УНИВЕРСИТЕТЪ И КОРПОРАЦІЯ.
правитьСегодня мнѣ исполнилось пятьдесятъ лѣтъ, и сегодня же совершенно случайно я взялся за перо, чтобы продолжать свой дневникъ. Въ пятьдесятъ лѣтъ приходится вспомнить о самомъ свѣтломъ, отрадномъ періодѣ жизни! Пріятная случайность! По крайней мѣрѣ забудусь на нѣсколько часовъ отъ нависшихъ на плечахъ тяжестей пережитыхъ долгихъ, долгихъ лѣтъ; забудусь тогда, когда жизнь уже покатилась подъ гору, когда, по словамъ нашего великаго Пушкина —
Катитъ по прежнему телѣга,
Подъ вечеръ мы привыкли къ ней,
И дремля ѣдемъ до ночлега, —
А время гонитъ лошадей.
По окончаніи курса въ гимназіи въ 18.. году, я, девятнадцатилѣтнимъ юношей, поступилъ въ С.-Петербургскій университетъ по чисто юридическому факультету, ибо въ наше время былъ и смѣшанный факультетъ — камеральный, въ которомъ рядомъ съ различными правами — уголовнымъ, гражданскимъ и другими, какъ-то уживались и химія, агрономія, технологія. Факультетъ этотъ составлялъ такое mixtum compositum[1], котораго ни профессоры, ни студенты не могли разобрать.
Молва о прелестяхъ студенческой свободной жизни еще задолго до выхода нашего изъ гимназіи доходила до насъ. Бывало идёшь по улицѣ совершенно спокойно, но вдругъ сердце забьется, почувствуешь не то холодъ, не то жаръ, словомъ что-то совершается въ организмѣ и начинаешь ускорять шаги. Оказывается, что глаза завидѣли студента. И непремѣнно догонишь его, оглядишь со всѣхъ" сторонъ и долго, долго потомъ оборачиваешься назадъ на студента, бывшаго для насъ идеаломъ всего лучшаго, дорогого, достойнаго глубокаго уваженія.
Особенно необыкновенно сильно возбуждала насъ встрѣча съ цѣлой ватагой студентовъ, шедшихъ съ громкимъ говоромъ, нерѣдка съ пѣснями. Господи! такъ бы и влетѣлъ въ ихъ среду, такъ и расцѣловалъ бы ихъ всѣхъ!
5-го іюня портной принесъ студенческую форму. Шляпа, шпага и фуражка были куплены еще мѣсяца за два до конца гимназическихъ экзаменовъ. Радости и торжества при видѣ студенческой формы не берусь описывать. Помню только, что черезъ полчаса я былъ уже одѣтъ и на улицѣ. «Прежде всего заверну въ гимназію, покажусь бывшимъ однокашникамъ. Пускай полюбуются и позавидуютъ». Гимназисты не только смотрятъ, но даже щупаютъ платье, шляпу и шпагу. Помню, что на вопросъ ихъ: буду ли ходить въ фуражкѣ, я отвѣчалъ: «еще бы не ходить! Развѣ студентъ посмотритъ на то, что фуражка запрещена въ городѣ. Ну, посадятъ подъ арестъ. Велика важность!» На другой же день (каюсь, съ оглядкой и не безъ страха, чтобы не попасть, на глаза инспектору университета или субъинспекторамъ, изъ которыхъ ни одного еще ни разу не видалъ), на другой день, вечеромъ, въ сумерки, я гулялъ по Англійской набережной въ фуражкѣ, ухарски заломивъ ее на бокъ. Въ то время непремѣннымъ условіемъ настоящаго студента было ношеніе фуражки не стоячей, а блиномъ, чтобы ее можно было загнуть, заломить. Лѣто прошло, какъ сонъ, чудесный, свѣтлый сонъ, воспоминаніе о которомъ въ состояніи вызвать самую отрадную улыбку въ минуты самыхъ тяжелыхъ душевныхъ болей, въ состояніи пахнуть счастьемъ даже теперь, въ пятьдесятъ лѣтъ моей жизни.
Гимназія, съ своими тяжелыми воспоминаніями, осталась позади, — впереди студенчество, такое свѣтлое, радужное, деревня, ласки отца и первая любовь, первая проба сердца двадцатилѣтняго юноши въ стремленіи любить женщину, юноши, сохранившаго чистоту тѣлесную и душевную, все это было въ состояніи обратить жизнь въ чудный, прекрасный рай! Въ концѣ августа пришлось сказать горячее прости всѣмъ упомянутымъ радостямъ; пришлось даже поплакать при мысли о разлукѣ съ первымъ предметомъ моей любви. Слезы эти не помѣшали забыть ее, дорогую Катю, уже въ сентябрѣ мѣсяцѣ, въ чаду студенческой жизни.
Получивъ отъ инспектора свидѣтельство на званіе студента и при немъ надлежащія правила о поведеніи и отвѣтственности за тѣ или другіе проступки, съ грѣхомъ пополамъ заплативъ за мѣсяцъ впередъ за квартиру, ибо, не смотря на хорошую помощь отца, деньги держались въ рукахъ очень плохо, я началъ ходить въ университетъ, но не на лекціи, а къ булочнику Василію, который каждый день являлся въ шинельную съ различными принадлежностями для ѣды. Какъ живой и теперь стоитъ предо мною этотъ умный, хитрый Василій, вѣрившій въ долгъ и записывавшій въ сальной книжкѣ долги своихъ кліентовъ. Обезпеченный дипломомъ, который рано или поздно придется получать студенту по окончаніи курса, онъ совершенно спокойно записывалъ подъѣдамые булки и пирожки. Эта-то шинельная и была мѣстомъ нашего сборища, нашимъ форумомъ; здѣсь составлялись компаніи для кутежей и шли толки (по преимуществу частые) о добываніи денегъ, о закладѣ различныхъ вещей, чтобы разживиться какими нибудь двумя или тремя рублями. Здѣсь-же многіе изъ. насъ, — совершенно помимо мертвыхъ профессорскихъ лекцій, получили и первые толчки къ умственному движенію; здѣсь юноши-студенты, только что оставившіе гимназическую, скамейку, узнавали о литературныхъ и другихъ живыхъ новостяхъ, на которыя такъ чутка молодежь. Въ шинельной я получилъ предложеніе вступить въ корпорацію Рутенію (Русскую), на что, разумѣется, съ величайшей радостью изъявилъ полное согласіе. Черезъ три дня послѣ этого мнѣ дали знать, что конвентъ[2] для принятія студентовъ въ корпорацію назначенъ въ извѣстный день на квартирѣ одного изъ товарищей. Съ какимъ-то трепетомъ, съ чувствомъ самаго горячаго ожиданія я думалъ о днѣ конвента. Мысль о томъ, что корпорація и ея собранія составляютъ -запрещенный плодъ, ибо они преслѣдовались начальствомъ, еще болѣе возбуждала нетерпѣливое ожиданіе. Наконецъ, желанный день насталъ: въ урочный часъ я былъ на мѣстѣ, гдѣ собралось до 40 человѣкъ студентовъ, которые курятъ, говорятъ, смѣются. Въ молодыхъ студентахъ каждая косточка, какъ говорится, ходитъ. Одинъ изъ старыхъ студентовъ прокричалъ: Silentium («тихо» — обычный терминъ для призванія въ порядку)! и пригласилъ всѣхъ садиться. Въ короткихъ словахъ онъ объяснилъ значеніе корпораціи, которая имѣетъ цѣлью соединить студентовъ, дать имъ возможность сообщаться; имѣетъ цѣлью наблюдать, чтобы студенты не позволяли себѣ поступковъ, недостойныхъ честныхъ людей, напримѣръ оскорбленія женщины, обмановъ, словомъ всего, чего не долженъ дѣлать всякій, кто хочетъ сохранить -свою честь безъ пятна и укора. Если явится подобный поступокъ, то -студентъ подлежитъ суду чести (Ehrengericht), каковой судъ имѣетъ право наложить на виновнаго или временное исключеніе изъ общества студентовъ или, въ случаяхъ болѣе важныхъ, и окончательное исключеніе изъ университета. Корпорація имѣетъ цѣлью развить духъ товарищества между студентами, духъ братства до такой степени, чтобы студентъ за студента стоялъ до послѣдней крайности и чтобы это братство переходило во всю послѣдующую жизнь, до какой бы степени ни было различно общественное положеніе бывшихъ товарищей.
Не берусь рѣшать, на сколько нынѣшніе студенты болѣе удовлетворяютъ своему назначенію, какъ студенты, т. е. какъ учащіеся юноши, для которыхъ наука Должна составлять все; по всей вѣроятности, принимая въ соображеніе, что поколѣнія должны постоянна совершенствоваться въ развитіи своихъ духовныхъ силъ, они въ этомъ, отношеніи лучше насъ; но могу сказать одно, кажется, безъ ошибки, что наша товарищеская связь можетъ служить для нихъ примѣромъ, подражанія. За доказательствами у меня дѣло не станетъ: черезъ 26 лѣтъ по выходѣ изъ университета, обстоятельства заставили меня вспомнить объ одномъ высокопоставленномъ товарищѣ, который носитъ графскій титулъ. Сознавая, что онъ много можетъ сдѣлать для меня добраго и вмѣстѣ съ тѣмъ боясь, что 26 лѣтъ могли измѣнить его, т. е. могли обратить студента въ графа, мало доступнаго для обыкновенныхъ смертныхъ, я долго не рѣшался на визитъ, къ нему. Наконецъ необходимость взяла свое: я отправился по указанному адресу. На мою карточку послѣдовалъ немедленный выходъ графа, который шелъ ко мнѣ съ поднятыми руками и самымъ привѣтливымъ лицомъ. Я было началъ: «Графъ, позвольте напомнить»… какъ съ его стороны послѣдовало такое возраженіе: «Какъ не стыдно старому буршу говорить такимъ языкомъ, какъ не стыдно забывать, что мы старые студенты, обѣщавшіеся всегда быть товарищами». Разумѣется, на такое привѣтствіе оставалось отвѣчать только поцѣлуемъ и старымъ дорогимъ «ты». Я не буду говорить подробно о всемъ, что онъ сдѣлалъ для меня, но упомяну только, что едвали братъ могъ болѣе хлопотать по моему дѣлу, чѣмъ онъ, успокоившійся лишь тогда, когда достигъ цѣли.
