѣдствіе поступка, совершеннаго имъ лишь потому, что онъ не сумѣлъ отъ него воздержаться! Но мужчина, рѣшившійся на подобную попытку и получившій отказъ, безъ всякаго сомнѣнія является самымъ жалкимъ изъ всѣхъ существъ въ мірѣ.
Разумѣется, я ходилъ къ фрекенъ Бернеръ. Мнѣ необходима была женщина, которая уважала бы меня, женщина, для которой я все еще былъ бы человѣкомъ, женщина, передъ которой я не чувствовалъ бы своего униженія. И я прилѣплялся къ ней сердцемъ, съ искренностью раненаго существа, нуждающагося въ уходѣ, съ искренностью изгнанника, молящаго дать ему мѣсто, хотя бы у порога или за печкой. Тутъ я опять воспрянулъ духомъ и поднялъ голову; я почувствовалъ себя выше своего уничиженія почувствовалъ себя на свойственномъ мнѣ уровнѣ, наверху, въ средѣ интеллигенціи, среди избранныхъ. Но вслѣдъ затѣмъ опять вернулась любовь… и еще хуже, чѣмъ когда-либо прежде.
Тѣмъ временемъ я отправилъ письмо, проклятое письмо, въ которомъ я выдавалъ это предумышленное… говорилъ объ этой «глупой фантазіи» (которая, разумѣется, должна была прослыть за минуту легко мыслія), изысканно-равнодушно прощался съ нею и сообщалъ ей, что я намѣревался жениться на другой, — на одной «образованной» особѣ изъ порядочнаго общества. Во всемъ этомъ, помимо лжи, заключалась еще большая доля низкой мести. Найдется-ли на свѣтѣ болѣе способное на низость существо, чѣмъ мужчина, оскорбленный въ его мужскомъ тщеславіи!
Глупость за глупостью. Итакъ, этимъ письмомъ разрушилъ я послѣдній мостъ между нею и собой и, какъ только могъ безповоротнѣе, закрылъ себѣ всякій путь къ отступленію. Я поступилъ, какъ тотъ охотникъ, который, видя, что птица улетѣла, въ досадѣ своей, напрасно тратитъ порохъ и стрѣляетъ ей вслѣдъ, хотя этимъ онъ только еще глубже угоняетъ ее въ лѣсъ.
Сегодня пріятель мой, Маркъ Оливъ, сказалъ мнѣ, что она выходитъ замужъ, «продаетъ себя» одному богатому старику. Безусловно благоразумно съ ея стороны, разумѣется! Гораздо благоразумнѣе, чѣмъ я ожидалъ. Онѣ-таки нынче не умираютъ отъ любви! Тѣмъ не менѣе теперь сижу я здѣсь съ такимъ вытянутымъ лицомъ, что даже самъ ощущаю это. Мною овладѣла какая-то странная, безпомощная вялость. А подъ нею — подавленное, безумное горе.
Довольно объ этомъ.
Я ненавижу фрекенъ Бернеръ. Это она была чаровницей, погрузившей меня въ заколдованный сонъ; если бы удалось мнѣ очнуться въ тотъ вечеръ въ четвергъ, — ужъ никогда-бы не выпустилъ я своей принцессы.
Пива, побольше пива! Водка да разумный бракъ, на это только и способенъ ты, скотина! Для великихъ восторговъ, для полнаго блаженства — я не созданъ. Я какой-то получеловѣкъ; «человѣкъ будущаго»; слишкомъ много мозгу и слишкомъ мало крови. Когда приходитъ моя принцесса, я беру лорнетъ и пристально разглядываю ее, и если я нахожу хоть какой-нибудь недостатокъ въ ея прическѣ, или если хоть паутинка прицѣпилась къ ея платью въ то время, какъ пробиралась она рвомъ, ведущимъ въ мой замокъ, — я морщу носъ и предоставляю ей вернуться назадъ. И три раза, — три четверга, по вечерамъ приходила она, и каждый разъ я давалъ ей время уйти… чортъ-бы побралъ эту фрекенъ Бернеръ съ ея бракомъ по разсудку.
Вотъ и конецъ моей сказкѣ. За ваше здоровье! Edite, bibite, collegiales, post miüta secula pocula nulla…
Не въ состояніи писать. Изъ этого все равно не выйдетъ никакого романа. Такое вялое, безцвѣтное окончаніе.
Можетъ быть время отъ времени это поможетъ мнѣ хоть отвести душу. По временамъ вѣдь чувствуется такая потребность высказаться. Самому себѣ показать носъ. Взвыть.
Тяжелое предстоитъ мнѣ время. Теперь, когда я безвозвратно утратилъ ее, — теперь только понимаю я, что она для меня — все!
И существованіе представляется мнѣ не болѣе, какъ безразсвѣтною ледяною пустынею, со смертью въ образѣ скелета, подстерегающей изъ-за какого-нибудь камня. Безпредѣльный мракъ, исполненный слезъ и зубовнаго скрежета.
«Галлюцинаціи» становятся почти невыносимы. Каждый вечеръ, какъ только затихнетъ все въ домѣ, украдкой пробирается она по лѣстницѣ. Я ясно слышу ея шаги. Сначала на лѣстницѣ, потомъ въ прихожей. Она не стучится въ дверь. Она только стоитъ тамъ; прислушивается, ждетъ, сдерживаетъ слезы. Я ощущаю присутствіе ея такъ осязательно, что по временамъ беру лампу и выбѣгаю, чтобы посмотрѣть, кто тамъ. Но стоитъ только лечь мнѣ въ постель, и я слышу ея дыханіе тутъ, въ самой комнатѣ.
II.
правитьСегодня была свадьба Бьельсвика. Тотчасъ послѣ обѣда отправился онъ со своей молодой женой на пароходъ, отходящій въ Гавръ. Эти счастливые люди будутъ жить въ Парижѣ.
Однако, это грустно. Правда, дружба наша за это послѣднее время поддерживалась больше попойками, спиртными напитками; но какъ-бы то ни было, все-же это было нѣкоторое утѣшеніе, прибѣжище въ нуждѣ, послѣдній исходъ. Кругомъ меня какъ-то все пустѣетъ и пустѣетъ. Скоро я останусь одинокъ.
У меня не хватаетъ смѣлости.
Счастливые старики, успѣвшіе жениться! Единственный другъ, не покидающій человѣка въ несчастій, — это его жена. Это молодое, свѣтлое существо, которое приковалъ онъ къ себѣ сегодня съ тѣмъ, чтобы никогда ужъ больше не оставаться одиноко, глазъ на глазъ съ самимъ собой, слегка напомнило мнѣ Фанни. Мнѣ стало грустно. Я сидѣлъ за свадебнымъ столомъ, дѣлая видъ, будто я ѣмъ, а самъ глоталъ и глоталъ слезы, — горькія слезы стараго холостяка.
Даже самый обрядъ вѣнчанія растрогалъ меня. Старый благодушный Свенъ Брунъ говорилъ просто и хорошо, и самая формула вѣнчанія прекрасна, Наивна, простосердечна, по-старинному надежна. Древняя рѣчь книги Бытія звучитъ воспоминаніями дѣтства, словно тихій, священный голосъ, доносящійся къ намъ изъ далекихъ временъ, голосъ предковъ, старыхъ, мудрыхъ предковъ. Все высказывается такъ чистосердечно откровенно, такъ отечески — строго и вмѣстѣ съ тѣмъ кротко: въ душѣ чистота, тишина и растроганность. «Тернія и волчецъ возраститъ тебѣ земля… Въ нотѣ лица твоего будешь ты ѣсть хлѣбъ твой, пока не возвратишься въ землю… яко земля есть и въ землю отыдешь. Въ болѣзняхъ будешь ты рождать дѣтей и къ мужу твоему будетъ обращеніе твое и тотъ тобою обладать будетъ».
То самъ Богъ Отецъ говоритъ съ высоты, спокойно, какъ рокъ, предопредѣленно, безповоротно. Съ своего рода досадой думалъ я о томъ, что эта маленькая «современная» женщина въ образѣ невѣсты можетъ быть стояла тутъ, въ глубинѣ души возмущаясь противъ мудрости предковъ… вѣдь эти прямолинейные современные люди съ ихъ отсутствіемъ религіозности положительно невыносимы.
Тутъ присоединились звуки органа, серьезные и тихіе, благоговѣйно отвѣчали они на высокую рѣчь Бога. Пѣснь, пѣтая милліономъ душъ, пѣснь столѣтій, вѣра предковъ и полное примиренія и покорности пониманіе жизни звучало въ волнахъ этихъ звуковъ и наполняло своды простыми, величественными аккордами. Я чувствовалъ себя нравственно выше и чище; душа была полна могучаго и сладкаго волненія; всѣ заботы и мучительныя думы оставались въ сторонѣ, далеко въ сторонѣ, и становились чужды и мелки, и наконецъ исчезали, — точно странные, безсмысленные и уродливые бѣсенята, не смѣвшіе подступиться.
Я буду иногда ходить въ церковь — особенно въ католическую, я буду слушать вѣковые напѣвы и, подхваченный волнами звуковъ, буду чувствовать себя выше и чище душой. И, слушая исповѣданіе вѣры предковъ, я въ смиреніи сложу руки и буду лишь желать, чтобы и я могъ вѣрить такъ-же, какъ они.
«Блаженны вѣрующіе». Счастливые старые люди.
Существуетъ лишь одинъ единственный другъ, не покидающій человѣка даже въ дни бѣдствій.
Жена? Современная дама? — Какъ только жизнь начнетъ складываться печально, — она потребуетъ развода.
Сегодня фрекенъ Бернеръ въ первый разъ упомянула о ней.
А именно для того, чтобы сообщить мнѣ, что она… «кажется, ее зовутъ Гольмъ? о, Гольмсенъ, да… со своею матерью и своимъ „довольно пожилымъ уже женихомъ“ со вчерашнимъ гаврскимъ пароходомъ уѣхала — въ Парижъ»…
Я ненавижу фрекенъ Бернеръ.
III.
правитьОдно только въ жизни и занимаетъ меня теперь: сидѣть тутъ и писать ей письма. Я знаю, что я ихъ опять сожгу, — завтра или послѣзавтра. Я знаю, что это глупо, недостойно мужчины, безсмысленно. Можетъ быть начинается уже размягченіе мозга. У моего дяди оно началось тоже приблизительно около этого времени; можетъ быть, нѣсколько позже. Но какъ-бы то ни было, какъ-бы то ни было, только это одно и даетъ мнѣ душевный покой. Только это одно и способно дѣйствительно заинтересовать меня. Къ тому-же, можетъ быть мнѣ наконецъ удастся-таки написать что-нибудь такое, что можно будетъ послать ей.
Какая это особая, невыносимая мука сознавать, что являешься въ сомнительномъ свѣтѣ въ глазахъ любимой женщины. Мнѣ надо, надо оправдаться передъ нею.
А между тѣмъ я знаю, что для нея теперь я не болѣе, какъ на половину уже забытый, непріятный эпизодъ. Она совершенно вычеркнула меня съ своего счета… ахъ, ты этакій снигирь! теперь для нея главное — хорошенько настроить себя для этого благоразумнаго брака, до котораго можетъ быть только я же самъ и довелъ ее.
Хо-хо! Пиши себѣ свои письма и потомъ жги ихъ, холостякъ! У тебя во всякомъ случаѣ нѣтъ ничего лучшаго, на что-бы могъ ты тратить свое время.
Къ тому-же это не мѣшаетъ тебѣ въ то-же время пить. Въ одинъ прекрасный день попадешь-таки ты въ домъ умалишенныхъ. Я представляю собою резервуаръ для всевозможныхъ унаслѣдованныхъ семейныхъ грѣховъ и болѣзней. У меня все это выразится сумасшествіемъ вслѣдствіе пьянства.
Слава Богу, что я былъ настолько твердъ, и не втянулъ этой славной дѣвушки въ замужество съ подобнымъ трупомъ.
Эта сосущая мука! Даже концы пальцевъ нѣмѣютъ отъ проникающей въ нихъ острой боли, такъ что мнѣ больно держать перо.
Если я когда-нибудь женюсь, то не иначе, какъ на особѣ, которая будетъ настолько мало интересоваться мной, что безъ вздоха отошлетъ меня въ больницу, когда наступитъ, наконецъ, роковой день.
Безъ вздоха и волненія. На особѣ, способной съ спокойнымъ убѣжденіемъ произнести: «слабоуміе», «неврозъ», или какое-нибудь другое замаскировывающее дѣйствительность выраженіе, изъ тѣхъ, что употребляются нынче, когда людей поражаютъ безотрадныя болѣзни.
Короче сказать, на какой-нибудь на половину состарѣвшейся и благоразумной особѣ въ родѣ фрекенъ Бернеръ.
Она заботится обо мнѣ. Ей нужно имѣть кого-нибудь, за кѣмъ ухаживать, и кого спасать. Это особое ихъ свойство, этихъ незамужнихъ женщинъ: собаки, кошки или старые холостяки.
О, Боже, до какой степени весь міръ представляется мнѣ огромной, черной ямой!
IV.
правитьБолитъ голова. Этотъ болѣзненный, тяжелый гнетъ надъ бровями. Начало конца. Одно зло вытѣсняетъ другое: ни слѣда влюбленности. Нужна сидѣлка — вотъ настоящее слово.
Отвратительно, — до чего человѣкъ теряетъ энергію, когда онъ боленъ. Теперь у меня не остается ужъ никакой охоты жить, и я пожалуй безъ труда рѣшился-бы принять мѣры. Но нѣтъ, для этого я слишкомъ вялъ. Совершенно раскисъ. А между тѣмъ нужна такая масса энергіи для того напр., чтобы повѣситься, что при одной мысли… уфъ!..
Или не попросить-ли у доктора Кволе морфія… уфъ!.. Разыграть такую комедію… Кромѣ того… мысль о сообщникѣ…
Антипирину?..
Въ свое время мнѣ приходилось слишкомъ часто сходиться съ врачами. Я слишкомъ мало вѣрю во всю эту ерунду.
Единственно благопріятный случай — встрѣтить въ лицѣ доктора субъекта, способнаго гипнотизировать, способнаго заставить паціента съ должною вѣрою глотать всѣ эти ничего не значащія пилюли. Но когда знаешь докторовъ и всѣ ихъ ухищренія…
Мнѣ остается только придерживаться своего стараго способа лѣченія: Я гуляю и гуляю. Моя счастливая привычка по утрамъ обливаться холодной водой значительно поддерживаетъ мою способность противостоять болѣзни, и когда я пью много свѣжаго воздуха и ни капли коньяку… развѣ лишь немножко абсинту, чтобы не сойти съ ума вдругъ.
Всего хуже — всѣ эти думы, которыя точатъ, мучатъ и терзаютъ нервы до того, что я почти теряю разсудокъ и становлюсь такъ пугливъ, что мнѣ всюду чудятся какія-то видѣнія и слышатся какіе-то голоса… каждая птица, выпорхнувшая изъ кустовъ, окаймляющихъ дорогу, пугаетъ меня чуть не до столбняка.
Надо-бы имѣть около себя человѣка по душѣ… о, Фанни, Фанни!… Всѣ другіе мучатъ меня. Особенно эта влюбленная старая дѣва, которую фрекенъ Бернеръ всюду таскаетъ за собой во время своихъ прогулокъ… эта барышня ужъ конечно не станетъ прогуливаться одна съ господиномъ нѣсколько сомнительной репутаціи; она лучше знаетъ свѣтъ и людей, чѣмъ бѣдная Фанни.
По какому признаку узнаютъ дѣйствительно хорошо воспитаннаго человѣка?
— По тому, говоритъ фрекенъ Бернеръ, — что онъ держитъ себя благовоспитаннымъ человѣкомъ даже по отношенію къ пожилымъ, незамужнимъ дамамъ.
Подъ сдержанной улыбкой скрывался булавочный уколъ. Вѣроятно, при томъ или другомъ случаѣ я какъ-нибудь провинился передъ этой старой дѣвой — ея пріятельницей. Господи Боже, при всемъ моемъ глубочайшемъ уваженіи къ этой дамѣ, я…
— Почему это такъ трудно рѣшиться умереть? говорилъ докторъ Кволе, возвращаясь домой отъ Іонатана.
Да… это жажда жизни ни за что не хочетъ изсякнуть въ насъ, пока она не испробовала все возможное. По всей вѣроятности ничего не стоилобы околѣть, предполагаю я, въ такую минуту, когда человѣкъ могъ-бы съ увѣренностью сказать самому себѣ: теперь я все уже извѣдалъ, теперь ничего ужъ мнѣ не остается; міръ ничего больше не можетъ мнѣ дать".
— Или-же, если бы человѣкъ зналъ, что ему предстоитъ жить сызнова? намекнулъ я. Въ такомъ случаѣ, вѣроятно, было-бы столь-же легко сбросить съ себя эту тѣлесную оболочку, какъ смѣнить рубашку или фракъ.
— Въ этомъ нельзя быть увѣреннымъ, замѣтилъ докторъ. — Еслибы у насъ была одна только безсмертная душа, то во всякомъ случаѣ она была-бы такъ тѣсно связана съ этимъ жалкимъ тѣломъ… Но, видите-ли. есть вѣдь такъ много низшихъ душъ, — тѣлесныхъ душъ. Душа нервной системы, душа кровообращенія и т. д. и т. д. и въ ту минуту, когда главная, настоящая наша душа рѣшила-бы, что пора ей сбросить съ себя это тѣло, всѣ эти тѣлесныя души набросились-бы на нее и въ силу своей многочисленности отстранили-бы ее отъ дѣла подобно тому, какъ поступаютъ матросы, когда капитанъ напьется пьянъ и вздумаетъ посадить корабль на мель; они просто-напросто связываютъ и запираютъ его. Ну, да мы, впрочемъ, это еще увидимъ. Поживемъ, такъ и поживемъ. Qui vivra verra.
Кажется, тутъ онъ вздохнулъ.
«Какъ это гадко, что намъ не дано быть господами своей жизни», продолжалъ я. «Въ концѣ концовъ вѣдь никто-же не убиваетъ себя, пока не сойдетъ съ ума, а тогда въ сущности нельзя уже сказать, что онъ самъ совершилъ это».
— «Но есть и такіе, что убиваютъ себя съ совершенно свѣтлой головой», замѣтилъ Кволе.
Мы зашли къ Гранду, заняли отдѣльный кабинетъ и продолжали разговоръ. Подъ конецъ, разумѣется, заговорили о бракѣ. Я защищалъ его, онъ нападалъ. Мужъ представляетъ собою точь-въ-точь того дракона Фафнира въ Вагнеровскомъ… Зигфридѣ, если не ошибаюсь…
«Ich liege
Und besitze,
Lass mich schla… fen…»
V.
правитьПью чай у пастора Лёхена. Послѣ чаю весьма умѣренная доза пива.
Онъ добросовѣстно старается въ моемъ присутствіи слагать съ себя обликъ пастора. Но ужъ не знаю, моя-ли это вина или его, но подъ конецъ мы оба по уши уходимъ въ религіозные споры.
Онъ никакъ не хочетъ признаться, что ненавидитъ «современныхъ отрицателей».
— Я скорѣе чувствую извѣстнаго рода почтеніе передъ этими сильными умами, которые въ состояніи признать пустоту покинутаго Богомъ существованія, и въ силахъ примириться съ этимъ ужаснымъ открытіемъ.
— Да, для этого, конечно, нужна сила духа.
— Но, — тутъ онъ сейчасъ-же хватается за свои резервныя силы, — но я долженъ прибавить, что когда я читаю работы этихъ людей, у меня почти всегда является впечатлѣніе сухости, поверхностности, — хочу я сказать: впечатлѣніе будто имъ все-таки не привелось основательно заглянуть въ самую глубь "страданій міра; во всякомъ-же случаѣ не приходилось испивать до дна эту чашу.
— Но, — замѣтилъ я, — даже въ томъ случаѣ, если человѣкъ не только провидѣлъ, но даже и испыталъ все это, то своего рода гордость или нравственное чувство не позволитъ ему прятать голову, какъ страусъ, потому только, что страшно смотрѣть истинѣ прямо въ глаза!
— Да, да, — пробормоталъ онъ, — за это-то я ихъ и уважаю. Но, — продолжалъ онъ, — но, хотя ты и не можешь понять, какимъ образомъ современные люди, какъ, напримѣръ, члены англійской аристократіи, доходятъ до того, что возвращаются назадъ въ католицизмъ, я, однакоже, могу увѣрить тебя, что именно это-то сознаніе безсодержательности жизни міра и является однимъ изъ сильнѣйшихъ факторовъ, содѣйствующихъ возвращенію къ христіанству. Разъ вполнѣ и окончательно сознана невозможность научнымъ путемъ объяснить всѣ стороны міровой жизни, наступаетъ, наконецъ, минута, когда предстоитъ лишь выборъ между безуміемъ и Христомъ, — и тогда не одна настрадавшаяся душа, выбросивъ за бортъ свою «гордость», предпочтетъ искать спасенія тамъ, гдѣ его можно найти.
— Слабѣйшія души… пожалуй, да.
— Пусть такъ. Подобная душа, можетъ быть, окажется слабѣе обыкновеннаго. Но можетъ статься также, что это будетъ и сильная душа, глубже обыкновеннаго познавшая скорбь міра…
— Разумѣется, люди всего охотнѣе готовы причислить себя къ этому послѣднему классу.
— Я, съ своей стороны, долженъ сказать, что, къ сожалѣнію, мнѣ приходится причислить себя къ слабѣйшимъ душамъ. Я, какъ ты, можетъ быть помнишь, обладаю нѣсколько эстетической натурой; можетъ быть, склонности мои даже главнымъ образомъ эстетическія; а эстетическія натуры не принадлежатъ къ числу сильнѣйшихъ натуръ. Но для меня даже самое это мое стремленіе къ красотѣ послужило своего рода рычагомъ. Когда, въ одинъ прекрасный день, весь міръ превратился въ моихъ глазахъ въ сплошную, великую, кричащую дисгармонію, тогда остался мнѣ одинъ только выходъ: идти туда, гдѣ, по крайней мѣрѣ, была гармонія, — и это было тамъ, у Христа.
— Да, да.. Но эти англійскіе аристократы положительно интересуютъ меня. У меня у самого не разъ являлась охота искать свѣта за стѣнами старинныхъ католическихъ церквей съ ихъ алтарями
Фрекенъ Вернеръ музыкантша. Большое счастіе на тотъ случай, если она выйдетъ замужъ; музыка — такой хорошій семейный громоотводъ.
— Я тоже, по временамъ, нѣсколько жажду звуковъ, — сказалъ я. — Въ молодости я писалъ даже ноты. Нѣтъ ни одной болѣзни, которою я не перебодѣлъ-бы; музыкальную-же корь перенесъ я въ довольно сильной степени.
Но подъ конецъ это показалось мнѣ черезчуръ однообразно. Такая бѣдность! Только и всего, что эти два несчастныхъ ключа — Dur и Moll, Moll и Dur… двѣ рѣзкія противоположности и ничего примиряющаго… можете-ли вы представить себѣ что-нибудь менѣе достойное искусства? Я рылся и рылся, стараясь проникнуть вглубь; хотѣлъ найти какой-то третій ключъ: тотъ, что, согласно преданію, все заставляетъ плясать и звучать… Но только всего и было, что эти два… Вальсы для тѣхъ, что хотятъ танцовать, и псалмы для набожныхъ людей и, наконецъ, и это мнѣ надоѣло — какъ и все другое.
— Конечно, это въ васъ говорила молодость, — замѣтила фрекенъ Бернеръ.
— Да, да; это такъ.
Но эти глубокіе основные тоны, въ вибраціяхъ и звукѣ которыхъ выливается все существованіе, ихъ могу я представить себѣ еще и теперь. Еслибъ мнѣ удалось поймать ихъ — какое блаженство воспроизвести ихъ и видѣть, какъ въ пѣвучихъ звукахъ уносится куда-то весь этотъ тяжелый, сѣрый міръ, — сперва къ позолоченнымъ солнцемъ облакамъ, потомъ въ синѣющую прозрачную дымку и, наконецъ, въ великое, холодное, ясное звѣздное пространство.
VI.
правитьСуществуетъ-ли на свѣтѣ что-либо, болѣе устарѣвшее и противорѣчащее разсудку, чѣмъ напр. любовь? А между тѣмъ она — дѣйствительность, и дѣйствительность въ такой степени, что я, взрослый, современный мужчина, только и дѣлаю, что терзаюсь… тоскою по молодой дѣвушкѣ, отъ которой, въ концѣ концовъ, самъ-же я и отказался…
Современныя изслѣдованія гипнотическихъ, магнетическихъ и другихъ нервныхъ явленій, пожалуй, въ концѣ концовъ, единственное, на что можно еще надѣяться. Если-же и этимъ путемъ все-таки не удастся проникнуть до «души», — этой удивительной невѣдомой силы, приводящей въ движеніе безжизненное тѣло, то, слѣдовательно, туда и нѣтъ никакого пути.
Между небомъ и землею существуетъ нѣчто большее, чѣмъ предполагаютъ доктора. До тѣхъ поръ, пока не выяснено, какимъ образомъ колебанія воздуха превращаются въ мозгу нашемъ въ звуки, пока не устраненъ еще этотъ страшный дуализмъ «матеріи» и «духа», до тѣхъ лоръ и наша нервная система является не болѣе, какъ телеграфнымъ канатомъ, поддерживающимъ сношенія между этими двумя мірами. Такимъ образомъ, первымъ шагомъ впередъ и должно явиться разъясненіе того, какимъ образомъ дѣйствуетъ этотъ телеграфный аппаратъ.
Я беру читать гипнотическія и даже спиритическія книги у доктора Кволе, который только «по дружбѣ проситъ меня не терять разсудка». Ну, до этого-то еще не дойдетъ; для этого въ нихъ черезчуръ много очевидной ерунды. Но какъ много удивительнаго и загадочнаго въ томъ, что всѣ мы переживаемъ, не обращая на то никакого вниманія, и я не понимаю, почему заочное внушеніе — не только воображаемое, но реальное, между нею и мною должно быть «невозможно»?
Какъ охотно говорятъ мужчины о женщинѣ и любви, когда они не влюблены.
Георгъ Іонатанъ, который когда-то былъ столь благороденъ и наивенъ, женился на своей любовницѣ только потому, что боялся, какъ-бы дѣвушка не погибла окончательно! Господи Боже! Если такая дѣвушка погибаетъ, то очевидно она ничего лучшаго и не стоитъ, а если она стоитъ чего-нибудь лучшаго, то она очевидно и не погибнетъ… И развѣ не то же самое суждено и всѣмъ намъ? Неужели лучше сначала погибать отъ благоприличной скуки, а подъ конецъ въ качествѣ жены филистера переваливаться на ходу, какъ какая-нибудь разжирѣвшая гусыня, или-же въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ жить на всѣхъ парахъ, утопая въ шампанскомъ, а затѣмъ безъ хлопотъ отдаться на жертву смерти въ какой-нибудь больницѣ?
Однакоже, въ тотъ разъ онъ былъ влюбленъ. А тотъ, кто влюбленъ, хочетъ чтобы дѣвушка принадлежала лишь ему. Моя ненависть къ старику, уѣхавшему вмѣстѣ съ Фанни, при всей своей затаенности, до того полна яду, что иногда я представляю себѣ, какое это было-бы наслажденіе наступить каблукомъ ему на затылокъ и растоитать его, какъ какого-нибудь червя. Такимъ образомъ теперь ужъ я не терплю шутокъ въ этомъ дѣлѣ.
— Такъ, значитъ, и на этотъ разъ дѣло кончилось ничѣмъ? спросилъ Іонатанъ, многозначительно улыбаясь.
— Какое это дѣло? загорячился я.
— Я вижу, вы понимаете, что хочу я сказать, кивнулъ онъ головой. Впрочемъ поздравляю!
— Вотъ какъ? Развѣ вы знаете эту особу?
— Нѣтъ, но я знаю васъ. Вы не годитесь для единобрачія.
— Вотъ какъ?
— У васъ для этого не хватаетъ юмору. Понимаете? Надо быть юмористомъ для того, чтобы пройти цѣлымъ и невредимымъ черезъ испытаніе супружеской жизни.
— Впрочемъ, вы совершенно заблуждаетесь, предполагая, что я намѣревался жениться на этой особѣ, заговорилъ я вызывающимъ тономъ; — каждая ложь есть на половину правда. Это была умная молодая дѣвушка, и мнѣ доставляло удовольствіе гулять съ нею. Въ нашихъ отношеніяхъ положительно не было ничего такого, что вы, вѣроятно… предполагаете.
— Это была платоническая любовь, да; я это знаю.
— Знаете? Ну, знать-то это, положимъ, вы не можете…
— Вы были все это время черезчуръ элегично настроены, другъ мой. Сразу видно по самому человѣку, обладаетъ-ли онъ предметомъ своей любви, или нѣтъ.
— Ну, предметъ любви… это выраженіе тоже не вѣрно. Въ ней было слишкомъ много такого, что… у меня это не заходило дальше извѣстной степени интереса къ ней.
Вдругъ, самъ устыдившись своего малодушія, я прибавилъ:
— То-есть въ концѣ концовъ она порядкомъ-таки овладѣла моимъ воображеніемъ… Знаете, эта своеобразная головная любовь… любовь издалека… конечно, съ обязательной меланхоліей, когда предметъ любви отсутствуетъ.
— Я это-то и замѣтилъ, — сказалъ онъ тономъ пониманія, котораго я никакъ отъ него не ожидалъ, и который сразу-же заставилъ меня смягчиться. — Вамъ надо-бы постараться отдѣлаться отъ этого, добавилъ онъ.
— Ну, это легче сказать, чѣмъ сдѣлать.
— Легче сдѣлать, чѣмъ сказать, — когда она выйдетъ замужъ, предполагаю я.
— Пустяки! — съ энергіей отрицательно поводя плечами, сказалъ я.
— Развѣ она до такой степени добродѣтельна?
— Добродѣтельна? Это не то. Разумѣется, каждую женщину можно совратить съ истиннаго пути; вся разница тутъ лишь въ томъ, что… въ томъ, какою цѣною придется расплачиваться… Эта, видите-ли, одна изъ тѣхъ, что относятся къ подобнымъ вещамъ крайне торжественно, а этого-то, обыкновенно, и избѣгаешь, какъ можно дольше. Я слишкомъ нервенъ для подобныхъ исторій.
— Послѣ свадьбы, понимаете, она будетъ относиться къ этому гораздо проще. Замужество — тонкая штука. Оно разочаровываетъ молодыхъ дѣвушекъ и вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлаетъ ихъ беззастѣнчивѣе, вслѣдствіе чего онѣ безъ труда становятся добычей Донъ-Жуана. Еще сильнѣе, чѣмъ замужество, дѣйствуетъ на нихъ безопасность по отношенію къ ребенку. А потому постарайтесь только явиться во время. Она сейчасъ-же отдастся вамъ и со страстью, которая испугаетъ васъ, — ужъ эти благонравныя невинныя дѣвы.
Сидя тутъ, онъ, казалось, становился мнѣ ненавистенъ.
— Что это за французскій романъ читаете вы мнѣ теперь? Спросилъ я свысока.
Онъ пожалъ плечами и отвѣчалъ еще болѣе высокомѣрнымъ тономъ: — Романъ изъ дѣйствительной жизни, — сказалъ онъ. — Вы также его знаете. Сильно-же должны быть вы влюблены, если подобнаго рода откровенія способны сердить васъ. Мы не можемъ прибѣгать къ свободному супружескому союзу, и въ такомъ случаѣ намъ приходится довольствоваться нарушеннымъ.
Въ сущности, я какъ-то не схожусь съ этимъ человѣкомъ. Въ будущемъ моемъ романѣ онъ явится, какъ типичный представитель этого холоднаго, скучнаго, прозаическаго, дѣловитаго matters-of-fact времени, которое называемъ мы современностью, — вообще, представителемъ этого прямолинейнаго оптимизма и позитивизма, лишеннаго воображенія и религіознаго чувства. Въ такомъ случаѣ я предпочитаю ужъ доктора Кволевъ немъ я провижу глубины; онъ, даже при всемъ его докторскомъ матеріализмѣ, человѣкъ съ душой; онъ страдалъ и страдаетъ; онъ далеко заглядывалъ въ бездну вѣчной ночи и позналъ примиреніе.
Вотъ она… отъ этого можно просто сойти съ ума.
Она начинаетъ преслѣдовать меня даже днемъ. Едва выхожу я на улицу, она какъ разъ ужъ тутъ, въ какихъ-нибудь десяти или двадцати шагахъ за мною, и смотритъ на меня своими притягивающими, грустными глазами. Я невольно оборачиваюсь: разумѣется, нѣтъ и слѣда ея присутствія. Но, тѣмъ не менѣе, она тутъ.
Много-ли реальнаго элемента можетъ лежать въ основаніи подобнаго впечатлѣнія?.. Нѣтъ сомнѣнія, я обладаю медіумическими свойствами; подобныя-же вещи переживалъ я и прежде, разумѣется не приписывая имъ никакого значенія. Для подобныхъ вещей у насъ до настоящаго времени существовалъ только одинъ общій, грубый терминъ — «нервность», подобно тому, какъ въ старые годы врачи объединяли всѣ внезапно поражающіе болѣзненные припадки подъ однимъ общимъ понятіемъ — «ударъ»; область эта давно уже требуетъ изслѣдованія.
Всего хуже ночами. Стоитъ только лечь мнѣ въ постель и погасить свѣчу, какъ я начинаю совершенно осязательно ощущать ея присутствіе тутъ, въ томъ или другомъ мѣстѣ комнаты; она здѣсь; я слышу ея дыханіе. Сегодня, ночью, ощущеніе это стало до того явственно, что я утратилъ самообладаніе, зажегъ свѣчу и принялся искать ее… Сумасшедшій въ полной формѣ! Но какъ только улегся я снова и погасилъ свѣчу, все опять началось съизнова, и я слышалъ ея дыханіе такъ же ясно, какъ и біеніе своего сердца.
Сопутствующая этому безсонница опасна. Я засыпаю лишь при помощи хлорала… То!.. Вотъ она…
Я начинаю пугаться привидѣній. Все это какъ-то не вяжется между собою. Она умерла въ отчаяніи, бросилась за бортъ, чтобы избавиться отъ отвратительныхъ ласкъ старика; это духъ ея является здѣсь…
Дорогая, любимая Фанни, если это ты явилась сюда, то скажи мнѣ желаешь-ли ты чего-нибудь отъ меня? Хочешь-ли что-нибудь сообщить мнѣ? Если не можешь ты говорить со мною, то подай мнѣ хоть какой-нибудь знакъ…
VII.
правитьСегодня я серьезно побесѣдовалъ съ докторомъ Кволе. Онъ далъ мнѣ бромистаго кали и хининъ и потребовалъ обратно свои спиритическія книги.
Весьма возможно; пожалуй, что я въ эту минуту дѣйствительно слишкомъ нервенъ для такого чтенія: оно черезчуръ сильно напрягаетъ нервы. Человѣку довольно и бромистаго кали въ соединеніи съ разочарованіемъ въ жизни. Нѣтъ нужды прибѣгать еще къ другимъ разрушительнымъ силамъ.
Это постоянное нервное ощущеніе давленія на мозгъ начинаетъ пугать меня. Мой сумасшедшій дядя, какъ привидѣніе, стоитъ передо мною во всякое время дня и ночи. Не въ состояніи болѣе сидѣть дома и читать; усиленно гуляю, чтобы разогнать эти тревожныя мысли… и всѣ привидѣнія…
Въ настоящее время самое лучшее для меня общество — пасторъ. Его широкое, кротко-серьезное лицо дѣйствуетъ на меня успокоительно. У меня является своего рода суевѣрное чувство, будто въ его присутствіи таинственнымъ силамъ не такъ легко застать меня врасплохъ.
Онъ вызвался сопутствовать мнѣ въ моихъ вечернихъ прогулкахъ, и я съ искренней радостью отвѣчалъ: «Благодарю!» — «Я буду оставлять пастора дома», прибавилъ онъ улыбаясь.
Итакъ, пасторъ и невѣрующій дружелюбно прогуливаются вмѣстѣ и болтаютъ о всякой всячинѣ. Мнѣ но душѣ его спокойная, примиренная точка зрѣнія на людей и міръ. Мечта эта всегда возвращается ко мнѣ, когда я чувствую себя нѣсколько хуже.
— Больной ощущаетъ потребность во врачѣ, — говоритъ пасторъ.
Къ намъ присоединяется обыкновенно и фрекенъ Бернеръ, и я чувствую себя словно въ надежномъ, хорошемъ семейномъ кругу. Мы говоримъ о музыкѣ и литературѣ. У пастора своеобразные литературные вкусы, которые въ настоящее время не раздражаютъ меня: онъ утверждаетъ, что въ норвежской «свѣтской» литературѣ теперь существуетъ одинъ только заслуживающій чтенія писатель, а именно — П. Хр. Асбьернсенъ. «Т. е. я лично въ сущности гораздо болѣе увлекаюсь Вельгавеномъ и Мое» прибавляетъ онъ, «но въ нихъ можетъ быть мнѣ особенно симпатична именно ихъ религіозная струнка».
Мнѣ не удается вовлечь его въ разговоръ о гипнотизмѣ, спиритизмѣ я тому подобныхъ вещахъ; онъ постоянно уклоняется въ сторону старинныхъ разсказовъ о привидѣніяхъ и другихъ исторій, преемственно живущихъ въ пасторскихъ семьяхъ; онѣ собственно говоря, тоже очень интересны и, кромѣ того, сохранили еще весь этотъ поэтическій ореолъ, котораго до такой степени недостаетъ всѣмъ современнымъ «измамъ!». Я говорю самому себѣ: «Люди старины опередили насъ даже въ суевѣріи».
Тутъ все время недостаетъ только одного, а именно: чувствуется, что кружокъ нашъ не полонъ… Четвертый членъ нашего общества, конечно, сопутствуетъ намъ, но черезчуръ ужъ духовнымъ образомъ.
