УМЪ ПРІЙДЕТЪ — ПОРА ПРОЙДЕТЪ.
правитьВалерія Николаевна, вдова 33-хъ лѣтъ.
Маня, ея родственница, 19-ти лѣтъ.
Смольневъ, 33-ти литъ.
Костевичъ, 22-хъ лѣтъ.
Шагаровъ, вседневный посѣтитель дома Валеріи Николаевны, человѣкъ неопредѣленныхъ лѣтъ.
Шагаровъ (входитъ поспѣшно и съ озабоченнымъ видомъ).-- Я къ вамъ на одну минуту, Валерія Николавна; только взглянуть на васъ и узнать о вашемъ здоровьѣ.
Валерія. — II какъ кстати! Услышите добрую вѣсть…. Ну, угадайте.
Шагаровъ (не задумываясь).-- Вы идете замужъ?
Валерія. — Я въ васъ люблю, Шагаровъ, рѣшимость Александра Македонскаго: вы никогда не задумаетесь надъ гордіевымъ узломъ. Не-угадали: я замужъ нейду.
Шагаровъ (также рѣшительно). — Діанка нашлась.
Валерія (смѣясь).-- Опять не то: о моей бѣдной Діанкѣ нѣтъ никакого слуха. Вашъ процесъ выигранъ.
Шагаровъ (въ изумленіи).-- Вы-и-гра-нъ?….
Валерія. — Иначе и быть не могло. Вотъ возьмите и на досугѣ прочтите отвѣтъ графа *** на мое письмо. Онъ мнѣ пишетъ, что ваше дѣло совершенно-правое. Да что же вы стоите какъ громомъ пораженный?
Шагаровъ. — Дайте опомниться… Ахъ, ахъ Боже мой! и все вы! (цалуетъ ея руки).
Валерія. — Вы довольны, а я вдвое. И будетъ объ этомъ… Скажите лучше, что наши общіе пріятели? Почему не видать ни Костевича, ни Бемскаго?
Шагаровъ. — Костевича я самъ давно не видалъ, а Бемскій все занятъ и горюетъ, что не можетъ быть у васъ… Да что, Валерія Николавна, мнѣ не до нихъ! Богъ-знаетъ что хотѣлось бы вамъ наговорить, да не съумѣю. Когда я радъ, то совершенно лишаюсь дара слова.
Валерія. — И не бѣда! Что я такое сдѣлала въ сущности? Написала два письма! Вы знаете, какъ я привыкла къ перепискѣ… А вотъ что, Шагаровъ: я сегодня ужасно не въ духѣ.
Шлг аровъ. — Не въ духѣ? опять голова?
Валерія. — Нѣтъ, не голова.
Шагаровъ. — Валерія Николавна, отчего васъ такъ удивило мое предположеніе, что вы идете замужъ?
Валерія. — Потому-что я замужъ не собираюсь.
Шагаровъ. — Гм…. въ томъ-то и штука; собираться-то вы собираетесь, да безсознательно.
Валерія. — Kакъ вы таинственно выражаетесь, Шагаровъ… Я, право, не понимаю….
Шагаровъ. — Очень-ясно, однакожь. Въ вашей жизни недостаетъ… ну какъ бы это сказать?… исключительной привязанности, что ли? Да, именно, исключительной привязанности!
Валерія. — Почему же вы полагаете, что она мнѣ необходима?
Шагаровъ. — Да хоть потому, что вы сегодня не въ духѣ.
Валерія (смѣясь).-- То-есть я не въ духѣ потому, что она мнѣ необходима, и она мнѣ необходима потому, что я не въ духѣ?
Шагаровъ. — То-то и есть, Валерія Николавна! Этакъ, видно, не проживешь: добрыя дѣла сами-по-себѣ, а молодость сама-по-себѣ. Вотъ хоть бы, напримѣръ, этотъ процесъ: безъ вашей помощи вѣдь просто приходилось въ петлю лѣзть. Ну выигранъ процесъ — мнѣ хорошо, а вамъ-то что? Мы ли васъ не любимъ, а вамъ въ этомъ толку мало. Посмотрите на себя: ни грустны, ни веселы, такъ-себѣ живете.
Валерія. — Что, вчера долго еще сидѣли у Нины послѣ моего отъѣзда?
Шагаровъ. — Часовъ до двухъ, Я уѣхалъ съ Смольневымъ… Вы, кажется, вчера съ нимъ поссорились, если вы, впрочемъ, способны съ кѣмъ-нибудь поссориться?
Валерія. — Онъ объ этомъ говорилъ?
Шагаровъ. — Со мной? Кажется, онъ хотѣлъ объ этомъ поговорить… однакожь ничего не сказалъ. А какъ вы спорили! Я въ первый разъ васъ видѣлъ почти-разсерженной. Вѣдь Смольневъ крутъ: ну, что бы, кажется, стоило вамъ уступить? И о чемъ это у васъ шла рѣчь?
Валерія. — Ничего, такъ; Смольневъ несовсѣмъ-ясно выразился, а я несовсѣмъ поняла… Вы не знаете, онъ будетъ сегодня?
Шагаревъ. — Непремѣнно, но я его не дождусь. (Берется за шляпу). Сейчасъ ѣду домой и пишу матери, что, но вашей милости…
Валерія (перебивая).-- Хорошо… лишь бы это ее обрадовало.
Шагаровъ. — Еще бы! До завтра, Валерія Николавна.
Шагарову въ первый разъ отъ-роду удалось подмѣтить истину: «Вы живете ни грустно, ни весело — такъ-себѣ». Равнодушіе? оно чуть ли не хуже горя! Смольневъ будетъ: я такъ и думала. Наша вчерашняя размолвка, можетъ-быть, не пропадетъ даромъ и приведетъ насъ къ объясненію. Вотъ цѣлые три мѣсяца, какъ мы другъ другу только намекаемъ о неизбѣжности взаимной привязанности. Что за намеки и что за нерѣшительность, если она дѣйствительно неизбѣжна? Мнѣ кажется, я опять люблю. Вотъ онѣ, знакомыя минуты ожиданія и страха… Руки мои холодны… Онъ въ-правѣ на меня сердиться, и эта мысль мучитъ меня… (Звонокъ). Это онъ!
Валерія (протягивая ему руку).-- Я васъ ждала.
Смольневъ (пытливо глядя на нее).-- Я опередилъ вашъ пріемный часъ, надѣясь наконецъ васъ застать одну.
Валерія. — Вы не сердитесь?
Смольневъ. — Мнѣ слѣдуетъ спросить васъ, за что вы вчера на меня разсердились.
Валерія. — Къ-чему намъ сегодня вспоминать о вчерашнемъ днѣ?
Смольневъ. — А вотъ къ-чему. Это первое недоразумѣніе между нами показало, что мнѣ было бы жутко подвергнуться вашему гнѣву, даже несправедливому. Это доказываетъ, что мы… близки другъ другу. Но, странно: чѣмъ болѣе я думалъ о нашихъ отношеніяхъ, тѣмъ болѣе затруднялся опредѣлить ихъ, найдти имъ имя; и не скрою отъ васъ: я сегодня собрался къ вамъ съ надеждой на искреннее объясненіе между нами.
Валерія. — Я сама объ этомъ думала; но такое объясненіе можетъ насъ далеко завлечь, Смольневъ.
Смольневъ. — Чего намъ бояться?
Валерія. — И то! (Задумывается). Скажите жь мнѣ: что вы находите страннаго въ нашихъ отношеніяхъ?
