Тёмное дело (Бобылев)/РМ 1883 (ДО)

Темное дело
авторъ Н. К. Бобылев

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru • (Повесть из Нижневолжской жизни.)
Текст издания: журнал «Русская Мысль», №№ 5—7, 1883.

ТЕМНОЕ ДѢЛО.
(Повѣсть изъ Нижневолжской жизни.)

I.

На одной изъ пыльныхъ, не мощенныхъ улицъ полуазіятской Астрахани, въ настоящее время, бросается въ глаза видный каменный домъ съ балконами, принадлежащій купцу первой гильдіи Петру Петровичу Брехунову; да и самъ Брехуновъ, несмотря на темное прошлое и не совсѣмъ чистоплотное настоящее, точно его собственный домъ, лѣзетъ на видъ въ мѣстномъ обществѣ, не признающемъ иного Бога, кромѣ золотого тельца, и никакихъ иныхъ правъ на человѣческое достоинство, кромѣ туго набитаго бумажника. Время и мѣсто такое!

Да, мѣсто, несомнѣнно, такое. Астрахань, какъ единственный торговый центръ обширнаго промысловаго края, какъ узелъ торговыхъ путей цѣлой каспійской котловины, какъ конечный пунктъ всего Волжскаго бассейна, — пунктъ встрѣчи мануфактурныхъ издѣлій Россіи и Европы съ сырыми продуктами прикаспійской Азіи, — не могла не сдѣлаться сторонницею золотого культа. Къ сожалѣнію, она поняла свое божество такъ узко, односторонне и грубо, что лишила его и того единственнаго блеска, который свойственъ золоту. Не мудрено, что въ разношерстномъ астраханскомъ сбродѣ люди подобные Брехуновымъ безцеремонно лѣзутъ впередъ.

Что населеніе Астрахани сбродное, ради праздника наживы стекшееся сюда чуть не со всѣхъ концовъ Россіи, Закавказья и даже Персіи, объ этомъ едва ли возможно спорить. Старыхъ мѣстныхъ русскихъ фамилій здѣсь почти не существуетъ, армяне — пришлые, персы — чуть ли не бѣглые, а прямые аборигены города — татары — превратились давнымъ-давно въ бахчевниковъ, огородниковъ, извощиковъ, водовозовъ и крючниковъ, которыхъ не до родословныхъ.

Такимъ образомъ, наблюдатель, зная все это и въ дѣйствительности видя кругомъ армянъ, персовъ, татаръ, калмыковъ, киргизовъ, вездѣсущій народъ Божій и русскихъ, по своему нравственному уровню не далеко ушедшихъ отъ этихъ инородцевъ, въ Астрахани съ большею справедливостью, чѣмъ къ инымъ портовымъ городамъ нашего юга, могъ бы приложить слова поэта о таборѣ, повторяя за нимъ:

Какая смѣсь одеждъ и лицъ,

Племенъ, нарѣчій, состояній…

Какъ тутъ не выдвигаться впередъ какимъ-нибудь Брехуновымъ, Тряпичниковымъ, Гнильинымъ или братьямъ Хамовымъ, имя которымъ — легіонъ?

---

Петръ Петровичъ Брехуновъ, къ которому, кстати сказать, совсѣмъ и не шла бы фамилія Молчалина, недавно еще не казался никому человѣкомъ той трехъэтажной высоты, какимъ возмнилъ себя въ послѣднее время, поддерживаемый общественнымъ уваженіемъ къ полнотѣ своего… денежнаго сундука. Напротивъ, долгіе годы жизни судьба заставляла его почитать себя за очень, очень маленькаго человѣка, несмотря на большой ростъ и значительную силу.

Это было время, когда онъ еще не стыдился разсказывать свою біографію, — разумѣется, измѣняя, сокращая и исключая изъ нея то, что находилъ неинтереснымъ для слушателей. Это было время, когда онъ любилъ щегольнуть своей ранней плутоватостью, коммерческою оборотливостью и далеко недюжинной, по мнѣнію разсказчика, способностью на обухѣ рожь молотить. Живы еще люди, которые хорошо помнятъ, съ какими юмористическими подробностями и оттѣнками, въ минуты веселой откровенности, въ сочувствующемъ кружкѣ, даровитый разсказчикъ передавалъ многіе эпизоды изъ своего прошлаго, покрываемые общимъ одобреніемъ и смѣхомъ.

Такимъ образомъ исторія Петра Петровича спаслась отъ забвенія и частію уцѣлѣла въ преданіи, на зло ея герою и несмотря на его всевозможныя старанія уничтожить всякую память о ней въ настоящее время, особенно послѣ того, какъ народная молва вздумала пополнять ату исторію собственными источниками и изслѣдованіями.

Да, теперь Брехуновъ, который росъ съ каждымъ рядомъ кирпичей своего дома, разумѣется, съ удовольствіемъ отрекся бы отъ всякаго родства съ тѣмъ Петрунькой Брехуновымъ, о которомъ нѣкогда разсказывалъ самъ такъ неосмотрительно. Но, увы, несмотря на богатыхъ родственниковъ гдѣ-то тамъ, въ Россіи, — вверху, какъ говорятъ здѣсь, — начинавшихъ все чаще и чаще появляться на языкѣ Петра Петровича, несмотря на встрѣчи и яко бы связи его съ такими-то и такими вліятельными лицами именно тамъ, гдѣ имъ не подобало быть, — несмотря на густой туманъ, наводимый имъ на собственное прошлое, преданіе не уставало повторять о немъ слѣдующее и мѣстами чуть ли не его собственнымъ, брехуновскимъ, языкомъ.

По его свидѣтельству, Петрунька Брехуновъ появился на свѣтъ Божій въ небольшомъ городишкѣ Черновѣ, затерянномъ гдѣ-то между Окой и Волгой, но не отличавшемся никакою спеціальною, ни даже мануфактурною дѣятельностью, ибо стоялъ на такомъ мѣстѣ, гдѣ положительно никакого города не требовалось и особыхъ удобствъ къ его существованію не представлялось. Не мудрено, что ежедневный оборотъ города немногимъ чѣмъ превышалъ стоимость двадцатипяти-рублевой бумажки.

Какою профессіей существовалъ старикъ Брехуновъ, котораго Петрунька былъ самымъ юнымъ отпрыскомъ, покрыто мракомъ неизвѣстности, ибо съ тѣхъ поръ, какъ послѣдній сталъ помнить себя, по его словамъ, старикъ не дѣлалъ ничего, или почти ничего, — такъ, по крайней мѣрѣ, казалось маленькому шалопаю. Разумѣется, положеніе семьи было очень и очень незавидное.

Въ самомъ дѣлѣ, составляетъ неразрѣшимую задачу, чѣмъ существуютъ многій тысячи такихъ мѣщанъ Брехуновыхъ, раскиданныхъ по разнымъ захолустнымъ городишкамъ нашего отечества, особенно появившимся на свѣтъ Божій административнымъ путемъ, волею предусмотрительнаго начальства, или нѣкогда исполнявшимъ должность сторожевыхъ постовъ.

Однако, къ дѣлу.

Кромѣ Петруньки, у старика Брехунова были еще двѣ взрослыя дочери, изъ которыхъ одна уже замужемъ и другая почти невѣста. Объ отцѣ въ Петрѣ Петровичѣ осталось далеко не доброе воспоминаніе, какъ о человѣкѣ молчаливомъ, пряномъ и строгомъ, не потакавшемъ ни женѣ, ни дѣтямъ, а особенно ему, баловнику Петрунькѣ. Что касается матушки, то та, баловавшая Петю украдкой отъ мужа и въ противность ему, при всякомъ удобномъ и даже вовсе неудобномъ случаѣ, какъ это дѣлаютъ обыкновенно неразумныя бабы-матери, оставила въ сердцѣ сына совсѣмъ другого рода впечатлѣнія, хотя въ послѣднее время тотъ ревниво скрывалъ отъ свѣта самое существованіе ея и едва ли не тяготился имъ. Да, баловство это сдѣлало изъ Петруньки въ свое время безшабашнаго, лѣниваго, грубаго шалопая и въ концѣ концовъ дрянного человѣка и сына.

Собственный ветхій донишко, коровенка, свиньи и куры составляли важное подспорье, если не главное основаніе существованія Брехуновыхъ, а помощь зятя и другихъ благодѣтелей, не забывавшихъ прежнихъ и настоящихъ услугъ Петра Тимоѳеевича, отца Петруньки, дѣлали то, что, какъ бы то ни было, хоть и съ грѣхомъ по-поламъ, а Брехуновы существовали. Дѣло было въ томъ, что, не состоя ни при какой должности и спеціально никакимъ дѣломъ не занимаясь, старикъ былъ услужливъ и честенъ настолько, что зашибалъ кое-какіе гроши за свои послуги и довѣріе, которое къ нему питали даже люди нестоющіе сами никакого довѣрія.

Первою воспитательницей и наставницей Петруньки была улица-прототипъ «фребелевскаго сада», гдѣ учатся, сами того не подозрѣвая, множеству вещей, которыхъ впослѣдствіи не искоренить изъ ученика не только школѣ, но и самой жизни. Затѣмъ, когда мальчишка сталъ подрастать, его, по восьмому или девятому году, отдали въ науку къ дьячку, который и самъ-то читалъ гражданскую печать и писалъ съ грѣхомъ пополамъ. Но учитель былъ дешевъ, а требованія отъ науки скромны, — слѣдовательно, раздумывать не приходилось. «Читать, писать, да на щотахъ еслибы малость, для первоначала — вотъ и все. Такого человѣка куда хочешь повернешь», соображалъ старикъ Брехуновъ. Дьячокъ, разумѣется, обѣщалъ выучить всему, но, къ одиннадцати годамъ, студентъ духовной академіи, какъ прозвалъ сына Петръ Тимоѳеевичъ, особенныхъ успѣховъ не оказалъ: читалъ со множествомъ знаковъ препинаній на длинныхъ, трудныхъ, незнакомыхъ словахъ и писалъ такъ, что самъ становился въ-тупикъ передъ написаннымъ, какъ скоро его приходилось прочесть. Въ законѣ Божіемъ зналъ удовлетворительно «Богородицу», не особенно удовлетворительно «Отче нашъ», а «Вѣрую» и «Десять заповѣдей» такъ и не могъ осилить. За то одиннадцатую заповѣдь: «не зѣвай!» — Петрунька зналъ отлично, потому что слышалъ ее кругомъ отъ многаго множества учителей, которые были повразумительнѣе дьячка.

Да, параллельно съ черствыми классными занятіями, школа жизни, каѳедра среды, дѣлала свое дѣло и по-своему учила будущаго человѣка, такъ что тотъ, во время откровенныхъ и жестокихъ уроковъ ея, и не подозрѣвалъ, что учится. Однимъ словомъ, къ одиннадцати годамъ, ко времени окончанія дьячковскаго курса, самый высшій баллъ Петрунькѣ, по справедливости, слѣдовалъ за знаніе и исполненіе заповѣди «не зѣвай!» и за другія аналогичныя правила жизни.

Съ такими свѣдѣніями и нравственными задатками пришлось, да и не страшно было, нашему герою вступить въ жизнь. Требовательности большой со стороны вступающаго, кажется, тоже не должно бы быть, еслибъ объ этомъ не позаботилось своевременно баловство матери. Въ самомъ дѣлѣ, мальчикъ привыкъ думать, что теперь, съ окончаніемъ скучныхъ уроковъ, настала для него блаженная пора тунеядства, уличной дѣятельности и продѣлокъ съ ребятишками, которымъ и конца не будетъ. Дѣло вышло не такъ.

Старикъ Брехуновъ не дремалъ и исподволь ходатайствовалъ у разныхъ своихъ благопріятелей о замѣщеніи куда-нибудь сынишки, съ просьбою держать его построже, чтобы не баловался, такъ что ко времени окончанія курса мѣсто Петрунькѣ было готово, а можетъ-быть и самое-то прекращеніе ученія зависѣло отъ найденнаго мѣста.

Какъ бы то ни было, но, въ одно памятное мальчику утро, отецъ прифрантилъ его и, не сказавъ ни слова бабамъ, увелъ изъ дому. Домашніе мало понимали происходившее, а Петрунька менѣе всѣхъ, хотя инстинктивно и чувствовалъ себя не совсѣмъ ладно, видя, что тутъ что-то новое. Уже дорогой отецъ объяснилъ сыну, куда и зачѣмъ они идутъ, какъ онъ долженъ держать себя и что отвѣчать, если спросятъ.

Оказалось, что шли они къ одному черновскому купцу, мѣстному лѣсному торговцу, скупавшему лѣса на сводъ въ разныхъ мѣстахъ, а также и неподалеку отъ города.

— Вотъ, съумѣешь себя показать, да въ дѣло вникнуть, самъ такимъ же лѣсникомъ сдѣлаешься, — соблазнялъ дорогой Петруньку родитель.

— А зачѣмъ мнѣ? — протестовалъ тотъ, не видя, вѣроятно, никакой надобности въ такомъ дѣлѣ, которое ннноимъ образомъ не касалось его ребячьихъ интересовъ и могло быть еще скучнѣе дьячка.

— Дурр-ракъ!… Ты за великое счастье долженъ понимать, что о тебѣ добрые люди хлопочетъ, дорогу тебѣ предоставляютъ, а онъ — на-ка! — «зачѣмъ мнѣ?»… Болванъ, право болванъ!… По задворкамъ-то болтаться лучше видно?

Петрунька понялъ, что его дѣло тутъ подневольное и мнѣнія не потребуется, и молча шелъ, куда его вели, съ такимъ же чувствомъ, съ какимъ ходили когда-то въ рекрутское присутствіе.

Какъ бы то ни было, пунктуально и тщательно допрошенный и проэкзаменованный, малецъ, какъ окрестилъ его новый хозяинъ, былъ принятъ, хотя не оказалъ особенно удовлетворительныхъ свѣдѣній.

— Ну, на нѣтъ и суда нѣтъ! — завершилъ экзаменаторъ. — По нашему, по лѣсному, дѣлу сойдетъ какъ-нибудь, набаркается… Скажи ему, штобы вникалъ — это главное. Вникать будетъ — дѣло узнаетъ, а узнаетъ дѣло — вѣчный хлѣбъ.

— Такое дѣло-съ! — кланялся старикъ Брехуновъ. — Строго-настрого прикажу-съ.

— То-то! Ну, чего тутъ… Собирай и приводи завтра утромъ, — я ему накажу кое-што и отправлю.

На другой день малецъ дѣйствительно разстался съ родимымъ домомъ и былъ отвезенъ въ лѣсную дачу братьевъ Живаревыхъ, которая сводилась верстахъ въ восемнадцати отъ города. Такъ вышелъ Петрунька на жизненное поприще.

Однако первые шаги мальца на новомъ пути были не совсѣмъ-то удачны. Дѣло въ томъ, что на самой дорогѣ Петруньки стоялъ прикащикъ, завѣдывавшій лѣсомъ и почему-то сразу невзлюбившій новоприбывшаго, въ которомъ, повидимому, подозрѣвалъ нѣчто вродѣ невиннаго соглядатая со стороны хозяевъ, котораго, молъ, опасаться и стѣсняться не будутъ. Было ли такое подозрѣніе основательно, сказать трудно; но «кое-что», наказанное мальцу хозяиномъ и послѣдующая дѣятельность самого Петруньки, хоть онъ и приписывалъ честь ея изобрѣтенія всецѣло себѣ, наводитъ на нѣкоторое сомнѣніе въ этомъ. Во всякомъ случаѣ прикащикъ видѣлъ въ мальчикѣ помѣху своимъ мирнымъ занятіямъ.

Прочтя хозяйское письмо и обстоятельно распросивъ присланнаго, онъ внимательно и хмуро оглядѣлъ его съ головы до ногъ, точно хотѣлъ прочесть на немъ то, чего не добился словесно, и недовольно сообразилъ вслухъ:

— На кой ты мнѣ лядъ!… Куда тебя дѣвать?… Ступай, одначе, на кухню, тамъ посмотримъ, — заключилъ онъ и аудіенція была кончена.

На лѣсной дачѣ, которая пріютила Петруньку, почти въ лѣсу, противъ проселка, стояли двѣ избы и навѣсъ. Одна была чистая, состоящая изъ конторки и помѣщенія прикащика, другая дѣлилась на кухню и казарму для рабочихъ. Кромѣ того, были еще кое-какія службы и маленькая, похожая на курятникъ, баня. Лѣсъ сводился давно частію для сплава, частію продавался на мѣстѣ и лежалъ вокругъ построекъ. Сводъ приходилъ къ окончанію, когда явился туда новый обитатель. Дѣло было лѣтомъ и скоро малецъ освоился не только съ окружавшими его людьми, но и со старымъ, печальнымъ остаткомъ когда-то могучаго бора.

Кромѣ прикащика, при конторкѣ жилъ старикъ, какой-то троюродный или четвероюродный дядя хозяевъ, двухъ братьевъ Живаревыхъ, кухарка и работникъ, исполнявшій кстати и должность кучера и доставившій Петруньку изъ города: вотъ были всѣ постоянные обитатели конторки. Старикъ, — «дяденька», какъ сталъ его звать малецъ, — былъ добрякъ, простоватый, довѣрчивый и безграмотный, не могшій мѣшать прикащику, еслибъ и захотѣлъ, почему послѣдній его и въ грошъ не ставилъ.

Время шло, но никакого постояннаго занятія при дѣлахъ конторки Петрунька не получалъ и видимо былъ устраняемъ прикащикомъ даже отъ тѣхъ порученій, которыя, по своей смышлености, могъ бы легко исполнить. Онъ состоялъ, такъ сказать, на побѣгушкахъ и помыкать имъ могъ каждый по желанію. Несмотря на то, что не былъ пріуроченъ ни къ чему, за что бы несъ отвѣтственность, рывки, толчки и потасовки Петрунька получалъ постоянно, — къ счастію, впрочемъ, отъ одного только прикащика, который вскорѣ добился отъ мальца наименованія «чорта», подъ которымъ быстро сталъ пониматься и всѣми остальными обитателями конторки, сочувствовавшими мальчику. И дѣйствительно, чѣмъ упорнѣе преслѣдовалъ мальца прикащикъ, тѣмъ сильнѣе возставалъ противъ этого старикъ-дяденька, тѣмъ озлобленнѣе ругалъ «чорта» кучеръ-работникъ и тѣмъ слаще, послѣ обиды, пичкала Петруньку сердобольная баба-кухарка. Очевидно, характеръ прикащика былъ таковъ, что никто изъ окружавшихъ не желалъ добра его обладателю, а преслѣдуемый, — чаще всего безъ всякаго основанія, — разумѣется, мало-по-малу ожесточался.

О томъ, что Петруньна былъ баловникъ, и баловникъ далеко не безвредный, нечего было и говорить, хоть это и оправдывалось отчасти его живостью и невольнымъ тунеядствомъ, настоящей оброшенностью и безпризорствомъ, но, во всякомъ случаѣ, наказанія, практикуемыя «чортомъ», всегда превосхорли вины Петруньки, а иногда налагались и безъ всякой вины. Эти-то послѣднія въ особенности ожесточали ребенка.

Къ сожалѣнію, этому ожесточенію суждено было усилиться и занести сѣмена мстительности въ душу мальца, которыя, въ свое время, созрѣли и дали плодъ.

Хозяева — то одинъ братъ, то другой, а чаще младшій — навѣдывались изъ города въ лѣсъ, чтобы провѣрять на мѣстѣ текущія дѣла, такъ какъ много лѣсныхъ матеріаловъ продавалось тутъ же, на мѣстѣ рубки. Въ одинъ изъ такихъ пріѣздовъ хозяинъ обратилъ вниманіе и на Петруньку.

— Ну, какъ онъ у тебя, привыкаетъ ли? — спросилъ онъ прикащика.

— Къ чему его пріучать-то?… Негодящій мальчишка, неподходящій совсѣмъ, — пасмурно отвѣчалъ тотъ.

— Негодящій… Какъ же это такъ?… Плохо, братъ, плохо… Такъ нельзя! — обратился онъ къ мальцу.

— Да мнѣ не даютъ никакого дѣла… Спросите хоть у дяденьки, — сквозь слезъ сослался Петрунька на родственника хозяевъ.

— Какъ никакого дѣла?… Что онъ у тебя дѣлаетъ? — внезапно обратился хозяинъ къ нѣсколько смущенному прикащику.

— Да какое дѣло ему здѣсь дать?… Баклуши бить — вотъ его дѣло.

— Да ты давалъ ли?

— Да чего ему дать?… Неподходящій совсѣмъ, — мялся прикащикъ.

— Вотъ то-то и есть!… Неподходящій, неподходящій, — заладилъ одно. Развѣ тебѣ его за тѣмъ послали, штобъ баклуши бить?… Какой же ты человѣкъ послѣ этого, што не умѣешь занять мальчонку, а?… У меня впередъ штобъ не было этого! Приставь мальца, куда знаешь, тогда и требуй. Вотъ, онъ, кажется, пишетъ плохо?…

— Совсѣмъ скверно.

— Какъ же это? А говоришь, дѣла ему нѣтъ… Ахъ вы… — Тутъ хозяинъ, какъ слѣдуетъ, выругался и наказалъ заставлять Петруньку писать и дать ему хоть какое нехитрое дѣло.

Можно судить, каковы были эти уроки письма, преподаваемые человѣкомъ, озлобленнымъ хозяйскимъ выговоромъ. Они научили Петруньку не хорошему письму, а мести, какъ мы это сейчасъ увидимъ, причемъ, впрочемъ, оказалось нелишнимъ и письмо.

По смышлености и живости, по хитрости и чувству самостоятельности, пріобрѣтеннымъ безпризорной уличною практикой, нашъ русскій гаменъ-малецъ не могъ долго выносить страдательную роль, которая выпала на его долю въ столкновеніяхъ съ своимъ преслѣдователемъ. Въ головѣ его, еще болѣвшей отъ надранныхъ вихровъ, все чаще и чаще стала появляться безпокойная идея мести.

Цѣлыя долгія ночи проводилъ онъ въ самыхъ изощренныхъ мстительныхъ мечтахъ и съ невыразимымъ наслажденіемъ торжествовалъ надъ «чортомъ» въ своемъ воспламененномъ воображеніи. Но практическій мальчикъ не долго довольствовался мечтами и сталъ придумывать, какъ бы приложить ихъ къ дѣлу — устроить какую-нибудь каверзу, пакость и зло своему врагу. Первою мыслью, овладѣвшею Петрунькой до боли, было непреоборимое желаніе и твердое намѣреніе сжечь прикащика ночью въ его конторкѣ, что было исполнить очень легко и просто. Всѣ обстоятельства такого аутодафе были предусмотрѣны мальчикомъ съ изумительною дальновидностью, и тому, что не попалъ въ свою стихію и не обратился въ уголь, «чортъ» былъ обязанъ только дяденькѣ, защитнику Петруньки, который спалъ въ одномъ помѣщеніи съ первымъ.

Были въ изобрѣтательной головѣ Петруньки и другіе проекты, а пока одинъ изъ нихъ онъ не откладывая началъ приводить въ исполненіе и, въ теченіе почти полугода, никому не заикнулся о немъ.

Скоро дѣло объяснилось.

Въ одно праздничное утро, когда прикащикъ и дяденька уѣхали къ хозяевамъ въ городъ и дома оставались только онъ да кухарка, Петрунька увидалъ случайно, что ключъ отъ конторки, забытый, торчитъ въ двери. Съ быстротой зайца онъ слеталъ на чердакъ кухни, заваленный разнымъ хламомъ, порылся тамъ, прокрался въ конторку и съ трепетомъ затворился и заперся въ ней. Предосторожность совершенно излишняя, потому что кухаркѣ не приходило въ голову, да и дѣла не было, гдѣ малецъ. Съ тѣмъ же трепетомъ развернулъ Петрунька «памятную», или меморіалъ, досталъ изъ сапога засаленную тетрадку и принялся свѣрять оба документа — свой и конторскій. Оказывалось, что онъ имѣлъ терпѣніе около полугода украдкой записывать отпускъ всѣхъ лѣсныхъ матеріаловъ, который производился на его глазахъ, такъ какъ лѣсъ былъ сложенъ тутъ же, у конторки. Цѣны и имена покупателей для него не могли быть тайной, потому что отпускъ лежалъ на дяденькѣ, а конторщикъ велъ конторскую часть, разсчеты, да отчитывался и передавалъ деньги хозяевамъ. Разумѣется, прикащику не приходило и въ голову, что въ лицѣ Петруньки на этотъ разъ окажется такой прилежный счетоводъ и контролеръ, дяденьку же, какъ безграмотнаго, онъ и въ грошъ не ставилъ.

А контролеръ дѣлалъ свое дѣло. Какова же была радость мстительнаго мальчика, когда въ меморіалѣ прикащика оказались пропуски, которые не могли быть случайными, потому что, чѣмъ дальше, повторялись все чаще. Каждый такой пропускъ отмѣчался Петрунькой крестикомъ въ своей тетрадкѣ, а полученныя за матеріалы деньги выкладывались на щотахъ. Къ концу контроля денегъ насчитывалось что-то около трехсотъ рублей, когда голосъ кухарки, звавшей обѣдать, оторвалъ мальчика отъ его бухгалтерскаго дѣла. Онъ положилъ на мѣсто книгу и щоты, засунулъ свой драгоцѣнный документъ за голенище и, оставивъ ключъ въ двери конторки, отправился на зовъ.

Отъ волненія и радости Петрунька почти не могъ ѣсть, но не показалъ и вида, что достигъ осуществленія завѣтнѣйшей мечты, а на вопросы, чего не ѣстъ, отозвался головною болью.

Теперь, когда основаніе дѣлу мести было положено, мальчикъ съ серьезностью взрослаго принялся обдумывать свое положеніе и обсуждать, какъ ему поступить, чтобы не испортить поспѣшностью терпѣливо добытыхъ результатовъ, — чтобы «чорту» нельзя было вывернуться, какъ онъ ни вертись.

Онъ положилъ сообщить свой секретъ дяденькѣ, черезъ него тихимъ манеромъ увѣдомить хозяевъ и, по пріѣздѣ ихъ, заручившись ихъ охраной и оставивъ честь всего дѣла за собой, вывести «чорта» на свѣжую воду безъ всякаго стѣсненія. Помимо себя, своего дѣла ему не хотѣлось бы поручать никому, и своихъ документовъ онъ не выдалъ бы въ чужія руки и за тысячи рублей. Онъ не только хотѣлъ быть свидѣтелемъ позора своего врага, но хотѣлъ еще, чтобы тотъ зналъ, кону имъ обязанъ.

Такъ и вышло. Успѣхъ былъ достигнутъ и почти все совершилось такъ, какъ хотѣлъ и предвидѣлъ малецъ.

Дяденька сначала едва вѣрилъ сообщеніямъ Петруньки, — такъ терпѣливо и скрытно былъ исполненъ имъ задуманный планъ. Простодушному старику все это казалось просто несвойственнымъ ребенку и онъ убѣдился только тогда, когда тотъ предъявилъ ему документы и вмѣстѣ съ ними припомнилъ и сообразилъ послѣдніе отпуски и пропуски. Увѣровавъ и придя въ подобающее уваженіе къ мальцу, старикъ обѣщалъ ему передать и объяснить все хозяевамъ-племянникамъ въ первую же поѣздку въ городъ.

Такъ это и было. Вскорѣ дяденька вновь уѣхалъ въ городъ и вернулся съ младшимъ братомъ Живаревымъ, на которомъ въ особенности лежала забота о лѣсѣ.

Не подавая вида, тотъ принялъ отъ прикащика вѣдомость о продажѣ и слѣдующія по оной деньги.

— Теперь у тебя на остаткѣ ничего нѣтъ? — обратился онъ серьезно къ прикащику.

— Никакъ нѣтъ-съ; только на сдачу и расходы двадцать рублёвъ, — остальное сдано полностью.

— По долговой можетъ отпускалъ кому?

— Нѣтъ, послѣднее время не отпущали. Прежнихъ малость осталось, — вотъ, видно здѣсь…

Ничего не подозрѣвавшій прикащикъ подалъ долговую книгу.

Хозяинъ просмотрѣлъ ее.

Дяденька, а въ особенности Петрунька, тоже бывшій въ конторкѣ, съ живѣйшимъ интересомъ наблюдали, что будетъ дальше.

— Подай-ко меморіалъ.

Прикащикъ подалъ и хозяинъ сталъ просматривать послѣднія страницы.

— Какъ мужика-то зовутъ, что мы повстрѣчали? — обратился онъ къ дядѣ, хотя въ дѣйствительности они и не встрѣчали такого мужика.

— Антонъ Грушинъ Спасскій, изъ села Спасскаго то-есть.

Прикащика всего повело: краска бросилась ему въ лицо и тотчасъ же отхлынула прочь; онъ стоялъ чуя что-то недоброе. Фамилія была ему знакома. «Знаетъ кошка, чье мясо съѣла», соображалъ торжествующій Петрунька.

— Грушинъ… Грушинъ… Антонъ Грушинъ… Што за оказія! Грушинъ… — повторялъ, пробѣгая книгу глазами, хозяинъ. — Никакого я тутъ Грушина не вижу… Можетъ другое какое прозваніе носитъ, а Грушина нѣтъ.

— Помилуйте, какъ нѣтъ, — здѣся! Непремѣнно должонъ быть, — вмѣшался старикъ дядя. — Гдѣ же ему быть?… Постой, постой, дай Богъ память, когда я ему отпущалъ-то?… Да, въ началѣ прошлой недѣли будетъ, еще вы сдачи ему сдавали рубль восемь гривенъ, помните? — обратился старый дипломатъ къ прикащику.

— Не въ-домекъ, што-то, запамятовалъ…

«Ишь, запамятовалъ, чортова образина!» — чуть удерживаясь отъ смѣха, злорадствовалъ настоящій герой и виновникъ такой забывчивости, Петрунька. Онъ наслаждался отъ глубины души.

— Ты что-жь стоишь?! Коли запамятовалъ, такъ поди отыщи, — покажи, гдѣ здѣсь Грушинъ? Книга-то не обманетъ: што вписано, — все здѣся, никуда не уйдетъ. Экой ты, братецъ!… — укоризненно, но безъ всякаго видимаго гнѣва, покачалъ головой хозяинъ, хотя внутри все клокотало въ немъ и душило его.

Онъ былъ видный мужчина, моложе среднихъ лѣтъ, обладавшій далеко не заурядною силой, о которой ходила преувеличенная молва въ Черновѣ. Вывести изъ себя его было чрезвычайно трудно; но кто добивался этого, тотъ чувствовалъ себя не весьма хорошо, чтобы рискнуть на новую попытку.

Прикащикъ засуетился и сталъ торопливо просматривать книгу.

Всѣ молчали. «Ишь ты, прошлогодняго снѣга ищетъ, сволочь проклятая!» — раздражительно думалъ Петрунька, самъ не подозрѣвая того, что встрѣчался въ мысляхъ съ хозяиномъ.

— Да тутъ нѣтъ никакого Грушина, — пробормоталъ наконецъ «чортъ», хорошо зная, что вертѣть листы можно хоть до второго пришествія и Грушина все-таки не будетъ.

— То-то, нѣту, — объ этомъ тебѣ и сказываютъ… Какъ же это?

— Не знаю-съ, не могу припомнить… Можетъ и было што, да имя не то-съ, — запамятовалъ Тимоѳей Василичъ, — сваливалъ на старика-дядю юркій малый, припираемый къ стѣнѣ.

Старикъ вломился въ амбицію и горячо запротестовалъ:

— Самъ путаешь, да на другихъ валишь! — закончилъ онъ, раздраженный, несмотря на свою доброту.

— Я вѣдъ не говорю касательно васъ, — можетъ и другое какое имя носить, — вилялъ прикащикъ. — Мало ли ихъ тутъ?… Всѣхъ не упомнишь.

— Ну, ужь это ты, братъ, напрасно, — возражалъ дядя, — штобы не знать Грушиныхъ изъ Спасскаго… Это ужь ты оставь: не однова съ ними дѣло дѣлали, не первый годъ.

— Какъ же это, любезный, а? — обратился къ вилявшему хозяинъ и вопросительно уставился на него.

Положеніе «чорта» становилось критическимъ; онъ заметался туда и сюда, ища выхода изъ западни.

— Виноватъ-съ! Пропустилъ должно, вписать забылъ второпяхъ какъ-нибудь.

— Пропустилъ?!… Вписать забылъ?… А деньги?… Какъ же деньги-то, братецъ ты мой?… — удивленно и, по видимому, совершенно простодушно продолжалъ жать въ уголъ пойманнаго звѣря владѣлецъ западни.

— Виноватъ-съ, самъ не пойму… Запишите на меня, што слѣдуетъ, — въ счетъ жалованья пойдетъ…

— Въ счетъ жалованья! — вскрикнулъ было вышедшій изъ себя хозяинъ, но тотчасъ же сдержалъ себя, желая посмотрѣть, что будетъ дальше. — Да, въ счетъ жалованья, въ счетъ жалованья, да… — повторялъ, какъ бы размышляя о невозможной наглости человѣка, побагровѣвшій хозяинъ. — Ну, што-жь, коли такъ по-твоему, — по справедливости, значитъ, по совѣсти, — такъ пиши записку, что взялъ впередъ што ли… Сколько тамъ?… — обратился онъ къ дядѣ, едва выговаривая слова. — Што ты тамъ отпущалъ?

Подочли отпускъ: оказалось на восьмнадцать рублей двадцать копѣекъ.

— Ну, вотъ, пиши!

Ничего не замѣчавшій прикащикъ, у котораго отлегло отъ сердца, развязно присѣлъ къ краю стола, у котораго сидѣлъ хозяинъ, и, склонивъ голову на бокъ, началъ красиво и затѣйливо выводить по бумагѣ. «Слава тебѣ, Господи!» — думалъ онъ.

Хозяинъ впился въ него ненавистнымъ, ироническимъ взоромъ и тяжело дышалъ; рука, лежавшая на столѣ, тихо, но замѣтно дрожала; въ общемъ молчаніи слышалось только отрывистое дыханіе Живарева. Петрунька, внезапно обманутый въ своихъ страстныхъ ожиданіяхъ, совсѣмъ повѣсилъ носъ и только старикъ, знавшій характеръ племянника, наблюдалъ за нимъ безпокойными глазами.

Не успѣлъ еще прикащикъ окончить требуемой росписки и подписаться подъ ней съ обычнымъ лихимъ вывертомъ, какъ она была смята и кинута въ его лицо хозяйскою рукой; не успѣлъ онъ поднять смущеннаго неожиданностью лица, какъ въ одномъ глазу вспыхнули и посыпались милліоны искръ и по комнатѣ звонко плеснула рѣзкая пощечина.

Стулъ и сидѣвшій на немъ очутились на полу.

— Ахъ, гадина!… Ахъ ты гадина!!… Считаться со мной вздумалъ, а?… Считаться?! — звѣремъ зарычалъ Живаревъ. — Въ счетъ жалованья тебѣ, а?…

И не успѣлъ растерявшійся «чортъ» подняться съ полу, какъ здоровая пятерня взбѣшеннаго хозяина вцѣпилась въ его густые волосы и начала возить его изъ стороны въ сторону, точно звонила въ колоколъ.

— Вотъ тебѣ жалованье, вотъ тебѣ жалованье! Вотъ тебѣ жалованье, шельма ты эдакая!!… Вотъ тебѣ!

Онъ оттолкнулъ обезумѣвшаго отъ неожиданности, боли и стыда прикащика и, задыхаясь, опустился, почти повалился на стулъ, такъ что спинка послѣдняго затрещала.

— Што-жь это такое?… Вѣдь это — разбой! Што вы волю рукамъ-то… — дерзко и досадливо заговорилъ было тотъ.

— Молчать!!… Будешь дышать, я тебя какъ собаку исколочу, — знаешь меня, али нѣтъ? Мерзавецъ этакій… рычать тудаже, а? Чѣмъ бы повиниться негодяю, а онъ туда же… На-ка: въ счетъ жалованья, а?!… Въ разсчеты съ хозяиномъ, а?…

Что испытывало мстительное сердце Петруньки, передать нѣтъ никакой возможности. Старикъ же успокоить хозяина и не пытался, зная, что это значило бы подливать масла въ огонь.

Всклокоченный, какъ полотно блѣдный и дрожавшій отъ безсильной ярости, оскорбленія и стыда, несчастный «чортъ» повернулся и сдѣлалъ-было движеніе въ двери, но голосъ не уходившагося еще хозяина пригвоздилъ его въ мѣсту.

— Куда?!… Што-жь, ты думаешь, что тебя потрепали маненьво, такъ твое дѣло и свято, а?… Ахъ ты дубина, дубина!… Говорятъ ослу — повинись, а онъ и понимать не хочетъ.

Остолбенѣвшій прикащикъ, какъ филинъ, хлопалъ глазами, недоумѣвая, чего еще отъ него требуютъ.

Должно-быть пароксизмъ гнѣва съ хозяина сошелъ, потому что онъ посмотрѣлъ на несчастную, безсмысленную фигуру стоявшаго и разразился веселымъ хохотомъ, заразившимъ и Петруньку. Тотъ тоже не выдержалъ и прыснулъ.

— А?… Да, малецъ, подь-ко сюда! — обратилъ свое вниманіе на смѣявшагося Живаревъ.

Петрунька Подошелъ, не переставая улыбаться. Это было верхомъ униженія для «чорта», который, будь возможность, сейчасъ же распорядился бы съ мальчишкой, хотя еще и не вполнѣ догадывался, что ему предстояло. Ужасно было испытывать, что локоть близокъ, а не укусишь.

— Дака-съ свою тетрадку-то… Съ тобою, что ли, она?

Петрунька съ достоинствомъ досталъ изъ-за пазухи и подалъ свой завѣтный документъ.

Молнія догадки блеснула въ глазахъ «чорта» и исказила лицо глубокой ненавистью; въ эту минуту онъ не задумался бы удушить проклятаго мальчишку.

— Хе-хе-хе!… А ты еще говорилъ, что онъ пишетъ скверно, — въ полуоборотъ потѣшался хозяинъ надъ виновнымъ. — Скверно, да вѣрно — это главное. Почитаемъ, братъ, почитаемъ твоего рукодѣлья! — ласково обратился онъ къ Петрунькѣ, развертывая тетрадку. — Это что же у тебя за кресты тутъ? — щелкнулъ онъ пальцемъ по документу.

— Пропуски-съ!

— То-есть какъ это пропуски?

— Въ меморіалѣ-съ… не записано-съ.

— Да, да, да!… Это значитъ все Антоны Грушины? — издѣвался неугомонный хозяинъ.

— Разные тутъ-съ, — пояснилъ Петрунька, не понявъ ироніи хозяина.

— Да, разные… Ну, посмотримъ! Евстигнѣевъ Иванъ, — прочелъ онъ въ тетрадкѣ и справился въ книгѣ, — этотъ Грушинъ. Стахѣевъ Петръ — этотъ Грушинъ. Ганькинъ Козьма — этотъ Грушинъ… Што же, братъ, это такое, а? — обратился онъ къ прикащику. — Гдѣ же они у тебя въ меморіалѣ-то?… Вѣдь статья-то скверная: вѣдь это — мошенство, а за мошенство… знаешь куда вашего брата посылаютъ?…

Прикащикъ, видя, что дѣваться некуда, упалъ на колѣни, прося пощадить и не губить его.

Въ тотъ же день съ нимъ было все покончено и онъ выбрался изъ конторки въ ближнее село, такъ какъ было строго приказано, чтобъ его у старыхъ хозяевъ и духу не было. Петрунька, впрочемъ, и тутъ не отказалъ себѣ въ удовольствіи проститься съ нимъ.

Самъ онъ былъ взятъ хозяиномъ въ городъ, обласканъ обоими братьями и черезъ три дня, заново экипированный на хозяйскій счетъ, явился въ конторку съ новымъ прикащикомъ.

По этому первому шагу въ жизни видно, что за пичужка былъ Петрунька. Кстати, та относительная свобода, которою онъ пользовался съ этого времени, послужила ему, разумѣется, не въ пользу.

II.

Не долго, впрочемъ, пришлось пользоваться удобствами жизни и свободой Петрунькѣ. Въ непродолжительномъ времени сводъ дачи пришелъ къ концу и, по четырнадцатому году, здоровый, рослый, возмужавшій не по лѣтамъ малый, казавшійся шестнадцатилѣтнимъ, возвратился къ отцу, потому что хозяевамъ потребовался.

Старикъ Брехуновъ хмуро встрѣтилъ сына и косо смотрѣлъ на него, потому ли, что узналъ о его слишкомъ безпечной и спокойной жизни за послѣднее время, потому ли, что тотъ не потребовался хозяевамъ и изъ него не вышло когда-то пророчимаго лѣсника, за то мать приняла свое милое дѣтище съ распростертыми объятіями.

Несмотря на всѣ старанія, слѣдующее мѣсто старикъ Брехуновъ нашелъ сыну не такъ скоро, чтобы тотъ не успѣлъ намозолить ему глаза, да и мѣсто это было совсѣмъ не того свойства, чтобъ оставлять достаточное время шалопайству.

Петрунька поступилъ мальчикомъ въ скромный колоніальный магазинъ, носившій прозаическое названіе мелочной лавки. О существованіи, то-есть образѣ жизни, такого мальчика имѣютъ понятіе большинство изъ насъ, — слѣдовательно, распространяться много нечего. Во всякомъ случаѣ слово «поворачивайся» вполнѣ характеризуетъ суть кипучей дѣятельности, присущей такому мѣсту.

Тутъ Петрунькѣ, дѣйствительно, пришлось поворачиваться съ ранняго утра до поздней ночи, да такъ, чтобы помнить постоянно, что «перевернись — бьютъ и недовернись — бьютъ». Школа, какъ хотите, совсѣмъ уже не напоминающая фребелевскаго сада, хотя и въ ней были свои свѣтлыя стороны, изрѣдка утѣшавшія сластолюбиваго Петруньку. Очень подозрительные орѣхи — убѣжище червей, пряники и миндальное печенье, напоминавшіе довольно хрупкій известнякъ, фруктовая пастила, Богъ вѣсть откуда получившая букетъ сыромятной кожи, варенье, конфекты, медъ, рожки — все это того достоинства, которое можно отыскать только въ мелочной лавкѣ уѣзднаго городка, — преслѣдовали и раздражали аппетитъ Петруньки, куда онъ ни поворачивался. За то какое счастіе, когда хоть на минуту онъ оставался въ лавкѣ одинъ!… Какъ ни опасно было пріобрѣтеніе окружавшихъ и дразнившихъ его прелестей, выдержать испытаніе было внѣ силъ, а наказаніе за это только развивало его хищническіе инстинкты и изощряло изобрѣтательность въ удовлетвореніи имъ. Одно къ одному, — вѣдь на самомъ-то дѣлѣ развѣ весь смыслъ, вся дѣятельность, всѣ вожделѣнія такой лавки не направлены были къ тому, чтобы какъ можно аккуратнѣе оплести покупателя, особенно если онъ былъ случайный, забѣглый, а не постоянный? Съ какой же стати было оставаться святымъ и выносить искушенія одному только Петрунькѣ?…

Понятно, что онъ практиковался чѣмъ дальше, тѣмъ больше, и хозяйскіе пятачки, гривенники, предметы жизненныхъ потребностей и сласти стали ему казаться какой-то неизбѣжною потребностью и законною принадлежностью собственннаго кармана и брюха, а оплести покупателя — доблестнымъ дѣломъ.

По неволѣ не только молодецъ, но и хозяинъ съ сочувствіемъ говорили о мальчикѣ, что «парень насобачился».

