УЖАСНЫЙ СУДЪ.
(Эпизодъ изъ минувшей Кавказской войны).
править
Въ сороковыхъ и пятидесятыхъ годахъ, на лезгинской кордонной линіи, крѣпость Закаталы и мѣстечко Бѣлоканы составляли два главныхъ пункта, гдѣ весною сосредоточивались наши войска, и отсюда уже, подъ наименованіемъ отрядовъ, направлялись въ горную экспедицію на все время до глубокой осени. Вся лезгинская кордонная линія, пролегая по плоскости у самаго подножія кавказскихъ горъ, населенныхъ равными горными племенами, дѣлилась на два фланга, правый и лѣвый, начальниками которыхъ были заслуженные и опытные полковники или генералы, обязанные охранять наши предѣлы отъ вторженія непріятеля. Кордонная линія являлась, такъ сказать, передовымъ нашимъ оплотомъ, или цѣпью для охраны жителей Кахетіи и вообще поселеній по рѣкамъ Іоры и Алазани. Изъ состава горнаго лезгинскаго отряда отряжались части войскъ и отдавались въ распоряженіе начальниковъ фланговъ, которые и распредѣляли эти части на линіи по своему личному усмотрѣнію. Извѣстіе не идти въ горную экспедицію, а оставаться на кордонной плоскости, причиняло намъ истинное горе, потому собственно, что мы лишались всякихъ наградъ и отличій и обрекались на службу въ родѣ гарнизонной.
Въ 1848 году, батальонъ Эриванскаго полка обреченъ былъ на такую службу. Мы сознавали, что служба эта очень полезна для цѣлаго края и для видовъ горнаго отряда, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, понимали, что она для каждаго изъ насъ въ отдѣльности не особенно интересна.
По линіи, въ равномъ почти разстояніи между Закаталами и Бѣлоканами, находится Батехское ущелье, въ которомъ по обѣ стороны горныхъ откосовъ расположены были обширные аулы — Катехи и Мацехи. Все ущелье, шириною не менѣе 100 саженъ, тянулось на протяженіи 3-хъ — 4-хъ верстъ въ глубину горъ, постепенно суживаясь къ концу, и затѣмъ прерывалось крутымъ откосомъ высокихъ скалъ; на четвертой верстѣ отъ плоскости, т.-е. въ концѣ ущелья, находились развалины сожженнаго аула Капздара, гдѣ нашему батальону пришлось быть на стражѣ до поздней осени. Обязанность батальона заключалась въ наблюденіи за жителями ауловъ Катехи и Мацехи, выдававшихъ себя за мирныхъ обывателей, но къ словамъ и клятвамъ ихъ командиры отрядовъ относились съ крайней недовѣрчивостью, по многимъ весьма уважительнымъ причинамъ. Кромѣ этой обязанности, мы должны были зорко наблюдать, чтобы по ущелью не спускались шайки и скопища лезгинъ на нашу плоскость, дорогами, идущими изъ всѣхъ частей горныхъ населеній. Словомъ, вся служба наша была кордонная, т.-е. наблюдательная и охранительная.
Катехское ущелье само-по-себѣ и обѣ стороны горъ его были покрыты роскошной растительностью; вѣковые въ три-четыре обхвата чинары, тополь, смоковница, орѣшникъ и другія деревья покрывали всю поросшую папортникомъ въ ростъ человѣка мѣстность. Посрединѣ ущелья протекала незначительная горная рѣчка, обращавшаяся при весеннихъ дождяхъ и таяніи снѣговъ въ бушующій потокъ, чрезъ который не рѣшился бы переправиться верхомъ ни одинъ отважный горецъ. Волны потока быстро неслись по наклонному руслу, перевертывая и сокрушая все попадающееся навстрѣчу; онѣ рвались изъ береговъ, клокотали и, съ грохотомъ опрокидываясь на берега, обдавали путника съ ногъ до головы столбами водяной пыли. Шумъ волнъ былъ такъ великъ, что словъ обыкновеннаго разговора невозможно было слышать, слѣдовало кричать, чтобы рядомъ идущій путникъ могъ понять васъ. Въ общемъ, видъ ущелья представлялъ очаровательную и замѣчательную по красотѣ мѣстность, которую природа щедро наградила своими дарами. Но къ красотѣ кавказской природы мы такъ привыкли и такъ часто видѣли ее въ разнообразныхъ причудливыхъ формахъ, что насъ она не удивляла, не восхищала, а скорѣе удручала тѣмъ, что 4—5 мѣсяцевъ мы должны жить заключенными въ ущельѣ и всѣ дни проводить въ однообразіи. То ли дѣло, думали мы, горная экспедиція съ ежедневнымъ разнообразіемъ мѣстностей и жизни, переполненной ежеминутными опасностями и душевными бурями. Сегодня, напримѣръ, отрядъ тянется на высотѣ 8—10 тысячъ футовъ надъ поверхностью моря, попираетъ ногами снѣгъ, прыгаетъ чрезъ быстрые снѣговые ручьи, переходитъ по шатающемуся бревну пропасть, жмется и кутается отъ проникающаго насквозь холода и тумана, старается обогрѣться и обсушиться у пылающихъ костровъ изъ дровъ, принесенныхъ каждымъ солдатомъ по полѣну снизу, и какъ ни силится укрыться отъ мимо ползущихъ исполинскаго размѣра облаковъ, но не въ состояніи избавиться ихъ докучливыхъ и мокрыхъ объятій. Это совершается около отряда, а подъ ногами его, надъ глубочайшими пропастями, парятъ орлы и, мѣрно взмахивая своими могучими крыльями, высматриваютъ добычу: то плавно плывутъ они въ воздушномъ пространствѣ, то точно застынуть чернымъ пятномъ и затѣмъ съ быстротою стрѣлы несутся внизъ къ усмотрѣнной добычѣ. Кругомъ отряда на пространствѣ, какое можетъ охватить глазъ, представляется величественный, не поддающійся никакому описанію, видъ высочайшихъ горныхъ отроговъ съ снѣговыми вершинами, обрывами и водопадами. Горы рисуются во всѣхъ причудливыхъ формахъ: то гладкими, тянущимися въ высь конусообразнымъ острымъ шпицемъ, то срѣзанными въ вершинѣ, образующей поляну, то, наконецъ, скомканными и измятыми, точно всесокрушающая, могучая сила издѣвалась въ злобѣ надъ ними и, насладившись ихъ тяжелыми мученіями, швырнула въ пространство, гдѣ онѣ и улеглись въ томъ исковерканномъ и безобразномъ видѣ, въ какомъ закончились ихъ страданія. Вся эта суровая природа, по мѣрѣ спуска отряда съ горъ, измѣняется: мы, въ короткое относительно время, испытываемъ всевозможныя температуры, отъ мороза до жаровъ, и къ вечеру отрядъ останавливается на роскошной зеленой, усыпанной цвѣтами, полянѣ, окруженной вѣковымъ лѣсомъ и отрогами горъ, по откосамъ которыхъ лѣпятся въ видѣ гнѣздъ непріятельскіе аулы. Взять приступомъ въ отдѣльности даже каждое такое гнѣздо отряду придется завтра съ большимъ трудомъ и усиліями, потому что всѣ сакли приспособлены къ оборонѣ бойницами и блиндированными каменными крышами. На цвѣточной полянѣ, гдѣ отрядъ расположился для ночлега, завтра послѣ боя будутъ рыться могилы, куда свалятся наши убитые отважные воины, и могилы тщательно сглаживаться и замаскировываться, чтобы по уходѣ отряда горцы не отрывали труповъ и не издѣвались надъ ними; завтра въ рядахъ отряда не досчитаются многихъ соратниковъ, о которыхъ вздохнутъ, пожалѣютъ, помянуть добрымъ словомъ, пожелаютъ имъ царства небеснаго и затѣмъ забудутъ, какъ забывается все на этомъ свѣтѣ.
Вотъ тѣ условія жизни и разнообразныя впечатлѣнія, которыя испытываетъ горный отрядъ въ теченіе 4—5 мѣсяцевъ; съ этими условіями сроднился кавказскій военно-служащій, они всасывались въ его кровь и плоть и поддерживали въ немъ энергію, воинскій духъ и жизненность. Вотъ почему мы и были опечалены извѣстіемъ о назначеніи нашего батальона на стоянку въ Катехское ущелье.