Смольневъ. — Да… то, что вамъ извѣстно такъ же коротко, какъ и мнѣ. Вотъ три мѣсяца, какъ мы понимаемъ, что о чемъ-то молчимъ мы другъ передъ другомъ.
Валерія: — Мнѣ кажется, что этому молчанію есть причина. Мы еще мало знаемъ другъ друга и уже не такъ молоды оба, чтобъ могли довольствоваться тѣмъ, что знаемъ по наслышкѣ.
Смольневъ. — Это правда. Но кто намъ мѣшаетъ говорить самимъ? Мы наконецъ одни, слава Богу, и, вопервыхъ, скажите: за что вы на меня разсердились вчера?
Валерія. — Вотъ видите ли? Въ нѣсколькихъ словахъ, сказанныхъ вами вчера, мнѣ послышалась… фраза… а фразу я въ правѣ ненавидѣть, и ненавижу, и боюсь какъ огня. Все, что къ ней близко, я считаю недостойнымъ васъ и горячо заступаюсь за свое мнѣніе о васъ же… слишкомъ горячо, конечно… Возвратясь домой, я опомнилась…
Смольневъ. — Я и самъ не прощаю себѣ, что вздумалъ отстаивать пошлость, просто сорвавшуюся у меня съ языка. Но… что за причина вашей ненависти къ фразѣ?
Валерія. — Въ томъ-то и слово разгадки, Смольневъ. Я испортила жизнь свою смолоду — увлеклась любовью къ роману и драмѣ, впала въ преувеличенія, создала себѣ какой-то неестественный міръ, въ которомъ даромъ истратила много свѣжихъ чувствъ. Но въ сущности я была проста сердцемъ; а еслибъ мой первый выборъ былъ удаченъ, я бы излечилась отъ смѣшныхъ романическихъ увлеченій и была бы счастлива. Только мой выборъ едва-ли могъ быть удачнымъ: я слишкомъ торопилась жить и страшно развила въ себѣ способность облекать людей въ мнимыя совершенства, любить ихъ за то именно, чего въ нихъ не было. Мое замужство было, какъ вы знаете, первымъ моимъ грустнымъ опытомъ, но не послужило мнѣ урокомъ. Я овдовѣла и опять полюбила… мною созданный призракъ. Случай сблизилъ меня съ человѣкомъ пустымъ и холоднымъ, но умѣвшимъ польстить моимъ ложнымъ понятіямъ о грандіозности чувства. Этотъ человѣкъ родился на ходуляхъ и увлекъ меня Фразой. На бездѣльи, въ деревенской глуши, онъ въ меня влюбился, а я его полюбила всѣми силами души моей. Мы были свободны, и для меня настала пора совершеннаго счастья. Чтобъ избѣгнуть сплетней, я стала заниматься ботаникой, и, подъ предлогомъ уроковъ ботаники, онъ каждый день проводилъ нѣсколько часовъ со мною. Но отъ сплетней это меня не спасло… Онъ самъ провозгласилъ свою побѣду, и мнѣ даже понравился этотъ несдержанный, восторженный порывъ страстной природы. Вотъ какъ я судила тогда! Потомъ мы разстались. Подробности нашего разрыва такъ невыгодны для него, что мнѣ бы о нихъ не хотѣлось и говорить…
Смольневъ. — И Богъ съ ними! Но что жь съ вами было послѣ?
Валерія. Я кое-какъ оправилась, перейдя отъ отчаянія къ болѣзни и отъ болѣзни къ болѣе-зрѣлому взгляду на вещи. Во мнѣ произошелъ переломъ: я поняла, что громкія слова и возвышенность чувствъ — двѣ вещи разныя. Въ чужихъ Фразахъ я отчасти узнала свои собственныя и возненавидѣла ихъ. Но знаніе далось мнѣ слишкомъ-поздно: молодость прошла; настала пора равнодушія, и долго я думала, что мнѣ болѣе не любить…
Смольневъ. — А теперь?
Валерія. — Теперь только я допускаю возможность новой привязанности… (она не смѣетъ взглянуть на Смольнева и закрываетъ лицо руками).
Смольневъ (ихъ тихо отводитъ).-- Почему вы боитесь взглянуть на меня. Валерія? Ваши ошибки — избытокъ душевной теплоты; оскорбивъ ваше сердце, онѣ не раздражили вашего самолюбія, и вы остались неиспорченной женщиной, которую никто не посмѣетъ осудить.
Валерія (протягивая ему руку).-- Это слова благороднаго человѣка, Смольневъ.
Смольневъ. — Ваше признаніе мнѣ дорого, хотя и даетъ вамъ право быть строгой въ-отношеніи ко мнѣ. Мнѣ также мою молодость нельзя помянуть добрымъ словомъ!…
Валерія. — Развѣ справедливо то, что говорятъ о васъ?
Смольневъ. — Что вы обо мнѣ слышали?
Валерія. — Что вы долго были подъ вліяніемъ самой увлекательной, но самой опасной женщины, и что отъ этого вліянія вы не освободились до-сихъ-поръ.
Смольневъ. — Дѣйствительно, я пожертвовалъ этой женщинѣ цѣлыми восемью годами, лучшими годами моей жизни. Но теперь мы разстались и навсегда.
Валерія. — Вы ее любили такъ долго?
Смольневъ. — Я даже не любилъ ея.
Валерія. — Или она васъ любила и вы пожертвовали собой?
Смольневъ. — Я не хочу поэтизировать себя въ вашихъ глазахъ. Женщина, о которой вы говорите, существо холодное и разсчетливое; я былъ для нея лишней побѣдою, льстившей ея тщеславію. Плохо разсчитывая на глубину моихъ чувствъ и желая удержать меня подъ своимъ игомъ, она обратилась къ дурнымъ моимъ наклонностямъ и хитро вовлекла меня въ жизнь пустую и порочную. Я это чувствовалъ и каюсь въ своемъ душевномъ безсиліи: цѣлыя восемь лѣтъ не умѣлъ освободиться отъ ненавистнаго мнѣ ига… Наконецъ меня выручилъ случай. Вотъ моя исторія — препошлая, какъ видите.
Валерія. — Грустная исторія, Смольневъ!
Смольневъ. — Нѣтъ не пытайтесь оправдать меня. Слишкомъ чувствительны слѣды праздной и порочной жизни. Я сталъ неспособенъ къ жизни дѣятельной; во мнѣ притуплена всякая энергія; меня гложетъ скука…
Валерія. — Вы слишкомъ-строги къ себѣ; надѣйтесь на будущее…
Смольневъ. — А еслибъ я не надѣялся, вы бы не видали меня здѣсь, Валерія Николавна. Когда-то я жить умѣлъ, и умѣлъ любить. Эта способность должна во мнѣ воскреснуть. Узнавъ васъ, я понялъ, что во мнѣ еще не все вымерло, что я сохранилъ еще возможность любить все, достойное любви. (Валеріи замѣтно смущена). Что васъ смущаетъ? Вѣроятно, въ моихъ словахъ нѣтъ ничего новаго для васъ. Я васъ узналъ въ кругу друзей, безпредѣльно вамъ преданныхъ, обвороженныхъ неотразимой прелестью вашей доброты. Конечно, это еще не полная вамъ оцѣнка… (онъ беретъ ея руку и удерживаетъ въ своей).
Валерія. — О другой я и не хлопочу…
Смольневъ (пристально смотря на нее).-- Это равнодушіе или презрѣніе? Вамъ ни то, ни другое не къ-лицу. (Ей будто неловко; она хочетъ освободить свою руку). И какъ вы сегодня хороши! какъ присталъ къ вамъ этотъ непривычный румянецъ! Право, сумасшедшій тотъ, кто усомнится въ будущемъ! Я съ своей стороны пересталъ сомнѣваться со дня моей встрѣчи съ вами.