— Намъ не слѣдуетъ порицать періоды господства разума, — говорилъ сегодня пасторъ Лёхенъ своимъ примиряющимъ тономъ, — они необходимы; они занимаютъ свое опредѣленное и неизбѣжное мѣсто въ развитіи человѣчества. Они все выясняютъ, очищаютъ и подвергаюгь критикѣ, а это имѣетъ значеніе для каждой области, не исключая и религіозной. Но ты, можетъ быть, правъ въ томъ, что они гораздо менѣе интересны; они вѣдь отличаются значительной сухостью; потому-то и получаютъ они отпоръ, — отпоръ со стороны чувства, сердца, или-же въ видѣ новаго порыва въ сторону великихъ вѣковъ Возрожденія, если только мнѣ позволено будетъ употребить здѣсь это выраженіе, — въ сторону вѣковъ, когда люди начинаютъ жить полнѣе, и не только разсудкомъ, но всѣмъ своимъ существомъ. Очевидно натурально, что въ такія времена возрастаетъ и уваженіе къ религіи, такъ какъ человѣкъ есть существо, обладающее сознаніемъ безконечнаго. Можно было-бы подумать, слѣдя за проницательной, ученой, часто остроумной критикой, которой во времена господства разума подвергается, напр., христіанство, что оно разбито окончательно и уже не можетъ возродиться къ жизни; но вѣдь въ концѣ концовъ мы, главнымъ образомъ, имѣемъ дѣло вовсе не съ интеллектомъ, и то, что отвергается однимъ только разсудкомъ, тѣмъ не менѣе можетъ являться жизненной потребностью для человѣка, разсматриваемаго какъ цѣлое.
— Да… если-бы только это хоть что-нибудь доказывало!
— Вѣдь, въ концѣ концовъ, у насъ есть только одинъ критерій истины, — отвѣчалъ онъ. — По какому праву стали-бы мы пытаться подавлять въ себѣ этотъ элементъ чувства? — Да мы этого даже и не можемъ; naturam fur capella sex… Не одинъ великій скептикъ подъ конецъ долженъ былъ признаться, что онъ забылъ сторону религіи и чувства, — la partie religieuse et sentimentale.
— Огюстъ Контъ, признавшій это, въ то время былъ уже человѣкъ разбитый.
— Это можетъ быть обозначаетъ только то, что онъ обладалъ болѣе глубокимъ жизненнымъ опытомъ. Больной человѣкъ знаетъ много такого, о чемъ здоровый не имѣетъ и понятія.
— И чего здоровый даже не въ состояніи и понять.
— Рано или поздно всѣ мы превращаемся въ больныхъ, — замѣтилъ пасторъ.
Пожатіе плечами. Продолжительное молчаніе.
О, да, превратиться въ больного можно даже благодаря какой-нибудь незначительной жалкой любовной исторіи.
Такъ долго и такъ горько чувствуешь утрату той женщины, которая должна была наполнить твое существованіе, что наконецъ начинаетъ казаться, что ничего не остается, кромѣ смерти. Тогда умѣряешь требованія и начинаешь искать выхода. Если нельзя получить наилучшую, довольствуешься слѣдующею за нею, просто лучшею. Не находя счастья, съ благодарностью хватаешься за неземное блаженство. Это все тотъ же старый миѳъ: разъ не удается обнять Юноны — преклоняешься передъ облакомъ..
Неужели я дѣйствительно когда-нибудь дойду до того, что предложу фрекенъ Бернеръ подобный «благоразумный бракъ»?
Это положительно самое лучшее, что я только могъ-бы сдѣлать. Она умѣетъ замѣчательно хорошо обращаться съ такимъ усталымъ человѣкомъ, какъ я: разговоромъ прогоняетъ мою тревогу, когда я бываю особенно нервенъ, и искусна въ томъ, что называется «разговаривать въ одиночку», такъ что я могу сидѣть и молчать, нисколько не заботясь о томъ, что она говоритъ, и въ то-же время сохранять иллюзію, будто я слушаю ее и, благодаря своего рода самообману, воображать даже, будто я интересуюсь.
Просто геніально!
Надо будетъ подумать объ этомъ, когда я справлюсь наконецъ съ этимъ періодомъ вялости и равнодушія… и когда мнѣ удастся заставить ту, другую, отступить нѣсколько подальше… еще нѣсколько дальше…
— Это зависитъ только отъ собственной воли, — говоритъ пасторъ: — захочешь вѣрить, и будешь вѣрить.
Да, да; это правда. Тутъ все дѣло лишь въ одномъ «самоподсказываніи». Стоитъ лишь съ достаточной энергіей подсказать самому себѣ извѣстную идею, ту-ли, что тебѣ остается лишь отправиться къ чорту, или-же, что такимъ-то и такимъ-то способомъ ты можешь быть спасенъ…
Но, зато-же вѣдь на это и нужна гораздо большая энергія, чѣмъ та, которою обладаетъ вашъ нижеподписавшійся слуга.
VIII.
правитьБѣдный милый Брунъ, со времени нашего послѣдняго свиданія онъ порядочно-таки косился на меня; онъ догадывался, что думалъ я о его супружеской жизни, и колебался между двумя вещами: порвать-ли со мной окончательно, или-же взять меня въ свои повѣренные.
Ужъ эти бѣдные мужья! Всѣ они начинаютъ съ того, что принимаютъ высокомѣрный тонъ; имъ «не нужны больше старые друзья», они удаляются отъ нихъ или-же разомъ порываютъ всѣ сношенія. Но, кто знаетъ? года черезъ два они, можетъ быть, вернутся назадъ; въ концѣ концовъ нужно-же имъ имѣть кого-нибудь «съ кѣмъ-бы можно было поговорить».
И Брунъ пришелъ. Черезчуръ ужъ велика была у него потребность отвести душу. А въ такомъ случаѣ, почему-бы не со мной? — Я же вѣдь ужъ и’раньше зналъ… нѣсколько больше, чѣмъ слѣдовало.
И я сжалился надъ честнымъ музыкантомъ, чья жизнь превратилась въ одинъ сплошной диссонансъ, и принялъ его приглашеніе на «настоящій холостой вечеръ» у Ингбрета.
Едва успѣли мы покончить съ необходимымъ вступленіемъ и неизбѣжной неловкостью, какъ уже началось. Она была чудеснѣйшій человѣкъ въ мірѣ и т. д. и т. д. Вообще говоря, они прекрасно ладили между собою и т. д. Разумѣется, дѣло не обходилось безъ кое-какихъ шероховатостей; это случается въ самыхъ счастливыхъ супружествахъ и т. под.
— Да, это, конечно, правда; а скажи-ка, какъ поживаетъ Бьельсвикъ?
— Да надо надѣяться, что прекрасно! — продолжалъ онъ. — Но ужъ съ нами, художниками, всегда такъ бываетъ; мы никакъ не можемъ приноровиться къ этой вѣчно будничной жизни, и потому-то и повторяется такъ часто эта старая исторія о каплѣ, подтачивающей камень.
Ледъ былъ разбитъ. Онъ съ облегченіемъ вздохнулъ.
— Да, да, — отвѣчалъ я, — чѣмъ нервнѣе становятся люди, тѣмъ тяжелѣе для нихъ семейная жизнь.
— Именно, именно! Блестяще сказано! — Господи, съ какою трогательною благодарностью принимаютъ эти мужья малѣйшее сочувственное слово, если въ немъ не скрывается булавочнаго укола!
Мы покончили уже съ кафе-шартрезомъ и благодушно сидѣли за второй бутылкой пива. Онъ долженъ былъ ночевать въ отелѣ, могъ вернуться домой, когда заблагоразсудится, и былъ счастливъ.
Мы болтали о всякихъ пустякахъ. Начинавшее уже сказываться дѣйствіе алкоголя раскрывало сердца и развязывало языкъ: онъ рѣшился уже… разумѣется въ шутку… поздравить меня съ счастливымъ избавленіемъ отъ всѣхъ «опасностей»… «ты вѣдь нѣсколько подвергался риску за послѣднее время, какъ я слышалъ?.. Какъ, неужели нѣтъ? Значитъ, только такъ себѣ… Вотъ какъ; даже и риску не было? Ну, во всякомъ случаѣ…»
За третьей бутылкой онъ разсказалъ мнѣ траги-комическую исторію о томъ, какимъ образомъ любви его былъ нанесенъ «первый ударъ».
— Я былъ до такой степени наивно-влюбленъ, видишь-ли; она была для меня безусловно идеалъ и все такое: она была божественна. Не такъ-ли? Да ты, конечно, это помнишь; я ходилъ кругомъ, пожималъ всѣмъ руки и увѣрялъ всѣхъ въ своей къ нимъ любви; ну, да, въ тотъ вечеръ я дѣйствительно любилъ всѣхъ людей. Это, знаешь-ли, всегда такъ бываетъ, когда человѣкъ очень доволенъ своей судьбой. Ну. такъ вотъ; она тоже была въ духѣ; была непринужденна и весела, — замужняя женщина, жена художника, ну, и все такое; великолѣпно. Она развеселилась, разошлась, пила тосты съ друзьями и пріятельницами, наконецъ, попробовала даже пуншу, и все шло прекрасно. Наконецъ, мы остались одни въ нашей свадебной комнатѣ, и я продѣлывалъ всевозможныя глупости, бросался на колѣни, декламировалъ и ужъ не знаю, что еще. Вдругъ она поблѣднѣла и сѣла. Я испугался и спросилъ, что съ нею; она попросила меня выйти изъ комнаты. «Не сходить-ли мнѣ… за докторомъ?» спросилъ я въ испугѣ. — «Милый, выйди на минуту, поскорѣе! скорѣе!» — упрашивала она. Я не зналъ, что дѣлать; я принужденъ былъ выйти, но не рѣшался отойти отъ двери… вдругъ слышу я какой-то необыкновенный стонущій звукъ… Волосы встаютъ дыбомъ на моей головѣ, въ безумномъ отчаяніи врываюсь я въ комнату… Она стояла- въ полномъ нарядѣ невѣсты и… бѣдная не могла переварить двухъ капель пуншу… въ присутствіи счастливаго Жениха возвращала весь свадебный обѣдъ. Да, тебѣ-то хорошо смѣяться! Ну я… ну, разумѣется я не подалъ и виду, будто это могло имѣть для меня какое-нибудь значеніе, я говорилъ, что пуншъ дѣйствительно былъ слишкомъ крѣпокъ, что тутъ было много дамъ, которыя выпили не меньше ея; но… Да, но я вдругъ какъ будто внутренне остылъ. Идеалъ, котораго рветъ, видишь-ли… она какъ будто вдругъ сразу стала совсѣмъ не тою, какою была прежде.
— Я легко могу себѣ это представить.
— Разумѣется, я обо всемъ этомъ забылъ; но… какъ-бы то ни было, разъ скрипка получила трещину… Вѣдь въ сущности глупо-же обращать вниманіе на подобныя мелкія случайности. Теперь мнѣ это представляется не болѣе, какъ какимъ-то смѣшнымъ, комичнымъ эпизодомъ. Но она, конечно, замѣтила, что я какъ-то вдругъ охладѣлъ, и, конечно, была обижена… о, да. Трудное это дѣло. Это похоже на то, какъ иногда нужно бываетъ что-нибудь написать; тутъ самая незначительная мелочь можетъ нарушить все настроеніе, и изъ письма ничего не выходитъ, кромѣ маранья бумаги.
Онъ сдѣлалъ еще глотокъ, наслаждаясь тройнымъ благополучіемъ, — присутствіемъ пива, свободой и сочувствіемъ собрата мужчины, и потомъ продолжалъ нѣсколько откровеннѣе, чѣмъ, вѣроятно, сначала располагалъ:
— Да, да. Commune naufragium. Мы конечно не единственные. А потомъ люди окончательно заѣдаютъ другъ-друга; становишься такъ нервенъ и такъ… Всего хуже то, что она рѣшительно не можетъ понять, не имѣетъ никакого представленія о томъ, каково мнѣ это и даже вовсе и не старается войти въ мое положеніе… И въ концѣ-концовъ такъ это надоѣдаетъ. Не разъ въ недоумѣніи спрашивалъ я самого себя, что осталось намъ отъ всей нашей исторіи? Думая о ней, я не ощущаю въ груди ни малѣйшей вспышки радости, никакого влеченія къ ней. ничего, кромѣ вялаго тупого чувства… своего рода обязанности…
— Кредитора, вставилъ я.
Онъ посмотрѣлъ на меня нѣсколько тупо; повидимому, не понялъ меня, но сказалъ: «Именно. Прекрасно сказано». Затѣмъ онъ опорожнилъ стаканъ и продолжалъ:
— Я хочу сказать, что она ужъ не въ состояніи привести меня въ веселое настроеніе. И такимъ образомъ я часто бываю не въ духѣ. Тогда я самъ привожу ее въ дурное расположеніе духа. Но когда я вижу, что она не въ духѣ, я начинаю сердиться. Тутъ у нея разстраиваются нервы, и она начинаетъ плакать. Это раздражаетъ меня. Она сердится. Конечно, это только смѣшно; не имѣетъ серьезнаго значенія; но… я въ состояніи дойти до бѣшенства, стоитъ ей только забыть пришить пуговицу къ моей жилеткѣ…
Одна только мысль объ этомъ привела его въ ярость: «чортъ возьми! Въ теченіе цѣлыхъ столѣтій у женщинъ только и было дѣла, что пришивать пуговицы, но онѣ и до сихъ лоръ не годятся даже на это!»
Тутъ мнѣ стало ясно, что сегодня онъ опять долженъ былъ выдержать сцену и, вѣроятно, одну изъ самыхъ худшихъ.
— Но вѣдь вообще она безукоризненна, — продолжалъ онъ болѣе прочувствованнымъ тономъ, — не можетъ быть и рѣчи о томъ, чтобы жить безъ нея; съ подобными невзгодами приходится мириться, она во всякомъ случаѣ лучшій мой другъ; не думай, пожалуйста, что я раскаиваюсь въ томъ, что женился!
Мнѣ было ясно, что онъ раскаивался въ своей откровенности. Я успокоилъ его на этотъ счетъ, но въ душѣ думалъ: «А все-же хорошо, что я былъ благоразуменъ».
…Да, Богъ знаетъ.
Насъ хотятъ заставить вѣрить, будто между землей и небомъ нѣтъ ничего посредствующаго. Но разъ я этими, своими собственными, до сихъ поръ безукоризненными ушами ясно слышу, какъ стучится она по ночамъ въ мое окно… хотя я живу въ третьемъ этажѣ…
Или, когда я просыпаюсь отъ сна и руки мои сохраняютъ отчетливое ощущеніе прикосновенія къ ея тѣлу, которое только что въ эту минуту покоилось тутъ, — ощущеніе прикосновенія, теплоты, все, съ такою несомнѣнною, ясною отчетливостью, точно послѣ дѣйствительнаго прикосновенія къ мягкому женскому тѣлу…
Тогда я поневолѣ спрашиваю себя, что-же долженъ я думать. Кажется, я могъ-бы жизнью своей поручиться въ томъ, что она была здѣсь сего дня ночью сама, своей особой, въ своемъ тѣлесномъ образѣ. Проснувшись, я еще лежалъ нѣсколько времени съ закрытыми глазами, безконечно счастливый, все еще крѣпко, крѣпко держа ее въ своихъ объятіяхъ… Я вѣдь не спалъ! Только потомъ замѣтилъ я, какъ руки мои опустѣли, какъ прекратилось прикосновеніе, какъ она исчезала медленно и безмолвно… Я протянулъ руку, чтобы удержать ее; ея уже не было. Но простыни рядомъ со мною были еще теплы, именно тамъ, гдѣ она только-что лежала.
Допустимо-ли тутъ какое-нибудь иное объясненіе, кромѣ того, что она спала и видѣла сонъ, во снѣ видѣла себя въ моихъ объятіяхъ и такъ живо, съ такою магнетическою интенсивностью, что ея тѣло — ея духовное «астральное» тѣло въ теченіе нѣкотораго времени дѣйствительно покоилось въ моихъ объятіяхъ?
Отъ этого можно просто одурѣть.
IX.
правитьСегодня былъ день раздачи жалованья, а въ такіе дни я охотно позволяю себѣ скромный завтракъ въ обществѣ Марка Оливія.
— Ну, промычалъ онъ вдругъ и взъерошилъ свою гриву, — былъ ты на свадьбѣ?
— На какой свадьбѣ?
— Не былъ ты развѣ? Замѣчательно!
Я вдругъ понялъ, что хотѣлъ онъ сказать, и острый электрическій токъ раза два пронесся въ области сердца. Потомъ я вдругъ сталъ хладнокровенъ.
— Гы, гы, это пронзводитъ-таки впечатлѣніе! — кивнувъ головой, проговорилъ Маркъ Оливій: — неужели ты и теперь еще вздумаешь отрицать это?
— Что мнѣ отрицать? — Ну, это-то пустяки. Господи Боже! Во всякомъ случаѣ, вѣдь никто-же не любитъ долѣе полугода… Но, впрочемъ, не произошло-ли чего-нибудь особеннаго на свадьбѣ?
— Ничего, кромѣ того, что это оказалась какая-то потайная свадьба; а! ха! ха! ха! онъ разразился хохотомъ; лакей отъ испугу выронилъ изъ рукъ подносъ съ тарелками.
— Уфъ, да не хохочи-же такъ, братецъ! «Потайная», говоришь ты? Что это за выраженіе?
— Никакихъ свадебныхъ приглашеній или карточекъ, ни единому человѣку, во всякомъ случаѣ, ни къ кому изъ ея знакомыхъ. Моя жена, напримѣръ, которая дѣйствительно была одною изъ самыхъ искреннихъ ея пріятельницъ (ну-ну! подумалъ я), даже она совсѣмъ и не подозрѣвала объ этомъ. Такъ значитъ и ты былъ тоже одинъ изъ забытыхъ. Да, да; вотъ, какая награда ждетъ насъ въ этомъ мірѣ! Но я радъ, что ты принялъ это такъ спокойно.
— Мнѣ кажется, всегда хорошо, если подобная особа пристраивается. Какъ разъ пора. А эта умѣла-таки устраивать свои дѣла, — такой богатый старикъ… Вдовья пенсія и все прочее; ну! Поистинѣ она-таки знала откуда дуетъ вѣтеръ, какъ говоримъ мы въ Бергенѣ.
— Теперь ей живется не дурно. Своя вилла въ Нордстрандѣ, шесть комнатъ, кухня, ванна, прислуга, лошади, экипажи и цѣлый штатъ ухаживателей… а! ха! ха! и мужъ подъ башмакомъ!
— Вотъ какъ!
— Когда онъ сидитъ въ своей комнатѣ и вдругъ почувствуетъ охоту чихнуть, онъ долженъ сперва послать слугу къ госпожѣ, попросить позволенія ея милости… а ха! ха! ха!
Еще полдюжины тарелокъ на полу. Въ залѣ всѣ посѣтители хохочутъ.
Я перевожу разговоръ на другой предметъ: вдругъ вспоминаю, что мнѣ надо еще до часу отдать на почту письмо, и мы выходимъ. Маркъ Оливій искренно счастливъ, видя, что я — принимаю это такъ спокойно.
— Прежде я серьезно боялся, что ты порядкомъ таки затронутъ! говоритъ онъ съ удивленіемъ.
— Въ такомъ случаѣ, я разумѣется женился-бы на ней, — отвѣчаю я, — ну, а пока — до свиданья!
Ни слова. Ни звука. Ни малѣйшаго намека, который далъ-бы мнѣ возможность… просто-напросто выходитъ себѣ замужъ; даже и не оглядывается на того, другого, съ которымъ она проводила время, осторожно стараясь уловить его:
Чисто по-женски.
Ха ха! А я-то еще думалъ одно время, что она влюбилась! Даже упрекалъ еще себя въ этомъ! Какъ ужасно было-бы сдѣлать несчастной такую молодую беззащитную дѣвушку… ха-ха! Теленокъ! Оселъ!
И всю эту зиму только и дѣлалъ, что… эхъ! Слава Богу! Давно лора мнѣ выздоровѣть.
Она стояла передъ моей дверью и рыдала; съ такою энергіей переносилась сюда мыслью, что я слышалъ ее и физически ощущалъ ея присутствіе, — ха, ха, ха, ха! О, холостякъ! Существуетъ одно только средство противъ этого романтическаго отношенія къ женщинамъ: это жениться. Господа мужья хорошо знаютъ женщинъ, и они далеко не отличаются сентиментальностью.
Итакъ, весь ходъ событій состоялъ въ сущности въ слѣдующемъ: материнскій инстинктъ возмущался въ ней противъ брака съ этимъ старымъ бариномъ, а потому она въ послѣдній разъ забрасываетъ сѣть, надѣясь поймать человѣка помоложе. Во всякомъ случаѣ, стоило попытаться! Конечно, я не болѣе, какъ канцелярскій чиновникъ, но канцелярскій чиновникъ можетъ подвигаться впередъ, особенно, если… ну, молодая, красивая жена конечно тоже можетъ много помочь ему въ этомъ особымъ способомъ! — Кто знаетъ?.. А къ тому-же я былъ лѣтъ на двадцать моложе.
Но наконецъ она поняла, что я былъ не настолько простъ. Въ такомъ случаѣ, que faire? Просто-напросто предоставляютъ малому идти -своей дорогой. Старый баринъ тоже годится. Только живѣе за дѣло! Вѣдь необходимая молодость можетъ быть пріобрѣтена… такъ сказать, со стороны. Вотъ бѣдная беззащитная и честная молодая дѣвушка!
И она выходитъ замужъ за своего старика; въ теченіе какой-нибудь недѣли такъ забираетъ его подъ башмакъ, что онъ не смѣетъ и пикнутъ… а потомъ пальчикомъ подзываетъ къ себѣ ухаживателей.
Можетъ быть хоть это научитъ меня? Наконецъ-то?
Я счастливъ; я такъ свободенъ, свѣжъ, энергиченъ. Это подѣйствовало на меня, какъ ведро холодной воды на голову, и это-то и было мнѣ нужно.
А если какъ-нибудь въ полночь опять кто-то станетъ подкрадываться и рыдать въ прихожей… мнѣ стоитъ только представить ее себѣ въ объятіяхъ старика, запятнанную поцѣлуями его противнаго беззубаго рта…
…Очень вамъ благодаренъ, сударыня! Я не буду имѣть чести дѣлить бгаженство вашихъ юныхъ поклонниковъ.
Вѣроятно-ли, чтобы она могла поддерживать со мною какія-либо «дружескія отношенія» послѣ всего того, что между нами произошло? Неужели это было-бы прилично?
Нѣтъ. Ни допустимо, ни прилично. Но именно потому-то она и сдѣлала-бы это, если-бы только любовь ея оказалась чѣмъ-нибудь инымъ, а не простою комедіей.
Но она казалась влюбленной. Чѣмъ больше думаю я объ этомъ, тѣмъ несомнѣннѣе кажется оно мнѣ. Ужъ одинъ тотъ фактъ, что она превратилась въ товарища незнакомаго мужчины, — никогда и никоимъ образомъ не выдавая и не намекая даже на возможность какихъ-либо иныхъ цѣлей, — могъ имѣть одно лишь только объясненіе. А потомъ цѣлыя тысячи этихъ мелочей, всѣ эти мимолетные проблески, которые невозможно уловить и еще того менѣе возможно выразить словами: оттѣнки голоса и взгляда; ласковое, теплое, влекущее пожатіе руки, свойственное лишь влюбленной женщинѣ; невольные проблески чувства, противъ желанія вырвавшіяся слова; эта магнетическая потребность въ тѣлесной близости… не говоря уже обо всѣхъ цвѣтахъ, которые рвала она для меня въ лѣсу и въ подѣ, всѣ эти столь выразительные васильки и незабудки… А потомъ тотъ послѣдній разъ… Когда она покорно отдаваясь, замирая въ блаженствѣ, повисла на моей рукѣ, съ закрытыми глазами, содрагаясь всѣмъ своимъ горячимъ тѣломъ… и дала мнѣ поцѣловать себя! Въ этой комедіи была во всякомъ случаѣ значительная примѣсь правды. Но она во время вспомнила объ обезпеченномъ положеніи г-жи Рюенъ… и вырвалась на свободу. Черезъ день она успѣла уже отдѣлаться отъ послѣднихъ слѣдовъ чувства, посмѣялась надо всей этой исторіей, отбросила меня въ сторону, обняла своего старика и сказала: — Да, да, намъ все-таки надо соединиться, тебѣ и мнѣ, мой милый.
И съ той поры она дѣйствовала хладнокровно, опредѣленно и согласно съ приличіями. Никакой внезапный порывъ подавленнаго чувства не вырвалъ у нея какой-нибудь записки, поклона, или какого-либо иного проявленія женской необдуманности… потому что тутъ и не было никакого чувства. Можетъ быть она поступала, какъ я: писала письма и жгла ихъ? Но такъ поступаетъ только влюбленный мужчина; влюбленная женщина напишетъ, запечатаетъ, опуститъ письмо въ почтовый ящикъ…. и одумается только послѣ. Но ни одной такой необдуманности, ни малѣйшаго слѣда ея! — А заключеніе всего: не дать мнѣ даже случая исправить то, что было мною сдѣлано, оправдаться, объясниться, понять другъ друга; влюбленная женщина не такъ-то легко отказывается отъ надежды! О, нѣтъ. Она поняла, что это «ни къ чему не вело»; ни къ чему «существенному»…. въ ближайшемъ времени; она нашла, что въ этомъ направленіи она приложила уже достаточно стараній, бросила все дѣло и согласилась признать пять за пару.
Комедія, комедія! Хладнокровный, ясный, вѣрный разсчетъ. Я затрачиваю на этого человѣка столько-то и столько-то времени и такое-то и такое-то количество чувства; удастся, — тѣмъ лучше; не удастся, — я возвращаюсь назадъ къ своему старику.
Чисто по-женски! Прощайте, сударыня! Какъ-же былъ я наивенъ; смѣшно, непростительно наивенъ! Но къ счастью все-же не такъ глупъ, какъ ты предполагала.
Если-бы только могъ я спать ночами! Бромъ больше ужъ не помогаетъ….
Я становлюсь такъ вялъ. Цѣлые дни хожу я какъ во снѣ. Фрекенъ Бернеръ посылаетъ меня въ какой-нибудь приморскій курортъ для купанья. Это слишкомъ дорого, да къ тому-же и слишкомъ скучно. Я пробовалъ какъ-то купаться въ Грефсенѣ, но «кто разъ въ странѣ той побывалъ, того туда ужъ не заманишь».
Надо поговорить съ Кволе.
Теперь можетъ быть мы могли-бы какъ-нибудь поладить, — она и я; теперь оба мы стали менѣе сентиментальны. Ужъ я то во всякомъ случаѣ.
Не понимаю, что это за своего рода щепетильность заставляетъ насъ останавливаться передъ тѣмъ, чтобы сдѣлать любимую женщину своею… «любовницей».
Однакоже это была одна изъ самыхъ печальныхъ моихъ исторій.
Уже раньше два раза переходилъ я меридіанъ — (не считая тѣхъ многочисленныхъ случаевъ, когда болѣе или менѣе приближался къ нему). Каждый разъ болѣзнь эта но прошествіи года съ небольшимъ вырождалась въ тихое сентиментальное настроеніе, которое хотя можетъ быть и не обозначало еще полнаго выздоровленія, но во всякомъ случаѣ уже было не опасно.
На этотъ-же разъ болѣзнь принимаетъ плохой оборотъ. Можетъ быть, теперь у меня оказалось меньше силъ для борьбы съ нею. Можетъ быть позднія увлеченія и вообще противоестественны. Это грустное, осеннее предчувствіе того, что это ужъ въ послѣдній разъ, и великій Панъ никогда ужъ больше не шевельнется во мнѣ, — тоже дѣйствуетъ и съ своей стороны. Сознаніе это повергаетъ въ какое-то жестокое отчаяніе.
Ну, просто-напросто исторія эта оказывается худшей изъ всѣхъ, потому что она самая глупая.
Докторъ Кводе требуетъ, чтобы я ѣхалъ въ горы… разумѣется — «Вы нѣсколько широко живете», бурчитъ онъ, «и слишкомъ много сидите въ комнатахъ, безъ воздуху и предаетесь своимъ фантазіямъ; это не годится. Ступайте-ка вонъ изъ города, батюшка, и освѣжитесь. Горный воздухъ, — вотъ, какъ разъ то, что вамъ нужно… бодрящій, какъ шампанское, вмѣсто этого безжизненнаго, спертаго воздуха равнины, не говоря уже объ этой вони, которую зовутъ „воздухомъ“ здѣсь, въ Христіаніи!»
Да, да; надо мнѣ призанять немножко денегъ и отправиться туда. Это вѣрно, что я сталъ какъ-то вялъ и вѣрно также, что я какъ-то черезчуръ ужъ приросъ къ мостовой…. и къ моему уголку у Гранда между прочимъ… превратился въ какую-то блѣдно-жирную, полуплѣшивую, полусостарѣвшуюся фигуру съ Карлъ-Іоганновой улицы… Но… можетъ быть и недурно на время оторваться отъ этого, набраться новыхъ впечатлѣній, прожить подъ вліяніемъ совершенно иной обстановки.
Романтическія воспоминанія о юношескихъ путешествіяхъ пѣшкомъ и о посѣщеніяхъ горныхъ пастушьихъ домиковъ все болѣе и болѣе увлекаютъ меня: звуки длинныхъ пастушьихъ рожковъ, звонъ колокольчиковъ, русалки и пастушки. Къ тому времени, когда я вернусь домой, я успѣю забыть…. все.
X.
правитьКакъ восхитительно очутиться на пароходѣ! Вырваться на всѣ четыре стороны, сказать «прощай» всему міру. Знакомый морской вѣтеръ обвѣваетъ усталый лобъ… а потомъ открытое море, и Христіанія исчезла.
Ахъ, если-бы я могъ унестись такимъ образомъ на конецъ свѣта! Это небольшое береговое плаваніе не болѣе какъ пародія.
Но въ Гитердалѣ я найду свѣжій воздухъ. И кромѣ того у меня не выходитъ изъ головы, что я вновь услышу эти слабые, разбитые, наивные, чистосердечные клингелингкдингъ колоколовъ старой церкви.
Миновали фіордъ Лангезундъ.
Я стоялъ у борта, страдая морской болѣзнью и думалъ о безсмертіи.
Безсмертіе? — Эти волны, несущіяся одна за другою по водной пучинѣ…. вѣроятно, онѣ находятъ, что существованіе ихъ очень безсмысленно. Но если-бы каждая отдѣльная волна заключила изъ этого, что она будетъ продолжать также катиться по водной поверхности даже и тогда, когда, въ одинъ прекрасный день поверхность эта будетъ разбита и сдавлена прибрежными скалами….
Человѣкъ, пускающійся въ путешествіе, похожъ на того, кто садится на камень. Онъ вкушаетъ «двойное удовольствіе»: сначала, — когда онъ садится; потомъ, — когда онъ встаетъ.
По какому признаку узнаютъ несчастнаго? По тому, съ какою радостью принимается онъ всегда за укладываніе своего чемодана.
Норвегія — точно Эллада древнихъ, — это не страна, а часть свѣта. Каждое селенье — отдѣльное царство. То преобладаетъ море, то горы, то лѣсъ, то зеленѣющія обработанныя поля; а то вдругъ нѣсколько изъ этихъ основныхъ мотивовъ соединяются вмѣстѣ въ болѣе или менѣе роскошныхъ сочетаніяхъ.
Природа здѣсь и природа къ западу отъ горъ столь-же непохожи одна на другую, какъ въ музыкѣ ключи Dur и Moll. Въ теченіе лишь нѣсколькихъ дней можно пройти черезъ цѣлую скалу ландшафтныхъ тоновъ. Отъ самой мрачной суровости до самой пустынной пустыни и отъ самой ласкающей мягкости до самаго свѣтлаго свѣта.
Столь-же разнообразно и само населеніе.
Старинное дѣленіе страны на мелкія самостоятельныя владѣнія было вполнѣ естественно. Скажите на милость, что за дѣло Нумедалю до Телемарка? Они столь-же далеки другъ отъ друга, какъ какія-нибудь сказочныя страны. Или-же, что общаго между Телемаркомъ и Сетерсдалемъ или Гардангеромъ? Все царства и царства; разстоянія, на которыхъ принцы и принцессы могли-бы странствовать «далеко и дальше далекого», встрѣчать троллей и вѣдьмъ, селенья русалокъ, очарованные замки и наконецъ попасть въ такое мѣсто, гдѣ все сплошь одни лишь чудеса. Въ сущности это было прямо преступленіе, все это великое дѣло, начало которому положено еще въ Гафрсфіордѣ въ 872 году.
Прежде всего Kopf-ab всѣмъ отдѣльнымъ царствамъ; потомъ Kopf-ab всѣмъ крупнымъ родамъ; наконецъ, какъ заключительное слѣдствіе: Kopf-ab и послѣднему древнему роду, а вмѣстѣ съ нимъ и Норвегіи. И теперь эта когда-то такая аристократическая и богатая преданіями страна ползетъ себѣ но теченію, какъ какой-нибудь жалкій демократическій паромъ, нагруженный грошевой политикой, ставангерской богобоязненностью, нравственностью синяго чулка и искусствомъ въ извозчичьемъ промыслѣ.
Тутъ долженъ былъ-бы сидѣть свой король на каждомъ мысу. Не какой-нибудь такой «конституціонный монархъ», являющій собою образецъ отца семейства, подобно тому, какъ и королева его являетъ собою образецъ матери семейства; морскими королями должны-бы они бытъ, морскими разбойниками, — воины, благородные землевладѣльцы, grands seigneurs, которые знали-бы цѣну блеску и могуществу, умѣли-бы пользоваться всѣми радостями и ужасами жизни: вино, кровь, обнаженныя тѣла. Къ нимъ должны были-бы стекаться герои и у нихъ — процвѣтать скальды, и прекрасныя, гордыя, неблагонравныя женщины должны были бы воспламенять ихъ на подвиги и любовь, вдохновлять ихъ на пѣсни и внушать имъ преступленія.
Мечты! Мечты! Морскіе разбои теперь запрещены. Запрещено также и вести войну, — безъ разрѣшенія стортинга. А слѣдовательно, нѣтъ и героевъ. А что-же касается до скальдовъ и женщинъ, то они теперь благодушно сидятъ себѣ вмѣстѣ за тканьемъ байки, или-же устраиваютъ воскресныя школы.
А вмѣсто короля на каждомъ мысу сидитъ по проповѣднику-аскету изъ народа.
Ежедневно совершаю я прогулку къ старой церкви.
Тамъ сижу я и мечтаю и снова вдаюсь въ романтизмъ. Такая это маленькая, старая, нѣсколько смѣшная съ виду церковь, во всѣхъ формахъ которой такъ и сказывается младенческая вѣра и варварская фантазія вмѣстѣ съ простымъ и сильнымъ чувствомъ; и гдѣ каждый колоколъ говоритъ о преданіяхъ, объ исторіяхъ съ привидѣніями и обо всей похоронной, свадебной и старородовой и семейной романтикѣ. Даже такой старый, закоренѣлый раціоналистъ, какъ я, чувствуетъ себя растроганнымъ. «Придите ко мнѣ, и я успокою васъ», говоритъ старая, выкрашенная дегтемъ деревенская церковь, и я прихожу, и нахожу покой.
Сюда-бы только еще какого-нибудь очень стараго и весьма бородатаго, первобытнаго вида пастора, — изъ временъ Христіана V или около того, какого-нибудь бывшаго морского разбойника или бойца… или хоть какого-нибудь маленькаго, кругленькаго, добродушнаго, пьяненькаго человѣчка изъ Цетлицевскаго періода.
Впрочемъ, въ церковь я не вхожу. Вѣдь внутри она уже реставрирована. Въ дѣло пошла касса для’бѣдныхъ; тщательно удалено все, — что было въ ней стариннаго, рѣдкаго, комичнаго. Церковь приняла заново христіанскій видъ. Я видѣлъ фотографію современнаго ея внутренняго вида; она вычищена, какъ бюргерскій фракъ, обнажена и пуста, какъ любая изъ церквей въ Христіаніи.
А потомъ тамъ есть еще альбомъ. Книга, въ которой чернь туристовъ всего міра вписываетъ свои дурацкіе Персенъ или Паульсень, какъ-будто такъ это и надо. Это отвратительно. Не довольно еще того, что всѣ эти кощунственные сѣрые штаны преслѣдуютъ насъ по отелямъ, — даже сама церковь пропахла туристами. Туристами и современностью. Скажите ради Бога, если-бы какой-нибудь такой Паульсенъ или Персенъ вознамѣрился видѣть внутренность гитердальской церкви, неужели не могъ-бы онъ войти въ нее въ одно изъ воскресеній во время службы и, скромно усѣвшись въ заднихъ рядахъ у дверей, приносить покаяніе въ томъ, что онъ рѣшился проникнуть въ это старинное святилище Бога.
Старики правы. Въ дѣйствительной жизни нѣтъ ничего, на что-бы можно было вполнѣ разсчитывать: могущество, почести, богатство, блескъ, все это не болѣе, какъ макулатура, а женщина, любовь — ну ихъ къ чорту!
А потому создай себѣ царство грезъ, въ которомъ ты могъ-бы постичь вѣчность и душевный міръ. Создай себѣ церковь.
Молись за насъ, пресвятая дѣва Марія!
Тишина. Ни звука. Лишь время отъ времени откуда-то издалека доносится съ дуновеніемъ вѣтерка замирающій звукъ колокольчика.
Свѣтлая, мирная, святая тишина. Тишина воскресная. Бѣлка беззаботно взбѣгаетъ наверхъ но стволу дерева; садится на нижнюю вѣтку и принимается щелкать.
Солнце садится. Красный теплый свѣтъ заливаетъ сочные зеленые откосы горъ; длинные блѣдно-золотые лучи солнца пробиваются между желтоватыми сучьями сосенъ. Длинныя синеватыя тѣни ложатся на водѣ, и въ глубинѣ долины.
На меня нисходитъ какая-то такая блаженная тишина, только и слышу по временамъ, что біеніе своего собственнаго сердца. И потомъ эти далекіе звуки, время отъ времени долетающіе сюда съ вѣтромъ, — какой-то отзвукъ — можетъ бытъ, пастушьяго рога. Какъ знать, можетъ быть это какая-нибудь свѣжая, краснощекая дѣвушка тамъ на горѣ въ своемъ лѣтнемъ пастушьемъ домѣ сзываетъ своихъ коровъ. А можетъ быть, и какая-нибудь русалка… хотя теперь, на лѣто, по всей вѣроятности, она переселилась куда-нибудь подальше въ горы.
Солнце опускается все ниже и ниже; золотистый свѣтъ его все блѣднѣй и блѣднѣй разливается надъ міромъ. Тѣни темнѣютъ и густѣютъ; кругомъ такая безмолвная тишина, что поневолѣ задерживаешь дыханіе.
«Въ лѣсу, среди чащи душистой
Живутъ легкокрылые эльфы.
Молчи-жъ на тропинкѣ тѣнистой:
Безмолвствуютъ тамъ сами эльфы,
Ихъ арфы чуть слышно звенятъ».
Какое счастье на время освободиться отъ жизненной страды!
Изо дня въ день одни и тѣ-же впечатлѣнія, — вотъ, что можетъ свести съ ума. Это капля, которая постоянно, непрерывно падаетъ человѣку на темя, съ мѣрными до жестокости промежутками, пока не разбередитъ въ немъ души. Постоянно одни и тѣ-же площади, улицы, люди, ландшафты… они до ранъ мозолили мнѣ глаза и отражались въ мозгу моемъ цѣлымъ непрерывно возобновляющимся рядомъ булавочныхъ уколовъ.