Но кавказскому военно-служащему приходится мириться со всѣми обстоятельствами походной жизни. Помирились и мы въ данномъ случаѣ съ назначеніемъ на долгую стоянку и стали придумывать способъ улучшить наше положеніе, чтобы жизнь сдѣлать подвижною, а слѣдовательно для натуры нашей и сносною. Устроившись лагеремъ въ урочищѣ Капздара, среди пышной зелени виноградника, орѣшника и другихъ плодовыхъ деревьевъ, оставшихся отъ сожженнаго аула, мы стали охотиться въ окружающемъ насъ дремучемъ лѣсу на звѣрей и птицъ, которыхъ здѣсь было въ достаточномъ изобиліи. Барсукъ, медвѣдь, волкъ, гіена, кабанъ, лисица, олень, горный баранъ, заяцъ, горная индѣйка, фазанъ и другая живность, преслѣдовались нами по полянамъ, тропамъ и горнымъ уступамъ и каждый день столъ нашъ сталъ обогащаться свѣжими продуктами изъ дичи. Двухстволки у насъ и у охотниковъ-солдатъ были превосходныя, а мѣткостью глаза мы могли перещеголять любого горца. Между нашими 15-ю охотниками отличались въ особенности два лихихъ солдата — Ѳедотовъ и Жейваронскій[1]. Оба красивые собою — одинъ блондинъ, другой брюнетъ, здоровые, статные, предпріимчивые, безгранично отважные и смѣтливые, они были для насъ руководителями и самыми лучшими ищейками во всѣхъ нашихъ лѣсныхъ похожденіяхъ. Вся команда представляла тѣсно сплоченную дружескую корпорацію, но дружба между Ѳедотовымъ и Жейваронскимъ была такъ велика, что одинъ безъ другого не дѣлалъ ни шагу. Они первые указали намъ на стадо одичавшихъ буйволовъ, брошенныхъ бѣжавшими изъ сожженнаго аула жителями; буйволы эти обратились въ звѣрей и встрѣчаться съ ними было очень опасно, но, тѣмъ не менѣе, всѣ они въ числѣ 53 штукъ попали поочередно въ артельные котлы. Постояннымъ нашимъ спутникомъ на охотѣ былъ еще и Джаро — бѣдованецъ, тридцатилѣтній лезгинъ Ахметъ. Безусловно умный отъ природы, хитрый, смѣтливый и чрезвычайно добрый, онъ вкрался въ довѣріе всего батальона поголовно, оказывалъ намъ много услугъ, доставлялъ неоцѣнимыя свѣдѣнія о положеніи дѣлъ въ непріятельской землѣ, а въ особенности о жителяхъ ауловъ Катехи и Maцехи, и, въ концѣ-концовъ, сдѣлался для насъ человѣкомъ необходимымъ и своимъ. Любили мы его какъ вѣрнаго товарища, надѣляли его подарками, деньгами, кормили и поили. Онъ сознавалъ и высоко цѣнилъ нашу дружбу, доказывая ее такими жертвами, которыя дали намъ право глубоко вѣрить въ его искренность. Такое же безграничное довѣріе онъ заслужилъ и отъ жителей Катехи и Мацехи, но тамъ Ахметъ старался употреблять всевозможныя средства обмануть своихъ единовѣрцевъ и успѣлъ перехитритъ ихъ именно тѣмъ, что доставлялъ имъ о положеніи русскихъ войскъ фальшивыя свѣдѣнія, приправленныя бросающимися въ глаза достовѣрными данными, для насъ не только безвредными, а скорѣе полезными, и, разумѣется, бранилъ русскихъ во всю, что называется, нелегкую. Довѣріе и любовь къ нему въ аулахъ Катехи и Мацехи такъ были велики, что каждый почетный житель изъ этихъ ауловъ готовъ былъ отдать въ замужество за него свою дочь. Мы нерѣдко ходили съ Ахметомъ посмотрѣть на житье горцевъ въ аулы, гдѣ съ почетомъ (разумѣется, фальшивымъ) были принимаемы и угощаемы, но чаще всѣхъ посѣщали аулы Жейваронскій и Ѳедотовъ.
— Намъ бы хотѣлось свѣжихъ яицъ и молока, — говорили мы Ахмету.
— Подождите, господа, еще недѣльку, — отвѣчалъ онъ, — все у васъ будетъ; сами жители съ женами принесутъ сюда деревенскіе продукты.
Дѣйствительно, черезъ нѣсколько дней послѣ нашей осѣдлости, у насъ стали появляться жители ауловъ съ продуктами и плодами, не исключая и свѣжаго хлѣба. Посѣщеніе лагеря жителями вскорѣ такъ участилось, что мы видѣли ихъ у себя по цѣлымъ днямъ; между ними появлялась и дѣвушка 18-ти лѣтъ, поразительной красоты, рельефно выдѣлявшаяся изъ среды своихъ единовѣрцевъ. Всегда хорошо одѣтая, граціозная, стройная и легкая какъ серна, она производила на всѣхъ насъ чарующее впечатлѣніе. Да и трудно было не восхищаться красотою этого поистинѣ дивнаго созданія. Много лѣтъ я прожилъ на свѣтѣ, много доводилось мнѣ встрѣчать красивыхъ и миловидныхъ женщинъ, но такой красоты и такого гармоническаго сочетанія въ красотѣ всѣхъ отдѣльныхъ частей — я не видѣлъ никогда. Никакихъ малѣйшихъ даже недочетовъ въ личикѣ горянки и во всей ея гордой и стройной фигурѣ не было. Природа надѣлила ее лицомъ бронзоватаго отлива съ нѣжнымъ румянцемъ на щекахъ, розовыми, всегда улыбающимися, губками, ровными бѣлоснѣжными зубами и большими черными, опушенными длинными рѣсницами, глазами, да такими выразительными, пламенными и насквозь проникающими, что если бы вы разъ увидѣли эту красавицу, то никогда образъ ея не изгладился бы изъ вашей памяти.
