Во время послѣдней прогулки съ особеннымъ вниманіемъ смотрѣлъ я, какъ одинъ молодой франтъ несся на прекрасномъ рысакѣ въ блестящей виски[1]; онъ летѣлъ вдоль большой аллеи Елисейскихъ полей съ такою быстротою, которая доставила бы ему въ древности вѣнокъ на играхъ Олимпійскихъ. — Всѣ удивлялись ему; особливо женщины, мимо которыхъ онъ мчался, завидовали судьбѣ прелестной Нимфы, сидѣвшей въ плѣнительномъ положеніи на сей легкой тріумфальной колесницѣ.
Старичекъ, украшевной сѣдинами, опиравшійся на суковатую трость, вовсе не раздѣляя общаго удивленія, громко кричалъ: удержитесь! — Шумной ропотъ неудовольствія былъ отвѣтомъ на его слова, какъ вдругъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ васъ, легкая коляска неожиданно чѣмъ-то была задѣта, опрокинулась, изломалась; разбитый возница въ смущеніи кинулся поднимать свою спутницу, которая, упавши на песокъ, пострадала только отъ стыдливости. Слетѣвъ съ высоты славы, они въ смятеніи позвали къ себѣ стоявшаго неподалеку извощика, и спѣшили укрыться отъ нескромныхъ взоровъ любопытной толпы, болѣе насмѣшливой, нежели сострадательной. — «Я ихъ остерегалъ;» говорилъ старичекъ; «они меня не слушали. Никто никогда не хочетъ удерживаться!»
День былъ весьма жаркой, я сѣлъ на одну изъ тѣхъ скамеекъ, которыми полезное обыкновеніе нашего времени щедро надѣляетъ мѣста народнаго гулянья. Сосѣди мои говорили о приключеніи, котораго были мы свидѣтелями; скоро потомъ разговоръ обратилcя на послѣднія моды и происшествія. Молодой человѣкъ, съ усами, въ лѣтнихъ, ослѣпительной бѣлизны шароварахъ, служившихъ защитою двумъ огромнымъ подкованнымъ сапогамъ отъ пыли и грязи, съ жаромъ выхвалялъ новѣйшіе обычаи; человѣкъ среднихъ лѣтъ, одѣтый постаринному; съ негодованіемъ осуждалъ наготу женщинъ, окороченное платье стариковъ, причесанныхъ à la Titus, мотовство на кашемирскія ткани, дорого стоящія бѣднымъ мужьямъ, военной нарядъ многихъ молодыхъ людей, которыхъ доспѣхи гремятъ только въ галлереяхъ Пале Рояля. Разговоръ сначала былъ одушевленный остроуміемъ, живой, плѣнительный; онъ постепенно становится жарче и превращается въ сильной споръ. Старикъ, дотолѣ слушавшій въ молчаніи, опятъ закричалъ: удержитесь! — Ему не внимаютъ; споръ продолжается, и черезъ нѣсколько минутъ кончится свиданіемъ въ Булоньскомъ лѣсу — свиданіемъ, которое, вѣроятно, будетъ стоить жизни одному изъ собесѣдниковъ.
Я оставилъ мѣсто гулянья, размышляя о спасительномъ совѣтѣ старика, безполезно повторенномъ, и пошелъ въ Пале-Рояль. Каждый вечеръ бываю я въ театрѣ. Изображеніе страстей на сценѣ меня трогаетъ и развлекаетъ; дѣйствительныя страсти общества томятъ меня и оскорбляютъ. Если человѣческія заблужденія владычествуютъ и на сценѣ, какъ вездѣ; то по крайней мѣрѣ на ней всякое дурачество остроумнѣе и безвреднѣе.
