Умершая (Лазаревский)/ДО
| Умершая |
| Источникъ: Лазаревскій Б. А. Повѣсти и разсказы. — М: Типо-литографія Н. И. Гросманъ и Г. А. Вендельштейнъ, 1906. — Т. II. — С. 321. |
Въ номерѣ гостиницы, въ верхнемъ ящикѣ комода, я нашелъ тетрадь формата большой записной книжки. Пробѣжавъ ея первую страницу, я, несмотря на громадную усталость, не могъ уже оторваться и до послѣдней. Заснулъ я тоже не сразу и думалъ не о томъ, зачѣмъ сюда пріѣхалъ, а о человѣкѣ, который писалъ въ забытой имъ книжкѣ. Начало было отрывистое, вотъ оно:
«** ноября 1900 года. Съ ней я никогда не говорю серьезно, а только шучу, и когда слышу въ отвѣтъ ея полудѣтскій смѣхъ, то въ сердцѣ у меня кто-то плачетъ, и мнѣ жаль ее, какъ только что распустившійся цвѣтокъ, о которомъ я навѣрное знаю, что его побьетъ морозомъ. Будущее Вити мнѣ неизвѣстно, ибо я не пророкъ. Я знаю только ея настоящее, потому что она моя родственница и часто живетъ у насъ въ домѣ. Когда къ намъ пріѣзжаетъ Витя, то я, — желчный и сильно потрепанный судьбой человѣкъ, — вдругъ начинаю чувствовать, что могъ бы написать стихи не хуже Лермонтовскихъ и сдѣлать это мнѣ мѣшаетъ только непонятная стыдливость»…
Затѣмъ до конца страницы все было очень старательно зачеркнуто. На слѣдующемъ листѣ почеркъ былъ какъ будто бы другой, очень мелкій и неразборчивый, но я скоро привыкъ къ нему.
«** февраля 1901 года. Витѣ 17 лѣтъ. У нея есть мать, сестры, братья, двѣ тетки и, кажется, женихъ. Но я знаю навѣрное, что душевно она такъ же одинока, какъ и я. Ужъ не это ли меня и тянетъ къ ней такъ сильно и такъ безразсудно?!.
Я пишу безразсудно, потому что между мною, — скучнымъ кабинетнымъ работникомъ, и этой дѣвочкой съ голубыми глазками, — нѣтъ ничего общаго. Витя не только не любитъ думать о жизни людей, а просто не умѣетъ, — какъ не умѣетъ пѣть человѣкъ, не имѣющій музыкальнаго слуха. Она не дѣлаетъ никому сознательнаго зла и тревожится, если кто-нибудь изъ близкихъ заболѣетъ. Убѣжденій у нея нѣтъ никакихъ, она, обыкновенно, согласна съ тѣми людьми, которые ее въ данную минуту окружаютъ, — и больше ничего. Книгъ Витя боится…
И вотъ у этой дѣвушки-ребенка есть какая-то власть надо мною — человѣкомъ вполнѣ сложившимся, мужемъ и отцомъ. Это въ высшей степени загадочно. И даже холодный анализъ естествоиспытателя мнѣ ничего не говоритъ. Знаю только, что болѣе изящнаго, болѣе добраго и болѣе пустого созданія, чѣмъ Витя, я не встрѣчалъ за всѣ тридцать пять лѣтъ моей жизни…
** марта 1901 года. Для рѣшенія загадки я выбралъ новый методъ. Я буду записывать все, что думаю и знаю о Витѣ. Въ итогѣ составится картина или скорѣе разсказъ, прочитавъ который, я, быть можетъ, увижу то, чего мнѣ не видно, — что заслоняетъ сила непосредственныхъ впечатлѣній.
Въ данную минуту я очень радъ, что я не настоящій писатель, готовящій свое произведеніе для печати. Это обстоятельство избавляетъ меня, во-первыхъ, отъ необходимости подставлять свое самолюбіе какому бы то ни было редактору и, во-вторыхъ, отъ мысли, которая, вѣроятно, невольно, но часто тревожитъ профессіональныхъ беллетристовъ: что будетъ думать и чувствовать читатель по поводу техники и сущности этого разсказа.
Прежде всего я опишу наружность Вити. Глаза у нея голубые, такого тона, какъ лепестки на василькахъ. Кожа на лицѣ очень нѣжная, на щекахъ пушокъ, замѣтный только при яркомъ свѣтѣ. Она блондинка и очень стройна. Съ распущенными волосами Витя кажется еще красивѣе. Но когда она сдѣлаетъ себѣ модную прическу, то вдругъ становится похожей на горничную изъ богатаго дома, или одну изъ красавицъ, которыхъ рисуютъ на жестянкахъ для монпансье. Кромѣ того, если она одѣвается особенно парадно и шумитъ платьемъ, то все ея обаяніе пропадаетъ.
Иногда Витя подолгу сидитъ на камнѣ возлѣ моря въ англійской соломенной шляпочкѣ, въ гладкой темно-синей юбкѣ и блѣдно-розовой ситцевой кофточкѣ, — и тогда эта цѣлая картина. Я часто видѣлъ, какъ гулявшіе на бульварѣ мужчины и даже женщины останавливались и подолгу на нее смотрѣли.
Витя гоститъ у насъ, обыкновенно, весной и осенью. Уѣзжаетъ она изъ дому потому, что задыхается тамъ, точно въ сундукѣ или въ шкафу, гдѣ мало воздуха.
