Тьма (Салиас)/ДО

Опубл.: 1862. Источникъ: az.lib.ru • (История маленького человека).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ I. ИСКРА БОЖЬЯ. —ТЬМА. — МАНЖАЖА. — ЕВРЕЙКА. — ВОЛГА. Изданіе А. А Карцева. МОСКВА. 1891.

ТЬМА.
(Исторія маленькаго человѣка).

ПОСВЯЩАЮ памяти моей няни Даріи Дмитріевны ШИРЯЕВОЙ.

I.

Ночь. Все тихо въ дѣтской. Катя и Соня спятъ. Няня тоже спитъ. Если ближе подойти, къ няниной постелѣ, то слышно, какъ ея часы на стѣнкѣ въ шелковомъ башмачкѣ стучатъ. Если поближе подойти къ маленькой постелѣ Кати, то слышно, какъ она дышетъ, и видно, какъ ея маленькія ноздри морщатся и раздуваются; но хорошо разсмотрѣть ея вздернутый носикъ нельзя, потому что розовая лампадка чуть-чуть свѣтится въ уголку и, уже почти догорая, едва освѣщаетъ образа…

Все тихо. Начинаетъ разсвѣтать. Стекла на окошкахъ сначала были черныя, потомъ стали сѣрыя и дѣлаются все бѣлѣе.

Вотъ раздался первый ударъ благовѣста въ заутрени.. Подумаешь, этотъ колоколъ разсердился на кого и заворчалъ на то, что его такъ рано разбудили. Вотъ еще разъ, еще громче…

Соня шевельнулась на своей постелькѣ и навострила маленькое ухо.

Еще разъ проворчалъ колоколъ и, будто подумавъ про себя: звонить, такъ звонить — зачастилъ какъ всегда: разъ! два! разъ! два!..

— Благовѣстятъ, а няня еще спитъ, думаетъ проснувшаяся Соня и начинаетъ смотрѣть на огонёкъ лампадки, на образа…

Кровать няни скрипнула.

— Няня?

— Что ты?

— Тебѣ пора. Благовѣстятъ…

— Слышу, слышу. Что ты не спишь? Спозаранку прогнулась — головка будетъ болѣть. Засни.

— Я спала, да колоколъ твой ударилъ, я и проснулась.

— Попробуй, засни опять. Еще рано. Почивай, а я тебѣ просвирку принесу.

— Сегодня Ваня имянинникъ, няня.

— Да, да.

— Онъ и въ гимназію не пойдетъ. Папа вчера сказалъ.

— Почивай, дружокъ. Днемъ наговоримся.

Няня одѣлась, глядитъ въ окошко. Окошки бѣлыя, но все-таки еще очень рано, и въ комнатѣ какъ-то непонятно, и не темно и не свѣтло.

Когда няня уйдетъ, въ этой комнатѣ страшно будетъ.

— Ну, почивай же, говоритъ няня, нагибаясь къ кроваткѣ и цѣлуя Соню: — Христосъ съ тобой. Посмотри, какъ Катя спитъ, — она умница; я ей просвирку принесу.

— И мнѣ! Я сейчасъ засну.

— Заснешь, и тебѣ принесу, не заснешь, обѣ Катѣ отдамъ.

Няня надѣваетъ салопъ и капоръ, потомъ тихонько отворяетъ дверь и выходитъ.

Въ корридорѣ она поворачиваетъ направо и отворяетъ дверь въ сосѣднюю комнату.

Тамъ тоже двѣ постели. Около одной изъ нихъ сидитъ на стулѣ мальчикъ лѣтъ десяти и, полусонный, еле-еле напяливаетъ сапоги.

— Ты же, Ѳедя, куда?

— Въ гимназію.

— Да вѣдь тебѣ, голубчикъ, позволили не ходить для Ванюшиныхъ имянинъ. Такъ спалъ бы да спалъ себѣ.

— Да я, няня, проснулся, такъ ужъ все равно пойду, а то вѣдь все говоритъ папа, что мы лѣнимся, вотъ я нынче пойду — это будетъ значить, что я не лѣнюсь. Ну, а Ваня имянинникъ.

— Какъ знаешь, голубчикъ мой. Про тебя-то вѣдь никто не говоритъ. Это все Ванюшу такъ-то… лѣнтяемъ честятъ. И няня вздохнула.

— А ты, няня, Ваню къ заутрени хочешь будить?

— Просилъ вчера непремѣнно разбудить. Да ужъ я думаю оставить, пусть поспитъ, а потомъ скажу, что будила, да не добудилась.

— Да вѣдь этакъ ты, няня, солжешь.

— Да вѣдь для него же солгу-то. Ну, да съ тобой не сговоришь. И няня подходитъ къ кровати спящаго и грустно смотритъ на него.

— Ты его, няня, оставь выспаться для имянинъ, а потомъ скажемъ, что такъ нарочно сдѣлали, чтобы онъ выспался.

— Ну ладно. Прощай. Поцѣлуй меня. И тебѣ бы тоже спать да спать.

— Я ужъ пойду. Буду знать, какіе уроки на завтра. Ванѣ лучше будетъ, я помѣчу и въ его книгѣ.

Ѳедя умывается; няня выходитъ, бормоча:

— Дѣтки! Дѣтки! каторжная вамъ жизнь!

А въ комнаткѣ, откуда вышла она, все тихо, только слышно, какъ колоколъ ворчитъ за окошками.

— Отчего это онъ въ это время всегда гудитъ, думаетъ Соня: — никогда не опоздаетъ. Какъ темно за Катиной постелью. Зачѣмъ я проснулась! Разбужу Катю. Катя?!.. Право страшно. Лампадка догораетъ — темно будетъ, совсѣмъ темно будетъ!.. Катя! Ты спишь! Катя!?.. какъ она смѣшно сопитъ… Завернусь-ка я съ головой. Какъ темно подъ одѣяломъ, а не страшно. Что это скрипнуло! Катя! Катя!

— Что тебѣ? отзывается полусонная Катя.

— Ты спишь? И Соня высовываетъ изъ-подъ одѣяла свою курчавую головку.

— Да, сплю. Что тебѣ?

— Няня ушла къ заутрени.

Катя молчала.

— Ныньче Ваня имянинникъ.

Катя только промычала что-то.

— Тебѣ спать хочется, Катя?

— Хочется… А тебѣ?

— Хочется, да боюсь.

— Какъ? Чего?

— Да не знаю…

Катя подымается и садится на постели. Снова тихо въ комнатѣ. Огонекъ все прыгаетъ и качается передъ пытливыми глазками Кати. Соня полулежа оперлась локтемъ на подушку и нетерпѣливо дожидается, что скажетъ старшая сестра, которой уже много лѣтъ! Много! говоритъ няня. Цѣлыхъ девять! Она умнѣе ея, Сони, потому что ей только семь.

— Надо спать! вдругъ выговариваетъ Катя какъ-то загадочно и скоро завертывается съ головой въ одѣяло и Сеня еще скорѣе дѣлаетъ то же самое, но все-таки допытывается:

— Что ты, Катя?

— Ничего! Надо спать.

— Тебѣ тоже страшно?

— Н…ѣтъ. Только… Катя не хочетъ сознаться.

— Ужъ коли тебѣ тоже… такъ ты лучше не говори мнѣ… а то эдакъ еще хуже… замѣчаетъ философски Соня. — Давай спать! А то няня просвирокъ не дастъ.

Снова тихо въ комнатѣ, но ужъ не такъ страшно, потому что изъ окошекъ все свѣтлѣе дѣлается, и потомъ онѣ обѣ не спятъ.

«Ныньче весело будетъ, думаетъ успокоившаяся Соня: — Ваня имянинникъ. Что-то ему подарятъ? Вѣрно книжки — онъ ужъ большой».

II.

Въ комнатѣ свѣтло. Ужъ десять часовъ. Лампадка потухла, и въ углу у образовъ, гдѣ прежде было всего свѣтлѣе, теперь наоборотъ — совсѣмъ темно стало. За дверью, въ корридорѣ шумятъ, хлопаютъ наружною дверью на блокѣ. Семенъ комнаты прибралъ и стоитъ въ корридорѣ, думаетъ — снять ему изъ угла паутину, или до завтра оставить? Мѣсто не видное, ужъ давно виситъ тамъ эта паутина, такъ ужъ еще-то одинъ день — ни што ей провисѣть, а то поди, полѣзай за ней, еще загремишь, господъ разбудишь.

«Пущай ужъ до завтрева!» думаетъ Семенъ, ковыряя въ носу грязнымъ пальцемъ.

Впрочемъ, онъ каждый день такъ думаетъ, и уже два мѣсяца откладываетъ: до завтрева.

Кузьма носитъ дрова и раскладываетъ у печекъ, чтобы топить.

— Что-жъ ты, дьяволъ эдакій, ножищами-то своими покои пакостишь? тихо шепчетъ Семенъ, глядя на цифру восемь, которую пролагаютъ по полу мокрые и грязные сапоги Кузьмы.

— А ты вотъ поди, вылижи языкомъ-то дворъ да лѣстницу, такъ я не буду пакостить, тоже злобнымъ шепотомъ отвѣтствуетъ Кузьма.

— Э-эхъ-ма! грустно отзывается опять Семенъ. — Только слава, что, о люди, а какъ есть кабарда какая-то…

Кузьма молчитъ и отомщаетъ на дровахъ, протискивая штукъ 26 въ одну печь.

— Ну, тебя, лѣзь что-ли, анаѳема! шепотомъ уговариваетъ онъ огромное березовое полѣно.

Дверь на блокѣ зашумѣла. Няня воротилась отъ обѣдни и проходитъ въ дѣтскую.

— Съ имянинникомъ, матушка, шепчетъ Семенъ.

— Спасибо! здравствуй, Кузьма. Не топи ты такъ, голубчикъ, нашу печку. Просто страсть вчера. Подойти нельзя — какъ огненная. Чтой-то вы дровъ господскихъ не пожалѣете. Вѣдь они не казенные, а на деньги покупаются!

Няня проходитъ въ дѣтскую.

— Здравствуй, няня! кричитъ проснувшаяся Соня.

Няня снимаетъ свою шубку и, повѣсивъ ее на гвоздь, цѣлуетъ Соню. Катя тоже проснулась и кричитъ.

— Няня, я не сплю. И меня поцѣлуй.

— Ну, поздравляю васъ съ имянинникомъ. Вотъ вамъ просвирки, на столъ поставлю. Встанете, Богу помолитесь и съѣдите съ чаемъ. А большую — это Ванюшѣ, за его здоровье вынула: все-то онъ хвораетъ, голубчикъ мой. Какъ взяли его отъ меня, такъ и хвораетъ. А отчего? Развѣ Андрею такъ усмотрѣть за ребенкомъ, какъ я усмотрю? Э-эхъ, право!

Задумавшаяся послѣ поцѣлуя няни, Соня вдругъ пришла въ себя.

— Няня, какія у тебя холодныя щеки!

— На дворѣ морозъ, дружокъ.

— И носъ холодный, говоритъ Катя и таращитъ глазенки на няню. Ее удивило, какъ это носъ холодный, а цвѣтомъ ничего — такой же, какъ и всегда.

— Носъ не холодный, а только щеки, рѣшаетъ Соня.

— Нѣтъ, и носъ, и носъ, громко настаиваетъ Катя.

— Полноте, полноте. Еще не поднялись, а ужъ за споръ. Стыдъ какой!

Сонѣ стыдно, а Катѣ еще больше; она совсѣмъ насупилась и въ уголъ скосилась. Это значитъ всегда, что ей очень совѣстно. Няня нарѣзываетъ хлѣбъ ломтиками и устанавливаетъ ихъ въ корридорной печкѣ предъ огнемъ. Чрезъ открытую въ корридоръ дверь видно, какъ всѣ ломти стоятъ хорошо, только съ однимъ няня никакъ не можетъ справиться, онъ все падаетъ. Установивъ его, няня входитъ и начинаетъ надѣвать Катѣ чулки. Эта дергаетъ ногой и смѣется.

— Не шали же. Дай надѣть. Держи ножку прямѣе.

Катя все болтаетъ ногой. Няня останавливается.

— И не стыдно тебѣ это дѣлать? говоритъ она. — Старуха няня изъ церкви пришла, еще не пила, не ѣла, а ты ее мучаешь. Стыдно! А я думала, что ты меня любишь, и еще просвирку тебѣ несла.

Катя стала серьезная.

— Не буду, няня, не буду больше. Не сердись, поцѣлуй.

Няня пошла въ комнату къ Ванюшѣ и будитъ его.

Хорошенькій, бѣлокуренькій мальчикъ 12-ти лѣтъ, блѣдный и худой, раскрываетъ свои большіе синіе глаза и, улыбаясь, протягиваетъ руки къ нянѣ.

— Поздравляю тебя, мой дружокъ. Ненаглядный мой, милый.

И няня со слезами на глазахъ цѣлуетъ и ласкаетъ головку Вани.

Ваня молча улыбается. Лицо у него всегда блѣдное, всегда грустное и всегда такое, какъ будто онъ о чемъ нибудь задумался.

— Вставай, родной, и приходи чай пить.

— А Ѳедя ужъ всталъ?

— Да. Онъ въ гимназію ушелъ.

— Зачѣмъ же? Вѣдь ему позволилъ папа не ходить. Что же это!

— Сказалъ мнѣ, что коли ужъ всталъ, такъ пойду. Уроки, замѣчу по книжкамъ… Вставай, мой родной.

— Зачѣмъ ты меня няня къ обѣднѣ не разбудила?

— Ну, вотъ еще, дитятко, въ кои-то вѣки выпадаетъ тебѣ денекъ соснуть побольше, а я буду тебя будить! Итакъ, вишь, совсѣмъ хворый!… Господь проститъ! Я Ему, Создателю, за тебя помолилась. Авось моя молитва дойдетъ… Помочь тебѣ одѣться-то?

— Нѣтъ, няня, я самъ… Ступай, я сейчасъ приду.

Няня кладетъ ему платье поближе и уходитъ. Ваня молча и тихо начинаетъ одѣваться и изрѣдка поглядываетъ на пустую кровать брата.

«Зачѣмъ онъ ушелъ!» думаетъ Ваня.

Дѣвочки при помощи Марьи умываются.

— Няня, я чистая! говоритъ Катя, утираясь полотенцемъ.

— И я чистая, и я чистая, поетъ Соня, перебравшись съ кровати на нянинъ сундукъ и прыгая по немъ въ одной рубашкѣ.

— Полно ты шалить, востроглазая! Смотри, самоваръ уйдетъ, безъ чаю останемся, замѣчаетъ няня.

Но Соня все прыгаетъ по сундуку.

— Сюда, сюда, пожалуйте, батюшка! говоритъ Марья за дверями. — Барышня здѣсь шалитъ. Возьмите ее, батюшка, въ мѣшокъ къ себѣ, никакого сладу нѣту.

— Слышишь ты, шалунья, шепчетъ няня. Вотъ идетъ ужъ сюда. Перестань скорѣе!

Соня живо перепрыгиваетъ на постель и, прячась за подушку, выглядываетъ оттуда на дверь.

— Няня, не буду. Няня!

— Ступайте своей дорогой. Богъ съ вами, говоритъ няня громче. — Намъ васъ не надо, у насъ дѣти умницы, никогда не шалятъ. Уходите, батюшка, Богъ съ вами.

Няня начинаетъ одѣвать Соню. Какая она вдругъ послушная сдѣлалась. Катя между тѣмъ уже молится передъ образами. Сначала читаетъ вслухъ: «Отче нашъ», потомъ «Богородицу» и вдругъ останавливается. Она всегда и уже давно произноситъ въ одно слово дѣворадуйся и теперь вдругъ не понявъ, хочетъ узнать что она говоритъ.

— Няня!

— Что?

— Что такое: дѣворадоваться?

— Какъ такъ?

— Да вѣдь говорится: Богородица дѣворадуйся.

— Ну да!

— Такъ что же такое: дѣворадоваться?

— Полно шалить. Грѣхъ какой! Богу молишься и шалишь.

— Я ей-Богу не понимаю, няня. Я не шалю.

— Ну, кончай, послѣ скажу! Какъ ты столько лѣтъ молишься, и не спросишь? Ну, кончай ужъ прежде.

— Ангелъ хранитель, сохрани и помилуй рабу Божію Екатерину, продолжаетъ Катя. — Господи, помилуй мамашу и папашу. Господи, помилуй бабушку. Господи, помилуй тетю Надю, тетю Варю и дядю Митю. Господи, помилуй Ваню, Ѳедю и Соню. Господи, помилуй няню. Господи, упокой дѣдушку и тетю Любу. Господи, помилуй Марью и всѣхъ православныхъ христіанъ. Няня! Все? добавляетъ Катя, стоя на колѣнкахъ.

— Ну все, поцѣлуй меня, говоритъ няня.

Катя подходитъ къ столу.

— Няня, сегодня мнѣ на твоемъ креслѣ чай пить! вдругъ отзывается Соня. — Катя вчера сидѣла.

— Тебѣ, тебѣ. Помолись Богу и иди.

— А я завтра сяду на кресло, говоритъ Катя, завистливо косясь на нянино кресло и усаживаясь на простомъ стулѣ. Онѣ обѣ уже года два садятся поутру на это кресло по очереди, и всѣ главныя ссоры происходятъ изъ-за него, такъ что няня грозится, что никого никогда не посадитъ на свое кресло, а всегда будетъ сама на немъ чай пить. Но сестры знаютъ, что няня этого не сдѣлаетъ. Няня только на словахъ — строгая.

III.

Въ корридорѣ слышенъ звонокъ. Дѣвочки встрепенулись и бѣгутъ къ матери въ спальню; Ваня тихо идетъ за ними, но останавливается въ залѣ. Папа встрѣчаетъ его.

— Здравствуй, Jean. Поздравляю. — Что-жь, радъ, что въ гимназію не пошелъ?

— Нѣтъ, мнѣ все равно. Я бы и пошелъ.

— Къ чему же врешь? Вижу, что радехонекъ. Ты, братъ, не изъ прилежныхъ. Похвастаться нечѣмъ; ничѣмъ не взялъ, однимъ лицомъ развѣ, да и то блѣдный всегда. Ѳедя гдѣ?

— Въ гимназіи.

— Вотъ какъ! Его какая муха укусила?

Папа насвистываетъ что-то про себя и уходитъ, не дожидаясь отвѣта. Ваня отходитъ въ уголъ и, усѣвшись на большое кресло, задумывается: ему очень невесело.

— «Скоро ли Ѳедя придетъ? думаетъ онъ — отчего это я няню и Ѳедю люблю больше, чѣмъ папу и маму. Вѣдь это грѣхъ! Да!»

Скоро мама выходитъ и, поздравивъ и поцѣловавъ одинъ разъ Ваню въ лобъ, усаживается на диванчикѣ съ ногами, и тяжело опускается на шелковую подушку. Она всегда слабая, больная, но доктора къ ней не ѣздятъ и ее не лѣчатъ. Горничная Акулина говоритъ, что она просто прикидывается.

— Тише, не шумите, говоритъ она. — Вы меня оглушили. Катя! ты совсѣмъ мужичка. Не висни такъ, ты мнѣ все платье измяла. Надо вамъ гувернантку, а то вы совсѣмъ мужичками ростете.

Входитъ папа и несетъ книжки въ красныхъ переплетахъ.

— На вотъ тебѣ, баловень! Ты! Гусь! Держи же!

Ваня молча беретъ книжки и глядитъ въ сторону. Онъ боится, что сейчасъ его разбранятъ.

— Что-жь ты не благодаришь? говоритъ мама по-французски.

— Merci, тихо отзывается Ваня, и цѣлуетъ папу, потомъ маму.

— Да онѣ тебѣ не нравятся?

— Нѣтъ, нравятся.

— Такъ что же ты насупился-то, губы надулъ?

Ваня молчитъ. Онъ не знаетъ, что сказать, потому, что вовсе не насупился, а ему, такъ, грустно отъ чего-то.

— Удивительный мальчикъ! недовольно говоритъ мама. — Ничѣмъ не угодишь. Отецъ хлопоталъ, вчера нарочно въ магазинъ ѣздилъ…

Ваня опустилъ глаза въ землю и молчитъ, только руки его тихонько дрожатъ.

— Ступай въ залу… или къ своей дурѣ нянькѣ, которая тебя такъ избаловала, что ты ужъ ни гроша не стоишь, говоритъ папа: — ужъ кончится тѣмъ, что тебя придется отдать въ пансіонъ!

Сердце у Вани больно шевельнулось: онъ тихо выходить, а въ ушахъ у него все повторяется «къ дурѣ нянькѣ» точно будто эти слова не разъ сказали, а все шепчутъ ему на ухо безъ конца.

— Или мы его избаловали до нельзя, или онъ просто совершеннѣйшій пень, говоритъ папа по его уходѣ, но такъ громко, что Ваня услыхалъ это, переходя залу, и разронялъ книжки. У него слезы на глазахъ. Молча, собравъ опять книжки, онъ садится на то же кресло въ углу залы и, не развертывая ихъ, глядитъ въ окно.

«Скоро ли придетъ Ѳедя?» думаетъ онъ. «Зачѣмъ я съ нимъ не пошелъ въ гимназію».

Отчего же ему такъ грустно? На сердцѣ точно что-то давитъ и такъ сильно, будто что-то тяжелое тамъ, будто свинцу налили въ грудь.

— Поди ко мнѣ. Ты, моя милая, умница, всегда веселая, розовенькая! говоритъ папа въ гостиной, усаживая къ себѣ на колѣни Соню.

Чрезъ полчаса въ этой залѣ шумъ. Катя съ Соней разыгрались. Няня сидитъ у окна съ чулкомъ. Она грустна и изрѣдка косится на Ваню; ей бы хотѣлось подойти къ нему, да нельзя. Ее и такъ сейчасъ бранили за то, что она Ваню такъ испортила, что онъ гроша мѣднаго не стоитъ. Ваня слышалъ это изъ залы и все думалъ:

«Вѣдь они няню обижаютъ?! Зачѣмъ же они и ее и меня всегда обижаютъ?»

Катя стряпаетъ что-то подъ стуломъ. Вѣрно шалитъ. Соня, держа на головѣ доску съ камешками, ходитъ по залѣ и кричитъ во все горло:

— Пироги горячи! Пироги горячи!

— Эй, разнощикъ! что стоютъ пироги, говоритъ Сонѣ какой-то чужой, который пришелъ къ папѣ.

Соня потупилась и молчитъ.

— Соня! перестань же! говоритъ папа: — и ты у брата переняла молчать и въ полъ глазами упираться. Отвѣчай!

Но Соня молчитъ.

— Сколько же стоитъ, разнощикъ? говоритъ опять чужой.

Соня все молчитъ, но вдругъ повертывается къ нему спиной и опять кричитъ, шагая по залѣ:

— Пироги горячи! Пироги горячи!

Чужой и папа смѣются и уходятъ.

Черезъ полчаса Катя уже кучеръ, а Соня лошадь, и держитъ въ обѣихъ рукахъ веревочки.

Онѣ стали за кресломъ, гдѣ конюшня, и собираются выѣзжать.

— Няня, кричи: подавай! говоритъ Катя.

— Ну, подавай! невесело отзывается няня, косясь на молчащаго Ваню.

Катя чмокаетъ, а Соня (какъ и всегда) начинаетъ брыкаться и нейдетъ.

— Стой! Т-п-п-р-ру-у! кричитъ Катя.

Но лошадь все брыкается и нейдетъ къ подъѣзду.

— Т-п-прру! Соня! Эдакъ нельзя играть! — Ты не знаешь, когда надо брыкаться. Теперь не надо. Эдакъ нельзя!!

— Да я съ норовомъ!

Катя сердится, погоняетъ, а Соня все пятится, брыкаетъ и прыгаетъ.

— Я ударю, Соня!

— Не смѣешь!

— Нѣтъ, смѣю. Я кучеръ.

— Нѣтъ, не смѣешь!

Катя дергаетъ возжей и попадаетъ лошади по спинѣ. Лошадь останавливается, и вдругъ, заткнувъ глаза кулаченками, начинаетъ громко плакать и бѣжитъ къ нянѣ.

— Тебѣ больно? говоритъ Ваня, быстро подбѣгая къ сестрѣ.

— Что такое? опять подрались? Нѣтъ ужъ, теперь я пойду пожалуюсь на васъ.

Няня беретъ Катю за руку и хочетъ вести къ мамѣ.

— Няня, оставь, не ходи! Няня! тихо говоритъ Ваня.

Няня оставляетъ Катю и садится снова на стулъ. Соня перестала было плакать, но входитъ въ залу папа, и она опять начинаетъ.

— Соня! Соня! Что съ тобой, Соня? Поди ко мнѣ. Кто тебя обидѣлъ? Ужъ не вы ли, господинъ Молчалинъ? сердито говоритъ онъ Ванѣ.

Ваня молчитъ.

— Такъ ты еще драться сталъ вдобавокъ! А?

— Эхъ, батюшка, полноте! произноситъ няня. — Онъ отродясь ни одной мухи не обидѣлъ, а вотъ ваши любимицы, какъ играть, такъ и драться!

— Такъ это ты, Катя?

Катя молчитъ тоже и ломаетъ ногу у гусара. Папа беретъ на колѣни Соню и начинаетъ бранить Катю. Эта долго слушаетъ и начинаетъ потихоньку плакать все громче, а Соня уже перестала и глядитъ на сестру во всѣ глаза, будто первый разъ отъ роду видитъ какъ та плачетъ.

— Ну, перестань же. Вѣдь это скучно. То одинъ, то другой; съ вами съ ума сойдешь. — За что ты ее прибила?

— Она на-на-а-аш-аша…

Катя захлебывается и не можетъ выговорить.

— Она ло-о… ло-ош-ша-адь бы-ы-ла.

— Ну что-жь, что лошадь? Все-таки драться не слѣдуетъ. Она тебѣ сестра. Она маленькая, тебѣ можно ей уступить.

— И все б-брык-рык-рыкалась… а я хотѣ… ла, силится Катя говорить.

— Ну, помиритесь сейчасъ и играйте безъ драки. Мама нездорова, а вы все ее огорчаете ссорами.

Вскорѣ Катя снова кучеръ, а Соня снова лошадь. Снова кричитъ няня невеселымъ голосомъ.

— Кучеръ, подавай!

Онѣ подъѣзжаютъ къ крыльцу, лошадь ужъ не брыкается. И Катя возитъ барина съ визитами по городу, т. е. по залѣ. Домой (въ уголъ за кресло) Катя ворочается лошадью, а Соня кучеромъ. Лошадь ставится въ конюшню, и ей задаютъ овса.

Далѣе залы ѣздить съ визитами не позволено. Въ гостиную къ мамѣ можно входить только людьми, а лошадьми и вообще звѣрями можно быть только въ залѣ.