При входѣ и въ партеръ, замѣтилъ я вдали того самаго старика, коего строгій видъ, быстрые взгляды и лаконическая краткость словъ меня поразили; я сѣлъ подлѣ него. Представляля новую піесу, показавшуюся мнѣ достойною и похвалы и охужденія: я замѣтилъ погрѣшности въ планѣ, и много красотъ въ подробностяхъ. Сдѣлавшись слишкомъ богаты, стали мы взыскательны; въ пресыщеніи своемъ не скоро предаемся очарованію и восторгу; притомъ же самолюбіе портитъ наши удовольствія; мы утончили свой вкусъ до такой степени, что ни чѣмъ не можемъ любоваться, — во всемъ видимъ недостатки; слушаемъ болѣе какъ хладнокровные судьи, а не какъ зрители чувствительные.
Такъ разсуждалъ я по окончаніи акта: сосѣдъ мой, не говоря ни слова, соглашался со мною движеніемъ головы. Наблюденія другаго рода скоро заступили мѣсто прежнихъ. Авторъ, какъ обыкновенно водится, имѣлъ у себя защитниковъ и противниковъ; одни пришли съ намѣреніемъ вознести его до небесъ, а другіе унизить. Первые выставляли всѣ красоты сочиненія; послѣдніе указывали на монологи растянутые, темные и на частыя повторенія. Раздраженные противорѣчіемъ защитники піесы простерли свое удивленіе до восторга; охужденія противниковъ обратились въ колкости. — Въ ето время молчаливый старикъ закричалъ что есть силы, стуча въ полъ своею палкой: удержитесь! Его не слушаютъ; литтературное преніе обращается въ площадной споръ; ругательства слѣдуютъ за риторическими фигурами; побои за ругательствами. Нѣсколько пуль сей жестокой битвы долетѣло и до насъ. Между тѣмъ полиція, позволяющая сражаться въ театрѣ только на сценѣ, развела ратоборцевъ, и съ должнымъ безпристрастіемъ взяла подъ караулъ хлопавшихъ въ ладоши и свиставшихъ, побѣдителей и побѣжденныхъ.
Пронеслась буря; но окончаніе піесы охладило самолюбіе Автора; онъ неимѣлъ ни лестной почести совершеннаго успѣха, ни стыда, сопровождающаго паденіе. Многіе изъ господъ драматическихъ авторовъ подобны шарамъ, наполненнымъ легкими парами, неподвижно стоящимъ между небомъ и землею. Друзья, служащіе имъ парашютомъ, спускаютъ ихъ внизъ тихо и безъ шуму.
По окончаніи спектакля проходилъ я вмѣстѣ съ своимъ старикомъ тотъ славный садъ, гдѣ представляется столько предметовъ любопытныхъ и неприятныхъ, столько роскоши и пороковъ и праздности и дѣятельности. Вдругъ, сверхъ ожиданія, вижу, что строгій спутникъ мой пошелъ къ одной мрачной аллеѣ — къ роковому входу въ обитель пагубы, называемую домомъ игры! Я пошелъ за нимъ, желая разсмотрѣть сей, новый тартаръ, въ которомъ царствуетъ Корыстолюбіе! У входа его — улыбающаяся Надежда, при выходѣ мрачное Отчаяніе.
Нѣсколько времени глядѣли мы на блѣдныхъ служителей причудливой Фортуны: замѣчали въ нихъ различныя движенія радости и печали, производимыя своенравіемъ ея приговоровъ. Молодой человѣкъ, столь же блестящій, столь же непостоянный, какъ богиня, вскорѣ обратилъ на себя особенное вниманіе наше. Все ему удавалось. Число, имъ выбранное, всегда выигрывало[2]; перемѣнялъ ли онъ цвѣтъ, и жребій, по видимому послушный его волѣ, перемѣнялся съ цвѣтомъ. Изумленные банкиры вышли изъ своего обыкновеннаго хладнокровія, и съ досадою платили подать, которую привыкли собирать. Гора золота возвышалась передъ симъ счастливымъ игрокомъ. Старикъ приближается, треплетъ его по плечу и тихо говоритъ? удержитесь!