Звали горянку уменьшительнымъ именемъ Атта. Она скоро освоилась со всѣми нами и знала даже каждаго поименно; говорили мы съ нею черезъ двухъ переводчиковъ — Ахмета и Жейваронскаго. Послѣдній былъ 5 лѣтъ въ плѣну у лезгинъ и зналъ ихъ нарѣчіе, какъ свое родное.
— Атта, — говорили мы ей, — ты красавица на удивленіе всего края, ты должна жить въ роскоши и нѣгѣ!
— Да?.. Неужели? Я не знала, мнѣ никто не говорилъ о моей красотѣ, — отвѣчала Атта, улыбаясь и показывая рядъ жемчужныхъ перловъ.
— Мы любимъ тебя, Атта, восхищаемся тобою и радуемся, когда увидимъ такую красавицу, а любишь ли ты насъ сколько нибудь?
— Не знаю, что сказать вамъ!
— Я спрашиваю, любишь ли ты насъ сколько нибудь?
— Въ отдѣльности я никого не люблю, а всѣ вы нравитесь мнѣ, иначе, зачѣмъ бы я ходила сюда!
— Ну, хорошо, а кто именно болѣе нравится тебѣ изъ всѣхъ насъ, вотъ здѣсь тебя окружающихъ?
— Кто нравится? — спросила Атта, окинувъ взглядомъ окружающихъ, и засмѣялась тѣмъ заразительнымъ и симпатичнымъ смѣхомъ, который вызвалъ смѣхъ и у насъ.
— Ну, скажи же, Атта! — настаивали мы.
— Всѣ, всѣ, я сказала, что всѣ, — отвѣчала Атта, закрывая лицо руками и продолжая смѣяться.
— Да скажи же!
— Кто нравится?.. Вы хотите знать, кто нравится?.. А зачѣмъ вамъ знать?
— Да такъ, изъ любопытства!
— Я прогнѣвлю Бога, онъ накажетъ меня!
— За что? Богъ милостивъ. Онъ одинъ у всѣхъ людей. Да за что Онъ накажетъ, развѣ любовь можетъ быть по вашему закону наказуема?
— Да, намъ запрещено любить, мы выходимъ замужъ по волѣ отца.
— Ну, хорошо, Атта, все это такъ, но мы не спрашиваемъ тебя, кого ты любишь, а желаемъ знать, кто тебѣ нравится?
Задумалась Атта надъ этимъ вопросомъ, желая, повидимому, отдѣлаться молчаніемъ, но мы продолжали настаивать.
— Я лгать не умѣю, если скажу, то должна сказать истину.
— Мы добиваемся истины!
Опять задумалась Атта, одолѣваемая скромностью и, видимо, удивленная нашею неотвязчивостью.
— Ну, хорошо, — сказала она наконецъ, — вотъ нравится кто!
Она указала рукою на Жейваронскаго, и щеки ея зардѣлись яркимъ румянцемъ.
Жейваронскаго передернуло, онъ покраснѣлъ до ушей и притворно засмѣялся.
— Чѣмъ онъ лучше насъ? — спросили мы.
— Вы всѣ хорошіе и добрые люди, васъ нельзя не любить, а онъ… онъ, онъ — хорошо говоритъ на нашемъ языкѣ!
Атта разрумянилась до того, что, казалось, кровь готова была брызнуть изъ ея щекъ.
— А вышла бы ты за него замужъ?
— Онъ не нашей вѣры, — отвѣтила Атта послѣ нѣкотораго колебанія и, кокетливо поклонившись намъ, пошла гордою и легкою поступью въ аулъ.
Замѣчательно было видѣть въ юной женщинѣ-дикаркѣ желаніе нравиться, но не то кокетство, какое мы привыкли видѣть въ нашилъ женщинахъ, выворачивающихъ и подкатывающихъ подъ лобъ свои глаза до того, что иногда послѣ такого подкатыванія требуется медицинская помощь, а кокетство неуловимое во всѣхъ граціозныхъ движеніяхъ тѣла и въ каждой фибрѣ лица, — кокетство очаровывающее васъ и бьющее по вашимъ нервамъ, — кокетство не дѣланное и не намѣренное.
Домъ Атты въ аулѣ Катехи, сложенный изъ плитняка, съ бойницами въ стѣнахъ и блиндированной каменною крышою, представлялъ небольшую оборонительную крѣпость, утопавшую въ зелени огромнаго фруктоваго сада. Внутренность сакли дѣлилась на три комнаты, изъ коихъ одна, называемая «кунакская», предназначалась исключительно для гостей и была, такъ сказать, не жилая, а въ двухъ комнатахъ помѣщалась семья Атты, состоявшая изъ отца, матери, двухъ малолѣтнихъ сыновей и 18-ти лѣтней дочери. Отецъ Атты, 40 лѣтній лезгинъ, отличался суровымъ характеромъ и такимъ же суровымъ лицомъ, окаймленнымъ подбритою съ шеи и на щекахъ бородою и съ подстриженными небольшими усами; русскихъ онъ ненавидѣлъ отъ всей души, называя ихъ поработителями, но ненависть умѣлъ прикрывать медоточивыми словами и радушными пріемами насъ, нерѣдкихъ посѣтителей его сакли. О затаенной ненависти Шабана, такъ звали его, подробно передавалъ намъ Ахметъ, видѣвшій въ сундукѣ его до 15-ти человѣческихъ правыхъ рукъ, отрѣзанныхъ у убитыхъ имъ русскихъ воиновъ въ бояхъ и разбояхъ. Жена Шабана была добродушная красивая горянка, любившая всю семью, а Атту въ особенности; два мальчугана — сыновья Шабана, суровостью и ненавистью къ русскимъ не уступали отцу, но по своему возрасту не умѣли прикрывать своего злобнаго чувства.
