Ж. ЛЕМЭТРЪ
правитьТэнъ возбудилъ противъ себя сильное негодованіе двумя статьями о Наполеонѣ, помѣщенными имъ въ Revue des Deux-Mondes. Нашли портретъ невѣрнымъ, преувеличеннымъ, недостойнымъ и едва не обвинили Тэна въ недостаткѣ патріотизма. У Наполеона, какимъ онъ является у Беранже, сохранилось больше приверженцевъ, чѣмъ можно было бы ожидать.
Что же за неслыханныя и позорящія вещи позволилъ себѣ сказать намъ Тэнъ о Наполеонѣ Бонапартѣ?
Вотъ главныя черты этого портрета. Я не смягчаю ихъ, но передаю, насколько возможно, подлинныя выраженія великаго историки-философа.
Чрезмѣрный во всемъ, но еще болѣе того странный, Наполеонъ Бонапартъ не только выступаетъ изъ ряда, но не имѣетъ даже и подходящей для себя рамки. По своему темпераменту, своимъ инстинктамъ, воображенію, страстямъ и нравственности, онъ какъ будто вылитъ въ особую форму, созданъ изъ инаго металла, чѣмъ его современники.
Господствующія вокругъ него идеи не касаются его. Если и выражается онъ гуманнымъ языкомъ своего времени, то безъ вѣры. Онъ не роялистъ и не якобинецъ. Онъ потомокъ великихъ итальянцевъ, людей дѣла 1400 г., искателей приключеній, узурпаторовъ; онъ унаслѣдовалъ по прямой линіи и кровь и прирожденное умственное и нравственное сложеніе ихъ.
У него прежде всего дѣвственный и могучій умъ, не отклоненный, подобно нашему, въ сторону прямолинейной, ограниченной спеціальности, ни обросшій, какъ корой, готовыми идеями и рутиной. Это умъ, дѣйствующій всей своей цѣлостностью, никогда не дѣйствующій безъ цѣли. Одни факты останавливаютъ на себѣ его вниманіе. Онъ чувствуетъ отвращеніе къ невещественнымъ призракамъ отвлеченной политики. Всѣ идеи его о человѣчествѣ исходятъ изъ наблюденій, имъ самимъ добытыхъ. Сила его труда, вниманія и памяти невѣроятна. Онъ носитъ въ себѣ постоянно три главныхъ атласа, изъ которыхъ каждый составляетъ до двадцати объемистыхъ «карманныхъ книжекъ»: атласъ военный, громадный сборникъ топографскихъ рисунковъ, подробныхъ, какъ планы генеральнаго штаба; атласъ гражданскій, обнимающій совокупность всѣхъ администрацій и неисчисленные отдѣлы поступленій и расходовъ ординарныхъ и экстраординарныхъ; и наконецъ гигантскій біографическій и нравственный словарь, гдѣ каждая значительная личность, каждая мѣстная группа, каждый профессіональный или общественный классъ и даже каждый народъ имѣетъ свою отмѣтку. Ко всѣмъ этимъ, столь крупнымъ достоинствамъ прибавьте еще одно, крупнѣйшее между всѣми: созидательское воображеніе. Извѣстны мечты его о покореніи востока, объ универсальномъ владычествѣ и объ организаціи міра согласно его волѣ. Онъ создаетъ въ идеалѣ и въ невозможномъ. Это посмертный братъ Данте и Микель-Анжело. Онъ подобенъ и равенъ имъ; онъ одинъ изъ трехъ царственныхъ умовъ итальянскаго Возрожденія. Только два первыхъ творили на бумагѣ или на мраморѣ; онъ работалъ надъ живымъ человѣкомъ, надъ чуткой и страдальческой плотью.
Наравнѣ съ умомъ, онъ и характеромъ походитъ на своихъ итальянскихъ предковъ. Ощущенія его живѣй и глубже, желанія болѣе сильны и необузданны, воля болѣе пылкая и устойчивая, чѣмъ наши.
Сила, располагающая, направляющая и сдерживающая въ немъ столь живыя страсти — это инстинктъ, поразительный по глубинѣ и суровости, инстинктъ — ставить себя центромъ и все сводить къ себѣ одному, эгоизмъ, поразительно дѣятельный и поглощающій, развитый уроками, добытыми имъ изъ соціальной жизни Корсики, затѣмъ изъ французской анархіи во времена Революціи. Его честолюбіе не знаетъ границъ, и отсюда безысходность его деспотизма: «я стою отдѣльно отъ всѣхъ и не принимаю ни отъ кого ни условій, ни какихъ бы то ни было обязательствъ». Онъ ничего не свершаетъ для національнаго интереса, высшаго, чѣмъ онъ самъ. Генералъ, консулъ, императоръ, онъ все тотъ-же офицеръ-авантюристъ и думаетъ только о собственномъ повышеніи. По недостатку воспитанія, совѣсти и сердца, вмѣсто подчиненія своей личности государству, онъ подчиняетъ государство своему лицу. Онъ жертвуетъ будущимъ для настоящаго, и вотъ почему всѣ его труды преходящи и не оставляютъ глубокихъ слѣдовъ. Съ 1804 но 1815 годъ онъ предалъ смерти до четырехъ милліоновъ людей. Для чего? Для того, чтобъ оставить намъ Францію, урѣзанную на пятнадцать департаментовъ, завоеванныхъ Республикой…
Это резюме, я знаю, весьма неполное. Каждое изъ предложеній Тэна опирается на знаменательные и строго-подобранные факты. Предложенія образуютъ непрерывную цѣпь, надъ которой господствуютъ факты, точно послѣдовательный рядъ цоколей объемистаго монумента. Тэнъ сооружаетъ нравственный обликъ, какъ египетскую пирамиду.
