Три дороги (Витковский)/РС 1861 (ДО)

Три дороги
авторъ Андрей Генрихович Витковский

Опубл.: 1861^[1]. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

TPИ ДОРОГИ.

I.

Въ концѣ лѣта 184.. года, по одной изъ петербургскихъ улицъ, шли три молодые офицера. По новенькому, лоснящемуся ихъ платью, блестящимъ эполетамъ, пуговицамъ и гербамъ на каскахъ, безукоризненно бѣлымъ перчаткамъ, совершенно юнымъ, весело улыбающимся лицамъ, выражавшимъ дѣтскую безпечную радость, полное безсознательное самодовольствіе и нѣкоторую гордость ко всему окружающему, какъ будто говорившую: "любуйтесь на насъ, люди добрые, завидуйте намъ сюртуки и фраки, по робкимъ, но зоркимъ взглядамъ на всѣхъ встрѣчныхъ женщинъ, наконецъ даже по нѣкоторой неловкости въ движеніяхъ, какъ у людей надѣвшихъ въ первый разъ незнакомые имъ костюмы, видно было, что эти три офицера недавно покинули школьную скамейку, быть можетъ, часъ тому назадъ сбросили кадетскую куртку и принадлежали къ числу только-что произведенныхъ прапорщиковъ. Они шли чинно, ровно, въ ногу, всѣ трое рядомъ, точно ровнялись въ шеренгѣ, разговаривали ни громко, ни тихо, останавливались передъ окнами магазиновъ, на все любовались, многое купить хотѣли; потомъ повернули въ другую улицу, причемъ на заворотѣ одинъ изъ нихъ какъ-то запутался въ собственную шинель и саблю, неловко прискакнулъ, покраснѣлъ, проворно оглянулся вокругъ к рысью догналъ опередившихъ его товарищей. Пройдя еще нѣсколько шаговъ, офицеры остановились передъ кондитерской.

— Зайдемте, господа, жарко… я мороженаго съѣмъ, произнесъ одинъ довольно громко, какъ бы желая обратить на себя вниманіе проходившаго мимо статскаго.

— Мнѣ домой пора, нерѣшительно замѣтилъ другой.

— Я ничего, я могу зайти, отозвался третій.

Они постояли еще нѣсколько минутъ, наконецъ первый съ громомъ распахнулъ двери кондитерской, остальные потянулись за нимъ.

— Порцію мороженаго! крикнулъ онъ мальчику и направился въ слѣдующую комнату.

Второй остановился у буфета, выбралъ два пирожка, освѣдомился о ихъ цѣнѣ, расплатился и послѣдовалъ вслѣдъ за первымъ.

Третій ограничился однимъ обзоромъ, пощупалъ-было слоеный пирогъ, но только замаралъ палецъ перчатки и принялся тщательно вытирать его.

Офицеры усѣлись въ углу за столикомъ; двое закурили папироски.

Мальчикъ принесъ мороженое и стаканъ воды.

— Однако вамъ сукно и очень хуже поставили, произнесъ первый, прищуривая глаза на сюртуки своихъ товарищей.

Послѣдніе оглядѣлись.

— Твое лучше, имѣетъ глянцу больше, замѣтилъ одинъ изъ нихъ и сдунулъ съ своей груди какую-то соринку.

— Нынче подъ рукавами подкладку бѣлую носятъ, перемѣнить надо, снова произнесъ первый.

— Бѣлая мараться будетъ, такой цвѣтъ имѣетъ прочности больше, отозвался второй и вторично сдунулъ соринку.

— Это у васъ въ гвардіи, флегматически заключилъ третій.

Первый, изподтишка, самодовольно улыбнулся и провелъ рукою по небывалымъ усамъ.

— Да, намъ одѣваться хорошо нужно, одно шитье сколько стоитъ, замѣтилъ онъ и небрежно отодвинулъ пустое блюдечко.

— Ты воду не хочешь пить? позволь мнѣ выпить, спросилъ второй, снялъ перчатку и осторожно протянулъ руку къ стакану.

Наступило небольшое молчаніе.

— Господа, поѣдемъ въ театръ завтра, въ кресла, вдругъ произнесъ осицеръ, съѣвшій два пирожка, многозначительно ударяя на послѣднемъ словѣ.

— Завтра я не могу, завтра я въ Павловскъ ѣду; тамъ всѣ наши полковые будутъ, отвѣтилъ гвардеецъ.

— Почемъ билетъ стоитъ? спросилъ третій; но узнавъ цѣну, отговорился какимъ-то званымъ вечеромъ.

— Вездѣ побывать нужно, продолжалъ гвардеецъ, какъ-то мимоходомъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ желая задать тону передъ товарищами; въ Павловскѣ быть необходимо, къ Излеру нужно, въ театръ нужно, въ пятницу въ собраніе звали; теперь визитовъ сколько и по начальству и по знакомымъ, сегодня вотъ день пропалъ… Мы, Ползиковъ, у тебя обѣдаемъ?

— Разумѣется, у меня, отвѣтилъ звавшій въ театръ; такъ и маменька ждетъ… Глюкъ, вѣдь ты будешь? добавилъ онъ, обращаясь къ третьему.

— Я буду, мнѣ свободно сегодня, отвѣтилъ фонъ-Глюкъ.

— Ахъ, господа, видѣли вы, какая цѣпочка у Храпача? Емельянъ Иванычъ любовался, говоритъ, самая шикарная! продолжалъ гвардеецъ, я себѣ непремѣнно такую куплю, къ лацканамъ очень идти будетъ! — Онъ провелъ рукою по болтавшейся на его груди цѣпочкѣ.

