Урок (Ясинский)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Урокъ |
| Дата созданія: сентябрь 1881 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1879—1881). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. I. — С. 510. |
У раскрытаго окна, выходившаго въ огородъ, гдѣ произростали въ изобиліи подсолнечники, стоялъ пожилой человѣкъ, съ рѣденькими сѣдыми волосами, и набивалъ гильзы табакомъ. Онъ торопился, руки его тряслись. Наконецъ, смахнувъ вѣничкомъ табачную пыль съ сюртука, застегнутаго на всѣ пуговицы, которыя лишились уже тамъ и сямъ, отъ долговременнаго употребленія, обтягивавшей ихъ матеріи, онъ накинулъ на себя зеленоватое пальто, сильно побѣлѣвшее на плечахъ, надѣлъ старомодный кашемировый цилиндръ и вышелъ изъ дома. Уходя, онъ замѣтилъ, что солнце добралось уже до подоконника. Это означало, что скоро одиннадцать часовъ. Пожилой человѣкъ прибавилъ шагу.
Петръ Аникичъ — такъ звали пожилого человѣка — спѣшилъ на урокъ и боялся опоздать. Урокъ былъ чудесный — рубль въ часъ — у генерала Дюкова, въ единственномъ во всемъ городѣ аристократическомъ домѣ, дорожащемъ интересами просвѣщенія. Другіе обыватели, если иногда и обращались къ учителю — подготовить сынишку въ училище или прогимназію, то платили мало: норовили тремя рублями въ мѣсяцъ отдѣлаться.
Городъ этотъ заштатный. Въ немъ, въ самомъ центрѣ, шумно дѣйствуютъ водяныя мельницы. Тутъ-же прудъ, въ которомъ съ утра до вечера купаются люди и лошади. На противоположномъ берегу дымятъ низенькія кузницы. Вообще городъ напоминаетъ собою большое село.
Но въ немъ немало красивыхъ домовъ, принадлежащихъ купцамъ, торгующимъ мѣстными произведеніями, каковы табакъ и пшеница. А на самомъ выѣздѣ стоитъ совсѣмъ ужъ щегольской домъ, съ рѣзными воротами, съ мѣдными сіяющими бляхами у зеркальныхъ оконъ, выкрашенный масляною темно-шеколадною краской. Петръ Аникичъ остановился здѣсь и робко позвонилъ.
Дубовая дверь безшумно повернулась на петляхъ, и Петра Аникича встрѣтилъ бойкій босой казачекъ, въ плисовой поддевкѣ и синихъ шароварахъ.
— Маркъ Патрикіевичъ дома? — спросилъ учитель.
— Пишли въ садъ…[1]
— Позови.
— Заразъ…[2]
— Подожди! А генералъ дома? — понизивъ голосъ, произнесъ Петръ Аникичъ.
Но казачекъ былъ уже далеко. Петръ Аникичъ вошелъ въ переднюю и самъ снялъ и повѣсилъ свое пальто. Смиренной поступью, поглаживая волоса на затылкѣ, направился онъ въ залу.
Тутъ, не смотря на жаркій день, стояла прохлада; и отъ всего — отъ гладкаго, какъ ледъ, паркета, отъ стульевъ съ высокими спинками, отъ сверкающей хрустальными подвѣсками люстры, вѣяло какимъ-то холодомъ, вѣяло чѣмъ-то непривѣтливымъ.
Петръ Аникичъ сѣлъ.
«Маленькому» человѣку особенно непріятно ожиданіе въ большой красивой комнатѣ, гдѣ все тебѣ чуждо и каждая вещь точно смотритъ на тебя съ пренебреженіемъ. Петру Аникичу десять минутъ показались часомъ. Ужъ не забыли ли, что сегодня урокъ? Или, пожалуй, взяли другаго учителя? Въ пятьдесятъ лѣтъ трудно соперничать съ молодыми людьми, съ пріѣзжими студентами, семинаристами и даже съ гимназистами. Петръ Аникичъ соображалъ это и задумчиво смотрѣлъ на свои потертыя пуговицы.
