Источник: Шекспиръ В. Полное собраніе сочиненій / Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1902.
«Усмиреніе строптивой» относится приблизительно къ тому же времени, какъ «Комедія ошибокъ» и «Безплодныя усилія любви». Напечатана она была впервые въ in folio 1623 года, но точная дата ея появленія на сценѣ не установлена. Извѣстно только, что до комедіи Шекспира на сценѣ имѣла большой успѣхъ другая пьеса на тотъ же сюжетъ, напечатанная въ 1594 году подъ заглавіемъ: «A Pleasant Conceited History, called the Taming of a Shrew». Второе и третье изданіе вышли въ 1596 и 1607 гг. Шекспиръ имѣлъ ее въ виду, назвавъ свою пьесу «The Taming of the shrew», въ противоположность «a shrew» старой пьесы, т. е. какъ бы говоря не о всякой вообще упрямицѣ, a o той, которая уже извѣстна публикѣ.
Принадлежность «Усмиренія строптивой» къ раннему періоду творчества Шекспира доказывается рядомъ ея характерныхъ особенностей: стиль, версификація, композиція, неравномѣрный стихъ, такъ называемые «doggrelrhymes», щеголянье школьной ученостью и латинскими или итальянскими цитатами — все это совершенно въ духѣ раннихъ пьесъ Шекспира, какъ и переодѣванія и подставныя лица. Подчиненность итальянскому вкусу сказывается и въ томъ, что за исключеніемъ центральныхъ лицъ, Петручіо и Катарины, всѣ остальные — ходячіе типы старой итальянской комедіи. Чисто англійскія фигуры — только Петручіо и Катарина. Но зато въ нихъ вложено много стихійной силы и творческаго юмора, облагораживающаго все, что можетъ казаться дикостью нравовъ; благодаря имъ итальянскій фарсъ со всѣми его условностями превращается въ одно изъ яркихъ произведеній Шекспира, и до сихъ поръ не сходитъ съ репертуара.
Сюжетъ «Усмиренія строптивой» взятъ изъ разныхъ источниковъ. Какъ и въ старой пьесѣ, которой пользовался Шекспиръ, здѣсь слиты три отдѣльныя комедіи: первая — исторія лорда и мѣдника, представленная въ прологѣ, вторая — исторія Люценціо, добивающагося руки Біанки путемъ разныхъ хитростей и переодѣваній, и третья — исторія Петручіо и Катарины. Сюжетъ пролога самый старинный; онъ взять изъ «Тысячи и одной ночи»: по желанію калифа, который хочетъ отблагодарить купца Абу Гассана за пріятно проведенный вмѣстѣ вечеръ, Абу Гассана переносятъ спящаго во дворецъ, и когда онъ просыпается, его всячески стараются убѣдить, что онъ калифъ. Абу Гассанъ пользуется внезапно выпавшей на его долю властью, чтобы послать много золота своей матери и отомстить своимъ врагамъ. Отсюда извѣстное выраженіе «калифъ на часъ». Въ концѣ дня Абу Гассану даютъ снотворный напитокъ и уносятъ его спящаго домой, такъ что все происшедшее можетъ показаться ему сномъ. Зимрокъ («Die Quellen des Shakespeares») указываетъ на сходство этого мотива съ опытомъ, продѣланнымъ сицилійскимъ тираномъ Діонисіемъ надъ льстецомъ Дамокломъ; повѣшенный надъ его головою мечъ отравляетъ Дамоклу всѣ обѣщанныя ему наслажденія. Но здѣсь представлена скорѣе суетность королевскаго блеска, чѣмъ суетность всей человѣческой жиэни. Тотъ же мотивъ положенъ въ основу драмы Кальдерона «Жизнь есть сонъ». Разсказъ изъ «Тысячи и одной ночи» извѣстенъ былъ въ Англіи во времена Шекспира по переводу Галланда. Кромѣ того, разсказъ существовалъ въ передачѣ знаменитаго венеціанскаго путешественника Марка Поло. Онъ же разсказанъ въ «The Waking Mans Dream» (сборникъ анекдотовъ, изданныхъ Ричардомъ Эдвардсомъ въ 1570 году) и переданъ какъ историческій фактъ въ сборникѣ Гуляра «Thrêsor d’histoires admirables et merveilleuses de notre temps», nepeведенномъ на англійскій языкъ Э. Гримезономъ (1607); разсказъ приведенъ подъ заглавіемъ «Vanitê du monde magnifiquement representêe»; тамъ дѣйствіе перенесено въ Брюссель, a лордъ, подобравшій пьяницу, замѣненъ герцогомъ Бургундскимъ. Тотъ же мотивъ разработанъ въ комедіи датскаго драматурга Гольберга, «Jeppe Paa Bierga»; Гольбергъ почерпнулъ свой сюжетъ изъ Jac. Bidermanni