Товарищи ничего не отвѣтили, какъ будто не слыхали сказаннаго, они только искоса взглянули на пустые борты своихъ мундировъ.

— Вотъ, господа, всѣ мы разбредемся въ разныя стороны; лѣтъ черезъ десять, пятнадцать и не узнаешь другъ-друга, тогда все измѣнится, все!.. какъ-то грустно произнесъ Ползиковъ.

— Ну, Яша философствовать начинаетъ, поэтъ! со смѣхомъ замѣтилъ гвардеецъ.

— Годовъ черезъ пятнадцать Пигоцкій полковникомъ будетъ! глубокомысленно проговорилъ Глюкъ.

— Ну!.. рано очень! самодовольно отозвался гвардеецъ, улыбнулся, потупилъ глаза и забарабанилъ пальцами по столу.

— Нисколько не рано, въ этотъ срокъ всегда будешь! вторично подтвердилъ Глюкъ.

— Можетъ быть… тридцати трехъ лѣтъ значитъ!..

Въ послѣднихъ словахъ гвардейца прозвучало столько значенія, что Ползиковъ невольно поднялъ глаза и взглянулъ на своего товарища.

— А чѣмъ мы будемъ? спросилъ онъ, обращаясь къ Глюку.

— Ротами командовать будемъ, серьезно отозвался послѣдній.

Ползиковъ улыбнулся.

Еще нѣсколько времени проговорили офицеры, поспорили о качествѣ эполетъ, гдѣ ихъ лучше заказывать, о сапожникахъ, портныхъ, перчаткахъ, о необходимости пріобрѣсти то одно, то другое; казалось, въ карманѣ каждаго изъ нихъ звенѣли тысячи; гвардеецъ собирался завести бархатную мебель и повѣсить драпри, фонъ-Глюкъ мечталъ о серебряныхъ часахъ на тринадцати камняхъ, вѣрныхъ какъ солнце, и складной желѣзной кровати; одинъ Ползиковъ восторгался менѣе, изъявилъ-было желаніе выписывать какой нибудь журналъ, завести кое-какія книги, но не встрѣтивъ сочувствія, замолчалъ тотчасъ же; затѣмъ разговоръ принялъ болѣе идеальное направленіе; на сцену появились женщины, блондинки, брюнетки, всѣ безъ исключенія красавицы, душки, по выраженію офицеровъ; гвардеецъ разсказалъ о какой-то очень богатой купчихѣ, прелестной какъ ангелъ, на которой онъ какъ дважды-два-четыре могъ бы жениться и сдѣлаться милліонеромъ, и мало-ли о чемъ еще говорили, чѣмъ гордились и радовались эти минутные счастливцы, эти дѣти въ обновкахъ…

А между тѣмъ въ одной изъ отдаленныхъ частей города, въ небольшомъ, сѣромъ, деревянномъ домикѣ съ палисадникомъ на улицу, въ маленькой квартиркѣ вдовы, чиновницы,

Пелагеи Ивановны Ползиковой, происходила большая суматоха. Здѣсь, съ ранняго утра, мыли полы, двери, протирали оконныя стекла, обметали пыль, передвигали мебель. Сама хозяйка, успѣвшая уже побывать у ранней обѣдни, напиться чаю и сбѣгать на рынокъ, въ сопровожденіи своей кухарки Аксиньи, поминутно сновала изъ комнаты въ комнату, приказывала, суетилась, поправляла то одно, то другое, забѣгала на кухню и освѣдомлялась хорошо-ли всходитъ тѣсто, вычищена-ли рыба, удачно-ли стынетъ приготовленный для заливнаго бульонъ. Истощивъ кругъ своей дѣятельности, она остановилась посреди крошечной гостиной, съ какимъ-то заботливымъ вниманіемъ снова оглядывала каждый предметъ, задумывалась, припоминала и непремѣнно находила новую для себя работу. Видно было, что Пелагеѣ Ивановнѣ эти хлопоты приходились по душѣ: она суетилась для своего единственнаго сына Яши или Якова Петровича Ползикова, того самаго юнаго офицера, который съѣлъ два пирожка въ кондитерской.

Пелагея Ивановна, женщина лѣтъ сорока пяти, роста средняго, съ доброй, пріятной наружностью, лишилась мужа спустя пять лѣтъ послѣ рожденія Яши. Съ тѣхъ поръ много тяжкихъ испытаній перенесла она. Покойникъ оставилъ въ наслѣдство свое благословеніе, два форменныхъ вицъ-мундира, пару бритвъ, три или четыре патента, на чины и весьма скудную пенсію, которая въ наше время не могла бы удовлетворить даже и діогеновскимъ требованіямъ. Забота о средствахъ для кой-какого существованія и воспитаніе подроставшаго сына все пало тяжелымъ камнемъ на душу бѣдной Пелагеи Ивановны. Будь она одна, такъ и горя мало, хоть недоспитъ и недоѣстъ, такъ самой тошно, да на другихъ глядя не плачешься, а тутъ ненаглядный сынъ, единственное утѣшеніе матери, его и одѣнь и обогрѣй и накорми и обучи, все же дворянское дитя, такъ по-мужицки не поведешь, хочется и полакомить ребенка, и рубашечку хорошенькую сдѣлать, такъ каково же материнскому сердцу, когда ни того ни другаго не на что, и говорить нечего! — тяжело! Правда, Яша, вскорѣ послѣ рожденія, при помощи какого-то родственника, человѣка съ случаями, былъ записанъ кандидатомъ въ одинъ изъ кадетскихъ корпусовъ, но до времени поступленія оставалось еще лѣтъ пять. Притомъ нужно было хоть кое-какъ да подъучить мальчика, подготовить его; сама Пелагея Ивановна, по ограниченности своихъ познаній, сдѣлать этого не могла, а для учителя, даже и весьма простенькаго, все же требовались деньги.

