Темный цвѣтокъ.
правитьЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
правитьВесна.
правитьI.
правитьБылъ ранній іюнь. — Онъ шелъ по одной изъ улицъ Оксфорда; съ плечъ его широкими складками свисала черная студенческая форменная мантія; густые, темные волосы ничѣмъ не были прикрыты. Онъ былъ юноша средняго роста; по сложенію и фигурѣ, онъ какъ будто являлся сліяніемъ двухъ совершенно различныхъ породъ: одна — коренастая, крѣпкая, другая — легкая и гибкая. На лицѣ его также лежалъ отпечатокъ какой-то смѣси; хотя черты были опредѣленныя и сильныя, но въ выраженіи сквозила какая-то мягкость и вѣтреность. Глаза его, — темно-сѣрыя, съ густо черными рѣсницами, подъ которыми свѣтилось много огня, — какъ-то иногда глядѣли поверхъ, на что-то позади того, на что они смотрятъ. Это придавало ему видъ не то мечтателя, не то человѣка, уносившагося мыслями далеко отъ окружающей обстановки. Улыбался же онъ быстрой улыбкой, которая раскрывала зубы, бѣлые, какъ у негра и придавала его лицу какую-то особую порывистость, нетерпѣливость. Когда онъ тогда шелъ по улицѣ, люди иногда останавливались и разглядывали его съ любопытствомъ, — т. к. въ восьмидесятыхъ годахъ еще мало распространенъ былъ обычай среди мужчинъ ходить съ непокрытой головой. Особенно интересовались имъ женщины; онѣ замѣчали, что онъ не обращаетъ на нихъ никакого вниманія, и какъ будто стремится взоромъ въ даль, всецѣло поглощенный какими-то душевными переживаніями.
Зналъ ли онъ самъ, о чемъ онъ думалъ? Давалъ ли онъ себѣ тогда ясный отчетъ, какъ сложится его дальнѣйшая жизнь; именно тогда, когда все, стоявшее за предѣлами его непосредственнаго горизонта, представлялось столь интереснымъ и заманчивымъ? Все то, что онъ увидитъ и будетъ дѣлать, когда онъ кончитъ курсъ въ Оксфордѣ, гдѣ всѣ къ нему, конечно, такъ внимательны и ласковы, но въ сущности не такъ ужъ интересны?
Въ тотъ ясный іюньскій день онъ направлялся къ своему наставнику, тутору его колледжа, показать ему свой рефератъ объ Оливерѣ Кромвеллѣ. Поравнявшись съ древней стѣной, когда-то опоясывавшей городъ, онъ вынулъ изъ кармана какое-то живое существо. Это была маленькая черепаха, и, всецѣло поглощенный, онъ сталъ наблюдать за движеніями ея маленькой любопытствующей головки, въ то же время ощупывая своими короткими, широкими пальцами строеніе ея тѣла. Ну, и твердый же у нея панцырь! Немудрено, что бѣднягѣ, старику Эсхилу, было немного не по себѣ, когда она упала ему на голову! Древніе изображали міръ, стоящимъ на черепахѣ — странный міръ, міръ вродѣ какой-то пагоды, съ людьми, животными и деревьями, напоминающими рѣзьбу на китайскомъ шкапчикѣ его опекуна. Китайцы здорово умѣли рисовать и рѣзать звѣрей и деревья, какъ будто они вѣрили, что все обладаетъ живой душой, а не создано просто для того, чтобы люди изъ нихъ готовили себѣ пищу или строили себѣ дома. Если бъ только въ Художественной Школѣ, гдѣ онъ бралъ уроки скульптуры, ему позволили лѣпить самостоятельно, а не заставляли копировать и копировать безъ конца… словно они тамъ думаютъ, что опасно разрѣшать человѣку изобрѣтать и творить самому что нибудь!
Онъ держалъ черепаху на своей груди, позволялъ ей ползать по своему жилету, пока вдругъ не замѣтилъ, что она начинаетъ грызть уголъ его реферата, и тогда спряталъ ее снова въ карманъ. Что сказалъ бы или сдѣлалъ его туторъ, если бы узналъ, что она тамъ? Навѣрное наклонилъ бы чуть набокъ свою голову и произнесъ: «О, другъ мой, Леннанъ, есть многое, что не снилось моей философіи». Да! Очень многое не снилось даже «старому Стормеру», который всегда, казалось, такъ ужасно боялся всего необычнаго и подсмѣивался надъ вами, изъ боязни какъ бы вы не стали смѣяться надъ нимъ. Подобныхъ людей было много въ Оксфордѣ. И какъ это глупо! Вѣдь если вѣчно бояться, что надъ тобой будутъ смѣяться, никогда нельзя ни сдѣлать, ни создать ничего интереснаго, настоящаго! А вотъ миссисъ Стормеръ совсѣмъ не такая. Все, что она дѣлала, она дѣлала потому… да потому, что просто ей въ голову приходила такая, фантазія. Но впрочемъ, вѣдь она же не англичанка, а австрійка, и, къ тому же, гораздо моложе стараго Стормера…
Онъ уже дошелъ до дверей дома своего тутора… поднялся на ступеньки и позвонилъ..
II.
правитьКогда Анна Стормеръ вошла въ кабинетъ, она застала мужа, стоящимъ съ наклоненной слегка на бокъ головой у окна — высокая, длинноногая фигура въ легкомъ, свѣтломъ костюмѣ, въ мягкомъ двойномъ (ихъ еще тогда мало носили) бѣломъ воротничкѣ и синемъ, вязанномъ (ею же) шелковомъ галстухѣ, скрѣпленномъ золотымъ кольцомъ. Онъ что-то тихо напѣвалъ и мягко барабанилъ по стеклу окна своими выхоленными ногтями. Хотя онъ славился необычайной работоспособностью, но она никогда не заставала его за работой здѣсь, у себя, въ этомъ ихъ домикѣ, снятомъ имъ, главнымъ образомъ, потому, что онъ находился на разстояніи болѣе чѣмъ полмили отъ Колледжа, гдѣ обитали «милые шалуны», какъ звалъ Стормеръ студентовъ, туторомъ которыхъ онъ былъ.
Онъ не повернулся, когда она вошла — не въ его привычкахъ было, разумѣется, замѣчать то, что не абсолютно необходимо — но она чувствовала, что ея появленіе ему извѣстно. Она подошла къ другому окну, сѣла. Тутъ онъ уже оглянулся и произнесъ: «А!»
Это было выраженіе почти восхищенія, довольно необычнаго для него, т. к. за исключеніемъ нѣкоторыхъ классиковъ, онъ никѣмъ и ничѣмъ никогда не восхищался. Но она знала, что сегодня, сейчасъ, сидя тутъ у окна, обрисовывающаго ея дѣйствительно великолѣпную фигуру, съ солнцемъ, играющимъ на ея каштановыхъ волосахъ и сверкающимъ въ ея глубокихъ, ледянисто-зеленыхъ, подъ черными рѣсницами глазахъ — она выглядитъ, какъ нельзя лучше. Иногда для нея было большимъ утѣшеніемъ, что она все еще такъ же красива. А то было бы излишней непріятностью, если бъ она чувствовала, что еще своей внѣшностью раздражаетъ слишкомъ придирчивую разборчивость мужа. Да и такъ, она знала, ея скулы были ему не по вкусу: онѣ слишкомъ выдавались и являлись признаками того «нѣчто» въ ея характерѣ, что такъ не соотвѣтствовало его темпераменту; были признаками той отчаянной порывистости, живости, отсутствія англійской уравновѣшенности, что всегда раздражало его.
— Гаррольдъ — она все еще произносила свои «р» съ нѣмецкой растянутостью — мнѣ въ этомъ году хочется въ горы!
Въ горы! Она ихъ не видала вотъ ужъ двѣнадцать лѣтъ, съ того сезона въ San Martino di Castrozza, который кончился тѣмъ, что она вышла за него замужъ.
— Ностальгія?
— Не понимаю, что это значитъ… У меня просто тоска по родинѣ! Поѣдемъ, да?
— Если хочешь почему же нѣтъ? Но только помни, я ужъ не буду карабкаться на Cimone della Paia.
Она знала, что онъ этимъ хочетъ сказать. Не будетъ сказки! А какъ онъ былъ великолѣпенъ тогда, двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, когда онъ, впереди, взбирался все выше и выше! Она его тогда почти боготворила! Какая слѣпота! Какой самообманъ! Неужели это тотъ же человѣкъ, вотъ этотъ, стоящій тамъ съ ясными, сомнѣвающимися глазами, съ просѣдью уже въ волосахъ? Да, сказка кончилась! И она сидѣла молча и глядѣла на улицу, на эту узенькую старинную уличку, куда она глядѣла днемъ и ночью. Тамъ показалась чья-то фигура, подошла къ двери, позвонила.
Она тихо сказала:
— Маркъ Леннанъ пришелъ!
Она почувствовала, какъ на мгновеніе остановились на ней глаза мужа, знала, что онъ обернулся, слышала какъ онъ тихо произнесъ:
— А! милый херувимчикъ-шалунъ!
И совершенно спокойно, неподвижно, она стала ждать, чтобы пріоткрылась дверь. И вошелъ юноша, со славной темной головой, застѣнчивой, мягкой серьезностью, съ рефератомъ въ рукѣ.
— А, Леннанъ, здравствуйте! Ну, какъ старый Кромвелль? Лицемѣрный геній, да? Ну, садитесь и давайте покончимъ съ нимъ!
Неподвижная, застывшая, сидѣла она и со своего мѣста у окна, наблюдала за двумя фигурами у стола: за юношей, читающимъ своимъ страннымъ, бархатистымъ басомъ, и замужемъ, откинувшимся назадъ на спинку стула, съ прижатыми другъ къ другу кончиками пальцевъ, головой, наклоненной чуть-чуть набокъ, и этой едва замѣтной, иронической улыбкой, которая никогда не доходила до его глазъ. Да, онъ начиналъ дремать, засыпать; а юноша, не замѣчая того, продолжалъ читать. Кончивъ свой рефератъ, онъ поднялъ голову. Какіе у него глаза! Другой на его мѣстѣ расхохотался бы! А у него былъ видъ почти виноватый. Она слышала, какъ онъ прошепталъ.
— Мнѣ очень жаль, сэръ!
— А, Леннанъ, вы накрыли меня на мѣстѣ преступленія! Признаться, меня послѣдній семестръ окончательно утомилъ. Мы ѣдемъ въ Тироль, въ горы. Бывали вы когда нибудь тамъ, въ горахъ? Какъ… никогда? Вамъ бы надо съ нами поѣхать, а? Что ты скажешь на это, Анна? Какъ по-твоему, не поѣхать ли этому молодому человѣку вмѣстѣ съ нами?
Она встала и уставилась на нихъ обоихъ. Вѣрно ли она разслышала? Потомъ отвѣтила… очень серьезно:
— Да, мнѣ, кажется, ему слѣдуетъ поѣхать съ нами!
— Прекрасно. Вотъ онъ и будетъ, вмѣсто меня, лазить съ тобой на Cimone della Paia.
III.
правитьПослѣ того, какъ юноша простился, и она проводила его до улицы, Анна простояла съ минуту въ солнечной полосѣ, ворвавшейся въ раскрытую дверь, прижавъ руки къ пылающимъ щекамъ. Потомъ заперла дверь и прижалась лбомъ къ стеклу окна, ничего не видя. Сердце ея ускоренно билось; она мысленно нѣсколько разъ переживала только что происшедшее. Для нея это значило гораздо больше, чѣмъ казалось…
Хотя она всегда страдала Heimweh, и въ особенности въ концѣ каждаго лѣтняго семестра, но въ этомъ году совсѣмъ особое, другое чувство побудило ее сказать мужу:
— Мнѣ хочется въ горы!