Величавость его постройки исчезла въ сокращенномъ планѣ, мной изложенномъ. Но тѣмъ не менѣе планъ вѣренъ; и что же мы видимъ въ немъ? Первая часть показываетъ намъ, что Наполеонъ былъ человѣкомъ необычайно геніальнымъ; вторая, что это былъ геній эгоистическій и въ концѣ концовъ зловредный. Никому не удавалось установить это съ такой силой и методичностью, какъ Тэну; но многіе говорили тоже самое до него, и мое мнѣніе было всегда такое же. Откуда же это возмущеніе противъ новаго историка Наполеона Бонапарта?
Эти оживленные протесты проистекаютъ изъ чувства, кажущагося прекраснымъ, хотя оно и не таково.
Тэна упрекаютъ въ томъ, что онъ опирается на документы, случайно подобранные и не имѣющіе серьезнаго значенія. «Онъ намъ все время цитируетъ мемуары Бурьена, которыя въ большей части своей поддѣльны, говорятъ намъ, — или же мемуары г-жи Ремюза, врага, женщины, имѣвшей личную злобу противъ императора, — и злобу женскую. Что за неустойчивое и лживое основаніе для исторической постановки!».
Это не совсѣмъ такъ. Тэнъ — и мы можемъ сослаться въ этомъ отношеніи на его историческую совѣсть, разборчивую и требовательную, — очевидно, прочелъ все, что писалось современниками о его героѣ. Самъ онъ предупреждаетъ насъ, что главнымъ источникомъ послужила для него переписка Наполеона въ тридцати двухъ томахъ. Если же онъ часто цитируетъ Бурьена и м-мъ Ремюза, то потому, вѣроятно, что ихъ свидѣтельства совпадаютъ съ его представленіемъ объ императорѣ. Это представленіе не сложилось у него изъ довѣрія къ этимъ двумъ свидѣтелямъ; оно есть результатъ обширныхъ предшествовавшихъ изысканій, о которыхъ ему незачѣмъ было распространяться. Когда онъ приводитъ намъ какія нибудь слова г-жи Ремюза (а онъ приводитъ и Міота, Талейрана, Редерера и Лафайета и т. д.), то слова эти не служатъ для него единственнымъ доказательствомъ, по простымъ подтвержденіемъ того, въ чемъ онъ видитъ и чувствуетъ правду.
Къ тому же свидѣтельство г-жи Ремюза пожалуй далеко не такъ подозрительно, пристрастно и полно клеветъ, какъ это утверждаютъ. Императоръ, говорятъ, нанесъ ей оскорбленіе, котораго женщины не прощаютъ. Авторъ мемуаровъ женщина отвергнутая и мстящая. Къ тому же у насъ имѣется только второе изданіе ихъ, помѣченное 1817 годомъ, эпохой, когда было полезно думать и говорить дурное о павшемъ поту-ботѣ. Но, во первыхъ, далеко не доказано, чтобы у г-жи Ремюза имѣлась противъ императора злоба, которую ей приписываютъ: эта злоба не болѣе какъ лукавое предположеніе съ нашей стороны. И еслибъ такое предположеніе оказалось здѣсь даже справедливымъ, неужели необходимо, чтобы мемуары этой милой женщины были дѣломъ долго поддерживаемой обиды? Они не производятъ на меня такого впечатлѣнія.
Чувствуется нѣчто правдивое въ ея тонѣ, что заставляетъ вѣрить, что она вначалѣ искренно восторгалась императоромъ и только медленно разочаровывалась въ немъ, по мѣрѣ разоблаченія настоящей природы этого страшнаго человѣка. Оскорбилъ ли онъ ее въ ея женскомъ чувствѣ, останется намъ навсегда неизвѣстнымъ; во всякомъ случаѣ эта рана должно быть зажила весьма быстро; м-мъ Ремюза была конечно не настолько наивной, чтобы вѣрить, что можетъ долго удержать такого человѣка, какъ Наполеонъ: кромѣ того, намъ извѣстно съ ея собственныхъ словъ, что Наполеонъ относился къ ней съ особымъ вниманіемъ и уваженіемъ. Пусть не говорятъ, наконецъ, будто записывая свои мемуары во время Реставраціи, она должна была быть особенно суровой къ своему прежнему владыки. Мнѣ кажется, что именно въ эти минуты старинные приверженцы Наполеона, предъ трагической загадочностью его судьбы, должны были скорѣе испытывать безконечное состраданіе и нѣчто, похожее на священный ужасъ, предъ которымъ исчезали личные счеты. Мнѣ по крайней мѣрѣ не слышится въ г-жѣ Ремюза душа узкая и мелочная, какую придаютъ ей; я вполнѣ готовъ вѣрить въ совершенную независимость ея сужденія и въ искренность ея повѣствованія.