И вотъ будущій прапорщикъ Яковъ Петровичъ поступаетъ въ Александровскій кадетскій корпусъ, а Пелагея Ивановна переѣхала на жительство въ Царское Село к поселилась въ одномъ изъ домовъ, находящихся противъ стѣнъ корпуснаго зданія, въ маленькой, уютной комнатѣ.

Куда какъ грустно было сначала доброй матери не видѣть подлѣ себя своего сына! Проснется она бывало, да такъ втихомолку и зальется слезами, вспомнитъ, какъ Яша, протирая глазенки, еще въ полупросоньи, цѣловалъ и обнималъ ее, какъ она его одѣвала, заставляла молиться Богу, читать «Отче нашъ» и «Богородицу», поила чаемъ, и т. д. Скоро впрочемъ Пелагея Ивановна мало по малу привыкла къ своему одиночеству, тѣмъ болѣе, что Яшу она видѣла нетолько ежедневно, но понѣскольку разъ въ день. Кадеты въ садъ — и она въ садъ, кадеты на плацъ — и она туда же; хоть сквозь рѣшетку да посмотритъ на нихъ; кадеты изъ классовъ бѣгутъ, она ждетъ непремѣнно на лѣстницѣ, переглянется съ Яшей, поцѣлуется, скажетъ словцо-другое, перекреститъ его и пойдетъ, успокоенная, почти счастливая, въ свою уединенную келью.

Въ праздникъ госпожа Ползикова выкупала всѣ тѣ часы, въ которые на недѣлѣ не видѣла Яшу; каждое воскресенье было для нея торжествомъ, а Рождество, Святая и масляница какими-то эпохами. Въ эти дни и обѣдъ у Пелагеи Ивановны готовился лучше, прибавлялось третье, иногда четвертое блюдо, и костюмъ ея отличался нѣкоторою изысканностью, и бѣлье на столѣ было чистое и все, начиная съ физіономіи хозяйки до угрюмой собаки Валетки, принимало лучшій, обновленный видъ.

Съ своей стороны и Яша былъ безгранично преданъ матери. Кромѣ ея у него не было никого близкаго сердцу, отца онъ почти не помнилъ, родные не отличались особенною нѣжностью къ ребенку: стало быть, весь пылъ дѣтской любви сосредоточился на одной матери.

Прошло пять лѣтъ. Яша былъ переведенъ въ одинъ изъ кадетскихъ корпусовъ, а Пелагея Ивановна переѣхала на новоселье въ Петербургъ и поселилась попрежнему бокъ о бокъ съ роднымъ ей корпуснымъ зданіемъ, но не въ одной, а въ двухъ комнатахъ, чтобъ Яшѣ въ праздникъ было уютнѣе, чтобъ не стыдился онъ своей бѣдности, не зналъ бы ея, чтобъ къ нему могъ и товарищъ заглянуть.

Тихо, и однообразно, какъ заведенные часы, отъ субботы до субботы, текла жизнь любящей матери. Съ недостатками она сжилась, опредѣленныхъ средствъ къ жизни никакихъ не имѣла, а все перебивалась какъ-то; если и горевала иногда, то не о своей участи, а о будущемъ Яшѣ, уже взросломъ мальчикѣ. Ей представлялось въ перспективѣ офицерство сына съ его скудными средствами для жизни; крѣпко задумывалась въ такихъ случаяхъ добрая женщина и кончала свою думу теплой молитвой къ Богу, возлагая все упованіе на помощь и милосердіе его.

Стукнуло Яшѣ шестнадцать лѣтъ, оставалось два года до офицерства — и новый, тяжелый камень, прежде только угрожавшій Пелагеѣ Ивановнѣ, теперь въ дѣйствительности свалился на ея душу. Для новаго офицера нужно было приготовить все необходимое, одѣть, обуть, снарядить на службу; правда, казна мундиръ сдѣлаетъ, но вѣдь и подъ мундиръ и на мундиръ тоже своего рода одежда требуется. Хорошо бы и начать тотчасъ же, думала мать, сама бы ему исподоволь и бѣлье сшила и то и другое справила, но для начатія нужны были деньги, а ихъ-то и не водилось у госпожи Ползиковой. Разрывалось сердце матери, невольно позавидовала она участи людей богатыхъ: не хуже ихъ ея Яша, можетъ и лучше, да на тѣхъ оболочка шелковая, а на немъ нитяная.

Много хлопотала Пелагея Ивановна, много бѣдствовала, много пролила слезъ, много ночей не спала, много вынесла горькихъ упрековъ, кое-что продала, кое что заложила, и съ боя, какъ изранённый солдатъ вырвавшій непріятельское знамя, успѣла сколотить кой-какое приданое сыну.