Главное управленіе, такъ сказать — душу этого дома составляетъ мама и двѣ тети. У нихъ много общаго. Всѣ три сестры одѣваются въ черное, всѣ три читаютъ газету, редакторъ которой никогда не имѣлъ совѣсти. Живутъ онѣ на проценты съ капитала, о голодѣ и холодѣ, о тяжелой работѣ на фабрикахъ знаютъ только по наслышкѣ и потому мысли ихъ витаютъ обыкновенно среди высшихъ предметовъ. Каждая имѣетъ свою особенность. Мама очень любитъ стихи и, вспоминая молодость, часто надъ ними плачетъ. Тетя Женя еще въ юности лишилась лѣваго глаза и стиховъ не читаетъ, но очень любитъ собакъ. Тетя Женя увѣрена что она очень добрая, хотя можетъ сильно разсердиться, если кто-нибудь неодобрительно отзовется о ея мопсихѣ Журочкѣ. Тогда у тети сразу краснѣютъ оба уха. Если тетя Женя прочтетъ, что гдѣ-нибудь, за отсутствіемъ палача, не состоялась казнь политическаго преступника, то отъ души пожалѣетъ, зачѣмъ не обратились къ ней.
Тетя Аня любитъ больше всего романы и въ книгахъ и въ жизни. На примѣтѣ у нея всегда есть двѣ, три пары, за ходомъ любви которыхъ она слѣдитъ съ величайшимъ интересомъ. Обѣ тети дѣвицы, но чувства материнства имъ очень хорошо знакомы и только къ старости онѣ перестали любить дѣтей. Тетя Женя худая и съ довольно густой растительностью на подбородкѣ. Тетя Аня толстенькая и безъ растительности. Вотъ и все о „душѣ“ этого дома.
Одинъ братъ коммерсантъ и любитъ хорошіе ботинки, — больше о немъ ничего нельзя сказать. Другой только что отбылъ воинскую повинность. Это добродушный человѣкъ съ большими усами, онъ или пьетъ пиво гдѣ-нибудь въ ресторанчикѣ, или сидитъ дома. Онъ любитъ слушать, что говоритъ Витя, и послѣ каждой ея фразы непремѣнно произнесетъ: „ай да и здорово!“ По словамъ Вити, при этомъ она всегда испытываетъ какъ будто бы сильный ударъ по затылку. Есть у Вити еще старшая сестра. Она замужемъ и какъ мама любила когда-то все прекрасное, но теперь вмѣстѣ съ мужемъ поняла, что это прекрасное не въ искусствѣ и не въ борьбѣ за общее человѣческое счастье, а въ теплой квартиркѣ и сносномъ жалованьи, и потому счастлива.
Тамъ, гдѣ живутъ родные Вити, нѣтъ моря, а у насъ оно въ двухъ шагахъ отъ дома, теплое, синее, сверкающее. Витя любитъ смотрѣть на него, и тогда ея глаза дѣлаются еще прекраснѣе. Въ комнатѣ Витя или возится съ моими дѣтьми, или играетъ одной рукой на роялѣ, или причесывается передъ зеркаломъ. Читать по вечерамъ она не можетъ, — говоритъ что болятъ глаза, а днемъ ей нѣтъ времени. Изъ произведеній крупныхъ писателей она хвалитъ только „Анну Каренину“, зато сочиненія Гоголя называетъ самыми скучными, а новыхъ беллетристовъ презираетъ. Вообще въ сужденіяхъ о литературѣ Витя чистѣйшій анархистъ-индивидуалистъ. Иногда мнѣ хочется узнать ея взгляды на добро и зло. Но сколько и какъ я съ ней объ этомъ ни разговаривалъ, такъ ничего и не добился. Добро то, что пріятно, а зло то, что не пріятно, вотъ и все.
Я бы никогда не сталъ задавать Витѣ такихъ вопросовъ, если бы не замѣчалъ въ ея глазахъ глубокой, настоящей грусти. „О чемъ она?“ — спрашиваю я тогда самого себя и не могу ничего отвѣтить. Можетъ быть о своемъ возлюбленномъ? Но я его хорошо знаю. Какъ и младшій братъ Вити, онъ любитъ хорошіе ботинки, высокіе воротники, собственное спокойствіе и еще чисто дворянскую забаву, — охоту. О такихъ людяхъ такъ не тоскуютъ. Къ нимъ дѣвушекъ тянетъ по большей части инстинктивно. На вопросъ, почему тянетъ, онѣ могутъ только отвѣтить: „потому что онъ чистенькій, потому что онъ веселый, ну и еще… и еще не знаю почему“.
Витя груститъ иначе. Ея глаза будто спрашиваютъ, зачѣмъ люди, среди которыхъ она выросла, видятъ счастье только въ деньгахъ, въ хорошей ѣдѣ, въ чтеніи продажныхъ газетъ, и развѣ это счастье? И какъ они могутъ испытывать довольство, если кругомъ сплошное страданье?