Utopia, въ которой исторія пьянаго мужика Меналка разсказана въ двухъ частяхъ — съ массой разнообразныхъ подробностей. Еще одинъ пересказъ существуетъ въ «Anatomy of Melancholy» Бортона. Ho y Бортона, такъ же, какъ и въ балладѣ на ту же тему (сборн. Percy, Reliques of ancient Poetry, V. I, p. 238), «The frollesome Duke or the Tinkers good» — ничего не упоминается о представленіи. Восточный характеръ этой нравоучительной исторіи сказывается въ томъ, что мораль ея сводилась къ признанію суетности всѣхъ мірскихъ благъ, — мимолетныхъ какъ сонъ. Но Гуляръ, разсказывая свою исторію герцога Бургундскаго, вспоминаетъ о поученіи Сенеки въ 59-мъ письмѣ къ Люцилію, гдѣ говорится, что наслаждаться и радоваться можетъ только человѣкъ благородный, справедливый и воздержанный. Уже въ пьесѣ, предшествовавшей «Усvиренію строптивой» Шекспира, проводится мысль Сенеки, a Шекспиръ въ своемъ прологѣ еще болѣе выясняетъ ее; онъ изображаетъ въ лицѣ Слайя грубую, невоспитанную натуру, перенесенную въ неподобающую ей среду. Не умѣя цѣнить болѣе возвышенныя удовольствія, Слай тяготѣетъ къ низменнымъ радостямъ своего прежняго существованія. Онъ просыпается въ Шекспировскомъ прологѣ съ требованіемъ кружки простого пива, a послѣ того, какъ его уже убѣдили въ томъ, что онъ лордъ и долженъ жить среди роскоши, онъ все-таки повторяетъ: «дайте мнѣ кружку пива». (Этой характерной подробности въ старой комедіи нѣтъ — ее Шекспиръ вставилъ для выясненія своей мысли). Въ старой комедіи исторія Христофора Слайя доведена до конца. Лордъ наталкивается на спящаго пьяницу Слайя, велитъ перенести его въ замокъ, гдѣ происходятъ смѣшныя сцены его пробужденія среди роскошной обстановки; затѣмъ Слай присутствуетъ на спектаклѣ, который и состоитъ въ исторіи «Усмиренія строптивой». Во время представленія Слай напивается и засыпаетъ; его уносятъ спящаго на улицу и кладутъ передъ дверьми кабака, туда, гдѣ его нашли. Когда онъ просыпается, то все происшедшее съ нимъ ему кажется сномъ, изъ котораго онъ, впрочемъ, вынесъ пользу; онъ не боится больше своей сварливой жены и ея ругани за пьянство, — онъ знаетъ, какъ нужно обращаться со своенравными женами. Шекспиръ сильно измѣняетъ прологъ старой пьесы; онъ сохраняетъ лишь основной мотивъ — крутой поворотъ въ судьбѣ Слайя, и пользуется имъ какъ средствомъ произвести психологическій экспериментъ. Въ старой пьесѣ затѣя лорда совершенно не мотивирована; онъ просто говоритъ слугамъ: «поднимите его и перенесите въ мой замокъ». У Шекспира выдвигается интересный психологическій мотивъ: «господа», говоритъ лордъ, «я хочу сдѣлать опытъ надъ этимъ пьяницей. Что если перенести его въ роскошную постель и т. д… Пожалуй, нищій забудетъ о своемъ прошломъ». Въ этихъ словахъ, принадлежащихъ уже только Шекспиру и отсутствующихъ въ старой комедіи, заключается основная мысль пролога, a отчасти и всей пьесы. Можно-ли искусственно или по капризу измѣнить естественный порядокъ вещей? Отвѣтъ отрицательный. Эта мысль связываетъ прологъ съ содержаніемъ всей комедіи. Шекспиръ оживилъ прологъ старой пьесы множествомъ художественныхъ подробностей. Такъ, въ старой пьесѣ лордъ, возвращаясь съ охоты, декламируетъ на тему о томъ, какъ спустилась ночь, говоритъ высокопарнымъ языкомъ, щеголяетъ миѳологическими сравненіями и т. д. У Шекспира же это замѣнено характерными реалистическими подробностями. Лордъ велитъ своимъ егерямъ устроить на ночь собакъ и обнаруживаетъ пониманіе и любовь къ спорту и охотѣ. Въ старой пьесѣ есть только три стиха — приказъ накормить собакъ, хорошо поработавшихъ въ теченіе дня. У Шекспира вмѣсто этого свѣжій, колоритный діалогъ двухъ охотниковъ о качествахъ и свойствахъ каждой собаки. Затѣмъ, когда проснувшемуся въ роскошной обстановкѣ Слайю предлагаютъ разныя развлеченія и удовольствія, то въ старой пьесѣ говорится только о богатыхъ одеждахъ, о яствахъ, застольной музыкѣ и охотѣ, причемъ вся сцена