Ум ли это? (Павлов)/ДО

Ум ли это?
авторъ Николай Михайлович Павлов

Опубл.: 1861. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русскій Вѣстникъ», № 10, 1861.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Умъ ли это?

I.

Въ одномъ изъ угловъ обширной Москвы, гдѣ уже начинаютъ показываться ситцевыя, табачныя и тому подобныя фабрики, гдѣ наконецъ, для вящаго удовольствія жителей, протекаетъ Москва-рѣка, стоялъ маленькій домикъ. На желтомъ билетикѣ его воротъ читалось: вечно цеховой Румяновой. Впрочемъ онъ никогда не былъ обитаемъ своею хозяйкой, а постоянно отдавался внаймы.

Я какъ теперь вижу этотъ маленькій дворикъ: два желтенькіе флигелька и два крыльца другъ противъ друга; въ глубинѣ — лачужка дворника и канура цѣпной собаки; садикъ изъ бузины и акаціи, которымъ отдѣляется одинъ флигелекъ отъ другаго.

Въ лѣвомъ жилъ, болѣе двѣнадцати лѣтъ къ ряду, учитель. Не было другаго имени Парѳену Ивановичу въ околоткѣ. Мальчишки, которые на рѣкѣ, съ прачешныхъ плотовъ, ловили пискариковъ, кухарки, которыя по утрамъ тянулись съ кулечками на ближній рынокъ, сами здѣшніе обыватели, изъ которыхъ многіе нерѣдко выходили въ халатѣ посидѣть съ трубочкой у воротъ, а по утрамъ принимали дѣятельное участіе въ выгонѣ скотины, — всѣ знали, что въ томъ желтенькомъ домѣ живетъ учитель. Если же какой-нибудь путникъ спрашивалъ: «гдѣ тутъ, не можете ли указать, живетъ г. Скрипицынъ?» — спрошенный только таращилъ въ недоумѣніи глаза. "Парѳенъ Иванычъ Скрипицынъ, « добавлялъ путникъ. „Учитель?“ спохватывался спрошенный, и неизмѣнно указывалъ на тотъ желтенькій домикъ. Вы сами могли видать Парѳена Ивановича. Если когда-нибудь поражала васъ, напримѣръ на Тверскомъ бульварѣ или на большой улицѣ, среди всякаго веселаго люда, одинокая фигура пѣшехода съ чрезвычайно-угрюмымъ выраженіемъ лица (онъ ходилъ въ немодной шляпѣ, съ широкимъ бортомъ, не съ тросточкой, а съ какимъ-то посохомъ въ рукѣ), и вы спрашивали себя: зачѣмъ онъ такой задумчивый?» — фигура эта была Парѳена Ивановича. Въ немъ было что-то свое, и вы навѣрное замѣтили бы Парѳена Ивановича…

Біографія этого человѣка очень проста; но человѣческое сердце имѣетъ ту особенность, что, вглядываясь въ него, открываешь въ немъ цѣлые негаданные міры.

Въ этотъ длинный промежутокъ однообразныхъ двѣнадцати лѣтъ можно было въжизни Парѳена Ивановича отмѣтить только три бросавшіяся въ глаза происшествія. Первое, это когда, Богъ знаетъ съ чего, вдругъ ему пришла фантазія читать въ подлинникѣ Шиллера. Онъ этого пожелалъ съ тою настойчивостью, которая особенно свойственна холостякамъ; три-четыре недѣли, ревностнѣе всякаго студента приготовляющагося къ экзамену, занимался онъ безпрерывно, и сталъ разбирать Шиллера, хотя и съ лексикономъ. Тогда же, взамѣнъ старомодной шляпы, на головѣ его показалась глянцовитая, вполнѣ европейская. Такъ шло около мѣсяца; вдругъ Парѳенъ Ивановичъ пуще заперся суркомъ. Другой случай: одинъ разъ Парѳенъ Ивановичъ вернулся изъ школы крайне страненъ. Точно будто, съ этого роковаго посѣщенія школы, въ груди его зашевелился солитеръ. Въ ближайшій къ тому праздничный день сталъ Парѳенъ Ивановичъ выкладывать изъ сундука трехуголку, мундиръ, надѣвать его на себя, привѣшивать шпагу, опять ушелъ въ школу и вернулся оттуда еще страннѣе. Солитеръ, казалось, съ тѣхъ поръ, подъѣлъ уже много, и каждый день все точилъ его. Поздно; въ одинъ осенній вечеръ, возвратился Парѳенъ Ивановичъ къ себѣ на квартиру будто помѣшанный. Сухощавое лицо его очень измѣнилось, глаза смотрѣли дико, коричневый локонъ свѣсился на морщинистый лобъ. Его полураскрытыя, ядовито расположенныя губы, въ особенномъ сочетаніи съ рѣзкимъ носомъ, всегда производили впечатлѣніе какой-то ѣдкости… Вернувшись домой, Парѳенъ Ивановичъ скинулъ свой вицъ-мундиръ и ударилъ имъ объ полъ. За одну ночь посѣдѣлъ тогда Парѳенъ Ивановичъ. Послѣднее, третье происшествіе: изъ этого желтенькаго домика перевезли его въ городскую больницу.

Конечно, Парѳену Ивановичу было немного за сорокъ, но на видъ ему давали за пятьдесятъ. Выраженіе его лица было не столько желчно, сколько исполнено глубочайшей ипохондріи.

Меня Парѳенъ Ивановичъ зналъ еще въ школѣ, гдѣ для учениковъ онъ служилъ главною мишенью всѣхъ затѣй и насмѣшекъ. Никому чаще его не налѣпляли бумажекъ на фалду фрака; однакоже всѣ искренно любили за что-то своего учителя, сами не давая себѣ въ томъ отчета. Самъ Парѳенъ Ивановичъ былъ крайне снисходителенъ ко всѣмъ такимъ продѣлкамъ; казалось, его еще даже забавляло, что именно надъ нимъ такъ всѣ шутятъ. Онъ, снимая напримѣръ бумажку съ своего фрака, говорилъ только: «Довольно, господа; пошутили, и будетъ; вѣдь надоѣстъ.» — И ничего больше. Если же кто изобрѣталъ что-нибудь особенно остроумное, такъ и того не говорилъ. Такъ напримѣръ, одинъ, надѣлавъ маленькихъ каррикатурныхъ силуэтиковъ Парѳена Ивановича, разложилъ ихъ въ учебникѣ и подалъ его для класса на каѳедру какъ ни въ чемъ ни бывало. Разительное сходство поразило Парѳена Ивановича, и онъ отъ души хохоталъ. Онъ даже взялъ одинъ изъ силуэтиковъ съ собою. Разъ, въ своемъ классѣ, онъ увидалъ, что я занимаюсь чтеніемъ посторонней книги. "Дайте полюбопытствовать, " сказалъ онъ мнѣ, протягивая руку. Я, не безъ испуга что пойманъ, подалъ. Но Парѳенъ Ивановичъ, стоя у моей лавки, внимательно перебиралъ листы, прочитывалъ тамъ и здѣсь отдѣльныя фразы, наконецъ съ предобродушнѣйшею улыбкой велѣлъ спрятать въ столъ. "Это здѣсь объ удовольствіяхъ на морѣ пишутъ, " сказалъ онъ громко, заглянувъ въ книгу. «Не вѣрьте, пустое все. Солнце восходитъ, волна плещется… все это пустое-съ.» Потомъ меня Парѳенъ Ивановичъ зналъ уже вышедшимъ, и я радъ былъ, что Парѳенъ Ивансьичъ обращается со мною какъ съ добрымъ знакомымъ. «Его совершенное одиночество, думалъ я, заставляетъ его дорожить человѣкомъ, который видимо его не чуждается.» Знакомство наше однакожь все-таки было какое-то шапочное.

Я очень былъ удивленъ разъ, когда, вернувшись изъ деревни, узналъ, что Парѳенъ Ивановичъ три раза присылалъ на мою квартиру узнать: не пріѣхалъ ли я? А еще болѣе былъ я пораженъ запиской, которую сейчасъ же получилъ отъ него. Карандашомъ, слабою рукой онъ писалъ мнѣ слѣдующій строки:

"Я лежу въ Городской больницѣ. У меня большое дѣло до васъ. Будьте милостивы, застаньте меня еще живымъ,

"Скрипицынъ."

Ошеломленный, я поспѣшилъ въ больницу, на самый конецъ города. Всю дорогу мнѣ представлялось: «Что если въ самомъ дѣлѣ этотъ человѣкъ, не находя никого другаго ближе, хочетъ что-нибудь ввѣрить мнѣ передъ смертью!..»

Но странный, странный человѣкъ былъ этотъ Парѳенъ Ивановичъ!

Онъ всегда удивлялъ меня рѣзкостію своихъ рѣчей, желчью каждой своей фразы. Одинъ разъ, гуляя со мною на бульварѣ, онъ съ кѣмъ-то поклонился (это былъ одинъ изъ его товарищей-преподавателей, съ которыми Парѳенъ Ивановичъ былъ почтительно холоденъ). «Порядочный человѣкъ это?» спросилъ я его. — "Негодяй-съ, " отвѣтилъ Парѳенъ Ивановичъ. Другой разъ мы съ нимъ сидѣли на террасѣ кофейной, въ числѣ многихъ другихъ, курившихъ тутъ сигары и папиросы, и поглядывавшихъ на проходившія шляпки и мантильи. Съ площадкой поровнялись двѣ дамы, укутанныя въ широкіе платки, и объ руку съ ними молодой человѣкъ, очень модно одѣтый.

Отдѣлившись отъ дамъ, этотъ господинъ ловко подошелъ къ галлереѣ и кого то развязно попросилъ дать огня закурить папироску. Еще развязнѣе послалъ онъ мнѣ воздушный поклонъ, и не успѣлъ я еще ничего ему отвѣтить на любезное привѣтствіе: «ага, какъ поживаешь?» пропалъ въ толпѣ.

Все это замѣтилъ Парѳенъ Ивановичъ.

— Кто это? спросилъ онъ съ замѣтнымъ любопытствомъ.

— Это, отвѣчалъ я, — нѣкто мосье Блоккъ.

— Ну, ну, космополитъ… такъ и есть, проговорилъ Парѳенъ Ивановичъ. — Чѣмъ онъ замѣчателенъ?

— А вѣдь мосье Блоккъ въ самомъ дѣлѣ замѣчателенъ, отвѣчалъ я. — Этотъ мосье Блоккъ умѣетъ обдѣлывать свои дѣлишки съ неподражаемымъ искусствомъ.

— Такъ, такъ… ободрительно кивнулъ мнѣ головой Парѳенъ Ивановичъ.

— Ограничусь самымъ анекдотическимъ случаемъ. Разказывать вообще объ его карьерѣ было бы слишкомъ долго. Вотъ видите ли, этотъ мосье Блоккъ прежде подписывалъ свою фамилію просто Б-л-о-к-ъ, съ однимъ к.. Случилось маленькое происшествіе. Противъ самыхъ оконъ той канцеляріи, гдѣ онъ служитъ, появилась огромная вывѣска какого-то мебельщика съ тою же фамиліей Блокъ. Что жь вы думаете, какъ поправился нашъ космополитъ? Прибавилъ къ своей фамиліи еще одно к. Съ тѣхъ поръ, и въ канцелярскихъ его бумагахъ и на визитной карточкѣ оно двойное.

— Вотъ какъ! предобродушно разсмѣялся Парѳенъ Ивановичъ: — ну вѣдь какъ хотите, и въ голову бы не пришло!

— Далѣе. Онъ напримѣръ часто отвѣтитъ своему знакомому: завтра я въ деревню уѣзжаю! Я справлялся: есть ли у барина деревня? Что жь оказывается? Помимо своихъ многотрудныхъ занятій въ канцеляріи, нанялся онъ къ одному молодому богачу въ прикащики, собираетъ доходъ съ его мужиковъ, вотъ и все. Одѣтъ прекрасно, во все это платье, которое вы сейчасъ на немъ видѣли, опять съ плеча того же молодаго милліонера. Дѣло въ томъ, что его патронъ только что было сшилъ себѣ полный гардеробъ въ Петербургѣ у Шармера, да поступилъ вдругъ въ кавалергарды. Ну, мосье Блоккъ и воспользовался обстоятельствами. Вообще скажу: «умѣнье пользоваться обстоятельствами», «умъ — все», это его любимыя фразы.

— Наполеончикъ! произнесъ уже съ какою-то ядовитостью Парѳенъ Ивановичъ.

— Гдѣ шампанское, заключилъ я, — тамъ и онъ.

— Есть, есть такіе! съ горячностію перебилъ Парѳенъ Ивановичъ. — Смотришь на такихъ людей, и право на себя плюнуть хочешь! Вѣдь значитъ они во всей этой комедіи… жизни, или какъ-съ? свѣта, общества… они-съ тамъ, значитъ, какъ рыба въ водѣ. Имъ ни до чего дѣла нѣтъ-съ. И вѣдь что досадно-съ: умъ… Ну да что говорить, знаю я ихъ!..

Парѳенъ Ивановичъ замахалъ рукой.

— Умъ, продолжалъ онъ, — пользоваться обстоятельствами, и дураковъ съ дороги гнать! А дуракамъ по дѣломъ… тьфу! Наполеончики!

Я сейчасъ же замѣтилъ, что все это Парѳенъ Ивановичъ говорилъ очень неспокойно; однакожъ вѣроятно пропустилъ бы мимо ушей весь этотъ разговоръ или забылъ бы его, какъ и многіе другіе, еслибы предметъ этого разговора съ тѣхъ поръ не сдѣлался для Парѳена Ивановича любимою темой при каждой новой встрѣчѣ со мною. Притомъ онъ мнѣ тогда раскрылъ и дополнилъ многое, о чемъ я прежде слыхалъ отъ Парѳена Ивановича.

Разъ, заѣхавъ къ Парѳену Ивановичу въ одинъ зимній вечеръ, я нашелъ его веселѣе обыкновеннаго. Съ его языка срывались юмористическія фразы. — «Мой-то длинный сюртукъ, говорилъ онъ, — надъ которымъ вы все смѣялись, нынче въ моду вошелъ, право-съ! На бульварѣ многихъ франтовъ видѣлъ. Думалъ и назовутъ по моему: дьячковскимъ! нѣтъ, Пальмерстонами прозвали!» Слово мода, въ приложеніи къ нему самому, заставляло его очень смѣяться. «Куда вы ѣдете?» спросилъ онъ меня въ заключеніи, когда я сталъ прощаться. — «Въ собраніе, отвѣчалъ я; — у меня членскій билетъ. Нынче бальный день.» И вдругъ мнѣ пришло въ голову: ну что, еслибы согласился Парѳенъ Ивановичъ хоть разъ въ жизни, съ своей Плющихи изъ мрака и снѣговъ, изъ холода своей квартиры, вдругъ перенестись въ новый до него міръ бальной зэлы? Парѳенъ Ивановичъ отмахивался руками и ногами, и хохоталъ какимъ-то истинно-ребяческимъ смѣхомъ. Я замѣтилъ, однако, что мое предложеніе какъ будто польстило ему. Я повелъ свои планы и дальше. Онъ пуще смѣялся моей готовности взять на себя трудъ эманципировать его, свозить къ модному портному, куаферу. — «Такъ ѣдемъ, отчего же нѣтъ?» продолжалъ я настаивать. — «Ужь гдѣ намъ-съ нѣжную ягоду рябину ѣсть!» — «Полноте.» И пусть читатель подивится: подъ конецъ мы очутились въ залѣ. Всю дорогу Парѳенъ Ивановичъ велъ себя какъ ребенокъ; онъ спрашивалъ меня: «Нѣтъ, да вы мнѣ пожалуста напередъ скажите, можетъ-быть тамъ есть свои ужь установившіяся правила, условія. Не выполнивъ ихъ, конечно, я это понимаю, покажешься смѣшнымъ.» Мы вошли. Въ началѣ, онъ подавалъ самыя блестящія надежды; но потомъ сталъ черезвычайво угрюмъ. — «Что, спросилъ я его, желая развлечь, — не правда ли, вся эта толпа очень мало думаетъ о васъ съ вами?» — "Кажется, она ни о чемъ не думаетъ, " отвѣтилъ Парѳенъ Ивановичъ. «И, помилуйте-съ! что это такое? Головокруженіе какое-то. Ну, съ чего теперь, я васъ спрошу, съ чего они всѣ такъ развеселились?» Вдругъ, на Парѳенѣ Ивановичѣ лица не стало. Мгновенно онъ поблѣднѣлъ, судорога какая-то прошлась по всему тѣлу. Я поглядѣлъ въ ту сторону. Вдали, у колонны, стоялъ очень привлекательной наружности кавалеръ съ какою-то дамой. Одѣтъ онъ былъ безукоризненно; развязенъ какъ дома. Парѳенъ Ивановичъ поскорѣй ушелъ въ толпу. Но, идя съ нимъ объ руку, мы на бѣду лицомъ къ лицу столкнулись съ этимъ кавалеромъ. — «Парѳуша! ты какъ попалъ сюда?» нашелся онъ, послѣ секунднаго, замѣтнаго недоумѣнія, вскользь пожалъ Парѳену Ивановичу руку и быстро прошелъ съ дамой впередъ. — «Уѣдемте отсюда!» обратился ко мнѣ Парѳенъ Ивановичъ. Мы скоро уѣхали.

Все, что я могъ позволить себѣ спросить по этому поводу, было: «Кто этотъ красивый господинъ, съ которымъ вы поклонились?»

Все, что Парѳенъ Ивановичъ мнѣ на это отвѣтилъ, было:

« — Ноевъ одинъ, Семенъ Иванычъ.»

Прошло два-три года. Съ тѣхъ поръ, въ разговорахъ со мною, онъ ни разу не проронилъ этого имени. Я замѣтилъ, однако, что рѣзкость его желчныхъ рѣчей, когда онъ говорилъ о Наполеончикахъ, съ тѣхъ поръ удвоилась. Сколько я ни чувствовалъ, что Парѳенъ Ивановичъ имѣетъ нужду высказаться; но знакомство ваше продолжало быть попрежнему какимъ-то шапочнымъ, и я былъ очень пораженъ его запиской, призывавшею меня для какого-то большаго дѣла.

Итакъ, я поѣхалъ въ больницу, и скоро, съ стѣсненнымъ сердцемъ, уже всходилъ, по тяжелымъ каменнымъ ступенямъ, подъ своды.

II.

— Гдѣ тутъ отдѣленіе нервно-горячешныхъ?

— Изволите, ваше благородіе, къ Скрипицыну? спросилъ меня инвалидъ.

— Да. Къ Парѳену Иванычу.

— Къ вамъ, это значитъ, и записку я носилъ? Ужь очень о васъ Парѳенъ Иванычъ спрашивали. Пожалуйте въ дальнюю палату. Тамъ за чахоточными…

Не знаю, что почувствовала моя душа, когда, тихо отворивъ указанную дверь, я увидалъ Парѳена Ивановича, за ширмами, на кровати. Онъ спалъ. Обритая голова его, исхудалыя, выдавшіяся подглазныя кости, удлинившійся носъ, выдавшійся лобъ, производили впечатлѣніе мертвеца въ гробу. Я содрогнулся. Съ какою-то, испугавшею меня чуткостью, больной проснулся.

— Вы… вы… заговорилъ онъ, и холодная олова пробѣжала по щекѣ, холодными руками онъ жалъ мнѣ руку; онъ ужь сидѣлъ на кровати. — Ахъ, я зналъ, что вы меня навѣстите, но я боялся, что вы замѣшкаетесь…

И опять онъ жалъ мнѣ руку, и какъ-то отрывочно улыбаясь, усаживалъ. Я старался не дать ему замѣтить, что едва вѣрю глазамъ: такъ онъ измѣнился! Но я долго не зналъ, съ чего начать.

— Что вы на меня такъ смотрите? спросилъ Пароенъ Ивановичъ. — Теперь скоро! (Онъ сильно махнулъ рукою.) Вѣдь я это знаю… Садитесь-ка, садитесь.

— Полноте, Парѳенъ Иванычъ. Что вы тамъ знаете? Ничего вы не знаете!

— Помилуйте!.. выговорилъ Парѳенъ Ивановичъ съ обычною протяжностью свое любимое обращеніе. — И, что вы это, поми-луй-те!.. Я вѣрно умру. Докторъ говоритъ, что мнѣ жить нѣсколько дней; ну, это-то онъ вретъ-съ, а черезъ двѣ недѣли навѣрно покончится. Попробуйте мой пульсъ! (И самъ взявъ свой пульсъ, онъ нѣсколько мгновеній считалъ.) Ну вотъ теперь къ сердцу!.. (Онъ приложилъ руку къ сердцу.) Разъ, два, разъ, два… и здѣсь то же самое!.. Ужь навѣрное!.. Только въ головѣ у меня иногда бываетъ дурно, ахъ, какъ дурно!.. Господи помилуй, какъ дурно у меня бываетъ въ головѣ!

Онъ потеръ лобъ и помолчалъ.

— И странное это дѣло-съ! продолжалъ онъ, успокоившись отъ волненія. — Не понимаютъ, вѣдь рѣшительно-съ доктора не понимаютъ болѣзней! Вѣдь это что такое-съ? (Оборотясь, онъ указалъ на зеленый ярлычокъ своей койки.) Вздоръ, сущій-съ вздоръ!

Мнѣ плакать хотѣлось, глядя на Парѳена Ивановича. Еслибъ я засталъ его угасающимъ тихо, истомленнымъ, мнѣ кажется, я глядѣлъ бы съ чувствомъ болѣе примиреннымъ на его страданія. Но эта несоразмѣрная энергія души, удерживаемая только однимъ скелетомъ, меня до ужаса потрясала. Больной и двигался рѣзко, и говорилъ рѣзко, а между тѣмъ это былъ трупъ, — трупъ, дожидавшійся только мига смерти, чтобы начать тлѣть.

— И-и, помилуйте! опять началъ отнѣкиваться Парѳенъ Ивановичъ, когда я опять хотѣлъ сказать что-то. — Да и къ чему-съ? Къ чему? Колумбъ открылъ Америку, Наполеонъ всего свѣта чуть-чуть не завоевалъ, Иванъ Иванычъ дослужился до тайнаго совѣтника… А я-съ, ну что я-съ?.. И-и, помилуйте!

Въ это время внесли обѣдъ къ больному, чашку куринаго бульйона и ломоть бѣлаго хлѣба. Больной съ жадностію выпилъ, и еще съ большею жадностію съѣлъ хлѣбъ.

— Ахъ! какъ я вамъ благодаренъ, опять заговорилъ онъ, когда мы остались одни: — выразить не умѣю, какъ я вамъ благодаренъ! Ну, да вы это поймете, погодите! (Онъ что-то, я замѣтилъ, поглядѣлъ подъ подушку.) А теперь-съ удѣлите мнѣ нѣсколько времени… Знаете ли? (Онъ опять сѣлъ, и какъ бы старался удостовѣриться, что лишняго никого нѣтъ въ комнатѣ.) Хоть вамъ, хоть вамъ… — И вдругъ онъ зарыдалъ и головой упалъ въ одѣяло.

— Парѳенъ Иванычъ! ради Бога, не раздражайте себя! сказалъ я, когда онъ поднялъ голову и опять сѣлъ.

— Хоть вамъ, какъ-то изъ души говорилъ больной, и крѣпко сжавъ мнѣ руку, долго не выпускалъ ея: — передамъ все, что у меня вотъ тутъ… вотъ ту-утъ… (Онъ съ мученіемъ указалъ на лѣвую сторону груди.) И умру спокойно! Охъ, какъ наболѣло! — Опять, онъ съ невыразимымъ страданіемъ, обѣими руками взялся за голову; одна, другая, третья слеза пробѣжала… — На-бо-лѣ-ло! глухо повторилъ Парѳенъ Ивановичъ, закрывъ лицо платкомъ, и упалъ на подушку.

Еслибы въ эту пору святой человѣкъ явился въ очію передо мною, я, кажется, менѣе былъ бы готовъ стать передъ нимъ на колѣни чѣмъ передъ кроватью этого мученика больнаго.