Наступилъ пятый мѣсяцъ нашей стоянки въ урочищѣ Капздара, время подходило въ листопаду, а охота наша не прерывалась и бдительное наблюденіе за дорогами продолжалось ночными засадами, на которыхъ мы поджидали разбойниковъ, спускавшихся съ горъ для грабежа и убійствъ. Разбойники были опаснѣе звѣрей, но мы удачно съ ними справлялись, нерѣдко принося въ лагерь ихъ правыя руки, какъ трофеи. Болѣе всѣхъ въ этихъ засадахъ отличались Жейваронскій и Ѳедотовъ. Вся походная жизнь, наполненная не малыми тревогами, приправлялась, кромѣ того, поклоненіемъ Аттѣ — этому всеобщему нашему идолу, вскружившему намъ головы чуть не до одурѣнія. Незадолго передъ отходомъ батальона съ мѣста стоянки, мы въ составѣ 2-хъ офицеровъ, Жейваронскаго, Ѳедотова и Ахмета пошли въ аулъ Катехи — навѣстить Атту и ея родныхъ. Шли мы въ веселомъ и миролюбивомъ расположеніи духа; каждый ожидалъ радушнаго пріема отъ всей семьи Шабана и радостнаго привѣтствія со стороны Атты; она, думали мы, по обыкновенію будетъ стараться посадить васъ поудобнѣе, подастъ намъ сотоваго меду, свѣжаго масла и кислаго молока; присядетъ сама къ намъ и, наивно трепля то одного, то другого по плечу, весело начнетъ щебетать. При уходѣ нашемъ, она настоятельно будетъ просить остаться еще погостить: «Еще, еще немного посидите» — скажетъ она, и если мы не исполнимъ ея просьбы, то большіе черные глаза подернутся слезою, а губки надуются, точно у капризнаго и балованнаго ребенка. «Вы не хорошіе, я перестану васъ любить, зачѣмъ я любила такихъ скверныхъ людей», пролепечетъ она сквозь слезы и отвернется отъ насъ, а затѣмъ вновь начнетъ просить остаться. Ну, какъ послѣ этого намъ, такимъ же почти дикарямъ, какъ горцы, привыкшимъ къ звѣрямъ, лѣсамъ и крови, не расчувствоваться и не исполнить каприза нашей общей любимицы!
Трудно было понять такую глубокую привязанность горянки къ русскимъ, тогда какъ всѣ горцы, почти поголовно, ненавидятъ насъ, что объясняется нашимъ завоеваніемъ горныхъ земель и тѣсно связаннымъ съ нимъ уничтоженіемъ прирожденнаго горцамъ ремесла разбойничать и вести жизнь исключительно въ набѣгахъ.
— Хорошо, Атта, — скажемъ мы: — нельзя не исполнить твоего желанія.
— Ну, вотъ, это хорошо, я васъ буду любить, очень даже, очень любить, — вскрикнетъ она зардѣясь, и все личико ея просіяетъ такими яркими лучами, что невольно они отразятся на нашей огрубѣлой натурѣ. Въ эти минуты мы готовы, кажется, на всѣ жертвы для нашего капризнаго ребенка.
Да, такъ думали мы, идя въ аулъ, а черезъ два часа на возвратномъ пути, головы наши были понурены, и мы молча, чуть не бѣгомъ торопились въ лагерь. Дрожь пробѣгаетъ у меня и теперь по всему тѣлу при воспоминаніи о случаѣ, который я стараюсь забыть, употребляю всѣ силы выбросить изъ памяти, но онъ во всѣхъ ужаснѣйшихъ подробностяхъ воскрешается въ головѣ моей, какъ будто только-что совершившійся. Врагу своему я не пожелалъ бы видѣть что нибудь подобное, напоминающее средневѣковое инквизиціонное время.
