Теплые ребята. Юмористическіе разсказы (съ портретомъ автора) Н. А. Лейкина. Спб. 1882 года.
правитьВстарину писались такія трагедіи и комедіи, гдѣ достаточно было посмотрѣть не только первое дѣйствіе, а даже первое явленіе, чтобы познакомиться съ характеромъ дѣйствующихъ лицъ. Они высказывались тутъ всѣ вполнѣ. Слѣдующія дѣйствія не прибавляли къ получившемуся абрису ни одного новаго штриха. Лицо являлось законченнымъ въ первомъ явленіи и дальше не развертывалось. Если оно становилось къ зрителю въ профиль, то такъ и простоитъ въ этой позѣ во все продолженіе пьесы…
Нѣчто весьма схожее испытываетъ читатель при знакомствѣ съ разсказами г. Лейкина. Прочелъ одинъ — знакомъ со всѣми. Та же неподвижность въ характерѣ всѣхъ разсказовъ, та же неподвижность въ способѣ изображенія лицъ, картинъ, положеній… Вездѣ одинъ и тотъ же безъ малѣйшаго поворота профиль автора. Какимъ г. Лейкинъ выступаетъ въ первомъ разсказѣ, такимъ же безъ измѣненій онъ остается въ десятомъ, двадцатомъ и въ самомъ послѣднемъ. Ни одного новаго штриха не усматриваетъ читатель въ его способѣ писать. Какая-то, — если можно такъ выразиться, — стоячесть и однообразіе манеры составляютъ характерную особенность всѣхъ разсказовъ г. Лейкина. Однообразію манеры еще болѣе способствуетъ и убійственное однообразіе сюжета.
Въ названной книгѣ: «Теплые ребята» помѣщено 62 разсказа. И почти всѣ до единаго посвящены изображенію «сѣраго» купечества и мѣщанства. Основною чертой у тѣхъ и другихъ выступаетъ невѣжество и неразрывно связанное съ нимъ сумбурное пониманіе и отношеніе къ вопросамъ религіи, чести, долга и т. п.
Купечество и мѣщанство вовсе не являются въ нашей литературѣ такой terra incognita, какъ, напримѣръ, народъ. Въ ней есть уже прекрасные типы того и другаго сословія. Еслибы даже Островскій не далъ намъ полныхъ и цѣльныхъ образовъ Титъ Титычей и т. д., то даже въ «Ревизорѣ» Гоголя уже намѣчаются основныя черты «сѣраго» купечества и мѣщанства. Чтобы писать на ту же тему, вышивать по той же канвѣ и притомъ съумѣть возбудить интересъ, для этого требуется отъ автора очень многое…
Г. Лейкинъ оказывается человѣкомъ храбрымъ и выступаетъ съ юмористическими разсказами на ту же тему. Но надо замѣтить, его юморъ не имѣетъ ничего общаго съ тѣмъ, что мы привыкли разумѣть подъ этимъ словомъ послѣ знакомства съ юморомъ Гоголя. Авторъ не плачетъ, не негодуетъ, не сердится, даже не смѣется, а только улыбается. Всякая не только пошлость, но даже мерзость вызываютъ у автора не больше какъ улыбку, и притомъ самую добродушную. Добродушіе невозмутимое, граничащее почти съ примиреніемъ или даже признаніемъ необходимости изображаемаго безобразія, сквозитъ черезъ всѣ разсказы. Это всего непріятнѣе, всего досадливѣе кажется при чтеніи книги г. Лейкина. Черезъ это положительно отказываешься понимать, чему сочувствуетъ и чему не сочувствуетъ авторъ, что заслуживаетъ его одобренія, что порицанія, что надо и чего не надо. Такіе разсказы имѣютъ отрицательное значеніе какъ въ нравственномъ, такъ и въ воспитательномъ отношеніи.