И въ настоящее время нѣтъ такого добраго и честнаго дѣла, содѣйствовать которому отказался бы хотя одинъ изъ насъ, принадлежавшихъ къ корпораціи; нѣтъ случая, когда кто нибудь изъ насъ отказался бы помочь другъ другу, не смотря на огромную разницу въ общественномъ положеніи. Вотъ почему мнѣ и приводилось въ жизни оказать помощь многимъ хорошимъ людямъ. Помощь эта только и была возможна при содѣйствіи товарищей. Не буду приводить другихъ примѣровъ, которыхъ много, очень много, вполнѣ подтверждающихъ, что въ наше время студенты корпоранты были братья и остались братьями. Въ Дерптскомъ университетѣ подобные примѣры да сей поры не умерли, благодаря корпоративному духу.
Такъ какъ пишу дневникъ, который станутъ читать тогда, когда меня не будетъ на свѣтѣ (исключая настоящей главы), то безъ сомнѣнія я долженъ желать и хочу быть безпристрастнымъ цѣнителемъ пережитыхъ фактовъ, вслѣдствіе чего въ концѣ настоящей главы укажу и на слабыя стороны вообще корпоративнаго начала и нашей корпораціи въ особенности. На сколько возможно для человѣка я употреблю всѣ усилія быть на страницахъ этого дневника безпристрастнымъ цѣнителемъ даже самого себя, своихъ душевныхъ движеній и побужденій.
Обращаюсь къ конвенту, о которомъ началъ рѣчь. Послѣ ознакомленія съ существомъ значенія корпораціи, носившей, какъ мы сказали, названіе Рутеніи, было приступлено къ выборамъ, т. е. избрали сеньора (предсѣдателя) фукс-ольдермана (начальника фуксовъ: фуксы — молодые только-что поступившіе въ университетъ студенты), казначея. Затѣмъ, всякій вновь поступившій въ корпорацію долженъ былъ подписаться въ книгѣ избраннымъ имъ псевдонимомъ въ томъ, что онъ свято будетъ исполнять всѣ постановленія комана, т. е. корпоративнаго устава, въ которомъ находились не только главныя, существенныя правила корпораціи, но и всѣ мелкія правила относительно комерсовъ (большой праздникъ корпораціи, и, конечно, большая попойка), кнейповъ (маленькіе праздники, маленькія попойки, на которыя сходились болѣе отдѣльными кружками, между тѣмъ какъ на комерсахъ участвовали всѣ члены корпораціи), правила дуэлей, бывшихъ въ ходу въ мое время между членами корпораціи, носившихъ нѣмецкое названіе шкандаловъ. Вызвать на шкандалъ — значило вызвать на дуэль.
Всѣ эти названія, какъ видитъ читатель дневника, нѣмецкія и по причинѣ очень простой: идею о корпораціи, всѣ правила, постановленія и обычаи вывезъ изъ Дерпта одинъ изъ русскихъ студентовъ, увлекшійся духомъ студенческой нѣмецкой жизни.
Первая корпорація, цѣликомъ взятая съ нѣмецкихъ корпорацій, была учреждена въ нашемъ университетѣ, сколько помнится, лѣтъ за пять до моего поступленія въ университетъ. Въ какой степени привился нѣмецкій духъ, нѣмецкое корпоративное начало къ русской натурѣ мы увидимъ впослѣдствіи. А избралъ псевдонимъ Сибиряка, ибо родомъ изъ Сибири. Подъ этимъ именемъ и былъ извѣстенъ въ корпораціи до конца пребыванія въ ней. Разумѣется, ложныя имена избирались на случай печальный: если книга попадетъ въ руки начальства. Новое званіе фукса, оффиціально данное мнѣ корпораціею, было для меня не менѣе пріятно, чѣмъ и званіе студента. Съ большою радостью я вышелъ изъ конвента, въ концѣ. котораго послѣдовалъ кнейпъ. Искренно сознаюсь, что учились мы мало, а жили бойко, на столько бойко, что мы не замѣчали дней, не видали времени. Безденежье, голодъ и другія лишенія не бросали ни малѣйшей тѣни на свѣтлую сторону нашей жизни, которая кипѣла ключемъ, горѣла яркимъ свѣтомъ.
Трудно было винить насъ за наше равнодушіе къ ученью; трудно потому, что въ наше время, во многихъ отношеніяхъ тяжелое время, мы не слыхали живаго слова съ каѳедръ различныхъ факультетовъ. Ходили студенты на лекціи къ двумъ братьямъ; одинъ изъ нихъ былъ естествоиспытатель, другой историкъ, посѣщали еще лекціи профессора Международнаго права, который читалъ и Государственное право европейскихъ державъ, и лекціи профессора технологіи. Математическій факультетъ отличался лучшимъ составомъ, чѣмъ другіе факультеты.
Молодость необыкновенно чутка къ истинѣ и необыкновенно скоро отзывается на всякое живое слово, но что же дѣлать, если она вмѣсто истинъ науки слышитъ наборъ словъ и фразъ, вмѣсто живаго преподаванія сухое, мертвое чтеніе изъ года въ годъ повторяющихся записокъ.
Намъ были не чужды многіе общественные интересы, но стремленіе къ нимъ и вообще къ анализу явленій жизни и природы мы пріобрѣтали, какъ я уже замѣтилъ, въ шинельной, на своихъ частныхъ бесѣдахъ и въ своихъ кружкахъ. Бывали вечера, когда мы проговаривали за полночь, довольствуясь однимъ чаемъ, что, впрочемъ, (amicus Plato, amicus Cicero, sed vero magis amicus veritas[3]), въ большинствѣ случаевъ, происходило отъ неимѣнія денегъ, которыя текли у насъ, какъ вода, т. е. я говорю объ отсутствіи вина во время бесѣдъ. Впрочемъ, бесѣды живыя, задушевныя, дававшія толчки нашему умственному развитію, шли горячо и за виномъ, и безъ вина. Конечно, въ этихъ бесѣдахъ и кружкахъ господствовали отдѣльныя личности, дававшія толчки умственной дѣятельности менѣе умственно развитыхъ юношей.
Иные споры и пренія длились цѣлые мѣсяцы, и могущественное вліяніе ихъ на нашъ умственный ростъ не могло подлежать ни малѣйшему сомнѣнію. Замѣчу также, что изъ общественныхъ вопросовъ насъ мало интересовали вопросы политическаго характера, ибо условія жизни были совершенно другія. Говорю искренно, что впослѣдствіи мы были очень благодарны подобному малому сочувствію въ упомянутымъ вопросамъ, ибо поняли, что развитіе наше въ этомъ отношеніи шло хотя и медленно, но вѣрнѣе и безъ всякихъ увлеченій. Много содѣйствовала такому отношенію и корпоративная жизнь, которая съ своими комерсами, фехтбоденами, конвентами брала много времени, направляя наши чувства и стремленія по преимуществу къ радостямъ и наслажденію.
Мы, юристы, время отъ времени, для потѣхи, для разнообразія, заходили на лекціи къ профессору одного права, большому законнику и большому оригиналу, но который былъ не въ силахъ толкомъ распорядиться массой своихъ знаній.
Въ его фигурѣ, въ движеніяхъ, въ его своеобразной манерѣ читать лекціи было то, что вносило хотя какое нибудь разнообразіе въ скучное и мертвое чтеніе лекцій большинства нашихъ профессоровъ.
Придешь, бывало, въ шинельную и поджидаешь пріятелей, товарищей. За однимъ является другой, за другимъ третій. Всѣ сидятъ и курятъ около Василія. До обѣда еще далеко, утро, что дѣлать? Вечеромъ гдѣ нибудь соберемся, но что дѣлать теперь, въ полдень?
— Господа! скажетъ кто нибудь, не пойти ли къ Петру Николаевичу? онъ теперь читаетъ. Говорятъ въ послѣдній ризъ вся аудиторія такъ и покатывалась со смѣху.
— Идемте, отчего не пойти, отвѣчаютъ другіе. Вѣдь все равно — тоска смертная.
Гурьбой, человѣкъ въ 5, 6, а иногда и до десятка, мы отправляемся къ Петру Николаевичу и натыкаемся на лекцію въ родѣ слѣдующей:
«Знаете ли вы, господа, что такое власть, какъ понятіе юридическое, на которомъ строится весь порядокъ, вся жизнь государства? Вы скажете: знаемъ, Петръ Николаевичъ, знаемъ и безъ твоихъ толкованій. А я вамъ скажу: нѣтъ, не знаете, никакого понятія не имѣете. Представимъ себѣ, что будочникъ ведетъ въ университетъ студентика, который гдѣ нибудь подгулялъ и учинилъ какое ни на есть нарушеніе закона. Студентикъ впереди, будочникъ за нимъ. Идетъ имъ на встрѣчу другой студентикъ, конечно не ко мнѣ на лекцію, а для прогулки, напримѣръ, на Петровскій островъ»…
Само собой понятно, что въ аудиторіи раздается гомерическій хохотъ, по окончаніи котораго Петръ Николаевичъ продолжаетъ:
«Думаетъ студентикъ: дать развѣ хорошаго туза будочнику, а товарищъ и я убѣжимъ. Ну, что, господа, еслибы онъ далъ туза будочнику, что онъ совершилъ бы? Онъ совершилъ бы преступленіе противъ власти, не смотря на то, что будочникъ послѣдняя спица въ колесницѣ, ибо ниже будочника нѣтъ власти, но въ его лицѣ хотя и маленькая, все-таки оскорблена власть, а оскорбленная власть требуетъ наказанія виновному».
Таковъ былъ невинный характеръ лекцій Петра Николаевича, котораго зналъ весь университетъ и къ которому мы относились съ любовью за его мягкость и съ уваженіемъ за его фактическія свѣдѣнія, не смотря на то, что эти свѣдѣнія доставляли намъ по преимуществу веселые часы. Былъ у насъ очень умный, высоко образованный и ученый профессоръ, но не хватало человѣческихъ силъ живой, горячей молодости помириться и выносить его убійственно сухое, до послѣдней степени однообразное преподаваніе. Гнуситъ, тянетъ чтеніе, не измѣняя голоса ни на одну ноту. На экзаменахъ мы его страшно боялись, ибо онъ требовалъ самой строгой точности въ отвѣтахъ, самаго отчетливаго пониманія всего имъ прочитаннаго. Объ его точности и необыкновенной, чисто юридической опредѣленности въ тѣхъ или другихъ юридическихъ положеніяхъ, ходила масса анекдотовъ, очень потѣшныхъ, конечно выдуманныхъ студентами.