Цѣлыя двѣнадцать лѣтъ она съ наступленіемъ лѣта тосковала по горамъ, но никогда не просилась къ нимъ; въ этомъ году она просилась потому, что ужъ больше по нимъ не тосковала. Именно потому, что ей вдругъ сразу ясны стали ея нежеланіе уѣхать изъ Англіи и причина этого нежеланія; и она пришла къ нему и стала просить его ѣхать съ ней за границу. Такъ зачѣмъ же она сказала: «Да, мнѣ кажется, ему тоже слѣдуетъ поѣхать съ нами?», когда именно для того, чтобы отогнать отъ себя мысли объ этомъ мальчикѣ, она и хотѣла уѣхать? Жизнь — такое странное единоборство между сознательнымъ и отчаяннымъ; такая страшная, живая, болѣзненная загадка! Сколько прошло времени съ того перваго дня, когда онъ въ первый разъ завтракалъ у нихъ, молчаливый, застѣнчивый, потомъ вдругъ улыбающійся, словно онъ весь какъ-то освѣщался изнутри? Съ того дня, когда она потомъ сказала мужу: «О! Онъ прямо ангелъ!» Меньше года — это было въ прошломъ октябрѣ. Онъ былъ, такъ непохожъ на всѣхъ другихъ студентовъ. Не потому, что это былъ wunderkind, съ длинными, неаккуратными волосами, въ плохосидящемъ костюмѣ, съ острымъ языкомъ; а потому, что въ немъ было нѣчто… нѣчто… Ахъ! ну да… другое, совсѣмъ другое! Потому что онъ, что ей хотѣлось взять его голову въ свои руки и поцѣловать ее… Она такъ ясно помнила день, когда это желаніе впервые проснулось въ ней. Она наливала ему чай; это было совсѣмъ въ. началѣ весенняго семестра; онъ гладилъ ея кошку, которая всегда ласкалась къ нему, и разсказывалъ ей о своемъ желаніи стать скульпторомъ, о томъ, какъ его опекунъ этому противится и поэтому, конечно, ему не удастся приступить къ осуществленію этого желанія прежде чѣмъ онъ не достигнетъ совершеннолѣтія. На лампѣ, стоявшей на столѣ, былъ розовый абажуръ; онъ только что вернулся съ рѣки, гдѣ долго гребъ — день былъ холодный — и лицо его горѣло. Обычна оно было очень блѣднымъ. И вдругъ онъ улыбнулся и сказалъ:
— А непріятно долго ждать чего нибудь, неправда ли?
И вотъ тогда именно, она съ трудомъ удержалась, чтобы не протянуть къ нему своихъ рукъ и не притянуть его лобъ къ своимъ губамъ. Ей тогда казалось, что ей захотѣлось его поцѣловать просто потому, что такъ хорошо было бы быть его матерью — она могла бы быть его матерью, если бы вышла замужъ шестнадцати лѣтъ. Но теперь она давно уже знаетъ, что хотѣлось ей поцѣловать его не въ лобъ, а въ губы. И вотъ онъ тутъ, въ ея жизни — ярко пылающій огонь камина въ холодномъ, непровѣтренномъ домѣ. И трудно было теперь отдавать себѣ отчетъ, какъ она могла прожить всѣ эти годы безъ него. Она такъ скучала по немъ всѣ шесть недѣль пасхальныхъ вакацій, такъ радовалась его тремъ, смѣшнымъ коротенькимъ письмамъ, полузастѣнчивымъ, полудовѣрчивымъ; она цѣловала ихъ и носила въ своемъ платьѣ. И въ отвѣтъ писала ему длинныя, безукоризненно-корректныя посланія на своемъ все еще немного неправильномъ англійскомъ языкѣ. Она ни разу не дала ему догадаться, что въ ней происходитъ. Одна мысль о томъ, что онъ можетъ догадаться, до-нельзя пугала ее. Когда же начался лѣтній семестръ, жизнь какъ будто всецѣло заполнилась мыслями о немъ. Если бы, десять лѣтъ тому назадъ, ея ребенокъ остался жить; если бы его жестокая смерть — послѣ ея мученій — не убила въ ней навсегда желаніе снова стать матерью; если бы въ теченіе столькихъ лѣтъ она не жила бы сознаніемъ, что ей больше неоткуда ждать тепла, и что любовь для нея навсегда потеряна; если бы жизнь въ наипрекраснѣйшемъ изъ старинныхъ городковъ сумѣла бы захватить ее — то нашлись бы у нея какія нибудь силы, которыя могли бы остановить это чувство. Но не было ничего во всемъ мірѣ, что могло бы сейчасъ отвлечь вниманіе. И она была такъ полна жизни, такъ ясно отдавала себѣ отчетъ о напрасно гибнущихъ и гніющихъ въ ней жизненныхъ силахъ. Временами это чувство внутри нея, это желаніе жить, найти выходъ своей энергіи — было прямо ужасно, невыносимо. Сколько сотенъ разъ въ теченіе всѣхъ этихъ долгихъ лѣтъ предпринимала она длинныя одинокія прогулки, ища забвенія среди природы; сколько разъ спѣшила она по проселкамъ, бѣгала по лѣсу, по полямъ, куда никто не забирался, стараясь избавиться отъ этого чувства, отъ сознанія даромъ пропадающихъ силъ, стараясь снова чувствовать себя дѣвушкой, предъ которой раскрытъ цѣлый міръ. Недаромъ же у нея была такая восхитительная фигура, такіе ярко каштановые волосы, столько свѣта и огня въ глазахъ. Она перепробовала всякія развлеченія. Занималась благотворительностью, музыкой, игрой на сценѣ, охотой; отказывалась отъ одного за другимъ; потомъ снова страстно предавалась то тому, то другому. До нѣкоторой степени эти развлеченія ей помогали, достигали цѣли. Но въ этомъ году не помогли… Однажды, въ воскресенье, вернувшись съ исповѣди неисповѣдавшись, она встала лицомъ къ лицу передъ самой собой. Это — грѣхъ, то что она дѣлаетъ. Да! Она должна убить эту страсть, убѣжать отъ этого мальчика, пробуждающаго въ ней такое чувство! И если она не станетъ дѣйствовать немедленно, будетъ поздно; она будетъ захлестнута волной. И тогда возникла мысль: «А почему же нѣтъ? Жизнь дана для того, чтобы ее прожить, а не для того, чтобы ее безмятежно проспать, продремать въ этомъ странномъ, культурномъ городкѣ, гдѣ время и старость — въ крови! Жизнь дана для любви, для наслажденія! Въ іюлѣ ей будетъ тридцать шесть лѣтъ! Ей уже это казалось неимовѣрно старческимъ возрастомъ. Тридцать шесть! Скоро она будетъ старухой, по-настоящему старухой… и будетъ пройдена жизнь, въ которой она не познала настоящей страсти, настоящаго чувства! Обожаніе, сдѣлавшее героя изъ столь благороднаго на видъ англичанина, на двѣнадцать лѣтъ старше ея, который такъ смѣло могъ влѣзать на Cimone della Pala — не было страстью. Можетъ быть, оно перешло бы въ страсть, если бы онъ самъ того захотѣлъ. Но онъ весь былъ — „тонность“, ледъ, книги. Было ли у него вообще сердце? Текла ли кровь въ его жилахъ? Была ли какая нибудь радость жизни, въ этомъ слишкомъ красивомъ городѣ и его обитателяхъ? Въ этотъ городѣ, гдѣ даже всякіе восторги, казалось, были формальными и безкрылыми, гдѣ все было такъ „установлено“ и надуманно, какъ и церкви и старинныя зданья колледжей. И въ то же время это чувство къ мальчику… который почти годился ей въ сыновья! Это такъ… безстыдно! Эта мысль не давала ей покоя, преслѣдовала ее, заставляла ее краснѣть въ темнотѣ, въ безсонныя ночи. И въ отчаяніи она начинала молиться — она была набожна — молиться, чтобы очиститься, чтобы ей были даны священныя чувства матери, чтобы она преисполнилась просто радостнымъ сознаніемъ, что она можетъ сдѣлать все, претерпѣть все ради него, ради его добра. И послѣ этихъ долгихъ молитвъ, она чувствовала себя какъ бы успокоенной, на нее находила сладкая дремота, словно послѣ принятія какого-то наркотика. Въ теченіе долгихъ часовъ оставалась она иногда въ такомъ состояніи. И потомъ снова все находило на нее. Ей никогда въ голову не приходило, что онъ можетъ полюбить ее; это было бы… слишкомъ неестественно. За что онъ можетъ полюбить ее? Она была очень скромна на этотъ счетъ. Съ того самаго воскресенія, когда она не пошла въ конфессіоналъ, убѣжала отъ исповѣди, она не переставала думать о томъ, какъ бы положить всему конецъ, какъ бы уйти отъ желанія, которое становилось уже не по силамъ. И наконецъ, она открыла выходъ: попроситься въ горы, назадъ туда, гдѣ вошелъ въ ея жизнь мужъ, и гдѣ, быть можетъ, это новое чувство умретъ. Если же оно не умретъ, она попроситъ мужа оставить ее на время тамъ, у ея родственниковъ, на родинѣ. А теперь этотъ глупецъ… этотъ слѣпой глупецъ… этотъ, мнящій себя умнѣе другихъ глупецъ… со своей иронической улыбкой и вѣчно покровительственнымъ тономъ, — заставилъ ее разбить ея собственный планъ. Ну что-жъ, пусть онъ, въ такомъ случаѣ, самъ несетъ послѣдствія; она сдѣлала все, что могла. Она возьметъ себѣ хоть этотъ урывокъ счастія, даже если потомъ ей придется остаться тамъ, у своихъ, и никогда больше не видѣть мальчика!
Стоя въ полутемной передней, гдѣ въ воздухѣ, когда были закрыты окна и двери, носился едва уловимый запахъ гніющаго отъ времени дерева, она вся дрожала тайной радостью. Быть съ нимъ среди горъ, показать ему всѣ эти чудесныя, сіяющія или задернутыя туманомъ высоты, вскарабкаться съ нимъ на вершины ихъ и видѣть, какъ внизу, подъ ногами, развертываются царства міра; бродить съ нимъ по сосновымъ лѣсамъ, по склонамъ Альпъ среда ароматовъ цвѣтовъ, деревьевъ и горячаго солнца! Перваго іюля! А сегодня только десятое іюня! Найдетъ ли она силы прожить столько времени въ ожиданіи? На этотъ разъ они, пожалуй, не поѣдутъ въ Санъ-Мартино, скорѣе въ Кортино, въ какое нибудь новое мѣсто, гдѣ не будетъ воспоминаній.
Она отошла отъ окна и занялась вазой съ цвѣтами. Она слышала жужжащій звукъ, то тихое напѣваніе себѣ подъ носъ, которое всегда извѣщало ее о приближеніи мужа и словно предупреждало вселенную, чтобы она привела себя въ порядокъ и приличествующій видъ, прежде чѣмъ онъ увидитъ ее. Въ счастливомъ настроеніи и къ нему у нея было доброе и дружеское чувство. Если онъ и не собирался доставить ей радость, тѣмъ не менѣе онъ доставилъ ее! Онъ спустился по лѣстницѣ, перескакивая черезъ ступеньку, со столь знакомымъ ей видомъ, словно онъ старается быть вовсе непохожимъ на самого себя. Снявъ шляпу съ вѣшалки, онъ полуобернулся къ ней.
— Славный юноша, этотъ Леннанъ! Надѣюсь, онъ намъ тамъ въ горахъ не наскучитъ!
Въ его голосѣ было что-то какъ будто виноватое, словно онъ извинялся за слишкомъ необдуманное приглашеніе Леннана. И ее охватило непреодолимое желаніе расхохотаться. Чтобы скрыть это» найти какое нибудь объясненіе своей веселости, она подбѣжала къ нему и, ухватившись за лацканы его пиджака такъ, что лицо его очутилось совсѣмъ близко, поцѣловала его въ кончикъ носа. И тогда расхохоталась. А онъ стоялъ и смотрѣлъ на нее, чуть, чуть наклонивъ голову на бокъ и едва приподнявъ брови.
IV.
правитьКогда Маркъ услышалъ легкій стукъ въ дверь, онъ хотя и всталъ уже съ постели, но былъ далеко еще не одѣтъ: такъ интересно было смотрѣть изъ окна на горы, казавшіяся при блѣдномъ свѣтѣ зари какими-то огромными звѣрями. Вотъ тотъ, на который они сегодня собираются влѣзть — словно приподнялъ голову надъ облаками и кажется такимъ далекимъ. Пріоткрывъ на вершокъ дверь, онъ шепнулъ:
— А что, поздно?
— Уже пять. Вы развѣ еще не готовы?
Было очень нелюбезно съ его стороны заставлять ее ждать! И онъ поспѣшилъ внизъ въ пустую столовую отеля, куда сонная горничная уже вносила кофе. Анна была тамъ одна. На ней была, надѣта свѣтлосиняя блузка, открытая у ворота, короткая зеленая юбка и сѣрозеленая бархатистая шляпа, маленькая, съ одинокимъ чернымъ перомъ. Почему люди не носятъ всегда такія красивыя вещи, не выглядятъ такъ великолѣпно? И онъ сказалъ:
— Какой у васъ восхитительный видъ, миссисъ Стормеръ!