Совершенно неожиданное обстоятельство помѣшало дальнѣйшему повышенію Петруньви въ ряду животнаго міра и пресѣкло его колоніально-собачью дѣятельность. Одно время онъ, привыкшій уступать прихотямъ чрева, началъ чувствовать страшный позывъ на медъ, безпрестанно подстрекаемый запахомъ изъ раскупореннаго медоваго бочонка. Выждавъ минуту, когда въ лавкѣ никого изъ старшихъ не было и единственный молодецъ пошелъ обѣдать, Петрунька, предварительно еще запасшійся калачами въ сосѣдней калашнѣ, хватилъ, надо полагать, не въ мѣру того темно-бураго зелья, которе носило названіе меда. Вскорѣ онъ почувствовалъ жесточайшую головную боль, а къ вечеру въ безпамятствѣ и бреду былъ доставленъ въ родительскій домъ. Воспаленіе въ кишкахъ и горячка уложили его въ постель на два мѣсяца.

Между тѣмъ мѣсто въ лавкѣ было замѣщено и старику-отцу приходилось хлопотать о новомъ. Однако, благодаря рекомендаціи послѣдняго хозяина и въ особенности тому, что «парень насобачился», онъ былъ скоро принятъ въ магазинъ такого же колоніальнаго торговца, но уже въ роли молодца, такъ какъ послѣ болѣзни вытянулся и возмужалъ настолько, что его и узнать было трудно.

Произведенный въ прикащики по убѣжденіи въ его лавочныхъ знаніяхъ и торговой способности, Петръ сталъ у новаго хозяина совсѣмъ на иную ногу и самъ заставлялъ поворачиваться лавочныхъ мальчишекъ. Наружно парень выходился и сложился на диво, такъ что не одинъ женскій глазъ, смотрѣвшій на него съ лукавымъ задоромъ и откровеннымъ выраженіемъ полнѣйшей предупредительности, не далъ бы ему менѣе двадцати одного, двухъ лѣтъ, тогда какъ Петрунькѣ недавно минуло семнадцать. Онъ могъ бы назваться высокимъ, статнымъ, темно-кудрымъ красавцемъ, какимъ почитало его большинство женщинъ, еслибы не наглое выраженіе глазъ и что-то пошлое, сальное и злобное, глядѣвшее сквозь его улыбавшееся лицо. Это былъ какой-то лавочный Мефистофель своего рода, способный загрязнить и опошлить все, къ чему прикоснется, несмотря на свою молодость.

На новомъ мѣстѣ Петру вскорѣ настала не жизнь, а масляница. Хозяинъ лавки, человѣкъ среднихъ лѣтъ, имѣлъ молодую еще, смазливую, сдобную жену, съ веселыми масляными глазками, начинавшими все чаще и чаще останавливаться на красивомъ молодцѣ. Во время нерѣдкихъ отлучекъ неосторожнаго мужа, когда касса лавки поручалась смазливой женѣ, отъ краснорѣчивыхъ взглядовъ дѣло перешло къ болѣе откровеннымъ рѣчамъ и далѣе. Въ послѣднее время, быстро избалованный женщинами, Петръ оказывался дерзокъ на языкъ, а можетъ-быть и руки, но это была, въ рыночномъ смыслѣ, такая внимательная, раздражающая смѣлость, которой нельзя было не поощрить. Кстати молодецъ и столовался съ хозяевами. Все это повело въ сближенію и наконецъ къ тому, чѣмъ обыкновенно кончается изо ста девяносто девять дѣлъ такого рода.

По своей наружной невозмутимости, дѣловитости и умѣнью держать языкъ за зубами, Петръ, вѣроятно, долго бы пользовался своимъ привилегированнымъ положеніемъ, еслибы не женская натура, не умѣющая хранить про себя, до удобнаго времени, выраженіе своего благоволенія и привязанности. Въ настоящемъ случаѣ, начиная съ незамѣтныхъ пустяковъ, совершенно излишнихъ, благоволеніе это стало выказываться все чаще и неосторожнѣе, пока даже недогадливый супругъ не началъ обращать на него вниманія.

Дѣло было на масляницѣ, когда хозяинъ былъ на блинахъ у пріятеля, и Петра позвали въ квартиру хозяевъ, желая тоже полакомить блинами. Дѣло было почти праздничное, самого скоро домой не ждали, и потому, понаѣвшись блиновъ со сметаной, икрой, яйцами и другими приправами, парень размявъ, разнѣжился и, въ забывчивости, вмѣсто лавки очутился въ супружеской хозяйской спальнѣ… Дверь изъ лавки распахнулась и домовладыка проглотилъ первый блинъ комомъ, заставъ у себя не совсѣмъ-то желаннаго гостя, моментально юркнувшаго въ лавку.

Что воспослѣдовало на верху, неизвѣстно; Петръ же, внезапно обратившійся въ «подлеца Петьку», немедленно получилъ разсчетъ и былъ вытолкнутъ изъ лавки, къ немалому удивленію мальчишекъ, на всѣ четыре стороны.

Какъ и чѣмъ оправдалъ передъ отцомъ свое неожиданное возвращеніе домой Петръ Петровичъ, неизвѣстно; во всякомъ случаѣ родитель принялъ его очень нелюбезно, а впослѣдствіи, когда повидался съ оскорбленнымъ мужемъ, началъ смотрѣть и накидываться на блуднаго сына, буквально, звѣремъ.

Какъ нарочно, это амурное происшествіе отозвалось на Петрунькѣ на этотъ разъ тяжело и дало ему добрый урокъ, который не забывался имъ долгое время. Дни шли за днями, мѣсяцы за мѣсяцами, а мѣста въ Черновѣ малому не находилось. Отецъ, получившій сквернѣйшую аттестацію сына отъ раздраженнаго хозяина, не обращалъ къ нему иной рѣчи, кромѣ упрековъ, ругательствъ и жалобъ на судьбу, наградившую его такимъ негодяемъ. Постороннія лица, вѣроятно, слышали еще худшую аттестацію подлеца Петьки и, разумѣется, охотниковъ дать ему мѣста не оказывалось.

Положеніе становилось невыносимымъ. Петръ даже и баклушъ не билъ, то-есть не исполнялъ и того единственнаго дѣла, которое на его долю оставилъ когда-то «чортъ».

По цѣлымъ днямъ лежалъ онъ въ каморкѣ, за перегородкой, и думалъ, если можно назвать думой безцѣльное шатанье праздной, лѣнивой и озлобленной мысли по всѣмъ доступнымъ ей закоулкамъ, бѣднымъ и тѣснымъ. Онъ грезилъ и зѣвалъ на яву и во снѣ, — зѣвалъ вопреки одиннадцатой заповѣди, которую привыкъ исполнять, въ головѣ его бродили чуть ли не уголовные замыслы противъ враждебнаго, отвергающаго его общества, и еслибы не мать и сестра съ одной стороны и не грубая, безшабашная, закорузлая натура парня съ другой, онъ имѣлъ всѣ шансы на то, чтобы въ это именно время нянчить свою карьеру, и кончить скверно. Мать и сестра отчасти смягчали его положеніе, а грубую натуру не пронимали, какъ слѣдуетъ, даже вѣчная брань и упреки отца, несмотря на всю ихъ безпощадно-обидную правду. Отъ замужней сестры и зятя постоянно слышались такія же, и еще горшія, истины и потому Петръ пересталъ туда показывать и носъ.

Въ такомъ положеніи прошло болѣе года и наступила новая весна. Все цвѣло, только въ одномъ облѣнившемся шалопаѣ не было ни свѣта, ни цвѣта. Въ одно отличное весеннее утро, когда Петръ, по обыкновенію, валялся за своею перегородкой, не обращая ни малѣйшаго вниманія на воскресшую природу, къ которой, какъ ко всему, не касавшемуся ни его кармана, ни его утробы, относился безучастно, деревянно и мертво, дверь въ его комнату скрипнула и вошелъ старикъ Брехуновъ.

«Ну, опять пойдетъ старая пѣсня!» — брезгливо подумалъ лежавшій.

— Петрушка!

Тотъ спустилъ ноги съ койки и вышелъ къ отцу.

— Довольно лежать, слышишь?! Этакій жеребецъ, а цѣлые дни валяешься… Люди въ твои годы дѣло дѣлаютъ и отцамъ съ матерями помогаютъ, а ты на ихъ шеѣ сидишь. У меня здѣсь не богадѣльня, бездѣльникъ этакій, — право, бездѣльникъ!… Собирай свое все, штобы къ утрему готово было, — я тамъ наказывалъ матери. Довольно!…

— Куда же я, батюшка? — угрюмо полюбопытствовалъ сынъ.

— Куда?… А куда хошь, — на всѣ на четыре стороны! Пакостничать умѣлъ, а хлѣба найти не умѣешь?… На боку-то лежа ничего не найдешь, — здѣсь про тебя не припасено. Куда?!… Не умѣлъ въ людяхъ жить, — землю копать иди, щебень бить, мостовую мостить, — по крайности свой кусокъ хлѣба жрать станешь… Было время, хлопотали за тебя, за скота, — теперь отошло. Старъ ужь я со стыдомъ-то по людямъ мыкаться, — ищи самъ!

На другое утро, несмотря на слезы матери и сестры, которыя не смѣли перечить старику и напрасно просили его за Петра, тотъ вышелъ изъ воротъ родительскаго дома дѣйствительно на всѣ на четыре стороны. За пазухой у него была трехрублевая ассигнація и немного мелочи, а въ котомкѣ за плечаяи, кромѣ кое-какой одежонки и сапоговъ, наваренное и напеченное матерью.

Наканунѣ, по объявленіи отцомъ своей воли, Петръ цѣлый вечеръ обдумывалъ, какъ ему быть и куда теперь направить стопы. Онъ рѣшилъ какъ-нибудь добраться до Калуги, гдѣ у него былъ закадычный пріятель, черновскій уроженецъ, съ которымъ они еще въ бабки играли, прыгали другъ на друга въ чехарду, устраивали всевозможныя проказы и проходили курсъ уличной жизни. Теперь тотъ занималъ въ Калугѣ изрядное мѣсто и, во всякомъ случаѣ, — соображалъ Петръ, — не откажется пособить старому пріятелю деньжонками или чѣмъ можетъ, а главное — указать занятіе, если таковое представится. Потому, выйдя за ворота, невольный путешественникъ повернулъ за городъ, по Калужскому тракту.

Какъ сказано, была весна. Лѣса и поля зеленѣлй молодою свѣжей листвой и сочной, яркою травой, усѣянной желтыми цвѣтами одуванчика; молодыя озими лежали бархатными правильными коврами въ перемежку съ темными, свѣже-вспаханными, квадратами сыроватой земли. Сотни жаворонковъ заливались надъ ними; темносиніе атласные грачи ходили по свѣже вспаханной нивѣ, кормя молодыхъ. Даже въ черствой душѣ Петра что-то пѣло въ отвѣтъ жаворонкамъ и окружающему и онъ шагалъ съ бодрымъ, облегченнымъ сердцемъ впередъ и впередъ, оставляя за собой безъ сожалѣнія родной городишко и отчій домъ. Въ умѣ его роились и шевелились новыя дѣятельныя мысли о настоящемъ и будущемъ. Онъ, хоть и съ враждебнымъ чувствомъ, начиналъ думать, что отецъ, пожалуй, правъ и что, лежа на боку, ничего не найдешь.

Съ каждымъ шагомъ впередъ этотъ чуждый землѣ человѣкъ, точно Антей, набирался силъ отъ земли и стряхивалъ съ себя лѣнь и умственную неподвижность. Онъ не бродилъ теперь мыслію безцѣльно, а старался трезво и прямо смотрѣть въ лицо настоящему, какъ враждебно оно ни было. «Ну, что-жь, — думалъ онъ, — ну, не найду мѣста въ Калугѣ — велика важность! Не тамъ, такъ въ другомъ мѣстѣ, — не въ другомъ, такъ въ третьемъ…. А то просто къ угодникамъ (какимъ — онъ и самъ не зналъ) пойду. Мало ли народа по святымъ мѣстамъ ходятъ. По крайности на свѣтъ Божій взгляну… А то — Черновъ, щебень бить… Ну, это еще успѣется. Можетъ, будетъ и на нашей улицѣ праздникъ». При этомъ ему почему-то вообразилась масляница, блины, икра, сметана и… «Ахъ ты, чортъ тебя возьми!» — вслухъ почти вскрикнулъ онъ и почувствовалъ аппетитъ по поводу воображаемыхъ яствъ…

Закусивъ не торопясь изъ дорожной котомки и разсчитавъ свои продовольственныя и финансовыя средства, онъ, какъ предусмотрительный полководецъ или капитанъ корабля, положилъ себѣ извѣстную порму продовольствія, изъ которой рѣшился не выступать. Что значитъ жизнь на собственный страхъ!… Два, три часа такой жизни уже начинали превращать безпечнаго шалопая въ дальновиднаго, практическаго человѣка, заставляя его отказывать себѣ въ виду неизвѣстнаго будущаго, приспособляться къ существующимъ условіямъ жизни.

Отъ Чернова до Калуги было не близко и дорога тянулась долго — то пѣшкомъ, съ сапогами на палкѣ за спиной, то на телѣгѣ съ попутнымъ мужикомъ, за трешникъ, то съ обратнымъ ямщикомъ-мальчишкой, а то и даромъ, на Христовъ счетъ. Къ концу пути картофель, лукъ и ржаной хлѣбъ составляли далеко не изысканный столъ нашего путника. Сердобольная русская женщина, баба-крестьянка, чаще всего, сытнѣе всего и безкорыстнѣе всего питала молодого прохожаго. Гдѣ кваску, гдѣ молочка, соленаго огурчика или капустки, а гдѣ и вовсе теплаго хлёбова перепадало отъ бабъ Петру и это угощеніе и радушіе въ нуждѣ было дороже и вкуснѣе всякихъ блиновъ съ икрой. Такъ онъ подвигался впередъ и добрался до Калуги.

Тамъ Петрунька, какъ и ожидалъ, разыскалъ своего пріятеля, откровенно передалъ ему все и объяснилъ свое критическое положеніе, однако утѣшительнаго отъ него услыхалъ мало. Занятій подходящихъ не было и надѣяться получить мѣсто скоро было нельзя. Приходилось ждать, но и ждать Петру было тоже нельзя. Потому пріятель посовѣтовалъ ему направиться въ Нижній-Новгородъ, гдѣ, передъ ярмаркой, люди нужны, и если не представится постояннаго мѣста, искать хотя мѣста прикащика на время ярмарки. «Тамъ свое дѣло большое, не Калугѣ чета. На однѣ пароходныя пристани што народу нужно», — присовокупилъ пріятель для вящшаго убѣжденія Петра.

Путешествіе отъ Калуги до Нижняго было далеко не то, что отъ Чернова до Калуги, и сломать его по способу пѣшаго хожденія было не особенно пріятно. Къ счастію, пріятель жилъ у купца, сплавлявшаго собственные караваны отъ Калуги до Нижняго, по Окѣ, и Петръ, хотя и медленно, но, не натирая ногъ, сдѣлать этотъ превосходный путь, воспользовавшись протекціей стараго товарища, чуть не даромъ. Даже столовался онъ съ рабочими, подсобляя имъ за это по мѣрѣ силъ и умѣнья. Какъ нарочно, чудные дни и ночи чередовались большую часть этого пути, и еслибы сердце Петра было поотзывчивѣе и помягче, дорогу можно было бы назвать наслажденіемъ.

Однако совсѣмъ иныя мысли занимали и волновали путника. Огромное, живое и торопливое торговое движеніе, сотни обгоняющихъ другъ друга судовъ, кипучая дѣятельность торговыхъ пунктовъ и пристаней — все это дѣйствовало на него совершенно своеобразно и посильнѣе благодатной природы: оно раздражало его завистливую душу.

Лежа въ теплые солнечные дни или лунныя ночи на куляхъ барки, онъ мечталъ по-своему, глядя въ теплое голубое или синее звѣздное небо, и непереносная, упрямая жажда наживы сосала его сердце. Онъ видѣлъ себя въ будущемъ владѣльцемъ такихъ же судовъ и каравановъ, которые тянулись вереницей и сзади, и впереди, и рядомъ по водному раздолью Оки. Въ минуты этихъ, почти постоянныхъ, мечтаній онъ далъ себѣ слово, во что бы то ни стало, добиться осуществленія ихъ; онъ рѣшился для этого не пропускать ни одного случая и ловить его за хвостъ, какъ бы ни былъ тотъ скользокъ.

Съ этимъ рѣшеніемъ онъ прибылъ въ Нижній еще недѣли за двѣ, за три до ярмарки. Было время осмотрѣться и ознакомиться со всѣмъ. Первое время, пока не нашелъ болѣе постояннаго обиталища, Петръ дѣйствительно пропадалъ съ барки по цѣлымъ днямъ. Онъ изучилъ топографію мѣстности и успѣлъ познакомиться съ торговымъ движеніемъ повсюду. Онъ побывалъ въ городѣ, потолкался на нижнемъ базарѣ, на Сибирской пристани, куда пароходы тащили караваны баржей съ низовьевъ Волги и судовъ съ верховьевъ Камы, обошелъ пустые еще ряды и заглянулъ въ Кунавино.

Въ то время желѣзная дорога до Москвы еще только достраивалась и у Московской заставы, на окраинѣ Кунавина, существовали постоялые дворы и разныя дешевыя помѣщенія для пріѣзжающихъ, не имѣющихъ возможности или не желающихъ тратить лишнія деньги. На одномъ изъ такихъ нанялъ себѣ дешевенькое помѣщеніе Петръ и вскорѣ переселился въ свой клѣушокъ, взявъ его пополамъ съ однимъ бывалымъ человѣкомъ, много лѣтъ знающимъ не только ярмарку, но и всю Волгу до самой Астрахани.

Жилъ Петръ мало сказать экономно, но скупо, расходуя грошъ за грошемъ тѣ пятнадцать рублей, которые получилъ онъ отъ своего калужскаго пріятеля на прощаньи, вмѣстѣ съ новыми сапогами. Настоящій сожитель его, дѣла котораго, по видимости, были, если можно, еще хуже брехуновскихъ, тоже не травилъ лишней копѣйки, потому они другъ другу не мѣшали. Напротивъ, тотъ, знавшій ярмарку вдоль и поперекъ, обладалъ еще и завидною способностью купить на грошъ пятаковъ, то есть отыскать пятачныя удобства за грошовую цѣпу. Такъ было въ помѣщаніи, такъ было и въ продовольствіи; да кромѣ того новый знакомецъ, какъ оказывалось, искрестившій чуть ли не цѣлую Россію и въ особенности ея восточную часть, былъ неисчерпаемымъ и незамѣнимымъ собесѣдникомъ, съ которымъ время летѣло незамѣтно. Петръ пожиралъ каждое слово разсказчика, особенно о раздольи и богатствѣ Волги и Каспійскаго моря. Въ это время, будь у малаго средства, онъ не задумался бы пуститься туда.

Однако, время шло, а мѣстъ не оказывалось ни тому, ни другому компаньону. Ярмарка не обѣщала быть бойкой и въ народѣ пока никто не нуждался, а средствъ у пріятелей становилось все меньше и меньше.

При всей экономіи, впереди представлялась необходимость класть зубы на полку, еслибы не судьба, которая должно-быть стояла за Петра.

Въ одинъ изъ дней горькой безнадежности, передъ самымъ открытіемъ ярмарки, во дворъ, куда выходило помѣщеніе Петра, съ громомъ, звономъ и грохотомъ вкатилъ тарантасъ съ двумя сѣдоками, удивившій и жильцовъ, и хозяина, полагавшихъ, что господа не туда заѣхали. Однако, противъ общаго ожиданія, прибывшіе заняли тотчасъ комнату рядомъ съ нашими сожителями, втащили свои объемистые и туго набитые чемоданы, дали щедро на чай ямщику и затворились у себя, велѣвъ поставить самоваръ. Петръ, наблюдавшій за всѣмъ происходившимъ, носомъ чуялъ возможность поживы и безпрестанно повторялъ про себя одиннадцатую заповѣдь. Даже сидя у себя, онъ насторожилъ уши и караулилъ сосѣдей, точно кошка мышь.

Черезъ полчаса, заслыша скрипъ двери и зовъ сосѣда, относившійся къ отсутствующему хозяину, Петръ выскочилъ изъ своей каморки и предложилъ, если что будетъ угодно господамъ, свои сосѣдскія услуги. Въ дѣйствительности смѣтливый парень очень хорошо видѣлъ, что такъ-называемые господа были птицы того же полета, что и онъ грѣшный, но фортуна стояла, повидимому, къ нимъ лицомъ, а къ нему очень невѣжливо — задомъ, и потому они были, разумѣется, «господа».

Съ первой же пустой услуги завязалось знакомство, за знакомствомъ сотни новыхъ услугъ, поведшихъ къ сближенію, за сближеніемъ — пріязнь, а къ концу недѣли одинъ изъ господъ, игравшій главную роль, жить не могъ безъ Пети, какъ называлъ его, и не отпускалъ отъ себя новаго друга ни на шагъ.

Опять жизнь для Петра покатилась широкой масляницей, но онъ, наученный горькимъ опытомъ, ужь не кидался въ нее зажмуря глаза, а старался улучить минуту, чтобы существеннымъ образомъ воспользоваться ея благоволеніемъ.

Не смѣя заикнуться о собственной нуждѣ, съ болью сердца смотрѣлъ Петръ, какъ деньги «безпросыпной души», — такъ вскорѣ окрестилъ онъ своего барина, — летѣли въ разныя стороны, разбрасываемыя по трактирамъ, погребкамъ, бильярднымъ и грязнымъ женщинамъ. Новый пріятель, при которомъ онъ состоялъ не то въ роли ментора, не то въ роли оруженосца, принадлежалъ къ особому виду тѣхъ дуроломовъ «темнаго царства», которые готовы облить тебя съ головы до ногъ виномъ, накормить до отвалу, заплатить за всякую твою мерзость, скандалъ и безобразіе, но что касается помощи — наличныхъ денегъ, то ни-ни!… «Какая тамъ нужда!… Врешь все. Ѣшь, пей, веселись со мной, если хочешь, сколько влѣзетъ, а дай тебѣ денегъ, — еще уйдешь пожалуй». А между тѣмъ и самыя-то деньги вѣчно пьянаго человѣка хранились нерѣдко у Петра — по двѣ, по три тысячи разомъ. Эта безпросыпная душа отдавала Петру бумажникъ во всякомъ мало надежномъ веселомъ мѣстѣ, такъ какъ сама сознавала, что во хмѣлю обращаться съ деньгами не можетъ. Мысль о томъ, что, не будь его, его барина давно бы вышвырнули голаго на улицу, не разъ приходила въ голову Петра и, чѣмъ дальше, посѣщала его все чаще. «И на кой бѣсъ ему деньги? — думалъ онъ. — Гибель одна: запьетъ и ворота запретъ. Какъ собака издохнетъ гдѣ ни-на-есть отъ винища отъ этого».

Рядомъ такихъ и подобныхъ умозаключеній Петръ былъ приведенъ къ тому убѣжденію, что освободить «безпросыпную душу» отъ губившихъ ее денегъ значило сдѣлать доброе, христіанское дѣло и ничего болѣе; съ этимъ онъ на всякій случай согласовалъ и свои дѣйствія. Онъ сталъ поговаривать хозяину постоялаго двора, что ему скоро предстоитъ ѣхать въ Калугу, домой, хотя извѣстно, что никакого дома у Петра въ Калугѣ не было. Такимъ образомъ, однажды утромъ, онъ разчелся съ дворникомъ, забралъ свой бѣдный скрабъ и выѣхалъ со двора, наровя сдѣлать это въ отсутствіе безпросыпной души, во избѣжаніе всякаго дебоша и безпокойства со стороны послѣдняго, какъ отзывался отъѣзжавшій. Баринъ, явившійся на дворъ только на слѣдующее утро, узнавъ объ отъѣздѣ Пети, ахнулъ и выругался нехорошими словами, но ничего не сказалъ о собственномъ бумажникѣ, уѣхавшемъ съ Брехуновымъ, хотя въ бумажникѣ было болѣе двухъ тысячъ рублей.

Да и сказать ему было нечего, какъ оказалось вскорѣ. Они съ товарищемъ сами уѣхали такъ же неожиданно и быстро, а куда — неизвѣстно.

Въ непродолжительномъ времени, по отъѣздѣ, исторія ихъ разъяснилась самымъ неожиданнымъ образомъ. Во дворъ явилась полиція съ какимъ-то частнымъ лицомъ, желавшимъ засвидѣтельствовать свое почтеніе, но, къ сожалѣнію, визитъ нѣсколько опоздалъ. Открылось, что господа были прикащики какого-то московскаго фабриканта, посѣщавшіе обыкновенно украинскія ярмарки. Получивъ въ Ильинской по хозяйскимъ векселямъ восемь или девять тысячъ рублей, сверхъ высланныхъ хозяину, теперь они, очертя голову, прямо изъ Харькова бросились искать удобныхъ мѣстъ для скорѣйшаго ихъ сбыта и только прибытіе хозяина выгнало ихъ изъ такого неоспоримо подходящаго мѣста, какъ Нижегородская ярмарка. Куда они уѣхали, никто не зналъ, однако вскорѣ ихъ открыли гдѣ-то въ Казани или Рыбинскѣ.

Знай это Петръ, онъ избавился бы отъ многихъ думъ, сомнѣній и напраснаго страха непріятной исторіи и огласки. Парень зналъ, что по закону съ нимъ ничего не подѣлаютъ, еслибъ онъ и не шевельнулся съ постоялаго двора отъ Московской заставы; но, въ виду назойливости полиціи и тому подобныхъ непріятностей, счелъ не лишнимъ замести хоть на время собственные слѣды.

Наканунѣ дня, когда распростился съ ярмаркой, онъ аккуратно узналъ на Сибирской пристани объ отходѣ буксирнаго парохода общества «Кавказъ и Меркурій» на-утро, но взять билетъ на самомъ пароходѣ не пожелалъ, въ видахъ экономіи, а скорѣе по скромности, свойственной людямъ его сорта, онъ хотѣлъ добраться до Астрахани безъ всякаго шума и помпы, такъ чтобы городъ и не подозрѣвалъ о прибытіи его, Брехунова, да не только городъ, а и извощикъ, который везъ его. Для этого Петръ скромнымъ манеромъ обратился къ водоливу^[1] одной изъ баржей, готовыхъ подъ буксиръ парохода, и сторговался съ нимъ за ту же доставку до Астрахани за полцѣны, да былъ въ немаломъ выигрышѣ и въ другомъ отношеніи: на пароходѣ пассажиры 3-го класса и въ жаръ, и въ ненастье задыхались или дрожали отъ сырости на открытой палубѣ, а онъ отъ того и другого спасался подъ палубой или въ рубкѣ — въ каютѣ водолива или въ кухнѣ.

Тутъ же, на баржѣ, онъ нашелъ и другого подобнаго пассажира, молодого крестьянина вятчанина, ѣхавшаго тоже до Астрахани, но еще на выгоднѣйшихъ условіяхъ, понимая это въ экономическомъ смыслѣ. Тотъ ѣхалъ за самую ничтожную плату, но съ обязанностью помогать, въ случаѣ нужды, рабочимъ баржи.

Это путешествіе на буксируемой баржѣ практиковалось еще большинствомъ рабочаго люда, потому что пассажирскихъ пароходовъ было мало въ то время, о которомъ идетъ рѣчь, и цѣны на нихъ нельзя было назвать общедоступными. Со стороны же Петра, желавшаго сохранить инкогнито, такое путешествіе было вдвойнѣ понятно.

---

Какъ только пароходъ принялъ буксиръ^[2] съ передней баржи и заработалъ колесами, тихо отводя отъ берега вереницу баржей, отъ сердца Петра сталъ отваливаться тоже будто грузъ, который подхватывало и тащило по теченію. Однако онъ показался на палубѣ только тогда, когда караванъ выбрался на стрежень и бѣлый пароходъ, покрытый людьми, казался съ береговъ чѣмъ-то вродѣ куска сахара, покрытаго мухами.

Да, теперь онъ стоялъ и смотрѣлъ широко раскрытыми жадными глазами на подавляющее зрѣлище только-что разрытаго гигантскаго муравейника — ярмарки. Крикъ и свистки пароходовъ, сновавшихъ туда и сюда, гамъ рабочихъ и гулъ стотысячной толпы стояли въ его ушахъ, одуряя голову. Справа лежало, мало-по-малу оставаясь назади, широкое ложе Оки, покрытое тысячами судовъ разныхъ притоковъ Волги, всевозможныхъ размѣровъ и формъ. Темный, частый лѣсъ мачтъ поднимался къ небу и трепеталъ разноцвѣтными флюгерами на солнцѣ. Тамъ и сямъ ползли бѣлыя, упругія груди парусовъ и длинныя, черныя спирали густого дыма и сѣдого пара тянулись за пароходами, рокочущими по водѣ мокрыми плицами, сверкавшими на солнцѣ. На верху, въ городѣ, кое-гдѣ благовѣстили къ обѣднѣ. Вотъ миновалъ высокій мысъ, занятый крѣпостью, откосъ, пароходныя пристани внизу и послѣднія зданія верхняго города. Петръ стоялъ и смотрѣлъ на все это, стоялъ и слушалъ очарованными ушами глухой гулъ стотысячной толпы, собравшейся со всѣхъ концовъ Россіи поклониться золотому богу наживы. Онъ стоялъ и чувствовалъ въ себѣ инстинктивную, страстную, упрямую готовность пасть ниже всѣхъ передъ этимъ жертвенникомъ, мало-по-малу тускнѣвшимъ и тонувшимъ вдали. «Господи, вотъ деньжищъ-то!» — выговорилъ онъ вслухъ и спустился въ каюту.

III.

Несмотря на то, что сильно вызвѣздѣло и огромный сегментъ полной раскаленно-багровой луны тихо выдвигался изъ-подъ горизонта луговой стороны, кругомъ царила волшебно-танственная полутьма, вродѣ той, которую производятъ прогорающіе, рдѣющіе уголья камина. Багровые, рдѣющіе оттѣнки лежали тамъ и сямъ по выступавшимъ вершинамъ горнаго берега и покрывавшимъ ихъ кустамъ и деревьямъ. Луговая низь, подернутая пламенѣющимъ флёромъ, казалась безпредѣльнымъ моремъ Плутонова царства, захватывающимъ весь восточный горизонтъ. Въ широкомъ ложѣ Волги, нетронутомъ еще свѣтомъ низко стоящей луны, было тихо и темно. Только рѣдкіе прибрежные костры — мигающія огненныя точки — длиннымъ столбомъ отражались въ сонной темной водѣ.

Пароходъ шелъ, придерживаясь горнаго берега, тяжело дыша и частымъ боемъ плицъ^[3] будя сонную, темную, замеревшую поверхность воды; длинный хвостъ искръ, точно мелко рубленныхъ тлѣющихъ соломенокъ, крутился и вился за пароходною трубой.

Въ сумракѣ палубы второй баржи, изъ числа ведомыхъ пароходомъ, подъ бунтами палубнаго груза, слышался тихій разговоръ двухъ голосовъ — одного грустнаго и одного бодраго, несомнѣнно принадлежавшаго Петрушкѣ Брехунову. Теперь, повидимому, онъ чувствовалъ себя хорошо на всемъ раздольи матушки Волги. Вглядѣвшись въ темноту, можно было разсмотрѣть двѣ тощія постельки, изголовьемъ къ бунтамъ. На нихъ лежали собесѣдники, смотря въ высокое звѣздное небо.

— Въ первой-то разъ, — слышался грустный голосъ, — какъ сплыли мы сюда, да увидалъ я себя на просторѣ на этакомъ, такъ, повѣришь ли, ровно въ меня вступило што… Ажъ въ сердце ударило. Не гляди, што домъ родный оставилъ, весело тебѣ, да и на, — легко таково, ровно изъ неволи вырвался… Не знаю ужь, какъ тебѣ и сказать про то, — не выговоришь языкомъ-то.

— Ишь ты! — скептически вставилъ Петръ. — Съ чего же это оказія такая?…

— Какъ съ чево?!… Да ты гляди, — кругомъ-то гляди, — што это такое, а? Аль у тя глазъ нѣту? Вѣдь это вольная волюшка! — оживился и сѣлъ на постелькѣ говорившій. — Съ чево!… Али мнѣ вѣдомо, али… Да чево тутъ: играетъ въ тебѣ сердце, ровно птица весной, бьется, летѣть хочетъ, ка-быть крылья у его отросли… Вотъ тебѣ!

— Ну, нѣтъ, у насъ не заиграетъ… Шалишь! — съ чувствомъ самодовольствія замѣтилъ Петръ. — Съ игры-то съ естой аль сытъ будешь? — иронически отнесся онъ къ собесѣднику.

— То — ты, а то — я, совсѣмъ не такое дѣло, — вздохнувъ опять, грустно заговорилъ сидѣвшій. — Ты, можетъ, на своемъ вѣку-то всево наглядѣлся, а я што видѣлъ? — Поле, да кругомъ лѣса темные… Въ диковину мнѣ это было.

— Ты какъ же это на Волгу-то угодилъ изъ-подъ Котельвича твоего?… Да еще въ Астрахань, говоришь…

— А такъ и угодилъ… Линія такая подошла: неурожаи у насъ были, — ну, и другія обстоятельства. Односельчане опять взманили, — бывалые которые, — съ ними и ушолъ. Извѣстно, со знамымъ-то человѣкомъ надежнѣе…

— Значитъ, отецъ-то тебя на заработки послалъ?

— Нѣтъ, зачѣмъ?… Самъ я, своею охотою. Онъ-то не то… не нудилъ, а всилу отпустилъ… Какое! будь благополушные годы, рази отпустилъ бы?…

— Не пойму я твоего дѣла… Какъ это такъ вѣдьмежонокъ вятскій… сидѣлъ, сидѣлъ въ своей берлогѣ, лапу сосалъ, землю пахалъ, ни рожна не видалъ, — вдругъ, ни съ того, ни съ сего, въ Астрахани очутился, въ море рыбу ловить угодилъ. Чай тутъ свычка нужна?

— Вона чево!… Вѣстимое дѣло, нужна. Спервоначалу-то дико казалось, точно, — ну, а тамъ пріобыкъ, старался…

Онъ задумался на минуту, точно вспоминая или соображая что.

Красная луна всплывала все выше и выше и, блѣднѣя, озаряла все ярче его болѣзненно-задумчивое, грустное лицо.

— Эхъ, не работать мнѣ таперь, какъ въ тѣ-поры. Не у чево! — съ чувствомъ какого-то тоскливаго сожалѣнія началъ онъ опять, уставясь на луну. — Нѣ-ѣтъ, не работать… Тогды сердцемъ я въ работѣ-то припалъ, душу клалъ въ ее, гадалъ, на всю жизнь… надѣялся — вотъ што!… Все прахомъ пошло! — махнулъ онъ рукой и замолчалъ.

— Какъ такъ?… Не поймешь у тебя. Ты сказывать, такъ все сказывай.

— А и то, — помолчавъ, согласился тотъ, — съ чево хорониться-то, — не мало такихъ дѣловъ-то въ нашемъ хрестьянствѣ. Вотъ вишь, отецъ-отъ и мать у меня въ силѣ еще, здоровые люди, да и годовъ-то имъ еще нисколь много, — молодые поженились. Рано у насъ женятъ, самъ знаешь. Вотъ и меня такъ-то думали… Чуть не съ семнадцати годовъ стали невѣстъ пріискивать, да и дѣвокъ-то выбирали здоровыхъ, ражихъ, все старше меня, — работницъ, значитъ. Не по сердцу мнѣ это было. Съ годъ времени такъ-то они меня нудили, родители-то. А надо тебѣ сказать, несмѣлый я былъ, нелюдимый, совѣстливый; женскаго пола, то-есть, духу не зналъ, — боялся бабъ-то. Ну, а тутъ, къ восьмнадцати годамъ, — надо ужь видно грѣху такому быть, — повстрѣчалъ я дѣвку изъ сосѣдняго села, Анной звали… Да какой дѣвку! — дѣвчонку почесть, — лѣтъ чай пятнадцать болѣ не было… Ну, глянулъ и пропалъ. Ровно меня молонья ударила, горячее што-то потекло по мнѣ, сладимое… Глазъ бы не отводилъ, а и смотрѣть-то боюсь, право-ну. Опосля Аннушка-то сама смѣялась, — такой я былъ… Ну, какъ-никакъ, ознакомились мы по времени, слюбились. То-есть не то што какъ-нибудь тамъ, — я на ее какъ на святую смотрѣлъ, — а по-хорошему сошлись, гадали жить и помереть вмѣстѣ. Хорошо было!… И диковинная, братецъ ты мой, вещь это, что только съ человѣкомъ дѣлается! Иной я сталъ, переродился совсѣмъ за это время. Одно слово — самъ себя не узнавалъ. Веселый, бодрый, привѣтливый сталъ; работа горѣла у меня въ рукахъ, всякое дѣло спорилось, — ровно я выросъ въ нѣсколько мѣсяцевъ. Откуда сила бралась!… И допрежъ, пускай, работникъ я не плохой былъ, а тутъ самъ отецъ — и тотъ диву дался, даромъ строгій былъ… Играючи работалось, подъ музыку ровно, — въ сердцѣ-то Божьи птицы пѣли!… Само собой, ни о какой дѣвкѣ, биричь Аннушки, я въ то время и думать не могъ и это всякихъ невѣстъ ничисто отказался, — сбѣжать грозился, да и сбѣжалъ бы, воли што. Ну, не нудили меня, оставили, — неурожая ждали; а тутъ такое время подошло, што не до свадебъ стало, — о своемъ животѣ приходилось думать. Какъ мы перезимовали эту зиму, одинъ Богъ вѣдаетъ; задолжали кругомъ, а и тутъ одной радостью Аннушка мнѣ была. Церковь у ихъ въ селѣ-то, такъ меня такое ли богомолье одолѣло, што матушка смекать стала, не даромъ, молъ, это, — ну, и выспросила, все до нитки вызнала… Не мало тутъ мы съ нею думъ положили, какъ это дѣло устроить, хоть и не до того было — сами едва колотились. На бѣду на мою семья-то Аннушкина куда посостоятельнѣй нашей была. Въ другое время еще ничего бы, можно бы надѣяться, а тутъ скотиношку пришлось продавать, такъ ужь какой я женихъ. Заскучалъ я въ то время, да тогда же и надумалъ на Волгу въ заработки идти, а тамъ ужь и въ Астрахань попалъ, — насовѣтовали мнѣ, значитъ. По веснѣ и ушолъ.

Онъ замолчалъ и смотрѣлъ на серебристую даль луговой стороны, пропадавшую въ туманѣ.

— Такъ и любезную свою оставилъ?

— Не то што оставилъ, — ради ея шелъ… Съ ея совѣту это дѣло сдѣлалось… Легко ли мнѣ было, одному Господу извѣстно, да вѣдь за нее въ тѣ поры я бы и въ муку мученическую не задумался, а не то што… Ждать меня обѣщалась! Одно это меня впередъ гнало, это и силу давало. Весело за такую цѣну и на чужую сторону было идти, весело и работать не покидая рукъ. Сосало сердце, правда, спервоначала особенно, а какъ выбрался на волжское на раздолье неоглядное, да увидалъ русскій крещеный міръ, да помыслилъ, што въ ёмъ, можетъ, въ кажиномъ сердцѣ свое горе лежитъ, такъ меня ровно волной подмывать стало, къ самому сердцу подошло. Не одинъ, молъ, я… А на людяхъ, самъ знаешь, и смерть красна.

— Долго ли жъ ты въ Астрахани-то пробылъ?

— На два года шелъ, два года и пробылъ.

— Ну?

— Ну, на третьемъ году, къ осеннимъ работамъ, домой вернулся. До Казани мы съ товарищемъ на праходѣ бѣжали, а оттоль… Да, отъ Козмодемьянска, правда, своими мѣстами шли. Што, братъ, это за дорога была, сказать нельзя!

— Што же такое?…

— Рай — одно слово!… Хошь вѣрь, хошь нѣтъ, всплакнулось инда, слеза прошибла, какъ свои мѣста-то увидалъ… Ровно пропавшую мать повстрѣчалъ. Хорошо ужь очень идти-то было, — къ родному-то ровно тебя вѣтромъ несло, — устани не знали! Опять… Аннушка… Сердце у меня все перегорѣло, — птицей полетѣлъ бы… Знаю я, што счастье-то наше у меня на хрестѣ, въ ладонкѣ, зашито, — рублевъ болѣ ста несъ, — прыти-то не занимать было. А и то еще: Астрахань ту мы въ самые что ни есть жары покинули. Попалило все, пожгло, высушило, — степь, одно слово. Пущай, вода кругомъ, такъ и вода-то теплая, а главное — выгорѣло все, пожелтѣло, накалилось, глазамъ больно, дышать нечѣмъ… Пыль, духота, отъ солнца спастись некуда, — бяда! Дождю-то ровно родному радъ. А здѣсь, — Господи ты милосливый! — лѣса зеленѣютъ темные, сосной пахнетъ, сѣномъ, медомъ, жнитво кончаютъ; по полямъ-то народъ, пѣсни, копны наставлены, — не ушелъ бы, кажись.

— Ну ужь, нашелъ чему радоваться, — досадливо вставилъ Петръ, — мужичьей работѣ да лѣсу темному, духу сосновому да медовому… Ты о дѣлѣ-то говори, — дичь-то эта намъ знакома!

— Эхъ, парень, — помолчавъ, съ оттѣнкомъ какого-то состраданія покачалъ головой разсказчикъ, — не понятно тебѣ это, не нашего хрестьянскаго роду ты, значитъ!… Не медомъ тутъ, а родимой сторонкой пахнетъ!… Чуешь, что изъ чужбины въ Россею вернулся, — вотъ што!

— Такъ въ Астрахани-то не Россія по-твоему? — усмѣхнулся Петрушка, тоже съ оттѣнкомъ превосходства и состраданія.

— Какая ужь это Россея — калмыкъ да киргизъ, персъ да армяха… Я въ два года хлѣбное поле, сосну да пчелу — и во снѣ-то не видалъ.

— Вишь ты, горе какое! — громко засмѣялся Петръ, — Ты о дѣлѣ-то сказывай.

Однако, несмотря на это понужденіе, наступило молчаніе, продолжавшееся не мало времени. Разсказчикъ упрямо молчалъ и, кажется, сожалѣлъ, что началъ свой разсказъ.

— Ну, што-жь ты?!

— Да чево тебѣ много сказывать, — все прахомъ пошло, говорилъ я… Не всутерпъ и вспоминать-то, а не-то што…

— Ну, ну… Началъ, такъ ужь кончай, чево тутъ… — примирительно и ласково просилъ Петръ.

— Ну, такъ мы и домой подошли. Верстъ за тридцать до дому-то товарищъ оставилъ меня, — ему въ сторону было. Тутъ я одинъ шелъ, земли подъ собой не слыхалъ, — часовъ чай въ шесть либо въ пять тридцать-то верстъ отмахалъ… Ну, и поспѣлъ на радость! — Онъ махнулъ рукой не то со злобой, не то съ отчаяніемъ.

— Што же, измѣнила подружка-то?

— То-то што нѣтъ!… Та же Аннушка-то была, только за жениха за богатаго просватана, опосля Успенья и свадьба назначена.

Петръ продолжительно и иронически свиснулъ, точно хотѣлъ произнести: «да-а-а!»

