Университетские отцы и дети (Аверкиев)/ДО

Университетские отцы и дети
авторъ Дмитрий Васильевич Аверкиев

Опубл.: 1864. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Дм. Аверкiевъ.

УНИВЕРСИТЕТСКIЕ ОТЦЫ И ДѢТИ

«Эпоха», 1864 №№ 1 и 2 Оригинал здесь — http://smalt.karelia.ru/~filolog/epokha/1864/univod.htm

Одна статья, недавно появившаяся въ печати, навела меня на мысль написать эти замѣтки.

Статья эта ставитъ вопросъ о годности или негодности нашей учащейся молодежи чрезвычайно просто и умно. Авторъ и не думаетъ защищать молодое поколѣнiе: онъ отвѣчаетъ на обвиненiе фактами. Вы насъ обвиняете — таковъ смыслъ его статьи — такъ выслушайте-же какъ вы старались о нашемъ воспитанiи; мы неучи, посмотрите каковы ваши учоные, полюбуйтесь на тѣхъ, которые просвѣщали насъ. Всѣ, кому пришлось быть въ одно время съ авторомъ этой статьи въ университетѣ, конечно подтвердятъ правдивость его разсказа. Состоянiе историко-филологическаго факультета одного изъ нашихъ университетовъ нарисовано имъ необыкновенно ярко; дѣло говоритъ само за себя.

Мнѣ кажется, что описанiе другого факультета будетъ не безъинтересно. Еслибы и другiе записали свои замѣтки по другимъ факультетамъ, то составилась-бы полная картина состоянiя одного изъ нашихъ университетовъ за извѣстное время; картина весьма поучительная. Я намѣренъ разсказать о томъ, какъ обучали насъ естественнымъ наукамъ, по возможности избѣгая своихъ личныхъ воспоминанiй.

I.

Странное время было этотъ 185… г.; самое нерѣшительное время, безъ всякой опредѣленной физiономiи, точно трусливый и застѣнчивый господинъ, который, идя по улицѣ, желаетъ изъ себя молодца показать и въ то же время внутренно чувствуетъ робость; чувствуетъ, что все какъ-то не такъ, не хватаетъ чего-то, и взоры господина блуждаютъ изъ стороны въ сторону, боясь остановиться на какомъ нибудь опредѣленномъ предмѣтѣ, и правое плечо какъ-то ежится, словно онъ боится задѣть кого нибудь, словно онъ выискиваетъ случая шмыгуть въ какой нибудь переулокъ. Извѣстно, что вскорѣ началъ разъѣзжать по городамъ и селенiямъ Россiйской Имперiи генералъ Конфузовъ (по выраженiю Щедрина), и надо полагать, что началъ онъ свою ревизiю именно съ университетовъ.

Насъ заставляли еще во всей своей строгости исполнять установленную форму; пройти по улицѣ въ фуражкѣ считалось смѣлостью; еще инспекторъ, встрѣчая студента, отворачивалъ полу шинели для того, чтобы поглядѣть имѣется-ли шпага. Инспекторъ и его помощники (по просту субы) заглядывали на квартиры студентовъ, имѣя въ виду туже высокую цѣль, какъ гоголевскiй городничiй, «чтобы всѣмъ благороднымъ людямъ никакихъ притѣсненiй не было.» Вновь поступавшимъ раздавались книжечки, въ которыхъ изъяснялось, что надо вести себя прилично, при встрѣчѣ съ начальствомъ кланяться, и т. п. Даже и такiе факты были еще возможны: когда одинъ молодой професоръ возъимѣлъ желанiе читать студентамъ четвертаго курса "теорiю химiи, « то ему было объявлено, что у студентовъ и безъ того много занятiй.

Впрочемъ, во всѣхъ сихъ дѣлахъ исполнители конфузились уже излишнюю ревность прилагать; субъ, входя къ студенту, немного краснѣлъ, бормоталъ извиненiе и кашлялъ, слегка прикрывая ротъ рукою, на подобiе щитка. Слово карцеръ звучало какъ-то странно; инспекторъ ограничивался одними выговорами и то произносилъ ихъ негромко, съ опущенными глазами; тайная мысль видимо тревожила его: а что-молъ, если студентъ отвѣтитъ: да полно вамъ вздоръ-то молоть.»

Скоро все начало измѣняться; съ весною и новымъ попечителемъ стали появляться фуражки, шпаги употреблялись единственно при варенiи жжонки; начали — о, ужасъ! — не смотря на всевозможныя объявленiя и предостереженiя (въ родѣ: «виновные подлежатъ немедленному исключенiю») курить въ стѣнахъ храма науки. Интересно, что само начальство приказывало снимать особенно краснорѣчивыя объявленiя по воскресеньямъ, когда въ университетской залѣ бывали концерты и, слѣдовательно, по коридорамъ проходила публика.

Этой внѣшности какъ нельзя лучше соотвѣтствовало внутреннее состоянiе университета. Посѣщенiе лекцiй de jure считалось обязательнымъ; нѣкоторые професора еще дѣлали репетицiи, или "репетички, " какъ выражался одинъ изъ нихъ, читавшiй что-то такое, называвшееся въ университетскомъ росписанiи «логикою.» Они смотрѣли на своихъ слушателей, какъ чиновники высшаго полета взираютъ на своихъ подчиненныхъ; слушанiе лекцiй считали службой и отмѣчали нерадивыхъ. Не ходитъ студентъ на лекцiю — значитъ онъ негодяй, потому не его дѣло разсуждать какъ и чтò (ей-Богу, приходила иногда въ голову мысль: да что это онъ читаетъ?) читаетъ професоръ; сиди смирно, слушай внимательно, не разсуждай и благо тебѣ будетъ. Многiе читали, или по своимъ запискамъ, составленнымъ лѣтъ за 20, или по своимъ столь-же почтеннымъ древностiю печатнымъ руководствамъ; были и такiе, что такъ заматорѣли въ професорахъ, что обходились и безъ записокъ, и безъ книжекъ, — но ежегодно повторяли свои лекцiи слово въ слово, съ неизмѣнными остротами и прибаутками. Молодыхъ професоровъ было очень мало; все большинство любило, чтобы студенты титуловали ихъ «ваше п-во.» Они напоминали мнѣ моего школьнаго учителя космографiи, который считалъ по старинному двѣнадцать планетъ, и на возраженiя своихъ учениковъ смиренно отвѣчалъ: «ну тамъ другiе какъ себѣ хотятъ, а у насъ будетъ двѣнадцать.»

По счастiю, мнѣ не пришлось испытать тѣхъ разочарованiй которые выпали на долю автора вышеупомянутой статьи. Въ училищѣ, гдѣ я воспитывался, былъ сильно развитъ скептитическiй духъ; — при томъ-же я перешолъ въ университетъ не прямо со школьной скамьи. Почтенные жрецы науки не наполняли моего юнаго сердца благоговѣнiемъ; я наслушался объ нихъ довольно, особенно о томъ, котораго авторъ называетъ г. Креозотовымъ. Когда я обучался въ школѣ коммерческимъ наукамъ, — то у насъ въ класѣ издавались журналы «Фригiйская шапка» «Гражданинъ» и даже «Соцiалистъ» само собою разумѣется, что ни редакторъ, ни сотрудники, ни читатели не понимали хорошенько что это такое за штука соцiализмъ; впрочемъ это ничего; главное, стремленiе къ чему-то было, а что до пониманiя что такое соцiализмъ, то есть цѣлые литературные органы, которые лишены онаго. Выйдя изъ училища съ порядочными свѣдѣнiями въ естественныхъ наукахъ, особенно въ химiи, трудно было поддаться краснорѣчiю учоныхъ соловьевъ. Но легко себѣ представить что должны были испытывать неопытные юноши; какъ ихъ огорошивали закругленные перiоды и важное выраженiе лицъ почтенныхъ наставниковъ.

Вообще, на естественный факультетъ поступаютъ люди (по крайней мѣрѣ въ мое время, когда онъ успѣлъ еще сдѣлаться моднымъ факультетомъ) болѣе развитые, чѣмъ на другiя факультеты. Тутъ волей-неволей, худо-хорошо, а приходится заниматься и разсуждать: трехнедѣльнымъ зубренiемъ передъ экзаменами ничего не подѣлаешь. Знаменитый Бiо рекомендовалъ нѣкогда естественныя науки французскому юношеству какъ занятiя спокойныя, удаляющiя отъ треволненiй житейской суеты, — но у насъ оно вышло совершенно на оборотъ. Натуралисты интересовались не одними естественными науками; между тѣмъ, мнѣ случалось слышать, какъ филологи третьяго и четвертаго курса удивлялись, неужели возможно заниматься «такими сухими предметами, какъ ботаника, или химiя»; имъ казалось, что въ этихъ наукахъ «нѣтъ жизни». Студенты въ этомъ случаѣ были даже ниже своего професора Телицына, котораго такъ прекрасно характеризовалъ авторъ статьи. Этотъ, напротивъ, благоговѣлъ передъ натуралистами, питалъ самую платоническую страсть къ естественнымъ наукамъ, ждалъ отъ нихъ спасенiя мiра (подобно нашему извѣстному литератору и педагогу г. Водовозову), волочился за студентами нашего факультета. Онъ проникался до того чувствомъ благоговѣнiя, что приходилъ слушать лекцiи физiологiи растенiй, слушалъ съ усиленнымъ вниманiемъ, хлопалъ отъ удивленiя глазами и разумѣется ничего не понималъ, потомучто естественныя науки были для него «темна вода во облацѣхъ.»

Надо правду сказать, что такихъ поклонниковъ естественныхъ наукъ на Руси у насъ развелось въ послѣднее время довольно. Съ ними просто совѣстно разговаривать. «Ахъ, вы были на естественномъ факультетѣ!» восклицаетъ они такимъ тономъ, что ожидаешь, что, подобно Анучкину, они объявятъ намъ, «что ихъ стоило только посѣчь» и они знали-бы естественныя науки. Эти господа пересыпаютъ свою рѣчь выраженiями: "естественныя науки показали, натуралисты доказали, такой-то химикъ открылъ, " и вслѣдъ за этимъ сморозятъ такую чушь, что только руками разведешь: двѣсти сорокъ пьявокъ Ноздрева передъ ихъ клеветою на науку — дѣтская шалость. Особенное уваженiе питаютъ они къ фосфору (которому у насъ на Руси дана привилегiя кипѣть не при 2,90 какъ во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ, а при обыкновенной температурѣ) и все оттого, что Моллешоту почему-то вздумалось сказать: Ohne Phosphor kein gedanke, хотя онъ имѣлъ полное право, вмѣсто фосфора, приписать эту честь, напр., кислороду или водороду. Такое уваженiе къ естественнымъ наукамъ было-бы весьма полезно, еслибы поклонники хоть немного поучились имъ; а то они совершаютъ какiя-то безсмысленныя сатурналiи, пляшутъ передъ наукой, какъ дикiе передъ идолами.

Такое лакейство передъ наукою врядъ-ли скоро выведется изъ моды: оно столь же соблазнительно какъ поподличать передъ миллiонщикомъ.

Да извинитъ меня читатель за это и подобныя будущiя отступленiя. И такъ я сказалъ, что на естественный факультетъ поступали люди болѣе или менѣе развитые, и професорамъ труднѣе было, чѣмъ на другомъ факультетѣ, заслужить уваженiе своихъ слушателей. Однѣми громкими фразами трудно отдѣлаться; требуются обширныя фактическiя свѣдѣнiя, и нужно непрерывно слѣдить за наукою. Всегда въ курсѣ есть два-три спецiалиста, могущiе обличить завравшагося професора. Такой професоръ, какъ Телицынъ, не могъ-бы увлечь своихъ слушателей-натуралистовъ; «перчикомъ», которымъ онъ посыпалъ концы своихъ лекцiй, отдѣлаться было невозможно. Тутъ и личная ненависть къ Фридриху-Вильгельму I (заимствованная впрочемъ у Маколея) ничего-бы не помогла. Такъ называемые выводы естественныхъ наукъ порядочно надоѣли въ разныхъ популярныхъ статейкахъ и книжкахъ. Я удивился бѣдности свѣдѣнiй, которыя, напр., передавалъ своимъ слушателямъ восторженный Телицынъ о древней русской литературѣ, когда зашолъ какъ-то къ нему на лекцiю. Повѣритъ ли читатель, что я, почитывая только журнальныя статьи и кой-какiя сочиненiя по этой части, не только не вынесъ ничего изъ аудиторiи почтеннаго професора, но даже замѣтилъ кой-какiя промахи?

II.

Теперь я приступлю къ описанiю нашихъ професоровъ.

Професоръ Зоологiи очаровалъ насъ на нѣсколько лекцiй. Онъ началъ безъ всякихъ прикрасъ, безъ опредѣленiя своего предмета; не вдавался въ умствованiя о значенiи слова природа, не вычислялъ названiй естественныхъ наукъ; словомъ, обошолся безъ тѣхъ рутинныхъ прiемовъ, которыми преизобилуютъ всѣ учебники. Взойдя на каѳедру, онъ сказалъ: «мы будемъ говорить о костяхъ», и началъ прямо съ опредѣленiя, что такое кость. Этимъ онъ прельстилъ всѣхъ слушателей. Надо отдать полную справедливость почтенному професору: у него былъ даръ разсказывать необыкновенно ясно, убѣдительно и краснорѣчиво. Къ несчастiю, свѣдѣнiя его далеко не соотвѣтствовали ораторскому таланту. Это обнаружилось скоро, именно, когда професоръ дошолъ до мускуловъ; правда, онъ столь-же убѣдительно указывалъ мѣста прикрѣпленiя различныхъ мускуловъ, такъ что постороннiй ни за чтобы не заподозрилъ почтеннаго професора въ незнанiи, — но на бѣду професора были студенты, занимавшiеся анатомiей помимо его лекцiй: эти-то студенты и указали другимъ на промахи професора. Сомнѣнiе вещь такого рода, что стоитъ только зародиться. Замѣтили разъ, что человѣкъ вретъ, — и бѣда ему; хотя онъ и правду иной разъ скажетъ, и ее подвергаютъ сомнѣнiю; словомъ, на него начинаютъ смотрѣть подозрительно. Вообще, професоръ зоологiи имѣлъ удѣлъ плѣнять своими лекцiями вновь поступившихъ студентовъ; со втораго курса студенты начинали охладѣвать къ его блестящимъ талантамъ. Всѣ легко замѣчали, что у него есть коньки, на которыхъ онъ любитъ выѣзжать, — къ несчастiю коньки эти были весьма незавиднаго свойства и скоро всѣмъ надоѣдали. Професоръ до того увлекался и повторялся, излагая свои общiя идеи, что лекцiи его становились невыносимо скучны; выносилось изъ нихъ весьма мало; вся лекцiя легко умѣщалась на четверкѣ довольно крупнаго письма.