"Ахъ-съ, я былъ несчастнѣйшій человѣкъ, началъ онъ снова: — повѣрьте мнѣ, я былъ несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ! Собака-съ, которую слѣпымъ щенкомъ выбросили за вороты, и какой-нибудь прохожій изъ жалости поднялъ ее… она, повѣрьте моимъ словамъ, она бы должна была больше меня вѣрить, что существуетъ какое-то Провидѣніе на свѣтѣ!.. Не бойтесь, пожалуста не бойтесь, вдругъ прервалъ онъ самъ себя, подавшись всѣмъ тѣломъ ко мнѣ: — не бойтесь, что меня раздражаетъ это. Я знаю: мнѣ вредно волненіе, но днемъ раньше, днемъ позже, стоитъ ли беречь себя изъ одного дна?

Меня очень удивило такое хладнокровное благоразуміе больнаго, а онъ продолжалъ:

«Вѣдь я врачи сами-съ, вы знаете, предписываютъ больнымъ діэту до тѣхъ поръ только, пока остается какая-нибудь надежда. А какъ ужъ все-то подошло къ концу, тать чего ужь тутъ! Всего разрѣшаютъ въ волю! И человѣколюбиво-съ! (Вдругъ онъ опять склонилъ голову тѣмъ полуоборотомъ, и съ тѣмъ иронически-саркастическимъ выраженіемъ глазъ, которые мнѣ были такъ хорошо знакомы въ прежнемъ Парѳенѣ Ивановичѣ.) — Право-съ! хоть муки-то послѣднихъ дней усладить тѣмъ, чтобы снять прежнія-то, предуготовительныя къ смерти лишенія, право-съ. Это только усладить можетъ. Увѣряю васъ. Дайте жь мнѣ высказаться, дайте выговорить все… Вы усладите мнѣ послѣдніе минуты. Честное слово даю вамъ: мнѣ непремѣнно умереть!»

Я растерянно глядѣлъ ему въ глаза.

— Только до конца выговорить надо, продолжалъ онъ, — непремѣнно до конца! И вотъ что-съ, — прежде всего у меня до васъ есть просьба… Великая просьба! добавилъ онъ съ удареніемъ. — Вотъ, видите ли?.. Впрочемъ, это я говорю для всякаго случая. Я вамъ потомъ отдамъ. (Оборотясь, онъ приподнялъ подушку и вынулъ два запечатанныя письма. Оба были въ конвертахъ; одно было бѣлое, другое съ адресомъ.) — Вотъ, это-съ (онъ мнѣ передалъ бѣлое), возьмите его теперь же. Когда я умру, выждите сорокъ дней. Сорокѣ дней пройдетъ, распечатайте. Тутъ найдете записочку и еще… Ну да ужь это вы тогда увидите. А это съ, это-съ, — и глаза Парѳена Ивановича взбѣгали; какое-то помѣшательство выразилось въ нихъ, и еще сильнѣе ужаснула меня энергія силъ больнаго. — Да, нѣтъ-съ! Э! Я вамъ теперь не отдамъ!

Онъ спряталъ письмо подъ подушку, прижался къ ней головой и подозрительно глядѣлъ на меня, какъ будто я хотѣлъ то письмо выхватить и разорвать… Я сталъ замѣчать, что на больнаго находитъ припадокъ. Онъ незамѣтно склонился, сталъ засыпать: краски волненія на его лицѣ медленно переходили въ замиравшую блѣдность.

— Ну? видѣли? было первое слово больнаго, когда онъ вышелъ изъ трехминутнаго оцѣпенѣнія и опятъ сѣлъ. — Ахъ, что же я-съ? Ахъ, какъ со мною бываетъ дурно, Господи, какъ дурно! (Онъ приложилъ руку къ головѣ и помолчалъ.) Все вотъ тутъ, вотъ тутъ что то… (Онъ однимъ пальцемъ потеръ лобь, какъ будто свѣвалъ пленку или паутинку.) Это-съ (онъ опять вынулъ письмо изъ-подъ подушки), когда я умру, послѣ моихъ похоронъ… отдайте по адресу. Понимаете ли, черезъ три два? Только вотъ что-съ, прибавилъ онъ нѣсколько таинственно, — пожалуй, меня перевезутъ отсюда; можетъ-быть, начальство распорядится, чтобы меня отпѣвали въ церкви при заведеніи… ну-съ, гдѣ я математику преподавалъ… Повяли? Вѣдь какъ же? Надо будетъ отдать честь бреннымъ учительскимъ останкамъ… Какъ же-съ! Изъ вашей канцеляріи пойдутъ по этому дѣлу бумаги. Пожалуй, задержка произойдетъ… Поняли? Такъ непремѣнно обождите… Ну вотъ что-съ. Во всякомъ случаѣ на двадцатый день отдайте. Не ближе. На двадцатый… Такъ то-то распечатайте въ мои сорочины: а это… это — читайте! (Онъ подалъ мнѣ прочесть адресъ.) На двадцатый день отдайте по адресу! Великая просьба! прибавилъ онъ опять съ удареніемъ.

Я машинально, и ничего не понимая, сталъ разбирать адресъ: Семену Ивановичу Ноеву. Вся моя память пробудилась при этой фамиліи. Теперь точно развернулось передо мною все. Едва я прочиталъ эту фамилію, мнѣ показалось, что все до конца выговорилось между мною и Парѳеномъ Ивановичемъ, все что имъ не договаривалось мнѣ въ теченіи многихъ лѣтъ, и намекъ на что я ясно чувствовалъ.

— Но это я вамъ еще не отдамъ теперь, уже совершенно спокойно сказалъ мнѣ Парѳенъ Ивановичъ, — я это вотъ здѣсь берегу. (Онъ изъ-подъ подушки выгребъ одѣяло, и запечатанный конвертъ спряталъ туда.) Если при моей послѣдней минутѣ вы сами будете тутъ, я вамъ изъ рукъ передамъ. Если же придете и вамъ скажутъ: умеръ! пройдите вотъ отсюда и возьмите. Но я усталъ сегодня, приходите завтра.

III.

Въ девять часовъ утра я всходилъ уже по знакомымъ каменнымъ ступенямъ. Большіе корридорные часы добивали свой послѣдній разъ, когда я отворялъ дверь палаты.

Глаза Парѳена Ивановича засверкали.

Онъ, прислонясь спиной къ подушкѣ, сидѣлъ на кровати и, казалось, ужь давно ждалъ меня.

— Ну вотъ-съ, вотъ-съ, нашъ онъ, сжимая мнѣ руку, — я зналъ, что мнѣ будетъ легче. Я говорилъ вамъ, это только облегчитъ. Нынѣшнюю ночь я спалъ хорошо и чувствую себя крѣпче.

Я замѣтилъ въ лицѣ больнаго нѣкоторую свѣжесть, и краска на немъ показалась мнѣ добрымъ знакомъ. Но она была зловѣщая, какъ я узналъ въ послѣдствіи. Это напрягались жизненныя силы послѣднимъ, судорожнымъ усиліемъ.

— Вы меня до конца дослушаете? опросилъ больной послѣ минутнаго забытья: — о, Бога ради… дайте до конца! Это-съ, это-съ (Парѳенъ Ивановичъ какъ бы указывалъ на свое письмо подъ подушкой) роковой человѣкъ!.. Вѣдь мы товарищи съ нимъ были… какъ же-съ! Земляки-съ! Вотъ еще какъ! Вмѣстѣ изъ Тамбова въ университетъ пришли. Сеничка! Сеничка Ноевъ!.. Ничего-съ, ничего, не безпокойтесь. Ей-Богу, я себя чувствую отлично. Я ужь скажу тогда…

Оправившись, онъ какъ-то сладостно улыбнулся, поглядѣлъ мнѣ долго въ глаза, и сохраняя еще ту же улыбку на лицѣ, началъ почти въ такихъ словахъ:

"Ахъ-съ! да вы знаете ли, что такое значитъ: товарищи, университетъ, двадцать три года?.. Вѣдь это-съ поэзія, Шехеразада… Весна-съ, весна! И странное это дѣло — память человѣческая: для чего-съ? кому нужно?.. А не вырвешь… Университетъ тогда былъ не то, чѣмъ нынче сталъ. Тогда въ аудиторіи, такими-то, какъ мы съ Севичкой (почти что пѣшкомъ изъ Тамбова пришли), биткомъ набито было; а человѣкъ пять на каждомъ курсѣ особнякомъ держались. Только между собой руку подавали. И все, бывало, на нижней площадкѣ сидятъ, — знаете, у самой рѣшетки. Идешь мимо ихъ, только сторонятся: на насъ, оплеванныхъ, и глядѣть не хотѣли!

"Только-съ, вдругъ на нашъ курсъ поступилъ графъ Маилинъ! Ахъ-съ, что это за ребенокъ былъ!

— Да нѣтъ, я вамъ все не такъ разказываю! махнулъ онъ самъ себѣ рукой. — Съ начала надо, съ начала! "Вотъ видите ли-съ, какъ пришелъ я въ первый разъ въ университетъ, просто у меня головокруженіе сдѣлалось!…. Да и передъ этимъ-то все время какъ шальной ходилъ по городу, — шумъ, экипажи на улицахъ, народъ-съ… Себѣ-то опять же тогда, ну какъ есть чуланчикъ, подъ чердакомъ наняль… Вхожу въ аудиторію и вижу — множество новыхъ, незнакомыхъ и, знаете ли? это меня тогда даже поразило, — какихъ-то веселыхъ лицъ! Все это хохочетъ-съ, стальными клинками другъ передъ дружкой въ шпагахъ щеголяетъ, шумитъ, бѣгаетъ, — на бильярдъ зоветъ къ Шевалье, — кто кричитъ: завтракать пойдемте къ Матерну… противъ воротъ знаете… Я подальше отъ всѣхъ, въ уголокъ. Вошелъ профессоръ, и что онъ читалъ на каѳедрѣ, ничего не знаю. Совсѣмъ мимо ушей пропустилъ.

"Въ тотъ же самый день вечеромъ я и пошелъ къ Сеничкѣ. А Семенъ Иванычъ, надо вамъ сказать, хоть и видѣлъ меня на первой лекціи, со мной не поклонился. Все онъ, вижу, высматриваетъ, все высматриваетъ. Меня-то ужь и очень видѣлъ, да нѣтъ… не поклонился. Что жь, думаю, не всякое лыко въ строку; вѣдь мы земляки, да и въ Москву вмѣстѣ притащились. Прихожу, онъ тогда въ номерѣ еще стоялъ. — Семенъ Иванычъ, говорю, подружитесь со мною. Въ городѣ одинъ пропадешь. Я человѣкъ бѣдный да, говорю, и вы небогатый. Станемте жить вмѣстѣ, все намъ другъ въ дружкѣ поддержка будетъ. — Онъ на другой же день и перешелъ ко мнѣ; стали мы жить вмѣстѣ. Мы съ нимъ и на квартирѣ вмѣстѣ, и въ аудиторію вмѣстѣ; ну и хорошо вѣдь-съ! Только-съ, я-то веселъ, а онъ все скученъ. Вдругъ онъ заболѣлъ, да вѣдь какъ-съ! И все бредилъ, день и ночь не переставая бредилъ. Три недѣли безъ памяти лежалъ. Я доктора сговорилъ. Ну, легче ему наконецъ стало. Недѣля, другая, и вовсе оправился. — Сеня, говорю, мы за это время отъ университета много съ тобою отстали. Ужь нынче я пойду. "Какъ же, говоритъ, какъ же? Намъ съ тобой отставать нельзя. Я непремѣнно долженъ первымъ кандидатомъ выйдти; вторымъ выходи ты, если хочешь, Я пошелъ.

"Вотъ-съ, стою я по обыкновенію на верхней площадкѣ, и гляжу внизъ, за перилы. Ну-съ, вѣдь много я ихъ видалъ, этихъ-то господъ, и всѣ они не по нашему, знаете, и говорятъ громко, и смѣются, гдѣ ихъ не спрашиваютъ; да и на лѣстницу-то всходятъ не въ горбежку, знаете, а какъ воробей скачетъ. А стоило посмотрѣть, какъ съ портфелью подъ мышкой Манлинъ по лѣстницѣ шелъ. Идетъ, идетъ… ближе ко мнѣ. Я-съ глазъ не свожу, гляжу. Только онъ, дойдя до меня, вдругъ также остановился, и на меня смотритъ. Конечно съ это онъ такъ только остановился. Еще думалъ вѣрно, что я его о чемъ-нибудь спросить хочу… Конечно-съ!.. Но тогда, да вѣдь я тогда жизнь свою, кажется отдалъ бы, чтобы навѣрно то знать… Мнѣ показалось: это сочетанье двухъ душъ! Всю лекцію я съ него глазъ не сводилъ.

"Кончились лекціи, я пошелъ за нимъ. Онъ сталъ надѣвать шинель, я бросился къ своей. Онъ вышелъ, я стоялъ ужъ на крыльцѣ. Его коляска подъѣхала; онъ сталъ надѣвать перчатки. И вотъ-съ въ это-то самое время, какъ, въ двухъ шагахъ отъ него, я пристально глядѣлъ ему въ лицо… вдругъ онъ чему-то улыбнулся. Не знаю, жалѣлъ ли онъ тогда, смѣялся ли, что я не въ коляскѣ.

"Только вотъ-съ, недѣля другая прошла, собрался и Сеничка въ университетъ. Пошли, приходимъ. Стоимъ мы съ нимъ на верхней площадкѣ, вдругъ Сеничка, вижу, сейчасъ его замѣтилъ.

« — Не знаешь ли, спрашиваетъ, кто это такой, вонъ тотъ бѣлокурый?» — Это графъ Манлинъ. Сеничка оправилъ волосы, подтянулъ сюртукъ. А надо вамъ сказать, я за нимъ съ самаго начала замѣтилъ, что все онъ этихъ-то господъ высматривалъ!..

"И какъ ему только удавалось! Въ самомъ непродолжительномъ времени, вѣрите ли-съ, ужь онъ со всѣми ими и руку жметъ. Кому лекціи предложитъ, кому, знаете ли, этакое рылѣевское стихотвореніе списать дастъ; другимъ, можетъ-быть, ужь Богъ его знаетъ, просто наружностью понравится, — только со всѣми найдется. Вдругъ, вижу, Сеничка и графу Манлину руку жметъ. И вѣдь еще что всего досаднѣе-то, этотъ-съ Манлинъ… ну право-съ это было особое существо! Совсѣмъ на тѣхъ-то господъ не похожъ былъ!.. Вѣрите ли-съ, въ какіе-нибудь полгода со всѣмъ курсомъ сошелся. Всему курсу, вижу, онъ руку жметъ, и всѣ ему жмутъ. Только я съ нимъ никакъ познакомиться не могу. Бывало, самъ подойдетъ, заговоритъ, а я ни слова, еще отвернусь, да въ сторону отойду.

"Разъ Сеничка говоритъ мнѣ (вечеромъ это было, мы съ нимъ за чаемъ сидѣли): «Парѳуша, а я вѣдь себѣ квартиру ищу.» Это-съ меня такъ и ошибло. — Какъ, говорю, квартиру? Ты развѣ отъ меня съѣхать хочешь? — «Да, вѣдь чтожь, говоритъ, развѣ можно весь вѣкъ жить вмѣстѣ? А притомъ, вотъ видишь ли, у насъ съ тобой нравы разные. Я тебѣ это прямо скажу.»

"Я чуть не заплакалъ-съ. Однакожъ, на томъ пока и кончилось. Онъ размкѣялся и сказалъ только, что пошутилъ.

И Богъ заметъ, какъ ему все удавалось! Вѣрите ли-съ, я все-таки богаче его былъ, а вѣдь такъ не жилъ-съ Матушка мнѣ аккуратно изъ своей пенсіи помогала, и кромѣ того мнѣ на дорогу дала (беречь велѣла) двѣсти рублей ассигнаціями. Но я такъ не жилъ, какъ онъ. Онъ-съ и въ театры катался, и каждый день домой за полночь пріѣзжалъ. — Сеня, какъ ты это дѣлаешь? часто я опрашивалъ его. — «Ты, Парѳуша, говоритъ онъ, не сердись на меня, но ты, право, глупъ. Слушай же: ты носишь дырявые сапоги, сюртукъ на тебѣ всегда сидитъ чортъ знаетъ какъ, перчатки стоятъ двугривенный, — много ли ты это всей такой экономіи выгадаешь? Копѣечный счетъ въ итогѣ! А я, пойми это, такъ не могу. Вѣдь изъ разчета, говоритъ, не могу. За перчатки я охотно дамъ синенькую, сюртукъ мнѣ стоитъ двѣ бѣленькихъ, да вѣдь развѣ въ твоихъ-то дырявыхъ сапогахъ я могъ бы вездѣ быть?.. А это мнѣ нужно. Нужно — понимаешь? Да нѣтъ… ты глупъ, Парѳуша. Ничего, братъ, ты не понимаешь. Трефовый валетъ ты!» Вотъ-съ, и поймите еще это новое-съ выраженіе! обратился ко мнѣ Парѳенъ Ивановичъ съ горькою улыбкой.

"Однакожъ мы съ нимъ жили очень дружно. Особенно же мнѣ въ немъ то нравилось, что хоть и гулялъ, ужь говорить нечего, гулялъ, но дѣло свое зналъ. Неимовѣрной аккуратности человѣкъ былъ! Вотъ это мнѣ въ немъ очень нравилось, и мы очень очень, хорошо жили съ мимъ.

«Только-съ Манлинъ, Манлинъ, вотъ что не выходило у меня изъ ума. Вѣдь я его, знаете ли, до помѣшательства любилъ, хотѣлъ къ нему анонимное письмо писать… И пуще-то всего то меня мучило, что съ Сеней-то я не могъ толковать о немъ… Сейчасъ осмѣетъ. Я таился. Но вы знаете ли что такое-съ таить страсть въ себѣ? И страсть-то какую же? самую безумную-съ! Ну чего я хотѣлъ? Хотѣлъ только сказать Манлину: Манлинъ! Я безъ ума отъ васъ. Ну да не безуміе ли же это въ самомъ дѣлѣ? Но да-съ, да-съ и тысячу разъ да: я хотѣлъ этого. Какъ вы себѣ это объясняете?» обратился ко мнѣ Парѳенъ Ивановичъ съ такою неожиданностью, что я растерялся.

Онъ молчалъ, настойчиво глядя мнѣ въ глаза.

— Простѣйшее человѣческое чувство, отвѣчалъ я, — если оно сдавлено, дѣлается какимъ-то болѣзненнымъ, и растетъ….

— Я и самъ послѣ думалъ, что еслибы сошелся съ нимъ, нечего бы этого не было, просто бы обошлось. Но тогда…. (И меня очень удивила въ Парѳенѣ Ивановичѣ такая наклонность къ самоанализу. Онъ и теперь, на моихъ глазахъ, велъ свой разказъ такъ, какъ будто самъ за собою на каждомъ словѣ подсматривалъ и подслушивалъ. Но онъ былъ боленъ, и можетъ-быть, самые пріемы нервно-горячешнаго настраивали меня къ такому впечатлѣнію.) Ахъ, вѣдь знаете ли, я завидовалъ его лакею, я серіозно хотѣлъ хоть бы лакеемъ его быть! Помилуйте, да что жь это? Безумная-съ, безумная страсть!… Наконецъ я дольше передъ Сеничкой не могъ таиться. Разъ вечеромъ (опять-таки мы за чаемъ сидѣли) я ему все открылъ. Отвѣтъ его ужасно меня поразилъ. «Да, оказалъ онъ, — я это понимаю!» и сложивъ обѣ руки вотъ такъ ладонями, поднесъ ко лбу: «это можетъ, можетъ быть….» Ахъ-съ! (Парѳенъ Ивановичъ какъ-то подпрыгнулъ). Я все ждалъ, что онъ мнѣ отвѣтитъ свое: пустяки, боялся услыхать насмѣшку…. Поймите жь что-нибудь послѣ того. Вѣдь какъ онъ только-съ сказалъ это свое вѣдь я его возненавидѣлъ! вѣдь я-съ, какъ звѣрь, какъ звѣрь хотѣлъ кинуться, задушить!… Я проклиналъ себя. Я рѣшился имени Манлина не произносить передъ Ноевымъ. Какая жь польза-съ? Ноевъ видѣлъ его каждый день и говорилъ съ нимъ; я также видѣлъ, но не говорилъ.

Что жь вы думаете? вѣдь переѣхалъ отъ меня Сеничка на другую квартиру, переѣхалъ. Я одинъ остался. Но ничего-съ, мы оставались пріятелями. Онъ каждый день у меня бывалъ, со мной и обѣдалъ; я къ нему хаживалъ. И славно онъ у себя все устроилъ, и разстановилъ…. «Какъ тебѣ, говоритъ, у меня нравится?» — Ужь ты, я говорю, самъ знаешь, ты штукарь, Сеня! — «Нѣтъ, говоритъ, еще не все. Вотъ тутъ этажерку надо, тутъ столикъ: и маленькая квартирка, не по мнѣ.» Только ужь очень мнѣ обидно вотъ что у него показалось: вижу-съ на письменномъ столѣ у него многихъ товарищей портреты стоятъ. А моего нѣтъ! Ну вѣдь вы сами скажите: что жь они ему были-съ? Вѣдь я-то съ нимъ все-таки… ну да что говорить? Ну вотъ-съ я на своемъ чердакѣ одинъ остался, какъ есть одинъ.

"Тогда-то-съ я думалъ, что скоро помѣшаюсь, и знаете ли? истинно бывали минуты, когда я думалъ: ужь не помѣшался ли я? Въ университетъ я ходилъ единственно для Манлина. Когда онъ уѣзжалъ, и я уходилъ съ первой лекціи. Прождавъ его понапрасну всю лекцію, я, бывало, ужь надѣваю шинель. Вдругъ онъ показывался въ сѣняхъ, — я, чтобы только никто не замѣтилъ, вѣшалъ ее опять на вѣшалку. Неотступно, неотступно слѣдилъ за нимъ. Изъ университета нарочно я проходилъ каждый разъ мимо ихъ дома. Это дворецусъ былъ! У Гриши Манлина комнаты были въ нижнемъ этажѣ, окна — прямо на тротуаръ. Я каждый разъ видѣлъ какъ-съ молодой Манлинъ сидитъ тамъ за мольбертомъ, съ кистями, палитрой, — какъ-съ онъ играетъ на своей рояли, — какъ съ кѣмъ-нибудь изъ товарищей, забѣжавшихъ изъ университета, сидитъ тутъ на самомъ окнѣ….

"Ну-съ, а Сеничка тогда совсѣмъ другой сталъ, началъ онъ, помолчавъ немного. — Имѣютъ же вѣдь люди такую способность превращаться! Вицмундиръ онъ тогда себѣ такой сшилъ, вѣрите-ли, всѣ бросились по его образцу заказывать. Въ аудиторіяхъ ужь гдѣ ему было со мной толковать…. онъ все толокся съ своими. Феноменъ былъ-съ!

"Разъ прихожу къ нему въ сумерки на квартиру… вдругъ-съ на его письменномъ столѣ портретъ Манлина вижу-съ! Никогда еще я такъ долго и такъ близко не вглядывался…. Что это было за лицо! Вѣдь это-съ въ кружевной колыбели родиться надо было, чтобъ имѣть такое лицо!.. всю свою жизнь улыбаться только, да ни разу, ни о чемъ даже не помыслить о нашемъ-то, о будничномъ… чтобъ имѣть такое лицо!… Ну роскошь, роскошь бытія!

"Вотъ-съ и мартъ наступилъ. Я любилъ мартъ. Начнетъ снѣгъ таять, окна выставляются, цѣлый день, бывало, ходишь по улицамъ и все-таки до-сыта не находишься. Разъ забѣжалъ ко мнѣ Сеначка передъ вечеромъ папиросу выкурить. — Посиди, говорю, еще, куда жь ты? — «Нельзя. Къ Манлину. У него нынче пуншъ будетъ.» И ушелъ.

"Въ 1-мъ часу ночи взялъ я свою шинель… ну вѣдь и пошелъ-съ туда. Прекраснѣйшая мартовская ночь была! Всѣ комнаты у Манлина освѣщены были. Гляжу подъ занавѣску: тамъ! Сеничка тамъ! Человѣкъ съ пять ихъ было. Къ рояли садятся, играютъ. И Сеничка мой-съ, — ну просто не отличишь его со всѣми. Подали имъ шампанское-съ, я и ушелъ.