Что же касается Тэна, мнѣ кажется, при нѣкоторомъ размышленіи, что онъ ставитъ сначала своего героя слишкомъ высоко, а затѣмъ слишкомъ низко — или совсѣмъ внѣ человѣчества.
Его Наполеонъ точно бронзовая статуя, непроницаемая каменная громада, несокрушимая, одна и та же какъ въ началѣ, такъ и въ концѣ, и надъ измѣненіемъ которой не властны ни время, ли обстоятельства. Нѣтъ разницы между артиллерійскимъ прапорщикомъ и императоромъ. Это — недвижный гигантъ.
Мнѣ-же все таки думается, что на немъ въ извѣстной степени должны были отражаться внѣшнія вліянія и окружавшія его идеи; что онъ развивался, видоизмѣнялся и, — кто знаетъ? — переживалъ, пожалуй, и нравственные кризисы. Мнѣ сдается, что убійство Герцога Ангійскаго, напримѣръ, отмѣчаетъ въ немъ одинъ изъ такихъ кризисовъ и что онъ былъ не совсѣмъ тѣмъ-же до и послѣ этого факта. Тэнъ, представляющій его незыблемымъ! видитъ въ немъ и нѣчто сверхъестественное. Онъ придаетъ ему способности, переходящія человѣческую мѣру. Не думаете-ли вы, что «три атласа», заключенные въ головѣ Наполеона были на самомъ дѣлѣ безъ пробѣловъ? Я подозрѣваю, что они не были совершенны. Только Наполеонъ утверждалъ, что спи непогрѣшимы.
Въ вторыхъ Тэнъ дѣлаетъ своего героя слишкомъ безчеловѣчнымъ, отрицая въ немъ всякое доброе чувство. Но мнѣ кажется почти немыслимымъ, чтобъ у человѣка стоящаго выше людей, народнаго вожатая, никогда не бывало чувствъ, превышавшихъ его личные интересы, по крайней мѣрѣ тамъ, гдѣ этотъ интересъ сливался съ общимъ. На дѣлѣ оказывается, что до 1809 года, все полезное Императору, полезно и Франціи. Въ немъ могла стало быть жить иллюзія, что дѣло его было хорошимъ не для него только и слѣдовательно переживетъ его. Тутъ было удовлетвореніе и для самого честолюбія его. Высшая слава есть созданіе чего либо длящагося во времени; созданное для одного не можетъ длиться. Наполеонъ не могъ постоянно забывать объ этомъ. Родъ эгоизма, приписываемый ему Тэномъ, въ концѣ концовъ показался-бы непостижимымъ. Въ силу обстоятельствъ и имѣя нужду, ради величія, въ признаніи людей, даже и въ будущемъ, ему почти немыслимо было оставаться эгоистомъ, какимъ можетъ развѣ быть только купецъ или воръ.
Къ тому-же въ сферѣ, среди которой онъ дѣйствовалъ, честолюбіе принимаетъ оттѣнокъ обязательно мистическій. Когда нѣтъ надъ тобой земной власти, чувствуется власть неизвѣстнаго. Считать себя созданнымъ изъ иной глины, не человѣческой, было для Наполеона своего рода религіозностью, ибо онъ считалъ себя «избранникомъ». Ему стало быть казалось вполнѣ законнымъ подведеніе всего подъ свое личное я. Пытаясь привести въ исполненіе свою гигантскую мечту о всемірномъ владычествѣ, онъ безъ сомнѣнія думалъ о прошломъ и будущемъ, сравнивалъ себя, «заготовлялъ себѣ мѣсто» въ исторіи, смотрѣлъ на себя, какъ на одного изъ великихъ зиждителей человѣческой драмы, и судьба его была и для него лично загадкой, вызывавшей въ немъ трепетъ.
Ничто земное не билось подъ крѣпкой его броней.
Это вѣрно только въ видѣ упрощенной, лирической истины. Наполеонъ на островѣ Еленѣ вспоминалъ «о странѣ, столь имъ любимой». Отчего не повѣрить ему хоть слегка? Онъ любилъ Францію, говоритъ Тэнъ, какъ сѣдокъ своего коня. Но эта привязанность наѣздника къ своей лошади можетъ быть весьма глубокой Императоръ любилъ во Франціи свою славу, для которой Франція была необходимымъ орудіемъ. Когда онъ двигался во главѣ своей великой арміи и думалъ, что всѣ эти тысячи людей готовы умереть за его мечту, кто знаетъ, что шевелилось въ его душѣ? Не все было притворствомъ въ отрывистой привѣтливости съ которой онъ относился къ своимъ ветеранамъ. Всегда любишь тѣхъ, кто видитъ въ насъ бога. Образъ, созданный Таномъ, заставляетъ предполагать въ Наполеонѣ возможность отсутствія потребности въ симпатіи, чему я съ трудомъ вѣрю. Онъ ставитъ его въ такое нравственное одиночество, въ которомъ воздухъ долженъ былъ быть непосиленъ для человѣческой груди. Съ одной стороны онъ, съ другой — вселенная. Такое положеніе было бы ужасно. Сомнѣваюсь, чтобъ человѣкъ, рожденный женщиной, былъ способенъ его вынести. Я убѣжденъ, что эгоизмъ Наполеона не былъ неуклоннымъ. Даже Неронъ имѣлъ друзей.