Я помню нѣсколько ея писемъ. Они всегда на очень маленькой бумажкѣ, написаны неграмотно и карандашемъ. Каждый такой листочекъ — это стонъ человѣка, котораго жизнь заставляетъ проводить и дни и ночи въ подвалѣ, гдѣ пахнетъ грязнымъ бѣльемъ и плѣсенью, въ то время, когда его измученныя легкія просятъ чистаго, свободнаго воздуха…
Я всегда угадываю, когда Витя печальна, — тогда она поетъ. Голосъ у нея не сильный, но проникновенный, лирическій, а музыкальный слухъ чудесный. Репертуаръ Вити не великъ. Лучше всего у нея выходитъ арія Полины изъ „Пиковой дамы“…
Я сижу у себя въ кабинетѣ. Жена на другомъ концѣ моего стола читаетъ. Дверь въ слѣдующую комнату отворена. Тамъ уже темно. Блѣдно-зеленый свѣтъ луны освѣщаетъ верхушки стульевъ, блеститъ на крышкѣ рояля и ласкаетъ Витину головку съ распущенными волосами. Аккорды рояля звучатъ подъ ея руками немного по диллетантски. Но когда вступаетъ и ея задумчивый голосъ, то слушаешь всю музыку съ огромнымъ наслажденіемъ…
„Подру-у-у-ги милыя, подру-ги-и-и“…
Витя любитъ пѣніе и Чайковскаго такъ же, какъ я художественную литературу и разсказы норвежскаго писателя Кнута Гамсуна. Кстати — у Вити теперь нѣтъ подругъ, есть пріятельницы, но это не друзья… Я пишу „теперь нѣтъ“, потому что въ прошломъ у нея такая подруга была, и я ее зналъ. Мнѣ до слезъ больно вспоминать объ этой дѣвушкѣ. Звали ее Люба, но о ней потомъ…
Не хуже, а можетъ быть и лучше аріи Полины выходятъ у Вити „Коробейники“. И мелодія простая, повторяющаяся, и слова всѣмъ извѣстныя, но въ общемъ получается что-то душу надрывающее и прекрасное, какъ творчество.
„Ой полна, полна коробушка,
Есть и ситцы и парча,
Пожалѣй, моя зазнобушка,
Молодецкаго плеча“…
Рѣдко, разъ въ мѣсяцъ, не больше, Витя разговариваетъ на темы о своей личной жизни. На парадномъ крыльцѣ у насъ три ступеньки. Часовъ въ одиннадцать вечера на улицѣ уже не бываетъ ни души, и двери можно открыть настежъ. Точно снѣгъ лежитъ мягкой пеленой известковая пыль. Ласково блеститъ море. Изъ-за каменнаго забора видны силуэты деревьевъ и молчаливо торчатъ темные силуэты двухъ кипарисовъ. Вотъ слышно, какъ на другой сторонѣ бухты охаетъ подъ сводами тунеля паровозъ, — это ушелъ на сѣверъ почтовый поѣздъ. И опять совсѣмъ тихо, — маленькій, многострадальный городъ уснулъ до утра.
Мы разговариваемъ съ Витей въ полголоса. Потомъ прощаемся и расходимся по своимъ комнатамъ. Я долго еще не сплю и думаю о Витиной жизни.
Въ томъ же огромномъ дворѣ, гдѣ выросла Витя, нанимали три комнаты супруги Гронтковскіе. Онъ былъ полякъ и занимался маклерствомъ, а она русская. Оба уже давно ненавидѣли другъ друга и все-таки каждый годъ у нихъ рождалось по ребенку. Четверо умерло, но осталось еще девять. Здѣсь всегда раздавался отчаянный дѣтскій крикъ и пахло какъ въ звѣринцѣ. Послѣ родовъ Гронтковская лежала въ постели только два дня, а на третій уже суетилась въ кухнѣ, бѣгала къ хозяйкѣ умолять, чтобы отсрочили плату за квартиру, одолжала у сосѣдей то сорокъ копѣекъ, то полтинникъ. Всѣ дѣти Гронтковскихъ начинали учиться и не кончали. Исключеніемъ была Люба, и способная и трудолюбивая она рвалась на части. Одѣвала и пеленала младшихъ, обучала грамотѣ старшихъ, убирала комнаты, готовила свои уроки… И все это выходило у нея такъ просто и даже весело.
На Витю, ея мамашу и двухъ тетей семья Гронтковскихъ смотрѣла, какъ на необыкновенныхъ счастливцевъ, — такъ смотритъ попавшій въ большой городъ крестьянинъ на ливрейныхъ лакеевъ въ нелѣпыхъ треуголкахъ.
Люба сама желтая и некрасивая обожала Витю. Каждую свободную минуту она старалась быть возлѣ нея. Началось это обожаніе почти съ дѣтства и продолжалось лѣтъ пять. Обѣ онѣ были сверстницы и научились понимать другъ друга съ одного взгляда, — съ полуслова.
Съ тринадцати лѣтъ у обѣихъ подругъ проснулась манія посѣщать всѣ церковныя богослуженія. Въ дождь, въ слякоть, подобравши юбочки, онѣ шлепали къ вечернѣ по глухимъ, темнымъ улицамъ и всегда въ одну и ту же церковь. Онѣ перезнакомились съ причтомъ, съ пѣвчими и знали семейную хронику каждаго изъ нихъ. Онѣ помнили каждый возгласъ, имъ извѣстна была исторія каждой иконы, и даже запахъ въ притворѣ, гдѣ стояли нищіе, казался имъ роднымъ.
По дорогѣ туда и обратно Витя и Люба безъ умолку говорили. Каждая была искренна, какъ передъ своей совѣстью, — почти до цинизма. Веселая и грустная правда соединяла ихъ такъ-же крѣпко, какъ отталкиваетъ людей другъ отъ друга ложь.
Въ слѣдующемъ году онѣ почувствовали себя взрослыми. Но и теперь, точно двѣ лошадки, онѣ продолжали всегда ходить въ парѣ.