Эта чистая, свободная, спокойная природа дѣйствуетъ на меня успокоительно, какъ холодный компрессъ. Все здѣсь мнѣ нравится; я люблю даже этихъ фантастично одѣтыхъ поселянъ; они представляютъ собою такой благотворный контрастъ нашимъ навагамъ въ Христіаніи. А ихъ языкъ: онъ звучитъ для меня безконечно изящнѣе, чище и аристократичнѣе этого ломаннаго восточнаго жаргона. Во мнѣ настолько еще со. хранился уроженецъ запада Норвегіи, чтобы не утратить чуткости къ грубости звуковъ языка «викинговъ».
Сухіе, напоминающіе овечье блеяніе голоса бюрократовъ, ведущихъ интеллигентныя бесѣды въ салонахъ Христіаніи, въ концѣ-концовъ тоже истощаютъ всякое терпѣніе уха, способнаго предъявлять хоть какіе-либо музыкальныя требованія.
Горный-ли воздухъ, или же всѣ эти новыя впечатлѣнія, или вынужденное ограниченіе употребленія спиртныхъ напитковъ, — какъ-бы то ни было: я чувствую себя спокойнѣе. Меня уже не преслѣдуютъ такъ все однѣ и тѣ-же мучительныя мысли. И у меня являются силы для борьбы.
Я, дѣйствительно, въ состояніи теперь бродить и думать о постороннихъ вещахъ. И безъ особеннаго напряженія. А когда она опять является ко мнѣ, я прогоняю ее во-свояси помеломъ въ образѣ ея «супруга».
Ну, naturam furca… Всего хуже приходится мнѣ ночами. Мнѣ грезится, будто она вышла замужъ отъ отчаянія; что она ведетъ разгульную жизнь, чтобы забыться; что вдругъ, въ одинъ прекрасный день, она приходитъ къ убѣжденію, что такъ продолжать нельзя, бросаетъ все и убѣгаетъ; возвращается назадъ къ единственному человѣку, котораго она любитъ; по желѣзной дорогѣ ѣдетъ вслѣдъ за мною до Конгсберга, а тамъ съ ямщикомъ до Гитердаля; разспрашиваетъ и находитъ отель, комнату — стучится, врывается; слезы, объятія… «вотъ я; возьми меня!»
Но выпивъ значительное количество пива, я все-же засыпаю.
Есть тутъ и великіе бичи деревни: туристы и газеты. Послѣднія еще хуже въ томъ отношеніи, что положительно невозможно не имѣть съ ними дѣла. А между тѣмъ въ нихъ ежедневно повторяются все однѣ и тѣ-же пошлости.
Политика да политика. То въ одномъ мѣстѣ представитель правой показалъ себя продажнымъ человѣкомъ, то въ другомъ мѣстѣ потерпѣлъ фіаско представитель лѣвой. А когда это выходитъ черезчуръ громко, — фельетонъ по поводу женскаго вопроса.
Здѣсь у насъ ни съ чѣмъ не умѣютъ разстаться во время! Стоитъ ухватиться за какой-нибудь оборвышъ идеи и его затаскаютъ до того, что онъ наконецъ провоняетъ.
Впрочемъ, странныя существа эти эмансипированныя женщины. Онѣ по существу ненавидятъ мужчинъ, а между тѣмъ изо всѣхъ силъ стараются уподобиться этимъ же самымъ отвратительнымъ мужчинамъ. «Женщины всегда дѣйствуютъ вопреки логикѣ».
Только въ одномъ отношеніи требуютъ онѣ, чтобы мужчина уподобился имъ, и именно въ добродѣтели. Ихъ сердитъ то, что онѣ постоянно должны думать о своемъ благонравіи, между тѣмъ, какъ этотъ болванъ смотритъ на это такъ легко и вовсе не задумывается надъ возможностью имѣть потомство; онъ долженъ исправиться и уподобиться намъ! — говорятъ синіе чулки.
Я придумалъ слѣдующую мистификацію, которую и напечатаю при удобномъ случаѣ:
«Одинъ подвижникъ аскетизма говоритъ, что женщина ни въ какомъ случаѣ не должна имѣть болѣе одного мужа; напротивъ того вполнѣ естественно, что мужчина имѣетъ сношенія со многими женщинами. Доказываетъ онъ это слѣдующимъ образомъ:
Мужчина является для женщины божествомъ; но поклоняться нѣсколькимъ божествамъ непозволительно. Для другой стороны дѣло иное: для мужчины женщина по большей мѣрѣ существо высшее, неземное; но вѣдь божество можетъ обладать множествомъ такихъ высшихъ неземныхъ существъ, цѣлыми тысячами ихъ, и это рѣшительно не противорѣчитъ никакимъ свидѣтельствамъ учителей…
Но вѣдь и то правда, что синіе чулки утратили почтеніе даже къ великимъ учителямъ.
Здѣсь, на горахъ, человѣкъ становится до того нищъ духомъ, что у него хватаетъ) времени даже на обсужденіе женскаго вопроса. А пробудь я здѣсь еще мѣсяца два, и я пожалуй началъ бы даже интересоваться политикой.
Что такое „женственность?“ — Причастный газетному дѣлу синій чулокъ ограничивается заявленіемъ, что онъ не имѣетъ яснаго представленія объ этомъ предметѣ. Этому я охотно вѣрю.
— Если бы вы, милостивые государи, соблаговолили опредѣлить намъ наконецъ это понятіе „женственности“! — вздыхаетъ чулокъ и тутъ же не безъ колкости прибавляетъ: — Но, можетъ быть вы не въ состояніи это сдѣлать»?
— Совершенно вѣрно: мы не въ состояніи сдѣлать это. Дѣло вотъ въ чемъ: женственность въ женщинѣ есть именно то, что заставляетъ мужчину влюбляться въ нее. Но что же это такое? Почему влюбился я въ женщину, которая даже не вполнѣ мнѣ нравилась и къ которой я не чествовалъ и большого уваженія? — Молчаніе.
Женственность есть сумма всѣхъ свойствъ и особенностей, достоинствъ и недостатковъ, дѣлающихъ женщину привлекательной для мужчины. Но что же это за свойства? — Молчаніе.
Подобнымъ же образомъ мужественность въ мужчинѣ есть то, что заставляетъ женщину влюбляться въ него. Пусть это будетъ свойство или особенности, достоинства или недостатки, но вся совокупность ихъ есть «мужественность», если только они привлекательны для женщины.
Это значитъ: какъ «женственность», такъ и «мужественность» есть нѣчто — неопредѣлимое. Нѣчто таинственное. Понятія, постигаемыя только чувствомъ; понятія, созданныя расовымъ инстинктомъ. Материнскій инстинктъ говоритъ въ женщинѣ: тотъ-то или тотъ-то долженъ быть отцомъ твоего ребенка, и она называетъ обликъ этого мужчины «мужественнымъ». Инстинктъ отца говоритъ: эта женщина должна быть матерью моего сына; спросятъ этого человѣка, — почему? — и онъ отвѣтитъ: потому что женщина эта является въ моихъ глазахъ такою женственною. Точка!
Ужасно характерно то, что синіе чулки требуютъ «опредѣленія» этихъ понятій.
Исторія каждаго чувства распадается на двѣ части: 1) исторія того, какимъ образомъ она уловила его; 2) исторія о томъ, какимъ образомъ онъ, попавшись въ ея сѣти, сдѣлалъ то самое, чего она отъ него хотѣла, въ полной увѣренности, что онъ былъ до чертиковъ неотразимымъ побѣдителемъ женскихъ сердецъ.
Все зло не въ «эгоизмѣ», а въ женскомъ эгоизмѣ.
Мужчина желаетъ лишь, чтобы самъ онъ былъ счастливъ; женщина же можетъ быть счастлива лишь черезъ несчастье другихъ. Жизнь только тогда получаетъ для нея цѣну, когда въ ея тріумфальную колесницу впряжено съ десятокъ несчастно-влюбленныхъ, и если желаешь доставить женщинѣ поистинѣ пріятную неожиданность, то, какъ извѣстно, слѣдуетъ повѣситься и пустить въ публику слухъ, что все это было совершено ради нея.
Всего лучше сѣсть въ лодку и, отойдя подальше отъ берега, остановиться посреди озера. Тамъ я въ безопасности.
Одно только озеро блеститъ со всѣхъ сторонъ вокругъ меня подъ лучами палящаго солнца. Окрестности вырисовываются мягкой волнообразной чертой, округляясь подъ своимъ зеленымъ покровомъ, застилаясь голубоватой дымкой лѣтняго воздуха. Густой, сладкій запахъ свѣжаго сѣна, хвойнаго лѣсу, душистыхъ полевыхъ цвѣтовъ, возбуждающій, крѣпкій, сладостно опьяняющій, какъ дыханіе самой жизни. Съ сигарою въ зубахъ лежу я въ лодкѣ, погруженный въ покой и мечту; я — Будда, скользящій по серебристому лону Нирваны, — освобожденный, свободный.
Удивительную старую книгу нашелъ я здѣсь въ одномъ крестьянскомъ домѣ, куда зашелъ я, чтобы раскурить свою сигару: книгу Ѳомы Кемпійскаго. Съ тѣхъ поръ иногда лежу я и читаю эту книгу и способенъ углубляться въ нее до самозабвенія. Все становится божествомъ; и божество это во мнѣ, и я самъ въ немъ. Солнечный свѣтъ есть его вѣчная любовь, проницающая весь міръ, сообщая ему тепло и жизнь; какъ отдаленный, тихій шелестъ, слышится во всемъ міровомъ существѣ дыханіе и трепетъ его творческаго присутствія. Я весь проникаюсь пантеистическимъ восторгомъ.
Одно только по временамъ вдругъ пробуждаетъ меня: мысль, что она… она… могла бы выплыть сюда изъ за тѣхъ кустовъ въ видѣ бѣлой дѣвы озера… съ волнами блестящихъ волосъ, разсыпающихся по бѣлоснѣжной спинѣ…
Я совсѣмъ не раціоналистъ. Раціоцалистъ лишь мой разсудокъ; но что такое разсудокъ… какъ не маленькая, жалкая кухонная лампочка посреди огромнаго, высокаго и совершенно темнаго чердака?
То, что во мнѣ ощущаетъ и воспринимаетъ, и есть собственно я.
Это — заключенная во мнѣ пучина, море, безконечность. Тутъ волнами вздымаются силы, отъ которыхъ я завишу, но на днѣ этого моря существуетъ какое-то соединеніе съ міровымъ океаномъ.
Георгъ Іонатанъ представляется мнѣ какимъ-то англійскимъ туристомъ, который, одѣтый весь въ сѣрое, съ лорнетомъ на носу, проѣзжаетъ мрачными долинами и говоритъ: вотъ здѣсь есть водопадъ, тутъ можно бы устроить фабрику. И затѣмъ ужъ онъ больше ничего не видитъ. Когда яркое солнце сильно печетъ, онъ говоритъ: всю эту солнечную теплоту можно было бы сосредоточить и примѣнить къ дѣлу. Это единственная мысль, которая является у него по отношенію къ солнцу.
Но вѣдь этотъ водопадъ есть нѣчто большее, чѣмъ заключенныя въ немъ лошадиныя силы, и это солнце есть нѣчто большее, чѣмъ паровикъ.
Эта разсудочность, которая стремится въ ширь и желаетъ все заполнить собою, убиваетъ и отрицаетъ нѣчто, живущее въ моей душѣ.
И это все, что есть во мнѣ лучшаго, наиболѣе глубокаго.
— Но во всякомъ случаѣ и наиболѣе безполезнаго!
Полезное… для кого и для чего? Ничего нѣтъ столь безполезнаго, какъ любовь! А между тѣмъ стоитъ мнѣ только завидѣть шляпу извѣстнаго фасона, и все существо мое оживаетъ, какъ мимоза подъ лучами солнца. «Польза» есть своего рода догмата въ родѣ «счастья» и е блаженства"; дѣло лишь въ томъ, чтобы понимался онъ правильно и не слишкомъ узко.
Полезно то, что даетъ намъ возможность жить, ощущать жизнь. Греза полезна, если она прекрасна. Что же касается до истины, то она вообще недоступна; доступная же истина для насъ безразлична.
Фантазія, яркій колоритъ жизни, богатство впечатлѣній, глубина существованія… и зачѣмъ пугаться намъ слова «иллюзія»? Почти все, что даетъ намъ возможность жить, ощущать жизнь, или само есть иллюзія, или же держится на иллюзіи.
Затянутые туманною дымкою откосы горъ, пустынное озеро съ его мечтами о дѣвѣ водъ и тишиною нирваны… но вотъ является со своимъ свѣточемъ наука и говоритъ: этотъ туманъ есть водяной паръ; этотъ лѣсъ не что иное, какъ десятокъ тысячъ сносенъ: озеро состоитъ изъ столькихъ то и столькихъ то килограммовъ водорода plus столько-то и столько-то килограммовъ кислорода; существованіе же водяныхъ дѣвъ и тишины нирваны осталось недоказаннымъ… Что мнѣ до этого за дѣло?
Тѣмъ не менѣе «правда» для меня именно въ этихъ затянутыхъ туманною дымкою откосахъ горъ, въ этомъ пустынномъ озерѣ съ грезами о водяной дѣвѣ и безмолвіемъ нирваны. Къ водороду же и кислороду я совершенно равнодушенъ.
Я хочу мечтать; я хочу жить иллюзіями.
Тамъ наверху проносятся бѣлыя облака.
Тамъ есть умиротвореніе. Тамъ когда-нибудь будетъ носиться и моя душа подобнымъ же образомъ, какъ теперь скольжу я здѣсь по водной поверхности въ этой тяжелой лодкѣ. Она будетъ упиваться солнечнымъ свѣтомъ и дышать эфиромъ, и царствомъ ея будетъ все это безконечное море жизни, по которому разливаются потоки солнечнаго свѣта и въ свѣтлыхъ волнахъ котораго носятся освобожденныя души, какъ какія-нибудь нереиды и дельфины.
Существуетъ-ли душа? — «Мы не знаемъ». — Предстоитъ-ли намъ жизнь или смерть? — «Мы не знаемъ». — Имѣетъ-ли жизнь какой-нибудь смыслъ? — «Мы не знаемъ». — Почему существую я? — «Мы не знаемъ». — Существую-ли я, вообще говоря? — «Мы не знаемъ». — Что-же мы въ сущности знаемъ? — «Мы не знаемъ». — Можемъ-ли мы, вообще говоря, что-либо знать? — «Мы не знаемъ».
Это систематическое «мы не знаемъ» называется наукой. И люди въ изумленіи всплескиваютъ руками и въ восторгѣ восклицаютъ: «Успѣхи человѣческаго ума необъятны и непостижимы! Послѣ этого не нужны намъ никакіе боги».
И это потому, что наука открыла, что когда вода въ котлѣ сильно кипитъ, крышка его подымается отъ горячаго пара; и открыла еще, что соломинка притягивается кускомъ янтаря, натертаго шерстью… впрочемъ, не сумѣвъ объяснить эти явленія иначе, какъ фразами, смѣняющими одна другую приблизительно черезъ каждое десятилѣтіе…
Я-же скорѣе былъ-бы способенъ удивляться тому, какая намъ нужда въ подобной «наукѣ»! Господи Боже, всѣ эти телеграфныя проволоки, конечно, очень остроумная вещь; и желѣзнодорожное сообщеніе необыкновенно быстро; биржевики совершаютъ свои милліонныя кражи гораздо легче, чѣмъ въ былое время и банковому кассиру скрыться съ моими сбереженіями гораздо легче теперь, чѣмъ когда-либо прежде; но… избави Боже! при всемъ моемъ почтеніи…
Что мнѣ до того, что земля шарообразна (хотя, впрочемъ, она и не шарообразна)? Или до того, что міръ когда-то былъ туманомъ (что, впрочемъ, еще сомнительно); или до того, что человѣческій зародышъ въ извѣстномъ періодѣ своего развитія похожъ на зародышъ собаки… разъ мы «не знаемъ», что вызвало къ жизни этотъ зародышъ, и «не знаемъ», что внушило туманной массѣ идею развиться въ цѣлый міръ?
О, пустота, пустота! О, это мучительное чгшетво безсилія! Старый Dr. Фаустъ былъ правъ.
«Wie nur dem Kopf nicht alle Hoffnung schwindet,
Der immerfort an schalem Zeuge klebt,
Mit gier’ger Hand nach Schätzen gräbt
Und irent sich wenn er ßegenwürmer findet!»
Лучше-ли поступилъ-бы этотъ самый Dr. Фаустъ, если-бы онъ выпилъ ядъ, котораго такъ жаждалъ, вмѣсто того, чтобы прислушиваться къ утренней пасхальной пѣснѣ?..
«Христосъ, небесный женихъ».
Удивительно безыскусственное, удивительно глубокое представленіе.
Религіозное, мистическое единеніе съ божествомъ, — эта unio mystica въ дѣйствительности представляетъ собою именно то, чего мы требуемъ отъ любви. Это безконечная преданность и безмятежное счастье. Блаженное слитіе и претвореніе въ то другое существо, въ которомъ наше собственное существо находитъ себѣ дополненіе и завершеніе.
Путь вѣры: отъ просвѣтлѣнія къ просвѣтлѣнію, отъ свѣта къ свѣту, отъ блаженства къ блаженству.
Путь знанія: отъ просвѣтлѣнія къ просвѣтлѣнію, отъ свѣта къ свѣту, отъ отчаянія къ отчаянію.
Карабкаешься наверхъ по длинной веревочной лѣстницѣ, постепенно выбиваешься изъ тьмы невѣжества, освобождаешься отъ различныхъ суевѣрій, утрачиваешь вѣрованіе за вѣрованіемъ, разстаешься то съ одной, то съ другой теоріей… пока не взберешься на самую вершину, и тутъ видишь, что кругомъ — одна пустота и ошеломляющая бездна. Тогда только начинаешь понимать, что то, что прежде называлъ человѣкъ мракомъ невѣжества и суевѣріемъ, было не болѣе, какъ благодѣтельный туманъ, скрывавшій отъ глазъ нашихъ бездну для того, чтобы спасти насъ отъ головокруженія; еще разъ пытаешься ухватиться руками за эти туманные покровы, но они бѣгутъ отъ тебя; назадъ, внизъ, — нѣтъ уже возврата; впереди одна пустота; все пристальнѣе и пристальнѣе вперяешь въ нее расширенные отъ ужаса глаза… пока не полетишь въ нее внизъ головою.
XI.
правитьМного крику и мало воли, — вотъ прозвище женщины.
Стоять и смотрѣть на тотъ спектакль, который способна разыграть дама прежде, чѣмъ она усядется въ телѣжку и окончательно будетъ готова къ отъѣзду… да и тутъ еще ямщику придется бѣгать назадъ за шалью! За красною шалью!.. отъ этого можно просто получить чахотку.
Да и вообще говоря: двѣ дамы на лѣстницѣ, какъ разъ на дорогѣ у всѣхъ людей… имъ рѣшительно не о чемъ говорить; онѣ ненавидятъ другъ друга и не выносятъ другъ друга; но… минутъ пятнадцать по меньшей мѣрѣ!
Ужасно интересный разговоръ; маленькая дѣвочка г-жи Даль больна: она такъ больна! Это такъ грустно! и представьте себѣ, докторъ думаетъ, что это дифтеритъ! Въ теченіе послѣдняго получаса двѣ такихъ представительницы женскаго пола стояли у самой моей двери; и онѣ еще простоятъ такъ, по крайней мѣрѣ, минутъ двадцать, я собирался было, прилечь заснуть, но ужъ въ такомъ случаѣ отъ этого придется отказаться.
«Wenn Männer anseinander gehn,
Dann sagen sie: auf Wiedersehn.
Wenn Weiher auseinander gehn,
Dann bleiben sie noch lange stehn».
И такъ во всемъ. Когда онѣ, напримѣръ, любятъ, онѣ такъ громко кричатъ, вопятъ и плачутъ, что мы, которые судимъ по себѣ, воображаемъ. что тутъ дѣло идетъ о жизни и смерти! По меньшей мѣрѣ! Не получу тебя я, мое счастье, — я сразу брошусь въ Каттегатъ… по меньшей мѣрѣ!
Ну, и вотъ, не получаетъ она вышепоименованнаго счастья, и что-же оказывается? Она выходитъ замужъ за Мадса Мадсена, родитъ кучу дѣтей, доживаетъ до внуковъ и правнуковъ, и когда Мадсъ Мадсенъ спрашиваетъ ее: не правда-ли, вѣдь ты въ тотъ разъ порядкомъ-таки была влюблена въ Іоганна фонъ-Эренирейса? Грета отвѣчаетъ ему съ ясной улыбкой:
— О, пустяки! Просто бальное увлеченіе.
Отъ любви женщина не лишаетъ себя жизни.
А если она и дѣйствительно бросается-таки въ Каттегатъ, то или въ истерической надеждѣ сдѣлать «его» такимъ образомъ ужасно несчастнымъ, или-же изъ страха… «позора».
Всѣ молодыя самоубійцы, при вскрытіи, оказываются беременными.
Я живу теперь въ самыхъ высокихъ горахъ; въ воздухѣ дождливое настроеніе; туманъ застилаетъ возвышенности и вершины горъ; осеннеромантичный видъ.
Пѣсня горной русалки.
править"Лѣтомъ въ дикихъ горахъ я гоняю коровъ:
Тамъ въ ущельяхъ сырыхъ влажный вѣтеръ реветъ;
Тамъ лишь чахлый кустарникъ по склонамъ ползетъ;
Тамъ таится олень среди грудъ валуновъ:
Тамъ въ дождливую ночь выкликаетъ куликъ,
Тамъ рожокъ пастуха никогда не звучитъ.
"Запоздавши, разъ ночью гнала я коровъ
Черной Балкой, въ ущелья, у Лысой горы.
Чуть круглилась вершина средь призрачной мглы;
Надъ горою клубился туманный покровъ.
Колокольчики глухо звенѣли во тьмѣ,
Когда шли мы по узкой тропѣ.
"Увидала я милаго тамъ, и всю ночь
Проводила его я среди валуновъ.
Утромъ вѣтеръ подулъ, — горы сняли покровъ.
И его удержать имъ ужъ стало не въ мочь:
Его лирной души приковать не могла
Неприступная скалъ красота.
"Не замѣтилъ онъ той, что, скрываясь во тьмѣ,
Жаркимъ взоромъ впивалася въ очи ему
И, приникши лицомъ, къ его блѣдной щекѣ,
Шевелила дыханіемъ кудри на лбу.
Сняли горы покровъ, — солнце въ небѣ блеститъ,
И никто на землѣ обо мнѣ не груститъ.
"Чу! вотъ, пѣсня звучитъ: въ нѣдра каменныхъ горъ
Мы по осени прячемъ коровъ
Не проникнетъ ничей любопытный къ намъ взоръ,
Путь къ намъ скроетъ туманный покровъ.
Но съ той встрѣчи ночной я тоскую, грущу,
И напрасно за лѣтомъ вновь лѣта я жду.
"Ху-у-у! Хурулиху!
Домой! Домой!
Заснулъ уже цвѣтъ полевой,
Стемнѣло ужъ въ чащѣ лѣсной!
Домой! Домой!
«Вѣтеръ зимній, холодный, ночами завылъ…»
Замѣчательная вещь: мнѣ принесли съ почты письмо. Я съ жадностью схватился за него и разорвалъ конвертъ… (отъ нея?!)
Вовсе нѣтъ. Пара обручальныхъ карточекъ. Кто же бы это такой? Какимъ образомъ? Мой старый собутыльникъ Блюлъ, Донъ-Жуанъ, художникъ?
Великій Боже, онъ самый!
«Ихъ теряешь, какъ волосы съ головы», или какъ испорченные зубы. Одиночество тѣснится ко мнѣ все ближе и ближе; все плотнѣе и плотнѣе охватываетъ меня. Скоро я буду заключенъ въ немъ, какъ въ тюремной камерѣ.
Странное ощущеніе. Одинъ. Совершенно одинъ. Какъ какая-нибудь горная вершина; лицомъ къ лицу съ Богомъ.
Я не вынесу этого. Я сойду съ ума. Во всякомъ случаѣ, мнѣ надо рѣшиться на этотъ разумный бракъ, хотя бы для того только, чтобы имѣть кого-нибудь около себя. Чтобы не оставаться одному въ своей мрачной квартирѣ во время этихъ безконечныхъ, ненастныхъ ночей, когда вздыхаютъ привидѣнія и стучатся духи; во всякомъ случаѣ, бракъ есть самое лучшее средство на свѣтѣ, для того, чтобы заслониться отъ вѣчности, которая, темная и холодная, какъ октябрьская ночь, опустится когда-нибудь надъ смущенной душой, настигнутой въ безлюдной пустынѣ.
Почти черезчуръ порядочна. Почти черезчуръ безупречна.
Ничего загадочнаго; ничего такого, что затрогивало бы фантазію… прекрасная, образованная, почтенная, благовоспитанная особа; — и больше ничего.
«Русалка», вынырнувшая изъ глубины «народной пучины», представлялась мнѣ не довольно семейственной и домовитой; эта-же, напротивъ, можетъ быть, черезъ-чуръ ужъ семейственна и домовита. Я ни разу не могъ бы заикнуться о своей головной боли, не получивъ совѣта прибѣгнуть къ какому-либо домашнему средству; не могъ бы упомянуть о своихъ нервахъ, не навлекши на себя предписанія холодныхъ ваннъ и правильнаго образа жизни. Я представилъ себя въ образѣ мужа съ холодными и теплыми компрессами на разныхъ частяхъ тѣла, и серьезно задумался.
А ея идеалы семейнаго счастья… миръ и тишина, чай и буттерброды, вечерняя почта и молочная каша на ужинъ; «и необходимо пріучиться рано ложиться спать». О, да!
А къ тому же, нѣтъ ужъ молодости. Неопредѣленный цвѣтъ лица, просѣдь.
Никакой миловидности, округленности, мягкости; уже никакого развитія въ будущемъ. Все такъ зрѣло, такъ законченно. Нечего ждать, кромѣ перезрѣлости, угловатости. Продолжительный, грустный процессъ разложенія.
Никакого свѣжаго вѣянія. Никакой весны. Ничего обѣщающаго.
Такъ это безотрадно-грустно!
Я чувствую величайшее уваженіе ко всевозможнымъ хорошимъ и отличнымъ супружествамъ… Но та сила, которая свела вмѣстѣ перваго мужчину съ первою женщиною и сказала: люби ее! — сила эта и въ помыслѣ не имѣла никакихъ прекрасныхъ супружествъ. Одно только безусловное требованіе вложила она въ сердце мужчины: молода, молода должна быть мать твоихъ дѣтей.
Мнѣ захотѣлось было зайти въ церковь и взглянуть на старинную Библію. Но тутъ вспоминаю я, что вся чернь всевозможныхъ туристовъ, разумѣется, рылась въ ней и профанировала ее, и сейчасъ же теряю всякую охоту.
Нерѣдко является у меня какое-то болѣзненное стремленіе къ старинѣ. Я зашелъ къ книгопродавцу и потребовалъ «Библію». Такая книга должна храниться, какъ святыня. Должна быть родовымъ наслѣдьемъ. Двухсотлѣтнія семейныя традиціи должны быть связаны съ нею, среди ея листовъ должны храниться старые очки бабушки и продолговатые лоскуточки бумаги съ записками и замѣтками, относящимися къ сѣдобородымъ дѣдамъ. На лучшихъ мѣстахъ уцѣлѣли еще слѣды слезъ матери, пролитыхъ ею въ дни тяжкихъ испытаній, и подъ глубокомысленными или загадочными словами пророковъ или Христа — толстыя черты синяго карандаша, проведенныя серьезными, пытливыми людьми.
Я уѣзжаю. Меня тянетъ въ городъ. Тутъ ничто не занимаетъ меня. Церковное затишье и безмолвіе лѣса надоѣдаютъ мнѣ; мнѣ необходима трактирная сутолочь и уличныя сцены.
Я пытался убаюкать себя и найти покой въ грезахъ мистицизма и романтизма. Но какъ то, такъ и другое навсегда утрачено мною, — пожрано сѣрой, суетливой мышью — мыслью и чисто-начисто выметено липкой, влажной метлою сомнѣнія. Мнѣ надо назадъ въ свою обычную среду. Романтикъ живетъ въ лѣсахъ, современный человѣкъ въ городѣ.
Фрекенъ Бернеръ будетъ мнѣ утѣшеніемъ. Она по крайней мѣрѣ — женщина. Она обладаетъ материнскимъ инстинктомъ. Она стремится помочь, смягчить, облегчить, успокоить; можетъ статься, въ концѣ-концовъ ей удастся-таки обратить въ бѣгство привидѣнія и создать мнѣ домашній очагъ, при которомъ я могъ бы жить спокойно.
XII.
правитьПервый вечеръ, проведенный дома, оказался довольно-таки неблагопріятенъ, и къ полуночи я убѣдился, что мнѣ слѣдовало нанести визитъ Матильдѣ.
Она переѣхала съ этой квартиры.
Непривѣтливый, весьма нравственный но внѣшности мужчина вышелъ ко мнѣ въ подштанникахъ и прорычалъ неподражаемымъ тономъ истиннаго норвежца, что здѣсь не какой-нибудь притонъ, и что «упомянутая женщина», надо надѣяться, находится теперь въ исправительномъ домѣ. Хлопсъ, — и дверь заперта! Не сказавъ даже: прощай.
Я ушелъ; дорогою мною овладѣла грусть.
Я и самъ не знаю, почему; вслѣдствіе-ли непостоянства всего существующаго въ этомъ мірѣ, или же…
Теперь сижу я здѣсь, и все представляется мнѣ въ самомъ мрачномъ свѣтѣ. Пожалуй недалеко ужъ отъ того, что я услышу, какъ кто-то зашевелится на лѣстницѣ, въ сѣняхъ.
На улицѣ осенняя темень. Поднялся вѣтеръ, настоящій ненастный вѣтеръ съ завываніемъ въ трубѣ и сѣняхъ. Если бы теперь вдругъ вынырнула ты передо мною изъ непроглядной ночной тьмы, ты, русалка изъ «народной пучины…»
Прошло, прошло… все прошло. Прошла, напримѣръ, пора благодушныхъ «вечеровъ съ бургундскимъ» у Георга Іонатана.
У него ужъ больше нѣтъ времени. Онъ все болѣе и болѣе занятъ. Отчасти общественными дѣлами, отчасти своимъ заведеніемъ. Онъ работаетъ, какъ лошадь, спекулируетъ на землѣ, лѣсахъ и т. д., между тѣмъ, какъ компаніонъ его «жирѣетъ на наслѣдствахъ и противозаконныхъ процессахъ».
Георгъ Іонатанъ именно «мѣтитъ разбогатѣть»; онъ «все болѣе и болѣе приходитъ къ выводу, что жизнь невыносима, если человѣкъ не можетъ спать на шелку».
— Но вѣдь вы же, батюшка, демократъ?
— Да, истинный демократъ.
— Ага!
— Плохой это демократизмъ, если онъ желаетъ, чтобы всѣ были слугами; также плохой это аристократизмъ, если онъ желаетъ, чтобы большинство были слугами; мы, истые демократы, мы желаемъ, чтобы возможно большее число людей было господами.
— И для начала вы сами желаете стать господами?
— Да.
— Хотя бы это совершилось на чужой счетъ?
— На счетъ глупости, да; дуракамъ все равно придется же когда-нибудь дорого поплатиться за науку. Но, поплатившись въ извѣстной мѣрѣ, они скажутъ: и зачѣмъ только держимъ мы этихъ адвокатовъ и юристовъ? И въ одинъ прекрасный день они убѣдятся, что наука стоила своихъ денегъ.
— Очень тонко. Да.
— Отнынѣ, — сказалъ онъ сегодня вечеромъ доктору Кволе и мнѣ (самымъ постояннымъ участникамъ въ его «холостыхъ попойкахъ»): отнынѣ я могу разрѣшить себѣ не болѣе одного часу въ сутки на разумное препровожденіе времени; все остальное посвящается дуракамъ. Но для того, чтобы и самому не превратиться въ дурака, мнѣ необходимо разрѣшить себѣ хотя бы одинъ этотъ часъ въ сутки, чтобы воспользоваться случаемъ послушать рѣчей Георга Іонатана. Случай этотъ должны доставлять мнѣ вы, my lords. Итакъ, по возможности, часовъ въ 5, здѣсь, въ моей палаткѣ, въ Университетской улицѣ; кофе поставляетъ фрю Іонатанъ, спиртные напитки — я.
Мы смѣялись и благодарили. Докторъ Кволе вырвалъ изъ себя остроту. «Я тоже придаю большую цѣну возможности слушать Георга Іонатана», — проговорилъ онъ съ своей добродушной, хотя и не красивой улыбкой, «и слѣдовательно буду приходить, если только не предъявитъ на меня своихъ требованій какой-нибудь другой кандидатъ на помѣщеніе въ желтомъ домѣ». (Докторъ Кволе имѣетъ обыкновеніе утверждать, будто Георгъ Іонатанъ одержимъ маніей величія).
Георгъ Іонатанъ поклонился.
— И вы также, Грамъ? — спросилъ онъ потомъ.
— Да, пока вы держите такія хорошія вина.
— All right.
— И эти удивительныя сигары…
— If you please. Итакъ, рѣшено.
— Покойной ночи, преобразователь общественнаго строя, обутый въ шелковые чулки.
— Покойной ночи, дорого стоящій учитель дураковъ!
— Good-bye, my lords.
Впрочемъ, онъ не очень-то идетъ въ гору. Имъ-таки пользуются до извѣстной степени, и онъ имѣетъ-таки нѣкоторое значеніе; но играть политическую роль ему не дадутъ: о немъ забудутъ, когда наступитъ время дѣлежа добычи.
Онъ прекрасно играетъ комедію. Но онъ играетъ ее — не достаточно хорошо. Онъ есть и остается для нихъ черезчуръ своеобразный!, черезчуръ Іонатаномъ.
Ужъ однѣ его многочисленныя картины и изысканный комфортъ испугаютъ лавочниковъ Христіаніи, лишь только вздумаютъ они переступить его порогъ. «Уфъ, тутъ пахнетъ крещенымъ людомъ… тутъ пахнетъ совсѣмъ Европой».
Его идіоты вовсе не такъ глупы, какъ онъ предполагаетъ. Во всякомъ случаѣ — они одарены инстинктомъ. Они это ясно чувствуютъ: адвокатъ Іонатанъ съ его неспособною гнуть спину и бѣлыми руками — не ихъ поля ягода. Въ его присутствіи на нихъ вѣетъ какимъ-то холодкомъ; они чувствуютъ, что въ душѣ онъ смѣется надъ ними. На одномъ изъ полуполитическихъ общественныхъ собраній я слышалъ, какъ одинъ сапожный мастеръ изъ вожаковъ сказалъ: «Іонатанъ одинъ изъ очень дѣльныхъ людей; но, я не знаю… я никакъ не могу вполнѣ довѣрять ему!» Одинъ изъ присутствовавшихъ членовъ стортинга, крестьянинъ и народный проповѣдникъ, утвердительно кивнулъ головой и сказалъ: «Онъ умственный аристократъ». У нихъ есть инстинктъ.
XIII.
правитьМною овладѣваетъ сильное волненіе, положительно, всякій разъ, когда я окончательно прощаюсь съ парою старыхъ сапогъ. Эти близнецы, начиная съ самаго своего рожденія и до настоящаго времени такъ безмолвно и неизмѣнно всюду слѣдовавшіе за мною, на всѣхъ путяхъ носившіе и подпиравшіе мою особу, и которые теперь просто-напросто получаютъ отставку на сѣрой бумагѣ, безо всякой пенсіи, даже безъ ордена — они представляются мнѣ до такой степени достойными сожалѣнія.
Weltschmerz отражается въ ихъ убитой минѣ, укоризна и горечь — въ ихъ повѣшенныхъ ушахъ. «Итакъ, вотъ ужъ и конецъ нашей пѣсенкѣ; вотъ благодарность! Просто-напросто отшвырнуть насъ въ сторону, какъ бросаютъ какую-нибудь старую любовницу? А потомъ промѣнять насъ на эти неинтересные, свѣжіе, бездушные фабрикаты сапожныхъ мастерскихъ, носящіе такой явный отпечатокъ колодки…»
— Правда это, правда, друзья мои, — вздыхаю я. — Но такова ужъ жизнь. Вѣдь мы мѣняемъ даже нашу оболочку, — нашу собственную тѣлесную оболочку, представлявшую собою мускульную ткань, нервы, кровь, просто-напросто сбрасываемъ ее съ себя, когда она обветшаетъ.
И съ заботливой осторожностью беру я старые стоптанные сапоги, успѣвшіе стать частью меня самого, и ставлю ихъ на чердакъ или въ какое-нибудь другое мѣсто, гдѣ-бы ихъ никто не трогалъ. Я не въ состояніи окончательно разстаться съ ними, — отдать ихъ кому-нибудь; съ моей стороны было-бы такъ отвратительно допустить, чтобы эти старые, преданные друзья перемѣнили душу, промѣняли меня на перваго встрѣчнаго оборванца или бродягу. Но мнѣ не хотѣлось-бы также, чтобы они попадались мнѣ на глаза. Это было-бы похоже на появленіе привидѣній, — скелетовъ съ выдавшимися черенными костями и большими провалившимися глазами.
Если-бы не эта безобразная современная городская жизнь съ ея вѣчною бездомностью, — кочевая жизнь, но безъ свободы пустынь и безъ свѣжаго воздуха горъ, — я думаю, я кончилъ-бы тѣмъ, что устронлъ-бы сапожное кладбище, — сапожную усыпальницу. Тамъ собралъ-бы я и уставилъ бы пару къ парѣ правильными рядами и разрядами всѣ сапоги, которые износилъ я, и каждое воскресенье ходилъ-бы туда къ нимъ на поклоненіе. А когда-бы я умеръ, и гробъ съ моимъ тѣломъ слѣдовало-бы поставить туда-же, потому что, въ концѣ-концовъ, что-же онъ. такое, какъ не наша самая послѣдняя пара сапогъ?
— Вы не питаете большого уваженія къ литературѣ, Іонатанъ?