«На другой день Сеничка ко мнѣ приходитъ. — Ну что, говорю, весело ли тебѣ вчера было? — „Вообрази, говоритъ, положеніе-то какое! Битыхъ три часа толкуютъ себѣ мои господа о какихъ-то своихъ тетушкахъ, да бабушкахъ; все это братъ, tante princesse да cousine .. Вѣдь волей-неволей поддерживай и я ихъ разговоръ.“ — Какъ же, говорю, ты сдѣлалъ? — „Ну и я также: и кто изъ нихъ мнѣ больше нравится, и кто глупѣе всѣхъ, и у кого какіе волосы… все какъ по пальцамъ выложилъ.“

„ — Сеня! да какъ же это?“ опять спрашиваю. Разсмѣялся онъ, всталъ, ударилъ меня по плечу, ну и опять свое-съ говоритъ: „Эхъ, Парѳуша! ну, право же, трефовый валетъ ты!“ Вотъ и все-съ.»

Парѳенъ Ивановичъ обратилъ на меня долгій вопросительный взглядъ.

"Вотъ разъ прибѣгаетъ ко мнѣ Сеничка. «Парѳуша, знаешь что? дай мнѣ денегъ пожалуста.» — Сеня, говорю, вѣдь ты самъ знаешь: ты у меня всѣ перебралъ. "У тебя, говоритъ, я знаю, есть. "Понимаете ли? это онъ о тѣхъ-то, которыя матушка мнѣ на черный день дала, беречь велѣла. — Право, говорю, Сеня, ужъ и не знаю какъ… да тебѣ зачѣмъ? «Вотъ какъ нужно!» (И, знаете, на горло показываетъ.) — Скажи, что жь такое, Сеня? — «Ты, говоритъ, можетъ-быть, и не поймешь даже; тебѣ все это пустяками пожалуй покажется, но, братъ, часто вся жизнь отъ пустяковъ. „Я сталъ думать, какъ мнѣ тутъ быть? — Послушай, говорю, Сеня, вѣдь если я тебѣ и дамъ изъ нихъ, эти ты мнѣ въ срокъ отдай; эти я не могу…“ Э, говоритъ, какъ ты любишь изъ пустяковъ безпокоиться; это вѣрно, вѣрно.» Сталъ я отсчитывать, а ужь онъ говоритъ: всѣ дай. Выхватилъ у меня изъ рукъ, отсчиталъ полтораста (довольно ему показалось) и спряталъ въ свой бумажникъ. Запираю я остальные пятьдесятъ-то рублей и опять говорю: — Смотри же, Сеня, ужь эти пожалуста… это и не мои, матушкины деньги. — «Какой, говоритъ, ты чудакъ, Парѳуша! ужь говорю тебѣ: вѣрно. Вѣдь ужь ты знаешь, каковъ я на долги!…» И вѣдь правда-съ, правда-съ! на долги аккуратнѣе его человѣка не было, кредитъ большой имѣлъ!… Только-съ опять и тутъ я, опять-таки одинъ я, какимъ-то страннымъ для него исключеніемъ былъ. Всѣмъ, бывало, выплатитъ; мнѣ — вѣдь никогда такъ и не отдавалъ! И почему же-съ? отчего это такъ, скажите? Все оттого же, думаю-съ, что изволите видѣть, я не человѣкъ, я-съ трефовый валетъ былъ!"

Горькое выраженіе показалось на обращенномъ ко мнѣ лицѣ Парѳена Ивановича.

"Ну-съ, онъ вѣдь не ушелъ сейчасъ же. Сѣлъ на диванъ, закурилъ папироску и говорить: «Парѳуша, у мени до тебя еще просьба. Дай мнѣ пожалуста твой малиновый халатъ и еще нѣкоторыя твои вещи. Мнѣ на дня два всего.» А надо вамъ сказать, былъ у меня бархатный малиновый халатъ, богатѣйшая вещь-съ… такъ въ углу подъ чахломъ и висѣлъ всегда; матушка мнѣ въ подарокъ, на дорогу, еще изъ своего приданаго салопа сшила. — Возьми, говорю, пожалуй, да на что тебѣ все это, скажи Сеня. — Онъ-съ только смѣется.

« — Чудакъ, говоритъ, Парѳуша… вѣдь ты право не поймешь. Вотъ эту подушку сафьяную возьму, вотъ этотъ коврикъ дай. Еще у тебя какія-то большія книжицы были, Лапласъ кажется. Это, говоритъ, непремѣнно дай. По научной части. Понимаешь?..» А самъ все только смѣется.

" — Да чему жь, говорю, ты смѣешься-то? Скажи, что все это, Сеня?

" — Вотъ видишь ли, говоритъ… ну да вотъ что. Квартиру мою ты знаешь, вѣдь, право, довольно прилична; но многихъ вещей еще не достаетъ. А завтра вечеромъ у меня гости, и Манлинъ будетъ. У меня ужинъ.

Каково это? Я такъ и онѣмѣлъ. Хочу говорить… онѣмѣлъ. Понимаете? Онъ мнѣ ничего про меня-то… У меня отнялся языкъ, не могу. А онъ-съ, замѣтилъ это, или ужь самому стало неловко, только сошелъ съ дивана и сталъ ходить по комнатѣ. Больше мы съ нимъ и не раэговаривали.

"На другой день еще поутру пріѣзжаетъ на извощикѣ съ своимъ мальчикомъ; а ужь у него, вижу, мальчикъ казачкомъ одѣтъ. Отобралъ онъ все что нужно-съ, книги взялъ… съ мальчикомъ на извощикѣ и отправилъ; а самъ назадъ ко мнѣ пришелъ. Сидитъ онъ со иной, разговариваетъ, чай пьетъ. И о театрѣ, объ университетѣ, обо всемъ толкуетъ. — Какой, говорю, въ самомъ дѣлѣ славный этотъ графъ Манлянъ; какъ бы я хотѣлъ, Сеня, съ нимъ познакомиться. — Сказалъ это, ну вѣдь и слышу-съ, къ ушамъ притекло. Сеничка-то что жь бы вы думали мнѣ на это? — «Да, говорить, это премилый мальчикъ; да и знакомится-то онъ, еслибы ты зналъ, какъ легко со всѣми!» — И только-съ. И опять сталъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, и что-то насвистывать. Я ужь все время послѣ того только молчалъ. И онъ ходитъ и молчитъ… «Ты развѣ, говоритъ, въ университетъ не пойдешь нынче?» — Нѣтъ. — "Ну, а мнѣ еще и туда надо, прощай, " — пожалъ руку и вышелъ.

"Я вдругъ зарыдалъ, какъ онъ вышелъ, какъ ребенокъ заплакалъ!.. Не позвалъ, не позвалъ меня, думаю…

"Да что мнѣ-то-съ? Вѣдь онъ же ходилъ ко мнѣ безъ зову. Ну-съ, и право, такія мгновенія были, вѣрите ли, еще я его оправдывалъ. Это, говорю, онъ меня оттого только не позвалъ, что мы съ нимъ — друзья. Онъ увѣренъ, что я безъ всякаго зову буду. Да нѣтъ-съ, развѣ самого себя обманешь? "Да какое жь мнѣ дѣло, думаю? Кто жь мнѣ можетъ запретить придти и постучаться? Никто не можетъ. Еслибъ я къ графу Манлину безъ спросу пришелъ, это бы просто глупо было-съ. А къ Серичкѣ, къ Сеничкѣ — это ничего. Какое жь мнѣ дѣло, что онъ меня не звалъ? Возму, отворю дверь и войду. Да, да… я рѣшилъ это…

— Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ!.. неожиданно сжалъ онъ мнѣ руку.

"Вечеромъ выхожу-съ, пусто было на улицѣ. Я шелъ и все обдумывалъ. Сеня меня не ждетъ, у Сени теперь пирушка, Гриша Манлинъ у Ноева… Свернулъ я только съ Тверской въ одинъ переулокъ: освѣщено-съ все, кареты, коляски гремятъ, двери въ магазинахъ хлопаютъ, у воротъ шумятъ, смѣются-съ… Подошелъ я къ Сеничкиной квартирѣ, — вернуться хотѣлъ. Никому, думаю, никому-съ дѣла нѣтъ никакого, ни малѣйшаго дѣла!.. Ужь у крыльца стою, плюнулъ вдругъ и — дуракъ! дуракъ, говорю, ну зачѣмъ я сюда пришелъ? Вѣдь не пустяки ли въ самомъ дѣлѣ?.. Да вѣдь глупо, глупо, ну просто глупо-съ! Постоялъ, отошелъ. Освѣщено все у нихъ такъ было въ верхнихъ комнатахъ, и слышу, смѣются! Нѣтъ-съ, вѣдь не пошелъ назадъ. Подхожу къ крыльцу, и прямо побѣжалъ наверхъ. Передъ самой дверью остановился. Они тамъ хохочутъ-съ! Слышу въ двухъ шагахъ отъ меня всѣ ихъ крики. И Манлина-съ голосъ слышу! «На ты?» кто-то сказалъ «Ну пить!» и брудершафтъ пили, и всѣ они стали на ты-съ. Я стоялъ и только думалъ: ну что если кто-нибудь изъ нихъ вдругъ отворитъ дверь?.. Вдругъ Манлинъ (его, слышу, такой, знаете ли, ребяческій голосъ) спрашиваетъ у Ноева… Ну какъ бы вы душади-съ, о чемъ онъ его вдругъ спросилъ? Слышу-съ: «Ноевъ! а гдѣ жь твой пріятель? Отчего съ нами Скрипицына нѣтъ?» А? И Сеничка-съ… Да вѣдь я слово въ слово своими ушами-съ его отвѣтъ слышалъ: «Фи, Скрипицынъ! Помѣшанный человѣкъ!»

«Я рванулъ дверь и прямо вошелъ къ нимъ.

Ну, скажете на милость, зачѣмъ я туда вошелъ? Не глупо ли-съ… на явное-то осмѣяніе? Вѣдь я слышалъ, слышалъ это все, и вошелъ. И какъ медвѣдь какоі ввалился, и ни съ кѣмъ не поклонился даже, на Манлина-съ не взглянулъ… Какой Манлинъ-съ! Да лучше бы мнѣ провалиться было, чтобъ онъ только не видалъ, какое тогда на мнѣ лицо было? Сеня — ничего-съ. И вижу я у нихъ тутъ рейнвейны-съ, ужины. И Ноевъ въ моемъ малиновомъ халатѣ; на столь у него книги мои. — Туманъ-съ, рѣшительно туманъ какой-то у меня въ головѣ стоялъ. Не знаю, какъ я очутился въ другой комнатѣ, и свѣчи тамъ не было. Ноевъ сейчасъ же вышелъ ко мнѣ. „Ну вотъ видишь ли, говоритъ, Парѳуша, ты не сердись же на меня, что я тебя не позвалъ. Вѣдь я знаю тебя: ты дикарь! ты у меня нелюдимка! И что жь тебѣ съ ними: вѣдь это пустошь!“ Ужь не знаю-съ, какъ я его дослушалъ. Я ужь только за дверью опомнился… И не понимаю, какъ я тогда не упалъ съ лѣстницы. Иду — шатаюсь. Ахъ, вѣдь знаете ли, когда я опять очутился дома, на чердакѣ-то, гдѣ мы съ Сеней жили… вѣдь я съ… на самоубійство рѣшался! Нѣсколько разъ ужь бритвы въ рукахъ держалъ.»

Вдругъ больной неестественно измѣнился. Глаза его скосились, какъ у помѣшаннаго. Онъ дрожалъ.

«Какъ онъ меня смѣлъ назвать дикаремъ? вдругъ онъ вскрикнулъ и ударилъ кулакомъ по кровати. — Да кто жь ему сказалъ, что я дикарь? Да развѣ я нелюдимъ? Помилуйте!.. (Парѳенъ Ивановичъ не договаривалъ, а какъ-то отрывочно стоналъ и смѣялся.) Чѣмъ же все это кончилось? спросилъ онъ какъ бы самъ себя, вновь обратившись ко мнѣ. — Ноевъ пріѣхалъ ко мнѣ на другой же день и… и что жь хотите? вѣдь я не имѣлъ духу сказать ему: ты негодяй, Сеня! А онъ — ничего. И всѣ четыре года былъ со мной — ничего. Да нѣтъ-съ, вѣдь я его и любилъ. Самъ не знаю за что, а любилъ-съ. Привыкъ, привыкъ-съ. А Манлинъ… Кончилось тогда. Я все разомъ вотъ такъ, вотъ такъ…»

Онъ крѣпко сжалъ въ кулакъ исхудалую кисть своей руки. «И прошли всѣ четыре года — такъ!» добавилъ онъ.

Въ комнату вошелъ докторъ, въ сопровожденіи дежурнаго. Я всталъ и посторонился.

— Что вамъ докторъ? мой пульсъ угодно? спросилъ Парѳенъ Ивановичъ. — Извольте-съ, извольте-съ! и онъ вытянулъ къ нему свою руку, съ которой свѣсился широкій рукавъ больничнаго халата.

Докторъ внимательно выслушивалъ, и молчалъ.

IV.

— Полегчило Парѳену Иванычу! сказалъ мнѣ знакомый инвалидъ, Егоръ Власьевъ, когда я опять проходилъ по корридору къ больному.

Въ этотъ разъ, дѣйствительно легче ему было. Прежде я заставалъ его въ безжизненной апатіи; теперь и глаза его сверкали, и онъ радовался моему виду.

— Я васъ все ждалъ, все ждалъ… долго вы не приходили, сказалъ онъ.

Мнѣ не было надобности объяснять ему, что и вчера и третьяго дня я сидѣлъ у его кровати, но что онъ былъ въ безпамятствѣ. Больной тогда или лежалъ забывшись, или, сидя, бредилъ съ открытыми глазами. Онъ не узнавалъ.

Парѳенъ Ивановичъ послѣ этихъ нѣсколькихъ дней сталъ еще худѣе. Какая-то синева показалась по лицу и на рукахъ.

Видя его слабость, и что онъ опять готовъ забыться отъ волненія, я боялся давать ему говорить.

— Этимъ-то я и боленъ, поймите! сказалъ онъ, примѣтивъ мои колебанія. — Ради Бога, слушайте!

Онъ началъ, и говорилъ почти въ такихъ словахъ:

«Ахъ, какіе тяжелые, тяжелые года я пережилъ-съ! Скоро по моемъ выходѣ изъ университета, матушка моя умерла-съ, ну, я и не захотѣлъ вернуться на родину… Опять же вѣдь и оттуда всѣ сюда бѣгутъ, въ Петербургъ, въ Москву! Сталъ я себѣ искать службы… мѣста… Ну, это-то что жь разказывать съ? И вѣдь учителемъ чего же сталъ: математики-съ!.. Нанялъ я себѣ домикъ тогда… Ну да вѣдь вы-то знаете.»

(Я только утромъ того же дня проѣзжалъ ихъ улицей, и мнѣ сдѣлалось невыразимо-грустно, когда я увидѣлъ тотъ желтенькій домикъ.)

"Вотъ лучше о чемъ я вамъ скажу. Мнѣ часто на умъ приходилъ тогда этотъ вопросъ: что такое-съ нужда? Въ карманѣ у меня остался одинъ пятиалтынный. Каждый день ходилъ я къ начальнику въ переднюю, — ну, то-есть въ его канцелярію, — не все ли одно-съ? О моемъ опредѣленіи мнѣ говорили двѣнадцать недѣль къ ряду: завтра. Нанималъ же я тогда не квартиру-съ, а холодный чуланчикъ… въ Рогожской… Да-съ, у заставы. Сапоги, конечно, были ветхи-съ! Обѣдалъ съ лотка, печенкой-съ. Матушкины деньги, двѣсти рублей, которые берегъ я на черный день, конечно, очень бы тогда мнѣ пригодились. Но, вѣдь, хоть и пятый годъ шелъ, все еще видно, Сеничка очень въ нихъ нуждался. И вотъ тутъ то я хочу спросить васъ: что такое нужда? Сеничка давно къ тому времени катался въ каретѣ, обѣдалъ съ шампанскимъ. Съ какою-то развратницей подружился. Конечно-съ, изъ Петербурга онъ не могъ видѣть Парѳена Иваныча Скрипицына. Это вотъ правда-съ.

— Но какъ же онъ дошелъ до всего этого? невольно спросилъ я.

"Очень умно-съ, отвѣтилъ Парѳенъ Ивановичъ. — Правду онъ сказалъ, что вся жизнь часто отъ бездѣлицы. Видите ли, онъ еще студентомъ поселился въ домѣ у Манлиныхъ. Да-съ, въ домѣ у него и жилъ, вотъ какъ сошлись. Онъ его и къ экзаненамъ готовилъ, онъ же и на службѣ долженъ былъ его руководить. Какъ же-съ? Старики такъ вмѣстѣ и отправили ихъ въ Петербургъ. Какая-то у графа Манлина бабушка была, всѣмъ Петербургомъ ворочала. Очень ей Сеничка полюбился… Самъ онъ, самъ мнѣ все это очень хорошо разказывалъ. Манлинъ изъ Петербурга пріѣдетъ — и онъ съ нимъ; Манлинъ въ Петербургъ — и онъ съ нимъ… да нѣтъ-съ, зачѣмъ, зачѣмъ все это разказывать? Вотъ на что мнѣ лучше отвѣтьте: что такое нужда-то? Знаете ли-съ, я чуть-чуть поэтомъ не сдѣлался! поэму-съ хотѣлъ писать! Какъ идешь, бывало, изъ канцеляріи начальника въ свою Рогожскую-съ, съ лотка блинъ купить не на что, подъ ногами ноябрскій морозъ, падаешь… ну, просто на тротуарную тумбу валишься… Идешь, и «да что жь такое нужда-то», про себя думаешь. Господинъ какой-нибудь во фракѣ-съ, тотъ — другое дѣло! Когда у него не случится двухъ тысячъ цѣлковыхъ на какой-нибудь браслетъ для танцовщицы… ну тотъ, конечно съ, имѣетъ право рвать на себѣ волосы, и кричать: нужда! нужда! А развѣ трефовые валеты чувствуютъ нужду? Эхъ-съ, имъ ничего: все на своей шкурѣ вынесутъ. У нихъ она-съ воловья! Трефовымъ валетамъ это ничего съ…

«Опредѣлили меня къ учительству. Сшилъ я себѣ фракъ съ орловыми пуговицами, сталъ юношеству преподавать алгебру-съ. И всѣ пустяки-съ изъ головы улетучились. Сталъ я каждый день аккуратно ходить въ школу, въ передней у себя на стѣнкѣ часы повѣсилъ… Маятникъ, вотъ другъ-то одиночества, все стучитъ. Отобѣдаешь, какъ придешь изъ школы, дѣтскія тетрадки, съ задачами пересмотришь; къ вечеру, иногда, къ Смоленской площади пройдешься, и опять домой. Завтра опять въ школу. Итакъ годъ прошелъ, и другой, и третій: вижу-съ, не мретъ человѣкъ съ этого.»

Парѳенъ Ивановичъ опять склонилъ голову тѣмъ полуоборотомъ, который всегда у него сопровождался какимъ-то необыкновенно-саркастическимъ выраженіемъ. «Ахъ-съ, долженъ ли я вамъ все разказывать?» сказалъ онъ.

Въ это время дверь отворилась, и неизмѣнная чашка куринаго бульйону, съ ломтемъ бѣлаго хлѣба, явилась обѣдомъ больному. Парѳенъ Ивановичъ растерялся какъ-то; ему бы не хотѣлось, чтобъ его прерывали. Онъ рѣзко махнулъ рукой и сильно выговорилъ больничному служителю: «Не хочу-съ, не хочу-съ!» Я, однако, уговорилъ его не лишать себя пищи. Тогда наскоро выпилъ онъ чашку, наскоро отъѣлъ отъ ломтя бѣлаго хлѣба, и поспѣшилъ остатки положить на тарелку, чтобы скорѣй унесли.

— Ну-съ (Парѳенъ Ивановичъ опять сѣлъ на койкѣ, поднялъ колѣни, охватилъ ихъ руками и долго глядѣлъ на меня пристально), любили ли вы когда-нибудь? Скажите мнѣ, въ жизни вашей любили ли вы?… Знаете ли вы это?..

Весь онъ измѣнился, лицо удивительно оживилось и, какъ помѣшанный, онъ продекламировалъ:

«Liebe macht den Himmel

Himmlischer, die Erde Zu dem

Himmelreich!»

и, сказавъ это, онъ остановилъ на мнѣ такой сосредоточенный взглядъ, что я совершенно смѣшался. Дѣйствительно, это былъ взглядъ помѣшаннаго; но правда и то, что именно такое выраженіе въ общежитіи зовутъ восторженнымъ и исполненнымъ чего-то небеснаго.

«Любили вы когда-нибудь?» въ третій разъ спросилъ меня больной, но уже какой-то раздирающій вопль души я услыхалъ въ этомъ вопросѣ. Онъ долго молчалъ. Нѣсколько разъ, отрываясь отъ боли и поглядывая на меня, воскликнулъ онъ: «ахъ»! и опять прижималъ ко лбу свою ладонь. Въ двухъ вершкахъ передъ его глазами, казалось, носилось что-то. Медленно проводя пальцемъ, онъ точно свѣвалъ паутинку.

"Вѣдь я не долго оставался одинъ, опять началъ Парѳенъ Ивановичъ. — Вопервыхъ, изволите видѣть, Сеничка меня навѣщалъ. Какже-съ! Соскучились ли они въ Петербургѣ, или что другое, — разберешь ихъ развѣ тамъ, — только графъ Манлинъ переѣхалъ въ Москву: ну и Сеничка съ нимъ… А еще-съ сошелся я съ Натальей Кириловной… старушка была-съ, жилица на нашемъ дворѣ. На крыльцѣ, бывало, увидишь ее; по воскресеньямъ ужь непремѣнно къ обѣдни сбиралась, тутъ изъ окна ее въ воротахъ увидишь. Потомъ-съ она мнѣ и кланяться начала. Выговариваетъ: что никогда не зайдете? дѣло сосѣдское. Старинная, знаете! Тучная-съ, кругленькая-съ, здоровая-съ. Въ одно воскресенье я и пошелъ къ ней. Сидитъ, кушаетъ она съ просвиркой чай, и очень мнѣ обрадовалась. «Какое, говоритъ, Богъ мнѣ счастье послалъ въ сосѣдяхъ; вотъ и прежде на вашей квартирѣ маклеръ жилъ, хорошій человѣкъ, вотъ и вы-то живете: также хорошій человѣкъ. Я люблю степенныхъ людей!» Старинная, знаете… Я къ ней потомъ и по вечерамъ сталъ ходить. Сидитъ она на своемъ кожаномъ диванѣ, въ очкахъ, чулокъ вяжетъ; на столѣ свѣчка въ большомъ шандалѣ, щипцы лежатъ на лодочкѣ. Такъ мы съ ней бесѣду и дѣлили.