— Первое-то время, я думалъ, на себя руки наложу, али его порѣшу, а потомъ одумался: за што молъ, — чѣмъ онъ виноватъ? Можетъ она и ему не менѣ, чѣмъ мнѣ, полюбилась… Проти сердца рази пойдешь?… Больно было, правда, непереносно первое то время, а и то лѣзло въ голову: кто знаетъ, може ея счастье здѣсь. Парень изъ богатой семьи, одинъ сынъ у отца у матери, будутъ жить мирно, хорошо, — чево еще? Была бы она счастлива… Очень ужь любилъ я Аннушку-то!

Онъ перевелъ духъ и задумался, уставясь остеклянѣвшими глазами куда-то за сотни верстъ или въ собственную душу, — кто знаетъ?

— Съ недѣлю времени прошло, свидѣлись мы, — опять началъ онъ. — Узнала, што вернулся, сама наказала приходить. Лѣсъ отъ села вплоть, — въ праздникъ это было, — тамъ и свидѣлись, тамъ и попрощались. — Голосъ разсказчика дрогнулъ и онъ опять помолчалъ, видимо, желая подавить волненіе. — Ну, увидала она меня, — заплакала, въ три ручья заплакала… — «Степа, — говоритъ, — не кляни ты меня, ради Христа! И безъ того тяжело, горьки, да не моя воля, самъ знаешь…» — говорятъ это, а сама рѣкой льется. Думалъ я спервоначала-то, какъ шелъ къ ней, недоброе слово сказать, а тутъ упало у меня сердце и такъ-то мнѣ прискорбно, жаль ее стало, што самому плакать захотѣлось. — «Штой-то ты, Аннушка, въ умѣ ли? — говорю ей. — Николи я тебя клясть не стану, ничего окромя счастья не пожелаю. Не судилъ Богъ со мною, — съ другимъ будь счастлива… Буду знать это, по крайности переноснѣе будетъ мнѣ горе-то мыкать, постылую жизнь коротать…» Тутъ она еще пуще заплакала, зарыдала ажно, сердешная, — кинулась ко мнѣ, такъ и повисла; цѣлуетъ меня, а сама все плачетъ, руки ловитъ — цѣлуетъ… Обомлѣлъ я весь, замеръ совсѣмъ, — сердце-то захолунуло во мнѣ, ровно испужался я, ровно и обнять-то ее, болѣзную, не смѣю, чую только слезы ея на щекахъ да на рукахъ. Одно слово — рубаха отъ ихъ смокла… Никого кругомъ не было, тихо въ лѣсу-то натихо; сѣли мы съ ею, а она все плачетъ, почесть говорить не можетъ… Што тутъ подѣлаешь? Положилъ я голову ейную къ себѣ на грудь, обнялъ ее и качаю, какъ мать дитё малое, — ну, притихать стала! Вотъ я и пытаю ее, говорю ей тихо: — «Што, молъ, Аннушка, хорошъ ли человѣкъ-отъ, по крайности?… Добрый ли?» — «Ничего, говоритъ; кажись, добрый». — «Любитъ ли тебя?» — «А господь его знаетъ… Говоритъ, што любитъ, — вѣдь завсегды такъ-то говорится до свадьбы». — «Ну, а если добрый, да любитъ, говорю, такъ Господь съ тобой, — все будетъ хорошо!… Обо мнѣ не думай, не печалься, себя не кори ни въ чемъ, — ты передо мной не виновата; знаю я все, — знаю, што ты за меня родительскаго гнѣва приняла. Не судилъ Богъ, — доля наша такая». — «Какъ же ты-то, Степа? О себѣ-то, мнѣ скажи. У меня по тебѣ сердце болитъ, по тебѣ маетъ думушка, — за добро тебѣ лихомъ плачу…» — говоритъ мнѣ, а сама опять плачетъ. Што ужь тутъ говорилъ ей, не помню, — всего было! Говорилъ, што не стану мѣшать ея счастью, што уйду, откель пришелъ, на людную Волгу широкую, въ вольное море синее, въ далекія степи соленыя, пески сыпучіе… Такъ мы разстались, да не такъ-то оно сдѣлалось, какъ я гадалъ.

— Какъ — не такъ? Вѣдь по Волгѣ къ морю идешь, — что-жь тебѣ еще?

— Иду-то иду, да въ себѣ лихо несу: скорбь таю, злобы побороть не могу, — плохіе это товарищи…

— Што же это за притча такая? — обернулся къ товарищу изумленный Петръ. — Сейчасъ ты совсѣмъ другое говорилъ…

— Оженили меня, другъ ты мой, оженили отецъ съ матерью, — вздумали отъ Аннушкиной присухи лѣчить, клинъ клиномъ выколачивать…. Какже, жена и мальчонка таперь у меня дома остались, жена и мальчонка — наслѣдникъ, значитъ! — горько и сухо засмѣялся Степанъ и опять смолкъ. Онъ слушалъ.

Со стоявшихъ по ту сторону лѣсныхъ плотовъ мелькали фонари, пылали костры и неслась, расплываясь по Волгѣ, горькая, кручинная, берущая за душу, бурлацкая пѣсня. О злой неволѣ, о погибшемъ миломъ другѣ, о разбитой жизни говорила она, то замирая, то оживая вновь, пока не перешла въ удалую разбойничью, мощную, властно захватывающую пространство и сердца слушателя и пѣвшихъ.

Пароходъ шелъ мимо; голоса отдалялись и замирали вдали. Волга ширѣла, раскинувшись серебрянымъ озеромъ; берега ея ровнялись, понижаясь. Становилось мелко^[4]. Пароходъ убавилъ ходъ; на немъ и баржахъ зашевелились, замелькали силуэты людей и послышались голоса. Наметывали. — «Пять съ половино-ой!… Пять съ половино-ой!… Пять съ половино-ой!… Пять съ вершкомъ!… Пя-ать!… Пя-ать!… Пя-ать!…» — чутко несся въ ночной тиши голосъ наметывавшаго. — «Пя-ать!… Пя-ать!… Пя-ать!… Одна вода!… Одна вода!… Пять съ лишкомъ!… Болѣ пяти!… Болѣ пяти!… Пять съ половино-ой!… Пять съ половино-ой!… Ше-е-е-е-сть!… Ше-е-е-сть!… Ше-е-е е-сть!… Болѣ шести!… Се-е-е-мь!… Се-е-е-емь!… Подъ табакъ!… Подъ табакъ!…»

— Што это онъ кричитъ? — спросилъ товарища прислушивавшійся Петръ.

— Слышь, «подъ табакъ», кричитъ! — усмѣхнулся Степанъ, который до сихъ поръ былъ подъ вліяніемъ замеревшей далеко пѣсни.

— То-есть какъ же это подъ табакъ?…

— А глубоко. Значитъ — табачку курнуть можно.

— Да, вотъ оно што… Дѣло! — одобрительно согласился Петръ, и спутники опять улеглись рядомъ. — Такъ, говоришь, жену съ сынишкой дома оставилъ?… Што же, лядащая баба, што ли?

— Нѣтъ, зачѣмъ напраслину взводить… Тихая она, смирная, угодливая и изъ себя ничего, да не люба мнѣ, — што тутъ будешь дѣлать?… Ну, сама виновата!… Говорилъ ей, — не послушала, — не на кого плакаться… Пусть живетъ — ни вдова, ни мужняя жена! И жаль мнѣ ее, да совладать съ собой не могу, што хошь дѣлай!… Сколь себя ни нудилъ, только постылѣла больше. И самъ-то измаялся вдосталь, и ее-то, горькую, измаялъ. Подумалъ, подумалъ… чего ждать?… Не жить намъ вмѣстѣ по-хорошему… Она ласкается, а у меня въ сердцѣ злоба кипитъ, на злое дѣло руки толкаетъ. Какой я мужъ послѣ этого? — Ворогъ я ей!… Подумалъ и ушелъ отъ грѣха. Вотъ видишь, съ тобой здѣсь лясы точу… Однако, што это мы, въ самъ дѣлѣ, — чай за полночь?… Вишь, побѣлѣло на восходѣ-то! — спохватился Степанъ, зѣвая и крестя ротъ. Въ отвѣтъ слышалось ровное дыханіе и легкій сапъ Петра. Вскорѣ то и другое обратилось въ дуэтъ, которому акомпанировалъ рѣдкій комаръ.

Чуткая предразсвѣтная тишина и мгла охватили рѣку и берега. Кромѣ утомленныхъ лоцмановъ, некому было наблюдать, какъ на востокѣ протянулась сѣрая полоса и, мало-по-малу захватывая небо, стирала серебристые тоны блѣднѣвшей луны.

---

Такъ чередовались дни и ночи, жаръ и свѣжесть, ведро и ненастье, незамѣтно приближая нашихъ случайныхъ спутниковъ къ цѣли. Они обгоняли вереницы парусныхъ сплавныхъ судовъ всѣхъ формъ и вмѣстимости отъ ловецкой лодки до бѣляны^[5]. На встрѣчу имъ ползли коноводныя машины, носившія названіе коноводовъ, и кабестанные^[6] пароходы тащили огромные караваны, цѣлые города, баржей, подчалковъ и паузковъ^[7] съ хлѣбомъ, саломъ, спиртомъ, табакомъ, мареной, хоралаши хлопка и бочками чихиря. Не частые еще въ то время, легкіе пароходы мелькали мимо внизъ и вверхъ, свистя, шипя и выбивая частую дробь мокрыми плицами, сверкавшими на солнцѣ. Попадалось множество буксирныхъ пароходовъ, задыхавшихся подъ тяжестью ведомыхъ грузовъ, ожидаемыхъ въ ярмаркѣ.

Петру, выкинутому чуть не прямо изъ узкой сферы мелочной лавки на Волгу, сначала все это было ново и любопытно, но интересовался онъ исключительно экономической стороной видимаго, которая, къ сожалѣнію, была почти неизвѣстна Степану; за то въ водоливѣ баржи любопытный черновскій уроженецъ нашелъ не только цѣлую энциклопедію всего нижневолжскаго судоходства, но и грузовъ, несомыхъ имъ. Простому практичному русскому крестьянину-водоливу оказывались извѣстны не только мѣста производства этихъ грузовъ, но и цѣны ихъ внизу и вверху, и мѣста сбыта и потребленія ихъ. Распрашивая водолива о томъ или другомъ, Петръ, въ глубинѣ души, удивлялся и завидовалъ разнообразію и полнотѣ свѣдѣній въ простомъ русскомъ мужикѣ, котораго онъ привыкъ, во тьмѣ своихъ мѣщански-лавочныхъ умозаключеній, и за человѣка-то не считать. Въ извѣстномъ смыслѣ, это послужило для способнаго парня добрымъ урокомъ, показавъ ему его собственное непроходимое невѣжество и недостаточность одного только знанія одиннадцатой заповѣди, а главное — дало понять, какую массу полезнаго можно извлечь изъ самаго, повидимому, простого человѣка. Степаномъ онъ также воспользовался по-своему. Въ теченіе пути онъ успѣлъ выспросить у него все касающееся до Астрахани, рыбныхъ промысловъ и разнаго рода занятій, свойственныхъ краю. Онъ вникалъ во всѣ мелочи, которыя считалъ полезными или необходимыми себѣ и своей будущей дѣятельности. Такимъ образомъ, еще далеко не доходя до Астрахани, онъ имѣлъ приблизительное понятіе о мѣстоположеніи и всѣхъ важнѣйшихъ торговыхъ пунктахъ города.

Попутные города и мѣстечки, гдѣ только приходилось останавливаться пароходу для сдачи грузовъ или погрузки дровъ, тоже не ускользнули отъ вниманія любопытнаго пассажира и онъ спѣшилъ обѣгать или объѣхать ихъ, смотря по времени остановки и обширности города.

Чѣмъ ниже, характеръ рѣки все болѣе измѣнялся, притоки ея становились все рѣже и незначительнѣе и ниже Вольска одинъ только ничтожный Ерусланъ пропадалъ въ ней, какъ капля въ морѣ. Вскорѣ миновали Камышинъ, Дубовку, и сама многоводная рѣка, все ближе подходя къ приморской низи и задерживаемая ею, стала отбрасывать рукава влѣво. Вмѣстѣ съ Ахтубой^[8] начиналась дельта Волги.

Съ каждымъ шагомъ впередъ виднѣлись все чаще и чаще побочные протоки, носящіе наименованіе воложекъ, ериковъ и рѣчекъ. Эти отпрыски Волги кидались изрѣдка вправо, а въ большинствѣ влѣво, по направленію къ ушедшей туда Ахтубѣ — старшей дочери Волги, точно силясь связать и удержать ее безчисленными узами съ матерью-рѣкой. Это кружево протоковъ, все тѣснѣй и запутаннѣе переплетающихся между собою, образовало множество острововъ, желтѣвшихъ камышами и зеленѣвшихъ лѣсами и луговинами. Водолюбивые талъ и ветла, осокорь, тополь и ива, чѣмъ ближе въ морю, тѣмъ гуще и чаще покрывали острова и тѣснѣе жались къ водѣ, окаймляя протоки. Разумѣется, съ мимоидущаго каравана нельзя было видѣть всей площади, изрѣзанной водой, но протоки, безпрестанно уходящіе то въ одну сторону, то въ другую отъ главнаго русла, заставляли предполагать кругомъ цѣлый лабиринтъ воды. На дѣлѣ это дѣйствительно было такъ, но съ какимъ изумленіемъ открыли бы ротъ не одни невѣжественные Брехуновы, еслибъ имъ сказали, что въ дельтѣ Волги, то-есть только въ южной ея части, насчитывается болѣе тысячи острововъ, — такъ искрещена и изрѣзана протоками площадь огромнаго треугольника дельты, имѣющаго въ основаніи, т. е. въ морѣ, болѣе полутораста верстъ и болѣе двухсотъ устьевъ рѣки-матушки.

Наконецъ, также какъ и Ахтуба, влѣво ушли многоводный Бyзанъ и Рычи^[9]. До города оставалось не далеко, но было раннее утро и въ караванѣ, кромѣ лоцмановъ, все спало мертвымъ сномъ. Однако кровожадный комаръ дельты не далъ спать Петру, не имѣвшему понятія о пологѣ^[10] и его необходимости здѣсь. Пріятели поднялись рано и вышли на палубу, свѣжую и мокрую отъ изобильной росы, дождемъ поливающей здѣсь раскаленную почву. Дышалось легко. Усталая грудь, послѣ душной каюты, захлебывалась чистымъ, влажнымъ, прохладнымъ воздухомъ, точно сгорающій жаждою — прохладнымъ питьемъ. Справа стояли песчаныя невысокія кручи обрывами, слѣва зеленѣли острова, покрытые деревьями и желтѣющіе камышами, выдвинутыми въ воду.

Спутники стояли на палубѣ и глазѣли по сторонамъ, когда русло, лежавшее по зюйдъ-весту, поворачивая, пошло по зюйдъ зюйдъ-осту и на правомъ берегу показалось зданіе своеобразнаго и страннаго вида.

— А, хурулъ!^[11] значитъ и городъ видать! — вскликнулъ Степанъ, переходя на другой бортъ баржи. Онъ всматривался впередъ, притѣнивъ глаза отъ встававшаго въ той сторонѣ солнца.

Въ самомъ дѣлѣ, внизъ по рѣкѣ, влѣво, большой, амфитеатромъ раскинутый, городъ лежалъ на невысокомъ холмистомъ мысу, бросаясь въ глаза прежде всего бѣлымъ двухъэтажнымъ корпусомъ своего собора, поднимавшимся на одномъ изъ холмовъ или бугровъ, какъ говорятъ здѣсь. Золотые кресты церквей горѣли тамъ и сямъ розово-золотымъ жаромъ восходящаго солнца, но оно было сзади, и, тѣснясь къ самому берегу широкой водной площади, городъ представлялъ собою только синеватый силуэтъ огромной груды зданій, поднимавшихся одни надъ другими. Небо отдавало розовымъ перламутромъ надъ этой синевой. Огромная масса воды чуть шевелилась впереди, уходя внизъ; суда всѣхъ типовъ и величинъ — далекой Волги и близкаго моря — стояли раскиданныя тамъ и сямъ по всему волжскому раздолью или тѣснились къ городу. Бѣлые высокіе паруса, подернутые румянцемъ утра, сновали туда и сюда; одни реяли, другіе по вѣтру несли свои упругія, полныя груди; флаги, вымпела и флюгера, — флюгарки, какъ зоветъ ихъ народъ, — играли, трепетали и волновались въ безоблачной синевѣ неба. Кромѣ далекихъ свистковъ пароходовъ, звука не доходило оттуда до шедшаго каравана; однако, съ каждымъ оборотомъ колеса, пѣнившаго тихую воду, раскинувшаяся панорама раздвигалась и дѣлалась яснѣй. Почти подъ самымъ городомъ широкое зеркало Балды^[12] уходило опять влѣво, какъ и всѣ протоки и рукава, отбрасываемые главнымъ русломъ Волги. По берегу замелькали разныя подгороднія постройки: пивоварни, домики селенія, ловецкія и лѣсныя пристани. Пароходъ подходилъ къ цѣли.

— Это што же такое: соборъ, што ли? — обратился къ Степану Брехуновъ, указывая въ сторону дѣйствительно величаваго зданія собора и тянувшейся по холму крѣпостной стѣны.

— Знамо, соборъ. — Оба они, точно по командѣ, сняли шапки и стали креститься на храмъ. — Што, каковъ? — спросилъ онъ Петра.

— Хорошъ, говорить нечего!

— То-то!… Ты вотъ чему подивись: нашъ братъ-мужикъ строилъ^[13].

— Ну?!

— Вѣрно тебѣ сказываю! У попа спрашивалъ, — самъ не повѣрилъ сначалу-то.

Черезъ нѣсколько минутъ, минуя Кутумъ^[14], тѣсно набитый мелкими судами и ловецкими лодками, мимо малыхъ Исадъ^[15] и живорыбныхъ садковъ, пароходъ, оставивъ баржи на якоряхъ, на стрежнѣ, самъ подошелъ къ пристани. Пассажировъ баржи, — разумѣется, сверхштатныхъ, — какъ контрабанду, перевезли на берегъ въ лодкѣ. Простой земляной валъ, въ случаѣ половодья якобы оберегавшій городъ отъ потопленія, и нѣкоторыя пароходныя пристани буквально чернѣли народомъ. Гулъ и гамъ стояли невообразимые. Нѣкоторые пароходы уходили, нѣкоторые только-что пришли. Съ пристаней и на пристани, устроенныя на большихъ баржахъ, на плаву, валили массы народа и таскали багажъ, дрова на пароходы, разводившіе пары. Возгласы торговцевъ и, въ особенности, голосистыхъ бабъ, торговокъ неприхотливыми съѣстными припасами, вырывались изъ общаго гула, точно голоса солистовъ изъ хора. Передъ глазами мелькали веселыя, грустныя, озабоченныя и безпечныя лица: одни встрѣчались, другіе разставались; одни бѣгали какъ угорѣлые, другіе торчали на пути, разиня ротъ, Богъ вѣсть зачѣмъ. Степана и Петра тоже заинтересовала эта кипучая дѣятельность, которая исполняла свое назначеніе и достигала цѣли, хотя профану казалась только безсмысленнымъ хаосомъ и чортовскимъ безпорядкомъ, въ которомъ одинъ мѣшалъ другому.

— Ну, куда же мы теперь? — обратился Петръ къ товарищу, вдоволь наглазѣвшись на окружавшую суматоху и отваливавшій пароходъ.

— А вотъ пойдемъ берегомъ-то, потолкаемся, — тутъ недалечко народъ наймаютъ^[16]. Може и на нашу долю хозяина Богъ пошлетъ.

— Ну, ты какъ знаешь, а мое дѣло иное — оглядѣться спервоначала надо, развѣдать, што и какъ. Ты — человѣкъ бывалый, и я работы здѣшней не знаю. Вотъ еслибы по торговой части — такое дѣло. Фатерку поглядѣть бы гдѣ?

— Пожди малость, все укажу.

Дѣйствительно, послѣ биржи, около которой толпился народъ, нанимаемый въ работу, Степанъ отыскалъ на селеніи, за Бутумомъ, постоялый или скорѣй ночлежный дворъ и за самую дешевую цѣну товарищи опять пока поселились вмѣстѣ и Степанъ началъ знакомить съ городомъ Петра. Такъ совершилось ихъ поселеніе въ Астрахани.

---

Прошло немного времени, пока совершенно различныя цѣли и стремленія не развели случайныхъ товарищей по разнымъ путямъ. Можно бы сказать, что каждый изъ нихъ пошелъ туда, куда влекло его сердце, еслибъ у Петра вмѣсто сердца не висѣлъ въ груди кошель съ мелкою монетой и въ каждомъ біеніи его не слышалось звяканья грошей и пятаковъ. Правду говоря, едва ли гдѣ въ Россіи этотъ несложный инструментъ былъ болѣе кстати, нежели въ мѣстномъ городскомъ общественномъ концертѣ. Принимая въ соображеніе это обстоятельство и среду, которая произвела Петра, очень естественно, что онъ всецѣло отдался мелкой городской дѣятельности, вошелъ въ интересы и погрязъ въ подонкахъ городской помойной ямы, плавая въ ней, какъ рыба въ водѣ.

Совсѣмъ инымъ человѣкомъ былъ Степанъ. Сырой продуктъ нивы, лѣса и упрямаго земледѣльческаго труда, онъ задыхался въ пыльномъ и вонючемъ городѣ и изнывалъ отъ временнаго невольнаго бездѣлья, несмотря на то, что боролся съ нимъ, выходя каждое утро съ зарею наниматься на поденную работу, которую добыть однако не всегда удавалось. Въ такіе свободные дни онъ продолжалъ знакомить Петра съ городомъ и окрестностями, пока тотъ самъ не превзошелъ учителя въ знаніи ихъ, что случилось, въ удивленію Степана, очень скоро. Кстати, почти въ то же время и послѣдній освободился отъ зноя, духоты и постылой чуждой, иноплеменной пестроты города. Онъ отыскалъ стараго своего хозяина-рыбопромышленника, который на нѣсколько дней прибѣжалъ въ городъ за покупкою рыболовныхъ матеріаловъ и для найма рабочихъ. Старикъ ухватился за Степу обѣими руками, помня его работу, и, черезъ три-четыре дня, погрузивъ лодку, они подняли паруса и пошли знакомою сѣтью протоковъ, направляясь въ Бузану^[17].

Лишь только бѣлое полотно высокаго, паруса поползло вверхъ по черной мачтѣ и лодка стала отодвигаться отъ берега, отсовываемая шестами и направляемая рулемъ, — лишь только на носу ея затрепеталъ и напружился подтянутый фокъ и люди стали креститься на отдаленный соборъ, освѣщенный заходящимъ солнцемъ, какъ съ сердца Степана, точно гнетъ, свалились скука и тяжесть городского прозябанія. Онъ тоже крестился съ облегченнымъ сердцемъ. Вскорѣ они повернули въ Балду и старая, знакомая, панорама потянулась передъ нимъ. Городъ пропадалъ вдали и пыли, гигантскій багрово-золотой вѣеръ лучей заходящаго солнца раздвинулся далеко позади, за широкимъ, широкимъ просторомъ Волги.

По обѣ стороны протока жались въ водѣ густыя, кудрявыя стѣны таловъ. Ровный водный путь, какъ зеркало, лежалъ въ темнозеленой аллеѣ, пронизанной тамъ и сямъ неудержимымъ золотымъ лучомъ или тонкимъ снопомъ солнца.

Было тихо, — такъ тихо, что робкое журчаніе воды подъ водорѣзомъ^[18] отчетливо и внятно нарушало безмолвіе. Изрѣдка чуть слышался тихій бредъ засыпавшихъ пташекъ; крикливыя чайки и большинство водяной и болотной птицы успокоились по глухимъ, недоступнымъ ильменямъ, только молчаливыя цапли торчали кое-гдѣ по рынкамъ^[19] и камышамъ и недвижно, замеревъ на мѣстѣ, точно нарисованныя, отражались, опрокинувшись, въ тихой сонной водѣ.

Лодка шла крутыми колѣнами протока, поворачивая туда и сюда, чуть не по всѣмъ румбамъ компаса; но когда вѣтеръ становился не способнымъ^[20], или противнымъ, путники сажали паруса и вода, какъ ни казалась сонной, несла ихъ впередъ до слѣдующаго болѣе удобнаго колѣна.

Солнце сѣло, но освѣщало чистое небо изъ-за горизонта и въ воздухѣ не было еще темно. Изъ камышей изрѣдка слышалось гнусавое, хриплое кряканье селезня и, время отъ времени, грустные, монотонные припѣвы калмыковъ, вырабатывающихъ (вытягивающихъ) длинные невода. Доносились веселое хуруканье и смѣхъ, несмотря на работу по колѣна, по поясъ и по грудь въ водѣ, — вѣчный тяжелый трудъ, ото льда до льда, и вѣчная монотонная фраза припѣва, разносимая по всей дельтѣ Волги изъ сотенъ мѣстъ, называемыхъ тонями. И въ жаръ и въ морозъ, и днемъ и ночью, и въ вёдро и въ ненастье, пока не замерзнетъ вода, идутъ тони за тонями безпрерывной, урочною чередой, — вѣчное движеніе каторжнаго колеса, работающаго во имя Ваала.

Становилось темнѣй и блѣдныя звѣзды все ярче и ярче загорались въ темнотѣ, точно старались разсмотрѣть потемнѣвшую землю. На лодкѣ появились полога, изъ-подъ которыхъ неслось ровное дыханіе спящихъ. Только одинъ Степанъ сидѣлъ на кормѣ и велъ лодку по зеркальному пути, усѣянному звѣздами. Ему было хорошо и онъ не промѣнялъ бы своего мѣста на самое мягкое пуховое изголовье, ни на самые ясные, благоуханные, розовые сны. Сердце ширѣло въ немъ, набираясь влаги ночи, и онъ отдыхалъ, — такъ долго и мучительно оно было сжато. Что-то врачующее, стихійное, властное, какъ сама природа, будило въ немъ силы и жажду жизни, съ которыми онъ думалъ что разстался навсегда.

И вотъ теперь, въ первый и можетъ-быть въ послѣдній разъ, онъ видѣлъ необъятное, глубокое небо сквозь мощныя, здоровыя, презирающія стыдъ, слезы, и тихая, чуткая, тысячеглазая ночь зорко и ласково вглядывалась въ нихъ.

«Фу, какая идиллія!» — воскликнутъ, пожалуй, интеллигентные Брехуновы, мнящіе, что внутренній міръ простого человѣка построенъ на иныхъ, совсѣмъ не брехуновскихъ, основаніяхъ. Никто не будетъ спорить съ ними.

IV.

Ульянъ Дмитріевичъ Вязовой, хозяинъ Степана, былъ высокій, благообразный и здоровый старикъ, напоминающій собою ветхозавѣтнаго патріарха, какимъ и дѣйствительно былъ въ своемъ дому и большой нераздѣльной семьѣ. Нижегородецъ по происхожденію, придерживающійся матушки-старинки, онъ съ молодыхъ лѣтъ попалъ на рыболовство въ Астрахань и прошелъ, можно сказать, полный курсъ этой живой промысловой школы.

Это апостольское занятіе пришлось по душѣ Ульяну и, при первой возможности самостоятельнаго существованія, онъ еще упорнѣе и любовнѣе отдался ему, принимая въ соображеніе всю его безобидность и зависимость только отъ личнаго труда, да непогрѣшимой воли Божіей. Захочетъ, молъ, наградить или наказать Господь, такъ его святая воля, — по крайности жалобиться не на кого. Однимъ словомъ, Ульянъ находилъ предпочтительнымъ бороться съ бурей и пучиной морской, чѣмъ съ грѣхомъ и неправдой людской, — дѣлать дѣло съ Господомъ Богомъ, а не съ господами людьми.

Какъ это ни рѣдко встрѣчается въ жизни, но, повидимому, въ настоящее время это желаніе его исполнилось. По крайней мѣрѣ, со стороны дѣдушки Ульяна было сдѣлано и дѣлалось все возможное, чтобъ охранить миръ и безмятежное существованіе своего дома и семьи. Однако достичь этого было вовсе не такъ просто, и только благодаря своему характеру, верховому происхожденію, да матушкѣ-старинкѣ, которой держался, дѣду удалось устроить свой домашній бытъ совсѣмъ на особыхъ основаніяхъ, пряно противорѣчащихъ жизни и быту окружающей ловческой среды.

Въ этой средѣ семейныя узы, давнымъ-давно расшатанныя условіями труда и множествомъ иныхъ обстоятельствъ, чуждыхъ земледѣльческой Россіи, успѣли потерять свою важность и уступили первенство экономическимъ соображеніямъ. У членовъ семьи не было иного связующаго начала, кромѣ родственнаго, — не было ни мужского дѣла, ни собственнаго тягла, ни общаго урожая или неурожая. Одинъ членъ семьи не успѣвалъ жать Божьихъ посѣвовъ на неоглядной нивѣ моря, другой не поднималъ серпа и ровнять ихъ семьѣ было трудно и едва ли возможно. Такимъ образомъ личность выдвигалась впередъ, поднималась надъ уровнемъ семьи, а не пропадала въ ней. Оно и естественно. Тамъ, гдѣ только личное умѣнье, ловкость и счастье дѣлали человѣка, всякія узы возстановляли его противъ себя, и чѣмъ даровитѣе были члены семьи, тѣмъ большей самостоятельности они требовали. Такимъ образомъ лучшія семьи раскалывались, а плохія и безъ того давнымъ-давно забыли значеніе семейнаго начала и власти.

Дѣдушка Ульянъ не терпѣлъ этого у себя и остался домовладыкой и главой семьи въ полнѣйшемъ и лучшемъ значеніи слова, а семья Ульяна была не маленькая. У старика были два молодца-сына и пятеро внучатъ, изъ которыхъ старшему минуло девятнадцать лѣтъ, а младшему было только пять. Все это жило, работало и рѣзвилось вокругъ дѣдушки, боясь не только горькаго или гнѣвнаго слова, но и недовольнаго взгляда старика. Страхъ этотъ вытекалъ изъ чувства уваженія и любви, потому что въ дѣйствительности къ сыновьямъ и ихъ семьямъ Ульянъ относился скорѣе какъ ревнивый, надежный другъ, а не какъ строгій, взыскательный отецъ.

У каждаго въ семьѣ было свое дѣло, что, впрочемъ, ни мало не мѣшало общей дружной работѣ. Руки семьи и рабочихъ всегда были тамъ, гдѣ оказывались нужнѣй. Словъ твой и мой тутъ не существовало, потому что каждый видѣлъ и зналъ, что работаетъ для общаго благосостоянія. Наименованіе улья вдвойнѣ шло къ этой семьѣ, какъ по имени ея главы, такъ и по дѣятельности, которая въ ней кипѣла.

Старшій сынъ и внукъ Ульяна Дмитріевича ходили на ловъ въ море къ далекой Эмбѣ, Долгимъ и Кулаламъ^[21] второй сынъ со вторымъ племянникомъ отъ старшаго брата ловили въ прибрежномъ недалекомъ морѣ, въ баканной полосѣ^[22], а самъ дѣдушка, говоря, что онъ теперь на спокоѣ, у дома, производилъ самый разнообразный ловъ по близлежащимъ протокамъ то сѣтями, то вентярями и сидёбками^[23], смотря по времени года и ходу рыбы. Значитъ, дѣло было у всѣхъ, — даже и бабы, снохи, не сидѣли сложа руки. Кромѣ постоянной возни со скотиной и птицей, онѣ метали сѣтной провязъ, дубили снасть и сѣти, мотали пряжу^[24] и вообще подсобляли мужчинамъ, въ чемъ только могли. Даже дѣти — и тѣ, видя общую работу, помогали взрослымъ, — всѣмъ находилось дѣло въ ульѣ Ульяна, и это зависѣло отъ личныхъ качествъ дѣдушки.

Между сосѣдями, на селѣ, едва ли можно было найти человѣка, который бы когда-нибудь видѣлъ Ульяна Дмитріевича безъ дѣла. Даже въ воскресные и праздничные дни, исключая Рождества, Благовѣщенія и Пасхи, да Николы, котораго, въ особенности чтутъ моряки, дѣдъ вѣчно робилъ что-нибудь — хоть какую легкую и несложную работу. Онъ вырѣзывалъ иглицы; строгалъ и вертѣлъ чубурки, вязалъ чаканъ^[25], или, наконецъ, просто-напросто вырѣзывалъ ножомъ модель лодки для младшаго внука даже въ тѣ праздничные дни, когда всецѣло отдавался разговорамъ и занятіямъ съ юнымъ поколѣніемъ и въ особенности съ своей любимой внучкой Ленушкой, милой, граціозной, рѣзвой крошкой, которая, одна въ домѣ, «дѣду» и въ грошъ не ставила. Въ сердцахъ, она бранила его дятломъ, гадкимъ дѣдкой и грозила ему крохотнымъ кулачкомъ, хотя уносилась, какъ вѣтеръ, лишь только дѣдъ, скорчивъ строгую мину, приподнимался съ мѣста и начиналъ топотать ногами, не двигаясь, но показывая, что бѣжитъ за ней. Несмотря на все это, такихъ искреннѣйшихъ друзей, вѣроятно, не было въ мірѣ и веселые каріе глазки, и смѣющееся, радостное личико дѣвочки, просто-напросто, не давали спать влюбленному старику; потому трудно было рѣшить, кому — дѣду или внучкѣ — принадлежало старшинство въ домѣ.

Вотъ въ эту-то крѣпкую, здравую, дѣятельную семью желаніе и прежняя рьяная работа привели Степана и онъ думалъ о ней, сидя въ кормѣ лодки, въ тихую, короткую лѣтнюю ночь. Смотря въ ясное, звѣздное, серебристое небо, онъ тосковалъ, зачѣмъ Богъ не судилъ ему этого счастья. Но счастьемъ было уже и то, что Степанъ попалъ въ такую семью, потому что и рабочіе выбирались дѣдомъ подходящіе къ дому.

Да, эта дѣятельная семья была не зауряднымъ, а исключительнымъ явленіемъ едва ли не во всевіъ русскомъ населеніи дельты. Дѣло рыболовства таково, что, по самому существу своему, прямо противорѣчитъ упорному, постоянному, тяжелому труду земледѣльца. Оно измѣнчиво и непостоянно, какъ море и вѣтеръ. Днями, недѣлями оно требуетъ страшнаго напряженія, но недѣлями же вынуждаетъ бъ бездѣйствію. Наступаетъ горячее время лова, ходъ рыбы, благопріятные вѣтры, — все торопится и работаетъ, не покладая рукъ; нѣтъ этихъ условій, — замираетъ и трудъ. Не такъ смотрѣлъ на это дѣло Ульянъ. И сюда, въ промысловую жизнь, онъ внесъ то же упорство и постоянство, которому научился вверху. «Какъ нѣтъ дѣла? — говаривалъ обыкновенно дѣдушка. — Не можетъ этого быть! Кто хочетъ работать, у того всегда дѣло есть, — николи его не передѣлаешь». И дѣйствительно, Ульянъ не рвалъ, не мчалъ, а не торопясь дѣлалъ свое дѣло, и на повѣрку оказывалось, что былъ впереди всѣхъ.

Лишь только наступалъ внезапный, часто неожиданный выходъ рыбы въ берегамъ и мѣстное населеніе выбивалось изъ силъ, торопясь прибавить рыболовныхъ орудій въ морѣ, — у дѣдушки Ульяна оказывалось все готовымъ именно потому, что онъ работалъ постоянно, не дожидаясь такихъ кризисовъ. Смотришь, онъ подсыпилъ и свѣжей снастки въ море, у него оказывался и свѣжій рабочій тамъ, да и самъ старикъ, въ случаѣ необходимости, по старой памяти, садился въ корму и бралъ румпель^[26] въ руки.

Нельзя сказать, чтобъ изрѣдка дѣдъ не любилъ часокъ-другой провести въ серьезной бесѣдѣ съ хорошимъ человѣкомъ, особенно если тотъ разумѣлъ старинку, но болтовни и ненужнаго словоговоренія отъ терпѣть не могъ и по языку судилъ человѣка. Зная это, даже женскій полъ семьи старался держать языкъ за зубами или отводилъ его гдѣ-нибудь въ сторонѣ отъ самого. Только безпечный дѣтскій лепетъ и смѣхъ любилъ дѣдушка.

Даже самое обиталище Вязовыхъ, къ которому лодка подошла часу въ девятомъ или восьмомъ утра, представляло собою нѣчто особенное отъ окружающихъ ловецкихъ дворовъ. Первое, что кидалось въ глаза въ немъ, были чистота и симметричность, которыхъ не замѣчалось въ окружавшихъ постройкахъ. Видно было, что строились здѣсь подумавши, стараясь согласить съ удобствомъ и приглядность, о которой давнымъ-давно позабылъ русскій крестьянинъ подъ гнетомъ долгихъ лѣтъ рабства личнаго и экономическаго. Не до красоты тутъ, когда у тебя нѣтъ ничего, кромѣ неоплатнаго податного долга, да и самъ-то ты едва только сталъ принадлежать себѣ, — да еще сталъ ли?

Да, не даромъ Ульянъ Дмитріевичъ любовно обращалъ взоры къ матушкѣ-старинкѣ. Не то видѣлъ онъ тамъ. Цѣлый древній отчій обиходъ, во всемъ своемъ благолѣпіи, созданномъ своеобразнымъ пониманіемъ и чувствомъ красоты, еще не убитымъ въ народѣ, вставалъ передъ нимъ, насколько былъ вѣдомъ ему. Древніе храмы, палаты, одежда, утварь, письмо вязью, иконы, пѣсня-былина и пѣсня-дума, съ напѣвами, захватывающими духъ — все это глубоко волновало и трогало сердце дѣда, все это говорило ему, что встарину было не то, что тогда съ народа не успѣли еще стереть и оборвать того, безъ чего немыслимы образъ и подобіе Божіе.

Когда лодка дѣдушки, поворотивъ изъ Бузана въ ерикъ^[27], стала приставать къ берегу противъ самыхъ воротъ дома, вся семья Вязовыхъ: отцы, матери и дѣти — возилась около огромнаго чугуннаго дубильнаго котла, вмазаннаго, ради близости воды, на самомъ берегу, подъ открытымъ небомъ. Черный дымъ, паръ и дубильный запахъ наполняли атмосферу. Съ берега увидали и здоровались. Громче всѣхъ слышались крики Ленушки. Звонкій голосокъ и серебристый смѣхъ своевольно рвался въ душу и будилъ тяжелое, уставшее сердце Степана.

---

Былъ пятый годъ въ исходѣ со времени, о которомъ только-что сказано, и дѣла Степана процвѣтали во всѣхъ отношеніяхъ. Уже полтора года онъ ловилъ въ морѣ не работникомъ, а товарищемъ старшаго внука дѣдушки Ульяна и считался за родного въ семьѣ. Несмотря на то, старыя болячки въ сердцѣ парня подживали плохо и онъ, до сихъ поръ, посылая о себѣ вѣсточки отцу и матери, ни слова не упоминалъ въ нихъ о женѣ и ребенкѣ, точно послѣднихъ не существовало на свѣтѣ. Въ семьѣ дѣда ничего не знали обо всемъ этомъ. Степанъ молчалъ, а дѣдъ, зная его раньше, ни разу не взглянулъ въ его паспортъ, хотя возобновлялъ его ежегодно. Каково-жь было изумленіе дѣдушки Ульяна, когда отъ внука, товарища и пріятеля Степана, совершенно случайно, онъ узналъ, что тотъ женатъ и — мало того женатъ — еще и парнишку имѣетъ. Дѣдъ спервоначала не. повѣрилъ этому, до такой степени необычайному извѣстію, что нашелъ необходимымъ заглянуть въ паспортъ. Степана; первый разъ въ теченіе пяти лѣтъ. Найдя въ немъ подтвержденіе словамъ внука, старикъ даже перекрестился отъ неожиданности. Его привелъ въ недоумѣніе не столько самый фактъ женитьбы, сколько безмолвіе Степана о немъ въ теченіе столькихъ лѣтъ.

— Господи Іисусе! — произнесъ дѣдъ, снова пробѣгая видъ Степана, точно не довѣряя собственнымъ глазамъ. — Што-жь это за оказія такая, а?… Почесть пять лѣтъ молчитъ.

Тутъ внукъ понемногу передалъ дѣду исторію Степана, какъ извѣстна она намъ, но съ большими подробностями. Видно было, что съ Вязовымъ Степанъ былъ откровеннѣе, чѣмъ съ Брехуновымъ. Изъ разсказа было видно, что, кромѣ недружелюбнаго чувства къ постылой женѣ, въ душѣ Степана упрямо поселилась увѣренность, что и парнишка, рожденный молодухой, принадлежалъ не ему.

Выслушавъ внука, Ульянъ съ соболѣзнованіемъ покачалъ головой и задумался.

— Слушай, Серега, — обратился онъ къ нему, — ты Степану ничего не говори объ разговорѣ объ нашемъ. Будетъ время, самъ скажу… Жаль парня-то, да и бабу тоже, — ни вдовые, ни женатые живутъ… Ты сказывалъ, не хаетъ онъ бабу-то, не коритъ очень-то?

— Чево корить, — жалѣетъ!… Смирная, сказываетъ, работящая, — другой, дескать, долю бы съ ей нашелъ.

Съ этой минуты мысль свести Степана съ женой упрямо засѣла въ головѣ старика и не давала ему покоя. Онъ, дѣйствительно, улучилъ удобную минуту переговорить со Степаномъ, къ которому, несмотря ни на что, лежало его сердце. Не мудрено, что искренностью и лаской парень былъ доведенъ до того, что покаялся дѣду, точно на исповѣди. Дѣло было передъ отправленіемъ ловцовъ въ море на осеннюю путину^[28], — значитъ, надолго, — и дѣдъ не хотѣлъ откладывать, безпрестанно заводя разговоръ на ту же тему. Однако на всѣ настоянія Ульяна взять или выписать жену съ верху и зажить съ нею, какъ подобаетъ, въ законѣ, Степанъ или угрюмо отмалчивался, или отвѣчалъ, что пыталъ сдѣлать это еще поначалу, да занапрасно все… «У сердца, значитъ, свой законъ, — ничего ты съ имъ не подѣлаешь!…»

И не безъ ироніи догадывался дѣдъ. — Та-а-акъ!… У твово сердца, значитъ, свой законъ, у жены у твоей — свой, а у меня — свой… По какому-жь мы жить-то станемъ, а? Какъ ты думаешь?… Ежели кажный по своему, такъ, можетъ, мы другъ друга-то заѣсть должны, — такъ по-твоему?… Не думалъ я въ тебѣ этого, — не таковскій ты человѣкъ, видится… А, впрочемъ, Богъ тебя знаетъ! — съ горечью продолжалъ дѣдъ. — Если обсудить, што за пять-то лѣтъ въ кажномъ письмѣ тебѣ отъ жены и отъ сына поклоны старики писали, благословенія просили душѣ ангельской, младенцу неповинному, а ты хоть бы слово имъ, такъ вѣдь што-жь это такое?… Вѣдь это — злоба выходитъ… Не по-божески это, Степанъ, не по-божески! Господь насъ любви училъ, милосердію, кротости, забвенію обидъ: вотъ законъ, по которому жить надо! — серьезно, но мягко завершалъ дѣдъ.