Она такъ долго не отвѣчала, что онъ подумалъ, не сказалъ ли какую нибудь безтактность. Но у нея дѣйствительно былъ такой восхитительный видъ, такой сильный, здоровый, гибкій, счастливый видъ.
Они сперва спустились внизъ по горѣ, черезъ рощу лиственницъ, къ рѣкѣ, перешли черезъ мостъ и потомъ сразу стали подниматься тропинкой среди засѣвныхъ луговъ. Какъ могъ старый Стормерь оставаться въ постели въ этакое утро! Крестьянскія дѣвушки въ своихъ синихъ полотняныхъ юбкахъ уже собирали въ копны то, что накосили мужчины. Одна, собирая граблями сѣно у края луга, остановилась и застѣнчиво поклонилась имъ. У нея было лицо Мадонны, очень спокойное, серьезное и ласковое, съ нѣжно изогнутыми дугой бровями — лицо, смотрѣть на которое было прямо наслажденіемъ. Юноша оглянулся на нее. Ему, никогда не покидавшему до этого предѣлы Англіи, все казалось чудеснымъ и необычайнымъ. Горныя хижины съ ихъ длинными, широкими темнокоричневыми деревянными балконами и низко свисающими надъ стѣнами карнизами; эти яркія платья крестьянокъ, славныя, добродушныя маленькія, желтобѣлыя коровы, съ тупыми дымчатосѣрыми мордами; даже ощущеніе самаго воздуха было новымъ; и эта очаровательная хрупкая грѣющая теплота, которая ложилась такъ легко, словно на поверхность застывшей тишины. И въ особенности сладость всего у подножія горъ — смѣшанный запахъ еловой смолы, горящей лиственницы, всѣхъ луговыхъ цвѣтовъ и травъ. Но новѣе всего было это чувство внутри него — своего рода гордость, сознаніе собственнаго достоинства, странное возбужденіе отъ того, что онъ съ нею вдвоемъ, избранный спутникъ столь прекраснаго существа.
Они обогнали всѣхъ другихъ экскурсантовъ, направлявшихся по той же дорогѣ — толстыхъ небритыхъ нѣмцевъ съ ихъ накидками, висящими на ремешкахъ, волочащихъ позади себя тяжелые alpenstock’и, нагруженныхъ зелеными мѣшками, шествовавшихъ солиднымъ, размѣреннымъ, никогда не мѣняющимся шагомъ, и недовольно бормотавшихъ, когда Анна и юноша проносились мимо:
— Aber eilen ist nichts.
Но эти двое никакъ не могли найти достаточно быстраго шага, который соотвѣтствовалъ бы ихъ настроенію. То, что они предприняли, не было настоящимъ подъемомъ на гору, а только тренировочная прогулка къ верхушкѣ Nuvolau. Еще до полудня они достигли цѣли и вскорѣ снова уже спускались, весьма голодные. Когда они вошли въ крошечную столовую Cinque Torre Hütte, они застали ее биткомъ набитой компаніей англичанъ, ѣвшихъ омлеты; англичане посмотрѣли на Анну, едва замѣтно поклонились, но ни на секунду не прекратили своей бесѣды. Большинство изъ нихъ было вооружено полевыми биноклями, и по всей комнатѣ были разбросаны фотографическіе аппараты. Лица хотя и не были совсѣмъ схожія, но у всѣхъ была одна и та-же свисающаяся у губъ улыбка и особая приподнятость бровей, что заставляло ихъ. казаться экземплярами одного и того же типа. У большинства, кромѣ того, довольно замѣтно выдавались зубы, какъ будто опустившіяся у угловъ губы выставили челюсти впередъ.
— «Изъ нашего отеля» — шепнула Анна; и, заказавъ краснаго вина и шнитцелей, она и юноша усѣлись за однимъ изъ столовъ. Дама, которая, судя по всему, предводительствовала англійской компаніей, освѣдомилась о здоровья м-ра Стормера и выразила надежду, что онъ не боленъ. Нѣтъ? Только лѣнивъ? Да?! Вѣдь, онъ большой любитель горныхъ прогулокъ, кажется? Юношѣ показалось, что эта дама какъ-то не очень одобрительно относится къ нимъ. Разговоръ поддерживался исключительно ею, джентельменомъ въ помятомъ воротничкѣ и короткихъ до колѣнъ брюкахъ, и низенькимъ, коренастымъ человѣкомъ съ сѣдой бородой, въ темной спортивной курткѣ. Если нечаянно заговаривалъ кто нибудь изъ болѣе юныхъ членовъ компаніи, замѣчаніе его встрѣчалось подниманіемъ бровей и опусканіемъ вѣкъ, словно остальная часть компаніи желала сказать: «А! Подаетъ надежды!».
— Ничто въ моей жизни не причиняло мнѣ больше огорченія, чѣмъ наблюдаемая мною склонность человѣческой натуры къ кристаллизаціи!
Произнесла эту фразу дама предводительница, и всѣ молодые люди сдѣлали своими лицами движенія вверхъ и внизъ, словно въ знакъ согласія. «Какъ всѣ они похожи на цесарокъ — подумалъ юноша — съ ихъ маленькими головками, покатыми плечами и пятнистыми сѣрыми пальто».
— О, сударыня! — замѣтилъ господинъ съ помятымъ воротничкомъ — вы, писатели, вѣчно измываетесь надъ драгоцѣннымъ качествомъ согласности. Печальное явленіе нашего вѣка — именно духъ сомнѣнія, духъ любопытства. Никогда еще не было больше бунтарства, мятежа, особенно среди молодежи, чѣмъ теперь. Тотъ фактъ, что индивидуумъ начинаетъ разсуждать и самостоятельно судить обо всемъ — серьезный симптомъ національной дегенераціи. Но это не подходящая тема…
— Мнѣ кажется, эта тема представляетъ живѣйшій интересъ для всѣхъ молодыхъ людей…
Снова всѣ молодые люди приподняли свои головы и сдѣлали ими движенія съ бока на бокъ.
— Мы, сударыня, всегда слишкомъ склонны позволять интересу, возбуждаемому тѣмъ или инымъ вопросомъ, брать перевѣсъ надъ значеніемъ желательности или нежелательности обсужденія данной темы. Мы позволяемъ всѣмъ этимъ обсужденіямъ, и разсужденіямъ ползти и ползти, пока они не обволакиваютъ нашей вѣры и не парализуютъ ее окончательно…
Одинъ изъ молодыхъ людей внезапно вставилъ:
— Madré!
… и умолкъ.
— Не думаю, что меня обвинятъ въ цинизмѣ — продолжала дама — если я скажу, что всегда считала разсужденія опасными только тогда, когда они дѣлаются достояніемъ незрѣлаго интеллекта. Если культура намъ ничего не можетъ дать, такъ не надо намъ культуры; если культура является, какъ я считаю, неизбѣжной, то мы должны пріять тѣ опасности, которыя несетъ съ собой культура.
Снова молодые люди сдѣлали движеніе своими лицами, и снова наиболѣе юный изъ двухъ молодыхъ джентльменовъ произнесъ:
— Madré!
— Опасности? Развѣ у культурныхъ людей бываютъ опасности?
Кто это сказалъ? Всѣ брови поднялись, углы всѣхъ ртовъ опустились: наступило гробовое молчаніе. Маркъ посмотрѣлъ въ удивленіи на свою спутницу. Какимъ страннымъ голосомъ произнесла она эту фразу! Въ ея глазахъ какъ будто загорѣлся какой то огонекъ. Молчаніе нарушилъ маленькій человѣкъ съ сѣдой бородой, и его почти шепчущій голосъ звучалъ рѣзко и кисло:
— Мы всѣ, въ концѣ концовъ, только люди, сударыня.
Маркъ почувствовалъ какъ ёкнуло его сердце, когда Анна расхохоталась. Какъ будто она сказала имъ: «Да, люди, но только не вы… конечно!»
И онъ всталъ и пошелъ за нею къ двери.
Англичане снова уже начали говорить, на этотъ разъ… о погодѣ.
Маркъ и Анна вышли изъ хижины и шли нѣкоторое время молча; потомъ она спросила:
— Вамъ не понравилось, когда я разсмѣялась?
— Мнѣ кажется, вы ихъ задѣли.
— Я этого и хотѣла… этихъ англійскихъ лицемѣровъ, фарисеевъ. Ну, не сердитесь на меня! Вѣдь это же были англійскіе фарисеи, не правда ли, всѣ до одного?
Она взглянула на него такъ пристально, что онъ почувствовалъ, какъ кровь хлынула къ его щекамъ, и онъ испыталъ какое то головокружающее влеченіе впередъ.
— У этихъ людей совершенно нѣтъ крови! И эти ихъ голоса, надменные взгляды, которыми они всѣхъ окидываютъ съ ногъ до головы! О! Сколько я ихъ перевидала въ своей жизни! И эта женщина съ ея либерализмомъ, такая же мѣщанка, какъ и всѣ! Я ихъ всѣхъ ненавижу!
Ему то же хотѣлось бы ихъ ненавидѣть, разъ она къ нимъ такъ относится. Но они ему казались просто смѣшными, забавными.
— Они не люди. Въ нихъ нѣтъ ничего человѣческаго. Они не умѣютъ чувствовать. Когда нибудь вы ихъ узнаете поближе. И тогда они васъ больше забавлять не будутъ!
И она продолжала тихимъ, почти мечтательнымъ голосомъ:
— Зачѣмъ они сюда приходятъ? Здѣсь еще молодо и тепло и хорошо! Зачѣмъ они не остаются со своей культурой тамъ, дома, гдѣ никто не знаетъ, что значитъ болѣть душой, ощущать голодъ, и гдѣ сердца не бьются… Попробуйте!
Возбужденный до крайности, юноша не могъ сообразить, опредѣлить, гдѣ билась такъ сильно кровь — у нея въ сердцѣ или у него въ рукѣ. Обрадовался ли онъ, или ему стало жаль, когда она отпустила его руку?
— Ну, да что! Довольно о нихъ. Они намъ этотъ день не могутъ испортить! Давайте отдохнемъ!
У опушки лиственной рощи, гдѣ они сидѣли, росло множество мелкихъ горныхъ гвоздикъ, съ бахромчатыми краями и прелестнымъ запахомъ. Она встала и начала собирать ихъ. Онъ оставался лежать на травѣ, и въ немъ пробуждались странныя и новыя чувства. Синева неба, перистая зелень лиственницъ, горы — все это было для него теперь не тѣмъ, чѣмъ было рано утромъ.
Она вернулась съ руками, полными маленькихъ гвоздикъ; раскрыла широко свои пальцы и дала цвѣточкамъ упасть. Сладкимъ дождемъ осыпали они его лицо и шею. Никогда не слыхалъ онъ такого чудеснаго запаха; никогда не ощущалъ такого новаго, страннаго чувства. Цвѣты цѣплялись за его волосы, прилипали къ его лбу, глазамъ, а одинъ даже зацѣпился за завитокъ его губы. И онъ лежалъ и смотрѣлъ вверхъ на нее сквозь ихъ махровые лепестки. Очевидно, въ его глазахъ вдругъ вспыхнулъ какой то ядовитый, жуткій огонекъ, какое то отраженіе того чувства, которое томило его сердце, такъ какъ улыбка погасла на ея лицѣ. Она отошла и стояла съ лицомъ, отвернутымъ отъ него прочь. Смущенный разстроенный, онъ собралъ разбросанные цвѣты; и только когда собралъ всѣ до единаго, всталъ онъ и застѣнчиво отнесъ ихъ ей, туда, гдѣ она стояла и глядѣла въ глубину рощи.
V.