Безразсудный, отвѣчаетъ громкимъ смѣхомъ, и удвоиваетъ игру Счастіе перемѣняется, потери слѣдуютъ за потерями; гора обрушилась, сокровище исчезло; дерзновенный проклинаетъ судьбу, и опустошаетъ кошелекъ свой; онъ проигрываетъ все. Между тѣмъ старикъ громко восклицаетъ: удержитесъ! Неблагодарный воспламеняется гнѣвомъ, оскорбляетъ его, грозитъ ему; занимаетъ у сосѣдей, и довершаетъ свою погибель. Блѣдный, въ изступленіи, онъ рветъ на себѣ волосы, оставляетъ адское собраніе, въ которомъ едва замѣчаютъ его отсутствіе, и бѣжитъ, повторяя, что глубина Сены ему единственное прибѣжище. — Мы спѣшимъ по слѣдамъ несчастнаго; я зову его: ничто остановить его неможетъ. Внизу лѣстницы встрѣчаемъ въ слезахъ молодую женщину: она бросается къ ногамъ изступленнаго, которой ее отталкиваетъ; представляетъ ему кошелекъ, ящичекъ драгоцѣнныхъ каменьевъ, предлагаетъ ему все, и не можетъ убѣдить его; наконецъ самымъ неяснымъ голосомъ взываетъ: для любви, для дѣтей своихъ удержись! Отчаянный тогда начинаетъ плакать, бросается въ ея объятія, и слѣдуетъ за нею. — "Она спасла его, " сказалъ старикъ. «Ето послѣднее удержись говоритъ его сердцу; мое удержитесь говорило только уму его.»
Оставшись одинъ съ мудрымъ старикомъ, и тронутый до слезъ его послѣдними словами, я спросилъ: Кто вы таковы? Я слушалъ хладнокровно краснорѣйшихъ витій; превосходныя творенія нашихъ философовъ болѣе возбуждали, нежели удовлетворяли мое любопытство, — они болѣе помрачили мой умъ нежели просвѣтили; исцѣливъ отъ многихъ заблужденій, заставили сомнѣваться во многихъ истинахъ: вы произносили одно слово, и однимъ словомъ поселяете къ себѣ довѣренность и уваженіе.
Другъ мой, — сказалъ старикъ: я давно живу на свѣтѣ, много видѣлъ, много заблуждался. Поперемѣнно слѣдовалъ я разнымъ системамъ; долговременное размышленіе и медлительная опытность всю мою философію соединили въ одно правило: удержитесь.
Если бы люди умѣли удерживаться; находили бы счастіе въ кроткихъ чувствованіяхъ, и никогда бы не предавались страстямъ. Единственно отъ неумѣнія удерживаться мужество обращается въ дерзость, строгость въ жестокость, доброта въ слабость, бережливость въ скупость, щедрость въ расточительность, любовь въ ревность, желаніе отличія въ честолюбіе, набожность въ изувѣрство, свобода въ своеволіе, гордость въ высокомѣріе, покорность въ раболѣпство, похвала въ лесть, сужденіе въ колкость Государства уподобляются въ семъ отношеніи людямъ, когда желаютъ распространить свое могущество слишкомъ далеко и слишкомъ поспѣшно: никто не умѣетъ и не хочетъ удерживаться!
Персидскіе Монархи не хотѣли, чтобы берега морей и предѣлы обширныхъ владѣній ихъ удерживали; могущество ихъ сокрушается передъ малыми городами Греціи, которыхъ воинственные обитатели наконецъ испровергаютъ престолъ Персидскій.
Сколько Восточныхъ Государей, нежелая видѣть воли своей удерживаемою законами, были рабами рабовъ своихъ, и погибли отъ ихъ рукъ, невозбудивъ кончиною никакого вниманія внѣ своихъ чертоговъ!