— Еще того менѣе къ литераторамъ. Эти писаки напоминаютъ мнѣ молодого школьника, съ бьющимся сердцемъ и блѣднымъ лицомъ отправляющагося въ одинъ прекрасный вечеръ искать побѣдъ на Карлъ-Іоганновой улицѣ. Ну, прекрасно; вотъ какая-то дѣвушка благосклонно улыбается ему, и онъ вдругъ открываетъ, что это не какая-нибудь простая дѣвица легкаго поведенія, но приличная дама, женщина, настоящая женщина, влюбившаяся въ него съ перваго взгляда; онъ любимый избранникъ боговъ и они сразу-же посылаютъ ему настоящую любовную исторію. И онъ счастливъ и полонъ энтузіазма; и выволакиваетъ на свѣтъ Божій всю свою жалкую семнадцатилѣтнюю мудрость и блистаетъ небольшимъ запасомъ своихъ возвышенныхъ чувствъ: она должна воспитаться. Онъ вслухъ строитъ планы. Какъ онъ «подыметъ» ее, разовьетъ, создастъ изъ нея высшее существо, которое было-бы достойно его; а она-то все улыбается, улыбается и, кажется, необыкновенно воспріимчива; тѣмъ временемъ онъ въ ея комнатѣ, и побѣда одержана. Ха!.. все это хорошо и прекрасно; но на другое утро онъ тайкомъ пробирается отъ нея, какъ собака, повѣся хвостъ, потому что теперь онъ знаетъ, что она не что иное, какъ распутная дѣвчонка, и сегодня-же вечеромъ будетъ совершенно столь-же блаженно улыбаться первому попавшемуся идіоту.
— Итакъ, женщина эта — публика.
— Да. Сегодня приходитъ она въ восторгъ но поводу вашей книги; завтра проливаетъ слезы надъ приторно развратнымъ романомъ швейки, а послѣзавтра въ театрѣ аплодируетъ пьесѣ, проповѣдующей нѣчто совершенно противоположное тому, что вы только-что высказывали передъ нею… Подобная женщина не можетъ-же привлекать человѣка!
Я нашелъ, что, въ сущности, онъ былъ правъ. — Между тѣмъ, сказалъ я, — при недостаткѣ непорочныхъ дѣвушекъ..
— Да, это говорятъ литераторы, и за это-то я и презираю ихъ.
— Ахъ, да. Въ сущности и я также.
— Но, чортъ возьми, вѣдь изъ этого-же не выйдетъ никакого романа, Все это не болѣе, какъ пошлая ерунда.
Сегодня Іонатанъ остался недоволенъ мною. Я разсказывалъ о природѣ тамъ, въ горахъ, объ уединеніи, о старой церкви, о крестьянахъ съ ихъ своеобразными костюмами и стариннымъ красивымъ языкомъ, такъ что онъ, наконецъ, сказалъ, что я какой-то жалкій романтикъ.
— У насъ ничего подобнаго не будетъ, — сказалъ онъ. — Церковь будетъ преобразована въ театръ; на уединенномъ мѣстѣ выростетъ промышленный городъ съ полумилліоннымъ населеніемъ, а вмѣсто крестьянъ съ ихъ старинными штанами и деревенской рѣчью явятся интеллигентные люди, умѣющіе говорить по-англійски.
Я бранилъ это практическое скучное время господства разума, лишенное воображенія и души; онъ бранилъ «времена реакціи».
— Это малодушное время, когда народъ гнется въ три погибели! — говорилъ онъ. — Жить внѣ себя, — во внѣшнихъ интересахъ, вотъ это-то и значитъ жить здоровой жизнью!
— Здоровой жизнью, да; но люди до тѣхъ поръ живутъ внѣ себя, пока, наконецъ, все, сколько ни было въ нихъ души и крови, не сгустится и не окрѣпнетъ настолько, что превратится только въ кожу и кости…
— Между тѣмъ, именно эти-то здоровыя времена и двигаютъ народъ впередъ, — продолжалъ онъ, — и мы можемъ только радоваться, что и мы сами живемъ въ такое время. Теперь люди занимаются вопросами, доступными разрѣшенію, и разрѣшая одинъ вопросъ за другимъ мы сдѣлаемъ наконецъ существованіе наше изящнымъ и приличнымъ. А только это одно и можетъ интересовать людей. Человѣкъ находитъ наслажденіе въ практической дѣятельности.
— А между тѣмъ англійская аристократія переходитъ въ католицизмъ! А въ Парижѣ подымаются голоса даже противъ самого Эмиля Зола; находятъ, что существуетъ еще цѣлая сторона душевной жизни, которая оставалась совершенно подавленной въ теченіе всего этого періода здоровья…
— All right, — сказалъ Георгъ Іонатанъ. — Это истеричные. Люди, проработавъ разумно въ теченіе извѣстнаго времени, дошли, наконецъ, до того, что, пожалуй, можно было-бы ужъ начать настоящее дѣло, а тутъ являются истеричные и прежде всего требуютъ рѣшить вопросъ о безсмертіи души. Это мы знаемъ. Но съ нами, вѣроятно, ничего подобнаго не случится. Такъ бываетъ въ деревнѣ, когда явится какой-нибудь малый и увѣритъ крестьянъ, что въ слѣдующій-же четвергъ всѣ они переселятся на небо; тогда принимаются они думать о своей душѣ и перестаютъ заботиться о своихъ поляхъ. Мы-же отложимъ это до окончанія посѣва, понимаете. Не правда-іи?
— Да, Пожалуй, что намъ придется еще долго ждать! (Пожатіе плечами).
Онъ бросилъ на меня пытливый взглядъ. Я поневолѣ улыбнулся. «Свободные мыслители, конечно, не потерпятъ свободомыслія въ своей собственной средѣ», подумалъ я самъ съ собою.
Фрекенъ Бернеръ провела лѣто въ Ханке; у ней хорошій видъ. Загорѣлый, здоровый цвѣтъ лица, живые глаза, молодыя движенія; когда я, сидя тамъ въ горахъ, воображалъ ее себѣ въ видѣ старой дѣвы, это означало только, что я былъ боленъ. Стара! Въ Парижѣ женщины молоды до сорока я пятидесяти лѣтъ (и это тамъ, гдѣ кипитъ такая напряженная жизнь!); тутъ все дѣло лишь въ умѣньи не дать себѣ опуститься. Изъ фрекенъ Бернеръ все-таки могла-бы еще выйти изящная молодая женщина.
Всѣ увѣряютъ меня, что и у меня тоже очень хорошій видъ.
«Ну, горный воздухъ принесъ-таки вамъ пользу!» Мнѣ вдругъ и самому стало казаться, что я дѣйствительно поправился. И здѣсь, гдѣ есть люди и развлеченія (я собираюсь, напримѣръ, принимать нѣсколько большее участіе въ общественной жизни), я, вѣроятно, скоро рѣшительно покончу съ этой моей послѣдней глупостью. Я не ощущаю больше никакой потребности видѣть ее. Скорѣе страхъ. Это была-бы тяжелая встрѣча.
— Итакъ, эта дѣвочка дѣйствительно оказалась настолько умна, чтобы искать утѣшенія въ замужествѣ. Вѣдь это ты, кажется, разсказывалъ мнѣ объ этомъ? О множествѣ поклонниковъ…
— Ну, ну, — пробуркалъ нѣсколько испуганно Маркъ Оливій, — не нужно было понимать этого въ такомъ смыслѣ; разумѣется, до этого еще дѣло не дошло.
— Нѣтъ, разумѣется, дѣло не заходило дальше дозволеннаго приличіями. Впрочемъ, нашимъ молодымъ женщинамъ не лишнее было-бы усвоить себѣ нѣкоторую долю французской морали: это принесло-бы имъ облегченіе въ ихъ мученической жизни. А кромѣ того, у насъ оказалосьбы меньше эмансипированныхъ женщинъ.
— Эмансипированныхъ?! Гм… гм… — Маркусъ разгорячился и прочелъ мнѣ цѣлую лекцію. Подъ конецъ онъ выразилъ глубочайшее уваженіе, которое питалъ онъ къ фрекенъ Гольмсенъ, — прошу прощенія, къ фрю Рюенъ, за то, что она такъ горячо взялась за это важное дѣло и за все, что имѣло къ нему какое-либо отношеніе; она занята съ утра до вечера; участвуетъ во всемъ; ни капли не жалѣетъ своихъ силъ; состоитъ членомъ всевозможныхъ комитетовъ и является предсѣдателемъ… гм… предсѣдательницей, ахъ-хо-хо! всюду, гдѣ только затѣвается что-нибудь полезное; она до того работаетъ, что совершенно истощаетъ себя, и чтобы заснуть, принуждена постоянно принимать на ночь бромистый кали, — такъ говоритъ моя жена.
— Да, но… поклонники-то?
— Поклонники! — онъ лукаво усмѣхнулся себѣ въ бороду, какъ человѣкъ, съ успѣхомъ проведшій забавную мистификацію, — до чего-же ты легковѣренъ, Грамъ, — сказалъ онъ. — Очень легковѣренъ. Нѣтъ, какъ я сказалъ уже, фрю Рюенъ очень благоразумная особа; теперь она будетъ приходить ко мнѣ, чтобы учиться распознавать и приготовлять съѣдобные грибы; такимъ образомъ ей, можетъ быть, удастся принести значительную пользу странѣ. Намъ, видишь-ли, необходимо имѣть союзниковъ и между женщинами…
Это вышло у него такъ простодушно и наивно, что я не могъ удержаться отъ улыбки. Онъ закончилъ свою лекцію разсужденіемъ о пользѣ и значеніи грибовъ.
Мы стояли на углу неизмѣнной Карлъ-Іоганновой улицы и только что собирались разойтись каждый въ свою сторону, торопясь къ обѣду, какъ вдругъ, словно по мановенію судьбы, появилась коляска и въ ней трое сѣдоковъ, — двѣ дамы и господинъ… Я такъ и подскочилъ, спрятался за широкими плечами и густой гривой Марка Оливія и надѣлъ pince-nez…
Пожилой элегантный господинъ нѣсколько поистасканной наружности, пожилая, весьма дамообразная дама, до глупости польщенная тѣмъ, что ѣдетъ въ такомъ экипажѣ и въ такой обстановкѣ… и потомъ — она.
Я ни за что не повѣрилъ-бы этому желтая, съ красными глазами, вялая, съ раздражительной, истерической складкой около рта; ужасно похожая на пожилую даму, сидѣвшую съ нею рядомъ, пожалуй даже старше ея съ виду; больная, скучающая, раздражительная и нервная, истощенная, — я замеръ на мѣстѣ отъ ужаса и отъ прилива внезапнаго, отчаяннаго горя.
Прошло. Все прошло. Кануло въ вѣчность. Такъ это-то грустное, непривлекательное, болѣзненное существо превратилъ я воображеніемъ въ какую-то русалку, львицу? Вотъ, кого ради терпѣлъ я всѣ эти невыносимыя муки и не спалъ ночей, преслѣдуемый безсонницей и галлюцинаціями!
Я молча пожалъ руку Марка Оливія и ушелъ, съ похолодѣвшей душой, лишенный послѣдней своей мечты, обобранный, ограбленный. Ничего больніе не оставалось мнѣ. Гораздо хуже утратить хотя-бы и мучительную мечту, чѣмъ покойную дѣйствительность.
Я согласился-бы отдать свою жизнь за то, чтобы видѣть ее вакханкой, полуобнаженной, съ вызывающимъ видомъ стоящей на своей высокой тріумфальной колесницѣ, съ розами въ волосахъ и насмѣшливо сладострастной улыбкой, провожаемой цѣлою сворою прочно привязанныхъ поклонниковъ, бѣгущихъ за нею съ высунутыми языками…
Это было всего хуже.
У меня не осталось даже моего горя.
Одинъ только вѣчный, грызущій вопросъ совѣсти: не я-ли виноватъ въ этомъ?
Но къ этому грызущему укору совѣсти примѣшивается капелька польщеннаго тщеславія…
А къ тщеславію одинъ атомъ презрѣнія къ самому себѣ.
XIV.
правитьЧто за безнадежная погода! Дождь и ревъ бури; стукъ черепицъ на кровлѣ и хлопанье дверей; вой вѣтра въ трубахъ и стукъ дождя въ оконныя стекла. Погода, способная довести человѣка до отчаянія, заставить его убиться, утопиться, въ какой-нибудь безиросвѣтно темный вечеръ броситься въ рѣку Анкеръ, — никто не услыхалъ-бы предсмертнаго крику.
Черезъ міръ омраченный печальный кортежъ
Вереницею длинной ползетъ.
Мефистофель за пѣвчихъ идетъ впереди
И отходную громко поетъ.
Если въ мірѣ ужъ нѣтъ ничего, въ чемъ-бы могъ
Ты тревожной душой отдохнуть,
Такъ утѣшься, мой другъ, часъ покоя насталъ,
Смерть не можетъ тебя обмануть.
XV.
правитьВъ теченіе нѣкотораго времени я довольствовался приличными развлеченіями: вечерніе чаи въ семейныхъ домахъ и рождественскіе балы. Надо умѣть мириться и съ этимъ.
Къ тому-же есть на выручку фрекенъ Бернеръ. Когда скука станетъ очень ужъ донимать меня, я всегда могу подсѣсть къ ней и завести разговоръ. Слава Богу, она не глупа!
Но сегодня даже она ничего не могла подѣлать со мною. Я былъ невозможенъ. Скука одолѣвала меня; отсутствіе интереса превращалось въ тоску, муку, физическое страданіе.
Я «остылъ».
Уфъ, это всего хуже. Это сама смерть и бездна. Это аминь, и конецъ. Я больше ужъ не молодъ. Я — пожилой господинъ.
Ужъ не меня ищутъ онѣ, эти неоперившіяся еще любительницы танцевъ и поцѣлуевъ. Онѣ прежде всего оглядываются, не найдется-ли какого-нибудь краснощекаго неоперившагося еще пѣтушка, съ которымъ онѣ могли-бы соединиться, и только когда такового не находится, или онъ оказывается настолько вѣроломенъ, что пускается ухаживать за этою скучною Мари — онѣ, скрѣпя сердце, обращаются ко мнѣ. А если онѣ со мною и любезны, то въ каждомъ ихъ словѣ, въ каждомъ ихъ взглядѣ сказывается, что онѣ дѣлаютъ это исключительно лишь ради вышеупомянутаго пѣтушка: для того только, чтобы заставить его ревновать. Мое время прошло.
Знаю я ихъ. И мнѣ самому когда-то было двадцать лѣтъ; интересная блѣдность, хорошенькіе, изсиня-черные, шелковистые усики; физіономія, напрашивающаяся на поцѣлуи. Были и свои маленькія побѣды. Но… разумѣется, глупъ. Не понималъ значенія того, когда онѣ сами наполняли мой бокалъ для тостовъ; щепетильныя сомнѣнія, принципы, совѣсть, — малодушіе. Именно малодушіе. Вся «мораль» создается малодушными, трусливыми людьми, не имѣющими духу приподнять покрывало… а затѣмъ господами моего возраста.
О мы, ослы и порожденія ословъ. Въ жизни бываетъ одно только время, когда человѣкъ могъ-бы быть счастливъ; человѣкъ богатъ иллюзіями, кровь его горяча, мозгъ и нервы здоровы, — всѣ условія для того, чтобы наслаждаться жизнью вполнѣ; вполнѣ отдаться минутѣ опьяненія, познать блаженство, гораздо болѣе цѣнное, чѣмъ вся почтенность Маѳусаила. Но тутъ являются моралисты. Берегись! Не забудь о своемъ здоровьѣ! Думай о старости! Живи старикомъ для того, чтобы умереть молодымъ! И молодой неопытный игрокъ, уже по природѣ своей достаточно робкій, теряетъ послѣднее мужество. Онъ запирается въ своей норѣ и предается фантазіямъ. И вздыхаетъ. И прислушивается къ голосу своей совѣсти.
Теперь-же ужъ поздно. Теперь мнѣ остается только оплакивать упущенное время. Подобныя вещи всегда сознаются лишь потомъ.
Я до такой степени успѣлъ «постарѣть», что глупость молодежи начинаетъ уже сердить меня. Я раздражаюсь, чувствую себя оскорбленнымъ въ своемъ чувствѣ стыдливости, нравственно обнаженнымъ. Это желчность стараго холостяка, ворчливость старика! Мнѣ противно видѣть всѣ эти мелкія ухищренія, всю ложь, всѣ мошенническія уловки, всѣ униженія, на которыя способна эта влюбленная молодежь для того только, чтобы доставить себѣ возможность проскользнуть за дверь или забиться въ какой-нибудь уголъ и прижаться тамъ другъ къ другу… Они были-бы способны головой выдать лучшаго своего друга, своего отца, свою мать, продать ихъ честь и жизнь, чтобы имѣть возможность прильнуть другъ къ другу влажными губами или шепнуть на ухо нѣсколько до приторности нѣжныхъ словъ. Знаю я всѣ эти уловки, а когда случится мнѣ заглянуть имъ въ глаза въ то время, какъ они замышляютъ втайнѣ какую-нибудь неприличную хитрость, глаза ихъ напоминаютъ мнѣ глаза вора… желтые, напряженные — точь-въ-точь глаза клептомана, когда передъ нимъ блеснуло серебро.
Чортъ, состарѣвшись, уходитъ въ монастырь.
Очень понятно, что еще остается въ жизни такому игроку, не сумѣвшему разыграть своей игры?
XVI.
правитьЭтотъ благородный Брунъ такъ и ходитъ вокругъ меня, желая выпытать, какъ далеко зашелъ онъ въ своей откровенности со мною въ тотъ злосчастный «холостой вечеръ». Меня забавляетъ дразнить его.
— Ты сказалъ, что жена твоя — Ксантиппа, — говорю я.
Онъ краснѣетъ.
— Этого я не могъ сказать, — говоритъ онъ торжественно. — Съ твоей стороны очень дурно говорить такія вещи. Она безусловно самый лучшій человѣкъ на свѣтѣ, — и т. д.
— Ты сказалъ, что она не умѣетъ даже пришить пуговицу къ жилеткѣ?
— Ну, это все такія мелочи; ужъ не воображаешь-ли ты, что на свѣтѣ могутъ существовать супружества, въ которыхъ-бы мужъ и жена никогда не ссорились между собою?
— О, нѣтъ. Сказать по правдѣ, Брунъ, ты не сказалъ мнѣ ничего, чего не разсказалъ-бы каждый счастливый мужъ послѣ третьяго стакана пива.
— Господи Іисусе! Надо тебѣ сказать… человѣкъ все-таки остается человѣкомъ, хотя-бы онъ былъ женатъ; онъ бываетъ не въ духѣ, обнаруживаетъ кое-какія шероховатости; когда двумъ людямъ предстоитъ жить вмѣстѣ, имъ необходимъ извѣстный запасъ терпимости; но пожалуйста не воображай, что я хотѣлъ-бы помѣняться съ тобою судьбой, — и т. д.
— О, нѣтъ. Ужъ скорѣе-же мнѣ можетъ придти въ голову помѣняться съ тобой, — тоже въ свою очередь обзавестись семьей. Ты, батюшка, не такъ еще напугалъ меня!
Бѣдный малый весь превратился въ одинъ вздохъ облегченія и продолжалъ съ безграничной довѣрчивостью:
— Да, тебѣ слѣдовало-бы сдѣлать это. Эта холостая жизнь надоѣдаетъ до отвращенія. Ты же понимаешь, что и въ семейной жизни выпадаютъ иногда тяжелыя минуты; вдругъ люди начинаютъ коситься другъ на друга, ссорятся изъ-за каждаго пустяка, пожалуй даже способны вообразить, что они порядкомъ понадоѣли другъ другу; на это ты долженъ быть готовъ; я скажу тебѣ, что тутъ главное зло въ этихъ безсмысленныхъ, глупѣйшихъ иллюзіяхъ: семейная жизнь должна быть безусловно раемъ и все такое. Правда, семейная жизнь по временамъ, пожалуй, можетъ казаться и отвратительна, и невыносима; иногда можетъ быть и дѣйствительно приходится очень ужъ круто. Но потомъ вѣдь видишь, какъ неизмѣнно бодро переноситъ жена все это, терпитъ непріятности, не показывая и виду, что замѣчаетъ ихъ; какъ всегда спокойно и ровно справляется со всѣми этими надоѣдливыми будничными мелочами; вдругъ натыкаешься на то или другое трогательное доказательство того, что она въ сущности очень желала бы опять примириться со своимъ ворчуномъ… Да, и вотъ, неожиданно, въ одинъ прекрасный день примиреніе совершилось, и опять сидишь, обнявшись и съ недоумѣніемъ чувствуешь, что вотъ опять какъ будто все по-старому, точь-въ-точь, какъ въ первый день обрученія! — Да!
Онъ казался трогательно счастливъ. Въ глазахъ его не погасъ еще блескъ послѣ послѣдней сцены примиренія.
— И потомъ, — продолжалъ онъ, — чувствуешь себя такъ спокойно, увѣренно, такъ у пристани. Теперь вѣдь ужъ хорошо знаешь ее, знаешь, какая у нея безусловно хорошая, честная натура, какъ безгранично можно положиться на нее; знаешь также, что и она хорошо знаетъ своего мужа, знаетъ всѣ его слабости и недостатки, но тѣмъ не менѣе любитъ его… Да, все это такія вещи, которыхъ холостяку никогда не придется испытать.
Это, конечно, такъ. Тутъ все дѣло въ увѣренности, въ возможности безусловно и вполнѣ положиться на человѣка, Великое, полное безмятежнаго покоя довѣріе.
Пасторъ Лёхенъ интересуетъ меня. Все дѣло, дѣйствительно, лишь въ томъ, чтобы повѣрить, и въ вѣрѣ этой найти покой.
Кто же способенъ, «опять стать младенцемъ?» «Христіанинъ никогда не скучаетъ», читалъ я гдѣ-то; великій Боже, — жить, не скучая! — Я этого не могу даже понять.
Но я живу и только то и дѣлаю, что мучаюсь чувствомъ утраты, потерявъ свои мечты и иллюзіи, и мерзну въ увѣренности «знанія», что «знать ничего нельзя». Эта aeterna nox sine luce можетъ быть выносима еще съ извѣстною бодростью въ молодости, пока человѣкъ еще полонъ надеждъ, но когда онъ старъ и одинокъ, имъ овладѣваетъ страхъ и его начинаютъ осаждать привидѣнія. Самое худшее то, что ко всему становишься до такой степени равнодушенъ; когда же дойдешь до того, что даже женщины перестанутъ интересовать тебя, то отъ жизни ужъ почти ничего не остается. И ничто не въ силахъ помочь этому. Все становится безразлично, перестаешь даже сознавать разницу между добромъ и зломъ. Для меня въ настоящее время существуетъ только одинъ хоть сколько-нибудь интересующій меня вопросъ, а именно: какимъ образомъ можетъ человѣкъ всего лучше умереть?
«Истина»? Существуетъ ли на землѣ что-нибудь болѣе безразличное, чѣмъ «истина», разъ мы знаемъ, что знать ничего нельзя? А когда человѣкъ не можетъ достичь наилучшаго, онъ мирится и съ просто хорошимъ. Разъ не могу я достичь истины, я буду благодаренъ и за… миръ.
Удивительно, какъ эта любовь словно сразу была вычеркнута изъ моей души. Я сталъ такъ хладнокровенъ, такъ холоденъ. Только сверлитъ еще немножко тамъ, въ самой глубинѣ души, гдѣ пустила свои корни мечта.
Впрочемъ, была ли еще тутъ какая-нибудь любовь? Все это вѣроятно было не болѣе, какъ «Панъ» — великая сила чувственности.
Бѣдная дѣвушка! Теперь она убивается надъ женскимъ вопросомъ и всякаго вида благотворительностью. И для нея все это вѣроятно то же, что для меня чарча, — путь къ самозабвенію. «И такъ живемъ мы, такъ живемъ мы, — живемъ изо-дня въ день»…
Я частенько-таки захожу къ пастору Лёхену и ужъ всѣ начинаютъ поговаривать о женитьбѣ моей на фрекенъ Бернеръ. Это ей извѣстно, — настолько то знаетъ она и свѣтъ, и улицу. И разъ она тѣмъ не менѣе выказываетъ ко мнѣ все то же неизмѣнное благорасположеніе, то, значитъ, она вѣроятно ничего не имѣла бы противъ этого. Она была бы въ состояніи сказать «да», если бы я предложилъ ей свою руку и «бракъ по разсудку».
А почему бы и нѣтъ?
Я ничего не имѣю противъ нея и вполнѣ довѣряю ей. Хоть на этотъ разъ соберись-ка съ силами, Габріэль, и поспѣши укрыться въ гавани. Она будетъ представительной хозяйкой дома, разумнымъ другомъ и снисходительной женой; это именно то, что тебѣ нужно. Спокойствіе, увѣренность; благоустроенный домъ, порядочное общество; о, теперь можетъ быть именно пора.
Замѣчательное у нея умѣнье обращаться со мной. А вѣдь, собственно говоря, только къ тому и стремимся мы, когда женимся, чтобы заполучить кого нибудь, кто умѣлъ бы обращаться съ нами. Умѣлъ бы настраивать нашу нервную арфу. Тутъ дѣйствуетъ, сообщается гармоничное настроеніе всего ея существа. Такъ ясный аккордъ вызываетъ себѣ созвучный отвѣтъ во всѣхъ окружающихъ предметахъ, обладающихъ хоть малѣйшею звукоспособностью.
Привлекаетъ меня въ ней также и ея религіозность. Тутъ чувствуется что-то такое старинное, — чистосердечное и надежное:
Когда отхожу я ко сну, близъ меня
Мой ангелъ-хранитель сидитъ…
Это нѣчто иное, чѣмъ привидѣнія и духи. Подобная, изстари передаваемая по наслѣдству семейная вѣра то же, что якорь для носящагося по волнамъ корабля. Господь вѣдаетъ, можетъ быть, когда-нибудь, когда настигнетъ меня предсмертный ужасъ, она въ состояніи будетъ молитвою вернуть мнѣ покой.
Это умиротворяющая, успокоительная мысль о своемъ собственномъ домашнемъ очагѣ! Какъ освѣщенное окно среди полуночнаго мрака зимней ночи, заманиваетъ она, влечетъ къ себѣ и очаровываетъ одинокаго, почти выбившагося изъ силъ путника.
Я съ искренней готовностью навсегда прощаюсь со всякими мечтаньями и погоней за молодостью. Я хочу наслаждаться покоемъ и дремать у домашняго очага.
Вкусъ, уютность, комфортъ; старинные стѣнные часы и старинная Библія… а въ уголку гостиной маленькое фортепіано, въ которомъ дремлютъ тысячи этихъ нѣжныхъ мелодій и всѣ эти аккорды, способны навѣять на душу покой.
Я непремѣнно женюсь.
XVII.
правитьСчастливъ человѣкъ, если у него есть хоть одинъ другъ, который въ концѣ концовъ не явится-таки къ нему съ вексельнымъ бланкомъ и не попроситъ подписать его.
«Плохо имѣть враговъ, по имѣть друзей еще того хуже!» «Какимъ способомъ намѣревается онъ воспользоваться мною?» — вотъ единственно, что приходитъ мнѣ въ голову, когда кто-нибудь является ко мнѣ и начинаетъ увѣрять въ своей дружбѣ.
Эта ужасная борьба за существованіе приводить къ тому, что мы даже не можемъ имѣть друзей. Мы принуждены пользоваться другъ другомъ, извлекать выгоду, злоупотреблять, обманывать другъ друга, и едва успѣваемъ мы достичь тридцати лѣтъ, какъ уже не вѣримъ ни одному человѣку.
Если-бы я теперь собрался жениться, то и мнѣ самому пришлось-бы пойти съ вексельнымъ бланкомъ къ моимъ старымъ друзьямъ. Финансы мои находятся въ великолѣпномъ безпорядкѣ. Говорятъ, у нея есть кое-какія деньги; но никто не захочетъ, словно какой-нибудь прощалыга, занимать денегъ у своей невѣсты.
Кромѣ того, кто еще знаетъ? Въ этой благословенной странѣ обыкновенно каждый богатый человѣкъ, при ближайшемъ разслѣдованіи, можетъ оказаться не болѣе, какъ обладателемъ надѣтаго на него платья.
И я рисковалъ-бы получить такой отвѣтъ: «Ахъ, полно пожалуйста, отъ этого состоянія теперь ужъ немного осталось». Можетъ быть, есть у нея, — какъ и у меня, — какая-нибудь старая тетка, послѣ смерти которой она можетъ надѣяться получить тысячъ шесть кронъ… предполагая, однакоже, что престарый Чортъ Ивановичъ, у котораго проживаетъ эта вышеупомянутая тетка, не заставитъ ея своими просьбами и молитвами, передъ смертью измѣнить завѣщаніе въ его, Чорта Ивановича, пользу.
«Да-да! да-да! Ну, что-жъ, попробуйте!» бурчитъ докторъ Кволе; «вы томитесь въ положеніи холостяка и, въ такомъ случаѣ, вамъ стоитъ попытаться… Во всякомъ случаѣ, у васъ все-таки останется веревка въ видѣ послѣдняго исхода».
Въ отрицаніи всѣ правы, — даже теологи. Но, какъ говоритъ пасторъ Лёхенъ, что касается до «обезпеченности достовѣрности знанія», то въ этомъ отношеніи по всей линіи дѣло обстоитъ крайне плохо. Сама философія, которая должна была-бы поставить своей задачей именно доставленіе этой обезпеченности, построена на бездоказательномъ положеніи, а именно, — что мы вообще можемъ что-либо знать.
Что есть красный цвѣтъ?.. That is the question. И не будетъ отвѣта, пока мозгъ не будетъ въ состояніи прозрѣть самого себя… не станетъ глазомъ, которому доступна его-же собственная глубина. Среди царящаго въ настоящее время мрака… вѣдь мы же не можемъ ссылаться на наше собственное самосознаніе… остается, можетъ быть, одно только средство спасенія, сознавать себя на пути къ истинѣ, предчувствовать ее, слушаться своего инстинкта, какъ насѣкомое слушается своихъ щупальцевъ!
Эти противные поэты, особенно эти французы… изжившіеся, жалкіе люди, пзливающіе въ насъ свою ипохондрію, больную желчь и сухотку спинного мозга, и всю эту исконную заразу, украшая ее великими именами и называя ее міровымъ опытомъ, вѣрностью правдѣ, пессимизмомъ… я просто-напросто ненавижу ихъ.
Я женюсь и стану читать Мари.
Со временемъ жизнь станетъ «вполнѣ комфортабельна», обѣщаетъ Іонатанъ, если только мы вооружимся терпѣніемъ, выдержкой и самоотреченіемъ и постоянно будемъ работать надъ разрѣшеніемъ лишь «разрѣшимыхъ вопросовъ». Я понимаю, "что вся эта выдержка можетъ наконецъ надоѣсть. Въ насъ заключены силы и потребности, требующія чего-то большаго.
«Счастья! Счастья!» требуетъ нѣчто въ нашей душѣ. «Столько счастья, сколько возможно», отвѣчаетъ этотъ англичанинъ. «Да, но это намъ не нужно», отвѣчаетъ наше нѣчто; «мы требуемъ счастья!» «Хорошо, хорошо, столько счастья, сколько возможно», повторяетъ англичанинъ. И если потомъ человѣкъ приходитъ въ ярость и говоритъ: «въ такомъ случаѣ лучше ужъ несчастье sans phrases!..» Я понимаю это.
Терпѣніе и мелкая буржуазная добродѣтель. Мнѣ надоѣло это постоянное самоотреченіе.
Фанни совсѣмъ не любила меня. Все это было не что иное, какъ истерическая потребность въ мужѣ у двадцатипятилѣтней женщины.
Отсюда и моя холодность. Вблизи нея я оставался столь-же равнодушенъ, какъ передъ кускомъ мрамора. Если-бы она любила меня, она увлекла-бы и меня вслѣдъ за собою; мужчина сохраняетъ свое спокойствіе лишь въ присутствіи холодной женщины.
За спокойнымъ самообладаніемъ фрекенъ Вернеръ скрывается гораздо болѣе истинной теплоты, чѣмъ за всею вялою любовью Фанни.
(Подъ вліяніемъ шампанскаго). Я безъ ума отъ старинныхъ серебряныхъ украшеній. Я отдалъ-бы десять лѣтъ своей жизни за коллекцію брошекъ и филиграновыхъ вещицъ. Редакторъ Клемъ давалъ свой обычный вечеръ съ танцами въ день рожденья своей жены… «жена моя, видите-ли, женщина совершенно исключительная…» — и тогда на фрекенъ Бернеръ была такая поистинѣ изящная старинная серебряная брошка, проникшая сюда черезъ Любекъ поколѣнія четыре тому назадъ, какъ сказала она, просто-напросто великолѣпная! По этому поводу я даже влюбился въ нее; я непремѣнно женюсь на ней, хотя-бы только ради того, чтобы стать обладателемъ этой броши.
Старинное серебро… старинный фарфоръ… и старинныя картины… и старинныя церкви… и старыя скрипки… и старое вино… и молодыя дѣвушки; ну, пожалуй, также и молодыя женщины…
Сегодня вечеромъ я былъ на волосокъ отъ предложенія. Это такъ естественно вытекалр изъ самаго теченія разговора; вопросъ уже самъ собою вертѣлся у меня на языкѣ: «а мы съ вами, фрекенъ?»
Но въ эту самую минуту она такъ повернула голову, что я вдругъ увидѣлъ… или показалось мнѣ, что увидѣлъ начинающуюся уже стародѣвическую складку у одного изъ угловъ ея рта.
Вопросъ замеръ у меня на губахъ.
Впрочемъ, вообще не было-ли въ ней чего-то необычнаго сегодня вечеромъ? Раза два у меня являлось даже какое-то смутное ощущеніе, будто она мною неглижируетъ.
Мнѣ необходимо на что-нибудь рѣшиться: либо теперь, либо никогда! Нечего останавливаться передъ какими-то мелочами. Меня манитъ къ себѣ домашній очагъ; уютный, тихій, интеллигентный домашній очагъ, гдѣ царитъ миръ и гармонія во всемъ, какъ въ душевномъ настроеніи, такъ и въ колоритѣ обстановки. Вѣдь я же ищу не любовницы, а только изящной хозяйки дома и просвѣщеннаго товарища. И я не знаю никого, кто лучше соотвѣтствовалъ-бы этой роли, чѣмъ Элиза Бернеръ.
XVIII.
правитьДа, да фрекенъ Бернеръ какъ-то измѣнилась по отношенію ко мнѣ за это послѣднее время, а сегодня вечеромъ, придя туда послѣ двухдневнаго отсутствія, я узнаю, что она уѣхала въ Бергенъ. «Дружескій поклонъ» отъ нея поручено было передать мнѣ и «всѣмъ остальнымъ, добрымъ ея друзьямъ» въ Христіаніи.
Фрю Лёхенъ (которая приходится ей родной, а вовсе не двоюродной сестрой) казалась счастлива и почти растрогана. «Представьте себѣ, — вѣдь это-же право цѣлый романъ! Человѣкъ, котораго любила она въ молодости, жившій въ теченіе всѣхъ этихъ лѣтъ тамъ на югѣ, въ Бордо, въ послѣднее время овдовѣлъ; но онъ не забылъ Элизы, и наконецъ, пріѣхалъ домой, въ Бергенъ, чтобы разузнать, въ какомъ положеніи было здѣсь дѣло, и въ одинъ прекрасный день Элиза получаетъ телеграмму: „Жду тебя въ Бергенѣ… пріѣзжай… если только ты когда-нибудь думала обо мнѣ“. И тутъ, видите-ли, Элиза не стала долго думать. Она, конечно, никогда не переставала думать о немъ, бѣдняжка».
Я сидѣлъ и чувствовалъ себя въ довольно глупомъ положеніи, наконецъ, не выдержалъ и захохоталъ. Пораженная удивленіемъ, фрю Лёхенъ съ негодованіемъ посмотрѣла на меня, и визитъ мой оказался довольно короткимъ.
Ужъ эти женщины, женщины!
Какъ-бы то ни было, и она тоже вышла замужъ по любви. Весь этотъ «бракъ по разсудку» былъ не болѣе, какъ вынужденная теорія, изобрѣтенная, подобно всѣмъ такимъ вынужденнымъ и примиряющимъ съ жизнью теоріямъ, какъ пособіе и утѣха въ черные дни, когда то, на чемъ строила она всѣ свои надежды, измѣнило и разбилось. И любовь царитъ и побѣждаетъ неизмѣнно, вопреки всѣмъ разсужденіямъ холостяковъ и несмотря ни на какія стародѣвическія теоріи, несмотря на всю мудрость философовъ и вопреки всей горечи жизненнаго опыта, и человѣкъ изъ вѣка въ вѣкъ непремѣнно является подъяремнымъ ея рабомъ и играетъ роль дурака, осла и барана.
Но тѣ, что не желаютъ надѣвать на себя ея ярма, оказываются еще большими дураками, и еще большими ослами. Теперь мнѣ остается лишь послѣдовать примѣру моего покойнаго отца: подыскать себѣ какую-нибудь простую дѣвушку, съ которой я могъ бы доплясать свой предсмертный танецъ, потому что съ женщиной человѣкъ погибаетъ, а безъ женщины онъ не можетъ жить.
Такъ ужъ предопредѣлено было самою премудрою природою; одно должно быть плохо, а другое еще того хуже, для того, чтобы всѣ были несчастливы и всѣ вздыхали отъ горя, пока не наступитъ минута освобожденія, пока не спалитъ огонь этого земного шара.
Теперь я привыкъ уже къ мысли о домашнемъ очагѣ; мнѣ даже начинало ужъ казаться, будто я достигъ гавани, и что это длинное, тягостное и безотрадное холостое плаваніе близилось къ своему концу.
Подъ какой зловѣщею звѣздою родился я? Или ужъ не присутствовала-ли у моей колыбели какая-нибудь злобная фея, напророчившая, что я несомнѣнно буду близокъ къ тому, что обѣщали мнѣ добрыя феи, но что желаемое всегда будетъ ускользать отъ меня въ ту самую минуту, какъ я протяну къ нему руку.
Почему это суждено мнѣ быть такимъ получеловѣкомъ, откуда это постоянное безсиліе въ рѣшимости, недостатокъ способности уловить настоящую минуту, этотъ духовный параличъ; почему это суждено мнѣ постоянно уходить не солоно хлѣбавши съ пиру жизни, потому что я никогда не могу рѣшиться занять мѣсто прежде, чѣмъ это мѣсто не будетъ занято другимъ?
Я отказываюсь отъ этого. Я больше ужъ не въ силахъ. Самимъ Господомъ Богомъ суждено мнѣ погибать въ одиночествѣ, выпивать свою опредѣленную порцію и бесѣдовать съ самимъ собой, когда-нибудь ночью свалиться пьянымъ въ море, или же умереть въ своей собственной постели отъ удара, не имѣя при себѣ никого, кто бы сходилъ за докторомъ. Смерть мою откроютъ не ранѣе, какъ дня черезъ два; тогда выломаютъ дверь и найдутъ меня съ искаженнымъ отъ ужаса лицомъ и выпученными глазами.