Къ ошибкамъ почтеннаго професора присоединялась еще крайняя небрежность изложенiя. Онъ увлекался до того, что забывалъ весьма существенныя вещи. Такъ, читая «систему животнаго царства», — онъ однажды проболталъ всю лекцiю о пустякахъ, и при чтенiи записокъ оказалось, что онъ далъ слѣдующее опредѣленiе отличiя жуковъ отъ прочихъ насѣкомыхъ (привожу подлинныя слова професора): «если налетитъ на васъ такая штука — говорилъ онъ — ударится о васъ и упадетъ, значитъ это жукъ, — если-же ударившись пролетитъ мимо — это другое какое нибудь насѣкомое.» И болѣе ни слова. Я вовсе не думаю сказать этимъ, что почтенный професоръ не зналъ, чѣмъ отличается жукъ отъ прочихъ насѣкомыхъ, — но по моему лучше-бы онъ вовсе этого не зналъ, чѣмъ подчивать своихъ слушателей подобнымъ вздоромъ. Весьма рѣдко професоръ приготовлялся къ лекцiи, — а не приготовившись онъ конечно необходимо былъ принужденъ прибѣгать къ болтовнѣ, выражаться неточно, или просто говорить глупости, въ родѣ вышеприведенной. Впрочемъ, въ нѣкоторыхъ изъ подобныхъ нелѣпостей онъ, по всей вѣроятности, былъ убѣжденъ самъ. Я по крайнѣй мѣрѣ увѣренъ, что нашъ полезный наставникъ умеръ, нисколько не сомнѣваясь, что у комара четыре крыла; въ продолженiе всей своей учоной дѣятельности онъ причислялъ комара къ перепончато-крылымъ.

А между тѣмъ онъ былъ человѣкъ не безъ гордости и любилъ похвалиться своими учоными трудами. Такъ, когда онъ показывалъ какой нибудь дорогой атласъ и его спрашивали о цѣнѣ этого изданiя, — онъ не упускалъ случая тонко замѣтить, что между учоными есть обычай дарить другъ другу свои сочиненiя, — а потому онъ и не знаетъ что стоитъ атласъ. Это произносилось весьма самодовольно и на лицѣ професора свѣтилась улыбка, которая ясно говорила: «вы не очень-то забывайтесь, насъ и знаменитые учоные уважаютъ». Нельзя однако сказать, чтобы учоные труды професора пользовались особеннымъ авторитетомъ; это были либо компиляцiи, либо труды не вполнѣ удовлетворительные. Къ тому же на счетъ его самостоятельныхъ работъ ходили разные темные слухи, будто лучшая ихъ часть принадлежитъ не ему, а его бывшему професору. Трудно сказать справедливы ли были эти слухи, — но нѣкоторыя обстоятельства дѣлали ихъ вѣроятными. Положительно оказалось, что статьи, напечатанныя имъ въ русскихъ журналахъ, по большей части были переводами съ нѣмецкаго; конечно, выбирался какой-нибудь второстепенный учоный и къ его изслѣдованiю прибавлялись легкiя замѣчанiя, игривыя подробности. Такъ, переведя съ нѣмецкаго статью "о рукѣ и ногѣ человѣка, " професоръ распространился о ножкахъ Фанни-Эльснеръ, которая въ то время плѣняла петербургскую публику. Позже професоръ издалъ «естественную исторiю земной коры», — и это сочиненiе оказалось на половину заимствованнымъ, на половину переведеннымъ. Професоръ не постарался даже соразмѣрить частей книги; и вышло, что одна часть — такъ сказано было въ предисловiи — предназначалась для женскихъ институтовъ, а другая для университетскихъ слушателей. Это вышло оттого, что одна часть была составлена по краткому нѣмецкому учебнику, а другая по болѣе подробному. О чемъ же заботился професоръ при изданiи книги? — Единственно о сбытѣ. Онъ былъ преподавателемъ въ одномъ изъ женскихъ учебныхъ заведенiй — вотъ ключь къ появленiю книги. Составленная такимъ образомъ книга покупалась студентами и для институтокъ. Разчетъ, оказавшiйся невыгоднымъ.

Въ извиненiе професора приводилось обыкновенно то обстоятельство, что предметъ чтенiй его былъ очень обширенъ. Въ самомъ дѣлѣ, онъ обязанъ былъ читать сравнительную анатомiю, зоологiю, и палеонтологiю — гдѣ тутъ одному управиться! Физiологiи не полагалось по уставу. Но надо сказать, что ни одной части изъ моего курса онъ не читалъ порядочно; читай онъ что нибудь удовлетворительно и студенты навѣрно примирились-бы съ нимъ. Мало этого, въ другомъ высшемъ учебномъ заведенiи (курсъ котораго равнялся университетскому) онъ читалъ минералогiю и геогнозiю; не говоря уже о преподованiи въ институтахъ, о публичныхъ лекцiяхъ и т. п. И во всемъ онъ выдавалъ себя за спецiалиста: онъ былъ и зоологъ, и минералогъ Jack of all trades, and master of none, какъ говорятъ англичане; т. е. малый на всѣ руки и ничего путемъ не дѣлалъ. Это-то шарлатанство и возмущало. Впослѣдствiи, неудовольствiе студентовъ дошло до того, что ходили жаловаться къ попечителю. Попечитель обѣщалъ, что каѳедра будетъ раздѣлена, что пригласятъ адъюнкта, — но эти хорошiя слова остались хорошими словами, не больше.

По убѣжденiямъ професоръ былъ самый крайнiй матерiалистъ; другого такого я не видывалъ. Въ противность другимъ матерiалистамъ, онъ былъ далеко не либералъ. Онъ хотѣлъ быть человѣкомъ положительнымъ; мечтанiй никакихъ не любилъ. Онъ не прямо оправдывалъ даже рабство негровъ: — извѣстно, негры низшая раса и даже междучелюстная кость у нихъ есть. Въ частныхъ дѣлахъ, въ отношенiи къ своимъ крестьянамъ, — но впрочемъ до этого намъ нѣтъ дѣла.

Въ то время, когда двери университета отворились для женщинъ, професоръ явился противникомъ такого безобразiя. Протестъ свой онъ выражалъ весьма оригинальнымъ способомъ. И прежде професоръ былъ не прочь пуститься въ не совсѣмъ умѣстныя эротическiя подробности. Такъ напр. при объясненiи отправленiя блуждающаго нерва, — онъ рисовалъ съ большимъ старанiемъ картину какъ влюбленная дѣвица (дѣйствiе конечно происходило въ саду освященномъ луною) ожидаетъ своего возлюбленнаго, какъ она вздыхаетъ, закатываетъ глаза и т. д. И при другихъ обстоятельствахъ рисовались подобныя-же соотвѣтсвующiя картины. Но какъ только женщины стали посѣщать его лекцiи, — любовь его къ эротическимъ изображенiямъ, по крайнѣй мѣрѣ, утроилась. Приходя на лекцiю онъ окидывалъ своимъ орлинымъ взоромъ аудиторiю, — а, слушательница есть, хорошо-же! "Господа, мы будемъ говорить…

А было однако что-то въ этомъ человѣкѣ, что заставляло любить его, прощать половину его недостатковъ; была сила, былъ талантъ. Помню, какъ послѣ похоронъ професора мы сошлись «помянуть» его. Всѣ удивились отчего не было на могилѣ его произнесено ни одной рѣчи. Стали разсуждать о професорѣ и много теплыхъ и задушевныхъ словъ было сказано о немъ. Всѣ согласились, что онъ обладалъ драгоцѣннѣйшимъ свойствомъ: онъ умѣлъ внушать любовь къ наукѣ; онъ былъ похожъ на человѣка, который, указывая впередъ, говоритъ: «идите туда, тамъ хорошо» — но что именно хорошо онъ самъ не зналъ; онъ слишкомъ облѣнился, слишкомъ долго засидѣлся на одномъ мѣстѣ и трудно было ему сдвинуться съ насиженнаго мѣстечка. Какъ ни хотѣлось всѣмъ присутствовавшимъ распространиться о его заслугахъ, — однако насчитали только пять хорошихъ лекцiй; никакъ не больше. Можетъ быть, иной подумаетъ, что смерть примиряетъ съ человѣкомъ и что потому только бывшiе слушатели и начали находить на поминкахъ хорошiе стороны въ своемъ умершемъ професорѣ — но это будетъ несправедливо. У него были дѣйствительно блестящiя професорскiя способности, — но онъ умѣлъ только шарлатанить ими. Для такихъ людей нуженъ «глазъ», нуженъ контроль, а то они облѣнятся и зазнаются. А какой контроль былъ надъ нимъ? Гдѣ разбирались серьезно его хоть-бы популярныя публичныя лекцiи или журнальныя статьи? А свидѣтельству студентовъ — кто повѣритъ? И теперь еще печатно проповѣдуется, что студентъ не можетъ оцѣнить професора. А кажется не мудрено сказать: хорошъ или дуренъ професоръ, когда онъ факты перевираетъ. Въ публикѣ слава професора была баснословная; удивлялись, когда студентъ не совсѣмъ почтительно объ немъ отзывался; считали это личнымъ нерасположенiемъ, чуть не святотатствомъ.

Антагонистомъ професора зоологiи и свѣтиломъ факультета былъ професоръ ботаники. Это былъ дѣйствительно человѣкъ весьма почтенный; солидный учоный и солидный професоръ, знающий вполнѣ свой предметъ. Онъ вносилъ въ университетскiй застой новую струю. При другомъ професорѣ, или адъюнктѣ — лучшаго и желать-бы не надо. Несчастiе и въ то-же время великiя достоинства професоръ Ботаники заключались въ томъ, что онъ былъ спецiалистъ, занимавшiйся извѣстной частью предмета, именно низшими организмами и потому, знавшiй только одинъ методъ — изученiе исторiи развитiя. Свою спецiальность онъ зналъ вполнѣ удовлетворительно; я нисколько не сомнѣваюсь, что и другiя части науки были ему хорошо извѣстны, — но онъ не обращалъ на нихъ почти никакого вниманiя, а къ систематикѣ высказывалъ даже нѣкоторое пренебреженiе. Все это необходимо должно было отразиться на слушателяхъ. Всѣ уважали професора, но учениковъ у него не было, да и быть не могло. Нельзя же назвать учениками господъ, слѣпо поклонявшихся професору, знавшихъ только его мнѣнiя и ничего внѣ ихъ знать не хотѣвшихъ; они точно зазубрили урокъ и боялись не сбиться; даже выраженiя професорскiя затвердили. Избави Богъ всякаго отъ подобныхъ учениковъ!

Професоръ читалъ весьма подробно исторiю развитiя низшихъ растенiй, касаясь при этомъ нѣкоторыхъ весьма важныхъ вопросовъ, относительно размноженiя вообще. Отъ него мы впервые услыхали напр. о перiодично-смѣняющихся поколѣнiяхъ. Онъ оказывалъ влiянiе даже на своего антагониста. Между тезисами дисертацiи професора ботаники на степень доктора былъ между прочимъ тотъ, что границы между растительнымъ и животннымъ царствомъ не существуетъ. Професоръ зоологiи явился ярымъ противникомъ этого мнѣнiя потерпѣлъ жестокое пораженiе. Чрезъ полгода онъ сдался и объявилъ объ этомъ на лекцiи. Точно также сталъ онъ обращать вниманiе на исторiю развитiя животныхъ, пересталъ держаться за прежнiя опредѣленiя рода и вида. Этими пасивными уступками онъ и ограничился. Правда, онъ намекалъ на лекцiяхъ, что изученiе исторiи развитiя не единственный методъ естественныхъ наукъ, — но только этимъ намекомъ и ограничивался; у него самого метода никакого не было, да и не могло быть, такъ какъ онъ, не смотря на нѣкоторыя (впрочемъ весьма рѣдкiя) благодѣтельныя порывы, за серьезное изученiе своего предмета не принимался.

И такъ исторiя развитiя торжествовала, что было не совсѣмъ полезно (да извинитъ читатель невольный каламбуръ) для нашего развитiя. По неволѣ къ намъ въ головы закрадывалась односторонность воззрѣнiя. Мы, какъ я уже сказалъ, преуспѣвали въ изученiи исторiи развитiя низшихъ организмовъ. Ее мы знали въ совершенствѣ. Да и излагалась она превосходно: на професора въ этомъ отношенiи пожаловаться нельзя. Этотъ спецiальный курсъ онъ читалъ съ любовью, увлекательно; безъ микроскопа лекцiя не мыслима; на ней излагаются всѣ послѣднiя изслѣдованiя, всѣ новѣйшiя открытiя. И вотъ мы, увлеченные професоромъ, больше ничего знать не хотѣли. Систематикой мы ясно пренебрегали, и мало кто занимался ею. Большинство знало только, что Шлейденъ назвалъ гербарiумъ — сушенымъ сѣномъ. Этого, конечно, было недостаточно. И не только систематику мы знали плохо, но даже исторiя развитiя высшихъ растенiй излагалась далеко не въ такой подробности, какъ низшихъ. О питанiи прочтено было двѣ коротенькихъ и весьма неудовлетворительныхъ лекцiи.

А будь при такомъ професорѣ ботаники хорошiй професоръ сравнительной анатомiи! Такого односторонняго увлеченiя и въ поминѣ не было. Но то и бѣда, что у насъ если одинъ дѣльный професоръ на фкультетѣ, — то и слава Богу! О цѣломъ факультетѣ и не помышляетъ никто; этакой роскоши и не слыхано.

Все дѣлалось по простотѣ. Получитъ господинъ професорскую каѳедру и знаетъ что обезпеченъ на двадцать пять лѣтъ; дѣлаетъ онъ что, ничего не дѣлаетъ — все равно; никому до этого дѣла нѣтъ; сидитъ на мѣстѣ крѣпко и незыблемо, и неизмѣнно каждое первое число по званiю своему жалованье получаетъ. Роскошь! Ну, пока молодъ еще туда-сюда занимается кое-какъ; иной лѣтъ пять протянетъ, а тамъ къ концу шестого и увидитъ, что все это прахъ и суета: суета суетъ и всяческая суета. Еще лѣтъ пять журналы учоные почитываетъ, а тамъ и это броситъ; развѣ ужь очень про какое открытiе прокричатъ. А между тѣмъ десять лѣтъ не шутка; чинъ соотвѣтственный получитъ и славой взыщется. Всякiй знаетъ, что онъ професоръ, да и знать-то это за честь себѣ почитаетъ. И польются на професора всякiя благодати: и почетъ, и репутацiя учоного и — главное — изобилiе денежное. Кого пригласить въ наставники-наблюдатели? — заслужоннаго и уважаемаго професора. Кому поручить преподованiе въ спецiальныхъ класахъ спецiальнаго училища? заслуженному и уважаемому професору. И платятъ такому професору по двадцати пяти рублей серебромъ за урокъ. Оно и професору выгодно и начальству спецiальнаго училища лестно: нами-де и столпы науки не гнушаются, потому мы цѣнить людей умѣемъ. Денегъ у насъ что-ли нѣтъ! Конечно, иной кандидатъ и за пять-бы рублей читалъ лекцiи, да еще толковѣе. Такъ опять разница: то професоръ, лицо извѣстное, а то кандидатъ какой нибудь. А нашъ професоръ живетъ да живетъ себѣ, и видя его хочется сказать: «ахъ ты, растолстѣлъ, разжирѣлъ и забылъ даже чему учился».

Гдѣ-же синклиту такихъ почтенныхъ мужей заботиться о составѣ факультета? Они и въ професора-то выбираютъ тѣхъ кто подъ руку подвернется: подвернется хорошiй человѣкъ — счастье; подвернется дрянь — и то сойдетъ. Все дескать больше насъ грѣшныхъ знаетъ: недавно учился. А то и по протекцiи и по родству люди попадаютъ въ професора; кто сынка Роберта, кто племянничка Анатолiя упрячетъ въ наставники. А люди ходятъ и удивляются; откуда молъ эти молодчики въ професора налѣзли? А удивляться, право, нечему.