Къ тому-же, не смотря ни въ что, Императоръ принадлежалъ все таки отчасти и своему времени. Онъ любилъ трагедію. Въ литературѣ вкусъ его былъ, если смѣю такъ выразиться, нѣсколько «солдатскій» (pompier). — Онъ не былъ прямо жестокъ, т. е. почти никого не предавалъ смерти внѣ поля битвы. Онъ безъ сомнѣнія любилъ Жозефину. Отлично велъ себя по отношеніи къ Маріи-Луизѣ, потому быть можетъ, что она была «высокого» происхожденія". Тэнъ сообщаетъ намъ, что при извѣстныхъ обстоятельствахъ, напримѣръ, кончины кого либо изъ старыхъ собратій по оружію, у него бывали припадки чувствительности и скорби, за которыми наступало быстрое забвеніе. Развѣ это не доказательство, что ему случалось бывать такимъ-же, какъ и мы всѣ? Короче: онъ былъ человѣческимъ существомъ почти нормальнымъ, за исключеніемъ нѣкоторыхъ пунктовъ.
Тэнъ изображаетъ людей скорѣе, какъ философъ, чѣмъ какъ историкъ или романистъ. Онъ не заставляетъ свою модель двигаться въ пространствѣ и времени и не принимаетъ въ разсчетъ того что есть въ ней общаго съ остальнымъ человѣчествомъ. Онъ разлагаетъ ее; онъ выдѣляетъ и опредѣляетъ ея главныя свойства и отбрасываетъ остальныя. И понятно, что свойства эти не проявляютъ въ дѣйствительности непрерывнаго дѣйствія: но они-то и есть настоящій и крайній рычагъ души. Стало быть анализы Тэна были-бы вѣрны, еслибъ они остались бездушными.
Къ несчастію въ этомъ философѣ душа поэта; онъ обладаетъ въ высшей степени даромъ жизни, и вотъ что изъ этого вытекаетъ. Опредѣливъ общихъ двигателей характера или духа, онъ приближаетъ ихъ, одухотворяетъ и сообщаетъ имъ движенье. Мы видимъ этихъ «главныхъ двигателей» дѣйствующихъ на подобіе колесъ, скрѣпленныхъ связками и движимыхъ рычагами. Души, разлагаемыя и приводимыя имъ къ ихъ простѣйшимъ элементамъ, принимаютъ видъ паровыхъ машинъ, металлическихъ левіаѳановъ, страшной и слѣпой силы. Они живутъ, но жизнью, представляющейся нечеловѣческой. Стало быть благодаря только методѣ и стилю Тэна Наполеонъ его кажется намъ чудовищнымъ, — чудовищнымъ на подобіе его Мильтона или Шекспира, чудовищнымъ, какъ его якобинцы. Въ сущности онъ не такъ уже невѣренъ.
«Но это чудовище, говоритъ, очаровывало свое поколѣніе. Онъ былъ предметомъ великой любви милліоновъ людей. Достаточно было приблизиться къ нему, чтобы испытать на себѣ неотразимое дѣйствіе его воли и всецѣло отдается ему. Во время русскаго отступленія, когда солдаты валялись полу-мертвые на снѣгу, при словѣ: „врагъ наступаетъ“' никто не двигался; но стоило кому нибудь крикнуть: „Вотъ Императоръ“ и всѣ вставали, какъ одинъ человѣкъ. Вотъ чего Тэнъ не объясняетъ. Его этюду не достаетъ силуэта „маленькаго капрала“. Да, дѣйствительно Тэнъ позабылъ легендарнаго Наполеона. Онъ пожалуй отозвался и по этому поводу, представивъ число рекрутовъ, уклонившихся отъ набора. Но этотъ отвѣтъ относится только къ послѣднимъ годамъ. До Москвы народъ любилъ Наполеона и особенно боготворилъ его послѣ смерти. Народъ — великій цѣнитель силы и внѣшняго величія.
Говорятъ: „Народъ правъ. Наполеонъ покрылъ насъ славой. Не время кажется теперь пренебрегать этимъ. Вы говорите, что милліоны человѣческихъ жизней, обреченныхъ имъ на смерть, ни къ чему не послужили, ибо онъ оставилъ Францію не той, какой ее взялъ, а урѣзанной? Урѣзанной? Не вѣрьте. Онъ увеличилъ ее воспоминаніемъ сотни побѣдъ. Онъ велъ войну въ теченіи двадцати лѣтъ: значитъ двадцать лѣтъ сряду держалъ душу своего народа на высотѣ, вдохновляя ея мужество, гордость, духъ самозабвенія. О! пусть бы явилось такое чудовище, которое встряхпуло-бы насъ наконецъ и привело насъ къ отмщенію.“.
Такого рода соображенія не смущали Тена. Почему? Потому что онъ высоконравственный философъ-позитивистъ. Военная слава не ослѣпляетъ его; всюду, гдѣ война не является оборонительной, слава ея не болѣе какъ подавленіе и раззореніе другихъ, и удовлетворяетъ въ побѣдителѣ только самые личные и грубые изъ инстинктовъ. Такая слава, худшее изъ „величій плоти“, о которыхъ Паскаль упоминаетъ съ презрѣніемъ. Похваляться въ наше время побѣдами первой имперіи, значило-бы оправдывать прусскую побѣду. Да храпитъ насъ богъ отъ Наполеона Бонапарта.
