Ужасная ночь.
правитьВы смѣетесь надо мною, юные мои друзья и вы, старые домосѣды, что во мнѣ не осталось слѣду того молодечества, о которомъ вы слыхали отъ старыхъ моихъ товарищей. Правда, время и труды охладили оболочку пламенной моей души — и я непохожъ теперь на себя. Но было время, друзья мои, что мнѣ въ 17 градусовъ морозу, казалось теплѣе въ одномъ мундирѣ, нежели теперь въ огромной янотовой шубѣ, въ 2 градуса! Теперь я изнѣжился. Коня промѣнялъ на Вольтеровскія кресла, саблю на перо, шпоры на колоши. Прежде я почиталъ наслажденіемъ носиться на конѣ по чистому полю, съ удалыми товарищами, подъ непріятельскими выстрѣлами: фланкировать, наѣзжать — а теперь…. теперь я брожу въ воображеніи по песчаному поприщу Словесности, утомляюсь не сходя съ мѣста, а еще чаще утомляю моихъ читателей расказами былой и небылицъ; теряю время въ литературныхъ перепалкахъ, и, говоря правду о чужой прозѣ и стихахъ, наживаю непріятелей гораздо непримиримѣе Шведовъ и Французовъ, съ которыми мы бывало куликали по-братски на аванпостахъ. Одна радость моя — воспоминанія. Нѣтъ апетита — вспомню о бивачной голодухѣ, и апетитъ родится. Безсонница — тотчасъ приводу на память ночи, проведенныя на снѣгу, на ложѣ изъ сыраго ельника, когда глаза смыкались и отъ усталости, а спать мѣшали съ одной стороны холодъ, а съ другой жаръ бивачнаго огня — вспомню, и засну съ наслажденіемъ. Грусть ли одолѣетъ сердце: и тотчасъ начинаю раздумывать о пріятностяхъ походной жизни, о балахъ, пирушкахъ въ главныхъ квартирахъ — и грусть отляжетъ отъ сердца. На людей я бы давно разсердился и сдѣлался, можетъ быть, мизантропомъ, если бъ не былъ въ военной службѣ, а зналъ ихъ только на паркетѣ или по гербовой бумагѣ. Но воспоминанія о добрыхъ товарищахъ, веселыхъ, откровенныхъ, безкорыстныхъ, о сострадательныхъ хозяевахъ, а еще болѣе хозяйкахъ, о терпѣливыхъ и человѣколюбивыхъ обывателяхъ театра воины, привязываютъ меня къ роду человѣческому. Но вы хотѣли слышать мое ужасное приключеніе въ Финляндіи — извольте! —
Послѣ побѣды, одержанной Русскими при Нью-Карлеби, военныя обстоятельства приняли совсѣмъ другой оборотъ. Шведы начали быстро отступать по Улсеборгской дорогѣ, и мы едва успѣвали за ними слѣдовать. Между тѣмъ грозная сѣверная зима спустилась къ намъ съ морозами и вьюгами. Войска по большой части проводили дни на походѣ, а ночи на бивакахъ. Съѣстныхъ припасовъ было не много: для утоленія голода, мы ломали зубы на Шведскомъ хлѣбѣ[1] и только изрѣдка услаждали вкусъ и укрѣпляли силы джиномъ и шкадрикомъ[2]; вмѣсто табаку, охотники курили хмиль. Лошадей мы кормили чѣмъ попало, мукой. соломой, мохомъ. Отъ бивачныхъ огней, золы и двму, мы походили на угольщиковъ или трубочистовъ. Начальникъ нашего корпуса, Графъ Н. М. Каменскій, раздѣлялъ съ нами по-братски всѣ труды и опасности. Онъ дѣйствовалъ по-Суворовски: быстрота и натискъ составляли два главныя правила его тактики. «Впередъ, ребята, братцы!» говаривалъ онъ уставшимъ солдатамъ: «тамъ, впереди отдохнемъ и повеселимся.» И въ самомъ дѣлѣ, Графъ Каменскій пекся о всѣхъ, какъ отецъ. Для офицеровъ давалъ балы почти во всякомъ городѣ; солдатъ снабжалъ пищею и одеждою при всякомъ удобномъ случаѣ. Весело было служить съ нимъ, любезные друзья! — жаль, что мы рано лишились этого Генерала.
