Труд и отдых (Бобылев)/РМ 1882 (ДО)

Трудъ и отдыхъ : Разсказъ изъ нижневолжскаго быта
авторъ Н. К. Бобылев

Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1882, книга XII, с. 58—116

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Трудъ и отдыхъ.

Разсказъ изъ нижневолжскаго быта.

I.

Надъ недалекой Астраханью, раскинувшейся по пологимъ холмамъ южнаго горизонта, стоитъ не совсѣмъ раннее утро послѣднихъ дней мая. Послѣ восхода солнца прошло уже часа три и металлическій звукъ тяпанья топоровъ, жесткій стукъ молотка по широкой шляпкѣ шпигоря, храпъ и сопѣнье пилъ, визгъ и свистъ рубанковъ, покрываемые звонкимъ сухимъ гуломъ перекладываемаго и кидаемаго дерева — дровъ, тёса, подтоваринъ, рѣшетинъ, верехъ и балочника, — весь этотъ дикій деревянный хоръ, пересыпаемый речитативомъ людскихъ голосовъ, давнымъ-давно стоитъ въ воздухѣ надъ правымъ берегомъ широкой Болды^[1]. Она только-что отдѣлилась отъ матери Волги и залита солнцемъ. Лѣсныя пристани покрываютъ правый берегъ ея, начиная съ истока, — съ мыса, разъединяющаго ее и Волгу. Довольно своеобразное зрѣлище представляютъ собою эти пристани города, недавно еще бывшаго портовымъ.

Вся торговля лѣсомъ, часть судостроенія и даже мелкаго крестьянскаго домостроенія смѣшиваются тутъ, разнообразя общее впечатлѣніе.

Гигантскія, широкія, золотистыя бѣляны, колоссально и тѣсно нагруженныя лѣсомъ и дровами, высокія, точно деревянные бастіоны и крѣпостцы древней Руси, жмутся къ самому берегу или, тихо и тяжко колеблясь, поскрипываютъ на близкой Волгѣ, между черными парусными судами, точно бѣлыя, крупныя, тяжелыя птицы-бабы средь стаи черныхъ баклановъ. У пристаней грузятся лѣсомъ рыбницы и морскія ловецкія лодки: кладутъ бревна, тесъ и дрова для ватагъ и ловецкихъ селъ дельты и прибрежій моря; бѣлыя каспійскія шкуны персовъ, армянъ и русскихъ чинятся, конопатятся и красятся, скрененныя у берега, и строятся на берегу.

Далѣе, за валомъ^[2], ограждающимъ пристани отъ высокихъ вешнихъ водъ, тѣсно и высоко скученъ лѣсной матеріалъ всевозможныхъ видовъ, сортовъ и именованій, начиная съ легкаго бондарнаго и подѣлочнаго и кончая огромными деревьями строеваго. Высокая, кубообразная кладка образуетъ цѣлый лабиринтъ въ кварталахъ этого деревяннаго города, съ узкими пролетами, глухими переулками и проѣзжими дорогами, необходимыми для вывозки. Длинныя ленты обручей и пирамиды черныхъ угольныхъ кулей тамъ и сямъ выдѣляются на общемъ блѣдно-золотистомъ фонѣ древесной массы. Впереди, ближе въ берегу, почти на каждой пристани, кучками, стоятъ еще безлюдные домики, безъ оконъ и дверей, сверкающіе чистотою и дѣвственностью новизны, плачущіе янтарными слезами смолы и обдающіе живительнымъ, бодрящимъ запахомъ родной верховой хвои. Готовыя избы для сельскаго промысловаго люда. А въ глубинѣ, за лѣснымъ лабиринтомъ, виднѣются пристанскія конторки и строенія, съ мачтами и флюгарками, снятыми съ бѣлянъ, давно уже потемнѣвшія и будничныя, засаленныя присутствіемъ человѣка, точно старыя, измятыя жизнью, увядшія лица, позабывшія о своей внѣшности. Въ довершеніе гула и стука, царящихъ кругомъ, изъ маленькаго домика-конторки, торчащаго на верху одной изъ бѣлянъ, у пристани, несется тоже храпъ, сопѣнье и присвистъ, точно тамъ тоже кто-то работаетъ. Несмотря на то, что производится инструментомъ, носящимъ названіе человѣческаго носа, храпъ этотъ мало чѣмъ уступаетъ любой изъ рабочихъ пилъ. Въ единственной горенкѣ домика-конторки, на самодѣльномъ дожѣ, наглухо пришитомъ (прикрѣпленномъ гвоздями) къ стѣнѣ — не то нарахъ, не то кровати — спитъ богатырскимъ сномъ дебѣлый, румяный, откормленный малый, разметавшійся отъ духоты тѣсной, низкой горенки.

Несмотря на испарину, давно смочившую курчавыя бѣлокурыя пряди волосъ, и стаи мухъ, облѣпившія широкораскрытый ротъ и вѣки спящаго, сонъ его продолжался бы вѣроятно долѣе, еслибы въ эту минуту въ городѣ не ударили къ раннимъ обѣднямъ. Спящаго точно толкнулъ этотъ звукъ — голосъ жилого мѣста. Онъ открылъ глаза, безсмысленно уставилъ ихъ въ низкій потолокъ и потянулся, зѣвая и крестя ротъ.

Прошло нѣсколько минутъ тихаго, безсмысленнаго столбняка. Проснувшійся лежалъ безъ движенія, уставя глаза на одну точку и тяжело дыша, пока нестерпимая духота не вывела его изъ сладкаго, лѣниваго одеревенѣнія. Наконецъ, спустивъ большія босыя ступни съ кровати, онъ тяжело застучалъ ими по легкому деревянному полу и, отдернувъ занавѣску, быстро распахнулъ настежъ одно изъ маленькихъ оконъ. Волны влажнаго, свѣжаго утренняго воздуха хлынули снаружи, веселый блескъ позлащенной воды полоснулъ по заспаннымъ глазамъ. Онъ прищурился и тяжело опустился на складной рѣшетчатый стулъ, раздвинутый въ видѣ буквы X, захлебываясь чистымъ воздухомъ во всю ширину разгоряченной груди.

Нѣсколько минутъ онъ смотрѣлъ на тихое раздолье Болды, на лѣсокъ на противоположномъ берегу и прислушивался къ суетѣ работы, кипѣвшей на бѣлянѣ. Выгрузчики, съ носилками въ рукахъ или на плечѣ, съ ношами дровъ или пустые, сновали взадъ-впередъ, перекидываясь шутками, наивно грубыми остротами и мѣткими замѣчаніями, иногда совсѣмъ непечатнаго свойства. Слышался хохотъ, точно легкую работу работали они, когда знакомый голосъ возбудилъ вниманіе слушателя. Онъ высунулся въ оконце и крикнулъ:

— Семенычъ!… Эй, Семенычъ!

— Чево изволишь, Прохоръ Тимоѳеичъ? — послышался густой, грубоватый голосъ подъ окномъ.

— Дакось харю сплеснуть… Да самоваръ бы… Экъ я проспалъ! Обѣдни раннія…

— Я ужь заглядывалъ, да спишь, вижу… Сейчасъ, сейчасъ наставлю и воды зачерпну — мигомъ!

Минутъ черезъ пять, въ низенькой двери конторки показалась темная, курчавая голова согнувшагося вдвое высокаго мужика, настоящаго русскаго богатыря по сложенію и благообразію. Въ одной рукѣ онъ держалъ ведерко съ водой, въ другой — ковшъ, которымъ наполнилъ черный двуносный умывальникъ, висѣвшій надъ новою лаханью, въ углу.

— Што, выгружаютъ? — обратился Прохоръ Тимоѳеичъ къ вошедшему, готовясь умыться и засучивая рукава розовой ситцевой рубахи.

— Эва!… Со свѣтомъ начали.

— Много еще въ бѣлянѣ-то? — продолжалъ допрашивать плескавшійся около чернаго двулицаго Януса, клевавшаго, носами.

— Мало ли добра въ бѣлянѣ, — али ее скоро проберешь?… Половины еще не выгрузили.

— Какъ же быть-то, а? Посудину-то я просваталъ, только къ сроку штобы, а то покупателя упустишь, — не переставалъ умывшійся, утиравшій красное влажное лицо грязнымъ, грубымъ утиральникомъ, сорваннымъ съ гвоздя.

— Срокъ-отъ дологъ ли?

— Да дёнъ десять, полторы недѣли договаривались. Праходъ^[3] у нихъ на промыселъ идетъ, — взять штобъ.

Богатырь покачалъ кудрявою головой..

— Ты што, Прохоръ Тимоѳеичъ, рази успѣешь экую махину кончить?… Тутъ и лошадьми не вывозишь, а не то што въ-рушную.

— Еще бортъ пропилимъ^[4], народу прибавимъ.

— Да, какъ хошь, не успѣешь… Мѣсто не дозволитъ. Не въ мѣру много народу поставить — другъ другу только мѣшать станутъ… Толкотня одна!

— Ну, ужь, какъ-никакъ, а сдѣлать надо. Не покупателя изъ этого упускать… Опосля не довелось бы на мели сидѣть да харчиться — у моря погоды ждать… А покупатель хорошій и деньги хошь сичасъ бери.

— Не знаю ужь, какъ будемъ… Ай задорого пошла статья-то?

— Безъ Кати двѣ тыщи надавали… Можетъ и всѣ двѣ настою. Ко времени дѣло-то, главное, — прибавятъ сотельную-то.

— Цѣна, пущай, ладная, да, вотъ, какъ со срокомъ-то быть…

— Чево тутъ! Чай не впервой съ бѣляной-то сплыли. Ну, на аккордъ отдадимъ, на срокъ; цѣну-то за выгрузку прибавить доведется — пёсъ ихъ дери!… Однако, вотъ што, время не терпитъ, — веди давать самоваръ-то, а самъ кого посмышленѣе изъ выгрузчиковъ волоки сюда:, потолкуемъ, — можетъ, сладимся.

Высокій, кудрявый богатырь опять согнулся вдвое и исчезъ за дверью.

Черезъ нѣсколько минутъ, на столикѣ межъ окнами, пыхтя, шипя и наполняя комнатку бѣлымъ паромъ, улетавшимъ въ окно, кипѣлъ маленькій самоваръ. Въ теченіе этого времени Прохоръ обулся, облекся въ единственный верхній костюмъ — жилетъ, заварилъ чай и поставилъ чайникъ на бурлившій самоварчикъ, напоминавшій собою Крыловскую моську, — такъ онъ кипятился.

На порогѣ показались двое выгрузчиковъ въ сопровожденіи Семеныча.

Одинъ былъ небольшой, коренастый парень, съ восточнымъ типомъ и черными, иногда жостко сверкавшими, плутовскими глазами, другой сильно смахивалъ на здоровеннаго отставного гвардейца, которымъ и былъ въ дѣйствительности, пока не попалъ въ число штрафованныхъ. Усы, бритая борода и своеобразный казарменный говоръ и ухватки тотчасъ выдавали его. Добродушіе, юморъ и какая-то безшабашная веселая откровенность свѣтились въ глазахъ, замершихъ на прикащикѣ, по привычкѣ когда-то замирать на всякомъ начальникѣ, съ тою впрочемъ разницею, что теперь бездна молчаливой ироніи глядѣла изъ нихъ, вмѣсто выраженія прежняго страха. Это сразу располагало къ нему. Оба были достаточно обтрепаны, обдерганы и плохо обуты.

— Сказывалъ ты имъ? — обратился Прохоръ къ Семенычу, тщетно прождавъ привѣтствія пришедшихъ, и, несолоно хлебнувъ, подсѣлъ къ самовару.

— Ничево не говорилъ. Посмышленѣе только коихъ спросилъ въ артели. Вотъ привелъ, — самъ перетолкуешь.

— Ну, такъ вотъ што, ребята, — обратился прикащикъ къ смышленымъ: — выгрузка-то у насъ не спорится быдто…

— Какъ же такъ — не спорится? Какой еще выгрузки? Кажись, ходомъ идетъ. Для себя работаемъ, сами знаете, — запротестовалъ восточный типъ, чисто говоря по-русски и съ нѣкоторымъ изумленіемъ, потому что выгрузка дѣйствительно шла ходомъ, но прикащику нужно было упрекнуть ее только для того, чтобы не приступать къ дѣлу прямо и не переплатить за свою торопливость.

— Одно слово, по командѣ работаемъ, ваше степенство, ровно на штурмъ — разъ, два, три, чтобы… деньги и — маршъ въ кабакъ! Вотъ какъ!… Скучился чай объ насъ, сердешный, — улыбаясь, весело отрапортовалъ служивый.

— Вотъ, то-то, объ кабакѣ больше думаете, а не о дѣлѣ, — наставительно замѣтилъ прикащикъ, хотя самъ оттого и проспалъ, что наканунѣ, просватывая бѣляну, потерялъ счетъ выпитому и сейчалъ еще ощущалъ трескъ, круженіе и боль въ головѣ.

— Точно-што, купецъ почтенный, правое твое слово это, — хмуро и съ жосткимъ блескомъ въ глазахъ, вставилъ черномазый, — оттово у насъ и кишки-то свело на бѣлянѣ на твоей, што о кабакѣ все думали, въ струнку вытягивали ихъ мало. Ты попытай, впрягись хошь на денекъ въ оглобли-то въ наши, — самъ о кабакѣ думать станешь.

— Не на чужіе пьемъ, ваше степенство. Хребтомъ взяты, нутромъ вымотаны денежки-то. А безъ кабака намъ не жить… Надорваны мы, запалены, ровно походныя клячи въ степи… Пить — умереть и не пить — умереть!… Лучше ужь пить — умереть, ваше степенство, — съ ужасающимъ безшабашнымъ добродушіемъ засмѣялся солдатъ. — Хошь на-время отведешь сердце -то, — все мое.

— Ну, ну, ладно; знаемъ мы это, — слыхали неоднова… А вы вотъ што, объ дѣлѣ-то лучше толкуйте — какъ, то-есть, съ бѣляной-то управиться думаете.

— А кто-жь ее знаетъ… Ишь въ ней добра-то понаткано… Недѣли чай на три хватитъ работы, и то управиться дай Богъ, — не торопясь и какъ бы соображая, отвѣтилъ черный.

— Ну, а если бортъ-отъ еще выпилить, народу прибавить, усилить выгрузку, одно слово, тутъ какъ дѣло будетъ?

— Недѣли двѣ все, чай, потребуется… Пока дѣло, пока што — бортъ пилить, сходни класть, народъ припасти… Время-то идетъ.

— А поскорѣе еслибы?

— Не приведется скорѣе-то… Главное, не знаемъ мы, сколь много остается въ ней, въ бѣлянѣ-то, — не сообразишь.

— Это какъ не сообразить, — у насъ видно. На погрузку выписка есть, а што выгружено, извѣстно, — сами знаете. Вотъ онъ все скажетъ вамъ, — мотнулъ на Семеныча головой Прохоръ. — А нельзя ли дёнъ въ десять штобы? — какъ бы раздумывая, обратился онъ къ стоявшимъ, хотя думать тутъ ему было нечего. — Аккордно не хотите ли — на срокъ, на десятый день штобы кончить, а?… Некогда мнѣ валандаться-то здѣсь. Хозяинъ пишетъ, штобы торопиться — кончать, да и вверхъ. Не у чево тутъ проживаться-то…

Стоявшіе переглянулись и почесали затылки, словно искали тамъ добраго совѣта и разрѣшенія своихъ недоумѣній. Они недоумѣвали, потому что хитрый прикащикъ ни единымъ словомъ не упомянулъ о запродажѣ бѣляны, — тогда былъ бы разговоръ иной и рыться въ затылкѣ не потребовалось бы.

— Работа-то эта анаѳемская, ваше степенство, не скоро на нее охотниковъ найдешь. Кому пробовать доводилось, знаетъ, какова она… Самая каторжная работа это, — какъ бы размышляя, произнесъ солдатъ, съ лица котораго однако не сходила беззаботно-веселая улыбка.

— А цѣна какъ? — серьезно полюбопытствовалъ черномазый.

— Што жь цѣна! Извѣстно, набавлю… Вы о дѣлѣ-то толкуйте: можно ли? — а о цѣнѣ потомъ говорить будемъ. Смекните спервоначала, съ артелью столкуйтесь, народу припасите, тогда и приходите… Сойдемся, авось, въ цѣнѣ-то.

— Ты што, купецъ почтенный, кто-жь это тебѣ безъ цѣны, безъ договора, народъ припасать станетъ? Аль ево безъ цѣны на такую работу возьмешь?… Вѣдь тутъ тебѣ малость што не душу запродать приводится, ты то подумай!

— Да вы хошь промежъ себя-то сговоритесь, черти! Еще подойдетъ ли линія-то?… Вѣдь ежели, къ примѣру, не выгрузишь ты мнѣ къ сроку, тогда за што я тебѣ набавлять буду, а?… Лѣшій, пра лѣшій! Чать эти дѣла-то по договору дѣлаются. Выгрузилъ къ сроку — получай набавку, не выгрузилъ — по старой цѣнѣ разочту… Ну, такъ ступайте — толкуйте, да живѣе, то-ли сё-ли… До обѣда не споетесь, другихъ кликну. Нынче што у насъ… середа?… Ну, такъ въ пятницу на той недѣлѣ кончить штобы.

— Какъ, въ пятницу?… Посчитай-ко, — въ субботу чай. Съ утрева рабочій день-то считать надо. Таперь куда повернуть день-то? Ни бортъ не выпиленъ, ни сходенъ нѣтъ, ни народа…

— Ну, ну, ладно, въ субботу, такъ въ субботу. Согласны будете, приходите, — да живѣй поторапливайтесь, коли што!

— Да ужь, вѣстимо, для себя стараться будемъ… Бортъ-отъ, да сходни-то вели готовить. Идемъ, Иванъ Семенычъ, покажь, што у тебя тамъ, на остаткѣ-то.

Посѣтители исчезли и Прохоръ прилежно принялся за чай, отъ котораго раньше безпрестанно отрывался.

II.

Не мѣшаетъ узнать поподробнѣе, что значитъ взять выгрузку на аккордъ, къ сроку, и кто за нее обыкновенно берется.

Изъ предыдущей главы не трудно понять, что трудъ этотъ экстренный, каторжный, какъ понимаетъ его самъ рабочій, вынужденный обстоятельствами съ одной стороны и быстрымъ, и выгоднымъ заработкомъ — съ другой. Не даромъ онъ и предлагается по возвышенной цѣнѣ и производится съ упорствомъ, постоянствомъ и почти неестественнымъ напряженіемъ послѣднихъ силъ человѣка. Не даромъ и берется на себя почти только тѣмъ отребіемъ рабочей массы, которая равно готова рискнуть своей отпѣтой жизнью и въ кабакѣ, и въ грязнѣйшемъ развратномъ домѣ, и въ темномъ уголовномъ дѣлѣ.

Въ значительныхъ торговыхъ и промышленныхъ центрахъ и преимущественно на окраинахъ государства, въ городахъ благодатнаго юга, прививается и живетъ бездомная птица, не вьющая гнѣзда — видъ голаго пролетарія, стаи которой носятъ разнообразныя клички: золотой роты, воровской артели, босоногой команды, кабацкой голи и т. п.

Артель, работавшая на знакомой бѣлянѣ, очевидно, принадлежала къ числу подобныхъ корпорацій, къ роду такихъ бездомныхъ птицъ, привлеченныхъ нечистотою и падалью города, неизбѣжной въ борьбѣ за существованіе. Въ существѣ это былъ сбродъ, члены котораго соприкасались только въ темныхъ ночныхъ похожденіяхъ, въ кабацкихъ засѣданіяхъ и въ тяжеломъ непостоянномъ трудѣ, плоды котораго пропивались сообща. Тутъ были люди Богъ вѣсть откуда — кто съ борку, кто съ сосенки, — люди едва ли на самомъ дѣлѣ не забывшіе своего происхожденія. Тутъ встрѣчались и татаринъ, и персъ, и армянинъ, и отставной или бѣглый солдатъ, и чиновникъ; даже купцы попадались тутъ, переименованные въ Ивановъ, не помнящихъ родства.