Однако возвратимся къ професору ботаники. Его влiянiю, хотя и полезному, но одностороннему, какъ уже было замѣчено, изъ професоровъ не противудѣйствовалъ, да и не могъ-бы, не смотря на все желанiе.

Опозицiя явилась въ средѣ студентовъ. Были люди занимавшiеся, помимо лекцiй, сравнительной анатомiей; они предостерегали товарищей отъ увлеченiя, — болѣе или менѣе удачно. Опозицiя заговорила громче вотъ по какому случаю. Одинъ молодой учоный представилъ дисертацiю на степень магистра зоологiи. "О костяхъ запястья млекопитающихъ, " — сочиненiе, обратившее на себя вниманiе учоныхъ. Опонентомъ, кромѣ професора зоологiи, былъ назначенъ доцентъ минералогiи, который не зналъ какъ отдѣлаться отъ своей обязанности. Дня за три до диспута возвратился изъ заграницы професоръ ботаники; доцентъ къ нему: «будьте благодѣтелемъ, будьте вмѣсто меня опонентомъ;» професоръ согласился. Не въ томъ бѣда, что професоръ согласился, а въ томъ бѣда, что онъ путемъ дисертацiи не прочелъ. На диспутѣ онъ сталъ возражать; сдѣлалъ два-три незначительныя замѣчанiя и тотчасъ съѣхалъ на общiе взгляды. Именно, онъ обвинилъ магистранта въ томъ, что онъ не обратилъ вниманiя на исторiю развитiя. Професоръ говорилъ долго и много; рѣчь его была отчасти его profession de foi; онъ выставлялъ важность изученiя исторiи развитiя (въ чемъ диспутантъ, конечно, и не сомневался) и въ заключенiе объявилъ, что внѣ ея нѣтъ спасенiя. Магистрантъ видимо былъ смущенъ такимъ заключенiемъ; онъ сказалъ двѣ три фразы, — и офицiальный диспутъ окончился.

Но дѣло этимъ не кончилось. Послѣ диспута, въ спорахъ студентовъ рѣшается обыкновенно кто былъ правъ, кто виноватъ. Тутъ-то опозицiя и выступила. Она доказала весьма ясно, что и внѣ исторiи развитiя есть спасенiе, что это не единственный методъ, — что сравнительно-анатомический методъ, опредѣленiе гомологiй, имѣетъ свои права и т. д. Впослѣдствiи торжество опозицiи увеличилось. Магистрантъ напечаталъ въ свою защиту цѣлую статью «о методѣ наукъ наблюдательныхъ.» Професоръ, прочтя эту статью, объявилъ на лекцiи, что онъ былъ не правъ, что изученiе исторiи развитiя очень важно, но что это не единственный методъ. «Хотя — прибавилъ — онъ у насъ въ ботаникѣ безъ исторiи развитiя ничего и сдѣлать нельзя.»

Професоръ, конечно, продолжалъ идти своей дорогой и странно было-бы требовать отъ него большаго. Нельзя-же требовать чтобъ всѣ професора были первостепенными и всеобъемлющими учоными; и то хорошо, что человѣкъ работаетъ по возможности.

III.

Я могъ начать эту главу криками негодованiя, язвительно замѣтить, что вотъ дескать какiе професора у насъ были и т. д., то есть излить свою жолчь страницахъ на пяти, — но увы! никакъ не могу сдѣлать этого. При воспоминанiи о професорахъ химiи и геогнозiи улыбка самая добродушная, самая незлобивая, появляется на лицѣ моемъ; мы вѣдь и тогда не сердились на сихъ почтенныхъ мужей, а какъ-то добродушно-терпѣливо переносили ихъ. Что спрашивать съ человѣка, когда онъ не въ силахъ ничего. Притомъ, оба професора были люди очень добрые и простодушные, они сознавали сами, что отжили свой вѣкъ, — но надо-же выслужить пенсiю?

Толстый, съ жирнымъ, румянымъ лицомъ, слегка плѣшивый, съ прiемами фокусника, величественно встаетъ передо мною образъ професора Химiи, слышится его округленная, однобразная рѣчь; сладость какая-то была въ звукахъ его голоса, точно глотаешь что нибудь маслянистое. Онъ такъ прiобыкъ въ преподаванiи, что повторялъ свои лекцiи чуть-ли не слово въ слово изъ году въ годъ; опыты всегда дѣлалъ одни и тѣже; даже всякiй годъ тщился сдѣлать анализъ сахара и всякiй годъ равно не удачно. Мнѣ особенно нравилась его вступительная лекцiя, начинавшаяся постоянно такъ: названiе химiи происходитъ отъ слова хеми; такъ называли древнiе евреи Египетъ и т. д. Затѣмъ слѣдовала неизмѣнная острота, что хеми значитъ чорная земля, слѣдовательно заниматься химiей значитъ заниматься чернокнижiемъ. Опыты постоянно не удавались почтенному професору. «Вотъ сейчасъ образуется синiй осадокъ», объявлялъ онъ… Въ полной увѣренности онъ засучивалъ рукава, съ важнымъ видомъ приливалъ реактива, — и, о ужас! получался какой-то мутнозеленоватый осадокъ. Професоръ этимъ не смущался; онъ встряхивалъ пробирку и говорилъ: «ну, видите, слегка синеватый». Сознаться, что онъ ошибкой какъ-нибудь реактивы перепуталъ, професоръ не рѣшался.

Чтенiя его были невыносимо однообразны; точно читаешь сухой и не совсѣмъ толковый учебникъ; ни одного живого замѣчанiя или сближенiя; остроты, которыми уснащалъ свою рѣчь почтенный наставникъ, были ужасно плоски и главное повторялись. Теоретическихъ соображенiй професоръ не долюбливалъ; оттого у него не было никакой системы въ чтенiяхъ; кажется, по его мнѣнiю, для изученiя химiи требовалось только громадная память. Что такое пай професоръ излагалъ какъ-то не ясно; а различiе между паемъ и эквивалентомъ онъ считалъ самымъ неудачнымъ нововведенiемъ Жерара. Однажды онъ даже потерпѣлъ отъ студентовъ по этому поводу сильное пораженiе, такъ что прервалъ дебатъ словами: «однако пора за дѣло, господа!» и началъ свою скучную лекцiю.

Замѣчу, что такое безсистематичное изложенiе химiи приводитъ къ тому, что у студента черезъ годъ, много два — если онъ не продолжаетъ спецiально заниматься Химiею — всѣ свѣдѣнiя испаряются. Да и какъ, въ самомъ дѣлѣ, удержать въ памяти множество фактовъ, связанныхъ чисто искуственно, да и то на живую нитку? Мнѣ разсказывалъ одинъ бывшiй ученикъ почтеннаго професора, что ему черезъ годъ послѣ окончанiя курса (блистательнаго; онъ считался однимъ изъ лучшихъ учениковъ) случилось присутствовать на диспутѣ по каѳедрѣ химiи. «Слушаю я, говорилъ онъ, и ничего не понимаю; слова будто знакомыя, но для меня совершенно безсмысленныя. Я мечталъ, что порядочно учился химiи и что-же? черезъ годъ оказалось, что я ничего не знаю.»

Въ юности своей професоръ занимался, былъ однимъ изъ лучшихъ учениковъ Либиха; даже открытiе сдѣлалъ. По поводу этого открытiя, Либихъ съострилъ, что «не N открылъ теобраминъ, а теобраминъ открылъ N.» Докторская дисертацiя почтеннаго професора одна изъ лучшихъ русскихъ дисертацiй. Но достигнувъ своей цѣли, професоръ опочилъ отъ дѣлъ своихъ. Онъ сначала запустилъ, ничего не читалъ, надѣясь на каникулахъ прочтетъ всѣ новости, а тутъ лѣто на бѣду стояло жаркое; лѣнь прежде насъ родилась и т. д. По собственному сознанiю професора, онъ съ 1842 г. ничего не читалъ. Единственный трудъ, которымъ онъ занимался — это составленiе «Элементарнаго курса Химiи.» Ежегодно на университетскомъ актѣ, ректоръ, исчисляя учоные труды професоровъ, упоминалъ, что професоръ химiи трудится надъ окончанiемъ своего «Элементарнаго курса.» Лѣтъ шесть онъ трудился и никакъ не могъ окончить. Затѣмъ года три ректоръ умалчивалъ о дѣятельности професора, а тамъ опять професоръ началъ «оканчивать свой элементарный курсъ.» Курсъ до сихъ поръ не оконченъ и я не сомнѣваюсь: сшита-ли даже тетрадь, гдѣ онъ будетъ писаться, или професоръ еще оканчиваетъ «сшиванiе», да такъ и умретъ не окончивши.

Въ такихъ трудахъ проводилъ время професоръ, а наука, какъ нарочно, летѣла впередъ на всѣхъ парусахъ; открытiе за открытiемъ, — а тутъ еще эти Жераръ или Лоранъ; нѣтъ, ужь лучше махнуть на все рукой и погрузиться въ Нирвану. О Жерарѣ и Лоранѣ професоръ положительно не имѣлъ никакого понятiя. Есть преданiе, что онъ какъ-то вздумалъ прочитать ихъ сочиненiя и по обычаю своему отложилъ до «каникулъ.» Приѣхавъ въ деревню, онъ въ одно прекрасное (или вѣроятнѣе дождливое) утро вздумалъ отъ скуки и «умственнымъ позаняться.» Хвать похвать, анъ книги остались въ городѣ. Что-жь тутъ дѣлать? значитъ не судьба… Пока професоръ собирался написать, чтобъ ему переслали въ деревню книги, пока написалъ, пока книги были посланы и получены, — каникулы кончились. Професоръ возвратился въ Петербургъ, не дождавшись книгъ; снова пришлось ихъ выписывать изъ деревни и т. д. Операцiя, повторившаяся раза три-четыре и наконецъ заставившая утомленнаго понесенными трудами професора отложить всякое попеченiе. Онъ такъ и представилъ дѣло «волѣ Божiей!»

Одно время у него не было доцента, и онъ принужденъ былъ читать курсъ «органической химiи.» Познанiя его въ этой части науки были весьма ограничены; какъ тутъ быть? — професоръ пустился на хитрости. Онъ взялъ нѣмецкое руководство (именно Шлоссбергера) и переводилъ его лекцiи. Эти упражненiя въ нѣмецкомъ языкѣ были весьма курьезны. Случалось, что професоръ переводилъ фразу не дочитавъ до конца; фразы у нѣмцевъ длинныя и на бѣду отрицанiе забирается на самый конецъ. Ну и выходило, что професоръ приписывалъ какому нибудь соединенiю какiя нибудь положительныя качества, доходилъ до конца фразы, краснѣлъ и объявлялъ, что все это «не такъ, все надо понимать на оборотъ».

Въ лабораторiи, — мы называемъ такъ комнату, предназначенную для практическихъ занятiй студентовъ, единственно изъ чувства приличiя, — ничего путнаго не дѣлалось, да безъ руководителя начинающимъ заниматься трудненько. Студенты занимались анализами единственно для того, чтобъ «отдѣлаться». При томъ-же почтенный наставникъ, являвшiйся въ видѣ мага и волшебника, только мѣшалъ своими плоскими шуточками и замѣчанiями и рѣшительно отбивалъ всякую охоту заниматься. Единственно чему у него было можно научиться, это — открывать стклянки съ реактивами. Откупоривать стклянки онъ былъ дѣйствительно великiй мастеръ. Похаживая взадъ и впередъ по лабораторiи, онъ дѣлалъ замѣчанiя въ родѣ слѣдующихъ: песокъ есть главный врагъ аналитиковъ. Если кто проносилъ мимо его приборъ для добыванiя сѣрнистаго водорода, то онъ говорилъ: «а нельзя-ли, для прогулокъ, подальше выбрать закоулокъ.» Если кто приливалъ въ пробирку реактива не оборачиваясь къ стѣнѣ, то онъ замѣчалъ: «оборотитесь лицомъ къ непрiятелю». И вѣчно эти замѣчанiя. Были однако господа, которые обращались къ професору за совѣтами: какую-бы имъ предпринять работу? Професоръ не затруднялся въ совѣтѣ. — «А вотъ-съ», совѣтывалъ онъ, — «вы человѣкъ богатый, купите-ка ртути, да проготовьте всѣ ртутныя соли.» Студентъ покупалъ ртути и начиналась пачкотня. Другому заказывалъ професоръ приготовить мѣдныя соли и т. д. Для какой цѣли производились эти работы? Какую пользу приносили они студенту? Результатомъ ихъ было то, что «занимавшiйся ртутью» на экзаменѣ о ртути-то и отвѣчалъ плохо; а приготовившiй всѣ мѣдныя соли не зналъ ни ихъ свойствъ, ни того, какъ онѣ приготовляются.

Еще милѣе былъ професоръ минералогiи и геогнозiи. Онъ былъ нѣмецъ и порусски говорилъ вродѣ того, какъ Вральманъ въ «Недорослѣ», съ тою разницею, что смыслъ вральмановскихъ рѣчей понятенъ, а почтеннаго професора часто совсѣмъ понять было нельзя. Довольно сказать, что онъ смѣшивалъ слова «уголъ» и «уголь», вмѣсто «атомы» произносилъ «атЪми», а вмѣсто «ложатся» — «лягаются». Я былъ у почтеннаго професора на четырехъ, никакъ не больше, лекцiяхъ и передамъ читателямъ почти все что вынесъ изъ его аудиторiи. На третьемъ курсѣ онъ читалъ минералогiю. Въ юности своей професоръ согрѣшилъ: при помощи студентовъ перевелъ свои записки на русскiй языкъ и предалъ ихъ тисненiю. На лекцiяхъ онъ раскрывалъ свою книжечку, вооружался pince-nez и начиналъ читать, страшнѣйшимъ образомъ перевирая слова. Слѣдя по книгѣ еще можно было понять что читаетъ учоный мужъ, — но слушая его можно было или хохотать надъ его уморительнымъ произношенiемъ, или спать. Не желая заниматься ни тѣмъ, ни другимъ, я избралъ благую часть: именно купилъ себѣ книжку и пересталъ ходить на лекцiи. Замѣчу еще, что во время печатанiя книжки, професоръ былъ преподавателемъ въ одномъ изъ провинцiальныхъ университетовъ, и примѣры въ его книгѣ были сдѣланы не совсѣмъ точные, именно были выбраны минералы, имѣвшiяся въ томъ университетскомъ кабинетѣ. Отсюда при чтенiи выходили преуморительныя вещи.

Были однако охотники посѣщать аудиторiю почтеннаго професора, не пропускавшiе ни одной его лекцiи. Я никакъ не могъ понять чего они тамъ видали? Не было имъ другого дѣла что-ли? Или дѣлали они это изъ приличiя? Научиться они ничему положительно не могли; доказательствомъ служитъ то, что знали они минералогiю никакъ не лучше (если не хуже) насъ грѣшныхъ. Одинъ изъ нихъ — чуть-ли не самый прилежный — на экзаменѣ не могъ сказать таблицы твердости минераловъ.