Такіе приступы и наружно, и внутренно смущали Степана. Онъ, правду сказать, тяготился ими, несмотря на глубокую пріязнь, которую питалъ къ старику, а можетъ-быть и во имя этой пріязни. Ему хотѣлось успокоить дѣда, а то сердце, по закону котораго не слѣдовало жить, несмотря ни на что, дѣлало свое дѣло и мѣшало этому. Что тутъ было дѣлать? Въ душѣ Степанъ сознавалъ правду старика, но чувствовалъ, что еще жило въ немъ что-то такое, что мѣшало этой правдѣ обратиться въ дѣло. Что это было, онъ не всегда и самъ могъ опредѣлить. Былъ ли то образъ Аннушки, или неувѣренность въ привязанности жены, случайной и потому чужой, Богъ вѣсть. «За што ей меня любить?» — часто спрашивалъ себя размышлявшій Степанъ. Были съ нимъ и такія минуты, когда онъ съ чувствомъ какого-то горькаго злорадства вспоминалъ своихъ обманувшихся стариковъ, черствый здравый смыслъ и ветхая мудрость которыхъ вздумали мертвымъ обрядомъ лѣчить его отъ живой, пламенной горячки любви. Много было всего, о чемъ онъ считалъ безполезнымъ говорить дѣду.

Однако оказалось, какъ и въ большинствѣ случаевъ, что дѣдушка понималъ, что дѣлалъ, и слова его не пропали даромъ, не были гласомъ вопіющаго въ пустынѣ. Самъ не замѣчая того, Степанъ все чаще и чаще сталъ останавливаться мыслію на родномъ далекомъ селѣ и отчемъ домѣ, а главное — относиться если не любовнѣе, то безпристрастнѣе къ обитателямъ послѣдняго. Важно было уже и то, что онъ не гналъ этихъ мыслей прочь, какъ прежде, и чувствовалъ, что тоска и пустота жизни менѣе давили его, — можетъ-быть у него еще было для кого жить.

А пока подвигались впередъ дѣла дѣдушки, не стояло и время. Уже черное, лоснящееся, только-что осмоленное судно, готовое къ отвалу, стояло у берега, противъ воротъ, и ждало только воли человѣка, чтобы распахнуть бѣлыя крылья парусовъ и потянуть къ родному морю.

Когда вся семья Вязовыхъ вышла проводить моряковъ на берегъ, къ судамъ, и стала прощаться съ ними, Степанъ обратился къ дѣду и, кланяясь ему въ поясъ, съ неподдѣльнымъ чувствомъ сталъ благодарить на добромъ словѣ, прося не поминать лихомъ. Старикъ понялъ его и, потрепавъ по плечу, улыбаясь, тихо произнесъ:

— Съ моремъ посовѣтуйся, Степа, съ моремъ посовѣтуйся, — оно худого совѣта не дастъ.

Онъ зналъ по опыту, какъ дѣйствуетъ на душу этотъ неоглядный, мощный, захватывающій человѣка просторъ.

Кажется, что такое два-три слова, брошенныхъ мимоходомъ? — Сѣмена, уносимыя вѣтромъ; но все зависитъ отъ почвы, на которую они падутъ… Должно-быть у Степана было воспріимчивое, подготовленное сердце, потому что рѣдкій день въ морѣ ему не приходилось вспомнить словъ дѣда, особенно въ вечерніе часы, когда кончались работы въ морѣ и на суднѣ. На борту или на носу тихо и мѣрно колебавшагося судна просиживалъ онѣ ихъ, смотря на западъ, гдѣ тухъ багрянецъ заката. Послѣ сверкающаго, знойнаго, утомительнаго дня, вмѣстѣ съ прохладою вечера, образы далекаго, родного, зеленаго сѣвера рисовало его воображеніе на тепломъ пламенѣющемъ фонѣ остывавшаго юга; его уши слышали скрипъ колесъ, отягченныхъ снопами, и мычаніе стада, поднимавшаго столбы пыли по проселку въ деревнѣ.

Лица родныхъ, и особенно жены, также оживали въ его воображеніи и являлись передъ нимъ все чаще и чаще, не возбуждая прежнихъ горькихъ и недружелюбныхъ чувствъ; даже неопредѣленное, воображаемое лицо ребенка, почему-то казавшагося Степану крѣпкимъ, бѣлокурымъ парнишкой со льноподобными волосенками и приземистою фигурою, — даже этотъ парнишка, котораго еще недавно онъ отвергалъ безъ достаточныхъ причинъ, переставалъ быть для него чужимъ и едва ли не теплѣе другихъ образовъ грѣлъ и мягчилъ его сердце. Однимъ словомъ, въ глубокой осени, когда уже облетѣли деревья и по узкимъ ерикамъ, по стоячимъ ильменямъ^[29] и по берегамъ широкихъ рукавовъ становился ледокъ и дулъ рѣзкій осенній вѣтеръ, Степанъ вернулся съ моря другимъ человѣкомъ незамѣтно для самого себя.

Одинъ дѣдъ видѣлъ эту перемѣну и втайнѣ торжествовалъ.

---

Совершенно неожиданное обстоятельство удалило Степана изъ благодатной семьи дѣда.

Мужскую половину семьи Вязовыхъ легко было упрекнуть въ одной слабости, еслибъ ей было подъ стать такое названіе и она заслуживала бы упрека. Это была охота на, подъ которымъ въ дельтѣ разумѣется кабанъ.

Страсть эта имѣла корни въ минувшемъ, потому что самъ дѣдъ, въ свое время, былъ добрымъ охотникомъ и любилъ забаву по звѣрю. И теперь еще въ иные праздничные зимніе дни онъ не отставалъ отъ дѣтей. Дѣдушку знали любители этой забавы и нерѣдко, по зимамъ, наѣзжали къ нему изъ города веселою толпой, — веселой, но не безобразной, такъ какъ дѣдушку Ульяна Дмитріевича глубоко уважали всѣ, кто его зналъ, и даже курить гости выходили въ безопасное мѣсто на дворъ.

Эти нерѣдкіе наѣзды зимою объяснялись очень просто — тѣмъ, что самая охота на звѣря, въ дельтѣ, была возможна только зимой, когда закованы воды, хозяева дома, да и свободнаго времени у нихъ вдоволь.

Не то лѣтомъ. Еще съ весны, какъ только потеплѣвшее яркое солнце изрѣшетитъ и распуститъ ледяныя сооруженія зимы и изъ потной, рыхлой, отогрѣвшейся земли потянетъ быстро растущіе злаки, всякая охота на звѣря дѣлается немыслимой. Только мощныя, сочныя, моремъ разливающіяся, необычныя полыя воды, потопляя всю южную часть дельты, могутъ выжить звѣря изъ зеленѣющей крѣпостной стѣны двухъ и трехсаженныхъ камышей (крѣпей), затопляя самыя вершинки саженныхъ. Но тогда это уже перестаетъ быть охотой и измаяннаго, плавающаго животнаго можно вязать и брать живьемъ.

Только тогда, когда вы сообразите, что такихъ камышовыхъ крѣпей въ дельтѣ сотни квадратныхъ верстъ, что многія изъ нихъ тянутся на десятки верстъ непрерывно и что кабанъ легко переплываетъ съ острова на островъ черезъ самые широкіе протоки, — дѣлается вполнѣ понятной невозможность охоты на него лѣтомъ въ этомъ тысячеверстномъ водномъ лабиринтѣ, перепутайномъ въ чащѣ камышей южной волжской дельты. Ясно, что искать и преслѣдовать звѣря въ этой непроходимой зеленой чащѣ, которая вполнѣ удобна и доступна только ему, нѣтъ никакой возможности.

Совсѣмъ иное дѣло зимой.

Дельта отличается малымъ количествомъ выпадающихъ снѣговъ и дождей. Снѣжныя зимы вообще рѣдки здѣсь и земля обыкновенно едва прикрыта бѣлымъ покровомъ. Протоки закованы наглухо и ровны какъ скатерть, на которой не укроется никакой слѣдъ, а камыши давно потеряли листву, высохли и пожелтѣли, представляя полную возможность проникнуть въ свою чащу, ходить, видѣть и оріентироваться въ ней.

Какъ только подуютъ рѣзкіе холодные осенніе вѣтры и сѣть мелкихъ протоковъ, время отъ времени, начнетъ подергиваться тонкимъ стекловиднымъ ледкомъ, кабанъ, въ большинствѣ случаевъ съ цѣлою семьей, живо наламываетъ и натаскиваетъ себѣ теплое логово^[30] изъ чакана, перемятыхъ стволовъ и мягкаго сухого листа камыша. Тутъ онъ находится, въ нѣкоторомъ смыслѣ, въ заключеніи, такъ какъ молодой ледъ (рѣзунъ) не пускаетъ его никуда далѣе занятаго острова, и онъ кормится вблизи, около себя, пока ледъ не укрѣпится и не станетъ поднимать его грузнаго, тяжелаго тѣла.

Тогда звѣрь начинаетъ бродить изъ острова въ островъ, изъ которыхъ состоитъ дельта, ради прогулки, кормёжки и болѣе удобныхъ, глухихъ и защищенныхъ отъ вѣтра мѣстъ. При этомъ постоянно дѣлается новое гайно, такъ какъ это пустое, минутное дѣло, особенно самому шайтану. Каждый взмахъ постоянно точимыхъ и смачиваемыхъ пѣной клыковъ, точно коса траву, кладетъ рядъ камыша, а опытный глазъ охотника смотритъ на это умятое гайно и видитъ тотчасъ, давно ли оставлено оно и крупенъ ли хозяинъ, занимавшій ложе, — видитъ слѣдъ на предательскомъ дѣвственномъ снѣгу протоковъ, какъ говорятъ здѣсь, по которому опредѣляетъ не только давность прохожденія, но направленіе, величину и даже полъ звѣря. Охотникъ читаетъ по оттиску копыта — печати на бѣломъ листѣ снѣга — чуть не цѣлую родословную, вѣсъ и значеніе ея владѣльца. Все это дѣлаетъ охоту на кабана дѣйствительно забавой, — такъ легко и безошибочно можно преслѣдовать тотъ или другой экземпляръ по выбору при множествѣ такихъ логовъ и шляховъ, которыми искрещены протоки, въ особенности ближайшіе къ морю.

Для преслѣдованія употребляются обыкновенно простыя дворныя собаки всѣхъ породъ и величинъ, которыя оказываются на такой охотѣ превосходными въ полномъ смыслѣ, особенно если отвѣдали не разъ ея сладости или, еще лучше, если поранены или порваны звѣремъ и вылѣчены. Такой собакѣ нѣтъ выше наслажденія такого преслѣдованія. Какъ бы ни была мала, она летитъ впередъ и ведетъ всю стаю по вражьему слѣду. Неутомимость, осторожность и злоба такихъ собакъ, увидавшихъ на себѣ кровь, кажется, растутъ съ каждой новою раной, точно жажда мести учитъ ихъ и удвояетъ ихъ силы.

Своеобразный, тяжелый, густой духъ звѣря не требуетъ тонкаго чутья, а глубокій, ясно отпечатанный шляхъ ведетъ прямо за врагомъ, настигнувъ котораго, вся разнообразная и разнокалиберная стая заливается разноголосымъ лаемъ, будящимъ мертвую тишину спящей пустынной природы. Охотники спѣшатъ на зовъ, хотя и не слишкомъ боятся упустить бѣглеца. Они знаютъ, что, несмотря на быстроту бѣга и возможность, рубя направо и налѣво, открыть себѣ путь въ самой пустой крѣпи, онъ не далеко уйдетъ подъ назойливымъ преслѣдованіемъ собакъ, виснущихъ на немъ и старающихся взять его сзади за самыя нѣжныя части. Не выдерживая долго, звѣрь садится на заднія ноги, какъ собака, оборачиваясь лицомъ къ врагамъ, щелкаетъ челюстями, брызжетъ и поливаетъ пѣной, съ лязгомъ точитъ клыки и ударомъ, быстрымъ какъ мысль, наровитъ располоснуть или перерубить перваго смѣльчака, который рѣшится подступить къ нему. Въ это время звѣрь имѣетъ дѣйствительно внушительный видъ, особенно если это матерой^[31] сѣкачъ, старикъ, не уступающій величиной мелкой деревенской или ордашной^[32] коровенкѣ и много превышающій ее вѣсомъ.

Видя разсерженнаго бѣглеца въ этомъ грозномъ оборонительномъ положеніи, только неопытные, рьяные новички попадаютъ къ нему на зубъ или ужь очень злопамятные, мстительные, презирающіе явную опасность, псы. Можно встрѣтить такихъ, которые буквально изрѣзаны, изорваны кабанами и заштопаны хозяевами по всѣмъ направленіямъ. Есть такіе, которымъ не разъ вкладывали вылущенныя кишки и зашивали полость живота и груди, — они почти всегда неоцѣненны для охоты.

Обыкновенно если животное сядетъ и если это самецъ, боровъ, собаки окружаютъ его живымъ кольцомъ, держатъ въ осадномъ положеніи до прибытія охотниковъ и теребятъ и рвутъ съ тѣхъ сторонъ, откуда это безопаснѣе. Негнущаяся шея и неповоротливая голова позволяютъ это ловкимъ, увертливымъ псамъ. Иногда случается даже, что бывалая, дружная собачья стая буквально растягиваетъ его, облѣпляя его со всѣхъ сторонъ. Ловкія собаки впиваются ему въ уши, длинную щетину хребта, окорока и, распластывая по землѣ заднія ноги, такъ держатъ до прихода человѣка. Въ такомъ положеніи колятъ звѣря ножомъ или кинжаломъ, чтобы выстрѣломъ не поранить собакъ. Съ кабаномъ, правда, это случается рѣдко, но за то свиней и въ особенности сошковъ^[33] почти постоянно берутъ такъ.

Колоть беззащитныхъ сошковъ, совершенно безопасныхъ, не для всякаго пріятное дѣло — горькая необходимость, имѣющая въ себѣ мало увлекательнаго; но подступить къ гнѣвному кабану, даже разъяренной, освирѣпѣвшей свиньѣ и вонзить вѣрно и твердо въ ихъ дрожащее злобой, судорожно напряженное борьбой, горячее, обдающее паромъ, тѣло острый ножъ — имѣетъ въ себѣ что-то особенное, что мало подается слову. Должно-быть человѣкъ чувствуетъ свое происхожденіе отъ не совсѣмъ-то миролюбивыхъ предковъ и старые, давно забытые, инстинкты просыпаются въ немъ. Впрочемъ, тутъ есть и другое, болѣе человѣчное, чувство отваги. Охотникъ знаетъ, что, собравшись съ силами и напрягши ихъ, кабанъ можетъ стряхнуть съ себя докучливыхъ враговъ или сдѣлать внезапное движеніе, не взирая на нихъ, и черкнуть его страшнымъ ударомъ, а освирѣпѣвшая свинья съ упрямствомъ, свойственнымъ дамскому полу, можетъ долго рвать и мять его мстительными зубами.

Такъ и бываетъ иногда — очень рѣдко съ людьми, но очень и очень часто съ собаками. Звѣрь переранитъ и перепортитъ нѣсколько собакъ, разбросаетъ ихъ и уходитъ отъ оторопѣвшихъ животныхъ, потерявшихъ храбрѣйшихъ вожаковъ и доблестнѣйшихъ борцовъ.

Нечего говорить, какъ пристрастилось и лежало къ этой забавѣ пораненное сердце Степана.

---

Въ одинъ изъ ясно-серебристыхъ, лунныхъ вечеровъ передъ Рождествомъ, когда семья дѣда только-что намѣревалась разойтись на боковую и дѣти уже спали, звуки бубенцевъ со стороны бѣлаго раздолья Бузана, замеревшіе у воротъ, и лай встревоженныхъ собакъ по селу и на дворѣ обратили на себя ея вниманіе.

Дѣло было подъ воскресенье и пріѣхали трое гостей-охотниковъ, между которыми былъ крестный отецъ Ленушки, предводитель мѣстнаго псевдо-дворянства, народившагося изъ русскаго и армянскаго чиновничества^[34] и казачества.

За самоваромъ, гдѣ присутствовала вся взрослая мужская половина семьи Вязовыхъ, между прочими разговорами, условились на утро ѣхать въ Барыню^[35], гдѣ всегда можно было найти звѣря, и, порѣшивъ на этомъ, поторопились улечься, чтобы встать со свѣтомъ.

Только-что стало свѣтать, охотники выѣхали со двора двумя тройками, сопровождаемые десяткомъ собакъ, окружавшихъ и обгонявшихъ несущіяся сани съ веселымъ и нетерпѣливымъ лаемъ. При каждомъ тихомъ ходѣ разогрѣтыхъ, курившихся паромъ, лошадей псы прыгали и дружелюбно лизали ихъ теплыя, знакомыя, заиндивѣвшія морды, точно прося поторопиться къ цѣли. То же дѣлалось и съ людьми, облѣплявшими сани.

Весело было мчаться ровною, какъ скатерть, бѣлою и серебристою, какъ скатерть, поверхностью Бузана.

Вскорѣ тройки свернули влѣво и потерялись въ островахъ, поворачивая то туда, то сюда по блѣдно-розовому снѣгу, окрашенному только-что восходящимъ солнцемъ, растущимъ и распускавшимся въ небѣ, точно бутонъ царственнаго цвѣтка. При каждомъ поворотѣ оно то выглядывало, то безуспѣшно пряталось въ голомъ густомъ чернолѣсьи или золотыхъ камышахъ, не двигавшихся ни единымъ султаномъ, ни единымъ перомъ, посеребреннымъ снѣжкомъ. Заячьи и волчьи слѣды безпрестанно виднѣлись въ рыхломъ неглубокомъ снѣжкѣ, ровно покрывавшемъ извивы протоковъ; изрѣдка попадались примятыя мѣста, гдѣ валялся косой, или появлялся осторожный слѣдовъ лисы Патрикѣвны. Пѣгая, зеленокрылая сорока безпрестанно перелетала изъ острова въ островъ или кричала и спорила въ сторонѣ отъ проѣзжавшихъ; сѣрые, степные, хохлатые жаворонки бѣгали на заѣзженныхъ мѣстахъ, выклевывая изъ навоза уцѣлѣвшій овесъ; снѣгурки^[36] срывались и уносились быстрою темною стаей, точно скворцы лѣтомъ; зоркая, прожорливая скопа или дымчато-бурый недвижный орланъ бѣлохвостъ (мѣстный орелъ) задумчиво сидѣли тамъ и сямъ на выколотой льдинѣ, стоящей ребромъ надъ прорубью.

Часа черезъ два остановились противъ киргизской кибитки, сидѣвшей въ сѣверной части Барыни. Гости и Вязовые весело повскакали съ саней, потому что кабаньихъ слѣдовъ — чѣмъ ближе къ морю, тѣмъ оказывалось больше, такъ что нетерпѣливыя собаки нѣсколько разъ уходили въ сторону по свѣжему слѣду. Приходилось подолгу отзывать и ждать ихъ. Двѣ такъ и отбились и прибѣжали, высуня языкъ, нѣсколько позже, когда уже охотники согрѣли чайникъ, пили чай и закусывали вкругъ пылавшаго костра въ кибиткѣ.

Черезъ часъ три пристяжныя лошади были осѣдланы подъ гостей, для которыхъ ходьба по рыхлому снѣгу, а въ особенности преслѣдованіе звѣря по камышамъ были бы утомительны съ непривычки, и вся компанія конныхъ и пѣшихъ, въ сопровожденіи собакъ, отправилась на поиски. Кабана, по увѣренію киргиза, кругомъ было «до чорта».

Въ самомъ дѣлѣ, еще не сдѣлали охотники и ста саженъ по ерику, на которомъ сидѣлъ киргизъ, какъ крупный кабаній слѣдъ съ Барыни пересѣвъ имъ дорогу и скрылся въ камышовой чащѣ противулежащаго острова. Несмотря на то, что слѣдъ казался не совсѣмъ-то свѣжимъ, охотники повернули по немъ, удерживая собакъ, и невдалекѣ напали на недавно покинутое гайно и свѣжеразрытые, выдранные корни камыша. Очевидно, что звѣрь ночевалъ, кормился здѣсь и покинулъ островъ, едва ли не почуявъ близость собакъ и людей.

Чутье кабана изумительно и по вѣтру онъ откроетъ присутствіе живого существа на очень далекое разстояніе. Потому настичь его по вѣтру очень и очень трудно, если только возможно. Прежде нежели охотникъ спохватится, тотъ уйдетъ на огромное разстояніе. Естественно, что при преслѣдованіи всегда принимается въ соображеніе направленіе и сила вѣтра.

Только-что убѣдились въ недавнемъ пребываніи звѣря, какъ Степанъ свиснулъ собакъ и направилъ ихъ по свѣжеотпечатанному шляху. Въ нетерпѣніи онъ самъ кинулся за исчезнувшею стаей. Вскорѣ островъ былъ пересѣченъ и шляхъ вывелъ въ новый ерекъ и скрылся въ новомъ островѣ.

Степанъ остановился на ровной ледяной поверхности протока, чуть-чуть подернутой мерзлымъ, обледенѣвшимъ снѣжкомъ. Видно было, что теплое полуденное солнце неоднократно распускало его, а свѣжая морозная ночь подсушивала. Онъ поджидалъ товарищей и прислушивался. Кругомъ не было слышно звука, — собаки точно провалились.

Вскорѣ послышался хрустъ и трескъ камыша и показались сперва конные, а потомъ и пѣшіе охотники.

Не успѣлъ еще пожалѣть Степанъ, что занапрасно пустили собакъ, что звѣрь, напуганный появленіемъ людей и собакъ, надо быть, далеко ушелъ, какъ вдругъ въ чистомъ, морозномъ утреннемъ воздухѣ, сухомъ и густомъ, звонко и пронзительно раздалось, точно ударило всѣхъ въ ухо, отрывистое собачье тявканье, перешедшее въ частый одинокій лай, вскорѣ подхваченный всею стаей.

Всѣ бросились въ островъ по едва замѣтному шляху и скрылись въ камышѣ. Пѣшіе бѣжали, не теряя слѣда, конные кинулись прямо на собачьи голоса, но они съ каждымъ шагомъ впередъ, къ сожалѣнію и досадѣ охотниковъ, слышались глупге и дальше. Очевидно, звѣрь не намѣревался останавливаться и поджидать охотниковъ. Такимъ образомъ прошли островъ, другой и третій, когда лай совсѣмъ затихъ и невозмутимая мертвая тишина воцарилась кругомъ.

Напрасно прислушивались охотники, собравшіеся опять на ровной поверхности протока, — за исключеніемъ снѣга, скрипѣвшаго подъ ихъ ногами, не было намека на звукъ.

— Нечего слушать-то… Ушелъ! — съ досадой рѣшилъ кто-то.

— Ушелъ, надо-быть. Слышитъ, што насъ понаѣхало, — аулъ-то^[37] вплоть, да и вѣтеръ оттоль почесть, — чай, давѣ еще ушелъ. Ай ждать будемъ?

— Не дружны собаки-то у васъ, лучше скажи! — замѣтилъ не безъ горечи кто-то изъ гостей.

— Ну, ужь это зря ты! Шляхъ-отъ не глядѣлъ, видно. Вонъ онъ — глянь. Много побольше бычьяго-то, — ровно верблюдъ прошелъ… Собакѣ-то тоже небось умирать не охота!

Дѣйствительно на продавленной коркѣ мерзлой поверхности снѣга рѣзко и ясно темнѣли впадины огромныхъ слѣдовъ животнаго, до которыхъ было далеко слѣдамъ крупнаго скота.

---

Закатъ солнца засталъ нашихъ охотниковъ уже далеко отъ киргизской кибитки. Охота завела ихъ ближе въ морю и была настолько неудачна, что они не хотѣли возвращаться почти съ пустыми руками. Застрѣлена была только молодая свинья, да заколотъ сошокъ, между тѣмъ свѣжіе кабаньи слѣды и несомнѣнное присутствіе звѣря были видны повсюду. Разумѣется, рѣшили переночевать на мѣстѣ, и въ кибитку потрусилъ верхомъ внукъ Ульяна, Серега, чтобы привести остальныхъ лошадей съ санями и поклажей. Одна подвода все время пробиралась за охотниками. Какъ только посланный исчезъ въ окружавшей чащѣ, окутанной наступавшимъ сумракомъ, всѣ принялись за дѣло.

Среди густого камыша и рѣдкаго лѣса облюбовали и выбрали станъ, очистивъ отъ перваго не очень большой квадратъ — какъ говорятъ здѣсь. Выбитый камышъ свалили въ кучу, на подстилку и топливо. Съ навѣтрянной камышовой стѣны двора, вплоть, вбили два кола и горизонтально привязали къ нимъ шестъ, въ видѣ перекладины, накренивъ, т. е. заломивъ и нагнувъ къ нему (заваливъ) эту укрѣпленную въ почвѣ камышовую стѣну съ вѣтра. Образовалось нѣчто вродѣ импровизованнаго навѣса, не глубокаго, но не проницаемаго ни для какой бури и снѣга, пока не смѣнится направленіе вѣтра. Подъ навѣсомъ прежде всего ровно и густо настлали камышу и покрыли его длинною коричневою, а по ней чистою, бѣлою, толстою кошмой, которыя валяются киргизками изъ чистой бараньей шерсти. Со стороны открытаго неба, куда направлялись ноги ночлежниковъ, кошмы были подогнуты, такъ что одна, половина каждой служила постелью, а другая — одѣяломъ спавшимъ. Противъ, чуть не вплоть, тотчасъ вспыхнулъ костеръ изъ камыша и сухихъ таловыхъ коряжистыхъ сучьевъ и хвороста и освѣтилъ живописно изломанные и изогнутые, темные, мертвые и безлистые, скелеты деревьевъ и желтыя чащи камышей, золотыя махалки которыхъ выдѣлялись на теиномъ небѣ, ярко озаренныя волнующимся пламенемъ костра. Темные, красноватые клубы густого дыма поползли въ ночное небо, трепетавшее звѣздами.

Какъ только костеръ нѣсколько прогорѣлъ, образуя жаръ угольевъ, по бокамъ его, въ мерзлую почву, воткнули двѣ острыя пешни и соединили ихъ древкомъ дротика^[38], на которомъ вскорѣ забурлили и закипѣли мѣдные чайники для чаю и чугунные котелки съ пищей. Между тѣмъ, не прерываясь, текла и разросталась бесѣда о томъ и семъ и объ охотѣ гораздо меньше, нежели это бываетъ въ среднихъ губерніяхъ по поводу какого-нибудь паршиваго зайчишки. Жалѣли только, что почти даромъ потеряли день.

Вскорѣ принялись за ѣду и чай, — аппетита было не занимать стать. Запахло закуской и варенымъ горячимъ мясомъ, — даже усталыя спавшія собаки проснулись, несмотря на то, что недавно съѣли кровавыя свиныя внутренности.

Рдѣвшіе уголья и поминутно вспыхивавшій камышъ озаряли веселыя, довольныя, отдохнувшія лица, живописныя группы собакъ и морды лошадей, перемалывавшія овесъ съ дружнымъ аппетитнымъ хрустомъ. Среди неумолкаемаго говора по временамъ раздавался лошадиный кашель, фырканье и храпъ или недовольное глухое собачье рычанье. Волчій вой. задавалъ свой концертъ то въ той сторонѣ, то въ другой, — видно, запахъ крови и теплаго мяса щекоталъ голодные желудки и неотразимо влекъ къ себѣ. Все приближаясь, голодная стая пѣла въ нѣсколькихъ шагахъ; собаки рычали, лаяли и бросались къ камышамъ все чаще. На это не обращали вниманія, хотя не пускали изъ двора горячившихся собакъ.

Вскорѣ все насытилось и улеглось. Костеръ, чуть мигая, лизалъ толстые сучья, подкинутые въ него. Разговоръ становился медленнѣе и шелъ въ полголоса; собаки улеглись въ ногахъ; ровное дыханіе, преддверіе успокоенія и сна, слышалось тамъ и здѣсь. Только назойливые волки продолжали надоѣдать попрежнему.

Наконецъ, одинъ изъ лежавшихъ не выдержалъ и всталъ.

— Ахъ, проклятые, — конца этому не будетъ!

— Ты чево это?

— Стрѣлять хочу, — отвѣтилъ вставшій, доставая ружье и взводя курки. — Аль до утра ихъ слушать?

— Всполошишь собакъ-то, — замѣтилъ кто-то лѣниво сквозь сонъ.

— Стрѣлъ, стрѣль! — заговорило разомъ нѣсколько голосовъ. — Надоѣли въ самъ-дѣлѣ!

Вставшій исчезъ въ камышѣ и наступило безмолвіе, тянувшееся нѣсколько минутъ. Костеръ притухалъ все больше, широкое, ясное, синеватое небо съ поблѣднѣвшими звѣздами смотрѣло въ глаза неспавшихъ. Полная серебристая луна выплывала все выше. Темные силуэты деревьевъ и недвижныя махалки камыша ясно выдѣлялись на небесномъ фонѣ. Волчья музыка стихла на минуту, видно, смущенная нежданнымъ и близкимъ присутствіемъ человѣка.

Вдругъ въ ночной тиши, одинъ за другимъ, загремѣли и гулко, долго и далеко покатились два выстрѣла и, нагоняя одинъ другой, точно волна, расплылись и улеглись въ пространствѣ.

Подбросили камыша и хвороста — и костеръ затрещалъ и озарилъ вспыхнувшую окрестность. Пригрѣтые, люди стали засыпать одинъ за другимъ; одинъ Степанъ внимательно и долго, лежа навзничь, еще смотрѣлъ въ звѣздную бездну, не разъ вставалъ и поддерживалъ костеръ, но, наконецъ, заснулъ и онъ.

---

Слѣдующій день былъ удачнѣе и довольные охотники уже давно поворотили на сѣверъ, подвигаясь по направленію къ дому, хотя охота шла своимъ чередомъ.

Было за полдень, когда собаки, гнавшія звѣря, окружили его въ небольшомъ низкомъ островѣ, сплошь заросшемъ густымъ камышомъ. Верховые заскакалй впередъ, наперерѣзъ звѣрю, а пѣшіе за ними обѣжали и размѣстились вокругъ островка со всѣхъ сторонъ. Предстояло взять животное на мѣстѣ, а въ случаѣ промаха или легкой раны оно должно было выйти на счастливаго. Степанъ, по обыкновенію, былъ въ числѣ лицъ, готовыхъ кинуться въ островъ, и ждалъ съ нетерпѣніемъ, пока размѣстятся товарищи, зорко наблюдая, впрочемъ, за вершинами недвижнаго камыша, чтобы видѣть по ихъ колебанію и наклону, еслибы звѣрь вздумалъ кинуться по тому или другому направленію, и предупредить его.

Вдругъ внезапный и неожиданный выстрѣлъ загремѣлъ въ центрѣ острова, за нимъ моментально второй и длинная нива камышовыхъ махалокъ, точно разсѣкаемая, заколебалась, быстро раздвигаясь и отклоняясь въ разныя стороны, почти по прямому направленію къ Степану.

Онъ взвелъ курки, наложилъ новые пистоны и кинулся на встрѣчу привѣтливому мановенію. Все это сдѣлалось гораздо быстрѣе, нежели разсказано, а между тѣмъ парень не успѣлъ добѣжать до настоящаго мѣста, когда изъ камыша вылетѣла на ледъ, точно ее вышвырнулъ кто, небольшая собачонка съ бѣшенымъ, визгливымъ лаемъ. Что-то грузное, черное, массивное появилось слѣдомъ на опушкѣ камыша. Степанъ, задыхаясь, внѣ себя, почти на бѣгу, приложился и спустилъ оба курка. Не прошло и двухъ секундъ, не разсѣялся еще дымъ выстрѣловъ, какъ онъ лежалъ на бѣломъ дѣвственномъ снѣгу протока, теперь запятнанномъ алыми печатями крови.

Въ первую минуту упавшій не вполнѣ понялъ, что съ нимъ. Онъ чувствовалъ только, что стремительно и сильно его толкнуло что-то повыше колѣнъ и сшибло съ ногъ. Что это былъ звѣрь, онъ понималъ и даже выругался при внезапномъ паденіи, но при первой попыткѣ встать это оказалось невозможнымъ. Лежа на лѣвомъ боку, Степанъ чувствовалъ что-то теплое и влажное подъ лѣвою ногой, но при первой попыткѣ взглянуть, что это такое, — острая, жгучая, точно отъ раскаленнаго желѣза, боль схватила его за сердце. Онъ слабо и безпомощно улыбнулся и опустился на снѣгъ, глядя помутившимися глазами на собаку, лизавшую алыя большія кровавыя пятна на снѣгу. «Битъ!» — сообразилъ онъ, теряя сознаніе.

Дѣйствительно, большинство собачей стаи съ замиравшимъ лаемъ неслись по кровавымъ слѣдамъ утомленнаго звѣря. Не одною человѣчьей кровью былъ запятнанъ дѣвственный снѣгъ.

---

Несмотря на то, что рана парня оказалась неопасною и кость была чуть тронута, чрезмѣрная потеря крови повела за собою сильное лихорадочное состояніе, которое продержало его въ постелѣ болѣе мѣсяца.

Вообще соболѣзнованіе и боязнь за парня, котораго любили въ сеньѣ Вязовыхъ, оказались сильнѣе, нежели заслуживала болѣзнь. По возвращеніи охотниковъ съ нежданнымъ результатомъ охоты, женская половина дома разразилась упреками и плачемъ. Досталось мужьямъ, сыновьямъ и братьямъ, чего смотрѣли; но, что болѣе всего изумило дѣда, сильнѣе прочихъ убивалась старшая его внучка, Ариша, дочь старшаго сына, которой доходилъ восемнадцатый годъ.

Дѣдъ задумался и что-то соображалъ.

Недавно еще Ариша была живымъ, бойкимъ, но кроткимъ существомъ, любимымъ даже внѣ семьи, но, въ послѣднее время, дѣвушка измѣнилась такъ внезапно и вруто, что обратила общее вниманіе семейныхъ и особенно дѣда. Дѣвушка сдѣлалась серьезною, сосредоточенною и грустною безъ всякой видимой причины, которая оставалась неизвѣстною, какъ ни добивались мать и дѣдъ. Никому не приходило въ голову, что перемѣна эта соотвѣтствовала времени, когда семья узнала и удостовѣрилась, что Степанъ женатъ, и, разумѣется, никто не могъ догадаться, что вѣсть дошла до Ариши, увы, слишкомъ поздно. Никто не зналъ, какъ непереносно и горько ей было именно то, что меньше всѣхъ думалъ объ этомъ виновникъ ея горя, смотрѣвшій на нее какъ на сестру.

Какъ бы то ни было, во все время болѣзни она буквально не отходила отъ постели больного, просиживая около него дня и долгія зимнія ночи, и думала, часто не замѣчая слезъ, катившихся по ея лицу.

А онъ, больной, не зналъ ничего, не подозрѣвалъ до тѣхъ поръ, пока однажды ночью, послѣ долгаго тяжелаго бреда, придя въ себя, не почувствовалъ на лицѣ чьихъ-то горячихъ слезъ и рыдавшихъ устъ. Вскинувъ удивленные глаза, онъ увидалъ надъ собой плачущее лицо сидѣлки и тотчасъ сомкнулъ ихъ, понявъ все, боясь понять все… И, странное дѣло, впечатлѣніе ночной сцены, чувства, вспыхнувшаго въ дѣвушкѣ-ребенкѣ, напоминало больному не о ней, а о другой, далекой Аришѣ, когда-то безжалостно покинутой имъ съ крохотнымъ неповиннымъ ребенкомъ. Зная, что не имѣетъ ни права, ни мужества заѣсть чужую, юную, цвѣтущую жизнь, ни на минуту не подалъ онъ вида, что ему снился этотъ мимолетный, тревожный и радужный сонъ. Едва вспыхнувъ, онъ потухъ въ немъ.

Поправившись, онъ пошелъ къ дѣду, прося отпустить его.

— Домой надумалъ, Ульянъ Дмитричъ, — объявилъ онъ ему.

Тотъ тревожно и пытливо посмотрѣлъ въ смущенно-хмурое лицо парня и дѣло было кончено безъ лишнихъ словъ.

Вѣроятно, въ глубинѣ души, старикъ не разъ благословилъ уходившаго.

Вотъ какое обстоятельство удалило Степана изъ семьи дѣда.

V.

А гдѣ и что-то подѣлываетъ нашъ Петръ Брехуновъ?… Мы давно потеряли его изъ вида, да и не мудрено въ такомъ мѣстечкѣ, какъ Астрахань. Это былъ и есть тоже своего рода лабиринтъ со множествомъ глухихъ, грязныхъ и узкихъ закоулковъ и переулковъ, удушающихъ караванъ-сараевъ и дворовъ, непролазныхъ рынковъ, площадей и улицъ со внушительными наименованіями, вродѣ Облупинской, Безродной, Грязной и Теребиловки.

Да, въ то время, о которомъ говорится здѣсь, Астрахань, несмотря на то, что была портовымъ городомъ, а можетъ-быть отчасти и потому, имѣла неоспоримое право, и въ прямомъ и въ переносномъ смыслѣ, назваться идеальной, обширной помойной ямой, предусмотрительно устроенной въ юго-восточномъ углу Европы. Благодаря ветхозавѣтнымъ традиціямъ и косности этой нашей хаты съ краю, она, повидимому, и до настоящихъ дней продолжаетъ исполнять свое назначеніе.

А между тѣмъ казалось бы, что городъ, представляя собой единственный торговый пунктъ на сѣверйомъ берегу Каспійскаго моря-озера, вѣрнѣе сказать — на цѣломъ Каспійскомъ морѣ, лежащемъ межъ степями Средней Азіи, Персіей, Кавказомъ и Россіей, — пунктъ, замыкавшій устье великой русской рѣки, — долженъ, былъ выглядывать чѣмъ-то европейскимъ и представлять собой широкое поле коммерческой дѣятельности, требующее для своего воздѣлыванія интеллигентныхъ силъ.

Въ самомъ дѣлѣ, поставленный между Европой и Азіей, на границѣ двухъ своеобразныхъ міровъ, служа точкой соприкосновенія и встрѣчи ихъ интересовъ и нуждъ, посредникомъ мѣны европейскихъ обработанныхъ продуктовъ — фабричныхъ, произведеній — на сырые азіатскіе, до которыхъ едва коснулась рука скотовода и земледѣльца, городъ долженъ бы быть своего рода Эльдорадо торговой дѣятельности. Въ существѣ это было то, да не то.

Почти вся мѣстная торговля находилась въ рукахъ грубыхъ, невѣжественныхъ, чуть не дикихъ армянъ, персовъ и такого же русскаго купечества, лишеннаго всякаго понятія о роли, предназначенной Астрахани въ торговлѣ съ Азіей, благодаря счастливому географическому положенію ея и обилію продуктовъ Каспія и его прибрежій. Массы рыбы, неистощимыя залежи соли, нефть и ея продукты, кавказскія и астраханскія виноградныя вина, хлопокъ, шерсть, шкуры, плоды всякаго рода, рисъ, чернильный орѣхъ, пальмовое и орѣховое дерево и проч., и проч. съ одной стороны, всевозможныя мануфактурныя произведенія съ другой — и ни одного значительнаго, европейски-организованнаго, торговаго дома на все это дѣло ни въ Астрахани, ни въ иныхъ пунктахъ каспійскихъ прибрежій. Однимъ этимъ фактомъ легко измѣрить уровень развитіи всего нашего россійскаго купечества и степень его предпріимчивости, несмотря на европейскую шкуру, которую оно старается напялить на себя, воображая ею прикрыть свои отличительныя качества.

Такимъ образомъ изъ всего вышесказаннаго; кажется, можно бы вывести заключенія, только утѣшительныя для Петра. Прибывъ въ Астрахань, онъ неожиданно очутился въ подходящей сферѣ, чуть ли не въ собственномъ брехуновскомъ мірѣ, въ которомъ ему, повидимому, ничего не стоило акклиматизоваться и глубоко, цѣпко и прочно укорениться въ почвѣ.

Однако, это могло казаться только съ перваго взгляда и было справедливо только по отношенію къ людямъ, а не къ формѣ труда. Въ большинствѣ случаевъ трудъ былъ совершенно иной, нежели въ остальной Россіи, и требовалъ своеобразныхъ знаній и опытности, о которыхъ не давала понятія мелочная лавка. Приходилось вновь знакомиться съ его формами и начинать чуть не съ азбуки. Петръ вскорѣ увидалъ это и зная, что за науку деньги платятъ, хлопоталъ только о томъ, чтобъ она обошлась ему подешевле.

Первое и довольно продолжительное время, по прибытіи въ городъ, Петръ чувствовалъ себя какъ въ лѣсу. Съ ранняго утра и до поздней ночи онъ видѣлъ вокругъ себя неустанную кипучую дѣятельность, которая, казалось, миновала только его и оставалась непонятной только ему. Она возмущала и раздражала его завистливые глаза и жадную, алчущую душу. Онъ испытывалъ мученія скряги, который, куда ни взглянетъ, видитъ дѣлежъ несмѣтныхъ сокровищъ, изъ которыхъ ему не перепадаетъ ни гроша. Да, въ этомъ дѣлежѣ было мѣсто всѣмъ до послѣдняго татарина-извощика и крючника, до послѣдняго поденщика-грузчика, — всѣмъ, за исключеніемъ его, Брехунова… Было отъ чего возмущаться и негодовать.

Дѣйствительно, несмѣтныя богатства во-очію переходили здѣсь, на широкомъ раздольѣ Волги и въ нѣдрахъ торговаго города, изъ рукъ въ руки. Тысячи судовъ и сотни пароходовъ, казалось, едва успѣвали привозить и увозить грузы туда и сюда по рѣкѣ и морю, точно имъ казалась коротка здѣшняя длинная навигація. Трудовой и торговый гулъ и гамъ стоялъ на водѣ и на сушѣ и, въ довершеніе всего, тысячи ловецкихъ лодокъ запрудили Кутумъ^[39] и окрестныя прибрежья Волги, собравшись чуть не съ цѣлой дельты съ хозяевами-ловцами за порядой^[40] и жирными задатками къ городскимъ толстосумамъ, сѣявшимъ деньги ради рыбнаго урожая. И дѣйствительно, деньги шуршали, шелестѣли, звенѣли и побрякивали повсюду, начиная съ рыбной экспедиціи, какъ называли тогда, до послѣдней харчевни и кабака. Веселыя, подгулявшія толпы ловцовъ ходили по городу, въ сопровожденіи недовѣрчивыхъ женъ и матерей, отъ лавки къ лавкѣ, отъ трактира къ трактиру. Чувствовалось въ воздухѣ шумнаго, поющаго города, что обдѣлывались въ немъ какія-то большія дѣла, встряхнувшія все окрестное населеніе…

А Петръ стоялъ, смотрѣлъ, слушалъ и напрасно обтиралъ спиною фонарные столбы на паршивой биржѣ. Онъ самъ себѣ казался какимъ-то отщепенцемъ въ общемъ дѣловомъ круговоротѣ.

Подъ вліяніемъ такихъ удручающихъ мыслей, неоднократна пытался онъ обращаться къ мѣстнымъ городскимъ торговцамъ, мучнымъ, колоніальнымъ и лѣснымъ, дѣло которыхъ воображалъ до тонкости знакомымъ себѣ, но даже и такія мѣста не давались, ему. Не говоря о томъ, что хозяева и здѣсь требовали рекомендаціи, самыя условія, которыя предлагали они на первый разъ, были до такой степени мизерны, что ставили въ тупикъ самаго неизбалованнаго и немноготребовательнаго Петра.