правитьЧто онъ зналъ о женщинахъ, чтобы онъ могъ понимать? Въ средней школѣ онъ ихъ почти не видалъ; а въ Оксфордѣ — только вотъ эту одну. Дома же, во время каникулъ, онъ совсѣмъ женщинъ не видѣлъ, кромѣ своей сестры Сисели. Двѣ маніи его опекуна — рыбная ловля и историческія древности его родного графства — дѣлали его мало общительнымъ, такъ что его домъ въ Девонширѣ съ облицованными чернымъ дубомъ комнатами и дикимъ, за каменной стѣной, паркомъ вдоль рѣки — изъ года въ годъ не видалъ иныхъ женскихъ юбокъ, кромѣ юбокъ Сисели и ея старой гувернантки, миссъ Трингъ. Кромѣ того, юноша былъ очень застѣнчивъ. Нѣтъ, въ его прошломъ, въ прожитыхъ имъ почти девятнадцати годахъ, не было ничего, что говорило бы о знаніи женской натуры. Онъ не былъ изъ числа тѣхъ юношей, которые вѣчно думаютъ о побѣдахъ надъ женскими сердцами. Самая идея такой побѣды казалась ему вульгарной, мелкой, отвратительной. Необходимо было много внѣшнихъ признаковъ, прежде чѣмъ ему придетъ въ голову, что женщина въ него влюблена, въ особенности женщина, на которую онъ смотритъ какъ бы снизу вверхъ и считаетъ столь красивой. Ибо передъ всякой красотой онъ склонялся во прахъ, считалъ себя ничтожнымъ комкомъ грязи. Это была та сторона его жизни, которая оставалась всегда безсознательно священной, и къ которой можно было подойти лишь очень осторожно, съ трепетомъ. Чѣмъ больше онъ восхищался, тѣмъ болѣе онъ становился трепетнымъ и робкимъ. Теперь же, послѣ единственной минуты какой-то несдержанности, внутренней тревоги, когда она сорвала эти сладко пахнущіе цвѣты и осыпала его ими — онъ чувствовалъ себя пристыженнымъ, ему было неловко. И, шагая рядомъ съ нею по направленію къ дому, онъ былъ тише и молчаливѣе, чѣмъ когда либо, смущенный до глубины души.
Если было смятеніе въ его сердцѣ, неповинномъ ни въ чемъ, что же творилось у нея, которая такъ долго и тайно желала пробужденія этого смятенія? И она была тоже очень молчалива.
Проходя мимо церкви, двери которой были открыты на опушкѣ деревни, она сказала:
— Не ждите меня… Я хочу зайти сюда на минутку.
Тамъ, внутри, въ пустомъ сумракѣ, виднѣлась одна только фигура крестьянки, въ черной шали, колѣнопреклоненная, невѣроятно неподвижная. Ему тоже хотѣлось остаться. Эта колѣнопреклоненная фигура, улыбки солнца, просачивающагося сквозь полутьму!.. Онъ задержался немного въ дверяхъ и успѣлъ увидать, какъ Анна тоже опустилась на колѣни среди тишины. Что это, она молится? И снова въ немъ проснулось то тревожное, непокойное чувство, которое онъ испыталъ, когда наблюдалъ ее собирающей цвѣты. Она казалась такой прекрасной, вонъ тамъ, на колѣняхъ! Но не хорошо думать такъ, когда она тамъ молится, и онъ быстро повернулся и снова вышелъ на улицу. И острое, сладкое, жалящее ощущеніе не оставляло его. Онъ закрылъ глаза, чтобы отдѣлаться отъ ея образа,… и мгновенно она стала въ десять разъ виднѣй и яснѣй, чувство его стало въ десять разъ сильнѣе. Онъ поднялся въ отель; тамъ на терассѣ сидѣлъ его наставникъ. И какъ это ни странно, но онъ и въ эту минуту, не смущалъ его на капельки болѣе, чѣмъ если бы это былъ отельный консьержъ. Стормеръ какъ то здѣсь были не причемъ; казалось, ему самому не хотѣлось, чтобы съ нимъ считались. Кромѣ того, онъ вѣдь такъ старъ — ему почти пятьдесятъ лѣтъ!
Человѣкъ, который былъ такъ старъ, стоялъ въ характерной для него позѣ: руки были заложены въ карманы куртки, одно плечо было слегка приподнято, голова наклонена чуть-чуть на бокъ, словно онъ приготовился надъ чѣмъ-то поиронизировать. Когда Леннанъ подошелъ, онъ заговорилъ и улыбнулся… но не глазами.
— Ну-съ, молодой человѣкъ, а куда вы дѣвали мою жену?
— Оставилъ ее въ церкви, сэръ.
— А! Она такія вещи продѣлываетъ! Ну что, сбила васъ съ ногъ? Нѣтъ? Тогда давайте походимъ и побесѣдуемъ!
Ходить, вотъ такъ, взадъ впередъ, и разговаривать съ ея музеемъ, казалось вполнѣ естественнымъ и ничуть не мѣшало этимъ новымъ его ощущеніямъ, не заставляло его еще больше стыдиться занялъ. Онъ только немного удивлялся, какъ могла она выйти замужъ за него… но только немного! Совсѣмъ далекимъ и академичнымъ было это его удивленіе, какъ удивленіе въ дѣтствѣ, что сестра его можетъ находить интересъ въ игрѣ съ куклами. Если сейчасъ у него и было какое нибудь другое чувство, такъ это "желаніе уйти и снова спуститься съ горы внизъ, къ церкви. Одиноко и холодно что-то было ему, послѣ этого длиннаго дня съ нею… Какъ будто онъ оставилъ себя самого тамъ наверху, безконечно идущимъ, или лежащимъ на солнцѣ рядомъ съ нею. О чемъ бишь ему сейчасъ говоритъ старый Стормеръ? О разницѣ взглядовъ на честь у грековъ и римлянъ? Вѣчно въ прошломъ — словно считаетъ настоящее дурнымъ тономъ. И Маркъ ему сказалъ:
— Мы встрѣтили компанію англійскихъ фарисеевъ, сэръ, на горахъ.
— Да? Какого нибудь особеннаго толка?
— Одни были изъ «передовыхъ», а другіе — нѣтъ. Но, въ сущности, кажется, всѣ были болѣе или менѣе одинаковы.
— Понимаю. Фарисеи, кажется вы сказали?..
— Да, сэръ, изъ нашего отеля. Миссисъ Стормеръ ихъ такъ, прозвала. Они были всѣ такъ надменны.
— Да.
Было что-то необычное въ тонѣ, которымъ было произнесено это маленькое слово. И юноша посмотрѣлъ на своего собесѣдника — и впервые ему показалось, что это былъ настоящій, живой человѣкъ. Потомъ кровь хлынула къ его щекамъ: вонъ она идетъ! Подойдетъ ли она къ нимъ? Какъ она выглядѣла великолѣпно, вся загорѣвшая отъ солнца, бодро шагая, какъ будто только что вышла изъ дому! Но она прошла прямо въ отель, даже не повернувъ головы въ ихъ сторону. Можетъ быть, онъ обидѣлъ ее, сдѣлалъ ей больно? Онъ пробормоталъ какое то извиненіе и ушелъ къ себѣ въ комнату.
Онъ снова стоялъ у окна, изъ котораго, еще утромъ, смотрѣлъ на горы, лежавшія словно исполинскіе львы въ полутьмѣ, — и глядѣлъ на солнце, опускающееся за высокій горизонтъ. Что случилось съ нимъ? Онъ чувствовалъ себя другимъ, совсѣмъ, совсѣмъ другимъ! И міръ былъ другой. И его охватило престранное ощущеніе, какъ будто снова падаютъ по всему его лицу, шеѣ, по рукамъ цвѣты и щекочутъ его своими бахромчатыми краями, и сладко жалитъ его ихъ нѣжный ароматъ. И казалось, что слышитъ онъ ея голосъ, говорящій-' «Попробуйте!» и чувствуетъ, какъ снова бьется подъ его рукой ея сердце.
VI.
правитьОставшись одна съ фигурой въ черной шали въ молчаливой церкви, Анна не стала молиться. Стоя на колѣняхъ, она лишь испытывала горестное, болѣзненное ощущеніе протеста, бунта. Зачѣмъ Рокъ бросилъ это чувство въ ея сердце, внезапно освѣтилъ ея жизнь, если Богъ ей отказываетъ въ правѣ воспользоваться, насладиться имъ? Нѣсколько горныхъ гвоздикъ все еще держались у ея пояса) и запахъ ихъ какъ бы боролся съ запахомъ времени и ладана. И пока эти цвѣты были здѣсь, съ ихъ соблазномъ и воспоминаніями, молитва никогда не придетъ. Но хотѣлось ли ей молиться? Хотѣлось ли ей настроенія вотъ этого бѣднаго существа въ черной шали, которое ни на волосокъ не сдвинулось съ мѣста за все время, пока она его наблюдаетъ, которое, казалось, цѣликомъ отдало свое скромное я отдохновенію, поднимаясь и отрѣшаясь отъ жизни, чувствуя всю сладость и утѣшеніе въ этой пустотѣ? И все же! Что было бы, если жизнь была бы такъ преисполнена тяжелымъ трудомъ, такъ безпросвѣтна изо дня въ день и изъ часа въ часъ, что опуститься здѣсь на колѣни въ сладостномъ оцѣпѣненіи бездѣлія — было величайшей возможной радостью? Прекрасно было на нее смотрѣть, но какъ грустно! И Анну охватило желаніе подойти къ своей сосѣдкѣ и сказать:
— Разскажите мнѣ ваше горе! Мы вѣдь обѣ — женщины!
Можетъ быть, она потеряла сына, любимое существо, любовь… а, можетъ быть, даже и не настоящую любовь, только иллюзію… Да! Любовь… Почему должна душа тосковать, тѣло, полное радости и силы, медленно вянуть, изъ жажды любви? Развѣ недостаточно ея въ этомъ мірѣ, чтобы и Аннѣ кусочекъ достался? Она ему зла не принесетъ, такъ какъ она будетъ знать, когда надоѣстъ ему; и у нея хватитъ самолюбія и чутья отпустить его. Такъ какъ, конечно, она ему когда нибудь надоѣстъ. Въ ея возрастѣ она, вѣдь, не можетъ же надѣяться удержать около себя мальчика больше нѣсколькихъ лѣтъ, быть можетъ, нѣсколькихъ мѣсяцевъ. Но съумѣетъ-ли она вообще не только удержать, но и получить его? Молодость такъ жестока… такъ безсердечна! А потомъ вернулось воспоминаніе о его глазахъ… глядящихъ снизу на нее, смущенныхъ, почти безумныхъ — когда она роняла на него цвѣты. Воспоминаніе это наполнило ее почти бредомъ. Одинъ взглядъ отъ нея тогда, одно прикосновеніе и онъ притянулъ бы ее къ себѣ, обнялъ бы. Она была въ этомъ увѣрена и все же едва смѣла вѣрить тому, что имѣло для нея такое значеніе. И вдругъ, мученія, которыя ей придется пережить, что бы ни случилось, показались ей слишкомъ жестокими, слишкомъ незаслуженными! Она встала. Одинокій лучъ солнца косо струился еще въ открытую дверь. Не хватало около аршина до того мѣста, гдѣ онъ касался носа до колѣннопреклоненной крестьянки; и Анна наблюдала его. Доползетъ ли онъ и коснется ея или солнце прежде спрячется за горы и лучъ погаснетъ? Не догадываясь, о чемъ сейчасъ думала другая женщина, крестьянка все еще оставалась на колѣняхъ, неподвижная. И лучъ ползъ дальше. «Если онъ коснется ея — онъ будетъ любить меня, хотя бы всего на часъ; если же лучъ погаснетъ прежде…» И лучъ ползъ дальше. Этотъ косой лучъ свѣта, съ блещущими пылинками, неужели дѣйствительно вѣстникъ Рока… вѣстникъ любви или тьмы? И, медленно двигаясь, онъ сталъ подниматься. Онъ поднялся надъ склоненной головой, заплясалъ въ золотистой мглѣ, понесся дальше… и вдругъ исчезъ.
Невѣрными шагами, съ помутнѣвшимъ взоромъ, вышла Анна изъ церкви. Почему она прошла мимо мужа и мальчика на терассѣ, даже не взглянувъ на нихъ, она не могла дать себѣ яснаго отчета — можетъ быть, потому, что мучимый не привѣтствуетъ своихъ мучителей. Добравшись до своей комнаты, она почувствовала смертельную усталость, и, бросившись на постель, почти сейчасъ же уснула.