Раздались легкіе шаги. Сердце учителя тревожно забилось.
Сама генеральша, пожалуй… Вдругъ что-нибудь скажетъ этакое. «Вотъ мы намѣрены проститься съ вами, дорогой Петръ Аникичъ, или что-нибудь въ этомъ родѣ»… — подумалъ онъ, почтительно вставая.
Но вошла дѣвушка — дочь генерала отъ первой жены, пріѣхавшая недавно из института, худенькая и бѣловолосая, съ газетой въ рукѣ.
Онъ низко поклонился. Она сдѣлала реверансъ. Лицо у ней было черезчуръ розовое, скромные глазки.
— Вы, должно быть, сестрица Марка Патрикіевича? — спросилъ любезно съ искательной улыбкой учитель, который еще въ первый разъ видѣлъ эту дѣвушку.
— Да. Онъ змѣя пускаетъ. Сейчасъ я сама позову его, — сказала она. — Когда maman[3] нѣтъ, онъ всегда балуется, — прибавила она съ легкой улыбкой и ушла.
Ротъ Петра Аникича растянулся чуть не до ушей. Жаль, что бесѣда съ дѣвушкой была такъ непродолжительна. Онъ смотрѣлъ ей вслѣдъ, прислушиваясь къ шуму ея шаговъ, замиравшихъ вдали.
«Довольно миленькая, — рѣшилъ онъ, наконецъ, и снова сѣлъ. — Гм! Значитъ — пока прочно, не отказываютъ». Ему нравилось также, что нѣтъ генеральши. Нѣтъ ея, нѣтъ и генерала, потому что генеральша молоденькая, и генералъ ее одну никуда не пускаетъ. Они всегда и всюду вмѣстѣ. А ихъ нѣтъ, значитъ урокъ сойдетъ благополучно и никто не помѣшаетъ своимъ присутствіемъ.
(Петръ Аникичъ терпѣть не могъ, когда родители сидятъ во время урока въ классной и слушаютъ, что говоритъ учитель).
Онъ успокоился.
Тишина наступила мертвая, какая можетъ быть только въ захолустьяхъ. По временамъ билась гдѣ-то птичка въ клѣткѣ и слышно было, какъ звонко падаютъ на полъ зерна.
Но стуча ногами, какъ жеребенокъ, въ залу вбѣжалъ Маркъ Патрикіевичъ, мальчикъ лѣтъ тринадцати, свѣжій и полный, съ смуглой кожей и курчавый, съ толстымъ носомъ и большими темными глазами, взглядъ которыхъ, тупой и ликующій, метался безцѣльно. На немъ была полотняная куртка, воротничекъ à l’enfant[4] былъ смятъ. На лбу каплями проступалъ потъ.
Тяжело дыша, Маркъ Патрикіевичъ громко привѣтствовалъ учителя, повелительно крикнулъ въ переднюю: «Воды!» и когда подали, выпилъ два стакана залпомъ, развалился на стулѣ и произнесъ:
— Ффу! батенька, вотъ жара!
Петръ Аникичъ улыбался дружески.
— Что вы, батенька, намѣрены сегодня дѣлать? — началъ Маркъ Патрикіевичъ, болтая ногой. — Урока я не приготовилъ — объявляю напередъ… Что-жъ? Будемъ повторять? Да?
Онъ сдѣлалъ гримасу и почесалъ подбородокъ.
— Эта алгебра! — началъ онъ, — ей-Богу, такая трудная штука! Зачѣмъ она, право!.. Послушайте, вы познакомились съ Пиголицей?! Видали?.. А вотъ еще терпѣть я не могу Греціи… Архонты, синедріоны… Послушайте, неужели тогда голые ходили?.. Въ плащахъ? Ну, это все равно, что въ простынѣ. Вѣтеръ подуетъ, и все видно. Пиголица умерла бы тогда, еслибъ взглянула. Преглупое созданіе! Всякой казявки боится! Ха-ха-ха! Вчера я на нее лягушкой, а она…
— О комъ вы говорите? — спросилъ учитель.