Представьте себѣ такую картину. Толстенькій тоненькій сынокъ-юнкеръ и басалай-гувернеръ — всѣ трое одинъ за другимъ пристаютъ съ разными оскорбительными пошлостями къ юной, 18-тилѣтней, гувернанткѣ, живущей у нихъ въ домѣ. Г. Лейкинъ видитъ всю эту картину и добродушно улыбается. Чему улыбается онъ? Смѣется надъ папенькой, не имѣвшимъ успѣха въ своей затѣѣ? Надъ юношей, занимающимся волокитствомъ, не покончивши еще съ юнкерскимъ училищемъ?… Нѣтъ, разумѣется, нѣтъ, — не къ нимъ относится улыбка: тогда бы она не вышла такой добродушной; причемъ бы тогда добродушіе?… Автору просто пріятна вся эта картина; смѣшна гувернанточка, оскорбляющаяся пошлостями глупаго старика и молокососа-юнкера и т. д. Г. Лейкину, сидя въ удобномъ креслѣ, забавно смотрѣть на эти веселенькія сценки, — а потому по прочтеніи такого разсказа дѣлается досадно уже не на папеньку, не на юнкера, даже не на гувернера, а только единственно на г. Лейкина. Его добродушная улыбка является верхомъ пошлости, безнравственности. И что передъ нимъ оказываются и папенька, и сынокъ-юнкеръ? — Всѣ они пошличаютъ, не сознавая хорошо своей пошлости; въ этомъ ихъ оправданіе. А гдѣ, въ чемъ найти оправданіе для улыбки г. Лейкина? Юмористъ долженъ отмѣчать рѣзкой, сильной, саркастической насмѣшкой все, что стоитъ его смѣха. Улыбки у юмориста, который стоитъ выше описываемой имъ среды, быть не можетъ; ея мѣсто должна занять безпощадная, убійственная, мефистофельская насмѣшка, непремѣнно насмѣшка, и ни тѣни добродушія. Только тогда повѣритъ ученикъ своему учителю и сознаетъ свою ошибку, когда тотъ прямо подчеркнетъ ее и съ увѣренностью скажетъ: это — ошибка, ее надо исправить. А у того, кто сперва подчеркнетъ, потомъ сотретъ, опять подчеркнетъ, трудно что-нибудь понять — ошибка это, или законная форма Такая неопредѣленность и шаткость учителя отразится самыми печальными результатами на ученикахъ. Такія же блѣдныя представленія о томъ, что смѣшно и что не смѣшно, долженъ получать въ результатѣ каждый по прочтеніи названныхъ разсказовъ.
Мы сказали, что авторъ, вмѣсто насмѣшки, смотритъ на своихъ героевъ съ улыбкой; теперь прибавимъ, что въ этой улыбкѣ замѣчается еще какая-то неподвижность, которая дѣлаетъ ее безжизненною, мертвою по своей продолжительности. На сколькихъ страницахъ, напримѣръ, авторъ разсказываетъ о городскихъ выборахъ, не измѣняя ни на мигъ своего улыбающагося лица. Цѣлыя шестьдесятъ восемь страницъ посвящены все одному и тому же мотиву — какъ трактирщикамъ хочется попасть въ гласные и какъ они завербовываютъ въ свою пользу голоса среди мѣщанъ, которые ничего не понимаютъ въ дѣлѣ выборовъ. Вотъ всѣ мотивы для непрерывной улыбки, растянувшейся на 68 страницъ, — мотивы, поражающіе однообразіемъ варіацій. Если прочли одинъ разсказъ изъ этого отдѣла, то остальные спокойно, безъ ущерба можете пропустить… Нѣтъ, скучно дѣлается отъ чтенія разсказовъ г. Лейкина: однообразіе темъ, отсутствіе варіацій, неподвижность самаго смѣха. А между тѣмъ несомнѣнно, что г. Лейкинъ могъ бы дать большее. У него есть несомнѣнный талантикъ, наблюдательность, хорошее знакомство съ изображаемой средой, умѣнье владѣть тѣмъ жаргономъ, которымъ изъясняются его дѣйствующія лица въ жизни. Но онъ крайне мало пользуется всѣми этими средствами. Онъ даетъ только эскисы самыхъ ничтожныхъ сценъ, даетъ наброски того, что можетъ схватить глазъ въ минуту и притомъ при поверхностномъ, скользящемъ взглядѣ, нигдѣ и никому не заглядывая не только въ душу, а даже и въ жизнь — наканунѣ, вчера, позавчера… Правда, что эти эскисы, наброски у него выходятъ недурны и каждый изъ нихъ кажется началомъ повѣсти, гдѣ намѣчаются довольно типично первые абрисы дѣйствующихъ лицъ съ ихъ обстановкой, положеніемъ. Да вотъ хоть бы упомянутый выше разсказъ: «Гувернантка».