Кромѣ того Тэнъ нѣженъ. Не возмущайтесь. Четыре милліона людей, унесенныхъ смертью и сумма человѣческихъ страданій, связанныхъ съ ними, отнимаютъ у него способность восторгаться великимъ Императоромъ. Тутъ замѣчается вообще странное явленіе. Спиритуалисты, идеалисты, благомыслящіе люди и лучшія въ мірѣ души говорятъ намъ, что Наполеонъ былъ чудовищемъ? Какое имъ дѣло, если благодаря ему Франція покрылась славой! (Поймите: вѣдь ему мы обязаны тѣмъ, что можемъ говорить Нѣмцамъ: „Вы были ужасны, но мы были ужаснѣй васъ восемьдесятъ лѣтъ тому назадъ, и это насъ утѣшаетъ“), — И тотъ же Тэнъ, философъ — „матеріалистъ“, написавшій, что добродѣтель и порокъ такіе-же продукты, какъ сахаръ или сѣрнистый водородъ, онъ то и отвергаетъ неправду и насиліе, какимъ бы блескомъ ни прикрывались они. Онъ-то, человѣкъ, усматривающій въ исторіи одно только необходимое развитіе неизбѣжныхъ фактовъ и относившійся, какъ художникъ, къ проявленіямъ силы — онъ то нынѣ и таетъ отъ состраданія! Никто не обрисовывалъ въ болѣе блестящихъ краскахъ безнравственнаго развитія исторіи, — и онъ то страдаетъ, какъ сострадательная и наивная женщина отъ этой безнравственности! Такой контрастъ страшно-жестокой философіи и глубоко-человѣчнаго сердца, на мой взглядъ прелестны. Уже кровь, пролитая Революціей, переполнило его такимъ ужасомъ что едва не отуманила его проницательности. Понятно, я не только не упрекаю его за подобную слабость, ко провозглашаю ее какъ счастливую. Ибо „я жестоко ненавижу жестокость“, какъ говоритъ Моптэнь, и охотнѣй бы согласился, клянусь вамъ, отрѣшиться отъ всѣхъ „благъ Революціи“ и жить среди непріятнѣйшаго соціальнаго неравенства, только бы не отрубали головъ Маріи Антуанеты, а также Андре Шенье.
Такого рода отношеніе къ автору..Разума» далеко не философское. Г. Тэнъ былъ вѣроятно столь-же удивленъ взведеннымъ на него обвиненіемъ въ недобросовѣстности и коварствѣ, какъ Г. Ренанъ причисленіемъ къ безнравственнымъ его фантазій на Фонтанъ Жуванье или на Игуменью Жуарры. Я никакъ не могу взять въ толкъ разсчета, приписываемаго здѣсь Г. Тэну. Какой интересъ могъ заставить его писать противно своимъ воззрѣніямъ? Не говоря уже о его характерѣ, всѣмъ извѣстномъ, самыя произведенія его свидѣтельствуютъ за него. Если онъ былъ когда-либо недобросовѣстнымъ, то мудрено уловить, въ какой моментъ; ибо, если онъ проявилъ недобросовѣстность при обсужденіи стараго строя (ancien régime), онъ не про явилъ ея по отношенію къ революціи — и обратно. Этотъ человѣкъ нашелъ способъ вызвать постепенное неудовольствіе всѣхъ политическихъ партій: что доказываетъ, что онъ весьма далекъ отъ всѣхъ партій и отъ всякаго интереса, если онъ не научный. Постоянно и универсальность его пессимизма и мизантропіи служатъ ручательствомъ его искренности. Я тщетно стараюсь отыскать, какому недоброму чувству или какому желанію поправиться онъ могъ повиноваться при составленіи портрета Наполеона. Странно говорить намъ здѣсь о «недобросовѣстности». Что-же касается до презрѣнья, въ которомъ его увѣряютъ, то Г. Тэнъ вполнѣ вправѣ оставить его безъ вниманія.
Вѣрно только одно, что изучая Наполеона, онъ видѣлъ его въ черномъ цвѣтѣ, ибо на все такъ смотритъ. Вѣрно также, что составивъ себѣ по нѣкоторымъ справкамъ, мнѣніе о Наполеонѣ, онъ какъ будто придерживался только текстовъ, подкрѣпляющихъ его идею. Но нельзя сказать, чтобы идея зародилась въ немъ на основаніи только однихъ текстовъ: вѣрнѣй пожалуй, что она была у него до знакомства съ ними. Правда также, что ему случалось прибѣгать къ натяжкамъ съ документами, представлять ихъ со стороны, наиболѣе подходящей къ его тезису. Не слѣдуетъ стало быть обвинять его въ недобросовѣстности, т. е. въ намѣренномъ искаженіи истины ради личнаго интереса, — но только развѣ въ примѣненіи нѣкоторой искусственности въ доказательство того, что кажется ему правдой. Это далеко не одно и тоже, и предвзятость не есть еще ложь. Возьмемъ на себя смѣлость сказать, что такія неточности, такія полу-намѣренная изловченность интерпретаціи встрѣтится вамъ въ каждомъ историкѣ, достойномъ этого имени, будь онъ художникъ, философъ или человѣкъ политики. Только ученый не спеціалистъ можетъ безъ нихъ обходиться (да и тотъ обходится не всегда). Но они становятся неизбѣжны, какъ скоро историкъ попытается уяснять исторію и «созидать ее въ какомъ бы то ни было духѣ. Если когда нибудь принцу Наполеону вздумается писать исторію своего дяди, мы не повѣримъ, что онъ не будетъ подбирать текстовъ и располагать ихъ приблизительно въ той-же степени, какъ и Г. Тэнъ. Но мы не воздержимся тогда отъ упрека его въ недобросовѣстности, даже если замѣтимъ, что въ этомъ случаѣ искренность императорскаго племянника должна будетъ подвергнуться большему искушенію, чѣмъ искренность философа, не имѣющаго предковъ.