Долго возятся такъ дѣвочки. Ваня сѣлъ уже давно около няни и тихо шепчетъ ей.

— Который часъ, няня?

— Третій. На что тебѣ?

— Да скоро ли Ѳедя придетъ!

IV.

На часахъ бьетъ три. За воротами показывается фигура Ѳеди съ сумкой. Ваня бросается на лѣстницу и цѣлуется съ братомъ. Скоро они уже сидятъ вмѣстѣ въ углу залы и шепчутся.

— Вѣдь ты помнишь, тихо выговариваетъ Ѳедя: — его хотѣли все проучить? Ну вотъ, какъ онъ вышелъ, Тихоновъ ему въ спину сзади и закричалъ: «волкъ! волкъ! Бѣлянина запоролъ! Кровопійца!» Онъ обернулся и весь, Ваня, сдѣлался красный, совсѣмъ какъ сукно красное. Глядитъ на насъ, глаза, знаешь, какъ-то прыгаютъ, а самъ не кричитъ, какъ всегда, а молчитъ и на всѣхъ глядитъ. Всѣхъ, Ваня, глазами оглядываетъ, даже какъ-то страшнѣе кричанья выходитъ. Мы притихли. — Кто, говоритъ, сейчасъ закричалъ, что я будто Бѣлянина запоролъ? Развѣ вы, мерзавцы, не знаете, что онъ отъ горячки умеръ? не знаете? — Мы молчимъ. — Кто, говоритъ, думаетъ, что Бѣлянинъ умеръ не отъ горячки, а отъ чего нибудь другого, пусть руку подыметъ! Ну, кричитъ, живо, сейчасъ! — Мы не шелохнемся. — Ага! кричитъ, ты негодяй, который кричалъ мнѣ въ спину, видишь весь классъ со мной согласенъ, что отъ горячки.

— Какъ же это, Ѳедя?

— Да вѣдь никто же руки не поднялъ. Я было, Ваня, хотѣлъ… потому что это правда…. Всѣ знаютъ, что Бѣлянинъ подъ розгами умеръ.

— Ну!

— Да меня Тихоновъ держалъ и все шепталъ: «если ты, зюзя эдакая, подымешь руку, то я себя самъ выдамъ, что я кричалъ.» Ну, я и боялся. Онъ вѣдь не лжетъ никогда. Онъ сейчасъ бы признался.

— Ну что-жь Волкъ?

— Ну, походилъ по классу весь красный и вышелъ въ корридоръ. А какъ вышелъ, такъ опять ужь человѣкъ десять и закричали: Пьяница! Кровопійца! Бѣлянина запоролъ! А Тихоновъ кричитъ: Убилъ! убійца! За это въ Сибирь ссылаютъ!

— Какъ? Такъ и закричали?

— Да. Но Волкъ ужь не воротился. А солдатъ говорилъ намъ, какъ мы выходили: «какое, говоритъ, у Гаврилы Семеныча лицо сдѣлалось, какъ онъ въ корридорѣ стоялъ, а вы кричали! Дергало ему, говоритъ, лицо, все дергало!»

— Что вы все шепчетесь, мнѣ не скажете? говоритъ няня. — Вѣрно въ емназіи бѣда какая?

Ѳедя съ Ваней пересаживаются къ ней ближе и тихонько передаютъ ей происшествіе.

— Завтра опять хотятъ кричать то же, добавляетъ Ѳедя.

— Ну, ужь вы-то, дѣтки, не кричите. А то еще попадетесь…

— Да какъ же, няня, если всѣ будутъ… Какъ не кричать? Вѣдь это нехорошо, говоритъ Ваня: — вѣдь за это всегда подлецомъ называютъ, когда кто отстаетъ. Притомъ онъ извѣстный злодѣй!

— И это правда, няня, говоритъ Ѳедя. — Это правда, всѣ знаютъ про эту исторію, про Бѣлянина. И его, говорятъ всѣ, скоро прогонятъ со службы, потому что до смерти засѣкать не позволяютъ. Его непремѣнно прогонятъ, и скоро. Онъ кровопійца.

Няня слушаетъ и качаетъ головой.

— Уроки помѣтилъ ты? спрашиваетъ Ваня черезъ минуту.

— Да, всѣ. А изъ географіи какой урокъ, Ваня, — бѣда, весь курсивный. Вся Швейцарія, и вся курсивная.

— Отчего же вся курсивная?

— Какъ отчего? Такая ужь земля. Горы, возвышенности, рѣчки, кантоны, города, деревушки…

— Что ты?

— Право. Да разныя еще достопримѣчательности, напримѣръ, сколько въ Женевѣ часовъ дѣлаютъ, да сколько работниковъ этимъ занимаются. Просто бѣда, хуже Англіи.

Ѳедя беретъ географію Ободовскаго и, раскрывъ на мѣстѣ, гдѣ большими буквами напечатано слово: «Швейцарія», показываетъ брату. Между строками безпрестанно попадаются курсивныя, а все, что курсивомъ, надо учить наизусть.

— Да, да! Курсивная! съ оттѣнкомъ ужаса произноситъ Ваня. Вотъ страна-то! Вѣдь столько курсиву ни въ одной еще странѣ не было.

— Ну, Ваня, въ Италіи его тоже много. Погляди-ка.

И Ѳедя повертываетъ нѣсколько листовъ.

— Да, и эта бѣдовая. А когда мы до нея дойдемъ? Къ январю, пожалуй. Ну, какъ онъ ее на праздники задастъ?

— Нѣтъ! Что ты! Къ марту развѣ.

— Раньше, Ѳедя. Онъ говорилъ, что къ экзамену мы захватимъ Европейскую Турцію.

— Это, гдѣ Турка живетъ? вмѣшивается няня.

— Да.

— Ну вотъ еще, и Турку учи. Объ немъ, дуракѣ, я чай, и учить-то нечего.

— Какъ, няня! восклицаетъ Ваня: — тамъ у нихъ Константинополь, говорятъ, такой чудный городъ, что такихъ нѣту нигдѣ. Тамъ вѣдь наша царица Ольга крещенье приняла.

— Какъ такъ?

— Она тамъ крестилась въ православную вѣру.

— У Турки-то? Что ты, Ваня! Христосъ съ тобой!

Ваня оторопѣлъ и глядитъ на Ѳедю. Ѳедя даже ротъ разинулъ и глядитъ на Ваню.

— Какъ же это, въ самомъ дѣлѣ? Вѣдь и то правда. Они вѣдь мусульмане.

Черезъ залу идетъ папа. Ваня шепчетъ брату: спроси.

— Папа! подходитъ Ѳедя. — Вѣдь царица Ольга въ Константинополѣ крестилась?

— Что за дичь!

— Вотъ и я, батюшка, говорю, какъ молъ это можно! прибавляетъ няня.

— Ольга приняла крещенье у греческаго царя Константина Багрянороднаго въ 857 г. въ Царь-градѣ. — Папа произноситъ это очень важно.

— Видите вы, глупые! Еще въ городѣ-то какомъ — въ Царѣ-градѣ! Вотъ это такъ!

«Стало быть, болѣе тысячи лѣтъ назадъ», уже разсчелъ про себя Ваня.

— А гдѣ же онъ? допытывается Ѳедя.

— Да онъ… мямлитъ папа: — онъ… въ Греціи. Какой глупый вопросъ, Ѳедя! добавляетъ онъ вдругъ сурово. — У греческаго царя, въ Царь-градѣ, стало быть, въ Греціи, а не… не въ Персіи или Турціи!

— Какъ? тихо восклицаетъ молчавшій Ваня. — Да вѣдь Константинополь и Царь-градъ одно и то же.

Папа неспокойно ищетъ что-то въ карманѣ.

— Да, почти… не совсѣмъ… но почти то же. Куда я дѣвалъ?.. Есть разница, но небольшая, т. е. маленькая… Вотъ будете учиться, будете поменьше имянины справлять, такъ и знать будете… это и все вообще узнаете.

Папа куда-то поспѣшно вышелъ. Горячій споръ затѣвается у няни съ Ѳедей. Ваня молчитъ и припоминаетъ что-то.

Чрезъ полчаса, когда папа поспѣшно опять проходитъ черезъ залу, Ѳедя кидается къ нему.

— Узнали, папа, узнали! Ваня вспомнилъ, кричитъ онъ. — Греки завоевали у турокъ Константинополь и назвали его Царь-градомъ, тогда Ольга и крестилась.

— Ну да, да. Вѣдь я же вамъ говорю. Константинополь и Царь-градъ все равно… одно и то же… только маленькая разница есть…

— Какая же?

— Послѣ, послѣ… Мнѣ некогда.

И папа поспѣшно выходитъ.

«Самъ-то ты, батюшка, должно быть, получше Вани имянины-то справлялъ, когда учился, думаетъ няня про себя. Да и рожденья, я чай, не позабывалъ тоже».

Черезъ минуту въ домѣ суматоха. Пріѣхала очень важная особа. Она величественно входитъ въ гостиную, встрѣчаемая мамой и папой. Она изволитъ садиться и, проглотивъ аршинъ, любезно говоритъ мамѣ, что не замѣтила ее на прошломъ большомъ балѣ. Папа человѣкъ подначальный этой особѣ, поэтому мама разсыпается и вертится передъ нимъ, какъ бѣсъ передъ заутреней. Особа желаетъ видѣть дѣтей. Папа кидается въ дѣтскую, натыкается на Андрея, едва не падаетъ, ругаетъ его мимоходомъ и велитъ вести дѣтей въ гостиную. Няня, поправивъ чепецъ, какъ овецъ гонитъ ихъ гурьбой. На порогѣ встрѣчаетъ ихъ папа, но, завидѣвъ Ваню, останавливаетъ шествіе.

— Нѣтъ, нянюшка, вы этого болвана приберите въ дѣтской. Онъ еще мнѣ бѣды какой надѣлаетъ со своей молчанкой.

Папа беретъ дѣвочекъ и Ѳедю, вводитъ ихъ, представляетъ, улыбается и, вертясь, нещадно возитъ ногами по полу.

Особа милостиво ухмыляется.

— По стопамъ отца? говоритъ она Ѳедѣ.

Ѳедя не понимаетъ и молчитъ. Папа и мама встрепенулись. Особа все ждетъ. Ѳедя все молчитъ.

— Въ гусары или въ уланы?! объясняетъ особа. Ѳедя мѣняется въ лицѣ, но, опустивъ глаза, упрямо молчитъ. Мама и папа рады бы влѣзть оба заразъ въ кожу Ѳеди, чтобы отвѣчать. Но это невозможно, и особа ждетъ опять, а Ѳедя все молчитъ, какъ убитый. О ужасъ!

— Онъ очень робокъ… оробѣлъ… ввязывается папа. Дѣтямъ велятъ выйти. Они тихо отправляются.

— Ну, няня, въ другой разъ и меня безъ Вани не возьмутъ. Я больше его молчалъ, и всегда буду такъ дѣлать. За что они его прогнали? Онъ не хуже насъ.

Няня, узнавъ обо всемъ, уговариваетъ Ѳедю. Ее внутренно глубоко обидѣлъ папа; она рада, что Ѳедя отомстилъ за брата, который, остановленный на порогѣ, ушелъ прямо къ себѣ и заперся; но все-таки няня увѣряетъ ребенка, что нехорошо дѣлать роднымъ на смѣхъ.

— Я, няня, не на смѣхъ, восклицаетъ удивленный Ѳедя. — Я только хочу, чтобы насъ обоихъ брали всегда, или и меня оставляли съ Ваней.

Но за обѣдомъ, къ пущей горести имянинника, Ѳедя сидитъ безъ пирожнаго.

V.

Уже вечеръ. Дѣти бѣгаютъ и играютъ въ залѣ, освѣщенной двумя стѣнными лампами. Ваня тоже развеселился и ловитъ сестеръ. Изрѣдка всѣ они останавливаются и прислушиваются къ шуму проѣзжающихъ каретъ. Наконецъ, одна изъ нихъ смолкла у воротъ, и дѣти видятъ на дворѣ два двигающіеся къ подъѣзду фонаря.

— Надя, Саша! кричатъ они и выглядываютъ въ переднюю: — Они! они!

И вся гурьба кидается въ переднюю. Расфранченная горничная, ливрейный лакей и камердинеръ папы, Андрей, раздѣваютъ мальчика лѣтъ 10-ти и дѣвочку, ровесницу Вани. Цѣлая куча: платочки, наушники, теплые сапожки, муфты, салопы, фуфайки, мѣховые боа, — все скопляется на дубовой скамьѣ передней. Можно подумать, что не двухъ, а десятокъ дѣтей привезли въ нихъ. Разоблаченье еще не кончилось, а ужъ крикъ:

— До какихъ поръ? Когда за вами пріѣдутъ? Кто?

— Мама сама пріѣдетъ къ твоей мамѣ, говоритъ кокетливо одѣтая Надя.

— Чудо, чудо! подымается крикъ. — Стало-быть, надолго?

— Мама съ Аннетой на балъ поѣдутъ въ 12-ть часовъ.

Всѣ бѣгутъ въ залу.

— А у насъ новыя лошади! говоритъ Саша, страшный хвастунъ и корчащій большого человѣка. — Папа три тысячи за нихъ далъ!

Но Ваня и Ѳедя съ нимъ не очень дружны. Онъ постоянно разсказываетъ про себя и своихъ, очень грубъ съ ихъ няней, говоритъ, что она мѣщанка, и безпрестанно кричитъ, все у всѣхъ отнимаетъ, ломаетъ, дерется и самъ же пойдетъ потомъ жаловаться. Когда у него спрашиваютъ новыя знакомыя дѣти, какъ его имя, онъ, вмѣсто «Саша», отвѣчаетъ: le prince Alexandre Oubinine. Отецъ его, князь Убининъ, важное лицо.

— Сегодня утромъ, продолжаетъ Саша: къ мамѣ бѣдные приходили, какая-то женщина и двѣ дѣвочки. Какія онѣ смѣшныя, пугливыя. Мама говоритъ, что онѣ совсѣмъ des sauvageons!… А когда онѣ ушли въ дѣвичью чай пить, то въ гостиной мама курить велѣла, потому что ужасно дурно пахло.

— Онѣ прежалкія были, вступается Надя. — Грязныя, въ большихъ башмакахъ, и салопы совсѣмъ худые. Я одной даю мою куклу старую, — Лизбетту, ты знаешь, Катя?

— Какъ? Да вѣдь ты очень любила Лизбетту?

— Мнѣ очень жалко стало, добрымъ голосомъ говоритъ Надя. — Ну, я старшей даю Лизбетту, а она, вообрази, прячется отъ нея за юбки матери.

— Она вѣрно никогда куколъ большихъ не видала и испугалась, хохочетъ Саша.

— Ты, Саша, всему хохочешь. Всѣ говорятъ, что ты злой! Вотъ что! нравоучительно и укоризненно говоритъ Надя брату.

— А ты въ дѣвичьей все сидишь съ дѣвками. Это даже мама говорила и сердилась, злобно произноситъ братъ. — Хороша княжна! Въ дѣвичьей! добавляетъ онъ вчера слышанныя отъ отца слова.

Дѣти отворачиваются отъ него къ Надѣ. Они всѣ не любятъ Сашу, потому что у него даже голосъ злой. Всѣ идутъ къ мамѣ.

— Матушка, говоритъ пріѣхавшая горничная нянѣ: — не подпускайте вы княжну нашу къ окошкамъ. Все они кашляютъ. Мамзель проклятая ихъ простудила.

— Отчего это ихъ съ вами прислали? допытывается няня. — Мамзель-то что же?

— Да такъ! многозначительно улыбается расфранченная горничная. — Она, кажется, отходитъ… Нынче утромъ съ княгиней повздорили…

— Да что-жъ такое? за что?

— Не знаемъ-съ! Ухмыляется горничная: — она очень дурно съ княжной обходилась. А ужъ сами знаете, наша Надежда Николаевна какъ есть анделъ. Рѣдкій ребенокъ. Совсѣмъ не похожа на княжеское дитя, ни гордости этой нѣту, ни чванства. Ну, а мамзель съ ними не ладила, особливо за уроками… Ну, княгиня нынче ее и распекала, а она отказалась. Не хочу, говоритъ, оставаться, грубить стала.

— Да вѣдь они съ вашей старшей барышней пріятельницы большія?…

Горничная насупилась.

— Ну, княжна Анна Николаевна… сами изволите знать… ндрава крутого. Повелѣвать любятъ, а эта мамзель Луиза все имъ потакала и всякія подлости около нихъ дѣлала. Ну, княжна и дарила ее всѣмъ. А я, матушка, что-жъ, не завидую. Я княгиней много обласкана. А должна сказать правду. Я за 7 лѣтъ отъ Анны Николаевны ниточки экой не видала, а не то, что платьеца, али чего другого… А мамзель эта, матушка, пріѣхала къ намъ, у нея одинъ худой сундучишко былъ. Просто страмъ! Хуже нашей сестры; ужъ на что мы, горничныя дѣвки, а и у насъ имѣньице кой-какое есть. А теперь, матушка, три сундука биткомъ набиты милостями господъ, да княжны. Будетъ съѣзжать, четвертый прикупитъ въ Гостинномъ дворѣ: въ трехъ не вывезешь всего добра. Ей-Богу съ! А ужъ скряга какая! Разъ, объ святки, наряжались мы промежъ себя. Вотъ и пришла я къ ней увальку попросить надѣть…

Дѣти вбѣгаютъ въ залу. Расфранченная горничная шепчетъ и, раскланявшись съ няней, подходитъ къ Надѣ.

— Княжна, я домой поѣду-съ. Не прикажете ли маменькѣ что сказать?

— Нѣтъ, Анюта, ничего. Погляди только, чтобы папашина собака игрушки не испортила.

— Извольте, моя ненаглядная! Нарочно съ работой буду сидѣть въ дѣтской.

Горничная цѣлуетъ руку у Нади и, поглядѣвъ на Сашу, прибавляетъ грубо:

— А ужъ вы, ваше сіятельство, взлохматили себѣ волосики на головкѣ. Точно нашъ портной деревенскій — Алеша. Право! А еще князь!

Саша краснѣетъ, какъ ракъ. Дѣти смѣются. Горничная прощается со всѣми, у дѣвочекъ цѣлуетъ ручки и, не обращая никакого вниманія на Сашу, выходитъ въ переднюю, гдѣ разговариваютъ и тихо хихикаютъ лакеи дома съ пріѣзжимъ.

— Иванъ Иванычъ, обращается она къ ливрейному лакею: — поѣдемте, мнѣ еще княгиню на балъ одѣвать.

— Ну, поспѣетъ еще. А я вотъ про мамзель-то имъ разсказываю… Ну-съ, я вотъ эфто и запримѣтилъ, обращается онъ опять къ Андрею. Какъ она только за уголъ, а этотъ офицеръ ужъ ждетъ; сейчасъ извощика, пролетку и маршъ куда-то. И все значитъ въ одну сторону! Такъ ты, думаю, князя надуваешь, на его деньги съ офицерами шляндаешься да дебоширничаешь! Хорошо! Вотъ мы-съ и порѣшили межъ собой князю открыть ея надуванье. Я это его вчера раздѣваю, и эдакъ, знаете, тонкимъ манеромъ и говорю: «Что я, молъ, ваше сіятельство, вашъ вѣрный завсегда слуга, и по гробъ моей жизни милости ваши не забуду, но мамзель эту самую на углѣ съ офицеромъ видалъ многіе разы»… Какъ это онъ вскочитъ съ дивана, какъ былъ на босу ногу. Побѣлѣлъ весь лицомъ. Руки трясутся!

— Что вы?

— Провалиться сквозь землю! Себя не помнитъ. Врешь! кричитъ мнѣ, неправду говоришь! Я тебя подъ судъ, кричитъ, упеку. «Я, значитъ, говорю, васъ сведу самъ на угодъ. А коли прикажете, молъ, батюшка, ваше сіятельство, такъ мы рады стараться для вашей милости. Мы вамъ и офицера и ее — живьемъ доставимъ. Только приказать извольте!» Такъ, знаете-ли… просто чуть не плачетъ, ходитъ по комнатѣ и все по французскому что-то говоритъ. А въ комнатѣ, окромѣ меня, никого нѣту!

— Не даромъ французинка. Эдакъ завладать!

— Ну-съ, а нынче утромъ, слышу: въ дѣтской у нихъ разговоры, вступается горничная. — Я по ихнему малость понимаю. Дѣтей-то князь выслалъ, въ залу, а самъ ей все говоритъ: кошонъ, тронпе, але-вузанъ… Къ дьяволу, то-есть, значитъ. Ты, свинья, надувать меня вздумала, такъ съѣзжай сейчасъ къ своему офицеру. Что-жъ, вы думаете, она? Прямо къ барынѣ. А я къ дверямъ и слышу, говоритъ ей: вашъ, говоритъ, князь васъ не любитъ; меня, говоритъ, любитъ, пристаетъ ко мнѣ, а я, говоритъ, честная дѣвушка, сирота! Мнѣ, говоритъ, нельзя оставаться, и я, чтобы ваше счастье не разстраивать, сама уѣду.

— Ну, что жъ княгиня?

— Страсть! Въ обморокъ! Ужъ мы хлопотали, хлопотали съ ней. Измучились всѣ.

VI.

Во владѣніе дѣтей отдается, кромѣ залы, еще одна гостиная и столовая — чтобы прятаться. Уже разъ они прятались, всѣ найдены и ходятъ по гостиной, и никакъ не найдутъ Ѳедю.

— Вотъ спрятался-то! Не ушелъ-ли онъ въ дѣтскую? Няня, онъ вѣрно въ дѣтской!

— Нѣтъ, нѣтъ, здѣсь! Ищите! говоритъ няня, хитро улыбаясь. — Молчи, Ѳедя. Не сказывайся.

— Молодецъ Ѳедя! Молодецъ! ликуетъ Ваня, радуясь, что братъ всѣхъ превзошелъ.

— Я знаю, гдѣ онъ! шепчетъ Надя на ухо Вани.

— И я знаю, да не скажу. Пусть вашъ братъ постарается, пусть намучается побольше.

— Пусть, пусть. Не надо говорить, Ваня.

И они, переглядываясь, не ищутъ, а стоятъ въ сторонѣ. Дѣвочки все обшариваютъ, а Саша, весь мокрый, съ остервенѣніемъ лазитъ по всѣмъ угламъ, подъ всякое кресло и страшно сопитъ. Его начинаетъ сердить, что онъ всѣхъ нашелъ скоро, а за Ѳедей возится полчаса.

— Хорошъ вашъ Ѳедя! восклицаетъ онъ вдругъ злобно. — Говоритъ, что никогда не лжетъ, а теперь его ищутъ, зовутъ, а онъ молчитъ и всѣхъ надуваетъ.

— А ты не молчишь, когда тебя ищутъ? запальчиво вступается Ваня за брата.

— Да я не хвастаюсь за то, что всегда правду говорю. А Ѳедя вѣдь все кричитъ: не надо лгать, а самъ выходитъ такой же обманщикъ.

Саша злится и угрюмо ходитъ по комнатѣ, уже не обшаривая ничего.

— Какая злючка! шепчетъ Надя.

— Обманщикъ, обманщикъ! повторяетъ онъ. — Ѳедя! Ты гдѣ!? кричитъ онъ и прибавляетъ: — видите, молчитъ, какъ и мы всѣ; надуваетъ.

— Да я здѣсь! раздается наивный голосъ Ѳеди.

— Э-эхъ, дурачокъ ты мой! Молчалъ-бы да молчалъ, говоритъ няня. Между ея юбкой и платьемъ зашевелилось что-то и на свѣтъ показывается растрепанная голова Ѳеди.

Всѣ кидаются къ нему. Хохотъ. Крики.

— Глупый, зачѣмъ ты отвѣтилъ? кричитъ Надя. Вѣдь онъ нарочно тебя спрашивалъ.

— Онъ говоритъ: я обманываю, смущенно объясняетъ Ѳедя. — Ну, я и отвѣтилъ…

— Э-эхъ, Ѳедя! укоряетъ его братъ. — Такое мѣсто и даромъ пропало. Ты бы меня, няня, посадила туда. Я бы молчалъ.

— Христосъ съ тобой, мой родимый. И Ѳедя насилу усѣлся… а ты вишь какой ужъ выросъ, тебя сейчасъ бы нашли. Экой ты, Ѳедя, право! добавляетъ она.

— Э-э-эхъ! Ѳедя, Ѳедя! укоряютъ всѣ. Ѳедя только руки растопыриваетъ: Саша въ восторгѣ.

— Прятаться! Прятаться! Сонѣ искать!

Соня остается въ залѣ. Всѣ разсыпаются въ гостиной. Слышатся голоса:

— Саша, тише, занавѣску оборвешь!

— Пусти, я первый.

— Мама не велѣла около канделябровъ. Надя, слышишь… Не велѣла!

— Такъ я уйду въ другое мѣсто.

Гостиная пуста. Только чуть шевелятся занавѣски; кто-то пискнулъ подъ диваномъ. Саша расхохотался уже Богъ-вѣсть откуда.

Черезъ темную столовую, прыжками, какъ козочка, летитъ Надя, и вдругъ останавливается на середкѣ.

— Какъ темно! думаетъ она. — Да-чего же бояться. Бояться нечего! За то искать долго будутъ, да еще побоятся прійти, чудо!

— Готово-ли? кричитъ Соня изъ залы.

Надя не двигается середи комнаты. Странная эта столовая. Большущіе шкапы по стѣнамъ. Черные, высокіе, съ зеркалами. Разные звѣри полки держатъ. А полъ весь точно въ серебряныхъ кружкахъ отъ луны, которая въ окошки свѣтитъ. Если долго глядѣть на эти пятна, то будто бы надъ ними зашевелится что-то, закачается! страшно!

— Что же вы! скорѣе! кричитъ Соня.

Надѣ вспоминается баба-яга, про которую Анюта ей разъ въ деревнѣ разсказывала…

— Вы молчите! Такъ я искать буду! опять кричитъ Соня.

— Готово! пискнулъ кто-то изъ гостиной.

Надя забыла о бабѣ-ягѣ и бѣжитъ на цыпочкахъ за шкапъ въ самый уголъ. Кто-то дышетъ около нея. Надя струхнула и хочетъ уже выскочить.

— Надя, это вы? шепчетъ Ваня.

— Да, здѣсь не найдутъ. Я нарочно сюда прибѣжала.

— Что вы около стола все стояли?

Надя не хочетъ сознаться, что боялась.

— Такъ, думала… куда спрятаться!

— Подвигайтесь ближе, а то платье видно, шепчетъ ей Ваня. Онъ лежитъ навзничь на полу и отираетъ платкомъ мокрую голову. Надя съежилась на колѣнкахъ около него и глядитъ, какъ серебристый лучъ отъ луны играетъ на его кудряхъ и на хорошенькомъ лицѣ. Она задумывается, глядя на Ваню.