На экзаменѣ изъ третьяго курса въ четвертый, професоръ, вызвавъ меня, всталъ съ кресла, разсшаркался и сказалъ: «честь имѣю рекомендоваться, професоръ какой-то?» Я отвѣчалъ ему тѣмъ-же. Послѣ экзамена професоръ изъявилъ надежду, что мы въ будущемъ году будемъ чаще видѣться. Я съ своей стороны обнадежилъ его, и въ тоже время подумалъ: «какъ-же, держи карманъ шире».

На четвертомъ курсѣ я только разъ посѣтилъ аудиторiю любезнаго професора. Лекцiя была до того популярна и поучительна, что я разскажу ее. Началась она тѣмъ, что професоръ похвалилъ одного изъ своихъ слушателей за то, что онъ носитъ лупу на ленточкѣ. При этомъ былъ разсказанъ анекдотъ, какъ професоръ однажды во время путешествiя спалъ на сѣнѣ, какъ у него изъ кармана вывалилась лупа, какъ онъ долго искалъ ее, сколько заплатилъ хозяину постоялаго двора за то что онъ перетрусилъ все сѣно, отыскивая лупу и т. д., — какъ лупа все таки не нашлась и какъ натуралисту трудно обойтись безъ лупы. За тѣмъ начались дебаты на чемъ удобнѣе носить лупу: на ленточкѣ или гумиластиковомъ шнуркѣ. Шолковая ленточка одержала послѣ довольно продолжительныхъ пренiй верхъ, такъ какъ она прочнѣе. По окончанiи этого учонаго спора, професоръ вытащилъ изъ бокового кармана засаленную тетрадку. Тетрадка эта содержала курсъ професора, написанный по нѣмецки, лѣтъ 15-ть тому назадъ. Онъ раскрылъ ее и провозгласивъ: «милостивые государи», началъ переводить ломанымъ русскимъ языкомъ. Это продолжалось ксчастiю недолго. Студенты отъ нечего дѣлать начали разсматривать выставленные образцы горныхъ породъ. — "Господа! пожалуйста не перепутайте; кладите въ туже коробочку, изъ которой берете, " сказалъ професоръ и по сему удобному случаю разсказалъ два анекдота, одинъ изъ которыхъ я передамъ читателямъ.

— «Вотъ-та что случилось съ нашимъ знаменитымъ ученымъ генераль Гельмерсенъ, началъ профессоръ. Однажды-та генераль Гельмерсенъ былъ-та въ Берлинскiй музеумъ. Ну, и консерваторъ-то Вейссъ далъ ему посмотрѣть ящикъ съ окаменѣлости, который опредѣлялъ самъ-та д’Орбиньи. Ну и та, генераль Гельмерсенъ разсматривалъ эта ящикъ и уронилъ. Тутъ-та прибѣжалъ консерваторъ-та Вейссъ и заплакалъ. Ну, а генераль Гельмерсенъ пошолъ къ Александръ фонъ-Гумбольдтъ. Что вы такъ печальны генераль Гельмерсенъ? Тотъ-та разсказалъ ему. — Ну, не печальтесь генералъ Гельмерсенъ, сказалъ Александръ фонъ Гумбольдтъ, д’Орбиньи мой прiятель, онъ будетъ еще разъ опредѣлять.» За тѣмъ былъ разсказанъ подобный, но уже не столь интересный анекдотъ.

Снова началось чтенiе грязной тетрадки; при переводѣ професоръ сморозилъ что-то такое, что вся аудиторiя расхохоталась. Это послужило поводомъ къ разговору о трудности изученiя русскаго языка. Звонокъ прервалъ этотъ интересный разговоръ. Вотъ и все, что я вынесъ изъ посѣщенiя лекцiй почтеннаго професора.

На выпускномъ экзаменѣ професоръ — какъ самъ потомъ разсказывалъ — удивился моимъ знанiямъ, и должно быть онъ дома занимался «прибавилъ онъ — я его никогда не видалъ лекцiи.» Справедливость требуетъ прибавить, что свѣдѣнiя мои были весьма и весьма ограничены, — но что мудренаго, что и имъ удивился професоръ? — все-же мы готовились по новымъ руководствамъ, а онъ кромѣ своей грязной тетрадки ничего не зналъ.

Замѣчательна еще слѣдующая черта ученаго лакейства, о которой не безъ гордости повѣствовалъ почтенный професоръ: онъ не посмѣлъ сказать г. Розе, что змѣевикъ встрѣчается на Уралѣ въ сплошныхъ массахъ единственно потому, что знаменитый учоный былъ противнаго мнѣнiя. Зачѣмъ-дескать обижать старика.

На экзаменѣ отъ насъ требовались самыя ничтожныя свѣдѣнiя. Такъ напр. выставленно было 80 образцовъ горныхъ породъ и минераловъ, названiя которыхъ студенты должны были знать; мѣстонахожденiе минерала, его кристалическая форма и проч. — все это считалось ничтожными подробностями.

IV

И такъ два вышеописанныхъ учоныхъ мужа ничего не дѣлали, почивали на лаврахъ и получали за это ежегодно полторы тысячи рублей. У каждаго изъ нихъ было по доценту, которые работали въ сто разъ больше и получали въ видѣ милости, изъ остаточныхъ суммъ, по 300 рублей сер. Объ одномъ изъ этихъ доцентовъ, именно о доцентѣ Химiи я скажу нѣсколько словъ; другого я почти не слушалъ и ничего положительнаго сказать о немъ не могу, кромѣ того, что тѣ лекцiи, которыя я слышалъ, были вполнѣ удовлетворительны.

Доцентъ Химiи читалъ органическую Химiю. Систематическое, ясное, вполнѣ научное изложенiе, прекрасныя замѣчанiя и строгiя интересныя выводы изъ фактовъ — таковъ былъ характеръ его лекцiи. Онъ не производилъ фурора своими лекцiями, но по выходѣ изъ аудиторiи всякiй чувствовалъ, что вынесъ много новаго и дѣльнаго; это былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые заслуживаютъ прочную извѣстность, хотя имъ въ началѣ приходится бороться съ антипатiями нѣкоторой части студентовъ. Такъ были недовольные и нашимъ доцентомъ даже такiе, что предпочитали лекцiи ординарнаго професора. Объяснить это можно единствено тѣмъ, что эти недовольные джентельмены просто на просто не понимали лекцiй молодого учонаго; они были дурно къ нимъ приготовлены. Я уже замѣтилъ выше, что въ глазахъ ординарнаго професора теоретическая часть Химiи была излишнею мудростiю, чѣмъ-то въ родѣ десерта, безъ котораго легко обойтись. Дѣйствительно, онъ какъ-то и обходился безъ нее. Дуалистическая система вполнѣ удовлетворяла его; онъ не видѣлъ спутанности понятiй въ опредѣленiяхъ, что такое соль, кислота, почему опредѣленiе средней соли для одной кислоты одно, а для другой другое; названа въ учебникѣ соль среднюю и пусть ее такъ называется и т. д. Тѣ, которые ничего не знали кромѣ лекцiй почтеннаго професора, косо поглядывали на доцента, который — какъ имъ казалось — единственно для того, чтобы спутать студентовъ, толкуетъ объ двуосновныхъ кислотахъ и трехатомныхъ алкооляхъ. Въ доброе старое время обходились и безъ этого. Не могу не замѣтить при этомъ, что одинъ докторантъ на степень доктора Физики Химiи въ тезисѣ спуталъ понятiе объ паѣ и эквивалентѣ. Онъ отговорился тѣмъ, что онъ совсѣмъ не химикъ и только поневолѣ долженъ быть докторомъ и Химiи, такъ какъ степени доктора Физики не имѣется. Положимте, что такъ, — но какъ же дурно шло преподаванiе Химiи въ былое время, что учоный весьма почтенный спуталъ два такiя элементарныя понятiя? Вѣдь это все равно, еслибы докторъ Славянскихъ нарѣчiй не зналъ различiя между эрой и эпохой.

Теоретическая часть излагалась доцентомъ особенно хорошо, и она-то особенно не нравилась завзятымъ ученикамъ стараго професора, упражнявшимся въ приготовленiи ртутныхъ и мѣдныхъ солей. Отвѣты нѣкоторыхъ студентовъ (особенно мой) заставили доцента сожалѣть, что онъ налѣгалъ на теоретическую часть; тутъ вовсе не его вина, а скорѣй наша. Но навѣрно мы получили большее понятiе о Химiи, какъ о наукѣ отъ него, чѣмъ слушая практическiя замѣчанiя (объ откупориванiи склянокъ) ординарнаго професора. Мы знаемъ покрайней мѣрѣ что за наука Химiя, для насъ она не темный лѣсъ, не учоная номенклатура химическихъ соединенiй, а живая, стройная, опредѣленная наука. А что у насъ душа не лежала къ практической части, — такъ это ужь наша вина.

Учоность и толковость молодого доцента обнаружавалась весьма ярко на учоныхъ диспутахъ; его возраженiя были всегда дѣльныя; не второстепенныя, а мѣткiя и тонкiя. Я нарочно замѣтилъ это, потому что мнѣ хочется сказать слова два о диспутахъ на учоныя степени.

Диспуты бываютъ двухъ родовъ скромные и шумные. Первые проходятъ для публики незамѣтно, хотя иногда бываютъ очень важны для внутренней университетской жизни. Я упоминалъ выше объ одномъ изъ нихъ. Слухъ о вторыхъ проникаетъ даже въ газеты, обыкновенно въ видѣ какой нибудь горячей, безпорядочной статьи. Сторонникъ одного изъ диспутантовъ чуть не съ пѣной у рта докладываетъ публикѣ, что покровительствуемый имъ диспутантъ былъ правъ, а его противники говорили глупости, на которыя не слѣдовало обращать вниманiя; вся статья бываетъ написана необыкновенно-темно и преисполнена тонкими намеками на то,

Чего не вѣдаетъ никто.

Мнѣ нѣсколько разъ случалось присутствовать на шумныхъ диспутахъ, и какъ на зло диспутантъ, котораго встрѣчали, сопровождали и провожали громкими рукоплесканiями, былъ обыкновенно не правъ и отличался единственно дерзостью выраженiй. Есть господа, у которыхъ самолюбiе не имѣетъ предѣла; замѣчанiе на ихъ дисертацiю кажется имъ святотатствомъ, посягательствомъ на ихъ честь; въ опонентахъ они видятъ своихъ личныхъ враговъ, желающихъ унизить ихъ, всячески оскорбить. Бѣда, если у такого господина есть поклонники, ученики; они сходятся толпами на диспутъ своего любимца; въ залѣ замѣтно особое волненiе и по лицамъ посѣтителей видно, что они предвкушаютъ, что ихъ рукамъ придется значительно поработать. Вотъ начинается диспутъ; первая ярость диспутанта обрушивается на несчастнаго ординарнаго професора; съ нимъ диспутантъ обходится язвительно-шутливо, что приводитъ публику въ веселое расположенiе; смѣхъ дѣлается все шумнѣе и шумнѣе; раздаются отдѣльныя восклицанiя. Зачастую возраженiя заслуженнаго ветерана науки бываютъ самаго незавиднаго качества, но и тутъ поддержка аудиторiи иногда увлекаетъ диспутанта за предѣлы приличiя. Такъ напр. на одномъ диспутѣ по каѳедрѣ Химiи, старый ординарный професоръ весьма дѣльно замѣтилъ докторанту, что у него не вѣрно сдѣлано опредѣленiе кислоты по Либиху. «Либихъ совсѣмъ другого мнѣнiя», заключаетъ професоръ.

Докторантъ. — А я вамъ говорю, что я правъ, а вы ошибаетесь.

Професоръ. — Докажите.

Докторантъ. — Какъ же я докажу вамъ это? Я помню, что Либихъ говоритъ то, что у меня написано.

Професоръ. — Я очень сожалѣю, что не захватилъ съ собою книги; тогда бы дѣло было ясно.

Докторантъ. — И тогда бы вы ничего не доказали. (Въ публикѣ обнаруживаются всѣ признаки неистовой веселости).

Профессоръ. — Помилуйте, я сегодня нарочно справлялся въ книгѣ.

Докторантъ. — Это ничего не значитъ; я самъ справлялся недѣлю тому назадъ. (Въ публикѣ неистовый хохотъ и ярыя рукоплесканiя, сопровождаемыя криками браво).

Докторантъ, видя что професоръ слегка обидился, прибавляетъ шутливо-небрежнымъ тономъ: — ну, хотите, станемте, держать пари, можетъ быть, вы выиграете? — Въ публикѣ хохотъ.

Диспутъ пролжается. Докторантъ видимо разыгрывается все больше и больше; возраженiя спецiалистовъ онъ выслушиваетъ небрежно; отвѣчаетъ имъ дерзостями; къ неспецiалистамъ относится необыкновенно почтительно, называетъ ихъ возраженiя «единственно дѣльными»; складываетъ руки на груди, подымаетъ очи горѣ, посматриваетъ на часы и своими неумѣстными выходками только затягиваетъ диспутъ. Вообще, онъ желаетъ показать публикѣ, что онъ несетъ тяжолую обязанность; что всѣ его опоненты люди такого сорта, что съ ними говорить не стоитъ; что онъ не знаетъ, какъ отъ нихъ отдѣлаться.

Когда очередь опонировать дошла до доцента Химiи, нашъ докторантъ былъ въ полномъ разгарѣ шутливости. Доцентъ отозвался съ уваженiемъ о нѣкоторыхъ трудахъ докторанта и въ отвѣтъ услышалъ: «это вовсе не идетъ сюда; пожалуйста, поскорѣе приступите къ возраженiямъ.» — «Извините, отвѣчалъ доцентъ, я не зналъ, что это васъ обидитъ.» Затѣмъ, онъ сдѣлалъ весьма дѣльное возраженiе, необыкновенно-мѣткое, колебавшее весьма значительно одинъ изъ тезисовъ докторанта.

Что же отвѣчалъ докторантъ? А вотъ что: — Вы, пожалуйста, не слишкомъ нападайте на меня; я вѣдь самъ зубастъ.

И какой восторгъ овладѣлъ публикой! Какими рукоплесканiями разразилась она! Въ чужѣ становилось совѣстно. Возраженiе доцента, конечно, такъ и осталось безъ отвѣта.

А вѣдь докторантъ былъ человѣкъ весьма не глупый, хорошiй учоный, трактовавшiй о святости науки. И не будь неумѣстныхъ рукоплесканiй, онъ навѣрно велъ-бы себя скромнѣе. Отчего и не поаплодировать своему любимцу? — но на бѣду аплодисменты раздаются обыкновенно совершенно некстати. Съостритъ любимецъ — и громъ рукоплесканiй, а ему самому навѣрно послѣ стыдно станетъ и за свою остроту, и за неумѣстное одобренiе. Аплодисменты въ серединѣ диспута именно потому и неумѣстны, что не даютъ возможности слѣдить за ходомъ спора; превращаютъ диспутъ въ какое-то личное дѣло; вмѣсто рѣшенiя спорнаго вопроса слышишь почти что ругательства; а главное поощряемый любимецъ неумѣренно заигрывается и зарывается.

Таковъ постоянный исходъ всѣхъ шумныхъ диспутовъ.