Принцъ Наполеонъ проявляетъ и другую еще несправедливость. Мнѣ кажется, что онъ не совсѣмъ понимаетъ и не вѣрно опредѣляетъ умъ Г. Тэна. Онъ могъ бы быть проницательный даже въ недоброжелательствѣ. Онъ пишетъ. Г. Тэнъ этномологъ: природа создала его для классификаціи и записи коллекцій, закрѣпленныхъ булавками. Его пристрастіе къ этому роду изслѣдованій, не даетъ ему покоя; для него Французская Революція ни что иное, какъ метаморфоза насѣкомаго». Онъ смотритъ на все близорукимъ взоромъ, работаетъ подъ увеличительнымъ стекломъ, и взглядъ его туманится или затемняется, какъ скоро наблюдаемый предметъ увеличивается въ размѣрахъ. Тогда онъ усиливаетъ свои наблюденія; ищетъ мѣста, гдѣ бы приложить микроскопъ; находитъ объясненіе, которое уменьшило бы въ уровень его глаза величину, видъ которой сначала смутилъ его и т. д.".
Ничто не. можетъ быть несправедливѣй такого сужденія, на мой взглядъ Принцъ Наполеонъ очевидно введенъ въ заблужденіе кажущимся. Онъ ошибается даже на счетъ словъ. Изъ сравненія Г. Тэномъ Революціи съ метаморфозой насѣкомаго, онъ заключаетъ, что Г. Тэнъ дѣйствительно не болѣе какъ этнологъ, близорукій, внимательный единственно только къ мелкимъ вещамъ, какъ если бы за этимъ сравненіемъ не скрывалось въ дѣйствительности весьма общаго воззрѣнія на Революцію. Изъ мелкихъ фактовъ, нагромождаемыхъ Г. Тэномъ почти во всѣхъ своихъ книгахъ, онъ видитъ только число ихъ, не видитъ силы, которая связуетъ и распредѣляетъ ихъ, — и что они выставлены только для того, чтобы подготовлять и поддерживать смѣлѣйшія изъ обобщеній. Странная фантазія называть этнологомъ человѣка, написавшаго Исторію Англійской литературы и статьи о Мильтонѣ и Шекспирѣ, послѣднія страницы Разума или параллель между древнимъ и современнымъ человѣкомъ въ третьей части (кажется) начало современной Франціи. Я не думалъ, чтобы кто нибудь былъ способенъ проглядѣть въ Г. Тэнѣ одного изъ безусловнѣйшихъ обобщающихъ умовъ, какіе когда-либо встрѣчались. Не думалъ также, чтобы возможно было отрицать качества изложеній Г. Тэна. Его изложеніе слишкомъ сжато; части каждаго изъ его трудовъ слишкомъ связаны, слишкомъ зависятъ одна отъ другой; желательно было бы въ нихъ побольше игры и воздуха. И, представьте, «его статьи не болѣе какъ мозаика», въ нихъ не чувствуется никакого единства созиданія". Принцъ на этотъ разъ введенъ въ заблужденіе типографической внѣшностью, обиліемъ ковычекъ.
Боюсь также, что принцъ не совсѣмъ хорошо понимаетъ страницы, о которыхъ такъ много кричали и которыя выставляются уже нѣкоторыми глупцами за образцы языка. Онъ приписываетъ Г. Тэну противорѣчивыя погрѣшности: признаетъ за нимъ то, что отрицалъ въ немъ; онъ упрекаетъ этого накалывателя насѣкомыхъ за его «идеологію» и «метафизическое помѣшательство». Онъ пишетъ: «Когда ограничиваешь свое дарованіе наборомъ мелкихъ фактовъ, то слѣдовало бы по крайней мѣрѣ проявлять большую скромность въ своихъ выводахъ и большую сдержанность въ теоріяхъ». Это значитъ сказать въ одной и той же фразѣ, что Г. Тэнъ ограничиваетъ" свой талантъ такимъ наборомъ и вмѣстѣ «не ограничиваетъ его». И далѣе: «онъ докажетъ, что мораль Реформы беретъ свое начало въ употребленіи пива: а предъ картиной, будучи призванъ высказать мнѣніе о женской красотѣ, онъ попытается перечислить волосы». Фраза забавная: но предположивъ, что шутка о счетѣ волосъ приложима къ Г. Тэну, какъ художественному критику, обѣ части фразы, какъ будто выражающія двѣ однородныя критики, на самомъ дѣлѣ противорѣчатъ одна другой; ибо, если перечисленіе волосъ портрета указываетъ на умственную узкость и недальновидность, то наоборотъ, разъясненіе нравственнаго или религіознаго явленія привычкой питаніи, скорѣе дѣло "философскаго ума, крайне склоннаго къ выводамъ, способнаго обнимать широкія обобщенія фактовъ и выводить ихъ одни изъ другихъ. — Наконецъ Принцъ не можетъ сдержать своего негодованія противъ этого «постояннаго аналитика, всегда съ радостью раздробляющаго свою жертву до послѣднихъ фибровъ, безъ душевнаго вопля, безъ единаго порыва къ идеалу» Я не совсѣмъ понимаю смысла этихъ словъ. И не нахожу сужденія о Г-нѣ Тэнѣ особенно топкимъ, когда его обзываютъ «матеріалистомъ», какъ это могъ бы сдѣлать какой нибудь сельскій священникъ. Какъ посмѣялся бы надъ этимъ Сентъ-Бёвъ!