" — Что вы, говоритъ она мнѣ, — и молодой человѣкъ, а все скучаете. Нѣтъ, мы молоды были, не скучали. Вотъ, вы по утрамъ службой заняты… Такъ-то, бывало, и покойникъ мой. Чуть утро, онъ ужь и въ сенатъ (писцомъ былъ), а какъ придетъ домой со службы, и очень веселился. Женитесь-ка, батюшка мой Парѳенъ Иванычъ, сами увидите: не на скуку Богъ людей сотворилъ. Состаритесь, у васъ дѣти будутъ молоды. Вотъ у насъ-то съ покойникомъ всего одна Лидочка осталась, а я Бога по конецъ моихъ дней буду благодарить за Лидочку. Вотъ и нашлись же добрые люди; вотъ, за мои вдовьи слезы, и пристроили ее, сироту. Какъ же, батюшка, въ училищѣ воспитывается, въ дирекціи…

"Странная тогда у меня зашевелилась мысль. Мнѣ было-съ…

Сколько мнѣ тогда было-съ?.. да лѣтъ тридцать мнѣ тогда было-съ. Понимаете-ли, я еще не зналъ тогда: могу ли, захотятъ ли, будетъ ли это, что женюсь-то я на Лидіи Платоновнѣ?.. Но вѣдь-съ ужь я сталъ любить Лидію Платоновну. Ни разу не видалъ ея, не знаю, какая она, а ужь чувствую съ тѣхъ поръ: ну, люблю, страстно люблю Лидію Платоновну. Каждый день ну такъ и иду къ Натальѣ Кириловнѣ…

"Вотъ наступилъ мартъ., опять-таки мартъ мѣсяцъ. Дочка Натальи Кириловны пріѣзжаетъ къ матушкѣ. Въ моихъ мысляхъ вѣдь ужь она совсѣмъ моею невѣстой была, вотъ я и пошелъ смотрѣть. Боже милостивый! Могъ ли я ожидать? Да и помыслить нельзя было, что у Натальи Кириловны такая дочка!.. Ахъ-съ, удивительно хороша она была! И вѣдь какое лицо это было! не присмотришься къ выраженію, не уловишь. Точно и смѣется, и нѣтъ. Говоритъ, не разберешь: насмѣшка это, сочувствіе ли? Въ одномъ изданіи Шиллера къ его Орлеанской Дѣвѣ портретъ приложенъ Іоанны д’Аркъ, или ужь не знаю-съ, Фантазія художника-съ. Очень на него похожа была. Такъ-съ въ мой первый визитъ почти я съ ней и не говорилъ. Наталья Кириловна рекомендуетъ. Спѣть ей романсы приказываетъ, за клавикорды сажаетъ… Стою, теряюсь.

"Скоро у нихъ маленькій кружокъ составился. То и дѣло сталъ къ нимъ приходить молодой квартальный, — Егоръ Яковличенъ звали, — и все онъ Лидіи Платоновнѣ какія-то голубыя левты дарилъ. Еще-съ одинъ танцовальный учитель былъ, совсѣмъ мальчикъ, ну просто-съ херувимъ во фракѣ, да чиновникъ какой-то. Засадитъ всякій разъ Лидія Платоновна Егора Яковлича за клавикорды, а сама все танцуетъ, то съ чиновникомъ, то съ танцовальнымъ. Хохотунья была-съ! Я пошелъ бывать у нихъ каждый день. Наталья Кириловна, бывало, всѣхъ отпуститъ, а меня еще держитъ: вы свой человѣкъ, говоритъ. И уйдетъ въ свою комнату Лидія Платоновна, и ужь выйдетъ въ какомъ-нибудь домашнемъ капотѣ. И сядетъ, и еще долго играетъ на клавикордахъ. Я-съ съ Натальей Кириловной обыкновенно рядомъ сижу.

"Вы знаете, у насъ на дворѣ садикъ? спросилъ меня Парѳенъ Ивановичъ. (И мнѣ припомнилось нѣсколько деревцовъ бузины и акаціи, съ легкою перегородкой, которая какъ бы отдѣляла одинъ флигелекъ отъ другаго.) Я замѣтилъ, что тамъ Лидія Платоновна часто, даже очень поздно, одна гуляетъ. Съ тѣхъ поръ и я тамъ сталъ ходить по одной дорожкѣ.

"Разъ, ну просто чуть не въ полночь (отличная, мѣсячная ночь была,), возвращаюсь я домой съ прогулки. Вхожу въ ворота калиткой, заложилъ кольцо… На ихъ крыльцѣ, вижу, сидитъ Лидія Платоновна въ своемъ салопчикѣ, но изъ-подъ него прямо бѣлое вижу, — шея открытая. Накрылась, думаю, и вышла какъ у себя была въ комнатѣ. Я прохожу, какъ будто не замѣтилъ, и на своемъ крыльцѣ отпираю замокъ. Вдругъ голосъ слышу: — Сосѣдъ, это вы?

"Я бросилъ свой замокъ и обратился къ ней: — Я.

" — Гдѣ вы были?

" — Гулялъ-съ.

" — Такъ вы по ночамъ-то гуляете?

" — Но вотъ и вы не спите…

" — Въ комнатѣ мнѣ душно стало. Не могу спать. Маменька, удивляюсь ей, какъ она можетъ всегда спать. Надѣла я салопъ и вышла на крыльцо. Не правда ли, какая славная ночь?

" — Отличная-съ. И стою передъ нею на своемъ крыльцѣ. А она сидитъ. Мѣсяцъ-съ такъ и освѣщалъ ее, и еще никогда она мнѣ не казалась такъ хороша, какъ тогда. Она сидѣла, облокотясь. Отъ темнаго салопа, отъ мѣсяца-съ… еще бѣлѣе казались и руки и лицо. Такъ она долго со мной говорила, а я все стоялъ. Странно же мнѣ было сѣсть противъ нея, на своемъ-то крыльцѣ.

" — Отчего, вдругъ она спросила меня, — вы такъ долго со мной говорите, а боитесь подойдти?

" — Я не боюсь, — и подошелъ.

« — Сядьте же!» Я сѣлъ. — "Да вы ближе сядьте, вотъ сюда сядьте! "Я на верхнюю ступеньку сѣлъ. — «Ну теперь (она мнѣ поглядѣла въ лицо, и я гляжу ей), что жь вы ничего не говорите?» И разсмѣялась.

" — Чему вы смѣетесь, Лидія Платоновна? спросилъ я.

" — Я нынче много плакала.

" — О! о чемъ вы плакали?

" — Пойдемте въ садикъ, вдругъ сказала она, и вспорхнула, и пошла къ дверкѣ. Я за ней. Мы стали ходить взадъ и впередъ по дорожкѣ. Ночь.. ночь какая была-съ! Вѣдь это въ началѣ мая было, свѣтлая ночь. Ужь я не знаю… ну право же-съ, обстановка, декорація, какъ хотите, на человѣка производятъ необыкновенное дѣйствіе… Да я бы, кажется, убѣжалъ отъ нея, я бы не зналъ, какъ мнѣ ей въ лицо смотрѣть, еслибы все это днемъ было. Я бы убѣжалъ.

"Мы долго ходили по дорожкѣ молча; вдругъ она меня спросила: — Отвѣтьте мнѣ, Парѳенъ Иванычъ, на одинъ вопросъ: отчего, когда вы у насъ бываете, никогда вы не подойдете ко мнѣ?

" — Лидія Платоновна, знаете отчего это? спросилъ ужь и я ее. — Оттого, что вы никогда не бываете однѣ. Возлѣ васъ всегда кто-нибудь есть, всегда много.

" — Охъ, очень много! сказала она и засмѣялась. — Какъ же вѣдь!.. И Егоръ Яковличъ тутъ, и танцовальный учитель… Не правда ли, этотъ Егоръ Яковличъ воображаетъ, что онъ квартальный такъ ужь и въ самомъ дѣлѣ въ военной служитъ?

" — Но вѣдь Егоръ Яковличъ… богатъ. Мнѣ Наталья Кириловна сказывала…

" — Ахъ, Парѳенъ Иванычъ, она вдругъ отвѣтила, — отъ васъ-то ужь мнѣ это слышать странно! Маменькѣ это простительно; но вы… вотъ я никакъ не ожидала, что вы можете что-нибудь такое сказать.

"Ну вѣдь какъ это назвать? обратился ко мнѣ вдругъ Парѳенъ Ивановичъ: вѣдь это-съ я вамъ передаю точныя ея слова. Какъ ихъ понимать было?.. Недосягаемо, недосягаемо-высока тогда мнѣ показалась Лидія Платоновна! Вѣдь ужь я и не ожидалъ…

" — Вы много выше ихъ, она мнѣ вдругъ сказала, — извините меня, ужь я такой сорванецъ, всегда прямо говорю. Но вы не говорите маменькѣ, что я выходила: вѣдь вы ее знаете! А что хотите, — никакъ не могла заснуть. Сидѣть одной въ комнатѣ и слышать какъ всѣ храпятъ — это скучно. Вотъ я и вышла. Я часто такъ выхожу. Нынче встрѣтила васъ, и очень рада что встрѣтила. Что, вамъ еще не хочется спать?

" — Нѣтъ, нѣтъ.

" — И мнѣ также. Вы одни живете?

" — Одинъ.

" — Покажите мнѣ ваши комнаты.

"Я остолбенѣлъ.

" — Ну! что жь тутъ такого? и она разсмѣялась. — Вамъ странно кажется, что мнѣ восьмнадцать лѣтъ, а я хочу войдти къ вамъ въ комнаты? Что жь тутъ такого? Ну, отворяйте же, принимайте гостей, — и взяла меня за руку, и мы подошли къ крыльцу.

"Я отперъ замокъ. Въ передней хотѣлъ зажечь свѣчку и ужь провелъ спичкой по стѣнѣ. Она дунула и сейчасъ потушила. «Не надо. Развѣ темно? посмотрите какъ свѣтло!» И въ самомъ дѣлѣ отъ мѣсяца по всѣмъ стѣнамъ свѣтло, да и майская же ночь… День! день въ комнатахъ! Она у меня на диванъ сѣла и стала все осматривать. У меня чистенькія комнатки были, и я радъ былъ, что ей все нравится. «Гдѣ вашъ кабинетъ?» И въ кабинетъ вошла. «Ну, теперь покажите вашу спальню.» Я опять… ну просто остолбенѣлъ. Она звонко разсмѣялась. «Отчего жь вы кабинетъ показываете, а спальню показать вамъ странно? Я хочу видѣть вашу спальню.» Мы вошли. У меня не было кровати. Сафьянный диванъ стоялъ, я на немъ спалъ. «Вы тутъ спите?» она спросила. — Да. — «Когда я буду гулять одна въ садикѣ, и увижу у васъ тутъ свѣчку, я непремѣнно къ вамъ постучу въ окно, слышите?» — Да. — «У васъ есть папиросы?» — Для гостей держу. — «Дайте мнѣ, легкую!» — И взяла и закурила. И сидитъ у меня, какъ хозяйка, на диванѣ, въ своемъ салопѣ, и куритъ. — «Кто вамъ эти занавѣски вышивалъ, на окнахъ?» — Я ихъ купилъ. — «Пойдемте еще въ кабинетъ… Покажите мнѣ вашъ портмоне.» Я показалъ. «Портфель?» Я показалъ… «Кто вамъ эту подушку на диванѣ вышивалъ?» — Готовую купилъ. — Она разсмѣялась. «Туфли покажите!» У меня не было, знаете, этихъ шлепанцевъ, не люблю-съ; а сафьянные сапожки такіе, и съ каблуками. Взглянула, разсмѣялась. «Ну довольно, пора. Проводите меня.» Докурила папироску, окурокъ на столѣ остался, встала. На крыльцѣ опять она остановилась и сказала: «Посмотрите, ужь разсвѣтаетъ. Мнѣ рѣшительно не хочется спать. А вамъ?» и разсмѣялась. — Но, Лидія Платоновна, чему же, скажите, чему вы смѣетесь? — «Тому, что я разгуляла вашъ сонъ, вотъ чему. Вѣдь вамъ теперь не хочется спать, признайтесь?» Я покраснѣлъ. — "Пойдемте въ садъ, " опять она мнѣ сказала, и опять мы очутились съ ней на дорожкѣ. «Вы знаете, какой я вамъ экзаменъ сдѣлала?» спросила она меня, и все смѣется. — Какой? — «Мнѣ хотѣлось видѣть: нѣтъ ли у васъ какого-нибудь женскаго подарка?» Не знаю почему я опять покраснѣлъ. — Что жь вы нашли? спросилъ я. «То и нашла что думала. Нѣтъ, у васъ нѣтъ женскаго подарка.» — У меня нѣтъ, сказалъ я.

«И такъ она смотрѣла, и такъ она въ это время на меня смотрѣла… И такіе были тогда у нея эти большіе, улыбающіеся какіе-то глаза… и бѣлый, бѣлый весь овалъ лица, и каштановые гладко причесанные волосы съ дѣвичьимъ но серединѣ проборомъ… и вся она передо мною, укутанная въ салопъ….» — Какъ хотите, такъ и назовите, перемѣнивъ тонъ, какъ-то протяжно выговорилъ Парѳенъ Ивановичъ: — или самъ ангелъ это былъ! или самъ демонъ!.. Да.

"Но вѣдь это я теперь… Нѣтъ-съ, это ужь теперь я только такъ говорю, застоналъ больной. Тогда-съ, что было! Ахъ-съ, какъ вошелъ я въ свои комнаты… ну ужь, какъ себѣ тамъ хотите, а вѣдь-съ освящаются, самыя комнаты освящаются-съ отъ присутствія женщины!.. Гдѣ она только прошла по моимъ поламъ, для меня вездѣ веселѣй сдѣлалось. А въ сердцѣ!!. Я подходилъ къ окну-съ, и такъ невыразимо хорошо все глядѣло самымъ раннимъ, весеннимъ утромъ… Небо золотилось… восходъ солнца былъ на глазахъ… къ комнаткахъ моихъ, — рай, рай-съ!..

"Вечеромъ того же дня опять Егоръ Яковличъ игралъ у нихъ на клавикордахъ, она танцовала съ танцовальнымъ. Вдругъ она сѣла рядомъ со мною. "Всѣ разойдутся, она сказала, — выходите въ садикъ, " — и порхнула опять-съ плясать.

"Я пришелъ, и она выходитъ. — «Хорошо на мнѣ платье?» Это не платье, а какая-то-съ амазонка не амазонка ужь была на ней… Удивительно она была хороша въ ней! «Что жь вы мнѣ не скажете? Вы рады что я васъ вызвала? Признайтесь, вѣдь еслибъ я не сказала вамъ, вы не догадались бы сами выйдти, а?» — Нѣтъ-съ. — «Нѣтъ?! какой вы!» и щелкнула языкомъ. — Но вѣдь, говорю, и вы не вышли-бы? «Анъ нѣтъ, „ — и голову по своему склонила на бокъ, — вышла бы!“ Я только смотрѣлъ на нее и все молчалъ. „Нынче я должна уйдти скоро; но мнѣ хотѣлось хоть на минуточку побыть съ вами тутъ. Приходите и завтра, и послѣзавтра, и всегда; я стану выходить. Да?“ Ушла-съ, и я пришелъ къ себѣ. Легъ, взялъ книгу, — не читается…. Вдругъ стучатъ ко мнѣ въ окно, я вздрогнулъ даже. Одѣлся наскоро, подхожу къ окну, — это она. Смотритъ на меня, и смѣется. — Лидія Платоновна!.. подождите я выйду» говорю ей черезъ стекло. «Не смѣйте!» и замахала ручкой, засмѣялась, и убѣжала. Затворила за собой дверь на крыльцѣ, и больше не выходила.

"Что жь это-съ? Вѣдь она меня въ какія-нибудь двѣ недѣли совсѣмъ съ ума свела! Вы понимаете, вѣдь я ничего, рѣшительно ничего не понималъ во всемъ этомъ. Какой смыслъ всего этого? Не только ее, я самого себя боялся спросить о томъ.

"И необыкновенная, необыкновенная женщина была-съ! Точно-съ ей ни до кого не было дѣла. "Парѳенъ Иванычъ, « разъ она мнѣ сказала при матери, дойдемте гулять.» — Я гляжу-съ на Наталью Кириловну, что еще ея мать скажетъ? А она-съ разсмѣялась по своему, надѣла мнѣ шляпу на голову, сама взяла меня подъ руку, успѣла подхватить зонтикъ, и мы вышли.

"Ну вѣдь такъ она меня пріучила къ себѣ… все-все, что есть на душѣ, разказываетъ прямо да и только. И я ей все-съ, ну таки рѣшительно все началъ говорить. Придешь къ нимъ, только что Наталья Кириловна начнетъ ей что-нибудь выговаривать, или, знаете, забормочетъ что-нибудь по своему, постарушечьи, она сейчасъ же: «Парѳенъ Иванычъ! пойдемте гулять!» — И сама возьметъ меня подъ руку, и мы пойдемъ съ ней. Только, вѣдь вы понимаете, одно мнѣ было ужасно. Вижу, не понимаетъ, рѣшительно она не понимаетъ моего положенія. Вѣдь я мучился: это-то вотъ какъ мнѣ было передать ей? Обо всемъ мы съ ней говорили — ну а объ этомъ нѣтъ. Что жь это, я разсуждалъ про себя, вѣдь я просто влюбленъ въ нее, а она? Шутитъ это она со мною, или сама не понимаетъ что дѣлаетъ? Капризъ, ребячество, можетъ-быть. Какъ мнѣ ей объяснить? «Зачѣмъ мы говоримъ другъ другу: вы?» спросила она меня одинъ разъ, когда мы съ ней гуляли, и назвала меня — ну какъ бы вы думали, какъ? — Парѳой меня назвала. «Парѳа! давай говорить другъ другу: ты.» И начала говорить, и вѣдь меня пріучила; — иногда и я говорилъ ей ты. А я пуще и не понимаю, и мучаюсь…

"Ахъ-съ, что жь бы я могъ предложить ей?.. Вѣдь все-таки я видѣлъ, платье на ней — дорогое платье; салопъ — бархатъ. Мать себя хотѣла прожить въ нее. Да нѣтъ-съ, я и замѣчалъ въ ней… не можетъ она безъ этого… Нравъ такой. Ей нужно это все. А я-съ… что жь я могъ предложить ей? Жизнь свою-съ? Вѣдь это пошло-съ, пошло-съ. И что жизнь? Каретъ, колясокъ, алмазовъ нѣтъ… Вѣдь поневолѣ жизнь предложишь. Ну пошло, пошло это-съ…

"Ахъ, а могло бы быть счастье! Все же ужь на столько-то я не былъ бѣденъ… Были бы у насъ щи да каша… Да и работать бы, — для нея я работать бы за десятерыхъ сталъ! Но какъ я самъ себѣ за нее поручусь… Она вытерпятъ ли все? За себя я могъ поручиться. Но какъ же я за нее поручусь? Я прямо разъ сказалъ ей: — Лидія Платоновна! просьба до васъ. Больше я не могу скрываться. Отвѣтьте мнѣ прямо: да или нѣтъ. И пожалуста, Бога ради вѣрьте словамъ моимъ, при моемъ уваженіи къ вамъ ничуть меня не оскорбитъ ваше нѣтъ. Вотъ какъ даже, плачу и говорю это, если вы мнѣ прямо отвѣтите нѣтъ, пуще буду уважать васъ. — Она поняла о чемъ я ей хотѣлъ сказать, и вся смутилась. Я сейчасъ замѣтилъ, что для нея это было совершенно неожиданно. — Я бѣденъ, сказалъ я ей тогда, — хотите раздѣлить мою бѣдность? «Парѳа…» и она зашаталась. Да, я сейчасъ же понялъ, что никакъ она не ожидала этого. Мнѣ горько стало.

"Вотъ, что она мнѣ говорила на другой день: "Парѳа! Я давно знала, что ты любишь меня. Но что такое я? Парѳа, какъ меня ни уговаривай маменька, я ни за что не выйду за Егора Яковлича. Я не могу, не могу за него выйдти — и не хочу, и не можетъ этого никогда быть, чтобъ я когда-нибудь захотѣла за него выйдти… За тебя же выйдти я могу. Я могу. Но чувствую, если мы сойдемся ближе, можетъ-быть я тогда современемъ скажу не только могу, но и хочу даже, " и смутилась дѣвичьимъ стыдомъ… «Ты обо мнѣ можешь думать Богъ знаетъ что, прибавила она, вѣдь я тебѣ совсѣмъ какъ дѣвочка отдалась. Но оттого я и отдалась, что тебя, да, тебя! я изо всѣхъ нашихъ отличила. А что такое я?.. Парѳа! тебѣ хорошую надо невѣсту, тебѣ богатую надо невѣсту. А я если въ самомъ дѣлѣ и квартальничихой сдѣлаюсь, такъ и то роптать не на что.» Я вдругъ почувствовалъ приговоръ судьбы. Ужь и я-съ очень холодно осмотрѣлъ все, знаете… даже спросилъ себя: что я въ самомъ дѣлѣ гонюсь? — увлеченіе на одинъ мигъ, пожалуй… Но нѣтъ-съ. Все обдумалъ съ ясностью таблицы умноженія, и сказалъ ей: — Лида! между нами ничего еще не рѣшено. Но надѣяться… по крайней мѣрѣ надѣяться можно? Да? — И она сказала: да. Первый разъ тогда я взялъ ея руку и поцѣловалъ.

"Но понимаете ли, вѣдь это только мы другъ съ другомъ говорили ты, а передъ кѣмъ-нибудь всегда — вы. И между нами никто ничего не замѣтилъ бы. Да вѣдь мы и не хотѣли-съ никому давать заглядывать туда-то-съ, въ глубь.

"Сердце однакожь шептало мнѣ какія-то опасенія, которыхъ я никакъ не могъ разобрать. Вѣрите ли: находилъ такой часъ — меня въ Лидіи Платоновнѣ пугала ея красота. Я съ грустью думалъ: зачѣмъ она ужь такъ слишкомъ хороша? Когда, по какому-нибудь случаю, она одѣвалась въ самое дорогое платье, я боялся смотрѣть… И чѣмъ лучше, чѣмъ дороже на ней были украшенія, и чѣмъ еще цвѣтущѣе становилась ея красота, — и я замѣчалъ, что она сама это понимаетъ, — мнѣ дѣлалось страшно, — Лидія Платоновна, говорилъ я ей часто въ наши прогулки, — мы оба съ вами сумашествуемъ! Вѣдь бѣдность, бѣдность, поймите хорошенько, бѣдность я вамъ предлагаю раздѣлить? Поймите, вѣдь не чванство пустое, нѣтъ не о томъ я вамъ говорю, не того боюсь. Нѣтъ!.. но вѣдь бѣдность, бѣдность… право ужасно! — И глядѣлъ-съ ей, безжалостно, безъ пощады глядѣлъ ей прямо въ глаза, и радъ былъ примѣчать, что она видитъ, что вѣдь это ей въ душу, ей въ сердце глядѣлъ я. Понимаете, я искушалъ ее, я хотѣлъ ее выпытывать!.. Мнѣ хотѣлось изъ нея сдѣлать идеалъ! Идеалъ!!!

"Я замѣчалъ, что Лидія Платоновна вдругъ о чемъ-то задумывалась. О чемъ? Не могъ добиться. Ея нѣмота меня только пуще пугала. Разъ (ея рожденье праздновали, завтракъ у нихъ былъ), собрались къ Натальѣ Кириловнѣ гости. Тотъ дуракъ-съ квартальный разказывалъ все о какой-то молоденькой актрисѣ, которая, видите ли, была и Лидіи Платоновнѣ знакома. Сошлась эта актриса съ какимъ-то княземъ, и въ коляскахъ, въ каретахъ ужь разъѣзжаетъ… Лидія Платоновна, вижу, вдругъ перемѣнилась въ лицѣ, и въ другую комнату вышла. Посидѣлъ, посидѣлъ я тутъ съ другими, ну и не могъ-съ, ушелъ за нею. — Лида, спрашиваю, зачѣмъ ты ушла? «Ничего, такъ.» А сама стоитъ у окна и къ стеклу прислонилась головкой. — Лидія Платоновна, умоляю скажите, что съ вами? «Ничего.» И не хотѣла сказать. А у меня-съ… грустныя тогда зашевелились мысли!..

"Да нѣтъ, нѣтъ-съ… право нѣтъ. Поймите, это не то было! Увѣряю васъ, это не то было. Это я… Я боялся вѣрить, что ужь близокъ къ ней, къ своему идеалу, боялся замѣчать въ ней — какъ все, все она начинаетъ глубоко понимать.

"И право же, — ахъ, какъ мнѣ въ томъ васъ увѣрить! — еще бы немного, немного еще моего вліянія, и это бы ужь былъ идеалъ! Недосягаемѣйшій идеалъ, о который всякая бы мірская сила разбилась, а онъ и не тронулся бы! Это вѣдь только избраннымъ, однимъ избраннымъ Богъ даетъ столько даровъ души, столько прекраснаго, столько совершенствъ, сколько было въ этой восьмнадцатилѣтней дѣвочкѣ. Невообразимо-глубокая природа! Чудо Божьяго созданія!..