Не мудрено послѣ этого, что Пелагея Ивановна съ такою торжественностію ждала вновь произведеннаго офицера; нѣсколько лѣтъ она мысленно готовилась къ этому дню, видѣла его во снѣ, томилась, боролась, изыскивала средства, наконецъ всѣ препятствія побѣждены, все устроено, улажено, Яша офицеръ, Яша снаряженъ, заботы, слезы, мученія кончены, остается гордиться, любоваться и радоваться ненагляднымъ дѣтищемъ. Притомъ материнское самолюбіе требовало вознагражденія за свои труды, оно желало похвастаться, блеснуть, выставить напоказъ свое произведеніе въ полномъ его блескѣ: смотрите, дискать, люди добрые, какого я молодца вырастила! Вотъ почему рѣшилась Пелагея Ивановна, что называется, кутнуть, поставить ребромъ послѣднюю копѣйку, бывшую плодомъ тяжкой предшествовавшей экономіи.

Новый офицеръ былъ выпущенъ въ одинъ изъ армейскихъ пѣхотныхъ полковъ. Учился онъ въ корпусѣ, несмотря на свои прекрасныя способности, такъ-себѣ, ни хорошо, ни дурно, нѣкоторыми предметами занимался усердно, основательно, другими напротивъ вполнѣ пренебрегалъ; не занимали они сердца мальчика, не трогали его душу, не шли ему въ голову. Съ жадностію, напримѣръ, иногда просиживалъ онъ цѣлыя ночи за какой нибудь посторонней интересующей его книгой, а между тѣмъ не готовилъ заданнаго урока изъ математики, химіи, ботаники и тому подобныхъ премудростей. Онъ какъ бы сознавалъ, что знать этихъ предметовъ никогда не будетъ, если и схватитъ койкакія верхушки, то послѣ экзамена тотчасъ же ихъ позабудетъ, стало-быть и учиться не къ чему, только лишнимъ соромъ заваливать голову. Правда, были въ корпусѣ воспитанники, зубрившіе все съ одинаковымъ рвеніемъ французскіе стихи, и формулу ньютонова бинома и катихизисъ, и физику, и исторію, словомъ мастера на все, — имъ и книги въ руки! — они вышли въ гвардію, а Яковъ Петровичъ напялилъ на себя скромнѣйшій армейскій мундиръ, съ красною рогожкою и нумеромъ на эполетахъ. Любимыми предметами Ползикова, отчетливымъ знаніемъ которыхъ иногда удивлялъ онъ, были именно тѣ, которые въ системѣ корпуснаго образованія стояли на второмъ планѣ, а музыка, живопись и вообще изящныя искуства какъ-то особенно симпатично дѣйствовали на его душу. Долго, съ полнымъ благоговѣніемъ смотрѣлъ онъ иногда на какую нибудь замѣчательную картину, и хотя самъ не рисовалъ, но судилъ о ней здраво, человѣчно, отчасти правильно. Онъ зналъ на-перечетъ нетолько русскихъ, но и лучшихъ иностранныхъ писателей, особенности и направленіе каждаго изъ нихъ; понѣскольку разъ перечитывалъ любимыя произведенія; даже серьезныя философскія книги не ускользали отъ его вниманія. Вообще не восхищали душу Якова Петровну, не были для него кумиромъ совершенства и предѣломъ человѣческихъ стремленій ни блестящіе мундиры, ни другія наружныя отличія, нѣтъ, умъ и сердце его благоговѣли предъ торжествомъ науки или предъ творчествомъ художника,

Много доставалось бывшему кадету за такое направленіе: часто дежурный офицеръ конфисковалъ бывшія у него постороннія книги, какъ неидущія къ дѣлу, отрывающія воспитанниковъ отъ прямыхъ занятій; начальство и товарищи въ насмѣшку называли его Байрономъ; но всѣ эти гоненія нисколько не измѣняли мальчика, напротивъ, онъ еще какъ-то упорнѣе, исключительнѣе погружался въ любимый міръ свой.

Притомъ Ползиковъ не отличался бойкостію, умѣньемъ переливать изъ пустаго въ порожнее, говорить на экзаменахъ иногда сущій вздоръ и вообще тонкими снаровками ловкаго кадета. Онъ учился собственно для себя; если на экзаменахъ чего не зналъ, то не старался вывернуться, а просто отказывался отъ предложеннаго билета и уходилъ спокойно на свое мѣсто, какъ-будто такъ и быть должно. Что же касается до фронта, то въ этомъ отношеніи онъ былъ слабъ совершенно; на смотры и парады ходилъ только въ числѣ запасныхъ, а ротный командиръ называлъ его не иначе, какъ своею пагубою.

Наружность Якова Петровича нисколько не соотвѣтствовала его новому званію. Это былъ человѣкъ небольшаго роста, худенькій, тщедушный, съ впалою грудью и низкими плечами. Лице его было блѣдно, задумчиво; большой лобъ, оканчивавшійся темнорусыми короткими волосами и большіе сѣрые глаза сообщали всей физіономіи что-то особенно привлекательное, пріятное, умное. Движенія его отличались медленностію; казалось, онъ весь вѣкъ готовъ былъ просидѣть на одномъ мѣстѣ, въ задушевной, теплой бесѣдѣ съ пріятелемъ или съ любимой книгой. Вотъ главныя черты портрета Якова Петровича.