— Ужъ Соня ищетъ. Кто это захохоталъ? шепчетъ Ваня.

— Саша. Онъ никогда не удержится, задумчиво отзывается Надя.

— Нѣтъ. Это онъ для Сони. Онъ всегда, когда Сонинъ чередъ, ей поддается. А въ жмурки?! Соня никогда долго не ловитъ. Она сегодня его даже раза два толкнула; ей хочется ловить, а онъ лѣзетъ.

— Какіе глаза у васъ нынче, говоритъ Надя: — ужасно блестятъ! Вы, Ваня, очень хорошенькій. Особенно нынче. Право! Престранно!…

— Тише! Тише!

Они молчатъ. Въ гостиной звенятъ голоса Сони и Саши; они никакъ не могутъ найти никого и уже два раза сгоняли няню съ кресла, думая, что у нея подъ юбками опять кто нибудь сидитъ.

— Ну васъ совсѣмъ! слышится голосъ няни: — разъ спрятала одного, такъ вы меня теперь и будете тормошить этакъ-то всякій разъ. Соня звонко хохочетъ и пристаетъ къ ней.

— Не трогай меня за ноги! Тебѣ я говорю! Шалунья! смерть, щекотки боюсь. Ну васъ совсѣмъ. Уморите вы меня!

Няня не сердится, но представляетъ, что сердится. Соня заливается еще громче.

— Вотъ Катя! Катя тутъ! вопитъ вдругъ Саша изъ другого угла.

Въ столовой тихо. Ваня не шевелясь все лежитъ на полу. Надя также, присѣвъ на колѣнкахъ около него, все смотритъ на лицо его, но вдругъ нагибается надъ нимъ и тихо цѣлуетъ его въ губы.

— Что вы, Надя?

Ваня шевельнулся и, широко раскрывъ свои синіе глаза, съ изумленіемъ глядитъ на Надю. Онъ рѣшительно не понимаетъ, зачѣмъ Надя его поцѣловала… Онъ рѣшительно не понимаетъ, отчего ему это кажется дурнымъ!… Они всегда цѣлуются, когда встрѣчаются или прощаются… но этакъ, вдругъ, ни за чѣмъ — никогда еще не было. Онъ все глядитъ на нее, и ему ужасно не нравится, что Надя сдѣлала это. Ему даже не ловко какъ-то и хочется уйти.

А Надя все смотритъ на него, и вотъ опять нагибается и, улыбнувшись, опять цѣлуетъ его.

Ваня, самъ не зная почему, вдругъ приподнялся и сильно оттолкнулъ ее отъ себя. Надя ударилась объ шкапъ, стихла и молчитъ. Ее не видно въ темнотѣ. Ваня потерялся; онъ и сердитъ, и жалко ему, что толкнулъ такъ сильно. Ему и стыдно Нади, и стыдно еще чего-то… Онъ ничего не понимаетъ…

Въ залѣ зашумѣли. Кто-то упалъ, и раздался громкій взрывъ хохота.

Ваня ничего не слыхалъ. Онъ встаетъ и хочетъ уйти; но вдругъ слышитъ, Надя тихо плачетъ въ своевсъ углу.

— Надя… Надя! произноситъ онъ дрожащимъ голосомъ, и чуть не плачетъ.

Надя молчитъ. Онъ приближается къ ней. Она отвернулась и закрыла лицо.

— Надя! Я ей-Богу… Надя. Я никогда не дерусь… но я не знаю… какъ… Зачѣмъ вы это сдѣлали? Я не люблю цѣловаться.

— Простите меня… Я такъ это… Такъ! Не нарочно… шепчетъ Надя, утирая слезы. Слезы вдругъ потекли по щекамъ Вани. Онъ вдругъ кидается къ Надѣ, обнимаетъ ее, цѣлуетъ ее безъ конца, и все шепчетъ какъ сумасшедшій:

— Простите меня, Надя! Простите меня. Я злой! Я васъ ушибъ. Простите же! Надя, Надя!

Надя поворачиваетъ къ нему головку и тоже обнимаетъ его.

— Нѣтъ, вы не злой. Вы добрый, всѣхъ добрѣе. Я васъ очень люблю. Очень.

— Простите же меня, все повторяетъ Ваня.

— Да я не сержусь.

— Я васъ буду любить еще больше теперь. Еще больше, Надя. Вы, милая…

Они шепчутся, плачутъ, цѣлуютъ другъ друга, а серебристый лучъ луны добрался до нихъ, упалъ на ихъ курчавыя головки и молча смотритъ имъ въ лицо и играетъ, свѣтится въ этихъ слезахъ, не то смѣется ихъ великому горю, не то радуется ихъ великому счастію…

— Вѣрно здѣсь! Ищите! раздается на порогѣ.

— Ну вотъ, пойдетъ Надя въ темную комнату!

— Она, можетъ быть, съ Ваней.

Надя слышитъ все это, и уже весело хихикаетъ Ванѣ въ лицо. А онъ ничего не слышитъ. Онъ думаетъ… Думаетъ, что много любитъ няню, много любитъ Ѳедю… А теперь еще, тоже много любитъ и Надю. Онъ крѣпко обнялъ ее, крѣпко прильнулъ къ ней, какъ будто къ нянѣ, какъ будто къ Ѳедѣ.

VII.

Дверь въ кабинетъ къ мамѣ затворена, потому что дѣти очень шумятъ на другомъ концѣ дома. Въ этомъ кабинетѣ очень уютно. Какъ-то хорошо, тепло. Всюду масса вещицъ, и на стѣнкахъ, и на столахъ, и на этажеркахъ. Весь письменный столъ въ портретахъ; среди нихъ, на самомъ видномъ мѣстѣ, красуется акварель: красивый мужчина флигель-адъютантъ. Онъ мамѣ вовсе не родственникъ, но большой пріятель. Впрочемъ, онъ уже умеръ. Каминъ теплится; огонь чуть-чуть бѣгаетъ по дымящимся дровамъ, то пропадетъ, то опять вспыхнетъ и пробѣжитъ.

Мама лежитъ на маленькомъ диванчикѣ и закрыла глаза. Она не дремлетъ, но ей кажется, что она дремлетъ. Она не совсѣмъ здорова, т. е. ей кажется, что она нездорова. Впрочемъ, она очень хороша собой, когда закроетъ маленькіе глаза съ длинными рѣсницами, и она это знаетъ. Около нея на столикѣ носовой платокъ въ кружевахъ, какой-то пузырекъ съ каплями, хорошенькій маленькій ларчикъ съ четырьмя флаконами, на которомъ золотыя буквы: Odeurs. Тутъ же недопитая чашка чаю. Нарядъ ея очень простой, но онъ такой простой, что стоитъ гораздо дороже непростого. Это пеньюаръ, который мѣсяцъ назадъ былъ еще на фабрикѣ въ Ліонѣ. Мама не одна. У нея гости. Въ большихъ и низкихъ креслахъ лежитъ брюнетъ, очень красивый собой. Онъ положилъ ноги на чугунную плитку камина и держитъ въ рукахъ книжку. Изрѣдка глотаетъ чай изъ стакана и затягивается отличной сигарой, дымъ отъ которой тихо, тихо вьется и летитъ подъ высокій разрисованный потолокъ. Онъ не церемонится съ мамой, потому что они давнишніе друзья. Они подружились еще, когда умеръ флигель-адъютантъ, а этому уже четыре года. А если кто чужой придетъ, то между ними и дверью огромный трельяжъ съ густымъ плющемъ. Изрѣдка брюнетъ смѣется, читая книгу, на которой видны буквы сверху: «Paulde-Kock», а снизу «Soeur Anne».

— Cha-ar-mant! Пре-е-лесть! въ сотый разъ восклицаетъ онъ, растягивая слова.

— Мнѣ говорилъ вчера, тихо произноситъ вдругъ мама, чтобы себя не безпокоить: — говорилъ вчера мой, что онъ очень тебя любитъ. Что ты рѣдкій человѣкъ.

— La bonne bête… отзывается этотъ равнодушно, продолжая перелистывать книгу.

Они долго молчатъ.

— Ты знаешь навѣрно, что Алина родитъ? снова шепчетъ мама и, открывая глазъ, ищетъ платокъ на столикѣ.

— Д-да. Утромъ былъ… съ визитомъ, швейцаръ ска-азалъ… процѣживаетъ брюнетъ: — ска-а-залъ мнѣ: не принимаютъ, изво-о-лятъ ро-о-дить.

— Что, если этотъ ребенокъ будетъ похожъ на ея мужа.

— Не потому ли, что отецъ э-то-го ре-е-бенка Пьеръ Сильцевъ?

— Какой у тебя злой языкъ!

— Ска-а-жи лучше: как-ая ло-о-гика!

— Фи! Кто на него польстится!

— Очень бо-о-гатъ за-а-то…

— И дуренъ, какъ смертный грѣхъ. Сложенъ кретиномъ, говоритъ оживившаяся мама.

— Не спорю, не спо-орю. Вамъ лучше знать. Vous êtes payée pour le savoir!

Мама приподнимается и раскрываетъ глаза.

— Что это? Дерзость или глупый каламбуръ?

— Въ горо-дѣ го-ово-рятъ! также протягиваетъ этотъ.

— Ты мнѣ скажи! Ты этому вѣришь? Про Сильцева?

— La donna é mobile, quai piuma al vente… знаешь… изъ «Риголетто»… славная а-рія! Cha-armant!…

Мама хочетъ плакать, т. е. не хочетъ, а показываетъ видъ, что сейчасъ заплачетъ.

— Voyons! Voy-ons! говоритъ брюнетъ, и нагибаясь цѣлуетъ ея руку.

— Мы тебя избаловали, снова шепчетъ мама.

— Кто же это: мы?

— Женщины…

Слышны шаги за дверью. Идетъ папа и по дорогѣ напѣваетъ что-то.

— Мой! шепчетъ мама. — Умница! Поетъ!

Брюнетъ принимаетъ другую позу. Дверь растворяется, изъ-за трельяжа выходитъ папа въ мундирѣ.

— Мнѣ изъ этой дожи все отлично было слышно… говоритъ вдругъ брюнетъ, но протяжно, какъ бы продолжая разговоръ.

— Ah, bonjour! Что вы насъ совсѣмъ забыли? говоритъ папа, любезно протягивая руку брюнету.

— Помилуйте… я у васъ отъ зари до зари. Я у васъ нахлѣбникомъ. Parole d’honneur!

Папа улыбается. Завязывается разговоръ о балѣ.

— Ты опоздаешь, cher ami, говоритъ, наконецъ, мама.

Папа, какъ понятливый мужчина, прощается и выходитъ въ переднюю. Здѣсь онъ, прицѣпивъ предъ зеркаломъ саблю, поправивъ усы и хохолъ и сказавъ Андрею за что-то: Дуррраккъ!!!

Сходитъ съ крыльца и уѣзжаетъ.

Папа очень добрый баринъ. Его любятъ люди и Андрей; Но онъ услыхалъ разъ, какъ какое-то важное лицо крикнуло: дуррр-ракъ!!! и вообразилъ, что и онъ долженъ дѣлать то же въ свою очередь съ своимъ Андреемъ.

— Какъ онъ былъ должно быть хорошъ! говорилъ между тѣмъ въ кабинетѣ брюнетъ: — прежде… новобрачнымъ… влюбленнымъ!

— Terrible!.. восклицаетъ мама, смѣясь. — Не напоминай, ради Бога!

И они долго смѣются, потому что брюнетъ очень остроумно описываетъ, какимъ чучелой былъ должно быть папа послѣ вѣнца.

— Вотъ бы срисовать то-о-гда! заключаетъ онъ. — Рафаэлевой кисти до-стой-но!!

Мама заливается тихимъ хохотомъ, но сидитъ покойно, а то можно смять что-нибудь или разстроить прическу.

VIII.

Уже полночь. Дѣти, получивъ отъ мамы по одному поцѣлую въ лобъ, разошлись. Вездѣ тихо въ домѣ. Надя и Саша ѣдутъ въ каретѣ по большой улицѣ. Саша дремлетъ въ углу, весь окутанный и обвязанный съ головы до ногъ. Надя все думаетъ о Ванѣ… Катя спитъ уже въ своей постелѣ. Соня глядитъ, какъ раздѣвается няня, слушаетъ, какъ скрипитъ потомъ нянина кровать. Скоро и она спитъ глубокимъ сномъ, и все тихо въ дѣтской, только изрѣдка тяжело вздохнетъ старушка. Она думаетъ все о томъ же, все объ одномъ, все объ Ванѣ. Онъ нынче вечеромъ былъ послѣ игры еще задумчивѣе обыкновеннаго, глаза у него были красные, а ей, нянѣ, онъ ни въ чемъ не признался.

— Чтой-то съ нимъ опять? ума не приложу!

И няня ворочается съ боку на бокъ и тяжело вздыхаетъ…

По освѣщенной залѣ ходитъ молодая дѣвушка лѣтъ 17-ти. Высокая, худая, очень некрасивая собой. Это княжна Анна Николаевна Убинина. Она часто останавливается предъ зеркалами и смотрится въ нихъ. Ей кажется, что она очень недурна. За ней ухаживаютъ. Гусаръ Д* сказалъ ей вчера на раутѣ, что у нея лицо d’une inspirée. Она уже болѣе чѣмъ въ сотый разъ вспоминаетъ это слово, и, гуляя по залѣ, съ нетерпѣніемъ ждетъ, чтобы пріѣхала карета, которая повезла домой дѣтей, и чтобы мать вышла изъ кабинета хозяйки ѣхать на балъ, гдѣ мазурка уже отдана этому гусару Д*. Она давно ходитъ по залѣ одна и уже начинаетъ сердиться,

«И что они шепчутся тамъ? Смѣшно, право. Будто я маленькая и не знаю, что это все на счетъ mademoiselle Louise. Будто я не знаю, отчего у папа глаза красные, отчего онъ цѣлый день изъ кабинета не выходилъ. Какъ это глупо! скучно! выйти бы за Д* поскорѣе. Что онъ все любезничаетъ, а не сватается! Знаетъ ли онъ, что у меня 80-ть тысячъ приданаго? Неужели не знаетъ, дуракъ? Право, вышла бы за него. Онъ у князя Петра радушно принятъ… Онъ женихъ хорошій… Что скажутъ тогда Barbe и Lise Линдины. Вотъ разозлятся-то, особенно ихъ вѣдьма-мать… Какая тоска!.. Пора бы нашептаться!»

И княжна снова останавливается противъ зеркала.

Ваня и Ѳедя уже у себя въ комнатѣ. Андрей, по обыкновенію, входилъ и спрашивалъ:

— Прикажете сапожки снять?..

И, по обыкновенію, получилъ въ отвѣтъ: нѣтъ, мы сами раздѣнемся. Послѣ чего, по обыкновенію, спросилъ:

— Завтра въ емназію будить что ли?

— Непремѣнно! Разумѣется…

— Да вы не сидите со свѣчкой. Пожару еще надѣлаете.

Андрей ушелъ съ спокойной совѣстью спать. Ваня, полураздѣтый, задумался, сидя на постели. Ѳедя при свѣчкѣ засыпаетъ и дремлетъ надъ книжкой. Скучно въ этой комнаткѣ, чѣмъ-то неопредѣленнымъ отъ нея вѣетъ. Няня въ нее входитъ теперь уже рѣдко и не по праву, а ее никто не замѣнилъ. Папа бываетъ рѣдко и то, когда зайдетъ, только разругаетъ за что-нибудь. Мама никогда не заходитъ. Часто и по праву входитъ одинъ Андрей. Но папа его балуетъ и онъ ужасно грубъ иногда, а жаловаться ни Ваня, ни Ѳедя не любятъ и молча выносятъ многое отъ Андрея. Даже няня не знаетъ ничего…

— Ваня? А Ваня? Что ты не ложишься?

— Такъ… не хочется.

— Ваня. Скажи мнѣ! Зачѣмъ же учить неправильные глаголы?

— Нужно ихъ знать.

— Да зачѣмъ же? Если они неправильные… Правильные бы надо учить. Зачѣмъ же знать то, что неправильно… Да еще наизусть. Ваня, ты не знаешь?

Ваня молчитъ и не шевелится.

— Ты, Ваня, о чемъ-то думаешь?

— Такъ, Ѳедя. Я думаю… Мнѣ кажется, что нынче день былъ очень… очень большой, длинный, т. е. не день, а вечеръ. Точно онъ будто большой, большой былъ. Никогда еще такихъ длинныхъ не случалось видѣть.

— Какъ же это, Ваня, они всѣ… дни, да и вечера ровные. Все 12 часовъ и 12 часовъ.

— Ныньче, Ѳедя, точно ихъ было тридцать.

— Кого?

— Да часовъ-то.

— Ну вотъ!.. и Ѳедя смѣется.

— Потомъ я нынче очень счастливый… вечеромъ. Да и теперь тоже.

— Ну что-жь. Слава Богу.

— Да! А мнѣ все плакать хочется, точно… не отъ горя, а такъ…

— Ну вотъ?! И Ѳедя, глядя на брата, уже не смѣется.

Скоро Ѳедя потушилъ свѣчку и заснулъ, но Ваня долго не спалъ и ворочался. Ему вездѣ все чудилась Надя, Надя и Надя!

Въ кабинетѣ княгиня-мать горячо споритъ съ мамой. Ей уже подъ 50-ть, но она все-таки сильно разфранчена; не хуже дочери. Мама уговариваетъ ее.

— Не понимаю! Не понимаю, chère amie. Мнѣ было бы совершенно все равно. Я бы ихъ оставила въ покоѣ. Ты уже не молода. Князь — entre nous — уже очень старъ и некрасивъ; что тебѣ до него за дѣло? Оставь ее у себя и закрой глаза. А денегъ у васъ на всѣхъ хватитъ.

— Да онъ самъ хочетъ, чтобы она съѣзжала.

— Пусть тогда съѣзжаетъ.

— Но ты согласись, что это неслыханно. Дойти до такого безстыдства, чтобы прійти мнѣ жаловаться, что князь хочетъ… хочетъ ее соблазнить… что онъ меня не любитъ, а любитъ ее. Это неслыханно. C’est infame, ma chère. Вѣдь она предо мной дѣвчонка! наконецъ, скандалъ въ домѣ. Мнѣ стыдно лакеевъ, горничныхъ. Вѣдь они знаютъ всю исторію.

— Да, это непріятно. Перемѣни людей!

— Ну, а мой старый грѣховодникъ, вѣдь онъ реветъ какъ пятилѣтній. Даже дѣти, — Annette сейчасъ спрашиваетъ, почему отецъ плачетъ? Ну, разумѣется, я ей сказала какой-то вздоръ, она повѣрила и совершенно успокоилась.

— Уйми его, припугни, или постарайся, чтобы онъ поскорѣе другою занялся.

— Я его не пускаю никуда.

— Напрасно, потребуй теперь, чтобы онъ развлекался и поѣхалъ всюду. Повѣрь мнѣ, въ его года, живо другая юбка съ ума сведетъ. Посылай насильно…

— Нѣтъ, нѣтъ, что же это?..

— Какъ знаешь, я тебѣ по своимъ убѣжденіямъ говорю. Чего тебѣ безпокоиться. Какъ бы онъ ни кутилъ, денегъ у васъ хватитъ, говорю, всѣмъ. По крайней мѣрѣ, будетъ все тихо, прилично. Гувернантку возьми теперь старую, урода. Постой! Я даже тебѣ отрекомендовать могу одну. Она теперь безъ мѣста. Мнѣ ее совѣтовали для Вани, я тебѣ уступаю, ей 65-ть лѣтъ. Vieille comme le monde, ma chère. Уродъ, говорятъ, замѣчательный, въ рыжемъ парикѣ и прекапризная. Miss Lygh. Я тебѣ ее пришлю.

— Сдѣлай одолженіе. По крайней мѣрѣ я съ этой стороны буду спокойна.

— Maman, карета пріѣхала, говоритъ княжна, входя въ кабинетъ.

— Сейчасъ. Одѣвайся.

Княжна исчезаетъ, шумя шлейфомъ.

— Не правда ли, хорошенькій туалетъ у Аннеты? говоритъ княгиня.

— Да. Преинтересная она сегодня. Выдавай ее за этого гусара скорѣе. Онъ вѣдь, кажется, въ нее…

— Онъ, говорятъ, пьетъ, кутитъ страшно, въ долгахъ!

— Э! chère amie, одинъ пьетъ, другой играетъ, третій что-нибудь еще… эдакъ тебѣ придется на заказъ велѣть сдѣлать ей жениха. Выходили же мы такъ, а чѣмъ мы хуже Аннеты? А ничего, живемъ себѣ!

— Княжна въ каретѣ-съ, говоритъ Андрей.

— Иду, иду. Adieu. Ну ужъ, я такъ сегодня разстроена! такъ разстроена! если бы не Аннета, ни за что бы не поѣхала на этотъ балъ. Ты что же все сидишь дома? Въ самомъ дѣлѣ они правы, называя тебя пуританкой. Вѣчно недоступная и вѣчно таинственная! Ахъ, à propos, знаешь что говорили про тебя вчера. Что ты ужъ черезчуръ подъ каблучкомъ у муженька. И это правда, правда! Твоя покорность доходитъ до крайности. Отчего ты нынче не на балу? Мужъ не позволилъ?

— Нездоровится, да и платья нѣту, — мужъ тамъ!

— Пуританка, пуританка! повторяетъ княгиня, придавая слову совсѣмъ другой смыслъ собственнаго изобрѣтенія.

Скоро карета стучитъ на дворѣ и выѣзжаетъ въ ворота.

— Пуританка! повторяетъ мама, садясь къ камину: — подъ каблукомъ мужа! Нѣтъ, милая. И онъ, да и вы всѣ — ходите и пляшете у меня, какъ маріонетки. Только нитокъ-то моихъ вамъ не разглядѣть! Вотъ что, мои милыя!.. Однако онъ, должно быть, не заѣдетъ сегодня. Вѣрно на балу…

Въ дѣвичьей передъ деревяннымъ столомъ, который заваленъ выкройками и нарѣзанными кусками атласа, двѣ горничныя шьютъ что-то, каждая свой кусокъ, приколовъ его другимъ концомъ къ небольшой подушечкѣ на столѣ. Марья, горничная мамы, сердита за что-то и все ворчитъ.

— А еще господа генералы! Ну ужь!

Противъ нея сидитъ вновь поступившая молодая и красивая дѣвка, недавно пріѣхавшая изъ глуши въ столицу. Она съ нѣкоторымъ уваженіемъ глядитъ на Марью. Эта же къ ней благоволитъ и учитъ уму-разуму.

— А вѣдь этто выходитъ, Марья Митревна… шепчетъ пріѣзжая: — прыткая она… вы говорите, что этотъ черномазый четвертый годъ знакомство съ ней имѣетъ, а наружѣ ничего нѣту?

— Да чему-жъ наружѣ-то быть? свысока отзывается Марья.

— Какъ-съ? Извѣстно. Вотъ и у насъ на селѣ тоже вѣдь… какъ дѣвка али баба загуляетъ.

— Да ты это про что? Про дитё, чтоль?

— Ну хоть бы и про эфто самое!..

— Ну вотъ-ось! сколько жъ эфто дитёвъ-то было бы? Вѣдь ихъ у ней трое! шепчетъ Марья, прерывая работу.

— Какъ же-съ это? Трое? Кого?

— Кого? Черномазый — разъ. Баринъ нашъ! тоже находится еще въ молодости. Гляди-ко, коли что, такъ за тобой примахнетъ, только держись! Ну онъ, значитъ, два. Да еще третій, богачъ одинъ, Сильцевъ зовется.

— Что вы? Это взаправду?..

— Нѣтъ, вру! Ты вѣдь мнѣ деньги платишь, чтобъ врать-то!

— Да что жъ это за жистья, Марья Митревна!

— Ничего. Живутъ въ свое удовольствіе. У энтого Сильцева, слышь, изъ одной Тульской вотчины 20 тысячъ въ годъ доходу… А лѣтось это одначе вышло… Вдругъ собрались въ чужіе край. Погулять будто! Кто жъ ее тамъ видитъ… Тамъ нѣмцы живутъ, да французы… Ну, воротилась, ничего. Ни въ одномъ глазу. Анъ я долѣзла разбирать чемоданище, анъ тамъ утренніе капоты, — лифа во какіе! На корову влѣзетъ! Да два платья, что съ ней отпустила, тоже перешиты.

— Такъ-съ.. Ну, а дитё привезла?

Марья глядитъ свысока на пріѣзжую.

— Ну ужь, деревня же ты, погляжу я. Прямая деревня!

Скоро весь домъ въ потьмахъ, все спитъ въ немъ. Только въ передней мерцаетъ нагорѣвшая свѣча, и Семенъ, покачиваясь, дремлетъ на скамьѣ, въ ожиданіи барина, который на балу. Изрѣдка онъ почесывается и ворчитъ.

— Дуй васъ горой! днемъ дрыхнутъ, ночью шляются. А тутъ тебѣ, какъ псу какому, ни дня, ни ночи нѣту. Окаянные вы, дьяволы! Ей-богу!..

Семенъ ошибся, сравнивъ себя со псомъ. Дворовый песъ Жучка, съ постоянствомъ носившій всегда на хвостѣ смолу и деготь, развалился въ эту минуту на полу кухни и, раскидавъ лапы, почивалъ невозмутимымъ, райскимъ сномъ!..

IX.

Братья вернулись изъ гимназіи. Послѣ своихъ именинъ, Ваня измѣнился ужасно. Съ тѣхъ поръ прошла почти уже недѣля, и онъ въ эту недѣлю едва слово съ кѣмъ сказалъ. Уроковъ онъ не училъ и уже получилъ двѣ единицы. Этого съ нимъ никогда не случалось. Папа говоритъ, что если онъ хотя еще одну единицу получитъ, то онъ его отдастъ пансіонеромъ въ гимназію или въ частный пансіонъ. Ѳедя упрашиваетъ брата учить уроки, но тотъ молчитъ и все-таки вечеромъ, вмѣсто того, чтобы учить ихъ, сидитъ молча и ничего не дѣлаетъ. Даже няню онъ не слушается. Воротясь теперь изъ гимназіи, онъ прямо прошелъ къ себѣ и заперся. Ѳедя печальный сидитъ около няни въ залѣ.

— Да скажи же ты мнѣ, по несправедливости что ли ему ставятъ все единицы-то?