Къ декабрю мѣсяцу моя корпоративная жизнь вошла въ полный фазъ своего развитія. Утро, въ большинствѣ случаевъ, посвящалось фехтбоденамъ (уроки фехтованія), на которыхъ старые студенты и хорошіе бойцы на эспадонахъ, учили молодыхъ. По отношенію къ намъ, фуксамъ, эту обязанность учителя исполнялъ нашъ начальникъ — фуксольдерманъ. Иногда крѣпко доставалось на этихъ фехтбоденахъ: исполосуютъ такъ, что помнишь нѣсколько недѣль. Но такіе уроки принесли не мало и пользы для насъ: они были хорошей гимнастикой, которой въ наше время такъ мало давали педагогическаго значенія, и научили насъ хорошо владѣть оружіемъ, которымъ, смѣк" думать, и теперь съумѣю защититься; для товарищей же, поступившихъ, по выходѣ изъ университета, въ военную службу, они оказались и очень, очень пригодными, что мнѣ удавалось слышать отъ нихъ, самихъ. Во всякомъ случаѣ, эти уроки полезно занимали наше время, котораго, за рѣдкими хожденіями на лекціи, у насъ было вдоволь.
Какъ фуксъ, я обязанъ былъ на кнейпахъ, комерсахъ исполнять приказанія старшихъ студентовъ-бурсаковъ или буршей: долженъ былъ набивать имъ трубки, наливать вино, исполнять различныя порученія по дѣламъ корпораціи. По частнымъ своимъ дѣламъ буршъ не имѣлъ ни малѣйшаго права распоряжаться фуксомъ. Еслибы вы, читатель, знали, съ какимъ, не только удовольствіемъ, но даже наслажденіемъ исполнялись всѣ эти порученія и приказанія! Бывало ногъ не слышишь подъ собой, когда бѣжишь куда бы то ни было по распоряженію бурша. Бурши были простые и, такъ называемые, коръ-бурши. Послѣдніе стояли выше, ибо они, по приговору конвента, обусловленному большинствомъ голосовъ, получали право носить цвѣтную фуражку, состоявшую изъ русскихъ цвѣтовъ: бѣлаго, оранжеваго и чернаго. Сколько помню — самая фуражка оранжевая, околышекъ бѣлый, крестъ на фуражкѣ черный. Цвѣтныя фуражки носились иными постоянно, но конечно подъ чахломъ обыкновенной студенческой фуражки, что нерѣдко соединялось съ большимъ рискомъ, еслибы чахолъ случайно слетѣлъ и такимъ образомъ открылъ бы цвѣтную фуражку, ибо начальство видѣло въ. нашихъ корпораціяхъ Богъ знаетъ какіе ужасы, между тѣмъ какъ въ существѣ и корпораціи и всѣ нѣмецкія штуки были самой невинной забавой. Необходимо замѣтить, что при назначеніи въ коръ-бурши принимались въ соображеніе исключительно душевныя свойства студента, его честныя правила и незамаранная никакимъ пятномъ жизнь. Случалось, что нѣкоторымъ по три раза отказывали въ цвѣтахъ, а нѣкоторые съ тѣмъ и вышли, что не добились ихъ. Чисто бурсацкія свойства — способность много пить, гулять, хорошо драться на фехтбоденахъ не играли при этомъ ни малѣйшей роли. Нерѣдко студенты самые скромные, умѣренные во всѣхъ удовольствіяхъ, не умѣвшіе взять зспадона въ руки, получали цвѣта, какъ говорилось на нашемъ языкѣ, и именно за свою твердую волю, ясно обозначившуюся честную природу, за свое умственное вліяніе на другихъ. Въ этомъ отношеніи наша корпорація, хотя и устроенная на нѣмецкій ладъ, составляла рѣзкое отличіе отъ нѣмецкихъ корпорацій, въ которыхъ первыми буршами по преимуществу бываютъ первые пѣтухи на попойкахъ и дуэляхъ. Въ своемъ подражаніи нѣмцамъ мы не дошли ни до Bier-Orden, ни до Bier-Taufe (пивное крещеніе), совершающихся въ германскихъ университетахъ надъ молодыми студентами-фуксами. Не имѣли у себя и Bier-König’а (пивнаго короля). Въ германскихъ университетахъ студентъ, отличающійся любовью къ дуэлямъ и питью, получаетъ отъ Bier-Staat’а кресты, звѣзды изъ фольги или стекла, и самый главный орденъ — большое изображеніе пивной кружки, которое посреди всѣхъ другихъ орденовъ, красуется на цвѣтной лентѣ. Такія потѣхи конечно не могли отвѣтить нашимъ стремленіямъ и нашимъ взглядамъ на веселую жизнь. Нѣтъ такого русскаго человѣка, который могъ бы съ увлеченіемъ и долго отдаваться различнымъ мелочнымъ формальностямъ, столь дорогимъ для нѣмцевъ. Въ этомъ случаѣ весь вопросъ въ природѣ той и другой національности.
Не пройду молчаніемъ также обстоятельство большой важности, доказывающаго, что товарищество, не смотря на свою молодость, является необыкновенно вѣрнымъ судьей въ опредѣленіи степени развитія добрыхъ и честныхъ душевныхъ свойствъ того или другаго юноши. Искренно говорю, что я не видывалъ суда болѣе вѣрнаго, болѣе безпристрастнаго, какъ упомянутые выборы въ нашемъ конвентѣ: бывало при выборѣ не можешь дать себѣ отчета вполнѣ яснаго и опредѣленнаго о душевныхъ свойствахъ того или другаго товарища, но рука невольно пишетъ несогласіе, котораго, еслибы потребовала доказательствъ, никакими данными оправдать былъ бы не въ силахъ, а все-таки внутреннее чутье говоритъ, что такой-то не долженъ получить цвѣтовъ. Впослѣдствіи, въ жизни, это безсознательное движеніе, это чутье находили полное оправданіе. Вѣроятно молодость, если и не имѣетъ опыта, то имѣетъ особенную силу, заключающуюся въ множествѣ добрыхъ задатковъ, могущихъ поспорить съ опытомъ жизни и логикой.
Точно также и фуксы раздѣлялись на коръ-фуксовъ и простыхъ фуксовъ и точно также въ коръ-фуксы назначались по выбору конвента. Въ концѣ года и я удостоился этой чести.
Какъ коръ-фуксы, такъ и простые фуксы посвящались въ эти званія особеннымъ образомъ, который могъ имѣть мѣсто только на комерсѣ, т. е. на большомъ торжествѣ. Обрядъ этотъ заключался въ слѣдующемъ: вновь посвящаемый (если коръ-фуксъ, то въ цвѣтной шапкѣ, если не коръ-фуксъ, то въ простой студенческой) входилъ въ кругъстарыхъ студентовъ, держа въ одной рукѣ эспадонъ и пѣлъ:
Мечъ, что блещешь предо мною
Неизмѣнчивымъ клинкомъ,
Шапку я колю тобою,
Клятвой я клянусь святою
Быть достойнымъ бурсакомъ.
При словахъ: «Шапку я колю тобою» онъ долженъ былъ проколоть шапку насквозь. По дырамъ на шапкѣ, — ибо обрядъ этотъ повторялся на каждомъ комерсѣ, — впослѣдствіи вели счетъ количеству пережитыхъ комерсовъ. Когда посвящаемый кончалъ пѣть приведенныя слова, то одинъ изъ коръ-буршей, по преимуществу Сеньоръ корпораціи, держа надъ головой посвящаемаго эспадонъ, пѣлъ:
Твое чело теперь я покрываю
И сталью осѣняю.
Да здравствуетъ нашъ братъ (такой-то) (два раза)
Будь проклятъ, кто тебѣ вредитъ (три раза).
Тебѣ на вѣкъ мы други,
Будь братомъ въ нашемъ кругѣ!
Да здравствуетъ нашъ братъ (такой-то).
Затѣмъ пѣли хоромъ:
Да гремитъ надъ тѣмъ проклятье,
Кто унизится изъ насъ,
Да не знаетъ онъ объятья,
И да глухи будутъ братья
На его призывный гласъ.
Кончивъ послѣднее слово, посвящаемый залпомъ выпивалъ стаканъ вина, который ему подавалъ сеньоръ.
Я пишу о дѣлахъ давно минувшихъ дней, очень давно минувшихъ, но и теперь, при одномъ воспоминаніи о пережитыхъ впечатлѣніяхъ во время этого обряда, нервная дрожь пробѣгаетъ по тѣлу Помню, какъ, кончивъ пѣніе, я истерически плакалъ. Такія хорошія слова "летали съ устъ! Кровь кипѣла и въ эти минуты такъ горячо чувствовалось, что хорошо быть хорошимъ, честнымъ человѣкомъ! Скептики можетъ быть истерику и слезы объяснятъ достаточнымъ количествомъ выпитаго вина; но могу увѣрить, что до обряда не пили ни одной капли вина, которое вступало въ свои права послѣ обряда. Нѣтъ, хорошія минуты, лежавшія на днѣ души, добрыя сѣмена, свойственныя лишь молодости, вызвали упомянутыя, безцѣнныя слезы, о которыхъ съ такимъ чувствомъ вспоминаю и теперь. Такими слезами мнѣ уже болѣе ни разу въ жизни не удавалось плавать.
Развѣ мыслимо, возможно для честной юности, не потерявшей идеаловъ прекраснаго и любви, и вѣры къ людямъ, не плакать при такихъ словахъ пѣсни:
Братья, кубокъ благородный
За того мы осушимъ,
Кто съ отвагою свободной
Чести не влачилъ народной
Въ жертву идоламъ земнымъ.
Такія дни радости и веселья, такія пѣсни дали намъ возможность сберечь святые идеалы, которые поддерживаютъ насъ и теперь, на -закатѣ дней нашихъ.