очень короткая и блѣдная. Шекспиръ вводитъ множество подробностей, обрисовываетъ низменность Слайя, восхваляетъ музыку и радости охоты очень образно и поэтично и вводитъ описанія трехъ картинъ на миѳологическіе сюжеты (Адонисъ, Іо и Дафне), выказывая знаніе и пониманіе итальянской живописи. Это мѣсто пролога пользуется большой извѣстностью. какъ одно изъ доказательствъ того, что Шекспиръ бывалъ въ Италіи — хотя, конечно, онъ могъ знать картины по копіямъ, существовавшимъ въ Англіи. Шекспиръ обрываетъ исторію Слайя на томъ мѣстѣ, когда актеры начинаютъ представленіе комедіи. Затѣмъ еще только одинъ разъ, въ концѣ перваго акта комедіи, дѣйствіе прерывается вопросомъ Слайя, скоро-ли кончится представленіе. Слуга его убѣждаетъ не спать, a слушать, a Слай хвалитъ пьесу, но желаетъ, чтобы она скорѣе кончилась. Послѣ того о Слайѣ совершенно забываютъ, и конца его исторіи, въ противоположность старой пьесы, y Шекспира нѣтъ.
Прологъ, какъ мы сказали, связанъ y Шекспира съ самой комедіей общей идеей о необходимости подчиняться своему природному назначенію: мѣдникъ все-таки остается мѣдникомъ, и какими бы тонкими яствами его ни кормили, онъ проситъ въ концѣ концовъ кружку пива. И женщина, какъ бы она ни была своенравна, все же должна подчиниться мужчинѣ и быть «подъ началомъ». Мораль эта намѣчена уже въ старой пьесѣ, но Шекспиръ облагородилъ ее и внесъ въ дѣйствія лорда психологическую мотивировку, a въ изображеніе новой обстановки Слайя художественныя подробность. И въ этомъ измѣненномъ видѣ прологъ имѣетъ для комедіи Шекспира еще особое значеніе. Онъ устанавливаетъ извѣстнаго рода атмосферу, нужную для выясненія дальнѣйшаго смысла. Прологъ — шутка съ переодѣваніемъ, затѣянная размышляющимъ лордомъ и для своего развлеченія, и для того, чтобы сдѣлать опытъ надъ наивной человѣческой душой. Уже самая фабула пролога основана на игрѣ, на представленіи недѣйствительнаго дѣйствительнымъ, a комедія «Усмиреніе строптивой» является уже представленіемъ въ представленіи. Этимъ фантазіи и юмору предоставляется обширная свобода. Выведенные характеры и типы могутъ быть преувеличены какъ маски во время карнавала: дѣйствія и слова могутъ быть грубы и рѣзки — все это оправдывается шуточностью представленія, даетъ возможность подъ видомъ дозволенной карикатуры выяснить серьезную основную мысль. Прологъ нуженъ для того, чтобы придать комедіи характеръ фарса; a въ фарсѣ можно доводить положенія до крайности, характеры до грубости, изображать условные типы народной комедіи, пестрить дѣйствіе выходками шутовъ — и все это не въ ущербъ внутреннему смыслу комедіи, a только для болѣе яркаго выясненія его. Вторая комедія, заключенная въ «Усмиреніи строптивой» — исторія сватовства Люценціо. Источникомъ ея является прежде всего комедія Аріосто «Gli Suppositi», извѣстная въ Англіи по переводу Джоржа Гасконя (1566). Эта часть «Усмиренія строптивой» въ сущности наименѣе интересная, будучи менѣе всего оригинальной. Въ ней, во-первыхъ, очень сильно вліяніе итальянскаго народнаго театра. Дѣйствующія лица — типичныя маски commedia dell’arte. Отецъ Біанки и Катарины, старикъ Баптиста — скаредный и одураченный въ концѣ концовъ отецъ, встрѣчающійся часто въ старыхъ итальянскихъ комедіяхъ. Онъ прежде всего жаденъ и откровенно готовъ отдать любимую дочь за того, кто предложитъ за нее больше денегъ; два претендента на руку Біанки — молодящійся фатъ Греміо и тщеславный Гортензіо — тоже лишены всякой индивидуальности. Оба они глупы и легко примиряются съ потерей невѣсты: Греміо утѣшается своимъ участіемъ въ свадебномъ пирѣ, a Гораціо женитьбой на болѣе сговорчивой вдовѣ. Наиболѣе привлекательный изъ претендентовъ — изящный, нѣжный Люценціо; но онъ тоже безцвѣтенъ при всемъ своемъ благородствѣ и выясненъ лишь постольку, поскольку это нужно для оправданія выбора Біанки. Сама Біанка, гораздо менѣе интересная, чѣмъ ея строптивая