Тѣмъ не менѣе было тутъ кое-что и общее: это — обычаи, часто теплые и гуманные, часто суровые, какъ драконовскіе законы, по несомнѣнно выросшіе изъ вѣчнаго зерна правды. Не лицо создало ихъ, а цѣлый рядъ, жизнь цѣлаго ряда такихъ бездомныхъ птицъ. Лица мѣнялись, а традиціи жили, росли и продолжаютъ жить, несмотря на новыя лица.

Кто могъ, умѣлъ и захотѣлъ бы войти въ эту сферу, чтобы познакомиться съ нею, пріобрѣсти ея довѣріе, только тотъ понялъ бы, какое тутъ обширное поле для наблюденія контрастовъ человѣческой природы, какой это неистощимый рудникъ для психолога, философа, поэта — искателей золота человѣческой души. Только дикой фантазіи доступно представленіе человѣка, стоящаго внѣ общественныхъ условій, выкидыша соціальнаго чрева, не знающаго никакихъ узъ, — дикаго плотояднаго звѣря на просторѣ съ одной стороны — и наивнаго смѣющагося ребенка, юноши съ женственно-чуткими, тонкими инстинктами, мужа сильнаго духомъ, патріарха, полнаго ветхозавѣтной мудрой кротости и всепрощенія — съ другой. А между тѣмъ такіе люди есть. Это нѣчто вродѣ змѣечеловѣка Дантовскаго ада, гдѣ не отыщешь границы между областью химеры и жизни, между человѣкомъ и гадомъ.

Нѣчто подобное представляли собою и люди, о которыхъ идетъ рѣчь. Несмотря на гнетущія условія существованія, на темныя и грязныя пятна, густо положенныя на нихъ жизнью, не надо было много времени, чтобы разглядѣть и признать во множествѣ изъ нихъ теплый, ясный, иногда глубоко сочувственный образъ человѣка, полнаго дѣтски-незлобивыхъ, наивныхъ взглядовъ на міръ, на человѣка, брата по несчастію, и на долю, которую терпѣливо переносили они сами. Подъ толстой, грубой, нечистой корой почти всегда оказывалось живое, чувствительное тѣло нравственно-здороваго организма.

И вотъ такіе-то, или подобные люди, не щадя себя, брались за всякій каторжный трудъ, видя впереди разливанное море безпросыпнаго пьянства и самозабвенія на нѣсколько дней. Бѣдняки можетъ-быть только и жили въ эти минуты.

Такъ было лѣтомъ, въ навигацію, когда работы въ-волю, но не то было зимой, когда часто приходилось класть зубы на полку или щелкать ими, какъ голоднымъ волкамъ. Зима, въ особенности на югѣ, сезонъ преступленій. Только кабатчики не оставляли отпѣтаго люда, даже пропитывая его кое-какъ. За то не было вѣрнѣе плательщиковъ и лучшихъ покупателей. Какъ скоро являлись деньги, человѣкъ кончалъ тѣмъ, что оставлялъ въ кабакѣ все, чуть не раздѣваясь и даже раздѣваясь до-нага. Въ Астрахани нерѣдко можно было встрѣтить и такого первобытнаго человѣка, иже стыда не иметъ.

Дѣло на бѣлянѣ кончилось, по обыкновенію, тѣмъ, что артель взяла на себя аккордную, срочную выгрузку ея къ немалому удовольствію Прохора. Въ десять дней заработокъ на человѣка долженъ былъ дать болѣе двадцати пяти рублей, и человѣкъ, разумѣется, забывалъ о своемъ надорванномъ рабочемъ механизмѣ, какъ о совершенно негодной вещи.

Вдосталь поломается, — кабакъ починитъ.

Однако полнаго комплекта рабочихъ не набиралось и двое изъ артельщиковъ, болѣе надежныхъ и трезвыхъ, отправились въ городъ договорить на-завтра подходящій народъ.

Несмотря на май мѣсяцъ, наступалъ гнетущій невыносимый полдневный жаръ, когда посланные вернулись изъ города съ приговоренными людьми.

Только-что пошабашившіе выгрузчики бѣляны, въ ожиданіи обѣда, большею частію лежали въ-растяжку или сидѣли на солнцепекѣ, не находя малѣйшей полоски тѣни, чтобъ укрыться отъ солнца, бывшаго въ зенитѣ и палящаго немилосердно. Нѣкоторые курили, болѣе дѣятельные готовили ѣду. Отдыхавшіе видимо собирались ашать^[5], что доказывали незатѣйливые гастрономическіе припасы, состоявшіе изъ хлѣба, калача^[6], не по жарѣ холоднаго квасу, луку, огурцовъ и воблы, когда кучка новобранцевъ показалась на берегу, подъ предводительствомъ посланныхъ.

— А-а, вотъ и нашенскіе! — весело указалъ на подходящихъ солдатъ, толковавшій поутру съ прикащикомъ и теперь окруженный большинствомъ курильщиковъ, съ хохотомъ слушавшихъ его росказни. Оказывалось, что Марченковъ, какъ звали солдата, былъ любимцемъ артели, потому что немедленно умѣлъ сдѣлаться душою всякаго общества, въ которое попадалъ. Начавъ съ гвардіи, штрафованный онъ успѣлъ искрестить всю южную Россію, побывать на Кавказѣ и на западной и восточной границахъ, извѣдавъ на собственной шкурѣ, какъ говорилъ самъ, свойство палокъ даже самыхъ безлѣсныхъ губерній ея.

«Придешь на мѣсто, — разсказывалъ онъ, — кажись, на что ужь голо — на сто верстъ кругомъ опричь травы ничѣмъ ничего нѣтъ, а потребуются палки — тутъ, какъ тутъ. И откуда, песъ ихъ знаетъ, лознякъ какой-нибудь тамъ, али верба!… Или, вотъ, чего лучше, хоть бы подъ Дарьей въ такія мѣста заходили, што ущипнуть нечего, трубки не раскуришь, — степь матушка, песокъ одинъ, — анъ и тутъ Господь о нашемъ братѣ позаботился: саксаулъ или жидовинникъ для солдатской мякоти есть, — бѣда чистая!… У молдаванъ стояли, такъ, чай, она, родная, всякіе фрухты перепробовала — и кизилъ, и вишню, и тутовицу, — однимъ словомъ, всякой сласти навидалась на своемъ вѣку!»

И несмотря на порядочный лѣсокъ, изломанный на мякоти Марченкова, объ этомъ говорилось съ такимъ добродушіемъ и юморомъ, что малозакорузлаго слушателя морозъ подиралъ по кожѣ даже въ тридцатиградусную жару, — и подиралъ тѣмъ сильнѣе, что незлобивый разсказчикъ въ сущности былъ скорѣе неисправимый проказникъ и шутникъ, нежели дрянной, безнравственный человѣкъ. О какихъ извергахъ, ротныхъ и батальонныхъ, разсказывалъ онъ, нельзя было вспомнить безъ ужаса и чувства жалости къ терпѣливости русскаго человѣка. Это — пытки инквизиціи въ теченіе двадцатипяти лѣтъ, и въ недавнее время!

— Ишь забрили на роду-то! — вглядывался Марченковъ въ подходившихъ.

— Зачѣмъ — «забрили»… Взглянемъ еще, годны ли, — предусмотрительно замѣтилъ знакомый восточный типъ. — Можетъ такіе есть, что и хлѣба не стоютъ.

— А-а… Такимъ, значитъ, затылокъ! Што-жь, по мѣркѣ, надо быть, принимать будемъ? — прищуривъ глазъ, иронически отнесся онъ къ прожженному восточному человѣку, не совсѣмъ-то удачно покушавшемуся сдѣлаться мозгомъ артели и руководить товарищами, какъ мускулами.

— Безъ мѣрки увидимъ, — не слѣпые… Нечево зубы-то скалить! — угрюмо и рѣзко отвѣтилъ тотъ.

— Такъ ужь ты, сдѣлай милость, и за дохтура будь, — не унимался Марченковъ. — Тебя энтимъ дѣламъ-то, чай, тоже не учить стать. Ребята, скидавай портки и рубахи, — досмотръ будетъ! — озадачилъ онъ подошедшихъ. Кругомъ хохотали.

— Ну, вотъ вамъ, договорили и привели — обратился къ артели одинъ изъ посланныхъ. — Штобы мѣсто, значитъ, знали и завтра со свѣтомъ были. Да, вотъ што, робята, которые изъ нихъ задатокъ просятъ.

— Это какой такой задатокъ? — съ изумленіемъ обратился восточный человѣкъ къ пришедшимъ. — Задатокъ-то, чай, съ васъ надо брать: мы — люди здѣшніе — не уйдемъ, а васъ кто знаетъ? Да и работа, опять, незнамая для васъ: можетъ, не по скусу придетъ, — гдѣ тебя искать тогда?

— Зачѣмъ же… Мы пашпорты дадимъ. Это ужь дѣло такое. А што работа, такъ мы, поштенный, всякую видали, — не испужаешь насъ работой-то. Съ измалѣтства на ней, — не привыкать! — заговорили въ кучкѣ, состоявшей, повидимому, изъ верхоты, которую работой, дѣйствительно, не удивишь.

— То-то не всякую! Значитъ такой еще не видывали, если съ собой вонъ энтого гусенка притащили, — указалъ говорившій на молодого бѣлокураго паренька, съ открытымъ, красивымъ, но задумчивымъ лицомъ, который по наружности былъ строенъ, но тщедушенъ, и едва ли много старѣе двадцати лѣтъ. — Чего онъ будетъ дѣлать тутъ? И самъ не снесетъ, да и товарищу-то бѣда съ нимъ. Не такіе пытали, да отказывались…

— Зачѣмъ отказываться! — серьезно возразилъ тотъ, слыша, что рѣчь идетъ о немъ. — Взялся за дѣло, не бойсь, не уступлю, съ любымъ потягаюсь. Ты по виду-то не суди, — не смотри, што велика Ѳедора. Видали мы такихъ-то!

— Што и говорить, видать по всему, каковъ ты богатырь…

— А ты попытай, чѣмъ брехать-то, — можетъ ошибешься.

— Чево такое?! — съ вызывающимъ тономъ, сдвинувъ густыя черныя брови и вскочивъ съ земли, подошелъ черномазый къ парню.

Тотъ не шевельнулся и прямо, серьезно и смѣло смотрѣлъ въ сверкавшія, рѣжущія глаза подошедшаго. Даже что-то вродѣ мимолетной усмѣшки на секунду тронуло серьезное, нервное, молодое лицо.

— Ну! — зарычалъ тотъ, поймавъ эту усмѣшку.

— Чево нукаешь-то? Чай я не лошадь, зря брыкаться не стану. Попытай, говорю, путемъ.

Марченковъ, который давно съ одобреніемъ смотрѣлъ на молодого новобранца, въ эту минуту тоже всталъ и подошелъ къ спорившимъ, вытряхая закоптѣлую, обожженную деревянную трубчонку, сидѣвшую на коротенькомъ чубучкѣ.

За Марченковымъ поднялись другіе и вокругъ спорящихъ быстро образовался живой кругъ любопытныхъ разнообразныхъ физіономій. Дѣло, видимо, начинало интересовать перелетныхъ птицъ. Слышались подзадориванія, замѣчанія и отчасти что-то вродѣ ропота на нападающаго.

— Ты чево къ нему чалишься зря! Чай кажный жрать хочетъ, — тихо и миролюбиво замѣтилъ Марченковъ черномазому товарищу, втираясь между нимъ и вновь пришедшимъ.

— Не въ свое дѣло не лѣзь! — крикнулъ тотъ, раздосадованный вмѣшательствомъ, и попробовалъ въ первую минуту отодвинуть непрошеннаго заступника.

— Легше, легше, — съ улыбкой повторялъ, какъ скала неподвижный, солдатъ. — Погоди малость хозяйствовать-то, Самсонъ! Тутъ дѣло артельное, не одинъ ты. Какъ артель обсудитъ, такъ и будетъ. Тебя какъ по имени-то? — внезапно обратился онъ къ молодому парню.

— Семенъ.

— Ну, такъ вотъ што, ребята, какъ же съ Семеномъ — примаете што ли?…

Толпа переминалась нѣсколько секундъ, осматривая новобранца, какъ рѣдкость, потомъ въ ней послышались отдѣльныя замѣчанія, не совсѣмъ рѣшительныя, но не въ пользу избираемаго, вродѣ — молодъ, жидковатъ, несвыченъ и т. п. Были впрочемъ и такіе, которые говорили за парня: ничево, што нужды, охота была бы, пріобыкнетъ, втянется, видно будетъ; но такихъ было меньшинство.

Сначала, слыша неодобрительные отзывы, Семенъ было потупился и смѣшался, но вскорѣ открытое серьезное лицо его разгладилось, голова поднялась и задумчивые глаза сознательно и прямо окинули окружавшихъ.

— Што-жь это за покоръ, што молодъ? — обратился онъ къ нимъ. — Значитъ, по-вашему, въ годахъ сила-то? Кабы я мальчонка былъ, такое дѣло, а то поработалъ на свой пай, — слава-те Господи, поворочалъ землю-то. А што жидковатъ, говорите, такъ вѣдь съ виду-то и лошадь не торгуютъ. Иная и гладка, да безъ кнута съ мѣста не тронетъ, другая и лосная, да отрубъ одинъ въ ей, на показъ, — такъ старики сказываютъ. Ошибетесь, люди добрые, по виду-то! Чать силу-то и сноровку въ дѣлѣ видать, а не въ шкурѣ, — такъ я слыхалъ.

Рѣчь парня видимо понравилась и вызвала общее одобреніе, только Самсонъ не согласился съ ней и, не выдержавъ, выскочилъ изъ-за Марченкова.

— Какъ не такъ, всякаго щенка въ дѣлѣ пытать!… Ты думаешь въ игрушки играть мы здѣсь?…

— Зачѣмъ дѣлу мѣшать. Самъ попытать можешь, коли охота есть — одинъ на одинъ. Все одно, не работаете сичасъ, — невозмутимо и сдержанно предложилъ Семенъ.

— Да ты вправду никакъ? — обратился къ Семену Марченковъ, изумленный и восхищенный отвагою парня. — Ты съ ума сперъ, — рази онъ ровня тебѣ? Молодецъ, што не трусишь, а пустое затѣвать нечего — младенцу съ чортомъ связываться!

— Што ты его уговариваешь-то, али не видишь — мальчишкѣ жизнь надоѣла? — насмѣшливо и презрительно вставилъ Самсонъ. — На какую-жь ты работу безъ головы-то пойдешь, гусенокъ? Въ похлебку, што ли? — съ пренебреженіемъ усмѣхнулся онъ въ сторону Семена.

— Нѣтъ, нѣтъ, ты што надумалъ! Ушибетъ онъ тебя, — майданщикъ^[7] вѣдь, — послышались голоса окружавшихъ, видимо сочувствовавшихъ смѣлому молодому парню.

— Зачѣмъ драться… Побороться можно, чай, — миромъ попытать другъ друга, — на всѣ убѣжденія бросить дѣло упрямо и твердо отвѣтилъ тотъ.

Однимъ словомъ, какъ ни уговаривали и не стращали Семена артельщики, съ какимъ презрѣніемъ ни смотрѣлъ на него Самсонъ, парень не взялъ назадъ своего слова и не отказался отъ неравной борьбы, — не попятился, сдѣлавъ неосторожный шагъ впередъ, несмотря на неоспоримую силу и прочную постройку противника.

Дѣйствительно, не будучи высокъ ростомъ, Самсонъ былъ сложенъ брусомъ, широкъ въ плечахъ, бедрахъ и бревнообразныхъ толстыхъ ногахъ, такъ что пошатнуть эту приземистую башню, даже сильному человѣку, казалось, не было никакой возможности. Совершенно противоположное впечатлѣніе производилъ собою новичокъ, котораго, казалось, и не такому, какъ Самсонъ, легко было швырнуть за нѣсколько саженъ. Тѣмъ не менѣе, послѣ недолгихъ переговоровъ о правилахъ борьбы, она началась.

Любопытные окружающіе разступились и дали мѣсто, когда восточный человѣкъ пренебрежительно согласился малость поучить гусенка.

— Ты легше, смотри, — видишь, съ кѣмъ связываешься, — сторонясь, тихо, но настойчиво бросилъ Марченковъ товарищу. — Зашибешь либо повредишь — на себя пеняй! Нечево взять съ мальчишки, — лежачаго не бьютъ.

Слова эти были понятны Самсону, не разъ испытавшему силу Марченкова. Онъ только прорычалъ недовольно и неразборчиво.

Противники подтянули кушаки и, обнявшись, ухватились за нихъ за спиной другъ друга. Прошло нѣсколько секундъ мертваго молчанія, пока они оправлялись. Ноги борцовъ были широко разставлены, груди слились вмѣстѣ, смуглыя, точно темно-бронзовыя, руки Самсона сдавили парня, какъ тиски, и ждали, что отъ него будетъ. Семенъ хорошо понималъ, что его дѣло не нападать, а защищаться, но не выдержалъ и сдѣлалъ первый натискъ съ такой стремительностью и энергіей, что ошеломленный противникъ невольно подался назадъ.

Кругомъ загудѣли одобрительные крики, покрываемые голосомъ изумленнаго Марченкова. Дѣлалось ясно, что все сочувствіе было на сторонѣ парня.

Самсонъ молча сдержалъ порывъ противника и недружелюбно повелъ агатовыми зрачками и синеватыми бѣлками сердитыхъ глазъ по шумной толпѣ. Ровные бѣлые зубы его тихо скрипнули и бронзовыя руки какъ-то странно, судорожно перетряхнули жидковатое, гибкое тѣло Семена, словно хотѣли удостовѣриться, что именно держутъ. Холодное, непріятное, тяжелое впечатлѣніе нестерпимаго гнета охватило въ эту минуту сердце парня, точно тяжелыя глыбы сырой земли рушились и давили его. Ощущеніе торжества неразумной, издѣвающейся силы переполнило гнѣвомъ все молодое существо его. Блѣдный, серьезный и сосредоточенный, онъ инстинктивно рѣшилъ постоять за себя, не сдаваться, пока не истощитъ всѣхъ силъ.

Первыми маневрами Самсона, видѣвшаго гибкость и податливость противника, было притянуть его и, обезсиленнаго, подмять подъ себя; однако этого не удавалось. Ловкій и, какъ становилось замѣтнымъ, опытный въ борьбѣ парень ревниво не позволялъ этого, — для него было слишкомъ довольно силы Самсона, чтобы почувствовать на себѣ еще его массу. Превосходство роста и крѣпость рукъ и ногъ, пріобрѣтенная въ полѣ, за сохой, косой и цѣпомъ, не мало помогали ему въ томъ. Такимъ образомъ, напрасно и долго топтались противники на одномъ мѣстѣ. Слышались только тяжелыя ступни, да критическія замѣчанія артели, ободрявшія одного и раздражавшія другаго. Восточный человѣкъ видѣлъ теперь, что ошибся въ противникѣ, что слишкомъ понадѣялся на себя и что необходимо перемѣнить тактику, но это не послужило ему въ пользу и еще болѣе выводило изъ себя. Приходилось потрудиться ему, думавшему кончить дѣло однимъ махомъ. Препятствіе раздражало тѣмъ болѣе, чѣмъ менѣе ожидалось. Нетерпѣніе побудило Самсона быстро перемѣнить систему борьбы.

До сихъ поръ онъ дѣйствовалъ сверху внизъ, надѣясь подмять противника подъ себя, теперь сталъ дѣйствовать снизу вверхъ, пытаясь оторвать его отъ земли, чтобы бросить на нее, какъ легкаго беззащитнаго ребенка. Это казалось по началу удалось ему лучше, потому что дѣйствительно легкій, худощавый парень не разъ взлеталъ на воздухъ, но всякій разъ крѣпко становился на ноги, имѣя точкой опоры надежную фигуру Самсона, не имѣвшаго силъ оторвать его отъ себя. Семенъ держался за противника, какъ за скалу утопающій, кидаемый и подмываемый волнами, но выгода была на его сторонѣ. Постоянное и упорное напряженіе истощало силы раздраженнаго Самсона, а одобренія артели противнику окончательно выводили его изъ себя. Онъ утомлялся и физически, и нравственно, не сознавая того, помня и видя только одно, что проклятый гусенокъ не сдавался, мелькая въ его воспаленныхъ глазахъ. А гусенокъ, менѣе утомленный, молча, внимательно и серьезно наблюдалъ слабыя стороны противника.