Она проснулась отъ какого то звука и узнавъ тихій, деликатный «рамъ-тамъ» мужнина стука, ничего не отвѣтила; ей было все равно войдетъ онъ къ ней или нѣтъ. Онъ вошелъ безшумно. Если она ему не покажетъ виду, что не спитъ, онъ не разбудитъ ея. Она лежала неподвижно, беззвучно, и смотрѣла, какъ онъ усѣлся верхомъ на стулъ. Склонилъ руки на спинкѣ его, опустилъ на нихъ свой подбородокъ и уставился на нее глазами. Сквозь завѣсу собственныхъ рѣсницъ она старалась сдѣлать такъ, чтобы его лицо было единственнымъ предметомъ, ясно виднымъ ей — еще ярче подчеркнутымъ благодаря своей случайной изоляціи. И это взаимное разсматриваніе другъ друга, въ которомъ она получала такое преимущество, совсѣмъ не вызывало въ ней стыда. Онъ никогда не показывалъ ей, что въ немъ живетъ, что скрыто за этими ясными, ироническими глазами. Теперь, быть можетъ, она сама увидитъ! И она лежала, разсматривая его съ тѣмъ напряженнымъ всепоглощающимъ вниманіемъ, съ какимъ разсматриваешь полевое растеньице сквозь лупу, и видишь его незначительность, увеличенную до размѣровъ и формъ тепличнаго цвѣтка. У нея была одна мысль: «Онъ теперь разсматриваетъ меня своимъ настоящимъ „я“, такъ какъ ему сейчасъ не для чего заковываться въ броню». Сначала его глаза казались замаскированными своимъ обычнымъ лоскомъ, все лицо — его обычной напыщенной оффиціальностью. Потомъ, постепенно, онъ такъ измѣнился, что она едва узнала его. Эта напыщенность, этотъ лоскъ — растаяли, какъ таетъ иней на травѣ. У нея сжалась душа, словно она отожествляла себя съ тѣмъ, что онъ видитъ, съ чѣмъ-то ничтожнымъ, на что не стоитъ обращать вниманія. Да, это было лицо человѣка, глядящаго на нѣчто для него непонятное и поэтому не заслуживающее вниманія; глядящаго на нѣчто бездушное, на нѣчто другой и болѣе низкой категоріи, не представляющее никакого интереса для человѣка. Его лицо казалось беззвучнымъ признаніемъ какого то вывода или заключенія, столь опредѣленнаго и интимнаго, что оно какъ будто исходило изъ самой его сущности, инстинктивно, непоколебимо. Такъ вотъ настоящій онъ! Мужчина, презирающій женщинъ! Первой его мыслью было: «И онъ женатъ! Какая жестокая судьба!» Второй: — «Если онъ это чувствуетъ, то, навѣрное, и тысячи другихъ мужчинъ думаютъ и чувствуютъ то же самое! Дѣйствительно ли я и всѣ женщины — то, за что они насъ принимаютъ?» Глубокое убѣжденіе, сквозившее въ его пристальномъ взглядѣ, — глубокое, непоколебимое убѣжденіе — заразили ее, и на минуту она поддалась ему, раздавленная. Потомъ душа въ ней возмутилась съ такой неудержимостью, кровь такъ заклокотала въ ней, что съ трудомъ могла она лежать спокойно. Какъ смѣлъ считать онъ ее такой — ничтожествомъ, связкой бездушныхъ, необъяснимыхъ прихотей, капризовъ и чувственности? Тысячу разъ — нѣтъ! Это онъ… имъ — бездушный, сухой, безбожный, который въ своемъ отвратительномъ самомнѣніи «высшаго» существа можетъ такъ отрицать ее и заодно всѣхъ женщинъ! Его пристальный взглядъ какъ бы говорилъ, что онъ видитъ ее куклой, разодѣтой въ разныя тряпки съ этикетками: душа, духъ, кровь, обязанности, достоинство, свобода… рядъ пустыхъ словъ. Нѣтъ, это отвратительно, подло, гадко, что онъ такъ смотритъ на нее! И въ ней завязалась дѣйствительно ужасная борьба между желаніемъ встать и выкрикнуть все это и сознаніемъ, что это будетъ глупо, недостойно, даже безумно, показать свою освѣдомленность, относительно того, въ чемъ никогда не признается онъ, или не пойметъ, что ей открылъ. И на помощь ей пришелъ какой то видъ цинизма. Какое смѣтное явленіе — брачная жизнь! Прожить столько лѣтъ съ нимъ и никогда не знать, что таится у него въ глубинѣ сердца! У нея было теперь такое чувство, что если она подойдетъ къ нему и скажетъ: «Я влюблена въ этого мальчика» — онъ только опуститъ углы своего рта и скажетъ самымъ ироническимъ своимъ голосомъ: «Да? Какъ интересно!» И ни на іоту не измѣнитъ своего настоящаго мнѣнія о ней. Это только подтвердитъ его убѣжденіе, что онѣ не заслуживаютъ вниманія, непонятная, — низшая форма животнаго, не представляющаго для него рѣшительно никакого интереса.
И тогда, какъ разъ когда она чувствовала, что больше не въ силахъ сдержать себя, онъ всталъ, прошелъ на цыпочкахъ къ двери, безшумно раскрылъ ее… и вышелъ.
Какъ только онъ скрылся, она вскочила съ постели. Итакъ, значитъ, она связана съ человѣкомъ, для котораго она, для котораго всѣ женщины, какъ бы, не существовали! Ей казалось, что она нечаянно сдѣлала чрезвычайно важное открытіе, нашла ключъ ко всему, что было озадачивающимъ и непонятнымъ въ ихъ брачной жизни. Если онъ дѣйствительно, тайно, отъ всего сердца, презиралъ ее, то единственное чувство, которое она теперь можетъ хранить къ столь сухому, узкому, глупому человѣку — это такое же презрѣніе. Но она знала, презрѣніе не поколеблетъ того, что она видѣла, въ его лицѣ. Онъ былъ неприступенъ за стѣнами своего разсудочнаго, тупого убѣжденія въ своемъ превосходствѣ. Онъ навсегда окопался, а она будетъ вѣчно только нападающимъ. Хотя… какое это имѣетъ теперь значеніе?
Обычно быстрая, почти небрежная, въ тотъ вечеръ она много времени провела за своимъ туалетомъ. Шея ея очень загорѣла, и она колебалась, скрыть ли загаръ слоемъ пудры, или принять свою цыганскую смуглость. Она отказалась отъ пудры, такъ какъ замѣтила, что смуглость кожи придавала глазамъ, такъ похожимъ на ледъ глетчеровъ, подъ черными рѣсницами, и волосамъ ея, съ ихъ поразительными бликами огненной краски — какую-то особенную силу и колоритъ.
Когда раздался звонокъ къ обѣду, она прошла мимо комнаты мужа, не постучавъ, какъ это дѣлала обыкновенно, и спустилась внизъ одна.
Въ большихъ просторныхъ сѣняхъ отеля она замѣтила часть англійской кампаніи изъ горной хижины. Они не поздоровались съ ней, внезапно сильно заинтересовавшись барометромъ; но она ощущала, какъ на нее были направлены ихъ пристальные взгляды. Она усѣлась ждать и сразу почувствовала, что юноша идетъ къ ней съ другого конца комнаты, словно человѣкъ, идущій во снѣ. Онъ не сказалъ ни слова! Но какъ онъ взглянулъ на нее! И сердце ея забилось. Насталъ ли наконецъ тотъ моментъ, котораго она такъ жаждала! И если онъ, дѣйствительно, насталъ, осмѣлится ли она взять его? Потомъ она увидала мужа, спускающагося по лѣстницѣ, видѣла, какъ онъ поклонился компаніи англичанъ, слышала тягучія интонаціи ихъ отвѣта. Она взглянула на мальчика и сказала быстро:
— Ну, что! Пріятно было вамъ сегодня?
Ей доставляло такое наслажденіе удержать это выраженіе на его лицѣ, выраженіе, какъ будто онъ все забылъ, кромѣ ея образа. Въ глазахъ его, въ эту минуту, было что-то святое, смѣсь удивленія, тоски, порыва и невинности. Ужасно было сознавать, что черезъ мгновеніе это выраженіе, этотъ взглядъ — уйдутъ: можетъ быть, чтобы никогда не вернуться на его лицо — этотъ безцѣнный взглядъ! Мужъ уже подходилъ къ нимъ. Пусть онъ видитъ, что есть кто-то, умѣющій и могущій обожать… что она не для всѣхъ — видъ низшаго животнаго. Да! Онъ, навѣрно, увидалъ лицо юноши, но выраженіе его собственнаго лица ни капельки не измѣнилось. Онъ ничего не замѣтилъ! Или же онъ не снисходилъ до того, чтобы замѣтить?
VII.
правитьЗатѣмъ послѣдовало для Леннана совершенно новое, необычное время, когда онъ съ минуты на минуту не зналъ, былъ ли онъ счастливъ… вѣчно стараясь быть съ нею, волнуясь, если ему это не удавалось, огорчаясь, когда она говорила съ другими, улыбалась другимъ. А когда онъ бывалъ съ нею — онъ былъ тоже неспокоенъ, неудовлетворенный, страдающій отъ собственной робости.
Въ одно дождливое утро, когда она играла на отельномъ піанино, и онъ слушалъ, думая, что имѣетъ ее цѣликомъ для себя, — въ комнату вошелъ молодой нѣмецъ-скрипачъ — блѣдный, въ коричневомъ, страшно узкомъ у тальи пиджакѣ, съ длинными волосами, маленькими баками… однимъ словомъ, пренепріятный типъ. Почти сейчасъ же, конечно, это отвратительное существо стало просить ее проаккомпанировать ему… какъ будто кому нибудь хотѣлось слышать его противную скрипку! Каждая улыбка, каждое слово, которыми она нѣмца дарила, причиняли ему невыносимую боль, тѣмъ болѣе, что онъ сознавалъ, насколько этотъ иностранецъ интереснѣе его самого! И сердце его становилось все тяжелѣе и тяжелѣе, и онъ думалъ: «Ну что же, если онъ ей нравится, то мнѣ должно быть безразлично… только мнѣ не безразлично! какъ мнѣ можетъ быть безразлично!». Какъ отвратительно было видѣть ее улыбающейся и этого отвратительнаго нѣмчика, наклоняющагося надъ ней. Въ довершеніе всего, говорили они по-нѣмецки, такъ что онъ не могъ ничего понять изъ ихъ разговора, а это дѣлало все болѣе невыносимымъ. Онъ даже и не подозрѣвалъ, что могутъ быть такія муки.
Потомъ ему захотѣлось ей тоже сдѣлать больно. Но это было мелко, гадко… Кромѣ того, какъ же онъ можетъ ей причинить боль? Вѣдь она къ нему ничего не чувствуетъ! Онъ — ничто для нея; просто — мальчикъ. Если она дѣйствительно считала его, чувствующаго себя такимъ взрослымъ и старымъ — мальчикомъ, это было бы отвратительно. У него на мгновеніе мелькнула было мысль, что она нарочно играетъ съ этимъ скрипачемъ, чтобы подразвить его. Нѣтъ, она бы этого никогда не сдѣлала. Но эта скотина какъ разъ изъ сорта тѣхъ, которые могли бы воспользоваться ея улыбками… Если-бы онъ только позволилъ себѣ какую нибудь не совсѣмъ почтительную выходку, какъ хорошо было бы пригласить его погулять въ лѣсъ и, сказавши ему за что, дать ему хорошую взбучку. А потомъ онъ вернется, но ей ничего не скажетъ, не поставитъ это себѣ въ заслугу. Вдругъ мысль, что она — дѣйствительно хочетъ взять этого молодого скрипача къ себѣ въ друзья, вмѣсто него — стала такой острой, такой близкой, такой болѣзненной, что онъ внезапно всталъ и направился къ двери. Можетъ быть, она скажетъ ему что нибудь прежде, чѣмъ онъ выйдетъ изъ комнаты, можетъ быть, она попытается удержать его? Если она этого не сдѣлаетъ, то это будетъ значить, что все кончено; что всякій первый встрѣчный значитъ для нея больше, чѣмъ онъ. Это короткое путешествіе къ двери казалось прямо шествіемъ на плаху. Окликнетъ она его или нѣтъ? Онъ оглянулся. Она улыбалась. Но онъ не могъ улыбаться; она сдѣлала ему черезчуръ больно! Отвернувъ голову, онъ вышелъ, и съ обнаженной головой бросился подъ дождь. Ощущеніе капель на лицѣ давало ему какое-то жуткое удовлетвореніе. Скоро онъ промокнетъ насквозь. Можетъ быть, онъ даже заболѣетъ. И тогда здѣсь, вдали отъ его родины, ей придется ухаживать за нимъ; и можетъ быть… можетъ быть, больной, онъ снова покажется ей болѣе интереснымъ, чѣмъ эта нѣмецкая скотина, и тогда… Ахъ, если-бы онъ только могъ заболѣть!