— Вы не видали развѣ? О сестрѣ. Боже! Не замѣтить Пиголицы!!
Маркъ Патрикіевичъ уронилъ назадъ голову и, раскачивая ее направо и налѣво, широко улыбаясь и жмурясь, повторялъ ржущимъ голоскомъ:
— Пиголица! Гге-ге… Пиголица! Это я самъ выдумалъ ее такъ называть! Честное и благородное слово, самъ!.. Пиголица!
— Чѣмъ же мы, въ самомъ дѣлѣ, займемся? — началъ Петръ Аникичъ, дѣлая серьезное лицо и желая вести себя съ тактомъ. — Вотъ вы урока не выучили. Это нехорошо, Маркъ Патрикіевичъ. Займемся развѣ латынью?
Маркъ Патрикіевичъ тревожно вытаращилъ глаза.
— Мерси боку![5] О!
— Ну, такъ ариѳметикой?
— Мерси боку!
— Исторіей?
— Исторіей? Хм! Ну, хорошо, исторіей. Вотъ я египтянъ люблю. Разскажите мнѣ еще объ египтянахъ…
— Нѣтъ ужъ вы мнѣ разскажите! — возразилъ Петръ Аникичъ, сухо улыбнувшись, — а я послушаю.
«Главное, тактичность», — подумалъ онъ.
— Мерси[6]! — произнесъ Маркъ Патрикіевичъ капризно, и поклонился. — Надо вамъ знать, батенька, что покойная maman[3] завѣщала papa[7] не принуждать меня. А то если всему учить сразу — дуракомъ выйдешь… Слышите?
Онъ посмотрѣлъ на учителя сердитыми глазами.
Петръ Аникичъ нахмурился. Но въ душѣ онъ почувствовалъ облегченіе. «А Богъ съ ней, съ этой тактичностью!»
— Почитайте хоть въ такомъ случаѣ. Или, впрочемъ, — прибавилъ онъ веселѣе, — я вамъ самъ…
Маркъ Патрикіевичъ расцвѣлъ и ринулся за книгой. Но на порогѣ остановился.
— Maman[3]… я про новую maman[3] говорю… — крикнулъ онъ, — просила, чтобъ не заниматься въ залѣ… Вы паркетъ портите ногами: пыль въ дырявыхъ сапогахъ приносите. Пойдемте сюда!
— Пойдемте! — смущенно отвѣчалъ учитель, проводя рукой по затылку. — Дѣйствительно, пыли на улицахъ столько… — бормоталъ онъ.
Они пришли въ узенькую комнатку. На столѣ блестѣла изрѣзанная клеенка, подоконникъ былъ залитъ чернилами. Огромный бумажный змѣй лежалъ въ углу. Изъ окна виднѣлся садъ, съ желтыми дорожками, пестрыми клумбами, бесѣдкой и гипсовыми вазами, сверкавшими на солнцѣ, какъ снѣгъ.
«Экъ, великолѣпіе!» — подумалъ учитель, почему-то плѣнившійся вазами. Машинально развернувъ книгу, подсунутую Маркомъ Патрикіевичемъ, онъ принялся читать.