Онъ видѣлъ совершенно ясно, что взять такое мѣсто — значило бы начинать сначала, т. е. вновь недовертываться и перевертываться съ утра до ночи, не пріобрѣтая никакихъ новыхъ свѣдѣній и, главное, оставаясь совсѣмъ въ сторонѣ отъ мѣстнаго торговаго движенія, занятій и профессій, свойственныхъ исключительно Астрахани и краю. Даже такому шалопаю, какимъ до послѣдняго времени по неволѣ оставался Петръ, такая участь казалась невыносимой теперь, и онъ начиналъ смотрѣть на нее какъ на барахтанье въ грязной, заплеснѣвѣлой, зловонной лужѣ, вмѣсто плаванія въ обширномъ морѣ, которое лежало передъ нимъ, дразня его воображеніе:

Чѣмъ больше думалъ и соображалъ, тѣмъ тверже убѣждался онъ, что лучше приняться за какое-нибудь — хоть маленькое, но за собственное — дѣло, чѣмъ продаваться за мѣдный пятакъ въ чужія руки, которыя, разумѣется, выжмутъ изъ него этотъ пятакъ рублями. Правда, въ послѣднемъ случаѣ риска меньше, но за то вѣдь и никакихъ результатовъ, тогда какъ въ первомъ можно, пожалуй, и деньжонки потерять, но за то и научиться тому или другому, а это — тоже своего рода деньги. Никогда яснѣе не сознавалъ Петръ этой истины, какъ теперь, въ минуты своей безпомощности, безполезности и отчужденія отъ громаднаго, все и всѣхъ захватывающаго, дѣла.

Разъ убѣдившись въ этой истинѣ, Петръ, не откладывая дѣла, сталъ пріискивать подходящаго занятія, со свойственнымъ ему разсчетомъ, стараясь найти на первый разъ такое, которое было бы дешево и сердито, т. е. давало бы побольше барыша на малыя средства, чтобы сразу не рисковать напрасно и многимъ. Не надо забывать, что, въ то время, двѣ тысячи рублей, зашитыя въ пиджакѣ парня, казались еще ему многимъ, очень многимъ. Въ нихъ заключался весь его благопріобретенный капиталъ — единственная надежда на будущія золотыя горы, которыя день и ночь, во снѣ и на яву, давили его воображеніе, въ то время, какъ дѣйствительность неустанно напоминала объ иномъ. Съ чувствомъ горькаго сожалѣнія, чуть не съ ужасомъ скупца, грядущій капиталистъ видѣлъ ежедневно, какъ таютъ и сочатся капля за каплей изъ его кармана тѣ небольшія деньжонки, которыя отложилъ онъ на текущіе расходы. Часъ за часомъ, самъ того не замѣчая, онъ дѣлался все скупѣе и скупѣе, сохъ и черствѣлъ душой подъ однообразнымъ изсушающимъ дуновеніемъ тѣсной, сдавленной, монотонной жизни и мысли, замкнутой въ его, брехуновскомъ, кругу.

Между многочисленными знакомыми, пріобрѣтенными Петромъ частію на «паршивой» биржѣ, частію на Вечернемъ базарѣ, исадахъ и вообще на подобныхъ людныхъ пунктахъ города, по которымъ шатался праздный пока парень, стараясь присмотрѣться къ ихъ дѣятельности, былъ одинъ мелкій маклеровъ армянинъ, уроженецъ города, въ которомъ не было человѣка, который бы не зналъ Нерсеса Самсоновича Зурабекова и его неподкупной честности, большого носа, густыхъ сѣдыхъ усовъ и маленькой, подвижной, но далеко не торопливой фигуры, исполненной глубочайшаго чувства собственнаго достоинства.

Нерсесъ Самсоновичъ, еслибы не обладалъ монументальною честностью, довольствомъ малымъ и не рѣзалъ всякому правды въ глаза, давнымъ-давно могъ бы имѣть большой капиталъ; а такъ какъ такового не было, то на старика никакъ нельзя было смотрѣть какъ на представителя «нашему армянскому народу». Сохрани Боже! Совсѣмъ напротивъ. Это было что-то древнее, примитивное, принадлежавшее старымъ формаціямъ, — указаніе на то, каково было когда-то племя. Для современныхъ армянскихъ дѣльцовъ, которые, говорятъ, украли пальму первенства у евреевъ, грековъ и цыганъ, Нерсесъ Самсоновичъ былъ бы только археологическою рѣдкостью, — старою печатью, которую они прикладывали къ дѣлу единственно изъ недовѣрія къ себѣ, — еслибы старикъ не былъ кромѣ того живою торговою энциклопедіей всего Прикаспійскаго края.

Дѣйствительно, этотъ маленькій человѣчекъ, начавшій свою карьеру балайкою^[41] при достаточной армянской семьѣ, можно было сказать, прошелъ огонь, воду и мѣдныя трубы мѣстной дѣятельности и теперь, положивъ въ нее шестьдесятъ лѣтъ, былъ знакомъ въ совершенствѣ не только съ оборотами, людьми и капиталами города, но и съ промысловой и торговою дѣятельностью большей части Прикаспійскаго Кавказа, Закавказья, Персіи и даже Киргизской и Туркестанской степей.

Въ теченіе своей шестидесятилѣтней жизни, Нерсесъ Самсоновичъ побывалъ на рыболовствѣ на Черномъ Рынкѣ^[42], при сдачѣ провіанта на кавказскихъ беретахъ и устьяхъ Бурга; жилъ въ Астрабадѣ и на Ашуроде, торгуя съ туркменами; мѣнялъ рыбу и шкурьё отъ киргизъ восточнаго берега и торговалъ въ степяхъ Малой Орды, въ сѣверо-восточномъ углу моря. Однимъ словомъ, онъ обошелъ и видѣлъ берега этого моря, не недѣлю, не двѣ, наблюдая бытъ и экономическую жизнь ихъ населенія. Такой человѣкъ, разумѣется, могъ быть находкою и не для одного Петра. Не одинъ десятокъ разныхъ предпріятій зародились и пошли въ ходъ, благодаря разсказамъ и указаніямъ Нерсеса Самсоновича, не одинъ капиталъ появился благодаря ему, не одинъ разъ оттирали его отъ выгоднаго дѣла, имъ же указаннаго. Чудакъ махалъ рукой и, говоря: «имъ больше надо» — уходилъ прочь. Оттого, до конца жизни, онъ и оставался маклеромъ тѣхъ, больше надо, — честнымъ маклеромъ, но совсѣмъ не похожимъ на своего прусскаго собрата.

---

Было знойное и пыльное астраханское іюльское около полудня. На самомъ берегу Волги, на такъ-называемой Косѣ, почти противъ живорыбныхъ садковъ и Малыхъ исадъ, по изрытой, избитой и пыльной улицѣ, ведущей къ торговымъ вѣсамъ и крѣпостной стѣнѣ города, около грязныхъ трактировъ, толклись массы народа, начиная съ носителей грубыхъ крестьянскихъ армяковъ, зипуновъ и лаптей — до блестящихъ плюшевыхъ цилиндровъ и щегольскихъ фетровъ. Все это разношерстное сходбище, стоявшее и толкавшееся на солнечномъ припекѣ и терпѣливо глотавшее пыль, по временамъ поднимаемую вѣтромъ, носило яко бы ироническое наименованіе «паршивой биржи», хотя въ самомъ существѣ своемъ было именно таково, несмотря на значительныя операціи, дѣла и дѣлишки, которыя постоянно обдѣлывались здѣсь.

Да, какъ единственное мѣсто собраній купечества большого торговаго города и промышленнаго центра, эта узкая, почти немощеная, грязная и сорная улица, съ неуклюжими старыми домами и домишками, пропитанная зловоннымъ запахомъ грязныхъ трактировъ и гнилыхъ вонючихъ подваловъ и погребовъ, производила на свѣжаго человѣка удручающее впечатлѣніе и, давая полнѣйшее понятіе о владѣльцахъ цилиндровъ и фетровъ, толкавшихся на ней, вполнѣ заслуживала наименованіе воистину «паршивой биржи». Однимъ словомъ, было видно, что «шапка была по Сенькѣ». Въ самомъ дѣлѣ, лучшей мѣстные комерсанты не только не требовали, но и бѣжали отъ нея, какъ скоро она имъ предлагалась, что дѣлалось неоднократно.

Можно поручиться, что и до сихъ поръ на мысу между Кутумомъ и Волгою торчитъ неотдѣланное зданіе такой биржевой залы, совершенно ненужной и непонятной большинству мѣстнаго и пришлаго коммерческаго міра; можно поручиться, что и сейчасъ большинство торговыхъ дѣлъ и дѣлишекъ совершаются въ грязныхъ трактирахъ, за чаемъ, пивомъ и водкою, или подъ открытымъ небомъ той же грязной Косы, хотя со времени, о которомъ идетъ рѣчь, прошло около двадцати лѣтъ.

Въ одномъ изъ такихъ трактировъ, расположенномъ на углу этой паршивой толкучки и выходившемъ однимъ фасадомъ къ рѣкѣ, около раствореннаго окна, весело смотрѣвшаго на сверкавшее золотомъ раздолье Волги, загроможденное караванами судовъ, въ сторонѣ отъ трактирнаго шума и толкотни, сидѣли за чаемъ Нерсесъ Самсоновичъ и Брехуновъ. Первый что-то разсказывалъ внушительнымъ тономъ, точно читалъ о чемъ мнѣніе великаго авторитета, второй слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ, отставя блюдце съ чаемъ и уставясь въ густые, сивые усы собесѣдника, точно въ ихъ чащѣ обитала сама мудрость.

— Сказывалъ, хочешь дѣлу искать, — продолжалъ Зурабековъ, — а я говорѣ, тутъ самовё дѣлу тебя ищетъ. Кругомъ глади, пожалуста, али дѣла нѣту?… Зачѣмъ такъ!… Туда идошь — дѣло, суда идошь — дѣло, чай пьешь — все дѣло. — При этомъ старикъ повелъ рукою кругомъ, точно ссылаясь на посѣтителей. — Охоту была бы — вотъ што! Стараться буде-ёшь, хлопотать хоче-ёшь — и всо тутъ. Шалтай-болтай нечево тутъ, — лишній слово не скажи.

— Дѣловъ-то я здѣшнихъ не знаю, Нерсесъ Самсонычъ, — отозвался Петръ, — съ твово совѣта хотѣлъ бы; укажи, — самому-то боязно. Опять дѣло мое маленькое, — безъ знатья-то, самъ знаешь, какъ бы послѣднихъ деньжонокъ не провертѣть… Хребтомъ наживались, — жаль.

— Сама собой! Ну, дѣло дѣлу розъ, — по капиталу выбирай. Здѣсь мѣсто такой — по всякому капиталу дѣло найдешь. Десять рублей есть — дѣло; десять, сто тысячъ — опять дѣло.

— Ну, ужь нонче десять-то рублей куда повернешь? Пропьешь развѣ, — разсмѣялся Петръ.

— Вай, вай! Зачѣмъ такъ… Мало ли людей кормятся! На грошъ торгуютъ, а живетъ. Толко глупый чоловѣкъ бѣдный будетъ и десать рублей прошивать будетъ. Скотри-ка, отчево къ нашему армянскому обществу нищій нѣту, а? Гдѣ ты видалъ, штобъ армянинъ мылостына просилъ, а?… Потому, когда чоловѣкъ хотъ самый малый дѣла дѣлаетъ, такому человѣку помочь можно. Десать рублей!… На исадахъ видалъ чай, на Вечернемъ базарѣ^[43] видалъ, чѣмъ торгуютъ? Всево товаръ-то два-три рубля есть ли, нѣтъ ли. Да вотъ! — указалъ Нерсесъ Самсоновичъ въ окно на Волгу.

— Што такое? Гдѣ? — привставъ, вглядывался Петръ.

Множество малыхъ и большихъ, косыхъ и прямыхъ парусовъ бѣлѣли, отражаясь въ тихой стекловидной поверхности рѣки. Вѣтеръ чуть дышалъ, суда и лодки лѣниво, чуть замѣтно подвигались вверхъ и внизъ. Цѣлые караваны съ хлѣбомъ, горяньщиной, пеньковымъ и желѣзнымъ товаромъ, углемъ, дегтемъ, смолою, съ глиняной и стеклянною посудой, съ кульемъ и рогожами, съ керасиномъ и хоралами хлопка, съ чихиремъ, рыбой, шкурьемъ и солью стояли на стрежнѣ, по берегамъ и пристанямъ Волги. Мелкія суда — лодки, досчанники, рыбницы и прорѣзи^[44] сновали туда и сюда, нагруженныя мелкою сухою рыбой, сѣномъ, арбузами и дынями и живою рыбой разнаго рода. Пароходы стучали плицами по тихой водѣ и бѣгали, бросая клубы бѣлаго пара и темныя спирали дыма по безоблачной синевѣ неба.

— Што же такое? — повторилъ вопросительно Петръ, не понимая, на что именно указывалъ Зурабеновъ.

— А вотъ мало ли — дощаникъ, прорѣзъ, лодки — видишь?

— Ну?…

— На многава — на десать рублей и товаръ-то нѣтъ, а торгуетъ, — колесомъ дѣло идетъ. Разъ продалъ, опять купить пойдетъ. Иново раза два и болше оборотитъ, анъ въ денъ-то чуть рубль на рубль не ползуется.

— Што ты, Нерсесъ Самсонычъ! — обрадовался растаявшій Петръ.

— Чево менѣ?… Правду говору. Самъ пытай, — увидишь, — дѣло не болшой! Ишъ прбрѣзь-то съ ракомъ будетъ, — опять указалъ онъ въ окно, — всево товаръ считать, чай рублей пять будетъ ли, нѣтъ ли. Мало ли такова дѣла…

Въ заключеніе Зурабековъ указалъ Петру на такую массу мелкой городской торговли и промышленности и нарисовалъ такую подробную картину ихъ, что Брехуновъ, до сихъ поръ наблюдавшій ихъ только поверхностно, просто-на-просто руками развелъ и замѣтно ободрился и повеселѣлъ. Оказывалось, что дѣло, и далеко не мудреное, было дѣйствительно повсюду и въ самыхъ разнообразныхъ видахъ и размѣрахъ. Трудно было даже упомнить все, на что указывалъ собесѣдникъ.

Онъ говорилъ подробно и вразумительно, приводя самыя микроскопическія цифры, о продуктахъ огородничества, бахчей, фруктовыхъ и виноградныхъ садовъ города, дававшихъ занятія тысячамъ лицъ, начиная съ бѣдной торговки, вся затрата которой ограничивалась рублемъ, до торговца, скупавшаго урожаи цѣлыхъ садовъ и бахчей и отправлявшаго фрукты, дыни, арбузы и виноградъ въ столицы и большіе города по Волгѣ.

Онъ говорилъ о скупщикахъ и перекупщикахъ разнаго судового и рыболовнаго промысловаго имущества, для которыхъ базаромъ былъ цѣлый огромный край — треугольникъ многоводной волжской дельты, а центромъ, фокусомъ дѣятельности — Астрахань, куда стекалось все: паруса, канаты, такелажъ, цѣпи, якоря, сѣти и снасть, невода и тысячи предметовъ, относившихся сюда, начиная отъ грошоваго ножа или багра, до цѣлаго промысловаго заведенія, въ полномъ составѣ. Смерть, тяжкая болѣзнь, разстройство дѣлъ, нужда, перемѣна профессіи и мало ли что еще — заставляло продавать все это за четвертую, а не то и за десятую часть стоимости. Развѣ здѣсь не было возможности начать дѣло какъ съ десятками, такъ и съ тысячами рублей? Зурабековъ приводилъ примѣры и указывалъ людей успѣшно занимавшихся такими дѣлами. Въ одномъ Горянскомъ ряду сотни лицъ обдѣлывали только эти дѣлишки. Что касается сбыта, то потребность въ такихъ предметахъ гдѣ же насущнѣе, какъ не въ краѣ, который живетъ и дышетъ по преимуществу рыболовствомъ и судоходствомъ.

Онъ говорилъ о самомъ рыболовствѣ и рыбной торговлѣ, о добываніи и торговлѣ солью, о судоходствѣ и судостроеніи, о лѣсной торговлѣ, огромномъ бондарномъ дѣлѣ и о сотнѣ такихъ же, свойственныхъ городу.

Однимъ словомъ, передъ изумленнымъ Петромъ внезапно распахнулся міръ такой всесторонней и общедоступной дѣятельности, что у него захватывало дыханіе при одной мысли о возможности забрать со временемъ добрую долю ея въ свои, брехуновскія, руки.

Однако, внимательно выслушавъ старика, онъ все-таки задумался. Съ горькимъ сожалѣніемъ онъ видѣлъ, что Зурабековъ, правда, указалъ ему сотни доступныхъ занятій — грошевыхъ, рублевыхъ и сторублевыхъ, но что и такія были ему только по карману, а не по знанію дѣла. «Вотъ, хошь бы арбузъ, на что ужь всякая баба знаетъ, а ты нѣтъ. Вѣдь его мало того — дешево купить, а еще и умѣть выбрать надо». Когда онъ подѣлился своими сомнѣніями съ собесѣдникомъ, тотъ широко раскрылъ глаза и расхохотался весело и громко'.

— Ай молодецъ! Вотъ молодцу! — кричалъ онъ, хлопая себя по колѣну. — Сказывай пожалуйста, дѣла не дѣлаешь, какъ ево узнавать будё-ешь?… Али Богъ горшокъ обжигаетъ!

Затѣмъ долго еще разсказывалъ старикъ любопытному слушателю о своихъ похожденіяхъ и житьѣ-бытьѣ по берегамъ Каспія. Много выгодныхъ темныхъ дѣлъ, возможныхъ только въ нетронутой, чуть не первобытной глуши, прошло передъ внимательнымъ Петромъ, чуть ли не тотчасъ готовымъ летѣть въ эти заповѣдныя мѣста легкой и быстрой наживы.

Въ особенности прельщала его жадную душу безобразная эксплоатація полудикихъ жителей и кочевниковъ каспійскихъ прибрежій — такими же дикими и кровожадными, но несравненно безстыднѣйшими торгашами, русскими, армянами и татарами, въ пустотѣ, безлюдьи и безвыходномъ положеніи населенія производившими свои торговые разбои и грабежи. Это было дѣйствительное Эльдорадо того мошенничествующаго ненасытнаго купецкаго міра, который въ Сибири опаиваетъ нашихъ инородцевъ водкой, а въ Сѣверной Америкѣ краснокожихъ дикарей ромомъ, и дѣйствуетъ повсюду съ одинакимъ успѣхомъ неудержимой заразы.

Примѣры, иллюстрировавшіе разсказъ, болѣе всего интересовали молчавшаго, но сочувствующаго Петра. Съ невыразимымъ восхищеніемъ слушалъ онъ, напримѣръ, разсказъ Зурабекова о какомъ-то гурьевскомъ казакѣ Васькѣ Калачовѣ, который на мукѣ, въ голодную зиму, отъ киргизъ чуть не капиталъ нажилъ, совсѣмъ даже и пальцемъ не шевеля. Воспользовавшись всеобщею нуждой въ хлѣбѣ, въ отрѣзанномъ зимой отъ цѣлаго міра Гурьевѣ-городкѣ, Калачовъ задержалъ у себя значительный запасъ муки, не продавая ее ни по чемъ православному люду, ломившемуся со слезами въ его двери, считая яко бы грѣхомъ брать съ христіанской души ту же разбойничью цѣну, которую самъ Богъ велѣлъ драть съ басурманъ-киргизъ. Цѣна эта превышала 25 руб. за пятерикъ дрянной ржаной муки, то-есть въ шестеро свою первоначальную стоимость. Послѣ этого имя Васьки такъ и осталось за Калачовымъ, несмотря на его богатство, особенно между старыми казаками.

Однако, несмотря на все это и на раздраженіе, съ которымъ говорилъ объ этомъ разбойничьемъ дѣлѣ Зурабековъ, Петру очень хотѣлось бы побывать хоть одну зимку на мѣстѣ Васьки Калачова, чтобы почувствовать въ собственномъ бумажникѣ вмѣсто двухъ или двухъ съ половиною тысячъ — сразу пятнадцать. Къ счастію, Нерсесъ Самсоновичъ и не подозрѣвалъ впечатлѣнія своихъ разсказовъ на слушателя. Въ концѣ концовъ онъ даже пообѣщалъ найти хорошаго компаніона Брехунову, такъ какъ послѣдній, выслушавъ сотни указаній на дѣла разнаго рода, предстоявшія кругомъ, все-таки долженъ былъ сознаться, что, несмотря на всю ихъ несложность, онъ ни въ одномъ изъ нихъ не имѣлъ даже самыхъ скромныхъ свѣдѣній. «Правда, не боги горшки обжигаютъ, — думалъ онъ, разставаясь съ Нерсесомъ Самсоновичемъ, — а безъ умѣлаго человѣка не обойтись и здѣсь».

---

Богъ его знаетъ зачѣмъ, но время шло и для Петра со своею обычной монотонной суетой и торопливостью. Проходили дни за днями, мѣсяцы за мѣсяцами, — прошли и года. Парень возмужалъ, сдѣлался неузнаваемо-серьезенъ и до такой степени втянулся въ колею мѣстной дѣятельности, что отличался отъ старожиловъ города развѣ только большей энергіей и сметкой, быстротою взгляда и соображенія, свойственными вообще уроженцу средней Россіи. Онъ такъ близко и внимательно ознакомился съ окружавшимъ его міромъ, что теперь не удивилъ бы его никакой Нерсесъ Самсоновичъ. Нѣтъ!… Теперь онъ самъ могъ бы поразсказать всякому честному маклеру про множество такихъ мѣстныхъ дѣлъ и операцій, о которыхъ тому и не снилось. Да и какъ было бы иначе? Въ теченіе четырехъ-пяти лѣтъ, минувшихъ со времени переселенія парня въ Астрахань, чего-чего только не успѣлъ перепробовать и за что только не принимался онъ, толкаемый то туда, то сюда ненасытною душой и завистливыми, алчными глазами, постоянно видящими хорошее тамъ, гдѣ насъ нѣтъ.

Дѣла Брехунова нельзя было похаять, но, странное дѣло, съ каждымъ шагомъ впередъ нетерпѣливаго дѣятеля все сильнѣе волновала и душила такая болѣзненная жажда наживы, скорой, если можно бы внезапной, что скромный достигнутый успѣхъ скорѣе казался ему бѣднымъ и нищенскимъ, нежели удовлетворялъ его. Не мудрено, что человѣкъ въ такомъ положеніи радъ былъ схватиться, и дѣйствительно хватался, за все.

Сначала онъ завелъ живорыбный садокъ съ товарищемъ и сталъ тянуть неводомъ въ подгородныхъ водахъ, затѣмъ снималъ промысловыя тони, ставилъ вентяря, скупалъ зимой рыбу и маклачилъ ею на льду, перепродавая верховымъ покупателямъ; весною рядилъ ловцовъ спѣть рыбу на станьяхъ, покупалъ по глухимъ мѣстамъ и отдаленнымъ ватагамъ и доставлялъ сушь^[45] до Саратова и вообще пробовалъ играть на разные куши рыбной лотереи Волжской дельты. Правда, хватался было не разъ Брехуновъ и за другія дѣла, которыхъ не мало было въ краѣ, но они оказывались ему еще менѣе по душѣ, потому что требовали и большей настойчивости и упорства, да и пользу давали хоть и болѣе постоянную и вѣрную, за то болѣе скромную, что прямо противорѣчило характеру дѣльца и его идеаламъ быстрой наживы. Не мудрено. Вся система Брехунова состояла въ томъ, чтобы стоять за угломъ и повторять ежеминутно одиннадцатую заповѣдь, чтобы схватить случай за хвостъ, какъ только тотъ представится, какъ выражался онъ самъ. Къ сожалѣнію, Петръ забывалъ при этомъ, одно, и самое важное, что именно въ такихъ-то случаяхъ, которые необходимо ловить за хвостъ, упорство, выдержка и терпѣніе пожалуй еще болѣе необходимы, нежели въ коммерческихъ дѣлахъ обычнаго порядка.

Собственно говоря, все задуманное Петромъ задумывалось хорошо и разсчитывалось вѣрно; но, что касается исполненія, очевидно парень успѣлъ уже забыть въ это время даже тотъ многообѣщающій опытъ, которымъ дебютировалъ самъ во дни своей юности въ лѣсномъ дѣлѣ. Упорный и послѣдовательный когда-то въ дѣлѣ мести, какъ взрослый, онъ спѣшилъ теперь; какъ нетерпѣливый ребенокъ, въ дѣлѣ наживы и, смотря далеко впередъ, нерѣдко упускалъ изъ виду окружающее, терпя неудачи вмѣсто хорошо разсчитаннаго успѣха.

Такимъ образомъ товарищество въ дѣлѣ было полезно парню, какъ узда, какъ здравый смыслъ ослѣпленному страстью, но неуживчивый характеръ Брехунова не хотѣлъ понимать этого и долго не выносилъ этихъ узъ.

Вотъ почему хотя похаять дѣлъ рьянаго коммерсанта было и нельзя, но назвать значительными результаты ихъ не приходилось, такъ, какъ благопріобрѣтенный капиталъ его увеличивался, казалось, только затѣмъ, чтобы быть поставленнымъ на карту въ какомъ-нибудь рискованномъ предпріятіи. Какъ скоро Петръ расходился съ товарищемъ и оставался одинъ, начинались такія ставки. Ужь хорошо было и то, что парень не зарывался, не тонулъ и умѣлъ выйти сухимъ изъ воды, хоть иногда и съ промытыми карманами. Капиталъ его, правда, увеличился мало, но за то оборотистый малый пріобрѣлъ нѣкоторый вредитъ между мелкимъ торговымъ людомъ и своего рода благосклонность и покровительство кой у кого изъ богатыхъ людей. Это тоже, разумѣется, значило не кой-что въ рукахъ Петра. Во всякомъ случаѣ, если судьба ни разу не побаловала Петра полной и блистательной удачей, точнымъ осуществленіемъ его замысловъ, за то и полныя несдачи ни разу не достигали еще его. Ни одинъ валъ не захлестнулъ пловца и, надо сказать правду, эта привычка отыгрываться отъ опасности мало-по-малу избаловала его: «Повадился кувшинъ по воду ходить», думали про себя, ухмыляясь, болѣе старые, обдержанные горшки, а кувшинъ, между тѣмъ, набирался все большаго самомнѣнія и не унывалъ. «Погоди, будетъ и на нашей улицѣ праздникъ», въ свою очередь соображалъ онъ, не переставая путешествовать за водою.

Вотъ въ эти-то дни старые знакомцы встрѣтились вновь въ Астрахани, куда ушелъ Степанъ отъ дѣда; но Петръ Петровичъ едва^:едва призналъ своего баржевого спутника, такъ какъ находилъ это непріятнымъ и вовсе ненужнымъ: Онъ давно уже стыдился того времени, когда скромно и боязливо прятался въ баржевой наюткѣ. «Вишь ты, въ купцы вышелъ», тотчасъ же образилъ Степанъ и поспѣшилъ удалиться, боясь показаться навязчивымъ «его степенству».

---

Розово-золотое солнце яснаго, ядренаго зимняго утра не успѣло еще выглянуть изъ-за горизонта, а въ городѣ, тамъ и сямъ, уже шевелился народъ. По направленію къ Исадамъ со всѣхъ сторонъ трусили пѣшеходы, большею частію женщины, между которыми не трудно было узнать кухарокъ и заботливыхъ хозяекъ съ зимбилями^[46], корзинами и кульками. Только армяне-мужчины, страстно любящіе хозяйство, да повара попадались между ними. На широкомъ, блѣдно-синеватомъ раздольи Волги, закованной въ ледъ, тоже начинались суета и движеніе. Народъ толпился около огромныхъ кучъ съ рыбой и у коромысловъ съ вѣсами. Сотни извощичьихъ саней вѣшали и клали рыбу; длинные обозы начинали тянуться вверхъ по Волгѣ, звеня бубенцами. Видно было, что люди, еще не успѣвъ порядкомъ продрать заспанныхъ глазъ, начинали заботиться о чревѣ и карманѣ и, несмотря на кресты и поклоны, едва ли хоть въ одной головѣ большого города мелькнула искра мысли, что не о хлѣбѣ единомъ живъ будетъ человѣкъ. Было рано и некогда еще думать объ этомъ.

На востокѣ алѣло. Острыя кровли, кресты и главы церквей и силуэты домовъ все ярче вырисовывались въ небѣ, когда съ берега Кутума осторожно съѣзжали на ледъ небольшія санки, запряженныя тройкой лихихъ отборныхъ собакъ. Видно было, что ихъ владѣлецъ — охотникъ не изъ послѣднихъ. Русская наборная збруя съ бляхами, росписная дуга, колокольчикъ на шеѣ коренника и оплетенныя бичевой легкія промысловыя санки — ясно говорили о томъ. Все было устроено и пригнано сообразно росту разношерстыхъ псовъ.

Когда санки выбрались на ровный зеленоватый ледъ, едва прикрытый снѣгомъ, и сопровождавшій ихъ дубленый полушубокъ забрался въ нихъ и откинулъ на спину грубый верблюжій башлыкъ, на свѣтъ показалось открытое лицо и сѣрые вдумчивые глаза Степана. Собаки тронулись ровной спорой трусцой по направленію къ Волгѣ.

По припасамъ, лежавшимъ въ саняхъ, можно было догадаться, что парень собрался и ѣхалъ блеснить^[47].

Выѣхавъ изъ Бутуна на Волгу, сани повернули направо, къ сѣверу, мимо разснащенныхъ, вмерзшихъ во льду и скрененныхъ на берегу черныхъ ловецкихъ судовъ Эмбы, какъ говорится здѣсь, отдыхавшихъ теперь отъ понесенныхъ лѣтнихъ трудовъ, точно живая тварь, охваченная зимнею спячкой. Густая кайма высокихъ стройныхъ черныхъ мачтъ, реевъ и гафелей^[48], точно лѣсъ, потерявшій листья, тянулся вдоль берега селенія, поражавшаго непривычною мертвенностью и тишиной.

Тамъ, гдѣ, обыкновенно, во дни долгой, яркой, веселой навигаціи, съ ранней зари до поздняго вечера, почти не прерываясь, стоялъ стукъ, шумъ, гамъ и говоръ голосовъ, теперь ясно слышался только одинокій жидкій звукъ колокольчика, да монотонное мѣрное звяканье бляхъ на собакахъ, прибавлявшихъ рыси и быстро уносившихъ впередъ легкія сани съ задумчивымъ сѣдокомъ.

Мимо бѣжали сѣнная пристань, неуклюжіе пивоваренные заводы, впереди, вправо, раздвигалось широкое, точно скатерть ровное и бѣлое, ложе водной Балды, а Степанъ тоскливо смотрѣлъ куда-то въ недосягаемую даль сѣвернаго горизонта и не замѣчалъ ничего вокругъ. Рѣдкая здѣсь настоящая русская зима невольно напоминала парню о далекомъ сѣверѣ и родимомъ селѣ, теперь, вѣроятно, давно отпѣтомъ вьюгами и погребенномъ въ бѣломъ саванѣ метелями зимы — и, странное дѣло, усопшая природа казалась ему вдвое милѣй и дороже въ своемъ бѣдномъ, строгомъ, грустномъ нарядѣ и гробовомъ безмолвіи. Какое-то странное чувство сыновней жалости, тоски и любви сжимало сердце Степана при видѣ застывшей, молчаливой, холодной груди матери — родимой земли.

Да, Степанъ болѣзненно тосковалъ въ это время. Если даже въ послѣдніе дни жизни у Вязовыхъ, въ родственно теплой, благодатной семьѣ дѣда, грусть о родномъ домѣ и родимомъ сердцѣ все больнѣй и властнѣй захватывала мысли парня, то теперь, когда онъ былъ одинокъ въ полнѣйшемъ смыслѣ слова, неутолимая жажда близкой теплой души не давала ни мѣста, ни покоя въ конецъ осиротѣвшему сердцу бѣдняка. Теперь только вполнѣ понималъ онъ, какъ безотрадна и тяжела жизнь безъ привязанностей.

Не видя, куда обратиться, къ нему преклонить свою голову, къ кому прильнуть привязчивымъ сердцемъ, чудакъ выпросилъ у дѣда двухъ собакъ, съ которыми успѣлъ болѣе сдружиться на охотѣ и дома, и, вотъ, теперь эти псы съ третьимъ товарищемъ несли его вверхъ по Волгѣ и по знакомой дорогѣ поворотили въ Балду.

Городъ синевато-сѣрой, неясною грудой силуэтовъ поднимался вправо, на ясномъ горизонтѣ, только-что озаренномъ солнцемъ. Только кресты колоколень жарко и весело горѣли въ опаловомъ туманѣ морознаго утра. Уже городъ начиналъ скрываться, когда въ чистомъ плотномъ воздухѣ разлился густой отдаленный благовѣстъ къ ранней обѣднѣ. Очевидно, былъ праздникъ.

Степанъ, снялъ шапку и перекрестился на мелькавшій между черными голыми деревьями соборъ. Вскорѣ мертвая тишина и совершеннѣйшее безлюдье оставили его одинъ на одинъ съ его думами.

«Вотъ, — инстинктивно и горько, съ первымъ ударомъ колокола, бросилось ему въ голову, — у людей праздникъ, а ты што? Некому тебѣ ни радостнаго добраго слова сказать, некому ни тоски раздѣлить, ни въ горькія темныя минуты теплымъ, роднымъ сердцемъ поболѣть и посочувствовать. Одинъ, какъ перстъ… Самъ себѣ долю выбралъ, самъ и неси» — съ какимъ-то злорадствомъ отнесся въ себѣ парень, ища выхода изъ нестерпимаго положенія, въ которомъ начиналъ винить одного себя.

Послѣ болѣзни, совершенно нежданной, и ничего неслушающаго чувства, которое вырвалось изъ тайника души дѣвушки и было подслушано Степаномъ, ему не оставалось ничего болѣе, какъ бѣжать куда бы то ни было изъ дорогого дома. Онъ рѣшилъ это еще въ постелѣ и исполнилъ, какъ только нашелъ силы встать; но все это случилось такъ неожиданно и внезапно, такъ эксцентрично и противно логикѣ жизни, что несчастный первое время чувствовалъ себя въ Астрахани, куда перебрался, до того разбитымъ физически и нравственно, точно сброшенный съ высокой колокольни. Безжалостное, невольное, ничѣмъ не заслуженное одиночество при этой боли тѣла и души невольно заставляло парня на окружающее, смотрѣть какъ на могилу, а на собственную горенку — какъ на тѣсный, глухой гробъ.

Хотя Степанъ и радъ былъ промѣнять городское движеніе на самую непроходимую тишь и глушь, но въ малознакомыхъ черняхъ дѣваться было ему некуда, найти подходящую квартирку трудно и, вотъ, онъ не избѣгъ Астрахани, гдѣ нанялъ себѣ дешовую горенку на селеніи, у старика ловца, знакомаго ему еще по Эмбѣ. Стариковъ было двое — мужъ и жена, которые въ близкія отношенія съ жильцомъ не вступали, считая его за нелюдима, да и сдѣлать это, правду сказать, было не легко, такъ какъ Степанъ какъ-то вдругъ смолкъ, замеръ и затворился въ себѣ съ переѣздомъ въ Астрахань. Цѣлые дни и долгіе вечера по буднямъ сидѣлъ онъ, уткнувшись въ работу, тихо напѣвая и думая, — онъ трепалъ поводцы и прививалъ уду^[49], готовя снасть къ вешнему лову; а по праздникамъ, какъ сейчасъ, закладывалъ неразлучныхъ, весело визжавшихъ и лаявшихъ друзей въ сани и спѣшилъ оставить чужой нелюбимый городъ далеко позади себя.

Къ счастію, странное, но теплое чувство, какое-то родственное чувство природы, никогда не оставляло Степана. Оставаясь глазъ на глазъ съ ней, парень чувствовалъ около себя точно тихое біеніе того родного сердца, котораго недоставало ему между людьми. Этому скромному тайному другу онъ не боялся и не стыдился повѣрить всего себя, со всѣми своими пороками, страстями и слабостями, чего не сдѣлалъ бы ни передъ кѣмъ изъ людей. Ни передъ кѣмъ! Онъ инстинктивно чувствовалъ, что плакатъ и смѣяться, такъ же непритворно, какъ младенцу на груди матери, можно только на груди матери-земли, на лонѣ природы.

Вотъ и теперь хотѣлъ онъ припасть къ ней поближе, потѣснѣй прильнуть къ ея замеревшему, иззябшему сердцу. Это живое отношеніе ко внѣшнему одухотворенному міру, невозможное въ грубой меркантильной средѣ, не было ли молитвою своего рода въ простой безхитростной душѣ?

Естественно, что нравственно истомленный, уставшій бѣдняга искалъ мира, тишины и безлюдья совершенно невольно, инстинктивно, не мудрствуя лукаво, зачѣмъ они ему. Его, просто, звало, тянуло, толкало въ этотъ тихій, безобидный міръ, какъ рыбу въ воду, какъ птицу въ воздухъ, какъ мотылька на свѣтъ. Онъ чувствовалъ себя лучше и отдыхалъ тамъ — вотъ и все.

Вотъ и теперь, какъ скоро впереди потянулась, извиваясь, знакомая одинокая дорога — жила рѣки, сочившаяся къ морю подъ бронею блѣдно-зеленоватаго льда, какъ скоро черные, безлистые скелеты деревьевъ, точно указывая путь, густо столпились въ берегамъ ея, безконечною аллеей теряясь вдали, — у Степана что-то будто отвалилось отъ сердца и ему стало дышаться легко. Весело и бодро онъ смотрѣлъ кругомъ и, какъ ребенокъ, вырвавшійся на волю, интересовался всѣмъ, что попадалось по пути и разнообразило бѣдную скудную природу, теперь вдосталь смятую и обнаженную грубыми, холодными, безкровными ласками блѣдной, чуждой, суровой зимы. Вотъ она, бѣдная: померкли очи, замкнуты уста, поблѣднѣли и сбѣжали яркія теплыя краски съ лица… Ни тепла, ни свѣта, ни движенія.

Не на чемъ было и вниманія остановить: старая, знакомая, унылая картина — зимняя спячка цѣлаго края, еще недавно полнаго энергіи и неутомимой дѣятельности. На встрѣчу попадались рѣдкія сани подгородныхъ и чернёвыхъ^[50] ловцовъ, спѣшившихъ захватить праздникъ въ городѣ, или небольшіе караваны черномордыхъ заиндивѣвшихъ киргизскихъ верблюдовъ, шедшихъ лѣнивою мѣрною поступью другъ за другомъ, гуськомъ, и поднимавшихъ страдальческій, боязливый крикъ, какъ скоро попадали на гладкій, обнаженный ледъ и чувствовали себя безпомощными^[51]. На рѣдкихъ ватагахъ почти все было пусто и заперто, только неугомонныя собаки встрѣчали и провожали кровную тройку съ очевиднымъ намѣреніемъ перевѣдаться съ нею какъ слѣдуетъ, но, сообразивъ внушительный видъ храбро пріостанавливавшихся и рычавшихъ рысаковъ, считали за лучшее переговорить и переругаться съ путешественниками издали, лаемъ, чѣмъ хвастаться послѣ, что «наша взяла», и чувствовать — увы! — что «рыло въ крови».

Изрѣдка, кое-гдѣ, торчали въ небѣ жидкіе лѣса настороженныхъ на бѣлорыбицу сидёбокъ и темнѣли недавно пробитыя неводныя майны^[52], около которыхъ поверхность утоптаннаго льда была залита свежеобмерзшей ниледью. Въ ней вмерзло многое множество мелкой брбсовой рыбы, сверкавшей золотистой и серебристой чешуей и кидавшейся въ глаза красными перьями теши и махалки^[53]. Около хлопотали кучи взъерошенныхъ карогъ^[54] и кричали неуживчивыя зеленокрылыя сороки. Вмерзшая рыба съ плеча выкалывалась здоровеннымъ карожьимъ молоткомъ-клювомъ изъ тонкаго слоя наледи или мастерски выщелушивалась на мѣстѣ. Только бѣлыя ребра, да, надо полагать, мало интересныя головы оставались во льду отъ этого завтрака. Поворачивая по излучинамъ Балды и Рычи^[55] туда и сюда, Степанъ мимоѣздомъ смотрѣлъ на все это, потомъ оно оставалось позади и опять смѣнялось тишиною и неподвижностью, не нарушаемыми ни однимъ живымъ существомъ. Развѣ изрѣдка и откуда-то издалека тихо долеталъ волчій вой, глухой лисій лай или внезапный крикъ, чѣмъ-то удивленнаго или испуганнаго, фазана, неумѣющаго обуздать нервовъ — не подать голоса и не открыть своего присутствія.

Наконецъ, должно-быть сани прибыли къ мѣсту назначенія, потому что умныя лошади круто повернули, остановились и, безъ церемоніи, поспѣшили сѣсть, ни мало не стѣсняясь своею сбруей и хозяиномъ.

— Што? Здѣсь, значитъ? — удивился, внезапно выведенный изъ задумчивости, Степанъ. — Дальше не поѣдемъ? — спрыгивая съ саней, съ улыбкою, ласково продолжалъ обращаться онъ къ сѣвшимъ.

Въ отвѣтъ тѣ быстро и тяжело дышали, высунувъ красные языки, точно хотѣли сказать: «на-ка, посмотри!»

— Ну, ну, хорошо ужь, ладно, — вижу. Будь по-вашему: здѣсь такъ здѣсь, — добродушно соглашался онъ, осматривая давно знакомое мѣсто. — Будетъ ли только рыба-то?

Собаки нервно, но очень кстати, завозили хвостами по мелкому снѣгу, точно говорили: «да ужь не сомнѣвайся, — будетъ!»

Въ этомъ родѣ разговоръ продолжался и далѣе — и, по-истинѣ, могъ бы изумить посторонняго наблюдателя. По крайней мѣрѣ тотъ не могъ не прійти къ тому заключенію, что какъ безхвостый, такъ и безсловесныя тутъ понимали другъ друга въ совершенствѣ и что никакого иного междуживотнаго языка имъ не требовалось.

Бесѣдуя такимъ образомъ, Степанъ поднялъ внимательныхъ собакъ и отвелъ сани въ сторону, ближе къ правому берегу, двухсаженнымъ яромъ поднимавшемуся надъ уровнемъ рѣки. Прежде всего онъ распрягъ собакъ, потомъ досталъ изъ саней пешню, облюбовалъ мѣсто и принялся бить во льду майну для лова. Стекловидные острые осколки льда, точно брызги, летѣли по сторонамъ. Дѣло было не минутное: около трехъ четвертей пришлось добиваться до воды, — такъ уросъ ледъ. За то, только-что появилась, она моментально кинулась вверхъ, точно подъ давленіемъ этого ледянаго пресса, пока не сравнялась съ его поверхностью. Когда Степанъ, опрокинувъ вверхъ дномъ какой-то окоренокъ или пересѣкъ, усѣлся надъ прорубью и зюзьгой очистилъ ее отъ мелкаго льда, пока размоталъ, оправилъ и опустилъ блёсны въ воду, было уже не рано.

Серебряныя рыбешки блёсенъ закрутились и заколебались въ зеленовато-прозрачной водѣ. Собаки разлеглись кругомъ. Степанъ всматривался въ давно знакомыя окрестности, преображенныя глубокимъ, полнымъ зимнимъ уборомъ. Воцарилась полнѣйшая, ничѣмъ не нарушаемая, тишина, — отчетливо слышалось даже ровное дыханіе засыпавшихъ собакъ…

Рыба клевала съ остервенѣніемъ. Вниманіе ловца было поглощено, пока бочонокъ съ водою не началъ полнѣть живою рыбой, а въ саняхъ не появилось кучи замерзшихъ, замерзавшихъ и еще трепещущихъ окуней и судаковъ со страшно открытымъ зѣвомъ и перьями, поднятыми ужасомъ агоніи, точно они всѣмъ видомъ своимъ силились вскрикнуть: «Проклятіе, мерзнемъ!!» А безжалостный морозъ, сверкая серебрянымъ прахомъ, кристализовалъ все это, несмотря на солнце, начинавшее опускаться въ голубомъ небѣ.

