Улица.
Улица, тянется ли она прямо или извивается, печальная ли она, или веселая, — глазъ города, самое живое выраженіе его.
Это жизнь города.
Какъ разсказать вамъ исторію той улицы маленькаго провинціальнаго городка, которая пережила длинный рядъ поколѣній, и которой каждый часъ дня, каждое время года придаетъ собственный своеобразный отпечатокъ?
Когда я закрываю глаза, вижу ясно, какъ будто это было сегодня, улицу моего дѣтства. Едва вечеръ начинается, едва тьма касается земли, — она уже засыпаетъ мирнымъ и спокойнымъ сномъ пятилѣтняго ребенка. Такъ проходили лѣтніе дни. Ни звука шаговъ, ни шума до тѣхъ поръ, пока, рано утромъ, не раздастся медленный, церковный звонъ, отъ котораго просыпается спящее на крышахъ[1] населеніе. Вотъ заскрипѣла церковная дверь, дьячокъ съ шумомъ зажигаетъ лампады и первое, послѣ дьячка, покашливаніе и голосъ спросонья, которые слышатся на улицѣ, принадлежатъ священнику. Улица, городъ просыпается съ молитвой на устахъ.
Тотчасъ же старики и старухи нашего квартала закопошились въ темнотѣ, женщины — пробираясь ощупью вдоль стѣнъ, а мужчины — ударяя острыми желѣзными концами своихъ палокъ о камни. И обрывки молитвъ «Господи, помилуй мя» и «Христосъ на помощь!», сопровождаемые продолжительными зѣвками, сухимъ и слабымъ кашлемъ, летятъ вслѣдъ каждому идущему въ церковь. А въ это время пѣтухи изъ темныхъ уголковъ, съ возвышеній, во все горло прокричали пѣснь разсвѣта, разбудивъ въ свою очередь многочисленное семейство куръ и цыплятъ, спавшихъ чуткимъ сномъ. Постепенно усиливается движеніе; одни идутъ въ церковь, другіе — молодежь — за водой къ роднику, и когда, наконецъ, совершенно разсвѣтаетъ, всѣ двери съ шумомъ открываются, и жизнь въ городѣ, закипаетъ.
Служба въ церкви кончается еще до восхода солнца, и прихожане, все тѣ же старики и старухи, возвращаясь домой, останавливаются черезъ каждые пять-шесть шаговъ, чтобы передохнуть и привѣтствовать встрѣчныхъ прохожихъ или тѣхъ, что стоятъ у своихъ домиковъ, и сказать имъ: «Господь, да помилуетъ!»
Послѣ прихожанъ очередь за торговцами. Съ печальными и озабоченными лицами, поглощенные мыслями о хлѣбѣ насущномъ, шагаютъ отцы семействъ съ торговыми книгами подъ мышками, заложивъ руки за поясъ или запрятавъ ихъ въ карманы. Взглядъ ихъ, тяжелый, задумчивый, грустный, у всѣхъ одинаковъ. Уставившись въ землю, они лишь время отъ времени подымаютъ съ неудовольствіемъ голову, чтобы обмѣняться со встрѣчными привѣтствіемъ «Богъ въ помощь».
Затѣмъ улица снова дѣлается пустынной, движеніе замираетъ, а въ полдень даже и почти совсѣмъ прекращается, потому что дѣти въ школѣ, а возвратившіеся въ городъ изъ садовъ садовники давно уже доѣхали на осликахъ до дому.
О! я помню, какъ по утрамъ дѣти нашего квартала цѣлой ватагой, безъ шапокъ и босикомъ, толкая другъ друга, вперегонку бѣжали за нагруженный фруктами осликами садовниковъ и хоромъ кричали: «Паше, паша, алма веръ, алма веръ!»[2], а садовникъ, по доброму, старому обычаю, бросалъ съ довольной улыбкой пригоршнями яблоки и груши въ толпу мальчиковъ. Подымалась веселая, смѣшная возня: многочисленныя дѣтскія ручки схватывали упавшіе фрукты, отбивали ихъ другъ у друга и, наполнивъ пазуху, снова бѣжали за садовникомъ. И дѣтская группа все росла, потому что по мѣрѣ того, какъ подвигалась впередъ, изъ дверей выскакивали другіе малыши и повторяли ту же просьбу.