— Молодецъ Семенъ, молодецъ, лихо, не поддавайся! Ай да новичокъ, не уважаетъ Самсону, даромъ-что онъ силенъ!… Накось! Какъ бы не такъ, — держи карманъ!… Да, вотъ тебѣ и гусенокъ — не подается и шабашъ… Тю-тю-тю! Держись, держись!… Вотъ такъ — опять на ногахъ! Ровно кошка, братецъ ты мой, не валится!

Такими и подобными восклицаніями артели и прибывавшихъ зѣвакъ сопровождалась борьба. Интересъ дѣлался всезахватывающимъ, — объ обѣдѣ забыли, не окончивъ даже приготовленія его. Все вниманіе было поглощено борцами. Оживленныя, подвижныя, возбужденныя физіономія смотрѣли отовсюду. Казалось, самая усталость зрителей исчезла.

Хотя происходившее совершалось быстрѣе, нежели разсказано здѣсь, но противники, истощавшіе силы подъ немилосердными лучами жгучаго солнца, видимо утомились, особенно Самсонъ, которому принадлежала роль нападающаго. Крупныя капли пота выступили на его смугломъ лбу; на рукахъ, на вискахъ и на шеѣ, точно веревки, вздулись темно-синія жилы; онъ дышалъ тяжело и отрывисто. Семенъ только блѣднѣлъ, чѣмъ дальше, тѣмъ больше, точно небольшое количество крови, бывшее въ немъ, ушло въ оконечности напряженныя борьбой. Инстинктивно парень видѣлъ, что изнемогаетъ, что силъ хватитъ не надолго, что остается сдѣлать еще одно-два напряженія и — отдаться въ руки противника или отказаться отъ борьбы.

Какъ разъ въ эту минуту Самсонъ употребилъ еще новый пріемъ. Онъ выставилъ впередъ слонообразное колѣно, стараясь на него положить и опрокинуть парня. Не спохватившійся противникъ чуть было не потерялъ равновѣсія и двѣ-три секунды былъ на волоскѣ отъ паденія.

Въ толпѣ уже послышались соболѣзнованія, превратившіяся въ радостный гулъ, какъ только Семенъ опять оправился.

Онъ былъ выше и ловчѣе противника, это и пособило ему. Короткаго колѣна Самсона не хватало, чтобы вразъ захватить, и скосить обѣ длинныя и крѣпкія ноги гусенка, однако онъ повторилъ пріемъ, не обращая вниманія, что въ этомъ положеніи жертвуетъ собственною точкой опоры, оставляя большинство ея только въ одной ногѣ.

Мысль объ этомъ, какъ молнія, озарила парня, указывая ему единственный выходъ изъ страдательнаго положенія и воспламеняя рѣшимость попытать. До настоящаго момента онъ напрягалъ всѣ силы, сопротивляясь намѣренію Самсона подтащить его ближе, чтобы скосить разомъ, тутъ же не только свободно отдался влеченію противника, но стремительно, какъ звѣрь, бросился на него, обвилъ своими гибкими и крѣпкими ногами его отставленную ногу и внезапнымъ, нежданнымъ натискомъ-напряженіемъ послѣднихъ силъ — опрокинулъ неуспѣвшаго ахнуть Самсона, падая вмѣстѣ съ нимъ.

Все легко объяснялось внезапностью и неожиданностью толчка вмѣсто сопротивленія, нападенія вмѣсто защиты, но поздно и безполезно было разсуждать объ этомъ.

Толпа взревѣла въ сумасшедшемъ восторгѣ, пораженная такъ же неожиданно и внезапно.

Взбѣшенный паденіемъ, стыдомъ и собственною оплошностью, разсвирѣпѣвшій Самсонъ впился въ противника, чувствуя потребность сорвать свой гнѣвъ. Онъ быстро стряхнулъ его съ себя и, разумѣется, смялъ бы, еслибы Марченковъ и другіе не вырвали Семена изъ замерѣвшихъ рукъ, которыя насилу-насилу разжали.

Однако побѣдитель не вставалъ. Онъ сидѣлъ на землѣ съ помутившимися глазами, съ руками судорожно прижатыми къ лѣвой сторонѣ груди и страшно блѣднымъ и какимъ-то изумленно-оробѣвшимъ серьезнымъ лицомъ. Въ моментъ, когда его оторвали отъ Самсона, парень почувствовалъ въ себѣ что-то странное, чего не понималъ, но инстинктивно страшился. Точно сильный электрическій токъ пошелъ по его тѣлу и непріятно сжалъ сердце, задерживая и измѣняя правильность его біенія до остановки на нѣсколько секундъ. Потомъ парня точно кто толкнулъ въ сердце, не больно, но хуже, нежели больно — непріятно и грубо. Толчокъ разъ — и опять задержка, два — и опять задержка, три — и что-то точно пробило себѣ путь и потекло къ верху, къ головѣ, на минуту отуманивъ ее. Вотъ во время этихъ толчковъ-то онъ и сжималъ себѣ грудь, точно боясь, чтобы они не разбили сердца, въ которое стучались. Онъ, разумѣется, ничего не понималъ; онъ потому и ощущалъ страхъ, что подозрѣвалъ въ себѣ какую-то самостоятельную, невѣдомую силу, съ которою была невозможна и безполезна борьба. На всѣ вопросы сочувствующихъ онъ могъ объяснить только одно, что это поднималось въ немъ не разъ послѣ горячей работы. «Поработаешь иной въ охотку, на споръ, али поспѣшишь зря, — надорвешься што-ли, — ну, и придетъ, навалитъ на те6я; отдохнешь — опять отпуститъ… И что это за оказія — Богъ ее вѣсть!»

Кто-то изъ окружающихъ принесъ Семену воды, помочили ему голову и онъ всталъ, какъ ни въ чемъ ни бывало.

Нечего говорить, что, послѣ подвига, парня приняли въ артель на работу единогласно и, покормивъ новобранцевъ, чѣмъ Богъ послалъ, отпустили до слѣдующаго утра.

III.

Немногимъ изъ читателей будетъ понятно, съ какимъ трепещущимъ радостью сердцемъ шелъ съ лѣсныхъ пристаней Семенъ, продавшійся въ каторжную работу.

Несмотря на невыносимую жару и блѣдно-сѣрую тончайшую пыль, стоявшую въ воздухѣ, бодрыя, веселыя ноги несли парня точно крылья, — радужныя мечты подмывали и подгоняли все существо его. Разгадка такого настроенія заключалась въ томъ, что въ десять дней заработать двадцать пять рублей верховому земледѣльцу, только-что оторванному отъ сохи, не видавшему свѣта внѣ своей деревни и денегъ въ рукахъ, казалось чѣмъ-то баснословнымъ; а между тѣмъ это было такъ, было на яву, а не во снѣ, — въ дѣйствительности, а не въ сказкѣ. Не мудрено, что онъ едва вѣрилъ себѣ и добрымъ людямъ, подтверждавшимъ это; не мудрено, что и самая каторжная работа, какъ ему называли ее, совсѣмъ не страшила и не казалась такою. «Эка невидаль, — про себя соображалъ онъ, — дрова таскать!»

Только тотъ понялъ бы, какъ упало давеча его сердце, когда Самсонъ старался забраковать его, кто, какъ онъ, прошелъ за этою работой сотни верстъ, изъ-за нея покинулъ все родное и искалъ, и ждалъ ее долгіе дни. Только тотъ посочувствовалъ бы ему, кто, какъ онъ, бѣжалъ отъ долгаго непроизводительнаго, невознаграждаемаго труда, напрасно убитаго и похороненнаго въ тощей землѣ, какъ въ могилѣ, день за днемъ, годъ за годомъ повторяемаго въ лишеніяхъ и безъ надежды на лучшее будущее.

Нечего говорить, что предстоящее казалось парню едва осуществимымъ волшебнымъ праздникомъ, пиромъ жизни, послѣ тяжелой темной школы, которую прошелъ онъ. Кстати, онъ не былъ одинокъ въ Астрахани, куда закинула его судьба, и теперь, послѣ томительной безработицы, гордый достигнутымъ успѣхомъ, спѣшилъ, задыхаясь отъ жара, подѣлиться имъ съ единственнымъ дорогимъ лицомъ, за которымъ, не задумываясь, покинулъ мать и родную семью, пашню и кладбище и пошелъ бы всюду, куда тотъ ни повелъ бы его.

Человѣкъ этотъ былъ дядя его Павелъ, котораго парень съ дѣтства почиталъ за отца и любилъ всею душой, горячо сочувствуя ему, непоколебимо вѣря и понимая его больше сердцемъ, нежели головой. Да и не мудрено, — таковъ былъ этотъ своеобразный продуктъ новой деревенской жизни.

Но пока Семенъ, подгоняемый мыслью о дядѣ и проводя нехитрую параллель между настоящимъ и прошедшимъ, подвигается впередъ, попробуемъ съ своей стороны сдѣлать то же и мы, побуждаемые тѣми же мыслями о дядѣ Павлѣ, образъ котораго, что ни шагъ разсказа впередъ, оживаетъ передъ нами.

Вотъ мѣрнымъ шагомъ, напрягая привычныя руки, всѣмъ корпусомъ навалившись впередъ, идетъ онъ за сохой, идетъ и думаетъ тяжелую, непривычную думу. Ни отецъ, ни дѣдъ, ни прадѣдъ его, ни пращуръ не знавали ее, не таскали по кормилицѣ родной землѣ, а у него та мысль ни ночь, ни день изъ ума нейдетъ, руки опускаетъ, голову клонитъ, — работать не даетъ.

Съ дѣтства Павелъ былъ истымъ, кореннымъ пахаремъ, на пядь не отходившимъ отъ земли, и, вотъ, чувствовалъ теперь, каково покидать эту родимо-неродимую землю, бросать непереносное тягло и идти изъ родного міра на весь вольный свѣтъ, не имѣя за душой ничего, кромѣ горькой, скорбной, возмущенной мысли, зерно которой, разъ пустивъ свой чужеядный корень, не можетъ не расти въ человѣкѣ.

Не день и не годъ думалъ и надѣялся онъ, мертвымъ терпѣніемъ, безотвѣтнымъ смиреніемъ и тяжелымъ, упрямымъ трудомъ, отогнать, искоренить, заглушить въ себѣ эту мысль, но не сбылись эти надежды, — безпощадная дѣйствительность и протестующая мысль оказались упорнѣй и властнѣй.

Напрасно напрягалъ онъ всѣ силы и работалъ, мокрый отъ пота, отъ зари до зари, это не мѣшало ему думать о безплодно губимомъ времени, о напрасномъ трудѣ, о тощей родимой пашнѣ подъ ногами. Часто ему сдавалось, что сама чахлая, скудная, изнемогшая землица тихо и жалобно шептала ему о пощадѣ и что этотъ шепотъ встаетъ и несется землистымъ паромъ съ каждой вновь проводимой борозды. «Брось! — слышалось ему, — нечего ждать отъ меня… Нѣтъ у меня ни силы, ни плодородія пропитать тебя. Сама алчущая, обнаженная, изнасилованная, что могу дать тебѣ, какой плодъ принести? Пожалѣй меня — брось!… Тепло, пища, отдыхъ мнѣ самой нужны». Самъ не отдавая себѣ отчета — какъ, онъ слушалъ ее, понималъ и жалѣлъ. Все непереноснѣе и чаще онъ чувствовалъ боль въ сердцѣ, которой не выговоришь словомъ, — боль сына, отторгаемаго отъ матери. Молчаливая, скорбная дума и странная, недобрая улыбка все чаще ложились на его загорѣломъ, серьезномъ лицѣ, пока не оттиснули тамъ складки, рѣзкія черты — печать свою, точно клинообразную надпись на древнемъ кирпичѣ.

Еще недавно добрый, простой, тихій парень, день это дня, дѣлался нелюдимомъ и начиналъ сторониться отъ міра и своихъ — въ сторону подростковъ и дѣтей, гдѣ отдыхалъ, чувствуя, что ему не милъ Божій бѣлый свѣтъ. Онъ не зналъ, чѣмъ объяснить это, и не сознавалъ, что прозрѣлъ. Богъ вѣсть, сознавалъ ли онъ даже то, какъ критически и враждебно относился ко вновь нарождавшемуся міру, пока не почувствовалъ, что не могъ оставаться въ немъ.

Разумѣется, все это сдѣлалось не вдругъ. Съ чувствомъ какой-то невольной жалости и досады, мало-по-малу начиналъ онъ смотрѣть кругомъ и видѣть невеселыя вещи, которыхъ доселѣ не замѣчалъ. Съ недоумѣніемъ онъ видѣлъ, какъ слабѣлъ и пошатывался тотъ міръ, въ которомъ жилъ и въ незыблемость котораго вѣровалъ. Съ инстинктивнымъ враждебнымъ чувствомъ онъ встрѣчалъ все, что вползало въ его сердцевину извнѣ и подтачивало его, — тѣхъ внѣшнихъ и внутреннихъ паразитовъ, что портили и пожирали его корни и листья, цвѣтъ и плодъ.

Не формулируя ничего, Павелъ не могъ не видѣть египетскихъ казней, посылавшихся съ неба на мужика, этого тысячелѣтняго младенца, освобожденнаго отъ помѣщичьихъ пеленокъ, но за то обнаженнаго. Онъ самъ былъ такимъ младенцемъ и чувствовалъ это на собственномъ тѣлѣ. Вмѣсто чаемаго благосостоянія онъ видѣлъ тѣсноту и нужду, вмѣсто крѣпкаго мірского организма — кулаковъ и міроѣдовъ, порождаемыхъ даже родимой землей, вмѣсто стройнаго мірскаго порядка — общую неурядицу и хозяйничанье писарей и старшинъ. Онъ глядѣлъ на взысканіе податей, которыхъ платить было нечѣмъ, на скудный урожай хлѣбовъ на истощенной землѣ и изобиліе недоимокъ, кабаковъ и нищеты. Однимъ словомъ, библейская песья муха отроилась черезъ тысячи лѣтъ и пожирала крестьянство, и Павелъ со скрежетомъ зубовъ рѣшилъ уйти куда бы то ни было, куда глаза гладятъ, лишь бы не видѣть окружавшаго. Онъ чувствовалъ, что не могъ оставаться въ немъ.

Павелъ родился и росъ крестьяниномъ богатаго барина, въ большомъ людномъ селѣ Тамбовской губерніи, лежавшемъ на границѣ Моршанскаго и Шацкаго уѣздовъ. Ему было невступно семнадцать лѣтъ, когда объявилась воля, и онъ хорошо помнилъ, какъ года за два до этого ихъ выселили изъ южной, болѣе плодородной, части огромнаго помѣстья въ сѣверную, малоплодородную. Послѣдствія показали, въ какихъ видахъ это было сдѣлано. Отъ этого перваго толчка благосостоянію крестьянъ оно пошло внизъ быстрыми шагами, образуя въ данное время тотъ сельскій пролетаріатъ, который едва ли желательнѣй и, пожалуй, несчастнѣй городского, потому что у него отнята почва для труда. Что можетъ быть горше положенія земледѣльца безъ земли, кочующаго пахаря, который привыкъ держаться за землю, если это даже только могила? Этого не понять никому, кто не лежалъ у ея сердца. Это — корень, выкинутый изъ нѣдръ земли, а между тѣмъ, ко времени нашего разсказа, множество такихъ людей покинули міръ и родимую землю, особенно тамъ, гдѣ она была тяжела въ прямомъ и переносномъ смыслѣ — и по самому существу своему, и по тяготамъ обременявшимъ ее.

Мы знаемъ, что не одни экономическія причины гнали Павла изъ родимаго міра, что нравственное существо его возмутилось и не находило почвы тамъ. Однако, какъ скоро въ немъ сложилась твердая рѣшимость бросить все и идти, куда глаза глядятъ, онъ почувствовалъ, что сдѣлать это не легко. Около были привязанности, которыя держали его тѣмъ сильнѣе, чѣмъ ближе прикасались къ нему. Напрасно даже поиски лучшей доли онъ искренне оправдывалъ ихъ благомъ и тѣснотой, гдѣ не у чего жить, — сердце не слушало этихъ оправданій. Молча, серьезно и тепло онъ столько пожертвовалъ близкимъ, что успѣлъ полюбить эти жертвы и людей, ради которыхъ приносились онѣ. Къ чести Павла надо сказать, что онъ смотрѣлъ на это, какъ на дѣло жизни, ясно, просто, и видѣлъ здѣсь прямую обязанность, которую исполнялъ, какъ умѣлъ, какъ подсказывало ему сердце. Въ него не западало и мысли, что тутъ была какая-то жертва съ его стороны, хотя дѣло было такъ:

До двадцатичетырехлѣтняго возраста Павелъ хозяйствовалъ и жилъ вмѣстѣ со старшимъ братомъ, женатымъ уже. Они жили дружно и безбѣдно, благодаря покойному отцу, который оставилъ послѣ себя хорошее хозяйство, скопленное еще до выселенія деревни, да и первые годы по выселеніи, пока не выпахалась долго пустовавшая земля. Дѣла еще не были такъ плохи, какъ въ послѣднее время, и Павелъ начиналъ было уже подумывать о женитьбѣ, имѣя на примѣтѣ женщину, къ которой лежало его сердце, просившее привязанности. Къ сожалѣнію, баба была солдатка, вдова, и, отличаясь внѣшней красотой и веселостью, не берегла внутренней, которая была необходима парню. Созданный для семейной жизни, онъ переломилъ себя и отвернулся отъ нея. Никто не узналъ, чего это ему стоило. А сердце ныло и просило привязанности. Нежданное обстоятельство положило предѣлъ тоскѣ Павла.

У братьевъ въ той же деревнѣ была выдана старшая сестра. Бракъ оказался несчастнымъ, мужъ — не трезвымъ, буйнымъ человѣкомъ, и баба не видала ясныхъ дней. Къ ней-то и ея семьѣ все тѣснѣе привязывался Павелъ. У старшаго брата дѣтей не было, а теплое сердце парня просило дѣтской ласки и сочувствовало дѣтскому горю, да и горькую мученицу-сестру хотѣлось утѣшить ему.

Не было ничего удивительнаго, что дѣти сестры привыкли почитать Павла за отца, потому что только дядя вносилъ миръ и ласку въ семью, гдѣ глубоко и сильно привязался въ младшему племяннику Сенькѣ, съ которымъ почти не разлучался. И мальчикъ дѣйствительно стоилъ того. Это была чуткая, любящая натура, не совсѣмъ заурядная въ нашемъ крестьянскомъ быту. Не зная, что такое отцовская ласка, ребятишки, а особенно Сенька, всею душою прилѣпились къ дядѣ, съ дѣтства обратившагося въ няньку послѣдняго. Длинные лѣтніе багряные вечера, вмѣсто того, чтобъ идти на отдыхъ послѣ долгой работы, просиживалъ дядя Павелъ съ племяшами на завалинѣ своей или сестриной избы, сплетая имъ не хитрыя тихія сказки, пока любимецъ не засыпалъ у него на рукахъ и біеніе дѣтскаго кроткаго сердца не умиротворяло страдавшаго сердца взрослаго.

Между тѣмъ зять Павла, очень зажиточный сначала, въ это время допился до нищеты и во время наступившей зимы замерзъ на дорогѣ изъ сосѣдняго села, гдѣ справляли храмовой праздникъ. Женщина осталась одна, съ тремя малыми дѣтьми и почти безъ средствъ къ жизни. Павелъ предложилъ брату взять сестру съ ребятами къ себѣ, говоря, что навсегда покончилъ съ женитьбой, а ему Богъ не даетъ дѣтей и имъ не для кого жить. Видно братъ былъ другого мнѣнія, потому что отказалъ за тѣснотой. Они подѣлились и дядя Павелъ обстроился и захозяйничалъ у бѣдной вдовы. Богъ далъ ему святое наслѣдство! Далъ бы и святое спокойствіе, еслибы не то, о чемъ мы говорили, еслибы чужеядныя мысли не принялись и не росли въ немъ. Не даромъ въ это время дядя уходилъ отъ взрослыхъ къ дѣтямъ, — онъ отдыхалъ среди нихъ.