Замѣтятъ иные, что всѣ подобные студенческіе корпоративные обряды — игрушка, дѣтская забава и достойно сожалѣнія, что юноша тратитъ на нихъ время. Такъ или иначе, но все-таки скажемъ, что можетъ быть подобныя игрушки избавили насъ, впослѣдствіи, въ жизни, отъ многихъ грѣховъ противъ духа, каковые грѣхи прибавились бы уже къ совершеннымъ въ жизни. Кто разгадаетъ тайну души человѣческой, тайну души юноши, воспринимающей извѣстныя впечатлѣнія въ самые живые и воспріимчивые года, т. е. тайну переработки тѣхъ или другихъ чистыхъ, прекрасныхъ впечатлѣній? Можетъ быть я лично обязанъ упомянутымъ слезамъ, упомянутымъ словамъ пѣсни, всей игрушечной обстановкѣ, что пошелъ въ жизни по пути, который не привелъ меня въ нравственной гибели, сдѣлалъ изъ Меня человѣка не безполезнаго для общества. Неужели такія минуты высокаго наслажденія не имѣютъ ни малѣйшаго значенія для развитія психическихъ свойствъ юноши, хотя бы это наслажденіе и было обставлено ребячески? Нѣтъ, господа, кромѣ вашей книжной психологіи, я признаю еще другую, живую психологію, первыхъ строкъ которой не коснулись даже и великіе теоретики-философы; признаю психологію, доступную лишь очень немногимъ избраннымъ воспитателямъ, которые всю свою жизнь посвятили на наблюденія совершающихся, подъ вліяніемъ жизни и природы, подъ вліяніемъ всего того, что мы обыкновенно называемъ мелочами, перерожденій, измѣненій въ душѣ ребенка и юноши. И, Боже мой, какъ мало* въ мірѣ такихъ воспитателей! И какъ много такихъ, которые всѣ явленія природы дитяти или юноши стараются подвести подъ одну заранѣе сочиненную ими мѣрку. Подходитъ юноша подъ мѣрку, значитъ — хорошій юноша; не подходитъ — плохой. Имъ не растолкуешь, что надобно радоваться, если юноша плачетъ отъ наплыва добрыхъ, честныхъ чувствъ; если онъ не ко всему относится одинаково, если онъ привыкаетъ любить то, что вызываетъ глубоко лежащее на днѣ души его все доброе и хорошее. Хотите узнать, каковъ юноша по своимъ душевнымъ свойствамъ, то дайте возможность развернуться этимъ свойствамъ, проявиться въ той или другой формѣ. Иначе онъ вѣчно останется для васъ неразгаданнымъ, и вы никогда не поймете его, какъ онъ не пойметъ васъ.
Наша корпорація, со своими правилами, основанными на идеяхъ добра и чести, давала выходъ душевнымъ силамъ и такимъ образомъ укрѣпляла насъ на добромъ пути, ибо помощь студенту считалась долгомъ самымъ обязательнымъ со стороны всякаго студента корпораціи. Въ этомъ отношеніи мы смотрѣли очень широко: всякій членъ корпораціи долженъ былъ помочь всякому студенту, принадлежалъ ли онъ къ корпораціи или нѣтъ. Укрѣпившись въ обязательствахъ относительно товарищей, мы впослѣдствіи, въ жизни, съ большимъ умственнымъ развитіемъ, легко перешли отъ идеи о помощи страдающимъ и бѣднымъ студентамъ къ идеѣ о помощи всѣмъ людямъ. Подобный ходъ развитія чувства любви къ людямъ совершенно естественъ и понятенъ. И онъ тѣмъ болѣе проченъ, что его на пути развитія искусственно не подталкивали, не форсировали никакія соціальныя теоріи, въ то время совершенно недоходившія до насъ. Были временныя толки о Фурье, только-что народившіеся въ 40-хъ годахъ, но они скользнули по нашимъ головамъ и пролетѣли безъ дальнѣйшихъ послѣдствій, ибо жизнь чувствомъ, стремленіе взять отъ жизни какъ можно болѣе радостей поглощали насъ всецѣло и не допускали холоднаго, критическаго анализа ума по отношенію къ совершавшимся "округъ насъ явленіямъ. Въ результатѣ получилось въ года зрѣлые: отсутствіе обскурантизма во взглядахъ и мнѣніяхъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и отсутствіе всякихъ крайнихъ воззрѣній на жизнь и ея явленія.
Мы живо помнимъ нашъ судъ чести, о которомъ упомянули выше; помнимъ, какое вліяніе онъ имѣлъ на насъ, когда на немъ, не хуже, чѣмъ въ настоящее время въ любомъ гласномъ судѣ, разбирались всѣ самыя мелкія движенія души при совершеніи товарищемъ того или другаго неблаговиднаго поступка. Неужели такой судъ, такая дѣятельность не воспитывала насъ въ правилахъ чести? Результатомъ такого суда были иногда случаи исключенія изъ университета. Само собой понятно, что нашъ судъ равнымъ образомъ не былъ признанъ оффиціально начальствомъ, что однако не мѣшало намъ добиваться, чтобы его опредѣленія приводились въ исполненіе.
Многіе студенты роптали на подобный захватъ власти корпораціею, но до поры до времени подчинялись суду. Всякій протестъ зрѣетъ медленно, оппозиція не создается въ нѣсколько дней. Она проявляется только тогда, когда наберется силы, что случилось и въ исторіи нашей корпораціи, какъ увидимъ ниже.
Такъ какъ начальство относилось очень не сочувственно къ корпораціи, комерсамъ, конвентамъ и ко всему, что было связано съ корпоративнымъ устройствомъ, то, безъ сомнѣнія, намъ приходилось устраивать наши собранія, комерсы и скандалы (дуэли) въ величайшей тайнѣ, что, впрочемъ, не всегда спасало отъ зоркихъ глазъ полиціи. Такъ, однажды комерсъ, устроенный на Васильевскомъ островѣ, былъ открытъ полиціею, и мы принуждены были, послѣ неизбѣжнаго столкновенія съ представителями полицейской власти, разбѣжаться ночью, иные въ однихъ сюртукахъ.
Если-бы не благороднѣйшій попечитель нашъ, память о которомъ мы сохраняемъ до настоящихъ дней, то вся эта исторія могла-бы имѣть очень гибельныя для насъ послѣдствія, ибо изъ латинскихъ пѣсенъ въ донесеніи полиціи вышли польскія пѣсни; изъ русскихъ цвѣтовъ, которыми были украшены стѣны комнаты и которые красовались на нашихъ головахъ, вышли какія-то польскія конфедератки, словомъ, дѣло было представлено въ самомъ неблагопріятномъ для насъ видѣ. Повторяю, что благороднѣйшій попечитель, прекрасно понимавшій и знавшій все существо нашего праздника, понимавшій, что мы составляли невиннѣйшее изъ невинныхъ обществъ, чуждое не только политическихъ цѣлей, но и всякихъ, какихъ бы то ни было вредныхъ для правительства стремленій, успѣлъ, какъ говорится, затушить дѣло въ самомъ началѣ, безъ несчастныхъ для насъ послѣдствій.
Вспоминаю я, какъ улепетывалъ въ эту памятную для всѣхъ насъ ночь, которая, къ счастію, была тепла. Шапка заломлена, сюртукъ въ рукахъ, страхъ подгоняетъ, а на устахъ все-таки недопѣтая отечественная пѣсня. Съ хохотомъ, гамомъ мы собрались на квартирѣ -одного изъ товарищей, гдѣ вся ночь пролетѣла въ бесѣдѣ и предположеніяхъ о могущихъ быть послѣдствіяхъ упомянутаго погрома. И какими мы героями представлялись сами себѣ!
Много комическихъ сценъ вспоминается также во время этого «бѣгства въ свѣтлую лѣтнюю ночь по улицамъ острова. Какъ нравились всѣ подобныя опасности, какъ горячо билось сердце, какъ хотѣлось больше и больше переживать ихъ и какъ красна была ими жизнь! Но подобныя случайности и опасности имѣли для насъ не малую пользу въ томъ отношеніи, что выработывали въ насъ духъ товарищества, честныя правила и убѣжденія, такъ, напримѣръ, вѣчный позоръ тому, кто броситъ товарища во время какой бы то ни было для него опасности. Какому педагогу неизвѣстно, что всѣ нравственныя правила и указанія остаются пустыми словами, если молодой человѣкъ только слышитъ о нихъ, но не практикуетъ ихъ въ жизни. Только при послѣднемъ условіи, они обращаются въ плоть и кровь. Нѣтъ, какъ я уже сказалъ, намъ приводилось не разъ оправдывать упомянутыя правила на самомъ дѣлѣ, непосредственно прилагать ихъ въ жизни. Въ этомъ отношеніи наши правила были такъ строги, что даже несправедливый поступокъ товарища, его полная виновность въ данномъ случаѣ не давали намъ права оставить его на произволъ судьбы, и каждый изъ насъ долженъ былъ перенести всѣ мытарства, соединенныя съ какимъ бы то ни было полицейскимъ нарушеніемъ, но не смѣлъ бросить товарища. Мы не знали, что значатъ слова: „заварилъ кашу, самъ и расхлебывай“. Послѣ, по окончаніи исторіи, мы отдавали товарища суду чести и онъ за свой безобразный поступокъ, навлекшій непріятности и на другихъ, ни въ чемъ неповинныхъ, подвергался взысканіямъ корпораціи. Въ такихъ случаяхъ обыкновенно, если проступокъ объяснялся болѣе минутною забывчивостью, происшедшею отъ излишнихъ винныхъ паровъ, чѣмъ прямымъ отсутствіемъ чести и нравственности въ виновномъ, послѣдній подвергался временному исключенію изъ среды студентовъ, т. е. онъ оставался студентомъ, но товарищи не имѣли права кланяться ему и говорить съ нимъ въ продолженіе опредѣленнаго времени. По коману, виновный, по истеченіи срока наказанія, входилъ въ обычныя условія жизни и все прошлое предавалось забвенію.
За проступки большей важности съ нравственной стороны, но все-таки не на столько важные, чтобы виновному предложить выходъ изъ университета, т. е. лишить его возможности кончить высшее образованіе, виновный подвергался вѣчному изолированному положенію, т. е. до окончанія курса его въ университетѣ никто изъ членовъ корпораціи не смѣлъ ни говорить, ни кланяться съ нимъ, ни вступать въ какія-либо сношенія. Желавшій выдти изъ этого, дѣйствительно тяжелаго положенія, могъ просить, чтобы дали ему возможность очиститься отъ грѣховъ кровью, иначе сказать — онъ ногъ драться съ кѣмъ-нибудь изъ членовъ корпораціи, причемъ, если конвентъ находилъ, что его просьба можетъ быть исполнена, назначалъ, ему противника, который избирался корпораціей по жребію. Такой жребій и палъ разъ на моего брата. Чѣмъ-бы ни кончился шкандалъ, т. е. кто бы ни остался побѣдителемъ, но, во всякомъ случаѣ, исключенный изъ круга товарищей, принимался въ среду членовъ корпораціи и о прошломъ не было помина.