Какъ я уже упоминалъ, въ полдень уличная жизнь совершенно замирала. И въ самомъ дѣлѣ, если и случался прохожій, то это былъ кто-нибудь изъ возвращавшихся съ базара съ мѣшкомъ на плечѣ или съ кускомъ мяса въ рукахъ. И больше ни одного мужчины.
Улица, во всю ея длину, отъ начала до конца, становилась достояніемъ женщинъ, да еще тунеядныхъ собакъ и безпечныхъ куръ.
Эти собаки, какъ и всѣ ихъ предки, родившіяся, вскормленныя и выросшія на этихъ же самыхъ камняхъ, оставались хозяевами всего квартала. Нѣкоторыя изъ нихъ имѣли собственныя клички — Тало, Комо, Гюмешъ, Ало — полученныя ими еще въ младенческомъ возрастѣ. Мальчиковъ связывала съ ними трогательная взаимная дружба, такъ какъ они были товарищами по играмъ, вмѣстѣ жили я вмѣстѣ шутили. Собаки эти не злы и не кусаются. Кроткія, нетребовательныя, жалкія и очень лѣнивыя, онѣ разъ улягутся, больше ужъ не въ силахъ шевельнуть хвостомъ, лежатъ въ тѣни и похрапываютъ. Бросишь камень — даже не сдвинутся съ мѣста, и только, когда голодъ станетъ невыносимъ, онѣ подходятъ къ тому или другому дому и робко заглядываютъ внутрь, лижутъ землю, виляютъ хвостомъ, обнюхиваютъ руки дѣтей и, если представится удобный случай, зайдутъ въ дверь, сдѣлаютъ нѣсколько шаговъ, захватятъ кусочекъ хлѣба или кость и удалятся. Вотъ и вся ихъ ловкость, вся ихъ стратегія. Ни на что другое онѣ не способны. Если встрѣтятъ случайно кошку, то врядъ ли схватятся съ ней.
И куры, подобно имъ, тоже прирученныя. Непрерывно кудахча, онѣ разгуливаютъ по улицѣ, въ то время, какъ пѣтухи пріосаниваются, отряхиваютъ крылья и едва сторонятся прохожихъ.
Всѣ двери открыты настежь и остаются въ такомъ положеніи до вечерняго церковнаго звона, потому что женщины съ утра собираются группами или сидятъ однѣ на порогахъ домовъ, шьютъ и болтаютъ. Дѣвушки, въ особенности невѣсты, сидятъ за ними, въ глубинѣ дома. Вѣдь и домъ ихъ требуетъ этого?
Тѣнь переходитъ съ лѣвой стѣны на правую, и, сообразно времени года, женщины по особымъ примѣтамъ узнаютъ часъ. Солнце упало на стѣну Телацовскаго дома, — говаривала мнѣ мать, — теперь полдень, или когда тѣнь падаетъ на противоположные камни — уже вечеръ. Послѣ полудня сирійскія дѣвушки, группами по три, по четыре, съ кувшинами на плечѣ, идутъ къ роднику. Бодрыя, отважныя, неукротимыя и сильныя, эти дѣвушки — потомки амазонокъ — говорятъ громко и не стѣсняясь, съ варварскимъ произношеніемъ и удареніемъ на гласныхъ буквахъ. Онѣ впиваются въ ваши глаза и взглядомъ пожираютъ васъ, если вы красивый малый. У нихъ плоскія и выдающіяся скулы, съ непріятно-красной окраской, огненное выраженіе голубыхъ глазъ, и на всей фигурѣ ихъ лежитъ отпечатокъ мужественной надменности.
Постепенно улица снова оживляется, движеніе увеличивается, потому что уже вечеръ; торговцы возвращаются домой, сейчасъ зазвонятъ въ церкви. И прохожіе все знакомые люди; тѣ же обыватели, взрослые и дѣти. Замкнутая, напередъ размѣренная и ограниченная жизнь, напоминающая о своемъ существованіи этимъ условленнымъ хожденіемъ въ опредѣленные часы. Наполняютъ улицу и покидаютъ ее, и всѣ знакомы между собой.