По дорогѣ къ аулу, у самой его окраины, на небольшой полянѣ мы наткнулись на большую толпу скучившихся и о чемъ-то крикливо спорившихъ лезгинъ. Ахметъ и Жейваронскій, какъ ни вслушивались въ споръ горцевъ и какъ ни старались разобрать его, но всѣ усилія ихъ остались безуспѣшными. Идти далѣе къ аулу намъ не было возможности, такъ какъ дорогу заграждала густая толпа. Всѣ горцы были во всеоружіи, точно собирались въ набѣгъ. Въ толпѣ вырисовывался рельефно выдающійся мулла, сѣдой какъ лунь, что-то горячо говорившій, но его перебивали и старались стоящіе около него лезгины перекричать другъ друга.
— Здѣсь совершается что-то недоброе, — прошепталъ Ахметъ.
— Неужели ты ничего не понялъ? — спрашиваемъ мы Ахмета.
— Ровно ничего; ругаются, кого-то проклинаютъ, судятъ, а кого и за что — разобрать не могу.
Мы стояли въ недоумѣніи, гамъ и шумъ продолжался и, казалось, готовъ былъ дойти до рукопашной рѣзни, какъ вдругъ все замолкло, толпа точно онѣмѣла и безмолвно разступилась передъ медленно шедшею новою группою лезгинъ. Мы взглянули на эту группу, пристально стали всматриваться въ нее, и когда убѣдились, что зрѣніе насъ не обманываетъ, ужасъ охватилъ насъ и раздирающій кривъ вырвался изъ груди нашей, а Жейваронскій, этотъ закаленный въ бояхъ воинъ, грохнулся на земъ и метался въ судорогахъ.
Во главѣ группы шла съ поникшею головою въ обыкновенномъ своемъ одѣяніи связанная Атта, также поразительно красивая, но блѣдная, какъ смерть; концы веревокъ отъ связанныхъ ея рукъ держали два лезгина; сзади ихъ шелъ Шабанъ съ двумя сыновьями и плачущею женою, а затѣмъ шествіе замыкалось десятью рослыми вооруженными горцами.
Атту подвели въ сѣдому муллѣ. Толпа продолжала хранить мертвое молчаніе.
— Атта! — началъ говорить старческимъ голосомъ мулла, — ты провинилась передъ родителями и передъ всѣмъ нашимъ племенемъ. Ты прогнѣвила Бога, нарушила наши обычаи; совершонный тобою грѣхъ не прощается, смерть ожидаетъ тебя за то, что ты произвольно вступила въ связь съ кѣмъ-то! Но страданія твои получать облегченіе, если ты скажешь всенародно, кто твой соблазнитель и отецъ будущаго незаконнаго ребенка?.. Я слушаю, отвѣчай!
— Да, сознаюсь, — отчетливо отвѣтила Атта, — я заслужила смерть, но назвать отца моего ребенка не желаю!
— Подумай хорошенько, Атта, минуты твои сочтены, не забывай, что соблазнитель твой виноватъ болѣе, чѣмъ ты, и если бы мы знали имя его, то не оставили бы въ живыхъ.
— Вотъ именно потому я и не назову его, что хочу, чтобы онъ остался въ живыхъ.
Раздались угрожающіе крики толпы, шумъ, гамъ, суета и натискъ на мѣсто, гдѣ стояла Атта. Сѣдой мулла остановилъ разсвирѣпѣвшихъ единовѣрцевъ напоминаніемъ, что право на жизнь и смерть виновной остается всегда за народомъ и что все равно, если минутою позже или раньше умретъ Атта.
Напоминаніе муллы успокоило толпу. Мулла тихо что-то сталъ говорить Аттѣ, а она, преклонивъ колѣна, слушала его.
— Развяжите ей руки и подведите къ могилѣ.
Толпа опять раздвинулась и мы увидѣли заслоняемую доселѣ народомъ глубокую яму, въ которой медленно подошла Атта.
Мать бросилась къ ней проститься, но толпа отдернула ее, а отецъ въ отдаленіи, суровый, какъ всегда, стоялъ и исподлобья смотрѣлъ на все совершающееся.
Мы хотѣли протестовать и порывались броситься на защиту несчастной, но Ахметъ благоразумно остановилъ насъ.
— Стойте, не сходите съ ума, — проговорилъ онъ торопливо и едва слышно, — ее не спасете, а себя погубите; васъ всѣхъ растерзаютъ въ клочки!
Итакъ, Атта — это прелестное созданіе, наша всеобщая любимица, всегда ласковая, веселая, наивная, полная кипучей жизни и надеждъ, теперь стояла у зіяющей ямы, покорная и готовая принять мученическій вѣнецъ за человѣка, котораго страстно любила. Она прикрывала лицо руками, чрезъ которыя проскользали тихія и чистыя, какъ кристаллъ, слезы, раздиравшія намъ душу. На мгновеніе Атта остановила глаза свои на горько рыдавшей матери, обвела толпу укоряющимъ взглядомъ, еще минута при мертвой тишинѣ и — фигура ея, мелькнувъ въ воздухѣ, полетѣла въ роковую яму. Глыбы земли съ камнями, брошенныя торопливыми руками окружающихъ, стали сваливаться одна за другою въ могилу и замуровывать бѣдную мученицу. Образовавшееся на могилѣ возвышеніе лезгины старательно начали утаптывать прыжками, сопровождая адскую работу кривляніями, дикими криками и ружейными выстрѣлами.