«Майскій вечеръ. Первое тепло. На балконѣ одной изъ нарядныхъ дачекъ сидитъ въ креслѣ закутанная въ турецкую шаль рыхлая дама среднихъ лѣтъ, сильно напудренная, и куритъ тоненькую папиросу въ розовой бумажкѣ. Пахнетъ липами, березовой почкой. Гдѣ-то ноетъ соловей. На балконѣ только-что отпили чай, что замѣтно по потухшему самовару на столѣ, по остаткамъ булокъ и тартинокъ, по неубранной посудѣ, разставленной въ безпорядкѣ. По саду, заложа руки за спину, прогуливается коренастый толстячокъ съ полусѣдыми бакенбардами. Онъ въ пальто и въ сѣрой поярковой шляпѣ. Не вдалекѣ отъ балкона гвардейскій юнкеръ съ еле пробивающимися усиками играетъ въ колечко, тщетно стараясь надѣть его на крючокъ. Около гимнастическихъ шестовъ и лѣстницъ, поставленныхъ на лугу, стоитъ гувернеръ въ толстомъ жакетѣ на ватѣ и въ жокейской фуражкѣ — среднихъ лѣтъ мужчина съ черною бородой и въ пенсне и приказываетъ дворнику перевѣсить канаты съ одного крюка на другой.
— Понялъ? — спрашиваетъ онъ, наконецъ, дворника. — Все понялъ, какъ надо сдѣлать?
— Все понялъ-съ, Владиславъ Станиславичъ! Еще почивать завтра будете, а я ужь все устрою, — отвѣчаетъ дворникъ и прибавляетъ глупо улыбаясь: — Владиславъ Станиславичъ! Вотъ это все вы называете гимнастикой и говорите, что она дѣтямъ на здоровье, а по-нашему — это дѣтское мученье и больше ничего. Потому господскій ребенокъ, окромя вихлянья въ суставахъ…
— Ну, это не твоего ума дѣло, — перебиваетъ его гувернеръ. — Ступай, и чтобы къ утру было все сдѣлано…» (стр. 203 и 204) и т. д.
Но здѣсь, въ этомъ самомъ саду, и поканчивается весь разсказъ, — доканчивается прежде, чѣмъ прислуга успѣваетъ убрать потухшій самоваръ.
У автора не достаетъ ни терпѣнья, ни хотѣнья дать что-нибудь большее. Снялъ фотографійку — и довольно, а потомъ другую — совсѣмъ отдѣльно отъ первой. А потому это постоянное мельканье картинъ заставляетъ и читателя только скользить по нимъ, ни на минуту не сосредоточивая своего вниманія ни на одной изъ нихъ, ни одной изъ нихъ не отдавая предпочтенія. Всѣ разсказы — наброски, эскисы, и только. Повторяемъ: еслибъ авторъ захотѣлъ поработать, онъ могъ бы, вмѣсто этихъ клочковъ, дать и нѣчто цѣльное.
Увѣренность въ несомнѣнной писательской способности автора, которая не позволяетъ его смѣшивать съ такими каррикатуристами, балаганными разскащиками, какъ баронъ Галкинъ и т. п., и заставила насъ такъ долго остановиться и распространиться по поводу его новой книги.