Валерія. — Вы вѣрите въ предчувствіе?
Смольневъ. — Я вѣрю въ увлеченіе, когда оно приводитъ насъ къ ногамъ милой женщины… (Онъ непринужденно опускается къ ея ногамъ. Валерія отодвигается; Смольневъ на нее смотритъ съ удивленіемъ; они оба сконфужены. Молчаніе).
Валерія. — Сядьте возлѣ меня…
Смольневъ. — Почему женщины любятъ предисловія?
Валерія. — Какія?
Смольневъ. — Подумаешь, право, что можетъ быть что-нибудь оскорбительное въ выраженіи искренняго чувства.
Валерія. — Какой вздоръ!… Вовсе не то… Но мнѣ хотѣлось вамъ сказать… намъ еще о многомъ остается переговорить, Смольневъ.
Смольневъ. — Да… разумѣется.
Валерія. — Вотъ мы съ вами вспомнили нашу прошлую жизнь. Можетъ-быть, для насъ теперь невозможно многое, что было возможно тогда.
Смольневъ. — Безъ-сомнѣнія. И къ-чему желать возвращенія того, что для насъ утратило свое значеніе?
Валерія. — А какъ отдѣлаться отъ воспоминаній и сожалѣній? Знаете ли, что я испытала надъ собой? Прошедшимъ лѣтомъ мнѣ вдругъ вздумалось побывать въ той деревнѣ, гдѣ я воспитывалась. Дорогой казалось, что мнѣ стоитъ только войдти въ мою прежнюю комнату, чтобъ попрежнему размечтаться надъ «Antony» и «Jocelyn». Они еще лежали на той же полкѣ; я наиш все такъ, какъ оставила, но открыла книгу — и не могла дочесть страницы.
Смольневъ. — Ну, да… Но вы хотѣли вернуться за какія-нибудь пятнадцать лѣтъ: это слишкомъ-далеко.
Валерія. — Иногда въ три, четыре года состарѣешься болѣе, чѣмъ въ пятнадцать лѣтъ.
Смольневъ. — Что вы этимъ хотите сказать?
Валерія. — Ничего особеннаго., сама не знаю… (Въ сторону). Что со мной?.. Пансіонерка я, что ли?.. я просто путаю. (Она поспѣшно беретъ пачку пахитосъ и подаетъ ее Смольневу. Они оба раскуриваютъ пахитосы).
Смольневъ. — Славная выдумка пахитосы! Лучше говорится, когда сидишь вотъ такъ, вдвоемъ, и чувствуешь, что много, много на душѣ… Разведемте огонь въ каминѣ — хотите?
Валерія. — Пожалуйста. Я родилась саламандрой. (Они раздуваютъ огонь). Кажется, у камина невольно сближаешься.
Смольневъ (смотря въ огонь).-- Этотъ каминъ мнѣ напоминаетъ парижскіе вечера… Выговорили, что любите путешествія?
Валерія. — Кто о нихъ не думалъ? Любовь къ перемѣщенію сродна человѣку…
Смольневъ. — Въ-особенности, когда онъ счастливъ.
Валерія. — Вы думаете?
Смольневъ. — А вы?
Валерія. — Я думаю, что счастье — домосѣдъ.
Смольневъ. — Вы вѣчно говорите о хрустальной посудѣ, которую боишься разбить при перевозкѣ.
Валерія. — А! вы, кажется, острите?
Смольневъ. — Какимъ вы это сказали страннымъ тономъ!
Валерія. — Я за вами знаю привычку острить, когда вы не въ духѣ.
Смольневъ. — Я не въ духѣ? вотъ забавное предположеніе! И что вамъ вздумалось, что я не въ духѣ?
Валерія, — Такъ… (Молчаніе.) Что жъ вамъ напоминаетъ этотъ каминъ?
Смольневъ. — Очень-многое… хотя ничего такого, что бы стоило разсказа. Этому давно, давно… Тогда жилось такою полною жизнью, что изъ всего само собою извлекалось наслажденіе, одно впечатлѣніе само собой смѣнялось другимъ, И, сознаюсь, не безъ зависти и горечи:
Валерія. — Почему не съ благодарностью? Надобно же мириться съ необходимостью… и если мы утратили способность нашей первой молодости всякой бездѣлицѣ придавать значеніе…
Смольневъ. — Но почему полагать, что она можетъ утратиться? Этого нѣтъ и не должно быть. Въ насъ утрачивается способность выражать свое восхищеніе… Вотъ мы съ вами въ выраженіи нашихъ чувствъ остаемся разсудительны какъ столѣтняя чета! (Смѣется принужденно.) А не-уже-ли мы неспособны чувствовать? не-уже-ли я не цѣню васъ, не знаю, что вы… что вы… чудесная женщина!
Валерія (смотритъ на него съ удивленіемъ).-- Вы, кажется, стараетесь экзальтироваться на мой счетъ?
Смольневъ. — Право?.. Тѣмъ лучше. Когда же, наконецъ, забьется мое сердце, если не теперь, если не для васъ, существо любящее, вѣчно страдавшее отъ избытка любящихъ способностей?..
Валерія. — Вамъ ли это говорить? Вы сами тотъ же Desgrieux…
Смольневъ. — Я?…
Валерія (говоря очень-скоро).-- Ну, да… именно Desgrieux… Развѣ вы не пожертвовали собою женщинѣ недостойной? Развѣ вы не старались освободиться отъ ея необъяснимаго вліянія надъ вами, и въ этомъ безплодномъ стараніи не убили лучшихъ годовъ вашей жизни?..
Смольневъ. — Почти… (ЗвонокъJ Кто это?
Валерія, — Не знаю. Досадно, что я не велѣла отказывать.
Валерія (обрадовавшись ей).-- Маня! какъ ты нарядна! ты ѣдешь на вечеръ?
Маня. — Къ тёткѣ Зарницыной, и собралась пораньше, чтобъ, по дорогѣ, заѣхать къ тебѣ. Здравствуйте, Ѳедоръ Григорьичъ; въ какомъ расположеніи духа вы сегодня?
Смольневъ. — Въ прекрасномъ… какъ всегда.
Маня. — Ужь и всегда! А третьяго-дня, на раутѣ? Я до-сихъ-поръ не могу вспомнить вашей трагической физіономіи. Мнѣ, право, казалось, что вы пріѣхали на раутъ скорѣе по волѣ судьбы, нежели по приглашенію хозяйки дома.
Смольневъ. — За-то о васъ этого нельзя было сказать, Марья Петровна.
Валерія. — А тебѣ весело было, Маня?
Маня (слегка покраснѣвъ).-- Очень… вечеръ былъ такъ оживленъ… Ахъ… да, Валерія! я сейчасъ видѣла нашего общаго знакомаго, Костевича. Онъ ѣдетъ къ тебѣ съ какимъ-то новымъ пріобрѣтеніемъ.
Смольневъ. — Скажите, Валерія Николавна, не надоѣлъ вамъ этотъ человѣкъ?
Валерія. — Это почему?
Смольневъ. — Да хоть потому, что онъ вѣчно жужжитъ около васъ, какъ осенняя муха. Что за пустословіе и суэта! Мнѣ даже сдается, что самая любовь его ко всякому старому хламу не болѣе, какъ предлогъ къ болтовнѣ…
Валерія. — Полноте; онъ просто молодъ и веселъ.