Мы, свидѣтели этой демонической вакханаліи, были потрясены до глубины души, насъ охватилъ. какой-то чадъ, кровь усиленно приливала къ головѣ, а сердце стучало, точно хотѣло вырваться изъ груди.
Съ проклятіемъ на языкѣ и нескрываемой ненавистью въ душѣ къ омерзительному племени, мы прибѣжали въ лагерь и объявили о событіи.
— А что же дѣлать, господа, — отвѣчалъ намъ командиръ нашъ: — у этихъ племенъ свой обычай, они не подчиняются нашимъ законамъ, а строго придерживаются шаріата.
— Если бы всѣ они придерживались однихъ и тѣхъ же правилъ, — возразилъ одинъ изъ офицеровъ: — а то каждое почти общество имѣетъ свой обычай. Напримѣръ, правила въ Анцухѣ отвергаются въ дидойскомъ обществѣ, а что дѣлается въ Дидо, то порицается въ Анкраклѣ, и т. д. Вообще варварскій народъ, и изъ какихъ элементовъ онъ сколоченъ, самъ чортъ не разберетъ.
Наступила ночь, проведенная нами въ тревожномъ состояніи подъ живымъ впечатлѣніемъ недавняго событія. Въ 4 часа утра прибѣжалъ изъ аула Катехи Ахметъ, заночевавшій тамъ. Онъ указалъ намъ на аулъ.
— Что такое? — спросили мы.
— Не видите?
— Нѣтъ, что такое?
— Посмотрите хорошенько, развѣ не видите клубы дыма?
— Ну, такъ что-жъ?
— Горитъ аулъ, огонь уничтожилъ ужъ сакель двадцать, стараются потушить, да едва ли удастся.
— И пусть себѣ горитъ, — отвѣчали мы: — участливо въ варварамъ относиться не слѣдуетъ.
— Пожаръ еще не особенное несчастіе, — продолжалъ Ахметъ: — сакли выстроятъ, камень и лѣсъ свой, а жизнь нѣкоторыхъ жителей не вернешь.
— Что ты говоришь, чья жизнь, какихъ жителей?
— Въ аулѣ Катехи въ сегодняшнюю ночь зарѣзаны Шабанъ съ двумя сыновьями, мулла и человѣкъ около двадцати катехцевъ, которые сопровождали покойную Атту къ могилѣ и были первыми крикунами, настаивавшими на казни несчастной дѣвушки.
— Кто же совершилъ эти убійства и поджогъ?
— Трудно указать на кого нибудь, рѣзня была совершена такъ тихо и искусно, что жители теряются въ догадкахъ.
«Судьба, рокъ, — думали мы. — Богъ не оставилъ безъ наказанія виновниковъ смерти Атты!»
Черезъ двѣ недѣли батальонъ нашъ двинулся съ мѣста стоянки на другой пунктъ лезгинской линіи, гдѣ мы цѣлую зиму должны были заниматься прорубкою лѣсныхъ просѣкъ. Наша охотничья команда лишилась рьянаго дѣятеля — Жейваронскаго. Онъ за послѣднее время сталъ хирѣть и, несмотря на молодые годы, совершенно посѣдѣлъ. Сдѣлавшись молчаливымъ и мрачнымъ, Жейваронскій старался быть въ уединеніи, о чемъ-то задумывался и потерялъ всякое желаніе ходить на охоту. Вскорѣ его отправили въ госпиталь. Мы нерѣдко вспоминали о немъ, какъ о замѣчательномъ охотникѣ и отважномъ воинѣ, но переходя въ теченіе двухъ лѣтъ изъ отряда въ отрядъ, при условіяхъ и впечатлѣніяхъ ежедневно мѣнявшихся, онъ изгладился изъ нашей памяти, какъ забываются всѣ выбывающія лица изъ рядовъ боевого войска.
На третій годъ послѣ описаннаго событія, намъ пришлось занимать караулъ въ Тифлисѣ. Я, какъ-то, былъ назначенъ дежурнымъ въ военный госпиталь, расположенный въ предмѣстій «Навтлугъ». Обходя по обязанности палаты, я заглянулъ и въ сумасшедшее отдѣленіе, гдѣ душевно-больныхъ было не болѣе 15-ти человѣкъ, между которыми отличался буйствомъ только одинъ, заключенный въ желѣзную клѣтку. Изъ любопытства я подошелъ къ клѣткѣ и сталъ говорить съ больнымъ; онъ, не отвѣчая на вопросы, бормоталъ и несъ какую-то чепуху, сопровождая ее постояннымъ смѣхомъ и желаніемъ вырваться изъ клѣтки. Смѣшно было видѣть напрасныя старанія больного: между желѣзными прутьями клѣтки промежутокъ былъ такого размѣра, что не возможно просунуть руки, а помѣшанный силился просунуть свое плечо и туловище.