Однажды на вечернѣ онѣ увидѣли жену священника, долго смотрѣли на нее и рѣшили, что любить такое существо невозможно. И съ этого времени ихъ началъ смущать вопросъ, что будетъ чувствовать и дѣлать батюшка, если вдругъ полюбитъ серьезно другую женщину, а та его. Люба говорила:
— Понимаешь, ему даже нигдѣ нельзя назначить свиданія, потому что будетъ стыдно, ужасъ какъ стыдно. И жениться нельзя. Если даже онъ овдовѣетъ и то нельзя…
— И разсказать онъ даже объ этомъ никому не можетъ, — съ грустью въ голосѣ добавляла Витя.
— Давай спросимъ его объ этомъ.
— Давай.
Но спросить онѣ такъ и не рѣшились.
Весной случилось еще событіе. Витя и Люба попали въ оперу. Онѣгина пѣлъ извѣстный артистъ и произвелъ на Витю огромное впечатлѣніе. Она потомъ цѣлую ночь не спала, и все ей представлялось, какъ этотъ человѣкъ ходитъ по сценѣ, подымаетъ одну руку, а другую прижимаетъ къ сердцу и поетъ: „мечтамъ и годамъ нѣтъ возврата“.
На другой день Витя случайно узнала отъ брата новость, что понравившійся ей такъ пѣвецъ, — „жидъ“. И все-таки ей не вѣрилось. Мама и обѣ тети всегда говорили, что жидъ бываетъ непремѣнно пархатый, то-есть у него въ волосахъ есть какая-то гадкая болѣзнь, затѣмъ жидъ всегда торгуетъ и мошенничаетъ, а главное даже хочетъ продать всю Россію, только неизвѣстно кому, и поэтому всѣхъ жидовъ слѣдуетъ ненавидѣть и бить, какъ бьютъ извозчики лошадей, на которыхъ ѣздятъ.
Предстояло разрѣшить два трудныхъ вопроса. Или мама и тети говорятъ то, чего сами не понимаютъ, и тогда, значитъ, всякій жидъ такой же человѣкъ, какъ, напримѣръ, и священникъ. Или, — пѣвецъ былъ не жидъ.
По этому поводу Витя много говорила съ Любой. И обѣ пришли къ заключенію, что, вѣроятно, мама и тети вопроса этого не изучали и сами знаютъ о „жидахъ“ только изъ своей газеты да еще „отъ людей слыхали“.
Люба нахмурилась и добавила:
— Знаешь, мнѣ кажется, это у нихъ врожденное, вотъ какъ, напримѣръ, собака всегда ненавидитъ кошку. Но… у собаки вѣдь нѣтъ человѣческаго ума.
Потомъ Витя уѣхала къ намъ, а Люба на дачу, на урокъ, — за семь рублей въ мѣсяцъ, на всемъ готовомъ, заниматься по всѣмъ предметамъ съ тремя ученицами — приготовительнаго, перваго и второго класса.
Славное это было лѣто. Весь нашъ городъ замѣтилъ Витю. Она похорошѣла на рѣдкость, но была серьезная и задумчивая. Сидя въ лунную ночь на крылечкѣ, она однажды разсказала мнѣ все то, о чемъ я пишу, а потомъ вдругъ спросила:
— Послушайте, вѣдь счастье и веселье это не одно и то же?
— Нѣтъ, — отвѣтилъ я.
Дѣти привыкли къ ней, какъ къ родной. Прислуга ее обожала. Мы съ женой, оставаясь вдвоемъ, часто и подолгу говорили о Витѣ. Денегъ тогда у насъ было совсѣмъ мало, жилось трудно, но ни тоски, ни горя не чувствовалось.
Я помню, какъ въ концѣ іюня мы провожали Витю на вокзалъ. Ночь была теплая, звѣздная. Фаэтонъ катился съ горы быстро. Я сидѣлъ на переднемъ мѣстѣ, а противъ — Витя и жена. На колѣняхъ у меня лежалъ какой-то чемоданчикъ, и я положилъ на него руку. Не говорилось. Казалось, что прощаемся навсегда. Пошелъ тихій, едва замѣтный дождикъ. Вдругъ я почувствовалъ, что среди холодныхъ капель на мою руку упала одна горячая, какъ кровь. Я поднялъ голову и при свѣтѣ фонаря увидѣлъ, что Витя плачетъ. Меня передернуло, и я крѣпко сжалъ губы, чтобы не разрыдаться и самому. Въ вагонѣ она уже смѣялась и безъ умолку говорила, только голосъ у нея былъ немного сдавленный.
** октября 1903 года. Совсѣмъ неожиданно меня послали въ командировку на сѣверъ и я рѣшилъ, что заѣду хоть на одинъ день въ тотъ городъ, гдѣ живетъ Витя. Четыре мѣсяца я не слыхалъ ея голоса, а казалось будто цѣлый годъ. Она почти не писала намъ, если не считать одного открытаго письма съ изображеніемъ бубновой дамы…
Въ залѣ огромнаго чужого вокзала было черезчуръ людно, накурено и пахло говяжьимъ жиромъ, а моя грудь дышала бодро и радостно, какъ будто раннимъ утромъ въ сосновомъ лѣсу. Досадно было только на артельщика, который взялъ багажную квитанцію и долго не возвращался.
Извозчичьи дрожки подпрыгивали по булыжной мостовой, отъ которой я давно отвыкъ. Было холоднѣе, чѣмъ у насъ въ январѣ, и все-таки настроеніе мое не падало. „Сейчасъ увижу Витю, сейчасъ услышу ея смѣхъ“, — думалъ я.
И дѣйствительно увидѣлъ, хотя смѣха и не услыхалъ. Она немного смущенно отвѣтила на мой поцѣлуй и сѣла. Первое, что меня удивило, — это прическа Вити: волосы были приглажены на самыя уши, и спереди тщательно завиты, точно у продавщицы сельтерской воды. Личико все вытянулось и поблѣднѣло. У насъ она была загорѣлая, съ искрящимися глазами. Теперь эти глаза, какъ будто припухли, и подъ ними легли двѣ темныя полосы.