Маня. — Вы всегда на кого-нибудь нападаете, Ѳедоръ Григорьичъ!
Смольневъ. — Я? Вотъ ужь незаслуженное обвиненіе!
Маня. — Что жь? не ваша вина; одни счастливые люди нежелчны. Имъ весело смотрѣть на все, что ихъ окружаетъ, и никогда подмѣчать чужіе недостатки. Не правда ли, Валерія?
Валерія. — Конечно, правда.
Маня. — Впрочемъ, нѣтъ правила безъ исключенія. Вотъ ты не можешь похвалиться счастьемъ, а я не встрѣчала существа снисходительнѣе тебя.
Валерія. — Снисходительность! Э, Маня! ты бы не вмѣнила ея въ добродѣтель, еслибъ знала, чѣмъ она достается.
Маня. — Опытностью? Но опытность не на всѣхъ одинаково дѣйствуетъ.
Смольневъ. — Это, кажется, намекъ на мой счетъ. Крайне сожалѣю, Марья Петровна, что заслужилъ ваше порицаніе, но все-таки остаюсь при своемъ мнѣніи и продолжаю избѣгать людей вѣчно-довольныхъ собой, другими и всѣмъ на свѣтѣ: они мнѣ разстроиваютъ нервы какъ розовое масло.
Маня. — Я и но думала на что-нибудь намекать. (Смѣется и говоритъ вполголоса Валеріи.) Что съ нимъ, скажи, пожалуй* ста? Я никогда не видала его такимъ взъерошеннымъ.
Костевичъ. — Я къ вамъ съ сокровищемъ. Поздравьте меня, Валерія Николавна.
Валерія. — Что такое?
Костевичъ. — А вотъ увидите. Я хотѣлъ вамъ первой сообщить о своей радости (вынимаетъ изъ кармана тщательно-завернутую книгу и снимаетъ съ нея нѣсколько листовъ бумаги).
Маня. — Бьюсь объ закладъ, что Осипъ Николаичъ привезъ въ карманѣ 35 ти-шубнаго князя, героя русской сказки.
Костевичъ (показывая желтую, истертую книгу).-- Вотъ!
Валерія. — А! наконецъ эта драгоцѣнность ваша!
Костевичъ. — Со вчерашнего вечера. Взгляните: каковы рисунки и каково сбережены! Вѣдь XIV столѣтія!
Валерія. — Это вѣрно?
Костевичъ. — Я вѣрю на слово продавцу, а справки страшны.
Маня (разсмотрѣвъ книгу).-- Можетъ-быть, хорошо, но какъ-то мертво.
Костевичъ. — Мертво! Богъ вамъ судья, Марья Петровна! Да здѣсь ровно въ 400 разъ болѣе жизни, чѣмъ во мнѣ и въ васъ. Подумайте только, что рука Аньесы Сорель могла коснуться этихъ листовъ, или что въ нихъ сохранилась пылинка, упавшая съ одежды герцога орлеанскаго…
Валерія (съ улыбкой и качая головой).-- Жозефъ, Жозефъ! я всегда подозрѣвала, что вы не классическій цѣнитель пергаменовъ.
Костевичъ. — Это и не подлежитъ сомнѣнію. Съ лѣнью не совладаешь. И не бѣда. Разница между дилеттантомъ и спеціалистомъ исчезаетъ, когда они разными путями доходятъ до однихъ и тѣхъ же результатовъ и остаются одинаково-довольны. Я съ радости не спалъ всю ночь на-пролетъ. (Подумавъ.) Правда, спеціалистъ можетъ мнѣ замѣтить, что я не имѣлъ никакого права не спать Какъ вы думаете, Валерія Николавна?
Валерія. — Можетъ-быть
Костевичъ. — А я, на зло спеціалисту, опять на цѣлую ночь засяду за эту драгоцѣнную книгу А, Смольневъ! я васъ и не замѣтилъ.
Смольневъ (перелистывая Revue). — Вы сегодня у Зарницыныхъ?
Костевичъ. — Непремѣнно (беретъ лорнетъ и разсматриваетъ картины).
Валерія (отводя Маню въ сторону).-- Ты мнѣ ничего не успѣла сказать, Маня. Ну что у васъ новаго?
Маня. — На этой недѣлѣ моя свадьба будетъ объявлена.
Валерія. — Когда это рѣшено?
Маня. — Сегодня. И какъ онъ-то счастливъ, еслибъ ты знала!
Валерія (задумчиво).-- Такъ весело тебѣ было на раутѣ?
Маня. — Весело! Я его не ждала, а онъ пріѣхалъ. Надо же было его чѣмъ-нибудь наградить. Ужинали на отдѣльныхъ столахъ: я и устроила такъ, чтобъ съ нами сѣла только тётка Зарницына, которая, какъ ты знаешь, и глуха, и любитъ покушать, такъ-что мы наговорились вдоволь… И что же я придумала? Онъ поанглійски не говоритъ, а я принялась звать его разными именами: my hearty friend, my darling… онъ требовалъ объясненія, досадовалъ, старался на-лету поймать каждое слово и затвердить его… Еслибъ ты знала, какъ онъ былъ милъ!
Валерія. — Отъ тебя пышетъ радостью, Маня… Ты завтра ѣдешь въ маскарадъ?
Маня. — Нѣтъ, онъ запретилъ.
Валерія. — Онъ запретилъ? Съ какою гордостью ты сказала это слово! Ну, а его поѣздка въ Петербургъ?
Маня. — Не напоминай о ней!… На двѣ недѣли! Я съ ума сойду въ этѣ двѣ недѣли (у пей навертываются слезы). Я его не пущу!
Костевичъ. — Валерія Николавна, чей это портретъ?
Валерія. — Это портретъ моей тётки.
Костевичъ. — Какое прекрасное лицо!
Валерія. — Я ея не помню, а знаю только, что ее можно поставить въ примѣръ супружескаго счастья. Пятидесяти лѣтъ она умерла съ горя, вслѣдъ за своимъ мужемъ.
Маня. — Счастливая смерть!
Костевичъ (разсматривая портретъ).-- Какъ недостаточны и невѣрны преданья! Быть не можетъ, чтобъ нечего было сказать о женщинѣ, у которой такъ много лукавства въ улыбкѣ и такое грѣшное выраженіе въ глазахъ.
Смольневъ. — Ваши догадки такъ произвольны, Костевичъ, что я начинаю думать, ужь не въ XIV-мъ ли столѣтіи родилась тётка Валеріи Николавны.
Костевичъ. — Вы, Смольневъ, извѣстный зоилъ! (садится за фортепьяно и поетъ:)
Мнѣ наскучило, дѣвицѣ
Одинёхонькой въ свѣтлицѣ
Шить узоры серебромъ,
И безъ матушки родимой
Сарафанчикъ мой любимой
Надѣвала вечеркомъ…
Сарафанчикъ
Растеганчикъ…
Валерія Николавна, подарите мнѣ этотъ портретъ.
Валерія. — Нѣтъ, вы не умѣете его цѣнить.
Костевичъ. — Напрасно вы такъ думаете. Я почти увѣренъ, что сегодня увижу во снѣ эту напудренную красавицу (поетъ:)
Сарафанчикъ
Растеганчикъ…
Смольневъ. — Знаете, Костевичъ, я не понимаю, какъ вамъ до-сихъ-поръ не вздумалось проплясать… хоть тарантеллу, напримѣръ.
Костевичъ. — Да такъ… просто, не вздумалось.
Маня (смѣясь). — И, слава Богу, потому-что вамъ пора ѣхать, и мнѣ тоже.