— Ага! Вы сейчасъ попробуете нашего кушанья… Это супъ, бульонъ изъ крови… Изуродую твою голову, Шабанъ, не пощажу! Ха, ха, ха, ха! — кричалъ онъ, неудержимо смѣясь и грозя кому-то кулакомъ.
Я слушалъ бредъ помѣшаннаго и смотрѣлъ, какъ содрогались прутья желѣзной клѣтки, которые онъ старался сломать мускулистыми руками и напоромъ своего туловища. Имя Шабана напоминало мнѣ что-то знакомое и заставило внимательно вслушиваться въ отрывочныя фразы сумасшедшаго.
— Уничтожу всѣхъ, — продолжалъ злобствовать помѣшанный, — насъ 15 человѣкъ! Ха, ха, ха, ха! Это сила, могучая сила! Уничтожимъ!… А тебя, Шабанъ, зарѣжу я самъ! Ха, ха, ха, ха! лично самъ зарѣжу! Ха, ха, ха, ха!
Желѣзная клѣтка трещала и, казалось, готова была рухнуть, я машинально отступилъ и подозвалъ сторожа.
— Скажи, пожалуйста, — обратился я къ сторожу: — онъ постоянно такой буйный?
— Да вотъ уже второй годъ — день и ночь безчинствуетъ, замучилъ всѣхъ; хорошо, что посадили въ клѣтку, а то бы передушилъ больныхъ!
— На чемъ онъ помѣшанъ?
— А Богъ его знаетъ на чемъ, городитъ что-то несвязное и кому-то грозитъ смертью.
— Ты, Атта, — обратился ко мнѣ мягкимъ тономъ помѣшанный, — не безпокойся, ступай туда и жди меня, не бойся никого… я, я… помни, что я всегда около тебя… Ха, ха, ха, ха! а вотъ его сегодня же не будетъ въ живыхъ! — закричалъ сумасшедшій, указывая на сторожа, и всѣмъ туловищемъ ударился о прутья желѣзной клѣтки.
«Что это? — подумалъ я, — бредъ сумасшедшаго, или открывается тайна драмы, въ которой имена Шабана и Атты играли первенствующую роль?»
— Какъ звать этого помѣшаннаго? — спросилъ я сторожа.
— Жейваронскій.
— Какъ? Жейваронскій?
— Точно такъ — Жейваронскій, унтеръ-офицеръ изъ дворянъ, признанный неизлѣчимымъ. Его скоро отправятъ въ домъ умалишенныхъ, да бумага еще не получена изъ Астрахани, — туда отправятъ.
Теперь мнѣ было ясно, что въ клѣткѣ находился герой катехской драмы. Я ближе подошелъ къ больному.
— Жейваронскій, — обратился я къ помѣшанному, — узнаешь меня? Посмотри хорошенько! Неужели не помнишь, какъ мы охотились въ Катехахъ, а?
Больной обвелъ меня стекляннымъ взглядомъ и продолжалъ съ кѣмъ-то говорить, то возвышая голосъ до крива, то понижая его до шопота.
— Жейваронскій, а помнишь Атту — дочь Шабана?
Больной при этомъ имени отскочилъ отъ прутьевъ клѣтки и затѣмъ всѣмъ туловищемъ налегъ на нее. Потъ градомъ катился съ багрово-краснаго лица отъ чрезмѣрныхъ усилій сломать прутья, расшатавшіеся уже въ своихъ основаніяхъ; стеклянные глаза больного, казалось, хотѣли выскочить изъ орбитъ, онъ скрежеталъ зубами, сжималъ кулаки и, въ концѣ-концовъ, сильнымъ ударомъ своего туловища о прутья выломалъ ихъ: они полетѣли вмѣстѣ съ больнымъ наружу, сбили съ ногъ сторожа, и помѣшанный вцѣпился своими руками въ его горло.
— Поймалъ-таки тебя! — кричалъ неистово больной, стараясь задушить сторожа.
Прибѣжавшіе госпитальные служителя успѣли во-время оторвать больного отъ жертвы и, надѣвъ на него сумасшедшую рубаху, привязали къ кровати.
— Ага, Шабанъ, отвѣдалъ моего кушанья, ха, ха, ха, ха!..
Хохотъ помѣшаннаго, похожій скорѣе на безутѣшное рыданіе, подѣйствовалъ на меня удручающимъ образомъ, а все только-что слышаннное и видѣнное воскресило въ памяти моей ужаснѣйшую смерть несчастной Атты.
- ↑ Жейваронскій происходилъ изъ мелкихъ польскихъ дворянъ и былъ сосланъ, на Кавказъ за участіе въ безпорядкахъ въ Варшавѣ.