При взглядѣ на ловца можно было подумать, что онъ тоже застылъ, — такъ неподвиженъ и глухъ къ окружавшему онъ былъ. Лицо его такъ преобразилось тоской, глаза остеклянѣли и терялись гдѣ-то въ дали, онъ до того утратилъ всякое сознаніе настоящаго, что напрасно дергала изъ рукъ его блёсны нетерпѣливая рыба. Иныя сцены, иная природа, иные люди окружали его, — когда-то ожесточенно отвергнутыя и покинутыя мѣста и сердца.

Теперь передъ нимъ, на закатѣ, мигая подслѣповатыми оконцами, чуть виднѣется деревенька, затерянная межъ лѣсистыми холмами и снѣжными сугробами, насыпанными своевольною зимой. Узкая, едва проторенная дорожка, извиваясь, ползетъ туда. Пусто на улицѣ, окутаны теплыя, душныя, темныя избы, только дѣдушка-морозъ ходитъ и постукиваетъ въ сосновыя стѣны, наказывая хозяйкамъ брать телятъ и поросятъ въ избы. Тускло мерцаетъ лучина въ свѣтцѣ и раскаленный нагаръ шипя падаетъ въ воду, да веретенья жужжатъ, суча и набирая бѣлую нитку, подъ пѣсню, подъ родимую безконечную пѣсню, щемящую сердце. Поетъ женщина надъ свѣтлою, кудрявою головенкою сына, поетъ про милаго дружка, ихъ забывшаго въ чужедальней сторонѣ. Степанъ слышитъ эту пѣсню, слышитъ и не подозрѣваетъ слезъ, которыя катятся и стынутъ на его холодномъ лицѣ. А рядъ видѣній идетъ впередъ, дальше и дальше, все слаще и больнѣе бередя и терзая одинокое сердце, пока немилая, чуждая дѣйствительность не сдавитъ его безпощадною рукой. Твердая рѣшимость идти домой за женой складывалась въ Степанѣ все сильнѣй послѣ такихъ видѣній, — свѣтлокудрая головенка не давала ему спать.

VI.

Со времени, о которомъ только-что говорилось, прошло безъ малаго три года. Стояла хмурая поздняя осень, перевалившая за вторую половину ноября. Несмотря на это время, ни отзимковъ, ни льда еще на было и тяжелая, холодная, густая поверхность Волги, тихо колеблясь, тяжко плескала мутныя волны. Сѣрое пасмурное небо съ бѣлесоватыми облавами, предвѣстниками снѣга, да послѣднія суда, отводимыя и становившіяся на зимовку, едва отражались въ ней. Обычное движеніе замирало не по днямъ, а по часамъ. Не весело было на Волгѣ, — все насупилось, точно чей-то кончины ежечасно дожидались тамъ. Въ довершеніе всего, сухими, легкими хлопьями запорошилъ лѣниво рѣдкій снѣжокъ, то переставая, то какъ-то нехотя припуская вновь.

Среди соннаго, вялаго, пасмурнаго впечатлѣнія окрестнаго міра тѣмъ страннѣе и изумительнѣе была шумная, живая, торопливая суматоха, невольно обращавшая на себя общее вниманіе на той же Волгѣ.

Около самаго берега, не далеко отъ пароходныхъ пристаней, стояла и грузилась баржа; на берегъ съ нея лежали сходни и кипучая лихорадочная дѣятельность кипѣла около нея и со стороны рѣки, и съ берега. Съ берега подвозили и таскали по сходнямъ сѣробурые хоралы съ хлопкомъ, исчезавшіе въ трюму, на палубѣ стучали плотники, сколачивая лари для рыбы, а съ воды, изъ прорѣзей, тѣснившихся около, въ трехъ-четырехъ мѣстахъ, кувыркаясь летѣлъ въ воздухѣ и серебрянымъ дождемъ сыпался на палубу трепетавшій живой судакъ, громко считаемый въ десять устъ. Безпрестанно слышалось: «сотня, сотня, сотня!» — и всѣ они быстро рѣзались на биркахъ и сдающихъ, и пріемщиковъ. Видно было, что торопились и работали, что называется, въ хвостъ и въ голову.

По неволѣ этотъ шумъ и суматоха въ общей тишинѣ привлекали вниманіе. Несомнѣнно, баржа готовилась куда-то вверхъ, и готовилась въ такое время, когда добрые люди предполагали, что зима на носу. «Кого это лѣшій несетъ? — спрашивалъ другъ друга крещеный людъ, съ недоумѣніемъ покачивая головой. — Вѣдь изъ Саратова телеграфъ былъ, што ледъ тамъ».

Да, дѣйствительно, изъ Саратова телеграма была, что ледъ тамъ, кругомъ падалъ снѣгъ хлопьями, точно желая напугать безумнаго человѣка, а на баржѣ безпрестанно слышалось: «живѣе, живѣе!» — и она, въ хвостъ и въ голову, продолжала грузиться хлопкомъ и судакомъ. Дерзкая, азартная игра съ природою, вѣроятностью, логикою вещей и обстоятельствъ, съ цѣлымъ здравымъ смысломъ, казалось, завязывалась тутъ, на глазахъ всего крещенаго міра, — какъ тутъ было не разинуть рта и не покачать головой?

Вскорѣ рядомъ на баржу, гдѣ находилась конторка общества «Кавказъ и Меркурій», высыпало нѣсколько человѣкъ и остановилось въ носовой части, съ любопытствомъ смотря на происходившую суматоху. Впереди стоятъ мужчина среднихъ лѣтъ, повидимому управляющій, въ фуражкѣ морского офицера.

— Что же это такое, куда грузится? — мотнулъ онъ головой по направленію. къ баржѣ, не обращаясь ни къ кому въ частности.

— Въ Царицынъ, говорятъ, — отвѣчали сзади.

— Гм… до Царицына… Что-жь за сумасшедшій пароходъ ведетъ, — двухголовый, что ли? — Онъ пожалъ плечами.

— «Сорванецъ» — Рагожинскій.

— Да, вотъ что!… Этотъ «Сорванецъ», кажется, самъ еле ноги таскаетъ?

— Ничего, бѣгаетъ кой-какъ… Хорошаго не дадутъ теперь.

— То-то не дадутъ!… Какой же это чортъ отправляетъ?… Съ цѣпи сорвался?

Кругомъ молчали, — должно-быть не знали имени отправителя.

— Эй, Семеновъ! — крикнулъ управляющій кому-то вродѣ водолива или артельщика, — какой это чортъ отправляетъ?! — опять кивнулъ онъ на баржу.

Семеновъ подбѣжалъ, снялъ картузъ и, ухмыляясь, доложилъ, что отправитель: — Брехуновъ Петръ Петровъ.

— Это што за Брехуновъ?… Не помню што-то.

— А есть такой тутъ… колотырникъ одинъ. Еще не въ память ли вамъ, Владиміръ Васильичъ, рыбу сухую у насъ отправлялъ?…

— А-а-а!… Собака, кажется?

— Говорить нечево-съ!

Стоявшіе посмѣялись, подивились я разошлись.

Въ порту давно кричалъ на весь городъ свистокъ къ обѣду, а на грузимой баржѣ голосъ Брехунова торопилъ грузчиковъ. «Живѣе, живѣй!» — безпрестанно слышалось оттуда.

Да, баржа и голосъ принадлежали, дѣйствительно, Петру Петровичу Брехунову, и между тѣмъ какъ большинство, издали, смотрѣло на дѣло какъ на рулетку, гдѣ вся почти ставка была на одномъ нумерѣ, другіе, вполнѣ знакомые съ дѣломъ, рукоплескали геніальной находчивости и смѣлости Брехунова. По ихъ понятіямъ, почти безо всякаго риска, онъ замахивался теперь на большой кушъ. Дѣло было разсчитано такъ аккуратно, что нельзя было ждать, чтобы карта была бита. Однимъ словомъ, въ случаѣ успѣха, впереди стоялъ большей барышъ, въ случаѣ неудачи — самый пустой убытокъ.

Дѣло было вотъ въ чемъ.

Время и случай послали-таки въ товарищи Брехунову человѣчка, такого же дерзкаго и алчнаго на наживу, каковъ былъ и самъ онъ. Между тѣмъ времена подошли такія и обстоятельства складывались такъ, что товарищи, артисты коммерческой сцены, нашли наконецъ необходимымъ и возможнымъ дать себѣ надлежащій бенефисъ, и дѣло, казалось бы, было разсчитано и обставлено такъ, что подъ него, какъ говорится, нельзя было иголки подпустить.

Совершенно случайно, но кстати, настоящій товарищъ Брехунова долгое время до этого занимался доставкою, то-есть транспортировкою, кладей до Москвы и попутныхъ городовъ, былъ мелкимъ подрядчикомъ-кулакомъ, сдиравшимъ верхи съ отправителей и подужныя съ извощиковъ. Во время, о которомъ идетъ рѣчь, вслѣдствіе развитія легкаго и грузового пароходства съ одной стороны и обществъ и конторъ транспортированія съ другой, дѣло это сдѣлалось совершенно недоступнымъ частному лицу лѣтомъ и едва-едва возможнымъ зимой. Естественно было, что новый товарищъ Брехунова, Зажилинъ, съ охотою вступилъ въ дѣло съ такимъ разбитнымъ и дальновиднымъ компаньономъ, каковъ былъ тотъ, не покидая впрочемъ стараго дѣла.

Всякому читающему, мало-мальски развитому лицу, извѣстно, какъ отразилась на насъ, да и на цѣлой мануфактурной Европѣ вражда и кровавая распря сѣверянъ и южанъ — гражданъ великаго Американскаго Союза. Разореніе хлопковыхъ плантацій, запустѣніе ихъ и повсемѣстная нужда въ хлопкѣ. сдѣлали то въ Оренбургѣ и Астрахани, что азіятскіе хлопки выросли тамъ чуть ли не въ пять разъ выше своей обычной стоимости. За годъ до описываемаго времени палъ Ричмондъ, и хотя еще долго хлопковое дѣло не могло прійти въ свое нормальное положеніе, но тѣмъ не менѣе всѣ дикіе азіаты спѣшили по возможности сбывать свой хлопокъ, чтобъ успѣть попользоваться все еще страшно высокими цѣнами, стоявшими на продуктъ. Не мудрено, что изъ Персіи въ Астрахань, не взирая на сумасшедшія фрахтовыя цѣны, хлопокъ валили валомъ, особенно въ теченіе той осени, о которой идетъ дѣло. Но, увы, навигація шла, шла и пришла-таки къ концу, доказывая въ несчетный разъ, что ничего вѣчнаго подъ луной нѣтъ. Что за дѣло? Навигація по рѣкѣ прекращалась, а съ моря своимъ чередомъ хлопокъ продолжалъ прибывать и его скопилось въ городѣ достаточно. Вотъ было первое обстоятельство, обратившее на себя вниманіе нашей компаніи. Къ нему присоединились и другія — и друзья начали обдумывать довольно замысловатую штуку, способную дѣйствительно дать имъ блестящій бенефисъ.

Осень стояла такъ долго, что въ воздухѣ сдѣлалось свѣжо и за морозами едва ли стало бы дѣло, а между тѣмъ времена до зимняго Николы, когда на рыбу бываютъ высокія цѣны вверху, оставалось не ахти сколько. Такое стеченіе обстоятельствъ допускало отправку рыбы безъ боязни за ея порчу и ручалось за огромный барышъ, въ случаѣ ея успѣшной доставки. Вотъ чѣмъ объяснялась торопливая грузка хлопка и судака въ баржу, на которой раздавалось брехуновское — «живѣй, живѣй!»

Въ довершеніе всего, еще одно совершенно нежданное обстоятельство сложилось въ пользу компаніи. Позднею осенью, то-есть совершенно не во-время, какъ это случается у насъ постоянно, отъ морского начальства пришло распоряженіе о немедленномъ переводѣ изъ Астраханскаго порта въ Кронштадтскій чуть ли не двухъ экипажей моряковъ. Естественно, что несчастныя семьи нижнихъ чиновъ, съ окончаніемъ навигаціи и прекращеніемъ всякаго сообщенія юга съ сѣверомъ, должны были ждать по крайней мѣрѣ зимняго пути, если не слѣдующей весны. Однимъ словомъ, несчастнымъ бабамъ и ребятишкамъ или приходилось путешествовать изъ конца въ конецъ Россіи зимою, или разстаться съ мужьями болѣе нежели на полгода.

Само-собой разумѣется, какъ только пароходъ у Рагожина былъ законтрактованъ компаніей и это стало извѣстно, на баржу, какъ на штурмъ, полѣзли пассажиры, натискъ которыхъ едва можно было сдержать. Кладчики, персы и армяне, были такъ рады отправить хлопокъ, что его въ теченіе нѣсколькихъ часовъ навезли къ баржѣ девять тысячъ пудовъ, то-есть такое количество, которое не могло помѣститься въ трюмѣ вполнѣ, а исадчики^[56] судака, котораго было некуда дѣвать съ прекращеніемъ навигаціи, кромѣ посола для сушки на весну, рады были отдать прямо изъ прорѣзей живого за мало-мальски подходящую цѣну, лишь бы развязаться съ нимъ и сохранить соль и помѣщеніе для посола слѣдующихъ улововъ, потому что его везли отъ неводовъ съ каждымъ часомъ.

Можно было догадаться, по какимъ высокимъ цѣнамъ компанія везла людей и грузъ и по какимъ низкимъ покупала рыбу.

Противъ всѣхъ этихъ обстоятельствъ, стоявшихъ на сторонѣ Брехунова и К°, было, какъ казалось со стороны, только два, которыя могли бы перетянуть всѣ ихъ совсѣмъ въ нежданную и нежелаемую сторону. Это или неожиданно быстрый и сильный морозъ, или несвоевременно долгая оттепель. Но, какъ оказывалось на дѣлѣ, пріятели вовсе не боялись перваго и обезпечили себя на случай второй.

Ранняго мороза и замерзанія баржи на пути къ Царицыну бояться было нечего, такъ какъ грузъ и товаръ оказались бы все-таки впереди цѣлаго города. А главное — можно было во-время, «чуть не живенькую», заморозить рыбу и перенять ѣдущихъ съверху первыхъ извощиковъ, то-есть быть въ Москвѣ все-таки прежде всѣхъ своихъ конкурентовъ и въ дѣлѣ транспортированія, и въ дѣлѣ торговли.

Что касается оттепели, то, на всякій случай, съ пароходовладѣльцемъ было обусловлено, что пароходъ, по усмотрѣнію арендаторовъ и погодѣ, можетъ бытъ пущенъ и мимо Царицына до Саратова. Въ послѣднемъ случаѣ, еслибы даже судака пришлось разрѣзать на малосолъ и посолить, то все-таки оставалась огромная выгода въ доставкѣ хлопка.

Зная все это, нельзя было не согласиться, что подпустить иглу подъ такое дѣло было трудно.

Было, впрочемъ, еще одно обстоятельство, которое стояло не за компанію. Поставка хлопка была срочная и съ неустойкою, безъ чего отправителей не находилось. Поневолѣ работа на баржѣ кипѣла ключомъ.

---

Смеркалось. И безъ того хмурный осенній день темнѣлъ окончательно, хотя по часамъ было еще не поздно. Нагрузка баржи тоже приходила къ концу, суета и гамъ около нея затихали и вещи Зажилина уже были сданы на стоявшій около пароходъ, на высокихъ кожухахъ котораго можно было разобрать «Сорванецъ». На немъ разводили пары и, время отъ времени, кричалъ свистокъ, какъ-то одиноко и тоскливо пропадавшій въ сыромъ холодномъ полумракѣ широкаго простора Волги, теперь казавшагося безпредѣльнымъ.

— Готово, што ли? — послышался громкій вопросъ Брехунова на баржѣ. — Какого чорта копаетесь?!

— Сейчасъ, сейчасъ, — послѣднюю рыбу докладаемъ. Чего тамъ ждете, — берите буксиръ-то! — отвѣчалъ чей-то досадливый голосъ.

— На пароходѣ!… На пароходѣ!! — въ рупоръ гремѣлъ голосъ, вѣроятно, водолива и отдавался далеко по водѣ.

— Есть! — отвѣчали оттуда.

— Буксиръ при-ни-ма-йй!

Вскорѣ толстый канатъ бултыхнулся въ воду и съ помощію тонкой веревки (подачи) переползъ на пароходъ.

Черезъ десять минутъ изъ трубы парохода повалилъ густой снопъ красноватыхъ искръ и онъ тяжело засопѣлъ и сталъ маневрировать. Буксиръ вытянулся. И съ баржи, и съ парохода все лишнее убрали и люди сошли на берегъ и на сосѣдніе мостки. А пароходъ все ворчалъ, сопѣлъ и раздражительно посвистывалъ, очевидно недовольный позднимъ, безумнымъ путешествіемъ въ такое время, когда товарищи на зимовку становятся. Повидимому, не болѣе довольна была и команда. Все дѣлалось съ недовольныхъ видомъ, всякое слово выкрикивалось и походило на ругательство; однако Брехунова, которому, по условію, все было отдано въ полнѣйшее распоряженіе, слушались, зная, что съ нимъ шутки плохи.

— Ну, въ Богомъ! — наконецъ рѣшилъ онъ, прощаясь съ Зажилинымъ. — Завтра догоню васъ, а до того, — обратился онъ къ лоцману и командѣ, — слушать вотъ его! — указалъ онъ на Зажилина. — Если что не такъ, со мною дѣло имѣть будете, — помните!… Ты, смотри, въ зубы-то имъ не очень гляди! — на прощанье напомнилъ онъ и послѣднему, съѣзжая на берегъ.

Черезъ минуту «Сорванецъ», который не сорвался-таки, засопѣлъ, засыпалъ искрами еще сильнѣе и, тяжело и прерывисто дыша, точно чахоточный больной, потащилъ баржу, едва вмѣщавшую ожидаемый бенефисъ компаніи. Мало-помалу болѣзненное дыханіе и огненный снопъ парохода стали исчезать вдали.

— Ну, задохся! — послышалось среди провожавшихъ и они стали расходиться, а большинство уѣхали съ Брехуновымъ.

---

Только около трехъ часовъ ночи успѣлъ Петръ Петровичъ разсчесться съ исадчиками за рыбу и кое-какъ, наскоро, составить накладныя на отправленный грузъ. Черезъ полчаса онъ былъ уже за Волгой, на почтовой станціи, на форпостѣ. Подорожная была выправлена еще поутру, и потому, ничѣмъ не задерживаемый, скоро онъ покатилъ въ перекладной на сѣверъ по дорогѣ, подсушенной легкимъ утренничкомъ. Всѣми правдами и неправдами: просьбами и убѣжденіями на станціяхъ, ругательствомъ съ ямщиками, а въ особенности полтинниками — Брехуновъ кое-какъ добился того, что нагналъ пароходъ около Краснаго Яра, гдѣ тотъ остановился грузить дрова. Здѣсь онъ разстался съ санями, въ которыя только было еще пересѣлъ, со вновь выпавшимъ снѣгомъ, и перебрался на «Сорванца», который вовсе не оправдывалъ своего имени. Какъ оказывалось, на немъ все обстояло благополучно, хотя, обрадованный прибытіемъ Брехунова, Зажилинъ по секрету и сообщилъ ему, что замѣтно общее недовольство команды и въ особенности лоцмана, отъ котораго можно было ждать всякой помѣхи и пакости.

Сообщеніе это, разумѣется, имѣло свои основанія и оправдалось въ самомъ скоромъ времени. Какъ было не бѣситься командѣ и лоцману, когда, вмѣсто того, чтобы сдать пароходъ на зимовку, получить разсчетъ и отправиться во-свояси, имъ приходилось идти Богъ вѣсть куда и въ какую погоду, съ опасностію замерзнуть въ пустынномъ мѣстѣ на пути, или пропереть до Саратова, по капризу какого-то чорта Бррхунова. Приходилось держать ухо остро.

Въ самомъ дѣлѣ, только-что Петръ, измученный суетою послѣднихъ дней и долгою бесѣдой въ веселой каютъ-компаніи, на «Сорванцѣ», успѣлъ завести глаза и заснуть, какъ его разбудили самымъ безцеремоннымъ образомъ.

— А?… Што такое?… Какъ?! — спросилъ онъ, спуская ноги съ дивана и путемъ не сознавая еще, гдѣ онъ. — Чево такое?…

— Стоимъ мы, Петръ Петровичъ.

— Какъ стоимъ?! Зачѣмъ, гдѣ?!

— Ледъ кругомъ, — извольте сами взглянуть. Лоцманъ васъ приказалъ послать.

Вскочившій со сна тутъ только понялъ, гдѣ онъ и что съ нимъ. Съ быстротою кошки, онъ кинулся наверхъ и очутился на мостикѣ у штурвала^[57].

— Што это?… Чево мы стоимъ?! — съ сердцемъ обратился онъ къ лоцману.

— Куда же идти-то? — съ досадливой ироніей и нескрываемымъ злорадствомъ полюбопытствовалъ тотъ.

— Какъ куда? Заблудился, што ли?!

— Гляньте впередъ-то: заблудишься тутъ. Вишь, ледъ кругомъ.

Непріятное ощущеніе поползло у Брехунова по спинѣ и затылку, какъ онъ ни былъ приготовленъ во всему.

— Около насъ, кажется, ничего нѣтъ? — болѣе миролюбиво спросилъ онъ.

— Взгляните, сойдите. Эй, ребята, покажьте ему!

Брехуновъ сбѣжалъ на палубу. Рабочій взялъ зюзьгу^[58] и, зачерпнувъ ею воду, поднесъ къ Брехунову. Зюзьга была полна льдомъ-молодикомъ. Отъ этого льда Брехунову опять стало холодно.

Неторопливыми шагами онъ опять поднялся на мостикъ и сталъ всматриваться въ окружавшее, напрягая всѣ силы зрѣнія.

Чудная и дикая картина развернулась передъ нимъ.

Должно-быть было еще не поздно. Почти полная луна стояла еще невысоко надъ горизонтомъ, хотя отливала уже серебромъ. Бѣлыя, легкія, просвѣчивающія облава быстро неслись по синеватому фону неба, почти не позволяя ея видѣть. Лишь на минуту открывая ея ликъ, тотчасъ же спѣшили они вновь покрыть его или задернуть легкимъ флёромъ паровъ, сопровождавшихъ ихъ. Какой-то трепетный, волшебный, колеблющійся полумракъ-полусвѣтъ, мерцая, освѣщалъ неясный, фантастическій, неоглядный просторъ Волги. Что-то Оссіановское было тутъ; какая-то печать Валгаллы лежала на окружавшемъ, принимавшемъ огромные, неясные, величественные размѣры жилища боговъ и героевъ. Впереди и вправо, — тамъ, гдѣ стояла луна, — на темной водной поверхности рѣки бѣлѣла обширная неоглядная равнина, въ которой при быстромъ, мимолетномъ свѣтѣ луны можно было узнать ледъ.

Не до Скандинавскаго рая было несчастному Брехунову, когда голая волжская дѣйствительность бросала его то въ, жаръ, то въ холодъ. Дѣло, какъ ни верти его, было не легкое. Какъ тутъ поступить и что дѣлать?…

— Какъ же быть-то, а? — совсѣмъ уже миролюбиво отнесся онъ къ лоцману.

— Какъ прикажете?… Велите пойти — пойду, только за пароходъ не мой отвѣтъ чтобы…

— Фу, чертъ возьми! Развѣ тебѣ объ этомъ говорятъ?… Мѣста тутъ нѣтъ ли близко покойнаго: затона, что ли, заводи какой или хоть ерика, — отстояться бы.

— Какъ это отстояться?… Отъ чего? — съ ироніей спросилъ проклятый лоцманъ. Въ другое время Брехуновъ съ удовольствіемъ пощупалъ бы ему ребра, а теперь приходилось терпѣть.

— Ну, переночевать бы хоть, што ли.

— Да, переночевать… А замерзнемъ?

— Ну, замерзнемъ, такъ замерзнемъ… Чортъ съ нимъ, — одинъ конецъ!

— Вы што говорите-то, Господь васъ знаетъ, — вѣдь здѣсь и съ вашимъ судакомъ съ голоду подохнешь.

— Какъ это, то-есть?…

— Датахъ! Когда станетъ, да окрѣпнетъ Волга-то?… Рази она вамъ скажетъ? Можетъ двѣ-три недѣли пройдетъ…

— Ну?…

— Вотъ вамъ и «ну»! Отсюда на десять верстъ и мѣста-то жилого нѣтъ, да и не попадешь въ его ни за что, — вода кругомъ, Воложки! Говорю, съ голода помрешь. Отъ судака-то и костей не останется, — злорадно ухмыльнулся насмѣшливый парень, точно желая сказать: «Куда тебя лѣшій несетъ! Еще распоряжаешься»

Видя, что отъ лоцмана никакого путнаго совѣта, кромѣ насмѣшекъ, не дождешься, а еще, пожалуй, получишь и вредный, Брехуновъ сразу пришелъ въ себя и, со свойственнымъ ему самолюбіемъ, рѣшилъ взять всю иниціативу дѣла въ собственныя руки и отвѣтственность на себя. Онъ сейчасъ же приказалъ поднять якорь, идти обратно на послѣднюю, только-что пройденную, пристань и стать на ней на ночлегъ, не прерывая сообщенія съ берегомъ, а тотчасъ по приходѣ туда разбудить его. Дѣлать больше было нечего.

— Найдешь чай дорогу назадъ-то, не заблудишься?! — съ ироніей, въ свою очередь, кольнулъ онъ лоцмана.

— Небойсь, въ глухое мѣсто зимовать не пойду, — отгрызся тотъ.

Пароходъ и баржа поворотили назадъ и скоро живая глубокая вода заплескала подъ ними. Льда точно не бывало.

«Что это за оказія? По дѣлу ли мы шли-то?» — вертѣлось въ головѣ Брехунова.

Въ каютѣ, гдѣ бодрствовали, вскорѣ объяснилось, къ великому бѣшенству пришедшаго, что шелъ пароходъ вовсе не по дѣлу и что все это было только дерзкой попыткой проэкзаменовать, пощупать его, Брехунова, чтобы знать, что съ нимъ можно будетъ продѣлать впередъ. Между пассажирами парохода былъ одинъ капитанъ, хорошо знавшій Волгу. По его мнѣнію, лоцманъ далъ пароходъ вправо, въ луговую сторону, и ввелъ его въ ледъ, который становится гораздо раньше вообще по мелкимъ тихимъ мѣстамъ. Необходимо было узнать, сколько воды подъ пароходомъ, когда зюзьгой поднимали ледъ. Это, по незнанію, упустили изъ вида и обманъ удался лоцману вполнѣ. «Въ лужѣ всегда найдешь ледъ», закончилъ догадливый морякъ. По его совѣту рѣшили, впрочемъ, ночевать, такъ какъ онъ вполнѣ одобрялъ рѣшеніе Брехунова.

— Утро вечера мудренѣе, да и виднѣе, — улыбаясь закончилъ онъ. — Осторожность никогда не мѣшаетъ.

На утро, едва забрезжило, къ великому удивленію лоцмана, велѣно было разводить пары и пароходъ шелъ цѣлые сутки безъ всякаго препятствія и остановокъ. Очевидно, бодрость Брехунова воскресла, а довѣрчивость умерла. Провести его на пустомъ сдѣлалось трудно. Однако, черезъ сутки, по утру, случилось то непріятное я вовсе нежданное приключеніе, чуть была не погубившее все дѣло.

Пароходъ легко ткнулся во дно и остановился, давъ сначала задній ходъ. Хорошо, что шли тихо и баржа не настигла и не ударила его. Дѣло все-таки было плохо, если не проходилъ даже пароходъ, впрочемъ, сидѣвшій въ водѣ немного меньше баржи.

Когда Брехуновъ выскочилъ на палубу, пароходъ и баржа опять стоили; вторая нѣсколько сзади и поперекъ, видимо во-время и нарочно такъ поставленная.

Къ борту баржи подводили лодку, въ которую сошли водоливъ и двое рабочихъ.

— Давай сюда! — махнулъ ей Брехуновъ.

Лодка подошла.

Онъ схватилъ футштокъ^[59], сбѣжалъ въ нее и поѣхалъ взадъ и впередъ поперекъ протока, промѣривая высоту воды. Къ величайшему ужасу, глубины необходимой для прохода баржи не оказывалось. Вода нахолодѣла и спала, какъ обыкновенно бываетъ въ это время года. Что было тугъ дѣлать? Паузиться^[60]? — Но вѣдь это стоило бы и денегъ, и времени, и порчи товара. Холодъ опять сталъ пронимать Брехувова; онъ вернулся на пароходъ совсѣмъ обезкураженный. Зажилинъ тоже повѣсилъ носъ.

— Что, братъ, нѣтъ глубѣ-то? — упадшимь голосомъ спросилъ онъ пріятеля.

— Одна вода! — отрывисто отвѣчалъ тотъ и задумался, оглядывая окрестность.

Пассажиры и команда съ любопытствомъ слѣдили, что будетъ.

— Постой-ка! — обратился Брехуновъ къ лоцману, — это вѣдь островъ будетъ?… Тамъ, за нимъ, тоже вода видна? — спросилъ онъ, указывая влѣво, въ горную сторону.

— Островъ.

— Можетъ, тамъ ходъ есть?

— Не знаю… Завсегда здѣсь ходятъ, — прямѣе.

— Ну-ка, отдай буксиръ-то — попробуемъ, не пробѣжимъ ли тамъ.

Пароходъ бросилъ баржевой канатъ и, оставивъ баржу на мѣстѣ, повернулъ назадъ и пошелъ вокругъ острова, безпрестанно промѣривая воду. Какова же была радость компаньоновъ, когда они убѣдились, кто около самаго торнаго берега лежалъ капризный фарватеръ рѣки, позволявшій «Сорванцу» пройти и провести баржу. Это было сдѣлано тотчасъ и на пятый день, поутру, пріятели подходили къ Царицыну. Стоялъ легкій морозецъ и рѣка подъ городомъ была покрыта льдомъ.

Пароходъ сталъ ломаться къ берегу. Черезъ часъ изъ баржи стали выстилать судака на ледъ и выгружать хлопокъ на берегъ.

Въ Москву тотчасъ полетѣла телеграмма съ вопросомъ о цѣнѣ на первенькаго судака.

Въ четыре часа вечера послѣдовалъ отвѣтъ: «Если поспѣетъ къ Николину дню, то даютъ шесть рублей за пудъ».

Брехуновъ считалъ, что ему восемьдесятъ тысячъ судака въ Царицынѣ обойдутся никакъ не болѣе пятидесяти пяти копѣекъ за пудъ, потому что онъ покупался въ Астрахани по тридцати пяти рублей за тысячу рыбъ, въ которой было около ста пудовъ.

Царицынскій покупатель Галкинъ, у котораго были законтрактованные извощики, давалъ уже за пятнадцать тысячъ рыбъ, т. е. за полторы тысячи пудовъ, по девяносто копѣекъ за пудъ, далъ бы и по рублю, но пріятели, послѣ московской телеграммы, и слушать его не хотѣли. Они летали, точно на крыльяхъ. Передъ ихъ глазами носился капиталъ.

---

Прошло двое сутокъ и наступили третьи. «Сорванецъ» давно ушелъ обратно въ Астрахань; судакъ лежалъ рядами, раскиданный на льду; подъ небольшую часть хлопка приходили рядиться извощики, которыхъ Галкинъ, по условію, продолжалъ кормить попусту, такъ какъ груза у него не было, — рыбы не ловилось и садки стояли пустыми. Погода была, что называется, «ни то, ни сё»: къ ночи — легкіе морозцы, короткими днями — легкія оттепели. Все бы ничего, одно было не очень пріятно компанія. Несмотря на прочный путь, ставшій вверхъ отъ Царицына, извощиковъ оттуда не было, Галкинскихъ было мало, а хлоповъ, какъ извѣстно, былъ взятъ на срокъ и съ неустойкою. Времени, однако-жь, еще было довольно, — все дѣло, стало-быть, было за морозами и извощиками, которыхъ ждали съ минуты на минуту. Брехуновъ даже въ карманѣ носилъ градусникъ и по три-четыре раза ночью выскакивалъ съ фонаремъ къ крыльцу, гдѣ его вѣшалъ.

Вотъ и теперь, проснувшись отъ лихорадочнаго, но сладкаго сна, исполнившаго чуть ли не всѣ его упованія, Брехуновъ потянулся, сладко зѣвнулъ, перевернулся съ боку на бокъ и только-что хотѣлъ спустить ноги съ дивана въ стоявшія около калоши, чтобъ идти на свою метеорологическую обсерваторію, какъ странный, монотонный и тихій шелестъ привлекъ на себя все его вниманіе. Во тьмѣ разбойничей, непроглядной ночи словно плакалъ кто-то, тихо сморкаясь и сдерживая льющіяся слезы. Брехуновъ поднялъ голову съ подушки и замеръ, превратясь въ слухъ. Тяжелый, захлебывавшійся храпъ Зажилина несся съ полу съ такимъ остервенѣніемъ, что проснувшемуся захотѣлось плюнуть и крикнуть: «Отпусти супонь-то, лѣшій!» — такъ онъ мѣшалъ слушать.

Да, онъ слушалъ, поднявшись на локоть, — слушалъ, слушалъ и вдругъ всю окрестную тьму, его личную тьму, какъ молнія, освѣтило страшное сознаніе, безобразное открытіе. Онъ закричалъ во всю глотку, еще не вѣря себѣ.

— Зажилинъ, Зажилинъ!… Зажилинъ!!

— Што такое?… Што? — испуганно отозвался тотъ со сна.

— Слышишь?!…

— Чево такое?

— Слышишь?!… — съ какимъ-то нетерпѣливымъ воплемъ повторилъ Петръ.

— Да што такое?… — прислушался тотъ. Стѣнные часы тикали съ убійственнымъ хладнокровіемъ. Въ стекла что-то постукивало. — Дождь никакъ? — догадался, наконецъ, онъ.

— Дождь никакъ! — съ бѣшенствомъ передразнилъ его Брехуновъ. — Дождь никакъ… Чортъ!! Вѣдь это наши души сквозь строй гонятъ, дьяволъ!… Вѣдь это — погибель!!

Въ это время дождь припустилъ должно-быть сильнѣе, потому что сдѣлался слышнѣй. Брехуновъ спустилъ ноги съ дивана и сѣлъ, опустивъ голову на руки. А дождь шелъ не переставая, каждою каплей падая въ продрогшее сердце, больное неутолимой, обманутою жаждой наживы,

Брехуновъ слушалъ-слушалъ, думалъ-думалъ, безцѣльно и безпомощно, потомъ всталъ, зажегъ свѣчу, изъ фляжки Зажилина налилъ себѣ полный стаканъ водки, которой не пилъ до того, и проглотилъ ее залпомъ.

— Лей, лей! — потрясъ онъ кулакомъ туда, откуда падалъ дождь, и нехорошо и злобно выругался.

— Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ, — покорнымъ и убитымъ голосомъ выговорилъ Зажилинъ.

— Ну, нѣтъ! Посмотримъ еще!… Лей, такъ твою… все одно!… Семь бѣдъ — одинъ отвѣтъ!

Онъ потушилъ свѣчу и брякнулся на диванъ такъ, что тотъ хрястнулъ и пискнулъ, точно придавленный.

---

Долго говорить о разрѣшеніи всей этой исторіи, кажется, нечего. Блестящее предпріятіе кончилось полнѣйшимъ фіаско. Чѣмъ свѣтъ, поутру, пришли сказать, что судака надо скорѣе убрать, что ледъ сталъ садиться и на немъ выступаетъ вода. Пришлось покидать его кое-какъ на грязный берегъ, гдѣ онъ напрасно валялся еще дня три-четыре, пока его не изрѣзали на молосолъ и не посолили въ тары. Продали его уже позже, зимою, на Урюпинской ярмаркѣ и, принимая въ соображеніе расходы, провозы, уборку, провѣсъ, пропажу, полежалое и т. п., разумѣется, съ убыткомъ. Еще хуже вышло дѣло съ поставкою хлопка. Дождливая погода, испортила всѣ пути сообщенія и прежде всего, разумѣется, зимній санный путь. Фрахты вздорожали, извощиковъ не было, а неустойка росла да росла. Пошло судбище съ отправителями, которые не хотѣли платить, и съ извощиками, которымъ нечего было платить. Однимъ словомъ, паденіе было полное и Брехуновъ былъ радъ-радёхонекъ, что кое-какъ, хотя голъ какъ соколъ, ушелъ отъ этого дѣла и миновалъ каменнаго мѣшка. О благопріобрѣтенномъ капиталѣ нечего было и говорить. Никто и не видалъ, какъ самъ онъ вернулся въ Астрахань; никто и не замѣтилъ, Какъ пропалъ изъ вида. «Повадился кувшинъ по веду ходить…» Рѣдко, очень рѣдко вспоминалъ его кое-кто.

Хуже всего неудача эта отразилась на нравственной сторонѣ самого Брехунова. Она сразу отняла у него лучшее его качество — ту энергію, на которую, нельзя не признать, онъ былъ дѣйствительно способенъ, хотя она чаще проявлялась въ немъ какъ вспышка, какъ результатъ увлеченія дѣломъ, а не настойчивости въ немъ. Ударъ показался ему такъ неожиданъ, неразуменъ и силенъ, какъ свалившійся на голову съ карниза кирпичъ, — такъ-же обиденъ и такъ же мало заслуженъ. Онъ махнулъ рукой на все, ожесточился и началъ зашибаться, опускаясь все ниже и ниже и погрязая въ той средѣ, которую зовутъ подонками общества. Можно было подумать, что онъ потерялъ интересъ ко всему, еслибы не насмѣшки надъ его послѣдней половой за бенефисомъ, которыя выводили его изъ себя и часто, просто-напросто, дѣлали звѣремъ, особенно подъ пьяную руку. Чувство задѣтаго дьявольскаго самолюбія тотчасъ вставало въ немъ на дыбы, какъ дикая необузданная лошадь, незаслуженно получившая шпоры. Онъ очень хорошо зналъ, чего стоили люди, которые теперь смѣются надъ нимъ, и что сталось бы съ ними въ случаѣ его успѣха, въ случаѣ замѣны одного неразумнаго, противозаконнаго обстоятельства другимъ, болѣе вѣроятнымъ, дождя — морозомъ. «Подлецы! Халуи успѣха!!» — рычалъ и думалъ онъ со скрежетомъ зубовъ. Какъ низко ни палъ онъ, онъ рѣшился добиться такого успѣха во что бы то ни стало, — добиться, еслибы для этого пришлось вырѣзать младенца изъ чрева матери или задушить беззащитную старуху. Онъ самъ не замѣчалъ, какъ становился все въ болѣе враждебныя, въ волчьи отношенія въ обществу. Вино еще бередило его жолчь, волновало и взбалтывало гнѣвъ, и въ эти минуты онъ самъ не поручился бы, что могъ сдѣлать.

Что онъ дѣлалъ, чѣмъ существовалъ въ это время, трудно опредѣлить. Кажется, рыскалъ, какъ голодный волкъ, высматривая добычу. По крайней мѣрѣ его видалъ кое-кто въ такой волчей компаніи.

---

Прошло четыре года со времени рѣшенія Степана ѣхать домой за женой и бѣлокурымъ сынишкой. Было бы долго разсказывать, какъ просто и трогательно произошло свиданіе между мужемъ и женой и съ какою теплотой и радостью встрѣтила его Арина.

Когда нежданный-негаданный, растроганный и счастливый, онъ, прямо съ дороги, съ ребенкомъ на рукахъ, появился въ отчей избѣ, баба, обезумѣвшая отъ неожиданности и счастья, заплакала въ три ручья и повалилась ему въ ноги, забывъ всѣ свои долгія и недавнія муки и думы, все свое непереносное горе горькое.

Безъ упрековъ, безъ оправданій, безъ словъ, они стерли, забыли, похоронили прошлое и все простили другъ другу. Только теперь для нихъ наступилъ настоящій, ясный, благоуханный и цвѣтущій медовый мѣсяцъ, — только теперь они чувствовали что-то близкое, родное, болѣзное и кровное у трепещущаго сердца.

Отпраздновавъ покосъ, весело поспѣшили они въ Астрахань, къ осеннему лову. Мальчикъ не отходилъ отъ отца. «Ну, собирайся, въ море пойдемъ; нечево около матери-то сидѣть!» — смѣялся послѣдній, а Арина плакала, провожая мужа ровно въ могилу. Съ непривычки-то боязно, страшно казалось ей это море.

«Стерпится — слюбится», недаромъ говорятъ народная мудрость. Въ самомъ дѣлѣ, слюбилось, — много воды утекло да эти четыре года, много и прибыло.

Прежде всего двери темницы распахнулись для ловца-молодца. Вольный ловъ развязалъ закрѣпощенныя руки^[61], «вольная полоса» опоясала помѣщичьи морскіе берега^[62]; вѣчная Божья воля вернулась въ прибрежныя, отъ вѣка свободныя воды моря, безсмысленно закрѣпощенныя человѣкомъ^[63]. Капиталу стало легче, конкуренціи больше и труду просторнѣе и выгоднѣе. Народъ могъ вздохнуть полною грудью, — промысловое дѣло начинало разливаться и выступать изъ береговъ.

Время было хорошее. Толстосумы и откупщики еще не знали, что дѣлать и какъ встрѣтить непривычныя обстоятельства. Они видѣли, что мела новая метла, и совершенно упустили изъ виду ту истину, что «что дано, то можно взять назадъ».

А между тѣмъ появилась на свѣтъ «вольная полоса», стали появляться, одно за другимъ, и новыя поселенія на ней. Колонисты выселялись къ вольному морю въ раздробь и, тамъ и сямъ, точно грибы послѣ теплыхъ дождей, выростали ватажки, станья, хозяйственныя постройки и жилье.

Вотъ такое появилось на одномъ изъ ериковъ, впадающихъ въ Синее Морцо.

Сначала — домикъ, потомъ навѣсъ и скворешня. Заболтали, заговорили, затрещали и замяукали скворцы и защебетали ласточки вокругъ дома. Птицы хлопотали у себя, хозяева — у себя. Весело было смотрѣть на нихъ, — точно тѣ и другіе знали, что гнѣздились въ вольной волосѣ.

А гнѣздо росло съ каждымъ часомъ. Залаяли знакомые собачьи голоса, замычала корова, закудахтали куры, гуси и утки поплыли по глубокому ерику. Благосостояніе и домовитость, улыбаясь, привѣтствовали васъ. Красивая молодуха и здоровый краснощекій паренекъ, съ крохотной сестренкой на рукахъ, встрѣчали отца у воротъ. Въ это счастливое время хорошо жилось на свѣтѣ Степану. Все у него ладилось, — Божья благодать бдила надъ домомъ,

Дѣдъ Ульянъ часто наѣзжалъ по праздникамъ къ новымъ поселенцамъ подѣлиться радостью и посовѣтовать о дѣлѣ. Не разъ сваталъ онъ разбойницу Ленушку Степанову парню и, посмѣиваясь, билъ съ отцомъ по рукамъ. Арина, зная отъ мужа, чѣмъ обязана старику, чуть не молилась на него.