Преслѣдуя Шведовъ, мы заняли городъ Брагеттатъ. Здѣсь расположилась главная квартира, а войска, для своего подкрѣпленія и отдохновенія, заняли позиціи близъ селеній, со всею военною осторожностью. Одинъ только авангардъ, которыя здѣсь смѣнился и сдѣлался аріергардомъ, въ награжденіе за претерпѣнные труды, расположился позади города на квартирахъ: въ этомъ отрядѣ находился и нашъ уланскій эскадронъ. Ахъ, любезные друзья, какое наслажденіе лежать на соломѣ въ теплой избѣ, не чувствовать подъ собою сырости, ѣсть кнаке-бре, распаренный въ молокѣ, и картофель съ салакушкой! — Кто бывалъ въ походахъ, тотъ понимаетъ меня: вы, можетъ быть, посмѣетесь надъ моимъ вкусомъ.
Вечеромъ, офицеры нашего эскадрона составили длинный списокъ провизіи, сложились деньгами, и какъ лучше другихъ научился болтать по-Шведски, то положено было отправить меня на другой день въ городъ, за покупками. На разсвѣтѣ я поѣхалъ въ Брагеттатъ, въ сопровожденіи двухъ деньщиковъ, съ саквами, мѣшками, фляжками и боченками; чрезъ часъ былъ уже въ лавкахъ, исправилъ всѣ порученія, отправилъ назадъ деньщиковъ, а самъ остался въ городѣ, вознамѣрившись возвратиться въ эскадронъ вечеромъ.
Скажу вамъ правду, друзья мои: я тогда не думалъ ни о древностяхъ, ни о памятникахъ искуствъ, ни о другихъ предметахъ, привлекающихъ любопытство путешественниковъ. Первый мой вопросъ былъ: гдѣ трактиръ? — Это пунктъ соединенія въ главной квартирѣ. Я насилу могъ пробиться чрезъ комнаты, наполненныя офицерами: друзья, родственники, знакомые изъ различныхъ полковъ и отрядовъ угощали другъ друга, расказывали о прошедшихъ битвахъ, воспоминали о раненыхъ и убитыхъ товарищахъ, и забывали горе и труды въ минутномъ веселіи. Въ одномъ углу хлопали шампанскія бутылки, въ другомъ золото и серебро разсыпалось по зеленому сукну; тамъ раздавался хохотъ, здѣсь слышенъ громкій расказъ, а возлѣ буфета сыпались деньги и Шведскія фразы, выученныя наизусть, которыми каждый хотѣлъ блеснуть предъ миловидными хозяйскими дочками. Я какъ будто вновь родился на свѣтъ; забылъ все прошедшее, и отыскавъ пріятелей моихъ, офицеровъ гвардейскаго Егерскаго полка, Кн. Ч… Г… и Р… усѣлся съ ними за столомъ, уставленнымъ бутылками, разными жаркими и пирожными, и началъ вознаграждать съ избыткомъ мой апетитъ и жажду за покорное ихъ долготерпѣніе. Пошли расказы, воспоминанія о столицѣ, будущія надежды, и я не видалъ, какъ смерклось. «Пора домой, друзья!» воскликнулъ я. — «Останься: теперь поздно, идетъ снѣгъ; лошадь твоя сыта; о чемъ заботишься.» — «Нѣтъ; господа, я далъ слово возвратиться сегодня въ эскадронъ: пять верстъ не далекій путь.» Подведи коня; я простился съ пріятелями, закурилъ трубку, и помчался рысью.