Итакъ, я терпѣливо усаживаюсь на своемъ мѣстѣ въ департаментѣ и слѣдую по пути всѣхъ прирожденныхъ канцеляристовъ. Желтѣю, какъ какой-нибудь старый судебный протоколъ; вечеръ за вечеромъ высиживаю въ своемъ углу въ кафе Грандо, и дѣлаю видъ, будто я въ чемъ-то участвую, будто и я живу. А почему бы и нѣтъ? Не мало на свѣтѣ людей, влачащихъ свою жизнь подобнымъ же образомъ. Если я не гожусь ни на что иное, то я долженъ годиться, по крайней мѣрѣ, хоть на это. Это тоже въ своемъ родѣ утѣшительная мысль; когда я разстанусь съ жизнью, мнѣ не придется уже попадать въ такія положенія, въ которыхъ я совершенно не въ силахъ разобраться.
Ну, сиди же себѣ спокойно, ты, истый буржуа, ты этого вполнѣ заслужилъ.
XIX.
правитьПрошло уже то время, когда я пилъ, чтобы повеселѣть. Теперь я стремлюсь лишь къ тому, чтобы мнѣ было не скучно. Жизнь есть постоянное сокращеніе требованій.
Но это не годится. Это проклятое лѣто съ его тепломъ и со всѣмъ его докучнымъ свѣтомъ не годится для подобнаго занятія.
Въ сущности каждое время года грѣшитъ по своему. Въ темные мѣсяца царитъ алкоголь, въ свѣтлое время — женщины. Для одной только добродѣтели не отведено въ нашемъ альманахѣ ни одного отдѣльнаго мѣсяца.
Я не нахожу никого, кто бы могъ замѣнить мнѣ Матильду. Чортъ возьми! Откуда стану я почерпать теперь свою долю веселья висѣльниковъ?
Взвѣсивъ все основательно, я долженъ сказать, что за это послѣднее время я вообще былъ какъ-то очень торжествененъ.
Воспрянь же, душа, ударь по струнамъ!
XX.
правитьОбщество, въ которое ввела меня фрекенъ Бернеръ, попрежнему любезно со мной, и это хорошо. Нѣкоторое участіе въ общественной жизни какъ-то бодритъ и въ то же время притупляетъ. Люди, которыхъ встрѣчаю я тамъ, конечно, нисколько не интересуютъ меня. Но вмѣстѣ съ тѣмъ я ничего противъ нихъ не имѣю. Это самая золотая середина: солидныя правила и патентованные желудки. Иногда попадаются и прекрасныя самки. Прекрасные, простодушные, скучные люди.
Но долго-ли я выдержу это? Это очень утомительно. Ходить туда и дѣлать видъ, что тоже участвуешь въ чемъ-то, чѣмъ-то интересуешься… собственно говоря, я до сихъ поръ еще и не представлялъ себѣ, что такое — равнодушіе. Это не простая индпферентность. Возведенное до своей высшей степени, равнодушіе превращается въ положительное страданіе.
Я не вижу уже никакого различія между разными обществами и собраніями (считая тутъ же и балы); все это одинъ и тотъ же туманъ съ облаками. Когда человѣкъ уже не въ силахъ заставить себя влюбиться, ему остается одна только великая задача: подавлять зѣвоту. Это же всего легче достигается при помощи алкоголя: шампанское же даетъ даже нѣкоторое оживленіе. Сыплешь остротами, заводишь разговоръ о литературѣ. Иногда едва успѣешь вполнѣ развести пары, какъ всей исторіи наступаетъ конецъ. Провожаешь домой какую-нибудь неизбѣжную пожилую даму, затѣмъ вознаграждаешь себя за потерянный вечеръ какою-нибудь еще большею глупостью и со вторыми пѣтухами бредешь къ себѣ въ свою нору, съ чувствомъ усталости и отвращенія въ душѣ.
А дома все такъ холодно и безжизненно, все такъ пусто и темнословно въ волчьемъ логовѣ или въ притонѣ совы. Ужъ въ десять разъ лучше бы семейная отповѣдь, — она во всякомъ случаѣ закончилась бы поцѣлуемъ. Къ тому же даже самая гнѣвная семейная отповѣдь означаетъ только, что есть кто-то, кто ждалъ тебя, есть кто-то, кто интересуется тобой и твоими поступками, есть человѣческое сердце, принимающее участіе въ твоей жизни… О, что это за вѣчный ужасъ, — всюду чувствовать себя чужимъ.
Вотъ уже пять часовъ. Покойной ночи, міръ! На улицѣ всюду начинаютъ уже слышаться шаги. Счастливые люди! Проспавъ безпробуднымъ сномъ часовъ съ десяти, они идутъ теперь, чтобы приняться за какое-либо дѣло, — за что нибудь полезное, осмысленное. О, что за жалкія.. противныя существа мы, общественные захребетники…
Чортъ возьми! Ступай же и ложись спать!
— Какъ кажется, изъ этого вашего намѣренія жениться опять-таки, ничего не вышло? — бурчалъ сегодня вечеромъ Кволе на пути домой, отъ Іонатана.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ я. Я раздумалъ, т. е. раздумывалъ слишкомъ долго.
— Да, да, — продолжалъ Кволе, — но я одинаково готовъ, какъ поздравить васъ, такъ и соболѣзновать вамъ.
— Ну, это какъ вамъ угодно.
— Вы жили немножко черезъ край, — заговорилъ онъ опять, минуту спустя, — а она… можно сказать, совсѣмъ не жила. А это всегда опасно, и мужу въ такихъ случаяхъ обыкновенно приходится плохо. Какая-нибудь довольно ловкая любовница… я хочу сказать, довольно осторожная по отношенію къ себѣ, это всего благоразумнѣе для человѣка вашего сорта.
— Да, если бы только я могъ найти такую, которая хоть сколько нибудь заинтересовала меня.
— Ого, — промычалъ онъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, вы не, такъ поняли меня… Я хочу только сказать, что я не успѣлъ еще окончательно отрѣшиться отъ сентиментальности холостяка…
— Надо умѣть такъ устроить свою жизнь, чтобы она представляла собой правильное соотношеніе между наслажденіемъ и страданіемъ, — сказалъ я какъ-то Фанни.
Она отвѣчала: «Да, но намъ, женщинамъ, это во всякомъ случаѣ недоступно. Мы принуждены брать жизнь такъ, какъ ее устраиваютъ для насъ всѣ другіе».
Она сказала правду, — и не только по отношенію къ женщинамъ. Она была безусловно нрава. Постоянно бываетъ такъ, что младенецъ — правъ, а мудрый мужъ только путаетъ. Да вѣдь и фраза же: «устроить свою жизнь!»
Нѣтъ, жизнь устраиваютъ для насъ всевозможные другіе люди. Надо всѣми нами сбываются слова, сказанныя Господомъ Симеону: «Они возложатъ на тебя узы и поведутъ туда, куда ты не хочешь идти». Я до сихъ поръ еще помню, какой ужасъ вселили въ меня эти слова, когда я былъ еще ребенкомъ и читалъ Священную Исторію. Мнѣ сдавило грудь, какъ въ припадкѣ удушья; я не могъ перевести духу. «Поведутъ тебя туда, куда ты не захочешь идти».
Не только жизнь устраивается для насъ другими, но и сами мы даны себѣ въ готовомъ уже видѣ. Я знаю только одно, — что существо, создавшее меня, напередъ предопредѣлило меня во всѣхъ возможныхъ отношеніяхъ. Оно установило опредѣленное соотношеніе между моими способностями и моею волею, между стремленіемъ и силой; оно заложило въ крови моей въ большей или меньшей степени тѣ или другія склонности и поставило господиномъ надъ этими склонностями мое я, надѣливъ его вполнѣ опредѣленной и ограниченной способностью сосредоточиваться въ извѣстной рѣшимости.
Затѣмъ, механизмъ былъ пущенъ въ ходъ, и чѣмъ дальше работаетъ онъ, тѣмъ болѣе соотвѣтствуетъ онъ первоначальной своей идеѣ. Тотъ, кто съ самаго начала былъ слабъ, опускается и становится еще слабѣе; и тѣмъ могучѣе становится тотъ, кто отъ начала уже былъ силенъ. А все вмѣстѣ идетъ все болѣе и болѣе вкривь и вкось, пока, наконецъ, не лопнетъ какая-нибудь пружина, или не подломится ось.
Несмотря на всю мою добрую волю, я однакоже ничего не въ силахъ измѣнить въ основномъ отношеніи элементовъ, изъ которыхъ слагается индивидуумъ, носящій имя Габріэля Грама, самая «воля» моя зависитъ отъ этого основного соотношенія. Быть Габріэлемъ Грамомъ — значитъ не желать быть ничѣмъ инымъ, кромѣ какъ Габріэлемъ Грамомъ. Я сознаю свои недостатки, но этими-то самыми недостатками и опредѣляется моя воля, — а потому она не можетъ пожелать устранить ихъ. Сильное внушеніе могло-бы принудить ее сдѣлать попытку, но это привело-бы лишь къ тѣмъ же самымъ недостаткамъ, но облеченнымъ въ: новыя формы.
Обращенный повѣса попрежнему остается повѣсой, но только теперь онъ повѣсничаетъ, прикрываясь именемъ Божіимъ. Разъ я отъ самаго начала такъ болѣзненно настроенъ, такая дисгармонія царствуетъ въ основаніи всей моей системы, что рѣшительно все является для меня источникомъ страданія; разъ во мнѣ такимъ образомъ съ самаго начала недостаетъ поросячьяго и филистерскаго безмятежнаго спокойствія, то я и не могу превратиться ни въ филистера, ни въ поросенка, какъ-бы ни «желалъ» я этого; въ концѣ концовъ я въ сущности не въ состояніи даже и пожелать этого. Я могу удивляться, могу завидовать Георгу Іонатану, но желать самому стать имъ я не могу.
И такъ, жизнь для меня страданіе, — и это несмотря на всевозможныя попытки съ моей стороны хоть какъ-нибудь приспособиться къ ней.
«Страданіе есть въ то-же время и наслажденіе», — говоритъ Іонатанъ: — «въ жизни оно то-же, что соль въ кушаньѣ!» Но это можетъ быть вѣрно для здоровыхъ, страданія которыхъ не бываютъ ни особенно глубоки, ни особенно продолжительны, — у которыхъ они скоропреходящи, являются лишь болѣе или менѣе грозными ненастными ливнями, послѣ которыхъ солнечный свѣтъ кажется еще прекраснѣе. Но это не вѣрно для тѣхъ, для кого страданіе является нормальнымъ состояніемъ. Не вѣрно для того, кто такъ созданъ, что способенъ наслаждаться радостью лишь отрицательно, т. е. чувствовать ея утрату, когда она исчезаетъ, но не ощущать счастья, когда она тутъ, налицо; слѣдовательно, не вѣрно для того, чья жизнь колеблется между скукой и лишеніемъ. Для него страданіе не соль въ кушаньѣ, но полынное питье; оно не только горько само по себѣ, но превращаетъ также въ горечь и самую радость.
— Разумное соотношеніе между радостью и страданіемъ, когда страданіе равно страданію, и радость также равняется страданію!
Неужели не удивительно, что взрослый человѣкъ способенъ говорить подобныя вещи?
XXI.
правитьЭто вѣчное безразличіе. Это безсмѣнные, лишенные всякихъ событій, безпросвѣтные, сѣрые будни, благодаря которымъ я только и дѣлаю, что мучаюсь, думаю о глупостяхъ, совершенныхъ мною вчера и третьяго дня, потому что не происходитъ ничего такого, что повлекло бы за собой хоть какую-нибудь перемѣну, поставило бы точку, явилось бы. Финаломъ прежняго и началомъ новой главы, дало бы отпущеніе и забвеніе тому, что было вчера и третьяго дня, заставивъ міръ думать о чемъ нибудь новомъ! Я понимаю, что можно пойти и совершить убійство для того только, чтобы добиться забвенія какой-нибудь пустой, легкомысленной выходки, въ которой провинился наканунѣ, и не разъ случалось мнѣ пожелать гибели всему міру для того только, чтобы вмѣстѣ съ нимъ погибла и память о какой-нибудь моей глупости.
Что толку въ томъ, что еще минуетъ лишній годъ? Онъ минуетъ, но намять о покойникѣ тѣмъ не менѣе остается.
Грѣхи могутъ получить прощеніе. Но глупости! У какого Бога просить ихъ прощенья? Ихъ приходится прощать самому себѣ, а отъ самого себя нечего ждать прощенія. Остается одно только забвеніе; но именно глупости-то и труднѣе всего забыть. Для нихъ нечего надѣяться на забвеніе.
Забытыя глупости подобны тѣламъ утопленниковъ: въ одинъ прекрасный день они опять всплываютъ на поверхность. Нерѣдко случается мнѣ вдругъ остановиться на пути, испустить громкій стонъ и прикусить языкъ, — это значитъ, что я въ морѣ своей памяти вдругъ наткнулся на подобное всплывшее тѣло, передо мной вдругъ встаетъ какая-нибудь старая, забытая глупость, и со смѣхомъ смотритъ на меня, оскаливая зубы.
Есть люди, которыхъ я желалъ-бы лишить жизни, — что же сдѣлали они мнѣ? Они когда-нибудь были свидѣтелями моего глупаго или дурного поведенія. Всякій разъ, когда я слышу, что одинъ изъ подобныхъ тягостныхъ свидѣтелей переселился на небо, я чувствую, что камень свалился у меня съ сердца. Если-бы знали, какую услугу оказываютъ они другъ другу, умирая!
Ради какого чорта нужно мнѣ было выпить этотъ лишній стаканъ! Въ той обстановкѣ, при тѣхъ обстоятельствахъ! Пуститься въ публичное объясненіе передъ цѣлымъ обществомъ… самымъ пошлымъ образомъ выбранить такого человѣка, какъ пасторъ Лёхенъ… толки народныхъ агитаторовъ, общество рабочихъ… «Не носите въ кушакахъ вашихъ ни серебра, ни золота, ни мѣди»!.. Это глупости, глупости!.. постараться забыть, никогда больше не видаться съ нимъ…
Георгъ Іонатанъ правъ. Прежде всего человѣкъ систематически разстраиваетъ себѣ нервы; когда же онъ доведетъ себя до болѣзни, онъ становится пессимистомъ и говоритъ:
— Міръ есть пустыня! А разъ міръ есть пустыня, то непремѣнно гдѣ-нибудь долженъ быть и рай, потому что иначе жизнь была-бы безсмысленна!
Но такъ какъ логика эта нѣсколько сомнительна, то для того, чтобы повѣрить, необходимо получить откуда-нибудь помощь. Единственною помощью тутъ, разумѣются, можетъ служить лишь вѣра другихъ.
— Но то, во что вѣритъ весь міръ, должно быть истинно, — говорятъ больные люди.
И такимъ образомъ, въ силу своей болѣзненности, побѣждаютъ они весь міръ, и если кто-нибудь, взглянувъ на ихъ хитросплетеніе здоровыми глазами, скажетъ: вѣдь это же только ваши хитросплетенія; на королѣ нѣтъ никакого платья! — они потрясаютъ головой и говорятъ: — вонъ его! Онъ черезчуръ поверхностенъ.
Ахъ, ужъ мы, больные! Благодаря нашей безпомощности мы калѣчимъ все человѣчество. Нашу ипохондрію выдаемъ мы за мудрость, наши галлюцинаціи за откровеніе.
Намъ, больнымъ, остается только одно дѣло, — а именно умирать. Міръ принадлежитъ людямъ здоровымъ, гордымъ, бодро смотрящимъ на жизнь.
Я усаживаюсь за свой кубокъ съ ядомъ и нѣсколько ускоряю процессъ. За здоровье жизни! Больные — pereant!
Есть одна вещь, которую вы постоянно забываете, Іонатанъ: если люди станутъ такъ счастливы, то они кончатъ тѣмъ, что начнутъ умирать отъ скуки! Для того, чтобы жизнь была выносима, необходима хотя бы нѣкоторая доля страданія. Голодный человѣкъ не легко рѣшается на самоубійство; онъ постоянно надѣется, что ему все-таки хоть когда-нибудь да представится случай наѣсться досыта; но богатый человѣкъ, изо дня въ день жившій среди роскоши и веселья, разумѣется, попадаетъ въ адъ прямо съ перваго же скачка; тутъ дѣйствуетъ съ одной стороны скука, а съ другой — дурная совѣсть…
— Онъ совсѣмъ и не полетѣлъ-бы въ адъ, если бы онъ работалъ такъ часа по три, по четыре ежедневно, — замѣтилъ Іонатанъ. — Въ томъ-то и дѣло, милостивые государи! Надо работать, работать серьезно, не по-любительски, а работать, какъ работаетъ кузнецъ, или какъ работаетъ крестьянинъ, производить, создавать, формировать; въ теченіе нѣсколькихъ часовъ ежедневно являться художникомъ, создателемъ и вмѣстѣ рабочимъ рабомъ; только такимъ способомъ сохранимъ мы способность наслаждаться жизнью; и только такимъ способомъ можемъ мы содержать въ порядкѣ нашу совѣсть.
Докторъ Кволе кивнулъ головой: — Да, если-бы не эта идея работы, — проговорилъ онъ, — то я не далъ бы и гроша за ваше общество будущаго.
Да… работа…
Въ высшей степени благоразумно во многихъ отношеніяхъ, конечно; но… потомъ мнѣ пришло въ голову… У кого же будутъ тогда бѣлыя руки?
У кого же будутъ тогда красивыя руки, если всѣ люди ежедневно будутъ проводить свое время въ кузницѣ?
Эта идея работы представляется мнѣ чѣмъ-то сумбурнымъ. Мнѣ она совсѣмъ не нравится.
Комедія. Играть комедію, — вотъ единственное небольшое удовольствіе, доступное развитому человѣку.
Утромъ я встаю съ постели, выпиваю чашку кофе — холоднаго, — умываюсь, окачиваюсь холодной водой. Свѣжее бѣлье съ головы до пятъ. Самый элегантный мой костюмъ. Ослѣпительной чистоты воротникъ, бѣлоснѣжныя манжеты. Цилиндръ; перчатки; pince-nez, палку. Потомъ — къ куаферу; брѣюсь и завиваюсь; въ худшихъ случаяхъ захожу въ заведеніе ваннъ и подвергаю себя основательному полосканію съ холоднымъ душемъ но окончаніи всего. Затѣмъ завтракъ съ рюмкой водки у Гранда. Потомъ закуриваю папироску и расхаживаю по Карлъ-Іоганновой улицѣ и раскланиваюсь съ добродѣтельными дамами.
Кто-бы подумалъ, видя этого чопорнаго расфранченнаго барина, что этотъ самый чопорный, расфранченный баринъ сегодня до глубокой ночи сидѣлъ въ какомъ-то двусмысленномъ ресторанчикѣ и пилъ портвейнъ съ какой-нибудь Маргаритой?
Добродѣтельныя дамы кланяются съ большимъ почтеніемъ.
«Гулъ металла и колокольный звонъ». Я лежу и читаю какого-то нѣмецкаго оптимиста, который доказываетъ, что жизнь хороша, существованіе нравственно, а общество представляетъ собой сплошной розовый садъ… а отвращеніе къ жизни гнететъ меня, поражая безсиліемъ нервы, и подводитъ животъ, — точно ощущеніе какого-то глухого, тупого страха.
Жаль, что докторъ Кволе такъ занятъ; а то я постарался-бы почаще видаться съ нимъ. Но у него «самая вѣрная практика, какая только существуетъ на землѣ»: онъ спеціалистъ по половымъ болѣзнямъ.
Удивительный человѣкъ.
Я не могу заставить его говорить ни о чемъ другомъ, кромѣ общихъ вопросовъ… онъ толкуетъ даже о политикѣ. Вообще говоря, онъ умный человѣкъ. Онъ хорошо ладитъ съ Георгомъ Іонатаномъ. Главный его интересъ, — «это любовь», и онъ настоящій представитель нашей богемы, хотя и не такъ наивенъ, какъ всѣ остальные.
Но при всѣхъ своихъ общихъ интересахъ, онъ до послѣдней степени не похожъ на Іонатана. Въ сущности въ немъ гораздо болѣе родственнаго со мною.
Мнѣ впервые пришло въ голову, что въ немъ есть что-то такое скрытое, когда я открылъ, что и у него бываютъ свои «періоды». Они возвращаются черезъ болѣе или менѣе продолжительные промежутки времени и тянутся недолго, — приблизительно дня три, четыре; тогда его никто не видитъ; онъ «боленъ», и сидитъ дома, — т. е. пьетъ. А когда человѣкъ, подобный ему, не въ силахъ бороться съ этимъ, — поневолѣ останавливаешься въ испугѣ, какъ передъ какимъ-то роковымъ явленіемъ. Это означаетъ, что тамъ гдѣ-то въ самой глубинѣ, за всѣми этими гардинами, сидитъ одинокая человѣческая душа, полупомѣшанная отъ страха и ужаса и доведенная до головокруженія непрестаннымъ созерцаніемъ вѣчнаго мрака.
«Первое, что долженъ сдѣлать ты, —
Это умереть,
Если ужъ не въ силахъ ты
Дѣвушекъ любить!»
Пѣлъ сегодня вечеромъ въ концѣ Торваладъ Ламмерсъ:
«Конецъ твой близокъ, человѣкъ,
Ты превратишься въ прахъ»…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Слова эти до сихъ поръ еще звучатъ въ моихъ ушахъ. Прахъ, прахъ… умереть, умереть… точно звонъ отъ ударовъ молота по крышкѣ гроба, или похоронная барабанная дробь. И больше ничего. Закапывайже, закапывай… Поглубже могилу и побольше земли; очень много земли: онъ уже пахнетъ.
Молодая и стройная, носится бѣлая нимфа въ сладострастномъ танцѣ среди фавновъ и козлоногихъ сатировъ, на половину скрываясь въ зелени лѣса и утреннемъ туманѣ; мнѣ видно, какъ мелькаетъ она и опять исчезаетъ, опять мелькнетъ и опять исчезнетъ; и если я въ состояніи смотрѣть на мягкія закругленія гибкихъ членовъ, не теряю при этомъ разсудка, не увлекаюсь до самозабвенія страстнымъ восторгомъ и опьяненіемъ; если я въ состояніи смотрѣть на ея нѣжную, опасную улыбку безъ мучительнаго сладострастнаго волненія, безъ безумной жажды поцѣлуя, страстнаго объятія, то что-же я иное, какъ не куча раскисшихъ костей? Поглубже могилу и повыше насыпь; онъ уже пропахъ; милостивые государи, онъ уже пропахъ.
Удивительна, восхитительна ты, ты невинное самопротиворѣчіе, которое называемъ мы женщиной!
Вѣчно воспринимающее и порождающее материнское тѣло; все поглощающее и все создающее; жизнь и смерть; безбрежное море. Соединеніе въ одномъ лицѣ діавольскаго и небеснаго, грѣшница и мать, Ева и Мадонна.
Ты вычеркнута изъ моего существованія, и существованіе мое превратилось въ пустоту, среди которой жизнь не стоитъ того, чтобы жить. Струны порвались, огонь потухъ. Я поклоняюсь тебѣ и ненавижу тебя; но ты съ отвращеніемъ смотришь на мое поклоненіе и смѣешься надъ моей ненавистью, которая есть безсиліе. Я хочу попросить доктора Кволе прописать мнѣ нужное количество морфія; моя жизнь — прахъ.
Чѣмъ неудачнѣе слагается наша жизнь, тѣмъ сильнѣе вѣримъ мы въ будущую жизнь. Фанни была права. Разъ первая часть романа оказывается безсмысленной, мы требуемъ, чтобы за нею слѣдовала вторая часть съ разъясненіемъ.
Только-бы это приводило къ чему-нибудь.
XXII.
править(Весеннее настроеніе). Холодъ въ душѣ.
На душѣ холодъ, безсиліе, тягость; въ переносномъ смыслѣ, — дурной вкусъ во рту. Недовольство. Одно только недовольство. Общее отвращеніе; taedium generale. Я не могу подыскать этому никакого лучшаго названія, какъ психическая простуда, — простуда, павшая на душу.
XXIII.
правитьСтраданіе головного мозга. Головная боль и безсонница. Я гуляю въ послѣобѣденное время и усталый ложусь въ постель. Непріятно усталый, съ усталыми нервами; отупѣлый, какъ будто чувствуется даже желаніе спать. Вѣки смыкаются сами собою; вскорѣ они такъ отяжелѣютъ и слипнутся, что я безъ напряженія не могу открыть глазъ. Они засыпаютъ сами собой. Но внутри меня — полное бодрствованіе.
Та или другая смутная мысль начинаетъ скрестись въ мозгу, тихо и съ перерывами словно мышонокъ гдѣ-нибудь въ уголку. Явятся и другія подобныя-же мысли, поскребутся немножко, и исчезнутъ; возвращаются; уходятъ. Наконецъ, вотъ та или другая усаживается попрочнѣе. И сидитъ, не сходя съ мѣста; вгрызается методически и терпѣливо; скоро мнѣ становится ясно, что добиться тишины не удастся, по крайней мѣрѣ въ теченіе нѣсколькихъ первыхъ часовъ.
Какое-нибудь впечатлѣніе дня, то или другое представленіе изъ моего внутренняго міра окончательно овладѣваетъ мною. Я вдругъ оказываюсь въ самомъ пылу горячаго спора, напримѣръ, съ пасторомъ. Лёхеномъ или Георгомъ Іонатаномъ; я горячусь, увлекаюсь, сержусь;, слова мои жгучи и мѣтки, я аргументирую неотразимо и блестяще, все болѣе и болѣе глубоко, все болѣе и болѣе убѣдительно; наконецъ, всѣ нервы у меня какъ въ огнѣ, а тѣло лежитъ и трясется между простынями. Или-же я вспоминаю, что тотъ или другой изъ моихъ друзей оскорбилъ меня, не оказалъ мнѣ должнаго вниманія, впутался въ мои частныя дѣла и такимъ способомъ, что я, человѣкъ съ самолюбіемъ, немогу допустить этого и по этому поводу уже сдѣлалъ ему выговоръ; я начинаю сочинять письмо къ нему, въ которомъ я оправдываюсь, обвиняю его во всемъ дѣлѣ, все болѣе и болѣе увлекаюсь, наконецъ увлекаюсь даже черезчуръ… все яснѣе и яснѣе сознаю, какую потерпѣлъ я обиду, и какъ грубо не понялъ и обидѣлъ меня этотъ хотя и доброжелательный, но ограниченный человѣкъ; самымъ энергичнымъ образомъ читаю ему наставленія. Это своего рода нервное опьяненіе, которое пока даже доставляетъ удовольствіе: я заинтересованъ, увлеченъ, сознаю себя необыкновенно благороднымъ, интеллигентнымъ; отдаю свое тѣло и душу вполнѣ во власть этимъ мозговымъ грызунамъ… пока я, наконецъ, не просыпаюсь окончательно, такъ что даже вѣки раскрываются, по крайней мѣрѣ, хоть одно, и я вижу сѣрое утро, которое спокойно и мирно свѣтитъ мнѣ въ окно. Тутъ разсужденія мои прерываются, и я съ недоумѣніемъ спрашиваю себя, неужели такъ прошла вся ночь. Мнѣ становится досадно; привидѣнія, осаждавшія мозгъ, исчезаютъ; я чувствую какую-то нервность, непріятную нервность; давленіе въ вискахъ, въ темени, въ затылкѣ; я прихожу въ отчаяніе оттого, что опять испортилъ себѣ ночь, вскакиваю съ постели и проглатываю воды съ коньякомъ, или-же принимаю какое-нибудь усыпляющее средство; опять ложусь въ постель, и чувствую, какъ моя переутомленная мысль утопаетъ въ сладостномъ чувствѣ благосостоянія… и такъ наконецъ успокоиваюсь на время. Но не засыпаю, — пока еще не засыпаю; покой смѣняется продолжительнымъ мучительнымъ нервнымъ состояніемъ, я лежу весь въ поту и тревожно ворочаюсь, не зная, куда дѣваться отъ томительнаго жара, — меня преслѣдуетъ мучительный, нервный жаръ въ икрахъ; ни секунды покоя; — ворочаюсь, мечусь, веду себя, точно больной — въ горячкѣ… но вотъ птица щебечетъ что-то за окномъ; не получивъ отвѣта, она повторяетъ свою фразу; опять не получаетъ отвѣта, и замолкаетъ… Телѣга проѣзжаетъ но улицѣ и исчезаетъ за угломъ; послышатся шаги и затихнутъ… образы, преслѣдующіе меня, удаляются, двоятся, сливаются… Потомъ я больше ничего ужъ не знаю, послѣднее, что я вижу, — это что-то бѣлое гдѣ-то въ комнатѣ клубится, какъ паръ… но вотъ… и это бѣлое облако расплывается… Больной мозгъ нашелъ покой.
Проклятый Кволе, который не хочетъ больше прописывать мнѣ хлоралу.
XXIV.
правитьЕще разъ обошли.
Я кончу тѣмъ, что просижу писцомъ всю свою жизнь. Забившись въ своемъ углу, до того забившись, что даже самъ Господь Богъ забудетъ меня.
Отчего это происходитъ? Вѣроятно, у меня мало рвенія, мало интересуюсь дѣломъ. Я принадлежу къ равнодушнымъ. Но равнодушныхъ всѣ партіи выплевываютъ изо рта. Обойденъ, какъ министромъ правой такъ и министромъ лѣвой. Да и очевидно, если человѣкъ принадлежитъ къ равнодушнымъ, то у него не можетъ быть истинной вѣры въ то, что именно мы, — именно люди правой, или въ противоположномъ случаѣ, лѣвой, — являемся спасителями родины; если-бы у него была эта вѣра, онъ примкнулъ-бы къ намъ. Равнодушный человѣкъ всегда подъ сомнѣніемъ. Дураки удаляютъ изъ своей среды насмѣшниковъ, бараны — волковъ.
Къ тому же я былъ еще недостаточно осмотрителенъ въ выборѣ своего общества. Я выбиралъ, руководясь лишь своимъ вкусомъ, ни о какихъ «высшихъ соображеніяхъ» я не думалъ.
Я находился подъ сомнѣніемъ во времена стараго министерства, потому что у меня были «связи съ лѣвой», и теперь на меня косятся на такомъ же основаніи. Недостаточно еще поддерживать отношенія съ баранами; необходимо довольствоваться исключительно однимъ только ихъ обществомъ; довольно быть въ сношеніяхъ хоть съ однимъ изъ лагеря волковъ для того, чтобы испортить себѣ отношенія со стадомъ барановъ.
На него нельзя положиться; мы не можемъ питать къ нему довѣрія; кто знаетъ, насколько искренно носитъ онъ овечью шкуру и не скрывается-ли подъ нею волкъ.
О жалкое человѣчество! Мы употребляемъ всѣ усилія для того, чтобы еще болѣе мучить другъ друга, точно будто жизнь и безъ того не достаточно печальна! Единственное средство спасенія — отгородиться отъ людей частоколомъ.
Но это единственное средство спасенія есть въ то-же время и вѣрная гибель.
То-есть иное дѣло, если-бы у человѣка была работа, задача, которую онъ стремился-бы выполнить, что-нибудь разумное, къ чему онъ могъ-бы приложить свои силы… Можетъ быть, теперь именно было-бы пора попробовать приняться за «романъ?»
На это потребовалась-бы масса энергіи… но…
Впрочемъ, никакимъ инымъ способомъ изъ меня все равно ничего не выйдетъ!
XXV.
править(Послѣ балета). Цѣлыхъ два увлеченія!
Да, одна изъ нихъ была дѣйствительно хороша!
Роскошная блондинка и что-то младенческое и вмѣстѣ демоническое въ лицѣ, — Гретхенъ. Другая — скорѣе субретка: темноглазая и шустрая. Завтра онѣ ужъ забыты!
Пошли имъ. Господи, хорошую партію!
Ужасно жалкимъ чувствуешь себя при такой жизни! Я становлюсь чуть не до смерти равнодушнымъ ко всему.
Да и къ чему иному могла-бы привести меня та жизнь, которою я жилъ? Прежде всего, всѣ эти холостыя исторіи, дающія первый щелчокъ и приводящія къ лежащей въ основѣ всего неврастеніи. Потомъ эта неопрятная жизнь съ болѣе или менѣе испорченными женщинами. Къ тому-же еще отравленіе алкоголемъ и никотиномъ…
Подъ конецъ отъ человѣка ничего не остается, кромѣ вороха источенныхъ червями костей, одѣтыхъ желтою, высохшей кожей. Положительно какой-то вѣрный инстинктъ не подпустилъ меня близко къ Фанни.
Господи, какъ правы всѣ эти моралисты, предостерегающіе молодыхъ дѣвушекъ противъ искутившихся мужчинъ! Слѣдовало-бы ежегодно устраивать выставку мужчинъ, и всѣхъ подобныхъ господъ, способныхъ только испортить расу и довести до истерики своихъ женъ, слѣдовало-бы закалывать и тѣла ихъ сваливать въ яму и засыпать известью.
Впрочемъ, все это было высказано докторомъ Кволе; у меня-же не остается ни одной мало-мальски дѣльной мысли: мозгъ мой пропитанъ алкоголемъ.
(Мечты оптимиста). Одна высокоразвитая порода обезьянъ въ началѣ третичнаго (?) періода весьма распространилась въ большей части Африки; здѣсь она нашла такой благопріятный климатъ и такія счастливыя жизненныя условія, что по истеченіи нѣсколькихъ тысячелѣтій, въ одинъ въ высшей степени благопріятный моментъ она произвела дѣтеныша-обезьяну съ однимъ лишнимъ завиткомъ въ мозгу; когда, по прошествіи десяти или двѣнадцати тысячелѣтій, завитокъ этотъ укрѣпился и превратился въ отличительный родовой признакъ, явился лѣсной негръ, первый такъ называемый человѣкъ.
Благодаря этому новому завитку въ мозгу, лѣсной негръ оказался способнымъ бросать камнями и т. п.; затѣмъ, онъ изобрѣлъ способъ укрываться отъ солнца и другихъ враговъ въ остроумно устроенныхъ норахъ и т. д. Въ силу такихъ своихъ преимуществъ, потомкамъ его удалось съ теченіемъ времени оттѣснить своихъ прародителей назадъ, въ лѣса, и самимъ завладѣть лучшею частью территоріи. Они распространились въ самыхъ привольныхъ и здоровыхъ частяхъ Африки и нашли, наконецъ, на сѣверѣ, у Средиземнаго моря, жизненныя условія, до такой степени благопріятствовавшія высшему умственному развитію, что въ промежутокъ времени, равнявшійся двадцати тысячелѣтіямъ и при замѣчательно счастливомъ стеченіи обстоятельствъ, въ головахъ ихъ явился еще одинъ лишній завитокъ, — и вотъ, явился негръ.
Этотъ, благодаря своему высшему интеллекту, вытѣснилъ хѣеного негра, распространился по всей Африкѣ и проникъ даже въ Азію. Здѣсь раса эта нашла такія благопріятныя условія, что по прошествіи нѣсколькихъ тысячелѣтій въ мозгу развился еще новый завитокъ, и явился монголъ.
Этотъ новый типъ распространился въ Азіи и съ теченіемъ времени произвелъ новыя разновидности; послѣдними и наиболѣе развитыми изъ нихъ были семиты и арійцы.
Арійцы проникли въ Европу, и тута новыя и чрезвычайно счастливыя условія жизни опять двинули ихъ впередъ по пути развитія. Прошло еще нѣсколько тысячелѣтій, и они произвели на свѣта культурнаго человѣка, — грека и римлянина. Прошло еще отъ трехъ до пяти тысячелѣтій, и этотъ послѣдній, путемъ развитія и скрещиванія съ другими разновидностями и типами, произвелъ современнаго европейца.
Этотъ послѣдній продолжаетъ, при помощи своего въ высшей степени превосходнаго интеллекта, вытѣснять и оттѣснять всѣхъ своихъ прародителей и распространяется по всему свѣту. Впослѣдствіи онъ, путемъ дальнѣйшаго развитія, дальнѣйшаго скрещиванія съ родственными расами и подъ вліяніемъ постоянно все болѣе и болѣе благопріятствующихъ внѣшнихъ условій, произведетъ типъ, который будетъ стоять настолько-же выше насъ, насколько мы сами стоимъ теперь выше лѣсного негра.
Эта высшая богоподобная раса сумѣетъ осуществить то, чего мы, въ нашемъ положеніи лѣсного негра, совершить не умѣли — превратить землю въ рай.
(Приписка пессимиста). Но тутъ потухаетъ солнце.
XXVI.
правитьПисьмо съ черной каемкой: дядя Берентъ отправился къ праотцамъ.
«Внезапно». «Неожиданно». И уже похороненъ! Все до крайности быстро.
Бѣдный человѣкъ: честный, благородный, неэнергичный, жизнелюбивый, — какъ я; въ молодости своей только и дѣлалъ, что совершалъ длинныя и короткія прогулки, — какъ я; получилъ размягченіе мозга и въ такомъ видѣ жилъ въ теченіе десятка лѣтъ, — какъ и я? И, наконецъ, умеръ и былъ похороненъ.
Какъ видно, они поторопились-таки упрятать его въ землю. Почему? Ну, — во всякомъ случаѣ не было никого, кто-бы любилъ его. Только-бы наконецъ-то отдѣлаться отъ него. Старая развалина! Старое отвратительное животное въ образѣ раскисшаго холостяка.
Бѣдный человѣкъ!
Въ молодости моей всѣ находили, что я былъ на него похожъ. Разумѣется, я похожъ на него. Не пора-ли ужъ и мнѣ освободить людей отъ моего присутствія? Вѣдь я-же напередъ знаю, чѣмъ я кончу!
У меня не хватаетъ духу сидѣть дома сегодня. Мнѣ чудится, что это безжизненное привидѣніе виситъ и раскачивается на всѣхъ стѣнахъ, какъ грязное полотенце.
Только-бы ему не вздумалось посѣщать меня!..
Мятель завываетъ за окномъ, какъ собаки, почуявшія покойника; это мои родичи толпами стекаются сюда со всевозможныхъ кладбищъ, — съ сѣвера, юга, востока и запада, и онъ — во главѣ ихъ. Сейчасъ-же слѣдомъ за нимъ вижу я своего подагрика-отца, а потомъ бѣлѣющей, извивающейся вереницей — мои дѣды и прадѣды, бабки и прабабки: тупо уставивъ глаза, съ воемъ присоединяются они къ громкой похоронной пѣснѣ. Я не боюсь ихъ. Я и самъ принадлежу къ ихъ семьѣ и скоро присоединюсь къ нимъ. Я только отпраздную тризну по своемъ дядѣ.