Въ чепцѣ съ лиловыми лентами, въ пестрой шали, той самой, которая надѣвалась при особенныхъ, торжественныхъ случаяхъ, и въ шелковомъ платьѣ съ двойнымъ сизо-бронзовымъ отливомъ, ждетъ не дождется госпожа Ползикова своего оына. Вотъ уже два часа пробило и въ комнатахъ все прибрано, чѣмъ-то такимъ пріятнымъ накурено, и гости скоро наѣдутъ, а Яши все нѣтъ… Ужъ не болѣнъ-ли, думаетъ Пелагея Ивановна, можетъ ушибся какъ, долго-ли до грѣха, а можетъ и платье еще неготово, — эка жаль будетъ! да нѣтъ, придетъ, непремѣнно придетъ; кажется, не отъ чего и нечему такому случиться, безъ отпуска оставить ужъ не могутъ теперь, во снѣ худаго ничего не видала. Она задумалась, машинально оглядѣла вокругъ себя, машинально обдернула висѣвшую у окна занавѣску и вышла въ полисадникъ на улицу, облокотилась на деревянный заборикъ, приставила въ видѣ зонтика ладонь ко лбу и устремила свой взглядъ на противуположный конецъ улицы, на тотъ уголъ, изъ-за котораго долженъ былъ показаться Яша. Вотъ что-то блеснуло тамъ, кажется офицерская каска, такъ и есть офицеръ идетъ, онъ, Яша, Яша, и на глазахъ Пелагеи Ивановны навернулись слезы, а рука какъ-то невольно сотворила крестное знаменіе.

Черезъ минуту мать и сынъ были въ объятіяхъ другъ-друга.

Не стану описывать подробностей этой сцены… Скажу только что у Пелагеи Ивановны, отъ восторга и объятій, сдвинулся на сторону чепчикъ и распустилась правая косичка, а у Якова Петровича свалилась съ головы каска.

Когда первый пылъ встрѣчи прошелъ, счастливые мать и сынъ вошли въ комнату.

— Какой же ты молодецъ, говорила она, оглядывая съ ногъ до головы юнаго офицера, поглядѣлъ бы покойникъ папенька, налюбовался бы на тебя! и эполеты-то какіе новенькіе, какъ жаръ горятъ, подика-съ скоро чернѣютъ? Я думаю, ихъ бы, Яшенька, кляксъ-папиромъ обертывать; вотъ я ужо въ чайной лавкѣ достану, купецъ-то знакомый, не откажетъ, да квасцами пересыпать, отъ табаку чай чернѣютъ… вонь сегодня гости будутъ, накурятъ, ну да куда не шло, радость сегодня! Она махнула обѣими руками и снова поцѣловала Яшу. — А что, и приказъ роздали?.. покажи-ка, покажи, голубчикъ.

Яковъ Петровичъ вынулъ изъ кармана бумагу и, улыбаясь, подалъ ее матери.

Пелагея Ивановна надѣла очки и два раза, съ какою-то торжественностію, сквозь слезы радости, прочла слѣдующія строки: «кадетъ Ползиковъ въ прапорщики ….скаго полка».

— А вотъ, Яша, говорила Пелагея Ивановна, выдвигая ящики комода, посмотри, какое я тебѣ приданое справила, ужъ не взыщи, чѣмъ Богъ послалъ, кабы не горькая доля моя, не тѣмъ бы и наградила тебя, что дѣлать… Вотъ рубашечки, всего полдюжинки, маловато, правду сказать, ну да съ бережно, для начала, справиться можно; вотъ платочки, простыньки, полотенца, носки, всѣ сама вязала, а вотъ одѣяльце; изъ старенькаго сшила, а какое славное вышло, теплое да мягкое… Ты, Яшенька, какъ въ стирку отдавать будешь, такъ записывай всегда, а то вѣдь и распропасть не долго. А вотъ посудишка кой-какая; кажется ничего не забыла; это тебѣ собственно стаканчикъ, ты изъ него завсегда пей, вотъ столовая ложечка, серебряная, а вотъ двѣ чайныхъ, и вензеля твои вырѣзаны… Охъ и радость моя сегодня, а какъ подумаю, что разстаться придется, такъ лучше бы кажется… Пелагея Ивановна не договорила и залилась слезами, Яковъ Петровичъ бросился ее обнимать.

Ползиковъ съ производствомъ въ офицеры долженъ былъ уѣхать далеко изъ Петербурга. Тяжка была для бѣдной матери разлука съ любимымъ сыномъ, единственной своей отрадой, такъ тяжка, что все ей казалось, даже до настоящей минуты, что авось Яша не уѣдетъ, авось какимъ нибудь чудомъ да останется съ ней. Воображеніе ея никакъ не могло представить предстоящей грозы, не сознавало возможности ея ударовъ. Вотъ почему Пелагея Ивановна до сихъ поръ какъ-то мало горевала объ ожидающемъ ее одиночествѣ, она просто не вѣрила въ него, какъ иногда умирающій больной не вѣритъ въ близкую смерть.

Между тѣмъ квартира госпожи Подзиковой наполнилась гостями. Тутъ была и какая-то очень полная дама, въ желтомъ платьѣ, носившая титулъ ея превосходительствами какой-то почетный господинъ съ орденомъ на шеѣ, и другой господинъ, безъ ордена, и еще дама, съ прищуренными глазками, и товарищи Яши по корпусу, гвардеецъ Сергѣй Михайлычъ Пигоцкій, и произведенный съ Ползиковымъ въ одинъ полкъ Нѣмецъ, Адамъ Адамычъ фонъ-Глюкъ, оба круглые сироты, безъ родныхъ и знакомыхъ.

Первый, десяти лѣтъ отъ роду, былъ привезенъ въ корпусъ какимъ-то дядею благодѣтелемъ, который тотчасъ затѣмъ уѣхалъ въ свою дальнюю деревню, второй присланъ изъ Курляндіи съ оказіею и сданъ на полное, исключительное попеченіе корпуснаго начальства.