— Да нѣтъ же, няня; я тебѣ ужъ говорилъ… Онъ вовсе уроковъ не учитъ. Ну просто вовсе не учитъ, ни одной книжки не раскрываетъ. Прошлый разъ учитель спрашиваетъ: — какой главный городъ въ Баваріи, онъ молчитъ. Я ему подсказалъ… Я никогда этого, няня, не дѣлаю… но не удержался, подсказалъ, и онъ слышалъ меня, самъ говоритъ, что слышалъ, а учителю не сказалъ. Не училъ, говоритъ, такъ и не скажу. Ну, единицу и поставилъ онъ.

— Ну ужъ, право, велика важность, что ребенокъ не знаетъ одного города. — Нешто можно всѣ города на свѣтѣ знать? Онъ, я чай, самъ-то не знаетъ всѣхъ…

— Да это, няня, задано было, Баварія-то.

— Чтожь ему сдѣлаютъ за это?

— Въ карцеръ посадятъ.

— Это не пимши, не ѣмши-то сидѣть?! съ ужасомъ восклицаетъ няня, и даже перестаетъ вязать.

— Ѣсть и пить дадутъ, воды и хлѣбъ. Да это ничего-бы, няня. Я придумалъ одно… что сдѣлать.

— Да чтожь это, родимый? Няня нагибается къ Ѳедѣ.

— Видишь ли. — Когда у насъ кто придетъ въ гимназію въ штатскомъ пальто, или въ простомъ картузѣ, то того сейчасъ же послѣ класса сажаютъ въ карцеръ. Ужъ это всегда такъ, потому что это главная вещь считается — быть по формѣ.

— Ну что же? Я что-то не пойму.

— Ну вотъ, какъ я узнаю, что Ванѣ сидѣть въ карцерѣ, я въ тотъ же день возьму мою деревенскую шапку и пойду такъ. Меня ужъ непремѣнно посадятъ тоже.

— Да не про то я тебя спрашиваю, дитятко! Зачѣмъ ты сдѣлаешь это?

— Какъ зачѣмъ? Во-первыхъ, Ванѣ будетъ не такъ грустно, и не такъ стыдно, когда оба будемъ тамъ, а потомъ… Ты вѣдь знаешь, папа говорилъ, что его въ пансіонъ отдадутъ, если…

— Ну?

— Ну, такъ тогда нельзя будетъ отдать Ваню. Я скажу: и я сидѣлъ, стало быть, оба виноваты одинаково. Стало быть, и меня надо въ пансіонъ тоже… или никого.

— Дитятко мое золотое! И въ кого это вы оба уродились! говоритъ няня со слезами на глазахъ.

Въ дверяхъ залы показывается Ваня. У него лицо, какъ у больного. Глаза все бѣгаютъ, не спокойны и не свѣтлы. Онъ не входитъ и изъ дверей зоветъ брата.

— Что ты, Ваня?

— Поди ко мнѣ… въ комнату, тихо говоритъ онъ: — ведя, милый! шепчетъ Ваня. — Я хочу тебя попросить; можешь ли ты сдѣлать мнѣ большое удовольствіе? Пожалуйста!

— Все! все! восклицаетъ этотъ, оживившись.

— Насъ по субботамъ отпускаютъ въ гости, когда мы просимъ, т. е. вы просите… Такъ нельзя ли сегодня въ гости тоже… Завтра ученья нѣту… Мы въ гимназію не пойдемъ вѣдь…

— Изволь, сейчасъ. Сестры очень рады будутъ! Сейчасъ.

Ѳедя ужъ поднялся и съ довольнымъ лицомъ бѣжалъ къ двери, но вдругъ останавливается.

— Куда же проситься-то, Ваня?!

— Куда? Да надо… Папа позволитъ вѣрно…

— Да куда? Куда?

— Къ Убининымъ! произноситъ Ваня такимъ голосомъ, что Ѳедя раскрылъ немного глаза, удивился этому голосу, но тутъ же выскакиваетъ въ дверь.

Въ кабинетѣ папы шумъ. Обѣ дѣвочки и Ѳедя просятся ѣхать къ Надѣ и къ Сашѣ.

— Чтожь, можно, говоритъ папа, — только захочетъ ли васъ сѣрая пара везти. Коли не захочетъ, ну, тогда не моя вина. Пѣняйте на сѣрыхъ.

Папа въ духѣ, и поэтому, какъ всегда, остритъ. Дѣти хохочутъ, прыгаютъ и хлопаютъ въ ладоши; Ѳедя сіяетъ.

— Только вы одни, произноситъ папа. — Ваню я не пущу. Ѳедя обомлѣлъ.

— Какъ же, папа, онъ…

— Онъ себя такъ ведетъ, что я принужденъ буду скоро положительно отдать его пансіонеромъ, чтобы его прошколили хорошенько.

— Папа, пожалуйста! папа… шепчетъ Ѳедя.

— Вздоръ, вздоръ! И не проси! Ты знаешь, когда я скажу: нѣтъ, то держусь своего слова, какъ рыцарь! хочетъ прихвастнуть папа.

— Что такое, рыцарь, папа? вскрикиваетъ Соня, вскакивая къ отцу на колѣни.

Папа кашляетъ и ищетъ что-то въ карманахъ. Соня все пристаетъ. — Это, душка, такіе военные… прежде были. Въ желѣзныхъ латахъ ѣздили и дрались пиками… Ѳедя тихо и грустно выходитъ изъ кабинета. При извѣстіи о рѣшеніи папы, Ваня мѣняется въ лицѣ.

Долго бродитъ онъ по залѣ и переходитъ оттуда въ свою комнату, потомъ опять выходитъ въ залу. Ѳедя уже шепчетъ что-то нянѣ. Няня уже тихонько ходила къ папѣ просить за любимца, Ѳедя подслушивалъ, что папа скажетъ, но услышалъ:

— Вы его, матушка, испортили, избаловали. Не сердитесь. Я правду говорю. Его придется изъ дому увезти въ пансіонъ!!

Убинины обѣдаютъ въ пять часовъ. Пора уже собираться. Дѣвочки одѣваются съ хохотомъ и шумомъ у себя въ дѣтской. Ѳедя задумчивый стоитъ въ залѣ и смотритъ въ окно. Чтожь ему безъ брата ѣхать? Онъ для него и просился! Ваня тихо идетъ по корридору и останавливается у дверей кабинета папы. Онъ стоитъ долго и смотритъ въ землю. Кто-то стукнулъ въ передней, онъ вздрогнулъ, отошелъ и тихо побрелъ опять въ залу, но вдругъ остановился опять и повернулъ къ кабинету. Онъ взялся за замокъ у двери, но не отпираетъ, а разглядываетъ ключъ, который торчитъ изъ мѣдной ручки. Наконецъ, онъ отворилъ дверь. Папа считаетъ на маленькихъ костяныхъ счетахъ и не видитъ его. Онъ въ духѣ и улыбается.

— Ты что?! раздается наконецъ.

Ваня хочетъ говорить, но его душитъ что-то.

— Проситься пришелъ въ гости? говоритъ папа сурово, но однако голосъ его не такой сердитый, какъ всегда. Онъ чему-то очень доволенъ. Передъ нимъ на столѣ кипы ассигнацій; онъ смотритъ то на нихъ, то на сына.

— Чтожь ты, молчать пришелъ? Такъ за этимъ не стоило безпокоиться. Мнѣ, братъ, некогда. Цѣлыхъ шесть тысячъ счесть надо. А я, братъ, въ ариѳметикѣ не силенъ.

— Позвольте, я сочту, шепчетъ Ваня.

— Ты! Да ты наврешь только! Совсѣмъ съ толку оба собьемся.

— Нѣтъ-съ. Я считать умѣю…

Папа сталъ было серьезенъ; ему пришло на умъ, что слѣдуетъ быть съ Ваней грознымъ, но онъ опять поглядѣлъ на бумажки, потомъ на молчащаго, блѣднаго Ваню… Ему захотѣлось пошалить… заставить сына считать, а самому смотрѣть только съ кресла.

— Ты мнѣ говори, зачѣмъ ты пришелъ ко мнѣ? говоритъ онъ сурово. — Проситься къ Убининымъ? А? говори же… Господи!

— Да, процѣживаетъ Ваня, и голосъ его дрожитъ, голова какъ-то загорѣлась, точно пылаетъ.

— А единицы? Это ничего по твоему?

— У меня единицъ больше никогда не будетъ, довольно твердо произноситъ Ваня.

— Лѣниться умѣешь, а въ гости ѣздить любишь — не слушая говоритъ папа. — Няньку свою подсылаешь просить. Знаешь, что неправое просишь?

— Я няню не посылалъ. Она сама…

— То-то сама… Избаловала она тебя. Гроша ты не стоишь! Ну что губы-то распустилъ, садись на стулъ, считай вотъ. Да скажи, сколько тутъ. Коли скажешь грошъ въ грошъ — хорошо, одѣваться пойдешь. Не скажешь, сиди дома. Такъ, значитъ, тебѣ дураку и слѣдуетъ. Ну, валяй!

Наступаетъ тишина. Ваня считаетъ, понурившись надъ столомъ. Передъ нимъ на столѣ кипы грязныхъ бумажекъ разныхъ цвѣтовъ, пестрыя, разрисованныя, раскрашенныя… Сквозь нихъ чудится ему улыбающаяся Надя, готовая у подъѣзда карета, большая улица, гдѣ живетъ Надя… Въ передней онъ слышитъ шумъ. «Они уѣзжаютъ!! Уѣдутъ!! Не успѣешь! Кабы Ѳедя зналъ, запоздалъ! Вотъ совсѣмъ незнакомая бумажка! Сколько же было-то сейчасъ? 4827 рублей! Въ передней тихо! Уѣхали! уѣхали!!… Нѣтъ, Ѳединъ голосъ въ корридорѣ. 5000! Что, если я уже обчелся. Господи! Пожалуйста, сдѣлай, чтобы я не обчелся. Господи! Пожалуйста!!»…

Голова Вани совсѣмъ горячая. Онъ чувствуетъ, что если папа скажетъ: — совралъ!! то у него сердце оторвется.

Деньги сочтены. Ваня подымаетъ боязливо голову.

— Ну, Архимедъ, сколько? смѣется папа, крутя усы.

— 6498 рублей 53 копейки, глухимъ голосомъ говоритъ Ваня и видитъ, что между нимъ и папой все какіе-то кружки и цыфры въ воздухѣ.

Папа смотритъ въ книжку.

— Молодецъ!! произноситъ онъ. — Грошъ въ грошъ! Ну, такъ и быть. Маршъ! Одѣвайся!

Ваня оторопѣлъ отъ радости, но не выпрыгнулъ изъ кабинета, не побѣжалъ зайцемъ, какъ Соня, хлопая въ ладоши, а тихо слѣзъ со стула и тяжело поползъ къ дверямъ.

— Что это? Какъ мнѣ нехорошо! прошепталъ онъ, падая въ корридорѣ на какой-то сундукъ. Еслибъ были тутъ — папа, довольный сочтенными деньгами, или мама, занятая въ эту минуту заказомъ бальнаго платья, то они подивились бы, какъ Ваня, безъ кровинки въ лицѣ, припавъ къ сундуку, маленькой дрожащей рукой третъ себѣ горячій лобъ и все шепчетъ:

— Благодарствуй, Господи, что я счелъ!

А самъ, какъ ни опирается на слабыя руки, не можетъ подняться съ сундука, и не замѣчаетъ Ѳедю, который, растерявшись, кричитъ около него:

— Ваня! Ваня!… Няня! Съ Ваней что-то дѣлается! Няня!!…

Стономъ пронеслись эти слова по корридору. Ѳедя за брата застоналъ въ этомъ домѣ!!

X.

Карета шибко несется по мостовой. Четверо дѣтей сидятъ въ ней. Ваня забился въ уголъ и задумчиво смотритъ, какъ развѣвается капюшонъ Семеновой ливреи, съ тремя красными каймами, и какъ свѣтится его каска въ лучахъ заходящаго зимняго солнца. Ѳедя жмется къ брату и все глядитъ ему въ лицо.

— Да отчего же это сдѣлалось съ тобой?

— Не знаю, Ѳедя. Мнѣ все казались цыфры вездѣ. Вѣрно я очень обрадовался… Я боялся соврать, — вѣдь шесть тысячъ, Ѳедя!… А я никогда еще больше пяти рублей самъ не считалъ, и то для няни. Потомъ я думалъ все, что вы уѣдете безъ меня.

— Какой смѣшной! Какой смѣшной!!.. — кричитъ Соня, показывая на прохожаго мужика, который сторонится середи улицы отъ кареты. — Катя! у него на шапкѣ дыра и волосы видны!

— Какой вздоръ!

— Ей-богу! Я видѣла.

— Онъ вѣрно бѣдный, говоритъ Ваня. — У бѣдныхъ всегда дыры — а это несмѣшно. Ему холодно въ худой шапкѣ.

— А ты почемъ знаешь? смѣется Соня.

— Попробуй надѣть худую шапку, и тебѣ холодно будетъ.

— У меня нѣтъ худой. Это у нищихъ только…

Карета подкатила къ подъѣзду. Они раздѣлись и уже идутъ по анфиладѣ комнатъ; княгиня сидитъ въ гостиной съ какой-то дамой. Около нихъ княжна и гусаръ при саблѣ и съ мѣховой шапкой. Нади нѣтъ. Вонъ Саша бѣжитъ, а ея нѣтъ.

— Одни? говоритъ княгиня. — Ну, молодцы. Моихъ никогда нельзя однихъ пускать, обращается она къ гостьѣ. — Да я и сама боюсь. Мало ли что можетъ случиться. Да и Саша мой такой живой, настоящая ртуть. Онъ будетъ такой-же молодецъ, какъ его дядя. Тотъ въ Лондонѣ въ стипль-чезахъ участвовалъ и взялъ призъ, знаете… по рвамъ, по заборамъ… C’est terrible! un vrai casse-cou!

Ваня оглядываетъ все, но не видитъ Нади. Княжна говоритъ съ Катей, Саша съ Соней. Ѳедя заглядѣлся на мѣховую шапку гусара.

— Отчего вы такъ мрачны, молодой человѣкъ? смѣется вдругъ гусаръ, небрежно наклоняясь къ Ванѣ. — Точно Отелло!

— О! если онъ вамъ отвѣтитъ, смѣется княжна: — я васъ поздравлю.

— Я не мраченъ, глухо говоритъ Ваня.

— Боже мой, какой голосъ замогильный! восклицаетъ гусаръ.

Maitre corbeau votre ramage

Répond à votre plumage!..

— Посмотрите, шепчетъ княгиня гостьѣ. — У меня просто сердце сжимается, когда я подумаю объ его матери! Это ужасно. Остальные очень умненькіе, особенно Соня!

— Онъ, кажется, больной, отзывается гостья.

— О, нѣтъ! Онъ всегда такой! Un vrai malheur!!

— Отчего? То есть что же!

— Развѣ вы не видите? Идіотъ! вздыхая шепчетъ княгиня.

— Какая жалость! Онъ хорошенькій. И гостья лорнируетъ Ваню.

Ваня видитъ, что указывали головой на него, и слышалъ сожалѣнья княгини. Онъ немного понурился. Ему стало и стыдно, и грустно.

Надя прибѣжала, расцѣловалась со всѣми и съ нимъ, тутъ же увела дѣвочекъ смотрѣть что-то такое удивительное. Она ни слова не сказала Ванѣ, едва замѣтила его.

До обѣда дѣвочекъ не было. Саша, усѣвшись въ гостиной съ своими гостями, уже разсказалъ про то, что у нихъ прогнали M-lle Louise за то, что она такое злое слово сказала его папѣ, что онъ цѣлый день плакалъ и мама тоже. Потомъ онъ чуть не подрался съ Ѳедей за то, что тотъ не повѣрилъ, что у нихъ въ деревнѣ 20 оранжерей и садъ въ 50 верстъ. Когда лакей доложилъ, что кушанье готово, то Саша разсказывалъ, какъ онъ зимой въ деревнѣ увидалъ въ полѣ медвѣдя, и убилъ его изъ отцовскаго ружья.

— У моего Саши замѣчательное воображеніе! сказала подслушавшая княгиня гусару, который велъ ее подъ руку къ столу.

— Будетъ писателемъ!

— Oh non! non! Я не хочу. Всѣ Убинины были полезные слуги отечества.

«А и всѣхъ-то ихъ было, моя прелесть, всего два поколѣнья!» думаетъ про себя гусаръ.

Надя за обѣдомъ могла посадить возлѣ себя Ваню, но посадила Катю и все говорила ей цѣлый обѣдъ:

--Какіе глаза! А какъ пищитъ! Ты замѣтила, Катя? А брови, брови какія!?

Гусаръ все любезничалъ съ княгиней, потомъ что-то сталъ говорить съ княжной и вдругъ обернулся къ Ванѣ:

— Вашъ мракъ заразителенъ, молодой человѣкъ. Вы вредный членъ въ обществѣ.

Надя почему-то громко и весело разсмѣялась.

— А вы фарсилка, вымолвилъ вдругъ Ваня, страшно измѣнившись въ лицѣ, которое загорѣлось красными пятнами.

— Что это за слово? Оно мнѣ еще не попадалось нигдѣ, спокойно старался выговорить гусаръ.

— Такъ говорятъ въ гимназіи… старается сгладить Ѳедя.

— Очень вѣрю, но я въ гимназію не хожу.

Ваня молчалъ.

— Фарсилка! Это кажется… — добродушно заговорилъ вдругъ молчавшій до тѣхъ поръ старикъ-князь: — значитъ по нашему: фатъ! Кого ты это, Ваня, назвалъ, ужъ не Сашу ли моего?

Княгиня хватила князя подъ столомъ ногой. Онъ вытаращилъ глаза и, какъ несъ на вилкѣ кусокъ ветчины въ ротъ, такъ и онѣмѣлъ.

Гусаръ покраснѣлъ и предложилъ княжнѣ воды полный стаканъ.

Князь наконецъ догадался про дерзость Вани, и желая перемѣнить разговоръ, свелъ его на ближайшій предметъ, а именно на ветчину.

— Не правда ли? Она солона слишкомъ? добродушно обратился онъ къ гостю. Этотъ покраснѣлъ еще болѣе. Князь получилъ вторичный ударъ, да еще по мозолямъ, и совсѣмъ оторопѣлъ, пугливо поглядывая съ жены на гусара, а съ гусара на ветчину, которую боялся уже теперь ѣсть.

А Надя между тѣмъ потянулась къ Ванѣ черезъ столъ и шепнула:

— Послѣ обѣда я вамъ что покажу? Чудо!

Ваня задумчиво смотрѣлъ на нее. Онъ понялъ замѣшательство за столомъ и зналъ, что сказалъ грубость. Онъ боязливо перевелъ глаза на княгиню. Она нагнулась къ гусару и жалостливо шептала ему что-то на ухо, и потомъ прибавила:

— La pauvre mère!

— О, да! это сейчасъ видно, и я нисколько не претендую, произнесъ гусаръ развязно: — помилуйте! Ребенокъ! Да еще вдобавокъ… Какъ вы говорите…

И онъ повертѣлъ пальцемъ около лба.

Обѣдъ кончился. Княжна подошла къ Ванѣ и процѣдила:

— Ужо я скажу твоему отцу, чтобы тебя высѣкли хорошенько?

Надя взглянула на сестру и заслонила его:

— Это за что еще? Тебѣ бы всѣхъ сѣчь да бить. Онъ — не твоя горничная.

Княжна вспыхнула и обернулась. Гусаръ былъ около нихъ и, обернувшись, отошелъ. Княгиня, между тѣмъ, шибко говорила что-то мужу.

— Да помилуй, матушка! Я про ветчину…. — возопилъ онъ вдругъ на всю столовую.

Княгиня обернулась, какъ и дочь. Гусаръ, на обоюдное несчастье, и тутъ поспѣлъ.

Всѣ двинулись въ гостиную, и каждый, въ отдѣльности, былъ не въ своей тарелкѣ. Но всѣ вообще злились на одного, на виновника всего, на идіота, баловня и негодяя, т. е. на Ваню.

XI.

Дѣти съ крикомъ и хохотомъ мечутся по залѣ.

— Чудо! Чудо! Вы никогда еще такого чуда не видали. Это мнѣ гусаръ подарилъ! весело кричитъ Надя, таща Ваню по лѣстницѣ къ себѣ въ комнату.

Ваня повеселѣлъ немного. Ему такъ давно хотѣлось увидать Надю. Онъ ей скажетъ то, о чемъ думалъ всю недѣлю. Только ей одной скажетъ.

— Смотрите, говоритъ Надя съ сіяющимъ личикомъ, показывая на большую куклу, которая лежитъ на диванѣ. Ваня глядитъ, но не согласенъ съ Надей. Ему кажется, что она, Надя, гораздо лучше этой куклы, гораздо красивѣе.

— Смотрите, смотрите! Спитъ! Глаза закрыты! Теперь слушайте, я ее разбужу! Слушайте.

Надя трогаетъ куклу. Кукла пищитъ.

— А?! Слышали? Проснулась! Она проснулась!

Надя еще трогаетъ куклу, эта пищитъ громче.

— Постойте, это еще не все.

Надя беретъ куклу на руки и говоритъ:

— Берта! открой глаза!

— Живая! Она живая! Ваня, поцѣлуйте у нея ручку! Пожалуйста! Поцѣлуйте.

Ваня, наконецъ, разсмѣялся и цѣлуетъ ручку у Берты.

Надя хохочетъ и прыгаетъ съ Бертой и все глядитъ на нее.

— Надя, я вамъ что сказать хочу… шепчетъ Ваня, глядя не на Берту, а на прыгающую Надю.

— Что?

— Видите ли… Я все думалъ и хочу вамъ сказать. Надя… Вы не слушаете?

— Слушаю, слушаю.

— Я только не знаю, какъ это сказать. Видите ли… тотъ разъ, въ мои именины…

Надя подошла къ свѣчкѣ и, повернувшись къ Ванѣ спиной, разглядываетъ бровь у Берты…

Ваня замолчалъ. И что-то точно шевельнулось въ немъ.

— Ну, говорите, говорите… Что вы думали? разсѣянно выговариваетъ Надя.

— Тогда въ мои именины, смущеннѣе и грустнѣе начинаетъ этотъ: — когда мы спрятались… въ столовой, то я…

— Помню! Да! Въ столовой! Въ ваши именины… Смотрите, Ваня. Вы думаете, это все? Какъ же! Глядите. Я ее положу и она опять заснетъ. Видите! Она умнѣе Саши даже. Тотъ никогда скоро не заснетъ. А Берта сейчасъ. Видите. Ужъ спитъ, совсѣмъ спитъ, и не видитъ ничего. И насъ не видитъ.

Надя ничего тоже не видитъ. Она не видитъ, что Ваня все стоитъ на одномъ мѣстѣ, какъ вкопанный, что синіе глаза его блеснули отъ двухъ крупныхъ слезъ, которыя подкатились къ глазамъ точно изъ сердца, которое шевельнулось тихонько. Надя ничего не видитъ, кромѣ своей красавицы и умницы Берты; а Ванѣ кажется, что у Берты мерзкіе глаза, глупая морда, что Берта — дура!!

— Вы меня не любите… вы эту скверную… дуру больше меня любите!.. отзывается онъ вдругъ глухо и дрожащимъ шопотомъ.

Надя обернулась. Глазки ея прыгнули, она обидѣлась.

— Выходитъ… вы тоже злой! Саша да вы только и сказали, что она скверная. Всѣ говорятъ, что она красавица и умница. Вы только… двое — злые!

Ваня молчитъ, только краска по его лицу бѣгаетъ, то пройдетъ, то опять щеки загорятся.

Надя отвернулась отъ него сердитая; стала на колѣнки предъ Бертой, ласкаетъ, гладитъ ее, наконецъ поцѣловала ее въ красныя губки и тихо шепнула:

— Тебя обидѣли! Тебя обижаютъ! Берточка! Милочка! Тебя обижаютъ! Они злые! скверные!

Голосъ Нади тоже сильно дрожитъ. Она, пожалуй, готова была бы заплакать. Ея милую, дорогую Берту, на которую она ночью встаетъ поглядѣть — обидѣли.

— Я тебя больше всѣхъ люблю. Ты добрая, никого не обижаешь, какъ Ваня.

— Что же, вдругъ шепчетъ Ваня: — что же… тутъ удивительнаго… Я не знаю! Я тоже умѣю открывать и закрывать глаза… И всякій умѣетъ!

Надя расхохоталась.

— Анюта, Анюта! зоветъ она горничную изъ сосѣдней комнаты: — Ваня мнѣ сказалъ, что онъ тоже умѣетъ закрывать глаза!

— Молодецъ баринъ! Ишь какой вѣдь ученый! смѣется пришедшая Анюта: — ну-ко покажите, какъ вы глазки закрываете. А мы поглядимъ, кто лучше!

— Разумѣется, Берта! восклицаетъ Надя: — она умница, а Ваня…

Надя запнулась, но Ваня догадался. У него въ головѣ все какъ-то спуталось. Комната стала темная, точно будто свѣчка потухаетъ. Онъ шевельнулся съ мѣста, увидалъ дверь и пошелъ куда-то…

Ванѣ чудится, какъ лежитъ Берта на диванѣ, какъ она пищитъ, какъ Надя ее цѣлуетъ. Руки Вани задрожали и стиснулись.

XII.

Уже часъ девятый вечера. Въ комнатѣ Нади тихо и темно. Всѣ бѣгаютъ и играютъ внизу. Вдругъ тихо отворяется дверь и запирается снова. Возлѣ стѣны слышатся чьи-то робкіе шаги, и какая-то легкая фигурка, осторожно ощупывая все на ходу, подвигается къ дивану. Вотъ притаилась и долго… долго не слышно ни единаго звука…

Кто-то проходитъ по коридору.

Фигурка, точно проснувшись, зашевелилась. Слышно тяжелое дыханіе… Вотъ запищала Берта, и вслѣдъ затѣмъ заскрипѣло и захрустѣло что-то. И снова — долгая тишина, а потомъ раздаются шаги въ корридорѣ.

Фигурка перебѣгаетъ комнату, тащитъ что-то за собой и прячетъ, пихаетъ подъ постель, потомъ движется къ дверямъ, но тяжело опускается на попавшійся стулъ.

Черезъ минуту въ комнатѣ раздается робкій, дѣтскій плачъ. Странный плачъ, больной! Рѣдко плачутъ такъ дѣти! Не жалость, а ужасъ проникъ бы во всякаго, кто зашелъ бы въ эту темную комнату и услыхалъ этотъ плачъ.

Между тѣмъ внизу послѣ звонка въ швейцарской, по анфиладѣ комнатъ, забренчали шпоры и сабля, и на порогѣ гостиной появляется папа.

Княжна, сидѣвшая съ матерью въ кружкѣ гостей, вспорхнула съ кресла и летитъ къ папѣ на встрѣчу. Онъ, раскланявшись со всѣми, отходитъ съ ней въ сторону и слушаетъ ее.

