Удар колокола (Кондурушкин)/ДО
| Ударъ колокола |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Звонарь. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1914. — С. 40. |
Мы стоимъ у Новой Земли въ Бѣлужьей губѣ. Западный вѣтеръ нанесъ густого туману. Стало сумрачно, холодно. Въ губу съ океана заходитъ большой взводень — остатки далекаго шторма. У всѣхъ тягучія сонныя мысли.
Самоѣды выгружаютъ на берегъ припасы. Гремитъ цѣпями лебедка, точно по палубѣ арестанты въ кандалахъ ходятъ. Безтолково кричатъ пьяные самоѣды. Скучно. Сидимъ всѣ въ столовой перваго класса. Поѣхать бы на охоту, да куда въ такой туманъ тронешься. Просимъ капитана Макѣева разсказать что-нибудь страшное. Онъ такъ много видѣлъ.
«Да вѣдь что же, господа, страшное? Вѣроятно, вы ожидаете услышать, какъ я замерзалъ, какъ разбилось о скалы наше судно въ Югорскомъ шарѣ и я едва не потонулъ — что-нибудь въ этомъ родѣ? Такъ я вамъ скажу, — это не страшно. Когда вы тонете или голодаете, — вы боретесь, ищете. А въ борьбѣ страха нѣтъ. Страшно, когда не знаешь, съ чѣмъ бороться, гдѣ искать выхода.
И со мной былъ такой случай. Не знаю, сумѣю ли вамъ разсказать…
Зимовали мы въ Бѣлужьей губѣ, еще когда здѣсь и становища никакого не было. Стояла здѣсь одна избушка старая. Оправили мы эту избушку, стали въ ней жить. Было насъ трое: самоѣдъ Туко́, сильный старикъ, грудь колесомъ, лицо, какъ у колгуевскаго деревяннаго идола, обожжено угольями и жиромъ замазано. Хорошій старикъ. Всегда добромъ его вспомнишь. Второй былъ Линевъ Николай, тотъ, что теперь капитаномъ на „Невѣстѣ“ служитъ. Третій я, тогда двадцатилѣтній морякъ.
Устроились мы въ избушкѣ хорошо, тепло. Припасы у насъ были: мука, пшено, кислая капуста. Мяса было вдоволь, — оленей били много. Сплошная ночь настала — тоже хорошо прожили. Никто не болѣлъ. Только вотъ со мной случилось…
Затосковалъ я отъ этой тишины и трехмѣсячной ночи. Когда вѣтра нѣтъ, — до того бываетъ тихо, что даже страшно становится. Думаешь — замерзла, умерла вся Земля, только мы трое пока живемъ. Да и мы скоро помремъ. Ночью лежишь и слушаешь, какъ ручьями кровь въ ушахъ переливается. Собака на дворѣ тявкнетъ — и въ этой тишинѣ кажется, что звукъ не летитъ, а свернулся комочкомъ и тутъ же легъ вмѣстѣ съ собаками, точно новая собака появилась. Радъ, когда кто-нибудь изъ нашихъ захрапитъ. Все-таки не такъ тихо. Да и живой звукъ.
И почему-то чаще всего сталъ мнѣ вспоминаться яркій весенній день, улица въ нашемъ селѣ, Пожарищѣ, и пасхальный звонъ. Ужъ очень пасхальный звонъ меня въ удивленіе приводилъ. Такъ вотъ, кажется, и звенитъ, такъ и гудитъ въ ушахъ. А въ глазахъ разные цвѣта переливаются: красныя и голубыя яйца, желтые платки дѣвокъ, свѣтлыя ризы. Вспоминаю я все это и даже плакать сталъ. Стыжусь, а никакъ удержаться не могу.
Туко́, должно быть, все это видѣлъ. Разъ пошли мы съ нимъ по зарѣ на охоту. Убили тюленя. Онъ ему сейчасъ же горло ножомъ распахнулъ, чашку изъ кармана вынулъ, нацѣдилъ крови и даетъ мнѣ. Я крови не пилъ, сталъ отказываться. А онъ одно твердитъ: „Пей! Тебѣ кровь надо пить, болѣть не будешь“.
Я выпилъ. Соленая, густая, липкая. Сначала не понравилось, а потомъ привыкъ, прямо изъ горла животнаго пилъ. Припадешь къ тѣлу оленя или тюленя; оно еще подергивается, трепыхается, а изъ раны прямо въ ротъ тебѣ фонтаномъ бьетъ теплая, соленая кровь. Напьешься, точно пивомъ, даже опьянѣешь.
Только не вылечилъ меня Туко́. Принесли мы тогда этого тюленя домой. Поѣли и спать легли. Уснулъ я, крѣпко уснулъ. Даже сна никакого не видѣлъ. И вдругъ въ ушахъ моихъ раздался звонъ колокола: тягучій, густой, съ легкимъ дребезжаньемъ. Вскочилъ я съ постели. Сердце прыгаетъ, кувыркается въ груди, какъ птица въ мѣшкѣ. Откуда въ этой тишинѣ такой сильный звукъ? Въ первый моментъ я и не подумалъ, что слышалъ его во снѣ. Кричу: „Туко́! Звонятъ! Звонятъ!“
Туко́ проснулся, зажегъ лампочку, посмотрѣлъ на меня, покачалъ головой. Вышли мы съ нимъ наружу, ничего нѣтъ. А звукъ былъ такой сочный, явственный и близкій, точно я подъ самымъ колоколомъ спалъ.