Александръ Великій, котораго никакое завоеваніе не можетъ насытить, никакой законъ не можетъ укротитъ, изнемогаетъ въ Вавилонѣ, и гибнетъ во цвѣтѣ своего возраста, потому что разсудокъ неудерживалъ его въ развратныхъ наслажденіяхъ.
Греки, не умѣя удерживать себя въ пылкой любви къ вольности и безумномъ желаніи господствовать, раздѣляются, посредникомъ въ своихъ междоусобіяхъ избираютъ иноземца, и впадаютъ въ рабство.
Напрасно Катонъ взываетъ къ Римлявамъ: удержитесь! — Они алчутъ сокровищь всего свѣта, отъ которыхъ изнемогаютъ ихъ силы, портятся нравы, разрушается вольность, и которыя предаютъ ихъ сперва тиранамъ, наконецъ варварамъ.
Въ послѣдовавшія времена, сколько безумствъ, сколько преступленій отъ неумѣнья удерживаться! сколько пылало костровъ отъ того, что благочестіе не могло укротить изувѣрства! сколько убійствъ отъ того, что сильные вельможи не хотѣли чтить ни законной власти, ни правъ народныхъ!
Какихъ несчастій избавился бы Карлъ XII, умѣя владѣть собою! Онъ необратился бы въ бѣгство подъ Полтавою, удержавъ себя въ Нарвѣ. И сколько могъ бы я привести разительнѣйшихъ примѣровъ[3]! Сколько пролилъ крови одинъ народъ, когда, захотѣвъ возвратить свои права, переступилъ границы вольности, между тѣмъ какъ всегда должно удерживать себя въ ея предѣлахъ!
Нѣтъ столь превосходнаго качества, которое несдѣлалось бы порокомъ, вышедъ за черту умѣренности; всякое добро, бывъ увеличено, обращается во зло. Самое лучшее дѣяніе — распространеніе славы Божіей, безчеститъ ревнителей своихъ, когда они, неудерживая, излишняго рвенія, вмѣсто того чтобъ просвѣщать невѣрныхъ, сожигаютъ ихъ.
Согласитесь со мною, кромѣ умѣренности нѣтъ другой надежнѣйшей добродѣтели, нѣтъ другой полезнѣйшей мудрости. Единственное средство къ улучшенію людей заключается въ словѣ: удержитесь!
Вмѣсто того, чтобы учить молодыхъ людей прыгать, ѣздить верхомъ, танцовать и бѣгать, въ тысячу разъ болѣе содѣйствовали бы ихъ счастію; уча ихъ удерживаться.
Да не почтутъ моихъ совѣтовъ робкими тѣ, коихъ прельщаетъ слава! Сильнѣйшій изъ людей, славнѣйшій изъ героевъ Миѳологіи, недерзнувъ броситься въ океанъ бурный и неизвѣстный, самъ назначилъ предѣлъ своему стремленію, и на воздвигнутыхъ столпахъ изобразилъ: nec plus utra (недалѣе)?
Прекрасно! — сказалъ незамѣченный нами толстякъ, оканчивая четвертую рюмку мороженаго: Nec plus ultra! Мнѣ кажется, ето значитъ, что ни въ какомъ случаѣ не должна быть ultra (излишняго); такъ я думаю; славная, новая мысль!…
Видите! — сказалъ мнѣ старикъ: латынь моя не пропала безъ пользы; впрочемъ, всякой изъ насъ разумѣетъ вещи по своему.
Чѣмъ менѣе утонченности въ нравственныхъ правилахъ, тѣмъ менѣе ложныхъ изъясненій; а потому я всегда буду ограничиваться однимъ словомъ: удержитесь!
15го Октября 1818 года.
С. Петербургъ.
Сегюр Л. Ф. де Удержитесь! / (Из сочинений графа Сегюра); [Пер.] А.Величко // Вестн. Европы. — 1818. — Ч. 101, N 20. — С. 241-252.