Само собой разумѣется, что бывали случаи и отказа въ упомянутомъ очищеніи и бѣднякъ съ тѣмъ и переходилъ въ жизнь, что уносилъ съ собой отчужденіе товарищей. Можетъ быть подобный взглядъ на дѣло былъ довольно жестокъ, но кодексъ нашихъ правилъ соблюдался строго, безъ чего всѣ правила и постановленія не имѣютъ смысла. Вѣдь тоже самое представляетъ и жизнь, гдѣ дѣйствуютъ не юноши, а мужи зрѣлые опытомъ и знаніями. Впрочемъ, подобный примѣръ суроваго наказанія, если память мнѣ не измѣняетъ, былъ одинъ во время всего моего пребыванія въ университетѣ и въ корпораціи.
Шкандалы (дуэли) составляли, какъ теперь въ Дерптскомъ университетѣ и вообще германскихъ университетахъ, почти обычное явленіе среди членовъ нашей корпораціи. Ихъ сохранилось не мало въ моей памяти. На шкандалахъ у каждаго противника было по секунданту; затѣмъ, избирался особый unpartenscher (посредникъ), который обязанъ былъ считать удары противниковъ, наблюдать, чтобы удары были правильны, т. е. согласны съ правилами комана (устава о дуэляхъ); напримѣръ, не позволялось колоть эспадономъ, а только рубить; не позволялось выпадать (наносить) удары ранѣе команды посредника, который открывалъ поединокъ. Многихъ подробностей я не могу припомнить, хотя не мало поединковъ прошло передъ моими глазами. Дрались обыкновенно до первой крови, потечетъ ли эта кровь изъ большой раны или изъ маленькой, хотя бы послѣдняя и была не болѣе царапины.
Съ какимъ бывало интересомъ услышишь, что такой то такому то послалъ дурака, что означало вызовъ на шкандалъ. Фукс-ольдерманъ, получивъ извѣщеніе о шкандалѣ, немедленно поручалъ одному изъ фуксовъ озаботиться поѣздкой въ оружейному мастеру (жившему въ то время на Мѣщанской) для заказа отточенныхъ клинковъ эспадоновъ. Бывало ѣдешь въ Мѣщанскую ночью, за полученіемъ 4 клинковъ — двухъ для самаго шкандала и двухъ запасныхъ, — тихонько пробираешься по двору, условленными знаками стучишь въ дверь, получаешь клинки и съ величайшей осторожностью выносишь ихъ на улицу, гдѣ уже ждетъ извощикъ. Надобно было устроить шкандалъ такимъ образомъ, чтобы ни университетское начальство, въ лицѣ инспектора и субъинспекторовъ, ни полиція не могли накрыть насъ на мѣстѣ. Разумѣется, нанять помѣщеніе было не легко, ибо не представлялось возможности скрытъ процессъ поединка. Наконецъ все устроено, дано знать о часѣ шкандала врачу — старому дерптскому студенту, который съ охотой являлся по нашему зову; для внейпа, всегда сопровождавшаго шкандалы, также все приготовлено.
Шкандалы, какъ я уже имѣлъ случай замѣтить, исполнялись буквально по нѣмецкому уставу: на голову надѣвалась кожанная каска, на шею волосяной галстухъ, на руки, до самаго изгиба, перчатки, на животъ волосяной набрюшникъ. Оставались открытыми лицо и грудь, верхнія части рукъ и бока. Во всякомъ случаѣ, какъ видитъ читатель, нѣмецкое благоразуміе предвидѣло опасные удары и съумѣло предупредить особенно трагическія послѣдствія, хотя и при подобной осторожности бываютъ исходы плачевные, т. е. дѣло кончается смертельной раной. Впрочемъ, въ исторіи дуэлей нашей корпораціи мы такого страшнаго исхода не помнимъ; въ нашей памяти сохранилась только одна очень опасная рана, которая, благодаря Бога, разрѣшилась благополучно. Противники встали на мензуру (черта, далѣе которой отступать нельзя, исходный пунктъ выпаденій), раздалась команда: становись! скрести клинки! бей! Поединокъ начался. Хорошій боецъ кончаетъ дѣло въ какихъ нибудь пять минутъ. Раздается команда посредника: стой! кровь! Рана свидѣтельствуется, и затѣмъ врачъ принимаетъ раненаго на свои руки.
По окончаніи шкандала противники сходятся и цѣлуются въ знакъ полнаго примиренія и забвенія прошлаго. Шкандалъ конченъ, принадлежности всѣ убраны подалѣе отъ непрошенныхъ глазъ. Начинается кнейпъ съ своими пѣснями, смѣхомъ, съ своею беззавѣтною радостью.
Вспоминаются мнѣ оригинальные случаи изъ исторіи комерсовъ. Во время существованія корпораціи „Рутенія“ существовала и корпорація нѣмецкая, носившая названіе „Балтики“. Какъ-то пришла намъ мысль сдѣлать съ нѣмцами общій комерсъ. Нѣмцы согласились. Необходимо замѣтить, что по уставу нѣмецкому, которымъ, какъ уже извѣстно читателю, руководствовались и мы, извѣстная пѣсня поется въ извѣстное время и при этомъ выпивается извѣстное вино, даже въ опредѣленномъ количествѣ, такъ что нѣмецъ можетъ напередъ сказать, въ которомъ часу онъ будетъ уже совершенно не способенъ ни къ дальнѣйшему пѣнію, ни къ дальнѣйшему питью. Наши комерсы обыкновенно начинались очень систематично, но уже далеко до половины пира начинали раздаваться пѣсни, не входившія въ составъ указанныхъ уставомъ пѣсенъ: раздавались, напримѣръ, недумано-негаданно, „Внизъ по матушкѣ по Волгѣ“ или „Во лузяхъ, лузяхъ зеленыхъ“. Еще далеко до половины вечера иные студенты, забывая всѣ правила и постановленія, всю нѣмецкую дисциплину, снимали сюртуки и оставались въ однихъ рубашкахъ. Взгромоздившись на столъ, они посреди пирующихъ произносили рѣчи, неизвѣстно кому и неизвѣстно о чемъ. Поднимался, какъ говорится, дымъ коромысломъ. Все это повторилось и на общемъ съ нѣмцами комерсѣ. Ни удары сеньора (также перешедшаго предѣлы веселья, положеннаго по уставу) эспадономъ по столу, ни его криви: Silentium, ad loca[4]! не помогали: все пѣло, шумѣло, кричало безъ малѣйшаго удержа; иные цѣловались, пили брудершафтъ[5], обнимались; иные перебранивались. Нѣмцы, строго державшіеся устава, по которому оставалось еще много пѣсенъ и вина до безшабашнаго веселья, были внѣ себя отъ злости за наши отступленія отъ устава и дали себѣ клятву никогда вмѣстѣ съ нами на комерсѣ не участвовать, о чемъ мы ни малѣйшимъ образомъ не сожалѣли.
Въ этотъ комерсъ произошелъ случай, особенно запечатлѣвшійся въ моей памяти: были у насъ два фукса, закадычные пріятели еще съ гимназической скамейки и, какъ пріятели, разумѣется относились другъ къ другу безъ малѣйшаго стѣсненія въ выраженіяхъ, особенно сильныхъ у русскаго человѣка въ минуты разгула и безшабашнаго веселья, когда вино развязываетъ языкъ и выворачиваетъ душу, чего нѣмцу въ вѣкъ не понять. Обнимаясь и цѣлуясь, одинъ изъ упомянутыхъ пріятелей самымъ дружескимъ, задушевнымъ голосомъ сказалъ другому: „какая же ты свинья, Павлушка! Экая ты дурачина!“ Стоявшій вблизи нѣмецъ студентъ, услышавъ упомянутыя выраженія, передалъ своимъ товарищамъ, что оба пріятеля наговорили другъ другу такихъ словъ, послѣ которыхъ они должны непремѣнно драться. На другой день исторія дошла до всѣхъ русскихъ, принадлежавшихъ къ корпораціи. Толковали уже о томъ, что нѣмцы проводятъ мысль, до какой степени недостойно студента даже въ шутку употреблять подобныя выраженіи, что если подобное выраженіе слетѣло съ языка, то шкандалъ неизбѣженъ. Мы рѣшили собрать конвентъ, чтобы обсудить криминалъ, совершенный нашими пріятелями-товарищами.
Я пишу эти строки и чувствую, что улыбка не сходитъ съ моего лица при воспоминаніи о тревогѣ, разговорахъ, сужденіяхъ, пережитыхъ нами по поводу упомянутой исторіи; но тогда мы относились къ этому вопросу необыкновенно серьезно и строго. На конвентѣ одинъ изъ пріятелей-студентовъ, о проступкѣ которыхъ идетъ рѣчь, доказывалъ очень основательно, что драться съ Павлушкой для него дѣло немыслимое, ибо они друзья закадычные и привыкли обращаться другъ съ другомъ безъ всякихъ церемоній или стѣсненій. Павлушенька также доказывалъ свое сердечное расположеніе къ пріятелю и серьезно увѣрялъ, что на друга у него не поднимется рука. Хохоту, конечно, было не мало, но все-таки конвентъ, имѣя въ виду всегдашнюю готовность нѣмцевъ очернить русскую корпорацію и вообще злорадство ихъ по отношенію къ русскимъ, рѣшилъ, что шкандалъ долженъ состояться. И дѣйствительно, сколько помню, онъ состоялся, кончившись небольшой царапиной, полученной Павлушенькой. Но все-таки, не смотря на нѣмцевъ, отношенія двухъ пріятелей остались прежнія, и они во взаимныхъ ласкахъ по прежнему прибѣгали къ выраженіямъ, которыя такъ не по сердцу пришлись щепетильнымъ германцамъ.» Нельзя же было заставлять драться двухъ пріятелей до десяти разъ на день. Даже N сейчасъ послѣ шкандала одинъ изъ нихъ назвалъ другаго въ припадкѣ нѣжности свинтусомъ.
Встаетъ передъ моимъ умственнымъ взоромъ добрѣйшій инспекторъ, о которомъ всѣ мы сохранили самую свѣтлую память; встаетъ онъ въ памяти при воспоминаніи о шкандалахъ и разныхъ нашихъ собраніяхъ, которыя такимъ тяжелымъ камнемъ ложились на его душу и отъ которыхъ онъ, конечно, долженъ былъ много страдать. За все отвѣчай, все предупреди, отвѣчай очень строго даже за нарушеніе студентами формы, напримѣръ ношеніе фуражки. Только теперь, въ года зрѣлые, мы оцѣнили вполнѣ все, что онъ для насъ дѣлалъ, на сколько снисходилъ къ намъ и на сколько много мы доставляли ему горя. Да будетъ ему легка могила!