сестра, задумана нѣсколько лицемѣрной кокеткой, которая рисуется своей смиренностью — объ этомъ очень вѣрно говоритъ Гервинусъ. Что въ ея мнимой кротости есть значительная доля кокетства — видно изъ заключительной сцены комедіи; Біанка оказывается гораздо болѣе строптивой, чѣмъ ея смирившаяся сестра. Біанка выведена въ комедіи для того, чтобы оттѣнить собою характеръ Катарины: она примѣрная дѣвица — и одинъ видъ ея раздражаетъ ту, которой она ставится въ примѣръ. Эта нарочитость лишаетъ характеръ Біанки реальнаго интереса. Она — блѣдная копія Люциліи изъ «Комедіи ошибокъ». Всѣ остальныя дѣйствующія лица этой части комедіи — повторенія типовъ, часто встрѣчающихся y Шекспира. Полу-слуга, полу-довѣренный Люценціо-Траніо принадлежитъ къ семьѣ пронырливыхъ, но чистосердечныхъ и преданныхъ своему господину слугъ, Шутъ Груміо, слуга Петручіо, одинъ изъ остроумнѣйшихъ шутовъ Шекспира. У него есть фамильное сходство съ Дроміо изъ «Комедіи ошибокъ», но его остроуміе менѣе сводится къ игрѣ словъ, a состоитъ скорѣе въ шутливомъ отношеніи къ грустнымъ житейскимъ истинамъ.
Переодѣваніе Люценціо въ учителя латинской поэзіи, Гортензіо въ учителя музыки, странствующаго ученаго (педанта) въ отца Люценціо — Винценціо, и встрѣча настоящаго Винценціо съ подложнымъ — вся эта интрига, разрѣшающаяся общимъ примиреніемъ съ тайною женитьбою Люценціо на Біанкѣ — совершенно такая же, какъ въ комедіи Аріосто. Въ пьесѣ Шекспира она играетъ побочную, служебную роль, какъ противоположеніе совершенно иного рода любовному поединку между главными героями пьесы, Петручіо и Катариной. Сочетаніе двухъ или трехъ параллельныхъ дѣйствій — очень обычный пріемъ въ комедіяхъ Шекспира; но въ болѣе зрѣлыхъ произведеніяхъ вторыя пары болѣе выпуклы и жизненны. Въ обработку старой пьесы, гдѣ тоже есть исторія благонравныхъ сестеръ Катарины (ихъ тамъ двѣ, a не одна; вторую Шекспиръ замѣнилъ вдовой), Шекспиръ внесъ много измѣненій. Въ старой комедіи дѣйствіе происходитъ въ Аѳинахъ, и любовь между двумя юношами, Авреліемъ и Полидоромъ, и двумя сестрами Катарины, Эмиліей и Филеной, изображена безъ всякой индивидуализаціи характеровъ. Переодѣванія тамъ не имѣютъ прямого отношенія къ дѣйствію: сынъ герцога выдаетъ себя за купца безъ всякой надобности — отчасти для того, чтобы внушить любовь только къ себѣ, a не къ своему сану. Слугу же своего онъ уже безъ всякой цѣли выдаетъ за сына герцога, т. е. за себя. Въ комедіи Шекспира кандидаты на руку Біанки, при всей своей близости къ типамъ итальянской народной комедіи, все же живы и остроумны; игрой въ переодѣванія и своими веселыми хитростями они вносятъ въ комедію атмосферу беззаботнаго карнавала, и этимъ создается самый подходящій фонъ для исторіи Петручіо и Катарины. Въ старой пьесѣ тоже появляется отецъ Аврелія (по пьесѣ Шекспира Люценціо); онъ представленъ герцогомъ Сестскимъ; комическая сцена встрѣчи настоящаго герцога съ подставнымъ имѣется такимъ образомъ и въ старой комедіи, но Шекспиръ болѣе индивидуализировалъ своего Винценціо. Въ старой пьесѣ герцогъ совершенная маріонетка, какъ и всѣ остальныя лица, за исключеніемъ строптивой Катарины и ея упрямаго мужа. Мотивировка хитрости Люценціо и всѣхъ переодѣваній болѣе разработана y Шекспира, такъ какъ отецъ Біанки имѣетъ болѣе опредѣленный характеръ; онъ такъ жаденъ, что ни за что не отдалъ бы дочь за Люценціо, если бы послѣдній не похвалялся своимъ богатствомъ; a такъ какъ старикъ еще требуетъ доказательствъ правды словъ Люценціо, то является необходимость съ одной стороны раздобыть подставного отца, a съ другой — устроить тайный бракъ прежде, чѣмъ откроется правда. Въ старой пьесѣ вся эта комедія съ подставнымъ отцомъ совершенный hors-d’oeuvre; тайнаго брака нѣтъ, и благополучная развязка представлена въ очень скомканномъ видѣ. Шекспиръ, какъ всегда, внесъ психологическій интересъ въ разработку чисто фактическихъ данныхъ своего источника.