Пожалуй сюда, старина! Пожалуй, товарищъ! Я не боюсь тебя! Ты счастливѣе меня: ты перешелъ уже Рубиконъ. Если ты дѣйствительно повѣсился, — это коротенькое письмо наводитъ меня на такую мысль, то ты заслужилъ величайшее мое почтеніе. Пожалуй сюда, и научи и меня послѣдовать твоему примѣру также и въ этомъ, — въ этомъ единственно разумномъ дѣяніи, совершенномъ тобою за всю твою жизнь. Миръ тебѣ, братъ мой по грѣху и скорби, предпослѣдній отпрыскъ вымирающаго рода! «Наша пѣсня спѣта: пора уступить мѣсто другимъ»… Да, да, я иду, иду къ тебѣ; когда-нибудь, — уже скоро, и я присоединюсь къ тебѣ! А пока — покойной ночи! Миръ твоему праху! И вамъ всѣмъ, — миръ вашему праху! Ступайте себѣ домой и ложитесь каждый на своемъ кладбищѣ! Не моя въ томъ вина, что ничего изъ меня не вышло: это вы виноваты въ этомъ. Но я прощаю вамъ. И вы также ничего не могли тутъ подѣлать. Покойной ночи, мирнаго сна!
У, какъ здѣсь холодно и печально! Вонъ отсюда и на людей.
Докторъ Кволе, конечно, далъ мнѣ морфію. Но я еще не знаю, захочу-ли я имѣть его соучастникомъ…
Господи Боже! Стоитъ-ли еще того принимать на себя весь этотъ трудъ? Смерть и сама не запоздаетъ.. Хотя, конечно, стоило-бы, хотя-бы для того, чтобы освободиться отъ этого страха передъ delir. trem.
Впрочемъ, пока еще нѣтъ никакой опасности. Кволе требуетъ только постоянныхъ прогулокъ и побольше движенія на свѣжемъ воздухѣ. Но это скучное зимнее время! Я нѣсколько нервенъ и чувствую себя не по себѣ, прогуливаясь одинъ.
Впрочемъ, бѣдный дядя Берентъ нисколько не пугаетъ меня. Я постоянно вижу его, какъ онъ покачивается, кивая и подпрыгивая, и засыпаетъ съ какою-то даже довольной улыбкой на своемъ кругломъ лицѣ; ему какъ будто предстоитъ лишь проспать нѣсколько побольше обыкновеннаго. Положеніе, повидимому, нисколько не стѣсняетъ его.
Впрочемъ, я вѣдь почти не зналъ его.
Нѣтъ, такъ дѣло продолжаться не можетъ. Мнѣ приходится-таки вернуться къ колодцу, въ который я-же самъ наплевалъ, — помириться съ пасторомъ Лёхеномъ и таскать его съ собою на прогулки.
Глупо это съ моей стороны! Онъ, разумѣется, имѣлъ самыя лучшія намѣренія, и нужно-же мнѣ быть до такой степени обидчивымъ! Къ тому-же еще онъ былъ и правъ! Это вѣчное пьянство въ сущности глупо.
Тутъ всему виной эта ужасная пустота и одиночество… Фанни, Фанни! Зачѣмъ не встрѣтился я съ тобою раньше! Легко говорить это ему, который окруженъ любящей, привѣтливой семьей, — все въ порядкѣ, — съ Господомъ Богомъ въ душѣ и любящей женою въ домѣ. Онъ не знаетъ этого гнета, этого тягостнаго чувства въ груди, этого мучительнаго томительнаго чувства утраты… и потомъ еще этого холода…
Какъ легко имъ проповѣдывать, всѣмъ этимъ счастливымъ, хорошо пристроившимся господамъ! Что за надоѣдливые люди!
Тонатанъ принадлежитъ къ тому-же сорту. Вся его манера въ сущности коробитъ меня. «Гордый человѣкъ или ладитъ со свѣтомъ, или покидаетъ его»… «интеллигентный человѣкъ всегда сумѣетъ приспособиться къ свѣту»… Постоянно эти фразы, эти пустыя, звонкія фразы!
Эхъ! «Свѣтъ!» Какой-то темный сундукъ, клоака… "Все, все утекаетъ, сказалъ одинъ старый дуракъ; онъ могъ-бы съ такимъ-же правомъ сказать; «все воняетъ»…
XXVII.
правитьГосподи! Какъ завидую я этимъ пасторамъ! Подумать только, — имѣть нѣчто, что чтишь, какъ святыню…
Имѣть предметъ религіознаго поклоненія, нѣчто вѣчно цѣнное, неизмѣнное, непреходящее; нѣчто такое, на чемъ можно успокоиться, что никогда не измѣнитъ тебѣ, за что можно ухватиться при какихъ-бы то ни было обстоятельствахъ…
Святыня! Настоящая святыня! Никогда не обманывающая надежда; блаженное упованіе; нѣчто, по отношенію къ чему не терпишь ни насмѣшки, ни поруганія; святыня, которую охраняешь и которой поклоняешься. Душевный міръ, котораго ничто на землѣ не въ силахъ ни дать, ни отнять; сокровище, которое моль и ржа не поѣдаетъ.
Счастливое, блаженное чувство, сладостное, какъ тайная любовь, надежное, какъ домашній очагъ! О, я, бездомный и заблудшій! Я, расточившій не только все свое достояніе, но также и всѣ свои способности ради того только, чтобы найти дорогу домой!
Весь въ ранахъ, сижу я у порога богатаго, и тѣмъ не менѣе каждое утро просыпаюсь на адскую муку!
О, эти «великія идеи», которыя преподносятъ намъ и требуютъ, чтобы мы удовлетворялись ими… даже замѣняя ими религію! Когда я вспоминаю то великое множество великихъ идей, за которыя подымалъ я въ своей жизни бокалъ, начиная отъ скандинавизма и кончая свободой мысли; идей, частью осуществившихся, частью не осуществившихся, но которыя въ обоихъ случаяхъ сдѣлали насъ… совершенно столь-же несчастными, какъ были мы и прежде… я поневолѣ коверкаю стихи поэта и говорю:
«Когда-то бахваломъ на рынкѣ онъ началъ
И кончилъ, какъ нищій, на койкѣ больничной;
Безъ шуму зарытъ онъ въ безплатной могилѣ, —
Какъ мыльный пузырь, — его нѣтъ и въ поминѣ!»
Существуетъ одна вещь, по которой душа моя полна тоски: монастырь!
Проникнуть въ святую католическую церковь, а оттуда — въ монастырь; поселиться въ самой суровой, самой безмолвной кельѣ; спать на соломѣ и бичевать свое грѣшное тѣло предъ лицомъ распятаго Христа.
Но надъ ложемъ моимъ будетъ царить она, Пресвятая Дѣва, Матерь, съ сердцемъ, пронзеннымъ семью мечами; Благословенная между женами, Пречистая, но все понимающая, Скорбящая, посвященная страданію, умѣющая и плакать, и утѣшать… Я хотѣлъ-бы призывать, молиться, преклонять колѣна, пока не снизошла-бы она ко мнѣ изъ своей ниши и не наложила-бы мнѣ на сердце своей исцѣляющей бѣлой руки.
«Любить людей!» Этого требуетъ каждая этика, какъ религіозная, такъ и гуманная. «Любить людей!» Но какимъ образомъ достичь этого? Они, повидимому, далеко не заслуживаютъ любви.
Я не въ силахъ даже любить самого себя. Я и самъ, нечего сказать, хорошъ-таки гусь, и по части самоуваженія дѣла мои обстоятъ по временамъ довольно-таки плохо. Тѣмъ не менѣе, говоря объективно, я все-таки принадлежу къ лучшимъ представителямъ этой породы; большинство-же людей, съ которыми приходится мнѣ встрѣчаться, оказывается еще того противнѣе.
При такихъ-то обстоятельствахъ любить, по крайней мѣрѣ — не ненавидѣть -эту породу…
XXVIII.
правитьЯ живу здѣсь за городомъ съ парой газетныхъ бандитовъ и скучаю.
До обѣда — пиво или абсинтъ. Послѣ обѣда въ полъ-пьяна раскачиваюсь, дежа въ гамакѣ, и читаю декадентовъ.
Весь запасъ питій будетъ приконченъ дня черезъ три. На это вся моя надежда. Ни у кого изъ насъ нѣтъ денегъ, и только я одинъ не потерялъ еще кредита, которымъ, однакоже, я постараюсь не воспользоваться. Нѣсколько дней перерыву принесутъ мнѣ пользу. Вѣдь не выдержать, наконецъ, такого постояннаго опьяненія.
Всего хуже здѣсь воскресенья; вчера весь нашъ домъ былъ полонъ бандитовъ. Почти всѣ художники; кромѣ того, два газетчика и одинъ литераторъ.
Послѣдній былъ всего хуже; это какой-то не подающій даже надеждъ недозрѣлый школьникъ. Онъ хотѣлъ было занять у меня пять кронъ, которыхъ, къ счастью, у меня не оказалось, и сверхъ того занималъ меня разсказами о своихъ непріятностяхъ съ издателями.
— Тутъ у насъ людямъ, подобнымъ мнѣ, невозможно существовать; только и есть, что земледѣльцы да церковные пѣвчіе. И потомъ эти отвратительныя женщины и т. д., — Всѣ мы, молодежь, согласны въ томъ и т д. — Пора ужъ выйти изъ-подъ власти мужика, это ясно; довольно ужъ съ насъ мужицкой рѣчи и всей этой грязи. Но, чортъ возьми! Что можемъ мы подѣлать съ какими-нибудь четырьмя или пятью городишками, насчитывающими, можетъ быть, въ общей сложности не болѣе десятковъ двухъ мало-мальски образованныхъ и интересующихся людей? и т. д. Мнѣ, собственно говоря, казалось совершенно безразлично, существуютъ-ли «люди, подобные ему», или нѣтъ, но я остерегался высказывать это.
— Нѣтъ, надо намъ перекочевывать въ Данію, — продолжалъ онъ. — Пора намъ стать европейцами. Мы должны упрашивать, умолять Данію принять насъ; лучше ужъ намъ нѣсколько прилгнуть и цѣловать въ хвосты всѣхъ этихъ ловкихъ малыхъ… вѣдь другого выхода намъ, видите-ли, нѣтъ! Для того, чтобы можно было заводить рѣчь о современной норвежской литературѣ, намъ необходимо имѣть на своей сторонѣ Данію и т. д.
— Да, любезнѣйшій, держитесь крѣпче, — упрашивалъ я. — Вѣдь это вмѣстѣ и патріотично и… полезно для васъ самихъ… Не дольете-ли вы своего стакана?
— Благодарю.
Тутъ онъ опять свернулъ на издателей. Я принужденъ былъ обѣщать ему статью.
Чистѣйшая порода! Нѣтъ ничего на свѣтѣ невыносимѣе художниковъ. Избави Боже, у нихъ, конечно, цѣлая куча хорошихъ свойствъ, но… постоянно эта мелочность.
Ужъ и не знаю, кто изъ нихъ лучше. Плохи и музыканты; актеры еще того хуже, литераторы-же, можетъ быть, невыносимѣе ихъ всѣхъ… Если я самъ не очень-то подвизаюсь на этомъ поприщѣ, то это происходитъ не только по недостатку энергіи, но также и вслѣдствіе того, что я черезчуръ рано познакомился съ этою породою людей. Кто знаетъ, не стану-ли и я самъ такимъ-же, написавши какую-нибудь пару книгъ?
Одно только «я», «я», «я». «Моя» книга; «мой» издатель; какъ великъ гонораръ; какъ велико изданіе. Всякій разъ, какъ случалось мнѣ поближе встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ въ жизни, — въ глубинѣ его души всегда скрывался до болѣзни желчный карликъ, а на ряду съ карликомъ — собака, которая, почуявъ вблизи газетчика, сейчасъ-же вся превращалась въ одинъ только виляющій хвостъ.
Еще хуже художниковъ — журналисты, эти плоскодонныя барки, снующія взадъ и впередъ по газетнымъ прудамъ, нагруженныя празднымъ любопытствомъ и непризнанною геніальностью. Но всего хуже серьезные дѣловые люди.
Мы, т. е. мои газетные бандиты, принимали сегодня подобнаго полуобразованнаго человѣка, сторонника лѣвой, ревнителя нравственности, народнаго проповѣдника и т. д. Онъ легко могъ-бы вызвать желаніе написать статью. Судя по его словамъ, «благосостоянію родины» грозила опасность. Онъ пилъ зельтерскую воду и ужасно плакался, однакоже ему не удалось-таки разсердить меня. Я отвѣчалъ «избави, Боже», и подымался еще на нѣсколько градусовъ выше въ полярную область.
Впрочемъ, глупо дѣлалъ. Мнѣ слѣдовало-бы проучить его. Нынче нами управляетъ именно такого рода народъ — теологи, семинаристы… Мы — народъ, состоящій изъ идеалистовъ, — только и дѣлаемъ, что раздумываемъ о благѣ нашихъ собратій. Т. е., мы никакъ не можемъ перестать интересоваться тѣмъ, что будетъ сегодня у нашего сосѣда на обѣдъ.
Художники — точно женщины. Если двое изъ нихъ дружатъ между собою, то это происходитъ вслѣдствіе того, что оба ненавидятъ кого-нибудь третьяго еще больше, чѣмъ они взаимно ненавидятъ другъ друга, и этимъ третьимъ постоянно бываетъ какой-нибудь болѣе счастливый соперникъ.
Собственно говоря, люди всего лучше ладятъ между собою издали; я все болѣе и болѣе убѣждаюсь въ этомъ. Самое лучшее выраженіе въ нашемъ языкѣ:
— Итакъ, прощайте!..
«Искусство», «искусство»; что-же такое въ концѣ-концовъ искусство?
Лишній лакомый кусочекъ для людей, сохранившихъ еще аппетитъ, и лишняя насмѣшка для тѣхъ, кому жизнь пріѣлась. Микель-Анджело, Данте, Бетховенъ — очень велики. Но ни одинъ изъ нихъ не принесетъ помощи страдающей душѣ.
Мнѣ до такой степени надоѣли всѣ эти толки объ искусствѣ. Мои собственныя «критическія статьи по искусству» тоже, вѣроятно, не особенно-то благоуханны! Слава Богу, послѣзавтра пріѣзжаетъ сюда Кволе (послѣ своей поѣздки по Германіи); онъ проводитъ лѣто на подножномъ корму здѣсь, по близости, на одной крестьянской мызѣ.
А наука? — Прекрасный путеводитель среди неинтересныхъ вещей; совершеннѣйшій докторъ Непомога тамъ, гдѣ болитъ.
А любовь? — Наша мучительнѣйшая болѣзнь. А бракъ? — Лѣкарство, худшее, чѣмъ сама болѣзнь. А все? все, все?..
Удивительно, какъ это люди могутъ расхаживать съ такими многозначительными и серьезными лицами.
Интересные люди, эти новѣйшіе французы, которыхъ я захватилъ съ собой; особенно Гюисмансъ; онъ — таки не глупъ. И интересенъ. Я люблю также и Бурже; въ своихъ essays онъ излагаетъ довольно-таки безпощадную пессимистическую философію — philosophie du pessimisme, которою я буду сердить Іонатана; онъ симпатиченъ мнѣ и своею религіозною жилкою. Замѣчателенъ также и этотъ Генникъ, съ его серьезной проповѣдью спиритизма.
Fin du siècle — конецъ вѣка. Удивительныя времена. Міръ опять стоитъ наканунѣ новаго переворота. Чѣмъ больше узнаемъ мы, тѣмъ яснѣе мы видимъ, что ничего не можемъ знать; остается одно: сознаться въ этомъ и искать другого выхода. Душа наша предъявляетъ гораздо болѣе глубокія требованія; она не довольствуется тѣмъ, что удовлетворяетъ ученыхъ, и нельзя замѣнять вѣру, эту безмятежную увѣренность, поддерживающую насъ въ жизни и смерти, какимъ-нибудь томомъ гипотезъ.
Я давно ужъ это чувствовалъ.
XXIX.
править— Нѣтъ, практику мою нельзя назвать пріятной, — говоритъ Кволе, — но тутъ многому научаешься. Человѣкъ въ моемъ положеніи перестаетъ уже вѣрить во фразы!
Тутъ онъ сейчасъ уже осѣдлалъ своего конька. (Въ моемъ романѣ онъ явится представителемъ современнаго пессимизма — противоположностью Георгу Іонатану).
— Можетъ быть и необходимо временно прикрывать гниль подобными занавѣсами и кулисами; но я сомнѣваюсь, чтобы можно было выдержать это до конца! Но простодушные люди этого не понимаютъ, и каждый разъ, какъ выглянетъ откуда-нибудь кусокъ гнили, они говорятъ: приходится повѣсить еще новый кусокъ кулисы! Еще одинъ хорошенькій законъ! Еще одно заведеніе св. Магдалины! — Слѣдствіемъ этого, разумѣется, является то, что общество гніетъ себѣ втихомолку и когда въ одинъ прекрасный день поневолѣ придется-таки отдернуть всѣ эти занавѣсы, намъ останется только затыкать всѣ носовыя отверстія по причинѣ ужасной вони.
— Нѣмцы, — говорилъ онъ потомъ, — не такъ щепетильны, какъ мы, и чтобы видѣть послѣдствія этого положенія вещей — стоитъ только читать нѣмецкія газеты, и тогда ясно будетъ, каково-то обстоятъ дѣла за кулисами. Для этого надо читать листъ съ объявленіями. Да, листъ объявленій. Тутъ прежде всего видимъ мы объявленія о желаніи вступить въ бракъ, — по дюжинѣ на день, — не считая въ томъ числѣ объявленій о брачныхъ бюро. Ужъ изъ этого одного видно, что тутъ есть какая-то гниль something rotten. Затѣмъ видимъ мы еще дальнѣйшіе слѣды испорченности: «Дамамъ предлагается секретная помощь у акушерки N. N.», — двѣнадцать объявленій въ день. И наконецъ, двѣнадцать объявленій отъ подобныхъ мнѣ спеціалистовъ. И вотъ, получается нѣчто въ родѣ карты современнаго положенія вещей.
— Это именно то, что я говорю, — отвѣчалъ я, — любовь есть наша злѣйшая болѣзнь.
— Ваша жена больна?
— Немножко недомогаетъ, да, — бурчитъ Кволе.
— Вообще, кажется, она довольно болѣзненная женщина?
— Да. — Лицо его приняло хмурое, почти мрачное выраженіе.
— Въ такомъ случаѣ это счастье, что она имѣетъ мужемъ врача.
— Гм!
— Впрочемъ, жена ваша, кажется, не изъ тѣхъ, что имѣютъ обыкновеніе стонать… Во всякомъ случаѣ, когда я раза два имѣлъ удовольствіе видѣть ее, она, казалось мнѣ, была въ прекраснѣйшемъ расположеніи духа.
Онъ отвѣчалъ серьезно и почти благоговѣйно:
— Она на рѣдкость хорошій человѣкъ.
Молчаніе.
— Не замѣчательно-ли, — заговорилъ я потомъ, — что мужья восхваляютъ своихъ женъ и въ то-же время очень часто возстаютъ противъ брака?
— Разумѣется, — отвѣчалъ онъ, — люди въ большинствѣ случаевъ хороши… но учрежденія… — Пожимаетъ плечами.
— Увѣрены-ли вы въ томъ, что не придаете черезчуръ большого значенія учрежденіямъ? Не сама-ли это натура, которая?..
— Природа, конечно, груба, — ворчалъ онъ, — но что пользы жаловаться на природу? Дѣло въ томъ, что мы, разумныя существа, постоянно только еще болѣе извращаемъ существующее въ природѣ зло, вмѣсто того, чтобы стараться превратить его въ относительное добро.
— Га! Но вѣдь любовь прекрасна… при извѣстныхъ условіяхъ…
— Любовь прекрасна, когда она запрещена, батюшка, — крикнулъ имъ, — когда она не регламентирована, хочу я сказать. Со стороны общества любовь должна быть… только терпима, — ни болѣе, ни менѣе. Разрѣшенная любовь превращается въ скуку. Любовь по привычкѣ — неопрятна. Любовь-же по обязанности просто-напросто свинство.
— Сильно сказано.
— Правильно сказано. Не говора уже «о публичности», оскорбляющей въ насъ чувство стыдливости, тутъ страдаетъ также и наше отношеніе къ женщинѣ… Послушайте только, какъ говорятъ мужчины о замужнихъ женщинахъ. Это внѣ всякаго… ниже всякаго…
Онъ изо всѣхъ силъ тыкалъ въ воздухѣ пальцами, нервно подыскивая какое-нибудь сильное словцо, и однакоже не нашелъ его.
— Общество совсѣмъ не должно заниматься этимъ вопросомъ, и тогда любовь опять станетъ человѣчна. Не нужно никакого предрѣшенія, не нужно этой плебейской публичности. Дѣло устраняется само собою, и остается открыто въ святая-святыхъ частной жизни, какъ нѣчто поэтически-мистическое. Тогда и женщина, наконецъ, вступитъ въ свои права и станетъ для насъ тѣмъ, чѣмъ она должна быть для насъ, если мы сознаемъ себя людьми: великой матерью, высокой владычицей, къ которой человѣкъ не смѣетъ приближаться съ неомытыми руками или сонливой любовью по привычкѣ… Мужчины только тогда становятся истинными мужами, когда они борются за женщину или во имя той женщины, которую они-же сами возвели въ царицы; да, вѣдь вы-же читали объ этомъ? Во что-же превратился мужчина теперь, когда, посадивъ себѣ подъ бокъ женщину, онъ превратилъ ее въ madame Персенъ, проживающую на
Корабельной улицѣ? Въ быка превратился онъ, батюшка, въ тяжелаго, тупого, подъяремнаго быка, съ трудомъ влачащаго по плоской проселочной дорогѣ тяжелую телѣгу жизни.
Онъ былъ красенъ и нервно возбужденъ. мнѣ показалось, что я вдругъ какъ-то постигъ его и не нашелъ въ немъ ничего для себя новаго. Я почувствовалъ даже нѣчто въ родѣ разочарованія: итакъ, этотъ вопросъ о «женщинѣ и супружествѣ» и составляетъ такимъ образомъ главное содержаніе его личности. Я предполагалъ въ немъ нѣчто болѣе глубокое.
И самый вопросъ этотъ представился мнѣ теперь еще гораздо болѣе безнадежнымъ, чѣмъ когда-либо прежде. Если ужъ такой интеллигентный человѣкъ, продумавъ надъ этимъ вопросомъ всю свою жизнь, не нашелъ никакого другого выхода, кромѣ этихъ фантазій, то ужъ, вѣроятно, вопросъ этотъ и неразрѣшимъ. Какая-бы гнилость ни скрывалась подъ настоящимъ положеніемъ вещей, какъ-бы ни было оно чревато бѣдами, — намъ остается только оставить его въ покоѣ. И любовь впередъ будетъ все тѣмъ-же, чѣмъ была прежде: самымъ лютѣйшимъ изъ нашихъ страданій.
Я былъ до крайности слѣпъ: жаждая покоя! Вздумалъ искать его у женщины!
Я начинаю поправляться здѣсь, за городомъ; голова становится яснѣе; вялость исчезаетъ. Надо сказать спасибо деревенскому воздуху и болѣе правильному сну… а, вѣроятно, также и недостатку въ деньгахъ, принуждающему всю компанію къ болѣе умѣренному потребленію коньяку.
Впрочемъ, это вѣчное пиво до такой степени надоѣло мнѣ, что я во всякомъ случаѣ готовъ былъ-бы умѣрять свою жажду. Кволе тоже сидитъ здѣсь «на діэтѣ», и мы оказываемъ другъ другу поддержку на пути добродѣтели и’добрыхъ нравовъ.
Къ тому-же бутылка, ей-Богу, черезчуръ ужъ жалкое утѣшеніе! Бродишь, какъ въ туманѣ, въ полуопьяненіи алкоголемъ, какъ какой-нибудь содержатель питейнаго дома! Какими-бы фразами ни прикрывать это, — наливаться во всякомъ случаѣ вульгарно. Это годится для грубыхъ нервовъ. Я прибѣгалъ къ этому лишь въ отчаяніи, потому-что я хотѣлъ погубить себя; но, Господи Боже, въ такомъ случаѣ слѣдуетъ вести себя, какъ прилично образованному человѣку: не растягивая дѣла надолго, принять cyancalium.
— Причиной этому является не только высокая широта, — говоритъ Квопе, — но также и недостатокъ культуры. Мы, какъ говоритъ Іонатанъ, — краснокожіе. Развитому человѣку должны быть доступны болѣе благородныя наслажденія; онъ желаетъ сохранить ясность пониманія и тонкость воспріятія; но въ такомъ случаѣ ему не слѣдуетъ отуманивать себѣ мозгъ пивомъ или коньякомъ!
— Нѣтъ, это отвратительно, — отвѣчалъ я. — Это насъ деморализируетъ, наши сибирскіе города; какой интересъ найдетъ себѣ человѣкъ среди всѣхъ этихъ упитанныхъ саломъ людей? Тутъ пришлось-бы умереть отъ скуки, если-бы не подбодрять себя спиртомъ; такъ какъ именно спирту-то и не хватаетъ.
— Надо съ разборомъ выбирать себѣ общество, батюшка. Надо подыскать себѣ кого-нибудь, кто-бы не очень обросъ жиромъ; кто-бы стоялъ нѣсколько выше этой германской тяжеловѣсности. Вообще, алкоголизмъ есть германская болѣзнь. Намъ надо стараться усвоить нѣкоторую долю свойствъ южанъ и предоставить пиво — нѣмцамъ, а водку — истымъ скандинавамъ и англичанамъ. Это, можетъ быть, годится для нихъ съ ихъ медвѣжьей мѣшковатостью и тяжелымъ запахомъ отъ печи и табаку.
— Въ жилахъ моихъ, какъ говорятъ, течетъ испанская кровь и несомнѣнно, единственно, что я могу безъ вреда позволить себѣ, это стаканъ настоящаго бургундскаго.
XXX.
правитьМы были сегодня у Іонатана; все время спорили.
Я говорилъ о новѣйшей литературѣ во франціи и защищалъ ее. Іопатанъ зналъ объ этомъ направленіи лишь изъ статей англійскихъ обозрѣвателей; тѣмъ не менѣе, приговоръ былъ у него уже готовъ, и онъ не скупился на эффекты.
«Эти тепловато-сладкіе, сѣровато-нѣжные женоподобные мужчины, которые въ настоящее время являются въ Парижѣ носителями литературы» и т. д., «они сами дали себѣ имя, которое вполнѣ ихъ достойно: декаденты, — поэты времени упадка, разрушенія, порчи. Буржуазія начинаетъ приходить въ состояніе разложенія. Они ни во что ужъ больше не вѣрятъ, ничѣмъ ужъ больше не интересуются; имъ уже нечего больше дѣлать и остается только копаться въ своихъ собственныхъ вялыхъ впечатлѣніяхъ, пока не удастся имъ выжать изъ себя какой-нибудь капельки литературы… Въ сравненіи съ ними натуралистъ — само здоровье; онъ срисовываетъ холодно, съ достоинствомъ, безъ хныканья… и безъ кокетства… ту жизненную картину, которая развертывается передъ его глазами, и такъ, какъ онъ ее видитъ, — въ черномъ или розовомъ свѣтѣ; это, можетъ быть, конечно, слабо, безлично и все, что вамъ угодно; но онъ во всякомъ случаѣ аристократъ по сравненію съ этими духовными самообвинителями, — selfacusers новѣйшаго времени». Докторъ Кволе пожалъ плечами и сказалъ, что новое сумасшествіе было совершенно столь-же безумно, какъ и прежнее. «Смѣвшая это идея — желать передать дѣйствительность; это до такой степени невозможно, что каждый добросовѣстный натуралистъ самъ долженъ сознаться въ этомъ передъ собою. Но „выразить свои ощущенія“ — это ужъ прямо внутреннее противорѣчіе. Разъ ощущеніе перешло въ область сознанія и выразилось въ языкѣ, оно уже больше не ощущеніе; оно стало мыслью; ощущенія ничѣмъ не передаваемы, за исключеніемъ лишь музыки. Ощущеніе есть вѣдь не что иное, какъ душевное движеніе, не успѣвшее еще оформиться; пытаясь выразить его въ языкѣ, мы по большей мѣрѣ передаемъ лишь наше представленіе о немъ, но никакъ не его самого; это опять-таки невозможно».
— Натуралисты вовсе и не желали передавать дѣйствительности, — утверждалъ Іонатанъ, — они, какъ міровые поэты, желали только изобразить живущую въ ихъ сознаніи картину міра, а это возможно. Но когда, люди доходятъ до такого внутренняго безсилія, что оніі уже не въ состояніи удержать въ представленіи своемъ никакой міровой картины, они принимаются раскапывать свое нутро въ погонѣ за построеніями и чувствованіями, которыя они потомъ излагаютъ самымъ возвышеннымъ и самымъ невозможнымъ въ обыденной жизни языкомъ, и это-то и называется декадентствомъ, въ вольномъ переводѣ — порчей. Впрочемъ, вся эта исторія когда-нибудь кончится сама собой, когда наконецъ поэты, повинуясь своему-же собственному чувству отвращенія, дойдутъ до того, что начнутъ плевать на свои-же собственные манускрипты.
Я отвѣчалъ имъ, что оба они ошибались въ самомъ главномъ. Дѣло въ томъ, что мы находимся теперь наканунѣ полнаго переворота во всемъ нашемъ міровоззрѣніи. Натуралисты и матеріалисты ставятъ натуру номеромъ первымъ, а душу считаютъ лишь ея результатомъ: «личность есть продуктъ среды»; теперь-же возвращаются назадъ къ болѣе аристократическому представленію, что я есть номеръ первый, а такъ называемая объективность есть лишь содержаніе этого я; литература становится такимъ образомъ психологична, субъективна, изображаетъ душевныя состоянія, какъ душевныя состоянія an und für siet, а не какъ продукты тѣхъ или другихъ внѣшнихъ условій и т. д. — Въ отвѣтъ на все это у Іонатана нашлось одно только поверхностное замѣчаніе: «французы переводятъ теперь Гегеля и Шопенгауэра, подобно тому, какъ въ предшествовавшія столѣтія переводили они Юма и Локка, — что за бездарнѣйшая раса, эти галлы!»
— Всѣ-же эти толки о «душѣ, — добавилъ онъ, — означаютъ лишь то, что эти французскіе женоподобные мужчины оказались черезчуръ слабы и дряблы для того, чтобы идти дальше по тернистому пути изслѣдованія, и потому предпочитаютъ путь женщинъ подъ руководствомъ патеровъ и оракуловъ. Стоитъ-ли заниматься химическими и біологическими опытами, если можно съѣздить къ матушкѣ Андерсенъ и получить отъ нея разгадку жизни на кофейной гущѣ?
Докторъ Кволе объяснялъ дѣло на свой ладъ.
— Все это старая исторія. — говорилъ онъ, — отъ женщины къ Богу…
Это то, что, какъ говорятъ нѣмцы, представляетъ собою мистическій элементъ въ нашей душѣ, — „представленіе вѣчности“. Индивидууму, вырванному изъ ряда поколѣній, и въ голову не пришло-бы задумываться надъ безсмертіемъ и т. п.; но мы до мозга костей представители расы; идея расы заложена въ основѣ каждаго индивидуума; а раса — несомнѣнно одарена стремленіемъ къ безсмертію, воодушевлена идеей существованія втеченіи неограниченнаго промежутка времени… и эта-то идея и создаетъ „религію“. Поэтому-же самому и женщина оказывается религіознѣе мужчины, потому что она то главнымъ образомъ и является представительницей расы. Но есть довольно женщихъ среди мужчинъ, и такихъ особенно много въ Парижѣ. Вообще, говоря, намъ никогда не удастся окончательно покончить наши счеты съ патерами; единственно, чего мы можемъ достичь, — это изолировать его, сдѣлать его по возможности безвреднымъ».
— Собственно говоря, патеръ очень полезный членъ общества, — заговорилъ Іонатанъ — выпуская черезъ носъ дымъ изъ своей сигары. — Это время реакціи обозначаетъ лишь, что высшій классъ временно освобождается отъ работы, — до перваго новаго рабочаго дня, для того, чтобы и патеры за это время хоть нѣсколько подвинулись впередъ; когда они хоть сколько-нибудь нагонятъ насъ — опять наступитъ нашъ чередъ.
Кволе пожалъ плечами.
— Впрочемъ, вы правы, докторъ, — продолжалъ Іонатанъ, — Вопросъ лишьвъ томъ: раса или индивидуумъ, женщина или мужчина. Я въ настоящее время не знаю ничего менѣе аппетитнаго, чѣмъ эти излюбленные парижскіе женоподобные люди, стонущіе на всѣхъ перекресткахъ: «увы, мы такъ несчастны! увы! что такое жизнь? увы! предоставьте намъ предаваться нашему опьяненію!» — Онъ позвонилъ; служанка просунула въ дверь голову. — Рюмку водки! — приказалъ онъ выразительно.
Я не сталъ больше отвѣчать. Я вдругъ ощутилъ такую бездну между собою и этими людьми, что тутъ не могло быть и рѣчи о спорѣ.
Это было грустное и въ то-же время пріятное чувство. Они вдругъ явились передо мной, какъ воплощенія того времени, которое мы начинаемъ уже огибать, между тѣмъ, какъ я съ какою-то особою увѣренностью! сознавалъ себя сродни съ поколѣніемъ будущаго.
ГЛАВА XXXI.
правитьТакъ продолжать нельзя. Здѣсь, въ городѣ вся эта старая обстановка опять поневолѣ затягиваютъ тебя. Опять тупѣешь, утрачиваешь интересъ, чувствуешь себя больнымъ.
Надо сразу покончить съ этимъ. Однимъ усиліемъ оторваться это всѣхъ этихъ привычекъ. Меня раздражаетъ это постоянное рабское подчиненіе имъ. Трактирныя наслажденія созданы не для меня.
Дѣло не обойдется безъ борьбы. Но и самая эта борьба будетъ имѣть свой интересъ. Мнѣ пріятно будетъ доказать самому себѣ, что я обладаю-таки еще волей. Я даже съ удовольствіемъ готовъ приняться за это: во всякомъ случаѣ, это будетъ своего рода перемѣна.
Въ сущности, я жертвую весьма немногимъ. Того, чего стремился я достичь при помощи алькоголя — забвенія, душевнаго покоя — я, все равно, уже не достигаю. Напротивъ того, — тревога и страхъ только возрастаютъ. За послѣднее время эти длинныя бутылки съ ихъ красными съ позолотой этикетками стали для меня предметомъ ужаса: смерть выглядывала изъ нихъ и кивала мнѣ; это какая-то коварная, таинственная сила, намѣревавшаяся поймать и опутать меня своими сѣтями. Такимъ образомъ, мнѣ придется отказаться только отъ глупой привычки, которая, собственно говоря, начала уже надоѣдать мнѣ.
Черезъ мѣсяцъ все уже выяснится: я успѣю устроиться на новый ладъ и вернуть себѣ свою свободу. До тѣхъ-же поръ — строжайшее воздержаніе.
Все идетъ прекрасно. Самочувствіе въ подъемѣ. Аппетитъ растетъ. Сонъ нормальный.
Большую часть времени я провожу съ докторомъ Кволе, который тоже, съ своей стороны, «сидитъ на діетѣ». Человѣкъ этотъ все больше и больше нравится мнѣ. Но я все-таки еще не вполнѣ понимаю его.
Я сижу въ эту минуту у Гранда съ моимъ стаканомъ кофе безъ, «avec» и даже съ своего рода сожалѣніемъ смотрю на «германцевъ». Какое жалкое положеніе, — не умѣть поддержать въ себѣ бодрости духа, не напиваясь! Пропитанные влагой, какъ губки, одутловатые и наполовину отупѣлые, сидятъ они тутъ, утративъ всякій интересъ къ жизни и разсчитываютъ стать людьми, лишь упившись алкоголемъ до послѣдней степени опьяненія. Эхъ!
Я ощущаю эту умственную отупѣлость, это сонливое безсиліе, тяготящее ихъ мозгъ, пока не окутали его винные пары, и вся нервная система не пришла въ судорожную дѣятельность. Видъ ихъ вызываетъ у меня тошноту. Я больше не принадлежу къ этой компаніи.
Однако, я не вполнѣ еще побѣдилъ себя. Особенно замѣтно это мнѣ, когда я сижу дома одинъ; при папиросѣ или трубкѣ мнѣ не достаетъ стакана, и это мѣшаетъ мнѣ работать. Каждую минуту поневолѣ подхожу я къ хорошо знакомому мнѣ шкапчику… Мнѣ что-то нужно, чего-то недостаетъ; все существо мое ощущаетъ эту потребность, этотъ недостатокъ… внутри меня такъ сухо; я ощущаю какое-то жженіе, которое такъ и хочется залить чѣмъ-нибудь; это почти то-же ощущеніе, какъ когда спишь, и во снѣ страдаешь отъ жажды… потомъ вдругъ опомнюсь, и чувствую себя несчастнымъ и смущеннымъ.
Но мѣсяца черезъ два лѣченіе будетъ завершено. Я окажусь тогда свободнымъ человѣкомъ и могу — если захочу — опять прибавлять ликёру въ свой кофе.
Сегодня былъ на кофе у Іонатана. Когда подали ликёръ, Кволе сказалъ: «Въ концѣ концовъ вамъ придется пить это въ одиночку: Мы съ Грамомъ перешли на сторону воздержанія».
Іонатанъ приказалъ убрать ликеры. "Я вѣдь пилъ только для того, чтобы составить вамъ компанію, сказалъ онъ.
Потомъ долго говорилъ объ оптимизмѣ: «Страхъ жизни? — Ничто иное, какъ истерика, слѣдствіе болѣзни спинного мозга». — «Что это за бездна, о которой вы толкуете? — бездна, въ глубину которой вы не смѣете заглядывать, не зажмуривая глазъ?.. Вы черезъ-чуръ начитались декадентовъ, Грамъ. Никакой бездны нѣтъ. Могу васъ увѣрить въ этомъ, я — Георгъ Іонатанъ».
— Великая мистическая тайна нисколько не «ужасна» — она прекрасна; это именно и есть сама жизнь, въ ея ослѣпительномъ, какъ солнце, сіяніи, и въ тайну которой намъ трудно еще проникнуть. До тѣхъ поръ больной человѣкъ можетъ смотрѣть на ярко освѣщенное пятно, пока оно не загипнотизируетъ его до того, что онъ вообразитъ, будто смотритъ въ какую-то бездну.
Единственно, что безобразно, это — смерть: долгая, варварская мука; подъ конецъ судороги, на губахъ пѣна, рвота, холодный потъ, дурной запахъ; затѣмъ человѣкъ вытягивается, безсмысленно открываетъ ротъ и закидываетъ голову на подушки. И потомъ остается такъ лежать, выпучивъ глаза. Нѣтъ, подобная вещь недостойна человѣка!..