Костевичъ. — Марья Петровна, а что сегодня у Зарницыныхъ? То же, что и всегда: такая скука, что хоть ножемъ ее рѣжь?
Смольневъ. — Да развѣ вамъ гдѣ-нибудь бываетъ скучно?
Костевичъ. — У Зарницыныхъ.
Маня. — А все-таки ѣхать надо. Вѣдь вы здѣсь распоётесь, Осипъ Николаичъ, и опоздаете.
Костевичъ. — Марья Петровна, скажите, пожалуйста, за что меня любитъ Зарницына?
Маня. — Полноте; она васъ ждетъ: поѣзжайте.
Костевичъ. — Какъ прикажете… (беретъ свою книгу и шляпу). До свиданья, Валерія Николавна.
Маня (вполголоса Валеріи).-- Я разскажу тебѣ завтра о сегодняшнемъ вечерѣ. (Смольневу). Прощайте Ѳедоръ Григорьевъ.
Костевичъ. — Прощайте! Да… не забыть… (завязываетъ узелъ на платкѣ). Спрошу у Зарницыной, гдѣ она беретъ свои румяна.
Смольневъ. — Какъ они некстати пріѣхали!
Валерія. — Я Маню очень люблю.
Смольневъ. — И она меня сегодня оглушила своею веселостью. Къ-чему всѣмъ навязываться съ своимъ счастьемъ? Истинное счастье молчаливо. (Молчаніе).
Валерія. — Вы несправедливы къ Манѣ: чѣмъ она виновата, что настроена на свой ладъ, а не на вашъ?
Смольневъ (ходитъ по комнатѣ и проводитъ рукою по лбу). — Какъ они некстати пріѣхали, и какъ несносенъ этотъ Костевичъ съ своей старой подошвой! (Вдругъ останавливается). А знаете что? Поѣдемте куда-нибудь!
Валерія. — Куда же ѣхать теперь?
Смольневъ. — Десять часовъ. Поѣдемте ужинать къ Шевалье.
Валерія. — А что жь? Это хорошая мысль… Да это будетъ прекрасно! Поѣдемте… я велю заложить карету.
Смольневъ. — Ненужно; у меня своя… одѣньтесь только поскорѣе.
Валерія. — Въ одну минуту! (уходитъ).
Смольневъ. — Вѣдь находитъ же на человѣка такая глупость, что его мало повѣсить! Я просто не понимаю, что со мною дѣлается. К^къ я разсчитывалъ на сегодняшній вечеръ, а на повѣрку выходитъ, что разговоръ не клеится, что на всякомъ шагу неудача… Насилу-то мнѣ пришла счастливая мысль объ этомъ ужинѣ… Онъ будетъ оживленъ и веселъ. Удавались же прежніе ужины такого рода! А Валерія, право, милѣе тѣхъ женщинъ, въ честь которыхъ они устроивались.
Валерія (входитъ въ шляпкѣ съ вуалемъ).-- Я готова.
Смольневъ. — Прекрасно! (подаетъ ей руку; они уходятъ).
Смольневъ. — Она была прекрасное существо, и такъ удался этотъ вечеръ, проведенный нами за городомъ, что намъ сама-собою пришла безумная мысль счастливцевъ: сжечь всѣ вещи, которыя были перевезены на этотъ случай въ загородный домъ, и на другой день все было сожжено… Надо будетъ какой-нибудь выдумкой такого рода повершить нашъ ужинѣ. Давайте придумывать.
Валерія. — Эти выдумки хороши экспромтомъ. Подождемъ вдохновенія (она оглядывается и подходитъ къ дереву сирени). Первые весенніе цвѣты!
Смольневъ. — Вы ихъ. кажется, особенно любите.
Валерія. — Какъ ласточекъ, какъ весну, какъ все, что напоминаетъ о возрожденіи и жизни. (Смольневъ срываетъ вѣтку и подаетъ ее Валеріи). Это символъ… Да, никогда не поздно быть счастливой… Поздно — убійственное слово! (Она подбѣгаетъ къ зеркалу, снимаетъ шляпу, прикалываетъ вѣтку къ волосамъ и оборачивается къ Смольневу). Пристала она ко мнѣ?
Смольневъ. — Какъ вы хороши!
Валерія. — Какъ не повѣрить искренности такой похвалы? (Готовятъ ужинъ; они садятся за столъ).
Смольневъ. — Ужинать съ вами! Какая чудесная мысль! Въ эту минуту я не завидую никому на свѣтѣ; (онъ наливаетъ рюмку вина). За ваше здоровье, Валерія Николавна, ef invent les soupers!
Валерія. — А знаете, что мнѣ никогда не доводилось ужинать здѣсь? Это удовольствіе было мною, какъ нарочно, сбережено на нынѣшній день.
Смольневъ. — Очень-мило, но очень-неосторожно сказано.
Валерія. — А что?
Смольневъ. — А то, что вы не пользуетесь случаемъ… меня помучить, пококетничать со мной.
Валерія. — Вы невѣроятно-изобрѣтательны, Смольневъ. Я бы никогда не подумала, чтобъ кто-нибудь желалъ отвѣдать мученій ревности.
Смольневъ. — А вамъ они знакомы?
Валерія. — Издавна знакомы, если сказать правду, и не накажи ими Богъ никого на свѣтѣ!
Смольневъ. — Какъ вы, право, странно судите! Вы ставите блаженство въ какой-то китайской неподвижности чувства.
Валерія. — Не страннѣе ли искать его въ мучительныхъ чувствахъ?
Смольневъ. — Впрочемъ, я самъ только недавно узналъ всю цѣну ревности. Двадцати лѣтъ я былъ ревнивъ, какъ турокъ, считалъ свое положеніе незавиднымъ и смѣшнымъ и старался свыкнуться съ необходимостью смотрѣть сквозь пальцы на все то, что могло бы меня вызвать на драматическія выходки.
Валерія. — Странно, если вамъ это удалось.
Смольневъ. — Удалось и ничуть не странно, повѣрьте. Вы не пробовали… Сперва я порывался отстаивать то, что я называлъ своими правами; потомъ убѣдился, что не можетъ быть тутъ права ни на волосъ; потомъ успокоился совершенно. Но прошедшей зимой во мнѣ опять заговорило что-то похожее на ревность моихъ прежнихъ лѣтъ, и я обрадовался, какъ ребенокъ. Знаете ли, что этотъ припадокъ ревности возбудили вы вашей невозмутимой непорочностью?
Валерія. — Я? Какъ же это случилось?
Смольневъ. — У васъ были гости, и вы разговаривали съ Костевичемъ. Какъ теперь гляжу на васъ: вы сидѣли съ нимъ рядомъ, у дверей гостиной, и говорили вполголоса. Ваша голова опрокинулась на темныя складки бархатной драпировки: это было необыкновенно-картинно… я на васъ заглядѣлся, и вдругъ мнѣ показалось, что вся ваша поза выражаетъ утомленіе, борьбу, и меня сталъ бѣсить вашъ шопотъ, и я готовъ былъ, какъ школьникъ, придраться къ Костевичу; но искра ревности не успѣла во мнѣ разгорѣться: вы сами ее залили холодной водой.
Валерія. — Какимъ образомъ?
Смольневъ. — Я къ вамъ подошелъ, и вы, не замѣтивъ меня, зѣвнули и объявили, что вамъ хочется спать. Я остылъ съ головы до ногъ, и признаюсь, мнѣ стало досадно, что въ васъ нѣтъ этой особенной хитрости, которою женщины вообще такъ богаты, и безъ которой — сказать ли правду? самая лучшая женщина нѣсколько-безцвѣтна, безъ которой она не болѣе, какъ взрослый ребенокъ.