Помню я чудесный лѣтній вечеръ, столь рѣдкій въ Петербургѣ. Довольный, счастливый подъ вліяніемъ пережитыхъ бесѣдъ съ моей Олей, моей второй чистой любовью, — Олей, о которой думалъ и въ самыя тяжелыя, и самыя счастливыя минуты жизни, — о которой думалъ въ минуты поединка, мысленно прощался съ ней, хотя и было мало вѣроятности, что я паду въ честномъ бою, — счастливый шелъ я по Исакіевскому мосту, находившемуся въ то время ближе къ университету, чѣмъ онъ отстоитъ теперь. Сюртукъ у меня разстегнутъ, шпага въ рукахъ вмѣсто трости, шляпа на затылкѣ, словомъ, видно, что всѣ правила нарушены и что идетъ не военный человѣкъ. Подхожу къ концу моста и вижу инспектора, который ускорялъ шаги, боясь, конечно, чтобы я не ускользнулъ, что не рѣдко бывало со студентами, которые крѣпко стояли на другой день на томъ, что Александръ Ивановичъ ошибся, ибо онъ, обвиняемый въ нарушеніи формы, въ тотъ часъ и день и не думалъ выходить изъ дому. Приложившись въ шляпѣ, конечно безъ перчатокъ, я ждалъ грозной рѣчи и приглашенія явиться завтра утромъ къ нему, инспектору.
— Г. Б--ъ, началъ инспекторъ тономъ искусственно-раздраженнымъ, ибо еслибы онъ дѣйствительно каждый разъ раздражался отъ подобныхъ встрѣчъ, то ему давнымъ-давно пришлось бы лежать въ могилѣ, — Г. Б--ъ, вы въ такомъ возмутительномъ видѣ! И вамъ не совѣстно?
Все кончилось бы благополучно, ибо я зналъ, что Александръ Ивановичѣ совершенно пасуетъ, когда студентъ безъ всякихъ увертокъ сознавался въ своей винѣ и просилъ извиненія. Не было примѣра, чтобы онъ арестовалъ покаявшагося грѣшника. Но меня нелегкая толкнула возразить: «Какой же у меня возмутительный видъ? Я въ шляпѣ, а если держу шпагу въ рукахъ, то послѣ пробитія зари это позволяется».
— А, такъ вотъ какъ вы изволите разсуждать, сказалъ Александръ Ивановичъ уже дѣйствительно раздраженнымъ голосомъ: по вашимъ правиламъ послѣ пробитія зари позволяется употреблять шпагу вмѣсто тросточки. Не слыхалъ я такихъ правилъ, хотя и служилъ въ гвардіи. Оригинальное правило. Потрудитесь завтра пожаловать во мнѣ. Я разъясню вамъ всѣ правила, какъ военныя, такъ и наши университетскія.
Такое приглашеніе ясно означало, что я буду посаженъ подъ арестъ, что дѣйствительно и случилось. Подъ арестомъ, въ аудиторіи, Александръ Ивановичъ продержалъ меня ровно 3 дня за разсужденія и непокорность, какъ онъ выразился. Впрочемъ, арестъ въ аудиторіи не составлялъ для насъ особеннаго несчастія, потому что чуть не каждый день сидѣли подъ арестомъ человѣкъ пять, а иногда и болѣе, по преимуществу нарушители формы, которыхъ инспекторъ и его помощники обыкновенно ловили на разныхъ общественныхъ гуляньяхъ. Бывало, подъ вечеръ, Александръ Ивановичъ выходитъ изъ квартиры, а Савельичъ, историческій нашъ швейцаръ, служившій съ самаго основанія университета, говорить про себя: «Ну, пошелъ на охоту. Къ ночи-то опить натаскаетъ». Такимъ образомъ арестованные студенты составляли, какъ видитъ читатель, довольно большое общество.
Всѣ ждутъ, когда Александръ Ивановичъ отправится на упомянутую ловлю. Наконецъ солдатъ сообщаетъ, что ушелъ. Тогда арестованные въ разныхъ аудиторіяхъ соединяются вмѣстѣ, посылаютъ за виномъ, и время проходитъ какъ нельзя болѣе пріятно и весело. Карцеръ конечно не представлялъ такихъ удобствъ.
Въ «Дневникѣ» моемъ значится между прочимъ слѣдующая замѣтка: «22 января 184— г. До экзамена не далеко. Скверно, если не выдержу, тѣмъ болѣе, что далъ слово отцу среди гульбы помнить о переходѣ во 2-й курсъ. Не пора ли засѣсть?» Но засѣлъ я только въ февралѣ и засѣлъ такъ, что рѣдко отрывался отъ записокъ. Точно также поступали и всѣ студенты, т. е. съ февраля по май (въ маѣ начинались экзамены), студенты корпораціи и большинство дикихъ (непринадлежавшіе къ корпораціи) принимались готовиться къ экзаменамъ. Въ этотъ періодъ времени наши сходки, попойки и различные праздники, если не прекращались совершенно, то, во всякомъ случаѣ, уменьшались очень значительно. Студенты бѣгали по товарищамъ и добывали записки, книги. Въ маѣ мѣсяцѣ начались мои экзамены, которые и кончились наиблагополучнѣйшимъ образомъ: я перешелъ во 2-й курсъ. Одинъ изъ профессоровъ, экзаменуя меня, выразилъ удивленіе, что я юристъ, ибо не помнилъ, чтобы я бывалъ на его лекціяхъ, а если и бывалъ, то очень рѣдко. Вслѣдствіе этого экзаменовалъ меня, какъ говорится, до седьмаго пота; но все-таки поставилъ четыре. До какой степени были молоды наши студенты, (даже и теперь гимназисты слишкомъ молодыми кончаютъ курсъ, что, по нашему мнѣнію, рѣшительно не выдерживаетъ критики въ педагогическомъ отношеніи) лучшимъ доказательствомъ служитъ слѣдующій фактъ, совершившійся на моихъ глазахъ: одинъ мой землякъ, студентъ физико-математическаго факультета, оборвавшись на экзаменѣ изъ 1-го курса во 2-й, рѣшилъ перейти въ другой факультетъ; но вопросъ о томъ, въ какой именно, нашелъ самымъ удобнымъ разрѣшить жребіемъ. Были написаны бумажки съ названіемъ факультетовъ, кромѣ, конечно, математическаго, положены въ шапку, и мой землякъ вытащилъ изъ фуражки записку съ юридическимъ факультетомъ. Такимъ образомъ онъ и сдѣлался юристомъ. Вообще факультеты избирались какъ-то машинально, на-обумъ, безъ малѣйшаго соображенія о своей склонности къ той или другой наукѣ. Ничего другаго и нельзя требовать отъ юношей, только что перешедшихъ изъ отроческаго возраста. Безъ сомнѣнія, исключенія, но очень немногія, всегда и вездѣ бывали и бываютъ.
Перехожу къ описанію интереснаго въ моей жизни факта, а именно, къ описанію шкандала, который я имѣлъ съ однимъ изъ лучшихъ и близкихъ моихъ пріятелей, студентовъ. Нѣтъ необходимости говорить, что поединокъ съ такимъ близкимъ человѣкомъ могъ совершиться только въ жизни юношей, способныхъ, подъ вліяніемъ минутнаго раздраженія, на всякій рѣшительный поступокъ. На какомъ-то кнейпѣ я и мой упомянутый товарищъ заспорили о такихъ пустякахъ, о которыхъ въ сущности не стоило и говорить. Слово за слово, шире да дальше, наконецъ мой пріятель въ разгарѣ спора выразился: «Ты стоишь того, чтобы тебѣ послать дурака». Я безъ малѣйшаго замедленія отвѣчалъ: «Я стою посылки дурака, какъ ты говоришь, а я прямо посылаю тебѣ дурака. Кушай его на здоровье». Исторія живо разнеслась, и тутъ же рыло рѣшено, что между нами долженъ состояться шкандалъ. Не откладывая въ даль, я на кнейпѣ же выбралъ секунданта, павшаго впослѣдствіи подъ Карсомъ, когда въ Азіи дѣйствовалъ Муравьевъ. Мой противникъ также нашелъ секунданта, который на кнейпѣ же и принялъ мой вызовъ, переданный моимъ секундантомъ. Считаю необходимымъ сказать, что мой противникъ Нефедовъ жилъ вмѣстѣ со мной на одной квартирѣ. Три дня, прошедшіе до шкандала, мы вмѣстѣ ѣли и спали въ одной комнатѣ.
Такъ какъ я уже имѣлъ случай заявить, что хочу быть правдивымъ историкомъ, то и не скрою, что состояніе своего духа предъ поединкомъ не могъ назвать совершенно покойнымъ: невольно приходила въ голову мысль, что смертельный ударъ, хотя и очень рѣдкій, но все-таки возможенъ. Студенты толковали, что я изрублю своего противника въ котлетку, ибо я дрался очень хорошо; нѣкоторыхъ ударовъ моихъ, мною созданныхъ, не всегда могли парировать лучшіе бойцы; между тѣмъ какъ мой пріятель положительно не владѣлъ эспадономъ и только послѣ моего вызова началъ учиться. Дошла до меня молва, что онъ намѣренъ рубить сплеча, безъ всякихъ правилъ. Въ день поединка мы въ одной и той же комнатѣ надѣли чистыя: рубахи, одѣлись и вмѣстѣ вышли изъ квартира. Оставалось только вмѣстѣ ѣхать на одномъ извозчикѣ, чего впрочемъ не сдѣлали.
Совершился обрядъ одѣванія всѣхъ принадлежностей шкандала; секунданты отдѣлили намъ, какъ древнимъ рыцарямъ на турнирахъ, свѣтъ и воздухъ; провели mensur’у, т. е. границу, на которой долженъ стоять каждый изъ противниковъ. Мы, временные враги, стояли на mensur’ахъ и ждали команды unparteischer’а (посредника). Наконецъ его голосъ раздался: «Становись!»
Мы приняли боевое положеніе.
— Скрестись! раздался вторично голосъ посредника.
Мы скрестили клинки.
— Выпадай! раздается новая команда.