— Вы понимаете! заканчиваетъ княжна, что изъ глупости и дерзости одного изъ вашихъ дѣтей могла разстроиться вся моя будущность, все мое счастіе!.. Хорошо еще, что Д* уменъ и благороденъ!..

Папа слегка мѣняется въ лицѣ.

— Я вамъ обѣщаю, княжна, что онъ долго не забудетъ этого обѣда и своей дерзости. Даю вамъ слово d’un gentil homme!..

Врядъ ли Соломонъ шелъ съ знаменитаго суда своего такъ же важно, какъ важно и осанисто вошелъ папа въ залу, гдѣ играли дѣти, и произнесъ внятно и басисто-строгимъ голосомъ:

— Jean!..

Но Вани въ залѣ не было. Дѣти пріостановили игру въ коршуна, защищающаго своихъ дѣтей, и уставились на папу.

Онъ былъ не похожъ на обыкновеннаго папу. Онъ откинулъ плечи назадъ, поднялъ голову, подсунулъ большой палецъ правой руки подъ вторую пуговицу мундира и, глядя на нихъ въ три четверти, таращилъ и косилъ глаза. Закрученные колечками усы придавали ему еще болѣе грозный видъ! Однако видъ этотъ шелъ къ папѣ, какъ къ коровѣ сѣдло. Было замѣтно, что папа обезьянничаетъ, что это сѣдло на коровѣ и, вообразивъ, что папа шалитъ и шутитъ, съ хохотомъ обступили его.

— Нечему смѣяться! Гдѣ Jean?

Дѣти стихли. Искать Ваню. Его не было нигдѣ.

Надя молча ходила за всѣми; она все сердилась на него за Берту.

— Да что-жъ онъ, сквозь землю, что ли, провалился?!. сердито говоритъ папа, вынувъ палецъ изъ-подъ пуговицы, но все еще взглядывая на своихъ дѣтей въ три четверти.

— Онъ все тутъ былъ, сидѣлъ… хочетъ заступиться боящійся за брата Ѳедя. — Сейчасъ найдемъ, папа, сейчасъ…

— Я ихъ-съ видѣлъ, ваше превосходительство, докладываетъ какой-то лакей. — Они изволили по лѣстницѣ всходить въ княжескую дѣтскую.

— Ко мнѣ? спрашиваетъ Надя. — Когда?

— Точно такъ-съ, ваше сіятельство. Съ полчаса тому-съ.

Всѣ подымаются по лѣстницѣ. Дѣвочки, особенно Соня, заливаются хохотомъ.

— Въ пряталки играемъ! Въ пряталки! кричитъ она, повиснувъ у папѣ на рукѣ; но папа мрачно молчитъ и, приближаясь къ комнатѣ Нади, снова сталъ важнѣе Соломона.

— Ваня! Ваня! раздаются всѣ голоса, когда дверь отворена и комната освѣщена.

— Ваня, ты тутъ! жалобно говоритъ Ѳедя, оглядывая всю комнату. Онъ чувствуетъ, что быть бѣдѣ. Соня взглянула въ уголъ за шкапъ и попятилась. Ваня сидитъ понурившись на стулѣ и не шевелится.

— Что ты дѣлаешь тутъ? говоритъ папа полугрозно, полуудивленно. Онъ немного забылъ уже о своей судейской важности, въ которую было облекся. — Отвѣчай же!

Ваня не шелохнется; всѣ обступили его въ недоумѣніи. Но онъ и не видитъ никого, и едва слышитъ.

— Jean! Отвѣчай мнѣ сейчасъ! Слышишь! И папа сильно сдергиваетъ его со стула за плечи.

Ваня едва держится на ногахъ и молчитъ. Ѳедя сталъ около него и, украдкой скосясь на брата, засунулъ палецъ въ ротъ и глотаетъ слезы. Всѣ дѣти пріумолкли и немного перепугались, потому что Ваня какъ-то странно молчитъ. Соня кинулась къ углу и подняла что-то съ полу.

— Ножикъ?! восклицаетъ она.

— Да гдѣ же! гдѣ же она!? безпокойно кричитъ Надя, бѣгая по комнатѣ.

— Что это за ножикъ? Jean! твой это ножикъ?

Вдругъ раздается отчаянный крикъ Нади. Ее обступили; она рыдаетъ на полу у постели. Около нея Берта, вся изрѣзанная, глаза проткнуты и все лицо исковеркано ножемъ. Надя рыдаетъ. Всѣ смолкли на мгновенье. Папа совсѣмъ растерялся и уже просто коровой стоитъ, — безъ сѣдла.

— Ну ужъ… говоритъ онъ наконецъ, разводя руками. — Ну ужъ, я не… зналъ… не ожидалъ! Баловень, баловень! Но все же не до такой… Не такой же негодяй!

— Il n’а pas de cœur! Voilà tout! пищитъ княжна Анетта, выросшая какъ изъ-подъ земли. — Ее Д* изъ Парижа выписалъ! Она стоитъ страшныя деньги! Oh! mais c’est de la cruauté!

— Надя! Не плачь. Я тебѣ завтра привезу такую куклу. Это изъ русскихъ издѣлій…

— Нисколько! Изъ Парижа! настаиваетъ княжна. — Онъ мнѣ самъ сказалъ, что…

— Ну-съ, а вы, герой дня! Пожалуйте! говоритъ папа Ванѣ, не слушая пискотни княжны.

И папа уводитъ Ваню за собой въ переднюю и велитъ подавать карету.

— Папа! Я съ вами… домой… шепчетъ Ѳедя.

— Надо быть звѣремъ! Это невообразимо! Inimaginable, incroyable, повторяетъ папа, надѣвая шубу. — Хорошъ сыночекъ! Еще генеральск… Папа запнулся. Онъ зарапортовался и сказалъ было вслухъ то, что случалось думать про себя.

— Это не онъ, папа! вѣрно не онъ! мямлилъ Ѳедя. — Ваня, вѣдь это не ты? Я знаю, знаю, что не ты!

Ваня молчитъ. Лицо его блѣдно, какъ полотно, но совсѣмъ сухо. Онъ ни разу еще не поднялъ глазъ.

— Карета готова-съ! зычно рычитъ швейцаръ снизу: папа сходитъ по лѣстницѣ, гремя своей саблей. Ѳедя взялъ брата за руку и ведетъ. Этотъ немного пошатывается, и холодная рука его дрожитъ въ теплыхъ ладоняхъ Ѳеди.

Громко хлопнула дверца на морозной улицѣ. Лакей, блеснувъ каской подъ фонаремъ, взмахнулъ на козлы, и скоро карета исчезла за угломъ.

А въ гостиной, послѣ разсказа княжны, всѣ соображали:

— Не сошелъ ли онъ съ ума?

— Это немножко трудно, если онъ идіотъ…, отозвалась княгиня.

— Я начинаю думать, рѣшила княжна: — que c’est de l'étoffe, dont on fait les brigands.

— Да, да, кровожадные инстинкты! ножикъ! Préméditation! Circonstances aggravantes! вопилъ одинъ франтикъ, любившій изрѣдка почитывать скандальные процессы во французскихъ газетахъ.

— Просто, du gibier de potence, шепнулъ одинъ col diplomatique снѣжной бѣлизны другому, еще болѣе снѣжному.

Долго тянулась эта soirée causante и всякій въ свою очередь, какъ въ пустой мѣшокъ, валилъ сюда все, что зарождалось въ его необъемистыхъ мозгахъ.

XIII.

Въ кабинетѣ мамы все на своемъ мѣстѣ въ ту минуту, когда папа съ Ваней и Ѳедей приближаются къ дому. Каминъ такъ же пріятно топится и дымится, на столикѣ такая же недопитая чашка чаю, ящикъ съ духами и расшитый платочекъ. Мама такъ же не то сидитъ, не то лежитъ на диванчикѣ. Брюнетъ такъ же развалился на креслахъ. Разница только та, что на мама другой пеньюаръ, а брюнетъ очень мраченъ.

— Не можетъ ли онъ подождать до Святой?

— Невозможно, онъ ждетъ уже съ прошлаго Рождества, теперь скоро годъ, отзывается брюнетъ мрачно и уже не растягивая слова, какъ обыкновенно.

Они молчатъ.

— Ты вчера сказалъ 1,300 рублей? А теперь…

— 1,300 или 1,500. Я, chère amie, наизусть счета не училъ.

— Неужели ты въ годъ столько съѣлъ и выпилъ у него? Это ужасно много… восклицаетъ мама, забывшая, что утромъ заплатила по двумъ счетамъ портнихи и парикмахера 800 рублей.

— Во-первыхъ, этотъ счетъ не за годъ, съ достоинствомъ цѣдитъ брюнетъ: — а только за четыре зимнихъ мѣсяца, а съ тѣхъ поръ, я по этому именно случаю у него больше и не бывалъ…

— Какъ же… Ты въ прошлый вторникъ ужиналъ гдѣ-то, съ этимъ болваномъ… Какъ его?. Prétendu Аннеты Убининой. Съ гусаромъ.

— Не одинъ же ресторанъ въ городѣ, что я долженъ непремѣнно быть все въ одномъ и въ одномъ… Эдакъ пришлось бы, какъ задолжалъ — такъ и сиди дома. Одни купцы обѣдаютъ и ужинаютъ все въ одномъ трактирѣ!

Они снова молчатъ. Брюнетъ вертитъ лорнеткой и насвистываетъ тихонько изъ «Травіаты». Онъ разстроенъ и золъ, что до сихъ поръ не можетъ добиться отъ мамы той фразы, которую онъ уже слыхалъ отъ нея не разъ. Но онъ знаетъ, что мама уже давно думаетъ про себя:

— Надо это устроить!

Слышенъ звонокъ, потомъ шпоры и сабля. Папа идетъ къ дверямъ кабинета, и точно нарочно бренчитъ шпорами гораздо громче, нежели когда ходитъ по другимъ комнатамъ.

— Что это значитъ? Какъ рано! шепчетъ мама.

Брюнетъ встаетъ, беретъ шляпу и молча протягиваетъ руку мама. Онъ недоволенъ.

— Какъ онъ мнѣ надоѣлъ! капризно выговариваетъ онъ.

Брюнетъ и папа сталкиваются на порогѣ.

— Ah! bonjour! Куда же вы?

— Мнѣ надо заглянуть въ оперу.

— Ну вотъ! Подождите немножко. Vous devenez rare comme un beau jour.

— Помилуйте, я ужъ здѣсь съ обѣда сижу и, какъ видите, тоску нагналъ на вашу жену.

— Вы хотите комплимента — и не дождетесь, говоритъ мама.

Всѣ трое улыбаются другъ другу насильно. Но всѣ трое отъ разныхъ причинъ.

«Мужъ, мужъ!» вертится въ головѣ у мамы.

«Счетъ, счетъ!» вертится у брюнета.

«Кукла! Дерзость!» вертится у папы.

Брюнетъ выходитъ. Папа разсказываетъ про дерзость Вани гусару и про куклу. Мама слушаетъ разсѣянно: она чѣмъ-то занята и недовольна.

— Такъ что же дѣлать? кончаетъ папа.

— Ахъ, mon cher, почему же я знаю. Мнѣ очень грустно, что Ваня такой дурной ребенокъ, но что съ нимъ дѣлать… Ты знаешь хорошо, что въ воспитаніи дѣтей я совершенно полагаюсь на твой умъ и совершенно спокойна на ихъ счетъ. Всѣ говорятъ, что наши дѣти отлично воспитаны. Только Ваня… Да что же дѣлать, если онъ родился идіотомъ и съ дурными наклонностями.

Мама долго читаетъ панегирикъ уму папы и его рѣдкому умѣнью воспитывать, она краснорѣчиво описываетъ свое спокойствіе на счетъ дѣтей своихъ и сердечно сожалѣетъ о дурныхъ наклонностяхъ Вани. Но такъ какъ мама сама сознаетъ, что она говоритъ — такъ, и папа тоже сознаетъ, что мама говоритъ все это — такъ, то и читатель долженъ понять, что все это говорится такъ, ни для чего.

Папа скоро выходитъ изъ кабинета мамы въ свой и съ полчаса шагаетъ изъ угла въ уголъ. Онъ рѣшительно не знаетъ, что ему дѣлать съ Ваней. Онъ золъ, но золъ на то, что вмѣсто того, чтобы спокойно, какъ мама, сидѣть гдѣ нибудь и болтать, ему приходится теперь ломать себѣ голову. Наконецъ, увидавъ въ зеркало свою величавую осанку, густые эполеты, закрученные усы, онъ вдругъ подумалъ:

— Надо быть рѣшительнымъ!

И позвонивъ, велѣлъ Андрею послать къ себѣ Ѳедю.

Ѳедя вошелъ съ краснымъ отъ слезъ лицомъ, держа тетрадь въ рукахъ.

— Когда я могу завтра застать Дробилова?

— По воскресеньямъ его нѣту дома никогда, прошепталъ Ѳедя дрожащимъ голосомъ. Онъ понялъ, о чемъ идетъ дѣло?

— Такъ когда же?

— Въ понедѣльникъ, въ будни. Рано утромъ, до осьми или совсѣмъ вечеромъ.

Папа обрадовался. Можно отложить до послѣ-завтра и спокойно ѣхать теперь куда ни будь… Но вдругъ ему опять пришло на умъ:

— Рѣшительность, прежде всего!!

И онъ прибавилъ:

— Стало теперь онъ дома?

Ѳедя молчалъ.

— Сегодня суббота, то есть будни. И теперь вечеръ, слѣдовательно — онъ дома, разсуждалъ папа, внятно косясь на себя въ зеркало. Онъ очень нравился себѣ въ эту минуту.

— Нѣ-нѣтъ! едва, едва пролепеталъ Ѳедя.

Папа взглянулъ на него, прищурился и произнесъ:

— Ты солгалъ! Ты за Ваню… Ты нарочно лжешь?

— Д-да! И Ѳедя безсознательно скручивая тетрадку, залился слезами.

— То-то и есть! Я вижу! Ты тоже заразился отъ брата, ты тоже… Смотри! Я и тебя отдамъ пансіонеромъ! Ну, ступай и пошли Андрея.

Папа сѣлъ за письменный столъ и началъ писать. Онъ пыхтѣлъ и сопѣлъ, и усердно занялся, мысленно повторяя зады, припоминая какого-то семинариста, потомъ какую-то грязную книжку, видѣнную когда-то въ юнкерской школѣ и то мелькомъ — кажется «Русскую Грамматику». Папа трудился въ потѣ лица и наконецъ только чрезъ четверть часа замѣтилъ, что Ѳедя вовсе не ушелъ, а стоитъ у двери и тихо плачетъ.

— Это что?! Не слушаться!!

Ѳедя бросился къ папѣ, схватилъ его за руку и повисъ.

— Папочка! Пожайлуста… Ваню… не отдавай! Папочка!

Ѳедя задохнулся отъ слезъ. Папа глядѣлъ на него… молчалъ и раздумывалъ. Что-то такое невыразимое подпалзывало и къ его сердцу.

— Папочка! Гаврила Семенычъ злой! Всѣ знаютъ!.. Онъ Ваню уморитъ! Пожалуйста! И Ѳедя самъ не свой, ничего не помня, тянулъ папу за руку, какъ будто отъ этого все зависѣло. Папа уже отложилъ перо и думалъ:

— Еще успѣю! Куда же торопиться!

Но злой духъ, духъ тупоумія, упрямства, духъ желанія быть молодцомъ, находчивымъ распорядителемъ, рѣшительнымъ человѣкомъ, — а не бабой, не Акулиной — снова шепнулъ ему:

— Рѣшительность! Да! Рѣшительность!

И папа произнесъ грозно:

— Ступай къ себѣ! Вздоръ! Я своего слова держусь!

XIV.

Не болѣе какъ черезъ часъ въ кабинетъ къ папѣ входила невысокаго роста фигура въ застегнутомъ на всѣ пуговицы вицъ-мундирѣ, и ухмыляясь, сгибаясь подплыла къ нему, тихо и почтительно тащя ноги по ковру. Фигура обладала по наслѣдству отъ отца красной, прыщеватой рожей, улыбкой до ушей, и фамиліей Дробилова. Гимназисты звали его «волкомъ».

Послѣ первыхъ формальностей и послѣ того, какъ папа разсказалъ снова о негодяйскихъ подвигахъ Вани въ домѣ его друга и родственника князя Убинина и вообще доказалъ Дробилову, что у него есть сынъ выродокъ, точно подкидышъ, а не родной сынъ, котораго вдобавокъ еще испортила няня; послѣ того, какъ Дробиловъ уже успѣлъ вставить въ разговоръ шесть или семь любезностей — послѣ всего этого, начался серьезный разговоръ о томъ, что папа хочетъ отдать сына пансіонеромъ, дабы нѣжность и сердоболіе родительское окончательно не извратили ребенка, и о томъ, что папа хочетъ знать вкратцѣ, какого рода воспитаніе получаютъ пансіонеры любезнѣйшаго господина Дробилова.

— Вы, разумѣется, даете дѣтямъ… можете давать воспитаніе систем-матическое и такое… простое, такъ сказать, не сложное, а… а болѣе… болѣе… обыкновенное?

Папа вспотѣлъ отъ одной этой фразы. Онъ желаетъ не ударить лицомъ въ грязь предъ Дробиловымъ, показать ему, что онъ образованьемъ не отсталъ отъ него, канючившаго семь лѣтъ въ гимназіи, да четыре года въ университетѣ. Но оказывается, что Дробиловъ совсѣмъ дуракъ. Онъ не понялъ того, что такъ хорошо объяснилъ ему папа, и отвѣтилъ вдругъ:

— То есть какъ-съ, ваше превосходительство?

— То есть я хочу знать, любезнѣйшій господинъ Дробиловъ, можете ли вы дать… Даете ли вы своимъ пансіонерамъ воспитаніе…. особенное…. такъ сказать, не простое… обыкновенное, а систематическое. Систем-ма-ти-ческое! Вы… конечно… Вы, какъ образованный человѣкъ, понимаете мою мысль? быстро и качнувъ головой добавляетъ папа.

Но Дробиловъ совсѣмъ, совсѣмъ-таки дуракъ, онъ не понимаетъ мысль папы.

«Что ты за ахинею несешь!» думаетъ онъ про себя.

— Вѣдь однако же вы соглашаетесь… Нельзя не согласиться, что ни одно же на свѣтѣ воспитанье. Воспитаніе бываетъ вотъ… одно.

И папа передвигаетъ на столѣ портъ-сигаръ, чтобы помочь и себѣ, и Дробилову. Потомъ беретъ пепельницу и, кладя рядомъ съ портъ-сигаромъ, убѣдительно произноситъ:

— А вотъ другое! Вѣдь такъ-съ? Вотъ-одно! А вотъ — другое. То пепельница, а то портъ-сигаръ!

Дробиловъ долго глядитъ и на одно воспитаніе, и на другое, и наконецъ отзывается:

— Точно такъ-съ, ваше превосходительство!

Но папа замѣчаетъ по лицу Дробилова, что онъ видитъ и пепельницу, и портъ-сигаръ, а мысли, самой-то мысли его все-таки не понимаетъ. Поэтому папа молчитъ нѣсколько минутъ и ищетъ новаго предмета, чтобы еще нагляднѣе выразить свою мысль.

Наступаетъ молчаніе. Дробиловъ давно понялъ мысль папы, но не рѣшается еще объявить это, выжидая, чтобы узнать, до какой степени папа глупъ.

— Я однако не понимаю, почему вы не понимаете, начинаетъ горячиться папа. — Вѣдь во всѣхъ пансіонахъ одинаково, я думаю, дается разное воспитаніе?

Дробиловъ оторопѣлъ, ибо разговоръ повысился нѣсколькими нотами, и голосъ его превосходительства приближается къ октавѣ.

— У моего пріятеля, тайнаго совѣтника Лилейнаго, двое мальчиковъ въ пансіонѣ! Онъ платилъ 2,200 рублей въ годъ за нихъ! Ну, ихъ, я знаю, воспитываютъ совсѣмъ особенно, не такъ, какъ всѣхъ другихъ… остальныхъ. Имъ дается воспитаніе систематическое. Мнѣ самъ отецъ говорилъ — систематическое!

— Разумѣется, ваше превосходительство! это бываетъ, это зависитъ…

— Отъ цѣны…

— Д-да-съ… протягиваетъ Дробиловъ, какъ бы не рѣшаясь окончательно выпустить это слово изо рта.

— Я васъ объ этомъ не спрашиваю. Ясное дѣло, что систем-матическое воспитаніе ребенка не можетъ стоить столько же, сколько простое. Я желаю знать, даете ли вы такое… можете ли дать Ванѣ, ибо онъ привыкъ… онъ дома получаетъ систематическое…

Дробиловъ, окончательно понявъ теперь, что передъ нимъ дуракъ, какихъ мало, уже смѣло и бойко объясняетъ, что можетъ дать Ванѣ систематическое воспитаніе, что онъ уже давалъ и даетъ такое другимъ дѣтямъ: по преимуществу, разумѣется, дворянскимъ дѣтямъ: бѣднымъ дается простое… Затѣмъ онъ объясняетъ, что стоитъ оно 1,200 рублей въ годъ, ибо хотя Ваня будетъ ходить въ гимназію, но тамъ онъ будетъ только учиться разнымъ наукамъ, а воспитаніе систематическое, моральное и философско-догматическое, то есть настоящее, нравственное, все будетъ уже на рукахъ его, Дробилова.

Чрезъ нѣсколько минутъ Дробиловъ раскланялся и, засовывая что-то въ бумажкѣ въ свой карманъ, вихремъ полетѣлъ домой, обѣщая на утро пріѣхать за Ваней и взять его за сто цѣлковыхъ въ мѣсяцъ, на воспитаніе систематическое, строгое, но справедливое. А папа, раскрывъ расходную книжку, подъ строкой: Ильину за четверомѣстную карету — 2540 рублей, написалъ, г. Дробилову, задатку за три мѣсяца, за системъ-матическое воспитаніе старшаго сына моего Жана 300 руб серебромъ.

Послѣ чего папа, съ спокойной совѣстью и съ отяжелѣвшей головой опочилъ отъ трудовъ дня.

XV.

Мама у себя въ кабинетѣ задумчиво сидѣла за письменнымъ столомъ. Перо было обмокнуто въ чернилицу, бумага съ цвѣтнымъ шифромъ на уголкѣ, похожимъ скорѣе на какую-то запутанную этрусскую надпись, чѣмъ на заглавныя буквы ея имени — лежала готовая передъ ней. Она уже давно собирается писать и не пишетъ. Раздумье овладѣло ею. Ужъ не думаетъ ли она о сынѣ, о Ванѣ? Не представляется ли сердцу матери худенькое и блѣдное личико 12-ти-лѣтняго ребенка, слабаго и больного? Не прокрадывается ли въ материнскую душу догадка, что этотъ баловень и идіотъ далеко не избалованъ и могъ бы понять слово любви, къ нему обращенное, съумѣлъ бы броситься къ ней на шею и рыдая разсказать повѣсть своихъ мученій, оскорбленій и разочарованій, и, быть можетъ, легко бы утѣшился отъ ея поцѣлуя, сладко и беззаботно уснулъ бы около нея. Да, мама вѣрно забылась подъ наплывомъ этого чувства жалости и раскаянія. Грудь ея неспокойна. Она встаетъ, ходитъ по комнатѣ… Вѣрно сейчасъ зазвонитъ и велитъ послать къ себѣ этого ребенка, странно гонимаго слѣпой судьбой… Наконецъ-то Ваня вздохнетъ вольнѣе и свѣтлымъ взоромъ глянетъ въ глаза родной матери. И пригрѣтый на ея груди, благословитъ Божій міръ, съ котораго спадетъ наконецъ та черная пелена, что чудится ему на всемъ, вездѣ и всегда.

Мама садится опять за письменный столъ и на бумажкѣ безъ шифра пишетъ по-русски:

"Милый другъ, третьяго дня я просила тебя, чтобы прислать мнѣ 1000 рублей, и очень тебя за нихъ благодарю. Но я теперь опять во всѣхъ положеніяхъ (dans tous les états) и нахожу себя обязанной, опять просить у тебя какія-нибудь деньги, если это тебя не разстроиваетъ. Хотя только тысячу пятьсотъ рублей. Даю тебѣ одинъ поцѣлуй и говорю до свиданія. Вся твоя.

"Эта суббота".

Мама не подписала имени.

Потомъ она сложила, запечатала записку и надписала: «Петру Григорьевичу Сильцеву».

Вотъ тутъ-то она позвонила, но не за тѣмъ, чтобы послать за Ваней, а за тѣмъ чтобы приказать:

— Снести эту записку г-ну Сильцеву и дождаться отвѣта.

— Слушаю-съ! отрѣзалъ лакей.

И мама усѣлась къ камину, придвинула свѣчу, взяла въ руки маленькое зеркальце и внимательно начала разглядывать лицо свое, поочередно то отклоняя зеркальце, то приближая его къ лицу. Потомъ она начала раздѣлывать свою прическу, вытаскивать шпильки, булавки, подкладные волосы, и, добравшись до самой косы, и ее сложила на столъ вслѣдъ за всѣмъ. Окончивъ этотъ первый обрядъ отхожденья ко сну, она позвонила горничную и продолжала разоблачаться въ полномъ смыслѣ этого слова.

Вѣдь она думала о Ванѣ? Нисколько! Она безпокоилась и волновалась, ибо ей приходилось въ третій разъ въ жизни писать русскую записку, а по-французски Сильцевъ понималъ мало, а потому не любилъ этого басурманскаго діалекта, и могъ бы не прислать ни гроша. Но пока мама приказываетъ Марьѣ принести ей отвѣтъ въ спальню, когда вернется лакей, поищемъ Ваню. Напрасно обойдемъ мы всѣ комнаты съ дѣтской до залы — его нѣтъ нигдѣ.

Но есть на верху въ мезонинѣ кладовая, гдѣ навалена всякая старая дрянь. Оттуда-то слышался, полчаса назадъ, тихій, дѣтскій крикъ!..

Уже пробила полночь на большихъ часахъ столовой. Все тихо въ домѣ и всѣ спятъ. Только въ корридорѣ, со свѣчкой въ рукахъ, тихо и запыхавшись, идетъ няня; около нея, держась за юбку рукой, крадется Ѳедя, съ испуганнымъ лицомъ. Они молча подымаются по маленькой лѣстницѣ, и няня отпираетъ замкнутую на ключъ дверь.

— Тише, няня, тише. Они услышатъ.

Няня входитъ, Ѳедя проскользнулъ за ней. Кто-то изъ угла кошкой бросается къ нянѣ и, задыхаясь, дрожа всѣмъ тѣломъ, тянется къ ней на шею. Это Ваня.