Валерія. — Какъ любезно! Да вы любите не меня, а раздраженія ревности. Положимъ, что я о ревности сужу какъ ребенокъ; но вы о ней говорите, какъ старикъ!
Смольневъ. — Вотъ горькое слово, Валерія Николавна! Какъ вы рѣзки!
Валерія. — Вы правы… не сердитесь… тѣмъ болѣе, что я у васъ въ долгу: я васъ никогда и ни къ кому не ревновала.
Смольневъ. — Я вообще самолюбивъ, а теперь становлюсь жатомъ: я вамъ не вѣрю.
Валерія. — Надо, однако, мнѣ повѣрить На слово. И ваше самолюбіе причина такого равнодушія.
Смольневъ. — Я не понимаю.
Валерія. — Чтобъ въ женщинѣ возбудить ревность, надо нѣсколько польстить ея самолюбію; а вы такъ краснорѣчиво говорите о тѣхъ, которыя удостоились вашей… благосклонности, что, слушая васъ, всякая женщина чувствуетъ себя уничтоженною передъ чудами созданья, удостоенными вашей благосклонности…
Смольневъ. — Я за вами не зналъ способности такъ шутить, Валерія Николавна.
Валерія (съ живостью).-- Я не шучу. Я сегодня обязана быть откровенной съ вами.
Смольневъ. — И даже говорить мнѣ колкости.
Валерія. — То-есть моя искренность вамъ непріятна?
Смольневъ. — Немного… неумѣстна… позвольте вамъ сказать.
Валерія. — Ну да… какъ все, что намъ непріятно; но чья же вина, скажите, что вамъ до-сихъ-поръ не удалось возбудить моей ревности, и… за что вы сердитесь?
Смольневъ (почти совсѣмъ разсерженный).-- Все это какъ-то на васъ непохоже!
Валерія (кокетничая).-- А почему же?
Смольневъ. — Вамъ вовсе не къ-лицу эти задорныя выходки.
Валерія. — Были же мнѣ къ лицу мои апарте съ Костевичемъ? (Смольневъ вопросительно на нее смотритъ).
Валерія (наклонясь къ нему, почти шопотомъ).-- Не сердитесь, Смольневъ, Костевичъ милое существо… но вашъ разсѣянный взглядъ лучше его бѣлокурыхъ волосъ.
Смольневъ. — И на этотъ разъ вы искренни?
Валерія. — Если я скажу нѣтъ, вы такъ самонадѣянны…
Смольневъ. — Какъ вы милы!
Валерія (кокетничая). — Кажется, мнѣ пристало кокетство такъ же, какъ и цвѣтъ сирени?
Смольневъ. — Прелесть! (онъ цалуетъ ея руку). Кокетство — восхитительное правило…
Валерія (улыбаясь).-- Которое говоритъ: tous les hommes sont égaux devant la loi.
Смольневъ. — Пока законъ не измѣняется въ пользу одного счастливца (онъ опять беретъ ея руку).
Валерія (отымая ее).-- Исключеніе? Это покушеніе на правило?
Смольневъ. — Но кто сказалъ, что я ему пожертвую своими личными правами?
Валерія (лукаво).-- Никто…
Смольневъ. — Это вызовъ?
Валерія. — Какъ хотите!
Смольневъ. — Вызовъ! и я его принимаю, и готовъ на все для достиженія своей цѣли (наклоняется и цалуетъ руку Валеріи).
Валерія. — Силой?
Смольневъ. — Хоть уловкой.
Валерія. — Да вы иногда необыкновенно-догадливы, Смольневъ.
Смольневъ. — Подарите мнѣ это слово: вы его сказали неподражаемо! (Молчаніе.)
Валерія (поетъ).-- Tra, la, la, la…
Смольневъ. — Что это вы поете?
Валерія (съ раздраженіемъ).-- Не знаю; это изъ какого-то французскаго водевиля, гдѣ всѣ дѣйствующія лица поютъ некстати, ѣдятъ за троихъ и веселятся очертя голову.
Смольневъ. — Въ эту минуту вы похожи на героиню Французскаго водевиля, или, скорѣе, на волшебницу старинной французской сказочки, въ которой она является сперва благодѣтельной старушкой, а потомъ двадцатилѣтней красавицей.
Валерія. — Сознайтесь, что сравненіе вамъ удалось ровно наполовину.
Смольневъ. — Нѣтъ; почему жь? Вотъ болѣе трехъ мѣсяцевъ, какъ мы съ вами знакомы, а я не подозрѣвалъ въ васъ и тѣни кокетства. Какъ послѣ этого судить о женщинахъ, и какъ не повторить словъ какого-то мудреца: «Я знаю только одно, что ничего не знаю»?
Валерія. — Вы, кажется, впадаете въ отвлеченности. Берегитесь, Смольневъ: это фальшивая нота.
Смольневъ. — Вы правы. Прочь размышленія, лишь бы намъ за этимъ ужиномъ, приправленнымъ весельемъ и кокетствомъ, просидѣть сто лѣтъ, какъ случается въ сказкахъ!
Валерія. — Но на дѣлѣ этого, къ-сожалѣнію, не бываетъ (задумывается). Вы же сами меня навели на мысль, что моя веселость не что иное, какъ причуда, вспышка, потому-что въ сущности я стара, какъ колдунья.
Смольневъ. — Пощадите: мы съ вами ровесники!
Валерія. — И это не единственное сходство между нами.
Смольневъ (пристально смотря на нее).-- Въ вашихъ словахъ есть какой-то намёкъ; но я не прошу объясненія. Намёки никуда не годятся…
Валерія (вдругъ скрестивъ руки, серьёзно).-- А въ-самомъ-дѣлѣ, вѣдь есть пора въ жизни женщинъ, гдѣ онѣ становятся причудливы.
Смольневъ. — Что вы хотите сказать?
Валерія. — Я вспомнила объ одной странности, которую предоставляю вамъ объяснить мнѣ.
Смольневъ. — Меня озадачиваетъ вашъ серьёзный тонъ.
Валерія. — Дѣло идетъ, впрочемъ, о чувствѣ вовсе-несерьёзномъ.
Смольневъ. — Что жь такое?
Валерія. — Вотъ видите ли. Въ былые года я любила не иначе, какъ съ чистой вѣрой въ вѣчность моего чувства, и разставаться съ нимъ было для меня страшною пыткой.
Смольневъ. — А теперь?
Валерія. — Теперь, до знакомства съ вами, мое томительное трехлѣтнее спокойствіе одинъ только разъ было нарушено чѣмъ-то похожимъ на чувство… на минутную прихоть, если хотите.
Смольневъ. — Стараюсь угадать, но не придумаю имени того…
Валерія. — Я вамъ скажу это имя. Прошедшей осенью мнѣ пришлось провести вечеръ глазъ-на-глазъ съ Костевичемъ. Онъ мнѣ привозилъ свои драгоцѣнности, раскрывалъ книги и альбомы и, разсказывая ихъ исторію, припоминалъ старинныя легенды и страстные образы отжившихъ любовниковъ. Противъ своего обыкновенія, онъ былъ задумчивъ и говорилъ серьёзно. Прощаясь со мной, онъ съ непривычнымъ увлеченіемъ цаловалъ мои руки и называлъ меня… Аньесой Сорель. На другой день, въ память этого вечера, онъ мнѣ прислалъ миньятюрный рисунокъ изъ своей коллекціи, съ надписью изъ Гейне:
Es ist еще alte Geschichte,
Und bleibt immer neu!