Въ городѣ непримѣтно было вьюги, но въ полѣ я почувствовалъ всю ея жестокость. Вѣтеръ свисталъ пронзительно въ ближнемъ лѣсу, и мчалъ передъ собою кучи снѣгу, засыпая дорогу; сверхъ того мелкій и твердый снѣгъ, падая сверху, какъ иглами кололъ въ лице и въ глаза. Наступилъ мракъ, и я, чтобы не потерять дороги, долженъ былъ ѣхать шагомъ и часто слѣзать съ коня. И вскорѣ расклялся, что пустился въ путь въ такую погоду, но воротиться было поздно — мнѣ стоило только добраться до лѣсу, чтобъ чрезъ полчаса достигнуть квартиры. Съ большимъ трудомъ, почти ощупью слѣдуя опушкою лѣса, я наконецъ, отыскалъ дорогу, которую потерялъ въ полѣ между снѣжными и буграми. Лошадь моя почти выбилась изъ силъ, и я принужденъ былъ съ полчаса отдыхать, присѣвъ на мнѣ. Одинъ въ лѣсу, въ бурю и мятель, я вовсе не помышлялъ объ опасностяхъ: только усталость и разслабленіе послѣ роскошнаго обѣда мучили меня, и сонъ смыкалъ мои глаза. Однако жъ я ободрился, снова раскурилъ трубку и рысѣю поѣхалъ впередъ. Вскорѣ снѣгъ сдѣлался глубже, и я принужденъ былъ снова ѣхать шагомъ. Больше всего я удивлялся тому: что такъ долго находился на обратномъ пути; уже прошло около пяти часовъ, какъ я выѣхалъ изъ города, а еще не видно было конца лѣсу. Наконецъ блеснулъ оголенъ вдали, и сердце мое запрыгало отъ радости: лошадь зафыркала, и добровольно прибавила шагу, выбиваясь съ трудомъ изъ снѣгу. Выѣхавъ на поляну, я вдругъ очутился передъ селеніемъ. Вправо отъ меня пылалъ большой огонь, передъ которымъ сидѣло нѣсколько пѣхотныхъ солдатъ, подъ досчатыми и соломенными навѣсами. Во всѣхъ окнахъ видѣнъ былъ свѣтъ. Я примѣтилъ что приближаюсь къ селенію переселочною дорогою, съ боку, отъ гуменъ. Проѣхавъ нѣсколько шаговъ, я вдругъ остановленъ былъ окликомъ часоваго на Шведскомъ языкѣ: «кто идетъ!»…
Если бъ громъ разразился надъ моею головою и скользнулъ по моему носу, то я вѣрно не испугался бы столько, какъ отъ этихъ двухъ Шведскихъ словъ. Я боялся не смерти, но безславнаго плѣна. Сражаться одному съ отрядомъ пѣхоты было бы безразсудно, спасаться бѣгствомъ было невозможно, ибо лошадь моя едва передвигала ноги. Что дѣлать? Вдругъ, какъ будто какой лучъ блеснулъ въ головѣ моей и согрѣлъ сердце. Присутствіе духа и надежда оживили меня и ободрили. Попробуемъ, какъ нибудь выпутаться изъ этой бѣды, подумалъ я. Между тѣмъ часовой повторилъ свой окликъ: кто идетъ? «Шведъ!» отвѣчалъ я громкимъ и твердымъ голосомъ. Часовой повернулъ низкія дощатыя ворота, и я въѣхалъ въ ограду деревни.
Жребій брошенъ! воскликнулъ Цесарь, переходя чрезъ Рубиконъ. Я повторилъ его слова, проѣхавъ Шведскіе форпосты, и хотя съ моею участью не сопряжена была судьба Римской Республики и всего тогдашняго міра, но моя особа въ корнетскомъ званіи, была мнѣ столь же драгоцѣнна, какъ Цесарю его Диктаторство, съ его добрымъ здоровьемъ. Скрывшись отъ часоваго за какимъ-то хозяйственнымъ строеніемъ, я остановился, чтобы раздумать о моемъ положеніи.