Не успѣлъ курносый, вздернутый носишко Семенки выглянуть на свѣтъ Божій, за околицу деревни, какъ владѣлецъ его сталъ увязываться за дядей на работы, и не разъ вечеркомъ видали ихъ вмѣстѣ возвращавшихся домой по пыльному проселку — дядю, шедшаго мѣрными, усталыми шагами, и племянника, верхомъ на пѣгомъ меринѣ, пылившаго упрямою сохой, глядѣвшею, сошникомъ вверхъ, въ багряно-синее, потухавшее небо. Дядѣ Павлу рѣдко удавалось выбраться на мельницу, на базаръ, даже за дровами зимою безъ того, чтобы шустрый Семенка не сидѣлъ у него въ саняхъ или телѣгѣ, понукая лукавую лошаденку. Такъ росъ ребенокъ при взросломъ, душой прилѣпляясь къ нему, и сдѣлался его правою рукой, помощникомъ, сначала въ бороньбѣ, покосѣ и дома кругъ лошадей и скота. Только школа разлучала ихъ и перемѣняла роли. Семенка, въ свою очередь, сталъ разсказывать дядѣ вещи болѣе хитрыя, нежели тѣ богатырскія сказки, которыя когда-то слыхалъ отъ него.

Вотъ о комъ болѣло привязчивое сердце Павла, когда онъ рѣшилъ уйти. А между тѣмъ теперь, когда ему самому перевалило за тридцать пять лѣтъ, когда все семейство сестры было поставлено на ноги и три молодца-сына готовы на поддержку матери, Павлу было можно уйти. Онъ понималъ это, но чувствовалъ давно, что родственныя узы обратились въ узы сердца.

Семену, самому младшему, минулъ двадцать одинъ годъ, а старшій племянникъ Павла, Алёкса, отслужилъ уже свой терминъ солдатомъ и его ждали домой на постоянное жительство, въ то время, когда дядя сообщилъ любимцу свое непреложное намѣреніе уйти, хмуро и смущенно смотря въ землю, мѣстами уже обнаженную отъ снѣга. До настоящей минуты никто и не подозрѣвалъ ничего подобнаго, потому нечего говорить, въ какое недоумѣніе пришелъ Семенъ. Онъ просто не вѣрилъ ушамъ и остался нѣкоторое время неподвижнымъ, точно на него нашелъ столбнякъ, не говоря ни слова, словно боялся подтвержденія слышаннаго.

Въ самомъ дѣлѣ, узнать ранѣе о намѣреніи Павла въ домѣ никому не было никакой возможности. Была половина великаго поста и онъ съ обычною заботливостью велъ домашній обиходъ и съ особымъ рвеніемъ приводилъ въ исправность орудія для предстоящихъ работъ, точно готовился въ свое время приступить къ нимъ. Онъ чинилъ бороны, сохи, поправлялъ ветхую сбрую, заготовилъ сѣмяна, вошелъ даже въ долги въ чаяніи будущаго, — однимъ словомъ, дѣлалъ все, продѣлываемое обыкновенно подъ весну мужикомъ земледѣльцемъ. Только по усиленной дѣятельности, да по подробностямъ, въ которыя входилъ Павелъ по хозяйству съ сестрой и племянниками, можно было предполагать что-то необычное, но что именно — это никому и въ голову не приходило.

Дѣло было на задахъ, у креста, на поворотѣ проселка, гдѣ остановились дядя съ племянникомъ, намѣренно медля войти въ деревню. Видно было, что первый искалъ случая переговорить съ любимцемъ.

Пасха приходилась не ранняя и весна настойчиво вступала въ свои права. Влажный, обогрѣтый воздухъ яснаго, сверкавшаго послѣполудня парилъ, съѣдая послѣдній снѣгъ, бѣлизна котораго рѣзала глаза. Подъ нимъ сочилась и, пробираясь по склонамъ, тихо шептала и журчала вода. Проталины захватывали все большее пространство, въ лужахъ глядѣлось солнце и купались вороны къ теплу. Любовь къ родному воскресавшему міру и чувство глубокой жалости и тоски давило Павла. Онъ поднялъ смущенные глаза на пораженнаго спутника.

— Ты не вѣришь, што ли?… Чево молчишь-то? — тихо спросилъ онъ.

— Да какъ же?.. Я въ толкъ не возьму. Ужли вправду это? — прерывающимся, надтреснутымъ голосомъ, вдругъ заволновался Семенъ, жалобно взглянувъ на дядю глазами полными слезъ. — Ты што-жь это?…

— А ты не сумлѣвайся, — не въ могилу собираюсь, не пропаду!… Не мало добрыхъ людей по бѣлу свѣту ходятъ, не всѣ дома на полатяхъ сидятъ. Посидѣлъ дома-то довольно, пора и на людей взглянуть. Подъ лежачій камень вода не течетъ, — слыхалъ ты это, ай нѣтъ?

Очевидно, говорившій хотѣлъ ободрить и племянника, и себя.

— Да какъ же такъ-то… вдругъ?… Куда-жь ты надумалъ? — почти шепотомъ спросилъ Семенъ, не поднимая поникшей головы. Онъ просто боялся заплакать.

— А куда Богъ приведетъ, увижу тамъ, — не клиномъ земля сошлась… Куда ни поди, чай тѣснѣй нашего не будетъ, самъ видишь. Ай умирать у себя дома-то?! Пойду туда, гдѣ работа нужна.

— Чай работа-то вездѣ равна, — все на барина, али на суму на толстую работать приведется, — помолчавъ, выговорилъ Семенъ, пытаясь разговорить дядю. — Такая чай и здѣсь не подалеку найдется…

— А найдется — и ладно, — отъ добра добра не ищутъ. Только врядъ ли по нашимъ мѣстамъ есть такая, подходящая-то. Вдоволь нашего брата, а самому штобы хозяйствовать — не на чемъ. Гдѣ она, земля-то?… На помѣщика только хлопотать доведется. Есть, сказываютъ, такія мѣста, гдѣ земли не въ-пропахъ, гдѣ цѣна — грошъ, да люди дороги, вотъ куда бы пробраться!

— А мы-то, дядя? Какъ же мы-то безъ тебя? — испуганно и растерянно спросилъ Семенъ, видя, что въ дядѣ Павлѣ засѣла такая мысль, съ которой нечего бороться, и что такія обѣтованныя мѣста вѣроятно находятся за тридевять земель.

— Што-жь вы?! Кругъ своей-то земли и вамъ дѣлать нечево, — безъ меня управитесь. Вотъ, ждемъ, Александра въ отпускъ придетъ, — самимъ будетъ жить не у чево.

— Родимой земли-то… ай не жаль тебѣ? — печально спросилъ Семенъ.

— Не родимая она намъ, — обманная!… У барина наша исконная земля-то осталась. Въ этой все одно — долго ли, коротко ли — всѣмъ уйти приведется. Вотъ и надумалъ я лучше загодя попытать, чѣмъ ждать послѣдняго дѣла — съ голоду на ней пухнуть. Поможетъ Господь найти подходящее што — для васъ же. Ай я объ васъ думать забылъ?… Эхъ, парень, этакъ ты дядю-то понимаешь! — съ теплымъ упрекомъ и грустью покачалъ онъ головой, — Мнѣ што? Много-ль моего вѣку-то осталось, штобъ объ себѣ думать?… Вотъ што съ вами станется, — думается, день и ночь думается, Сеня!… Гдѣ тотъ святъ человѣкъ на землѣ, што наши мужичьи слезы услышитъ, што наши мужичьи дѣла безъ обиды распутаетъ?… Чай, видишь, не кормитъ она, земля-то, но сейчасъ не кормитъ, у чево-жь жить-то? Если таперь такъ, што-жь съ вами будетъ, а? Вѣдь грызться міряне-то станутъ, што волки голодные! Глянь кругомъ, али не видишь, куда дѣло идетъ?… Казнь лютая смотрѣть-то на это!… Пожалѣй ты меня, не перечь, если любишь, — порѣшилъ я это дѣло!

— Дядя, родимый, замолвь слово у матушки, — я съ тобой пойду! Заработки высылать буду. Пусть рабочаго найметъ, коли што, коли самихъ управа не возьметъ.

Скрѣпя сердце, но совершенно напрасно старался Павелъ уговорить племянника обождать годикъ-другой и остаться дома до полученія доброй вѣсти отъ него, — тотъ стоялъ на своемъ всю дорогу домой.

Въ сущности Павелъ давно мечталъ объ этомъ, но боялся взять сына отъ матери, не зная, какъ устроится самъ и куда закинетъ его судьба.

Дѣло однако устроилось легче, нежели предполагалось, когда въ домѣ узнали рѣшеніе Павла и вскорѣ пришелъ Александръ. Въ самомъ дѣлѣ, для собственнаго, падавшаго и безвыгоднаго хозяйства дома оказывались лишнія рабочія руки и рты, такъ что работа и пропитаніе на сторонѣ были прямою пользой и необходимостью, — пособіемъ сами по себѣ, даже не принимая во вниманіе грёзъ Павла объ обѣтованной землѣ, гдѣ-то ожидающей крестьянскихъ рукъ. Не мудрено, что мать безъ труда согласилась отпустить съ дядей его любимца.

Сборы были не долги и въ концѣ Ѳоминой недѣли, наказавъ и отказавъ сестрѣ все свое хозяйство, дядя съ племянникомъ вышли за околицу деревни и простились съ домашними у креста, гдѣ впервые заговорили о разлукѣ. Слава Богу, они были вмѣстѣ и міръ не клиномъ сошелся, какъ говорилъ Павелъ. Былъ хмурый, ненастный день. Они помолились на старый, скривленный осьмиконечный крестъ, земно простились съ своими и пошли по дорогѣ на Моршанскъ, чтобы выбраться на Волгу. А тамъ, что Богъ дастъ. Они шли молча, глядя подъ ноги; языкъ не шевелился ни у того, ни у другаго, и только одинъ разъ оглянулись назадъ на поворотѣ, когда деревня готова была скрыться за холмомъ. Родные стояли на томъ же мѣстѣ.

IV.

Человѣку, не наблюдавшему дѣла собственными глазами въ послѣднее время, трудно повѣрить, чтобы постоянный сельскій житель, коренной землепашецъ, могъ бросить родное поле и домъ во время наступающихъ вешнихъ работъ и идти куда глаза глядятъ, не имѣя въ виду впереди привычнаго земледѣльческаго труда, то-есть почти никакого знакомаго опредѣленнаго заработка. Немного лѣтъ назадъ, такое явленіе, если и было возможно, встрѣчалось единичнымъ, какимъ-то исключеніемъ изъ общаго правила, совсѣмъ не то, что теперь. Стоитъ перезимовать въ одномъ изъ торговыхъ и особенно портовыхъ городовъ нашего юга, чтобы наблюдать тамъ этотъ сѣрый сельскій пролетаріатъ, уже охваченный затхлой, зловонною мутью города. Стоитъ встрѣтить тамъ весну, чтобы видѣть, какія массы этого сыраго почвеннаго продукта, сѣраго трудоваго люда, приносятъ туда одни только водяные наши пути, не говоря о желѣзныхъ. Правда, и прежде даже пахарь черноземной полосы выходилъ на заработки въ степныя губерніи, но не покидая родного, свычнаго ему дѣла около той же матери-земли, покосовъ и уборки хлѣбовъ. Тучная неоглядная степь, колыхаясь злаками, какъ море, не отрывала, а звала закорузлыя рабочія руки на тотъ же родной трудъ, къ родимой землѣ, и, мирно стихая, ломилась подъ косою. Теперь не то. Борьба за существованіе уводитъ ихъ дальше и дальше, гонитъ прочь, чтобы не вернуть почвѣ никогда. Какіе люди выйдутъ изъ такой борьбы на чужой территоріи — вопросъ, о которомъ стоитъ подумать. Нельзя успокоиться на дикой мысли, что народу во благо эти испытанія, — это значило бы рѣшить, что «чѣмъ хуже, тѣмъ лучше».

Шло время, шли и дядя съ племянникомъ. Путь лежалъ на Моршанскъ, а въ Кирсановѣ предстояло сѣсть на Саратовскую чугунку, еслибы ранѣе не представилось подходящаго дѣла. Впрочемъ твердымъ намѣреніемъ Павла было, какъ упомянуто, выбраться на Волгу, про которую не мало заманчиваго доводилось наслушаться ему. Онъ не вѣрилъ ни въ молочныя рѣки, ни въ кисельные берега, но ему, какъ большинству русскаго люда, особенно недалекаго отъ великой рѣки, она казалась еще какимъ-то особымъ міромъ, артеріей, ведущей къ обѣтованной землѣ, какимъ-то стихійнымъ просторомъ, источникомъ мощи и свободы, живою водой богатырскаго эпоса, заживлявшею раны и воскрешавшею мертвецовъ. По разсказамъ, тамъ чудилось ему, да отчасти и Семену, что-то доброе, широкое, дѣвственное, чего они не могли бы передать, но чего просила душа, вырвавшаяся изъ непереносной, гнетущей тѣсноты, духовной и матеріальной, родного темнаго міра, лишеннаго возможности существовать.

Они шли и видѣли, какъ исчезали послѣдніе снѣга, притаившіеся кое-гдѣ, по лѣсамъ и оврагамъ, отъ зоркаго, теплаго глаза солнца, тщетно надѣясь, что ихъ пощадятъ и дыханіе вешняго вѣтра, и горячія объятія пробужденной земли. Послѣдніе замиравшіе потоки, сочившіеся здѣсь и тамъ по промоинамъ и овражкамъ, уносили ихъ ко вздувшимся полымъ рѣкамъ. Темный бархатъ свѣже вспаханной пашни и изумрудные ковры озимей и луговъ начинали устилать просыхавшую землю. На глазахъ шедшихъ надувались и лопались сочныя почки и деревья подернулись мутно-зеленымъ флеромъ и затрепетали дѣвственной зеленью молодаго листа. Шелковистые землекопы-грачи, каркая, бродили по рыхлымъ пашнямъ; надъ зеленями, сверкая, заливались жаворонки; ласточки со щебетомъ носились по водамъ и сырымъ берегамъ. Съ дѣтства знакомыя, ласкающія, родныя картины всюду встрѣчали и провожали шедшихъ, точно хотѣли остановить ихъ своею благодатью, красотой и лаской, о которыхъ пѣли и говорили птицы полей, лѣсовъ и водъ.

Сердца шедшихъ не разъ съ болью прислушивались и отзывались на эти пѣсни, но Павелъ наружно оставался глухъ. Даже любимцу онъ отвѣчалъ коротко и говорилъ мало. Молча, хмуро и упрямо онъ шелъ впередъ и впередъ, пока локомотивъ, сверкая и блестя мѣдью, шипя и свистя, дыша дымомъ и паромъ, не встрѣтилъ его съ Семеномъ на Саратовской чугункѣ крикомъ и оханьемъ, точно понималъ предстоящій трудъ. Только теперь съ замѣтнымъ недоумѣніемъ, возбужденіемъ и интересомъ смотрѣлъ Павелъ и говорилъ любимцу объ этомъ новомъ для него зрѣлищѣ.

Въ самомъ дѣлѣ Сызранская дорога тогда только-что строилась и ѣзду по чугункѣ домосѣдъ-дядя зналъ только по слухамъ. Теперь, это было первымъ чудомъ новаго міра, поразившимъ его, по уходѣ изъ дома.

Съ давно неощущаемымъ оживленіемъ смотрѣлъ онъ на маневрирующіе локомотивы, работавшіе колѣнями стальныхъ ногъ, послушныхъ желанію человѣка. Когда онъ видѣлъ, какъ то или другое изъ этихъ чудовищъ переходило съ рельсовъ на рельсы, шло впередъ, останавливалось или отступало назадъ, наливалось водой или набирало и тащило тендеры полные дровъ и тихо возвращалось и занимало свое мѣсто, не тревожа поѣзда, ему казалось, будто что-то живое и разумное дѣйствовало и сознательно работало въ этомъ желѣзномъ огнедышащемъ богатырѣ.

Когда, наконецъ, послѣ незнакомой желѣзнодорожной суетни и толкотни, наши путники усѣлись въ вагонъ и поѣздъ тронулся, съ каждою секундой ускоряя ходъ и все чаще отбивая темпъ по рельсамъ, они невольно перекрестились и припали въ открытому окну, уже весело и бодро смотря на широкую панораму, огромнымъ круговоротомъ проносившуюся мимо.

Быстро уносившійся поѣздъ точно порвалъ въ нихъ послѣднія нити горькой мысли о покинутомъ домѣ. Масса новыхъ впечатлѣній возбуждала и поглощала вниманіе, — родъ какой-то новой силы и бодрости просыпался въ угнетенной душѣ при видѣ, общей дѣятельности. Все властнѣе захватываемые водоворотомъ новаго міра, въ который окунулись, ни дядя, ни племянникъ не сознавали, да и не могли бы сознать, что съ ними. Они ощущали невольно родъ какой-то неловкости и недовѣрія къ себѣ, свойственныя всякому новичку. Даже между собою дѣлились они только рѣдкими и отрывистыми замѣчаніями, какъ бы опасаясь ихъ неумѣстности, наивно и недоумѣло переглядывались между собой и внимательными, любопытными глазами озирались кругомъ, словно ища толковаго объясненія окружавшаго, словно опасаясь попасть въ-просакъ и нарушить обычныя условія незнакомаго міра, въ который попали.

А міръ кругомъ былъ дѣйствительно не тотъ, изъ котораго ушли дядя съ племянникомъ. Люди, вещи, разговоры мало или почти не напоминали о тѣсномъ, замкнутомъ деревенскомъ углѣ. Тутъ некому было провести нарадлели между тѣмъ и другимъ, некому указать, что скорлупа и что ядро.

А въ сущности какъ бѣдны, ничтожны и узки были отношенія лицъ и темы вагонныхъ разговоровъ передъ міровоззрѣніемъ и непрерывнымъ отношеніемъ мужика къ кругообороту матери-природы, къ потребностямъ и жизни кормилицы-земли и къ той части дикаго животнаго царства, что отнята у него и обращена въ друга человѣка.

Да, міръ былъ иной. Разговоры, долетавшіе изъ всѣхъ угловъ вагона, носили на себѣ торгашествующій, меркантильный отпечатокъ, въ которомъ земледѣлію оставалось немного мѣста. Говорилось больше о цѣнахъ и всякаго рода операціяхъ хлѣбомъ, гдѣ на даръ Божій смотрѣли только какъ на товаръ и на предметъ азартной игры. Тутъ не было мѣста ни живому золотому колосу, ни крестьянскому поту, ни солнцу, которыми поливался и наливался онъ.

— Откель Богъ несетъ? — обратился сосѣдъ къ Павлу, первоначально нѣсколько разъ смѣривъ его торопливыми глазами и очень хорошо видя, съ кѣмъ имѣетъ дѣло.

— Изъ своихъ мѣстовъ, шацкіе будемъ, — неторопливо отвѣтилъ тотъ, въ свою очередь оглядывая любопытствующаго.

Одѣтый въ короткомъ сѣромъ чекменѣ на ватѣ, въ картузѣ и высокихъ сапогахъ съ оторочкою, расшитой яркими шелками, онъ казался чѣмъ-то въ родѣ прикащика или мелкаго торговца, ведущаго операціи съ народомъ и на его счетъ. Такіе люди, точно червякъ кузька или гессенская муха, шнырятъ теперь по всѣмъ углавіъ и закоулкамъ нашей огромной Россіи, пожирая продукты полей и деревень.

— Далече ли поднялись?…По дѣлу, што ли, по явному? — продолжалъ любопытствовать онъ.

— Извѣстны наши дѣла-то — на работу идемъ. До Саратова покудова, а тамъ… што Богъ дастъ.

— Тэ-экъ! — не очень одобрительно протянулъ онъ. — Не близко. Чай у васъ подъ руками работы-то вдоволь, — подъ чугунку полотно ведутъ… Ай кончили?…

— Нѣтъ, роютъ, да не свычны мы, — не наша работа эта. Опять… не одобряютъ наши, которые пытали.

— Тэ-экъ… Какую-жь вы работу работать можете?

— Да, правду тебѣ сказать, добрый человѣкъ, кругъ земли наша работа, — крестьяне мы споконъ вѣка были. Топоромъ малость можемъ, правда, да и то отъ нужды; кругъ скота, вотъ, либо ошто — это наше дѣло тоже. Сами хозяйствовали съ измалѣтства, — по хозяйству все можемъ.

— Чай, у васъ вплоть такая работа-то?