Мнѣ остается сказать еще нѣсколько словъ о преподаванiи добавочныхъ предметовъ. Физика Физическая Географiя читались професоромъ по книжкѣ, (т. е. буквально читались), изданной для военно-учебныхъ заведенiй. Были охотники слушить эти упражненiя професора въ русскомъ чтенiи. Опытовъ почти не дѣлалось; въ два года не выдалось ни одного яснаго дня для произведенiя опытовъ, необходимыхъ для поясненiя ученiя о свѣтѣ. Что дѣлать, въ такомъ неблагопрiятномъ для науки климатѣ живемъ!

Въ мое время для натуралистовъ было обязательно посѣщенiе лекцiй Начертальной Геометрiи и Аналитической Геометрiи. Теперь математика считается ненужною для натуралиста; можно весьма и весьма сомнѣваться въ этомъ. Жаль также, что уничтожены лекцiи Начальной Астрономiи.

Объ уничтоженiи латинскаго языка никто конечно не пожалѣетъ, тѣмъ болѣе, что уроки эти походили больше на комедiю, чѣмъ на изученiе языка; кто зналъ порядочно латинскiй языкъ, тому посѣщенiе класовъ не приносило пользы, а кто не зналъ, тотъ ничему не научился, несмотря на всѣ тонкiя замѣчанiя преподавателя, расточаемыя имъ при чтенiи Саллюстiя.

Немного раньше для натуралистовъ читалось — чтобы вы думали? — Исторiя Россiйскаго Законодательства. Что за притча? Кажется, это потому чтобы дать работу одному завалящему професору, попавшему въ университетъ по протекцiи. Ужь очень было зазорно поручить ему читать на юридическомъ факультетѣ, — ну и навязали ему натуралистовъ и камералистовъ. Этотъ професоръ впослѣдствiи издалъ свой курсъ, и говорятъ много курьезовъ тамъ есть; къ несчастiю не нашлось охотника разобрать его книжонку. Одну изъ своихъ лекцiй онъ началъ такъ: «У всякаго человѣка есть свои права и обязанности. Такъ напр., у професора есть свои права, а у студентовъ свои обязанности (студенты приготовляются записывать лекцiю, а професоръ тѣмъ же невозмутимо-учонымъ тономъ продолжаетъ): „А потому, господа, прошу не входить, а также не выходить изъ аудиторiи во время моихъ лекцiй“.

Въ заключенiе весьма прiятно порадовать читателей известiемъ, что въ настоящее время естественный факультетъ одинъ изъ лучшихъ не только въ университетѣ, но и въ Россiи.

'ЭПОХА», 1864, № 3 Дѣти

V

Теперь о студентахъ. Студентовъ, посѣщавшихъ въ мое время лекцiи естественныхъ наукъ, можно раздѣлить на четыре разряда.

1) Студенты — спецiалисты.

2) Готовившiеся въ учителя гимназiй.

3) Поступившiе на естественный факультетъ для пополненiя своего общаго образованiя, по неимѣнiю факультета философскаго, и

4) Богъ знаетъ зачѣмъ поступившiе на естественный факультетъ.

Спецiалисты были люди весьма почтенные. Они сразу опредѣляли свою спецiальность; занимались своимъ дѣломъ прилѣжно и съ любовью; на другiе предметы обращали очень мало вниманiя, т. е. небольше сколько требовалось для того, чтобы не провалится на экзаменѣ. Не въ примѣръ другимъ спецiалистамъ многiе изъ нихъ не глядѣли высокомѣрно на божiй мiръ; ихъ интересовали и литература, и искуства; съ ними вообще можно было говорить какъ съ людьми образованными. Были впрочемъ и узкiе спецiалисты, внѣ избранной науки ничего не видѣвшiе; готовые похвастать своимъ образцовымъ невѣжествомъ; закостѣлые въ своемъ тупоумiи и напудренномъ спецiализмѣ, который запрещалъ имъ говорить почеловѣчески; — но таковыхъ нашъ кружокъ (о немъ ниже), избирая благую часть, избѣгалъ какъ чумы. Любимый нашъ професоръ ботаники сравнивалъ такихъ спецiалистовъ съ людьми, идущими по постепенно съуживающемуся коридору. «Уткнется носомъ въ уголъ», говаривалъ онъ, — «и радъ, что ничего, кромѣ этого угла, не видитъ». Онъ дѣлалъ и другое, не менѣе остроумное уподобленiе. «Доходятъ и до того», — смѣялся онъ, — «что сидитъ господинъ въ балетѣ и воображаетъ, что въ микроскопъ смотритъ. Видитъ онъ, что пляшетъ танцорка въ зеленомъ спензерѣ и думаетъ: какъ она на euglena viridis (инфузорiя такая есть) похожа! вертится передъ нимъ танцоръ, а онъ старается опредѣлить что за корненожка такая невиданная». Педанствомъ и погребомъ (конечно самымъ невиданнымъ, но зловоннымъ) на версту отъ такихъ спецiалистовъ несетъ. Русскiе впрочемъ рѣдко въ такой спецiализмъ втягиваются; это нѣмецкое изобрѣтенiе. Кто-то справедливо замѣтилъ, что такiе спецiалисты бываютъ на 95 процентовъ дураками.

Но обратимся къ разумнымъ спецiалистамъ. Съ этими быть знакомымъ весьма прiятно и поучительно; они никогда не заговариваютъ о своей спецiальности, но наведите разговоръ на ихъ любимый предметъ и они съумѣютъ сдѣлать его весьма занимательнымъ. Для насъ, «ребятъ безъ печали» такiе спецiалисты были чистой находкой; въ полчаса узнаешь больше, чѣмъ въ цѣлый годъ отъ ожирѣвшаго въ своей ординарности професора. Когда человѣкъ говоритъ разумно, то онъ поневолѣ втягиваетъ васъ въ свою спецiальность; факты, съ которыми вы не знали-бы какъ справиться, которые тяжолымъ и безполезнымъ грузомъ ложились-бы на вашъ мозгъ, весьма комфортабельно (если такъ можно выразиться) укладываются въ вашей головѣ; вашей памяти остается только удивляться какъ легко она усвоила себѣ такое богатство знанiй. Иногда бесѣда коснется весьма спецiальнаго вопроса, но и этотъ вопросъ становится вамъ интересенъ, близокъ. Такова сила ума, и нашимъ идолопоклонникамъ фактическихъ знанiй не мѣшало бы знать эту весьма простую истину: лишнее знанiе не тяготитъ. Узкiе головы возстаютъ противъ такихъ спецiалистовъ; я уже говорилъ не о любви нѣкотрыхъ студентовъ къ доценту химiи. Имъ науку во всей ея неприкосновенности подавай; то есть вали все въ безпорядочную кучу; чѣмъ болѣе мелочей, чѣмъ менѣе связи (это дескать фантазiи) — тѣмъ имъ любезнѣе; и учоности много, и думать мало приходится. По нашему, то есть русскому идеалу, отъ професора требуется другое; требуется, чтобы онъ былъ руководителемъ, объяснялъ такъ сказать самый планъ науки, такъ чтобы усвоенiе фактовъ было дѣломъ спорымъ, дѣломъ разумнымъ; безъ этого орлинаго взгляда, безъ этого систематизирующаго ума професоръ является тугонабитымъ мѣшкомъ; его лекцiи — пересыпанiемъ изъ куля въ рогожку; онъ безполезнѣе книги: книгу самую сухую удобнѣе изучать. Но въ тоже время професоръ долженъ избѣгать такъ называемой популяризацiи науки. На идею о популяризацiи навели педанты и принялись развивать ее не менѣе мудрыя головы. Разумноизлагаемая наука сама по себѣ въ высшей степени проста и удобопонятна. Она можетъ только излагаться болѣе или менѣе подробно: краткое изложенiе и будетъ удобное для такъ называемыхъ «образованныхъ людей всѣхъ сословiй». Написать такое руководство дѣло весьма не легкое; обыкновенно къ нему приступаютъ не просто, боятся что книга выйдетъ слишкомъ серьезная для публики, смѣшивая понятiя серьезнаго и скучнаго. И вотъ популизаторъ — изъ нѣмцевъ обыкновенно, — напускаетъ на себя игривость, которая вовсе ему не къ лицу; будучи толстъ, какъ здоровый быкъ, желанiе порхать бабочкой изъявляетъ; поэтическiя подробности сочиняетъ; въ результатѣ по большей части пустозвонство выходитъ; наука показывается, какъ занимательный фокусъ. Большая, нечего сказать, польза отъ такой науки. Любятъ также популяризаторы такого рода пыль въ глаза пускать; смѣлые выводы дѣлать и большими красивыми буквами красивыя фразы печатать. Блестящимъ представителемъ этого рода господъ можетъ служить черезъ-чуръ славный на Руси Карлъ Фохтъ. Прочтешь его «физiологическiя письма» и въ головѣ останется только нелѣпое, крупнымъ шрифтомъ напечатаное сравненiе, «что мысль такое-же выдѣленiе мозга, какъ моча (т. е. экскретъ) выделѣнiе почекъ, или жолчь т. е. экскретъ печени». Не говоря уже о нелѣпости сравненiя вообще; не говоря уже о томъ, что серьезному ученому стыдно сравнивать отправленiе такъ называемой животной жизни съ отправленiемъ жизни растительной — надобно замѣтить, что жолчь вовсе не такое-же выдѣленiе, какъ моча. Но что за дѣло до логичности и точности, когда въ виду «великую» истину высказать имѣешь! Льюисъ не прибѣгалъ ни къ какимъ подобнымъ фокусамъ, не думалъ плѣнять, или удивлять публику, а серьезно (чудакъ!) излагалъ науку и вышла книга дѣльная, по которой можно научиться. Замѣчу мимоходомъ, что въ нашей журналистикѣ понятiя до того спутаны, что она Фохта первостепеннымъ учонымъ считаетъ и не дозволяетъ критически къ нему относиться. Замѣчу мимоходомъ, что для нашей журналистики равно неприкосновенны и Фохтъ, и Д. С. Миль, и Бюхнеръ, и Бокль, и Гейне. Поразительная черта умственнаго лакейства; для лакея важно не достоинство барина, а собственно то обстоятельство, что онъ баринъ.

Вышеописанная модная популяризацiя науки истинному учоному хуже всего на свѣтѣ; весьма удобно оную сравнить съ наруганiемъ надъ Шекспиромъ на сценѣ александринскаго театра. Плохъ професоръ высшей математики, если ему трудно дѣтямъ объяснить сложенiе простыхъ чиселъ; равно плохимъ надобно признать и такое популярное сочиненiе, гдѣ авторъ для того чтобы заинтересовать читателя прибѣгаетъ къ фокусамъ; дѣло мастера боится и должно отвѣчать само за себя. Не смѣшно, но до глубины души оскорбительно, когда учоный педантъ боится, что его не поймутъ, что наука слишкомъ серьезна для обыкновенныхъ смертныхъ; сожалѣетъ о томъ, что онъ обязанъ унизиться до общаго уровня пониманiя. Такiя опасенiя слышатся безпрестанно; всякому желательно показать, что онъ не публика, а избранный. Если вы велики, милостивые государи, такъ возвышайте другихъ до себя; что ежиться и коверкаться, да вмѣсто дѣла пожимать плечами и говорить: «помилуйте, наша публика! да развѣ у насъ это поймутъ!» Порядочные люди такъ не поступаютъ; человѣкъ власть имущiй, которому есть что передать, говоритъ безбоязненно: онъ знаетъ, что его поймутъ, потомучто онъ дѣло говоритъ; ясная мысль выражается всегда яснымъ словомъ. Кто думаетъ, что истину нужно популяризовать, что она въ сыромъ видѣ слишкомъ груба для человѣческаго мозга, — тотъ не понимаетъ что такое истина; ясное пониманiе нераздѣльно съ яснымъ изложенiемъ. Замѣчательно, что нѣмецкий учоный педантъ сочтетъ для себя за великое оскорбленiе, если его спросить: "читали-ли вы физiологiю Льюиса? — «Кто этотъ Льюисъ? Стану я популярныя сочиненiя читать!» Популярный для нѣмца значитъ не серьезный и дѣйствительно мало истинно серьезныхъ (ernst) популярныхъ книгъ на нѣмецкомъ языкѣ, а серьезность главное условiе всякаго дѣла, иначе это фокусъ, забава, что хотите, только не дѣло. Играя ничему научится нельзя. Популярныя сочиненiя запугиваютъ публику, заставляютъ считать науку за какую-то буку, которой прямо въ глаза смотрѣть нельзя. Къ счастiю у насъ миражъ этотъ проходитъ; Дарвинъ, Куно Фишеръ, Шахтъ, Бокль переводятся и разкупаются публикой. Популяризаторы говорятъ публикѣ: «ты не учись сама, тебѣ до науки не дойти; мы тебѣ растолкуемъ что полегче, да повкуснѣе». Въ дѣствительности-же истинные учоные отличаются необыкновенно яснымъ и простымъ изложенiемъ; учоныхъ-же педантовъ, которые тяжеловѣсными и темными фразами выражаютъ свои темныя мысли, популяризировать не стоитъ. И такъ не популяризацiи науки надобно желать, а того, чтобы науки перестали бояться, чтобы шарлатановъ разоблачали какъ можно чаще. Боятся, что не поймутъ великаго учонаго, и думаютъ, что легче понять человѣка, имѣющаго о наукѣ поверхностныя понятiя. Читать строгаго, яснаго, точнаго Канта считается дѣломъ труднымъ, — а ерундливаго, противурѣчащаго себѣ на каждомъ шагу журнальнаго борзописца дѣломъ весьма легкимъ. Попробуйте сказать кому нибудь, что Кантъ удобопонятнѣе не только нашего скромнаго философа Лаврова, но даже фельетоновъ «Сынъ Отечества» и надъ вами разсмѣются. Точно вода вкуснѣе изъ грязнаго ведра, чѣмъ изъ чистаго источника. Какъ это нѣмцы не выдумаютъ популяризировать Бетховена, или Вагнера, — любопытно было-бы посмотрѣть. Всѣ будутъ смѣяться, если сказать, что г. Потѣхинъ junior понятнѣе Островскаго, а въ области науки такiя сужденiя слышатся безпрестанно.

Теперь читателю, надѣюсь, понятно къ какимъ студентамъ — спецiалистамъ тянулъ нашъ кружокъ и что онъ отъ нихъ требовалъ.

VI

— Но что-же это за кружокъ? спросилъ читатель, изъ какого рода студентовъ состоялъ онъ? Надѣюсь, что и безъ моего отвѣта всякiй бы догадался, что изъ людей, поступившихъ на естественный факультетъ, по неимѣнiю факультета философскаго.