Затѣмъ снова ночь, и двери запираются прочными задвижками, улица замираетъ и засыпаетъ.
Улица моего дѣтства, шириною едва въ сажень и длиною въ нѣсколько саженей, которая зимою наполнялась снѣгомъ по крышѣ, и по которой вмѣстѣ съ оставшимися дома безъ дѣла стариками мы дѣлали при помощи лопаты ступени, чтобы доставить удовольствіе прохожимъ, гдѣ по утрамъ въ яркіе весенніе дни мы любовались, стоя передъ входомъ въ домъ, первыми букетами фіалокъ, украшавшихъ шляпы садовниковъ, — улица эта все на томъ же мѣстѣ, съ тѣмъ же булыжникомъ и тою же мостовой.
Время проходитъ, и товарищей по играмъ больше нѣтъ уже здѣсь. Несомнѣнно, новыя дѣти играютъ теперь передъ воротами, взрослые постарѣли, и старики одинъ за другимъ отправились по Божьей волѣ къ праотцамъ, а улица сохранилась. По обѣимъ сторонамъ улицы тѣ же стѣны, нѣсколько, конечно, покривившіяся, со старой штукатуркой, окна, заклеенныя бумагой или стеклянныя — спокойнымъ взглядомъ смотрятъ передъ собой, а поколѣнія, увы, проходятъ и исчезаютъ одно за другимъ.
Ни одинъ одушевленный предметъ не связанъ съ человѣкомъ такой сладкой и тѣсной связью и такими крѣпкими воспоминаніями, какъ маленькая и спокойная улица маленькаго и спокойнаго городка. Она служитъ вторымъ домомъ для провинціаловъ, потому что по этимъ камнямъ и по этой землѣ съ давнихъ временъ проходили всѣ, кто тебѣ дорогъ, во всѣ періоды ихъ жизни, потому что эта улица была зрительницей и свидѣтельницей всего, что осталось въ памяти, — событій печальныхъ и радостныхъ. Она раздѣляла съ незапамятныхъ, временъ веселье и горе семействъ, на ней живущихъ, повторяла жизнерадостныя свадебныя пѣсни и погребальные шараканы[3]. И будетъ еще жить она, поскольку будетъ живо твое потомство. Здѣсь, въ этой улицѣ, протекло дѣтство и мое, и моего отца, и его дѣдовъ, подобно сну. Мои бодрые юношескіе шаги, какъ и шаги отцовъ, больше всего именно здѣсь ступали, и отсюда же прошли въ послѣдній разъ гробы моихъ предковъ. Поэтому то я не могу ея забыть и время отъ времени ищу ее глазами.
Какъ несчастна и безутѣшна была бы наша душа, если бъ и всѣ творенія природы были такъ же преходящи, какъ человѣческая жизнь, и если бы наряду съ органическими существами не были бы созданы также и камни, и земля, — съ ихъ сравнительной сопротивляемостью, устойчивостью и долговѣчностью.
На чемъ бы остановилась мысль, и что бы нашла изъ прошлаго въ постоянно движущихся, легко измѣняющихся окружающихъ предметахъ? Тогда, быть можетъ, Сердце бы умерло, и Фантазія, лежа на его могилѣ съ поджатыми крыльями, походила бы на бѣлый призракъ мертваго ангела, безкрылаго и неспособнаго къ полету. И, быть можетъ, многія ощущенія и впечатлѣнія, какъ разъ наиболѣе глубокія и продолжительныя, или наиболѣе пріятныя, — не существовали бы.
Вотъ почему я отъ всей души люблю нашу землю и наши камни, домъ и крышу, улицу и дорогу, которые съ давнихъ временъ остаются неизмѣнными и, подобно неблестящему, но отражающему зеркалу, отпечатлѣваютъ на себѣ тысячи дорогихъ воспоминаній, отражаютъ тысячи дорогихъ глазъ.