Мой противникъ сдѣлалъ первый ударъ. Не успѣлъ я порядочно отпарировать его удара, какъ безъ всякаго толку, помимо всѣхъ правилъ, съ необыкновеннымъ азартомъ, посыпались его удары. Я растерялся, говори по просту, т. е. называя всякую вещь ея именемъ, струсилъ, попятился назадъ, затѣмъ сдѣлалъ еще шагъ назадъ. Мой секундантъ шепнулъ мнѣ: «Что ты дѣлаешь, стыдъ! Вѣдь ты отступилъ уже за мензуру». Слово стыдъ подѣйствовало на меня электрически; заговорило самолюбіе, заговорило тѣмъ болѣе сильнѣе, что я самъ сознавалъ свою робость, свой страхъ предъ смѣлымъ натискомъ противника.
— Смотри, какъ онъ открывается, продолжалъ шептать мой секундантъ. — Бей его въ открытое мѣсто.
Вставъ опять на мензуру и вполнѣ собравшись съ духомъ, я сдѣлалъ ложный ударъ (финту) и затѣмъ нанесъ ему въ животъ одинъ изъ тѣхъ ударовъ, отпарировать который могли немногіе. И теперь, спустя много лѣтъ, я мысленно возношу благодарность предусмотрительности нѣмцевъ, у которыхъ опасныя части тѣла, какъ мы говорили выше, защищаются очень солидно. Мой ударъ былъ такъ силенъ, что прорубилъ не только замшу, но довольно глубоко и самый волосъ, бывшій въ набрюшникѣ. Докторъ, находившійся при шкандалѣ, пришелъ въ ужасъ при мысли, что подобный ударъ могъ бы быть данъ по животу незащищенному и тогда, по всѣмъ соображеніямъ, исходъ былъ бы самый печальный. Юношеское увлеченіе, юношеская необдуманность могли наложить на мою совѣсть вѣчный, страшный укоръ. Благодарю Бога отъ всего сердца за такой счастливый исходъ.
Шкандалъ кончился тогда, когда мой противникъ отрубилъ мнѣ часть большаго пальца лѣвой руки и надрубилъ лежавшій съ никъ палецъ. Отрубленная часть была немедленно поднята врачемъ съ пола, обмыта въ теплой водѣ, приложена въ мѣсту и перевязана. Чрезъ нѣсколько недѣль, вопреки ожиданіямъ врача, часть пальца совершенно приросла, что въ медицинской практикѣ составляетъ явленіе не совсѣмъ обычное. Доказательство, т. е. рубецъ, очень ясно обозначенный, сохранилось до сей поры. Послѣ удара, иною нанесеннаго, я, подъ вліяніемъ могущихъ быть печальныхъ послѣдствій, былъ совершенно парализованъ и боялся, чтобы не нанести вторичнаго подобнаго удара, слѣдовательно дрался болѣе механически, чѣмъ съ сознаніемъ. Только благодаря этой случайности моему противнику удалось кончить дѣло побѣдой.
Такъ какъ я во время упомянутаго поединка находился подъ вліяніемъ теплой и чистой любви къ Олинькѣ, только что выпущенной институткѣ, то и не могу не вспомнить, до какой степени ея образъ носился предо мной со времени вызова до конца шкандала. Воображеніе гуляло на просторѣ: я представлялъ себя раненымъ на смерть, представлялъ ее у моей смертной постели, съ поднятыми руками и съ горячей молитвой на устахъ, чтобы Господь помиловалъ меня и даровалъ мнѣ жизнь. Представлялъ себѣ, то свои похороны и ее идущую за гробомъ, убитую горемъ; то свое выздоровленіе, ея радость и ухаживанье за мной. Какія свѣтлыя и вмѣстѣ съ тѣмъ теперь, въ 53 года жизни, какія вызывающія невольную улыбку воспоминанія! Гдѣ она и что съ ней теперь? Можетъ быть она прочитаетъ эти строки и также улыбнется со вздохомъ, какъ улыбаюсь я въ настоящія минуты.
Наканунѣ шкандала я былъ на небольшомъ кнейпѣ. Разумѣется, пѣли. Сколько бы я ни прожилъ, но все-таки буду хранить въ памяти этотъ вечеръ. Когда запѣли пѣсню:
Для дѣвъ хранимъ мы сердце молодое
И пьемъ за здравье ихъ,
Да здравствуетъ веселье удалое
Студентовъ молодыхъ (три раза),
то я пѣлъ съ невыразимымъ наслажденіемъ и увлеченіемъ. Предстоящій поединокъ, кругомъ горячая жизнь юношей, изъ которыхъ не было ни одного старше 22 лѣтъ, Олинька, шестнадцатилѣтняя, съ своими кроткими, голубыми глазами, моя любовь къ ней и ея, полныя нѣжности и вмѣстѣ съ тѣмъ дѣтской простоты рѣчи, все это било по струнамъ души, готовой разорваться, улетѣть куда-то, уничтожиться. Да, господа современные юноши, вы и понятія не имѣете о тѣхъ чудныхъ дняхъ, которые переживали мы; понятія не имѣете, что такое юность — эта поэзія и рай жизни. Для васъ она мука и страданіе.
Трудно сказать, что дѣлалось съ нами во время круговой пѣсни:
Наливъ бокалы всѣ полнѣй,
Вокругъ тебя мы встанемъ
И въ честь красавицы твоей
«Да здравствуетъ» мы грянемъ,
Какъ, брать, красу твою зовутъ?
Въ отвѣтъ выкрикивались дорогія, завѣтныя имена. И какъ выкрикивались! Бывало отъ моего крика: «Оля»! сосѣди затыкали уши и говорили: «лопнетъ у тебя когда нибудь горло отъ твоей Оли».
Выслушавъ имя, всѣ студенты отвѣчали хоромъ:
Да здравствуетъ же Оля (два раза),
Да здравствуетъ она!
Говорить о дальнѣйшемъ продолженіи моего университетскаго курса совершенно безполезно, ибо значило бы повторять уже то, о чемъ мы говорили не мало. Комерсы, конвенты, шкандалы, періодическія занятія для экзаменовъ, все это смѣнялось своимъ чередомъ, съ тою лишь разницею, что многіе изъ насъ значительно двинулись впередъ по пути умственнаго развитія: вошли въ интересы литературы, театра, толковали о политическихъ событіяхъ въ Европѣ. Помню, какъ мы зачитывались «Кто виноватъ?» и вообще всѣмъ, что въ то время составляло вопросъ дня. Искандера, какъ писателя, мы ставили высоко. Бѣлинскому поклонялись, и онъ имѣлъ огромное вліяніе на наше развитіе. Дѣйствительно, этотъ критикъ воспиталъ цѣлыя поколѣнія. Мы болѣе чѣмъ послѣдующія поколѣнія поняли его значеніе въ исторіи нашей цивилизаціи, ибо его сверстники.
Разскажу въ заключеніе о протестѣ противъ корпораціи, который проявился во всей силѣ со стороны дикихъ, т. е. студентовъ непринадлежавшихъ къ корпораціи, въ концѣ моего курса, когда я находился въ университетѣ четвертый годъ. Протестанты выбрали своихъ представителей съ тѣмъ, чтобы допустить послѣднихъ на конвентъ, гдѣ они заявятъ нѣкоторые свои взгляды по отношенію къ корпораціи. Мы согласились на упомянутое допущеніе дикихъ въ конвентъ, который оставилъ по себѣ память въ исторіи корпораціи.
Упомянутые депутаты заявили, что они отъ лица большинства студентовъ протестуютъ Противъ права корпораціи призывать къ своему суду студентовъ, непринадлежащихъ къ корпораціи; противъ захвата власти, которой корпораціи никто не давалъ. Начались споры, отвѣты съ нашей стороны, начались обоюдныя остроты, пикировки. Наконецъ депутаты, увлеченные споромъ, коснулись и устройства корпораціи, до чего имъ собственно не было никакого дѣла. Они могли не принимать участія въ корпораціи, не признавать ея права судить дикихъ; но изъ этого не слѣдовало, чтобы они имѣли право мѣшать намъ устроить корпорацію съ формальностями, съ которыми мы хотѣли ее устроить. Депутаты начали доказывать, что всѣ эти нѣмецкія штуки болѣе чѣмъ смѣшны, что учрежденіе фуксовъ, обязанныхъ исполнять Лакейскія услуги, просто возмутительно; что всѣ наши шапки, цвѣта, обряды не болѣе какъ игрушки; что дуэли — безобразіе, съ которымъ не можетъ помириться ни одинъ умственно развитый человѣкъ. Въ концѣ конвента нѣкоторые даже изъ нашихъ, покоряясь силѣ доводовъ новыхъ для нихъ взглядовъ, о которыхъ они до сей поры и не думали, пристали къ депутатамъ и отреклись отъ своей корпораціи. Совершился значитъ расколъ — первый и осязательный признакъ, что дни учрежденія сочтены. И дѣйствительно, корпорація начала послѣ итого конвента распадаться, а послѣ нашего выпуска умерла окончательно.