— Можно-ли представить себѣ большую безпомощность и трусость, какъ всю свою жизнь только и дѣлать, что ждать этой отвратительной, естественной смерти, вмѣсто того, чтобы самому взять въ руки смерть и обставить ее по-человѣчески и съ комфортомъ? Въ сущности, нѣтъ никакой нужды въ томъ, чтобы смерть была отвратительна. Стоитъ только взять быка за рога и устроиться разумно, и тогда мы съ полнымъ правомъ могли-бы сказать: смерть, гдѣ твое жало? и т. д.
И эти два современныхъ человѣка принялись разсуждать о томъ, какимъ-бы образомъ можно было «организовать» смерть. Впрочемъ, пожалуй, это и не глупо. Но я не участвовалъ въ ихъ бесѣдѣ. Повременамъ, меня мучаютъ галлюцинаціи; такъ, напримѣръ: изящный сервизъ, для ликеровъ Георга Іонатана мелькаетъ передъ моими глазами столь-же соблазнительно, какъ обнаженная красота передъ глазами аскета. И вся душа моя превращается въ одно жгучее, раздирающее чувство жажды…
Іонатанъ желаетъ стать редакторомъ газеты. «Положеніе мое теперь, настолько уже упрочилось», — сказалъ онъ, — «что я могу начать закладывать дальнѣйшія подземныя мины».
Я пожалъ плечами.
«Надо-же за что-нибудь приняться», продолжалъ онъ. — «Не могу-же я, какъ какой-нибудь французъ, только и дѣлать, что заниматься покореніемъ женскихъ сердецъ!» Онъ откинулся на спинку своей качалки и смотрѣлъ очень серьезно.
— Сердца женщинъ или сердца избирателей… — пробормоталъ я.
— Very well, у каждаго свой вкусъ; но мой пунктикъ — имѣть за собою войско. Вся моя манія величія сводится къ слѣдующему: я не могу спокойно спать, пока не освобожу міра.
— Если ваша газета явится провозвѣстницей вашихъ личныхъ воззрѣній, то вы все равно не получите за собою никакого войска.
— Моихъ личныхъ воззрѣній? Ужъ не думаете-ли вы, что я готовлюсь въ мученики?
— Впрочемъ, мученики пользуются полнѣйшимъ моимъ уваженіемъ.
— Да, да, вѣдь одинъ пунктъ сумасшествія, самъ по себѣ, можетъ имѣть такое-же оправданіе, какъ и всякій другой. Но въ моихъ глазахъ мученики являются какъ-то черезъ-чуръ мелкими. Это просто мальчишество: не умѣть сдерживать своего языка, поддаваясь непреодолимой потребности выболтать всѣ свои истины при каждомъ удобномъ случаѣ. Какая въ этомъ польза? Вѣдь мы же знаемъ, что для усвоенія одной какой-нибудь истины необходимы, по крайней мѣрѣ, сотни лѣтъ; и такъ, мы можемъ преспокойно держать себѣ языкъ за зубами и передать потомству нашу истину въ какомъ-нибудь геніальномъ посмертномъ произведеніи, и такимъ образомъ избѣжать такой безплодной и безвкусной вещи, какъ такъ называемое мученичество. Я этимъ вовсе не имѣю, въ виду дать вамъ понять, чтобы я самъ втайнѣ работалъ надъ подобнымъ произведеніемъ; я говорю только, что пока я живъ, я буду наслаждаться благами жизни и, тѣмъ не менѣе, окажу истинѣ и успѣхамъ человѣчества не меньше услугъ, чѣмъ какая-нибудь пара подобныхъ жертвъ мученичества.
— C’est possible.
— Газета моя, конечно, должна быть консервативна — а, можетъ быть, и либеральна… или вообще нѣчто въ этомъ родѣ: то, что лучше раскупается. Я подыму такой шумъ пустыми бочками современности, что люди станутъ оглядываться на меня просто изъ одного только любопытства. Но въ то-же время мнѣ ничто не помѣшаетъ подкапываться подъ младенческую вѣру и добродѣтель.
— Чрезвычайно политично.
— Если хочешь проѣзжать Альпы по желѣзной дорогѣ, то поневолѣ приходится прокапывать туннели. Если хочешь собрать вокругъ себя народъ, приходится размахивать флагомъ идей 1789 г., которыя, пожалуй, ужъ и устарѣли. А въ то-же время тихомолкомъ прокапываешь себѣ туннели къ будущему. Понимаете?
— Да.
— Хотите присоединиться?
— Я? Что-же придется мнѣ дѣлать?
— Докторъ Кволе редижируетъ научный отдѣлъ; вамъ мы предоставимъ искусство.
— Вотъ, какъ? — Но вѣдь я же еретикъ.
— Питаете нѣкоторую слабость къ декадентамъ? — Ничего не значитъ. Суть въ томъ, что вы можете редижировать этотъ отдѣлъ съ извѣстнымъ пониманіемъ дѣла.
— Вы предоставляете мнѣ полную свободу?
— Да.
— И дадите достаточно мѣста?
— Да, мы хотимъ воздѣлывать эту почву. Мы хотимъ имѣть образцовую, такъ сказать, патентованную газету, которая могла-бы нѣсколько возмутить покой здѣшнихъ аборигеновъ. Вѣдь ужъ пора-же насадить хоть нѣкоторую культуру въ этомъ городѣ, который, лѣтъ черезъ пятьдесятъ, станетъ столицею сѣвера.
Я смотрѣлъ на него, открывъ глаза. Онъ кивнулъ мнѣ.
— Итакъ? — спросилъ онъ.
— Я… кажется, готовъ буду подумать объ этомъ!
— Well, Sir.
А это неглупая — таки идея. Разъ не имѣешь никакого интереса въ жизни, то надо постараться найти себѣ дѣло.
Дѣйствовать воспитательно, культивирующе; цивилизовать всѣхъ этихъ полубритыхъ медвѣдей; проложить пути, облегчить возможность болѣе богатой духовной жизни здѣсь, въ этомъ городѣ, гдѣ до, сихъ поръ интеллигентные люди были обречены на сидѣнье у Гранда и питье пива…
Несомнѣнно, молодежь начинаетъ жаждать чего-то болѣе глубокаго, высшаго, стремится перейти отъ крикливыхъ политическихъ споровъ, цыганскихъ и разныхъ благопристойныхъ разговоровъ и всей этой остальной доморощенности къ болѣе европейской культурѣ; еслибы молодежь эта могла получить хоть какую-нибудь помощь, то, можетъ быть, черезъ нѣсколько лѣтъ у насъ была-бы дѣйствительно образованная публика. И тогда, можетъ быть, даже и здѣсь явилась-бы возможность жить.
— «Молодежь есть будущее!» Что-же мнѣ-то за дѣло до будущаго? А, между тѣмъ, все-таки человѣку доставляетъ извѣстное удовольствіе — оказывать вліяніе на это будущее, Богъ вѣдаетъ почему. Послѣдняя иллюзія! Ахъ, хоть-бы мнѣ дано было сохранить ее!
ГЛАВА XXXII.
править«Старый вѣкъ!» «Старый міръ!» «Старый вѣкъ!» «Старый міръ!» доносится къ намъ изъ Парижа и звучитъ, словно похоронный звонъ съ колокольни церкви Св. Дѣвы.
Да, да. Утрата всѣхъ иллюзій, утрата всѣхъ «вѣрованій», — вѣдь это-же и есть опредѣленіе старости.
Но, собственно говоря, что-же это была за «вѣра», которой держались мы это послѣднее время? Ну, конечно, вѣра въ «развитіе»…
Но вотъ является какой-нибудь непрошеный маіоръ отъ философіи и громогласно выкладываетъ вамъ то, что всѣ посвященные въ тихомолку давно уже хорошо знали, — а именно, что развитіе можетъ привести только къ еще большему страданію. Развитіе есть дифференцированіе, утонченіе; чѣмъ тоньше становится наша организація, тѣмъ менѣе способны мы выносить дисгармонію жизни; и мыльный пузырь лопнулъ. Рай не позади насъ, говорятъ позитивисты; но онъ и не впереди насъ, добавляютъ декаденты.
И человѣческое поколѣніе садится на краю дороги и опускаетъ руки. И взглядъ его напряженъ и пусть, какъ у душевнаго больного. Мракъ впереди и мракъ позади. На безпредѣльномъ болотѣ мелькаютъ только ничего не говорящіе, ничему не причастные, блуждающіе огоньки науки.
Но въ воздухѣ завываютъ уже близящіяся зимнія бури, и жизнь полна опадающей листвы.
Азія, Азія…
Неужели я дѣйствительно могъ жить и думать, что Азія удалилась вспять изъ Европы? Правда то, что Европѣ предстоитъ еще пережить нѣсколько столѣтій прежде, чѣмъ она нагонитъ Азію…
И это потому, что тамъ давнымъ-давно уже знали то, что намъ теперь только, стало очевидно: что существуетъ одно только «развитіе» и именно то, которое постоянно идетъ кругомъ. Все вернется, и сами мы опять вернемся; единственная мудрость заключается въ квіетизмѣ. И единственная надежда для каждой отдѣльной личности: путемъ самоотреченія и отреченія отъ жизни выйти изъ ограниченныхъ рамокъ индивидуальнаго существованія и блаженно перелиться въ безконечное все, въ нирвану.
Ничего нѣтъ глубже и выше буддизма. До настоящаго времени буддизмъ былъ черезъ-чуръ еще высокъ для европейцевъ. Но самые передовые изъ нихъ начинаютъ уже доростать до него: буддизмъ проникаетъ въ Парижъ.
Докторъ Кволе «все еще» не хочетъ снабжать меня своими книгами но гипнотизму, спиритизму и т. д.; а потому я раздобылъ книги двѣ самъ.
Удивительныя это вещи. Но стоитъ только почитать объ индѣйскихъ факирахъ и т. д., чтобы убѣдиться, что между небомъ и землею существуетъ нѣчто большее, чѣмъ H2O, SO2, H2SO4…
Геніальна эта азіатская философія, единственно настоящая философія, существующая на землѣ.
Тамъ уже нѣсколько тысячелѣтій тому назадъ открыли то, чему мы и до сихъ поръ не хотимъ окончательно повѣрить: что не существуетъ никакого истиннаго удовлетворенія. Все, что ни называемъ мы удовлетвореніемъ, есть обманъ, обманъ, приводящій лишь къ новой мукѣ; единственно истинное — есть чувство лишенія. Слѣдовательно, чтобы достичь удовлетворенія, мы должны подавить чувство лишенія, — заключили азіаты со своей леденящей логикой. И вотъ, факиры и дервиши, и всѣ. достигшіе верха мудрости, поднялись на камни или столбы и умерли для свѣта. Загипнотизировали самихъ себя, непрестанно углубляясь въ созерцаніе нирваны, утратили чувство лишенія, и душа ихъ обрѣла покой.
ГЛАВА XXXIII.
править(Бредъ)… Зачѣмъ это наказываютъ убійцъ? Комичная идея!
То самое государство, которое чуть не лопается отъ чрезмѣрнаго народонаселенія… а когда является какой-нибудь добрый человѣкъ и помогаетъ ему отдѣлаться отъ нѣсколькихъ членовъ его, вышеупомянутое государство хватаетъ этого человѣка и отсѣкаетъ ему голову.
Не остроумно.
«Ради послѣдовательности!» Пустыя рѣчи. Способность къ убійству есть своего рода дарованіе; убійцей родятся, какъ родятся геніемъ.
Если-бы существовала на землѣ человѣчность, то люди награждали-бы, окружали почетомъ и поощряли-бы этихъ прирожденныхъ убійцъ, чтобы ихъ являлось побольше и чтобы они становились ловчѣе и проворнѣе. Какъ только какой-нибудь человѣкъ совершилъ-бы одно хотя нѣсколько приличное убійство, его слѣдовало-бы послать въ Парижъ, Лондонъ, Италію, гдѣ онъ могъ-бы еще болѣе усовершенствоваться въ своемъ искусствѣ, а если-бы послѣ того успѣлъ онъ удовлетворительнымъ образомъ совершить пять смертоубійствъ, ему слѣдовало-бы дать постоянное мѣсто съ жалованіемъ.
Не такъ-ли поступаютъ съ состоящими на вольной службѣ? Да, да, все это прекрасно… Но вѣдь они существуютъ только для разрѣженія шведовъ. Національные-же убійцы — тѣ, что посвящаютъ всѣ свои способности на службу родинѣ, что стремятся освободить отъ страданій своихъ соотечественниковъ и собратій, — эти, чортъ возьми! не получаютъ никакого поощренія и, напротивъ того, принуждены слагать свои бритыя головы на простецкихъ топорныхъ плахахъ.
И все-таки, вообще говоря, они работаютъ чисто и рѣдко ошибаются въ выборѣ: душатъ старыхъ скрягъ, ростовщиковъ, одинокихъ богатыхъ дамъ и т. д., вообще, все народъ, которому въ дѣйствительности всего лучше умереть. Но этого совершенно не принимаютъ во вниманіе и карнаютъ ихъ себѣ безъ дальнихъ словъ, вмѣсто того, чтобы надѣлять ихъ чинами и почетными званіями…
Замѣчательна эта щепетильность по отношенію къ убійству. Точно будто всѣ эти ростовщики не должны когда-нибудь умереть! Сегодня завтра… И даже самый посредственный убійца отправитъ ихъ на тотъ свѣтъ гораздо быстрѣе, чѣмъ эта неповоротливая, свинская природа.
Гей! Яковъ Башмачникъ, а ну-ка сюда еще на стюверъ водки!..
Да, я палъ.
Эта добродѣтель черезъ-чуръ скучна. Нельзя вѣчно пребывать въ одиночествѣ и витать въ облакахъ, а когда находишься въ обществѣ людей, то оказывается какъ-то неумѣстно сидѣть передъ ними, какъ какой-нибудь фарисей, и служить имъ укоромъ совѣсти. Ради приличія, соглашаешься выпить стаканъ, но не болѣе одного; а когда онъ выпитъ, принципъ уже нарушенъ, и ради такого случая разрѣшишь себѣ еще полстаканчика, и дѣло кончается тѣмъ, что приходится послать за извозчикомъ и поручить ему довезти тебя домой.
Вообще-же говоря, жить со связанной волей — того-то или того-то ты не долженъ дѣлать и т. д., — невозможно для интеллигентнаго человѣка. И къ чему себя мучить? Вѣдь все это до такой степени безразлично..
Т. е. если-бы дѣйствительно можно было вѣрить въ переселеніе душъ….
Я развитой человѣкъ. Я доказалъ уже себѣ, что я въ состояніи побѣждать свои привычки и слабости; затѣмъ я хочу доказать себѣ, что я умѣю быть свободнымъ.
Это какое-то низменное, получеловѣческое состояніе, — связывать свою волю.
ГЛАВА XXXIV.
правитьСцена: Карлъ-Іоганова улица. Дѣйствующія лица: зеленый школьникъ; Георгъ Іонатанъ; Г. Грамъ.
Зеленый школьникъ. Да, но N. N. не имѣетъ уже на своей сторонѣ, молодежи.
Г. I. Неужели это такъ важно?
Зел. шк. Важно? Но вѣдь молодежь есть будущее?
Г. I. Когда она состарѣется, да.
Зел. шк. (нѣсколько смущенный). Да, но… да, но… Вѣдь вы-же понимаете, что…
Г. I. Молодежь можетъ увлечь за собой каждый, кто способенъ громко кричать. Я скажу вамъ одно: человѣкъ становится человѣкомъ, начиная лишь съ сорока лѣтъ, — когда онъ перестаетъ поддаваться опьяненію отъ близости женщинъ и начинаетъ опрятнѣе смотрѣть на міръ.
Зел. шк. (сердито). Человѣкъ становится человѣкомъ, начиная съ двадцати лѣтъ; тогда умѣютъ любить и тогда-же умѣютъ ненавидѣть; тогда люди полны одушевленія… полны желаній!
Г. I. Богъ съ вами! Двадцатилѣтніе юноши — это еще не вполнѣ излѣчившіеся self-abusets (самообличители). Съ этой стороны я гораздо рѣже слышу объ одушевленіи и тѣмъ чаще о безсиліи, усталости, недостаткѣ энергіи, отвращеніи къ жизни; они только и дѣлаютъ, что хнычутъ о своей непригодности ни на какое дѣло, на полное отсутствіе интереса. Съ тѣхъ поръ, какъ я самъ сталъ взрослымъ человѣкомъ, до меня ничего не доносилось изъ лагеря «молодежи», кромѣ этихъ воздыханій съ похмѣлья. Нѣтъ, съ молодежью намъ нечего связываться. Ея métier и задача — цѣловаться съ продажными дѣвчонками, да писать слезливые стихи и порнографическія книжки.
Зел. шк. (красный до корней волосъ). Извините, я предполагалъ, что вы современный человѣкъ. Прощайте! (Дѣлаетъ налѣво кругомъ; исчезаетъ).
Г. I. (насвистываетъ; улыбается). All right.
Грамъ. Непріятный человѣкъ, да. Но того, что сказали вы о молодежи, вамъ не слѣдовало-бы говорить.
Г. I. Вотъ какъ?
Грамъ. Вы разогнали мою публику. Что буду я теперь дѣлать въ вашей газетѣ?
Г. I. Вы создадите себѣ публику. Хорошаго аппетита!
«Аристократія будущаго». Повременамъ начинаешь слышать это слово и это такая вещь, что я охотно готовъ-бы былъ участвовать въ ея созиданіи.
Но гдѣ найду я матеріалъ для этого созиданія?
Аристократія не можетъ быть образована, какъ демократія, она должна родиться. Но гдѣ-же мать?
Старая аристократія вымираетъ, или-же отрекается отъ самой себя, смѣшивая кровь свою съ плебеемъ-биржевиковъ. Вообще, пережила уже самою себя. Это — растеніе, корень котораго пересыхаетъ.
«Денежная аристократія?» Да, да, Господи Боже, есть вѣдь и такая: богатство въ цѣломъ рядѣ поколѣній приводитъ къ изяществу.
Но долларъ по существу своему — плебей и совершенно такъ же процвѣтаетъ въ карманѣ еврея-ростовщика, какъ и въ портмонэ изящнаго барина и, какъ дипломъ на благородство происхожденія, не имѣетъ никакого значенія. Каждую минуту новый плебей втирается въ ряды денежной аристократіи и, такимъ образомъ, аристократія эта навсегда сохранитъ свой смѣшанный и, слѣдовательно, неаристократическій отпечатокъ.
Военное сословіе? Ахъ, война теперь ужъ больше не мечта и не подвигъ, а прикладная математика, дѣло безличное и ведется инженерами. Модьтке — Наполеонъ нашего времени; онъ умретъ, стоя во главѣ какого-нибудь присутственнаго мѣста и состоя членомъ рейхстага. Теперь существуетъ одна только военная доблесть, а именно, дисциплина: стоять — куда поставили; идти — куда послали; такъ воспитываются хорошіе подчиненные, но не предводители. Какой-нибудь лейтенантъ до крайности не похожъ на героя, а капитаны, маіоры, полковники и генералы, — все это чиновники.
А чиновники? — Служащіе, писцы, безличности, «конторщики». «Правительство честь имѣетъ послать»… «Департаментъ всеподданнѣйше сообщаетъ»… но изъ служащихъ выходятъ безвольные работники и опять-таки рабы.
Люди науки? — Съ замаранными чернилами пальцами, въ насморкѣ, съ ихъ мелочнымъ честолюбіемъ изобрѣтателей? Изъ человѣка науки по большей мѣрѣ выходитъ профессоръ, а изъ сына его — бездѣльникъ, котораго съ трудомъ удается, при помощи связей, помѣстить на государственную службу… Не годится.
Писатели, художники и т. д. — все это просто-на-просто пролетаріатъ. Поэтъ, напр., во всѣ времена былъ лишь мужескаго пола prostitué. Прежде продавалъ онъ свои чувства любому, способному заплатить ему, владѣтелю бурга; теперь онъ продаетъ себя публикѣ. Дѣлаетъ «гешефтъ» изъ своей собственной сердечной жизни; расплывается въ нѣжныхъ чувствахъ, только-бы добиться трехъ изданій; вычеркиваетъ самое лучшее и самое правдивое изъ того, что хотѣлъ онъ сказать, чтобы получить, издателя… Изъ такой касты рабовъ не выростетъ никакой аристократіи.
Свободные землепашцы? — вотъ, они можетъ быть единственно. Есть нѣчто царственное въ обладаніи землей, въ самодержавной власти хотябы надъ малѣйшей частицей этой планеты; и здѣсь, у насъ, можетъ быть, только одни наши старинные роды исконныхъ и свободныхъ землепашцевъ и сохранили въ себѣ нѣчто аристократическое. Но… и земля превратилась уже въ предметъ купли и продажи. Она уже не достояніе свободныхъ землепашцевъ, она стоитъ въ видѣ Conto въ счетовыхъ книгахъ евреевъ-ростовщиковъ. Свободный землепашецъ съ ошеломляющею быстротою превращается въ пролетарія. А люди будущаго мечтаютъ о томъ, чтобы сдѣлать землю «общественнымъ достояніемъ», вмѣстѣ съ чѣмъ исчезнетъ послѣдняя почва изъ-подъ ногъ этой единственно мыслимой аристократіи.
Но «молодежь»… это не вполнѣ еще развившіеся лейтенанты, чиновники, художники и пролетаріи-землепашцы.
«Будущее» — ужасная, отвратительная картина: фабрики и состоятельные рабочіе; міръ, полный просвѣщенныхъ, хорошо упитанныхъ, мелкобуржуазныхъ душъ, которыя ѣдятъ, пьютъ и размножаются на научныхъ основаніяхъ.
Я не хочу участвовать въ этомъ. Просто-на-просто не хочу.
ГЛАВА XXXV.
правитьFin du siècle, fin du siècle. Fin de la culture européenne.
Конецъ вѣка, конецъ вѣка, конецъ европейской культуры.
Пролетаріи съ черными кулаками низвергаютъ Вандомскую колонну, сжигаютъ Notre-Dame, врываются въ Лувръ и живо, ударами молотка, превращаютъ Милосскую Венеру въ груду осколковъ. Церковь Мадлены служитъ помѣщеніемъ для баловъ рабочихъ; Тюльери — общественной бульонной. Тріумфальная арка разрушается и замѣняется современнымъ, великолѣпнымъ, универсальнымъ cabinet d’aisance, надъ которымъ красуется крупными буквами: Liberté, Egalité, Fraternité, entrée 5 centimes.
Но на всѣхъ перекресткахъ гильотины работаютъ, какъ трамбовки, потому что всѣ должны умереть, у кого руки еще бѣлы и чьи носы черезъ-чуръ чувствительны къ неподдѣльному запаху петролеума, сивухи и народнаго пота.
Я предоставляю себя гильотинировать.
Астрономы говорятъ намъ, что наше солнце вмѣстѣ со всею своею свитою планетъ и спутниковъ несется среди небеснаго пространства съ быстротою милліоновъ миль въ секунду навстрѣчу одной изъ звѣздъ въ созвѣздіи Геркулеса.
Въ одинъ прекрасный день земля наша натыкается на эту звѣзду и разлетается паромъ, какъ капля, упавшая на горячую печь.
Зачѣмъ существовала она? Когда Создатель въ одинъ изъ дней вновь наступившей вѣчности начнетъ пересчитывать свои звѣздныя стада, Онъ и не замѣтитъ, что планета Tellus исчезла.
О, Господи, скоро-ли наступитъ этому конецъ?
Когда-же, наконецъ, удастся мнѣ преодолѣть эту вѣчную тревогу, это грызущее безпокойство и неудовлетворенность, эту сухость и жажду во всемъ моемъ существѣ… Я точно звѣрь въ безводной пустынѣ, я точно пойманный левъ, мечущійся за рѣшеткой клѣтки, ища свободы. Все, что есть на свѣтѣ тревоги, томленія, пытливости, тоски и безпокойства, все это сосредоточилось въ моей душевной мукѣ и залегло въ груди раздирающей болью.
Я выхожу изъ дому съ надеждой встрѣтить покой въ образѣ молодой полногрудой женщины, которая обвила-бы мою шею своими бѣлыми руками и стала-бы нашептывать мнѣ безконечныя признанія любви. Я возвращаюсь домой съ надеждой, что она сидитъ тамъ въ комнатѣ, тихая и прекрасная, съ притягательной скорбью въ темныхъ глазахъ. Я сажусь на самый покойный стулъ, но не въ состояніи усидѣть на немъ, ложусь на самый мягкій диванъ, но и тутъ не нахожу покоя. Постоянно допытываюсь я чего-то, допытываюсь, допытываюсь; всѣ нервы натянуты, чувства напряжены до галлюцинаціи: не заслышу-ли знакомыхъ шаговъ, не наступаетъ-ли блаженное откровеніе?…
Но приходитъ только человѣкъ со счетомъ.
ГЛАВА XXXVI.
правитьНеужели уже начинается?
Пока я не ловлю еще мухъ. Но меня мучаютъ эти странныя, безсильныя, порожденныя больнымъ мозгомъ, фантазіи… съ какою-то идіотической, ухмыляющеюся навязчивостью выдаютъ онѣ себя за остроты… И, что всего хуже, я нахожу ихъ даже дѣйствительно остроумными.
«Одьсенъ не имѣетъ никакой судьбы; надо, ло крайней мѣрѣ, называться хоть Оользеномъ, да и тогда судьба твоя будетъ лишь самая грошевая»… Можетъ-ли что-либо подобное возникнуть въ мозгу, который работаетъ нормально?
Мнѣ надо быть осторожнѣе, избѣгать черезъ-чуръ большихъ дозъ абсенту…
Буддизмъ не для меня. Я еще по-уши погрязъ въ варварствѣ. Его ученіе объ отреченіи для меня слишкомъ отрицательно; все существо мое жаждетъ умиротворенія, счастья, любви; варваръ не можетъ отречься отъ жизни. — онъ не перестаетъ вѣрить, что жизнь не можетъ быть такъ холодна; должно-же гдѣ-нибудь находится отечески-заботливое божество или какая-нибудь добрая богиня…
Сцена: моя комната. Дѣйствующія лица: докторъ Кволе; Г. Грамъ. Сумерки.
Грамъ (входитъ вмѣстѣ съ докторомъ Кволе). Это очень мило съ вашей стороны. Теперь мы возьмемъ по сигаркѣ и благоразумно поболтаемъ вмѣстѣ; этого намъ давно уже не приводилось. (Зажигаетъ лампу).
Докт. Кволе (бросается въ кресло-качалку. Вяло). Вѣдь у меня-же совсѣмъ нѣтъ времени. Да и теперь въ моемъ распоряженіи (смотритъ на часы)… только 40 минутъ. А потомъ мнѣ опять надо къ моему самоубійцѣ.
Грамъ (приноситъ сигары). Самоубійцѣ?.. Вотъ какъ? Это что-то интересное. (Закуриваетъ сигару). Итакъ, неудачная попытка?
Докт. Кволе (пожимаетъ плечами). Разумѣется. Проклятые обломы; ничего не умѣютъ сдѣлать толкомъ. (Закуриваетъ сигару).
Грамъ (садится). И неужели у васъ дѣйствительно хватитъ духу «спасти» такого человѣка?
Докт. Кволе (пожимая плечами). Обязанность, чортъ возьми!
Грамъ. Очень безнравственнная обязанность.
Докт. Кволе. Тс!..
Грамъ. Что-же, онъ молодъ?
Докт. Кволе. Юнецъ, разумѣется… Считалъ себя обязаннымъ совершить это, когда постигла его вся эта исторія… но не зналъ анатоміи; угодилъ себѣ пулю какъ разъ въ такое мѣсто, гдѣ она не могла привести ни къ чему существенному.
Грамъ. Такъ, значитъ, револьверъ. Гадкое оружіе. Трескъ и шумъ! Не правда-ли, вы тоже предпочитаете opium?
Докт. Кволе. Да.
Грамъ. Не дурно также утонуть, купаясь; но при этомъ всегда рискуешь, что кто-нибудь тебя спасетъ.
Докт. Кволе. Люди такъ сострадательны… когда въ этомъ нѣтъ нужды. (Молчаніе).
Грамъ (съ дѣланной развязностью). А какъ-бы, напримѣръ, поступили вы, если-бы кто-нибудь изъ вашихъ добрыхъ друзей пришелъ-бы къ вамъ въ одинъ прекрасный день и попросилъ у васъ… достаточнаго количества морфія?
Докт. Кволе. Ну, онъ могъ-бы пожаловаться при этомъ на какія-нибудь боли…
Грамъ. Нервныя боли… которыя мѣшаютъ ему, напримѣръ, спать…
Докт. Кволе. Да. Противъ обыкновенной безсонницы мы вѣдь употребляемъ другія средства.
Грамъ (съ дѣланнымъ смѣхомъ). Однако-же вы выворачиваетесь какъ-то, не желая давать мнѣ хлоралу.
Докт. Кволе. Хлоралъ есть нѣчто свинское, да. А развѣ васъ все еще мучаетъ безсонница?
Грамъ. По временамъ… когда являются эти нервныя боли. Въ рукѣ и ногѣ, видите-ди… и въ головѣ… я лежу и верчусь, и мечусь, какъ въ жару; нѣтъ и рѣчи о снѣ.
Докт. Кволе (съ быстрымъ пытливымъ взглядомъ). Гм!..
Грамъ (притворно весело). Будьте совершенно спокойны, докторъ! Я человѣкъ старозавѣтный и намѣренъ умереть обычнымъ, прописнымъ способомъ — отъ воспаленія легкихъ.
Докт. Кволе. Къ тому-же, правду сказать, способъ этотъ… вѣроятно… и самый легкій.
Грамъ. Во всякомъ случаѣ, — благоприличный. А какъ въ смерти, такъ и въ бракѣ и во всемъ подобномъ должно быть благоприличнымъ.
Докт. Кволе. Д-да! А потомъ съ научной точки зрѣнія. Есть основаніе думать, что работу эту все-таки всего лучше выполняетъ природа.
Грамъ. Неужели?
Докт. Кволе. Она… производитъ сначала нѣкоторыя предварительныя работы, а именно, — до извѣстной степени подтачиваетъ способность противодѣйствія… какъ-бы предрасполагаетъ тѣло къ смерти, дѣлаетъ его податливѣе, такъ что для смерти въ концѣ-концовъ остается уже, сравнительно говоря, не трудная задача. Между тѣмъ совсѣмъ иное при такомъ сильномъ средствѣ, которое безъ подготовленія, прямо со стороны вводится въ организмъ… ему предстоитъ имѣть дѣло съ неподготовленнымъ, сохранившимъ свою способность сопротивленія тѣломъ, и такимъ образомъ оно должно дѣйствовать сильно, производить насиліе, душить и ломать съ судорогами и сатанинскою силою, и въ такомъ случаѣ, по всей вѣроятности, смерть является довольно-таки непріятнымъ дѣломъ.
Грамъ (усиленно-равнодушно). Ну, если только доза достаточно сильна…
Докт. Кволе. Да, да.
Грамъ. То… пожалуй, что и хорошо покончить съ такого рода дѣломъ… Вы вѣдь знаете, что и у меня тоже были свои періоды… Но… отчасти у меня, дѣйствительно, не хватало энергіи, отчасти-же мнѣ присуще это… отвращеніе къ скандалу. — однимъ словомъ, я дѣйствительно располагаю умереть несомнѣнно христіанскимъ способомъ и радъ слышать, что, по всей вѣроятности, онъ въ то-же время и самый легкій.
(Молчаніе. Докторъ Кволе смотритъ на часы).
Грамъ (торопливо). Но, какъ сказано, если безсонница моя станетъ черезъ-чуръ ужъ невыносима… Вообще говоря, въ сущности каждый интеллигентный человѣкъ долженъ-бы всегда имѣть въ своей аптечкѣ стклянку морфія. Чувствуешь себя какъ-то увѣреннѣе и спокойнѣе, сознавая себя вооруженнымъ противъ всякихъ случайностей… когда я, напримѣръ, лежу здѣсь и мучаюсь всю ночь; нѣтъ-же возможности сейчасъ-же идти къ доктору въ ту самую минуту, но вѣдь бываютъ также боли, при которыхъ невыносимо лежать и ждать утра… Можетъ, напримѣръ, просто-на-просто разболѣться зубъ, и вотъ лежишь…
Докт. Кволе. Да. Я знаю это. Впрочемъ, люди далеко не такъ легко рѣшаются убить себя, имѣя подъ рукою для этого средство; знаешь, что это всегда можешь сдѣлать, такъ можно вѣдь и подождать еще немного, — ну, и ждешь. А тѣмъ временемъ припадокъ миновалъ.
Грамъ. Да… и такъ, можетъ быть, я на этихъ дняхъ зайду къ вамъ?..
Докт. Кволе. Да. Вѣдь вы же интеллигентный человѣкъ; вы сами знаете, какъ надо обращаться со стклянкой морфія. (Подымается, какъ бы собираясь уходить; опять садится). Впрочемъ, вы можете получить это сейчасъ-же. (Достаетъ карманную книжку и пишетъ рецептъ).
Грамъ. Благодарю васъ, докторъ.
Докт. Кволе. Сдѣлайте одолженіе. (Встаетъ; натягиваетъ перчатки.
А если-бы когда-нибудь діаволъ соблазнялъ васъ, попомните, что я сказалъ. Да… теперь пора мнѣ къ моему пентюху.
Грамъ (спряталъ рецептъ). А. этого… довольно?
Докт. Кволе (беретъ шляпу и палку). Даже для лошади… добраго вечера.
Грамъ (хватаетъ его руку и молча пожимаетъ ее).
И вотъ сижу я здѣсь съ этою маленькою священною сткляночкой въ рукѣ.
Теперь остается только выждать безумной минуты…
Ужасная зима. Каждую минуту вновь подхватываетъ меня этотъ бурунъ, готовый увлечь и поглотить.
«Воля». Что такое воля человѣка? Пасторъ Лёхенъ сказалъ сегодня въ своей проповѣди, обращенной къ студентамъ, что если она не имѣетъ «живого» центра, то она расплывается во взаимно противорѣчащія стремленія и желанія, и человѣкъ носится по бурному морю жизни, какъ какой-нибудь корабль безъ кормила; это объясненіе можетъ быть наиболѣе вѣрное.
Какая-нибудь идея тоже можетъ быть волевымъ центромъ въ душѣ, но не для всей воли, — утверждалъ онъ а только для большей или меньшей части ея. Потому-то подобный «идейный» человѣкъ можетъ представляться великимъ и достойнымъ удивленія, если разсматривать его съ одной лишь стороны, между тѣмъ какъ, взглянувъ на него съ другихъ сторонъ, вы увидѣли-бы въ немъ разбитый остовъ корабля, беззащитную жертву вѣтровъ и волнъ. Только нѣчто личное можетъ быть въ человѣческой душѣ ея «centrale Centrum».
Да, да — нѣчто личное: женщина или божество! Всѣ отвлеченности — мертвы. Даже сама буддійская философія недостаточна для этого… когда разбита воля. безногій или разслабленный человѣкъ не уйдетъ далеко, сколько-бы ни разъясняли ему теоріи движенія. Что ему нужно? — это существо, которое могло-бы сказать ему во всемъ могуществѣ своей власти: «возстань, возьми одръ свой и ходи»!
Я же лежу здѣсь и ношусь по волнамъ подхватившаго меня буруна, какъ жалкій молюскъ, лишенный центра.
Мое бодрствованіе — на половину сонъ; а мой сонъ — на половину судорога.
По утрамъ я просыпаюсь до такой степени разслабленнымъ, больнымъ, такъ разбитъ я духомъ и тѣломъ; мозгъ безсильно и вяло лежитъ въ головѣ въ какой-то болѣзненной истомѣ; я не въ состояніи окончательно проснуться. Такъ долженъ чувствовать себя эпилептикъ послѣ припадка, думаю я и дрожа плетусь къ шкапчику…
На этихъ дняхъ у меня будетъ нервный ударъ: я это знаю и потому не рѣшаюсь больше выходить одинъ; вѣдь это-же можетъ случиться въ любую минуту. Напуганный и оробѣлый, брожу я, воображая, что могу слышать какіе-то голоса… время отъ времени предпринимаю прогулку въ экипажѣ, но сейчасъ-же возвращаюсь назадъ: человѣкъ, появляющійся тамъ на дорогѣ, можетъ быть, какой-нибудь убійца; а если дорога совершенно пустынна, то я начинаю бояться извозчика; онъ вѣдь могъ-бы вдругъ сойти съ уца…
Уголокъ у Гранда — самое безопасное мѣсто.
— Вы черезъ-чуръ много изучаете себя, говоритъ Кволе, — этого слѣдуетъ остерегаться. Человѣкъ становится самому себѣ черезъ-чуръ интересенъ и въ то-же время отвратителенъ; воля сокращается, а самолюбіе раздувается, и въ концѣ-концовъ онъ слишкомъ легко становится добычей дома для сумасшедшихъ. Попщите лучше чего-нибудь другого, что-бы заинтересовало васъ, чего-нибудь внѣ васъ самихъ; во всякомъ случаѣ, на свѣтѣ довольно вещей, способныхъ хоть сердить человѣка!
— Да, но если въ данную минуту нѣтъ ничего другого, что-бы интересовало меня, кромѣ этого единственнаго, несчастнаго, отвратительнаго моего собственнаго Я…
Онъ пожалъ плечами.
— Надо при первомъ удобномъ случаѣ опять послать васъ въ горы.
— Поѣдемъ вмѣстѣ, отвѣтилъ я. — У васъ такой видъ, какъ будто и вамъ самимъ нужна поѣздка въ горы.
Онъ тряхнулъ головой съ вялой улыбкой. Потомъ вдругъ сталъ серьезенъ и сказалъ: «Для меня необходима еще болѣе дальняя поѣздка».
Онъ производитъ теперь впечатлѣніе такого надломленнаго, разбитаго человѣка.
Можетъ быть и онъ тоже палъ?
Время отъ времени прокрадываюсь я въ католическую церковь во время вечерней службы, когда тамъ зажигаются огни, забиваюсь въ какой-нибудь темный уголъ и сижу, утопая душой въ звукахъ органа и хороваго пѣнія, пока не зальюсь слезами.
Празднованіе Рождества въ рождественскую ночь было для меня минутой освобожденія. Я снова превратился въ младенца; я вѣрилъ.
Да будетъ проклята критика, до мозга костей выѣвшая въ насъ способность вѣрить, и наука, которая дерзновеннымъ пальцемъ экспериментатора пачкаетъ и грязнитъ все, что должно было-бы оставаться священно и неприкосновенно. Долгое время Мефистофель ничего не могъ подѣлать съ народомъ Божіимъ. Тогда принялъ онъ личину науки и получилъ доступъ въ самое святая-святыхъ. И вотъ, вдругъ погасла эта маленькая, мирная, священная искорка, запавшая къ намъ изъ Виѳлеема.