Центральный интересъ комедіи заключается, конечно, въ третьей изъ входящихъ въ нее пьесъ — въ исторіи Петручіо, усмиряющаго Катарину. Въ противоположность итальянскому характеру всей остальной пьесы, этотъ мотивъ болѣе національный. Разсказы о сварливыхъ женахъ — излюбленная тема въ старой англійской литературѣ.
Гервинусъ указываетъ на разсказъ «Tom Taylor and his wife» (1569), на «Гризельду» Чэтля. Въ старой пьесѣ этотъ сюжетъ разработанъ съ грубоватымъ народнымъ юморомъ, и мораль главнымъ образомъ сводится къ тому, что мужчинѣ слѣдуетъ показать свое превосходство надъ женщиной и для ея собственной пользы научить ее кротости и смиренію. Внѣ Англіи тотъ же мотивъ встрѣчается уже въ восточныхъ сказаніяхъ. Въ «Kisseh Kuhn der Persische Erzähler» (Berl., 1829), сборникѣ восточныхъ разсказовъ изъ «Sketches of Persia», есть «Исторія кошки», которая вмѣстѣ съ французскимъ фабліо «La Dame qui fut êcoliêe» (см. Dunlop, II, p. 444) наиболѣе близко подходитъ къ сѣвернымъ сказаніямъ объ укрощеніи строптивыхъ женъ: Садикъ Бекъ, женившійся на гордой дочери набоба, доказываетъ ей свое превосходство тѣмъ, что спокойно убиваетъ ея любимую кошку, послѣ чего жена начинаетъ бояться и уважать мужа. Много варьяцій на ту же тему есть отчасти въ романской, отчасти же и даже болѣе всего въ сѣверныхъ литературахъ. Есть разсказъ Хуана Мануэля о графѣ Луканорѣ, усмиряющемъ строптивую женщину, и въ сущности къ той же категоріи испытаній вѣрности и кротости жены принадлежитъ и послѣдняя новелла въ Декамеронѣ Боккачіо — о Гризельдѣ, дочери угольщика. Рейнгольдъ Келлеръ приводитъ въ III т. Shakespeare-Jahrbuch (1868) очень интересную ютландскую сказку изъ сборника Свэнда Грунтвига «Garnie danske Mindei; Fölkemunde» (1854—61), гдѣ для укрощенія строптивой жены предлагается тоже рядъ крутыхъ чисто физическихъ мѣръ. Въ сказкѣ говорится о трехъ сестрахъ, Каренъ, Маренъ и Меттѣ. Всѣ онѣ были очень красивы, но своенравны, a Метта еще болѣе чѣмъ другія, и потому ей труднѣе было выйти замужъ. Но женихъ съумѣлъ обуздать ея нравъ. Во-первыхъ, своимъ обращеніемъ съ животными, которыхъ онъ пристрѣливаетъ при первомъ непослушаніи, онъ показываетъ женѣ, какъ опасно нарушать его волю. Затѣмъ онъ всячески провѣряетъ ея покорность, заставляетъ ее утверждать при видѣ журавлей, что это вороны, при видѣ куръ, что это галки. Затѣмъ уже окончательная провѣрка происходитъ въ домѣ родителей Метты, куда мужъ ея пріѣзжаетъ вмѣстѣ съ нею въ гости. Метта оказывается покорнѣе всѣхъ другихъ сестеръ. Эта сказка относится почти ко времени Шекспира, такъ что можно было бы привести ее въ зависимость отъ комедіи Шекспира или отъ старѣйшаго «Усмиренія строптивой», если бы тотъ же мотивъ — въ особенности убійство собаки и лошади на возвратномъ пути изъ церкви — не повторялся въ очень старинныхъ поэмахъ, какъ, напр., въ одномъ изъ старыхъ французскихъ «фабліо» (сборн. Барбазана «Fabliaux et Contes»), въ произведеніи одного средневѣковаго нѣмецкаго поэта "Frauenzucht, въ сборникѣ фарсовъ ХІІІ-го вѣка, въ «El Conde Lukanor» дона Хуана Мануэля (умер. въ 1326 г.; изд. А. фонъ Келеромъ въ 1830 г. въ Bibliotheca Castellana), во второй новеллѣ 8-й «Ночи» Г. Страпаролла, гдѣ Пизардо ведетъ свою жену тотчасъ же послѣ свадьбы въ конюшню и закалываетъ на ея глазахъ упрямую лошадь. Тотъ же мотивъ повторяется въ сказкѣ Гримма «König Drosselbart», въ фарсѣ Ганса Сакса, «Der böse Rauch» (Tieck, Deutsch. Theater I, стр. 19—28). Въ старомъ «Усмиреніи строптивой», гдѣ шекспировскій Петручіо носитъ имя Фернандо, Катарина не столь пассивна, какъ въ старѣйшихъ преданіяхъ, гдѣ она собственно съ первой же минуты подчиняется пугающему ее мужу. Она очень бойко отругивается отъ своего жениха, причемъ, однако, говоритъ въ сторону, что вышла за него замужъ, чтобы не остаться въ старыхъ дѣвахъ. Сцены усмиренія очень грубы въ старой пьесѣ, причемъ въ дѣйствіяхъ Фернандо нѣтъ буйной непосредственности, которая составляетъ прелесть Петручіо. Фернандо каждый разъ выдаетъ нарочитость своего поведенія. Онъ говоритъ Кэтъ: «Сегодня мой день — завтра ты будешь хозяйкой, и я буду слушаться твоихъ приказаній», — т.-е. хитростью заманиваетъ ее, чтобы тѣмъ временемъ окончательно сломить ея упрямство. Моря ее голодомъ и пугая ее своими бѣшенными выходками противъ слугъ, онъ постоянно заявляетъ, что поступаетъ такъ ради педагогическихъ цѣлей, — a когда, наконецъ, она смирилась и готова въ угоду ему счесть старика за цвѣтущую дѣвушку, Фернандо хвалитъ ее и говоритъ, что ученіе закончено.
Изъ всѣхъ этихъ данныхъ, почерпнутыхъ изъ разныхъ источниковъ, Шекспиръ создалъ свою безсмертную парочку веселыхъ упрямцевъ. Многіе критики упрекаютъ Шекспира въ грубости поединка, происходящаго между двумя властными натурами; другіе, напротивъ того, стараются обѣлить и Катарину и Петручіо отъ упрековъ въ грубости. Если сравнить комедію Шекспира со сказаніями о строптивыхъ женахъ въ старой литературѣ, то преимущество на сторонѣ Шекспира уже въ томъ, что чисто физическія средства усмиренія замѣнены y него нравственными. Въ англійской балладѣ, (написанной около 1560 г.), «Веселая шутка о строптивой и злой женѣ», мужъ до крови бьетъ жену и заворачиваетъ ее потомъ въ просоленную лошадиную шкуру, чѣмъ навсегда усмиряетъ ее. Чисто физическія средства для усмиренія рекомендуются и въ другихъ старыхъ разсказахъ о злыхъ женахъ. Шекспиръ же изображаетъ торжество не мужского кулака надъ женскимъ упрямствомъ, a мужского ума и нравственной силы. Нѣкоторые критики склонны видѣть недостойный фарсъ въ исторіи Катарины и Петручіо. Такъ Бультгауптъ («Dramaturgie des Shauspiels») называетъ Петручіо циникомъ, который гонится только за деньгами, a его способъ укрощенія называетъ «eine Pferdekur». Переворотъ въ характерѣ Катарины онъ считаетъ совершенно не мотивированнымъ, хотя ее самое ставитъ нѣсколько выше; онъ называетъ ее «суровой дѣвственницей», напоминающей собою Брунгильду, но всю пьесу относитъ къ разряду грубыхъ фарсовъ, лишенныхъ психологическаго интереса. Защитникомъ Катарины и Петручіо является Гервинусъ, очень краснорѣчиво объясняющій психологію упрямой парочки. Катарина, по его мнѣнію, не злая, а только раздраженная обстоятельствами дѣвушка, не строптивая во чтобы то ни стало, a ребенокъ съ кипучей кровью; ея сварливость происходитъ отъ боязни остаться старой дѣвой. «провожать обезьянъ въ адъ», какъ она говоритъ въ раздраженіи. Она очень искренна, и тѣмъ нравится Петручіо, но въ сущности наивна и уступчива — не на словахъ, a въ душѣ. Петручіо, какъ доказываетъ Гервинусъ, не грубъ, a только держится извѣстнаго рода политики. По мнѣнію Ульрици, характеры Катарины и Петручіо вполнѣ соотвѣтствуютъ основной мысли пьесы, т.