Мамаша и двѣ тети смотрѣли на меня съ большимъ любопытствомъ. Сначала какъ-то не говорилось. Перешли въ столовую пить чай. Тетя Женя спросила меня, имѣетъ ли основаніе слухъ, что скоро всѣ университеты будутъ переименованы въ арестантскія роты. Я отвѣтилъ, что имѣетъ. Мамаша и тетя Аня благоговѣйно перекрестились.
Вдругъ всѣ онѣ засуетились. Въ комнату вошелъ и поздоровался со мною красивый молодой человѣкъ, — пухленькій блондинъ. Онъ что-то промычалъ и сѣлъ… Я сразу понялъ, что это ихъ квартирантъ и, можетъ быть, женихъ Вити.
— Какъ хорошо, что вы уже окончили университетъ! — сказала мамаша и подвинула къ нему сливки.
— А что?
— Да вотъ говорятъ, скоро всѣ университеты будутъ переименованы въ арестантскія роты.
— Аа… — лѣниво протянулъ молодой человѣкъ и сталъ пить чай.
И по движеніямъ и по манерамъ его было видно: во-первыхъ, что здѣсь онъ чувствовалъ себя болѣе, чѣмъ дома и, во-вторыхъ, что онъ уже давно привыкъ ничему не удивляться. Онъ выпилъ еще стаканъ, вытеръ салфеткой усы и, посмотрѣвъ на Витю, лѣниво произнесъ:
— Если вы надѣнете коричневую юбку, я съ вами сегодня въ театръ не пойду.
Потомъ онъ поднялся со стула, раскланялся и ушелъ въ свою комнату. Тети переглянулись, Витя опустила глаза. И въ этотъ моментъ я вдругъ понялъ, что онъ никогда Витю не любилъ и жениться на ней не хочетъ, а только будетъ забавляться, пока это ему не надоѣстъ. Казалось мнѣ также, что Витя представляется ему лишь однимъ изъ удобствъ этой квартиры, не больше, и чувствуетъ онъ себя здѣсь, какъ сытый котъ на теплой лежанкѣ. Врядъ ли онъ, вообще, понималъ, что значитъ любить…
Въ этотъ вечеръ мнѣ удалось побыть наединѣ съ Витей не больше десяти минутъ. Она собиралась въ театръ.
— А гдѣ Люба? — спросилъ я.
— Не знаю.
— Какъ не знаешь?
Витя подумала, поджала губы, покачала головкой и лѣниво отвѣтила:
— Она теперь связалась съ какими-то жидами и живетъ тамъ… учитъ дѣтей что ли…
— И гулять вы уже вмѣстѣ не ходите?
— Нѣтъ.
Я вспомнилъ озабоченное лицо Любы, ея вылинявшую фетровую шляпочку, старые ботинки, потомъ посмотрѣлъ на выхоленныя руки Вити, на ея прическу и понялъ, что близость между ними кончена навсегда. У одной, отъ тяжкой жизни будутъ развиваться мозги, у другой отъ легкой — все остальное. Одна обратилась въ рабочую лошадь, другая въ скаковую, и судьба уже никогда не запряжетъ ихъ въ одно дышло.
На другой день я опять ѣхалъ на вокзалъ, такъ же, какъ и вчера, не обращалъ вниманія на погоду и думалъ о Витѣ, и все мнѣ казалось, что она заболѣла чахоткой, которая хоть и не скоро, но непремѣнно окончится смертью.
15 января 1904 года. Грустно мнѣ очень, и самъ не знаю почему. Я сталъ несносенъ, — придираюсь къ сослуживцамъ, къ прислугѣ и даже къ дѣтямъ. Я давно не писалъ о Витѣ, хотя за эти три мѣсяца въ ея жизни произошло нѣсколько крупныхъ событій.
Люба отравилась сѣрной кислотою, мучилась трое сутокъ и умерла въ больницѣ. Витя бывала у нея каждый день, но и ей она не сказала, почему рѣшила разстаться съ жизнью. Мамаша писала, что какъ только Люба хотѣла произнести слово, на губахъ у нея сейчасъ же появлялась кровавая пѣна, и отъ боли вращались въ орбитахъ глаза. Писала она также, что причина, — любовь, — какой-то господинъ женатый и уже не молодой. Больше ничего не удалось намъ узнать. Послѣ ея смерти Витя цѣлыхъ двѣ недѣли не могла ходить въ театръ.
Не помню, откуда къ намъ дошла еще одна новость, кажется кѣмъ-то подслушанная и тоже переданная въ письмѣ. Женихъ Вити сказалъ ей приблизительно слѣдующее:
— Мы никогда не будемъ мужемъ и женою, потому что мнѣ необходимо жениться на очень богатой…
Я подумалъ, что молодой человѣкъ поступилъ благородно, и больше о немъ не вспоминалъ.
Недавно, — на праздникахъ, — было письмо отъ самой Вити и, къ нашему удивленію, довольно длинное, хотя-и написанное карандашемъ.
Она поздравляла насъ съ новымъ годомъ и желала „исполненія всѣхъ нашихъ радужныхъ пожеланій“. Кромѣ того Витя писала, что не пріѣдетъ, потому что пріобрѣла много знакомствъ и теперь ей весело, да и домашніе всѣ стали гораздо симпатичнѣе. Въ теченіе трехъ недѣль она два раза была на вечерахъ у знакомыхъ, шесть разъ была въ театрѣ, одинъ разъ въ военномъ собраніи и еще два раза въ купеческомъ, а главное — познакомилась съ двумя артистами, которые говорятъ, что она самая красивая дѣвушка въ городѣ.