— Это на барина то-есть?

— А хоть бы и на барина.

Павелъ нахмурился и отвѣчалъ не вдругъ.

— Не подходяще. Такая-то работа не рука, — проку отъ её нечево ждать. Барщина она — барщина и есть! Не затѣмъ намъ слободу дали, штобъ изъ чужихъ рукъ смотрѣть, на барской землѣ колотиться. Ай мужику-то опричь того на бѣломъ свѣтѣ и доли нѣтъ?

— А вотъ узнаешь въ Саратовѣ, — можетъ, Богъ приведетъ на купца поработать, — съ усмѣшкой произнесъ сѣрый чекмень и, крутя папиросу, переложилъ ногу на ногу, выставляя на-показъ щегольскіе сапоги.

— Не въ ту силу ты меня понялъ. Чаялось намъ такія мѣста найти, гдѣ бы Богъ привелъ, по времени, на своей землѣ похозяйствовать, а не то што… Правду тебѣ сказать, эта самая статья и въ даль-то насъ ведетъ. Не сколь далеко за Волгой, сказываютъ, есть такія мѣста-то.

— Ну, братъ, не знаю, — не слышно што-то. Оно, конечно, и по нашимъ мѣстамъ за землей не далеко ходить, съ капиталомъ если, а безъ того и думать нечево. Сдается много и казенныхъ земель, и обчественныхъ, да деньги тутъ нужны хорошія… Опять дотошному человѣку, надо быть, не дадутъ зря-то, — отобьютъ. По тыщи десятинъ есть запашки у нашего брата.

— А вы сами-то какіе будете? — спросилъ Павелъ, ошеломленный почтенною цифрой.

— Самарскіе и по Саратовской губерніи дѣло ведемъ. Хутора у насъ. По времени хлѣбъ покупаемъ, сало опять, — изъ-подъ Оренбурга барановъ-то гонятъ… Вотъ тамъ, сказываютъ, есть земли пустопорожнія, по четвертаку за десятину скупаютъ. Это ужь я тебѣ доподлинно говорю, — подтвердилъ онъ, видя полное недовѣріе, даже что-то въ родѣ обиды на лицѣ собесѣдника, вполнѣ увѣреннаго, что надъ нимъ хотятъ потѣшиться. — Да ты не вѣришь, никакъ? — усмѣхнулся онъ.

— Богъ тебя знаетъ, шутишь ты, аль нѣтъ, только плохо вѣрится… Не оповѣщали насъ объ земляхъ-то объ этихъ… Можетъ болотина какая, али песокъ? — въ недоумѣніи отозвался Павелъ, не зная, вѣрить сказанному или нѣтъ.

— Черноземъ, да еще съ лѣсомъ съ мелкимъ, сказываютъ.

— Ну, братъ, это ужь старъ я сказки-то слушать. Али не оповѣстили бы насъ, еслибъ захотѣли по четвертаку крестьянамъ такія земли раздать, мужичью бѣду развязать?

— Ну, вотъ! Кто про што, а ты свое. Такія дѣла-то, чай, попрежъ мужика дѣлаются. По-вашему только и свѣта, што въ окошкѣ. Тутъ баре были, господа-чиновники, али хоть бы нашъ братъ-купецъ… Одинъ, сказываютъ, такую Палестину, ровно царство, себѣ купилъ. Еще впередъ другихъ угодилъ.

Разсказчикъ не подозрѣвалъ, что разрывалъ сердце слушателя на части: Павелъ и вѣрилъ, и не вѣрилъ, но досада, гнѣвъ, ожесточеніе поднимались и душили его. Точно о позорѣ и неволѣ матери или жены слушалъ онъ эти вѣсти, точно объ увозѣ суженой, которой желалъ и ждалъ многіе годы.

— Какъ же это такъ? — произнесъ онъ растерянно, будучи рѣшительно не въ состояніи переварить вопіющаго дѣла или грубой шутки, такъ безучастно передаваемыхъ ему, словно они были самымъ обыкновеннымъ явленіемъ, или происходили на другой планетѣ. — Значитъ, не наша эта земля-то?… Не въ Россіи она, што ли?

Долго, а можетъ-быть и безполезно пришлось бы сѣрому чекменю втолковывать сомнѣвавшемуся слушателю, какая это земля и наша ли она, еслибы въ разговоръ не вмѣшалось новое лицо.

Близъ толковавшихъ, доселѣ молча прислушиваясь, сидѣлъ высокій старикъ, скромной, но серьезной и почтенной наружности, представлявшій собою по виду что-то среднее между подгородпымъ крестьяниномъ и небогатымъ мѣщаниномъ глухого городка, неуспѣвшимъ еще покинуть крестьянскихъ обычаевъ и внѣшности. Можно было предположить скорѣй всего, что это былъ мелкій торговецъ или ремесленникъ, какихъ много кочуютъ по Россіи, промышляя нехитрыми дешевыми товарами и такимъ же мастерствомъ. Только отпечатокъ какой-то торжественной степенности и достоинства противорѣчили этому. Выбритая маковка, сѣдые волосы и такая же клинообразная борода напоминали ликъ старой иконы, что, впрочемъ, ни мало не мѣшало житейской обходительности старика, обратившагося къ Павлу.

— Ништо же сумняшеся… Али въ диво тебѣ такія дѣла, что сильные міра мзду имутъ? — вдругъ, точно что заученное, улыбнувшись въ сторону его, тихо заговорилъ онъ. — Самъ будучи изъ отдаленныхъ мѣстъ тѣхъ, я рѣкомаго купца самолично знаю и многое тебѣ о тѣхъ мѣстахъ, какъ очевидецъ, повѣдать могу. Имѣяй уши слышати, да слышитъ.

Послѣ такого неожиданнаго приступа, всякій другой на мѣстѣ Павла могъ бы ожидать, что кочующій витія скажетъ подобающую случаю рѣчь, вынетъ неизвѣстно откуда жестяную кружку съ мѣднымъ замочкомъ или засаленную и закапанную воскомъ книжку въ плисовомъ черномъ чехлѣ съ мишурнымъ крестомъ и потребуетъ подаянія на монастырь, храмъ или образъ, но въ дѣйствительности этого не случилось.

Совершенно напротивъ, старикъ немедленно принялъ самый добродушный и теплый житейскій тонъ и съ видимою любовью заговорилъ о тихихъ сокровенныхъ мѣстахъ нашихъ отдаленныхъ окраинъ, куда уходитъ русскій людъ, простой и чистый сердцемъ, ради тишины и мира, отъ тѣсноты матеріальной и нравственной.

Вскорѣ говорившій и слушатель тѣсно сидѣли вмѣстѣ. Доселѣ несообщительный, долгіе годы замкнутый въ себѣ и ни съ кѣмъ, кромѣ неровни племянника, не отводившій души, парень пожиралъ каждое слово почтеннаго сосѣда и безусловно вѣрилъ ему, умѣвшему понять, сочувствовать и тронуть его сердце.

— Да, братикъ, — проговорилъ тотъ, когда точно на исповѣди узналъ долгія недоумѣнія и рѣшеніе Павла, — не иметъ тѣснота, а иметъ лихота! Не отъ одного малоземелья и скудости бросаются старыя насиженныя гнѣзда. До нищеты сидятъ въ нихъ, не безъ слезъ покидаютъ… Плоть поборолась бы, притерпѣлась, да духу тѣсно, — вѣдь смердитъ міръ-то сельскій, черви въ немъ! А вѣдь чѣмъ народъ крѣпокъ? Имъ, единеніемъ, — общей радостью и общимъ горемъ. На людяхъ и смерть красна, говорится. Вѣдь имъ мы — ни много, ни мало — тысячу лѣтъ жили, всѣ наши бѣды перенесли, ты то подумай!

Старикъ видимо сочувствовалъ Павлу, можетъ-быть потому, что самъ давно ушелъ отъ міра малаго въ міръ большой, ведомый, впрочемъ, совсѣмъ иными побужденіями, — отъ жизни дѣятельной къ жизни созерцательной, отъ Марѳы къ Маріи. Онъ оказался старообрядцемъ-начётчикомъ, ради истинъ древле-христіанскаго благочестія искрестившимъ Русь повсюду, гдѣ привилось, жило и укрывалось оно, начиная съ Соловецкой обители до поселеній некрасовцевъ на Дунаѣ. Не мудрено, что многое могъ поразсказать онъ и о тѣхъ мѣстахъ, о которыхъ гадалъ Павелъ.

Онъ говорилъ ему объ Иргизѣ, объ Узеняхъ, объ Яикѣ — золотомъ днѣ и о другихъ болѣе отдаленныхъ тихихъ мѣстахъ, куда шелъ народъ русскій по стопамъ древлеправославія, бѣгущаго отъ антихриста и его печати. Съ истиннымъ краснорѣчіемъ рисовалъ онъ миръ, тишину, незлобіе и ангелоподобную простоту братской жизни въ тѣхъ мѣстахъ. Тамъ, по его словамъ, произволеніемъ Бога, сама земля растворила свои нѣдра, чтобы дать человѣку успокоеніе, благоденствіе и миръ. Обрисовавъ темные лѣса, высокія горы и многоводныя рѣки и озера, полные всякой твари на потребу людскую, онъ говорилъ о цвѣтущихъ степяхъ и лугахъ, питающихъ тучный скотъ, и о нивахъ, утонувшихъ въ золотѣ тяжелой колосистой ржи.

Эти рѣчи казались музыкой, картины захватывали духъ Павла, — ему хотѣлось летѣть въ прекрасную, благодатную даль, безъ думъ, безъ сожалѣній о томъ, что оставалось назади. По одному мановенію старика въ то время онъ, казалось, пошелъ бы всюду. Только станція, гдѣ вышелъ собесѣдникъ, прервала иллюзію. Остановка была короткая; онъ оборвалъ разсказъ, прозаически заторопился, собралъ свои пожитки и исчезъ въ толпѣ, забывъ о недавнемъ сосѣдѣ и едва ли подозрѣвая неутолимую жажду новой жизни, которую возбудилъ въ немъ.

Вѣроятно, долго продумалъ бы Павелъ о слышанномъ, еслибы не здравый смыслъ русскаго человѣка, который неотступно напоминалъ ему, что райскія мѣста далеко, а подъ носомъ у него Саратовъ, о которомъ тоже необходимо было кое-что узнать, такъ какъ приходилось дѣятельность свою начать съ него, приближавшагося съ каждымъ оборотомъ колеса.

Утѣшительнаго, впрочемъ, для дяди съ племянникомъ изъ возобновленнаго разговора о немъ съ сѣрымъ чекменемъ выходило немного. Работу, по словамъ послѣдняго, на Волгѣ, во время навигаціи, найти было не трудно, но кромѣ того, что она была временна, требовалась еще и свычка съ ней.

Впрочемъ то, что свычку ко всевозможной работѣ русскій человѣкъ пріобрѣтаетъ быстро, Павлу и Семену вскорѣ предстояло подтвердить на дѣлѣ.

Первое время по пріѣздѣ въ Саратовъ, онъ встрѣтилъ нашихъ сѣрыхъ гостей довольно дружелюбно, несмотря на то, что рабочаго народа скопилось уже въ немъ довольно и вновь прибывало съ каждымъ новымъ пароходомъ и поѣздомъ чугунки. Дѣло въ томъ, что они прибыли во-время — въ самый развалъ открывавшагося судоходства, когда еще спѣшили погрузкою хлѣбныхъ каравановъ и работой на пароходахъ и баржахъ, подходящихъ съ низу.

Дядя съ племянникомъ вскорѣ успѣли пристроиться на одной изъ пароходныхъ пристаней и несомнѣнно укрѣпились бы тамъ, въ силу своей нелицемѣрной, безотвѣтной готовности работать всякую работу, какова бы ни была она, на что мѣстный и пришлый избалованный и искусившійся рабочій людъ смотритъ искоса, принимается за нее нехотя и дѣлаетъ черезъ пень-колоду, какъ скоро она хоть мало выходитъ за рамки его договора. Потому наниматель, даже несмотря на неумѣлость, часто предпочитаетъ сѣрый сырой продуктъ нашей деревни самому опытному мѣстному. Часто, кромѣ того, главную роль въ дѣлѣ предпочтенія играетъ безъ сравненія высшая благонадежность крестьянина, еще не тронутаго и не обработаннаго растлѣвающей городского средой. Однако, мысль о возможности присмотрѣть себѣ подходящую землицу и мечты о невозмутимомъ мирѣ сокровенныхъ, далеко притаившихся поселеній, о счастливцахъ, ушедшихъ отъ зла, такъ прочно укоренились въ головѣ и сердцѣ Павла, что не давали ему спать и вскорѣ заставили покинуть Саратовъ. Его тянуло дальше, — ему казалось невозможнымъ, чтобы не было гдѣ-то такой земли, которая не можетъ оттолкнуть его рабочихъ закорузлыхъ рукъ, выросшихъ и окрѣпшихъ на ней и ради ея. Только мысль о страшной отдаленности удерживала его на мѣстѣ. Ближайшія мѣста оказывались далеко не тѣмъ, чѣмъ были въ глазахъ сектанта, воздѣлывателя духовной нивы. Работа по Яику, у казаковъ, изъ доли, была доступна только сосѣднему русскому крестьянству, сидѣвшему на собственныхъ земляхъ. Она, правда, была не безвыгодна, потому что вся дѣлалась мужичьими руками, орудіями и знаніемъ, за что оплачивалась все-таки сравнительно львиною долей этимъ щедро надѣленнымъ помѣщикамъ, самымъ безхозяйнымъ въ мірѣ, сотни тысячъ десятинъ которыхъ вѣка лежатъ впустѣ, словно среднеазіатскія степи. Безъ ошибки и пристрастія можно бы сказать, что даже монгольское владычество было дѣятельнѣе, цвѣтущѣе, производительнѣе современной скудости, лѣни и первобытной формы труда, существующей здѣсь. Сотни тысячъ головъ въ полѣ зимующаго барана, лошадей и измельчавшаго рогатаго скота, безконечные стоги Богомъ сѣемаго и Ураломъ поливаемаго сѣна, да рыболовство, предусмотрительно дарованное природою, и затѣмъ — ничего, что бы не было доставлено изъ Россіи, начиная съ насущнаго хлѣба, гвоздя, мыла, сальной свѣчи, сбруи, обуви, которые возвращаются въ эту первобытную страну переработанными изъ матеріаловъ ея же скотоводства. Еслибы не бѣдные, рѣдкіе, чуть не одичалые форпосты, никто бы не принялъ за осѣдлую эту страну номадовъ и рыболововъ, не тронувшуюся съ мѣста въ теченіе болѣе столѣтія. Тутъ было самое настоящее мѣсто для скита старообрядца, а не для производительнаго крестьянскаго труда. Основныя положенія замкнутой казачьей общины отрицали его. Только подъ видомъ ничѣмъ не гарантированнаго рабочаго земледѣлецъ могъ прокрасться за ея китайскую стѣну.

Когда Павелъ узналъ все это отъ бывалыхъ практическихъ людей, оно не охладило его, а только направило въ другую сторону. Онъ сталъ наводить справки о ближайшихъ подходящихъ мѣстахъ по Волгѣ, съ которою, увидавъ и извѣдавъ ее разъ, онъ не хотѣлъ бы разстаться.

На его счастіе или горе вскорѣ онъ узналъ отъ сослуживца, водолива баржи, знавшаго низовья Волги вдоль и поперекъ, что есть такія подходящія мѣста по Ахтубѣ, самому восточному и длинному рукаву Волги, почти пограничному съ Внутреннею Киргизскою ордой, — что земли тамъ новыя, почти не видавшія сохи-бороны, съ незапамятныхъ временъ удобряемыя разливами и дающія благодатные урожаи, — что по Ахтубѣ множество большихъ, богатыхъ, цвѣтущихъ селъ, куда можно приписаться и переселиться. Нечего говорить, что съ тѣхъ поръ на эту Ахтубу были обращены всѣ помыслы и вожделѣнія Павла. Узнавъ, что пробраться туда почти безъ расходовъ легко черезъ Владиміровку, откуда идутъ караваны съ солью Баскунчакскаго. озера и изъ Астрахани, по постоянному сообщенію съ рыболовными ватагами, и что заработки въ послѣдней не хуже, а лучше саратовскихъ, онъ съ Семеномъ, при первомъ же представившемся случаѣ, сплыли внизъ по Волгѣ. Недолгій благословенный путь — лучшіе дни въ жизни плывшихъ — ничего не стоилъ, напротивъ за него заплатили имъ, потому что зачислили въ комплектъ баржевыхъ рабочихъ.

Такимъ образомъ, недѣли за полторы до побѣдоносной борьбы и поступленія Семена въ работу, дядя съ племянникомъ очутились въ Астрахани, гдѣ обстоятельства на время раздѣлили ихъ, хотя они видались въ день раза по два.

Дѣло было въ томъ, что мѣсто Павлу нашлось немедленно на пристани привезшаго ихъ парохода, а Семену такого не оказывалось, хотя оно и было обѣщано впредь. Парню по неволѣ пришлось пока поселиться въ семьѣ пароходнаго кочегара, квартировавшей на селеніи, въ бѣдномъ домикѣ одного изъ астраханскихъ ловцовъ, которыми въ данное время была полна та часть города. Квартира была удобна тѣмъ, что дешева и находилась вблизи отъ пристани пароходства, при которой остался дядя, совсѣмъ нечаявшій и не желавшій разставаться съ племянникомъ.

Между тѣмъ проходили дни, мѣста Семену не оказывалось и онъ, не желая сидѣть сложа руки и ждать у моря погоды, сталъ выходить на базаръ и наниматься на поденную работу, если такая представлялась, и такимъ путемъ попалъ на выгрузку бѣляны.

Теперь мы знаемъ, съ какимъ торжествующимъ сердцемъ и съ кѣмъ торопился подѣлиться неожиданнымъ счастьемъ, возвращавшійся съ лѣсной пристани, Семенъ.

V.

Прошла недѣля. Работа около бѣляны кипѣла и по времени приближалась къ концу, но добра въ ея вскрытой огромной утробѣ оставалось еще довольно. Артель начинала побаиваться не кончить работы къ сроку и, напрягая послѣднія силы, уничтожила единственный отдыхъ, обычный и необходимый здѣсь, въ самые жаркіе часы раскаленнаго дня. Люди отдыхали только за ѣдой, то-есть не дѣлали, какъ слѣдуетъ, ни того, ни другаго.

Если самые привычные и сильные изъ артели не чувствовали подъ собою ногъ, не знали куда дѣвать болѣзненно нывшихъ рукъ и едва разгибали согбенныя, сведенныя тяжестью спины, то не трудно догадаться, каково было новичкамъ и слабѣйшимъ. Люди работали почти безсознательно, автоматически, точно зубья одной шестерни, которая вращалась, заведенная золотымъ ключомъ выгоднаго заработка. Только артелью, гдѣ одинъ работалъ за другими, пропадая въ общемъ механизмѣ и покоряясь его ходу, могло дѣлаться такое дѣло, — личной энергіи не хватило бы на него.

На-лицо доказательство. Цѣлые дни, отъ зари до зари, солнцемъ палимая, смокшая потомъ, ходитъ ужасная шестерня и бѣдный Семенъ въ ней. Нѣтъ, это не родимая пашня, не влажная рыхлая борозда, не жаворонки поютъ надъ ней, да и самъ онъ не тотъ, — у него въ глазахъ туманъ, а не на полѣ. Въ пламенномъ небѣ южное солнце стоитъ, — груди дышать нечѣмъ, рубаху хоть выжми, раскаленная почва глаза рѣжетъ и ноги палитъ… Что за дѣло? Не ждетъ дорогая работа! Торопятся, идутъ товарищи спереди, по пятамъ настигаютъ сзади, — нечего дѣлать, несутъ и его затекшія, одеревенѣвшія ноги, носитъ и онъ съ товарищемъ тяжелый срочный грузъ, — носитъ, надрывается, а молчитъ. Стыдно жаловаться, не на кого пенять. «Взявшись за гужъ, не говори, что не дюжъ», какъ-то механически и случайно мелькаетъ у него въ головѣ, мало помогая тяжелому дѣлу. Приходится испытать на себѣ, что значитъ выгрузка къ сроку и какова эта желанная работка. Только общее дѣло да надежда скораго избавленія отъ него напрягаютъ и поддерживаютъ послѣднія силы артельщиковъ, особенно тѣхъ, у которыхъ ихъ мало. «Дотянуть бы до срока, покончить съ Божіей помощію, а тамъ прахъ ее возьми, — калачомъ не заманишь», думаютъ многіе и работаютъ молча и упрямо, спѣша покончить съ непосильнымъ трудомъ. Не отставать же Семену! Развѣ не онъ, недѣлю назадъ, съ глубокою радостью принесъ дядѣ извѣстіе о предстоявшей работѣ? Развѣ не онъ со рвеніемъ и горячностью принялся за нее въ охотку въ первые дни? Не самъ ли онъ скрылъ тягость ея отъ родного, не вѣря ей и до послѣдняго времени думая, что не Богъ вѣсть какое дѣло — дрова таскать?…

Теперь онъ знаетъ, каково оно, да дѣться некуда, — надо кончать… И вотъ онъ идетъ, идетъ, идетъ, несмотря на одеревенѣвшія ноги, и боится отдохнуть, задыхаясь отъ напряженія и жара, точно робкая, запаленная, нервная кляча, побуждаемая впередъ и впередъ длиннымъ рядомъ родного обоза и соловьинымъ свистомъ хозяйскаго кнута.