-е. выясняютъ необходимость каждаго человѣка быть тѣмъ, къ чему его предназначила природа. Петручіо возвращаетъ Катарину на путь истины и лечитъ ее при этомъ испытаннымъ средствомъ гомеопатовъ — «similiasimilibus»; своими вспышками онъ доказываетъ ей уродство гнѣва и упрямства. Того же приблизительно мнѣнія держится и Крейсигъ, говоря, что въ «Усмиреніи строптивой» проповѣдуется превосходство мужа надъ женою. Эхельгейзеръ указываетъ на величіе юмора Шекспира, облагораживающаго кажущуюся грубость нравовъ. Петручіо казался бы нестерпимымъ циникомъ и его система усмиренія не могла бы интересовать, если бы во все, что онъ дѣлаетъ, Шекспиръ не внесъ столько стихійной веселости и не показалъ бы этимъ, что за грубой оболочкой скрывается любящая душа. И Катарина только упряма, a не зла, только озлоблена безтактнымъ отцомъ и привыкла защищаться дерзостями. Юморъ мотивируетъ и перерожденіе ея нрава — Катарина начинаетъ смиряться передъ Петручіо уже тогда, когда его приказанія становятся окончательно шуточными, когда онъ требуетъ, чтобы она заговорила со старикомъ Винценціо, какъ съ молодой дѣвушкой.
Всѣ эти сужденія критиковъ, въ особенности же защитительная рѣчь Гервинуса, относятся къ разряду излюбленныхъ нѣмецкими критиками Ehrenrettungen. Такъ какъ Катарина и Петручіо принадлежатъ къ оклеветаннымъ типамъ, то критики стараются «обѣлить» ихъ. Въ сущности это едва-ли нужно. Въ пьесѣ Шекспира слѣдуетъ отдѣлить мораль пьесы отъ психологическаго и художественнаго замысла. Мораль ея не возвышенная. Шекспиръ ничѣмъ не отличается отъ людей своего времени въ пониманіи идеаловъ семейной жизни. Для него женщина — идеалъ кротости и послушанія, вѣрности и любви; и таковы всѣ его героини; онѣ страстно отдаются любви, готовы всѣмъ пожертвовать и всѣхъ покинуть для соединенія съ любимымъ человѣкомъ — и становятся кроткими, покорными женами послѣ замужества. Всякое проявленіе рѣзкой самобытности Шекспиръ считаетъ отсутствіемъ женственности, уклоненіемъ отъ долга, проступкомъ, заслуживающимъ кары. Старинный сюжетъ о наказаніи строптивыхъ женъ вполнѣ подходилъ поэтому для его замысла, и новой морали онъ въ него не внесъ. Для современныхъ понятій о свободѣ и равноправности женщинъ «Усмиреніе строптивой», конечно, представляется весьма дикимъ, но комедію Шекспира нужно разсматривать не со стороны ея нравоучительнаго содержанія, объяснимаго лишь историческимъ путемъ. Позднѣйшіе поэты и драматурги совершенно иначе трактовали психологію самобытныхъ, сильныхъ женскихъ натуръ. «Турандотъ» Шиллера тоже превышаетъ «законъ жeнcтвeннocти» и въ концѣ концовъ наказана за это, т.-е. возвращена на путь истины силой любви; «Princess» Тенисона принадлежитъ также къ разряду строптивыхъ женщинъ, возмутившихся противъ власти мужчинъ, и тоже смиряется, когда въ ней просыпается чувство любви. Но обѣ онѣ — дочери болѣе утонченной культуры, и ихъ строптивость изображена, какъ законный протестъ личности противъ судьбы. У Шекспира же протестъ Катарины только смѣшонъ, и «обращеніе» ея представлено въ видѣ легкой, веселой шутки.