Первая обязанность воина, любезные друзья, состоишь въ отданіи должной справедливости своимъ непріятелямъ. И такъ, скажу вамъ при этомъ случаѣ, что я уважаю Шведовъ душевно. Они дрались съ нами храбро, а ихъ офицеры вели себя съ отличнымъ благородствомъ и рыцарскою честностью, во всѣхъ трудныхъ обстоятельствахъ войны. Между нами существовала тѣсная форпостная дружба: мы по-братски мѣнялись другъ съ другомъ припасами, посылали одинъ другому, чего у кого недоставало; иногда съѣзжались на линію пить за здоровье нашихъ Государей и армій, а наконецъ, безъ гнѣва и досады скрѣпляли наши пріятельскія связи пистолетными выстрѣлами и сабельными ударами. Какъ теперь вижу тебя, добрый и почтенный Фуксъ, Капитанъ Саволакскихъ драгунъ, въ твоемъ синемъ сертукѣ и круглой шляпѣ, когда ты, бывало, помахивая бѣлымъ платкомъ, подъѣзжалъ на маленькой твоей рыженькой лошадкѣ, къ нашимъ аванпостамъ, и справясь о здоровьѣ нашего храбраго Кульнева, посылалъ ему въ гостинецъ рому и табаку, въ замѣнъ нашей икры и чаю. Однимъ словомъ: Русскіе и Шведы дрались жестоко между собою, но любили и уважали другъ друга; какъ слѣдуетъ храбрымъ и великодушнымъ непріятелямъ. Это-то великодушіе я хотѣлъ теперь подвергнуть самому сильному опыту: явиться къ Шведскому офицеру, и просить его избавить меня отъ плѣна, какъ человѣка, который не думалъ нападать на ихъ лагерь — а просто сбился съ дороги и попалъ въ западню.
Въ этомъ намѣреніи, я повернулъ въ улицу и поѣхалъ прямо къ Шведскому биваку. Я былъ въ шинели, въ синей фуражкѣ съ краснымъ околышкомъ и, къ счастію моему, на вьючномъ сѣдлѣ, и потому по чапраку нельзя было узнать, къ какой я принадлежу арміи. Солдаты вскочили съ земли при моемъ приближеніи, и нѣкоторые изъ нихъ схватились за ружья. «Гдѣ офицеръ?» — спросилъ я по-Шведски. Они посмотрѣли другъ на друга, и одинъ старый солдатъ, подошедъ ко мнѣ, половину по-Шведски, половину по-Фински, объяснилъ, что здѣсь нѣтъ офицера, а командуетъ постомъ сержантъ. Смѣшаннымъ языкомъ, я распросилъ объ имени полка, и узнавъ, что это Карельскіе стрѣлки, перемѣнилъ тотчасъ планъ моего поведенія, и вознамѣрился выдать себя за Шведскаго офицера, зная, что между Карельскими поселянами весьма мало разумѣющихъ по-Шведски. Я велѣлъ себя проводить на квартиру къ сержанту, отъ филологическихъ познаній котораго зависѣла моя участь. Старый солдатъ взялся быть моимъ проводникомъ.
Селеніе состояло изъ четырехъ большихъ домовъ, съ пристройками для работниковъ, какъ обыкновенно водится въ Новой Финляндіи, въ приморскихъ мѣстахъ, гдѣ поселяне весьма богаты. Въ лучшемъ домѣ была квартира сержанта. Привязавъ у крыльца лошадь, я вошелъ въ нижнее жилье съ моимъ проводникомъ, и засталъ тамъ многочисленное собраніе поселянъ, которые сидѣли у очага съ трубками и, допивая винцо, слушали, какъ казалось, расказъ сержанта. Сердце мое сильно билось, но я не терялъ бодрости, и важно привѣтствовалъ собраніе на Шведскомъ яликѣ. Всѣ привстали съ мѣстъ своихъ, и сержантъ, подошедши ко мнѣ, спросилъ, по-Фински, что мнѣ надобно и кто я таковъ, «Эй мине муста Суоме» — (не понимаю по-фински) сказалъ я: «мине оле Рутелаяне» (я Шведъ). При сихъ словахъ всѣ поселяне отвѣсили мнѣ по поклону; сержантъ приложилъ руку ко лбу въ знакъ уваженія, и опустилъ трубку, а хозяинъ приблизился ко мнѣ съ фляжкою, произнесъ рѣчь на Финскомъ языкѣ, изъ которой я выразумѣлъ нѣсколько словъ, и поднесъ мнѣ рюмку джину, предлагая выпить за здоровье Шведскаго Короля. Между тѣмъ надлежало объясниться съ сержантомъ, и я, собравъ въ памяти моей всѣ Шведскія слова, кое-какъ растолковалъ ему, что я Шведскій Докторъ, ищу Капитана Фукса, который вчера опасно заболѣлъ; что подъ моимъ проводникомъ пала лошадь, и потому я сбился съ дороги. Къ величайшей моей радости, я примѣтилъ, что сержантъ гораздо хуже моего зналъ по-Шведски, но изъ ложнаго стыда не хотѣлъ сознаться въ этомъ предъ поселянами, напротивъ того представлялъ, что онъ совершенно понимаетъ меня, и на всѣ мои вопросы и рѣчи, отвѣчалъ: «о іа — мюке бра!» — (Да, да, хорошо, прекрасно!)