10 марта 1904 хода. Г. Харбинъ. Въ дорогѣ невозможно было писать. Днемъ и ночью гудитъ вагонъ; днемъ и ночью суетятся люди въ папахахъ; вокругъ непривычный пейзажъ, и, буквально, страшный для меня, — южанина, холодъ. Здѣсь мы стоимъ уже нѣсколько дней. Я немного пришелъ въ себя и сижу за тетрадкой.
Надъ Россіей завертѣлся смерчъ, въ числѣ многихъ тысячъ людей онъ подхватилъ и унесъ на востокъ и меня. И такъ это все быстро случилось… Впереди дѣйствительность тяжкая и непонятная, а все то, что еще мѣсяцъ назадъ было дѣйствительностью, я вижу теперь только во снѣ.
Передъ самымъ моимъ отъѣздомъ получилось отъ Вити письмо. Она писала, что богатый молодой человѣкъ Петя Кудринъ сдѣлалъ ей предложеніе, и теперь всѣ близкіе уговариваютъ ее не отказывать, но она еще ничего не рѣшила. Больше всѣхъ настаиваетъ, чтобы она выходила замужъ, бывшій ея женихъ и доказываетъ, что это событіе нисколько не помѣшаетъ ихъ любви. Это хорошо. Теперь Витя сама знаетъ цѣну этому благородному господину…
Сегодня я не вытерпѣлъ и написалъ ей азбучную мораль о томъ, что всякая дѣвушка можетъ любить всякаго, къ кому лежитъ ея сердце, но продать себя въ замужество нелюбимому — значитъ отрѣчься навсегда отъ человѣческаго достоинства. Это мое глубокое убѣжденіе.
Семья Кудриныхъ — не дурная семья. Тамъ много играютъ въ винтъ и хорошо ужинаютъ. Но… женщина, способная, не любя, прожить въ замужествѣ съ мужчиной только потому, что у него есть деньги, нисколько не выше тѣхъ женщинъ, которыя ночью ходятъ по тротуарамъ, а иногда и ниже.
Въ дорогѣ я много думалъ о Витѣ и можетъ быть поэтому она мнѣ часто снилась. Гдѣ-то въ средней Сибири пьяный товарищъ разбилъ въ нашемъ вагонѣ окно. Мы заложили его досками, закрыли чьей-то буркой и все-таки было невыносимо холодно. Предыдущую ночь я не спалъ и очень измучился. Днемъ я забрался на верхнее мѣсто, укрылся съ головой тулупомъ и, наконецъ, задремалъ.
Мнѣ пригрезилась Витя, блѣдная, съ распущенными волосами (я даже помню, что отъ нихъ чуть пахло хинной водой), она нагнулась надо мною, а я не могъ пошевельнутся, точно закованный. Ея головка опускалась все ниже, и вдругъ я почувствовалъ на своихъ губахъ теплый, ласковый поцѣлуй. Я открылъ глаза и понялъ, что я въ вагонѣ, а не съ Витей. „Это она прощается со мной, навсегда прощается“, — подумалъ я. Опять сонъ. Вити уже нѣтъ. Какъ будто играетъ большой струнный оркестръ, звуки его все тише и тише и вотъ слышенъ только одинъ рояль.
Кто-то беретъ на немъ очень знакомые аккорды и поетъ. И во снѣ я вдругъ вспоминаю, что это „коробейники“. Кромѣ знакомаго женскаго голоса уже гремитъ цѣлый мужской хоръ. Я совершенно отчетливо слышу слова, которыхъ не помнилъ раньше.
„Знаетъ только ночь глубокая,
Какъ поладили они,
Распрямись ты, рожь высокая,
Тайну свято сохрани“…
Кто-то задѣлъ меня по ногамъ, и я опять проснулся. Мы стояли. Черезъ разбитое окно была отчетливо слышна солдатская пѣсня и позвякиваніе бубна. Рядомъ съ нашимъ поѣздомъ по другому пути вытянулся воинскій. Изъ открытой двери „теплушки“ рвались на морозъ слова, полныя и веселья и самаго тяжкаго отчаянія.
Слышно было, какъ высокій теноръ покрываетъ весь хоръ:
„Десять любила,
Девять позабыла,
Одного я забыть
Не могу“…
Было ужасно холодно. Я весь съежился и побѣжалъ на станцію выпить стаканъ горячаго чая.
3 апрѣля 1904 года. Безконечный дождь. Весь воздухъ насыщенъ водою. Глина растворилась. Лошади и солдаты мучаются, — такъ мучаются, что когда смотришь на нихъ, у самаго въ глазахъ темнѣетъ. Въ фанзѣ у меня относительно тепло и уютно.
Два мѣсяца ни одного свѣтлаго мѣстечка, ни одного радостнаго извѣстія, ни одной книги. Изъ опыта моей предыдущей жизни я знаю навѣрное, что хоть что-нибудь осмысленное или хорошее придетъ ко мнѣ, или я скоро умру.