и потомъ, даже не повидавшись со мной, уѣхалъ въ Суздаль. Повѣрите ли, что я нѣсколько времени думала исключительно объ этомъ вечерѣ и почти не разставалась съ подареннымъ мнѣ листкомъ… Но когда, черезъ три недѣли, воротился Костевичъ, я ужь о немъ не думала, во мнѣ не оставалось даже слѣдовъ какого-нибудь чувства…
Смольневъ (улыбаясь).-- Это не чувство…
Валерія. — Что-то на него похожее, но такъ блѣдно…
Смольневъ. — Капризъ!
Валерія (задумывается). — Какъ вы, однако, стоически выслушали мой разсказъ!
Смольневъ. — Что жь? Надобно же крохи предоставлять нищимъ. Счастливый человѣкъ такъ богатъ, что… что… (заминается). Вы не кушаете, Валерія Николавна?
Валерія. — Что это за рыба?
Смольневъ. — Гатчинская Форель. Знаете ли, что вы у меня въ гостяхъ?
Валерія (взглянувъ на нею недовѣрчиво).-- Какъ… въ гостяхъ?
Смольневъ. — Я занимаю нумеръ въ этой гостинницѣ.
Валерія. — Въ-самомъ-дѣлѣ?… (Молчаніе). Вамъ будто сгрустнулось?
Смольневъ. — Мнѣ? Нѣтъ, ничего. (Продолжительное молчаніе. Смольневъ перевертываетъ ложку и постукиваетъ ногой объ полъ. Валерія кашляетъ и облокачивается на столъ. Молчаніе продолжается. Смольневъ смотритъ въ потолокъ и наконецъ напѣваетъ нетвердымъ голосомъ:)
Apparaisez, beaux jours de mon jeune age,
Que d’un coup d’aile a fustigés le temps…
Валерія Николавна, скажите: вы, кажется, чѣмъ-то озабочены?
Валерія. — Я?… а что?
Смольневъ. — Вы такъ пристально разсматриваете вашу тарелку, какъ-будто разбираете на ней іероглифы.
Валерія. — Я?… Я ждала конца вашихъ размышленій и вашей пѣсни… О чемъ вы думали?
Смольневъ. — О чемъ? Искренній мой отвѣтъ покажется вамъ оригинальнымъ. Мнѣ пришла смѣшная мысль, что есть минуты, въ которыя дуракъ находчивѣе умнаго человѣка.
Валерія. — Это дѣйствительно оригинально… такъ-что иногда стоитъ быть искреннимъ…
Смольневъ. — Чтобъ показаться оригинальнымъ.
Валерія. — Впрочемъ, быть искреннимъ съ самимъ собой — вещь трудная и потому уже оригинальная.
Смольневъ. — Вы говорите какъ мудрецъ, Валерія Николавна. «Нѣтъ ничего труднѣе самопознанія» — это сказалъ, если не ошибаюсь, Солонъ, или Пиѳагоръ.
Валерія. — Вы надо мной смѣетесь?
Смольневъ. — Почему же надъ вами, а не надъ самимъ собой, или не надъ греческими мудрецами?
Валерія. — Смольневъ! Мы, кажется, говоримъ съ вами о греческихъ мудрецахъ? (Они оба смѣются принужденно).
Смольневъ [съ разстановкой).-- Мммм… да! и они нашли мѣсто за нашей трапезой… Такъ-то, Валерія Николавна, говорятъ, незваный гость хуже татарина… Вотъ вы чуть-чуть и не разсердились на греческихъ мудрецовъ… а, право, о чемъ бы ни говорилось… (рѣшительно и скороговоркой) лишь было бы весело… да говорилось…
Валерія (перебивая его).-- У меня начинаетъ разбаливаться голова.
Смольневъ. — Право?.. вы очень подвержены головнымъ болямъ? (Смотритъ на портретъ Рашели, висящій на стѣнѣ.) Вы видѣли Рашель въ «Horace et Lydie»?
Валерія. — Видѣла. Помните, мы даже были вмѣстѣ въ театрѣ?
Смольневъ. — Многіе находятъ, что это ея лучшая роль.
Валерія (разсѣянно). — Говорятъ.
Смольневъ. — Какъ говорятъ? А вы что объ этомъ говорите?
Валерія. — Я раздѣляю ваше мнѣніе.
Смольневъ. — …То-есть мое мнѣніе… да, впрочемъ, это мое мнѣніе. Она въ этой роли необыкновенно дѣйствуетъ на воображеніе… васъ такъ и преслѣдуетъ образъ древней кокетки… даже послѣ представленія.
Валерія. — А вы знаете…
Смольневъ. — Что?
Валерія. — Вы читали «Муму»?
Смольневъ. — «Муму»? Что это такое?
Валерія. — Это имя собаки.
Смольнепъ (пристально глядя на портретъ).-- Да… собаки… слышалъ. (Оки облокачиваются на столь, не обращая вниманія другъ на друга. Долгое молчаніе).
Валерія. — Смольневъ!
Смольнепъ. — Что вамъ угодно?
Валерія. — Вы не находите, что остатки этого ужина и потухающая лампа наводятъ тоску?
Смольневъ. — Дѣйствительно.
Валерія. — Что жь мы не ѣдемъ Домой?
Смольневъ. — Я не знаю… какъ прикажете. (Онъ лѣниво встаетъ.)
Смольневъ (смотритъ на часы).-- Полночь!
Валерія. — Только? (Смольневъ погружается: въ кресло; но лицо выражаетъ утомленіе. Валерія бросаетъ шляпку на столъ и, остановившись въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Смольнева, со страхомъ на него смотритъ.)
Смольневъ. — Кажется, пора домой.
Валерія. — Вы устали?
Смольневъ. — Ммм… нѣтъ.
Валерія (съ рѣшимостью). — Мнѣ хотѣлось бы вамъ сдѣлать вопросъ, но съ тѣмъ, чтобъ вы отвѣчали откровенно
Смюльненъ. — Что такое?
Валерія. — Теперь же… пpитвopяться не къ чему…
Смольневъ. — Какой вопросъ?
Валерія. — Вотъ мы вмѣстѣ провели вечеръ… (Она кладетъ руки на спинку стула и опускаетъ на нихъ голову).
Смольневъ. — Что съ вами, Валерія Николавна?
Валерія (вдругъ обращаясь къ нему).-- Будемте искренни. Вы устали и я то же, и, кромѣ смертельнаго душевнаго холодя, мы, кажется, ничего не вынесли изъ этого вечера.
Смольневъ. — Я не знаю… почему… а я… что-то грустенъ.
Валерія. — То-есть, вы еще не хотите сознаться въ томъ, что вы чувствуете; но не лучше ли во-время положить конецъ этой комедіи?… Мы оба грустны, потому-что обманывали самихъ себя, и случай насъ обличилъ въ нашихъ собственныхъ глазахъ:
Смольневъ. — Что вы хотите сказать?
Валерія. — Э! подумайте сами: еслибъ мы были молоды душой, нужно ли было бы намъ прибѣгать къ чѣмъ ухищреніямъ, къ которымъ мы прибѣгали, чтобъ только не остыло въ насъ воображеніе? Мнѣ стыдно самой-себя…
Смольневъ. — Да вы безподобно анализируете, Валерія Николавна; я еще за вами не зналъ этой способности.