Кружокъ состоялъ изъ весьма небольшого числа людей, такъ что и кружкомъ его собственно назвать нельзя, — но онъ имѣлъ необыкновенную способность расширяться и сжиматься; повременамъ число членовъ увеличивалось до значительной цифры и что за люди попадали въ него (даже жулики), но это только повидимому. Число постоянныхъ членовъ было не велико; это просто означало, что кружокъ дѣлалъ самъ надъ собою (безсознательно для самого себя) эксперименты различнаго рода, или выразительнѣе и точнѣе предавался разнаго рода нравственнымъ загуламъ. Для различнаго рода экспериментовъ и обстановка была различная. Въ нашей сѣверной Пальмирѣ вмѣсто твердой почвы болото, никакъ на немъ основаться нельзя, ну и носитъ тебя вѣтромъ изъ стороны въ сторону. Попадешь на одну зарубку повертишься, повертишься, наконецъ голова перестанетъ кружиться, осмотришься: скверно, на гнили какой-то стоишь, въ другую сторону бросишься, на другую зарубку попадешь, и опять та же исторiя; выражаясь учонымъ образомъ исторiя развитiя кружка будетъ исторiей постепенно смѣняющихся головокруженiй. И совсѣмъ бы можно было закружиться, чего добраго до роли присяжнаго прогресиста въ какомъ нибудь завалящемъ журналикѣ дойти, — еслибы не осталось нашему, какъ вѣроятно и многимъ другимъ кружкамъ, наслѣдство отъ предшествовавшаго поколѣнiя, неблагопрiобрѣтеннаго, а родового наслѣдства, ибо благоприобрѣсти зубоскальство и смѣлость на заушенiе Пушкина, Лермонтова, Бѣлинскаго, Кирѣевскаго, Аксаковыхъ и Хомякова весьма легко, — а любовь къ знанiю, а методъ (въ немъ, а не въ результатѣ сила, какъ сказалъ великiй учитель) завѣщаются отъ поколѣнiя къ поколѣнiю. Поглядите на новѣйшихъ борзописцевъ, которыхъ выкинула умственная шаткость нашего времени въ русскую литературу, которымъ никто ничего не завѣщалъ, для которыхъ требуется новая наука, состоящая въ отрицанiи и главное въ незнанiи старой, которая съ любовiю занимается оплеванiемъ дорогихъ именъ, для которой все трынъ-трава и ерунда, кромѣ ея собственнаго недоразумiя и невѣжества, — и вы поймете, что и умственныя богатства завѣщаются точно также, нѣтъ больше, — какъ имущества. Кружитъ вѣтеръ, выплываютъ на верхъ какiя-то невиданныя и незнаемыя чудища, лепечутъ какiя-то безсмысленныя рѣчи, стоитъ людъ православный и дивуется; многiе сокрушенно плачутъ о погибели молодого поколѣнiя. Успокойтесь! вѣдь не все же молодое поколѣнiе недоучившись въ гимназiи записалось въ разрушители городовъ, преобразователи мiра или въ умственно разнузданныхъ и умственно испитыхъ литераторовъ: много его ростетъ и учится въ русскомъ обширномъ царствѣ; дайте ему окрѣпнуть. Безсмысленно-глаголющихъ бояться нечего; вѣдь это не люди, а выкидыши молодого поколѣнiя. Придутъ люди и сiи погибнутъ, какъ кичливые Обри.

И такъ слѣдуетъ оповѣстить какимъ именно нравственнымъ загуламъ предавался кружокъ. Желанiе исчислить ихъ въ хронологическомъ порядкѣ было-бы нелѣпостью. Многое случалось одновременно, да и не припомнить всего по порядку.

Составился кружокъ не изъ однокурсниковъ, не случайно сошедшiеся люди напились до изъясненiя въ любви и вѣчной дружбѣ на нѣмецкiй манеръ, извѣстный подъ именемъ брудершафта, а сошлись какъ-то незамѣтно, даже слегка покашиваясь другъ на друга, до того не замѣтно, что по большей части первая встрѣча не помнилась.

Сошлись не для какой нибудь внѣшней цѣли, а потому что были близки по складу ума, по общимъ симпатiямъ и антипатiямъ. Что-же связывало насъ? Какiя общiя основы были въ нашей натурѣ? Во-первыхъ, и самое главное, серьезное отношенiе къ дѣлу и жизни (что нисколько не мѣшало по временамъ прожигать ее), отвращенiе отъ модно-легкомысленныхъ сужденiй, основанныхъ на вычитанномъ или подслушанномъ мнѣнiи; отсутствiе того пустомысленнаго самодовольства, которое такъ удобно прiобрѣтается людьми, не любящими шевелить мозгами, но страхъ охочими обо всемъ судить съ авторитетомъ знатока. Нѣсколько примѣровъ наглядно пояснятъ мои слова. Напр., въ области искуства совершонъ перевортъ Рихардомъ Вагнеромъ, — какъ отнестись къ нему? Серьезный человѣкъ, не узнавъ досконально въ чемъ дѣло, не рѣшится пустозвонно издѣваться надъ Zukunft-Musik, единственно ради зудливаго желанiя высказать свое мнѣнiе о новомъ явленiи. Намъ было противно слушать мнѣнiя о Вагнерѣ, заимствованныя на прокатъ изъ фельетоновъ глупенькаго русскага фельетониста, въ свою очередь заимствовавшаго оное отъ тупоумнаго нѣмецкаго, или вертлявоглупаго французскаго фельетонныхъ дѣлъ мастера. Далѣе, наши «Головешки» и тому подобныя органы недоразумiя, весьма часто, охотно и съ важнымъ видомъ издѣваются напр. надъ положенiемъ Гегеля, «все, что дѣйствительно, разумно;» по самому тону пересмѣшника ясно, что онъ случайно подслушалъ эту фразу (умные люди говорили), не понялъ ее, — но желая свое умственное превосходство надъ Гегелемъ показать и своихъ читателей просвѣтить (у всякаго враля есть почитатели) сбрехнулъ что на умъ пришло. Ну, сбрехнулъ-бы и удовольствовался, а то нѣтъ, — при семъ случаѣ ругаетъ философiю вообще: она-де къ оправданiю прусской монархiи приводитъ (это онъ въ другомъ мѣстѣ подслушалъ). Чтобы судить такъ смѣло, надо по крайности смыслъ гегелевой формулы уразумѣть, да и то смѣшно (чтобъ не сказать сильнѣе) по одной вырванной на удачу формулѣ судить о цѣлой системѣ; знанiе, что 2Є2=4, конечно, знанiе весьма полезное, но оно не даетъ еще права свысока отозваться о занятiи математикою. Вдобавокъ, не мѣшаетъ при этомъ хотя нѣкоторое понятiе объ устройствѣ прусской монархiи имѣть, — а то сужденiе о чемъ-то неизвѣстномъ самому судье доказываетъ единственно, — но не станемъ дразнить «гусей». Желанiе обо всемъ имѣть свое мнѣнiе, внѣ всякаго сомнѣнiя, весьма похвально, — но его не досточно. Кричали, кричали о томъ, что стыдно не имѣть своего мнѣнiя; смѣялись, смѣялись надъ боящимся «смѣть свое сужденiе имѣть» Молчалинымъ и вотъ многiе вообразили, что для сужденiя о чемъ бы то ни было достаточно одной смѣлости; и не возьмутъ даже въ толкъ что смѣлость поисходитъ сама собою у человѣка мыслящаго и что ему «геройскаго духу» на себя напускать нечего.

Читатель, надѣюсь, согласится, что въ наше время чаще слышатся смѣлыя, чѣмъ дѣльныя сужденiя; что господа, имѣющiе претензiи на образованность, охотнѣе выражаются стереотипными, заучеными фразами, чѣмъ произносятъ нѣчто имѣющее право называться «сужденiемъ»? Готовая, приправленная и нашпигованая истина продается по весьма дешовой цѣнѣ на литературныхъ рынкахъ и стоитъ прочесть всего на пять книжекъ, чтобы быть умнымъ человѣкомъ.

Этихъ примѣровъ покуда довольно. И такъ, серьезное отношенiе къ дѣлу и скептическое отношенiе къ громкимъ фразамъ, къ такъ называемымъ новымъ (въ сущность весьма старымъ) идеямъ, — таково было свойство нашего кружка. Нашъ вѣкъ упрекаютъ въ скептицизмѣ, и совершенно напрасно. Въ чемъ ему сомнѣваться, къ чему скептически относиться, — когда онъ, по собственному-же гордому сознанiю, никакихъ авторитетовъ не признаетъ и впредь признавать не намѣренъ? Не въ нашъ вѣкъ оскудѣнiя идеала являться скептикамъ; скептицизмъ явленiе слишкомъ глубокое; всѣ скептики были люди съ великимъ сердцемъ — доказательство Петръ Бейль. Неужели легкомысленная насмѣшливость, игривость съ которою разрушаются (обыкновенно въ воображенiи разрушителя) авторитеты; дерзость, когда человѣкъ не изучивъ поэта, не прочтя даже всѣхъ его стихотворенiй (вѣдь это было), рѣшается ругать его пошлякомъ и тому подобными именами; когда появленiе романа — если вѣрить газетнымъ извѣстiямъ — нарушаетъ спокойное теченiе семейной жизни на берегахъ тихаго Дона; — неужели всѣ эти знаменiя вѣка явленiе серьезное, неужели люди, столь легко увлекающiеся первой попавшейся на глаза вещью, всѣ скептики? Полноте пожалуйста! Неужели, если вскипѣла пѣна, то значитъ супъ испорченъ? Снимите пѣну и получите вкусный и здоровый наваръ. Самое это легкомыслiе указываетъ на совершенное отсутствiе скептицизма; вѣрится такъ легко и охотно; такъ легко и охотно мечутся люди изъ стороны въ сторону. Любопытное явленiе! И будто въ немъ виновато одно молодое поколѣнiе, или, какъ я уже сказалъ, та часть его, которую сбила съ толку умственная шаткость нашего времени? Нѣтъ, это только цвѣтки а сѣмя брошено гораздо раньше. Припомните новое направленiе нѣкоторой части литературы въ концѣ сороковыхъ годовъ, названное критикою протестомъ за дѣйствительность, прибавимъ, за миражную дѣйствительность. Припомните того, не глупаго скопидома-чиновника Петра Ивановича Адуева, который такъ зло посмѣивается надо всѣмъ, который не вѣритъ не въ искуство, ни въ философiю, ни въ религiю; это возведенiе бюрократизма, разсудочности и легкомысленнаго невѣрiя въ идеалъ; вспомните, что этотъ идеалъ почти долженствовалъ замѣнить прежнiй идеалъ человѣка, что идеальный человѣкъ долженъ былъ ретироваться куда ему угодно; вспомните, что этотъ чиновникъ въ то время, когда и т. д. явился въ болѣе изящной формѣ и въ образѣ Штольца заслужилъ благоволенiе людей называвшихъ себя передовыми, что онъ былъ уже на столько смѣлъ, что заклеймилъ все остальное человѣчество (не желающее идти за нимъ) именемъ обломовщины; — вспомните все это, говорю я, и представьте себѣ эту легкую насмѣшливость, это легкомысленное невѣрiе, это почти не человѣческое мiросозерцанiе оторвавшимся отъ своей, хотя миражной, почвы и носящимся въ воздухѣ въ видѣ вѣянiя, захватывающаго окраины молодого поколѣнiя, — и вы получите нѣчто весьма знакомое, и перестанете жаловаться, что нѣтъ въ молодомъ поколѣнiи людей на смѣну старому. Смѣна одному типу предыдущаго поколѣнiя уже явилась.

Я знаю, что эта генеалогiя будетъ отрицаться съ обѣихъ сторонъ. Старцы испугаются своего близкаго родства съ безумными юношами, — а юноши потому, что отвергаютъ всякое утвержденiе вообще. Я постараюсь выразить свою мысль нагляднѣй и надѣюсь, что читатель привыкшiй къ моему методу изложенiя не сочтетъ этого за неумѣстное отступленiе. Найти общiя черты между Штольцами и тѣмъ, что называется нигилистами весьма не трудно. Это разновидность одного и того же типа; разновидность, не болѣе. Главная отличительная черта: отверженiе всего прошлаго во имя условно-справедливаго; стремленiе къ практичности, къ осуществленiю своихъ идей; увѣренность, что только черезъ нихъ можетъ совершиться спасенiе; ненависть ко всякому самобытному движенiю, закоснѣлость и нежеланiе знать фактовъ, противурѣчащихъ любимой идейкѣ; пренебреженiе ко всему остальному. Штольцы ныньче отдѣлились отъ нигилистовъ, проповѣдуютъ повидимому совершенно другое, и идеалы у нихъ (виноватъ, но не знаю какъ поновому назвать) кажутся противуположными, методъ-же у нихъ одинъ и тотъ же; не результаты же ихъ мышленiя важны въ самомъ дѣлѣ. Презрительно-самодовольно смотрятъ эти джентльмены на весь божiй мiръ; философiю равно обѣ разновидности презираютъ; Штольцъ навѣрно всѣ пять книжекъ прочолъ; за нигилиста не поручусь — этотъ смѣлѣй, и какъ гоголевскiй судья до всего своимъ умомъ доходитъ; нигилистъ выражается только позадорнѣе: потому молодой еще совсѣмъ человѣкъ; Штольцъ къ тому же либералъ страшный, все ругаетъ наповалъ, даже «чиновника изъ другаго вѣдомства», какъ капитанъ Копѣйкинъ; онъ и своего впрочемъ не пощадитъ: онъ безпристрастенъ. Искуства обѣ разновидности не любятъ, но каждая на свой манеръ; Штольцъ на вопросъ объ искуствѣ никакого вниманiя не обращаетъ; развѣ такъ при случаѣ замѣтитъ, что время чистаго искуства теперь минуло безвозвратно (это послѣднее слово онъ непремѣнно прибавитъ); нигилистъ разгорячится, закидаетъ васъ словами, и при случаѣ, для возбужденiя въ соотечественникахъ высокихъ чувствъ, напишетъ стихи, въ коихъ «цѣлую долину» наполнитъ «гражданскими слезами», или статейку и въ ней распространится о язвительности Гейне, съ явными намеками на свою собственную язвительность; вообще, погладитъ себя въ ней по головкѣ. Это глаженiе самого себя по головкѣ ныньче въ большой модѣ. Въ оперу Штольцъ пойдетъ собственно потому что такъ принято; нигилистъ единственно для возбужденiя въ себѣ высокихъ чувствъ, а опера служащая для этого — Карлъ Смѣлый Россини. Это все — внѣшнее сходство Штольцевъ и нигилистовъ, но внутренее гораздо важнѣе; механическое мiросозерцанiе составляетъ ихъ существеннейшую характеристику. Все у нихъ механически происходитъ; человѣкъ самъ по себѣ есть только игралище (высокимъ слогомъ выражаясь) силъ природы; машина никакого самостоятельнаго дѣйствiя не производящая; умъ ни что иное, какъ tabula rasa, на которой опытъ пишетъ свои замѣтки. Человѣчество бѣдствуетъ, но потому только, что условiя, въ которыхъ оно живетъ, не хороши. Чѣмъ создались такiя условiя? Глупостiю, не развитiемъ человѣчества. Но откуда эта глупость, если въ человѣкѣ только отражаются законы природы, которые кажется и по мнѣнiю нигилистовъ, еще не отличаются глупостiю? Этого вопроса не предлагается; не стоитъ; это все мечтанiе, сладострастное поползновенiе мысли; намъ дѣлать надо; мы уже довольно настрадались. Итакъ измѣнимъ условiя, въ которыхъ живетъ человѣчество, — и все пойдетъ какъ по маслу. Дайте вору обезпеченiе и онъ перестанетъ воровать; выучите, какъ можно любить; подчините чувство строго-механическому разуму и множество пороковъ уничтожатся сами собою. Только правильное, механическое устройство спасетъ насъ. И главное, тогда и всѣ страсти будутъ получать удовлетворенiе; тогда не будетъ ни болѣзней, ни воздыханiй, а безконечная радость. Нѣкоторые прибавляютъ, что тогда луна соединится съ землею и море будетъ огромной миской лимонада.