Я не ошибся. Вечеромъ привезли почту, мнѣ было письмо отъ Вити. У меня руки тряслись, когда я разрывалъ маленькій конвертикъ. Она писала что была въ „тупомъ“ настроеніи, когда хотѣла согласиться на бракъ съ Петей Кудринымъ, а теперь и сама не понимаетъ, какъ могла даже говорить о замужествѣ безъ любви, — которое считаетъ подлостью. Писала еще Витя, что ей страшно хочется за границу… а пока она рѣшила веселиться во всю…
Потомъ я долго лежалъ на койкѣ и думалъ. Если у дѣвушки нѣтъ ни воли, ни серьезныхъ знаній, то она непремѣнно должна пропитаться окружающей атмосферой. У Вити нѣтъ ни того, ни другого, но въ ней самой есть свѣтъ, потушить который можно не скоро. Нужно много мѣсяцевъ, чтобы онъ сталъ меркнуть и по крайней мѣрѣ года два самой нелѣпой обстановки, чтобы онъ совсѣмъ потухъ. И вотъ теперь, когда сознательная жизнь Вити началась, все будетъ зависеть отъ окружающихъ ее людей.
Несмотря на письмо, какой-то инстинктъ мнѣ шепчетъ, что судьба уже подписала ея смертный приговоръ. Если Витя погибнетъ среди людей искусства, холодныхъ, ничего, кромѣ своего голоса и таланта, не признающихъ, — съ этимъ еще помириться можно. Если же она сблизится съ тѣми, которые боятся свободы мысли и вообще чувства, то это будетъ похоже на смерть въ… Нехорошее сравненіе просится у меня на бумагу, должно быть потому, что я самъ нехорошій. Не могу и не хочу больше писать о ней. Потомъ когда-нибудь…
29 апрѣля 1905 года. Я эвакуированъ и уже нѣсколько недѣль, какъ живу въ Россіи съ женой и дѣтьми. Мы поселились не возлѣ моря, а въ томъ самомъ городѣ, гдѣ живетъ и Витя.
Здѣсь вездѣ сады, и по ночамъ черезъ открытое окно вѣетъ одуряющимъ запахомъ жасмина и только что зацвѣтшей бѣлой акаціи. Иногда я не могу заснуть до самаго разсвѣта. Послѣ полуночи на улицахъ тишина, и слышно какъ поетъ въ университетскомъ саду соловей.
Вдругъ его трелей нѣтъ. Кованыя лошадиныя копыта медленно цокаютъ по булыжной мостовой. Это проѣхалъ казачій патруль.
Какъ здѣсь все измѣнилось! Будто весь городъ населенъ другими жителями. Такой же красавицей осталась только природа, но людямъ не до красоты…
Витю я, до сихъ поръ, видѣлъ только два раза. Одинъ разъ она пролетѣла по улицѣ на рысакѣ съ какимъ-то бритымъ человѣкомъ. Я успѣлъ замѣтить, что у него огромный носъ, большія чувственныя губы и онъ крѣпко держитъ Витю за талію. Въ другой разъ, утомленный безсонной ночью, я спалъ, послѣ обѣда, у себя въ кабинетѣ. И мнѣ почудился ея голосъ. Я поднялъ голову. Было несомнѣнно что Витя у насъ, въ столовой. Я оправился и вышелъ. Витя не улыбнулась и поцѣловалась со мною поджатыми губами. Я сѣлъ на подоконникъ и молча смотрѣлъ.
Что-то совсѣмъ новое было въ этомъ когда-то миломъ лицѣ. Вся кожа на немъ и особенно носъ были въ пудрѣ. Изъ-подъ шляпки выглядывали мелко, мелко завитые, сожженные волосы. Глаза точно выцвѣли и смотрѣли не то вызывающе, не то презрительно. На рукахъ было очень много колецъ, какъ у только что вышедшей замужъ лавочницы. И голосъ сталъ у Вити другой. Вмѣсто обыкновеннаго „да“ она тянула „дэ“, — точно кавалерійскій юнкеръ. Она жаловалась, что у нея совсѣмъ нѣтъ времени: „Пока встанешь, причешешься, а тамъ ужъ и обѣдъ“.
Въ этотъ вечеръ я хотѣлъ ее проводить и разспросить подробнѣе, что она дѣлаетъ, и какъ живетъ. Витя двумя фразами дала мнѣ понять, что живется ей очень весело, а разговаривать со мною и даже идти рядомъ у нея нѣтъ никакого желанія. Я вернулся.
13 іюня 1905 года. Годъ на востокѣ даетъ себя чувствовать. Нервы никуда не годятся. Ночью я раза два плакалъ, и самъ не могъ сказать, о чемъ и о комъ. Пріятель докторъ убѣдилъ меня и жену уѣхать на хуторъ и, вообще, быть подальше отъ всякихъ впечатлѣній.
Тополи и цвѣты, и безконечный, еще не весь скошенный лугъ, который виденъ съ нашего балкона, — все это также красиво, какъ и три года назадъ. Но люди другіе. Крестьяне всегда равнодушные ко всему, что не касается земли, заходятъ ко мнѣ и просятъ разсказать о войнѣ. Я не могу. Это меня слишкомъ волнуетъ.
На прошлой недѣлѣ вернулись домой два искалѣченныхъ солдата, они разскажутъ больше и яснѣе.
Да, хорошо здѣсь, а меня тянетъ въ городъ. Я никогда не любилъ газетъ, а теперь тоскую безъ нихъ и злюсь, что почта приходитъ сюда только два раза въ недѣлю.
11 октября 1905 года. Я всего три мѣсяца не былъ въ городѣ, но онъ опять измѣнился точно за цѣлый годъ. У всѣхъ озабоченныя лица. Подковы казачьихъ разъѣздовъ цокаютъ по мостовой не только ночью, но и днемъ. Еще на вокзалѣ я спросилъ артельщика, почему здѣсь такъ много солдатъ.