Но прелесть комедіи Шекспира въ иномъ — въ стихійной веселости, въ силѣ жизни этихъ двухъ самобытныхъ здоровыхъ натуръ. Пусть въ угоду морали подчиненной окажется женщина, а побѣдителемъ мужчина, все же въ самомъ поединкѣ сказывается большая внутренняя свобода. Оба, и Петручіо и Катарина, радуются своей силѣ и силѣ другого, готовы полюбить другъ друга за силу сопротивленія. Катарина подчиняется не насилію, а той полнотѣ жизни, которую она видитъ въ Петручіо, и ее веселитъ борьба, напрягающая всѣ силы ея души. Въ этой свѣжести характеровъ, въ этой искренности и непосредственности натуръ, вся прелесть двухъ упрямцевъ; грубость поступковъ смягчена психологической мотивировкой. Петручіо больше хвастаетъ своимъ цинизмомъ, тѣмъ, что въ невѣстѣ онъ цѣнитъ только ея приданое — на самомъ дѣлѣ ему нравится Катарина своей искренностью и цѣльностью — гораздо болѣе привлекательной, чѣмъ полулицемѣрная кротость Біанки. Ихъ поединокъ разыгрывается на почвѣ несомнѣнной любви, и это все оправдываетъ. Критики говорятъ о неожиданности перерожденія Катарины, о необъяснимомъ превращеніи ея въ кроткую жену. Не ничѣмъ инымъ не могъ разрѣшиться конфликтъ между двумя своеволіями. Въ сущности внутренней борьбы между ними нѣтъ, потому что Катарина сразу видитъ въ Петручіо подходящаго ей мужа и подчиняется его своевластію. Вся его игра «въ тирана» ведется съ большой веселостью. Петручіо никогда не бываетъ грубъ съ Катариной; онъ только бѣсится на окружающихъ, и какъ бы изъ любви къ женѣ уничтожаетъ ѣду и платье, ей предназначенное — какъ недостаточно хорошее для нея. Отдаваясь своей природной вспыльчивости, онъ тѣмъ самымъ даетъ урокъ Катаринѣ, показывая, что въ смыслѣ упрямства y нихъ нашла коса на камень. Петручіо не «представляется» вспыльчивымъ, а только отдается теченію своей натуры — и въ этомъ тоже большое обаяніе. «Усмиреніе» совершается не путемъ холоднаго разсчета, а столкновеніемъ двухъ равныхъ натуръ, изъ которыхъ одна подчиняется другой, именно въ силу своего сходства съ ней. Петручіо къ тому же всячески облегчаетъ Катарине путь къ примиренію. Онъ устраиваетъ ей сцены въ присутствіи третьихъ лицъ, для того, чтобы у нея было внутреннее оправданіе, что она сдерживается изъ самолюбія. Затѣмъ, онъ ее обезоруживаетъ шуточностью своихъ приказаній: при встрѣчѣ со старикомъ Винченціо — она уже входитъ во вкусъ шутокъ мужа и съ удовольствіемъ называетъ старика цвѣтущей молодой дѣвушкой. Послѣдняя сцена банкета, гдѣ Катарина читаетъ мораль другимъ женамъ — вовсе не результатъ запугиваній Петручіо, а вполнѣ искренняя исповѣдь умудренной женщины. Психологія Петручіо и Катарины совершенно ясная, и вся прелесть въ подробностяхъ столкновеній: въ разработкѣ сценъ Шекспиръ сильно измѣняетъ текстъ старой пьесы, вводитъ много кокетства, задора, юной необузданности, молодечества въ схватки молодыхъ супруговъ. Юморъ его такъ неувядаемо свежъ, такъ проникнутъ жизнерадостностью здороваго сильнаго вѣка, что обаяніе его сохранилось и для насъ — какъ ни чужда намъ мораль пьесы. Какъ опытъ разрѣшенія вопроса объ отношеніяхъ мужа и жены, комедія Шекспира вызываетъ даже не негодованіе, a улыбку, но какъ художественное произведеніе она одинъ изъ самыхъ яркихъ памятниковъ жизнерадостности эпохи Возрожденія — такой же памятникъ какъ, изъ болѣе раннихъ, «Декамеронъ» Боккачіо, какъ, изъ послѣдующихъ, картина Рубенса «Kermess».
«Усмиреніе строптивой» было предметомъ множества позднѣйшихъ передѣлокъ. Англійскій актеръ Гаррикъ передѣлалъ ее въ довольно грубый 3-актный фарсъ «Саtharine and Petrucchio» (1756), a до него сдѣлана передѣлка I. С. Worsdale’емъ (1736). Въ Германіи существовало много передѣлокъ: комедія «Kunstüberalle Künste ein bös Weib gut zu machen» (1672; изд. Köhler’омъ въ 1864;. фарсъ «Die böse Karharina» Xp. Вейзе (1705) и др. Въ новѣйшее время Гауптманъ воспользовался прологомъ «Усмиренія» для своей комедіи «Schluck und Jau».