Вотъ я, вмѣсто того, чтобы быть плѣннымъ, сдѣлался Комендантомъ въ селеніи. Сержантъ ожидалъ моихъ приказаній, поселяне исполняли малѣйшія мои желанія. Лошадь мою отвели съ торжествомъ въ конюшню; для меня накрыли столь, наставили множество блюдъ съ сыромъ, масломъ, сушеными мясами, солеными рыбами и вареньями. За мною улаживали какъ за дорогимъ гостемъ, и вскорѣ комната наполнилась любопытными, въ числѣ коихъ находилось много женщинъ и дѣвушекъ, свѣжихъ, прекрасныхъ и вовсе непохожихъ на красавицъ Финскихъ Выборгской и Петербургской губерній. Смѣлымъ Богъ владѣетъ! подумалъ я, разоблачился, снялъ шинель и потрепавъ рукою по шитому воротнику своего мундира, примолвилъ съ важностью: «Штабъ-Докторъ изъ Стокгольма.» Добрые и легковѣрные Финляндцы никакъ не подозрѣвали, чтобы Русскій Корнетъ игралъ передъ ними сцену изъ Комедіи Докторъ по неволѣ. Они съ почтеніемъ стояли вокругъ стола, съ удовольствіемъ смотрѣли, съ какимъ апетитомъ я дѣлалъ честь ужину, и казалось, удивлялись только моей молодости. Я понялъ ихъ толки на счетъ моего возраста, и, какъ казалось, разсѣялъ ихъ сомнѣнія, погладивъ себя сперва по бородѣ, а потомъ постучавъ пальцемъ по лбу, и сказавъ: Упсаль-Академи; — Медицинъ!--
Когда мой ужинъ кончился, одинъ изъ поселянъ, съ поклонами, просилъ меня знаками и словами извѣстить больную его жену. Я отправился къ нему въ домъ, повелѣвъ за собою слѣдовать сержанту и нѣсколькимъ пожилымъ хозяевамъ, чтобы не дать имъ времени совѣщаться на мой счетъ, во время моего отсутствія. Пока я успѣлъ дойти къ дому больной, и расположиться съ докторскою важностью у ея постели, нѣсколько хилыхъ старухъ, молодыхъ матерей съ больными ребятами, одинъ лихорадочный юноша, и одна прекрасная блѣдная дѣвушка пришли просить моей помощи. Ощупавъ у всѣхъ пульсъ, и велѣвъ высунуть языки, потребовалъ я бумаги, чернилъ, и принялся писать рецепты, потирая себѣ лобъ, посматривая въ глаза моимъ паціентамъ, и ласково трепля по щекамъ дѣтей и молодыхъ женщинъ, которыя очень мило улыбались, видя мое веселое расположеніе духа. Помня наизустъ спряженія двухъ, трехъ глаголовъ и дюжины двѣ латинскихъ словъ, я щедро раздѣлилъ ихъ между моими больными на особыхъ лоскуткахъ бумаги, и велѣлъ на другой день послать въ аптеку, обѣщая всѣмъ скорое исцѣленіе и продолжительную жизнь — если только лютая смерть не помѣшаетъ дѣйствію моихъ лекарствъ. За такое усердное и ученое желаніе, мнѣ даже предложили въ награжденіе нѣсколько плотовъ[3], но я великодушно отказался, что еще болѣе увѣрило моихъ паціентовъ въ моей премудрости.