Казалось, такъ бы и вѣкъ свѣковать добрымъ, хорошимъ, работящимъ людямъ, — и у Степана, и у Арины, и у рабочихъ дѣло въ рукахъ кипѣло.

Такъ наступила масляница и незамѣтно подкрадывалась четвертая весна. Постомъ предстояло поплотнѣе приняться за дѣло, — время было готовиться къ вешнему лову. А дѣла было довольно. Двѣ посуды — одна при одной, другая при двухъ лодкахъ — ходили у Степана въ далекія эмбенскія воды.

Къ лову надобилось то и другое, а между тѣмъ на дворѣ теплѣло и за оттепелью ждали ростопели, за которой здѣсь долго дѣло не стоитъ. Потому Степанъ, пока еще держался зимній путь, надумалъ, на денекъ на другой, съѣздить въ Астрахань и купить кое-что.

Не долго думая, Степанъ Григорьевъ заложилъ сытаго вороного мерина въ пошевни, бросилъ туда мохнатый царицынскій коверъ, посадилъ сынка Гриню, простился съ хозяйкой, наказавшею, чтобы скорѣе пріѣзжалъ, и покатилъ по дорожкѣ, проторенной въ Бузанъ, мимо Марѳина^[64]. Гриня порывался править все время, пока отецъ не уважилъ его.

Несмотря на добрый путь и добрую ѣзду, въ городъ отецъ съ сыномъ поспѣли только въ вечеру и пристали гдѣ-то, по знакомству, на селеніи.^[65] Была вторая половина масляницы и дикіе, пьяные крики и пѣсни долго не давали имъ спать.

На другой день поутру, исправивъ все, что было нужно, Степанъ только-что вышелъ изъ лавки, чтобы направиться восвояси, какъ вдругъ его остановилъ совершенно незнакомый возгласъ, несомнѣнно обращенный къ нему.

— А… Степанъ… какъ бишь тебя! Старый дружище!.. Сколько лѣтъ, сколько зимъ, а?.. Вотъ оказія-то, а?…

Изумленный парень обернулся въ сторону нежданнаго друга, сомнѣваясь еще, по его ли адресу посланы эти любезности. Къ величайшему изумленію, его старый баржевой спутникъ, котораго даже прозвище вылетѣло у него изъ головы, оралъ прямо передъ нимъ, добродушно и дружелюбно улыбаясь.

Отъ такой перемѣны въ человѣкѣ, добрякъ совершенно растерялся и, не зная, какъ отнестись въ встрѣченному и его наружному радушію, онъ было объяснилъ все это себѣ масленицею и молчалъ, переминаясь на мѣстѣ.

— Што-жь это, братъ, загордился видно?… Старыхъ друзей не узнаешь?… Аль богатъ нонѣ сталъ, а? — весело и добродушно подсмѣивался Брехуновъ, натягивая на себя баранью шкуру, чтобы прикрыть волчьи зубы.

Степанъ попалъ на эту уду и смѣшался вдосталь. Онъ сталъ неловко, оправдываться, самъ не зная въ чемъ, и только путался.

Брехуновъ расхохотался самымъ чистосердечнымъ, теплымъ смѣхомъ и потрепалъ пріятеля дружелюбно но плечу.

— Ну, ну!… Ахъ ты чудакъ, а!.. Вижу ужь, вижу — та же все добрая душа, та же!… Тотъ же все настоящій человѣкъ, значитъ. Ну, пошутилъ я, право слово пошутилъ. Дай, думаю, я ево, для масляной, значитъ… Али я повѣрю, што ты стараго пріятеля забудешь?… Ни въ жизнь. Ахъ, ты! — съ видомъ упрека покачалъ онъ головой.

Тутъ пріятели разговорились о томъ, о семъ, какъ вдругъ Брехуновъ спохватился.

— Ахъ, што-жь это мы тутъ на улицѣ-то стоимъ, а? Ахъ я, дурень, право дурень! Пойдемъ, братъ, пойдемъ ко мнѣ, — къ блинамъ къ самымъ попадемъ и чайку…

— Нѣтъ, много доволенъ… Мнѣ домой пора.

— Што ты! Куда?… Въ кои-то вѣка встрѣтилъ. Нѣтъ, нѣтъ, нельзя такъ-то! Не по-божески это.

— Нельзя мнѣ, Петръ Петровичъ, — хозяйка ждать станетъ, да и парнишка соскучился. Запоздаешь опять, — дорога дальняя, самъ знаешь. Нѣтъ, унь въ другой разъ когда, а теперь прощенья просимъ.

— Какъ? Ужли обидѣть захочешь?… Не повѣрю я этому. Въ кои-то вѣки, масляная на дворѣ и — на-ка! Ты хоть на полчасика, право. Дѣло у меня есть къ тебѣ; право. Ну, зайди!

Черезъ четверть часа пріятели сидѣли за блинами и самоваромъ, такъ какъ отъ водки Степанъ начисто отказался. Въ недолгое время много новаго узнали другъ о другѣ старые спутники, но правду, — всю правду, какъ и прежде, — узналъ одинъ, потому что другому нечего было таить, — его душа была покойна, счастлива и — открыта. Другой моталъ себѣ на усъ. «Разжился», думалъ онъ.

Тутъ кстати передалъ Брехуновъ Степану и свою просьбу. Дѣло заключалось въ томъ, что ему необходима была средняя свойская на веслу изъ проката. Онъ будто бы искалъ и не находилъ ея въ городѣ болѣе трехъ недѣль и хотѣлъ уже ѣхать по ловецкимъ селамъ въ черни, такъ какъ весною собирался съ товарищами покупать рыбу въ морѣ.

— Искалъ, да гдѣ ее найдешь? Всякій самъ наровитъ тоже. Время знаешь какое: отошла масляница барамъ-то, да и полнымъ сундукамъ тоже. Смотри, што вольнаго народа въ море идетъ.

Степанъ, у котораго была одна лодка, хоть и не совсѣмъ залишняя, но большая, по добротѣ своей не отказалъ любезному своему пріятелю, только велѣлъ прибѣгать за ней раньше, чтобы со вскрытіемъ воды.

— Самъ рано въ море уйду, — закончилъ онъ и распрощался съ ласковымъ хозяиномъ.

«Вотъ ты и пойми человѣка-то! — разсуждалъ онъ самъ съ собою, идя домой, на селеніе. — Тотъ да не тотъ! Со всѣмъ радушіемъ человѣкъ, выходитъ, а я его еще надысь… Вотъ тутъ и понимай! Пудъ соли съѣсть съ человѣкомъ-то надо, сказываютъ, да и то еще… Надо-быть онъ мени не призналъ тогда за настоящаго-то».

Въ ночи отецъ съ сыномъ опять были дома, а тамъ наступилъ постъ и работа, такъ все это свиданіе и забылось, — совсѣмъ изъ головы выскочило.

Не тотъ человѣкъ былъ Петръ Петровичъ, чтобы не напомнить о себѣ въ свое время.

---

Съ каждымъ днемъ все выше и выше забиралось въ небѣ вешнее солнце и припекало все теплѣй. Изъ-подъ снѣгу, тамъ и сямъ, выглянула земля; ледъ чизнулъ, какъ говорятъ здѣсь, — рубище зимы ветшало и рѣдѣло. Казалось, вотъ-вотъ: спящая царевна-дельта проснется, встанетъ и перемѣнитъ покровы. Ужъ голоса птицъ, летящихъ съ юга и вереницами колебавшихся въ небѣ, привѣтствовали и будили, ее: «Встань, встань!… Пробудись!… Разомкни вѣжды»; въ тепломъ океанѣ неба взывали утки, гуси, лебеди, колпицы, ибисы и сотни иной пернатой твари. Пѣли жаворонки, щебетали ласточки, безъ умолка болтали скворцы; темносиніе шелковистые грачи торжественно-важно шагали по обнаженнымъ мѣстамъ родимой груди, клювомъ стуча и врываясь въ ея сердце, точно желая пробудить его и оказать: «вставать пора!»

Могла ли она остаться глуха къ этому зову?…

. О, нѣтъ! Все слышнѣе дѣлалось біеніе ея сердца, все тенлѣе дыханіе туманами поднималось къ небу. Зажурчали ручьи, про-' играли протоки, проносило послѣдній ледъ къ морю, — пульсъ и кровообращеніе возстановились въ дельтѣ. Пора, пора!… Бѣлые паруса ринулись и затрепетали въ воздухѣ. Ожила, прекрасная царевна.

Время близилось къ Благовѣщенью. Морскія суда и лодки — черныя птицы съ бѣлыми крыльями, что никогда гнѣзда не вьютъ, собирались летѣть въ родимое море.

Суда Степана, казалось, тоже, вотъ-вотъ, взмахнутъ бѣлыми крыльями парусовъ. Все было готово къ отвалу, все ходило веселое и довольное, хотя и работало, не покладая рукъ, — въ особенности Гриня ногъ подъ собой не чуялъ. Одна Арина была точно въ воду опущенная, — отецъ бралъ сына въ море; нельзя было, — парню одиннадцатый годъ, пошелъ. Само не зная отчего, боялось этого моря вѣщее, жецское сердце.

Каждая минута теперь была дорога матери: уже вечерѣло, а на утро, чуть солнышко глянетъ, ей и слѣда не останется отъ родимыхъ людей, — улетятъ ровно чайки морскія. Но и тутъ добрые люди, не дали бабѣ, наглядѣться ни нихъ.

Въ ерикѣ показался рваный парусишка съ выстрѣломъ и небольшая остроноска остановилась противъ воротъ. Петръ Петровичъ не забылъ напомнитъ о себѣ, явившись по уговору за свойской, которую кстати только-что столкнули на воду.

Безцеремонный гость этотъ остался ночевать и, какъ на грѣхъ, цѣлый вечеръ точилъ лясы съ молчаливымъ хозяиномъ, которому, правду сказать, было не до того. Глядя на жену, у него у самого выболѣло все сердце. Ему стало жаль Ариши, видя, какъ тихо, покорно и жестоко она убивается, какъ не отпускаетъ отъ себя на шагъ Гриню, ровно его на смерть везутъ.

А любознательный Петръ Петровичъ, между дѣломъ, обо всемъ поинтересовался и выспросилъ у Степана: и о томъ, кому онъ рыбу сдаетъ, и о томъ, гдѣ ловить думаетъ, и сколь много рабочихъ беретъ, да и о многомъ такомъ подходящемъ. А узнавъ, гдѣ его найти въ морѣ,, даже въ гости къ нему побывать обѣщался, Гринѣ гостинца изъ города привезть. Всѣмъ желалъ угодить ласковый, разговорчивый гость, да — на-поди — не лежало къ гостю сердце глупой бабы, — кляла она его за пріѣздъ.

На утро, гость еще спалъ, когда у Степана зашевелились, поднялись и совсѣмъ изготовились въ путь. Оставалось только расшить паруса, красиво подвязанные буфами у реевъ (подшитые, по выраженію моряковъ).

Пришло время, посидѣли, помолились иконамъ святымъ — и Арика, какъ мертвая, повисла на шею мужа. Она задохнулась, не могла выговорить слова, даже рыдать не могла. Она только вскрикнула отрывисто и глухо и — замолчала; только тѣло несчастной трепетало и вздрагивало. Каждую секунду казалось, вотъ вырвется страстный, пронзительный вопль, но его не было. Даже зубы бѣдней судорожно сжались. Никогда еще не видалъ Степанъ ничего подобнаго. Онъ не зналъ, что дѣлать, и растерялся какъ малый ребенокъ. Съ чувствомъ необъяснимой жалости онъ обхватилъ жену и притянулъ къ себѣ Гриню, точно думалъ имъ смягчить ея горе. Всѣ въ слезахъ, долго они стояли такъ. Въ немъ внезапно, Богъ вѣсть откуда, явилось такое непобѣдимое чувство тоски и состраданія, что потребуй у него тогда Арина, чтобъ онъ остался, онъ бы, кажется, сдѣлалъ это, какъ оно ни смѣшно и ни безумно казалось въ обыденной ловецкой жизни.

— Ариша, — тихо наклонился, онъ къ ней, — Ариша!

Она подняла голову съ его мокраго плеча, облитаго слезами, и взглянула ему въ лицо.

— Ариша, ты, пожалуй, ужь возьми Гришу-то, коли непереносно тебѣ, — пущай съ тобой останется…

Мальчикъ услыхалъ и заплакалъ, — ему очень хотѣлось идти съ отцомъ, къ которому онъ, чѣмъ дальше, все крѣпче приросталъ сердцемъ.

Горькіе глаза матери обратились на него; она тихо покачала головой и, безпомощно махнувъ рукой, упала на колѣна.

— Ступайте, ужь ступайте, — чего тутъ!…

Черезъ пять минутъ фокъ взлетѣлъ по мачтѣ и, окрашенный встающимъ розовымъ солнцемъ, напружился, словно зобъ фламинго, и потянулъ къ морю. За нимъ поднялся гигантскій топъ и заколыхался въ небѣ. Арина не видала ничего этого.

---

Хорошо, что Степанъ не послушалъ чудного женскаго разума, хорошо, что вѣры не далъ капризному тайному женскому чувству. Такими-то ловами Господь благословилъ въ эту весну, что не у жениной юпки было ее сидѣть, — люди рыбу въ городъ съ моря вывозить не успѣвали; да и въ морѣ, сказываютъ, уборка не брала, — съ ногъ сбились. Не мало посмѣивался надъ Аришей дѣдушка Ульянъ, который чаще всѣхъ навѣщалъ ее въ ея одиночествѣ.

— Эко дѣло какое, подумаешь, — море! Да моихъ ребятъ, бывало, хлѣбомъ не корми, только въ море возьми. А то изъ лѣсу-то пріѣхала, хочешь и здѣсь но своему уставу жить… Чай, не видала, — чево и боишься-то?

— Не видала, дѣдынька, — признавалась ободренная Арина.

— То-то!… А возьми тебя и ты бы оттоль не ушла.

— Нѣтъ, Господь съ имъ, Ульянъ Дмитричъ!

— Чево, Господь съ имъ? Ай, думаешь, у насъ бабъ-то въ морѣ нѣтъ?… Еще такія есть, что и безъ мужиковъ ловятъ. Поѣзжай-ка на Джамбай^[66], взгляни… То-то!

Ариша дивилась женской смѣлости, но сама въ море не хотѣла.

Такъ шли дни за днями и прошло ихъ не мало. Каждый день, каждую ночь, ждала хозяйка мужа съ сыномъ и начинала уставать ждать. Время спокойнаго, терпѣливаго ожиданія миновало и Арину опять дѣлалось трудно узнать. Баба сдѣлалась нервною, раздражительною; у ней не стало ни аппетита, ни сна.

Такъ прошло Вознесенье, Троицынъ и Духовъ день. Наступало начало іюня. Большинство ловцовъ-хозяевъ успѣли вывезти рыбу и побывали дома раза по два, а о Степанѣ — ни слуху, ни духу. Ариша потеряла всякое терпѣніе и отправилась въ городъ, чтобы тамъ разузнать, что можно, отъ хозяевъ-покупателей, которымъ постоянно сдавалъ рыбу Степанъ.

Бѣжать въ городъ приходилось мимо Вязовыхъ, и дѣдъ, видя какъ убивается Арина, не захотѣлъ пустить женщину одну и самъ отправился съ нею. Правду сказать, онъ хоть и молчалъ, хоть и успокоивалъ бабу, но самъ былъ далеко не спокоенъ. Отсутствіе Степана нельзя было объяснить и оправдать ничѣмъ, если только онъ не высылалъ рыбы, съ моря, съ кормщикомъ. Теперь это должно было разъясниться. «А то хоть въ море посылать, такъ въ ту пору. Не безъ бѣды тутъ, — никто вѣдь бѣляка^[67] квасить въ морѣ не станетъ, да и икра опять… Ишь, сердце-то у бабы — вѣщунъ», подумалъ про себя и покачалъ головой Ульянъ.

Три дни пробыли и протолкались старикъ съ Ариной въ городѣ, но узнать такъ-таки ничего и не узнали.

Дошли до нихъ, правда, неопредѣленныя свѣдѣнія, которыя только окончательно сбивали ихъ съ толку. Говорили, наприм., что одинъ изъ ловцовъ забѣгалъ въ Степану на посуду и чай у него пилъ, «что было это еще въ концѣ апрѣля, что стоялъ онъ на лову въ нордѣ отъ Булаловъ, что бѣлуги у него было много и что онъ ждалъ только лоцмана, съ другой посуды, съ товаромъ, чтобы погрузить туда же и свой и бѣжать въ Астрахань. Ловецъ, о которомъ говорили, давно, ушелъ опять въ море и удостовѣрить слуха было некому. Что касается братьевъ Зоиныхъ, которымъ Степанъ сдавалъ товаръ, то, и къ ихъ величайшему удивленію, никакой сдачи отъ него не было, несмотря на изобильный ловъ въ морѣ вообще.

Можно было бы оказать, что Арина и дѣдъ вернулись домой за съ чѣмъ, еслибъ и та и другой не привезли съ собою тяжелаго сердца. Старикъ, боялся въ глаза смотрѣть бабѣ, точно былъ виноватъ тутъ, точно онъ силою спровадилъ Степана въ море. Въ умѣ онъ давно рѣшилъ немедля отправиться на развѣдки между окрестными ловцами, чтобъ отыскать такихъ, которые ловили въ одной части моря со Степаномъ. Въ Астрахани онъ тоже просилъ и кланялся, чтобы, въ случаѣ вѣсти о парнѣ, дали звать ему немедленно.

Одна только польза, кажется, и получилась отъ поѣздки дѣда и Арины въ городъ. Слухъ объ исчезновеніи Степана распространился вообще между ловецкимъ, населеніемъ — и астраханскимъ, и приходящимъ — и послужилъ причиною, что о дѣлѣ заговорили, что появились на свѣтъ еще кое-какія указанія и вѣсти о пропавшемъ. Вообще вниманіе было возбуждено не только въ населеніи, но и въ начальствѣ, а это уже что-нибудь значило.

Прошло еще немного времени, но Арина и дѣдъ уже не могли спокойно сидѣть на мѣстѣ. Первая, въ особенности, не находила себѣ покоя, — она металась, какъ мать, потерявшая дѣтей. Вскорѣ они уѣхали въ Астрахань вновь — подавать явку о пропажѣ отца и сына.

VII.

Еще съ мѣсяцъ назадъ, въ началѣ мая, надъ Астраханью стояло ясное, безпощадно жаркое утро, вовсе не похожее на майское. Время близилось къ двѣнадцати часахъ и солнце стояло въ зенитѣ, обдавая все и всѣхъ тропическимъ жаромъ, отъ котораго некуда было дѣваться.

Однако въ выходахъ^[68], по берегу, за Волгою, вытянутыхъ противъ самаго города, кипѣла неустанная работа. Къ мосткамъ, выступавшимъ на самую поверхность рѣки, противъ каждаго выхода, жались десятки морскихъ ловецкихъ лодокъ всякаго размѣра, по большею частію свойскихъ. Лодки были гружены рыбой и одна за другой ожидали очереди — поскорѣе свалить товаръ хозяевамъ или арендаторамъ выходовъ, чтобы получить разсчетъ, искупиться и вновь идти въ далекое море. Время было дорого, — ловъ Богъ послалъ обильный. Все точно радовалось, работало весело; весело было и со стороны смотрѣть на такой общій праздникъ, въ которомъ участвовалъ каждый, начиная съ милліонера до послѣдняго нищаго. Обыкновенно такъ рѣдко бываетъ и благополучіе одного влечетъ за собою ущербъ, другихъ.

Въ выходѣ Смолокуровыхъ, гдѣ шла та же суета, у самыхъ вѣсовъ, противъ тяжелыхъ растворовъ передвыходья, стояла куча народа и слышался споръ о немъ-то между пріемщикомъ и сдатчикомъ, безъ котораго обходится здѣсь рѣдкая сдача рыбы.

— Ты што же это — примялъ, примялъ, болѣ половины въ лари свалилъ, а таперъ, на-ка, браковать сталъ, а? — звучалъ голосъ рыжаго мужика, со злыми, хитрыми, зеленоватыми глазами и угрюмымъ лицомъ. — Рази это резонтъ?… Такъ-то я-бъ те и сдавать ни сталъ.

— Ты, почтенной, же шуми, — здѣсь ни кабакъ! Не хочешь сдавать, — не надо. Много вашего брата! На данное количество бери записку, да и проваливай, сдавай кому хошь. Здѣсь, видишь, што народу ждетъ.

— Не надо мнѣ записки твоей. Подай мою рыбу назадъ — и все тутъ. Записка! — кричалъ рыжій.

— Ахъ ты чортова голова, — разсердился прикащикъ, — ты чеве-жь давеча не дышалъ, кака у тебя рыба-то въ лодкѣ, — я бы и примать не сталъ.

— Какая такая рыба?!..

— А такая! Сверху-то чуть не коренная была — совсѣмъ просоленая, а таперь, чѣмъ ниже, все свѣжѣй ждетъ; на днѣ, значитъ, совсѣмъ свѣжая будетъ. Такую рыбу совсѣмъ и приматъ нельзя. Ей надо еще на выходѣ полежать, стечь, чортова ты образина! Знаешь ты это али нѣтъ? А то „браковать, браковать“, туда же! — передразнилъ рыжаго прикащикъ. — Песъ тебя знаетъ, гдѣ ты тамъ эту и рыбу-то бралъ, — вверхъ дномъ вся перебуторена. Право!

— Ну, ужъ примай, нечево дѣлать, — какимъ-то вдругъ, внезапно, осѣлъ и смѣшался сдатчикъ. — Перебуторена… Изъ одной посуды въ другую перекладали, вотъ и перебуторена, — появился онъ немного погодя.

— А говорилъ, давеча, въ морѣ окунали… Что же, вы ее у одного, што ли, купили? Одинъ товаръ-то сейчасъ видать, — вставилъ прикащикъ, не придавая впрочемъ случаю особеннаго значенія.

Рыжій совсѣмъ смолкъ.

— Какъ тебя?!… — обратился къ нему прикащикъ, когда дача была кончена.

— Ась?!

— Да ты хозяинъ, што ли, рыбѣ-то? На кого записку-те писать?

— А, да, да! На Иванова на Тимоѳея пиши. На Иванова.

— Какъ на Иванова?… На какого за Иванова? — въ недоумѣніи посмотрѣлъ прикащикъ въ конторскую записку, которой ему приказывалось принять рыбу. — Тутъ Брехуновъ стоитъ… Вотъ, Петръ Петровъ; Брехуновъ — ясно писано.

— А? Ну, ну, все одно, хоть на Брехунова пиши… Все одно, — товарищи мы, — какъ-то испуганно заторопился сдатчикъ.

Записка была выдана и деньги въ конторѣ извѣстныхъ братьевъ Смолокуровыхъ получены по ней сполна.

Такъ бы этому дѣлу и въ вѣчность кануть, да случилось еще одно незначительное обстоятельство.

Времени прошло побольше мѣсяца.

Въ томъ же Смолокуровсконъ выходѣ, къ Нижегородской ярмаркѣ, перебивали ловецкую паюсную икру изъ разнокалиберной тары въ однообразную дубовую — калиберную, какъ называютъ ее здѣсь. Жиръ стоялъ пальца на два выше уминаемой черной икорной массы, выступалъ сквозь верхнее дно только-что закупоренныхъ таръ и сочился по ихъ уторямъ. Кругомъ стояла и лежала только-что опростанная икорная тара самыхъ разнообразныхъ видовъ и величинъ — кульки, мѣшки, бочонки и даже кадушки и пересѣки.

Невдалекѣ вѣшали принимаемую вновь икру и рыбу.

Въ этой послѣдней группѣ, среди смолокуровскихъ рабочихъ, противъ прикащика, выглядывало старческое добродушное лицо съ подслѣповатыми, безпрестанно моргавшими глазками, очевидно принадлежавшее ловцу-сдатчику.

Наблюдая за вѣсомъ собственной рыбы, этотъ маленькій юркій старичокъ, въ то же время, не переставалъ интересоваться и уборкой икры; Вдругъ лицо его оживилось, точно освѣтилось чѣмъ, и онъ съ улыбкой обратился къ выходному прикащику.

— Што?… Аль нашелся пропавшій?!

— Какой пропавшій? — съ недоумѣніемъ спросилъ ничего не понимавшій прикащикъ. — Вы про што это?…

— А про Стужина, про Степана, — ай не знаете?…

— Што это за Стужинъ такой?!

— Какъ? Да рази онъ не вамъ рыбу-то сдаетъ?

— Говорятъ тебѣ — не знаемъ такого.

— Та-а-къ… Оказія! — въ недоумѣніи и замѣшательствѣ протянулъ, озираясь кругомъ, старикъ.

Во время разговора дедушки подошли кое-кто изъ постороннихъ, бывшихъ на выходѣ, въ томъ числѣ и старшій прикащикъ Смолокуровыхъ.

— Фу, ты, да говори толкомъ, што такое, — рѣзко крикнулъ онъ на мигавшаго дѣда, — што за пропавшій?!…

— Сказать-то оно почему не сказать, да только дѣло-то ровно неладно будто… Какъ бы не вышло чего?

— Што, што за дѣло, — што такое, сказывай толкомъ! — загудѣли кругомъ,

— Вотъ, вишь, какая оказія-то, — обратился добродушно старикъ въ окружавшимъ, — шаберъ^[69] одинъ у насъ нонѣ весною съ моря не выходилъ, такъ и по сейчасъ нѣтъ!

— Ну, ну?!…

— Ну, сродственники-то совсѣмъ голову потеряли, умъ и явку объ ёмъ подали, — анъ такъ и нѣтъ ни слуху, ни духу. Сгинулъ, значитъ, въ морѣ и — шабашъ!

— Да, можетъ, еще ловитъ гдѣ…

— Нѣтъ, куда!… Промыселъ хорошій, — хошь бы лодку да выслалъ… Стужина Степана, можетъ, не слыхали ли, — про него сказываю.

— Ахъ, да! Какже, слыхали, слыхали… Это объ немъ дѣло-то?… Ищутъ, сказываютъ, какъ же!… Ну, да, такъ што-жь? — наперерывъ спрашивали любопытные голоса.

— А то, што здѣсь, вотъ, доводится мнѣ его товаръ увидать — вотъ оно што! Я было думалъ спервоначала-то, што вышелъ онъ, анъ, сами слышали, нѣтъ, говорятъ.

— Ты што это, любезный, помнишь ли, что говоришь-то? Угорѣлъ што ли? — вступился было прикащикъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты ужь оставь — не мѣшай ему. За напраслину самъ въ отвѣтѣ будетъ. Началъ, такъ пусть кончитъ, — загудѣло опять кругомъ. —Ну, ну, старина, какой такой товаръ тамъ, указывай! — обратились сильно заинтересованные окружавшіе къ ловцу. — Этакого дѣла нельзя такъ оставить, — можетъ, ему хошь концы найдутъ!

— Вѣстимо дѣло, зачѣмъ пропадать душѣ христіанской, — добродушно, но серьезно, согласился старикъ. — Пропустите-ка! — протискался онъ къ прошивной узорчатой деревянной переборкѣ^[70], отдѣлявшей ледники отъ внутренняго коридора выхода, занятаго ларями. Около нея убиралась икра и валялись опростанныя ловецкія тары.

Старикъ взялъ часть дна отъ раскупореннаго липоваго бочонка, стоявшаго у переборки. Она еще лоснилась свѣжимъ жиромъ и чернѣла тамъ и сямъ крупинками пробивной икры. Вся толпа быстро шарахнулась за нимъ и съ напряженнымъ любопытствомъ смотрѣла, что будетъ дальше.

— Вишь ты, какъ не плохи глаза-то, а разобралъ, — отнесся онъ къ окружавшимъ, потрясая только-что взятою частью дна, словно трофеемъ…..

— Да што такое, што? — повышались недоумѣвающіе вопросы и даже смѣхъ обманутаго ожиданія.

— Ты што-жь тутъ — народъ смѣшить пришелъ, а?! Да еще такія слова говоришь, — съ сердцемъ и невольнымъ смѣхомъ крикнулъ на ловца старшій смолокуровскій прикащикъ. — А еще старикъ! — съ укоромъ покачалъ онъ головой.

— Нѣтъ, ты постой, другъ любезный, Петръ Егорычъ, погоди смѣяться-то. Да!… Ты мнѣ скажи, что вотъ это такое?… Да! — добродушно возразилъ старикъ, оборачивая нижнюю сторону доски къ свѣту.

На внутренней жировой поверхности ея ясно обозначились двѣ выжженныя буквы, то-есть клеймо, С. С.

— Я хошь грамотѣ-то и не мастакъ, а тавро Степаново знаю, — не больно хитро оно. Это вотъ вѣдь слово?-- спросилъ онъ окружавшихъ, указывая на первую букву.

— Слово, дѣдушка, слово! — зашумѣли вокругъ.

— То-то!… Значитъ, и это тоже слово? — полувопросительно, полуутвердительно произнесъ онъ.

— Да, да, тоже, слово. Ай да старина, грамотей! — одобрительно слышалось кругомъ.

— Ну, такъ оно и есть — Степанъ Стужинъ… Какъ мнѣ Степанова тавра не знать!…

Нечего и говорить, что послѣ заявленія полиціи и прокурору Вязоваго и Арины и слуховъ, ходившихъ въ народѣ, это „Степаново тавро“, таившееся на внутренней сторонѣ бочонка, подняло цѣлое дѣло…..

На выходѣ Смолокуровыхъ въ тотъ же день полиція, составила актъ и его посѣтилъ не только слѣдователь, но и прокуроръ. Дѣло пошло въ ходъ и стало понемногу распутываться и запутываться вновь, точно рваный мотокъ, какъ это обыкновенно бывало и бываетъ у насъ, гдѣ на одинъ конецъ, настоящій, являются десять ложныхъ. Однимъ словомъ, дѣло, какъ-то говорится, затягивалось поминутно.

Прежде всего у Смолокуровыхъ долго не могли опредѣлить; у кого именно была куплена и принята икра въ этихъ клейменыхъ бочонкахъ, такъ какъ времени тому прошло немало, а икры было куплено и собрано много. Затѣмъ, хотя, по соображеніи и свѣркѣ съ книгами, и можно было указать на какого-то Петра Брехунова, но удостовѣрить точность такого показанія было рѣшительно трудно, такъ какъ разсчеты съ ловцами велись въ то время у капиталистовъ-покупателей чуть ли не первобытнымъ способомъ, въ чемъ хозяева-покупатели были заинтересованы, разумѣется, больше ловцовъ. Кромѣ, того, самого Брехунова пріемщикъ Смолокуровыхъ не зналъ и кто сдавалъ рыбу и икру, разумѣется, не помнилъ. Впрочемъ, перебутореная рыба и сбивчивыя показанія сдатчика не исчезли изъ его памяти и всплыли наверхъ, послуживъ, разумѣется, не въ позу заподозрѣннаго. Сперва было даже, самая фамилія Брехуновъ принималась за вымышленную, пока множество лицъ не удостовѣрили существованіе такого лица. Между свидѣтелями были дѣдъ и Арана. Только тогда полиція принялась за Петра Брехунова. Между тѣмъ всѣ такія показанія пріобщались къ дѣлу и, почти еще не родившись на свѣтъ, — оно росло не но днямъ, а но часамъ.

Долго искало попечительное начальство мѣсто жительства Брехунова и, пожалуй, такъ бы и не нашло, что въ Астрахани для него было не въ диковину, еслибы добрые люди, принимавшіе въ пропажѣ Степана горячее участіе, не указали его.

А мѣсто жительства Петра Петровича было тамъ же, гдѣ, повстрѣчалъ его Степанъ на масляницѣ. Это было гдѣ-то на Кріукѣ въ домикѣ торговки, съ которою, какъ оказалось, квартирантъ состоялъ въ самыхъ интимныхъ отношеніяхъ. И здѣсь, какъ выяснилось позднѣе, красивая наружность парня и женская увлекающаяся натура сослужили ему добрую службу. Женщина пріютила его въ самые темные и тяжелые дни его жизни, когда онъ упалъ духомъ, ожесточился, сталъ загибаться и погибалъ совершенно въ той ужасной средѣ, откуда, казалось бы, нѣть возврата. Она старалась поднять и поддержать его, изощряя всѣ силы своей привязанности, а онъ — эксплоатировалъ ее, сколько могъ.

Понятно, какъ скоро сдѣлались извѣстными отношенія жильца и хозяйки, къ ней явились гости съ обыскомъ и допросомъ и тотчасъ же поняли, что она была готова защищать свое сокровище когтями и зубами, еслибъ это оказалось необходимо. Изъ отвѣтовъ ея, кромѣ того, оказалось, что она была еще и приготовлена отвѣчать чуть не на каждый вопросъ.

Прежде всего она заявила, что дѣлъ своего постояльца не знаетъ и отвѣчать на предлагаемые ей вопросы съ достовѣрностью не можетъ, что его дѣло мужское, а ея — бабье, и общаго между ними ничего нѣтъ, да и быть не можетъ.

Такимъ образомъ она-впередъ обезпечила себѣ отступленіе, еслибы что и показала не въ пользу или даже во вредъ Брехунова. Такъ это и было во множествѣ случаевъ. Сперва, напримѣръ, она показала было, что постоялецъ ея ходилъ въ море на рыболовство, но когда ясно опредѣлилось, что Петръ, ушедшій изъ Астрахани поздно и возвратившійся рано, успѣлъ наловиться несообразно быстро, она стала показывать, что онъ ходилъ можетъ быть и для покупая товара, что дѣлъ его въ морѣ знать ей нельзя.

Однимъ словомъ, такимъ и подобными отвѣтами умная, разбитная баба лавировала между Сциллой и Харибдой, избѣгая той и другой. По возможности она не запиралась и не отказываясь отвѣчать, но самые отвѣты свои дѣлала для себя неотвѣтственными, очень основательно объясняя ихъ незнаніемъ мужского ловецкаго или морского дѣла.

Вообще она вилась и ускальзывала какъ угорь, пока обстоятельства дѣла и факты не бросили тѣни на нее и ея слова. Такъ, на прямой вопросъ полицейскаго офицера, есть ли у нея въ домѣ деньги, она не задумываясь объявила, что есть малость только на текущіе расходы, что всѣ свои другія деньги она отдала еще по веснѣ Петру Петровичу на покупку рыбы. Между тѣмъ, при обыскѣ, старый угольный ящикъ у печи оказался съ двойнымъ дномъ и подъ нимъ сумма въ шестьсотъ рублей кредитными билетами, которые она признала своими, а сокрытіе ихъ объявила боязнью появленія полиціи, которая, какъ она яко бы слыхала, лакома на такія находки.

Повидимому, даже не взирая улики, баба не терялись, а еще точно издѣвалась надъ полиціей, съ видомъ простоты заставляя частнаго пристава, бывшаго при обыскѣ, выслушивать не совсѣмъ-то пріятныя истины. Она точно хотѣла вывести его изъ себя.

Когда дѣло коснулось рабочихъ, которые ходили въ море съ Брехуновымъ, и потребовались ихъ имена, прозвища и званія, то она, назвавъ первыя, отозвалась совершенномъ незнаніемъ послѣднихъ, причемъ показала, что одинъ изъ рабочихъ Брехуновымъ уже разочтенъ и уволенъ, а мѣстопребываніе его ей неизвѣстно. „Кажись, вверхъ, домой ушелъ“, предусмотрительно добавила она. Только послѣ долгахъ настояній и угрозъ добились кое-чего болѣе опредѣленнаго. Что касалось самого Брехунова, то, по ея наказаніямъ, онъ теперь находится въ морѣ и когда порвется ей неизвѣстно. „Чай, какъ съ дѣлами управится, — вѣдь онъ туда не на гулянку пошелъ“, — съ досадливой ироніей пояснила она.

Подозрѣнія, правда, явились довольно основательныя, но вотъ и все, что было добыто. Только объемъ дѣла росъ, и росъ постоянно.

Принялись искать рабочаго, уволеннаго Брехуновымъ, а кстати вышелъ съ моря и лоцманъ Степана. Новыя лица и новыя показанія, такъ какъ рабочаго брехуновскаго успѣли захватить еще не на пути вверхъ, а на пути въ одинъ изъ астраханскихъ кабаковъ.

Лоцманъ Степанова судна показалъ, что ловилъ онъ близъ Аистовыхъ, въ Мертвомъ Булгунѣ, и, отправивъ хозяину раннюю уловленную рыбу, какъ было приказано имъ раньше, предполагалъ, что хозяинъ давнымъ-давно въ городѣ, откуда ждалъ его возвращенія и продовольствія въ теченіе болѣе мѣсяца, пока совершенно не обезхлѣбѣлъ, и что только тогда пошелъ онъ на мѣсто стоянки хозяйской посуды въ нордъ-нордъ-вестѣ отъ Кулаловъ, но, не найдя и не встрѣтивъ тамъ никого, по неволѣ направился въ городъ. Показанія же бывшаго брехуновскаго рабочаго были до того несообразны сами по себѣ и несогласны съ показаніями домохозяйки Петра, что, несомнѣнно, были измышлены его собственной глупою головой, почему онъ первый попалъ за желѣзную рѣшетку впредь до свиданія съ Брехуновымъ. Такимъ образомъ дѣло было только за послѣднимъ.

Наконецъ-то явился и онъ и надо отдать ему справедливость, сдѣлалъ это молодцомъ. Едва присталъ онъ въ Астрахани и едва успѣлъ узнать положеніе, въ которомъ находилось дѣло его и обвиненія, которыя на него напрасно взводятъ, — такъ горячо протестовалъ невинный, — онъ ту же минуту, не заходя домой, бросился къ жандармскому штабъ-офицеру; и постарался доказать, ему всю свою непричастность къ кляузному дѣлу, взводимому на него. Онъ объявилъ ему, что дѣйствительно собирался и бѣгалъ въ море покупать рыбные товары, но что противозаконнаго тутъ ничего нѣтъ, такъ какъ такихъ покупателей сотни. Подтвердилъ, что дѣйствительно вывезъ съ моря и сдалъ рыбу и икру братьянъ Смолокуровымъ и получилъ отъ нихъ разочетъ сполна. Что, на самомъ дѣлѣ, имъ было сдано нѣсколько липовыхъ бочонковъ съ икрой, но были ли они клейменые и они ли именно найдены у Смолокуровыхъ, ему неизвѣстно, и что отвѣчать за нихъ, если даже они поступили и въ его товарѣ, онъ не можетъ, такъ какъ покупалъ икру въ морѣ отъ разныхъ лицъ, а о клеймѣ и знать не могъ. Да и кромѣ всего, развѣ не могла имъ быть куплена икра отъ лица, обокравшаго или ограбившаго Степана Стужина, съ которымъ онъ самъ лично былъ въ пріятельскихъ и добрыхъ отношеніяхъ, въ удостовѣреніе чего служитъ самая лодка, въ которой онъ, Брехуновъ, бѣгалъ въ море за покупкой, — лодка, которая дана ему Степаномъ для этого дѣла безо всякой съ его стороны записки или письменнаго условія, по-пріятельски.

Добрый полковникъ такъ проникся невинностью напрасно преслѣдуемаго бѣднаго парня, что рѣшительно и твердо, — по-солдатски, какъ выражался самъ, — сталъ на его сторону, и обѣщалъ не упускать изъ виду такого вопіющаго дѣла.

Совсѣмъ съ другой точки зрѣнія смотрѣлъ на это вопіющѣе дѣло прокуроръ, которому были извѣстны всѣ мелочи, вся суть его, чѣмъ далѣе, тѣмъ яснѣе и убѣдительнѣе говорившая о виновности и прикосновенности къ нему Брехунова. Показанія Брехунова и рабочихъ, бывшихъ съ нимъ весною въ морѣ, не только разнились одно отъ другого, но часто всѣ противорѣчили между собой. Даже на такіе простые и естественные вопросы слѣдователя: „куда они пошли по выходѣ въ море, что дѣлали и гдѣ бала потомъ и откуда возвратились въ Астрахань?“ — получились такіе разнорѣчивые отвѣты, что доказывали только то, что въ нихъ нѣтъ слова правды, а лишь одинъ невообразимый сумбуръ. Послѣ очной ставки, на которой всѣ нелѣпыя показанія работъ Петръ объяснилъ злобою на себя и злонамѣренными подученіями враговъ, пріятелей разсадили въ отдѣльныя клѣтки, но, къ сожалѣнію, въ одномъ и томъ же общемъ садкѣ острога.

Пока то да сё, а неугомонное время шло впередъ и дѣломъ успѣло заинтересоваться не только общество, но оно дошло и до губернатора, котораго заинтересовало вдвойнѣ, такъ какъ выслушивалось имъ отъ двухъ лицъ съ совершенно различными взглядами на него. Одно слышалъ онъ отъ прокурора, другое отъ жандармскаго полковника, и оно получало отъ этого своего рода разнообразіе, чрезвычайно интриговавшее вниманіе его превосходительства.

Даже мнѣніе общества раздѣлилось отъ этого антагонизма между властями, и тогда какъ одни считали Брехунова за несомнѣннаго преступника, другіе видѣли въ немъ только человѣка невинно пострадавшаго, вслѣдствіе стеченія запутанныхъ обстоятельствъ.

Въ довершеніе всего, обвиняемые не только не винились, но и показанія свои взяли назадъ, замѣняя ихъ все болѣе сходными между собою и однообразными, пока, слово-въ-слово, не стали говорить одного и того же. Въ этомъ, по крайней мѣрѣ, была видна польза острожнаго заключенія. Рабочіе сознались, что первыя свои показанія дѣлали дѣйствительно по злобѣ на хозяина.

А время все шло и дѣлу не видѣлось конца.

Оно, разумѣется, изъ устъ въ уста ловецкаго населенія, разлилось по всей дельтѣ, точно масло по водѣ. Сотни лодокъ, приходившихъ и уходившихъ изъ города, уносили вѣсть о немъ далеко по окрестности и взамѣнъ привозили новые, болѣе или менѣе опредѣленные, слухи.

Такъ, разсказывали о двухъ мимошедшихъ ловцахъ-товарищахъ, которыхъ мертвый штиль заставилъ ночевать близъ того мѣста, гдѣ, по показаніямъ, должна была стоять на лову Степанова посуда. И дѣйствительно, еще засвѣтло, такъ какъ заштилѣло въ вечерни, не совсѣмъ вдалекѣ, въ остъ-зюйдъ-остѣ, они видѣли посуду съ подчалкомъ. Ночью было тихо, какъ въ могилѣ, и одинъ изъ товарищей, которому не спалось, часто выходилъ на палубу, чтобы посмотрѣть, не дышетъ ли (дуетъ тихо) откуда. Каково-жь было его изумленіе, когда, вмѣсто вѣтра, крикъ, вопля и стукъ, точно смертная драка, донеслись до него съ мѣста стоявшей посуды. Онъ не утерпѣлъ, чтобы не разбудить товарища; однако дѣлать было нечего, — мертвый мракъ и штиль не позволяли тронуться съ мѣста, чтобъ узнать, что тамъ такое. Объ этомъ нечего было и думать, — въ пяти саженяхъ нельзя было найти судна. Еще сильнѣйшее изумленіе готовилось имъ утромъ, когда, проснувшись, на мѣстѣ стоявшей посуды они не увидали ничего, ровно ничего, кромѣ недвижнаго, едва дышавшаго, моря. О томъ, что слышали и видѣли сани, они не повѣрили бы никому, — уйти судну, по ихъ словамъ, было некуда и нечѣмъ. Было это въ ночь на тридцатое апрѣля, потому что 1-е мая они встрѣтили близъ Камызякскаго банка^[71]. Время это соотвѣтствовало соображеніямъ Степанова лоцмана и показаніямъ ловца, дѣйствительно пившаго чай на посудѣ перваго.