Въ этотъ разъ я уже не могъ уснуть. Все мнѣ казалось, что гдѣ-то вдалекѣ слышится отзвукъ ночного удара. Какъ послѣ пасхальной недѣли долго еще колокола въ ушахъ звенятъ. Въ первый разъ я даже обрадовался этому колокольному звону въ ушахъ. Все-таки не такъ тихо, пріятно.
На другой день по зарѣ мы ходили на охоту, убили оленя и тащили его мясо до становища версты четыре. Усталъ я страшно. Поѣлъ и уснулъ, но уснулъ не крѣпко, несмотря на всю усталость. Уснулъ я съ чувствомъ таинственнаго и чудеснаго въ мірѣ. Видѣлъ во снѣ широкій океанъ въ штиль. Насколько видѣлъ глазъ, все было величаво-спокойно. Отъ океана поднимаются испаренія, пронизанныя желтыми лучами низкаго солнца. На далекомъ горизонтѣ розовый туманъ движется. Я стою среди этого простора и спокойствія и чего-то жду. Чего — и самъ не знаю, И ожиданіе мое все тревожнѣе и напряженнѣе. И вдругъ, точно небо разломилось надъ моей головой пополамъ — опять, какъ и вчера, раздался явственный ударъ колокола…
Сонъ этотъ я очень хорошо запомнилъ, потому что видѣлъ его потомъ часто. Вижу что-то свѣтлое, просторное, тихое, — тихій океанъ, или безконечный лучъ, или свѣтлое снѣжное поле. Тихо кругомъ, но на далекомъ горизонтѣ начинается безшумное движеніе. Облака, или туманъ, или лѣсъ качается, или толпа народа идетъ, — не разберешь. И вдругъ: дон-н-нъ!
Спалъ я послѣ того мало, боялся спать. Часто — товарищи мои спятъ, а я выйду изъ избушки, сяду на снѣгъ и смотрю въ черное, глубокое небо. Глазъ не закрываю, а сплю. И кажется мнѣ тогда, что небо, это — громадный колоколъ надъ океаномъ. Чудится мнѣ, что кто-то уже раскачиваетъ подъ этимъ небеснымъ колоколомъ громадный невидимый языкъ. Онъ качается, разсѣкаетъ воздухъ, вотъ-вотъ долетитъ, снова ударитъ по черному краю неба на весь міръ…
Боже мой! Вскакиваю и бѣгу, куда попало. И чувствую, что раскачавшійся языкъ останавливается. Утихаетъ и мой страхъ. Я снова сижу подъ чернымъ, исчерченнымъ новыми звѣздными рисунками небомъ и плачу отъ тишины. Тишина виситъ на моихъ ушахъ пудовыми гирями, давитъ мое тѣло, какъ желѣзныя вериги. Мнѣ кажется — даже кости мои болятъ отъ тишины. Кричу, но голосъ мой непріятенъ мнѣ. Господи! Хоть бы замычала корова, каркнула ворона.
Туко́ замѣтитъ, что меня нѣтъ въ избушкѣ, и выползетъ на волю. Ищетъ меня, найдетъ, сядетъ около, закуритъ трубку и начнетъ что-нибудь разсказывать скрипучимъ голосомъ. Онъ разсказываетъ, а я сплю. И пока онъ разговариваетъ самъ съ собой, съ собаками, вздыхаетъ, позѣвываетъ, я сплю, крѣпко сплю. Какъ только замолчитъ, — навалится на меня тишина, и я вижу сонъ: опять какая-нибудь свѣтлая ширина, снова во всемъ моемъ тѣлѣ растетъ напряженіе и тревога, и вдругъ опять надъ головой раздастся оглушительный ударъ колокола.
Чѣмъ дальше, тѣмъ все больше я страшился этого удара колокола. А главное — непонятно было, откуда и почему этотъ колокольный звонъ. Туко́ разсказывалъ про какую-то чудь, которая живетъ на Новой Землѣ — какой-то получеловѣкъ-полудьяволъ. Разсказывалъ про духовъ… Въ таинственныя силы я и тогда плохо вѣрилъ, но былъ такъ измученъ, что иногда мнѣ начинало казаться, будто во мнѣ поселился какой-то злой духъ и томитъ меня колокольнымъ звономъ.
Такъ промучился я до перваго появленія солнца.
Боже мой, какая это радость, — послѣ трехмѣсячной тьмы въ первый разъ увидѣть солнце! Никогда въ жизни я не испытывалъ такой сильной, прямо безумной радости, какъ въ этотъ первый солнечный полдень. Тогда только всѣмъ своимъ существомъ, каждой жилкой тѣла, каждымъ волоскомъ я почувствовалъ, что, хотя мы и живемъ на землѣ, но все въ насъ отъ солнца!.. Трудно это, господа, разсказать вамъ. Надо увидать солнце въ первый разъ послѣ трехмѣсячной ночи, чтобы понять.
Спалъ я послѣ встрѣчи солнца, какъ мертвый. Проснулся — и самъ себѣ не вѣрю, что удара колокола не было. На небѣ снова была полуденная заря. Я проспалъ ровно сутки».