Отдѣлавъ такимъ образомъ Г. Тэна, принцъ Наполеонъ дѣлаетъ обзоръ свидѣтельствамъ, на которыя онъ опирался, отрицаетъ ихъ значеніе, осуждаетъ свидѣтелей и произноситъ надъ ними приговоръ. Меттернихъ постоянный врагъ Революціи, а въ Императорѣ онъ видитъ ея представителя. Бурьенъ мошенникъ, мстящій за то, что былъ пойманъ на мѣстѣ съ наличнымъ. Аббатъ Прадтъ шпіонъ. Міотъ-де-Мелита плоскій чиновникъ. М-мъ Ремюза разочарованная кокетка и горничная, злая на языкъ. Всѣ эти свидѣтели имѣли поводы къ сокрытію правды. Принцъ заключаетъ изъ этого, что они никогда и не говорили ея. Ужъ это крайность.
Но касаюсь другихъ; но не могу не вступиться за милѣйшую г-жу Ремюза. Право-же ей приписываютъ слишкомъ подлую душу, слишкомъ низкую, звѣрскую и продолжительную злопамятность. Я допускаю (хотя оно ни мало не доказано), что она потерпѣла пораженіе въ своей любви, или своихъ честолюбіи и тщеславіи; допускаю, что это возбудило въ ней чувство досады и что она съ тѣхъ поръ стала смотрѣть иными глазами на императора. Слѣдуетъ ли изъ этого, что она оклеветала его? Кто знаетъ, до или послѣ своего приключенія она вѣрно познала Наполеона? Я склоненъ думать, что послѣ. Можно конечно утверждать, что любовь и корысть ослѣпляютъ хуже всякаго злопамятства. Мнѣ даже чувствуется кромѣ того въ ея Мемуарахъ, что она только съ трудомъ отстранилась отъ своего героя, что только мало по малу разгадала его характеръ и что разгадка была для нея скорѣй горемъ, чѣмъ злобной радостью. Она была женщиной чрезвычайно умной-ловкой и даже увертливой: она не была ли малоумной, ни подлой сердцемъ. Что касается меня, я вѣрю въ правдивость женщины, которая не боится сдѣлать намъ слѣдующее признаніе: «Въ концѣ концовъ я страдала отъ своихъ обманутыхъ надеждъ, неудачныхъ привязанностей, ошибочности нѣкоторыхъ изъ своихъ разсчетовъ». Такая исповѣдь не можетъ исходить изъ подлой души и я дѣлаю изъ нея выводы совершенно обратные принцу Наполеону. — Во, скажутъ мнѣ, если у ней сложилось объ императорѣ мнѣніе, выданное ею намъ, отъ чего же она не ушла, она должна была бы даже уйти. Развѣ имѣешь право судить тѣхъ, кому служишь или же, судя ихъ такимъ образомъ, продолжать служить имъ и даже жить на ихъ счетъ? — Не знаю; вещи въ дѣйствительности представляются не такъ просто. Во первыхъ прошло много времени прежде чѣмъ г-жа Ремюза узнала императора; кромѣ того она могла думать, что не измѣняетъ своему долгу, разъ она не разоблачаетъ своихъ чувствъ; затѣмъ ея придворная служба могла представляться ей службой столько же общественной, сколько и частной и связующей ее не столько съ особой Наполеона, сколько съ представителемъ государства; наконецъ… я не говорилъ, чтобы г-жа Ремюза была героиней.
Принцъ Наполеонъ находитъ забавнымъ ставить ее въ противорѣчіе съ самой собой, цитируя отрывки изъ ея Мемуаровъ и писанныхъ его въ ту же эпоху писемъ. Въ первыхъ императора отдѣлываютъ, во вторыхъ прославляютъ. И принцъ торжествуетъ по этому поводу. Очевидно, надо искать правды въ Письмахъ, говоритъ онъ: «Если Мемуары, передѣланныя въ 1818 г. при обстоятельствахъ мною указанныхъ, должны обязательно вызывать подозрѣніе, то переписка Г-жи Ремюза съ мужемъ, веденная изо дня въ день въ эпоху имперіи недавно обнародованная, должна считаться драгоцѣннымъ историческимъ источникомъ. Это корреспонденція вполнѣ интимная, не предназначавшаяся къ печати. Въ ней встрѣчаются только живыя, непосредственныя и искреннія выраженія».