„Жидовъ били“… — отвѣтилъ онъ и улыбнулся.
На улицахъ было тепло, и ходило много народу, какъ на Пасхѣ. На тротуарахъ виднѣлись шелуха подсолнечныхъ сѣмячекъ. Публика встрѣчалась не совсѣмъ обыкновенная. Какія-то салопницы съ узелками. Гимназическія педеля съ дѣвицами. Пьяныя физіономіи въ черныхъ сюртукахъ безъ пуговицъ. Похожіе на лакеевъ изъ богатаго публичнаго дома франты въ котелкахъ и модныхъ пальто и всѣ улыбаются, а мнѣ кажется, что каждый изъ нихъ облизывается, какъ котъ, только что натѣшившійся мышью и затѣмъ ею же и позавтракавшій. Гдѣ-то играла музыка. Я отвезъ вещи домой, пообѣдалъ, купилъ газетъ и долго читалъ.
Вечеромъ мнѣ захотѣлось увидѣть Витю.
Вся семья была въ сборѣ. Пришли обѣ тети и еще двѣ пухленькія похожія на прикащицъ изъ булочной барышни. Одна изъ нихъ акомпанировала, а Витя пѣла:
„Забыты нѣжныя лобзанья“…[1]
Въ столовой раздались мужскія голоса.
— Понимаешь, старый Молохомовичъ совсѣмъ сбѣсился, выперъ ихъ изъ дверей, разставилъ руки и кричитъ: „ой, ой не ходите, ой не ходите!..“ Ну а тутъ Колька Ждановъ какъ цокнетъ его палкой по зубамъ, такъ у жида во рту каша и сдѣлалась. Въ это время зеркальное окно трахъ!.. А со второго этажа, изъ оконъ пухъ такъ и летитъ, — какъ изъ вѣялки пыль…
— Это что, — перебилъ другой голосъ, — вотъ въ Одессѣ, тамъ, говорятъ, жиденятамъ въ голову гвозди вбивали.
Вошли тетя Женя и мамаша съ газетой въ рукахъ, и обѣ стали прислушиваться. Тетя Женя пощипала бородку и вдругъ съ отвращеніемъ произнесла:
— По моему, это излишняя жестокость. Просто нужно издать такой указъ, чтобы всѣ жиды шли и садились на баржи, вывезти эти баржи въ море и потопить, — это будетъ скорѣе и вѣрнѣе…
— Ты сестра тоже неправа, — сказала мамаша. — Пусть всѣ бы они выѣхали куда-нибудь въ Сіонское царство или по крайней мѣрѣ туда поближе, напримѣръ, въ Скандинавію… И даже у насъ, повѣрьте, ихъ никто бы и пальцемъ не тронулъ, если бы они сидѣли смирно. Это они вѣдь конституцію выдумали. А я не хочу конституціи. Это значитъ, чтобы всѣ мужики стали умными и потомъ начали грубить. Нужно же кому-нибудь и глупымъ быть…
Я вышелъ въ гостинную, Витя уже перестала пѣть. Она сидѣла на диванѣ и, положивъ нога на ногу, задумчиво и внимательно смотрѣла на свою туфельку.
— Ну и разговоры же у васъ! — сказалъ я.
— Это про жидовъ? — спросила Витя.
— Да.
— Такъ имъ и нужно.
— Какъ бы тамъ ни было, но вѣдь они люди и имѣютъ такое же право на жизнь, какъ и ты.
— Это не люди, а черти.
— А ты чертей видѣла?
— Идите, идите, я не желаю съ вами разговаривать.
Я дѣйствительно скоро ушелъ.
На слѣдующій день я долго сидѣлъ въ кабинетѣ и писалъ все это. Когда свечерѣло и верхніе кирпичи домовъ стали розовыми, я отправился погулять. Вездѣ было шумно, людно и весело. На противоположномъ тротуарѣ главной улицы вдругъ мелькнула знакомая шляпа.
Витя улыбалась и быстро ступала рядомъ съ какимъ-то штатскимъ въ котелкѣ. Слѣва отъ нея шелъ толстый офицеръ, сзади бѣжалъ рысью и что-то говорилъ очень низенькій студентъ съ очень высокимъ воротникомъ. Скоро всѣ они потерялись въ толпѣ.
Почти машинально ступая ногами, я дошелъ до желѣзнодорожнаго полотна, гдѣ гулялъ когда-то еще гимназистомъ. Я поднялся на насыпь и остановился. Впереди на горѣ раскинулось кладбище. Солнце только что зашло, и весь фонъ сталъ темно-фіолетовымъ, богатые памятники, изъ темнаго мрамора, и часовни слились съ нимъ, зато бѣлые деревянные кресты бѣдняковъ выступили особенно рѣзко.
Я вспомнилъ Любу. Какъ-то не вѣрилось, что ея кости и полуистлѣвшее платье зарыты тамъ подъ однимъ изъ холмиковъ. Мнѣ казалось что она не умерла, а только уѣхала куда-то въ другой далекій городъ, гдѣ нѣтъ погромовъ, гдѣ люди живутъ больше знаніемъ чѣмъ животными инстинктами, и ей не хочется писать сюда тѣмъ, которые все равно не поймутъ ни ея, ни той другой жизни…
И хотя я видѣлъ Витю всего полчаса назадъ, мнѣ все казалось что умерла не Люба, а, именно, она, Витя, и никогда больше не воскреснетъ, потому что чудесъ на этомъ свѣтѣ не бываетъ».
Примѣчанія
править- ↑ А. В. Ленинъ «Забыты нѣжныя лобзанья…» Прим. ред.