"Ахъ-съ, я блаженствовалъ… Понимаете ли, что за небесное счастіе, что за божественное-съ блаженство, здѣсь, на землѣ осязать свѣтъ луча, небеснаго луча! Гдѣ идеалъ? Онъ у Бога въ глубокомъ небѣ!.. И вдругъ вы его видите, слышите, чувствуете… ну передъ собой вотъ самыми этими глазами видите!.. Да это-съ блаженство жизни!! Это были золотые дни. У насъ ужь было сговорено, условлено… Я ждалъ.

"Былъ іюнь мѣсяцъ, классовъ въ школѣ нѣтъ, вакація-съ. А я… ну просто вспомнить странно, въ ребячество какое-то впалъ: такъ готовился къ новой эпохѣ въ моей жизни. Сюртукъ тогда новый надѣлъ. (Ну вѣдь смѣшно это!) То покупалъ что-нибудь и дѣлалъ какія-нибудь бездѣлки, — подарки Лидіи Платоновнѣ, то приносили мнѣ новое платье… мебели тогда прикупилъ. Ну, весело, радостно на душѣ стало, забылъ все прошлое. Сеничка… вѣдь случилось же тогда какъ нарочно… давно ужь я и слуху о немъ не имѣлъ… только вотъ стоимъ мы одинъ разъ съ Лидіей Платоновной на дворѣ у садика, вдругъ загремѣло въ воротахъ, синяя коляска на красномъ ходу въѣзжаетъ: Ноевъ! Я скорѣй бросился къ крыльцу, и входимъ въ комнаты.

"Не знаю почему, отъ этого пріѣзда у меня сердце сжалось.

"Онъ ничего. Садится. Веселъ какъ всегда, понесъ, понесъ… Но что-то странное съ нимъ, и сквозь всю такую его веселость, знаете, примѣчаю что то. Точно онъ не въ своей тарелкѣ.

" — Представь, говоритъ, со мной какой случай. Удивительно! въ жизни человѣка бываютъ какіе-то сумашедшіе случаи!.. Я тебѣ разкажу все по порядку.

"А я-съ ничего не жду добраго.

" — Живутъ два пріятеля на одной квартирѣ. Домъ — дворецъ! Фатъ и пустой богачъ, вотъ одинъ пріятель. Другой… какое жь ему дѣло: уменъ ли, глупъ ли его тотъ пріятель. Самъ-то онъ не дуракъ; понимаешь?

«Что жь, думаю, это немножко на него самого да на Манлина смахиваетъ. И, да какое жь мнѣ тогда дѣло было и до всѣхъ Манлиныхъ-съ!» Парѳенъ Ивановичъ отмахнулся рукою.

"Только вдругъ тотъ заводитъ любовницу, а? Подъ однимъ кровомъ — тріо. Соблазнительно? И какая любовница! Роскошь. Renommée parisienne. Случись на бѣду умишка у нея противъ господина-то на волосъ больше. Браслеты, говоритъ она, — браслетами, кони — конями, но… Существенное-то ужь удовлетворено, понимаешь, молодая природа и небесныхъ благъ алчетъ. А что жь ей тотъ-то недососокъ? У него подъ рукой чужихъ довольно. Вѣдь она, умница, видитъ: онъ ее только какъ куклу для выставки передъ пріятелями держитъ, и только. Renommée parisienne! — вотъ что ему въ ней дорого, репутація оставалась бы за нимъ. Ну, а она не можетъ. Молодость, роскошь формъ, эластикъ тѣла… понимаешь? Пріятель и подавно все это видитъ насквозь. Одного ему въ лукулловскомъ дворцѣ не доставало, и вотъ сама renommée улыбается, а? Вѣдь карьера!.. Но какъ осуществить идею? Вотъ гдѣ, слушай, они, вопросы жизни! знаніе человѣческаго сердца!.. Понимаешь? другой струсилъ бы… А въ томъ, братъ, и задача ума, въ томъ и геній: взвѣсь шансы, и ужь какъ пришелъ къ выводу, бей навѣрняка!.. Сообразилъ, что по половицѣ можно пройдти, не падая, и или половицей, будь она хоть черезъ море перекинута! И всякій прошелъ бы, да нѣтъ… Трусость беретъ, зашатается. Шататься-то не надо, понялъ? Слушай же. Пріятель входитъ въ кабинетъ къ тому-то, и говоритъ ему напрямикъ: Cher ami, ты большой фатъ. Умница твоя какъ нельзя лучше это видитъ. Твоимъ существеннымъ она нѣтъ спору довольна. Но она алчетъ и идеальныхъ благъ. Для нихъ-то у тебя съ ней нѣтъ охоты, времени нѣтъ. Этакъ и въ качествѣ renommée ты ее не долго въ рукахъ удержишь. Пойми же наконецъ, ей долѣе нельзя… Хочешь удружу? Въ качествѣ renommée она твоя. А въ другомъ качествѣ ужь ты поблагодари меня за услуги. По рукамъ что ли? А, ну скажи теперь: не апоѳоза это?.. Нравственно она твоя, физически она моя!.. А? что жь ты молчишь? Геніальнѣйшее, братецъ, salto mortale! Вѣдь это надо артистомъ быть, великимъ художникомъ родиться, чтобъ оцѣнить всю глубину! А? Геніальнѣйшее salto mortale!

" — Что жь, говорю, все что я могъ понять изъ твоихъ иносказаній это то, что вы съ графомъ Манлинымъ раздѣлили его любовницу пополамъ?.. Это что ли?

" — То-то, говоритъ — и вдругъ вскочилъ со стула, — сорвалось, сорвалось, братъ! Въ жизнь себѣ не прощу этого шага: оплошалъ! Пропади она и съ Манлинымъ своемъ, и да вѣдь случай какой былъ! Вѣдь это… оселокъ для геніальности представлялся! а? И вдругъ срѣзаться!

" — Что жь такое?

« — Въ томъ-то, братъ, и дѣло; безъ предварительнаго-ти, келейнаго этакого совѣщанія свелъ съ renommée интрижку, мальчишка и обидѣлся. И вѣдь я это понимаю… Тутъ его самолюбіе уколоно. А то онъ самъ радъ бы, вѣдь знаю, еще отъ души радъ бы! Вотъ эти-то данныя какъ я изъ рукъ упустилъ!.. Вѣдь это, понимаешь ли, все равно, что у первокласснаго на билльярдѣ игрока по желтому промахъ! У канальи шулера на va banque передержка оборвалась!.. Артистически, знаешь, досадно!» — Засвисталъ какую-то арію и сталъ ходить по комнатѣ.

" — А Манлинъ, говорю. Ты ужь развѣ не живешь у него?

" — А, братъ, старину вспомнилъ!.. Ужь два мѣсяца! Вѣдь о чемъ же и я-то тебѣ говорю: такая у насъ съ нимъ все это время катавасія шла… Да мнѣ что? Вѣдь онъ же за мной пришлетъ. Ужь вѣдь не я, онъ ко мнѣ придетъ первый. Этакіе развѣ могутъ свой вѣкъ безъ няньки?

"Я молчу.

"Онъ ходитъ по комнатѣ, остановился у окна, дворъ оглядѣлъ, опять сталъ ходить…

" — Дѣло-то однакожь мое пассъ, говоритъ. — Все-таки выходитъ, что въ настоящую минуту мѣсто ко мнѣ въ подруги сердца вакантное. Не знаешь ли какой бабенки?

"Плюнуть мнѣ захотѣлось, а онъ вдругъ спрашиваетъ: «Кстати, кто это была въ голубомъ платьѣ, по двору пролетѣла, какъ я сюда въѣхалъ?»

" — Такъ, говорю, здѣшняя жилица одна…

« — Нельзя ли?» говоритъ, и смотритъ-съ на меня, и смѣется.

"Глаза мои-съ такъ и вытаращились на него. — Сеня, говорю, ты молчи!.. и грожу ему пальцемъ, и палецъ у меня дрожитъ. А онъ остановился противъ меня… смѣется.

"Въ это время столъ ужь у меня былъ накрытъ. Онъ идетъ и за обѣдъ со мною садится. Дѣлимъ трапезу-съ. Откушалъ онъ супу, обтеръ губы салфеткой, кусочкомъ хлѣба заѣлъ, я говоритъ:

" — Такъ какъ же, Парѳенъ Иванычъ, ты не хочешь меня ?ознакомить съ своею жилицей? а?

"Всталъ я изъ-за стола и вышелъ въ другую комнату. Но сейчасъ же думаю: что за глупости это еще! И взялъ, опять на своемъ мѣстѣ сѣлъ.

" — Ты не влюбленъ ли? вдругъ онъ меня спрашиваетъ, и прищуриваетъ, знаете, глаза и мерзко такъ улыбается.

" — Послушай, говорю, Ноевъ, а у самого, слышу, губы дрожатъ, — пожалуста оставимъ это. Умоляю тебя, пожалуете, оставимъ это.

"Онъ пересталъ смѣяться.

" — Послушай же, говоритъ, и ты меня. А вѣдь ты, кажется, и въ самомъ дѣлѣ помѣшался. Я по всему вижу, это должна быть невинность какая-то. Ну, хочешь честное тебѣ слово даю, завтрашній же день эта невинность будетъ со мною въ коляскѣ кататься. А?

" — Сеня, говорю, у-мо-ля-ю тебя… на колѣняхъ прошу тебя: оставь это! Сеня, оставь это!

"Сталъ онъ противъ моего кресла, и опять гадкая какая-то улыбка такъ и бѣгаетъ по лицу.

" — Послушай, говоритъ, Парѳенъ Иванычъ, разоуди самъ: ну о чемъ ты просишь? Она тебѣ нравится — прекрасно! Но, можетъ-быть, она и мнѣ также нравится. Ты влюбленъ — согласенъ! но вѣдь согласись же и ты: и я могу влюбиться въ нее. Да?

" — Но если вся моя жизнь…

" — И я, говоритъ, тебѣ слово въ слово: вся моя жизнь! — и уставилъ въ меня прямо глаза, и мы стоимъ другъ противъ друга.

" — Но если, говорю, она и сама… И замолчалъ, вдругъ остановился.

" — Та-та-та… это другое дѣло. Но если, говоритъ, — ты такъ увѣренъ, что мадонна отъ тебѣ безъ ума о чемъ же тогда ты меня-то просишь? — И садится, и опять какъ-то… ну гадко-съ, гадко смѣется.

" — Да, говорю, слышишь ли, да: она отъ меня безъ ума. Да какъ ты смѣешь надо мной смѣяться! крикнулъ вдругъ и ударилъ по столу; пустая тарелка стояла, я по ней ударилъ, она разбилась…

"Онъ выскочилъ изъ-за стола.

" — Послушай, говоритъ, Парѳуша, у тебя нервы разотроены!.. Ты больной человѣкъ. Этакъ, я вижу, ты мнѣ скоро нетолько жизнью, смертью своею грозить станешь. Да я-то чѣмъ виноватъ?

" — Прости меня, я ему сказалъ. — Но Сеня, послушай, а какъ она моя невѣста? — И смотрю на него, что онъ мнѣ на это скажетъ.

" — Это, говоритъ, ужь твоя воля первую съ улицы въ невѣсты брать! (А? каково это-съ?) Я ужь тутъ не виноватъ, что ни объ одной вещи ты не можешь судить здраво. Пеняй на себя. — И вдругъ съ расхохотался. — Да нѣтъ, говоритъ, пустяки вѣдь это, вздоръ сущій! — И заливается-съ, заливается.

" — Да почему жь, спрашиваю, почему это такое, чуть до меня что касается, тебѣ все кажется пустяками?

" — И конечно пустяки! говоритъ, и все хохочетъ. — Ужь гдѣ, братъ! — И премило, знаете, еще по плечу меня ударилъ. — Вѣдь ты эвнухъ, Парѳуша! право же эвнухъ! — И хохочетъ-съ, хохочетъ…

"А? эвнухъ? спросилъ меня вдругъ Парѳенъ Ивановичъ. Знаете ли-съ, въ своемъ родѣ это еще лучше трефоваго валета? а? Они! одни они все глубоко чувствуютъ! Для нихъ гаремы-съ! — И вопросительно глядѣлъ на меня обиженный Парѳенъ Ивановичъ.

"Только вдругъ Сеня: — Вонъ она! вышла! — Увидалъ онъ ее въ окно, подхватилъ свою шляпу и выбѣжалъ. Я-съ, какъ ошеломленный стою. Считаю минуты. Жду. Нѣтъ…

"Приходитъ Сеничка, осматривается и точно еще что-то не договариваетъ, какъ будто изволите ли видѣть ужь я изъ одной улыбки его все понять обязанъ. Опять посмотрѣлъ въ окно и вѣдь ужь на моихъ глазахъ ей кланяется. И потомъ ко мнѣ же обращается: "ушла, " говоритъ. Я молчу.

" — Мать ея, говоритъ, должно бытъ дура набитая? Знаешь, Парѳуша, сдѣлай мнѣ одно одолженіе. Завтра меня Лидія Платоновна просила непремѣнно быть у нихъ. Будь и ты. Займи на то время старуху, знаешь…

" — Я завтра у нихъ не буду, говорю…

"Онъ уѣхалъ. Ахъ-съ, что со мной было! Что со мной было! Вечеромъ я пошелъ въ садикъ. Ея нѣтъ. Она въ углу, у бесѣдки, думаю. Иду туда — нѣтъ! И не вышла… Свѣтать начало, я все себя обмануть хотѣлъ.

"На другой день вечеромъ, прямо къ ихъ крыльцу, Ноева коляска подъѣхала. Вдругъ голоса слышу у себя на крыльцѣ. Она входитъ, и Ноевъ съ ней.

" — Парѳенъ Иванычъ! что это вы къ намъ второй день глазъ не нажете? Пойдемте сейчасъ. Я сама за вами пришла.

"Я только посмотрѣлъ на нее, и вѣдь могла же она видѣть, что у меня на глазахъ слезы навертываются. Ноевъ стоитъ со шляпой въ рукѣ… и также зоветъ-съ.

" — Вставайте же, Парѳенъ Иванычъ?.. Мы думаемъ, что его что-нибудь задержало, а онъ тутъ одинъ въ потьмахъ сидитъ.

" — Нѣтъ съ, Лидія Платоновна, я ей говорю, — я не пойду-съ.

" — Пустяки! берите шляпу, пойдемте! — И взяла меня за руку и поднимаетъ съ дивана.

"Ноевъ къ окну отошелъ, пальцами перебираетъ-съ по стеклу. — Я не пойду, говорю, Лидія Платоновна. Зачѣмъ? — и смотрю на нее.

" — Парѳа! потихоньку она мнѣ сказала, и пристально смотритъ мнѣ въ глаза, а? и смотритъ, смотритъ… Это хорошо развѣ? Я все вижу, — и взяла меня, подняла съ дивана, сбѣгала въ мою комнату за шляпой и повела съ собой.

"И зачѣмъ они меня повели? Весь вечеръ я долженъ былъ любоваться, какъ она смѣется съ Ноевымъ, какъ она сидитъ съ нимъ въ другой комнатѣ… И потомъ еще пренаивно меня то тотъ, то другой проситъ побыть съ Натальей Кириловной.

"Разъ приходитъ она опять сама за мною. — «Идите, полно вамъ.» — Нѣтъ, говорю, увольте. Ради Бога увольте, Лидія Платоновна. «Да отчего же?» И пренаивно вѣдь это, знаете. Но нѣтъ-съ, я право былъ съ слишкомъ благородный человѣкъ, чтобы сомнѣваться въ томъ, что они и сами не понимаютъ, что такъ мучить человѣка-съ жестоко! Я всегда на это-съ молчалъ. А они были такіе невинные, непонятливые!

"Была у нихъ вечеринка-съ. Сама Наталья Кириловна прислала за мною. Я велѣлъ нарочно сказать, что не буду. Вечеромъ загорѣлись у нихъ огни. Ноева коляска ужь давно на дворѣ стоитъ. Изъ окна у себя, изъ подъ сторы погляжу: все тамъ какъ всегда у нихъ бывало-съ. Егоръ Яковличъ играетъ на клавикордахъ. Я въ садикъ пошелъ. Чего я ждалъ? Мнѣ все-таки казалось: ну вдругъ она вспомнитъ? Хожу-съ, припоминаю, какъ бывало, съ такой же вечеринки она сюда со мной выбѣгала, и такъ умѣла быть ласковой! Она умѣла быть ласковою, удивительно умѣла!.. Вдругъ шорохъ. Я какъ былъ у бесѣдки, прямо въ сторону, въ кустъ кинулся. Я не хотѣлъ встрѣтиться: мѣсячная, свѣтлая ночь была. Она-съ, и съ ней Ноевъ… вѣдь я въ двухъ шагахъ отъ нихъ стоялъ; отворила калитку, и бѣжитъ ?о дорожкѣ, тотъ отстаетъ отъ нея, она осаживается платкомъ. Устала танцовать. И такъ мнѣ все это знакомо! все это со мной, со мной сколько разъ было-съ. Первая прибѣжала въ бесѣдку, а сѣла на скамью. И тотъ же башмачокъ ея вижу, и сидитъ также, и все опахивается платкомъ. Мнѣ это наизусть извѣстно было. Ноевъ сѣлъ рядомъ, и беретъ ея руку. И онъ поднялъ широкій рукавъ, и бѣлую ея руку я отъ самаго плеча вижу, и Ноева рука ужь у ея плеча. Я-съ… сердце мое стучало съ такою силой… я боялся, что не разслушаю. Но я слышалъ!

" — Такъ какъ же? спрашивалъ ее Ноевъ. — Понимаете, Лидія Платоновна?

" — Да, да, моя милая; все понимаю! зачѣмъ она ему?… — И вдругъ что же придумала, съ нимъ въ женскомъ родѣ говорить!

" — А ужь такъ, признайтесь-ка! очень вамъ хотѣлось элегическою пастушкой быть, а? Самой щи варить, мужу старый вицмундиръ штопать, люльку качать, а?

" — Ахъ, этому я всегда смѣялась. Это, душа моя, я сама всегда понимала.

" — Но все элегикъ-то, а? Элегикъ не выходитъ изъ ума, а? Признайся, Лида.

"Она разсмѣялась. — Нѣтъ, моя милая Сема, не говори такъ. Я не люблю, когда ты обижаешь Парѳу. Но Парѳѣ я всегда говорила, я сама ему это говорила: Парѳа! я васъ какъ сестра люблю!.. Но тебя, милая моя Сема, вѣдь я могу и больше чѣмъ сестра любить, — и она ему приникла къ плечу. А Ноевъ цѣлуетъ. Она его цѣлуетъ. Я вижу онъ цѣлуетъ бѣлую грудь ея!

"Я бы кинулся къ нимъ! Но такъ бываетъ во снѣ: хочешь кричать, и нѣтъ голоса; хочешь бѣжать, и прикованы ноги.

"Ахъ-съ, все пропало, невозвратно пропало для меня! Больше нельзя было разувѣрять себя: все, все пропало.

"Я не могъ презирать ее. Я хотѣлъ заставить себя и… и не могъ. Да-съ, я былъ убитъ, я былъ глубоко оскорбленъ, но я безумно любилъ ее!.. Невѣдомая сила какая-то, противъ воли, все гнала меня въ тотъ садикъ. Я неизмѣнно ходилъ… ну зачѣмъ? Я вѣдь все ужь зналъ! Передъ моими окнами ужь я не разъ видалъ, что они вдвоемъ… да, да-съ, какъ Ноевъ предсказывалъ мнѣ, въ его коляскѣ катаются. Я упрямо любилъ ее, упрямо ходилъ и въ тотъ садикъ.

"Ночью одинъ разъ (ужь августъ былъ) ходилъ я тамъ по дорожкѣ. И дорожка-съ, и акація-съ, и въ небѣ мѣсяцъ, все по прежнему!.. Глубокая ночь была. Съ тѣхъ поръ я любилъ ночь; тишину нѣмую, безотвѣтную тишину я любилъ… Вдругъ точно шърохъ. Я думалъ, это она идетъ. Нѣтъ. Откуда жъ это было? Я сталъ и гляжу. Смотрю и не вижу, вижу и не вижу… пристально гляжу и опомнился, что это не видѣніе. Она-съ, она, растворила свое окно, и смотритъ, ну да, да-съ: на луну и на мою тѣнь смотрятъ. Видитъ. И опять она была-съ въ своемъ салопѣ, но шея открытая. Какъ была у себя въ комнатѣ, думаю, накрылась только, и отворила окно. Точь-въ-точь была, какъ увидалъ я ее тогда, въ ту первую ночь! «Парѳа!» чуть слышно она кликнула. Не чудится ли мнѣ? я подумалъ. «Парѳа подойдите!» вдругъ она повторила. Ну-съ, и пошли моя ноги, и подошелъ я къ ея окну. Она перевѣсилась.

" — Парѳа! вы не спите, вы все въ саду ходите?

" — Лидія Платоновна, я каждую ночь хожу.

" — Парѳа! вы на меня сердитесь? И не смотрите мнѣ въ глаза? Поглядите!

" — Что вамъ? — И я поглядѣлъ. Ей Богу она не могла бы прочитать укора. Кажется только, слеза у меня скатилась.

" — Парѳа! Парѳа! пожалуста не сердитесь на меня! Ахъ, Парѳа! хотите, я къ вамъ выйду?

" — И нѣтъ, нѣтъ, я ей сказалъ. Нѣтъ! не выходите! И махнулъ ей рукою.

" — Вы не хотите? Такъ я затворю окно!

" — Погодите, не затворяйте. Да улыбнитесь-же мнѣ, говорю.. хоть одинъ разъ, Бога ради хоть одинъ еще разъ улыбнитесь мнѣ такъ, какъ вы умѣете улыбаться… Лидія Платоновна!. и я взялъ ея свѣсившуюся ко мнѣ руку. Она была холодна. И вотъ я опять держу ея руку, въ своей рукѣ и самъ не понимаю, какъ это сдѣлалось.

"Она улыбнулась мнѣ такъ, какъ она… только она одна умѣла улыбаться… Она не вынимала своей руки изъ моей, и я ее цѣловалъ долго, долго. Потомъ она затворила окно, я пришелъ къ себѣ домой… Первый разъ тогда я какъ-то сладостно уснулъ.

«Знаете ли, что это такое было? обратился ко мнѣ съ неожиданнымъ вопросомъ Парѳенъ Ивановичъ. — Это я простился съ ней, да. простился… навсегда. Больше я ужь не видалъ ее въ земной жизни.

— Какъ? спросилъ я.

— Слушайте, слушайте… Это ужасная была участь… бѣдная, бѣдная женщина…

„Приходитъ разъ ко мнѣ (вѣдь ужь я больше ни ногой къ нимъ) Наталья Кириловна и стонетъ. Терзается, убивается… не могъ я вынести. Я ужь зналъ… все это зналъ, какъ была бѣдная мать убита. Но этотъ-съ приходъ поразилъ меня… Отецъ родней, Парѳенъ Иванычъ, заступитесь! Вѣдь онъ, аспидъ, погубилъ-ее, другъ-то вашъ проклятый!.. Поѣзжайте, поѣзжайте къ нему“.. Срамъ я своей дочери скрыть хотѣла, да вѣдь онъ ее до родовъ умучаетъ, совсѣмъ въ гробъ вколотитъ… усовѣстите Іуду! Совсѣмъ она убивается, а онъ ее бросилъ… Да что жъ будетъ-то, коли онъ ее до муки-то еще родильной умучаетъ!..»

"Надѣлъ я шинель, бросился къ Ноеву: къ дому графа Манлина. Вотъ, вотъ-съ когда въ тотъ дворецъ пришлось мнѣ ногою вступить!.. Ужь онъ опять съ нимъ сошелся тѣмъ временемъ; должно-быть апоѳозу-то свою выполнилъ… Взялъ графскую Парижанку въ постельницы… такъ тутъ ему и Лидія Платоновна не нужна стала! Подъѣзжаю, спрашиваю, бѣгу по лѣстницѣ и прямо въ его комнату вхожу. Онъ надѣвалъ перчатки, во фракѣ стоялъ, ѣхать куда-то собрался… Поблѣднѣлъ вѣдь однакожь, какъ меня увидѣлъ!