Онъ быстро поднялся сквозь мокрые, капающіе листья, къ подножію невысокой горы, возвышавшейся позади отеля. Оттуда узенькая тропинка вела къ вершинѣ, и онъ, быстрымъ шагомъ пошелъ по ней. Чувство обиды понемногу начало утоляться, и ему уже больше не хотѣлось заболѣть. Дождь пересталъ, выглянуло солнце. А онъ все шелъ, выше, выше! Онъ доберется до вершины скорѣе, чѣмъ кто либо добирался до сихъ поръ! Въ этомъ, по меньшей мѣрѣ, онъ превзойдетъ ту скотину! Сосны смѣнились низкорослыми лиственницами, а эти послѣднія — хвойнымъ кустарникомъ и голымъ булыжникомъ, по которому онъ сталъ карабкаться, хватаясь за колючія вѣтки, задыхаясь, съ бьющимся сердцемъ и ручьями пота, заливающими ему глаза. Теперь онъ забылъ всѣ свои горести, занятый всецѣло мыслью, доберется ли онъ до вершины, или сперва упадетъ въ изнеможеніи. Ему казалось, что онъ сейчасъ умретъ, такъ колотилось его сердце, но лучше умереть, чѣмъ остановиться и сдаться передъ нѣсколькими оставшимися саженями. Наконецъ, спотыкаясь, онъ вскарабкался на маленькую площадку на вершинѣ. Цѣлыхъ десять минутъ пролежалъ онъ тамъ лицомъ внизъ, неподвижно, потомъ перекатился на спину. Сердце его наконецъ перестало такъ ужасно биться; онъ сталъ дышать свободнѣе, растянулъ свои руки на травѣ, изъ которой поднимался паръ… и былъ счастливъ. Какъ здѣсь чудесно, какъ жжетъ солнце на снова синемъ синемъ, небѣ! Какими маленькими кажутся предметы внизу — отель, деревья, село, шалэ — игрушки! Онъ никогда прежде не испытывалъ этой чистой радости отъ высоты! Дождевыя тучи, разорванныя, мчащіяся огромными бѣлыми массами на югъ, походили на полчище исполиновъ съ колесницами и бѣлыми конями, почему то улыбающими… Онъ вдругъ подумалъ: «А если я бы умеръ, когда мое сердце такъ колотилось? Измѣнилось ли бы отъ этого что-нибудь? Все оставалось бы такъ же, солнце сіяло бы, синева была бы такой же, и эти игрушки тамъ внизу, въ долинѣ». Да и эта вспышка ревности его, часъ тому назадъ… и она — ничто, такъ же какъ и онъ самъ — ничто! Ну и что въ томъ, что она была любезна съ этимъ типомъ въ коричневомъ пиджакѣ? Что значитъ какая нибудь отдѣльная мелочь, когда все такъ велико, огромно, и онъ самъ лишь крошечная частичка этого огромнаго «все».
На краю площадки, чтобы отмѣтить высочайшую точку горы, кто-то воздвигнулъ грубый крестъ, рѣзко сейчасъ обрисовывающійся на синемъ небѣ. Крестъ этотъ казался здѣсь какимъ-то жалкимъ, покосившимся, неумѣстнымъ; чѣмъ-то дурного тона, какъ будто его втащили сюда тупые люди, занятые одною только мыслью, не подумавшіе о томъ, гармонируетъ ли онъ съ окружающей обстановкой или нѣтъ. Съ одинаковымъ успѣхомъ можно было бы втащить одну изъ этихъ скалъ въ ту славную темную церковку, гдѣ онъ ее оставилъ третьяго дня…
Звонъ колокольчиковъ, сопѣніе, фырканіе, какая-то возня — вдругъ разбудили его. Огромный старый козелъ взобрался на площадку и обнюхивала его волосы; это былъ предводитель цѣлаго стада, которое скоро окружило его, торжественно любопытное, — какія у нихъ смѣшныя были глаза съ продолговатыми зрачками, нелѣпыя мордочки и хвостики! Какія славныя животныя… и такія добродушныя! Хорошо бы слѣпить ихъ. Онъ лежалъ совершенно неподвижно (научившись у своего опекуна-рыболова этому обязательному пріему при сношеніяхъ съ животными), пока предводитель стада знакомился со вкусомъ его шеи. Прикосновеніе этого шершаваго языка къ его кожѣ дало ему пріятное ощущеніе, пробудило въ немъ какое-то глубокое товарищеское чувство. Онъ сдержалъ свое желаніе погладить шею козла. Теперь всѣмъ имъ захотѣлось попробовать его шею, но нѣкоторые были робки, и прикосновеніе ихъ языковъ сводилось просто къ легкому щекотанію, такъ что онъ невольно разсмѣялся и при этомъ страшномъ для нихъ звукѣ, они отошли и стали смотрѣть на него. Казалось сперва, что никого съ ними не было; но потомъ, недалеко, онъ усмотрѣлъ пастуха, мальчика его лѣтъ, стоявшаго совершенно неподвижно въ тѣни скалы. Какъ скучно ему должно быть здѣсь наверху цѣлыми днями! А можетъ быть онъ разговариваетъ со своими козами? Видъ у него былъ такой, что разговариваетъ! Странныя, необычайныя должны приходить въ голову мысли, здѣсь, наверху; можно научиться знать всѣ скалы и камни, и тучи, и животныхъ, и что они всѣ знаютъ! Пастухъ какъ-то особенно свистнулъ, и что-то, (Леннанъ не могъ точно уяснить себѣ что именно, произошло среди козъ) — что-то вродѣ «Здѣсь сэръ!» какъ будто раздалось среди нихъ. И тогда пастухъ вышелъ изъ тѣни, и двѣ козы, которыя паслись у самаго края площадки подошли къ нему, уткнулись носами въ его руку и стали тереться о его ноги. Всѣ трое казались такими красивыми, тамъ на краю, на фонѣ неба…
Вечеромъ того же дня, послѣ обѣда столовая отеля была расчищена для танцевъ, чтобы гости могли почувствовать на воздухѣ свободу и веселье; и, дѣйствительно, вскорѣ какая-то пара начала какъ-то полувиновато робко вертѣться по полированнымъ доскамъ пола; за ней вдругъ бросились въ пространство три пары итальянцевъ — вертясь и вертясь и впиваясь другъ въ друга глазами; нѣсколько американцевъ, пріободренные ихъ примѣромъ тоже пустились таацовать. Наконецъ двинулась и одна пара «англійскихъ филистеровъ» со старательно улыбающимися лицами.
Леннану казалось, что всѣ они танцуютъ очень хорошо, гораздо лучше его. Осмѣлиться ли ему пригласить ее? Потомъ онъ увидалъ, какъ молодой скрипачъ подошелъ къ ней, какъ она встала, взяла его руку и исчезла въ танцовальномъ залѣ. Прижавшись лбомъ къ окну, съ чувствомъ какой-то подбигости, боли въ душѣ, онъ остался, вглядываясь въ лунную ночь и ничего не видя. Онъ слышалъ, какъ кто-то произнесъ его имя; его туторъ стоялъ рядомъ съ нимъ.
— Вы и я, Леннанъ, должны утѣшать другъ друга. Танцы для молодежи, не правда ли?
По счастію, мальчикъ инстинктивно и въ силу полученнаго воспитанія, умѣлъ скрывать свои чувства; умѣлъ быть любезнымъ, хотя и страдалъ.
— Да, сэръ! Какая славная луна сегодня, не правда ли?
— Да, очень славная! Когда я былъ въ вашемъ возрастѣ, я танцовалъ не хуже другихъ. Но постепенно приходишь къ выводу, что нельзя танцовать безъ партнерши… вотъ тутъ-то и зацѣпка! Скажите мнѣ, вы считаете женщинъ сознательными существами? Мнѣ любопытно было бы услышать ваше мнѣніе.
Конечно, это была просто-напросто иронія… но все же было нѣчто въ этихъ словахъ… нѣчто!
— Мнѣ кажется, вамъ, сэръ, скорѣе подобаетъ сообщить мнѣ ваше мнѣніе!
— Дорогой мой Леннанъ, мой опытъ въ этой области ничтоженъ! Этими словами онъ хотѣлъ сказать что-то для нея обидное. И Маркъ ему не отвѣтилъ. Ахъ, если бы только Стормерь ушелъ! Музыка умолкла. Они навѣрное сидятъ гдѣ нибудь и бесѣдуютъ. Онъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и сказалъ.
— Я сегодня поднимался на вершину горы, что позади нашего отеля. Туда, гдѣ стоить крестъ. Видѣлъ преславныхъ козъ!
И вдругъ онъ увидалъ, что она идетъ. Она была совершенно одна — вся зардѣвшаяся, улыбающаяся; и онъ замѣтилъ, что цвѣтъ ея платья тотъ же какъ и костюмъ мужа.
— Гарольдъ, будешь танцовать?
Вдругъ тотъ скажетъ «да!» и она снова уйдетъ? Но наставникъ его только церемонно поклонился ей и сказалъ съ своей обычной улыбкой:
— Леннанъ и я только что пришли къ выводу, что танцы — для молодежи.
— И тогда старикамъ приходится приносить себя въ жертву. А вы, Маркъ, хотите танцовать?
Сзади онъ разслышалъ шопотъ своего тутора.
— Ахъ, Леннанъ, и вы мнѣ измѣняете!
Это короткое молчаливое путешествіе съ нею въ танцовальный залъ было самымъ счастливымъ моментомъ, который онъ когда либо зналъ. Не надо ему было такъ опасаться за свое умѣніе танцовать. Правда, танцовалъ онъ не блестяще, но все же онъ не былъ помѣхой ея движеніямъ, такимъ легкимъ, крѣпкимъ, плавнымъ! Какъ хорошо было съ ней танцовать! Только когда кончилась музыка и они стали, почувствовалъ онъ, что голова его кружится. Ему было не по себѣ, очень не по себѣ. Онъ слышалъ, какъ она спросила:
— Что съ вами, милый мальчикъ? Почему вы такъ блѣдны?
Самъ не понимая, что онъ дѣлаетъ, наклонилъ онъ лицо къ рукѣ, которую она положила на его рукава, и потомъ больше ничего не помнилъ, такъ какъ лишился чувствъ.
VIII.
правитьМальчикъ еще росъ… переутомился утромъ! вотъ и все! Онъ скоро пришелъ въ себя и поднялся къ себѣ въ спальню безъ посторонней помощи. Только это было ужасно глупо! Никто такъ не стыдился случайной минуты слабости, какъ этотъ юноша. Теперь, когда онъ дѣйствительно былъ немного нездоровъ, онъ и слышать не хотѣлъ о какомъ бы то ни было ухаживаніи. Почти грубо ушелъ онъ отъ нея. Только уже лежа въ постели, вспомнилъ онъ о выраженіи ея лица, когда онъ уходилъ. Грустное, печальное, словно она умоляла его простить ее. Какъ будто было что прощать? Какъ будто она не сдѣлала его самымъ счастливымъ изъ смертныхъ, протанцовавъ съ нимъ? Ему страшно захотѣлось сказать ей:
— Если бъ я ежедневно хоть одну минуту могъ быть такъ близко къ вамъ, то все остальное — безразлично!
Можетъ быть, завтра онъ и осмѣлится это сказать. Лежа въ постели, ему что-то было не по себѣ. Онъ забылъ закрыть жалюзи, и сквозь нихъ теперь струился въ комнату лунный свѣтъ; но онъ былъ слишкомъ лѣпивъ, слишкомъ апатиченъ, чтобы встать и закрыть ихъ. Они ему дали, тамъ внизу, коньяку, довольно много — вотъ почему ему сейчасъ нехорошо; онъ не боленъ, только въ головѣ какъ-то туманно, какъ во снѣ, и какъ будто онъ навсегда потерялъ желаніе двигаться. Только бы лежать вотъ здѣсь и слѣдить за бѣлыми, какъ пудра лунными лучами и слышать гдѣ-то далеко внизу плачущую музыку, и все еще чувствовать на себѣ ея прикосновеніе, какъ тогда во время вальса, и все время быть окруженнымъ этимъ запахомъ цвѣтовъ! Его мысли были снами, его сны — мыслями; все было какъ то чудесно, нереально. Потомъ ему показалось, что всѣ лунвые лучи слились въ одно длинное блѣдное пятно… что-то забилось, заклокотало въ его вискахъ… и это лунное пятно стало приближаться къ нему. Оно подошло такъ близко, что онъ почувствовалъ теплоту его на своемъ лицѣ; оно вздохнуло, задержалось на мгновеніе около него, потомъ беззвучно отступило и исчезло. И тогда, должно быть, онъ впалъ въ тяжелый сонъ…
Въ которомъ часу онъ проснулся отъ деликатнаго «рамъ-тамъ» въ дверь? И увидѣлъ Стормера, стоящаго въ дверяхъ съ чашкой чая въ рукѣ.