— Няня, няня! глухимъ и рвущимся голосомъ говоритъ онъ. — Возьми… я боюсь… я боюсь…

Ваня обнялъ ее и крѣпко, нервно и порывисто жмется къ ней, озираясь на большой портретъ какого-то старика, стоящій на полу у стѣны.

— Что ты? Ванюша! Христосъ съ тобой! Ванюша!

Ваня дрожитъ всѣмъ тѣломъ и все жмется къ нянѣ.

— Ваня! Что ты? шепчетъ Ѳедя, перепуганный тоже.

— Онъ говорилъ… няня… онъ со мной говорилъ!

— Кто?

— Старикъ. Сказалъ: я умру!! Няня! Возьми его.

Няня садится на стулъ и, обнявъ ребенка, заливается надъ нимъ слезами. Ваня все прячетъ лицо къ ней на грудь, все дрожитъ и все шепчетъ:

— Возьми его! Возьми!

— Ѳедя, вынеси его въ корридоръ, голубчикъ. Али не поднимешь? Постой, я возьму. Пусти, родной мой, я его вынесу.

Ѳедя поднимается, переходитъ комнату, дрожащей рукой беретъ портретъ и выноситъ въ корридоръ, но поставивъ его, ворочается и пугливо прижимается къ нянѣ.

Они долго молчатъ.

«Не сажать бы тебя въ кладовую надо на хлѣбъ, на воду, а за дохтуромъ послать, думаетъ старушка. — Уморятъ они мое дитятко!»

Оба брата понемногу успокоились.

— Ваня, съѣшь чего нибудь! Вотъ мы принесли! шепчетъ Ѳедя.

— Нѣтъ, не хочу. Только не уходите… а то я умру!

— Что ты, Христосъ съ тобой! Дитятко! Что ты?.. Не думай объ этомъ… Разскажи-ко лучше, ты ли сломалъ куклу-то? Не чужой ли ты, Ваня, грѣхъ на себя взялъ? спрашиваетъ няня.

Ваня молчитъ.

— Говори же, родимый. Вѣдь вонъ отецъ-то… грозится за это тебя… въ пансіонъ… Такъ ты, Ванюша, признайся. Что же за чужой-то грѣхъ себя казнить!

— Я знаю, что это не онъ! Я знаю, Ваня, не ты!

— Я, Ѳедя. Ей-богу! Ножикомъ…

Ѳедя шире раскрылъ глаза. Няня качаетъ головой и, тронувъ лобъ ребенка, думаетъ:

«Уморятъ, уморятъ!»

Внизу кто-то проходитъ.

— Няня, няня! туши свѣчку, ступай. увидятъ! поскорѣе, няня. Тебя бранить будутъ! нашептываетъ Ѳедя.

Ваня дрожитъ, но выпускаетъ няню. Онъ боится теперь не старика, а того, что ее разбранятъ.

— Прощай, няня! Если можно… приди еще… И ты тоже, Ѳедя, коли не заснешь…

— Нѣтъ, нѣтъ! Я не пойду, не уйду. Пусть няня… она большая. Ее видно! А я, если кто придетъ, спрячусь за занавѣски. Вмѣстѣ не страшно будетъ.

— Да ты, Ѳедя, самъ завтра скажешь, что былъ со мной.

Ѳедя молчитъ.

— То то и есть. Ступай ужъ… А то и тебя накажутъ. Я какъ нибудь… портретъ унесите.

— Такъ я не скажу, что былъ… шепчетъ Ѳедя, поколебавшись съ минуту между желаньемъ остаться съ братомъ и необходимостью солгать на утро.

Няня молча цѣлуетъ обоихъ и выходитъ.

Въ комнатѣ темно, звякнулъ замыкаемый замокъ и все стихло.

— Чтобы няню не увидѣли! шепчетъ Ваня. — Ахъ! Ѳедя, Ѳедя! скверная эта Берта! Еще мнѣ дадутъ, я ее еще изрѣжу. Скверная!!..

Ваня обнялъ брата и, припавъ къ его плечу, тихо плачетъ. Давно уже не плакалъ онъ, и ему дѣлается легче. Онъ уже не боится теперь съ Ѳедей. Старика нѣтъ; то, что старикъ ему говорилъ, Ваня забылъ. Ему хорошо теперь около Ѳеди. Онъ чувствуетъ его теплое дыханье около себя, и ему лучше… Но вдругъ опять въ этой темнотѣ ему чудится Надя, Берта, ножикъ, папа сердитый. Онъ слышитъ, какъ Надя рыдаетъ надъ Бертой! Изъ-за него рыдаетъ! И опять лицо его сухо, опять безъ слезъ, и опять какая-то тяжесть подползла и охватила его слабую грудь. Опять давитъ его и душитъ!

А въ дѣвичьей въ эту минуту лакей передаетъ Марьѣ отвѣтъ отъ Сильцева — толстый пакетъ, и говоритъ:

— Кажись, деньги, Марья Митревна, ужъ больно тяжело что-то.

— Ишь отвалилъ! разсуждаетъ эта, оглядывая пакетъ, и несетъ его въ спальню.

— Голубушка моя, шепчетъ ей няня, поймавъ въ корридорѣ: — доложи ты ей, Ванюшѣ-то не по себѣ. За докторомъ бы надо… А баринъ-то спитъ ужъ.

— Что-жъ это съ нимъ, матушка! Заболѣлъ?..

— Да! Доложи ты ей.

— Сейчасъ! сейчасъ!

Марья бѣжитъ къ мамѣ, отдаетъ отвѣтъ. Мама велитъ ей выйти, чтобы распечатать и сосчитать деньги. Она воображаетъ, что люди не знаютъ, въ чемъ дѣло. Марья докладываетъ о Ванѣ.

— Что такое?

— Не знаю-съ, нянюшка говоритъ.

— Вѣрно вздоръ. Завтра увидимъ. Ступай, да зажги прежде лампадку!

— Вѣдь они заперты… въ кладовой. А тамъ не топили ужъ три дни.

— Кто запертъ? О чемъ ты поешь? нетерпѣливо отзывается мама.

— Да баринъ-то молодой. Ихъ заперли…

Мама молчитъ и думаетъ:

«Ого! какъ муженекъ расходился. Это мнѣ губернаторство его напоминаетъ».

— Такъ какъ же прикажете? настаиваетъ Марья.

— Что съ тобой? Ты оглохла! Вѣдь я тебѣ сейчасъ сказала, что мнѣ ничего не нужно. Зажги только лампадку!

Марья спѣшитъ повиноваться.

Черезъ полчаса всѣ спали въ домѣ. Только няня, едва передвигая ногами, уже въ четвертый разъ входила на лѣстницу, неся ребенку то подушку и одѣяло, то самоваръ и чашки, чтобъ сдѣлать липоваго цвѣту и горчичникъ. До утра прохлопотала няня…

Кто-то на разсвѣтѣ остановилъ ее, несшую охапку дровъ въ кладовую.

— Не грѣхъ ли это вамъ, нянюшка, не скажете ничего. Я-то на что жъ? Позвольте, снесу. Глядите-ко, какъ запыхались!

Передъ ней стоялъ Андрей.

— Я, матушка, сейчасу это лежу и вдругъ меня во снѣ толкъ кто-то въ бокъ. Гляжу, незнакомый! Свинья ты, свинья и есть, говоритъ. Барченокъ хвораетъ, а ты дрыхнешь. Вскочилъ, матушка, да сюда. Страхъ меня взялъ. Позвольте, я печку-то затоплю. Гдѣ-жъ вамъ! Да сбѣгаю я за дохтуромъ. Коли генералъ осерчаетъ, я на себя все возьму. Скажу, будить молъ не посмѣлъ.

Няня не любитъ Андрея. Но у него теперь такой добрый голосъ, что она ласково взглянула на него.

Черезъ минуту Андрей, растопивъ печку въ кладовой, накинулъ шинель, и скоро шаги его заскрипѣли по морозному тротуару пустой улицы.

XVI.

Маленькій двухъ-этажный домикъ сѣренькаго цвѣта прилѣпился между большихъ домовъ, наискось отъ огромнаго казеннаго зданія, называемаго угловыми извозчиками и вообще простымъ народомъ: Емназія. Въ домикѣ тихо, подумаешь, самые тихіе и смирные люди живутъ въ немъ, или же всѣ перемерли. Въ кухнѣ смирно сидитъ кухарка и глядитъ сложа руки на стѣну. Въ дѣвичьей сидитъ здоровая, толстая горничная и, ничего не дѣлая, глазѣетъ въ окно на проходящихъ, подпершись локтемъ въ щеку. Въ гостиной, довольно порядочно меблированной, съ этажерками, гдѣ наставлена всякая мелочь и дребедень и до двухъ десятковъ фарфоровыхъ и глиняныхъ яицъ отъ Пасхи, ходитъ изъ угла въ уголъ худая, плохо причесанная женщина лѣтъ 40. Глупа она какъ пень и дурна какъ смертный грѣхъ. Раздувшаяся щека ея подвязана носовымъ платкомъ не совсѣмъ безукоризненной чистоты. Она ходитъ молча, и будетъ такъ цѣлый день ходить молча, если ей не закричитъ мужъ:

— Да сядь, сядь! Дура!

Во второмъ этажѣ три комнаты заставлены постелями; въ первой постели дѣтскія, во второй побольше, а въ третьей комнатѣ три большія и точно будто за тѣмъ, чтобы подать образчикъ, какіе именно звѣри водятся тутъ и спятъ въ этой комнатѣ — у стола сидитъ самый огромный, дюжій и нелѣпый гимназистъ, какіе только когда-либо бывали. Это парень годковъ 19-ти, пребывающій еще въ четвертомъ классѣ подъ именемъ «Мишки косолапаго», толстоплечій, узколобый, съ дырками вмѣсто глазъ и съ широко разлѣзшимися скулами. Онъ молча и угрюмо сидитъ около исцарапаннаго и залитаго чернилами стола, и при помощи ножа и подпилка исправляетъ половую щетку. Окончивъ работу, онъ угрюмо фыркнулъ нѣсколько разъ (ибо не обладалъ носовыми платками) и пошелъ внизъ въ дѣвичью. Страдательно заскрипѣла подъ нимъ лѣстница.

— На-те, справилъ, мычитъ онъ горничной дѣвкѣ, подавая щетку.

— Крѣпко что-ль? небрежно отзывается эта, не трогаясь съ мѣста.

— Крѣпко. Смотрите сами! И гимназистъ стучитъ щеткой объ полъ.

— Ну, ну, чортъ! Еще сломаешь! Экъ ручищи-то, какъ у лѣшаго.

Горничная сердито выхватываетъ у него щетку и ставитъ ее въ уголъ.

— Только я отъ васъ и дождусь, Катеринушка, томительно мычитъ онъ, глядя въ полъ.

— Да чего ты ко мнѣ привязываешься-то, чучело огородное! Погляди ты на себя въ зеркало. Вѣдь на тебя подобія никакого нѣту… а туда жъ лѣзетъ…

— Сами же вы обнадеживаете завсегда, а какъ дойдетъ дѣло до расплаты — ругаетесь только. Это, Катеринушка, съ вашей стороны подлость. Вотъ что!

— Ну, ну. Ты, чучело, не забывайся. Вѣдь мнѣ до Гаврилы Семеныча недалеко. Скажу, такъ знаешь…

— Чего знать-то! Что онъ мнѣ сдѣлаетъ! Я не махонькой! Этимъ вотъ тоже управлять умѣю.

И Мишка косолапый подымаетъ и показываетъ огромнѣйшій кулакъ, расцарапанный съ боку.

— Больнымъ притворяется, а самъ тутъ нѣжничаетъ… забормотала дѣвка, словно обращаясь къ окошку, въ которое глядѣла.

Нѣсколько минутъ молчанья.

— Такъ только, значитъ, всего и будетъ! Ну, спасибо, Катеринушка. Хорошо, это мы запомнимъ…

На порогѣ, тихо отворивъ дверь, появляется Дробиловъ въ шинели и картузѣ съ кокардой.

— Ты чего тутъ? А? кричитъ онъ вдругъ на весь домъ.

— Видите, ничего! грубо мычнулъ гимназистъ.

— Я тебѣ сто разъ говорилъ, негодяй… сюда не ходить. Ты это забылъ? А?

Дробиловъ, сжавъ кулаки, наступательно близится къ тимназисту.

— Ну, вы, Гаврило Семенычъ… Ей-богу! Ей-богу не трожьте! To-есть такъ, вотъ видите — одолжу… Просто сообразить не успѣете… одолжу!!

И скуластый гимназистъ сталъ въ такую позитуру, что Дробиловъ почелъ разумнымъ сдѣлать благородное отступленіе и накинулся на горничную.

— Ты у меня смотри! Заведи только что въ моемъ домѣ. Я тебя…

— Да что вы пристаете-то зря! фамильярно отругнулась толстая Катеринушка. — Эка вѣдь прелесть какую соблазнительную нашли. Право!

И она, презрительно шевельнувъ на гимназиста плечомъ, выходитъ изъ комнаты, какъ-то особенно сердито махнувъ подоломъ.

— Когда васъ отъ меня дьяволъ унесётъ! обратился уже теперь Дробиловъ къ гимназисту, перемѣняя ты на вы для пущей силы рѣчи.

— Не безпокойтесь, какъ деньги получу отъ отца, такъ и уѣду.

— Да ужъ я про эти деньги шесть мѣсяцевъ слышу. Говорятъ вамъ. Прощаю я вашъ долгъ за пансіонъ. Только сдѣлайте вы мнѣ Божескую милость! Убирайтесь вы ко всѣмъ растреклятымъ дьяволамъ!!

Дробиловъ оралъ во все горло, но гимназистъ бровью не двинулъ.

— Куда-же я пойду, безъ денегъ?

— Да хоть въ каменьщики, въ бочары, въ водовозы! Меня-то ты, лѣшій, Христа ради, помилуй!!

Дробиловъ осипъ даже. А гимназистъ хладнокровнѣе самого хладнокровія.

— Я безъ денегъ, сказалъ, что не пойду. Ну, и не пойду! Хоть вы тутъ что хотите… А выгонять будете… изувѣчу. Какъ передъ Господомъ Богомъ!! Всѣхъ изувѣчу!! — невозмутимо плавно и спокойно разсуждаетъ гимназистъ, поковыривая спичкой въ зубахъ.

Дробиловъ плюнулъ на полъ и вышелъ.

Гимназистъ почесался и косолапыми шагами полѣзъ къ себѣ на верхъ, и опять заныла лѣстница подъ его напоромъ.

Дробиловъ наскоро уже завтракаетъ въ другой комнатѣ. Жена сѣла и глядитъ, какъ онъ глотаетъ холодную говядину.

— Ну что ты на меня уставилась-то? дурень эдакій! вдругъ замѣчаетъ онъ, останавливаясь.

Жена молча выходитъ.

Дробиловъ продолжаетъ ѣсть. Дѣвка приноситъ пару пирожковъ и, поставивъ на столъ, глядитъ въ окошко.

— Не любишь ты меня, Катеринушка! Обманываешь! жалостно говоритъ Дробиловъ, съ любовію глядя на дѣвку.

— А! Подите вы! Надоѣли!

— Вѣдь правду, душечка, говорю. Правду! ужъ я ли не стараюсь, и все-то для тебя… Не надышусь вѣдь… А ты вонъ все норовишь промѣнять меня. Что жъ молчишь-то?

— А, ну васъ! Рады къ какому ни на есть псу приревновать.

— Такъ ты меня любишь? А? Любишь! Ну, поди сюда. Ну поди, сядь тутъ.

Онъ усаживаетъ дѣвку, та не хочетъ.

— Барыня увидитъ!

— Вотъ еще! Ей что за дѣло! Я захочу, такъ при ней тебѣ скажу, что ты милка. Да она это и знаетъ!

— Пора вамъ въ емназію-то. Звонили вѣдь.

— А ты, небось, прямо на верхъ, къ этому чучелѣ? допытывается этотъ.

— Непремѣнно. Только вѣдь у меня и на умѣ, что это!

— Ну смотри! Поймаю…

— Да что смотрѣть! Что вы все нукаете-то! вдругъ оретъ дѣвка, разозлившись: — что я? Крѣпостная ваша, что ли? Возьму да и уйду! Вотъ вамъ и два. И сидите…

— Ну, ну, полно, душечка. Я пошутилъ! Я пошутилъ!

XVII.

Въ гимназіи раздается послѣдній звонокъ, и черезъ минуту растворяются всѣ двери, подымается гулъ и какъ громъ раскатами идетъ по корридору. Среди моря красныхъ воротниковъ и головъ, гладко остриженныхъ, какъ великаны виднѣются учителя и надзиратели; скоро безконечная вереница красныхъ околышей высыпаетъ съ крыльца на тротуаръ. Между ними шагаютъ и разговариваютъ учителя. Обгоняющіе гимназисты кланяются. Слышатся дѣтскіе голоса.

— Прощайте, Петръ Григорьичъ. Прощайте, Иванъ Павлычъ!

— Прощайте! Все-то шалости! Вы опять урока не знали.

— Буду знать завтра отлично! пищитъ кто-то въ отвѣтъ.

— Эй, братцы! Нѣмецъ, нѣмецъ! Ишь разбойникъ, туда же извозчика нанимаетъ.

— Толкай его въ снѣгъ. На мозоль ему. На мозоль!

— Hern Frande! Вы куда нанимаете?

— Не шалить ни! Скверна негодай!

— Онъ, братцы, нанимаетъ: на зеленый улиссъ, гдѣ жифетъ Марь-Ифановна, сѣрый глазка! остритъ басомъ длинный гимназистъ. Хохотъ и гурьба разсыпается, покрывая улицу, тротуары и всѣ ближайшіе переулки.

На крыльцѣ стоитъ Дробиловъ. Передъ нимъ два гимназиста.

— Гаврило Семенычъ, позвольте брату проводить меня немножко, тихо и боязливо говоритъ одинъ.

— Хорошо, хорошо! разсѣянно отзывается Дробиловъ.

Оба мальчика живо отдаляются отъ гимназіи.

— Ты, Ваня, говоришь, вчера онъ это тебѣ сказалъ? шепчетъ одинъ гимназистикъ.

— Да, вчера вечеромъ. Такъ, Ѳедя, обидно было. Я всю ночь все плакалъ. Мнѣ еще никто… Никогда меня такъ не называлъ.

Они грустно и молча продолжаютъ итти. Одинъ изъ нихъ, побольше ростомъ, нашъ Ваня. Онъ сильно измѣнился въ лицѣ. У него замученный видъ. На щекахъ образовались двѣ ямки, и блѣдная кожа обтянула и обрисовала кости лица. Ѳедя тихо шагаетъ около него и все заглядываетъ ему въ лицо.

— Гдѣ же она ждать-то хотѣла? говоритъ Ваня.

— Тутъ, тутъ, недалеко.

Они снова молча подвигаются.

— Я думаю, что скоро меня отдадутъ тоже, говоритъ Ѳедя. Я, Ваня, цѣлый день что нибудь да порчу. Ужъ папа семь разъ обѣщалъ. Вѣрно, скоро.

— Зачѣмъ, зачѣмъ, Ѳедя! не дѣлай этого. Пожалуйста! Ты не знаешь, какъ у насъ нехорошо: кричатъ, дерутся. Онъ пьяный приходитъ, сѣчетъ… а то просто хлыстомъ… Ты не знаешь…

— Нѣтъ, если тебя папа не возьметъ, я тоже хочу. Что съ тобой?! Ваня вдругъ остановился и присѣлъ на тумбу.

— Ничего… Я ходить вѣрно разучился… Усталъ! Скоро ли няня?..

— Да вонъ, вонъ она! Идетъ къ намъ!

Няня въ салопѣ и капорѣ подвигалась къ нимъ, на сколько могла шибче и, подойдя, молча обняла Ваню и долго глядѣла ему въ лицо. Ваня тоже молчалъ и все глядѣлъ на няню и улыбался. Ѳедя не спускалъ глазъ съ него. Какой-то прохожій посмотрѣлъ на нихъ, съ любопытствомъ смѣрилъ Ваню съ головы до ногъ и прошелъ мимо. Они долго молчатъ.

— Ахъ, няня, какъ тамъ нехорошо!.. тихо вымолвилъ наконецъ Ваня.

Няня глядитъ на него и такое ей все на умъ идетъ, что она и сама не понимаетъ. Ей кажется, что взяла бы она своего Ванюшу, украла бы его и унесла на край свѣта.

— Пора ему, няня, говоритъ Ѳедя тихо, а то еще разозлится тотъ…

— Да, да, ступай, родной мой. Да нельзя ли мнѣ какъ прійти къ тебѣ-то? Хоть въ окошечко поглядѣть, какъ ты тамъ живешь. Я чай, холодно да грязно…

— Нѣтъ, няня, нельзя. Вѣдь ему не велѣно, чтобы мы видались.

— Знаю, знаю, родимый. Дожила я, грѣшница, до того, что моего дитятку любить не смѣю. Господь наказываетъ за что-то!..

Они прощаются… Ваня тихо ползетъ въ гимназію и все оглядывается… Няня и Ѳедя смотрятъ ему вслѣдъ, пока наконецъ онъ не скрылся за угломъ.

Ваня, между тѣмъ, все такъ же тихо ползетъ къ маленькому дому сѣраго цвѣта. Не хочется ему туда… Убѣжалъ бы изъ города въ поле.

По тротуару, перегнувшись, пятится задомъ Мишка и, держа въ рукѣ кусочекъ говядины, манитъ за собой во дворъ маленькую болонку.

— Что ты дѣлаешь? произноситъ Ваня.

Мишка косолапый быстро обернулся, но увидавъ Ваню, продолжаетъ манить собачонку.

— Что ты дѣлаешь?

— А вотъ славная собачка! Махонькая! — Малъ золотникъ, да дорогъ.

— Она чужая!

— Была чужая, будетъ моя, коли голодна.

— Ты украсть хочешь!

— Зачѣмъ красть, Чижикъ, я ее возьму, да въ лавочку. Краденаго я не люблю.

— Тебѣ это не стыдно — воромъ быть!

— Ничего ты, Чижикъ, не смыслишь. Деньги, братецъ мой, нужны.

— Такъ займи! внѣ себя вступается Ваня.

— Какой мнѣ вислоухій дастъ взаймы! Собачка, собачка, иди, иди, славная говядинка.

— Оставь ее! Ваня отгоняетъ болонку.

— Смотри ты, Чижикъ. Отъ тебя и мокренько не останется, коли трону, грозится Мишка.

— Оставь! Я тебѣ дамъ. Оставь. — И Ваня внѣ себя гонитъ болонку. — Сколько тебѣ надо денегъ?

— Да хоть полтинникъ! Смерть нужно.

— Пойдемъ! Они отправляются во дворъ. Отогнавъ болонку, Ваня вспоминаетъ, что у него нѣтъ ни гроша.

— Смотри, Чижикъ, надуешь, плохо будетъ… Ты мнѣ слово далъ, не будь подлецомъ.

— У меня самого нѣту. Ты помоги мнѣ занять. До завтра только. Я у брата возьму.

— Ладно, ладно. Это мы сейчасъ! И Мишка въ удовольствіи потираетъ руки.

Они входятъ въ корридоръ дома Дробилова. Какой-то гимназистъ показываетъ фокусъ ногами. Вокругъ него до десяти гимназистовъ разныхъ лѣтъ и роста. И въ домѣ уже не та тишина, что была прежде.

— Чижикъ, Чижикъ пришелъ, кричатъ всѣ, кидаясь къ Ванѣ.

— Чижикъ, Чижикъ, гдѣ ты былъ? На полянкѣ спинку мылъ! поетъ кто-то.

— Ишь, глазищи-то какіе у Чижика, говоритъ рыжій гимназистъ лѣтъ двѣнадцати, первый забіяка. — Глаза по ложкѣ, не видятъ ни крошки!

И рыжій тычетъ пальцемъ Ванѣ въ лицо.

— Говорилъ я тебѣ, щенокъ, Чижика не трогать, спокойно произнесъ Мишка, поднимая рыжаго за ухо и, встряхнувъ его на воздухѣ, отшвырнулъ въ уголъ.

Рыжій ругается и уходитъ.

— По дѣломъ ему, кричатъ всѣ. — Сказано, Чижика никто не трогай. Онъ у насъ одинъ, Чижикъ.

— Другихъ нѣту и замѣнить нечѣмъ. Галокъ вонъ двѣ, сѣрая да черная. Ну ихъ и бей, а Чижика никто не тронь.

— Ты, Чижикъ, чего такой!.. пристаютъ всѣ. — Ты чего-то думаешь?

— Какъ бы денегъ достать. Хоть немножко!

— На что? На что? шепчутъ всѣ.

— Мнѣ… нужно.

— Займи у Безносаго… у него всегда есть. Только на проценты.

— О! Безносый богатый! Не даромъ безносый!

— Врете вы все, щенята, вмѣшивается пятнадцатилѣтній. — У Безносаго больше нѣту. Вчера послѣдніе отдалъ Юрьеву подъ часы. Да его и нѣтъ. Къ теткѣ Волкъ отпустилъ.

— Стало быть, никакъ нельзя это сдѣлать? говоритъ Ваня.

— Книжку, Чижикъ, продай, шепчетъ неуклюжій гимназистикъ, Петровъ, котораго сѣкутъ по три раза въ недѣлю.

— Да, да, больше нечего дѣлать! Ну, а узнаетъ Волкъ, будетъ тебѣ, Чижикъ, порка. Вотъ запоешь-то!?

— Не бойсь, не узнаетъ, толкуетъ Мишка: — какъ ему узнать. Если кто про Чижика сфискалитъ, я того за хвостъ и объ стѣну. Давай, Чижикъ, книжку. Я живо сбѣгаю.

Ваня колеблется, боится. Мишка и еще трое уговариваютъ его.

— Ты грамматику нѣмецкую продай! шепчетъ одинъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, лучше ариѳметику. Она дешевле! перебиваетъ другой.

— Отдай лучше, Чижикъ, географію. — По моей будешь учить, ввязывается Петровъ.

Ваня, наконецъ, соглашается, и скоро Мишка косолапый, запрятавъ книгу въ карманъ, бѣжитъ въ лавочку. Ваня идетъ на верхъ къ себѣ. Косолапый сбываетъ книжку за три четвертака и, положивъ полтинникъ въ карманъ, тащитъ и показываетъ Ванѣ четвертакъ мѣдью.

— Только, Чижикъ, одинъ четвертакъ дали. За тобой другой.

— Хорошо. Завтра у брата достану! разсѣянно и тихо отзывается Ваня.

XVIII.