Въ день начала работы, только-что забрезжило на востокѣ недавно потухшее небо, свѣжій, бодрый и счастливый, проснулся Семенъ и заторопился на пристань, боясь опоздать на свое мѣсто. Еще полусвѣтъ-полумракъ лежалъ надъ пустыннымъ безмолвнымъ полемъ, которымъ торопливо шагалъ онъ, и послѣднія звѣзды, блѣднѣя, мигали въ прозрачномъ, чуть-чуть синеватомъ небѣ. Несмотря на то, что, съ каждымъ шагомъ впередъ, окрестность, свѣтлѣя, выдѣлялась изъ сѣрой туманной мглы утра, пристани спали мертвецкимъ предразсвѣтнымъ сномъ. Даже сторожа, уставъ бродить, трещать и стукать въ чугунныя доски, повалились тамъ и сямъ, пьяные свѣжимъ влажнымъ дыханіемъ и невозмутимою тишиной вновь наступавшаго дня. Даже собаки, набѣгавшіяся за ночь, растянулись безъ движенія, какъ трупы, наповалъ убитыя сладкой смертельной отравой отдыха и нѣги.

Семенъ тихо и безпрепятственно вошелъ въ лабиринтъ мертваго деревяннаго города и пересѣкъ его поперекъ, направляясь къ Болдѣ. Тамъ тоже все спало. На берегу не было живой души, ни единаго звука, кромѣ соннаго, чуть слышнаго гуда комара, отлетавшаго на покой. Парень сѣлъ на валу, опоясывавшемъ пристани отъ полыхъ водъ, и смотрѣлъ кругомъ, пока его самого не начала охватывать сладкая дрожь и непреоборимая нѣга дремоты и сна. Съ нимъ была кое-какая одежонка, онъ бросилъ ее подъ голову и сладко, судорожно протянулся на прохладной песчаной постели. Бѣляна была противъ и не замѣтить его не могли.

Но сонъ пришелъ не вдругъ и лежавшій бродилъ тихими, спокойными глазами по обширному глубокому небу, гдѣ бѣлѣли легкіе паруса облаковъ, чуть гонимые заштилѣвшимъ вѣтромъ. Ему было хорошо. Въ полубдѣніи-полуснѣ онъ слѣдилъ, какъ реили они, брасуя и уходя то тѣмъ, то другимъ галсомъ.

Слѣва, дремлющимъ, упавшимъ строемъ уха, слышалъ онъ тихій всплескъ волнъ о крутыя груди и бока судовъ, убаюкивавшій своимъ ритмомъ; справа, отъ пристаней, начиналась веселая болтовня просыпавшихся скворцовъ — отцовъ и дѣтей. Но гдѣ это было — во снѣ или на яву, въ дѣйствительности или въ грёзахъ — Семенъ уже не могъ опредѣлить. Онъ помнилъ, какъ верхи облаковъ-парусовъ ожили, точно блѣдныя лица, къ которымъ прилила кровь, заалѣли, вспыхнули румянцемъ и блескомъ; но гдѣ это было — въ морѣ неба или сна — парень не зналъ. Онъ спалъ, не помня, какъ слилось то и другое.

Когда его разбудили, солнце поднялось надъ горизонтомъ, артель была въ сборѣ и шумѣла — галдѣла, какъ выражалась сама. Подбирались товарищи, то-есть распредѣлилось, кому съ кѣмъ работать, такъ какъ носилки требовали двухъ человѣкъ. При этомъ имѣлась въ виду равномѣрность работы, но только въ смыслѣ ея большей успѣшности вообще, а не силъ того или другого человѣка въ частности. Достигалось это довольно простымъ, хотя едва ли справедливымъ, путемъ.

Дѣло въ томъ, что точкой отправленія здѣсь очевидно служила мысль, что каждый членъ артели долженъ внести въ нее, по возможности, совершенно одинаковый съ прочими пай труда, не взирая на личныя физическія средства, и, разумѣется, съ непремѣннымъ условіемъ успѣшнаго исполненія предпринятаго дѣла. Для этого сильный спрягался со слабымъ, опытный съ неумѣлымъ, ретивый съ лѣнивымъ, чтобы первые служили регуляторомъ и побуждали послѣднихъ. Въ силу ли это имъ, артель не хотѣла знать, потому что никого не тащила въ дѣло насильно, а, напротивъ, предупреждала, что оно — каторжное, чтобы вступившему не на кого было пенять.

По настоянію Марченкова, Семену пришлось работать съ нимъ. Это не испугало парня только потому, что онъ не вполнѣ понималъ разсчеты артели, избѣгалъ связки съ Самсономъ и чувствовалъ радушіе и покровительство добраго, веселаго солдата.

Не мудрено, что онъ въ охотку бодро принялся за работу, сдерживаемый, а не понуждаемый товарищемъ.

Артельная шестерня легко и дружно пошла въ ходъ.

Но миновалъ день, прошелъ другой и третій — и медаль стала оборачиваться другою стороной. Мускулы напрягались и жилы вытягивались за предѣлы сокращенія, связки ослабѣвали, хрящи и кости наминались и ломили, — рабочій механизмъ расклёпывался и развинчивался тѣмъ быстрѣй, чѣмъ менѣе проченъ и устойчивъ былъ. Люди, отъ зари до зари работавшіе длинные дни, вмѣсто отдыха, начинали страдать и стонать короткими ночами, забываясь безпокойнымъ, болѣзненнымъ сномъ. Они чувствовали, что все болѣло, ныло и надрывалось въ нихъ, пока въ цѣломъ организмѣ не оставалось живого мѣста.

Болты и гайки, поршни и муфты, колѣна и плечи рычаговъ живой машины расшатывались, теряли точку опоры и, не исправленные отдыхомъ, вновь поступали въ работу. Такимъ образомъ прошла недѣля, работать оставалось три дня, да и слава Богу, — долго такое дѣло не могло тянуться…

А оно тянулось чѣмъ далѣе, тѣмъ мучительпѣе, однообразнѣе, медленнѣе, пока часъ не сталъ казаться за день и день за недѣлю. Но этого оказывалось мало: былъ отнятъ послѣобѣденный отдыхъ, когда жары переходили за сорокъ градусовъ. Боязнь опоздать увеличивала значительность остававшейся работы, хотя, на самомъ дѣлѣ, она вовсе не была такова и для своевременнаго окончанія не требовала никакихъ чрезвычайныхъ мѣръ. Къ сожалѣнію, большинствомъ онѣ были предложены и приняты — и часы послѣобѣденнаго отдыха уничтожены въ прямой вредъ себѣ и дѣлу. Какъ бы то ни было, черезъ полчаса послѣ ѣды, въ самое знойное время послѣ полудня, убійственная машина пускалась въ ходъ.

А дни, какъ на грѣхъ, стояли знойные, невозмутимо-тихіе; даже ночами паpилo, точно въ теплой влажной ваннѣ, и давило нестерпимою духотой. Росы падали дождемъ и смачивали поверхность земли, особенно растительности, за ночь. Уставшимъ трудно было отдыхать и набираться новыхъ силъ въ эти короткія, распаривающія, не дающія дышать ночи, — не мудрено, что они вставали истощенные и дряблые и принимались за работу съ туманомъ въ глазахъ и головѣ, безучастные ко всему окружавшему, точно автоматы, которые не падали только потому, что ихъ никто не толкалъ.

Восьмой день съ утра наступилъ такой же: то же пламенное солнце показалось и взошло надъ горизонтомъ на безоблачномъ небѣ, — уже съ одиннадцати часовъ такъ же душило и жгло. Работавшіе, пара за парой, носилки за носилками, двигались ужаснымъ круговоротомъ Дантова ада, переложеннаго на русскіе нравы. Грузные шли они съ бѣляны, облегченные возвращались въ нее, что казалось имъ отдыхомъ, несмотря на тяжелыя носилки и невозможность простого движенія въ такой температурѣ. Бѣдный Семенъ чувствовалъ, что изнемогаетъ, что, вотъ-вотъ, ноги его подкосятся, грудь задохнется или одеревенѣвшія руки выпустятъ эти тяжелыя носилки и разсыпятъ дрова на пути, вызывая проклятія товарищей. При послѣдней мысли руки его судорожно сжимались и держали гнетущую ношу.

Еслибы не Марченковъ, Семенъ изнемогъ бы давно. Добрый, бывалый, испытанный человѣкъ понималъ, каково парню, въ которомъ было больше энергіи, чѣмъ силы, и незамѣтно старался брать на себя большую долю труда, который такъ черство стремилась поровнять артель. Въ глубинѣ простого, безшабашнаго сердца, Марченкова возмущали положенія артели, какъ онъ ни старался оправдать ихъ практичность. Онъ не сознавалъ, а чувствовалъ совершенно независимо отъ себя, инстинктивно, что если Богъ наградилъ его силой, то вѣроятно не затѣмъ, чтобы давить ею слабаго, а затѣмъ, чтобъ помочь ему. Такъ онъ и поступалъ. Прежде всего, мало-по-малу, онъ сталъ брать на себя навалку дровъ на носилки, отстраняя парня будто бы потому, что тотъ не умѣетъ дѣлать этого. Самъ онъ, разумѣется, дѣлалъ это лучше, потому что центръ тяжести этой нехитрой для укладки ноши оказывался всегда впереди носилокъ, то-есть на его солдатской сторонѣ. Но этимъ не удовольствовался штрафованный нижній чинъ. Замѣчая все большее утомленіе Семена, онъ сталъ постепенно укорачивать плечо рычага, на которомъ лежала ноша, то-есть подхватывалъ поручни носилокъ все ближе къ грузу, пока не сталъ касаться къ нему своею солдатскою мякотью. Даже новичку нельзя было не замѣтить этого, но переупрямить Марченкова въ данномъ случаѣ было тоже нельзя. На замѣчанія парня, онъ коротко отвѣчалъ, что ему такъ ловчѣе, что онъ ему не указъ или что онъ безъ него знаетъ, какъ дрова носить, и невозмутимо продолжалъ дѣлать свое дѣло. А въ наказаніе за противорѣчія и незнаніе субординаціи онъ отнялъ у Семена и отобралъ исключительно въ свою пользу даже пустыя поручни носилокъ, которыя обыкновенно носились или поочередно, или по одной каждымъ изъ товарищей. Онъ находилъ, что арестовалъ его, постоянно таская эти тяжелые трофеи, какъ ружье на плечѣ.

Не мудрено, что Семенъ сталъ поминать его въ своихъ молитвахъ наряду съ матерью и дядей Павломъ.

Дядя Павелъ тоже не забывалъ племянника. Въ теченіе недѣли онъ три раза урывалъ минутку отъ своего хлопотливаго и постояннаго дѣла, чтобы заглянуть на пристань и провѣдать Семена, но такъ какъ тотъ бодрился при немъ и не показывалъ вида, каково ему въ дѣйствительности, то серьезный мужикъ уходилъ успокоенный, думая, что все идетъ обычнымъ добрымъ порядкомъ.

А между тѣмъ несчастный парень самъ не зналъ теперь, какъ дотянулъ до обѣда. Нѣсколько разъ онъ чувствовалъ, какъ у него мутится и меркнетъ въ глазахъ, земля уходитъ изъ-подъ ногъ и обширная панорама пристанскаго берега идетъ кругомъ, точно онъ стоитъ въ центрѣ наклоннаго вращающагося круга какого-то гигантскаго самоката.

Какъ только пошабашили, онъ повалился, какъ пластъ, и отказался отъ всякой ѣды. Отдыхъ былъ единственною необходимостью, за которой забывались другія. Отдышаться — первое дѣло, подсказывалъ инстинктъ, и онъ дышалъ всѣми легкими, дышалъ тяжело, но съ наслажденіемъ утопавшаго, вынутаго изъ воды. Первое время, пока не успокоилась кровь и сердце не стало биться равномѣрнѣе и тише, ни единаго помышленія, ни искры мысли не блеснуло въ его головѣ, — единственное чувство отдохновенія всецѣло охватило его. Онъ лежалъ съ закрытыми глазами, навзничь, на солнечномъ припекѣ, и сквозь сомкнутыя вѣки, налитыя кровью, видѣлъ цѣлый адъ, пламенный и багровый, по которому, восходя и нисходя, крутились золотыя блестки, песчинки и звѣздочки самыхъ причудливыхъ сочетаній и формъ. Больше ничего не было въ его сознаніи.

И все-таки первая мысль, которая прошла и засѣла клиномъ въ головѣ Семена, была мысль о работѣ и необходимости докончить ее, во что бы то ни стало, — о необходимости докончить то дѣло, которое чуть было не убило его.

Выкупаться бы, мелькнуло въ его воображеніи, какъ только онъ почувствовалъ себя легче. Немного погодя онъ всталъ, сошелъ на плотъ и, скинувъ смокшую отъ поту рубаху и штаны, перекрестился и погрузился въ воду.

Сразу почувствовавъ себя лучше и бодрѣй, парень уже безъ ужаса могъ думать о предстоявшей работѣ и даже поѣлъ не безъ аппетита. Каторги оставалось два дня и нѣсколько часовъ.

Но, наконецъ, даже самая природа, кажется, сжалилась надъ артельщиками. Пока люди обѣдали, изъ-подъ западнаго горизонта выдвинулся темный край длинной синей тучи и глухо, чуть слышно зарокоталъ громъ, точно проѣхали гдѣ-то очень далеко но деревянному мосту. Утомленныя лица обѣдавшихъ оживились.

— Давай Богъ, давай Богъ! — крестясь заговорили они.

— Говорилъ я вамъ даве, што дождь будетъ, ай нѣтъ? — послышался голосъ въ кучкѣ. — Досадно, объ закладъ не ударился, — хоть бы корешковъ четвертку выигралъ, али папушу махорки.

— Какъ разъ!… Угадчикъ выискался… Побейся, глядишь — и отдалъ бы.

— Ну, нѣтъ, — примѣту знаю. Навѣрняка спорить могу. Изо ста разовъ пятокъ, можетъ, не отгану. Еще утресь сказывалъ…

— Ишь ты!… Много у насъ примѣтъ-то этихъ, да не всегда угождаютъ, — обманываютъ сплошь. Иной ждешь, ждешь дождя-то, а онъ возьметъ да стороной и пройдетъ. И молебны не помогаютъ!

— Попы, значитъ, плохи, — не въ аккуратѣ себя держутъ, — ввернулъ Марченковъ. — Што-жь это за примѣта такая вѣрная?

— А касатки летали низомъ — по-надъ водой надъ самой.

— Это ластовки, значитъ?… Ну?

— Ну, только и всево! Самая вѣрная примѣта: либо дождя, либо вѣтра сильнаго жди — бури какой ни на есть. Вотъ если высоко летаетъ — къ вёдру. Это ужь вѣрно.

Обѣдавшіе отнеслись къ говорившему недовѣрчиво и захохотали.

— Ну, братъ, уменъ же ты! Въ жизть бы не догадаться, отчево дожди бываютъ, анъ дѣло-то въ ластовкахъ. Тебѣ старуха, што ли, эту сказку-то сплела?

— А ты не торопись колпакъ-отъ надѣвать, — не уйдетъ! Не отпѣлъ еще я… Не оттово дождь живетъ, што касатка низомъ летитъ, а оттово птица Божія такъ и летитъ, што дождю вскорости быть. Нужда ее заставляетъ по низамъ-то маяться — вотъ што, и насъ же дрова таскать, — прахъ ихъ возьми! Голодъ — не свой братъ, а питается-то птичка живой тварью — мухой, комаромъ, мошкой, — словомъ, мушкарой всякой. Вотъ и охотится за ней: куда та, туда и она. Та вверхъ — и она вверхъ, та внизъ — и она внизъ. Такъ-то!… Ну, а мушкара-то эта загодя всякую погоду чуетъ, — за день али больше знаетъ, чево ждать, — такъ ужь Богомъ ей во спасенье положено. Ветеръ-то и дождь бѣда ей, — безъ защиты, унесетъ ни вѣсть куда, али забьетъ совсѣмъ, — вотъ она къ ненастью къ землѣ и льнетъ, не залетаетъ высоко-то. Въ вёдро — такъ теплу, свѣту радуется — высоко въ небо летитъ, приволья ищетъ, поетъ. Чай видали толкуны-то?… Вотъ оно и выходитъ, что какъ пошли касаточки по низу летать — охотиться, значитъ дичь внизу, это мушкара-то, — жди ненастья. Не будь этого, ласточка-то, можетъ, никогда не охотилась бы внизу, потому что несподручна охота тутъ, — не такъ добычлива, какъ вверху. Оно, знамо, виднѣй на вольномъ-то свѣтѣ, а тутъ и дичь-то сѣра, да и земля-то сѣра, — промахнешься какъ разъ… Поняли таперь примѣту-то мою? — обратился онъ въ товарищммъ, слушавшимъ съ напряженнымъ вниманіемъ.

Слушатели единогласно согласились съ говорившимъ и съ видимымъ удовольствіемъ и сочувствіемъ отнеслись въ его объясненіямъ, о смѣхѣ и помина не было. Казалось, въ лицѣ разсказчика простота, естественность и правда наблюденія и вывода покорили себѣ безхитростныхъ слушателей.

Между тѣмъ причина разговора росла въ небѣ, захватывая значительную часть его. Туча была грозная, насыщенная электричествомъ и шла съ натискомъ темной, огромной массы арміи, двинутой на штурмъ, подъ прикрытіемъ огня и грохота батарей. Поднимая клубы и водовороты пыли и праха, начиналъ подувать густой, насыщенный влагой, западный вѣтеръ, неешій ее, опережавшій и грозившій, вотъ-вотъ, обрушиться вдругъ, яростно хлестнуть по землѣ и превратиться въ штормъ, не знающій препятствій. Все ближе слышалась его музыка и шорохъ наступавшей тучи.

Артельщики бросились убирать обѣденные припасы и принадлежности, точно первыми пулями, поражаемые рѣдкими, крупными, тяжелыми каплями дождя, начинавшими падать и постукивать среди мертвой внезапной тишины. Только бѣлыя волнующіяся знамена, клочья разорванныхъ облаковъ, со страшною стремительностью неслись подъ темной массой тучи, словно торопились впередъ.

Вдругъ ослѣпило всѣхъ и грянулъ страшный залпъ.

Вихрь, крутя и унося, подхватилъ море пыли, поле зрѣнія исчезло, какъ въ пороховомъ дыму; дождь хлынулъ и полился потоками.

Какъ наступило, такъ же быстро и пронеслось все. Хотя мелкій дождь пересталъ не вдругъ, но онъ не мѣшалъ, а, напротивъ, пособлялъ работавшимъ, кропя и освѣжая ихъ. Гнетъ, и духота воздуха исчезли, унесенные вѣтромъ, пожираемые молніей и смытые дождемъ. Что-то освѣжающее, легкое, точно углекислота бьющая въ носъ, осталось и чувствовалось въ озонированномъ воздухѣ. Не даромъ говорятъ, что грозы очищаютъ атмосферу, и нигдѣ это не замѣтно такъ, какъ на югѣ. Казалось, отдыхало не только все живое, но и сама раскаленная земля.