Какъ себя чувствуетъ молодой Леннанъ? Хорошо спалъ ночью? Да, онъ совершенно здоровъ! Сойдетъ сейчасъ внизъ въ гостиную! Страшно любезно со стороны м-ра Стормера, что онъ пришелъ повидать его! Нѣтъ, спасибо, ему ничего не надо!
Да! Да! Но надо же провѣдать увѣчныхъ и калѣкъ!
Лицо его показалось юношѣ въ эту минуту чрезвычайно добрымъ — онъ только, какъ будто, чуть-чуть подсмѣивался надъ нимъ — но только чуть-чуть! И какъ предупредительно съ его стороны прійти и постоять тутъ, пока онъ пилъ свой чай! Онъ чувствовалъ себя совсѣмъ хорошо, только голова болѣла немного… Нѣсколько разъ, одѣваясь, онъ вдругъ застывалъ, стараясь вспомнить. Это бѣлое лунное пятно? Былъ ли это лунный лучъ? Или частички сна? Или это было… могло ли это быть, она, въ ея платьѣ луннаго цвѣта? Почему только онъ заснулъ? Теперь онъ не осмѣлится спросить ее и никогда ужъ не узнаетъ, было ли это смутное воспоминаніе о теплотѣ, коснувшейся его лба, поцѣлуй или нѣтъ.
Онъ завтракалъ одинъ въ комнатѣ, гдѣ вчера они танцовали. На тарелкѣ его ждали два письма. Одно отъ опекуна со вложеніемъ чека и съ жалобами на пугливость форелей. Второе было отъ сестры. Женихъ ея, начинающій дипломатъ, причисленный къ посольству въ Римѣ, опасался, что отпускъ его будетъ сокращенъ. И поэтому свадьба должна состояться немедленно. Можетъ быть, для этого придется даже получить спеціальное разрѣшеніе. Какъ удачно, что Маркъ къ этому времени возвращается. Онъ обязательно долженъ быть, ея шаферомъ. Единственной шаферицей будетъ Сильвія… Сильвія Дунъ? Да она еще ребенокъ! И предъ его глазами встало воспоминаніе о маленькой дѣвочкѣ въ очень коротенькомъ парусиновомъ платьицѣ со свѣтлыми, какъ ленъ, волосами, хорошенькими голубыми глазками и лицомъ такимъ свѣтлымъ и прозрачнымъ, что почти можно было видѣть насквозь… Но это, конечно, было шесть лѣтъ тому назадъ. Теперь, разумѣется, она ужъ не будетъ ни носить платьевъ, еле достающихъ до колѣнъ, ни стеклянныхъ бусъ, ни бояться быковъ, которыхъ никогда потомъ не оказывалось. Вотъ только глупая роль — быть шаферомъ, почему не пригласили кого нибудь другого?.. И тутъ онъ все забылъ — такъ какъ вонъ тамъ, на террасѣ, была она. Въ своемъ стремительномъ порывѣ добраться до нея ему пришлось пробѣжать мимо нѣсколькихъ «англійскихъ фарисеевъ», которые уставились на него неодобрительными взорами. Да и вполнѣ естественно было, что его вчерашнее поведеніе ошеломило ихъ. Оксфордскій студентъ, падающій въ обморокъ въ залѣ, курортнаго отеля! Тутъ что-то неладно!..
Подойдя къ ней, онъ неожиданно нашелъ въ себѣ смѣлость.
— Былъ ли это, въ самомъ дѣлѣ, только лунный свѣтъ?
— Только лунный свѣтъ!
— Но онъ былъ теплый!?
И когда она на это не отвѣтила, внутри у него пробудилось то же легкое, опьяняющее чувство, которое онъ испытывалъ, когда выходилъ побѣдителемъ изъ какой нибудь школьной гонки.
Но тутъ произошелъ ужасный ударъ. Неожиданно отыскался старый гидъ Стормера, и въ послѣднемъ проснулся прежній «боевой конь». Онъ рѣшилъ въ тотъ же день добраться до извѣстной хижины и подняться на извѣстную вершину до восхода солнца. Леннана они не возьмутъ съ собой. Почему? Да все изъ-за вчерашняго обморока и, кромѣ того, потому, что онъ, молъ, не совершеннолѣтній или какая-то еще глупость въ этомъ родѣ. Какъ будто..! Разъ она можетъ итти, то и онъ подавно! Съ нимъ обращаются прямо какъ съ ребенкомъ! Разумѣется, онъ тоже поднимется на эту идіотскую гору! Нѣтъ, это она сдѣлала нарочно, ей просто не хотѣлось брать его съ собой! Она не считаетъ его достаточно еще мужчиною! Неужели она думаетъ, что онъ не можетъ подняться на гору, на которую можетъ взобраться… ея мужъ? А если это опасно, то она сама не должна на это рѣшиться и оставить его дома одного… это просто жестоко! Но она только улыбалась, и онъ ушелъ отъ нея, не замѣтивъ, что его волненіе и горе только доставляли ей радость!
Въ тотъ день они отправились безъ него. Какія глубокія, черныя мысли въ немъ проснулись! Какъ онъ возненавидѣлъ свою собственную молодость! Какіе планы началъ онъ развивать въ мечтахъ… какъ она вернется… и не застанетъ его… узнаетъ, что онъ отправился одинъ, на другую гору, гораздо болѣе опасную и утомительную. Если они не считаютъ его подходящимъ для себя компаніономъ въ горной прогулкѣ, то онъ отправится одинъ. И это, во всякомъ случаѣ, какъ признаютъ всѣ, гораздо опаснѣе. И она одна будетъ виновата. И будетъ сожалѣть, но поздно! Онъ встанетъ и пустится въ путь до восхода солнца; онъ приготовилъ свои вещи и даже наполнилъ свою дорожную фляжку… Въ этотъ вечеръ луна была чудеснѣе, чѣмъ когда либо; горы были похожи на огромные призраки самихъ себя. И она была тамъ наверху среди нихъ, въ той хижинѣ! Онъ долго не могъ заснуть, перебирая свои обиды… даже рѣшилъ совсѣмъ не спать, чтобы подняться въ три часа. Проснулся же онъ въ девять. Гнѣвъ его пропалъ; ему было только не по себѣ и стыдно. Если бы онъ не вышелъ изъ себя и не убѣжалъ отъ нея, то онъ могъ бы дойти съ ними до хижины и переночевать тамъ. И онъ сталъ ругать себя идіотомъ и дуракомъ. Правда, онъ еще, быть можетъ, успѣетъ поправить немного бѣду. Если онъ сразу начнетъ подниматься къ хижинѣ, то, можетъ быть, доберется до нея во-время, чтобы встрѣтить ихъ на обратномъ пути, и вернется съ ними вмѣстѣ въ отель. Онъ залпомъ выпилъ кофе, и пустился въ путь. Вначалѣ онъ дорогу зналъ хорошо, потомъ потерялъ ее въ лѣсу, снова, наконецъ, нашелъ правильную тропинку и добрался до хижины только къ двумъ часамъ. Да, господа, о которыхъ онъ спрашиваетъ, поднялись на вершину еще утромъ… ихъ тамъ видѣли, слышали ихъ крики… Gewiss! Gewiss! Но они не спустятся обратно этой дорогой. О, нѣтъ! Они вернутся домой съ запада, черезъ другой перевалъ. Они будутъ дома прежде, чѣмъ успѣетъ вернуться отсюда самъ молодой Herr!
Какъ это ни странно, но онъ выслушалъ эти слова почти съ облегченіемъ. Была ли этому причиной длинная одинокая прогулка, или то, что онъ сейчасъ такъ высоко? Или, наконецъ, просто потому, что онъ голоденъ? Или эти милые добродушные люди въ хижинѣ, съ ихъ молоденькой дочерью со свѣжимъ личикомъ, въ смѣшной маленькой черной суконной матросской шапочкѣ съ длинными лентами, въ черномъ бархатномъ лифѣ, были такъ просты и привѣтлипы? Или видъ этихъ маленькихъ серебристо-коричневыхъ коровъ, трущихся плоскими черными носами о руку дочери?.. Что разогнало его неспокойное, тревожное состояніе и снова вернуло ему покой и радость жизни?.. Онъ и не подозрѣвалъ, что всякій щенокъ всегда больше всего заинтересовывается послѣдней своей игрушкой!.. Позавтракавъ, онъ остался еще долго сидѣть, стараясь зарисовать коровокъ, слѣдя за солнечными бликами на щекахъ хорошенькой дѣвушки, пытаясь говорить съ ней по-нѣмецки. И когда, наконецъ, онъ сказалъ: «Adieu!» и она шепнула въ отвѣтъ: «Küss die Hand! Adieu!», что-то какъ будто екнуло въ сердцѣ… Какая нелѣпая, поразительная вещь человѣческое сердце!… Тѣмъ не менѣе, приближаясь къ дому, онъ заторопился, почти даже побѣжалъ. Зачѣмъ онъ оставался такъ долго, тамъ, наверху? Она навѣрное уже вернулась… навѣрное хотѣла его видѣть; и, теперь, можетъ быть, съ ней вмѣсто него будетъ эта нѣмецкая скотина — скрипачъ! Онъ добрался до отеля какъ разъ во время, чтобы успѣть только побѣжать наверхъ, переодѣться и сбѣжать внизъ къ обѣду. А! Они навѣрное устали и отдыхаютъ у себя. Кое какъ онъ досидѣлъ до конца обѣда; всталъ изъ за стола передъ дессертомъ и побѣжалъ наверхъ. Съ минуту простоялъ онъ въ нерѣшительности: въ какую дверь постучать? Потомъ робко постучался къ ней. Никакого отвѣта! Тогда онъ громко постучалъ въ дверь своего наставника. Опять никакого отвѣта! Какъ, они еще не вернулись! Не вернулись? Что бы это значило? Или, можетъ быть, они оба спятъ? Еще разъ постучалъ онъ къ ней; потомъ въ отчаяніи повернулъ ручку и бросилъ бѣглый взглядъ въ комнату. Пусто, аккуратно, ничего не тронуто!
Значитъ не вернулись! Повернулъ и снова сбѣжалъ внизъ. Публика вся выходила изъ столовой, и онъ попалъ прямо въ кучку «англійскихъ фарисеевъ», обсуждавшихъ несчастный случай въ горахъ Швейцаріи. Онъ прислушался, и ему сразу стало не по себѣ. Одинъ изъ кучки, низенькій, сѣдобородый «фарисей» съ шепотливымъ голосомъ обратился къ нему:
— Опять одни сегодня вечеромъ? Стормеры еще не вернулись? Леннанъ сдѣлалъ усиліе отвѣтить, но что-то схватило его за горло. Онъ могъ только покачать головой.
— Но они пошли, кажется, съ гидомъ? — спросилъ «фарисей».
На этотъ разъ Леннану удалось выжать изъ себя:
— Да, сэръ!
— Стормеръ, кажется, совсѣмъ спеціалистъ по горамъ!
И, обернувшись къ дамѣ, которую «фарисеи» величали «Madre», добавилъ:
— Для меня главная прелесть горныхъ прогулокъ — свобода отъ людей, удаленность отъ нихъ.
Мать молодыхъ «фарисеевъ», смотря на Леннана полузакрытыми глазами, отвѣтила:
— Для меня это было бы большимъ недостаткомъ. Я всегда люблю бывать въ обществѣ мнѣ подобныхъ.
Сѣдобородый «фарисей» прошепталъ заглушеннымъ голосомъ:
— Такія слова опасно произносить… особенно въ отелѣ!