«Искреннія?». Уже отвѣтъ имѣлся: — А черный кабинетъ? — «живыя и непосредственныя?». Судите сами. Вотъ письмо, приведенное принцемъ: «Что за царство, другъ мой, это пространство до Анвера! Что за человѣкъ тотъ, кто умѣетъ управлять имъ одной рукой! какъ мало такихъ образцовъ доставляются намъ исторіей!… Пока онъ, двигаясь, создаетъ какъ бы новые народы, вѣроятно на всѣхъ концахъ Европы дивятся на замѣчательное положеніе Франціи. Эта морская сила, образованная въ теченіе двухъ лѣтъ и т. д…. покой во всѣхъ частяхъ Франціи и т. д…. наконецъ администрація, и т. д….. есть чѣмъ вызвать удивленіе и восторгъ и т. д.(Развѣ отъ него не вѣетъ льдомъ? Развѣ такъ пишетъ женщина, когда она увѣрена, что будетъ читаться только мужемъ?
Но допускаю, что она искренна въ своихъ письмахъ. Возможно: она вѣдь все-таки любила человѣка и могла иногда вспоминать объ этомъ; да кромѣ того не могла она и не восторгаться императоромъ. Но почему бы ей не быть искренной и въ своихъ Мемуарахъ? Я вѣрю вообще искренности ея въ обоихъ случаяхъ. Гдѣ сказана ею правда? Это вопросъ другой, и каждый рѣшаетъ его по своему, принцъ, какъ и Г. Тэнъ, впечатлѣніями, вытекающими не отсюда.
Въ общемъ принцъ Наполеонъ указалъ, что свидѣтельства Г. Тэна сомнительны, ибо исходятъ отъ враговъ императора. Но можно было бы также просто доказать, что и свидѣтельства друзей не менѣе подозрительны, по другимъ причинамъ. Такъ какъ-же?
Предвзятость принца по крайней мѣрѣ столь-же незыблема и коварна, какъ и у академика. Только онъ кажется и не подозрѣваетъ объ этомъ. Мнѣ бы хотѣлось заявить о его удивительномъ простодушіи.
Въ другомъ мѣстѣ, гдѣ Г. Тэнъ жалуется, что не была обнародована корреспонденція Наполеона г. принцъ отвѣчаетъ: „Въ принципѣ я установилъ, что мы, наслѣдники должны были, руководствуясь его желаніемъ представить его потомству, какимъ онъ самъ бы желалъ показать себя ему“. Вотъ почему изъ Корреспонденціи выключены „письма, имѣющія частный характеръ“. Но на это именно и жалуется Г. Тэнъ. Мериме жаловался на то же разсказываетъ намъ принцъ. Правда, что Мериме былъ „скептикъ и циникъ“.
Въ послѣднихъ страницахъ своей книги принцъ извиняетъ убійство принца. Ангіенскаго государственной причиной, оправдываетъ испанскую войну, утверждаетъ, что императоръ былъ безпристрастными распространителемъ идей революціи, что онъ никогда не былъ ни честолюбивымъ, ни эгоистомъ и инсинуируетъ, что въ немъ замѣчательнѣй всего была пожалуй доброта его сердца.
Право, эта исторія написана для картинокъ Эииналя. И принцъ, стараясь защитить своего дядю, умаляетъ его. Дѣлая его столь благоразумнымъ, онъ рискуетъ лишить его той чудесной мощи воображенія, которая приравниваетъ его но своему къ величайшимъ художникамъ, каковъ Давтъ или Микель-Анжъ. Наполеонъ несравненно величавый въ книгѣ своего „ненавистника“ (détractens), чѣмъ въ книгѣ своего апологиста. И не взирая ни на что, не взирая на шаткость нѣкоторыхъ изъ свидѣтельствъ, приводимыхъ Г. Типомъ, главныя черты образа, имъ начерченнаго, удѣлѣ ли. Чувствуешь, что основа, души Наполеона должна была быть, по существу, такой, какой онъ намъ рисуетъ ее. Вся первая глава, напримѣръ, безупречна; въ ней виденъ, методически разложенный геній великаго полководца и великаго народнаго вожатая. Почему же принцъ говоритъ намъ, что Г. Тэнъ „доходитъ до страннаго парадокса, исписывая цѣлыя страницы о Наполеонѣ, не сдѣлавъ даже намека на его военный геній?“ А страница о трехъ атласахъ?» Мнѣ думается, что Г. Тэну незачѣмъ было распространяться здѣсь о походахъ императора. Во второй главѣ разложено и очерчено нравственное существо. Описаніе страшно и мрачно. По, смотрите, оно было бы годно для Фридриха Великаго Это въ сущности, психологія, годная для всѣхъ индивидумовъ, которые оказывали могучее матеріальное вліяніе на человѣческія дѣла…
Мнѣ не хватаетъ мѣста для заключенія. Мнѣ бы хотѣлось сказать, что въ концѣ концовъ, я люблю чудовище, созданное Г. Тэномъ, ни сердцемъ, ко воображеніемъ; и что, кромѣ того, во слѣдъ за человѣкомъ остается судъ о его дѣлѣ, и надо ждать его; что если двѣ главы Г. Тэна приводитъ меня въ восторгъ, то и книга принца Наполеона не непріятна мнѣ; что одинъ судитъ какъ человѣкъ «дѣйствія», другой, какъ «философъ» (я не имѣю возможности выдѣлять сущность этихъ двухъ словъ), и что требуются и тѣ и другіе для разнообразія міра.