Но глаза его пробѣгали по страницамъ безучастно. Онъ не вникалъ въ смыслъ того, что читалъ, потому что былъ занятъ совсѣмъ другимъ. Страннымъ образомъ, эти гипсовыя вазы, очевидно, недавно поставленныя, — такія онѣ были чистенькія и новенькія, — казались ему какимъ-то укоромъ его неопрятности, и обидное напоминаніе о томъ, что у него сапоги дрянные и онъ ими паркетъ портитъ, не выходило изъ его головы. Онъ чувствовалъ въ мозгу тупую боль, какую чувствуютъ въ бреду больные, когда въ нихъ пробуждается неясное сознаніе, что они бредятъ. Но мало-по-малу Петръ Аникичъ разобрался въ этомъ, впрочемъ, несложномъ хаосѣ. Ему вдругъ показалось, что много лѣтъ назадъ, гдѣ-то, въ другомъ городѣ, онъ уже видѣлъ такой же точно садъ, такія же точно вазы, и такой же Маркъ Патрикіевичъ сидѣлъ передъ нимъ и болталъ ногой, и точно также ему было сдѣлано тогда замѣчаніе, что онъ пыль въ дырявыхъ сапогахъ приноситъ… Морщинистыя щеки его вспыхнули при воспоминаніи объ этомъ. Вся жизнь его — рядъ мелкихъ, со стороны, можетъ быть, незамѣтныхъ, но глубоко уязвляющихъ обидъ! Вотъ ужъ тридцать лѣтъ оскорбляютъ его!
Онъ въ волненіи отодвинулъ книгу и сталъ молча глядѣть въ садъ. Маркъ Патрикіевичъ тоже молчалъ и, продолжая болтать ногой, задумчиво смотрѣлъ на змѣя.
…«Тридцать лѣтъ!» — думалъ Петръ Аникичъ. Тридцать лѣтъ разъѣзжаетъ онъ по всему югу Россіи, изъ одного мѣстечка въ другое, изъ города въ городъ, изъ деревни въ деревню, то учителемъ, то гувернеромъ, то дядькой, кѣмъ придется.
Три поколѣнія воспиталось на его глазахъ. Между его учениками есть уже и важные чиновники, и богатые дѣльцы, и профессоры. А онъ все такой же бѣднякъ, какъ и былъ, и на немъ все такой же сюртукъ съ облѣзлыми пуговицами, и дырявые сапоги, которыми корятъ его. Онъ опустился, забылъ многое изъ того, что зналъ, и нѣтъ у него больше надеждъ на судьбу, на счастливый случай, который вдругъ вывезетъ его, нѣтъ вѣры въ себя…
— Послушайте, чтожъ вы не читаете? — закричалъ Маркъ Патрикіевичъ, отрываясь отъ размышленій о змѣѣ. — Право, только время напрасно теряемъ.
— Сейчасъ, сейчасъ.
Петръ Аникичъ сталъ читать опять монотоннымъ голосомъ. Онъ силился вспомнить, дѣйствительно ли онъ видѣлъ когда-то этотъ садъ и эти вазы. Теперь ему представлялось это неясно. Но зато безъ всякихъ усилій съ его стороны, невольно вспоминалось другое — вспоминался садъ поживописнѣе этого, съ мраморными статуями, съ фонтаномъ. Въ томъ саду у Петра Аникича произошло объясненіе съ красивой барышней. Узнавъ, что Петръ Аникичъ любитъ ее, она пожала плечами, снисходительно улыбнулась — не величаво, не съ презрѣніемъ, а именно снисходительно, или съ жалостью, и ушла, не произнеся ни слова. На другой день утромъ ему былъ присланъ съ лакеемъ разсчетъ и въ подарокъ — дюжина бѣлья. Это водится, или, по крайней мѣрѣ, такъ водилось въ «хорошихъ» домахъ, что гувернеру, когда онъ отходитъ отъ мѣста, дѣлаютъ какой-нибудь полезный «презентъ» — погребецъ, или мало-поношенную шубу, или какую-либо серебряную вещь — часы, портъ-сигаръ. Но въ данномъ случаѣ было что-то особенно обидное въ этомъ «презентѣ». Самое же ужасное было, что онъ принялъ подарокъ…
Голосъ его прервался.
— Ну что-жъ вы стали? — закричалъ Маркъ Патрикіевичъ.
— Что такое?
— Вотъ ей-Богу! И притомъ-же вы все объ Вавилонѣ. Да этого я не хочу… Наконецъ, читать и я съумѣю. Вы разскажите! О! Хитренькій!
Маркъ Патрикіевичъ былъ недоволенъ. Учитель встрепенулся, вздохнулъ и захлопнулъ книжку.