" — Чему я обязанъ? спрашиваетъ, и все-таки надѣваетъ перчатку.

"Вырвалъ я него шляпу… — Садись — говорю и слушай… Ты отнялъ дочь у матери… Мать проситъ меня… — Волнуется голосъ, не могу говорить, задыхаюсь.

" — Какая мать? какая дочь?.. какое мнѣ до всего этего дѣло? Вѣдь если ты боленъ, я совсѣмъ здоровъ. Дѣвочка загуляла! Это самая обыкновенная исторія. Вольно жъ себѣ изо всего идеалы отроить. И-де-а-лы!

" — Да ты-то понимаешь ли, говорю — и пальцемъ его въ лобъ ударилъ, — понимаешь ли, что да, да, да, это и-де-алъ!.. И еще бы мнѣ немножко, немножко досказать ей, еще немножко моего вліянія, — и никакая сила мірская не сокрушила бы этого идеала!.. И вся твоя пакость вдребезги разбилась бы объ этотъ идеалъ! Но ты думалъ, что это такъ легко обходится… Нѣтъ, я, я пришелъ къ тебѣ… По какому праву? Да такъ захотѣлось!.. Отвѣчай мнѣ!

" — Ты совсѣмъ сумашедшій! Забрюхатѣла она, и это послѣдовательно. На то шла. Виноватъ ли я, что у васъ у всѣхъ головы повреждены?

" — Понимаешь ли, говорю, — я обѣщалъ, я далъ слово матери…

" — Ты не кричи. Ты здѣсь не у себя. Не у меня даже. Ты въ домѣ графа Манлина, слышишь? Отдай это ея матери.

"Подходитъ къ столу, берегъ набитый конвертъ какой-то, и подаетъ мнѣ въ руки.

"Понимаете ли, это были деньги-съ? Я хотѣлъ ему въ лицо плюнуть, бросить ему пакетъ въ глаза… Онъ сейчасъ же остановилъ. «Не горячись! вѣдь я все понимаю, да… ты хочешь мнѣ этотъ пакетъ въ морду кинуть… Но, Парѳуша: люди! люди!.. надо, братецъ, знать людей. Вотъ письмо (и показываетъ) отъ Натальи Кириловны. Она мнѣ его прислала сегодня поутру, и къ двѣнадцати часамъ ждала отвѣта. Вопросъ короткій: денегъ! Читай. Но отвѣтъ я долженъ былъ ей приготовить: не милліонеръ же я въ самомъ дѣлѣ! Я опоздалъ въ срокъ. Вотъ она тогда къ тебѣ и пришла. Возьми же и отвези ей.»

"И съ деньгами въ рукахъ, въ какомъ я глупомъ положеніи очутился! Вѣдь долженъ былъ разыграть эту роль, взять и отвезти. Ноевъ надѣлъ шляпу и вышелъ. Вышелъ и я.

"Ахъ-съ, не хотѣла меня допустить къ себѣ, вѣдь не хотѣла меня видѣть Лидія Платоновна! Вѣдь, я тогда ей все простилъ. Я молилъ, неотступно молилъ чрезъ Наталью Кириловну, чтобы допустила меня къ себѣ Лидія Платоновна — высказать ей все, все. Вѣдь я тогда обожалъ ее. Нѣтъ, ни за что не соглашалась. Недѣли проходили-съ, я все просилъ… Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ. Вѣдь я самъ страдалъ за нее, я смертельно томился… Вѣдь это мученица-съ была!

"Въ одну ночь замѣчаю у нихъ въ домѣ суматоха какая-то!.. Бѣгаютъ, на крыльцѣ самоваръ ставятъ. Кто-то подъѣхалъ, у воротъ остановился. Жду: не кончится ли все?.. Нѣтъ, опять куда-то поѣхали, опять откуда-то пріѣхали. Страшныя мысли мнѣ въ голову лѣзутъ. Надѣлъ шинель, на крыльцо вышелъ. Самоваръ все дымится… Двери хлопаютъ… Снуютъ, бѣгаютъ… Изъ прачешной какія-то полотенца, чайники носятъ. «Что у васъ такое?» спрашиваю у дѣвушки. «Барышня рожаютъ» — и пробѣжала. Мучается, мучается она, и я тамъ не могу быть, думаю! Пошелъ-съ. Въ темнотѣ наткнулся на кого-то у самаго ихъ порога. Гляжу: священникъ. — Что вы, батюшка? — «Напутствовалъ» и прошелъ мимо. Въ ушахъ моихъ о! какъ страшно отозвалось это «напутствовалъ!..» Отворилъ къ нимъ дверь — и визгъ, визгъ… визгъ раздирающій душу! Смертное страданіе слышу. Никого нѣтъ въ залѣ… Лахань какая-то на полу, и бѣлье… Я остановился въ дверяхъ. Въ очкахъ сидитъ кто-то одинъ въ комнатѣ, сигару куритъ. Акушеръ-съ!.. Я сѣлъ. За другою комнатой была страдалица. И мать ея, и всѣ тамъ были. Послѣ визга, страшнѣйшаго, невообразимѣйшаго визга, такая тамъ сдѣлалась тишина… Мнѣ еще страшнѣе тогда становилось. Тотъ все куритъ… Я подошелъ къ нему и опросилъ: что? какъ находите? «Опасно», только одно слово и отвѣтилъ… Тутъ бѣгали, приходили, проносили, никто меня не видалъ въ углу… Да что жь это-съ? вѣдь эти три-четыре часа мнѣ за вѣчность показались. Я забылъ, гдѣ я? что я? и эта тишина, и новый, новый визгъ… и стоны, и въ дверяхъ кто-нибудь выбѣжитъ… акушеръ придетъ и уйдетъ… Это-съ какое-то невообразимое мученіе, пытка это была-съ!.. Мнѣ казалось что это я самъ въ этихъ стонахъ, въ этихъ визгахъ ношуся… Къ утру забылся, задремалъ, вдругъ… это, я думалъ, самъ я умираю, земля разступается подъ ногами… Визгъ, новый визгъ, на весь домъ визгъ раздался… И тишина, тишина, тишина! Вышелъ акушеръ-съ. Стальной инструментъ обтираетъ. «Что?» я спросилъ. Онъ мнѣ сказалъ на ухо: «Ребенокъ живъ — родильница умерла». — «Какъ? умерла?»

"У-мер-ла! повторилъ самъ себѣ Парѳенъ Ивановичъ, склонивъ голову на руку, и въ тотъ мигъ еще, когда мнѣ представлялось, что онъ забылъ о своемъ слушателѣ, онъ обращался уже ко мнѣ: — И я не видалъ ея!.. Мѣсяцы, мѣсяцы-съ, вѣдь я молилъ черезъ Наталью Кириловну, мать сама за меня упрашивала… Не соглашалась, ни за что не соглашалась. Скажите: что это было-съ?

«Но какъ божественно она была хороша! О, какъ она была хороша, когда я ее… да нѣтъ-съ, ужь вѣдь не ее увидалъ-то я на другой день… Боже мой!.. Это праведница была! Я-съ… приковался-глядѣлъ на нее. Меня, какъ помѣшаннаго отвели…»

Парѳенъ Ивановичъ вдругъ заплакалъ. Я отворотилъ голову и вперилъ глаза въ стѣну: мнѣ казалось свктотатствомъ прерывать этотъ тихій, безропотный, сердце надрывавшій плачъ.

— Посмотрите на меня, сказалъ онъ мнѣ вдругъ, когда я позабылся, посмотрите — я совсѣмъ здоровъ. И вѣрите ли? ничего не чувствую-съ… Право, здоровый! И въ головѣ даже все хорошо…

Но тонъ, которымъ онъ все это произносилъ — былъ такой мягкій: это былъ дѣтскій тонъ, который смутилъ меня. Точно какое-то возвращеніе къ дѣтству совершилось теперь въ организмѣ больнаго, и ничего не было въ устахъ его ни раздраженнаго, ни злобнаго, ни взволнованнаго. Онъ дѣтски-добродушно глядѣлъ на меня своими глазами; рѣчь его была тиха и ясна.

"Ребеночекъ маленькій завелся въ комнатѣ у Натальи Кириловны, я часто приходилъ глядѣть на него… малютка чѣмъ былъ виновенъ? Старуха сама меня просто изумила. «Вотъ и пристроилъ Богъ мою Лидочку!» она мнѣ все повторяла: «что мнѣ плакать? Я благодарю Бога: пристроилъ онъ мою Лидочку. Смертной-то мукой, Парѳенъ Иванычъ, съ человѣка грѣхъ смывается; всякій грѣхъ человѣку смертною мукой прощается, вотъ что-съ». А деньги тѣ? про нихъ дочь и не знала. Да и матушка, видно, опомнилась. Назадъ въ томъ же пакетѣ вернула хозяину. Ноевъ ничего, принялъ.

"Что жь мнѣ-съ? послѣ долгаго, глубокаго молчанія спросилъ меня Парѳенъ Ивановичъ. Вѣдь я все-таки пожилъ, пожилъ-съ!… Одинъ я тогда остался на свѣтѣ… да нѣтъ-съ, не одинъ. Прежде я вѣдь пуще былъ одинъ. Отъ жизни — чего мнѣ ждать осталось? Такъ я и сталъ опять изо дня въ день… да вѣдь вы мою жизнь знаете. Только-съ вотъ видите ли: прежде-то я каждый день ходилъ — ну, къ Смоленской площади прогуляться… А въ эти годы… каждый день подъ Дѣвичій. Тутъ, знаете, отъ насъ близко ее схоронили.

И больной глядѣлъ на меня съ такимъ дѣтски-незлобивымъ выраженіемъ, голосъ его былъ исполненъ такой покорности, что я долженъ былъ отворачиваться, глядѣть въ полъ, чтобы не дать ему читать на моемъ лицѣ.

А между тѣмъ снѣгъ валилъ хлопьями на улицѣ, когда я вышелъ изъ больницы. Всё стояла осень, теперь начиналась зима.. И были ей рады — и прохожіе, спѣшившіе по тротуарамъ въ своихъ высокихъ, зимнихъ калошахъ, и извощики на биржѣ, которые ужь хлопали рукавицами по холодку.

V.

— Что? еще живъ? спрашивалъ докторъ у дежурнаго въ самыхъ дверяхъ палаты.

Я зналъ, что больной въ отчаянномъ положеніи, но вопросъ доктора смутилъ меня. Въ самомъ ли дѣлѣ еще день, два, и finita la storia? Были ужь на исходѣ и тѣ двѣ недѣли, которыя Парѳенъ Ивановичъ оамъ давалъ себѣ.

— Умираю, сказалъ онъ мнѣ въ одинъ свѣтлый промежутокъ, — было со мной нѣсколько мгновеній, я чувствовалъ совсѣмъ смерть. Но опять отошло… Это-съ престранное чувство. Коли никакой-съ.

Въ другой разъ, говоря со мною довольно спокойно и правильно, онъ вдругъ затрясся и горько спрашивалъ: есть ли у него глаза? Онъ плакалъ и упрашивалъ меня прямо сказать ему, не провалились ли у него глаза?

Я продолжалъ ежедневно навѣщать его. Ему сдѣлалось вдругъ лучше за нѣсколько дней до смерти. Я засталъ его одинъ разъ опять сидящимъ на кровати.

— Ахъ-съ, знаете ли о чемъ я думаю? сказалъ онъ. Такъ возмутительно! Такъ возмутительно-съ… не могу и помыслить!.. Вѣдь вы будете на моихъ похоронахъ, вотъ посмотрите же, какъ его превосходительство станетъ себя держать на моихъ похоронахъ! Вѣдь онъ у меня непремѣнно въ головахъ станетъ! Онъ всю обѣдню простоитъ у гроба товарища юности… Когда понесутъ гробъ, ну вотъ увидите же вы, онъ непремѣнно пальцемъ будетъ поддерживать!.. Все, все это будетъ! Возмутительно-съ!

Я ничего не находилъ сказать ему въ возраженіе. Утѣшать, успокоивать, казалось, совершенно неумѣстно. И то для меня было поразительно въ болѣзни Парѳена Ивановича, что чѣмъ ближе онъ подходилъ къ концу, тѣмъ безцеремоннѣе готовилъ къ ней и себя, и слушателя.

— Какъ же быть? ужь мнѣ вамъ, видно, и послѣднюю главу досказать надо! сказалъ онъ мнѣ одинъ разъ и имѣлъ еще довольно силы улыбнуться при своей фразѣ. Онъ досказывалъ мнѣ свою исторію почти въ такихъ словахъ:

"Двѣнадцать лѣтъ прошло еще моего учительства… А правду сказать, лучше бы для меня было собачекъ водить за шарманкой. A + B = C, двѣнадцать лѣтъ къ ряду еще твердилъ я своимъ слушателямъ. Да нѣтъ-съ, и хорошо право! Разъ навсегда прописана программа, привыкнешь… Да и пенсія-съ вдали, пенсія; подъ старость хорошо, знаете. Да нѣтъ-съ, къ самымъ сѣрымъ стѣнамъ нашего заведенія, какъ хотите, — привыкъ! Корридоръ передъ классами, учительская… все это для меня такіе пріятели стали! И изъ учителей же опять — свой кружокъ знакомый. Тѣмъ по крайней мѣрѣ хорошо-съ, — про всякаго напередъ знаешь, чего тутъ съ каждаго нельзя требовать. Особенно русская грамматика хороша была-съ!.. Все въ университетъ на каѳедру педагогіи мѣтила!.. Швейцаръ… ну, всякую калошу-съ, всякій шарфъ наизусть изучилъ-съ; про здоровье спроситъ. Въ передней высморкаешься, отогрѣешься и потянешься черезъ залу въ корридоръ… Пробилъ звонокъ, начнешь выводить по доскѣ плюсы и минусы… Ко всему привыкъ-съ. Даже, въ моемъ классѣ отдушники противъ каѳедры въ стѣнѣ пришлись, и къ тому даже-съ, что спину нагрѣетъ, и къ этому привыкъ-съ.

"Вдругъ, одинъ разъ у насъ въ учительской прошла новость: новый начальникъ, говорятъ, къ намъ назначенъ. Кто такой? говорили розно. Еще недѣля-съ — и стало извѣстно, что къ намъ начальникъ переводится дѣйствительный статскій совѣтникъ Ноевъ!.. А? каково жь мнѣ было услыхать? Однѣ дикія стѣны мнѣ оставались, моя классная доска съ мѣломъ да съ заячьею лапкой… И вдругъ!.. И тутъ мѣста не оказывается. Вѣдь это-съ какъ назвать? Но я никому ни слова.

«Еще недѣля-съ, и ужь не сумѣю вамъ передать, какихъ только подробностей не услыхалъ я тутъ про своего-то Сеничку… Да и много-съ, много воды утекло… Гдѣ жь мнѣ было тогда про него вс» знать? Изволите видѣть, его превосходительство ужь давно женатъ былъ! А я этого и не зналъ. Доискались и на комъ: ея превосходительство урожденная была княжна Сонина. Эта, вотъ, княжеская новость очень русской грамматикѣ понравилась… Я все молчалъ. Наконецъ собственными своими глазами приказъ въ газетѣ читаю: переводится изъ Петербурга къ намъ дѣйствительный статскій совѣтникъ Семенъ Ивановичъ Ноевъ. А? Каково же-съ это? Вотъ въ одну субботу инспекторъ велѣль намъ назавтра, послѣ обѣдни, въ-большой залѣ собраться для встрѣчи начальника, въ полной формѣ. Вотъ на другой день и собрались мы, и ждемъ. Долго ли, мало ли мы ждали… знаете, это какъ въ сказкахъ говорится… только-съ двери вдругъ отворяются. Его превосходительство входитъ. Ужь семейный человѣкъ сталъ-съ, полнота, генералъ опять — только нѣтъ, я въ мигъ узналъ Сеничку. Кланяется всѣмъ, шляпу держитъ… И какъ въ звѣринцѣ, знаете, отъ клѣтки къ клѣткѣ, отъ учителя къ учителю переходить, осматриваетъ. Мы всѣ въ линію стояли. Инспекторъ ему каждаго фамилію сказываетъ… Онъ-съ очень любезно… Дошло до меня.

" — Что, говорю, ваше превосходительство! Или меня не узнаете, что на меня такъ смотрите?…

" — Парѳенъ Иванычъ Скрипицынъ! ему инспекторъ повторяетъ.

" — Парѳенъ Иванычъ!..И вдругъ, какова-же вѣдь дерзость! при всѣхъ мнѣ руку жметъ, и обращается къ своему синклиту-то «какъ-же, говоритъ, мы по университету товарищи!..» И опять жметъ руку, и ничего-съ.

"Всѣ тогда сдуру на меня навалились: «Ай-да Парѳенъ Иванычъ, пойдетъ теперь въ гору! то-то онъ весь молчалъ.» Плюнуть мнѣ имъ хотѣлось тогда!.. Русская грамматика-съ просто въ умиленіе пришла, и вѣдь еще пресеріозно, знаете, спрашиваетъ: «какъ, скажите, съ вами на одной линіи стояли, и такъ еще молоды, а ужь въ люди вышли?»

Парѳенъ Ивановичъ, хотя и тихо говорилъ, но никогда еще, казалось, не былъ такъ раздраженъ, какъ теперь.

"Ну-съ, и вотъ это-то какъ объяснить? продолжалъ онъ, взволнованный. Вѣдь никому не сказалъ слова, ну ни передъ кѣмъ ничѣмъ не высказался, а вѣдь всѣ про своего новаго начальника филологіи въ одинъ голосъ рѣшили, что современный человѣкъ и либералъ — либералъ и современный человѣкъ-съ. Ха, ха, ха!… разсмѣялся вдругъ Парѳенъ Ивановичъ. — А? Каково же это съ? Сеничка Ноевъ — современный человѣкъ-съ? Духа вѣка выразитель-съ! а?.. Какъ ему тогда еще нашъ законоучитель, тутъ же передъ всѣми, привѣтственной рѣчи въ залѣ не прочиталъ? а? на церковную тему, знаете?…. А очень-бы можно, — вдругъ перемѣнилъ онъ тонъ и заговорилъ очень серіозно: — Не знаете ли, текстъ есть, у Луки, глава XVI, стихъ восьмой-съ: «сыны вѣка сего умнѣе сыновъ свѣта въ своемъ родѣ» вотъ на эту бы ужь и очень можно!

И разказъ Парѳена Ивановича вдругъ перешелъ въ неспокойный обвинительный искъ. Это были ужь не тѣ тяжелыя, все нравственное существо раздиравшія раны, боль которыхъ вновь растревоживалась въ груди разкащика въ мигъ самаго разказа, а до тѣхъ поръ онѣ таились въ душѣ, видимо притупленныя годами. Нѣтъ, это была свѣжая рана; въ каждомъ словѣ больнаго слышалось, что Парѳенъ Ивановичъ толкуетъ о вчерашнемъ днѣ своей жизни.

«И за что онъ меня сгубилъ? спрашивалъ несчастный больной. Вы думаете, былъ какой-нибудь поводъ? Предлогъ какой-нибудь отыскался. Въ томъ-съ и дѣло, что ничуть не бывало… Ха, ха, ха!… И зачѣмъ же поводъ? помилуйте? И какой-съ предлогъ?… Проще-съ можно… Ха, ха, ха!..» И глухое рыданіе вырывалось изъ груди больнаго…

"Да развѣ я могъ ему… ну вотъ теперь-то загородить поперекъ?.. И за что жь онъ меня спихнулъ, толкнулъ съ краю!!. Мѣшалъ я ему?.. Мѣшалъ… Ха, ха, ха!.. Я мѣшалъ!.. Я ему мѣшалъ!..

«Вотъ, вотъ-съ…» Парѳенъ Ивановичъ вдругъ выхватилъ свое запечатанное письмо изъ подъ подушки, ударялъ по. немъ костями своихъ длинныхъ пальцевъ и въ какомъ-то изступленіи говорилъ: Тутъ я ему пишу: «Сеня, ты — одинъ теперь. Я тебѣ мѣшалъ. Вотъ я отсторонился. Ты — одинъ теперь!..» Я съ того начинаю: «Сеня, изъ могилы пишу тебѣ!» И онъ опять ударялъ по запечатанному конверту и какъ-то злорадостно улыбался. «О, я ему тутъ все пишу!» вскрикивалъ онъ вновь и, казалось, пуще въ немъ расходилась страшная злоба, которую напрасно онъ въ тѣ мгновенія старался подавить.

И вдругъ онъ начиналъ плакать.

"Ничего, вѣдь ничего не было-съ! Поймите ничего! опять началъ онъ. Тише меня не могъ бы онъ себѣ и пожелать подчиненнаго. Мнѣ все равно было-съ. Да и что же? Какъ угодно начальству, такъ пусть ихъ и предписываютъ… Я не мѣшался. Вотъ только развѣ одинъ случай былъ. Поступилъ къ намъ, видите ли, въ заведеніе племянничекъ начальника, князь Сонинъ. Такъ и извѣстно было, что живетъ онъ въ домѣ у Ноева. Русская грамматика въ восхищеніе пришла отъ способностей мальчика, скоро и во всѣхъ уже спискахъ вижу, князь Сонинъ съ полными баллами отмѣченъ… Да мнѣ-то что же-съ, помилуйте! Прикажутъ, я ему, мало пять, — десять бы балловъ въ клѣткѣ наставилъ. Да опять же изъ математики онъ и порядочно шелъ. Только негодяй былъ! Вотъ за что я его не терпѣлъ. И дѣти его не любили: фискаломъ звали, генеральчикомъ. Разъ въ моемъ классѣ я его на колѣни поставилъ. Да вѣдь стоило-съ! Сосѣдъ его тайкомъ пирожокъ кушалъ, а онъ захотѣлъ отнять, и ущипнулъ его за ухо. Я погрозился наказать его, такъ онъ что же придумалъ? выхватилъ, гляжу, пирожокъ у сосѣда, намаслилъ имъ рукавъ своей курточки, да мнѣ и жалуется потомъ: «Бойниковъ за классомъ пирожокъ ѣстъ, онъ мнѣ курточку имъ выпачкалъ; теперь, я приду домой — тетушка взыщетъ.» А? Взялъ я его да поставилъ на колѣни у каѳедры. Негодяй-съ, говорю, негодяй! И вѣдь мальчишка-то еще какой. Среди класса дверь отворяется настежь, начальникъ входитъ. Я продолжаю классъ, его превосходительство слушаетъ… Только я смотрю кругомъ: гдѣ-же князь Сонинъ? А мальчишка-съ, какъ дяденька его вошелъ въ классъ (ну, тутъ всѣ поднялись съ мѣстъ, привѣтствіе прокричали), какъ былъ на колѣняхъ за математическую доску и заползъ. «Князь Сонинъ! говорю, пожалуйте на ваше мѣсто!» Разревѣлся онъ и ужь съ тріумфомъ, знаете, передъ дяденькой сталъ на колѣни. Его превосходительство имѣлъ однакожъ терпѣніе, классъ до конца дослушалъ. Отошли вечерніе классы, я и забылъ обо всемъ. Тянусь по корридору… Домой иду, знаете. Вдругъ прямо на меня инспекторъ изъ учительской выходитъ. «Г. Скрипицынъ! начальникъ просилъ меня передать вамъ, чтобы вы зашли къ нему послѣ классовъ.» — Слушаю-съ, — и иду. «Что, говоритъ, вамъ была за охота!..» и (какъ-то ужь по своему онъ умѣлъ это дѣлать) помялъ губами и головой покачалъ. Его превосходительство въ отдѣльномъ флигелѣ помѣщался. Прихожу, докладываюсь; въ кабинетъ просятъ.

"Отворяю дверь въ кабинетъ. Его превосходительство лежитъ на сафьянномъ диванѣ, французскую газету читаетъ. Я стою, онъ переворачиваетъ листы. Что вамъ угодно? спрашиваю. Онъ отложилъ листъ, потягивается, крякнулъ, — ужь генеральская привычка, замѣтьте. — Вы меня звали! опять спрашиваю. Потеръ лобъ.

" — Да вотъ что, говоритъ — и паузу выдержалъ-съ. Гдѣ мы живемъ? на необитаемомъ островѣ? съ бѣлыми медвѣдями?

" — Извините, говорю, ваше превосходительство, не понимаю этой эклоги.

" — А однакожъ, говорить, понятно! и не смотритъ на меня, въ полъ уставился. — Съ людьми! съ людьми! А съ людьми жить — надо примѣняться.

" — Ты меня, говорю, ужъ Сеня извини: я усталъ стоять. — Взялъ стулъ и сѣлъ. Онъ опять смотритъ въ свой коверъ подъ ногами и молчитъ. Я сижу противъ него, также молчу; другъ отъ друга и ждемъ, кто начнетъ?

" — Что жь наконецъ, говоритъ, дѣлать-то, если мы другъ друга не понимаемъ! Не понимаемъ, такъ не понимаемъ! — И всталъ съ дивана и сталъ ходить взадъ и впередъ передо мною. Тогда я я всталъ. Стою и гляжу: что еще угодно будетъ оказать его превосходительству? "Нр, говоритъ, какъ вы сами думаете о томъ г. Скрипицыъ, " — и остановился: «если начальникъ и подчиненный не понимаютъ другъ друга, кому изъ нихъ приходится первому подумать о томъ, какъ бы имъ понять-то другъ друга? а?»

" — Подчиненный, говорю, обязанъ уважать своего начальника! и чуть не расхохотался… А онъ!

" — Послушай, говоритъ, Парѳенъ Иванычъ — и вдругъ-съ, куда дѣвалось все генеральство? и руками сталъ размахивать, визжитъ какъ ребенокъ, двухъ словъ связать не умѣетъ. — Послушай, говоритъ, Парѳенъ Иванычъ. Я плевать хочу на твое уваженіе! Понимаешь ли? у-ва-же-ні-е! Кому какое дѣло: уважаетъ кто кого или нѣтъ? Но, живя въ обществѣ, я имѣю право требовать, слышишь ли, отъ всядаго требовать… да… чтобы никто меня не толкнулъ, не наступилъ бы мнѣ на ногу, на сапогъ. Понимаешь? А что мнѣ уваженіе…

" — Ваше превосходительство, говорю, и опять чуть не расхохотался. — Я, можетъ-быть, провинился когда передъ вами въ чемъ-нибудь противъ формы. Можетъ-быть, въ лицѣ князя Сонина я бы долженъ былъ почтить племянника вашего превосходительства…

" — Тутъ не о племянникѣ рѣчь! опять онъ остановился передо мною. — И зачѣмъ ты, Парѳянъ, Иванычъ, притворяешься, что не понимаешь. Форма!.. Ты понялъ ли, что такое форма? Да я никого и не хочу, и не желаю допустить до себя ближе формы-то! Развѣ къ чужому залѣзешь въ душу? Да еслибъ и залѣзъ, какое мнѣ дѣло до всякому залѣзать въ душу, да и не хочу я этого… Не обязанъ. Понимаешь? Вѣдь сюда-то заглянуть, Парѳенъ Иванычъ (и указываетъ на грудь-съ) глубоко надо. Легко недьза!.. Никто не можетъ… да наконецъ ни чуть не обязанъ… не имѣетъ права!.. Но, живя въ обществѣ, слышишь ли, я имѣю право требовать, чтобы на мой поклонъ отвѣчали поклономъ, на мое пожатье руки пожатьемъ руки, слышишь?.. чтобы не наступали мнѣ на сапогъ. Понялъ? — И опять сталъ ходить по комнатѣ, должно-быть сердитъ былъ на себя, зачѣмъ такъ много словъ потратилъ съ подчиненнымъ… овладѣть-съ собой старался. Я все стою молчу.

" — Теперь надѣюсь, говоритъ, — господинъ Скрипицынъ, вы поняли? — и опять взялъ со стола французскую газету. — Если же не поняли, приглашаю васъ подумать объ этомъ. Я только для этого васъ и призывалъ. Прощайте. — И позвонилъ въ колокольчикъ. Въ штиблетахъ лакей къ нему явился; я ушелъ-съ.

"Первый разъ тогда я проклялъ свое учительство. Да вѣдь еслибъ у меня только былъ кусокъ чернаго хлѣба да не пришлось бы на мостовую мнѣ выселяться, я сейчасъ же бы пошелъ въ канцелярію писать отставку. Вѣдь ему этого, этого отъ меня хотѣлось! Но что же мнѣ было дѣлать? года, года мои… вѣдь ужь я старъ становился! Вышелъ бы въ отставку, на что бы я годился?.. Все я тогда сдавилъ въ себѣ, плюнулъ на все-съ, аккуратно продолжалъ каждый день являться на уроки… Да и что жь онъ мнѣ былъ Ноевъ, его Превосходительство? Дразнить-то его ужь у меня ни чуть охоты не было. Только онъ меня очень смущался: встрѣтится, бывало, и не глядитъ, проходитъ мимо. Наступила-съ и прошла вакація. Только что было вздохнулъ свободно, отряхнулся это всего, опять эта канитель въ глаза тянется: классы-съ, звонки, учительская. Ужь мнѣ все это противно, тошно становилось, 1-е сентября, именины начальника-съ. Вздумали мои товарищи ему какую-то вазу подносить. Какъ же-съ! подписку составили. И мнѣ листъ подали: я рубль серебромъ пожертвовалъ. У него обѣдъ былъ, весь нашъ синклитъ въ мундирахъ приглашенъ былъ; ужь на обѣдъ-то къ нему я отказался. Нѣтъ-съ, не пошелъ: было и безъ меня охотниковъ генеральское здоровье пить…

"Только вѣдь понимаете: больше-то и ничего, никакихъ отношеній. Онъ зналъ про меня все, и моѣчалъ; я также зналъ про него все, и молчалъ. Я ужь думалъ, у насъ съ нимъ все и обошлось одною молчанкой. Нѣтъ. Вдругъ онъ одинъ разъ опять меня призываетъ къ себѣ… Вхожу опять въ тотъ кабинетъ. Передъ нимъ бумага какая-то…

« — Что вамъ угодно?» опять спрашиваю.

"Онъ сидѣлъ за своимъ письменнымъ столомъ, я противъ него за столомъ сталъ. Онъ на меня не смотритъ. Душистую сигару куритъ. — «Желали меня видѣть!» говорю.

" — Вотъ что, говоритъ, господинъ Скрипицынъ. Въ нашу канцелярію пришла бумага изъ Одесскаго округа. Тамъ нуждаются въ учителяхъ. Понимаете?

" — Ну что жь? спрашиваю.

" — Послушай, говоритъ, — Парѳенъ Иванычъ. Не притворяйся, ты не дуракъ. — И всталъ и бьетъ себя въ грудь. — Какъ вашъ начальникъ, я спрашиваю: господинъ Скрипицынъ! Угодно вамъ будетъ подать прошеніе о переводѣ васъ въ Одессу? Да или нѣтъ? Больше я ни о чемъ не спрашиваю.

« — Что ты, говорю, — шутишь что ли со мною? И весь дрожу; я не ожидалъ! Нѣтъ, не ожидалъ!» какъ-то рѣзко добавилъ Парѳенъ Ивановичъ, отмахиваясь дрожащею рукой.

"Ноевъ-съ… какъ вы думаете, что мнѣ на это? — Ты-то не шутишь ли, говоритъ, — со мною. Право, было тебѣ время одуматься. Съ самаго начала, какъ умный человѣкъ, ты, я думалъ, самъ догадаешься. Вмѣстѣ намъ нельзя. Слышишь? Вмѣстѣ намъ нельзя… Или я, или ты, кто-нибудь долженъ посторониться. Это такая истина, младенецъ понялъ бы. Ты, я вижу, захотѣлъ этого не понимать; ну, вѣдь рано ли, поздно ли надо жь было мнѣ самому взяться объяснить тебѣ. — И опять сѣлъ и куритъ сигару.

"Я-съ стою противъ него, глаза вытаращилъ. Ничего не понимаю-съ. Въ головѣ помѣшательство дѣлается. Какъ? думаю: онъ меня гонитъ на улицу! онъ отнимаетъ у меня послѣдній укрухъ… Я, какъ лошадь рабочая, несъ ярмо. Я разчитывалъ каждый пятакъ, я какъ скряга пересчитывалъ годы службы… А онъ меня гонитъ на улицу…

" — Или, говоритъ, — ты можетъ-быть думалъ лбомъ каменную стѣну прошибить, а? — И всталъ опять съ кресла и показываетъ мнѣ на себя, и ужь мерзко опять какъ-то смѣется: — и не прошибешь. Ручаюсь, не прошибешь!..

« — Нѣтъ, да что жь, вдругъ я крикнулъ, — шутишь ты со мной или нѣтъ. Отвѣчай, Семенъ…» А самъ дрожу-съ. Точно у меня ножикъ въ рукѣ былъ!.. Вѣдь я его за горло готовъ былъ схватить…

" — Шучу!? Ни мало.

" — Такъ отвѣчай, что это такое?

" — Такъ. Маѣ хочется. Ничего больше

« — Отвѣчай же! говорю. Что жь, я у тебя мѣсто перебиваю? Анну твою съ шеи долой сорвать хочу?..»

А онъ глазомъ не мигнетъ, бровью не поведетъ; стоитъ за столомъ противъ меня. Взялъ я тогда со стола чернильницу и прямо ему въ рожу-съ. "Ты, Сенька, подлецъ, говорю, « и хлопнулъ дверью изъ кабинета.»

Разказъ о томъ октябрскомъ вечерѣ, въ который бѣдный учитель возвратился на свою квартиру, полупомѣшанный, насквозь промоченный осеннимъ дождемъ, уже съ сѣменами зачинавшейся злой болѣзни въ груди, — о первой ночи горячешнаго бреда, о первыхъ дняхъ страданія, о казенномъ докторѣ, который пріѣхалъ освидѣтельствовать, о благихъ распоряженіяхъ начальства, такъ какъ учитель человѣкъ безсемейный, перевезти его въ больницу и содержать впредь до излѣченія, — я не могъ всего этого спокойно дослушать. Бѣдный Парѳенъ Ивановичъ терзался…

— Отдайте жь ему это! говорилъ онъ, всѣмъ корпусомъ обращаясь къ подушкѣ. — Да знаете ли! Вѣдь я хотѣлъ бы на тотъ мигъ воскреснуть, чтобы видѣть, какое у него будетъ лицо, когда онъ станетъ читать эти строчки!.. О! вы увидите, вы увидите!..

И блѣденъ какъ мертвецъ, больной въ оцѣпенѣніи глядѣлъ мнѣ въ глаза, въ какомъ-то изступленіи ломалъ себѣ руки… И потомъ падалъ и горько плакалъ. Находилъ на него, казалось, обморокъ. Только этотъ плачъ, тихій, дѣтски-журчавшій плачъ, едва слышно прорываясь сквозь сонъ, надрывалъ сердце. Но онъ не хотѣлъ, какъ и прежде, отдавать мнѣ въ руки свое роковое письмо… Что это было? мщенье ли, въ минуту разставанія души съ тѣломъ, когда, связавъ на землѣ, онъ ужь и самъ не былъ бы властенъ развязать въ небѣ? Удерживалъ ли бѣдный страдалецъ свою месть, когда, достигнувъ въ душѣ крайняго предѣла, вдругъ она разрѣшалась слезами и изнутри слышался голосъ всепрощавшей любви?

Это ужасное состояніе больнаго не переставало мучить меня во все время его болѣзни. Что-то дикое слышалось мнѣ въ этой мстительности мертвеца, въ его проклинающемъ посланіи живому человѣку. Мнѣ страшно дѣлалось и за того, на чью голову падали всѣ эти ужасныя, безповоротныя проклинанія.

Нѣтъ надобности разказывать обстоятельно исторію послѣднихъ дней больнаго. Это была страшная агонія. Онъ на глазахъ таялъ, и гробу, казалось, останется немного принять отъ него. Голосъ пропадалъ, въ движеніяхъ каждый часъ убывало сознательности, воля отходила. Глаза его все время оставались закрыты, онъ дышалъ, страшно подымая грудь. Я проводилъ надъ его подушкой цѣлые часы; онъ попрежнему лежалъ недвижно. Онъ, можетъ-быть, чувствовалъ, слышалъ, что я возлѣ него, но не проронилъ ни полуслова… Наклонясь къ нему, я подолгу вглядывался въ его страдальческое лицо; иногда мнѣ становилась страшна тишина, царствовавшая въ палатѣ. Одинъ разъ рука его задвигалась въ какой-то судорогѣ, онъ нанесъ ее на грудь и стиснулъ разрѣзъ сорочки; я разглядѣлъ мѣдный крестъ въ его рукѣ, — еще его крестильный быть-можетъ, воспоминаніе о дѣтствѣ, о матери… Въ другой разъ онъ шепталъ какія-то невнятныя слова. Онъ открылъ глаза, обернулъ голову ко мнѣ и, кажется, узналъ меня; но сейчасъ же положилъ ее на подушку, и опять закрылъ глаза. Рука его по одѣялу протянулась ко мнѣ, я невольно подалъ свою. Онъ принялъ ее, и три раза пожалъ крѣпко.

И вотъ, въ одно утро, я засталъ у его кровати нѣсколько молодыхъ медиковъ, и съ ними доктора. Они присаживались на его кровати, наклонялись головою къ самой груди его, прислушивались къ чему-то, пробовали что-то, и тихо между собою переговаривались и переглядывались. Молодые люди объяснили мнѣ, что они разбираютъ признаки, по которымъ можно вѣрно опредѣлить, сколько часовъ осталось жить больному. Въ тотъ разъ, когда я вышелъ изъ палаты, мнѣ почему-то рѣзче бросились въ глаза всѣ остальныя фазы больничной жизни… Мнѣ рѣзче бросился въ глаза и этотъ ламповщикъ, который, наставивъ на окно цѣлую батарею лампъ, искусно перетиралъ очередное стекло, пропустивъ въ него жгутомъ полотенце. На лѣстницѣ встрѣтилъ я фельдшера съ заспанными глазами и съ книгою въ рукахъ; мнѣ рѣзко бросилось въ глаза даже заглавіе на корешкѣ книги: Три мушкетера, романъ А. Дюма. Въ парадныхъ дверяхъ мнѣ рѣзче почему-то бросился въ глаза солдатъ въ фартукѣ, который чистилъ кирпичнымъ порошкомъ большія мѣдныя ручки.

Вечеромъ того дня я опять былъ у кровати. Больной былъ все въ одномъ положеніи; но я все-таки долго не могъ отойдти отъ него. И какія слова могутъ быть и громче, и краснорѣчивѣе этого молчанія! Я увѣренъ, еслибы люди чаще заглядывали въ лицо мертвецамъ, мертвецы наговорили бы имъ многое, о чемъ не услышишь отъ живыхъ людей! Уже было поздно, когда я затворялъ за собою дверь палаты, шелъ корридоромъ, спускался внизъ по пространнымъ, каменнымъ ступенямъ. Лицо страдальца призракомъ стояло въ моихъ глазахъ; я не могъ отогнать его. И зачѣмъ же тогда, какъ только я сошелъ въ сѣни, зачѣмъ кинулись прямо навстрѣчу моему слуху веселые звуки рояли, доносившіеся откуда-то со стороны? Я ихъ слыхалъ и прежде; вѣроятно, они доносились изъ квартиры одного изъ здѣшнихъ врачей… Но теперь, наперекоръ мнѣ, такъ раздражительно эти звуки тѣснились въ мой слухъ, будто они и грозились, и улыбались мнѣ…

— Пожалуйте-ка сюда, ваше благородіе! кликнулъ мнѣ на другое утро знакомый инвалидъ, Егоръ Власьевъ, съ какимъ-то озабоченнымъ выраженіемъ лица. Я скинулъ калоши, сбросилъ шинель, и подошелъ къ дверкѣ его кануры. Онъ снялъ что-то съ верхней полки и подалъ мнѣ. Это былъ пакетъ Парѳена Ивановича: «его превосходительству, Семену Ивановичу Ноеву», значилось на адресѣ. А инвалидъ съ какою-то простодушною искренностію сказалъ мнѣ: «Покончили!» и вздохнулъ.

— Умеръ? спросилъ я машинально.

— Рѣшились! отвѣтилъ инвалидъ и опять вздохнулъ. — Велѣно вамъ передать. Царство имъ небесное! Всѣ, ваше благородіе, тамъ будемъ.

Я безъ всякаго вопроса глядѣлъ инвалиду въ глаза, а онъ, вѣроятно, прочитавъ въ моихъ недоумѣніе, продолжалъ:

— На разсвѣтѣ. Я при нихъ былъ.

— Ничего не говорилъ?..

— Вечеромъ я ваходилъ къ нимъ въ палату. Письмо это съ вечеру велѣли вашему благородію передать, къ ночи значитъ. Или, говорю, ужь томиться зачали? «Который часъ?» спросили. — Молъ, одиннадцать пробило. — «Власъ Егоровъ, говорятъ, ты ко мнѣ приходи нынче ночью.» — Слушаю, ваше благородіе! — Въ два часа и пошелъ. Опять спрашиваютъ: «Который часъ?» — Молъ два било. — «Власъ Егоровъ, побудь здѣсь.» — Слушаю, ваше благородіе. — Забылтсь они, и я отошелъ. Въ четвертомъ, опять прихожу. Въ третій разъ спрашиваютъ: «Который часъ?» — Четыре, говорю, пробило. — «Власъ Егоровъ, когда я умру, закрой мнѣ тутъ глаза.» — Слушаю, ваше благородіе! — Больше ничего и не разговаривали. Сталъ бить пятый… Руки сами у себя, гляжу, на груди, какъ покойникъ, сложили и зачали отходить. Одинъ разъ вздохнули, другой разъ вздохнули, третій вздохнули, — и будетъ… Святый Боже, святый крѣпкій, святый безсмертный, говорю, помилуй насъ. Аминь. И закрылъ имъ глаза на вѣчный покой.

Первымъ моимъ движеніемъ тогда было послѣдовать примѣру инвалида; онъ крестился.

— Пожалуйте къ нимъ на верхъ! опять онъ обращался ко мнѣ бодро. — Еще въ койкѣ, а то теперь и уберутъ скоро. Пожалуйте! — И, оправивъ второпяхъ свои солдатскіе усы и баки, онъ ужь кидался отворять двери кому-то, съ огромнымъ, поднятымъ воротникомъ шубы.

Я шагъ за шагомъ подымался по ступенямъ широкой лѣстницы, медленно проходилъ корридоромъ, гдѣ опять глянули на меня большіе, больничные часы съ своимъ узорнымъ циферблатомъ и колотившимся, какъ сердце, маятникомъ. Будто еще боясь потревожить кого-то, я тихо отворилъ дверь палаты, подошелъ къ огороженной ширмами кровати, и по обычаю христіанина, встрѣчающаго трупъ брата, до земли поклонился.

Покойникъ лежалъ, съ руками, сложенными на груди крестомъ, въ своемъ больничномъ халатѣ, до половины накрытый одѣяломъ.

VI.

На маленькомъ отдѣльномъ дворѣ учебнаго заведенія, черезъ нѣсколько дней происходило движеніе.

Все громадное зданіе, съ колоннымъ фасадомъ главнаго корпуса, съ флигелями, отдѣльными корпусами, подраздѣленіями дворовъ, обнесенное высокою оградой, производило впечатлѣніе какого-то аббатства. Сосѣдній церковный дворикъ упиралъ однимъ угломъ въ переулокъ, и у самыхъ воротъ съ чугунными столбами, напоминавшими пушки, стояло нѣсколько экипажей. На церковной паперти былъ разбросанъ можжевельникъ.

Мнѣ было уже извѣстно, что, по распоряженію начальства, учителя отпѣваютъ въ приходской церки и заведенія; я зналъ и то, съ какою печальною торжественностію переносили вчера въ сумерки его гробъ изъ больничной часовни. Товарищи покойнаго по службѣ, старшій классъ учениковъ и самъ начальникъ, дѣйствительный статскій совѣтникъ Ноевъ, принимали участіе въ процессіи.

Въ назначенный день, я всходилъ на паперть. Крыша гроба съ приколотою трехуголкой и шпагой странно поразила меня въ дверяхъ: лучше бы мнѣ хотѣлось, чтобы похороны Парѳена Ивановича обошлись вовсе безъ чиновничьихъ атрибутовъ.

Сверхъ всякаго ожиданія, народу оказывалось много. Особенно такъ могло казаться при тѣснотѣ церкви. Большею частію тутъ были товарищи покойнаго по мундиру; кромѣ же учителей, сошлись и всякіе служители при заведеніи, включительно до эконома. И всѣ они, какъ я имѣлъ случай узнать тутъ же на мѣстѣ, по своему уважали Парѳена Ивановича, хотя всѣ относились къ нему при жизни, какъ къ какому-то чудаку. Въ двѣ линіи, у самаго гроба, тянулись стройными рядами ученики старшихъ классовъ. Въ головахъ стоялъ начальникъ, въ своемъ мундирѣ IV класса. Нѣсколько разъ я принимался вглядываться въ это лицо. Мнѣ хотѣлось провѣрить себя: то ли оно было, какимъ я себѣ представлялъ его, слыша разказы Парѳена Иваныча о Семенѣ Ивановичѣ Ноевѣ.

Съ моего мѣста я видѣлъ Ноева въ полупрофиль. Но каждый разъ, какъ я обращался въ его сторону, лицо его, поддержанное высокимъ шитымъ воротникомъ, ни въ чемъ не измѣняло своего, разъ принятаго выраженія. Въ немъ я ничего болѣе не могъ прочитать кромѣ того офиціальнаго приличія, которое можно было бы привести стоявшимъ здѣсь ученикамъ въ обращикъ того, какъ надо держать себя въ храмѣ. Пѣвчіе на клиросѣ пѣли лучше синодальныхъ.

Я не давалъ себѣ отчета, что тогда творилось въ моей душѣ. Сквозь впечатлѣнія, которыя на яву представлялись моимъ глазамъ — ряды молельщиковъ, хоры пѣвчихъ, дымъ кадильный, трупъ въ гробу, образа иконостаса — въ умѣ моемъ мерцали впечатлѣніями живой человѣкъ, рѣчи больнаго, звукъ его смѣха, плача… Страданія какими-то отрывочными снами грезились въ воображеніи: то Манлинъ на чугунной лѣстницѣ въ аудиторіи, то лунная ночь и блѣдное лицо женщины, то страдальческій голосъ самого больнаго, чернильница, которая въ изступленіи брошена въ лицо врагу… Опять Манлинъ, опять ночь и женщина… Выходилъ я изъ забытья, и вдругъ видѣлъ опять въ неизмѣнномъ, прежнемъ положеніи лицо начальника, поддержанное шитымъ воротникомъ мундира, ряды молельщиковъ, дымъ кадильный, образа иконостаса, хоры пѣвчихъ, и въ гробу — молчавшій трупъ.

Въ толпѣ прибавилось нѣсколько новыхъ лицъ къ полу обѣднѣ. Служба шла долго. У дверей набралось нѣсколько старушекъ, которыя, не знаю, какъ всюду пробираются и составляютъ непремѣнную принадлежность всякихъ похоронъ. Кто-то въ бобровой шинели, съ изящною шляпой въ рукѣ, въ двухъ шагахъ отъ меня, протѣснился въ толпѣ. Я потомъ видѣлъ его уже на разныхъ точкахъ. Можно было насчитать даже нѣсколько дамъ въ томъ и другомъ углу, въ зимнихъ шляпахъ и хорошихъ салопахъ.

Я нѣсколько разъ какъ бы отряхивался отъ своихъ припоминаній, отъ смѣшанныхъ чувствъ, которыя противъ воли втѣснялись… Я оглядывалъ молельщиковъ. Мое вниманіе обратилось на молодаго человѣка, или можетъ-быть только моложаваго, котораго я замѣтилъ, когда онъ въ двухъ шагахъ отъ меня протѣснялся въ толпѣ. Мнѣ нравились его черты. Мнѣ показалось даже, что я его встрѣчалъ гдѣ-то, въ бальной толпѣ.

Но никого тутъ не было въ черныхъ платьяхъ, никого изъ тѣхъ, у кого посторонніе не оспариваютъ права жаться тѣснымъ кружкомъ ближе къ гробу, чьи слезы, чье рыданіе останавливаютъ похоронную службу.