И они продолжали говорить, но о чемъ, Леннанъ уже больше не зналъ, весь отдавшись этому внезапному чувству страха, опасенія. Въ присутствіи этихъ «англійскихъ фарисеевъ», съ такимъ видомъ превосходства относящимся ко всякимъ проявленіямъ «вульгарныхъ переживаній», онъ не могъ показать своей тревоги. Они уже считали его «сомнительнымъ» за то, что онъ упалъ въ обморокъ. Онъ только сообразилъ, что вокругъ него начались какія-то скрытно-злорадныя догадки относительно того, что могло бы приключиться со Стормерами. Спускъ съ горы, на которую они поднялись, былъ очень труденъ; кромѣ того въ одномъ мѣстѣ былъ чрезвычайно опасный переходъ. «Фарисей», чей воротничекъ сегодня не былъ помятъ, заявилъ, что онъ не одобряетъ участія женщинъ въ горныхъ экскурсіяхъ. Это — одно изъ знаменій времени, которое онъ больше всего осуждаетъ. Мать молодыхъ «фарисеевъ» тотчасъ же стала ему противорѣчить. Хотя на практикѣ она соглашалась, что женщинамъ нечего лазать за горы, но, въ теоріи, она не видитъ причинъ, почему имъ этого не дѣлать. Американецъ, стоявшій тутъ же близко, внесъ значительную сумятицу, заявленіемъ, что, по его мнѣнію, это не можетъ способствовать развитію умственныхъ способностей женщины. Леннанъ всталъ и направился къ выходной двери. Луна только что взошла на югѣ, и какъ разъ подъ ней, ясно виднѣлась ихъ гора. Что только ему тамъ не мерещилось! Онъ видѣлъ ее, лежащей мертвой, видѣлъ самого себя, спускающимся въ лунномъ свѣтѣ, внизъ, въ пропасть и достающаго ее полуживую, полузамерзшую, съ какой-то страшной скалы… Даже это было бы лучше, чѣмъ полное незнаніе, гдѣ она, что съ ней случилось. Мимо него проходили наружу люди и съ любопытствомъ разсматривали лицо его въ лунномъ свѣтѣ, уставленное неподвижно въ пространство. Одинъ или два, спросили его, безпокоится-ли онъ за Стормеровъ, и онъ отвѣтилъ:
— О, нѣтъ! Благодарю васъ!
Ему сказали, что если они скоро не вернутся, отправятъ людей ихъ поискать. Когда? Скоро? Онъ тоже пойдетъ съ ними, долженъ пойти! На этотъ разъ его не остановятъ. И вдругъ у него мелькнула мысль: А! это все потому, что я остался сегодня тамъ, наверху, болтать съ дѣвушкой! Все потому, что я забылъ е е!
Но тутъ онъ слышалъ за собой какое-то волненіе. Вотъ они… идутъ по коридору; очевидно вошли съ чернаго хода… и она впереди, со своимъ альпенштокомъ и мѣшкомъ на спинѣ… улыбается. Инстинктивно онъ спрятался за кустъ. Они прошли. Ея загорѣлое лицо, съ выдающимися скулами, и глубоко посаженными глазами, казалось такимъ счастливымъ, улыбающимся, усталымъ, торжествующимъ. Почему то ему не по силамъ было видѣть ее, и, когда они прошли, онъ тихонько выскользнулъ въ лѣсъ, бросился въ тѣни на землю, спряталъ лицо и старался удержать какія то отвратительныя, сухія рыданія, которыя поднимались у него въ горлѣ.
IX.
правитьНа слѣдующій день онъ былъ совсѣмъ счастливъ. Почти цѣлый день послѣ завтрака, пролежалъ онъ у ея ногъ, въ тѣни того же лѣса, глядя вверхъ на небо сквозь вѣтви лиственницы Было такъ чудесно хорошо, и никого больше не было, кромѣ Природы. Природа была такъ жива, такъ дѣятельна, такъ огромна!
Спускаясь наканунѣ съ горной хижины, онъ видѣлъ верхушку скалы, похожую точь въ точь на женщину въ покрывалѣ, — словно самая гигантская статуя въ мірѣ. Когда онъ спустился немного ниже — камень превратился въ бородатаго старика, закрывшаго глаза рукой. Видѣла ли она эту скалу? Замѣтила ли она, какъ всѣ горы въ лунномъ свѣтѣ или рано утромъ принимали образъ звѣрей? Чего ему хотѣлось больше всего на свѣтѣ, такъ это научиться лѣпить изображенія звѣрей и животныхъ, которыя были бы похожи… имѣли бы… передавали бы… духъ… Природы. Такъ что, смотря на нихъ, можно было переживать тѣ же живыя чувства, какъ когда смотришь на деревья, на животныхъ, скалы и даже на нѣкоторыхъ, людей… конечно, не «англійскихъ фарисеевъ»!
— Значитъ онъ совсѣмъ рѣшилъ отдаться искусству?
— О, да! конечно!
— И броситъ, въ такомъ случаѣ, Оксфордъ?
— Нѣтъ! О, нѣтъ! Хотя когда нибудь придется!
Она отвѣтила:
— Нѣкоторыя такъ таки никогда не могутъ бросить его.
Онъ сказалъ быстро:
— Конечно, мнѣ не захочется уѣхать изъ Оксфорда, пока вы тамъ! Онъ слышалъ какъ она рѣзко вдохнула воздухъ.
— Глупости! Увидите, что захочется уѣхать. Ну, теперь помогите мнѣ подняться!
И она направилась по дорогѣ къ отелю.
Онъ остался на терассѣ, когда она вошла; непонятный, грустный, какъ только ея не было съ нимъ. Голосъ рядомъ произнесъ:
— Ну-съ, другъ Леннанъ! Тоска по родинѣ или сплинъ? Что изъ двухъ?
Въ одномъ изъ высокихъ плетеныхъ креселъ, которыя какъ бы отдѣляютъ сидящаго въ нихъ отъ всего міра, увидалъ онъ своего тутора, откинувшагося на спинку, съ головой чуть чуть наклоненной на-бокъ и прижатыми другъ къ другу кончиками пальцевъ. Сейчасъ, сидя тамъ неподвижно, онъ походилъ на какой-то идолъ, а, между тѣмъ… еще только вчера онъ поднялся на вершину вонъ той горы!
— Не унывайте, другъ мой! Еще успѣете сломить себѣ шею. Когда я былъ молодъ, въ вашихъ лѣтахъ, помню, мнѣ тоже было очень обидно, что не позволяли мнѣ рисковать жизнью.
Леннанъ пробормоталъ:
— Я не объ этомъ думалъ, сэръ. Но мнѣ, казалось, что куда можетъ взобраться миссисъ Стормеръ, могу взобраться и я.
— А! Несмотря на все наше восхищеніе, мы не совсѣмъ можемъ признать… когда доходитъ до дѣла… да?
Чувство вѣрности въ мальчикѣ вспыхнуло пламенемъ.
— Не въ этомъ дѣло. Я считаю, что миссисъ Стормеръ не хуже любого мужчины… только… только…
— Но не совсѣмъ равна вамъ?
— Въ сто разъ лучше, сэръ!
Сторнеръ улыбнулся. Насмѣшливая скотина!
— Леннанъ — сказалъ онъ — опасайтесь гиперболъ!
— Конечно, я знаю, что я никуда не гожусь, когда дѣло касается восхожденія на высокія горы — выралось снова у мальчика — но… но… мнѣ казалось, что тамъ, гдѣ ей позволяютъ рисковать жизнью… это можно и мнѣ!
— Это хорошо! Это мнѣ нравится!
Это было произнесено съ такимъ отсутствіемъ на этотъ разъ ироніи, что юноша смутился.
— Вы молоды еще, братъ Леннанъ, — продолжалъ наставникъ. — Скажите мнѣ, съ какого, по вашему мнѣнію, возраста, начинаетъ мужчина разсуждать здраво и видѣть вещи такими, какъ они дѣйствительно есть? Потому что, есть одно, что слѣдуетъ всегда помнить — женщины никогда не обладаютъ этимъ качествомъ.
— Мнѣ кажется, женщина — самое прекрасное, что есть на свѣтѣ! — вырвалось у юноши.
— Да сохраните вы, какъ можно дольше это мнѣніе!
Сторнеръ всталъ и иронически разглядывалъ свои колѣни.
— Немного закоченѣли, послѣ вчерашняго — сказалъ онъ.
— Сообщите мнѣ, когда вы перемѣните вашъ взглядъ! — продолжалъ онъ.
— Я никогда не перемѣню его, сэръ.
— О! О! Никогда — слишкомъ длинное слово, Леннанъ. Ну-съ, я иду пить чай! — И чуть прихрамывая, онъ ушелъ, словно насмѣхаясь, своей обычной улыбкой, надъ окоченѣвшими колѣнями.
Леннанъ остался стоять на мѣстѣ, съ горящими щеками. Слова Сторнера какъ будто были направлены прямо противъ нея. Какъ могъ мужчина говорить такія вещи о женщинѣ! Если это правда, то онъ этого не хочетъ знать; а если — неправда, то нечестно такъ говорить. Какъ ужасно никогда не бытъ добрымъ, великодушнымъ; всегда ко всему относиться съ ироніей! Ужасно быть похожимъ на «англійскихъ фарисеевъ». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Тамъ далеко внизу, въ долинѣ, крестьянская семья косила и собирала траву. Можно представить себѣ ее косящей, съ цвѣтнымъ платкомъ на головѣ, и она будетъ такъ же прекрасна! Можно представить себѣ ее дѣлающей всякія простыя вещи… а вотъ нельзя представить себѣ стараго Сторнера за другимъ занятіемъ, кромѣ его обычныхъ! И внезапно у мальчика на душѣ стало нехорошо, онъ былъ придавленъ смутными картинами исковерканныхъ, нарушенныхъ жизней! И онъ рѣшилъ, что, когда возмужаетъ, не будетъ походить на стараго Сторнера. Нѣтъ, лучше быть просто негодяемъ, чѣмъ походить на него!..
Когда онъ вошелъ въ комнату, переодѣться къ обѣду, онъ увидалъ въ стаканѣ воды, большую темнокрасную гвоздику. Кто поставилъ ее туда? Кто могъ ее туда поставить, кромѣ… нея? Цвѣтокъ пахнулъ такъ же, какъ и горныя гвоздики, которыми она тогда его осыпала, только сильнѣе, роскошнѣе… запахомъ волнующимъ, томнымъ, сладкимъ. Онъ поднесъ цвѣтокъ къ губамъ прежде, чѣмъ вставить въ петлицу.
Въ тотъ вечеръ опять были танцы — на этотъ разъ танцовало гораздо больше паръ, и къ роялю прибавилась скрипка; на и е и надѣто было черное платье. Онъ никогда раньше не видалъ ее въ черномъ. Лицо и шея ея были покрыты, поверхъ загара, пудрой. Сначала видъ этой пудры немало шокировалъ его. Какъ то ему никогда не приходило въ голову, что дамы изъ общества пудрятся. Но разъ она пудрится — значитъ такъ полагается! И онъ не сводилъ съ нея глазъ. Онъ видѣлъ, какъ нѣмецъ-скрипачъ вертѣлся около нея, даже танцовалъ съ нею дважды. Видѣлъ, какъ она танцовала съ другими, но все — безъ ревности, совершенно спокойно, какъ будто во снѣ. Въ чемъ же дѣло? Неужели это странное состояніе было вызвано какими то чарами? чарами этого темнаго цвѣтка въ его петлицѣ? Что дѣлало его счастливымъ, когда онъ танцовалъ съ нею, счастливымъ даже въ ея молчаніи? Онъ не ждалъ ни чтобы она сказала, ни чтобы она сдѣлала что-нибудь — въ немъ не было ни ожиданія, ни желанія! Даже когда онъ вышелъ съ нею на терассу, даже когда они спустились внизъ по газону къ концу сада и усѣлись на скамью, какъ разъ надъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ еще днемъ косили крестьяне — въ немъ не было другого чувства, кромѣ этого тихаго, соннаго, мечтательнаго обожанія. Ночь была такая черная и сонная, т. к. луна все еще была скрыта за горами. Маленькій оркестрикъ игралъ уже слѣдующій вальсъ, но онъ сидѣлъ, не двигался, ни о чемъ не думалъ, какъ будто всякая воля къ дѣйствію и мысли была выкрадена у него. Вечеръ былъ тихій, безвѣтренный, и къ ноздрямъ его поднимался запахъ цвѣтка. Вдругъ сердце его перестало биться. Она облокотилась на него, онъ чувствовалъ, какъ ея плечо касается его руки, волосы ея коснулись его щекъ. Тогда онъ закрылъ глаза и повернулъ къ ней свое лицо. Онъ почувствовалъ, какъ ея губы прижались къ его рту быстрымъ, знойнымъ поцѣлуемъ. Онъ вздохнулъ, протянулъ руки. Ничего не было, кромѣ воздуха. Только шуршаніе ея платья по травѣ. Больше ничего! И цвѣтокъ… его тоже не было.