Гдѣ же тутъ мѣсто скептицизму?

Намъ завѣщано было иное иными людьми предыдущаго поколѣнiя, людьми выросшими на германской философiи. Вмѣсто механическаго мiровоззрѣнiя они оставили намъ мiровоззрѣнiе органическое. Организмъ развивается и умираетъ; оканчиваетъ свое развитiе, — ибо гдѣ нѣтъ смерти, т. е. конца развитiя, тамъ нѣтъ и самого развитiя; развитiе же происходитъ по свойственнымъ организму законамъ; развитiе, обнаруженiе внутренняго закона и будетъ жизнь. Организмъ упоренъ, онъ борется съ неблагопрiятными ему обстоятельствами; иногда побѣждаетъ ихъ, иногда приспособляется, иногда совсѣмъ лишается возможности выразить себя. Машина, напротивъ, двигается не по своимъ законамъ; она не измѣняется; постоянно исправна, смотри только за ней внимательно; она портится, но не умираетъ. И странная это машина человѣкъ, — отчего онъ такъ упоренъ, такъ стоитъ за свое? Все отъ глупости, отъ недоразвитiя? О, слишкомъ много самонадѣянности надо имѣть, чтобы говорить это; самонадѣянности, не желающей ничего знать, все попирающей въ прахъ, — однако безсильной на такой подвигъ.

Съ узко-матерьяльной точки зрѣнiя глупо все великое земли; все смѣшивается въ одно; Наполеонъ и Тамерланъ лишаются каждый своихъ красокъ; являются просто грабителями. Оно прiятно все сваливать въ одну кучку, но дѣльно-ли? Къ чему же крики объ изученiи, требованiе микроскопическихъ изысканiй?

И весь мiръ машина? Машина, сама себя творящая? Нѣтъ, не бываетъ этого, чтобы машины сами себя дѣлали. Весь мiръ огромное органическое цѣлое, и конечно, это цѣлое не станетъ переиначивать своихъ частей по какимъ-то механическимъ законамъ; развивается цѣлое, развиваются и части; все развивается и достигаетъ лучшаго выраженiя своихъ законовъ; природа не механически пробуетъ что будетъ лучше, а органически зародышное состоянiе переводитъ въ зрѣлое, изъ мастодонта выходитъ слонъ; такъ и человѣчество развивалось, и физически, и морально. Человѣка не развинтишь на части; не скажешь вотъ это тѣло, а это душа; обрѣжь это, вставь это, и пойдетъ все хорошо; нѣтъ, онъ такъ и останется съ обрѣзаннымъ членомъ; вставленный зубъ останется вставленнымъ, а не живымъ. Это живая монада, самостоятельно стремящаяся себя выразить. Наша земля такая же монада, развивавшаяся по своимъ органическимъ законамъ, пережившая нѣсколько перiодовъ развитiя. Вѣдь теперь никто не повѣритъ, что стоило прорваться земной корѣ и юрскiй перiодъ развитiя переходитъ въ мѣловой; теорiя des revolutions du globe terrestre давно оставлена. Мы знаемъ, что растительное и животное царства развивались вмѣстѣ съ землей, что животныя и растенiя предъидущихъ эпохъ представляютъ зародышное состоянiе эпохъ послѣдующихъ.

Что же, человѣчество представляетъ развѣ исключенiе изъ всей природы, что его можно исправить механически? За что оно одно лишено самостоятельнаго развитiя?

Вотъ суть завѣщаннаго намъ отъ предыдущаго поколѣнiя.

Конечно, съ этимъ связано уваженiе народныхъ вѣрованiй, народныхъ преданiй и понятiй, законовъ развитiя этой монады — народа. Мы не скажемъ, что народъ глупъ, что это космическая сила, которую можно уничтожить, — а это вѣдь говорили.

Съ этимъ связано и уваженiе къ лучшимъ представителямъ, къ лучшимъ образцамъ, экземплярамъ (выражаясь, какъ натуралистъ) человѣчества, — къ великимъ людямъ. Они конечно при механическомъ устройствѣ не нужны: они, эти полнѣе выразившiе сущность монады — человѣка. «Не нужны намъ великiе люди», — такъ часто раздавалось съ кафедръ; «они только мѣшаютъ человѣчеству». Кто вѣрилъ, кто не вѣрилъ этимъ возгласамъ; кто былъ легковѣренъ и молодъ, кто научно скептиченъ. Многiе, говоритъ Гейне, образовались, когда узнали, «что часто хорошiе музыканты бываютъ дурными людьми». Мѣщанская разсудочность не умѣетъ уважать генiевъ; ихъ любитъ народъ, потомучто они представители его, а не мѣщанства. Мѣщанство уважаетъ таланты и поощряетъ ихъ: но оно требуетъ не слишкомъ глубокихъ умовъ; глубина — это, по его мнѣнiю, умъ за разумъ заходитъ. Вотъ и проповѣдывалась эта ненависть къ великимъ людямъ съ каѳедръ и въ журналахъ, — но въ тѣхъ же журналахъ печатался и Карляйль; мы знакомились съ этимъ оригинальнымъ (все великое, и только великое, оригинально) мыслителемъ и съ нимъ совершали поклоненiе героямъ; книга о герояхъ только отчасти была передана г. Боткинымъ въ «Современникѣ», — но вѣдь всегда узнаешь, что захочешь. Анафемѣ долженъ быть преданъ Карляйль въ тѣхъ журналахъ, которые знакомили съ нимъ россiйское юношество. Онъ виною, и въ сильной степени, что не всѣ нигилисты. Онъ виноватъ, что еще читаютъ на Руси Шекспира, съ которымъ нигилисты еще церемонятся и котораго одинъ поэтъ (по случаю трехсотълѣтняго юбилея) постарался произвести въ нигилисты.

Это завѣщанное умственное богатство спасало насъ отъ многаго. Въ какую пропасть только ни завлекаетъ петербургская жизнь нашу братiю? «Срамота, срамота, срамота!» какъ говоритъ Любимъ Торцовъ. Не стану говорить въ чемъ именно эта срамота, — потому что говорить противно объ этомъ. Кученiе на манеръ купеческихъ сынковъ, съ тройками, рѣками шампанскаго, — это еще не верхъ нашего безобразiя. Только вспомнишь до чего можетъ падать человѣкъ,

И хочется бѣжать, бѣжать, бѣжать,

Отъ этой грязи вѣковой,

Отъ этой родины святой.

Куда же бѣжать? Не назадъ-ли? Не въ царство-ли буржуазiи, пролетарiевъ и богачей? Или къ невѣжественному народу, гдѣ бы могли возникнуть въ душѣ "явленья

Первоначальныхъ свѣтлыхъ дней?

VII.

Внутренняя университетская жизнь въ наше время была весьма развита; просто ключомъ кипѣла. Общенiе между студентами было весьма сильное. Все еще бродило только, не приняло еще опредѣленныхъ формъ; не дифиренцировалось. Но много было хорошихъ задатковъ; можно было ожидать, что выработается нѣчто дѣльное.

Собранiя студентовъ начались почти одновременно на двухъ факультетахъ: у восточниковъ и натуралистовъ. У первыхъ цѣль была: читать совокупно болѣе замѣчательныя статьи, помѣщаемыя въ русскихъ журналахъ, а о менѣе замѣчательныхъ прочитавшiй говорилъ свое мнѣнiе, излагая содержанiе ея. Натуралисты собирались преимущественно для сообщенiя новостей естественныхъ наукъ; для сей цѣли учоныя журналы были распредѣлены между нѣсколькими студентами. Кромѣ того, кто нибудь бралъ на себя изложить новое, болѣе обширное, сочиненiе, или ту часть предмета, которую плохо излагалъ професоръ. Чего проще? Но сначала (да и послѣ) косо смотрѣли на эти учоныя упражненiя студентовъ; до того косо, что собранiя должны бы совершенно прекратиться, еслибы не одинъ изъ помощниковъ инспектора: онъ предложилъ собираться въ своей квартирѣ. Преслѣдовать университетскаго чиновника показалось неприличнымъ. Впослѣдствiи, когда студенты получили голосъ въ университетскихъ дѣлахъ, собранiя эти (подобныя устроились тогда и на другихъ факультетахъ) были перенесены въ университетское зданiе, конечно, не безъ препятствiй. Главнѣйшимъ препятствiемъ было: какъ дескать это по вечерамъ въ университетѣ собираться? надо свѣчи жечь: положимъ свѣчи студенты сами покупаютъ, да на счетъ пожаровъ опасно.

А дѣло могло пойти хорошо. Програма чтенiй моглабы рѣшаться заранѣ; не былобы кутерьмы отъ того, кому ныньче читать; еслибы професора вздумали посѣщать эти собранiя, то могли бы высматривать себѣ преемниковъ; но професора не посѣщали студентскихъ бесѣдъ: это дескать не наша выдумка а студентская; а у насъ еще много охотниковъ считать всякую самодѣятельность неповиновенiемъ; при томъ же иному професору могло приключиться услышать подобное выраженiе, произнесенное не безъ злобы: таковъ результатъ новѣйшихъ изысканiй, хотя нѣкоторые утверждаютъ противное.

Собранiя эти повели къ болѣе обширному, за то совершенно неудачному предпрiятiю: изданiю сборника студентскихъ трудовъ. Мнѣ до сихъ поръ сдается, что мысль объ этомъ созрѣла въ одной болѣе самолюбивой, чѣмъ даровитой, студентской головѣ; вѣдь какъ угодно прiятно быть коноводомъ учоной дѣятельности студентовъ. Изданiе не удалось, хотя повело ко многимъ весьма прекраснымъ послѣдствiямъ; первое было то, что студенты еще болѣе сблизились. Изданiе сборника всегда казалось мнѣ дѣломъ ненужнымъ; иное дѣло товарищеская учоная бесѣда; иное дѣло передача не вполнѣ созрѣвшихъ мыслей на судъ публики. Не спорю, что студентъ можетъ и весьма дѣльную вещь написать, ну и печатай ее въ литературномъ журналѣ, или въ академическихъ извѣстiяхъ. Особаго студентскаго органа для этого вовсе не требуется. Изданiе началось весьма торжественно; не безъ комизма была эта торжественность. Написали въ другiе университеты; написали къ знаменитымъ учонымъ съ просьбою совѣта. Одинъ изъ этихъ учоныхъ сказалъ по этому случаю весьма дѣльное слово; смыслъ его былъ таковъ: «въ чужомъ дѣлѣ я не совѣтчикъ; обдумали дѣло хорошо — прокъ будетъ; не обдумали — мой совѣтъ не поможетъ».

На изданiе требовались деньги; пришлось прибѣгнуть къ добровольной подпискѣ; такимъ образомъ при сборникѣ образовалась каса. Учредитель сборника и его приверженцы хотѣли, чтобы собранныя деньги пошли на изданiе сборника, т. е. собственно на плату за статьи и бумагу, так какъ печатанiе, по высочайшему повелѣнiю, должно было производиться на казенный счетъ. Другiе — преимущественно натуралисты — желали, чтобы изъ собранныхъ денегъ выдавалась ссуда (это была дѣйствительно ссуда, потомучто начались уже возвращенiя ссуженныхъ денегъ вышедшими и получившими занятiя кандидатами) всѣмъ нуждающимся дѣльнымъ студентамъ. Послѣ долгихъ споровъ, второе мнѣнiе къ счастiю восторжествовало, — и всегда скажу безъ лести — торжествовало болѣе правое и дѣльное мнѣнiе. Кабала въ пользу сборника не удалась. Деньги собирались быстро; богачи хвалились другъ передъ другомъ щедростью. И деньги собирались не малыя; достаточно того, что двое богачей-студентовъ рѣшились платить въ кассу по 1200 р. каждый, ежегодно. Нашлись и такiе, что отнеслись къ этому дѣлу пренебрежительно; такъ одинъ довольно богатый студентъ подписался вносить по гривеннику въ мѣсяцъ: но ему пришлось выслушать такiя горькiя истины за эту глупую шутку, — что у другихъ отбило охоту шутить. Подобный же шутникъ, разъ на выборахъ въ депутаты по распоряженiю кассой, или для чего другого (хорошенько не помню), написалъ на своемъ листочкѣ въ число выбираемыхъ студентовъ господъ, извѣстныхъ въ университетѣ, либо глупостью, либо некрасивыми дѣлами (въ семьѣ не безъ урода), — его попросили удалиться изъ аудиторiи и впредь сходокъ не посѣщать. Упоминаю объ этомъ для того, что никого силой не тянули; не считаешь дѣла своимъ, и не суйся, оставайся университетскимъ прихвостнемъ. Русскiй университетъ никогда не дѣлался нѣмецкой корпорацiей.

Итакъ, всякiй дѣльный, нуждающiйся студентъ зналъ куда обратиться, въ случаѣ нужды, за помощiю. Но не было ли злоупотребленiй въ распредѣленiи денегъ? спроситъ недовѣрчивый читатель. Какъ не быть; случались. Однако, злоупотребленiя были небольшiя. Разъ, дѣйствительно депутаты откинули кунстштюкъ: выдали деньги на нѣкоторое изданiе сыну извѣстнаго богача, выдали 200 рублей. Механика была подведена лихо: отецъ дескать денегъ ему не даетъ. Собственно же

…умыселъ другой тутъ былъ:

Студенту-богачу хотѣлось доказать, что въ депутаты должно избирать людей богатыхъ, — что было весьма неудобно: бѣложилетники съ остальными студентами не знались, и нуждъ студентскихъ не вѣдали. Бѣложилетникъ желалъ показать, что вотъ дескать вы до чего не умѣете выдавать деньги: мнѣ выдали. Желалъ онъ объ этомъ на другой день во всеуслышанiе объявить, своею дальновидностью и благородствомъ поразить студентовъ и преимущественно смуту и рознь въ университетѣ завести, — но къ несчастiю всталъ на другое утро слишкомъ поздно. Волки такъ называли аристократы выдававшихся изъ общестудентской среды людей) не дремали, пронюхали въ чемъ дѣло. Когда джентельменъ явился благородство чувствъ своихъ показать, то съ великимъ безчестiемъ принужденъ былъ удалиться.

Это было злоупотребленiе не большое; разъ

Прилучилася бѣда,

И не маленькая,

Что не сто рублей пропало,

И не тысяча,

а около двухъ. Въ депутаты залѣзъ человѣкъ не совсѣмъ хорошiй; говорятъ, что онъ собственно увлекаться былъ весьма способенъ. Собранныя отъ концертовъ (о нихъ скажу ниже) деньги не переданы еще въ касу, и хранились до слѣдующей сходки депутатовъ у вышеозначеннаго депутата. Насталъ день сходки; депутатъ не является; пошли отыскивать его; отыскали насилу; онъ повинился, что часть денегъ истратилъ. Что за торжество для противниковъ студентовъ! Господи, какъ обрадовались они этой оплошности, которая — мимоходомъ, съ ними не разъ случалась!

Однако дѣло уладили весьма умно; деньги были возвращены, — а случай этотъ повелъ къ новому развитiю университетской жизни.

Какъ поступить съ виноватымъ? на сколько онъ виноватъ? нѣтъ-ли облегчающихъ вину обстоятельствъ?