— О чемъ разсказать? — спросилъ онъ, мигая. — Да, объ египтянахъ? Хорошо, объ египтянахъ. И такъ…
Онъ началъ вяло разсказывать. Онъ припомнилъ Смарагдова и обрывки какого-то историческаго романа, провелъ передъ Маркомъ Патрикіевичемъ вереницу египтянъ и египтянокъ, священныхъ быковъ, крокодиловъ, кошекъ, широко разлилъ мутный Нилъ и сочинилъ нѣсколько именъ. Потомъ онъ всталъ, спросилъ, который часъ, задалъ новый урокъ, въ дополненіе къ старому, и протянулъ ученику руку.
— Смотрите! — крикнулъ ученикъ, ухмыляясь и не замѣчая его руки. — Вонъ въ саду — Пиголица идетъ! Ге-ге-ге! Пиголица! Гей! Эй, ты!
Дѣвушка остановилась, подняла глаза и погрозила ему зонтикомъ.
— Учитель ушелъ?
— Вотъ онъ, вотъ!
Обнявъ Петра Аникича сзади, онъ сталъ толкать его къ окну, пыхтя отъ напряженія.
— Вотъ онъ! Любуйся, глупая Пиголица! Молоденькій! Хорошенькій! Ггэ-ге!
— Дуракъ, — сказала она, пожавъ плечами и, покраснѣвъ, пошла дальше.
Петръ Аникичъ сердито вырвался.
— Что за шутки? — строго произнесъ онъ, чувствуя, какъ опять горятъ его щеки. — Экъ… — онъ хотѣлъ сказать: «болванъ!» хотѣлъ даже схватить балбеса за ухо. Но вдругъ улыбнулся тупой улыбкой, которая ему самому была противна, и произнесъ. — Экъ какой вы силачъ!!
На улицѣ онъ подумалъ: «Платили-бы только»…
Солнце жгло немилосердно. Бѣлая раскаленная пыль ѣла глаза. Петръ Аникичъ направился къ плотинѣ, подъ тѣнь старыхъ вербъ. Тутъ онъ стоялъ нѣкоторое время, вытирая съ лица потъ. Глядя на прохладные брызги воды, разбивающейся о перекладины мельничнаго колеса, онъ выкуривалъ папиросу за папиросой. Пришла баба и стала стирать бѣлье. Петръ Аникичъ смотрѣлъ на нее, и въ головѣ его мелькнуло, что хорошо было-бы жениться. Онъ еще не очень старъ — всего пятьдесятъ лѣтъ. Поѣхать куда-нибудь въ глушь, въ качествѣ домашняго наставника къ дѣтямъ какой-нибудь этакой сорокалѣтней вдовы, да и жениться. То-то бы зажилось спокойно на старости лѣтъ! Свой уголъ, своя миска щей, своя чарка водки!
Съ этими мыслями онъ пошелъ дальше. Мысли эти стали довольно часто являться у него. Но хотя въ нихъ не было ничего поэтическаго и мало онѣ походили на тѣ розовыя мечты, которыя посѣщали его въ молодости, однако, и онѣ представлялись ему несбыточными. За ними у Петра Аникича всегда слѣдовало самое мрачное настроеніе, которое надо было чѣмъ-нибудь разогнать.
Совершенно незамѣтно для самого себя, Петръ Аникичъ очутился у трактира. Однако, сначала онъ колебался, войти или нѣтъ. Денегъ въ карманѣ самая малость. Но скучающій хозяинъ трактира, весь обросшій волосами «кацапъ», въ розовой рубашкѣ, увидѣлъ его и закричалъ:
— А, Петръ Аникичъ! Давненько, сударь, жаловалъ! Входи, входи, чего робѣть!
Петръ Аникичъ нахмурился и вошелъ.
Когда онъ поздно вечеромъ вернулся домой, то сильно шатался, но зато пѣлъ, былъ веселъ…
Петръ Аникичъ былъ счастливъ, потому что былъ пьянъ.