Валерія. — Къ-чему иронія, Смольневъ?… Впрочемъ, иронія сноснѣе фиглярства. Скажите, увлеклись ли мы искренно хоть на минуту? Я истинное чувство знакомо каждому изъ насъ; я когда-то ошибалась въ его приложеніи, но во мнѣ самой оно было горячо и не подыграно…
Смольневъ (очень-смущенъ).-- Вы… вы, право, странная женщина, Валерія Николавна! Я даже отказываюсь васъ понять. Къ чему вдаваться въ какія-то мудрёныя заключенія. Я думалъ, что имѣлъ счастіе вамъ внушить хорошее расположеніе къ себѣ; вы теперь отъ него отказываетесь — прекрасно. Вы совершенно свободны! (Валерія молчитъ, понизивъ голову). Послушайте… просто намъ обоимъ нуженъ отдыхъ. Завтра вы совершенно успокоитесь, и мы свидимся добрыми знакомыми, хорошо-вызнавшими другъ друга (беретъ шляпу). Желаю вамъ доброй ночи.
Валерія (останавливая). — Смольневъ, мы такъ не разстанемся.
Смольневъ. — Что вамъ угодно?
Валерія. — Мы такъ не разстанемся. Мнѣ не даетъ покоя мысль, что вы отсюда вынесете враждебное чувство (беретъ его за руку).
Смольневъ. — Вы дрожите?
Валерія. — Это пройдетъ.
Смольневъ. — Нервическая дрожь… я вамъ клянусь, что вамъ нуженъ покой (они беретъ гриль и надѣваетъ ее на Валерію).
Валерія. — Это пройдетъ (она указываетъ ему на кресло). Выслушайте меня. (Смольневъ садится).
Валерія. — Мы не будемъ обманывать другъ друга. Я всю вину беру на себя: мнѣ слѣдовало быть дальновиднѣе васъ, потому-что васъ могло ввести въ обманъ… чувство удовольствія, которое мужчина находитъ въ обществѣ женщины, недурной собою… Я должна была понять, что намъ прошедшаго не воскресить, какъ ни жаль его, и что не слѣдуетъ подвергать опасному испытанію наши пріятельскія отношенія, которыя имѣютъ свою цѣну. Не-уже-ли эта невольная ошибка можетъ насъ удалить другъ отъ друга? Мы не разстанемся безъ дружескаго слова.
Смольневъ (смѣясь принужденно).-- Я всегда говорилъ, Валерія Николавна, что вы чрезвычайно-добры. Но дружеское слово, о которомъ вы теперь хлопочете, право, напоминаетъ мнѣ средства, извѣстныя подъ именемъ remèdes de bonne femme.
Валерія. — Не смѣйтесь такъ, Смольневъ. Пора намъ понять всю цѣну дружбы. Если мы такъ превратно и безтолково истратили всю молодость, если рано состарѣлись…
Смольневъ (прерывая ее).-- Кто бы могъ подумать, что у сердца одинакія свойства съ лицомъ? Говорятъ, оно рано морщится отъ спиртуозныхъ притираній.
Валерія. — Я вижу, вы страдаете и тѣмъ болѣе обвиняю себя. Вѣдь и мнѣ больно, но иначе, нежели вамъ. Вы самолюбивѣе меня.
Смольневъ (въ сторону).-- Какъ все это глупо! Боже мой, какъ это глупо! (Вслухъ) Послушайте: ради Бога, возьмемтесь иначе за вопросъ. Скажите проще, что мы хотѣли позабавиться, и хорошо ли, плохо ли, но кое-какъ убили время. Гдѣ же тугъ драма? Ваши хлопоты о ней, извините, напоминаютъ мнѣ одного изъ моихъ знакомыхъ, который собиралъ записочки съ намѣреніемъ отдать ихъ въ печать.
Валерія. — Я вижу, вы не простите этой неудачи ни мнѣ, ни себѣ.
Смольневъ. — Какія странныя выраженія! Вы рѣшительно непостижимы! Вопервыхъ, прошу васъ убѣдиться, что себѣ я прощаю все на свѣтѣ, не исключая даже и того, что не имѣю счастья вамъ нравиться. Признавая за собой всевозможные недостатки, я все-таки въ итогѣ остаюсь доволенъ собою и даже… сравнительно… очень-выгоднаго мнѣнія о себѣ. Что же касается до мнѣнія другихъ, я о немъ нисколько не забочусь, произвелъ ли я на кого дурное впечатлѣніе, далъ ли поводъ смѣяться надъ собой… вамъ, другому, кому бы то ни было… И пишетъ ли на меня каррикатуры все московское общество, или превозноситъ меня до небесъ — это дѣло ваше, дѣло московскаго общества, чье хотите, только отнюдь не мое. Я ко всему останусь совершенно-равнодушенъ.
Валерія. — Вы бы оскорбили меня, еслибъ говорили не сгоряча. Вы сами себѣ противорѣчите, Смольневъ. Какъ мало ваши гордыя слова скрываютъ вашу заботливость объ общественномъ мнѣніи! И къ-чему о немъ заботиться, теперь, между нами? Какъ-будто вы сомнѣваетесь въ томъ участіи…
Смольневъ (перебивая и насмѣшливо).-- Которымъ вы меня жалуете въ замѣнъ вашей любви?
Валерія. — Что за иронія? Я точно также ошиблась въ вашей любви ко мнѣ; но почему же я неспособна васъ ненавидѣть? Васъ слишкомъ ожесточили несчастія вашей молодости. Но не давайте воли желчнымъ чувствамъ… Вы отъ нихъ вѣчно будете страдать. Вспомните, что опытность можетъ дать другіе результаты: научить насъ снисходительности и не уничтожать въ насъ душевной теплоты… Смольневъ, я говорю вамъ это, потому-что умѣю цѣнить все, что въ васъ есть хорошаго, и потому, что изъ горькихъ опытовъ мы вынесли не одинакія чувства: я счастливѣе васъ…
Смольневъ. — И слава Богу! Но я не понимаю, почему вы говорите о ненависти, о желчныхъ чувствахъ, чуть не о мщеніи? Позвольте вамъ замѣтить, что, доживъ до извѣстныхъ лѣтъ, становишься врагомъ громкихъ словъ и выспреннихъ чувствъ. Я полагалъ, что это вамъ извѣстно.
Валерія (сквозь слезы).-- Въ этомъ словѣ вы упрекнете себя, Смольневъ!
Смольневъ (нѣсколько-сконфуженный).-- Прошу васъ не объяснять его… превратно и быть увѣренной, что я неспособенъ употребить во зло… чью-либо довѣренность.
Валерія. — Я знаю… въ васъ еще говоритъ раздражительность. По не забудьте, въ жизни бываютъ такія горькія минуты, что намъ дорого искреннее участіе.
Смольневъ. — Я увѣренъ… вы мнѣ въ немъ не откажете… вы слишкомъ-добры, Право, мнѣ досадно, что этотъ глупый вечеръ разстроилъ васъ; но я надѣюсь, что вы скоро развлечетесь.
Валерія (опуская голову на ладонь).-- Да, вы правы, я развлекусь. Мои впечатлѣнія скоро блѣднѣютъ и не оставляютъ на мнѣ, попрежнему, ѣдкихъ слѣдовъ. Всему свое время. Теперь я свыклась съ образомъ жизни, который веду вотъ ужь нѣсколько лѣтъ сряду… сроднилась съ интересами людей, которые меня окружаютъ и привыкли меня любить… Прощайте (она протягиваетъ е.ну руку, которую Смольневъ цалуетъ)… надолго, вѣроятно?…
Смольневъ. — Помилуйте… до первой возможности.