Пигоцкій и фонъ-Глюкъ въ основѣ своихъ характеровъ близко подходили другъ къ другу и различались до безконечности, въ подробностяхъ. Оба, завезенные въ корпусъ съ малолѣтства, незнакомые и прежде съ теплыми родственными чувствами, они пріобрѣли ту сухость характера, которая можетъ развиться только подъ вліяніемъ холоднаго, безсердечнаго воспитанія. Сперва строгіе, разсчетливые дяди и тетки, старавшіеся только сбыть мальчиковъ, потомъ дежурные офицеры и ротные командиры, были единственными близкими для нихъ людьми, исключительными предметами ихъ дѣтской наблюдательности. Бѣдныя дѣти не знали, что значитъ пойти въ праздникъ въ отпускъ, подышать вольнымъ воздухомъ неказенной жизни. Некому было воспитать ихъ нравственно, ни что не заставляло биться сердце, не согрѣвало душу, во всемъ дѣйствовала одна корпусная рутина, одинъ корпусный интересъ, вездѣ господствовала одна сухая воля начальника, никогда не могущая замѣнить теплаго, родственнаго вліянія отца или матери. Пигоцкій всему отлично учился, Глюкъ учился всему одинаково посредственно. Пигоцкій прекрасно велъ себя, Глюкъ велъ себя хорошо, ни въ чемъ не попадался, но ни въ чемъ и не выказывался. Первый былъ лучшимъ воспитанникомъ во всѣхъ отношеніяхъ; всѣ желанія, всѣ стремленія, всѣ страсти его не выходили за предѣлы корпусной жизни, всѣ отношенія заключались въ отношеніяхъ къ товарищамъ и начальникамъ, на нихъ однихъ сосредоточивалась и любовь и ненависть. Второй былъ воспитанникомъ такъ-себѣ, никого не ненавидѣлъ, никого и не любилъ особенно, слѣпо исполнялъ приказанія начальства, не изъ страха наказанія, не изъ желанія выдвинуться, а просто по своей натурѣ. Пигоцкій былъ мальчикъ расчетливый, мальчикъ, что называется, кулакъ, зорко глядѣвшій въ будущее; онъ мечталъ, во что бы то ни стало, сдѣлаться первымъ; у Глюка расчетъ ограничивался повседневными мелочами, нѣмецкою аккуратностію, ярко вычищенными сапогами, опрятною курточкою, перочиннымъ ножикомъ, карандашомъ, чистенькими тетрадями, пріобрѣтеніемъ какой нибудь вещицы за услугу товарищу и т. п. невинными предметами. Правда, товарищи ча"фр подсмѣивались надъ Нѣмцемъ, растаскивали его вещи, производили въ его столикѣ безпорядокъ, но хладнокровный мальчикъ нисколько не возмущался такими нападками, вещи поступали обратно въ его владѣніе и прятались въ новое мѣсто, дальше обыкновеннаго. Пигоцкій былъ чрезвычайно самолюбивъ; для достиженія своихъ цѣлей онъ готовъ былъ ползать и унижаться передъ начальникомъ, насплетничать на своего лучшаго друга, поддѣлаться подъ любой тонъ, залѣзть въ душу кого хотите. Глюкъ до-нельзя гордился словомъ «фонъ»; въ этомъ словѣ онъ видѣлъ что-то святое; Боже сохрани, еслибъ кто вздумалъ смѣяться надъ этимъ словомъ; честность его доходила до крайнихъ предѣловъ. Разъ даже онъ поклялся убить одного изъ своихъ однокашниковъ за то, что послѣдній измѣнилъ данному слову: отказавшись отъ булки, съѣлъ ее; клятва не была приведена въ исполненіе потому только, что виновный на слѣдующій день выкупилъ свою жизнь двойной порціей булокъ. Пигоцкій во всемъ — и во фронтѣ и въ наукахъ, что называется, собаку съѣлъ, его во всемъ отличали, выставляли вездѣ на-показъ; на экзаменахъ онъ отвѣчалъ такъ бойко, такъ гладко, такъ ловко угадывалъ малѣйшій намекъ учителя, сыпалъ такими возвышенными взглядами, что поневолѣ приводилъ въ умиленіе своихъ слушателей. Глюка, напротивъ, никуда не показывали; во фронтѣ онъ стоялъ въ задней шеренгѣ, а на экзаменахъ такъ вялилъ и путался, что почти усыплялъ долготерпѣливыхъ наставниковъ. Пигоцкій во все время пребыванія въ корпусѣ никогда не читалъ никакихъ книгъ, кромѣ тѣхъ, которыя были помѣчены казенною печатью. Глюкъ цѣлые пять лѣтъ перечитывалъ исторію Фридриха Великаго, на нѣмецкомъ языкѣ, и остановился только на ея половинѣ. Вообще оба они учились не для того, чтобъ гнать что нибудь, первый хлопоталъ единственно изъ-за своего первенства и блеска на экзаменахъ, второй ни о чемъ не хлопоталъ и учился по приказанію.

Пигоцкаго не любили товарищи и отчасти боялись его, къ Глюку товарищи не чувствовали особенной симпатіи и безпрестанно надъ нимъ подтрунивали. Оба они были черствые эгоисты; только эгоизмъ перваго имѣлъ обширную цѣль, извивался на тысячу ладовъ, примѣнялся ко всевозможнымъ обстоятельствамъ, могъ вредить ближнему; второй былъ ни больше, ни меньше, какъ сухой, холодный Нѣмецъ, скупой, аккуратный, съ самыми ничтожными, мелочными цѣлями, ни на волосъ никому несдѣлавшій ни добра, ни зла.