Дробиловъ въ гостяхъ играетъ въ табельку. Табачный дымъ столбомъ колеблется надъ зеленымъ столомъ и двумя свѣчками. Они уже два часа играютъ втроемъ. Партнеры, разумѣется, Дробилову подъ пару. Двѣ такія физіономіи, что если встрѣтишь въ лѣсу глухой порой, то перепугаешься. Игра скоро кончается. На столѣ появляется коньякъ.

— Вели-ка опять, батюшка, самоварчикъ справить. Мы выпьемъ китайскаго съ ямайскимъ, говоритъ плѣшивый гость хозяину. — Холодновато, знаешь!

Хозяинъ зоветъ дѣвку и приказываетъ.

— Нѣтъ, я лучше ямайскаго съ китайскимъ выпью, остритъ Дробиловъ уже навеселѣ. — Что чай съ ромомъ, дрянь. Истинный гражданинъ пьетъ ромъ съ чаемъ. Ну, а моя, Егоръ Павлычъ, почище вашей. Не впримѣръ, добавляетъ онъ.

— Катеринушка-то, отзывается хозяинъ. — Для меня, Гаврило Семенычъ, и эта хороша. Вѣдь ваша-то, поди 25-ть рубликовъ съѣстъ въ мѣсяцъ, а эта три! Ну, оно, конечно, въ трехрублевой важности той не ищи! Не найдешь!

Всѣ трое хохочутъ. Вторая бутылка коньяку появляется на столѣ.

— Нѣтъ, вы скажите мнѣ! Каково я генерала-то обчистилъ. Сто рублей въ мѣсяцъ, на мѣсто двадцати. Вотъ это фокусъ!! за то воспитаніе будетъ систематическое!

Все трое хохочутъ.

— Ну, а смиренъ, генеральчикъ-то?

— Голосу не слыхать! Да вѣдь я его берегу тоже. Онъ у меня одинъ сторублевый! Впрочемъ, папенькѣ-то я прямо сказалъ. Съ тѣмъ, молъ, беру, коли что… Еще поблагодарилъ впередъ. Сдѣлайте милость. Очень буду благодаренъ!! Его, говорю, надо пересоздать, генералъ. Да-съ, да-съ, говоритъ. Сдѣлайте милость.

— Да ты это самъ выдумалъ воспитаніе-то это… Какъ бишь его?..

— Систематическое-то? Самъ, самъ!

— Ну голова!

— Да это еще что? расходится опьянѣлый Дробиловъ. — Вы слушайте! Помните у меня одинъ щенокъ… Полкинъ заболѣлъ, да мѣсяцъ въ горячкѣ-то былъ?

— Не Полкинъ, Бѣлянинъ! Это что подъ розгами-то простудился?

— Да, да, Бѣлянинъ!

Дробиловъ совсѣмъ пьянъ.

— Да не Бѣлянинъ, что вы путаете! этотъ подохъ! А то былъ у меня Полкинъ, въ горячкѣ… въ настоящей. Ну, вотъ онъ выздоровѣлъ. Я говорю, пиши матери въ Воронежъ… Деньги за лѣченье проси! Написалъ… Росписалъ это, всю болѣзнь ей, и чтобы присылала за лѣченье, 10 цѣлкачей. Хорошо! взялъ я письмо… сдѣлалъ изъ 10 70-ть и бацъ на почту… что бишь я такое…

Дробиловъ качается на стулѣ.

— Письмо-то! Про письмо Полкина.

— Да. Полкина.

Дробиловъ хохочетъ.

— Черезъ двѣ недѣли получаю объявленіе, семьдесятъ цѣлкачей и заработалъ.

Дробиловъ ложится на столѣ, зацѣпляетъ свѣчу; она падаетъ на полъ. Черезъ полчаса, Дробиловъ выходитъ, качаясь, и садится на приведеннаго извощика.

— Носъ не отморозь себѣ! оретъ хозяинъ въ форточку.

Дробиловъ только мычитъ. Санки трогаются.

Между тѣмъ, въ его квартирѣ внизу, въ той же гостиной, такъ же ходитъ изъ угла въ уголъ худая и дурная женщина съ подвязанной щекой. Кухарка ужъ спитъ. Въ дѣвичью дверь заперта, и у этой двери, въ корридорѣ, припавъ глазомъ къ замочной скважинѣ, торчитъ рыжій гимназистикъ, но каждый разъ какъ заслышитъ вдругъ шорохъ, шибко пробирается на лѣстницу, ведущую на верхъ, гдѣ во всѣхъ трехъ комнатахъ сидятъ мальчики вокругъ столовъ и учатъ уроки. Во второй комнатѣ, вмѣстѣ съ четырьмя другими, сидитъ Ваня и, глядя на огонекъ нагорѣвшей свѣчки, глубоко задумался. Рыжій входитъ, косится на него и садится съ своей книгой къ тому же столу.

— Петровъ, дай свою географію! слабо произноситъ Ваня въ другую комнату. — Ты обѣщалъ…

— Иди, возьми.

Ваня беретъ книгу и садится опять.

Раздается звонокъ у крыльца.

— Онъ! онъ! онъ! проносится въ трехъ комнатахъ, и всѣ прислушиваются. Рыжій поднимается съ мѣста, ищетъ что-то по комнатѣ и выходитъ.

— Ахъ ты, Чижикъ эдакій! Прямой чижикъ! накидывается одинъ гимназистъ на Ваню.

— Что такое?

— Какъ что? При Рыжемъ говоришь: Петровъ, дай свою географію! Посмотри вотъ, что будетъ тебѣ теперь! грозится другой.

— Что врать выдумали на Рыжаго! Станетъ онъ фискалить! вступаются изъ другой комнаты.

— Станетъ Рыжій фискалить? Да онъ ужъ не бойсь теперь все расписываетъ Волку. Эхъ ты, Чижикъ, Чижикъ!

— Да врете же, говорятъ, онъ еще ни разу не пойманъ, чтожъ съ больной головы на здоровую. Въ комнату бѣгомъ появляется дюжій Мишка, глупо ухмыляясь подвязываетъ щеку, и ложится въ свою постель.

— Уй! зубы заболѣли! гогочетъ онъ.

— Ну, ужъ мазурикъ же ты, Мишка! говоритъ 15-ти лѣтній гимназистъ.

— Молчите вы, щенята, побью! Только вотъ попробуйте сфискалить.

— Мы-то не сфискалимъ. А вотъ изъ маленькихъ кто… такъ какъ разъ… по глупости махнетъ Волку.

— Пусть попробуетъ кто! Я тому оба уха оторву!

Внизу въ корридорѣ стоитъ Дробиловъ, не снимая шинели, и слушаетъ Рыжаго. Этотъ оглядывается поминутно назадъ, на лѣстницу, и что-то шепчетъ.

— Навѣрно? Кто бѣгалъ-то? пьянымъ голосомъ шепчетъ Дробиловъ.

— Мишка косолапый. А потомъ еще-съ одно. Я тутъ у двери видѣлъ въ скважину.

И Рыжій продолжаетъ шептать что-то.

— Врешь! вдругъ вскрикиваетъ Дробиловъ на весь домъ. Рыжій струхнулъ и заметался.

— Тише, Гаврило Семенычъ. Они наверху услышатъ…

— Говори, самъ видѣлъ?

— Да-съ.

— Хорошо. Посылай ко мнѣ Мишку.

— Мнѣ, Гаврило Семенычъ, неловко. Онъ догадается.

— Не надо! Я пьянъ… съ нимъ не справлюсь теперь. Я его завтра.. А этотъ щенокъ гдѣ? Генеральчикъ?

— Тамъ-съ, наверху.

Дробиловъ идетъ въ гостиную, садится въ шинели и въ картузѣ на диванъ. Жена перестаетъ ходить и забивается въ уголъ.

Въ домѣ тихо. Только наверху гимназистъ Петровъ говоритъ входящему Рыжему:

— Чего ты разбѣгался, эдакъ-то?

— Что такое? невинно говоритъ Рыжій, садясь на мѣсто.

— Съ чего ты разбѣгался?

— Ни съ чего. Такъ, смотрѣлъ внизу, куда линейка затерялась.

Рыжій покраснѣлъ.

Мальчики съ удивленіемъ переглядываются. Но Ваня ничего не замѣчаетъ и не слушаетъ, и прилежно читаетъ географію, которую далъ Петровъ.

Въ гостиной раздаются рыданія.

— Что это? Кто это? Вѣдь это Волкъ плачетъ, братцы!

Мальчики переполошились и сбѣгаются всѣ въ крайнюю комнату. Только Ваня не шевелится, да Рыжій, весь пунцовый, принужденно уткнулся въ свою книгу.

— Чтожъ это съ нимъ?

— Плохо, братцы! Быть бѣдѣ! что-то неладно!

— Никогда такого не бывало. Я здѣсь ужъ четыре года! Никогда, никогда! шепчетъ 15-ти лѣтній.

— Ну, ужъ будетъ!.. Ну, ужъ будетъ! Всѣхъ со мной передерутъ! поетъ Петровъ.

— Какъ съ тобой? за что? Это почему? сыплется со всѣхъ сторонъ.

— Да такъ. Меня ужъ онъ выдеретъ… какъ всегда! Да и васъ тоже перепоретъ.

— Отчего? за что?

— Нешто не слышите, воетъ. Ужъ не даромъ. Какая нибудь бѣда съ нимъ случилась, что… и не придумать. Говорю, всѣхъ перепоретъ.

Всѣ молчатъ и, столпившись въ кучку, стоятъ у дверей площадки, надъ лѣстницей.

— Идетъ! вдругъ шепнулъ кто-то, и кучка разсыпалась по мѣстамъ. Лѣстница слегка скрипитъ подъ медленными и пьяными шагами.

— Чижикъ! Чижикъ! прячь книгу! Увидитъ! шепчутъ двое.

— Какъ? И Ваня въ недоумѣніи глядитъ на нихъ.

— Да прячь ужъ! Прячь скорѣе!

Ваня понялъ, но колеблется спрятать. Всѣ на него глядятъ. Ему стыдно при всѣхъ такимъ трусишкой показаться.

Волкъ входитъ въ первую комнату.

— Ну ужъ, Чижикъ же ты прямой! шепнулъ кто-то почти со злобой и уткнулся въ книгу.

Волкъ показывается на порогѣ второй комнаты; никто не шелохнется, упершись глазами въ развернутыя книги.

Онъ прямо подходитъ къ Ванѣ и беретъ его книгу.

Ваня оторопѣлъ и не двигается.

— Чья это книга? говоритъ онъ покачиваясь. — Она не твоя?

— Не моя.

— А твоя гдѣ? Да встань! Щенокъ!!.. Ахъ, ты… Я съ тобой… говорю, а ты… сидишь! А?!

Ваня тихо поднимается. Блѣдное лицо покрывается малиновыми пятнами, руки дрожатъ.

— Гдѣ твоя книга?! гремитъ Волкъ.

— Продалъ.

— Самъ?

— Самъ.

Гимназисты переглянулись искоса.

— Врешь! Щенокъ! Говори сейчасъ! Кто твою продалъ книгу?

Ваня молчитъ и не шевелится, только глаза его ярко блестятъ и точно освѣщаютъ болѣзненное лицо, опять побѣлѣвшее, какъ полотно.

— Скажешь ты мнѣ, мерзавецъ?! А?! Кто тебѣ продалъ книгу? — оретъ Дробиловъ на весь домъ.

— Не скажу, прошепталъ Ваня.

— Молодецъ! пискнулъ кто-то изъ кучки гимназистовъ.

— А-а-а! Бунтовать…

Дробиловъ наклоняется къ нему и съ размаху бьетъ его въ лицо той рукой, на которой большой перстень.

Ваня падаетъ, но тутъ же поднимается на ноги и точно обезумѣвшими глазами смотритъ на Дробилова. Изъ большой царапины подъ глазомъ показывается алая кровь и сочится по блѣдной и худой щекѣ его.

— Кто продалъ книгу!?..

Дробиловъ приближается опять и, покачиваясь на ногахъ, опять замахивается…

Ваня безумно смотритъ на эту руку; вотъ онъ тихонько простоналъ, отстранился отъ удара, обѣими руками схватилъ со стола большую чернильницу и съ силой пускаетъ ее въ лицо мучителя. Мальчики повскакали съ мѣстъ.

Дробиловъ, захлебываясь отъ чернилъ, бросается на Ваню и, схвативъ его за волосы, волочитъ за собой внизъ.

— Розогъ! громомъ пролетаетъ по дому.

XIX.

Черезъ нѣсколько минутъ, на дворѣ, у занавѣшеннаго окошка, смотрящаго въ пустырь, пугливо толпится кучка мальчиковъ и прислушивается.

— Какъ бьется-то! какъ бьется! Бѣдняга!.. шепчетъ одинъ.

— Бѣдный Чижикъ! А все говорилъ, что не попадется ни въ чемъ! И зачѣмъ было книгу продавать!

— Вѣрно яблоковъ моченыхъ захотѣлось, а отвѣдаетъ розогъ моченыхъ, остритъ Петровъ. — Онъ, братцы, свѣжія на немъ обновить хочетъ… Мнѣ лучше. Меня ужъ обхлестанными придется.

— Стихъ! стихъ!

Проносится стонъ, словно грудь разрывающій.

— Начали! запоретъ на смерть! А молодецъ Чижикъ! Онъ вѣдь ужъ умывался съ мыломъ.

— Напрасно кричитъ! разсуждаетъ Петровъ. — Эдакъ еще больнѣе кажется. Молчать лучше.

— Ну, что ты хвастаешь-то! Ну, станетъ ли тебя Волкъ такъ драть, какъ Чижика! Вѣдь тебя за балы дерутъ. А вѣдь теперь у него даже хмѣль выскочилъ послѣ чернилицы-то!

— Тебѣ лучше знать, какъ меня драли! обидчиво заступается Петровъ.

Опять проносится стонъ еще сильнѣе; но вотъ вдругъ задрожалъ, оборвался и стихъ.

— Кончили.

— Подико-сь! Нешто не видишь тѣнь отъ руки. Все хлещетъ. Только Чижикъ-то память потерялъ, видно.

— Пойдемте, братцы, въ домъ. Замѣтитъ еще пожалуй.

Кучка обходитъ по двору и, тихо проскользнувъ по заднему ходу, на цыпочкахъ пробирается по корридору къ лѣстницѣ.

Въ глубинѣ растворяется дверь. Всѣ разсыпаются въ разныя стороны.

— Эй! Кто тамъ! Простыню!

Въ ту же минуту раздается дикій визгъ на верху. Подумаешь, тысячѣ собакамъ на хвостъ наступили. Дробиловъ стремглавъ летитъ наверхъ, захвативъ необходимый аргументъ и свою вѣчную сентенцію — розги. Въ первой комнатѣ, Мишка, сцапалъ и прижавъ къ углу Рыжаго, нещадно лупитъ его ременными помочами. А морда Рыжаго свидѣтельствуетъ, что мщеніе началось съ нея и уже перешло послѣ на другія части.

— Брось! брось, негодяй! И Дробиловъ угрожаетъ пучкомъ.

Мишка прерываетъ свое занятіе и пунцовый обращается къ пунцовому Волку:

— Не троньте-съ! Ей-Богу, не троньте!

— Брось!! Не то, какъ собаку…

— Гаврило Семенычъ! Ради Создателя! умоляетъ Мишка: — я васъ этимъ самымъ Рыжимъ пополамъ перешибу. Какъ передъ Господомъ Богомъ!!

И Мишка взмахнулъ Рыжаго въ воздухѣ вверхъ ногами, грозя Дробилову его огромными сапожищами, и не обращая никакого вниманія, почти не подозрѣвая, Рыжій во всю силу колотитъ его кулаками по животу.

Дробиловъ вспомнилъ, что только за три дня назадъ сшили Рыжему новые сапоги съ каблуками на гвоздяхъ, и сбѣгаетъ внизъ. Рыжій снова начинаетъ визжать и, наконецъ, скатившись кубаремъ по лѣстницѣ, прячется со страха въ корридорѣ подъ шинели и, вздрагивая, жмется и визжитъ, какъ лягавый щенокъ.

— Бѣги въ гимназію, приведи мнѣ трехъ солдатъ, шепотомъ приказываетъ ему Дробиловъ: — а коли не достучишься, зови Никанора. Онъ еще не спитъ. Живо!

Рыжій, какъ заяцъ, стремится за Немезидой, а Дробиловъ, ругаясь, гуляетъ по корридору, помахивая своимъ аргументомъ.

Скоро появляются все еще вздрагивающій Рыжій и Никаноръ, дворникъ гимназіи.

Что такое Никаноръ, котораго призвали вмѣсто трехъ солдатъ, я думаю, читатель самъ догадывается. Я полагаю, что будь Никаноръ филистимлянинъ, Самисонъ не могъ бы избить одной костью столько тысячъ, потому что при одномъ видѣ Никанора закрадывается во все тѣло, отъ ушей до пятокъ, какое-то невольное уваженіе, въ секунду превращающееся въ побѣгъ.

— Мишку драть! Понимаешь!

— Съ нашимъ удовольствіемъ, Гаврила Семенычъ! громко отвѣтствуетъ Никаноръ, встряхивая плечами.

— Тише! Скотъ! Дробиловъ беретъ еще пучекъ и соединяетъ ихъ воедино.

— Гаврило Семенычъ, захватите бичевочку, повадливѣй будетъ, шепчетъ Никаноръ.

Они осторожно поднимаются наверхъ, но вдругъ Волкъ останавливается съ ругательствами. Мишка уже все пронюхалъ, затворилъ свою дверь и баррикадировался за ней. Начинаются переговоры. Мишка не сдается.

— Хочешь драть, дьяволъ, такъ и бери приступомъ! оретъ онъ. — Ишь прыткій какой! Приготовляй ему все! Не бойсь, еще и штаны тебѣ скидывай самъ? Я не махонькій! не Чижикъ! Дьяволъ эдакій! Волкъ!

— Да вѣдь ты, скотина, какъ ни запирайся, ужъ я тебя отдеру. Вѣдь тутъ Никаноръ! вопитъ Дробиловъ передъ запертой дверью.

— Отодрать-то ты меня отдерешь — эку новость сказалъ! А ты вотъ по крайности потрудись, дьяволъ! оретъ Мишка съ другой стороны двери.

— Ломай! кричитъ Дробиловъ.

— Ломай, ломай, дьяволъ! Чинить-то не я буду! По крайности рубля на три нагуляешь себѣ! кричитъ Мишка.

— Сдавайтесь, батюшка! вразумляетъ Никаноръ: что попусту двери-то портить? Право!

— Я на твои деньги чинить буду! оретъ Дробиловъ внѣ себя.

— Изволь, душа, что найдешь въ карманахъ — все твое!

— Сюртукъ твой продамъ, все платье продамъ! У Дробилова пѣна у рта.

— Страсть какая! У тебя же въ домѣ голый буду гулять, а не то и по улицѣ голый пойду. Тебя же въ часть потребуютъ, волчья морда!

Начинается приступъ. Скоро двери сорваны съ петель. За нимъ показывается отъѣзжающій комодъ и красный Мишка, упирающійся въ него и въ стѣну. Непріятель одолѣваетъ. Мишка взлѣзаетъ на комодъ и отмахивается стуломъ, который свиститъ по воздуху. Но Сампсонъ XIX столѣтія беретъ приступомъ и эту послѣднюю позицію, и скоро уже Мишка кряхтитъ въ его лапахъ.

— Гаврила Семенычъ! Бичевочку! бичевочку одолжите!

— Да ну ужъ, порите! Стану я возиться изъ-за всякой дряни! И Мишка, пунцовый отъ ярости, самъ ложится на полъ.

Экзекуція безпримѣрная, но Мишка только сопитъ и фыркаетъ.

Черезъ четверть часа Мишка натягиваетъ помочи и, не найдя пуговицъ, идетъ внизъ въ дѣвичью.

— Катеринушка, пришейте пуговицу. Ишь, дьяволы, все оборвали.

— Ну вотъ еще! Есть мнѣ время съ тобой возиться!

— Побойтесь Бога, Катеринушка! Изъ-за васъ же все вышло…

— Я бы тебя, косолапаго, не такъ еще отодрала!

Катерина выходитъ, а Мишка грустно почесывается, оглядывая стѣны.

XX.

Утро. Во второй комнатѣ наверху въ постелѣ лежитъ не шелохнувшись, точно мертвый, нашъ Ваня. Около него на стулѣ сидитъ женщина съ подвязанной щекой и глупо глядитъ на него, точно какъ лягавая собака глядитъ на мясо, лежащее на столѣ.

Черезъ минуту появляется Дробиловъ съ какимъ-то господиномъ, который, оглядѣвъ и перещупавъ ребенка, трясетъ головой.

— Плохо, произноситъ онъ. — Воспаленіе въ мозгу. Поздно вы позвали. Вы говорите, что онъ безъ памяти уже полторы сутокъ?

— Да. Ай-ай-ай! жалостливо говоритъ Дробиловъ. — Вчерашній день онъ пролежалъ такъ, но приходилъ въ себя. Я думалъ — лучше. Но скажите, пожалуйста, можетъ ли онъ въ себя прійти теперь? Хоть на полчаса. Мнѣ, знаете, хотѣлось бы у него кое-что поразспросить.

— Ну, нѣтъ! Если и очнется на минуту, то на половину и не въ силахъ будетъ разговаривать.

— Ну, а выздоровѣть можетъ?

Дробиловъ смущенъ, безпокоенъ и съ нетерпѣніемъ глядитъ доктору въ лицо. Докторъ качаетъ головой.

— Трудно, трудно. Организмъ крайне слабъ. Сами посудите. Трудно.

— Однако, возможно?

— Невозможно. Развѣ чудомъ? остритъ докторъ. — А медицина, вы знаете, отдѣла о чудесахъ въ себѣ не содержитъ. Это до нея не касается.

Дробиловъ улыбается. Спокойствіе снизошло въ ту помойную яму, которую онъ именуетъ своей душой.

Докторъ идетъ въ гостиную прописать что-то. Дробиловъ зоветъ Рыжаго, у котораго вся морда избита и самый плачевный видъ.

— Готовъ?

— Готовъ-съ, тоскливо отзывается Рыжій.

— Смотри, не переври! грозится Дробиловъ.

— Будьте спокойны-съ.

Они выходятъ, нанимаютъ извозчика и отправляются. Между тѣмъ въ гостиную, гдѣ сидитъ докторъ, осторожно пробирается Мишка и, ставъ за его стуломъ, произноситъ едва слышно:

— Господинъ докторъ!

Этотъ не слышитъ и продолжаетъ писать.

— Господинъ докторъ! томительнымъ голосомъ повторяетъ Мишка.

— Что вы?

— Я къ вамъ нужду имѣю, господинъ докторъ!

— Что же такое-съ?

Мишка уткнулся рыломъ въ полъ и, теребя полу сюртука, молчитъ какъ убитый.

— Ну-съ? Чтожъ вы? говоритъ докторъ, недоумѣвая. — Что съ вами?

— Не скажу-съ, господинъ докторъ, мычитъ Мишка.

— Какъ?

— Не могу сказать, господинъ, докторъ. Стыдно-съ.

И Мишка уныло переводитъ свои сѣрыя дырки съ полу на окошко.

— Такъ я вамъ и помочь не могу, мой милый!

— Извините, господинъ докторъ.

Мишка неуклюже перегибается вмѣсто поклона и выходитъ на цыпочкахъ въ корридоръ.

— Ну, чучело! провожаетъ его докторъ мысленно.

Но черезъ минуту, когда докторъ надѣваетъ шубу, въ передней за нимъ раздается изнывающій голосъ.

— Господинъ докторъ!

— Да что же вамъ, мой милый?

— Сдѣлайте милость, господинъ докторъ, мычитъ Мишка. — Я очень боюсь… Войдите ко мнѣ въ комнату.

Докторъ съ неудовольствіемъ снимаетъ опять шубу и лѣзетъ за Мишкой но лѣстницѣ. Катеринушка выглядываетъ на нихъ изъ дѣвичьей и что-то ворчитъ подъ носъ. Мишка вводитъ доктора въ комнату и останавливается. Здѣсь они подробно объясняются. Докторъ спрашиваетъ, Мишка отвѣчаетъ охотно; но вдругъ, словно вспомнивъ что-то, опять запинается и шопотомъ объясняетъ ему что-то, обиняками.

— Да что жъ вы шепчете? воскликнулъ опять докторъ.

— Да вѣдь тутъ, господинъ докторъ, тутъ-съ…

Мишка показываетъ своей неуклюжей лапой на распертую дверь второй комнаты, гдѣ лежитъ Ваня.

— Ну, что же тамъ?

— Да вѣдь тамъ-съ Гаврила Семеныча супруга сидитъ.

Докторъ, какъ ошпаренный выскакиваетъ на лѣстницу.

Мишка слѣдуетъ за нимъ и съ испугомъ слѣдитъ, куда пойдетъ докторъ.

— Вы, милый мой, сумасшедшій! оборачивается къ нему докторъ.

Дробиловъ между тѣмъ давно уже сидитъ въ кабинетѣ у отца Вани и почтительно объясняетъ ему что-то.

— Да какъ же вы раньше не пріѣхали?

— Я не хотѣлъ понапрасну тревожить ваше превосходительство. Потомъ у меня свой докторъ бывалъ по два раза въ день. Теперь же болѣзнь оказывается немного серьезнѣе, я и пріѣхалъ-съ.

— Да какъ же все это вышло? Я что-то не пойму! неспокойнымъ голосомъ говоритъ папа.

— Я же вамъ докладываю. Ваше превосходительство, сами знаете. На него находило бѣшенство. Ну-съ, какъ поколотилъ какого-то, къ нему и привязались. За него заступился только одинъ. Ихъ обоихъ и исколотили, а потомъ выдрали розгами. Между мальчиками часто драки бываютъ-съ. Но онъ взялъ ножикъ, вышелъ на крыльцо и сидитъ. Было очень холодно, ну и простудился. Всѣ, знаете ли, ощущенья драки, розогъ — это еще ничего, но главное выбѣжалъ на морозъ.

— Какъ же у васъ никто не поглядѣлъ, не видалъ? Вѣдь этакъ съ чужими дѣтьми не обращаются!

— Помилуйте, ваше превосходительство. Вы лучше меня должны знать вашего сына. Вы сами же говорили, что онъ будетъ сорви-голова! Вы сами, ваше превосходительство… У меня его всѣ боялись. Какъ онъ взялъ ножикъ, горничная испугалась. Жена моя женщина больная, деликатная… Некому было ему приказать войти въ домъ. А я же не могу, ваше превосходительство, никогда изъ дому не отлучаться, на томъ только основаніи, что у меня есть одинъ буянъ въ домѣ.

Папа молчитъ и слегка покраснѣлъ, вспоминая, какъ описывалъ Дробилову десять дней назадъ буянства своего сына.