Я вышелъ на паперть.

Отсюда слѣва видѣлся фасадъ главнаго корпуса, глядѣли три ряда оконъ. Та же мысль преслѣдовала меня: много годовъ къ ряду, ежедневно, приходилъ сюда; въ классахъ, соскучившіеся долгими уроками ученики не слушали его голоса, въ корридорѣ провожали его задумчивую фигуру, удалявшуюся домой, всякими выходками. У самой паперти возились четверо ребятишекъ и перекидывались другъ въ друга снѣжками, пополамъ съ грязью. Двѣ богомольныя старушки молились въ сѣняхъ. Дроги съ серебрянымъ, парчевымъ балдахиномъ стояли теперь уже у самой паперти. Въ нихъ была запряжена пара тощихъ лошадей, въ траурныхъ, подержанныхъ попонахъ. На высокихъ козлахъ торчалъ равнодушный кучеръ, накрытый траурнымъ колпакомъ.

Отпѣваніе, какъ и самая обѣдня, продолжалось долго.

На паперти, выйдя на нее въ другой разъ, я нашелъ своего незнакомца. Онъ стоялъ съ открытою головой, держа шляпу въ рукѣ, кстати придерживая ею и шинель на груди. Въ самомъ дѣлѣ, его лицо было замѣчательно хорошо.

Онъ очень дружно толковалъ съ двумя богомолками, которыя все держались въ сѣняхъ. Я сталъ у выхода.

— Отчего же вы не войдете, старушки? Вамъ тутъ холодно.

— Мы, баринъ, чужія! ласково отвѣтила на ласку, одна поразговорчивѣй. — Здѣшнихъ-то, солдатъ всѣхъ пустилъ, а насъ не пускаетъ.

— А вы откуда? онъ спрашивалъ.

— Съ Плющихи, сударь. Мы все равно, что своихъ господъ, знали. Мы оттуда.

Онъ вѣрно ничего не понялъ; а я сейчасъ же взглянулъ на старушекъ. Мнѣ хотѣлось хоть въ нихъ узнать кого-нибудь изъ того околотка, гдѣ Парѳена Ивановича и его желтенькій домикъ знали всѣ отъ мала до велика, и гдѣ не было ему другаго имени, какъ учитель. Я узнавалъ даже, кажется, въ одной изъ нихъ старушку, которую не разъ встрѣчалъ на самомъ дворѣ, гдѣ жилъ Парѳенъ Ивановичъ.

Незнакомецъ прямо подошелъ ко мнѣ. — «Скоро выносъ, не знаете?» спросилъ онъ меня. "Скоро, « я отвѣтилъ, я не думалъ, чтобъ онъ продолжалъ.

— Вы также знали покойника? спросилъ онъ меня.

— Да.

— Скажите, хорошо вы его знали?

Меня этотъ вопросъ поразилъ. Въ голосѣ вопроса было что-то теплое.

— Странная доля, сказалъ я, — выпала мнѣ въ знакомствѣ съ этимъ человѣкомъ. Вообразите, я всю жизнь встрѣчался съ нимъ мелькомъ; только въ послѣднія двѣ недѣли узналъ его до конца.

— И ваше о немъ мнѣніе? спросилъ джентльменъ.

— Это былъ отличный человѣкъ! отвѣчалъ я.

— А! вы, значитъ, очень хорошо его знали, сказалъ онъ мнѣ въ отвѣтъ. — Моя всегдашнія мысль, видите: что есть люди на свѣтѣ, которые для всѣхъ, кто ихъ не знаетъ, — кажутся холодными эгоистами; для всѣхъ же кто ихъ знаетъ — глубоколюбящими; вся бѣда ихъ именно въ томъ, что ихъ никто не знаетъ! Почему-то, мнѣ Парѳенъ Иванычѣ представлялся всегда такимъ. Какъ вы думаете?

— А вы, спросилъ я его въ свою очередь, — вы также знали покойнаго?

— Онъ мнѣ — школьный товарищъ, отвѣтилъ онъ. — Но странно, никакъ не удавалось мнѣ съ нимъ сблизиться, какъ я ни старался. Потомъ я потерялъ его изъ виду. Почему-то я его всегда замѣчалъ… но никакъ не удавалось сблизиться. Я графъ Манлинъ. Вы мнѣ позволите спросить вашу фамилію? — спросилъ онъ.

Я сказалъ.

— Однакожь смотрите; ужь крышу понесли! Пойдемте на свои мѣста.

Крышу гроба, въ самомъ дѣлѣ, изъ сѣней ужь несли въ церковь, и онъ поспѣшилъ.

„Боже мой! думалъ я между тѣмъ, оставшись одинъ на паперти. — Манлинъ! Тотъ самый Манлинъ!“

Изъ дверей повалила толпа, вдали надъ головами заколыхался гробъ. Богомольныя старушки среди другихъ показались уже на улицѣ и кланялись земно. Дроги съ серебрянымъ балдахиномъ подъѣхали къ паперти, пѣвчіе высыпали за ворота, и ужь запѣвали Святый Боже. Гробъ выносили на рукахъ учителя, но впереди всѣхъ, въ мундирѣ, шелъ невозмутимопечальный начальникъ, и (мнѣ стало невыразимо тяжело вспомнить слова умиравшаго Парѳена Ивановича) придерживалъ край.

Наконецъ дроги тронулись… Поѣхалъ Парѳенъ Ивановичъ.

И только двухъ богомольныхъ старушекъ, съ дальняго конца города пришедшихъ взглянуть въ послѣдній разъ на учителя, долго еще занималъ вопросъ въ самыхъ воротахъ: какой лежитъ покровъ на гробу — купленый или церковный?

— Говорю тебѣ, церковный.

— Ой, кума, купленый!

— Говорю тебѣ, церковный.

VII.

Но на мнѣ еще лежало обязательство передъ памятью Парѳена Ивановича. Два конверта — одинъ съ адресомъ Ноева, другой бѣлый — равно приводили меня въ недоумѣніе. О немъ я терялся въ догадкахъ: къ кому оно было? Только на сороковой день мнѣ было поручено вскрыть его; но что новаго открыла бы мнѣ бумага? Если она касалась Парѳена Ивановича (а непремѣнно касалась), что новаго еще долженъ я былъ узнать о немъ, чего онъ не успѣлъ, а можетъ-быть умышленно не хотѣлъ досказать о себѣ? Письмо къ Ноеву… Но я все еще не зналъ какими глазами глядѣть на это письмо мертвеца къ живому? Я иногда спрашивалъ себя: долженъ ли я точно отнести его къ Семену Ивановичу?

Больнаго, умиравшаго, могла терзать и приводить въ ожесточеніе личная вражда. Но не было ли бы справедливѣе передъ самою его памятью уничтожить теперь этотъ живой актъ мести человѣку, который ужь ничего не можетъ возразить покойнику, а равно и самъ ужь ничѣмъ не можетъ добиться себѣ отъ мертвеца поворотнаго слова? Отъ него самого я слышалъ начало: „Сеня изъ могилы пишу тебѣ.“ Я зналъ, что въ ней мертвецъ упрекалъ: „Я тебѣ мѣшалъ, я теперь совсѣмъ отсторонился.“

Больной, въ припадкахъ невыносимѣйшихъ физическихъ мученій, въ бреду, въ полупомѣшательствѣ, могъ написать все. Онъ могъ написать такое, отъ чего самъ потомъ отрекся бы со слезами. Но такова однакожь была воля умершаго. Онъ казалось, и колебался передавать ли; но онъ передалъ. Онъ, можетъ-быть, на краю гроба нашелъ, что для самого же Ноева будетъ лучше, если письмо дойдетъ по назначенію.

Итакъ, я ждалъ только двадцатаго дня. Я хотѣлъ во всемъ этомъ дѣлѣ явиться только точнымъ исполнителемъ, и ничего болѣе.

Парѳенъ Ивановичъ, бѣдный Парѳенъ Ивановичъ, стоялъ всѣ эти дни у меня передъ глазами. Различныя встрѣчи съ нимъ, случаи его страдальческой жизни, самъ онъ, весь онъ, въ его немодной шляпѣ, не съ тросточкой, а съ какимъ-то посохомъ въ рукѣ; задумчивый, одинокій, — его скорбный взоръ, наклонившееся лицо въ полупрофиль, — не выходили у меня изъ памяти. Оживали въ ней такія мимолетнѣйшія припоминанія изъ прошлаго, что я самъ дивился, какъ они такъ надолго могли зарониться въ голову. Въ одинъ изъ первыхъ дней послѣ его похоронъ, мнѣ привелось посѣтить тотъ самый желтенькій флигелекъ, въ которомъ онъ жилъ двѣнадцать лѣтъ къ ряду, и который теперь стоялъ пустымъ. Напрасно я искалъ встрѣтить въ окнѣ сосѣдняго домика лицо прежде и неподозрѣваемой мною Натальи Кириловны; старуха можетъ-быть и переѣхала давно. Но и тотъ садикъ изъ бузины и акаціи, и ступени его крыльца, и замокъ на двери, и окно изъ его спальни въ садикъ… все теперь наговаривало мнѣ какой-то смыслъ, о которомъ прежде я и не гадалъ. И что жь она была, его бѣдная, отверженная жизнь? И кто же, кто далъ право какому-нибудь monsieur Block относиться о немъ, какъ о непростительномъ чудакѣ? Или въ самомъ дѣлѣ, что-то было въ немъ, въ чемъ онъ самъ не умѣлъ себѣ признаться, и что monsieur Block не думая много, коротко опредѣляетъ: une tête mal organisée? Пожалуй не могъ бы онъ быть инымъ и во всякой другой жизни, въ какую бы сферу ни поставила его судьба? или все несчастье его въ томъ именно и заключалось, что онъ постоянно былъ выше той сферы, въ которую ставила его судьба? И его ли была въ томъ вина, что онъ постоянно любилъ, безумно любилъ тѣхъ, кто его не зналъ, и не могъ любить тѣхъ, кого зналъ!.. Или, въ самомъ дѣлѣ, Манлинъ, одинъ Манлинъ, этотъ пустой фатъ, какъ о немъ сказалъ его школьный товарищъ, лучше всѣхъ почувствовалъ Парѳена Ивановича, — и отзывъ Манлина о немъ, въ разговорѣ со мной на паперти, далъ мнѣ тогда сразу почувствовать, что и свѣтское воспитаніе, въ этомъ Манлинѣ по крайней мѣрѣ, не такъ-то поверхностно, какъ часто кажется.

Но когда я шелъ къ Ноеву, я исключительно былъ занятъ странностью роли, которую мнѣ предстояло разыграть. Мнѣ она чрезвычайно странна казалась, я со смущеніемъ шелъ на нее. Я напряженно старался разгадать: что могло быть въ этой запискѣ? Но только одни загробныя слова: „Сеня изъ могилы пишу тебѣ“, и „я тебѣ мѣшалъ“, „вотъ я отсторонился теперь“ звучали у меня въ ушахъ, какъ я слышалъ ихъ изъ устъ самого больнаго.

Мнѣ отворилъ высокій унтеръ-офицеръ съ широкимъ рядомъ нашивокъ на рукавѣ, и съ превеликими усами. Кого надо? спросилъ онъ, почти не взглянувъ на меня.

— Его превосходительство дома? спросилъ я.

— Войдите, скоро выйдутъ.

Я вошелъ, а привратникъ остался на крыльцѣ, должно-быть разговаривать съ кучеромъ. Потомъ онъ вошелъ, но докладывать обо мнѣ кажется не торопился. Повѣсивъ шинель на ясеневую вѣшалку, я передъ зеркаломъ оправился и готовъ былъ идти; но, не получая приглашенія, прислонился къ косяку окна и разглядывалъ антре. Малиновый трипъ бѣжалъ вверхъ по периламъ; бархатистый коверъ-дорожка на отлогихъ, пространныхъ ступеняхъ, бронзированный чугунъ, матовые шары лампы, которая свѣшивалась изъ верхней аванзалы, недоступной отсюда для взора, ясеневыя принадлежности передней — все это вмѣстѣ производило пріятное впечатлѣніе. У другаго окна, которое было въ симметріи съ моимъ, за стекляннымъ тамбуромъ я увидалъ какого-то, должно-быть, просителя. Онъ имѣлъ видъ семинариста, и держалъ въ рукѣ, вмѣстѣ съ картузомъ, какую-то сложенную бумагу; я догадался, что и онъ, подобно мнѣ, дожидается выхода генерала.

— Нельзя ли увидѣть его превосходительство? спросилъ я усатаго привратника, полурастворивъ дверь его сосѣдней конурки, гдѣ онъ глядѣлъ въ окно и распѣвалъ подъ носъ: „Господи помилуй!“

— Чай кушаютъ, отвѣчалъ онъ.

Мало понявъ приложимость такого отвѣта къ моей просьбѣ, я безсознательно опять предался терпѣнію, изучая антре во всей его правильной симметріи и красотѣ. Должно-быть я задумался, потому что только вдругъ какъ бы выйдя изъ забытья, примѣтилъ на лѣстницѣ передъ собою свѣсившуюся фигурку какого-то мальчика, похожаго на обезьянку, въ школьной курточкѣ съ краснымъ воротникомъ.

— Развѣ кто-нибудь есть тамъ? послышался женскій голосъ, какъ мнѣ показалось, изъ аванзалы, откуда мальчикъ долженъ былъ непремѣнно быть виденъ.

— Oui, ma tante, отвѣтила обезьянка, закинувъ кверху голову.

— Un comme іl faut? спросилъ тотъ же женскій голосъ внятно.

Не знаю къ какого рода людямъ причислилъ бы меня тотъ племянничекъ, хоть и былъ я теперь одѣтъ въ очень приличный фракъ и держалъ въ рукѣ очень порядочную шляпу. Унтеръ-офицеръ, выйдя по случаю въ это самое мгновеніе изъ канурки, вдругъ довольно громко кликнулъ на лѣстницу: „опять, ваше сіятельство, вы тутъ шалите! Князю развѣ можно шалить?“ и тотъ порхомъ кинулся вверхъ.

На нѣсколько мгновеній все это мнѣ дало поводъ къ размышленіямъ: не съ княземъ ли Сонинымъ я сейчасъ познакомился, котораго также зналъ изъ разказовъ Парѳена Ивановича?

Примѣтивъ однако, что я уже слишкомъ запросто отрекомендовалъ себя привратнику своею покорною терпѣливостію, и догадавшись, что вѣрно и меня принимаютъ они за какого-нибудь просителя, я рѣшился обратиться къ унтеръ-офицеру безъ генеральскаго титула Ноева.

— Да что жь, братъ, спросилъ я его, — увижу я Семена Иваныча или нѣтъ? Меня просилъ одинъ его знакомый…

— А что жь вы такъ съ самаго начала не сказали! отвѣтилъ мнѣ важный господинъ. — Пожалуйте! — И я сталъ всходить за нимъ по мягкимъ ступенямъ. Въ аванзалѣ, гдѣ онъ меня оставилъ, имѣлъ я въ своемъ распоряженіи прекрасный, простенькаго фасона, орѣховый стулъ съ трнаовою подушкой цвѣта медвѣжьяго ушка. Въ зальной перспективѣ я увидалъ только что оставленный чайный столъ, съ серебряными корзинами и приборомъ. По-англійски тутъ были еще и блюда съ кушаньемъ.

— Въ кабинетъ пожалуйте!

Ноевъ былъ въ черномъ сюртукѣ, черныхъ брюкахъ и черномъ жилетѣ. У него на столѣ уже стояла шляпа и съ нея свѣшивались узенькія, еще ненадѣванныя перчатки. Только что поданный платокъ также лежалъ, еще пластинкой, на столѣ. Просто и любезно поклонился онъ мнѣ, когда я былъ еще въ дверяхъ.

— Не угодно ли вамъ сѣсть, и самъ подкатилъ мнѣ сафьянный стулъ.

Я сѣлъ. Кабинетъ былъ убранъ со вкусомъ; но вездѣ проглядывала какая-то маленькая боязнь заподозрить себя допущеніемъ хотя бы и малѣйшей пестринки. Хозяинъ, кажется; ожидалъ, что я долженъ начать; но хоть у меня и было все слажено на языкѣ, я не начиналъ. Онъ смотрѣлъ на мой фракъ, на мою шляпу.

— Прикажете папиросъ? спросилъ онъ и подалъ со стола какую-то лодочку.

Я отказался, откланялся и началъ. — Извините, что не имѣя чести васъ знать…

— Что вамъ угодно?

— Я къ вамъ отъ одного вашего знакомаго. Съ письмомъ.

— Отъ кого это?

— Отъ Парѳена Иваныча.

— Отъ кого? спросятъ онъ вдругъ.

— Отъ Скрипицына, отвѣчалъ я.

— Письмо! Но вѣдь онъ умеръ?

— Да, ныньчи двадцатый день. Но покойникъ просилъ меня передать вамъ пакетъ въ этотъ день.»

Я занесъ руку въ боковой карманъ фрака.

Не то чтобъ измѣнился въ лицѣ хозяинъ, — но послѣ моихъ словъ, пока я вынималъ письмо изъ кармана (а я его очень неловко вынималъ), онъ и глядѣлъ на потолокъ, и слегка барабанилъ пальцами по большому письменному столу. Я подалъ.

Онъ принялъ письмо за одинъ конецъ двумя пальцами, ловко повернулъ къ себѣ адресомъ, узналъ руку, и распечаталъ тутъ же.

«Сеня — изъ могилы пишу тебѣ!» звучало у меня въ ушахъ. «Сеня, я отсторонился — ты одинъ теперь.» Нельзя внимательнѣй слѣдилъ я за лицомъ Ноева. Въ эти мгновенія мнѣ хотѣлось подмѣтить малѣйшее измѣненіе хотя бы одной черты губъ, бровей. Невозможно: это былъ какой-то сфинксъ. Я замѣтилъ только, что перевернувъ страничку, онъ читалъ долго. Противъ окна мнѣ было видно, что она коротко кончена; а онъ все дѣлалъ видъ будто читаетъ. Потомъ онъ его свернулъ, вложилъ опять въ конвертъ, опрокинулъ его на столѣ печатью вверхъ, и, гладя рукой, какъ будто о чемъ-то думалъ. Мнѣ показалось — больше и сказать нельзя, какъ только: показалось, — что въ лицѣ онъ чуть-чуть поблѣднѣлъ.

— Какъ же это сдѣлать? сказалъ онъ полуоборотомъ ко мнѣ, и пересталъ гладить рукою конвертъ, и потеръ лобъ.

— Это вотъ, видите ли, обратился онъ ко мнѣ, — покойникъ проситъ меня выполнить… нѣкоторыя посмертныя его распоряженія. Да!

Я молчалъ.

— Я радъ, что онъ обратился ко мнѣ. Мы съ нимъ были школьные товарищи, однокашники, — какъ же!

Я молчалъ.

— Тутъ о нѣкоторыхъ вещахъ, и еще… объ одномъ ломбардномъ билетѣ.

Я молчалъ.

— Да! опять повторилъ онъ, и позвонилъ. — Воды! сказалъ онъ явившемуся въ дверяхъ ливрейному лакею.

— Но знаете? опять онъ обратился ко мнѣ. — Хорошо, что покойникъ умеръ. Право. Не жилецъ, какъ хотите, не жилецъ онъ былъ здѣшняго міра. Вѣдь мы были съ нимъ очень близки. Я не скажу, чтобъ онъ былъ глупъ, — о, избави Боже! но вѣдь умъ, знаетели, у-умъ… (и онъ сталъ крутить большимъ и середнимъ пальцемъ, какъ бы подыскивая выраженіе.) Что такое умъ?

И неужели, думалъ я, пока онъ крутилъ пальцами, — неужели умъ то, чтобы, читая проклятіе, загробное проклятіе своего отвергнутаго, сведеннаго въ могилу ближняго, ни на йоту не измѣниться въ лицѣ передъ постороннимъ свидѣтелемъ, и, прочитавъ строчки: «Сеня, изъ могилы пишу тебѣ. Я тебѣ мѣшалъ, вотъ я посторонился», находчиво объяснить все распоряженіями о ломбардномъ билетѣ?

— Этого-то вотъ не было! добавилъ Ноевъ, когда покрутивъ пальцами и все-таки не найдя выраженія, дошелъ до того, что еще и щелкнулъ ими. — Нѣтъ, не жилецъ былъ…

— Здѣшняго міра, добавилъ я.

— Очень пріятно, очень пріятно, опять обращался онъ ко мнѣ, уже вставая, и пожималъ мнѣ руку.

— Войдите сюда! раздался громко его же голосъ за моею спиною, когда я сходилъ съ верхней площадки на лѣстницу. На ступеняхъ я столкнулся съ тѣмъ просителемъ, похожимъ за семинариста, который ждалъ въ передней. На зовъ, можетъ-быть, своего будущаго начальника, онъ бѣжалъ стремглавъ. И когда я еще надѣвалъ калоши и снималъ съ ясеневой вѣшалки свою шинель, на верху слышался ихъ разговоръ:

— Это въ канцелярію! Это въ канцелярію!…

— Но, говорилъ тихій голосъ…. — математики.

— Ну да, да! математики. Это въ канцелярію!…

«Не на мѣсто ли выбывшаго изъ списковъ Парѳена Иваныча ужь новый?» подумалъ я въ дверяхъ.

Рысакъ рванулся было съ санями къ подъѣзду на встрѣчу отворившейся двери; но пышный кучеръ осадилъ. И сѣрый въ яблокахъ заскребъ копытомъ…

«И вотъ поѣдетъ теперь, подумалъ я, дѣйствительный статскій совѣтникъ плѣнять міръ, на улицѣ — своею медвѣжьею полостью, въ гостиныхъ — умомъ, умомъ, все умомъ своимъ!.. Бѣдный Парѳенъ Ивановичъ — нѣтъ, право, ребенокъ онъ былъ. Что же простодушнѣе этого? Онъ могъ думать своими строчками испугать Ноева? И послѣ всего, еще только такъ понималъ онъ этого человѣка! Ребяческое простодушіе! Простодушіе клочкомъ писанной бумаги испугать совѣсть этихъ людей!… Легче бы Китайцамъ испугать Англичанъ намалеванными на картонахъ драконами!»

Я сталъ дожидаться сороковаго дня. Сдавъ одинъ конвертъ по адресу, я ждалъ: что-то мнѣ скажетъ бѣлый? Не знаю, было ли кому, кромѣ меня, вспоминать сорочины Парѳена Ивановича? Назначенный день пришелъ. Едва я вскрылъ тогда пакетъ, изъ него выпалъ другой. Это ужь былъ простой листъ бумаги. Я развернулъ его по клѣткамъ, и нашелъ двѣнадцать аккуратно сложенныхъ депозитныхъ бумажекъ, каждую въ 50 рублей. А на бумагѣ, въ припискѣ, былъ выставленъ рядъ послѣдовательныхъ двѣнадцати годовъ, и противъ каждаго года была проведена черта, и противъ каждой черты было выставлено: 50 рублей серебромъ. Послѣдній годъ за чертой имѣлъ еще пробѣлъ. Я перебиралъ въ недоумѣніи пятидесятирублевыя бумажки, и первыя минуты терялся въ догадкахъ, что мнѣ дѣлать съ этими сотнями рублей? Но раскладывая самый листъ на обѣ половинки, я вдругъ выронилъ билетъ, и прежде всего на немъ мнѣ кинулся въ глаза № 123… сомнѣнья не оставалось. Это была контръ-марка изъ Воспитательнаго дома на принятаго ребенка. Ему то и долженъ былъ я передать. — Для него, съ того самаго года, бѣдный «учитель» откладывалъ изъ своего скуднаго, годоваго жалованья… И только годъ смерти остановилъ.

Это былъ онъ, тотъ самый малютка, о которомъ мнѣ Парѳенъ Ивановичъ разказывалъ, какъ онъ ходилъ первые дни качать его люльку къ бѣдной старушкѣ, оплакивавшей тогда свою единственную восьмнадцатилѣтнюю дочь, и чьего отца я видѣлъ, назадъ тому двадцать дней, въ его роскошномъ кабинетѣ.

Н. Бицынъ.

"Русскій Вѣстникъ", № 10, 1861