По наружности оба товарища рѣако отличались другъ отъ друга. Пигоцкій былъ мальчикъ молодецъ, ловкій, проворный, средняго, почти высокаго роста, съ недурнымъ, даже красивымъ лицемъ, съ вьющимися на головѣ свѣтлорусыми волосами; курточка на немъ сидѣла всегда хорошо, талья была перетянута. Глюкъ отличался необыкновенною, не по лѣтамъ, массивностью и неуклюжестью. Онъ былъ огромнаго роста, сутуловатъ, имѣлъ большія руки, большую голову, черные, стоячіе какъ щетина, волосы; будучи въ корпусѣ, брился, ходилъ какъ-то тяжело, безпрестанно задѣвалъ за что нибудь; въ танцевальномъ классѣ такъ прыгалъ, что возбуждалъ общій хохотъ и совершенно походилъ на медвѣдя огромной величины. Платье ни немъ сидѣло неловко, изъ-подъ куртки вѣчно выглядывала рубашка.

Съ Глюкомъ Ползиковъ, какъ и всѣ прочіе товарищи, никогда не находился въ тѣсныхъ, дружественныхъ отношеніяхъ. Онъ сблизился съ нимъ только въ послѣднее время пребыванія въ корпусѣ, единственно по случаю выпуска ихъ въ одинъ и тотъ-же полкъ; напротивъ, съ Пигоцкимъ Яковъ Петровичъ сошелся, если не внутренно, то по крайней мѣрѣ наружно, года четыре тому назадъ. Причина этой видимой дружбы заключалась не въ сходствѣ характеровъ товарищей и ихъ душевномъ стремленіи другъ къ другу, нѣтъ, она была скорѣе слѣдствіемъ матеріальнаго расчета съ одной стороны и теплой довѣренности съ другой. Два мальчика поговорили какъ-то разъ дольше, откровеннѣе обыкновеннаго, послѣ чего Ползиковъ пригласилъ Пигоцкаго въ праздникъ къ себѣ, Пигоцкій разумѣется воспользовался приглашеніемъ, побывалъ разъ, другой, третій, понравился Пелагеѣ Ивановнѣ и сдѣлался постояннымъ воскреснымъ ея нахлѣбникомъ. Добрая женщина, несмотря на собственныя скудныя средства, считала своею обязанностію пріютить сироту; она принимала его какъ сына, скучала и сама бѣгала въ корпусъ, когда Сергѣй Михайловичъ почему либо не приходилъ. Притомъ же видимая дружба лучшаго корпуснаго воспитанника охраняла отчасти Яшу, служила ему покровительствомъ и щекотала самолюбіе госпожи Ползиковой. Несмотря однако на эту наружную привязанность другъ къ другу, внутренней симпатіи между двумя мальчиками не было, дружба ихъ отзывалась чѣмъ-то искуственнымъ, натянутымъ. Яковъ Петровичъ скорѣе уважалъ Пигоцкаго, видѣлъ въ немъ образцоваго кадета, а Пигоцкій, съ своей стороны, отвѣчалъ только нѣкоторою благодарностью за принятое въ немъ участіе.

Пробило четыре часа и гости госпожи Ползиковой, по рангамъ и достоинствамъ, усѣлись за столъ. Обѣдъ по русскому обычаю начался кулебякой, предметомъ особой заботливости Пелагеи Ивановны. Вначалѣ разговоръ какъ-то не клеился, была даже такая минута, въ которую, какъ говорится, тихій ангелъ пролетѣлъ, но съ третьимъ блюдомъ, состоявшимъ изъ заливнаго, языкъ у всѣхъ развязался, бесѣда сдѣлалась шумнѣе, оживленнѣе, вѣроятно вслѣдствіе хереса изъ ближайшаго россійскаго вейнгандхунта; даже неразговорчивый Адамъ Адамычъ улыбался, басилъ и разсказывалъ сосѣду, господину съ орденомъ на шеѣ, свою курляндскую родословную. За жаркимъ бокалы гостей наполнились шипучимъ отечественнаго произведенія. Орденъ на шеѣ сказалъ краткій, приличный случаю, спичъ, закричалъ ура, прочіе гости дружно подхватили и пошли чокаться и чмокаться съ вновь произведеннымъ офицеромъ и его матерью. Пелагея Ивановна отвѣчала, какъ только могла, на сыпавшіяся со всѣхъ сторонъ поздравленія. Яковъ Петровичъ, Адамъ Адамычъ и Сергѣй Михайлычъ къ концу обѣда сдѣлались исключительными, предметами разговора. Началось похвальное слово россійскому воинству вообще и офицерскому званію въ-особенности. Вновь произведеннымъ офицерамъ, какъ героямъ праздника, предсказывалось будущее генеральство, со всѣми его атрибутами, лентами и звѣздами. Господинъ съ орденомъ на шеѣ хватилъ выше: представилъ картину войны, сопряженныя съ нею отличія и наградилъ прапорщиковъ будущимъ званіемъ фельдмаршаловъ, а потомъ и генералиссимусовъ. Прочіе гости подтвердили примѣрами возможность такого событія. Явились на сцену Потемкинъ, Суворовъ. Дама въ желтомъ платьѣ вытащила самого Наполеона.