Прошло около двухъ часовъ въ моихъ занятіяхъ, и никто въ деревнѣ не думалъ объ успокоеніи. Между тѣмъ буря утихла, лошадь моя отдохнула и наѣлась до сыта, и потому я желалъ какъ можно скорѣе кончить эту комедію. По первому моему требованію, явился проводникъ, для указанія мнѣ пути къ Шведскому авангарду. Хозяинъ не хотѣлъ взять съ меня денегъ за угощеніе: я подарилъ ему рѣзную мою трубку изъ оленьяго рога, въ серебряной оправѣ, а сержанту красный сафьянный кисетъ съ табакомъ. Меня выпроводили изъ деревни съ благодареніями и пожеланіемъ счастливаго пути. Шведскій часовой отдалъ честь ружьемъ, а прочіе солдаты приложили руки къ шляпамъ. Я отъ чистаго сердца благодарилъ ихъ, только не за сдѣланную честь, а за недогадливость, и понесся рысью за моимъ проводникомъ.
Черезъ полчаса мы съѣхали въ лѣсъ, гдѣ расходились три дороги: прямо, передо мною, неболѣе какъ въ верстѣ, горѣли Шведскіе огни. Куда ведетъ эта дорога на лѣво? спросилъ я проводника. «Въ Брагеттатъ.» — «Далеко ли?» — «Полмили.» — «Ступай туда!» Проводникъ мой изумился и въ недоумѣніи смотрѣлъ на меня, не двигаясь съ мѣста; я обнажилъ саблю и замахнувшись на нею, грозно закричалъ: «Въ Брагеттатъ!» — Мы понеслись въ галопъ, и вскорѣ выѣхавъ изъ лѣсу, съ разсвѣтомъ я увидѣлъ колокольни и дымъ нашихъ биваковъ.. Я отпустилъ проводника, наградивъ его, и благополучно пріѣхалъ на наши форпосты, а оттуда въ городъ, къ друзьямъ моимъ, которымъ расказалъ что вы теперь слышали.
Гдѣ же ужасы? (проситъ меня романтическій читатель. Здѣсь нѣтъ ни разбойниковъ, ни привидѣній, ни убійствъ, ни похищеній! Правда, но не менѣе того эта ночь была для меня ужасною: не желаю ни другу, ни недругу, быть въ подобномъ положеніи.
Люди вообще любятъ нравственность въ книгахъ, и если въ похожденіяхъ звѣрей, описываемыхъ Баснописцами, ищутъ нравственнаго заключенія, то вѣрно потребуютъ того же, въ приключеніи уланскаго Корнета. Извольте, друзья мои, вотъ вамъ нравоученіе:
Во-первыхъ: военному человѣку очень полезно знать языкъ той земли, гдѣ происходитъ война; во-вторыхъ: офицеръ никогда не долженъ странствовать наудачу въ непріятельской землѣ, а въ третьихъ: онъ ни въ какомъ случаѣ не долженъ терять присутствія духа. Довольно ли вамъ этого? Прощайте, до свиданія!
- ↑ Въ Финляндіи, въ бѣдныхъ домахъ, пекутъ хлѣбъ или лепешки, называемыя клаке-бре, два или три раза въ годъ, и сушатъ ихъ. Въ крестьянскихъ домахъ онѣ развѣшены подъ потолкомъ и на стѣнахъ. Соч.
- ↑ Шкадрика родъ пива, или лучше сказать, квасу. Соч.
- ↑ Плотъ, Шведская ассигнація, цѣною въ шестьдесятъ копѣекъ. Соч.