Пришло время отдохнуть и артели. Работы оставалось всего два дня, а главное — къ вечеру опредѣлилось, что выгрузка будетъ окончена къ сроку. Можно было уснуть съ легкимъ сердцемъ.

Сопятъ, храпятъ и тяжело дышатъ товарищи, одному Семену не спится. Онъ смотритъ… Далекое, далекое звѣздное небо горитъ и трепещетъ надъ нимъ свѣтлыми очами, а въ груди у него опять что-то неладно. Опять что-то томитъ и подходитъ къ сердцу, но не одно, — страхъ и горькая тоска впереди. Не втерпежъ ему… «Звѣздоньки, теплыя Божьи очи, гляньте мнѣ въ сердце, что тамъ!» — мысленно молится онъ, маясь, тоскуя и не зная, къ кому прибѣгнуть. Онъ слышитъ, что внутри у него что-то кипитъ, рокочетъ глухо, словно давешній отдаленный громъ; что чьи-то грубыя, безжалостныя руки, нѣтъ-нѣтъ, да и пожмутъ ему сердце. Боль, тоска и страхъ темной силы не даютъ ему спать, отдыхъ гонятъ прочь. Дума за думой, воспоминаніе за воспоминаніемъ не даютъ ему забыться. Съ тихою тоской смотритъ онъ въ небо и въ минувшую жизнь. Дядя Павелъ и мать, далекая пашня и деревня, ветхій крестъ на проселкѣ и сѣрое небо — все это почему-то необычайно дорого и больно ему теперь. Даже необходимость отдыха, скорое окончаніе работы, даже физическая боль забыта за тоской. Онъ не чувствуетъ, какъ разбито и надорвано его тѣло, и не думаетъ о завтрашнемъ днѣ, а онъ, вотъ-вотъ, появится на востокѣ.

Въ самомъ дѣлѣ, не успѣлъ забыться парень, какъ его растолкали и тяжелое колесо пошло въ ходъ.

VI.

Въ небѣ ни облачка, на землѣ ни клочка тѣни, въ воздухѣ ни малѣйшаго движенія, — пламенное солнце въ зенитѣ. И земля, и воздухъ накалены, жгутъ и, кажется, потому только не шипятъ въ прикосновеніи съ водою, что та сама обратилась въ теплую лѣкарственную ванну. Весь вчерашній дождь плаваетъ и стоитъ въ воздухѣ, точно паръ въ банѣ, гдѣ плеснули на каменку. Нѣтъ возможности дышать, не только работать; тошно видѣть солнце, а не печься на немъ въ теченіе долгаго сверкающаго дня. Жжетъ земля, жжетъ небо, всякая поверхность накалилась до того, что жжетъ руки и ноги. Замираетъ всякая жизнь, скотъ забываетъ кормиться и лежитъ, прячутся насѣкомыя и птицы, только царь природы, человѣкъ, ходитъ въ ужасномъ ярмѣ, обливаясь потомъ.

Совсѣмъ плохо приходилось изнемогавшему Семену, почти не отдохнувшему за ночь; а между тѣмъ наружно дѣло шло своимъ чередомъ. Только Марченковъ видѣлъ, что съ товарищемъ творится что-то неладное, что послѣдняя энергія и силы парня исчезаютъ. Довольно было взглянуть въ его глаза, чтобы видѣть, что они замерли и потухли, точно у умирающаго; блѣдное лицо, облитое потомъ, широко раздвинутая, свистящая грудь, дрожащія ноги и руки довершали впечатлѣніе агоніи. Онъ начиналъ пріостанавливаться и отдыхать все чаще, поощряемый товарищемъ, ловившимъ для этого каждую мало-мальски удобную и возможную минуту.

Такъ было и теперь, пока Марченковъ накладывалъ дрова въ бѣлянѣ, а Семенъ стоялъ широко разставивъ ноги и привалившись спиной къ единственному внутреннему боку бѣляны, вдоль котораго еще оставалась узенькая полоска тѣни.

Парень стоялъ въ изнеможеніи, прищуривъ тусклые, утомленные глаза, не выносившіе солнца, и не чувствовалъ ничего, кромѣ учащенныхъ ударовъ собственнаго сердца, глухо отдававшихся въ толстой обшики судна, сквозь наболѣвшія ребра, точно оно хотѣло пробиться, и выпорхнуть изъ ихъ костяной клѣтки.

— Слышь-ка, парень, ты чево-жь молчишь-то? Ай помирать задумалъ? — между дѣломъ обратился къ Семену солдатъ. — Ты вечоръ бы сказать должонъ, если не можется али што… Песъ съ ней и съ работой, — чай, не на штурмъ лѣземъ!…

— Да я ничево… Думалось, можетъ перемогусь какъ-нибудь. Вѣдь менѣ двухъ дёнъ остается, — тихо и жалостливо возразилъ Семенъ.

— А ты не думай, — не обидитъ артель. Болѣзнь-то не свой братъ, — не такихъ крючитъ… Прахъ ихъ возьми два-то дня, — не озолотѣешь съ нихъ! Сказалъ бы вечоръ, я бы на твое мѣсто человѣка припасъ. А то — перемогусь, перемогусь, на каторгѣ-то на этой!… Вѣдь тебя ноги не носятъ. Ты што чувствуешь-то, по крайности? — съ соболѣзнованьемъ пыталъ онъ парня. — Болитъ што ли гдѣ?

Семенъ вскинулъ на добраго солдата страдальческіе глаза, полные слезъ; пересохшія губы его судорожно передернулись и покосились, но заговорили не вдругъ и почти шепотомъ. Слова не шли и спирались въ сжатомъ горлѣ.

— Все болитъ, ноетъ во мнѣ, дяденька, живого мѣста нѣтъ, разнемогся совсѣмъ!… Нутро-то перегорѣло все, — хоть испить бы.

— Ахъ, парень-парень, какъ же это, а?… Не рука такъ-то! А ты присядь-ко, присядь покель, — я кваску принесу. Ахъ, голова, голова! — пожалъ онъ со страданіемъ плечами и исчезъ въ бѣлянѣ за квасомъ.

Семенъ въ безсиліи опустился на толстое сосновое полѣно, склонилъ голову къ дрожавшимъ колѣнамъ и ждалъ. Миріады оранжевыхъ, кроваво-золотистыхъ кружковъ катились въ его закрытыхъ глазахъ. Влажный горячій воздухъ не утолялъ груди.

Мимо шли артельщики, бросая не совсѣмъ дружелюбныя замѣчанія насчетъ парня. Оно и понятно, — каждый бы хотѣлъ побывать и отдохнуть на его мѣстѣ, да работа не ждетъ, отдыхъ не имѣетъ права заѣдать чужой трудъ.

— Ишь разсѣлся! Бѣлоручка видно! Запарился! Заснулъ! — Эти и подобныя замѣчанія глухо доходили до Семена, въ головѣ котораго стоялъ гулъ и въ ушахъ звенѣло.

— Это што-жь такое? На што похоже? — раздался вдругъ грубый и насмѣшливый голосъ Самсона. — Много мы наработаемъ такъ-то!… Эй ты, чего сидишь? Давно ли въ хозяева-то записался? Постель для вашей милости не изготовить ли?

Парень поднялъ робкій, молящій взоръ на издѣвавшагося. Передъ нимъ стоялъ восточный темно-бронзовый атлетъ, обнаженный до пояса, сверкая смѣющимися холодными глазами. Самсонъ работалъ безъ рубахи, но свѣжіе потоки пота сочились по его мускулистой спинѣ и груди.

— Дай ты мнѣ испить ради Бога, сварило совсѣмъ, — робко просилъ сидѣвшій. — Идемъ, сейчасъ идемъ, готовы носилки-то, видишь.

— Ты мнѣ пѣсни-то не пой! Взялся работать, такъ работай съ другими прочими.

— А тебѣ што, ты куда лѣзешь? — перебилъ голосъ Марченкова, появившагося съ квасомъ, взятымъ прямо со льду.

— А туда же! Мы работать будемъ, а вы прохлаждаться съ дохлымъ съ этимъ! — мотнулъ онъ на Семена. — Говорили: не брать, — такъ нѣтъ…

Марченковъ быстро взглянулъ въ робкія, молящія, жалкія глаза Семена, вспыхнулъ, сунулъ ему ковшъ въ дрожавшія руки и кинулся къ Самсону.

— Слушай ты, азіатская образина! Если ты еще хоть слово вякнешь, я изъ тебя духъ вышибу!… Сволочь проклятая! Ну, тебѣ чево надо?! Я его остановилъ, я!… Ты къ нему чего-жь чалишься? Одинъ онъ носилки понесетъ што ли? Жалуйся артели, если што не по закону, а здѣсь тебѣ дѣлать нечего. Песъ этакой!.. Пра, песъ…

Самсонъ хотѣлъ было возразить что-то, но не успѣлъ зарычать, какъ солдатъ оборвалъ его.

— Проходи, проходи, чортова голова! Не доводи до грѣха, — хуже будетъ!

Самсонъ благоразумно не заставилъ повторить себѣ добраго совѣта и, вмѣстѣ съ дровами, понесъ свое негодованіе дальше, мимо.

— Слушай, парень, ты не вдругъ холодное-то, — обратился защитникъ въ Семену, какъ піявка прильнувшему въ ковшу. Но такъ какъ пить холодное здѣсь было потребностью и общимъ обыкновеніемъ, а холодный квасъ доставлялъ наслажденіе и бодрость горѣвшему нутру Семена лучше и слаще всякаго нектара и амирозіи, то понятно, что тотъ оставилъ ковшъ, но не оставилъ въ немъ капли. Съ каждымъ глоткомъ жаждавшему казалось, что сама жизнь и сила вторгалась и разливалась въ немъ, утоляя и гася нестерпимый жаръ, раскаленный уголь сердца. Лицо и глаза его ожили и онъ увидалъ свѣтъ, какъ выразился самъ. Отъ сердца точно отпало что, точно горячій камень отвалился прочь, и работать, казалось, можно было вновь.

— Ну, што, полегчило малость? — обратился Марченковъ къ Семену, вновь впрягавшемуся въ носилки.

— Маненько отошло будто.

— А ты на это не гляди, — не надолго! Жажду заморилъ, оно такъ и сдается. Ужь если неможется, не проходишь долго, — по себѣ знаю, даромъ силёнъ. Ты послушай меня, — вотъ што сдѣлаемъ. Черезъ полчаса обѣдъ, до него дотянемъ какъ-нибудь, а тамъ — баста — тебѣ надо порѣшить. И такъ вдосталь надорвался. Богъ съ ними полтора-то дня, куда ни шло!

Семенъ пробовалъ было противоречить и отговариваться, но солдатъ невозмутимо рѣшительно и серьезно объявилъ, что грѣха на душу брать и работать съ нимъ не станетъ.

— Это тебѣ по новости, а мнѣ не въ первой, — тебѣ меня не учить. Навидался я этихъ дѣловъ-то, — съ досадою возразилъ онъ упрямому товарищу, поднимая тяжелую ношу. — Ты поѣшь, да отдохнешь, а я въ городъ слетаю: есть у меня тамъ человѣчекъ, другой, — прихвачу на полтора дня. Если въ пропитіи, не задорого найму. Ты ужь не спорь, сдѣлай милость, — знаешь, што дядя Павелъ наказывалъ?

Семенъ дѣйствительно зналъ, что дядя просилъ служиваго не маять его непосильной работой, говоря, что Богъ съ ними и съ деньгами, если сверхъ силы онѣ.

Ужасная, безпощадная машина опять пошла впередъ и скоро парень почувствовалъ всю справедливость Марченкова. Не прошло и десяти минутъ, какъ короткое облегченіе стало смѣняться еще большимъ утомленіемъ и упадкомъ силъ.

Въ глазахъ его опять помутилось, отхлынувшая было кровь стала подваливать къ сердцу, руки и ноги слабѣли съ лихорадочной быстротой и дрожали, во рту сохло, въ ушахъ звенѣло. Онъ шелъ только потому, что его велъ Марченковъ, а въ сущности ему хотѣлось бы лечь и умереть. Раскаленный, знойный, ослѣпительный Божій міръ былъ противенъ ему:, тьма, тишина, прохлада — завидны, будь это сама могила. Дотянуть бы хоть до обѣда, тоскливо думалъ онъ, вскидывая ненавистные, негодующіе глаза въ пылавшее небо, которое слѣпило и жгло въ отвѣтъ.

«Дотянуть бы хоть до обѣда» — этой единственной, упрямой, нищею мыслью, точно пружиной, онъ механически подвигался впередъ. Онъ шелъ, шелъ, шелъ, задыхаясь въ адскомъ круговоротѣ, обливаемый потомъ, обжигаемый солнцемъ, давимый тяжелымъ полѣномъ, погоняемый мыслью — «дотянуть бы хоть до обѣда».

Въ это время они подходили къ мѣсту свалки, гдѣ лежали груды дровъ, выкладываемыя въ полѣнницы другою артелью.

«Дотянуть бы хоть до…» Куда и до чего, онъ и самъ не зналъ. «Нѣтъ, зналъ да забылъ» — мелькало ему, и онъ тупо и растерянно, какъ-то безпомощно, улыбался своей забывчивости. Фраза оставалась не конченною, мысль оборвалась, памяти не было. «Господи, што это со мной?…» — недоумѣвалъ онъ, мгновенно то озаряемый искрой сознанія, то погружаемый въ мракъ его, точно послѣ молніи въ непроглядную ночь.

Они только-что свалили тяжелую ношу и освободились отъ проклятаго ярма, какъ Семенъ почувствовалъ себя совсѣмъ нехорошо. Невѣрными шагами онъ отошелъ къ близлежавшему раскаленному тесу и навалился на его невысокій бунтъ грудью и локтями, спрятавъ лицо въ судорожно сжатыхъ, дрожавшихъ ладоняхъ. Такъ стоялъ онъ, наблюдаемый оторопѣвшимъ Марченковымъ, который тихо звалъ его, но боялся потревожить и нарушить минуты отдыха.

— Семенъ, Семенъ!… — время отъ времени тихо и жалобно окликалъ онъ стоявшаго, но тотъ оставался глухъ. Тогда солдатъ съ досадой махалъ рукой и прибавлялъ: — Бѣдняга, загорѣлся совсѣмъ!… Передохни.

А Семенъ?… Въ первую минуту онъ почувствовалъ тотъ тихій, но грубый толчокъ въ сердце, который наводилъ на него страхъ и теперь глухо, но непріятно отдался во всей лѣвой половинѣ его измученнаго тѣла. Въ это время все его вниманіе было отдано тому, что совершалось въ этой половинѣ; но, странное дѣло, парню почему-то казалось, что и самаго вниманія-то у него осталось только половина и что не хватаетъ другой, которой бы онъ могъ распорядиться, напрасно напрягая ее. Однако невыразимо-отрадное чувство минутнаго отдохновенія охватило его. Освобожденный отъ каторжнаго труда, онъ хотѣлъ бы стоять часы въ такомъ положеніи и завидовалъ счастливцамъ, которымъ это возможно. Онъ съ ужасомъ думалъ, что его позовутъ, не дадутъ отдышаться, а ему надо отдышаться совсѣмъ, совсѣмъ, чтобъ утихъ тотъ глухой рокотъ, который онъ слушалъ въ себѣ, чтобъ «отошло оно». Но оно не отходило, — нѣтъ, оно росло и поднималось въ немъ, кипя и бурля подступало и тѣснилось къ сердцу. Вотъ, вотъ, вотъ опять толчокъ, опять — грубѣе и сильнѣе, словно что-то пробило это сердце и бросилось ввірхъ затопить мозгъ. Затѣмъ наступила тишина. Семену казалось, что онъ выплывалъ изъ какого-то темнаго моря и выбирался на берегъ. Въ это время онъ приходилъ въ себя и начиналъ сознательно ждать новаго прилива.

И вотъ онъ чувствуетъ опять, что тотъ растетъ, растетъ, наступаетъ и захватываетъ его. Голова его идетъ кругомъ, духъ спирается, сердце трепещетъ и замираетъ, точно при взмахѣ и паденіи исполинскихъ качель. Онъ хочетъ крикнуть. Напрасно! Вмѣсто вопля — ничего кромѣ моментальной жестокой боли сердца и тихаго звука, вродѣ лязга тайнаго нутряного замка, заперевшаго Семена въ безднѣ тьмы, тишины и полнаго отдыха.

— Семенъ!… Сеня. Да што съ тобой? Если не можется, легъ бы, чѣмъ на жарѣ стоять, — усовѣщевалъ Марченковъ.

Стоявшій не подавалъ голоса, словно оглохъ или онѣмѣлъ.

— Тебѣ водицы не принести ли, можетъ въ голову ударило?… Полегчаетъ живой рукой.

То же мертвое молчаніе.

Солдатъ сбѣгалъ на бѣляну, зачерпнулъ ведро воды и торопливо подошелъ въ недвижному парню.

— Не испужать бы, — сообразилъ онъ, думая сначала просто-на-просто окатить загорѣвшагося товарища, чтобы привести его въ себя и освѣжить водою; онъ поставилъ ведерко и подошелъ вплоть.

— Помочить голову-то, што-ль? Нагни-ко-сь, я скачу!… Ну-ка! — Онъ положилъ руку на плечо Семена и осторожно потянулъ его къ себѣ.

Стоявшій подался, не сходя съ мѣста, скользнулъ по крайней тесинѣ и упалъ, какъ мѣшокъ съ зерномъ, къ ногамъ Марченкова. Мертвые бѣлки глазъ глядѣли изъ-подъ раздвинутыхъ вѣкъ.

Бравый солдатъ инстинктивно отскочилъ отъ навалившагося трупа, но за тѣмъ тотчасъ же кинулся къ нему, — оставалась надежда, что это, можетъ-быть, обморокъ.

Въ сущности отдаленная труба архангела, единственная надежда бѣдняковъ, осталась Семену, — развѣ тогда очнется онъ.

Въ минувшемъ году мнѣ пришлось быть на Ахтубѣ и взглянуть на эту своеобразную, чуть ли не степную рѣку — самый восточный рукавъ дельты Волги, откинутый ею еще между Дубовкою и Царицынымъ.

Вечерѣло, когда внезапная и сильная гроза захватила насъ въ пути, что было не совсѣмъ-то пріятно и удобно въ небольшой ловецкой лодкѣ, гдѣ хотя и существовалъ бакъ, но только для того, чтобы лежать подъ нимъ или сидѣть поджавъ ноги по-восточному. Потому, не взирая на нордъ-вестъ^[8], сорвавшійся съ цѣпи, мы не сажали парусовъ, лишь бы добиться до болѣе удобнаго ночлега. Жилыя мѣста по лѣвому берегу рѣки довольно часты, — села, деревни, хутора, ватаги чередуются постоянно, — вѣтеръ насъ несъ штормовый и почти попутный, потому не прошло и получаса съ начала грозы, какъ подъ даровымъ душемъ ливня и при такомъ же электрическомъ освѣщеніи мы ткнулись въ берегъ, чернѣвшій строеніями. Разобрать, впрочемъ, было нельзя ничего и кормщикъ, выкинувъ кошку^[9] на берегъ и вдавивъ ее въ сырую почву, исчезъ во мракѣ, въ которомъ къ громовымъ ударамъ тотчасъ присоединился тревожный лай собакъ — голосъ жилого мѣста, зовъ друга во тьмѣ и безлюдьи пути.

Черезъ четверть часа я входилъ въ чистую половину новой просторной избы, пахнувшую смолой, ярко освѣщенную лампадой передъ божницей и почти незапятнанную еще присутствіемъ человѣка, а черезъ полчаса, на столикѣ, между окнами небольшой зальцы, бурлило и лоснилось мѣдное чрево выхоленнаго самовара, который шипѣлъ, фурчалъ и вдругъ запѣвалъ такимъ отчаяннымъ дискантомъ, точно кричалъ: «ой, батюшки, уйду! Ой, батюшки, уйду!…» Къ счастію, появился хозяинъ обиталища, куда меня занесъ Богъ.

Это былъ типъ настоящаго хорошаго русскаго крестьянина, что меня не мало удивило, такъ какъ я зналъ, что вокругъ и по близости обитали большею частію только малороссы.