Что касается до меня, то долженъ сознаться, что я не поддавался никакой логикѣ, никакимъ доводамъ и крѣпко стоялъ за малѣйшую нашу формальность, за самый незначительный нашъ обычай. Безъ сомнѣнія, подобную свою стойкость я могу объяснить лишь своимъ недоразвитіемъ, непониманіемъ силы означеннаго протеста, въ которомъ была и правда, и были свѣжія, новыя мысли. Чрезъ, нѣсколько лѣтъ, по выходѣ изъ университета, когда я отрезвился отъ угара корпоративной жизни, то очень хорошо понялъ справедливость въ извѣстной степени доводовъ упомянутыхъ протестантовъ-студентовъ; но до сей поры не соглашаюсь съ ними по отношенію въ суду чести, значеніе котораго они не признавали, какъ нашего учрежденія, но между тѣмъ не хотѣли ввести въ него и своихъ депутатовъ. Въ то время намъ слѣдовало крѣпко отстаивать судъ чести и слѣдовало употребить всѣ усилія, чтобы расширить его значеніе; но, къ сожалѣнію, мы болѣе отстаивали нашу корпорацію съ ея обрядами и формами, чѣмъ судъ чести, — лучшее доказательство незрѣлости нашихъ мыслей и взглядовъ на вопросы общественные. Въ хорошихъ сторонахъ корпораціи читатель имѣлъ случай убѣдиться изъ описанія моей жизни и всего корпоративнаго строя; дурная же сторона корпораціи заключалась прежде всего въ томъ, что мы получали слишкомъ узкій взглядъ на другія сословія, неимѣвшія отношенія къ университету. Даже дикіе, хотя и студенты, не былі вполнѣ студентами по нашимъ понятіямъ. О другихъ сословіяхъ не могло быть и рѣчи, ибо мы считали ихъ людьми, стоящими внѣ критики, сохраняя убѣжденіе, что честнѣе, лучше, во всѣхъ отношеніяхъ умнѣе, справедливѣе студента не можетъ быть и человѣка на бѣломъ свѣтѣ. Подобный взглядъ на столько въѣлся въ нашу природу, что даже и теперь, знакомясь съ неизвѣстнымъ человѣкомъ, я, и безъ сомнѣнія многіе изъ моихъ товарищей, прежде всего интересуюсь узнать: студентъ онъ или нѣтъ. Въ послѣднемъ случаѣ смотришь на него какими-то подкупленными глазами. Встрѣтить русскаго студента, бывшаго въ корпораціи, не представляется возможнымъ, ибо сколько извѣстно, въ русскихъ университетахъ существовала только наша корпорація, вслѣдствіе чего мы свою любовь къ студентамъ-буршамъ по-неволѣ должны были перенести на всѣхъ студентовъ всѣхъ университетовъ, какъ такихъ людей, которые къ нашему идеалу человѣка стоятъ все-таки ближе, чѣмъ всѣ остальные смертные. Если бы въ наше время юноши различныхъ спеціальныхъ учебныхъ заведеній получили право называться студентами, какъ они называются теперь, то мы были бы подавлены горемъ и удивленіемъ, что подобное званіе могутъ носить какіе бы то ни было юноши, кромѣ студентовъ университета. За то съ другой стороны даже и въ настоящее время меня крѣпко печалитъ всякая молва, всякое извѣстіе о безнравственномъ дѣйствіи человѣка, вышедшаго изъ университета. Много корпоративная жизнь вредила и нашимъ занятіямъ, поглощая своимъ интересомъ почти все наше время. Худы-ли, хороши-ли были профессора, но дѣло въ томъ, что непринадлежавшіе въ корпораціи посѣщали лекціи несравненно усерднѣе, чѣмъ мы.
До сей поры мы, бывшіе студенты-бурши, собираемся разъ въ годъ, въ день учрежденія корпораціи и вспоминаемъ наши свѣтлые юношескіе годы. Надобно ли прибавлять, что ряды наши рѣдѣютъ и рѣдѣютъ.
Они (друзья) разбросанные спятъ
Кто здѣсь, кто тамъ на ратномъ полѣ
Кто дома, это въ землѣ чужой;
Кого недугъ, кого печали
Свели во мракъ земли сырой;
И всѣхъ мы братски поминали. (Пушкинъ).
Волей-неволей моя университетская жизнь, которую я передалъ здѣсь читателямъ, заставляетъ меня мысленно перенестись въ современнымъ юношамъ.
Наша юность стоитъ уже далеко позади насъ, современные юноши живутъ на нашихъ глазахъ. Да, дорогіе юноши, мы забавлялись игрушками, мы шалили и мало занимались дѣломъ, т. е. непосредственнымъ своимъ дѣломъ — наукой; мы были чужды многихъ вопросовъ, которые поглощаютъ вашу жизнь; мы мало жили умомъ, а больше чувствомъ. Да, правда, повторяемъ — правда. Но говорю вамъ искренно, какъ можетъ говорить человѣкъ на закатѣ дней своихъ, что мы не отдадимъ своей юности за вашу. Мы не возьмемъ вашихъ думъ, вашихъ стремленій, заставляющихъ склонять голову предъ дѣйствительностью, убивающихъ свѣжесть и поэзію жизни, перерождающихъ васъ, двадцатилѣтнихъ, въ старцевъ, для которыхъ нѣтъ идеаловъ, разбитыхъ вами безпощадно тогда, когда только и можно жить идеалами; не возьмемъ всего этого, вамъ принадлежащаго, за свои пѣсни, за свои чудныя ночи, за свою свѣжесть, за свои чистыя, золотыя мечты, за свою поэзію. Вы, въ 17, 20 лѣтъ жизни нерѣдко разрѣшаете накипѣвшіе на днѣ вашихъ душъ вопросы и задачи выстрѣломъ въ лобъ, а мы въ ваши годы жили всѣми малѣйшими фибрами тѣла и души; мы хватались за жизнь всѣми своими чувствами, дорожили жизнью, ибо видѣли въ ней не мученіе, а высокое наслажденіе. Рѣшайте сами: мы ли, юноши 40-хъ годовъ, жили, или вы, современные юноши, живете болѣе согласно съ закономъ природы, въ которой есть свои весна, лѣто, осень, зима! Мы были въ свое время молоды и теперь, въ свое время, старики; мы спасли, хотя и не цѣлые, а все-таки остатки нашихъ идеаловъ; мы, на закатѣ дней, оглядываемся на свѣтлую полосу юношеской жизни и находимъ въ этой свѣтлой полосѣ утѣшеніе среди переживаемыхъ невзгодъ и всяческихъ душевныхъ страданій. Но гдѣ ваше утѣшеніе, которое понадобится вамъ въ будущемъ? Гдѣ у васъ эта свѣтлая полоса, о которой и теперь мы вспоминаемъ съ радостной улыбкой?
Часто встаютъ въ воспоминаніи образы и сцены. Ты, нашъ маленькій, подвижной, какъ ртуть, товарищъ, во весь ростъ рисуешься предъ моимъ умственнымъ взоромъ. Я вижу тебя, слышу твой дѣтски-чистый смѣхъ въ то время, когда наступаетъ твоя очередь надѣть единственный нашъ сюртукъ, ибо остальные три сюртука, принадлежавшіе мнѣ и товарищамъ, уже давно заложены; вижу, какъ ты дѣлишь полученные отъ бѣдняка-отца 10 рублей и съ истиннымъ наслажденіемъ отдаешь ихъ въ общую артель, незнавшую словъ: мое и твое.
Вижу и тебя, вѣчный шутникъ и каламбуристъ, какъ ты, съ какой-то торжественностью разставляешь силки на окнѣ и съ трепетомъ ждешь, забывая все и всѣхъ на свѣтѣ, но помня лишь о томъ, что у всѣхъ насъ 12 копѣекъ капитала; ждешь прилета голубей, чтобы поймать ихъ и сварить супъ, изжарить жаркое. Наконецъ голуби пойманы, супъ и жаркое готовы, и мы уничтожаемъ ихъ съ наслажденіемъ молодости, съ наслажденіемъ, непонятнымъ даже богачу за его роскошнымъ обѣдомъ. Помню покупки чаю, сахару на какія-нибудь 15 копѣекъ; помню холодъ отъ нетопленныхъ печей и, наконецъ, какъ теперь вижу наше торжественное шествіе изъ квартиры по приглашенію хозяина, съ единственной собственностью — исторической этажеркой, — хозяина, просившаго не о деньгахъ, но лишь объ одномъ, чтобы мы съ миромъ отправились отъ него и обрѣли бы себѣ другое пристанище. Помню и тебя, Коля, торжественно выступающаго въ этомъ шествіи въ женской кацавейкѣ, за неимѣніемъ шинели и въ студенческой шапкѣ, ухарски загнутой на бокъ; помню и приходъ нашъ на квартиру къ товарищу, котораго мы застали лежавшимъ въ темнотѣ за неимѣніемъ свѣчей, вслѣдствіе чего съ нетерпѣніемъ ждали дневного свѣта, появленія той свѣчи, которая одинаково свѣтитъ и бѣднымъ, и богатымъ. Помню всѣхъ васъ, дорогихъ братьевъ, готовыхъ отдать послѣднюю рубашку товарищу, сердечно отзывавшихся на всякое чужое горе и страданіе. Привѣтъ живымъ изъ васъ, миръ и покой лежащимъ въ могилахъ! Васъ послѣднихъ мы до сей поры поминаемъ въ нашей завѣтной пѣснѣ:
Умчится-ль кто изъ дружескаго круга
Харона быстрою ладьей,
Товарищи, поплачемъ въ память друга,
Да мирно спитъ онъ подъ землей!
Слезы смѣшаемъ съ кипучимъ виномъ,
Пусть непробуднымъ почіетъ онъ сномъ!
Но въ то далекое время мысль о смерти не долго тяготѣла надъ нашими молодыми душами. Жизнь юная и горячая брала свое. Мы пѣли:
Товарищи! пока угодно небу,
Да будетъ жизнь въ отраду намъ!
Придетъ пора: поклонъ прощальный Фебу,
И въ пристань пустимся въ отцамъ.
Други! смѣшаемъ торжественный гласъ
Со звономъ стакановъ въ сей радостный часъ.
Изъ цѣлаго ряда воспоминаній встаетъ прощальный вечеръ, когда мы покидали университетъ, но окончаніи курса. До мелкихъ подробностей воскресаетъ въ памяти этотъ незабвенный вечеръ, открывшій намъ двери жизни общественной, стоявшій на порогѣ юности и сопряженныхъ съ нею радостей и лѣтъ возмужалыхъ, съ ихъ опытомъ и невзгодами.
Въ послѣдній разъ приволье жизни братской
Товарищи, вкушаю среди васъ.
Сей говоръ чашъ, свободный дружбы гласъ,
Сей крикъ и шумъ — разливъ души бурсацкой —
Привѣтствуютъ меня въ послѣдній разъ.
Могучій Богъ ведетъ меня далече
Отъ васъ, моихъ согражданъ бурсаковъ.
Найду ли гдѣ поэзію трудовъ,
Нашъ дивный бытъ и пламенное вѣче,
Живую рѣчь и мысли безъ оковъ.
И сколькихъ изъ тѣхъ, съ которыми я проводилъ послѣдній вечеръ студенческой жизни, уже нѣтъ между нами. Они давно послали, по словамъ пѣсни, поклонъ прощальный Фебу. Когда-то мой чередъ? Простите, господа, что началъ за здравіе, а свелъ за упокой, ибо говорю не я, а законъ природы. Всякому возрасту свое: одному жизнь, другому смерть. Я стою на томъ рубежѣ жизни, съ котораго виднѣется, хотя еще въ туманѣ, шествующая смерть, такъ что я могу протянуть ей руку и не особенно долго ждать, что она подастъ свою холодную и, во всякомъ случаѣ, страшную руку, хотя смерть, какъ говоритъ Сенека, есть порогъ жилища спокойствія.