Зачѣмъ это я такъ несчастно созданъ? Зачѣмъ это существуетъ у меня эта пробоина въ мозгу, эта щель въ стѣнѣ, откуда открывается открытое поле кругозора? Зачѣмъ не могу я «вѣрить»?
Истина или не истина… я такъ смертельно равнодушенъ ко всему! Въ душѣ моей воздвигается какая-то стѣна, отдаляющая меня отъ міра; весь существующій въ мірѣ зимній холодъ заключенъ за этой стѣной, и я вижу уже волковъ, подкрадывающихся въ ночи съ рычаніемъ и воемъ и съ пѣной на оскаленныхъ зубахъ. Я сижу и стучу зубами отъ холода и страха и молюсь всѣмъ богамъ и діаволамъ и этой вѣчной иневѣ, прося теплой руки, которую могъ-бы я пожать, и горячаго ока, въ которое могъ-бы я заглянуть, утонуть въ немъ, пока не минуетъ весь этотъ ужасъ ночи.
Я рѣдко встрѣчаюсь теперь съ Іонатаномъ. Это человѣкъ холодный, самонадѣянный и поверхностный; глуби жизни ему не доступны.
Только лишь встрѣтимся, — возникаетъ споръ. У него какое-то, присущее почти однимъ только полуобразованнымъ людямъ, презрѣніе къ тому, чего онъ не постигаетъ. И вопреки всей своей «гордости», онъ нисколько не считаетъ ниже своего достоинства прибѣгать къ помощи всякихъ уловокъ — хитрости, уверткамъ, пустому издѣвательству, скользкимъ посылкамъ.
Спиритизмъ заслуживаетъ не одной только насмѣшки, — говорилъ я; — онъ не вышелъ еще изъ младенчества и бредетъ ощупью, опутанный всякой ерундой; но онъ, во всякомъ случаѣ, стремится поставить насъ въ соотношеніе съ вѣчностью, а въ концѣ концовъ вѣдь это-то одно только намъ и нужно.
Онъ пожалъ плечами и взглянулъ на меня. — Нельзя-ли какъ-нибудь удовольствоваться и чѣмъ-нибудь меньшимъ? спросилъ онъ.
— Что хотите вы этимъ сказать?
— Я тоже за это послѣднее время собирался было облечься въ личину fin-de-siécle, проговорилъ онъ насмѣшливо, — «но я долженъ сознаться, что разъ при этомъ требуется почтительность къ говорящему по-англійски Цицерону, то…»
Что это за полнѣйшее непониманіе!
ГЛАВА XXXVII.
правитьПочтальонъ принесъ мнѣ письмо съ черной каймой; мнѣ показалось, что почеркъ былъ мнѣ знакомъ. Пораженный внезапнымъ страхомъ, я разорвалъ конвертъ; оно было подписано: «Dr. Кволе».
Я дрожу еще и теперь. Невозможно побѣдить этотъ ужасъ…
"Дорогой Грамъ!
"У меня нѣтъ больше силъ терпѣть. Когда письмо это будетъ написано, я осушу послѣдній свой стаканъ. Я пишу, чтобы послать вамъ мой прощальный привѣтъ.
"Въ васъ провидѣлъ я собрата по страданью. Можетъ быть, и вы кончите тѣмъ, что вскорѣ послѣдуете за мною. Во всякомъ случаѣ, желаю вамъ счастья.
"Тутъ дорого стоитъ лишь рѣшимость. Когда-же рѣшеніе принято, человѣкъ становится увѣренъ и свободенъ. Это, можетъ быть, единственная счастливая минута, которую переживалъ я за всю свою жизнь.
"Счеты мои сведены: все въ порядкѣ. Еще полчаса, и всѣ земныя скорби и муки тщетно будутъ стучаться у моихъ дверей: Іоганнъ Кволе ускользнулъ отъ нихъ.
Если я вновь буду жить и у меня будетъ что сообщить вамъ, я вступлю съ вами въ сношенія. Не бойтесь; я не напугаю васъ. Я постараюсь выбрать минуту, когда вы будете ни слишкомъ нервны, ни слабы, — минуту, когда вы въ состояніи будете вынести это. Можетъ быть, когда-нибудь встрѣтите вы человѣка, имени котораго вы не будете помнить, но котораго, какъ вамъ будетъ казаться, вы знали когда-то; и если человѣкъ этотъ вступитъ съ вами въ разговоръ и сообщитъ вамъ то, чего не видѣло ни одно око и не слышало ни одно ухо и что не могло возникнуть ни въ одномъ человѣческомъ сердцѣ, — то это буду я. И тогда вы должны подарить меня взглядомъ признанія и дружескимъ словомъ, которыя я могъ-бы унести съ собою въ свою, по всей вѣроятности, довольно одинокую загробную жизнь.
«Прощайте, Грамъ! За ваше здоровье! До свиданья!
Іог. Кволе.
P. S. Только вы, да еще одинъ врачъ, въ молчаніи котораго я увѣренъ, знаютъ въ чемъ дѣло».
Иди мой бѣдный докторъ — этотъ могучій духъ въ бренномъ тѣлѣ — богатая, глубокая, тонкая душа, которая только-что начала жить подъ своею неприглядной оболочкой…
А что сказала Фанни? — а у нея это было внушеніе непосредственнаго чувства! «Должна послѣдовать вторая часть романа». Этому дѣтскому проявленію непосредственнаго чувства я вѣрю больше, чѣмъ полсотнѣ профессоровъ, отрицающихъ то, чего они не могутъ поднести къ носу и понюхать.
Сдержи свое слово, дорогой, несчастный другъ! Ты вѣдь знаешь, что я еще слишкомъ нервенъ и слабъ; не ходи за мною…
Меня преслѣдуетъ невыносимый ужасъ. Я не могъ не видѣть его. Онъ былъ ужасенъ, положительно неузнаваемъ. Зловѣще-черное лицо осунувшееся, съ открытыми, неподвижными, застывшими глазами; открытый ротъ, приплюснутый носъ; какая-то безсмысленно-испуганная улыбка на тонкихъ, обтянутыхъ, синеватыхъ губахъ. Большіе желтые зубы звѣрски оскалены на этомъ до ужаса исковерканномъ лицѣ. Видъ его былъ мнѣ невыносимъ. Мнѣ чуть не сдѣлалось дурно. Тѣло стало какъ-то уплывать и качаться у меня въ глазахъ… я съ трудомъ оторвался отъ этой картины и, шатаясь, вышелъ на воздухъ, преслѣдуемый какимъ-то страннымъ внутреннимъ ужасомъ, вдругъ охватившимъ меня, дышавшимъ мнѣ въ затылокъ, нашептывавшимъ мнѣ въ уши, обдававшимъ меня удушливымъ запахомъ трупа, душившимъ меня…
Нѣсколько времени спустя, я очутился, Богъ вѣдаетъ какъ, въ гостиной пастора Лёхена. Тутъ у меня сдѣлался нервный припадокъ, и я поднялъ на ноги весь домъ. Позвали домашняго врача, молодого, серьезнаго, энергичнаго человѣка; онъ сѣлъ около моей постели и сталъ говорить со мною; я успокоился и заснулъ.
Онъ преслѣдуетъ меня. Постоянно, когда выхожу я одинъ, я чувствую его вблизи себя, за собою, въ видѣ какой-то нервной точки, стоящей въ воздухѣ; я чувствую его присутствіе подобно тому, какъ случается иногда чувствовать пару глазъ, неотступно устремленныхъ тебѣ въ затылокъ.
Пасторъ Лёхенъ говоритъ, что мнѣ надо молиться. Это помогаетъ иногда, особенно по вечерамъ, когда я уже въ постели; но я не могу молиться днемъ, когда свѣтло.
ГЛАВА XXXIX.
правитьЯ проводилъ его до могилы.
Оффиціально — онъ умеръ отъ паралича сердца. Похороны были очень торжественны. Поразительное множество народу, слѣдовавшаго за гробомъ. Этотъ нелюдимый, одинокій человѣкъ, невѣдомо для себя, имѣлъ гораздо больше друзей, чѣмъ онъ предполагалъ. Одинъ пожилой врачъ и Георгъ Іонатанъ дѣйствовали въ качествѣ распорядителей.
Лёхенъ говорилъ рѣчь. Текстомъ его рѣчи были слова: «Все есть суета, суета и пагуба души». Не мало поразительно вѣрнаго сказалъ онъ по поводу скорбей жизни.
Книга пророковъ включена въ Библію, потому что она вдохновеннымъ образомъ доказываетъ намъ необходимость пришествія Спасителя, изображая міръ таковымъ, каковымъ является онъ въ .глазахъ невѣрующихъ. Все, чѣмъ ни старается человѣкъ наполнить свое существованіе, — наслажденіе, трудъ, великія идеи, общая гуманность, — все это безъ болѣе глубокаго объясненія остается безсмысленно и пусто, — суета и пагуба души. Эта ветхозавѣтная книга написана точно для настоящаго времени и является для высокообразованныхъ современныхъ людей истиннымъ введеніемъ въ христіанство, служа выраженіемъ того отчаянія, того пессимизма, до котораго способенъ дойти болѣе развитой человѣкъ, пытающійся жить безъ Бога. «Этотъ человѣкъ, котораго сегодня мы провожаемъ до могилы, былъ честный изслѣдователь, и онъ не скрывалъ отъ людей, знавшихъ его, что эти изслѣдованія и размышленія заставили его уклониться отъ вѣры и Бога. Онъ былъ способный и энергичный работникъ на поприщѣ своего призванія, и сердце его было исполнено любви къ человѣку; мысль его постоянно работала надъ задачами и проектами улучшенія жизненныхъ условій человѣка, и мы смѣло можемъ сказать, что онъ былъ столь-же благородный, какъ и высоко развитой человѣкъ. И все-таки конецъ и результатъ его пытливаго исканія были таковы все суета, — суета и погибель духа. Познавъ это, онъ вдругъ внезапно сошелъ со своего пути.
Но въ то время, какъ онъ подошелъ къ этому открытію, онъ былъ уже близокъ къ христіанству и стоялъ на порогѣ спасенія. И мы будемъ надѣяться, что Господь тѣмъ не менѣе, по своему милосердію, принялъ его въ послѣднюю минуту. Вѣдь всѣ мы, знавшіе его, знаемъ, какъ добросовѣстно допытывался онъ узнать истину. А тотъ, въ чьихъ устахъ не могло быть обмана, самъ обѣщалъ, сказавъ: ищите, и обрящете.»
Тутъ на меня снизошло какое-то спокойствіе. Ужасная тревога, мучившая меня съ тѣхъ поръ, какъ получилъ я извѣстіе о смерти, исчезла.
Кто знаетъ, о чемъ былъ послѣдній вздохъ умершаго? Кто знаетъ, что могло открыться ему въ ту минуту, когда мракъ смерти началъ уже проникать въ его сердце? И кто знаетъ, что именно ждетъ насъ за этой темной дверью?..
Докторъ Фистедъ, новый домашній врачъ Лёхена, интересный-таки человѣкъ. Крайне не похожъ на обыкновенныхъ нашихъ врачей.
Онъ много путешествовалъ и вынесъ нѣкоторый запасъ идей, о которыхъ «тутъ, дома, онъ принужденъ умалчивать»; вѣритъ, напримѣръ, въ гипнотизмъ.
«Въ этомъ ученіи нѣтъ ничего таинственнаго. — говоритъ онъ, — но тѣмъ не менѣе оно сдѣлаетъ цѣлую революцію и не только въ области медицины, но также и судопроизводства. Оно, ни для кого не замѣтно, заключаетъ въ себѣ, столь опасную для такъ называемой „современной науки“, истину, а именно, что главное дѣло — въ душѣ и что единственно научный путь вовсе не состоитъ лишь въ томъ, чтобы рыться въ трупѣ».
«Спиритизмъ? Я пока еще держусь выжидательнаго положенія. Удастся ему доказать свое положеніе, значитъ, и онъ заключаетъ въ себѣ истину. Ничего нѣтъ глупѣе этого предвзятаго отрицанія всего неизвѣстнаго, столь свойственнаго современной „наукѣ“. Вообще говоря, если вы хотите знать, что такое догматизмъ и догматическая ограниченность, то вамъ надо обратиться не къ теологамъ, а къ медикамъ».
…Да, онъ тутъ. Онъ въ этой комнатѣ, въ томъ углу, въ пяти или шести футахъ за моимъ стуломъ. Онъ смотритъ на меня странными, не здѣшними глазами.
Не хочетъ-ли онъ что-нибудь сообщить мнѣ? Это напряженное состояніе становится опасно…
Дорогой, несчастный другъ, если это только для тебя возможно, если никакіе духовные или естественные законы не препятствуютъ тебѣ, то откройся мнѣ теперь, въ эту самую минуту, когда я готовъ къ этому и жду тебя, и открой мнѣ ту истину, безъ которой я не могу больше жить. Отвѣчай мнѣ какимъ-нибудь знакомъ. Если послышатся два стука, это будетъ означать — да, если три — нѣтъ.
Живемъ-ли мы послѣ смерти?
Десять минутъ напряженія и содроганія. Мертвая тишина.
Можетъ быть, онъ можетъ писать. Я беру свой карандашъ.
Пытаюсь всячески цѣлыхъ полъ-часа. Безполезно. Рука моя, конечно, движется, — совершенно автоматично; она даже отчасти довольно сильно уклоняется въ сторону. Но получаются лишь безсмысленныя черты и закорючки.
Можетъ быть, слишкомъ свѣтло?
…Я водворилъ въ комнатѣ мракъ, завѣсивъ окна коврами. Затѣмъ я еще въ теченіи цѣлаго часа производилъ опыты. Никакого результата.
Я совсѣмъ не медіумъ; если даже онъ тутъ, онъ не можетъ сообщаться черезъ мое посредство. Мое, зараженное сомнѣніемъ, неподатливое существо оказываетъ безсознательное сопротивленіе.
Итакъ, надо найти другого медіума.
Но… какъ только является между нами этотъ другой медіумъ, является и возможность обмана, — обмана сознательнаго или самообмана. Просто отчаяніе!
Замѣчательно, до чего я усталъ. На воздухъ, — немножко прогуляться.
Сегодня за обѣдомъ у Лёхена зашелъ разговоръ о… фрю Рюенъ.
Докторъ Фистедъ и тамъ тоже домашнимъ врачемъ и хорошо ее знаетъ. Пасторъ Левенъ тоже познакомился съ нею… на религіозныхъ собраніяхъ. Она стала христіанкой.
— Поразительное доказательство вѣрности психіатрическаго метода, — сказалъ докторъ. — Она, собственно говоря, была довольно серьезно нездорова, страдала истерическими головными болями, безсонницей, постоянной тревогой; начала уже прибѣгать къ вспрыскиваніямъ морфія; вообще, нервная система была довольно плоха. Теперь-же она. дѣйствительно, совсѣмъ здорова.
— Какъ-же это произошло? спросилъ я.
— Я просто-на-просто заставилъ ее ходить въ церковь.
— О, вотъ что!
— Существенная причина весьма многихъ нервныхъ страданій въ наше время есть разладъ въ міровоззрѣніи. Человѣкъ утрачиваетъ… ну, скажемъ, Бога; при этомъ и душевная жизнь его утрачиваетъ свой центръ; утрачиваетъ также и свое регулирующее начало, если я смѣю такъ выразиться, и начинаетъ разбрасываться въ стороны въ какихъ-то судорожныхъ, дикихъ порывахъ, безпорядочныхъ и безцѣльныхъ. И вотъ, пружина вдругъ лопается. Фрю Рюенъ, кромѣ того… чувствовала себя нѣсколько неудовлетворенной въ своей семейной жизни, что только еще больше ухудшало положеніе. Она хваталась за множество дѣлъ, только-бы хоть чѣмъ-нибудь наполнить свое время, заглушить свои мысли… вѣдь это-же обыкновенный способъ; и, наконецъ, дошла уже до того, что начала прибѣгать къ морфію. Но все это совершенно само собою пришло въ порядокъ, какъ только она опять обрѣла… нѣсколько болѣе гармоничное міровоззрѣніе; благодаря этому, покой водворился въ ея душевной жизни, а вмѣстѣ съ нимъ — и покой въ нервной системѣ".
— Вы… христіанинъ, докторъ? — спросилъ я съ нѣкоторой неувѣренностью.
— Въ смыслѣ догматическаго христіанства — нѣтъ. Но я несомнѣнно человѣкъ религіозный и почитатель христіанства въ его существенныхъ чертахъ. Нашъ почтенный хозяинъ, господинъ пасторъ, не считаетъ меня въ числѣ отверженныхъ, — прибавилъ онъ, улыбаясь.
— О да, ужъ эти догматы! — вздохнулъ пасторъ, — сколькимъ религіознымъ душамъ мѣшаютъ они найти свой путь, благодаря какому-то несчастному недоразумѣнію. Но теперь мы увидимъ, — добавилъ онъ веселѣе, — что то самое христіанство, которое пасторы своимъ догматизмомъ изгнали изъ жизни, опять вернется въ нее, благодаря усиліямъ господъ врачей!
— Извините, — вѣжливо перебилъ его докторъ, — тутъ дѣло господъ пасторовъ придти на помощь медицинѣ.
Разговоръ перешелъ на другіе предметы; я сидѣлъ и молчалъ и думалъ о Фанни.
Можетъ быть, теперь она опять такъ-же красива…
— Но какъ можно вѣрить въ Бога, существованія котораго нельзя доказать?
Докторъ Фистедъ отвѣчалъ: — Совсѣмъ наоборотъ: нельзя сомнѣваться въ богѣ, несуществованія котораго нельзя доказать. Но, впрочемъ, что подразумѣваете вы подъ этимъ, такъ старомодно звучащимъ выраженіемъ «доказать»? Не желаете-ли вы изучать его въ микроскопъ?
— Въ сущности, вѣдь и это тоже ничего не доказало-бы.
— Нѣтъ, это-то и есть все та-же старая ошибка. Микроскопъ примѣнимъ при изученіи бактерій; но желая наблюдать, напр., солнце или млечный путь, прибѣгаютъ ужъ къ совсѣмъ инымъ инструментамъ.
— Справедливо сказано, докторъ. Чѣмъ больше думаю я объ этомъ, тѣмъ болѣе убѣждаюсь, что въ сущности нѣтъ ничего, что мѣшало-бы мнѣ усвоить ваше… болѣе умѣренное міровоззрѣніе. Ничего объективнаго. Но это мнѣ нисколько не помогаетъ. Этотъ позитивный скептицизмъ, какъ какая-нибудь кислота, до того въѣлся въ мою душу, что утратилась даже самая способность вѣрить. Фактически я вѣрю только въ то, что вижу подъ своимъ микроскопомъ… а въ концѣ концовъ, даже и тому не вѣрю. Это — органъ, совершенно парализованный.
— Нельзя-ли подыскать этому какое-нибудь иное объясненіе?
— Напримѣръ?
— Я помню еще то время, когда я началъ интересоваться гипнотизмомъ. Втайнѣ я уже изучалъ его, но открыто смѣялся надъ нимъ; подъ конецъ я уже дѣйствительно вѣрилъ ему, но все еще продолжалъ смѣяться. Почему?
— Да, почему?
— Наконецъ, мнѣ все стало ясно; но еще цѣлыхъ три мѣсяца пытался я отрицать это… Все мое невѣріе происходило вслѣдствіе того, что у меня былъ очень остроумный и талантливый другъ, котораго я боялся; его насмѣшки боялся я и насмѣшки другихъ товарищей; да, это представляется вамъ какою-то жалкою причиной; но какъ часто столь-же мелкія соображенія мѣшаютъ намъ открыто стать на сторону того, что мы сами по существу уже признаемъ.
— Но, это… долженъ я сказ…
— Ну, потомъ я круто повернулъ и сказалъ самому себѣ: къ чорту всѣхъ этихъ людей! Я не допущу больше, чтобы мнѣ предписывали, что долженъ я признавать и чего не признавать! И у меня хватило-таки настолько самостоятельности, чтобы дѣйствительно вырваться на свободу…
Я больше ужъ не слушалъ, что онъ говорилъ. Я все время думалъ о Георгѣ Іонатанѣ. Неужели это дѣйствительно такъ?!
ГЛАВА XL.
правитьКаждое воскресенье отправляюсь я въ церковь, слушаю Лёхена и всегда возвращаюсь домой успокоенный.
Эта невозмутимая глубина, эта святая простота, эта благодѣтельная ясность въ тѣхъ вопросахъ, которые, въ концѣ концовъ, одни только и имѣютъ для насъ значеніе… зачѣмъ не хватало у меня раньше мужества искать прибѣжища подъ этой сѣнью?
Нѣтъ здѣсь никакого блеска и треска «науки», того оглушительнаго шума, съ помощью котораго стараются заставить забыть это бездонное «мы не знаемъ». Тихій, ясный, освѣжительно чистый, течетъ себѣ этотъ потокъ вѣры, который такъ мелокъ, что даже ягненокъ можетъ перейти его, и такъ глубокъ, что въ немъ можетъ плавать даже слонъ.
И она тоже сидитъ тамъ. Блѣдная, худая, со слѣдами долгихъ страданій на лицѣ, но съ какимъ-то неземнымъ блескомъ въ глубокихъ глазахъ. И ко мнѣ опять возвращается то чувство спокойствія и удовлетворенности, котораго я не зналъ съ тѣхъ поръ, какъ мы оба, она и я, вмѣстѣ бродили по темнымъ загороднымъ дорогамъ.
Я долженъ постараться цобѣдить въ себѣ это представленіе «его, преслѣдующаго меня»; для меня это черезъ-чуръ сильное ощущеніе. Повременамъ оно нагоняетъ на меня ужасъ, противъ котораго я совершенно безпомощенъ.
Сегодня, когда я, прогуливаясь, шелъ по Улевольдской дорогѣ, мимо меня прошелъ какой-то блѣдный человѣкъ, весь въ черномъ; во всемъ его обликѣ было что-то суровое и мрачное, какой-то могильный отпечатокъ; его неправильное лицо съ маленькими, нѣсколько изъ-поддобья глазами обратило на себя мое вниманіе; да и онъ самъ посмотрѣлъ на меня какимъ-то особеннымъ взглядомъ… Мнѣ вдругъ пришло въ голову, что я, должно быть, когда-то зналъ его, но не могъ вспомнить имени… въ слѣдующую-же минуту, какъ молнія мелькнуло у меня въ головѣ: Это онъ! онъ!
И пораженный страхомъ, ледянымъ холодомъ обдавшимъ все мое тѣло и чуть не лишившимъ меня движенія, я бросился искать спасенія въ бѣгствѣ…
Кто несчастливъ? Тотъ, кому приходится хранить мрачную тайну.
Подобная тайна точно чортъ въ мѣшкѣ: такъ и рвется вонъ, такъ и рвется вонъ! Я ловлю себя на томъ, что, проходя по улицѣ, вдругъ говорю вслухъ самому себѣ: докторъ Кволе принялъ ядъ; докторъ Кволе принялъ ядъ… въ испугѣ вздрагиваю и оглядываюсь по сторонамъ; кто-нибудь могъ быть тутъ-же, по-близости, и слышать это.
Ни пива больше, ни абсенту. Подумать только, что я въ какую-нибудь минуту безпамятства выболталъ-бы вдругъ эту истину, такъ и готовую сорваться у меня съ языка…
Я усталъ. Страхи одолѣваютъ меня. Я не могу спать по ночамъ отъ страха, что онъ явится мнѣ; лежу съ зажженной лампой и читаю Библію.
Это прежнее безбожное существованіе, превращавшее міръ въ какое-то темное, полное привидѣній, исполненное плача, занесенное снѣгомъ ущелье… Пора, пора мнѣ искать спасенія. Наступаютъ новыя, болѣе свѣтлыя времена. Надъ міромъ вновь разносится гулъ пасхальныхъ колоколовъ; опять льется утренняя пѣснь…
Christ ist erstanden!
Freude dem sterblichen,
Den die verderblichen,
Schleichenden, erblichen
Mängel umwanden…
Погладить собаку, вызвать сіяющую улыбку на лицо ребенка, дать на минутку вздохнуть какой-нибудь женщинѣ, подавши ей крону, помочь молодому человѣку хоть на время пожить настоящею жизнью и воодушевить его на какое-нибудь дѣло, однимъ словомъ, болѣе или менѣе содѣйствовать обогащенію нищенскаго фонда жизненныхъ радостей… неужели въ день судный не перевѣситъ это двадцатитомнаго изслѣдованія о жизни? — говорилъ докторъ Фистедъ.
Я начинаю прозрѣвать свое призваніе: мы еще встрѣтимся — она и я, и при лучшихъ условіяхъ, чѣмъ мы когда-нибудь воображали.
Необыкновенно благотворно дѣйствуетъ на меня докторъ Фистедъ. На меня дѣйствуетъ вовсе не то, что онъ говоритъ. И еще того меньше совѣты, которые даетъ онъ мнѣ для укрѣпленія моей нервной системы, — на меня дѣйствуетъ онъ самъ, собою, его собственная свѣтлая, сильная личность.
Въ концѣ-концовъ существуетъ только одна истинная врачебная наука и заключается она не въ лѣчебныхъ средствахъ, а въ самомъ врачѣ. Душа вліяетъ на душу, а затѣмъ эта душа, въ свою очередь, вліяетъ на тѣло.
Онъ заставляетъ меня вѣрить въ себя. Этимъ онъ даетъ мнѣ въ руки посохъ, съ помощью котораго я, разслабленный человѣкъ, вдругъ встаю и иду. Теперь понимаю я, что Іисусъ изъ Назарета могъ совершать чудеса.
Каждый врачъ, неспособный совершать такія чудеса, есть не болѣе, какъ шарлатанъ. Каждый врачъ, который не является въ то-же время и цѣлителемъ души, есть шарлатанъ.
Онъ, какъ ниву, воздѣлываетъ мою душу, устраняетъ колебанія и сомнѣнія, ниспровергаетъ препятствія, разсѣиваетъ дурное настроеніе, прогоняетъ страхъ; онъ хватается за всѣ здоровыя фибры моей души, ухаживаетъ за ними, укрѣпляетъ ихъ, возстановляетъ во мнѣ довѣріе къ самому себѣ, мою вѣру въ свою волю, мою жизненную энергію, даетъ мнѣ бодрость вооружиться бодростью, — Богъ его вѣдаетъ, какимъ образомъ.
Подъ его вліяніемъ все вновь получаетъ цѣнность въ моихъ глазахъ; все, что казалось мнѣ такимъ разсѣяннымъ, разбросаннымъ, безсмысленнымъ, получаетъ связь, воодушевляется. Онъ возстановляетъ для меня жизнь, сообщая ей центръ.
Я не могу вѣрить такъ, какъ вѣритъ Лёхенъ или какъ вѣритъ она. Но при одномъ представленіи «добраго пастыря», вся душа моя наполняется какимъ-то чуднымъ миромъ и тишиной.
Добрый пастырь, полагающій свою жизнь за своихъ овецъ… это звучитъ такою добротою и любовью, такою неизмѣнною надеждою.
Никогда прежде, во дни моихъ тревожныхъ мечтаній, не приходило мнѣ въ голову все непритязательное величіе облика Христа; нигдѣ въ мірѣ, среди самаго бьющаго въ глаза блеска, не видалъ я ничего, что хотя-бы сколько-нибудь приближалось по чистотѣ, возвышенности, благородству къ тому, что скрывалось подъ Его смиренной бѣдностью.
Онъ обѣщалъ дать, мнѣ покой и Онъ даетъ мнѣ его. Отнынѣ Онъ — мой герой. Мои старыя сомнѣнія и все такое — не болѣе, какъ мудрость школьника изъ послѣдняго класса гимназіи; школьники, разумѣется, слишкомъ умны для того, чтобы признавать Бога. Съ этой минуты я дѣйствительно «гордый человѣкъ», который знать не хочетъ «мнѣнія всего міра», иначе говоря, мнѣнія «науки», и ищетъ душевнаго мира тамъ, гдѣ его можно найти.
Лёхенъ правъ. Міръ представляетъ собой дисгармонію. Но и дисгармонія имѣетъ свою истину, — не въ самой себѣ, но внѣ себя, въ своемъ разрѣшеніи. Разрѣшеніе-же это зовется — вѣчность.
— Замѣтили-ли вы? — сказалъ сегодня Лёхенъ, — что почти всѣ великіе апостолы и вожаки свободомыслія — евреи?
И онъ принялся развивать свою мысль, почему такъ называемое свободомысліе, это холодное, огульное отрицаніе является не чѣмъ инымъ, какъ продолженіемъ все того-же преступленія, совершеннаго въ день Великой Пятницы. «Это все тотъ-же Вѣчный Жидъ, бродящій до скончанія дней и преслѣдующій побѣждающаго галлилеянина своею неугасимой ненавистью. Онъ ничего не можетъ дать, ему нечего обѣщать онъ можетъ только ниспровергать, похищать, разрушать; у него ничего нѣтъ, кромѣ его ненависти, а ненависть такъ-же безплодна, какъ плодотворна любовь».
И онъ сказалъ еще одно, и это правда: «Всѣ истинно великія души религіозны».
Столько мучительной борьбы изъ-за «мира» и «свѣта»… а потомъ оказывается, что свѣтъ находится среди насъ-же. И нужно только немножко мужества для того, чтобы сказать самому себѣ: «Я вижу этотъ свѣтъ; и я признаю то, что я вижу».
Какъ сказалъ пасторъ Лёхенъ сегодня: я давно уже жилъ съ вѣрою во Христа. Не доставало только одного, — признать это передъ самимъ собой. Отнынѣ-же я принадлежу къ новому вѣку, — вѣку фантазіи, вѣры, вѣку сердца. Теперь я хожу въ церковь и слушаю великую пѣснь минувшихъ временъ съ совершенно инымъ настроеніемъ, чѣмъ прежде. Теперь я могу примкнуть къ этому пѣнію; это моя пѣснь столько-же. какъ и моихъ предковъ.
Но всего лучше чувствую я себя въ католической церкви, гдѣ звучатъ настоящія старинныя церковныя пѣсни и гдѣ горитъ вѣчный свѣтъ у подножія украшеннаго цвѣтами алтаря Мадонны.
Ты, чистая, святая и въ то же время способная все понять, Ты, благословенная среди женщинъ; Ты — Дѣва-Матерь, — Тебѣ хочу я поклоняться на ряду съ Твоимъ Сыномъ! Только та религія и есть истинная религія, которая воздвигаетъ алтарь также и передъ женщиной — передъ Святою Дѣвою и Святою Матерью, — передъ трижды Святою Дѣвой-Матерью.
«Онъ» больше ужъ не преслѣдуетъ меня. Онъ исчезъ, какъ будто новый мой врачъ, загипнотизировавъ его, приказалъ ему скрыться.
Человѣка, что былъ «весь въ черномъ», сегодня я опять видѣлъ… у пастора Лёхена. Это былъ самый осязаемый и очень интеллигентный человѣкъ; зовутъ его пасторъ Голькъ, и я собираюсь хорошенько потолковать съ нимъ. Онъ торопился на засѣданіе съ фрю Рюенъ и съ нѣкоторыми другими дамами, состоящими въ «обществѣ пропитанія бѣдныхъ дѣтей въ народныхъ школахъ»; я тутъ же просилъ его записать меня въ члены этого общества.
Мнѣ предстоитъ еще одинъ тяжелый шагъ. Тогда только почувствую я себя вполнѣ сыномъ новаго времени, когда я окончательно порву со всѣмъ старымъ.
Мнѣ надо еще одинъ разъ сходить къ Георгу Іонатану.
ГЛАВА XLI.
правитьНе безъ нѣкотораго волненія сѣлъ я сегодня на свое старое мѣсто въ кабинетѣ Георга Іонатана, на Университетской улицѣ.
Онъ былъ все тотъ-же. И когда сидѣлъ я тамъ, смотрѣлъ на него и слушалъ, мнѣ стало почти непонятно, какъ это я такъ долго могъ поддерживать эту дружбу.
Это надутое, самодовольное, самонадѣянное существо… Великій Гоже, чего только не вообразятъ о себѣ люди.
И потомъ это его удивительное дурачество, къ которому самъ онъ относится лишь на половину иронически… Онъ желаетъ даже выдать себя за (незаконнаго) сына какого-то англійскаго лорда… Вслѣдствіе этого все у него должно быть на англійскій манеръ. Длинныя, рыжеватыя бакенбарды, сильно напомаженные волосы съ проборомъ напереди и на затылкѣ; бѣлыя, полныя, замѣчательно выхоленныя руки; вѣчный сѣрый костюмъ англичанъ и шапка спортсмена; негнущаяся спина и дѣланно-равнодушная, увѣнчанная моноклемъ физіономія… въ сущности, все его существо, какъ внѣшней, такъ и внутренней своей стороной, мнѣ совершенно антипатично.
Онъ посвятилъ доктору Кволе нѣсколько дружескихъ, притворно-равнодушныхъ словъ; потомъ вошла хозяйка дома съ кофе. Я обмѣнялся съ нею обычными фразами; затѣмъ онъ спросилъ: -«каково обстояли въ настоящую минуту дѣла по части дополненій?» — Я поблагодарилъ: «я собственно говоря совершенно утратилъ вкусъ къ подобнаго рода удовольствіямъ, но всегда готовъ выпить рюмку ликеру».
Не прошло и минуты, какъ онъ уже по уши сидѣлъ въ «обществѣ будущаго». Я готовъ сказать почти съ увѣренностью, что онъ вѣроятно давно уже не имѣлъ случая «послушать рѣчей Георга Іонатана».
— Вы не имѣете, напримѣръ, — говорилъ онъ, — никакого представленія о томъ, какой видъ примутъ будущія вечернія собранія. — И онъ сталъ разсказывать, какъ гости, по окончаніи царскаго ужина — по 50 оръ съ персоны, «считая тутъ-же сервизъ и вина», — за кофе получатъ въ руки «Программу вечернихъ удовольствій», которая, переведенная на современный языкъ, приблизительно будетъ состоять въ слѣдующемъ:
Théâtre franèais: Скупой.
Grand Opéra: Донъ-Жуанъ.
Opera comique: Севильскій Цирульникъ.
Théâtre d’Eden: Балетъ.
Circus Renz: Пышное представленіе.
St. Retershirken: Торжественная вечерняя служба съ процессіями.
Houscof Commons: Вечернее засѣданіе; торжественная рѣчь Гладстона.
Philharmonie: Концертъ Бюлова.
и т. д. и т. д.
«Потомъ является любезный хозяинъ и спрашиваетъ каждаго по очереди: нашли-ли вы себѣ что нибудь по вкусу? Какую пьесу желаете вы видѣть? Какую оперу желаете вы слышать? — Затѣмъ каждый усаживается у своего телефона и передъ своей ширмочкой — вы понимаете: передъ пластинкой, воспринимающей моментальные фотографическіе отпечатки соотвѣтствующей пьесы, такъ что гости не только слышатъ, что говорится, но также и видятъ все, что происходитъ, каждое движеніе, игру физіономіи… Въ антракты прогуливаются и обмѣниваются впечатлѣніями. Одинъ восхищается испанской танцовщицей въ Théâtre d’Eden, между тѣмъ, какъ другой умираетъ отъ восторга надъ рѣчью Гладстона… Вотъ, какъ будутъ проводить свободное время!»
Я улыбнулся.
— Такимъ образомъ, вы полагаете, что счастье можетъ быть достигнуто внѣшними средствами? — спросилъ я.
— Счастье? На что намъ счастье? — заговорилъ онъ. — Вѣдь счастье есть ничто иное, какъ скука; счастье заключается во снѣ или смерти. Я не могу представить себѣ ничего болѣе безнадежнаго, какъ чувствовать себя счастливымъ. Я исхожу изъ того, что люди всегда должны быть нѣсколько неудовлетворены, чтобы они всегда имѣли основаніе для стремленія впередъ. Нѣтъ, жизнь должна быть только человѣчна, не болѣе, какъ достойна человѣка. Всѣ эти мелкія прозаическія губительныя будничныя заботы должны быть устранены — для того, чтобы нашлось время и мѣсто для великой скорби, какъ, напримѣръ, скорбь Юліи и Ромео, разочарованіе Гамлета или фауста…
— А что сдѣлаете вы для нихъ, — для этихъ дошедшихъ до отчаянія людей?
— Для нихъ у насъ будетъ только тризна.
Я всталъ; минута наступила.
— Я совершенно равнодушенъ ко всему этому притворному разочарованію, — заговорилъ я, — на натуры болѣе глубокія, болѣе тонкія всѣ эти фантазіи нагоняютъ только скуку.
Онъ тоже поднялся съ своего стула, сталъ со мною лицомъ къ лицу и пристально устремилъ на меня глаза, въ которыхъ провидѣлъ я нѣчто сатанинское.
— Я это предчувствовалъ, — сказалъ онъ. — И такъ, вы не хотите участвовать въ моей газетѣ?
— Нѣтъ!
— Вы переходите на сторону поповъ?
— Я вырвался на свободу, — отвѣчалъ я. — Я отказываюсь отъ всѣхъ старыхъ фразъ: я ищу умиротворенія для души тамъ, гдѣ его можно найти.
— И такъ, все таки… — пробормоталъ онъ.
— Прощайте! — сказалъ я и хотѣлъ уйти. Онъ преградилъ мнѣ путь.
— Я считалъ васъ человѣкомъ, — продолжалъ онъ, съ твердымъ намѣреніемъ дать исходъ своей желчи, — однимъ изъ тѣхъ, что хотя и гнутся, но не подламываются окончательно. И такъ, вы все-таки оказались черезъ-чуръ слабодушны; вашъ спинной мозгъ обнаружилъ опасные симптомы. Fin du siècle; agonie de la bourgeoisie… Это огорчаетъ меня, Грамъ. Но такъ ужъ суждено. Усталые духомъ обращаются къ пасторамъ. Прощайте.
— Я склонился, — отвѣчалъ я, — потому что я не хотѣлъ подломиться. Идите и сдѣлайте тоже. Прощайте.
Я вышелъ. За собою услыхалъ я смѣхъ Георга Іонатана. Мнѣ казалось, что онъ донесся до меня изъ преисподней.
- ↑ Гансъ Нильсенъ Гауге быль основателемъ религіознаго движенія въ народѣ. Своими проповѣдями въ стилѣ методистовъ противодѣйствовалъ онъ господствовавшему въ странѣ раціонализму, приходилъ не разъ въ столкновеніе съ церковью, былъ неоднократно подвергнуть тюремпому заключенію. Онъ умеръ въ 1824 году, 53-хъ лѣтъ отъ роду. Тѣмъ не менѣе, движеніе, поднятое имъ, продолжало существовать, и не исчезло еще и до настоящаго времени. Пр. пер.