Павелъ Васильевичъ Тороповъ былъ благообразный мужикъ лѣтъ за сорокъ, выше средняго роста, съ умнымъ, строгимъ, но чрезвычайно симпатичнымъ лицомъ и до такой степени сознательными глазами, что вы тотчасъ же видѣли, что они думали и понимали каждое ваше слово, часто даже то, которое вы только собирались сказать. Особенность, далеко не всегда встрѣчаемая даже въ интеллигентныхъ слояхъ, говорящая о владѣльцѣ какъ о личности, которая жила, думала и, вѣрнѣе всего, страдала.

Это бросалось въ глаза и заинтересовало меня. Однако, близко подойти въ Павлу Васильевичу оказывалось возможнымъ не сразу. Между тѣмъ никакихъ обходовъ, подходовъ и шатаній вокругъ да около, я чувствовалъ, нельзя было и помыслить допустить съ человѣкомъ, сидѣвшимъ противъ меня. И съ первыхъ же словъ его почему-то порѣшилъ, что это человѣкъ правды и можетъ быть завоеванъ только правдой, откуда бы она ни коснулась его. Человѣкъ влекъ въ себѣ, несмотря на серьезную, почти угрюмую сдержанность, а вѣрнѣе всего — благодаря ей. Прошло съ часъ времени, можно бы сказать, взаимнаго анализа, пока мы не начали дѣлаться своими людьми. Къ счастію, у насъ оказались общіе интересы. Павелъ нашелъ во мнѣ порядочное знакомство съ краемъ, поглощавшимъ все его вниманіе, но въ которомъ самъ онъ могъ назваться еще новичкомъ.

Какъ бы то ни было, но по этому поводу я узналъ исторію дяди Павла, разсказанную мнѣ съ такою непосредственностью и простотой, что на этотъ разъ я искренне пожалѣлъ, что не стенографъ, чтобы передать ее, какъ слышалъ только, а не какъ понялъ и сумѣлъ.

До сихъ поръ во мнѣ живо впечатлѣніе этого разсказа, и ни одна лекція объ искусствѣ не доказала мнѣ съ такой осязательной ясностью, что въ простотѣ и правдѣ вся суть, весь смыслъ, всѣ задачи, альфа и омега искусства самого въ себѣ. Только сами мы до того дѣланы, что сплошь и рядомъ не ощущаемъ и не можемъ воспринять и передать того и другого.

Дойдя до смерти племянника, по словамъ очевидца Марченкова, говорившій все тише, Павелъ замолчалъ и упрямо уставился на огонь свѣчи, точно позабылъ и въ немъ старался прочесть послѣдовавшее.

Я видѣлъ, что ему тяжело, и не рѣшался прерывать горькаго безмолвья, наступившаго вдругъ. Я видѣлъ, какъ плотно сдавилъ онъ дрогнувшія было губы, и терпѣливо ждалъ. Въ темныя окна все еще барабанилъ дождь и изрѣдка вспыхивала отдаленная молнія, сопровождаемая глухимъ громомъ.

Тяжелое, хмурое молчаніе и плачъ дождя, кропившаго по стекламъ и лужамъ, давили насъ, пока Павелъ не поборолъ себя и не заговорилъ вновь.

— Ну, прибѣжалъ это ко мнѣ солдатъ, самъ не свой, задохся совсѣмъ… Едва выговорилъ, что бѣда у нихъ, а какая — не сказываетъ. Стряслась молъ бѣда — и все тутъ. Зоветъ съ собой, а самъ, вижу, не въ себѣ, мечется, успокоивать меня началъ. Поглядѣлъ, поглядѣлъ я на нево, сперва думалъ — во хмѣлю, анъ нѣтъ. Слышу, сердце-то и упало во мнѣ: не даромъ, молъ, это, — съ Семеномъ што-нибудь…

Онъ передохнулъ и опять замолчалъ на минуту.

— Правду тебѣ сказать, о смерти-то о Семеновой въ то время у меня и въ мысляхъ не было… Ни-ни, ни чуточки! Захворалъ сильно, али упалъ какъ, зашибся, — ну, тамъ руку, либо ногу сломалъ, — такое вотъ што-нибудь чаялось, такъ и то сердце кровью облилось, — дорогъ парень-то былъ, для него жилъ и жить думалъ… — Голось говорившаго немного дрогнулъ и зазвенѣлъ. — Да, смѣхъ и горе, — отъ солдата-то путемъ ничево добиться не могу: несетъ неоколесицу какую-то, да и на; самъ жалобится, да и у меня ровно прощенья проситъ… Однимъ словонъ, страхъ и сердце меня взяли, что, молъ, это такое… Хочу налечь на него поплотнѣе, спросить: што молъ это за бѣда за такая, сказывай, полно душу-то маять, — анъ слова-то съ языка у меня и не идутъ, беретъ страхъ да и все тутъ… Однако, допытался-таки!

Онъ поднялъ суровые глаза на божницу съ сіявшею лампадой, но тотчасъ же перекрестился и опустилъ ихъ.

— Допытался! — тихо и жалобно добавилъ онъ, помолчавъ и точно вспоминая, чего допытался, и упрекая кого-то. Скорѣе всего можно было думать, что себя. — Ты хоронилъ ли близкихъ-то, дорогихъ, — такихъ, для которыхъ жилъ? — внезапно обратился онъ во мнѣ.

— Случалось.

— Ну, такъ вотъ знаешь, каково легко это… А вѣдь мнѣ его и похоронить-то какъ слѣдуетъ не дали, ты пойми это!… Пойми, вѣдь я его на смерть-то своими руками отдалъ, не защитилъ! — вдругъ прорвался и болѣзненно вскрикнулъ онъ, но тотчасъ же скрипнулъ зубами и горько добавилъ: — За дѣло проклятому! — относя это, разумѣется, прямо къ себѣ.

Въ эту минуту мнѣ стало страшно жалко разсказчика и я попробовалъ было уговорить его не мучаться и превратить разсказъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — съ живостью и досадой запротестовалъ онъ, — мнѣ, собакѣ, мало кажный день такъ-то казнить себя, да не съ тобой, а съ такимъ, штобы судилъ меня. Съ тобой-то я только душу отвожу!

— Ну-ну, какъ знаешь, Господь съ тобой… Какъ же это похоронить не дали? — полюбопытствовалъ я.

— Опотрошили, — тихо, угрюмо и какъ бы стыдясь отрѣзалъ онъ, но вскорѣ поймалъ прерванную нить разсказа. — Какъ сказалъ мнѣ солдатъ, што Семенъ мертвый лежитъ, такъ, не повѣришь ты, я спервоначала-то ровно и не понялъ, только холодомъ обдало. Одно слово, въ холодную воду упалъ. Да и не вѣрю!… Смотрю на солдата-то и не вѣрю. Какъ это такъ, сообразить не могу: третёвось видѣлъ здороваго, веселаго, говорилъ, а сичасъ мертвый лежитъ?!… Не такъ што-нибудь, думаю, вретъ служба; самъ пойду, все дѣло раскрою. Не можетъ этого быть, не можетъ!… За што-жь это, Господи… Самъ думаю этакъ-то, а во мнѣ, слышу, кипитъ, дрожитъ што-то, давитъ меня… Это, видно, горе-то подступать стало, силу брать, послѣднюю надежду душить. А чево душить, — стоило на солдата-то посмотрѣть, штобъ всю правду узнать, — такъ убивался сердечный, што она вся на немъ была! Дрожь меня взяла, какъ понялъ я это. Какъ ума не рѣшился, не умѣю тебѣ сказать… А можетъ и рѣшился. Вотъ самъ услышишь.

Онъ опять перевелъ духъ и смолкъ, точно собирался съ силами.

— Тутъ ужь, какъ пропала у меня надежда-то всякая, свѣту я не взвидѣлъ, себя не помнилъ, бросилъ все. амбаръ не заперъ… Пропадай все пропадомъ!… Побѣжалъ, даже головы не покрылъ… Одно помнилъ — туда, къ нему мученику, къ дѣтищу дорогому! Не знаю ужь, какъ самъ-то не издохъ на дорогѣ. Жара стояла — геенна огненная, а я дрожу и бѣгу, дрожу и бѣгу, задыхаюсь, дрожу и бѣгу… Кто видѣлъ, безпримѣнно али за вора, али за полоумнаго сочли… Пристань-то, чай знаешь, поболѣ полутора верстъ будетъ, такъ я къ ней ровно птица прилетѣлъ, ровно меня несъ кто… Говорю, не знаю какъ не издохъ только, вѣдь жаръ-то, говорили, подъ пятьдесятъ градусовъ подходилъ! — Онъ опять помолчалъ минуту. — Ну, што тебѣ еще сказывать, душу маять? Удостовѣрился, лично свидѣлся…

Онъ безнадежно махнулъ рукой и серьезными глазами, полными слезъ, опять уставился на освѣщенную божницу, но они смотрѣли куда-то дальше, можетъ-быть на родимый трупъ и мертвые бѣлки закатившихся глазъ отдыхавшаго Семена. Такъ прошла не одна минута. Дождь затихъ и стояла мертвая тишина.

"А вѣдь въ то время я, можетъ-статься, вправду ума рѣшился, — вдругъ заговорилъ онъ. — Какъ узналъ я, што мнѣ покойничка взять нельзя, што полиціи обзаявлено и што ево, для порядка, надо-быть, рѣзать станутъ, — тутъ не скажу што и сталось со мной, — не могу… Прости ты меня, Господи! — перекрестился онъ, — въ то время возропталъ я, сквернословилъ, буйствовалъ, ровно звѣрь сдѣлался. Очень ужь мнѣ непереносно стало, што живова-то въ каторгѣ заморили, да и надъ мертвымъ измываться будутъ, въ гробу-то покоя не дадутъ… Посуди самъ, што тутъ было дѣлать?… Съ ногъ меня это свалило въ то время, недоброе дѣло надумалъ было я… Да чево надумалъ! — чуть не сдѣлалъ. Што у меня тутъ въ головѣ бродило, не перескажешь всево. Не на комъ было, такъ на себѣ хотѣлъ сердце сорвать, — ну, однимъ словомъ, порѣшить съ собой. Легше мнѣ стало, съ тѣмъ я и съ пристани ушелъ. А порѣшилъ-то я — ни много, нимало — не давать на поруганье Семена, схоронить самому, хоть бы кровь пролить — свою ли, чужую, — не разбиралъ въ то вредя… Говорю, совсѣмъ звѣрь сдѣлался.

"Вотъ, въ мысляхъ-то въ этихъ, дошелъ я домой, захватилъ малость деньжонокъ, што скопилъ, да въ контору, къ управляющему прямо. Разсказалъ ему свое горе, объявилъ, што служить не могу, просилъ не поминать лихомъ, а деньги, съ тѣми, што причтутся мнѣ, што и мертвымъ заработаны, если дошлетъ артель, — Марченкову поручилъ, — переслать сестрѣ. Хотѣлъ письмо писать, да раздумалъ: пусть, молъ, ждетъ; если и напишутъ добрые люди, къ тому времени все кончено будетъ.

— Што-жь, молъ, ты умирать што ли собрался? — попыталъ меня добрый баринъ, подивился, пожалъ плечами, но приказалъ все сдѣлать по-моему, — просилъ ужь очень я.

"Ну, ни сколь много дня-то оставалось послѣ этого, а какъ я ево дотянулъ — одному Богу извѣстно. Многое у меня тутъ въ головѣ перебывало и вспомнилось. Вспомнились и люди, и земля родимая, а пуще всево мать, отъ которой сына на смерть и поруганіе увелъ. Больно непереносно ужь это было… Да нѣтъ, не быть, не бывать этому, не быть! И ропталъ же я, на Господа Бога, зло ропталъ: «за что?!…» А ужь себя клялъ — и говорить нечево. Кто не испыталъ, не понятно это совсѣмъ.

"Суета-то затихла, свечерѣло и солнышко сѣло, когда я съ пристани на баржу сошелъ. Измаяло меня, напослѣдяхъ, захотѣлось на Божій міръ взглянуть. Да и время такое было. Пошабашили, народъ ушелъ, баржа къ погрузкѣ стояла пустая, — одному-то хорошо было и подумать, и на вольный свѣтъ взглянуть, и съ Богомъ примириться — покаяться. Словомъ, легше было. Тутъ я пристроился и остался, когда убѣдился, што подъ кормой завозня и бударчёнка стояли, да и весла на баржѣ. «Ровно самъ Богъ позаботился», подумалось мнѣ тогда. До того, значитъ, дошелъ, што всякое понятіе потерялъ, — не разумѣлъ, што такія дѣла-то не съ Божьей помощію дѣлаются. Вотъ и началъ я думать объ этомъ дѣлѣ своемъ. Долго думалъ, — не даромъ говорится, што злой злое и думаетъ. Еще кипѣло все во мнѣ, не уходилось сердце-то, — што порѣшилъ, то и думалъ.

"Сижу и соображаю такъ-то. Пусть, молъ, минетъ большая половина ночи, разсвѣтъ займется, самый крѣпкій сонъ придавитъ живое, только не меня, — не уснуть мнѣ! Тогда возьму я весла, отвяжу бударку да и былъ таковъ — въ гости къ Семену поѣду. Поутру завтра его рѣзать собрались они, да не быть тому. И таперь, чай, полиція караулитъ — одинъ, либо двое? Да невелика помѣха, — волей не дадутъ, силой возьму! Можетъ еще спать будутъ на мое и на свое счастье, а и барахтаться начнутъ — не поспѣютъ. У меня все готово, — далеко буду. Это, значитъ, надо было тѣло-то Семена взять въ лодку, вывезти на Волгу, гдѣ поглубе, — не далеко тутъ, — обнять покрѣпче сердягу, ногами лодчонку-то оттолкнуть подалѣ, да и кануть вмѣстѣ, какъ ключъ ко дну… Не выпустилъ бы, не бойсь, — не гдѣ искать, а и нашли бы, такъ вмѣстѣ.

— Вотъ, братецъ ты мой, въ тѣ поры до чево я дошелъ, о чемъ думу думалъ!… Въ умѣ ли былъ — самъ суди, — прибавилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Однако, не случилось вѣдь этого? — не стерпѣлъ я.

— Нѣтъ, слава Господу Богу, не совсѣмъ покинулъ меня, — не дозволилъ пропасть. Говорятъ, утромъ безъ памяти въ лодкѣ меня нашли; въ огневицѣ близъ мѣсяца пролежалъ, людей не узнавалъ, говорилъ непутящее; караулили, — бѣжать все куда-то хотѣлъ. Самъ-отъ не помнилъ я этого, а люди сказывали, какъ выздоравливать сталъ. Марченкова одного, правда, признавалъ, — въ болѣзни онъ часто навѣдывалъ. Добрый человѣкъ, дай Богъ ему, жалѣлъ онъ меня. О Семенѣ и не пикнулъ, пока самъ не началъ, — боялся вишь. Такъ безъ меня и похоронили парпя. Одно отрадно — артелью, на общій коштъ. На себя она это дѣло взяла. Вѣдь трудовыя, потомъ и кровью добыты денежки-то, — тутъ и молитва скорѣе до Бога дойдетъ! Не лицепріятна… — Павелъ произнесъ это съ глубокимъ удовольствіемъ, самое лицо его разгладилось и потеряло всякую суровость. — По крайности не на днѣ рѣчномъ, а подъ Божьимъ крестомъ спитъ, — тихо и задумчиво добавилъ онъ.

— Ну, вѣчная память!… Ты-то какъ?…

— Вотъ, видишь, живу, опять за соху взялся. Очень ужь стосковался по дѣлу по мужичьему, а вѣдь совсѣмъ было въ купцы вышелъ, — саркастически добавилъ Тороповъ.

— Какъ такъ?

— А такъ. На пристани-то помощникомъ матерьяльнаго сдѣлался, даромъ не грамотный; четыреста рублевъ получалъ, вѣрно тебѣ говорю. Уходить сталъ, — не пущали, прибавку сулили! Вотъ оно дѣло-то! Жить бы — не прожить.

— Что-жь ты?

— Богъ съ ними и съ деньгами. Опостылѣло мнѣ это, — махнулъ онъ рукой. — Не наше дѣло совсѣмъ. Смола да сажа, сурикъ да бѣлила, пакля да деготь, — протухъ весь, вольнаго воздуха захотѣлъ, сырой земли понюхать… Соскучился, говорю тебѣ, — болѣ трехъ лѣтъ въ пароходствѣ-то выжилъ. Ну, скопилъ деньжонки да и приписался здѣсь. Сестру съ дѣтьми перевезъ, хозяйство, кое не распродалъ, да вотъ второй годъ ужь тутъ хозяйствуемъ, пшеничку сѣемъ.

— Родныя-то мѣста покинулъ, значитъ?

— Богъ съ ними! Тише тутъ, просторнѣе, грѣха менѣ…

— Какого грѣха?

— Да всякаго! — неопредѣленно махнулъ онъ рукой. — Однако, ты спи! Заговорилъ я тебя, не рано теперь, — заторопился онъ, прекратилъ разговоръ и всталъ.

Черезъ полчаса я дѣйствительно спалъ, какъ убитый.

Н. Бобылевъ.

Примѣчанія.

↑ Болда — рукавъ Волги, откидывающійся влѣво, версты за двѣ выше Астрахани.
↑ Такимъ валомъ отъ половодья окруженъ весь городъ, но очень небрежно, такъ что въ большія воды валъ почти всегда гдѣ нибудь прорывается, причемъ обыкновенно терпятъ низменныя части города и, разумѣется, бѣдный людъ, ихъ населяющій.
↑ Праходъ — исковерканное верховыми (по Волгѣ) слово пароходъ.
↑ Для выгрузки бортъ бѣляны къ берегу пропиливаютъ, причемъ образуется отверстіе въ видѣ воротъ, черезъ которые и производится выгрузка, иначе немыслимая по причинѣ высокихъ бортовъ.
↑ Ашать (киргизское) — ѣсть.
↑ Калачъ — вѣсовой хлѣбъ изъ пшеничной муки перваго, втораго и третьяго сорта, смотря по потребителю.
↑ Майданщикъ — по мѣстной терминологіи кулачный боецъ, отъ слова майданъ, мѣста и сборища такихъ бойцовъ и боевъ, происходившихъ въ Астрахани по праздникамъ, большею частію одинъ-на-одинъ, между русскими съ одной стороны и татарами и армянами съ другой. Бои эти прекращены не очень давно и нерѣдко кончались общею свалкой, причемъ доставаюсь и любопытной публикѣ, несмотря на то, что среди ея попадались и интеллигентные любители, даже дамы въ экипажахъ, не покидаемыхъ изъ похвальной предосторожности.
↑ Жесточайшій вѣтеръ въ низовьяхъ Воіги и въ Каспійскомъ морѣ.
↑ Кошка — малый якорь.

[1] Болда — рукавъ Волги, откидывающійся влѣво, версты за двѣ выше Астрахани.

[2] Такимъ валомъ отъ половодья окруженъ весь городъ, но очень небрежно, такъ что въ большія воды валъ почти всегда гдѣ нибудь прорывается, причемъ обыкновенно терпятъ низменныя части города и, разумѣется, бѣдный людъ, ихъ населяющій.

[3] Праходъ — исковерканное верховыми (по Волгѣ) слово пароходъ.

[4] Для выгрузки бортъ бѣляны къ берегу пропиливаютъ, причемъ образуется отверстіе въ видѣ воротъ, черезъ которые и производится выгрузка, иначе немыслимая по причинѣ высокихъ бортовъ.

[5] Ашать (киргизское) — ѣсть.

[6] Калачъ — вѣсовой хлѣбъ изъ пшеничной муки перваго, втораго и третьяго сорта, смотря по потребителю.

[7] Майданщикъ — по мѣстной терминологіи кулачный боецъ, отъ слова майданъ, мѣста и сборища такихъ бойцовъ и боевъ, происходившихъ въ Астрахани по праздникамъ, большею частію одинъ-на-одинъ, между русскими съ одной стороны и татарами и армянами съ другой. Бои эти прекращены не очень давно и нерѣдко кончались общею свалкой, причемъ доставаюсь и любопытной публикѣ, несмотря на то, что среди ея попадались и интеллигентные любители, даже дамы въ экипажахъ, не покидаемыхъ изъ похвальной предосторожности.

[8] Жесточайшій вѣтеръ въ низовьяхъ Воіги и въ Каспійскомъ морѣ.

[9] Кошка — малый якорь.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]

[8]

[9]