Студенты рѣшили судить своего депутата; были выбраны двѣнадцать присяжныхъ; назначили обвинителя и защитника. Дѣло велось такъ серьозно, что даже професора приняли въ немъ участiе. Професоръ уголовнаго права взялся руководить студентовъ — присяжныхъ и адвокатовъ. Все прошло чинно и необыкновенно серьезно. Присяжные объявили свое мнѣнiе; надо замѣтить, что съ виновнымъ депутатомъ поступили весьма гуманно; смягчающихъ вину обстоятельствъ было очень много; виновнаго только исключили изъ университета.

На слѣдующiй день рѣшенiе надо было представить на утвержденiе общестудентской сходки. Професоръ Уголовнаго права отличился при этомъ: онъ доказалъ въ сказанной имъ, приличной обстоятельствамъ рѣчи, какъ онъ мало знаетъ студентовъ. Онъ говорилъ необыкновенно строго, докторально и внушительно; онъ велерѣчиво поучалъ студентовъ. Онъ говорилъ имъ, и

О бурномъ новгородскомъ вѣчѣ,

и мiрскихъ сходкахъ; доказывалъ, что если студенты не утвердятъ решенiя своихъ присяжныхъ, — то выйдетъ нѣчто безобразное, дикое; словомъ, вѣчѣ или сходка. Професору не мѣшало бы знать получше, и рускую исторiю, и рускую жизнь.

Чего боялся професоръ? что за буйныя наклонности предполагалъ онъ въ студентахъ?

Всегда на студентскихъ сходкахъ принимались дѣльныя рѣшенiя; правда, если сходка созывалась какимъ нибудь горланомъ, по поводу какой нибудь глупости, то она не приводила ни къ чему иному, какъ къ осмѣянiю этого горлана, — но никогда горланы не брали верха.

Сходка, разумѣется, утвердила рѣшенiя своихъ присяжныхъ.

Послѣ этого стали хлототать объ учрежденiи постояннаго студентскаго суда; професора приняли участiе въ хлопотахъ — но сталъ уже тогда дуть противный вѣтеръ.

Я упоманалъ о концертахъ; ихъ давалось впродолженiи зимы десять. Учреждены они были однимъ господиномъ, съ цѣлiю, чтобы врученныя деньги шли въ помощь недостаточнымъ студентамъ. Господинъ дѣйствительно оказывалъ пользу студентамъ, но еще большую помощь, сугубую, если не трегубую, оказывалъ онъ себѣ; кромѣ того, онъ ухищрялся еще на слѣдующiя штуки. Приходитъ къ нему студентъ, проситъ у него денегъ.

— Концертныхъ нѣтъ у меня, но могу изъ своихъ взаймы вамъ дать, только дайте росписку и распишитесь въ книжкѣ.

Студентъ расписывался въ книгѣ, не подозрѣвая, что она заведена для записи расхода концертныхъ денегъ. Однако, узнали объ этомъ; сталъ ужь очень часто господинъ отказывать въ концертныхъ деньгахъ.

Являются къ нему депутаты съ вопросомъ: «какъ, что, почему»?

Господинъ сконфузился; гордо сдвинутыя губы расширились въ льстивую улыбку; суровосморщенныя брови прiятно забѣгали; грозный зевсъ превратился въ кошку, знающую чье мясо съѣла.

— Тутъ недоразумѣнiе, господа. Я не могу всѣмъ выдавать не могу ручаться за всѣхъ господъ — студентовъ; но вы, господа, назначьте сколько и кому выдать, и я съ удовольствiемъ. Я люблю студентовъ и т. д.

Такъ и сдѣлали, но концерты на слѣдующiй годъ устроили сами.

Устроена была и студентская библiотека; наша университетская плоха была; по естественнымъ наукамъ самая новая книга была изъ напечатанныхъ пятнадцать лѣтъ назадъ; журналовъ было нельзя достать. Дѣло пошло хорошо.

Поляки почти не принимали участiя въ нашихъ дѣлахъ; держались особнякомъ. У нихъ давно уже существовали — конечно съ разрѣшенiя начальства, и библiотека, и каса, и концерты.

Нѣмцы, — но въ этой главѣ я только о хорошемъ хотѣлъ говорить. Другая сторона медали покажется въ слѣдующей.

VIII.

Разцвѣтъ студентской жизни пробудилъ отъ дремоты и нашихъ многодумныхъ нѣмцевъ. А извѣстно въ чемъ нѣмецъ студентъ считаетъ величайшее свое счастiе и когда запоетъ онъ

Frei ist der Bursch.

Нѣмцы сейчасъ догадались какъ имъ поступить должно. Они завели корпорацiю, самую невинную, но за то весьма пивную и табачную. Завели фуксовъ, обязанность которыхъ была бѣгать въ лавочку за пивомъ и табакомъ; завели буршей, обязанность которыхъ была пить и курить до одурѣнiя. Выбрали magister’а bibendi, котораго была широкая глотка и желудокъ, поглащавшiй необычайное количество пива; magister’a cantandi, который зналъ всѣ необходимыя для пиршествъ студентскiя нѣмецкiя (рускихъ таковыхъ не имѣется) пѣсни и могъ орать ихъ въ то время, когда всѣ охрипали, дымъ першѣлъ въ горлѣ и ѣлъ глаза, и комната, въ которой совершался комершъ, представляла мерзость запустѣнiя. Выпросили позволенiе имѣть свои цвѣта и знамена и разъѣзжали съ ними въ окресностяхъ Парголова, сопровождаемые пивомъ, пѣснями и трубками. Стали драться на шлегерахъ; вывѣсили росписанiе по какимъ днямъ производить эти упражненiя.

Случается и русскому студенту загуляться до нѣмца, распѣвать ихъ пѣсни, выучить всѣ рундъ-гезанги, — но скоро все это ему опротивѣетъ и онъ хвалитъ такую пѣсню, такъ заоретъ и затопаетъ ногами, что сосѣдъ со страху чуть съ кровати не свалится и пойдетъ на другой день ораторствовать въ кухмистерской о паденiи студентскихъ нравовъ, на что русскiй студентъ, откинувшiй этотъ карамболь, какъ ни въ чемъ ни бывало, съ участiемъ отвѣтитъ ему: «да, ужь это ни на что не похоже».

Студенты нашего факультета напали было какъ-то на несчастную мысль устроить корпорацiю естественниковъ; стихи даже были написаны; — но послѣ двухъ собранiй всѣ ясно увидѣли, что это вздоръ; что если кому захочется выпить, такъ и безъ корпорацiи запрету нѣтъ; и корпорацiя отошла въ вѣчность.

Въ нѣмцахъ особенно замѣчательная часовая заведенность въ жизни; соберутся люди и рѣшаютъ: по вторникамъ отъ часу до двухъ на шлегерахъ драться, а отъ восьми до двѣнадцати пьянствовать, и исполняютъ это, какъ важное дѣло какое. Въ нѣметчинѣ, говорятъ, студенты дошли въ этомъ отношенiи до совершенства; у нихъ печатается програма всякаго пьянства (комерша): выпить молъ того-то, такую-то пѣсню спѣть: выпить, пять минутъ мяукать; выпить, выпить, выпить, стучать четверть часа ножами по столу и т. д. И все это выполняется, какъ нѣчто очень важное.

Гдѣ корпорацiя, тамъ и дуэли. Мнѣ случалось присутствовать на одной дуэли и хотя я далъ торжественное обѣщанiе никому и никогда объ ней не разсказывать, — но такъ какъ это въ сущности не дуэль была, а дурацкая потѣха, то и считаю себя разрѣшоннымъ отъ клятвы.

Дѣло было вотъ какъ. Случилось разъ мнѣ свести знакомство съ нѣкоторой пьяной компанiей — куда только не заноситъ человѣка вѣтеръ и съ кѣмъ только не приходилось мнѣ сталкиваться! Сiя компанiя отправилась въ сопровожденiи прелестныхъ нимфъ за городъ и, конечно, всѣ — отъ нихъ-же первый я — перепились. Ѣхать назадъ — завелся споръ кому въ какiя сани садиться; нѣкоторый благородный нѣмецъ, корпорантъ, выбросилъ изъ саней благороднаго россiянина. Россiянинъ потребовалъ извиненiя; нѣмецъ не согласился; назначили собраться всѣмъ присутствовавшимъ въ корпорацiонный нѣмецкiй храмъ — это, кажется, по законамъ (leges asinorum) корпорацiй такъ требуется.

На другой день я отправился по назначенiю съ нѣкоторымъ сердечнымъ трепетомъ; на смертоубiйство, думаю, иду. Притомъ на всемъ печать торжественности; шлегеры висятъ на стѣнахъ; пивные кружки важно стоятъ на полкахъ, а на нихъ высокомѣрно глядятъ трубки, украшенныя корпорацiонными знаками; знамя это ихъ стоитъ, чуть ли оно по такому торжественному случаю не было распущено; представители корпорацiи въ шапкахъ сидятъ и сюртуки у всѣхъ порастегнуты, дабы можно было видѣть подтяжки, украшенныя корпорацiонными знаками.

Лица у всѣхъ озабоченныя; говорятъ за докторомъ надо послать; корпiю готовятъ; просто ужасъ и трепетъ напалъ на меня. Но вотъ нѣмцы вышли въ другую комнату, переговорили о чемъ-то, взяли съ постороннихъ вышесказанную клятву и ввели насъ въ большую залу.

— Чтожъ? докторъ пришолъ? спрашиваю.

— Нѣтъ, говорятъ; не надо доктора.

Что дальше будетъ? Отточить, говорятъ, шлегеры; магистеръ такой-то (какой, не помню — должно быть драки) займитесь. Магистръ кликнулъ фукса; принеси молъ то и то; весьма, говоритъ, радъ и побѣжалъ. Стали оттачивать.

— Ну, думаю; дѣло не нашутку.

Соперники наконецъ встали другъ противъ друга; скинули мундиры; тутъ еще были какiя-то глупыя церемонiи, да запамятовалъ.

Стали биться; бились, бились; порвали другъ у друга рубашки; надѣлали другъ другу царапинъ и синяковъ и подали другъ другу руку. Вотъ вамъ и дуэль. По моему ужь лучше бы на кулачкахъ подрались. За примиренiемъ послѣдовалъ кутежъ.

IX.

Университетское броженiе имѣло, какъ и все, свои дурныя стороны. Одна изъ самыхъ дурныхъ была та, что появились въ университетѣ выскочки изъ гимназiй. Сiи молодцы, не окончивъ курсъ гимназiи, спѣшили въ университетъ, гдѣ старались «окончить курсъ своей науки», какъ можно поскорѣе, года въ два, много въ три. Трудности въ этомъ не было никакой, при необширности университетскихъ програмъ, многоучоности нашихъ професоровъ и офицiальности экзаменовъ. Но куда спѣшили они? что ихъ зудило именно «курсъ окончить»? что имъ былъ университетъ, или они ему что? Конечно, всѣ они обладали хорошей памятью, легко заучивали и столь же легко забывали, ибо не забывается только понятое человѣкомъ.

Невѣжествомъ отличались они страшнымъ. Достаточно замѣтить, что одинъ изъ нихъ слово Urbewogner (туземецъ) перевелъ «житель урской области». Эти господа любили вообще заниматься переводомъ учоныхъ книгъ (деньги платятъ) и кому случилось издать хоть одну книгу подъ своей редакцiей, — тотъ знаетъ что за чудовищные переводы дѣлаютъ они; не только безобразные, но и наглые.

Ихъ нельзя смѣшивать съ дураками попадающими въ университетъ; тѣ люди скромные, а это нахалы первой степени; при случаѣ любятъ пыль пустить? дрянной народишко.

Резвелся еще одинъ класъ, шелопаевъ, болѣе развитостью и современностью своихъ мнѣнiй поражавшiй, чѣмъ своимъ невѣжествомъ, хотя въ недостаткѣ невѣжества ихъ также трудно упрекнуть.

На наблюденiя надъ этимъ класомъ навелъ меня случайный разговоръ съ однимъ извѣстнымъ своей тонкой отзывчивостью на явленiя жизни литераторомъ. Разговорились вообще о студентской жизни; сначала мнѣ показалось, что собесѣдникъ мой постарѣлъ, и просто осуждаетъ молодежь, — но послѣ я увидѣлъ какъ онъ чутко замѣтилъ новомодное явленiе нашей образованности.

Бывало, попадется молодчикъ, который пристаетъ съ вопросомъ: «за чѣмъ Бѣлинскiй написалъ статью о Менцелѣ?» — ну, да видишь, что молодчикъ самъ не понимаетъ о чемъ толкуетъ и вопросъ его мимо ушей пропустишь, — но чѣмъ дальше тѣмъ больше стало попадаться такихъ господъ и дерзостью стали они отличаться непомѣрною. Смотритъ онъ на тебя точно спросить желаетъ: «что ты можешь мнѣ воспрепятствовать? хочешь я тебя разорю?» И думаешь про себя: «не разоришь, потому не сила».

Отрывочныя мнѣнiя умныхъ людей, отрывочныя мысли изъ умныхъ книжекъ бурлятъ въ ихъ побѣдныхъ головкахъ; сами они на соображенiя туги; все больше питаются крупицами, падающими со стола богатыхъ мыслями. Бурлитъ эта мыслишка и носится онъ съ ней, какъ «дурень съ писаною торбой?,» вскрикиваетъ на разныя голоса; всѣхъ и вся на повалъ ругаетъ; клеветой не пренебрегаетъ. Извѣстны они теперь всѣмъ, ибо и въ литературу попали.

Въ литературѣ они называютъ себя также нигилистами и горой стоятъ за молодое поколѣнiе (не поздоровится отъ этихъ похвалъ). Право, не знаешь, какъ и сообразить.

Читатель видѣлъ, что я довольно безцеремонно отнесся выше къ людямъ, придерживающимся механическаго мiровоззрѣнiя, но какъ непрiязненно ни относись къ нимъ, нельзя же отказать въ умѣ ихъ представителямъ. Читаешь и видишь, что человѣкъ думалъ, работа мысли видна, образованность видна. А вышеописанные гомункулы! Что съ ними умные люди направленiя церемонятся, ласкаютъ ихъ подчасъ даже? Политика это, что ли?

Вѣдь начнешь читать такого невѣлегласа и руки наставишь. О чемъ только не берется судить онъ, и о юриспруденцiи, и о естествовѣденiи; и всякому ясно, что ни того, ни другого онъ въ зубъ толкнуть не знаетъ, — а судитъ важно, дерзко, смѣло, т. е. собственно не судитъ, бойкiя пули отливаетъ.

Ужели и это представители молодого поколѣнiя? неужели и это представители придерживающихся механическаго мiровоззрѣнiя? Нѣтъ, будемъ вездѣ отличать овецъ отъ козлищъ: то люди, люди и есть; а это гомункулы. Во время оно, такихъ гомункуловъ — у всякаго направленiя есть свои гомункулы — называли шелопаями, а ныньче ихъ въ литературу пускаютъ и представителями поколѣнiя считаютъ. Да проститъ Господь тѣхъ, кто это дѣлаетъ.

Что ни время, то и птицы,

Что ни птицы, то и пѣсни, —

Я бы ихъ охотно слушалъ,

Кабы мнѣ другiя уши.

____

Вотъ и все что хотѣлось сказать мнѣ объ университетскихъ дѣтяхъ. Разсердятся на меня гомункулы, да вѣдь чтожъ имъ и дѣлать какъ не ругаться?

Дм. Аверкiевъ.