Надо ли говорить, что перенесла въ теченіе послѣднихъ мѣсяцевъ Арина? Это была пытка въ жесточайшемъ смыслѣ этого слова, — пытка безжалостная, непрерывная, дававшая матери и женѣ рѣдкія минуты надежды только затѣмъ, чтобы не убить ее сразу и продолжать свою дикую, звѣрскую, бѣшеную забаву живымъ, трепещущимъ женскимъ сердцемъ. Искренне и не разъ баба молила себѣ смерти и, увы, роптала на неслышавшаго молитвы. Вмѣсто солнца, такъ ярко освѣтившаго ея послѣдніе годы, теперь наступилъ такой непроглядный мракъ, что она не видала себя и ничего кругомъ. Напрасно дѣдъ указывалъ горемычной на ея улыбавшуюся дочку, — улыбка эта горячими клещами рвала сердце матери, напоминая мужа и Гриню… Гриню?!. Господи! Зачѣмъ она не оставила хоть его?… По цѣлымъ часамъ теперь сидѣла она неподвижно, въ окружавшей тьмѣ, не видя ничего, кромѣ далекаго, темнаго, волнующагося моря — огромной водной могилы, гдѣ лежатъ они безъ креста, безъ молитвы, безъ думы о ней горемычной, — каково-то ей?..

Баба рисковала сойти съ ума, еслибъ ее не свалила горячка. Было тутъ хлопотъ дѣду и ея тёскѣ, Аришѣ, которые поселились съ нею на время болѣзни.

---

А что-то, въ самомъ дѣлѣ, было тамъ, — тамъ, въ этомъ далекомъ, темномъ, волнующемся морѣ?… Ужели ничего не всплыло на поверхность и осталось поглощеннымъ все?… Вѣдь трупы всплываютъ и смертныя тайны выходятъ наружу изъ нѣдръ земли и моря. Да. Какъ это бываетъ обыкновенно, бездна выкинула горькую тайну и едва ли не истину. Откуда-то, Богъ вѣсть откуда, чуть ли не изъ острога, выплыла она и потекла въ народъ, сперва тихо, боязливо, шепотомъ, какъ ничтожная струя родника, потомъ, чѣмъ дальше, тѣмъ смѣлѣе и громче и, наконецъ, разлилась мощной, всезахватывающей, бурливой рѣкой, которой ни-по-чемъ грузы людского горя. Людскою молвой называется эта рѣка и впадаетъ въ Лету. Приблизительно вотъ что ходило въ народѣ.

Весною Степанъ, выбравшись въ море Камызякскимъ банкомъ, какъ это случается обыкновенно, неподалеку встрѣтилъ еще ледъ. Въ черняхъ, въ-протокахъ, воцарилась уже весна, но хмурая, отживающая, неуступчивая зима царствовала еще въ морѣ. Застланное, насыщенное парами небо и бѣлѣющая блѣднозеленоватая равнина льда, по которой только кое-гдѣ извиваясь и уходили вдаль темныя трещины -- разводины и проглеи, какъ зовутъ ихъ здѣсь.

Предстояло выбрать путь, по которому идти въ вольныя эмбенскія воды. Надо было пробраться въ самый сѣверо-восточный уголъ моря и притомъ такъ, чтобы захватить первый самый добычливый ловъ, а это значило прійти еще къ рушенью льда. въ этомъ случаѣ было необходимо сообразоваться съ вѣтрами. Если они черневые, сѣверные, т. е. съ берега, то ледъ ими обыкновенно отжимается въ море и путь на Эмбу открывается вдоль черней, то-есть береговъ. Если же вѣтры съ моря, то ледъ, напротивъ, нажимаетъ къ берегамъ, очищая путь кругомъ, т. е. въ морѣ. Разумѣется, сообразно съ этимъ поступилъ и Степанъ. Вѣтры стояли морскіе, теплые, и онъ сталъ пробиваться въ открытое море, оставляя за собой берега и ледяныя равнины и бугры. Вскорѣ подъ нимъ зашевелились, захлестали и зарокотали свободныя волны и Гриню стало укачивать, къ счастію, не сильно и не надолго. Черезъ два дня мальчикъ ходилъ, какъ встрепанный. На меридіанѣ Кулалинскаго острова, впереди — въ остѣ, опять показался ледъ и пришлось остановиться. Во время такихъ остановокъ ловцы часто пытаютъ рыбу, то-есть на пробу выбиваютъ немного снасти. Попыталъ и Степанъ. Бѣлуга оказалась гуртовая и ловилась хлестко, тамъ что бросить мѣсто было жаль. Тогда онъ велѣлъ выбивать всю снасть на одну лодку сполна, а лоцмана съ посудой, при двухъ другихъ лодкахъ, отправилъ къ Аистовымъ, гдѣ рыба предполагалась икрянистѣе и слѣдовательно выгоднѣе, какъ вообще въ прибрежныхъ водахъ. Вотъ чѣмъ объясняется мѣсто стоянки Степана. Изобильный ловъ удержалъ его тамъ дольше, нежели онъ предполагалъ. Даже Благовѣщенье, когда птица гнѣзда не вьетъ, имъ пришлось работать не покладая рукъ.

— Счастливый твой выходъ, Гриня! — не разъ говорилъ мальчику измученный отецъ: — вишь Господь што работы посылаетъ. Есть около чево поучиться, — сразу хочетъ тебя морякомъ сдѣлать.

А мальчикъ самодовольно ухмылялся, стараясь смѣкать и по-неволѣ смѣкая морское дѣло.

Рѣдко говорили они о матери, — развѣ вечеркомъ, въ теплой каютѣ, за сопѣвшимъ или пѣвшимъ самоваромъ — отрадой одинокихъ моряковъ, когда паръ клубами давилъ низкій потолокъ тѣснаго убѣжища. Не до того было, да и не мужское это дѣло нюни распускать, — не на языкѣ привязанность, а въ сердцѣ. Несмотря на то, оба они чувствовали себя хорошо, очень хорошо, когда мальчикъ засыпалъ, плотно прижимаясь къ отцу.

Такъ они жили тихо, день за днемъ, можно бы сказать ощущеніемъ другъ друга, еслибъ у одного не присоединялось къ этому возбуждающей, бодрой сферы независимаго труда, у другого — наитія моря — впечатлѣнія цѣлаго, новаго, живого, мощнаго міра.

Гости и вѣсти съ моря и изъ города заходили на судно Степана рѣдко, — мѣсто было такое. Уединеніе и единообразіе окружавшаго искупалось обильнымъ ловомъ, заставлявшимъ забывать временныя лишенія и почти не оставлявшимъ мѣста для скуки.

Почти всѣ данныя о жизни Степана въ это время получились изъ показаній лоцмана и рѣдкихъ гостей, заходившихъ на его судно, стоявшее въ сторонѣ отъ бойкаго морского тракта.

Что было дальше, говорила людская молва.

Говорила она, что, въ числѣ гостей, побывалъ у Степана и памятливый Петръ Петровичъ. Отыскалъ-таки пріятеля въ морѣ, хотя тотъ ловилъ совсѣмъ не тамъ, гдѣ разсчитывалъ прежде. Отыскалъ, и гостинцу Гринѣ изъ города привезъ, — не любилъ, значитъ, видать слова на вѣтеръ. Пусть, молъ, знаютъ, что обстоятельнаго человѣка сейчасъ видать.

Да и радъ же былъ за Степана въ то время доброжелательный малый, — такъ радъ, что и сказать нельзя. Какъ вступилъ онъ на палубу судна, да увидалъ, что оно рыбой и икрою полно, такъ даже руками всплеснулъ и въ умиленіе пришелъ.

— Ну, — говоритъ, — Степа, порадовалъ ты меня, поздравляю!. По неволѣ повѣришь, что Господь добрымъ людямъ невидимо пособляетъ, — знаетъ, значитъ, кто чего стоитъ!

— Нечего сказать, половили, Петръ Петровичъ! — привѣтливо встрѣтилъ прибывшаго Степанъ. — Надо Бога благодарить, хорошо половили нынче…

— Чево — „хорошо половили?…“ На рѣдкость! Тутъ чай тысячъ на шесть поболѣ будетъ, — задыхаясь отъ волненія, заглянулъ онъ въ трюмъ.

Потомъ они поздоровались и провели вмѣстѣ чуть не цѣлый день.

А рыбы дѣйствительно, было изъ годовъ вонъ много у счастливаго ловца. Только наканунѣ привезли ее изъ Аистовыхъ, чуть не цѣлую свойскую, такъ что Степану, который думалъ было бѣжать въ городъ въ той же лодкѣ, погрузивъ ее, — пришлось, на противъ, выгрузить рыбу въ судно, иначе всей рыбы не увезти бы. Въ виду такихъ благопріятныхъ обстоятельствъ было рѣшено, что Степанъ, Гриня и одинъ изъ рабочихъ пойдутъ на суднѣ съ товаромъ въ городъ, а переборочная снастная лодка, выдравъ снасть и взявъ остатокъ продовольствія, направится въ Аистовы, чтобы ловить тамъ, у лоцмана до срока, то-есть до Петрова дня.

Свойская, выгрузивъ рыбу, ушла назадъ еще въ ночь, и теперь дѣло оставалось только за тѣмъ, чтобъ убрать окончательно товаръ и выбрать лежащую на лову въ морѣ снасть. На все это понадобилось бы много-много два дня.

Домой, домой! — пѣло въ сердцахъ отца и Грини и образъ жены и матери уже не покидалъ ихъ.

Въ эти-то счастливые дни и посѣтилъ ихъ привѣтливый гость.

— Вотъ какъ Господь доводитъ, — весело кричалъ онъ изъ лодки, простившись съ хозяевами и отваливая отъ посуды: — и въ море васъ провожалъ, и изъ моря тоже. По крайности узнаешь, што рука у меня легкая!

Да, легкая рука…

---

Для моряка нѣтъ ничего печальнѣе и ужаснѣе штиля, когда всего нужнѣе вѣтеръ. Это какой-то параличъ, поражающій всѣ его силы, мужа обращающій въ безпомощнаго младенца, юношу — въ дряхлаго старика. Ужасно знать, желать, стремиться и — не ночь. Ужасно — въ жизни и въ морѣ.

Ничто такъ не учитъ терпѣнію, какъ стихійное veto: не съ кѣмъ бороться и враждовать, даже жаловаться не на кого и не кому, — это испыталъ каждый.

Вотъ и теперь, чѣмъ болѣе время близилось къ отправленію и работы подходили къ концу, тѣмъ болѣе и болѣе затихалъ вѣтеръ. По вечерамъ часто бываетъ такая тишина въ морѣ. Точно огромный двигатель солнце, сходя со сцены, прекращаетъ всякую работу, даже движеніе воздушныхъ слоевъ.

А солнце дѣйствительно сходило со сцены на багряномъ западѣ. Въ небѣ не то что тучилось, а расплывалась какая-то невозмутимая мгла. По лику темнаго засыпающаго моря, тамъ и сямъ, можно было еще видѣть тихую, мимолетную, тайно кравшуюся рябь, точно невольную, непозволительную усмѣшку на притворно-досадливомъ лицѣ. Вѣтеръ то затихалъ, то вновь скользилъ по хмурому лицу моря, но все рѣже и рѣже падалъ на него, тише крался по немъ и легче касался его поверхности точно его робкіе вздохи боялись разбудить засыпавшаго. Темнѣло. Стихало. Мракъ и тишь все неограниченнѣе воцарились въ морѣ, пока не осталось ничего кромѣ тьмы.

Никто и не видалъ, какъ еще засвѣтло, съ осту, вмѣстѣ съ тихой рябью подвигалась, точно тоже кралась, лодка къ посудѣ Степана. Шагъ за шагомъ, то останавливаясь въ безсиліи и опуская паруса, то какъ призракъ, оживляемый дыханіемъ вѣтра, вновь подвигаясь впередъ, подходила она все ближе, скрываемая наступавшею тьмой.

Такъ подходила она все ближе, ближе, ближе, пока явственно не зарокоталъ канатъ и якорь бултыхнувшійся въ воду, точно клещъ, не вцѣпился въ морское дно.

Некому было слушать этого, — добрые люди спали мертвымъ сномъ. Все стихло…

---

Снилось ли что Степану и Гринѣ на порогѣ къ дому? Ужель, хоть во снѣ, не побывали они тамъ?… Не хотѣлось бы вѣрить этому. Вѣдь помыслы ихъ были полны этимъ домомъ, а мы знаемъ, что помыслы, воображеніе, воспоминанія — сѣмена, изъ которыхъ растутъ и разцвѣтаютъ сны.

Отрадно вѣрить, что они видѣли эти сны, полные счастья, радости и ласки матери и жены. Вѣдь страшно только Макбету, что онъ убилъ сонъ, а умереть лучше въ ясномъ, тепломъ, глубокомъ снѣ, чѣмъ въ темной леденящей дѣйствительности. Вмѣстѣ они спали спокойнымъ сномъ. Мѣрное дыханіе, точно волна, вставало и падало въ глубинѣ каюты.

Что это — точно тихій всплескъ?… Разъ, два!… Разъ, два!… Разъ, два! — было едва-едва слышно все ближе, однако разсмотрѣть что-нибудь не было никакой возможности. Только долго приглядѣвшись можно было различить кое-что въ двухъ-трехъ шагахъ, но приглядываться было некому, кромѣ тихо работавшихъ веслами.

Подъ бортомъ судна, наконецъ, появилась лодка съ тремя темными силуэтами, словно тѣнями, и беззвучно притаилась подъ коркой. Прошло нѣсколько минутъ мертваго молчанія, точно кто прислушивался къ чему.

Немного погодя, одна за другой, тѣни появились на борту судна. Хозяева спали мертвымъ сномъ, не ожидая гостей.

— Знаешь, гдѣ спятъ? — послышался сдержанный шепотъ, все-таки нарушивъ мертвую тишину.

— Тс-сс-съ!… Берегите рабочихъ-то, черти! Носовую каюту карауль, — сказано вѣдь! Остальное ужь мое дѣло, — отвѣчалъ сердитый шепотъ. — Ступайте, да допрежъ меня не начинать, смотри!

Послѣ этого тѣни раздѣлились: двѣ двинулись на носъ, а одна на корму. У всѣхъ было что-то въ рукахъ.

Люкъ кормовой каюты, гдѣ спали хозяева, былъ открытъ, и притомъ было душно въ заштилѣвшемъ морѣ. Подошедшій остановился около и слушалъ. Мѣрное, отчетливое дыханіе спящихъ убѣждало въ легкости дѣла. Онъ тихо свѣсилъ ноги и исчезъ подъ палубой. Тамъ онъ опять остановился, замеръ на мѣстѣ въ непроглядномъ мракѣ и опять слушалъ. Первые минуты сердце въ немъ билось такъ сильно, что онъ не слыхалъ ничего болѣе и, смотря во всѣ глаза, не видалъ ни эти. Очевидно, только слухъ да осязаніе нужны были здѣсь, — приходилось дѣйствовать ощупью.

Дыханіе слышалось въ двухъ-трехъ шагахъ, вправо», онъ сдѣлалъ эти три шага вправо, выставивъ свободную руку впередъ, и нащупалъ койку и Степана, лежавшаго съ краю. «Вотъ ноги, туловище, руки, голова…» — соображалъ осязавшій.

Двѣ-три секунды — и тьму разбудилъ рѣзкій ударъ и невольный страдальческий сильный крикъ, огласившій пустынную окрестность недвижнаго моря. Но должно-быть топоръ попалъ вскользь.

— Ребята!… Ребята!! Разбой!!… Убиваютъ! — закричалъ несчастный Степанъ и вскочилъ было на ноги. — Раз…

Но ему не дали кончить. Ударъ повторился, еще и еще… На полъ каюты что-то рухнуло и на минуту все смолкло.

— Тятя! --вдругъ вскрикнулъ испуганный дѣтскій голосъ. — Тятя!… Што это?… Господи!… Я боюсь, — жалобно и робко простоналъ бѣдный ребенокъ и заплакалъ.

Такъ ужасно и дико отозвался дѣтскій вопль во тьмѣ хмурой ночи и въ злодѣйскомъ сердцѣ убійцы, что онъ въ мигъ очутился на палубѣ.

А на носу судна началась и шла та же исторія. Пробужденные крикомъ, рабочіе повскакали и кинулись на верхъ, попадая подъ удары. Борьба, топотъ, стоны и крики длились недолго. Одни были со сна и не разбирали ничего, другіе присмотрѣлись и ждали. Чрезъ нѣсколько минутъ въ суднѣ было четыре трупа. Все стихло — только плачъ и крики ребенка, звавшаго отца, звучали проклятіемъ звѣрскому дѣлу. Увы, то былъ гласъ вопіющаго въ пустынѣ.

— Уберите мальчонку-то!… Долго ли ему зѣвать? — досадливо и теперь уже громко приказалъ одинъ изъ участниковъ, должно-быть старшій. Остальные молчали.

— Какого лѣшаго рты-то разинули? Вамъ говорятъ! — повысилъ голосъ первый.

Одинъ изъ двухъ двинулся было къ каютѣ, но тотчасъ же пріостановился.

— Куда-жь ево уберешь-то таперича? — въ недоумѣніи и смущеніи проговорилъ онъ.

— Куда?!… На шею себѣ повѣсь! — съ насмѣшкой и пренебреженіемъ отвѣчалъ первый голосъ. — Ахъ ты, чучело, чучело!… Учить тебя, што ли?

— Нѣтъ, ужь довольно, довольно съ тебя неповинной-то крови!… Довольно, слышь ты?! — вдругъ вернулся и съ бѣшенствомъ, чуть не съ ненавистью, закричалъ тотъ.

Распорядитель даже назадъ подался, — до того мало ожидалъ онъ этого.

— Ты што? Угорѣлъ, што ли?… Бѣлены объѣлся?… Што-жь ты съ нимъ дѣлать станешь, умная голова?

Тотъ стоялъ и молчалъ, видимо, не зная, что отвѣчать и дѣлать, и, кажется, напрягая всѣ свои умственныя способности.

— Жаль парнишку-то! — тихо, хмуро и недоумѣло произнесъ онъ.

— Ну, жаль, — что-жь изъ этого?… Такъ-то ему лучше, што-ль?… Чудакъ то! Вѣдь, какъ башкой-то ни верти, дѣлу не помочь: не матери ты его повезешь. А тутъ одинъ конецъ, по крайности: давнулъ или стукнулъ чѣмъ и — баста!… Головушка!…

А плачъ и крики ребенка, звавшаго отца, продолжали надрывать или, по крайней мѣрѣ, казнить сердца злодѣевъ.

— Ахъ, ты… Вотъ наказаніе-то! И я толкую съ этимъ бабьемъ… Самому давно бы… — Онъ было двинулся къ каютѣ, по стоявшій противъ заступилъ ему дорогу.

— Ни-ни! Не ходи, нетрожь! Самъ ужь я, какъ ни-на-есть, самъ… Не дамъ мучить паренька… — сказано: «довольно»! — онъ обернулся и тихо пошелъ на зовъ.

— Вотъ чучело-то! — засмѣялся первый, когда они остались вдвоемъ. — Ты чево-жь это не шелъ? — полюбопытствовалъ онъ у другого.

— Ишь ты!… Чай онъ тамъ, — отвѣчалъ молодой робкій голосъ.

— Кто это?

— А отецъ-отъ.

— Ну?

— То-то!… Ай мертвецы-то не ходятъ?… Изъ могилъ уходятъ, а не то что…

— Ахъ ты, теленокъ, теленокъ! — съ сарказмомъ покачалъ головой старшій, хотя чувствовалъ себя и неловко въ молчаливой тьмѣ.

— Да, толкуй тутъ… Ишь сынокъ-то зоветъ, — встанешь тутъ! Не токма отца, — чужого подниметъ… Чай родная младенческая душа-то.

Въ это время плачъ сдѣлался было сильнѣе, но вскорѣ притихъ. Изъ каюты поднялась темная тѣнь съ ребенкомъ на рукахъ, завернутымъ въ кошомку, вѣроятно, сдернутую съ койки.

— Дяденька, боюсь я, — всхлипывалъ бѣдный Гриня, не понимая, кто и куда его несетъ. — Къ тятѣ! — просилъ онъ.

— Небось, родимый, не плачь, — уговаривалъ несшій. — Нишни, сейчасъ, вотъ, тятю найдемъ. Сейчасъ, — пожди маленько… Ребята, — обратился онъ къ товарищамъ, — я вотъ што мерекаю: оставить бы намъ парнишку-то здѣсь въ подчалкѣ, провизіи ему положить, да маякъ на лодкѣ-то вздернуть. Можетъ какой набѣжитъ — возьметъ. Чего онъ знаетъ? Ишь, темь, — отца роднаго не разберешь. Право, ну? — просительно закончить онъ.

— Ты, што, рехнулся совсѣмъ? Тебѣ башка-то, можетъ, ничего не стоитъ? Давай-ко его сюда! — потянулся было старшій.

Гриня закричалъ благимъ матомъ и прижался къ защитнику съ инстинктивныхъ ужасомъ, не понимая, о чемъ шла рѣчь.

— Не трожь! Слышь ты, сказано, самъ я.

— Слушай ты, чортова баба, долго намъ съ тобой канителиться, а?… Время-то идетъ, — свѣта, што ли, ждать? Кончать, такъ кончай, лѣшій ты этакій!

Державшій Гриню понялъ должно-быть справедливость довода товарища и безвыходность своего положенія, потому что опустился на палубу, разостлалъ по ней кошму и положилъ поперекъ ея ребенка, уговаривая, его не бояться и лечь, что онъ его сейчасъ къ тятѣ снесетъ. Съ этиии словами онъ моментально, закаталъ мальчика въ войлокъ и обвязалъ какимъ-то обрывкомъ веревки. Образовалось нѣчто въ родѣ сѣроватаго узла, изъ котораго опять, но уже глуше, донесся плачъ ребенка. Черезъ секунду все исчезло въ тихомъ морѣ.

— Безъ боли, по крайности! — съ какой-то угрюмой жалостью выговорилъ могильщикъ.

Людской говоръ не много прибавлялъ къ этому.

Новые владѣльцы торопились хозяйничать по-своему. Подачею подвели они къ судну свою лодку и выгрузили въ нее сперва что подороже: клей, икру, вязигу и потомъ уже рыбу, сколько пошло. Стало свѣтать, когда эта работа была копчена. Подъ судномъ было сажень шесть-семь воды. Его просверлили и прорубили въ нѣсколькихъ мѣстахъ и вода зажурчала и забурлила, наполняя его. Море алчно и быстро поглощало свои жертвы, — грузъ еще остававшейся рыбы помогалъ этому. Со свѣтомъ, пока еще все спало кругомъ и не надолго захилилъ утренній вѣтерокъ, грузная лодка подняла паруса и ушла по Корду. За ней оставался надъ водою только верхъ, только бѣлая стеньга судовой мачты; немного спустя исчезла и она. Когда на горизонтѣ вновь показалось румяное солнце, на мѣстѣ Степановой посуды было чисто.

Кто были ночные посѣтители, такъ и осталось «темнымъ дѣломъ».

---

Какъ?… А брехуновское дѣло такъ и кончилось?

И не думало! Идетъ за всѣхъ парахъ. Помилуйте, въ милліонеры глядитъ. Если дѣло не идетъ, развѣ станешь каменныя палаты съ балконами строить? Что касается острожнаго дѣла — напраслины, взведенной было на Петра Петровича, то и оно въ сущности ничѣмъ не кончилось. Протомили только напрасно людей въ острогѣ около года. Рѣшено было, за несознаніемъ и недостаткомъ уликъ, оставить хозяина и рабочихъ въ подозрѣніи и выслать на мѣсто жительства, на родину, въ чемъ предусмотрительно взяты съ нихъ подписки при выпускѣ изъ четырехтрубнаго парохода, какъ именуютъ острогъ въ Астрахани.

Выѣзжалъ ли Петръ Брехуновъ на родину — неизвѣстно, но, по всѣмъ даннымъ — нѣтъ. Да и зачѣмъ? Какъ оказалось впослѣдствіи, у него уже было намѣчено доброе дѣльце на мѣстѣ; онъ теперь вполнѣ присмотрѣлся къ окружавшему міру и понялъ, на чемъ надо играть безъ проигрыша и риска. Онъ догадался, что ничего-то нѣтъ доходнѣй людской слабости и темноты. Впрочемъ, на нѣсколько лѣтъ, послѣ непріятной квартиры и напраслины, перенесенной имъ, Брехуновъ почелъ необходимымъ стушеваться, пропасть, и провалился съ глазъ людскихъ невѣдомо куда.

Но, вотъ, прошло нѣсколько лѣтъ и имя Брехунова вновь воскресло и возродилось изъ пепла, какъ фениксъ, вновь заставило заговорить о себѣ. Мало-помалу оно засверкало въ Астрахани на десяткахъ вывѣсокъ, подъ магическими словами: «распивочно и на выносъ». То же было чуть не во всѣхъ богатыхъ промысловыхъ селахъ волжской дельты. Брехуновъ, Брехуновъ, Брехуновъ, мозолило оно глаза всѣмъ — и пьющимъ и непьющимъ, и правымъ и виноватымъ.

Развѣ могло оставаться глухо правосудное общество къ этимъ напоминаніямъ? — Разумѣется, нѣтъ.. Дѣла Брехунова цвѣли, связи завязывались и укрѣплялись, довѣріе въ человѣку росло, даже доброе сердце нашлось подъ толстымъ бумажникомъ, какъ это бываетъ съ тысячами Брехуновыхъ во всей вселенной. Успѣхъ все оправдываетъ! Да и какъ было не успѣвать Петру Петровичу, — вѣдь за его здравіе и благоденствіе спаивался и пилъ чуть не цѣлый край, ради чего оказывались дозволительными и практиковались всѣ средства. Обманъ, развратъ, преступленіе — развѣ не настоящее ихъ мѣсто въ кабакѣ, въ распаленномъ виномъ сердцѣ и отуманенной головѣ? «Что за дѣло! Накачивай ихъ!!»

Правда, такимъ людямъ, какъ Брехуновъ, нѣтъ дѣла до всего этого, но общество? Или и ему тоже? — Надо полагать, если оно среди себя даетъ мѣсто такимъ Брехуновымъ и предупредительно раскрываетъ имъ свои объятія. И вотъ цѣлая туча кабаковъ, кабаковъ, кабаковъ, точно египетская казнь, точно зараза, растетъ и поражаетъ Россію.

Интересно бы знать, что думаютъ гг. Брехуновы о сокращеніи кабаковъ въ Россіи? Чего не подадутъ своего мнѣнія эти во-истину «знающіе» люди?…

Н. Бобылевъ.

"Русская Мысль", №№ 5—7, 1883

---

1. Водоливъ — старшее лицо, отвѣтственное за цѣлость баржи и всего, что за ней находится, будетъ ли то грузъ, или судовое вооруженіе и имущество. Рабочіе баржи — въ его распоряженія, а самое названіе «водоливъ» указываетъ на главную обязанность его слѣдить за состояніемъ воды въ баржѣ и удаленіемъ излишней. Погрузка и выгрузка, которыя тоже лежатъ на водоливѣ, требуютъ навыка, потому что неравномѣрность первой влечетъ за собой нежелательныя послѣдствія. Баржу, гружовую мѣстами легко, мѣстами тяжело, выгибаетъ на водѣ; смотря по образу погрузки, она можетъ или провиснуть и переломиться, какъ говорится здѣсь, и при этомъ, расходясь по ладамъ, даетъ течь, что легко при 60-ти саженяхъ длины.
2. Буксиръ — толстый канатъ, на которомъ пароходъ ведетъ баржу.
3. Плицы — поперечныя доски (гребла), прикрѣпленныя на ободьяхъ пароходныхъ колесъ.
4. Такія мѣста за Воігѣ называются перекатами.
5. Ловецая лодка — мелкое морское рыболовное судно, поднимающее отъ 200 пуд. Въ большинствѣ эти лодки дѣлаются для Астрахани на пристаняхъ верховыхъ губерній, изобильныхъ лѣсомъ. Въ Астрахани онѣ сильнѣе крѣпятся, т. е. подпушаются шпигоремъ (гвоздемъ съ большой шляпкой) и тщательнѣй конопатятся. Ловъ въ морѣ весь производится съ нихъ. Бѣляна — огромное бѣлое, не смоленое, судно съ дровами и лѣсомъ.
6. Коноводки — огромныя суда, на которыхъ устраивался конный приводъ и содержались десятки лошадей. Такое судно вело за собой караванъ — чуть не городъ. Дѣйствовало оно завозомъ гигантскихъ якорей впередъ, канатъ отъ которыхъ наматывался лошадьми. — Кабестанъ — та же система, но паровая.
7. Паузокъ — судно для отгрузки. Паузиться — отгружать.
8. Ахтуба — первый рукавъ Волги, за которомъ лежатъ городъ Царевъ и Царевскій уѣздъ, самый восточный, граничащій со Внутреннею Букеевскою ордой. За Ахтубой недалеко лежитъ извѣстное Баскунчакское соляное озеро. Въ настоящее время по берегамъ рѣки производятся изобильные посѣвы пшеницы.
9. Бузанъ и Рыча — рукава Волги.
10. Понятіе о пологѣ имѣетъ каждый, но цѣль астраханскаго полога — сдѣлать невозможнымъ доступъ комара къ спящему, потому онъ шьется изъ крѣпкой, но рѣдкой ткани, въ видѣ короба дномъ вверхъ, а нижняя часть его подправляется подъ постель послѣ того, какъ легъ человѣкъ.
11. Хурулъ — храмъ калмыковъ, которые всѣ ламаиты.
12. Балда — рукавъ Волги, ниже котораго версты двѣ, въ данное время, начиналась сѣверная часть города, по сіе время носящая названіе «селенія».
13. Исторически вѣрно.
14. Кутумъ — узкій рукавъ Волги, когда-то водный и проточный, но въ послѣднее время пересыхающей въ городѣ.
15. Исады — рынокъ пищевыхъ продуктовъ. Въ Астрахани издавна существуютъ Большія и Малыя Исады. Однѣ — на Кутумѣ, другія — на берегу Волги. Въ настоящее время, по увеличеніи населенія города, существуютъ и другіе рынки.
16. Такъ-называемая паршивая биржа на Носѣ, гдѣ сходятся рыбные торговцы и маклера подъ открытымъ небомъ, чтобы, по обычаю, скорѣе разойтись по сосѣднимъ трактирамъ. Пробовали было устроить биржевыя собранія въ гостиницѣ, даже вчернѣ выстроили зданіе биржи, но видно она Брехуновымъ и Смолокуровымъ не нужна, потому что до сихъ поръ стоитъ не отдѣльной.
17. Бузанъ — большой рукавъ Волги въ восточной части дельты.
18. Водорѣзъ — выпиленная или вытесанная толстая доска, укрѣпленная на ребро въ носовой части корпуса лодки.
19. Рынокх — мысокъ, часть берега, выдающаяся въ воду, въ большинствѣ случаевъ возвышенная, но иногда и низкая, отмелая.
20. Способный вѣтеръ — удобный для хода, когда не приходится ни реить (лавировать), ни идти въ-крутую, то-есть къ самому вѣтру.
21. Эмба — рѣка въ сѣверо-восточномъ углу моря, текущая степью до Мертваго култука (култукъ — заливъ); въ низовьяхъ она солоноватая, а въ верхахъ частію пересыхающая, частію удерживаемая въ своемъ теченіи запрудами, которыя устраиваются киргизами для водопоевъ. Долгіе — острова, большой и малый. Къ западу отъ полуострова Бузачи теперь почти срослись съ материкомъ. — Кулалы — значительнѣйшій островъ въ сѣверной части моря, мѣсто зимовокъ и постояннаго жилья тюленепромышленниковъ и рыбопромышленниковъ и мѣстопребываніе смотрителя астраханскаго рыбнаго управленія.
22. Баканная полоса. Всѣ устья Волги находятся въ такъ-называемой баканной полосѣ, гдѣ устья значительнѣйшихъ протоковъ оставлены свободными для входа и выхода рыбы, т. е. запретными для лова. Ловить дозволяется только въ корридорахъ между устьями. Запретные и свободные для лова корридоры отдѣлены баканами, бьющимися перпендикулярно въ береговой полосѣ.
23. Вентярь основанъ на томъ же законѣ, что и верша. Рыба входитъ узкою воронкой въ закрытое пространство, откуда не находитъ выхода назадъ. Вентярь представляетъ собою видъ гигантскаго кринолина, обручи котораго обтянуты вмѣсто полотна сѣтью. Въ подолъ перваго, большого, кринолина вставленъ другой не такъ глубокій, который и ведетъ рыбу въ заточеніе. — Сидёбка — отъ глагола сидѣть, т. е. караулить. Такъ какъ сидёбокъ устраивается обыкновенно по нѣскольку сотъ вмѣстѣ, то при нихъ ставится шалашъ и сажается караульщикъ, иначе люди, собаки или дикіе звѣри и птицы стали бы пользоваться уловленною добычей. Сидёбки ставятся исключительно на бѣлорыбицу на льду зимою. Надъ небольшою прорубью вы видите настороженный длинный шестъ, легкимъ плечомъ рычага наклоненный къ проруби, а тяжелымъ торчащій въ воздухѣ, точно колодезный журавль. На притраву подо льдомъ виситъ и колеблется въ водѣ оловянная блесна въ видѣ маленькой рыбки. Жадная, прожорливая бѣлорыбица, проходя, хватаетъ рыбку, подъ которой подпаянъ крючокъ уды, дергаетъ сторожокъ и вылетаетъ на свѣтъ Божій, перевѣшенная тяжелымъ плечомъ рычага. Сторожъ не даетъ замерзать прорубямъ.
24. Метать провязъ — вязать полотно сѣти, смотря по рыбѣ, болѣе или менѣе тонкое и глазистое.-- Дубить — кипятить въ дубильномъ отварѣ (коры дуба или ивы) пеньковыя части снасти и сѣти, во избѣжаніе быстраго гвіевія въ водѣ. — Пряжа — тонкая нить или бичовка, смотря по количеству прядей называемая тройникомъ, четверикомъ, шестерикомъ и т. д.
25. Иглицы — копьеобразныя пропилирныя досчечки, на которыя наматывается пряжа для вязанія сѣтей. — Чубурки — мелкіе куски балберы (легкой древесной коры), нанизанные по нѣскольку вмѣстѣ. Они держатъ снасть на плаву. — Чаканъ — сухое болотное растеніе, въ родѣ осоки. Его вяжутъ въ пучки и употребляютъ вмѣсто балберы.
26. Въ ближнія части поря, лежащія въ баканной полосѣ, ловцы южной части дельты выходятъ ежедневно на переборку снасти и сѣтей изъ селеній, потому всегда могутъ и прибавить снасти, и дать рабочаго въ случаѣ изобильнаго лова. — Румпель — рукоятка руля.
27. Ерикъ — не длинный, узкій протокъ. Тысячами ерики соединяютъ главные и второстепенные рукава Волги, составляя огромный водный лабиринтъ дельты. Кромѣ проточныхъ, ерики бываютъ и глухіе.
28. На осеннюю путину вольные ловцы выходятъ въ море съ начала августа и ловятъ тамъ до первыхъ заморозковъ, до отзимья, какъ говорится здѣсь.
29. Ильмень — видъ неглубокаго озера или воднаго болота, въ большинствѣ поросшаго камышомъ, чаканомъ и другими водолюбивыми или водными травянистыми растеніями.
30. Гайно, какъ говорятъ здѣсь.
31. Матерой — большой, крупный. Сѣкачъ — отъ слова сѣчь, по клыкамъ.
32. Ордашный — степной, киргизскій, отъ слова орда.
33. Сошокъ — годовалый поросенокъ.
34. Богатые земле- и водовладѣльцы — помѣщики, каковы Юсуповы, Кошелевы, Базилевскіе, Долгоруковы, Всеволожскіе и друг., не только никогда не жили, а многіе, вѣроятно, и не бывали здѣсь.
35. Такъ называютъ ловцы островъ Барынинъ, покрытый лѣсомъ и камышомъ, и косу, выходящую отъ него въ море, въ юго-западной сторонѣ Синяго Морда.
36. Снѣгурка — черная, съ серебристыми крапинами, или темно-сѣрая птичка, появляющаяся здѣсь стаями только по зимамъ, почти всегда по проѣзжимъ путямъ. Если не ошибаюсь, она принадлежитъ къ виду овсянокъ. Мясо вкусное, но иногда горчитъ.
37. Аулъ — въ этомъ случаѣ то же, что кибитка. Вообще, нѣсколько кибитокъ.
38. Дротикъ — багорокъ съ копьевиднымъ остріемъ на длинномъ деревянномъ древкѣ. Онъ удобенъ для ходьбы по скользкому льду, для нащупыванія тонкаго, опаснаго льда, и какъ оружіе.
39. Кутумъ — рѣка-рукавъ, отбрасываемый Волгою въ сѣверной части города.
40. Поряда ловцовъ дѣлается астраханскими капиталистами, хозяевами рыбныхъ промысловъ и ватагъ (промысловое заведеніе), около лѣтней Казанской. Ловцы получаютъ задатки подъ уловъ и уловленная рыба сдается на извѣстныя ватаги хозяевъ въ теченіе года, до новой Казанской, до договорной цѣнѣ.
41. Балайка — мальчишка.
42. Черный Рынокъ — селеніе Ставропольской губерніи, лежащее въ сѣверозападной части моря, по рѣчкѣ Прорвѣ; по немъ мѣстныя воды называются Чернорынскими.
43. Вечерній базаръ — торгъ во дворѣ гостинаго двора по вечерамъ. Продажа разнаго старья и дешевыхъ товаровъ изъ лавчонокъ и палатокъ. Подобіе Апраксина двора и Толкучки.
44. Досчаникъ — плоскодонное судно, вродѣ парома. — Прорѣзь — рыбница, у которой глухіе только носъ и корма, а бока средней части прорѣзаны для постояннаго входа и выхода воды, ради живой рыбы. Рыбница — глухое судно для спалой рыбы, идущей въ посолъ.
45. Сушь — сухая вяленая рыба.
46. Зимбиль, зембиль — мягкая, круглая корзина-плетушка, которая плетется изъ травы въ Персіи. Въ зимбиляхъ, закрытыхъ наглухо, обыкновенно идутъ къ намъ оттуда разнаго рода фрукты, вродѣ шапталы, изюма, кишмиша и т. п.
47. Блеснить — ловить рыбу блесною. Ловъ этотъ зимній, подледный и часто очень добычливый. Блесна — видъ оловянной рыбки, подъ которой подпаяна стальная удочка; сверху, у лесы, къ блеснѣ прикрѣпляютъ крошечный лоскутикъ алаго сукна, который, изображая собою какъ бы красныя перья рыбки, служитъ, разумѣется, для привлеченія вниманія мимо идущихъ хищныхъ породъ рыбы, каковы окунь и судакъ. Ихъ обыкновенно и блеснятъ.
48. Рея, гафеля — деревянныя части, къ которымъ прикрѣплены верхнія стороны (верхи) парусовъ.
49. Трепать поводцы — готовить ихъ къ прививкѣ уды. При прививкѣ верхній, прямой конецъ (стержень) желѣзнаго крючка уды вкладывается въ средину нижняго трепаннаго конца пеньковаго поводца и туго-натуго окручивается и захлестывается (прививается) тонкою, во крѣпкою бичевкою — пряжею. Пряжа въ водѣ разбухаетъ и не поддается даже усиліямъ такой рыбы, какъ бѣлуга.
50. Черневые здѣсь въ смыслѣ ближнихъ въ морю, выбѣгающихъ въ него и зимою, въ противоположность верховымъ, которые зимою въ морѣ не ловятъ.
51. Въ виду мягкой обнаженной ступни животнаго, къ которой, впрочемъ, въ исключительныхъ трудныхъ случаяхъ подвязываютъ даже бузлуки — видъ маленькихъ эллиптическихъ желѣзныхъ подковокъ, обыкновенно употребляемыхъ людьми во время работъ на льду, наприм. тяги неводовъ.
52. Майна — прорубь.
53. Перья теши и махалки — грудныя, брюшныя и хвостовыя перья рыбы. Вмѣсто голова, о рыбѣ здѣсь говорится башка, вмѣсто хвостъ — махалка. Сказать иначе было бы смѣшно и непонятно. Что это за хвостъ?… Не собака чай.
54. Карга — ворона.
55. Рыча — рѣка-рукавъ, отбрасываемый Волгою выше Балды, какъ и всѣ рукава, влѣво же.
56. Исадчики — торговцы Малыхъ исадъ, владѣльцы живорыбныхъ садковъ и собственныхъ неводовъ.
57. Штурвалъ — валъ, дающій направленіе рулю парохода. Рукояти колеса всегда въ рукахъ лоцмановъ, стоящихъ на самомъ высшемъ пунктѣ парохода, на мостикѣ.
58. Зюзьга — гнутый деревянный или желѣзный обручъ на длинной рукояткѣ, обтянутый частою сѣткой
59. Футштокъ — шестъ, раздѣленный на футы, для промѣра воды.
60. Паузиться — отгружаться, убавить часть груза.
61. Подъ именемъ вольнаго лова здѣсь разумѣется введеніе устава каспійскихъ рыбныхъ и тюленьихъ промысловъ, Высочайше утвержденнаго 25 мая 1865 года.
62. Вольная береговая полоса — верстовая полоса, параллельно берегамъ моря, отчужденная отъ владѣльцевъ и нарѣзанная для пристанища ловцовъ.
63. До сего времени морскія воды, лежащія противу помѣщичьихъ прибрежій моря, до четырехсаженной глубины (очень далекой), — принадлежали послѣднимъ.
64. Марѳино (Вшивое тожъ) — большое село съ церковью на Бузанѣ, восточн. рукавѣ Волги.
65. Селеніе — часть города за р. Кутумомъ, гдѣ въ то время жили астраханскіе ловцы и находились постоялые дворы.
66. Джамбай (Никольское тожъ) — селеніе на берегу моря, все на островахъ, когда-то принадлежавшее Юсупову. Женская работа въ морѣ тамъ не въ рѣдкость.
67. Бѣлякъ — гуртовая вешняя бѣлуга, идущая дружно и косяками.
68. Выходъ — сооруженіе для храненія рыбы, въ видѣ длинной широкой галлереи, въ нѣсколько десятковъ саженъ длины, освѣщенной иллюминаторами сверху. Средина такого выхода занята огромными рыбосольными ларями, на нѣсколько тысячъ пудовъ каждый, а кругомъ, по наружной стѣнѣ, огромными ледниками, одна набивка которыхъ иногда переходятъ за тысячу рублей, несмотря на близость Волги, а слѣдовательно и льда. Стоимость такихъ выходовъ доходитъ до пятидесяти тысячъ рублей и масса хранившейся въ немъ рыбы до сотни тысячъ пудовъ. Рыба покупается и хранится здѣсь большею частію красная: бѣлуга, осетръ и севрюга.
69. Шаберъ — сосѣдъ.
70. Деревянная переборка между ледниками и выходомъ, т. е. харями, гдѣ солятъ рыбу, дѣлается обыкновенно прошивной узорчатой, чтобы холодъ изъ ледниковъ безпрепятственно достигалъ въ выходъ.
71. Камызякъ — рѣка, рукавъ Волги, впадающій въ море и замѣчательный казенными милліонами, положенными на дно его ради углубленія фарватера, нисколько не углубленнаго. Къ сожалѣнію, въ Россіи много такихъ достопримѣчательныхъ мѣстъ. Интересна бы статистика ихъ.