— Помилуйте, ваше превосходительство, расходится Дробиловъ: — я десять лѣтъ держу пансіонеровъ. Никогда на меня жалобъ не было. Моихъ мальчиковъ въ примѣръ ставятъ. Я опрометчиво поступилъ, взявъ такого мальчика, какъ вашъ. Какъ онъ выздоровѣетъ, я васъ попрошу взять его у меня непремѣнно. Онъ мнѣ другихъ перепортитъ. Вотъ-съ и деньги по разсчету. Я лучше желаю лишиться тысячи рублей въ годъ, чѣмъ имѣть такого мальчика. Хоть я бѣдный человѣкъ, но честь моего имени, хорошая молва о моихъ пансіонерахъ мнѣ дороже всего.

Дробиловъ кладетъ на столъ пачку ассигнацій. Папа почти не слушалъ его, но тутъ встрепенулся.

— Деньги я васъ прошу оставить у себя. Тамъ вѣрно были траты у васъ… докторъ…. Пожалуйста, оставьте ихъ у себя.

— Но вы возьмете вашего сына, ваше превосходительство? гордо настаиваетъ Дробиловъ, пряча деньги.

— Да, да! Ныньче же. Вѣдь это можно? Въ каретѣ, въ нѣсколькихъ шубахъ. Не правда ли?

— О! разумѣется. Простая простуда. Еще одно слово, ваше превосходительство. Я привезъ здѣсь того мальчика, который заступился за вашего сына и котораго тоже избили. Если вы мнѣ не вѣрите почему либо, какъ можно насмѣшливѣе произноситъ Дробиловъ — то можете его разспросить. У меня разъ было нѣчто подобное съ сыномъ одного купца, лавочника по нашей улицѣ… тотъ до тѣхъ поръ не повѣрилъ, пока я ему не привезъ мальчика, свидѣтеля. Онъ здѣсь у васъ въ передней сидитъ. Онъ не совсѣмъ приличенъ, такъ я его безъ вашего позволенія не смѣлъ въ вашъ кабинетъ ввести.

— Помилуйте! произноситъ папа. — Что же, я вамъ очную ставку съ мальчишкой дѣлать буду! Quelle idée! Это мѣщанскія правила. Я ихъ не придерживаюсь.

Папа иронически улыбается и мѣритъ Дробилова глазами, говорящими: «я не купецъ, не лавочникъ!»

Дробиловъ раскланивается, проситъ не безпокоиться, но папа идетъ за нимъ. Они выходятъ въ переднюю. Рыжій встаетъ съ скамейки. Папа глядитъ на его разбитую рожу.

— Неужели и мой такъ-же?.. безпокойно обращается онъ къ Дробилову.

— О! нѣтъ-съ. У него только царапина. Но… но, какъ я вамъ докладывалъ…

Дробиловъ шепчетъ, и взглянувъ на людей такъ, чтобы папа замѣтилъ, прибавляетъ ломаннымъ французскимъ языкомъ, на которомъ не говоритъ:

— Ils ont battu avec les verges votre fils!

Папа, замѣтивъ его скверный выговоръ, бойко отвѣчаетъ ему на чистомъ парижскомъ нарѣчіи, и наконецъ прибавляетъ, прощаясь:

— Bonjour!

Но Дробиловъ занятъ совсѣмъ другимъ и тонкости этой не замѣтилъ.

— Никого не видѣлъ? говоритъ онъ Рыжему на крыльцѣ.

— Старуха проходила. Про Чижика разспрашивала.

— Ну?

— Я говорю, ничего не знаю. Знаю, что меня Мишка исколотилъ, а больше, говорю, ничего не знаю.

XXI.

Въ комнатѣ Вани полусвѣтъ отъ лампадки. Онъ лежитъ въ своей постели безъ памяти, никого не видитъ и не слышитъ и изрѣдка бредитъ. Его только-что привезли въ каретѣ и уложили.

Няня сидитъ у его постели на креслѣ, понурившись и закрывъ лицо платкомъ. Ѳедя тутъ же наклонился надъ братомъ и перепуганными глазами смотритъ на подушку, гдѣ лежитъ блѣдное и расцарапанное лицо Вани. Ѳедя не плачетъ, но сердце его то сильно застучитъ, то больно замираетъ, словно сжимается…

Папа и мама разговариваютъ въ гостиной съ Дробиловымъ. Папа не спокоенъ и крутитъ свои усы.

— Напрасно, напрасно, говоритъ Дробиловъ: — этакъ можно уморить ребенка. Теперь морозы страшные.

— Помилуйте, вы сами… говорили, совѣтовали, что ему здѣсь спокойнѣе будетъ, возражаетъ папа, растерявшись.

— Monsieur Дробиловъ совершенно правъ, mon ami, вмѣшивается мама. — Я какъ узнала, что ты за Жаномъ поѣхалъ, такъ въ ужасъ пришла!

Папа молчитъ. Дробиловъ продолжаетъ храбрѣе:

— Я совѣтовалъ, дѣйствительно, ваше превосходительство. Но, какъ честный человѣкъ, сознаюсь теперь, что посовѣтовалъ вамъ самую дурацкую глупость! Вы, какъ родной отецъ, не должны были меня слушаться. Вы, родной отецъ! Ваше превосходительство! Вамъ лучше было знать!

— Вы сказали, простая простуда!

— Она и была простая простуда, но теперь немудрено, что и воспаленье. Сегодня еще утромъ мой докторъ говорилъ, что это пустяки. А теперь…. теперь болѣзнь опасна. Такъ съ дѣтьми, ваше превосходительство, не поступаютъ. Это варварство! Вы меня извините, ваше превосходительство, но это варварство! вступается Дробиловъ за себя.

— Да, это не надо, не надо было дѣлать. Если что случится — je m’en lave les mains, mon ami, вступается мама за себя. Это варварство!

Дробиловъ скоро выходитъ и думаетъ:

— «Ну, милый другъ, теперь ты отъ меня будешь, какъ чортъ отъ ладана, бѣгать, а не только что другое»…

— Помилуй, chère amie, говоритъ папа, по уходѣ Дробилова. — Онъ поретъ всякую дичь, а ты ему поддакиваешь.

— Нисколько! Я тебѣ серьезно говорю. Если что случится, я на себя ничего не беру. Вы занимались воспитаніемъ дѣтей. Я васъ оставляла, вамъ не мѣшала, хотя и видѣла иногда нелѣпыя вещи… Теперь вы ребенка вотъ уморили, ну… ну, и не взваливайте эту глупость и эту безпечность на насъ обоихъ… Если бы вы у меня спросили, я бы вамъ сказала, что надо взять доктора съ собой и посмотрѣть, можно-ли ребенка перевозить. Потомъ, можно-ли давать незнакомому человѣку неограниченное право сѣчь и сѣчь. Это варварство! И что же скажутъ теперь, если ребенокъ умретъ! Вѣдь скажутъ, что не ты, а мы дали право его сѣчь, сколько господину Дробилову угодно.

— Да это же не онъ высѣкъ, а товарищи!

— Ты самъ говорилъ мнѣ, что подозрѣваешь самого Дробилова. Что все это вранье…

— О нѣтъ, нѣтъ! Я такъ… предполагалъ! Но это вздоръ, я вижу ясно теперь, это это его товарищи!

Они молчатъ довольно долго.

— Ты понимаешь, chère amie, говоритъ папа черезъ минуту, что если бы это былъ Дробиловъ, то тогда я бы могъ взять всю вину на себя. Отъ меня зависѣлъ выборъ человѣка, пансіона… и выборъ былъ сдѣланъ мною хорошій. Онъ извѣстный воспитатель! Вѣдь я же не виноватъ, если у сына такой характеръ… Его во всякомъ пансіонѣ товарищи избили бы также… Я же тутъ не виноватъ. Я выбралъ хорошаго человѣка и хорошій пансіонъ.

— А перевезъ по морозу? Или ты, можетъ быть, скажешь опять, что Дробиловъ вретъ, что у Жана ужъ вчера было воспаленье.

Папа молчитъ, ему трудно и неудобно сознаться, что Дробиловъ вретъ.

— Дастъ Богъ! Ничего… авось…. какъ нибудь…. Повторяетъ папа, заглядывая въ недовольное и негодующее лицо мамы.

— Только повторяю одно: je m’en lave les mains. Что бы ни случилось. И что бы ни стали говорить въ свѣтѣ, я ничего на себя не беру. Я не виновата!

— Вѣрно его, няня, кто нибудь обидѣлъ, шепчетъ между тѣмъ Ѳедя, около постели брата. — Помнишь, онъ былъ боленъ прошлый годъ въ лихорадкѣ. А отчего? Онъ не хотѣлъ тогда говорить, а я тебѣ теперь скажу, няня. Тогда одинъ пятиклассникъ его въ лицо ударилъ, такъ онъ схватилъ съ каѳедры кресло — большое кресло! — и швырнулъ тому по ногамъ. Точно большой, няня, швырнулъ, точно сильный, а потомъ когда тотъ его сцапалъ, то Ваня ему такъ въ волосы вцѣпился, что мы насилу оттащили. Ну, а вечеромъ онъ заболѣлъ.

И слезы полились по лицу Ѳеди.

— Сердце мнѣ мое говоритъ, что врутъ они все. Не повѣрю, не повѣрю. Замучили Ванюшу, истерзали…. Что дохтуръ-то говорилъ, Ѳединька?

— Онъ говоритъ, няня, чрезъ два дня увидимъ.

Ваня бредитъ и шевелится. Няня наклоняется надъ нимъ и только слезами обливается.

Андрей тихо входитъ и дергаетъ Ѳедю за сюртукъ.

— Къ вамъ пришелъ гимназистъ какой-то, очень, говоритъ, нужно.

Ѳедя выходитъ; въ передней стоитъ Мишка и косится на швейцара.

— Здравствуйте, мычитъ Мишка конфузливо: — нельзя-ли куда пройти?

— Какъ? Что вамъ? въ удивленьи говоритъ Ѳедя.

— Проведите меня куда нибудь. Въ комнату. Я вамъ разскажу очень важное дѣло, или вашему папашѣ.

— Его превосходительство не принимаютъ! небрежно замѣчаетъ швейцаръ, презрительно смѣривая глазами косолапаго Мишку.

— Такъ я вотъ имъ разскажу, говоритъ Мишка швейцару, указывая на Ѳедю.

— Это не мое дѣло-съ! отзывается швейцаръ, ухмыляясь.

— Да что вамъ нужно? вопрошаетъ Ѳедя нетерпѣливо.

— Проведите меня на верхъ или куда… къ себѣ. Это секретъ.

— Да проведите вы его, баринъ, въ свою комнату! вмѣшивается Андрей.

Ѳедя идетъ впередъ. Мишка косолапыми шагами слѣдуетъ за нимъ.

— Вашего брата никто не билъ. Но его Волкъ ударилъ въ лицо, и потомъ отодралъ.

— Какъ?!

— Да. А потомъ меня за Катеринушку… т. е. нѣтъ! нѣтъ! не за нее! Я вру! Онъ на меня золъ былъ.

— Навѣрное? говоритъ Ѳедя, глядя въ широкоскулое лицо Мишки и глотая обильныя слезы.

— Да, навѣрное. А потомъ я Рыжаго отвозилъ. Лихо! Даже руки обколотилъ. Ей-Богу. Ну, да я ужъ давно обѣщалъ, дьяволенку!

— Да за что же?

— Не фискаль! жуликъ!

И Мишка восторженно гогочетъ и качается, но вдругъ, точно вспомнивъ что-то, выпрямляется, и садится спокойно.

— Я не то спрашиваю. За что Волкъ брата ударилъ?

Мишка разсказываетъ, потомъ кончаетъ.

— А меня съ полиціей грозится выгнать изъ дому. А я еще несовершеннолѣтній, куда же я пойду. Да еще говорятъ: сирота. Говорятъ, тятя мой у себя, въ Орлѣ, прошлымъ лѣтомъ, объѣлся чего-то да померъ! Только этого Волку не говорите; я ему все обѣщаю, что тятя мой деньги вышлетъ. А гдѣ выслать, коли померъ. Ну, да вы маленькій. Этихъ вещей не разумѣете.

Ѳедя закрылъ лицо и рыдаетъ. Мишка глупо глядитъ на него.

— Полноте…. Что-жъ это вы…. Чему? Меня вонъ въ жизнь-то драли, драли. Не сочтешь! Четыре раза кожа сходила! Разъ, года три будетъ, недѣлю цѣлую на карачкахъ ползалъ! Ни присѣсть, ни прилечь! Точно оглашенный какой!.. А вы вотъ плачете…

Ѳедя продолжалъ рыдать, не слушая Мишку.

— Вашъ братъ мнѣ обѣщалъ до болѣзни. Слово мнѣ даже далъ. Не можете ли вы ужъ мнѣ за него въ займы три рубли одолжить? Я простудился очень… а лѣчиться не на что!

Ѳедя достаетъ всѣ мелкія деньги, какія есть въ столѣ, и отдаетъ. Мишка считаетъ — два рубля.

— Покорно благодарю. Я вамъ къ Святой отдамъ. Тятя долженъ прислать, т. е. не тятя! онъ померъ… А я тогда у Юрьева займу подъ проценты и отдамъ. Вамъ все равно, на Святой или на Ѳоминой? Мнѣ на Ѳоминой-то бы ловче!..

Ѳедя молчитъ и глядитъ на свѣчку. Крупныя слезы безъ конца катятся по его щекамъ.

Мишка молча сопитъ нѣсколько минутъ и прощается, осторожно поднявшись со стула. Ѳедя довелъ его до передней и стремглавъ бѣжитъ въ кабинетъ къ папѣ.

— Папочка, папочка!…

Ѳедя задыхается. Его душатъ слезы, и долго онъ не можетъ разсказать папѣ все слышанное отъ Мишки.

XXII.

Еще темно. Не то поздно, не то рано. Папа вернулся съ какого-то параднаго бала и, снявъ съ себя всю форму, хочетъ ложиться въ постель, но вдругъ вспоминаетъ что-то, и садится недовольный къ столу. Подумавши, онъ пишетъ:

"Милостивый Государь, Гаврило Семенычъ! Вчера дошло до моего свѣдѣнія, черезъ младшаго сына моего Ѳедора, у котораго былъ въ гостяхъ какой-то гимназистъ изъ вашихъ пансіонеровъ, что будто бы старшій сынъ мой былъ предварительно ударенъ въ лицо и затѣмъ высѣченъ собственно вами, а не кѣмъ-либо другимъ, и, конечно, я, нисколько не довѣряя сему и считая это за преднамѣренную и умышленную клевету и находя съ своей стороны, что показаніе вышеупомянутаго гимназиста есть зловредная ложь, но съ другой стороны не желая, чтобы распускался по городу слухъ, что сынъ мой сдѣлался жертвою необузданнаго характера и неестественныхъ наклонностей своего воспитателя, прошу васъ принять зависящія отъ васъ мѣры для прекращенія распущенія подобной клеветы, вредящей какъ вашей, такъ и моей репутаціи. Затѣмъ остаюсь къ вашимъ услугамъ.

"Михаилъ Зетъ 2-й".

Папа кончилъ, сдѣлалъ росчеркъ съ безконечными завитушками, потомъ перечелъ, задохнулся раза два и задумался.

«Что это, какой у меня слогъ странный! пишешь, пишешь, никакъ до точки не допишешь. Отдохнуть негдѣ. У другихъ вотъ точки на каждомъ шагу. Гдѣ захотѣлъ, тамъ и точка».

Папа перечитываетъ опять и ищетъ: нельзя ли гдѣ точку вставить. Проходитъ десять минутъ.

— Нѣтъ! чортъ его возьми. Прочтетъ и такъ. Профессоръ К. говорилъ вчера на вечерѣ, что у всякаго умнаго человѣка свой слогъ. Можетъ быть, и у меня такой — безъ точекъ. По крайней мѣрѣ, у меня есть прямой намекъ: сдѣлался жертвою необузданнаго характера и неестественныхъ наклонностей! Скушаешь, милый мой! Не думай, что меня надулъ. — Папа звонитъ и отдаетъ записку Семену.

— Отнеси завтра утромъ… т. е. сегодня черезъ два часа къ г. Дробилову. Да гдѣ Андрей?

— Около маленькаго-съ барина. Имъ стало хуже!

— Ну, скажи швейцару, если придетъ опять тотъ гимназистъ, что былъ вчера вечеромъ у Ѳеди, то не пускать. Понимаешь?

— Слушаю-съ.

Лакей выходитъ, папа собирается ложиться. Онъ страшно измучился. Кто-то стучитъ.

— Кто тамъ еще?

— C’est moi, произноситъ мама входя. Встань же, мой другь. Развѣ можно теперь спать? Ты съ ума сошелъ! Тебѣ все равно, что твой родной сынъ умираетъ. С*est indécent enfin!

— Помилуй, матушкѣ…

— Уморили ребенка, и никакого дѣла нѣтъ.

— Да что ты, что.

— Ванѣ хуже. Пошли скорѣе за докторомъ! Онъ умираетъ!

— Какъ?! Что!!

Папа мѣняется въ лицѣ. Онъ объ этомъ и не думалъ, и не предполагалъ возможности ничего подобнаго. Онъ быстро надѣваетъ халатъ и сталкивается въ корридорѣ съ бѣгущей Марьей.

— Что такое?..

— Охъ, дурны они!

— Пошли за докторомъ… Господи помилуй!! Я Семену записку далъ, вели ему прежде за докторомъ, а потомъ къ Дробилову. Стой, вели запречь ему вороную. Только скорѣе. Господи помилуй!! Да какъ же это?!.. Стой. Не вороную, она ходила вчера… Индѣйца вели запречь. Ну, скорѣе!

Папа идетъ къ Ванѣ въ комнату.

Марья догоняетъ Семена. Этотъ разговариваетъ съ Кузьмой на дворѣ.

— Семенъ Семенычъ! баринъ вамъ приказалъ запречь вороную… то бишь вру, сѣраго, Индѣйца, и ѣхать скорѣе къ доктору, сказать, что самонужнѣйше просятъ пріѣхать!

— А, лѣшій! Вѣдь онъ же мнѣ записку далъ! Что жь мнѣ, разорваться, что ли!

— Записку опосля! сдѣлайте милость, Семенъ Семенычъ, поскорѣе!

— Ладно! Эй, Гришуха! Эй, оглохъ, что-ль! оретъ Семенъ черезъ дворъ въ растворенный сарай.

— Чего тебѣ? отзывается Григорій изъ сарая.

— Это ты, что ль?! вопитъ опять Семенъ.

— Кто?! вопитъ Григорій.

— О дурень! Закладывай Индѣйца. За дохтуромъ гнать!

Григорій небольшого роста, съ окладистой бородой, появляется на деревянномъ скатѣ сарая, съ тряпкой въ рукахъ.

— Да что жь я имъ ночной что ли дался, за 15-ть-то рублей! Матвѣй дрыхнетъ, а я, значитъ, какъ оголтѣлый какой, и день, и ночь на козлахъ! оретъ онъ черезъ дворъ.

На большихъ часахъ залы пробило восемь часовъ утра. Докторъ уже былъ у больного, сказалъ, что наступаетъ кризисъ, что онъ сказать ничего не можетъ, но что думаетъ — надежда есть. Онъ сидитъ теперь съ мамой въ углу залы на стульяхъ и разговариваетъ. Мама или грустна, или полусонная — рѣшить трудно. Изрѣдка она прикладываетъ платокъ ко рту и теребитъ его зубами, изрѣдка поправляетъ ленты на чепцѣ.

— Долго вы были губернскимъ докторомъ?

— Десять лѣтъ-съ.

— Скука какая. C’est terrible!

— Да-съ, общества никакого. Медвѣди! обязанность доктора такая деликатная… Входишь въ семейныя отношенія.

Иногда случалось нападать на такихъ, что лѣчиться боятся. Сами себя лѣчатъ, а позовутъ когда уже сдѣлать ничего нельзя.

Ѳедя, высланный отцомъ изъ комнаты Вани, жмется около нихъ на стулѣ полураздѣтый.

— Да поди же спать, Ѳедя!

— Нѣтъ, мама, пожалуйста… Я не могу спать…

— Да! Да! Вотъ что значитъ мужское воспитанье! Вотъ гдѣ надо, докторъ, сердце, материнское сердце! Такъ они рубятъ съ плеча, по-мужицки, по-солдатски… Вотъ и плоды!

Мама глубоко вздыхаетъ.

«Ты еще очень, очень недурна!» думаетъ докторъ.

Въ корридорѣ раздается звонъ шпоръ, и папа быстрыми шагами входитъ въ залу и рыдая опускается у дверей на стулъ. Лицо его страшно измѣнилось.

— C’est fini… вырывается у него изъ горла.

Мама подымается и опять садится молча. Ѳедя съ крикомъ кидается къ отцу, но тутъ же вздрогнувъ, отходитъ отъ него на диванъ, и замирая, обводитъ всѣхъ глазами, словно спрашивая о чемъ-то непонятномъ. Въ корридорѣ слышится голосъ Марьи.

«Нянюшка! Голубушка! Создатель мой! Что съ ней! Помогите!»

Въ залу врываются обѣ дѣвочки и кидаются къ отцу полураздѣтыя и перепуганныя…

— Voilà ou nous en sommes! нравоучительно произноситъ мама.

Въ комнатѣ, гдѣ теплится лампадка, лежитъ на полу подъ образами помертвѣлая няня… А подъ бѣлыми занавѣсками недвижно протянулся маленькій трупъ. Слава Богу! Сердце ужь не бьется и больше страдать не будетъ!

XXIII.

Солнце ярко свѣтитъ и играетъ переливчатыми лучами по серебру мороза. По большой улицѣ тихо и ровно двигается великосвѣтскій погребальный цугъ.

Впереди всѣхъ розовый гробикъ, покрытый цвѣтами, а въ немъ убитый маленькій нравственный мірокъ, кратковременный, но обильно отравленный, полусознанный и никому неоткрытый. Здѣсь только въ первый разъ стало Ванѣ уютно, спокойно!..

Здѣсь только, навѣки укрытый отъ ближнихъ и родныхъ, безбоязненно и безпечально уложился онъ между раззолоченныхъ досчечекъ.

Недалеко за гробомъ, едва дыша, тяжело двигается старушка, опустивъ на грудь свою горемычную и сѣдую голову. Она знаетъ, что не здѣшняя жилица и что скоро понесутъ ее туда же…

Около нея ползетъ ребенокъ. Страненъ видъ его. Онъ словно замеръ, и лишь одинъ его робкій шагъ выдаетъ въ немъ жизнь. Онъ ничего не думаетъ, его маленькая головка спуталась. Отчаянье и страхъ вмѣстѣ, спутавшись, натискомъ ворвались въ его сердце и точно смяли его, а имя Вани стало ему пугающей загадкой!

За ними недалеко тянутся кареты.

Въ первой каретѣ, еще молодая женщина въ изящномъ и щегольскомъ траурномъ платьѣ объясняетъ другой, уже старушкѣ, одѣтой въ простое черное платье.

— Вы пріѣхали изъ деревни, ma tante. Вы не видали, какъ это было. Повторяю вамъ, и буду повторять предъ цѣлымъ свѣтомъ, и скажу это моему Богу… что моя совѣсть спокойна. Я дѣлала все, что можетъ сдѣлать женщина и мать, но развѣ можно сладить съ такимъ муженькомъ, какъ мой! Вѣдь мальчикъ былъ ангельской души… Avec de l’intelligence! Попалъ въ солдатскія лапы. Когда я едва выношу — какъ же могъ вынести ребенокъ!

— Не грусти, моя дорогая, Господь все видитъ и вознаградитъ тебя за покорность! отвѣтствуетъ богомольная тетка.

Во второй каретѣ военный, въ траурѣ, неутѣшно рыдаетъ, на него жалко смотрѣть. Изрѣдка онъ говоритъ сосѣду старику:

— Что же дѣлать! Что же дѣлать! Вѣдь я его любилъ, я страдалъ, что у меня такой ребенокъ… Я желалъ ему добра! Я не виноватъ! Видно, Господу было такъ угодно!!

Въ третьей каретѣ, княгиня Убинина объясняетъ дочери:

— Я надѣюсь, что ты не будешь такой рабой у Nicolas, чтобы дать на своихъ глазахъ уморить ребенка и только молча страдать! Впрочемъ, Nicolas, хотя гусаръ, но не солдатъ!

— Ахъ, maman! Мы съ этими похоронами опоздаемъ только… Вѣдь сегодня надо сдѣлать еще девять визитовъ…. Заказалъ-ли Nicolas вѣнчальныя кольца? Я ему уже десять разъ напоминала — не знаю, право, что у него въ головѣ!

Въ четвертой каретѣ, гусаръ Д* объясняетъ Сильцову:

— Сдѣлай милость, любезный другъ! вѣдь мнѣ хоть отказываться! Я тебѣ сейчасъ же послѣ свадьбы отдамъ.

— Да помилуй. За тобой и такъ уже четыре тысячи!

— Говорятъ тебѣ: отдамъ!

— То-то и есть, что ваша братья спрягаетъ этотъ глаголъ только въ будущемъ, а въ настоящемъ никогда, слѣдовательно въ прошедшемъ еще меньше.

— Хорошо тебѣ шутить со всѣми!

— Я, братъ, шутить могу, я за это вѣдь деньги плачу.

— И какой это шутъ свадебныя корзинки выдумалъ!

— Да тотъ же вѣроятно шутъ, у котораго деньги были свои.

— Дай мнѣ твое состояніе, чтобы всѣ женщины на шею вѣшались, такъ какой дьяволъ заставитъ меня на мамзель d’Oubinine жениться!

Въ пятой каретѣ они! И объясняютъ другъ дружкѣ слѣдующее:

— Да вѣдь онъ оселъ. Спросите его жену. Она такіе анекдоты про него разсказываетъ, что прелесть!

— Ну, и сама она хороша! У нея любовники, какъ ботинки, всегда одна пара при себѣ, нѣсколько паръ въ запасѣ и нѣсколько паръ въ заказѣ.

Въ остальныхъ всѣхъ каретахъ говорилось все то же самое. Только въ послѣдней каретѣ ничего не объясняли и никого не ругали, потому что она пустая ѣхала.

XXIV.

Впродолженіе многихъ дней и ночей оживленье царитъ въ гостиныхъ по милости богатой темы: L’infortuné enfant et le père barbare! И по поводу этого случая разсказывается тьма подобныхъ же случаевъ, будто въ оправданье.

Мозги объемистые и необъемистые, — всѣ упражняются на эту тему отъ зари до зари. А по Ванѣ, который лежитъ теперь одинъ, далеко за городомъ подъ замерзлой землей, плачетъ, вмѣсто матери, только одна наша русская мятель.