Кончился обѣдъ. Гости поблагодарили хозяйку за хлѣбъ за соль, посидѣли, поболтали, поиграли въ грошевый преферансъ и разъѣхались, вполнѣ довольные угощеніемъ я радушнымъ пріемомъ. Пелагея Ивановна была весела несказанно; оставшись одна, она снова бросилась обнимать Яшу, какъ бы благодаря его за свою радость, за свое счастіе.

Вскорѣ мать и сынъ разошлись по своимъ угламъ. Первая усердно помолилась Богу, второй бережно снялъ съ себя офицерскій мундиръ, стряхнулъ его, оглядѣлъ, тщательно уложилъ на стулѣ и покрылъ носовымъ платочкомъ.

Пелагеѣ Ивановнѣ грезился Яша, да такой странный, какъ-будто и не онъ совсѣмъ: съ большими усами, въ небываломъ, шитомъ золотомъ красномъ мундирѣ, съ длинными, предлинными фалдами. Потомъ ей представилась кулебяка, огромная; вотъ она разрѣзываетъ ее, а въ ней генеральскіе эполеты, толстые да тяжелые, необыкновенно широкая лента, красная и голубая вмѣстѣ; испугалась Пелагея Ивановна и вдругъ слышитъ какую-то дикую пальбу, видитъ войско, состоящее изъ ея превосходительства, ордена на шеѣ, отца Ивана и кухарки Аксиньи. Вся эта картина такъ увлекла госпожу Ползикову, что она закричала съ-просонья ура! но тотчасъ же опомнилась, перекрестилась, перевернулась на другой бокъ и заснула покойнѣе.

Якову Петровичу представилась во снѣ казенная куртка, вывороченная наизнанку, съ фамиліею написанною на спинѣ, представился бывшій его ротный командиръ, только такой тихій да скромный, не кричащій на кадетъ, а напротивъ цѣлующій у нихъ руки; потомъ какая-то женщина, молодая, красивая, наклонилась къ самому уху Ползикова, цѣлуетъ его, гладить по головѣ, шепчетъ ему: «ты офицеръ, офицеръ, я тебя любить буду!» — Яковъ Петровичъ заключаетъ ее въ свои объятія и — о ужасъ!.. вмѣсто женщины оказывается дежурный офицеръ. «Ты куришь», свирѣпо вскрикиваетъ онъ на Ползикова и молодой прапорщикъ отъ страха просыпается, взглядываетъ на близьлежащій эполетъ, улыбается и снова засыпаетъ.

Рано утромъ по обыкновенію встала Пелагея Ивановна, сходила къ ранней обѣднѣ, сообщила свою радость пономарю, роздала гривну нищимъ, возвратилась, приготовила чай и только тогда рѣшилась разбудить Яшу.

Напившись съ сыномъ чаю, госпожа Ползикова вручила ему красненькую десятирублевую бумажку. "На, Яша, возьми, голубчикъ, погуляй, " говорила она; «при такой радости не грѣхъ; ничего ни жалѣй, не долго тебѣ и погостить у меня; Богъ знаетъ, придется ли увидать больше.»

При послѣднихъ словахъ Пелагея Ивановна залилась слезами, Яковъ Петровичъ бросился ее успокоивать.

Ползикова цѣловала сына, но не могла удержаться отъ слезъ: весь ужасъ близкой разлуки вдругъ представился ея воображенію.

«Яша!» продолжала она какъ-то торжественно, положивъ голову на эполетъ сына, «не забудь ты мать свою, помни ее, горемычную; ты одна моя радость, въ тебѣ одномъ мое счастіе, нѣтъ у меня никого и ничего больше! сердце мое изныло, выболѣло о тебѣ! не погуби-жъ ты меня!» Она поцѣловала его руку.

Яковъ Петровичъ прослезился въ свою очередь и повисъ на шеѣ матери. Нѣсколько минутъ они оставались молча, говорили только, капавшія слезы и съ трудомъ сдерживаемое всхлипыванье, невольно по временамъ вырывавшееся. Наконецъ и мать и сынъ, какъ-бы утѣшенные настоящею сценою, крѣпче увѣренные во взаимной преданности, нѣсколько успокоились и розняли свои руки.

Скоро летѣло время отпуска молодаго офицера, роковой день отъѣзда приближался мало по малу. Десять рублей полученные отъ матери, и казавшіеся Якову Петровичу значительнымъ капиталомъ, истощились. Правда, онъ на эти деньги успѣлъ повеличаться въ креслахъ въ театрѣ, похлопать хорошенькой актрисѣ, прокатиться на лихачѣ-извощикѣ, посѣтить раза два кондитерскую, завиться у француза-парикмахера, купить сткляночку духовъ, выставить изъ-подъ шинели руку въ бѣлой какъ снѣгъ перчаткѣ и вообще усладить свою душу исполненіемъ нѣкоторыхъ желаній, не вполнѣ доступныхъ прежнему кадетскому званію. Словомъ, первые дни офицерства пронеслись для Ползикова въ какомъ-то туманѣ, если не веселой, то по крайней мѣрѣ новой, незнакомой жизни.

А между тѣмъ Пелагея Ивановна, въ отсутствіи сына, съ каждымъ днемъ замѣтнѣе, смѣняла радостную улыбку на горькія слезы. Иногда и ничего, какъ будто и весела, и любимый свой пасьянсъ раскладываетъ, а взглянетъ на Яшинъ мундиръ, да такъ вдругъ и зальется. ужъ она плачетъ, плачетъ втихомолку, точно рада, что есть ей время выплакаться, а зазвенѣлъ колокольчикъ, сынъ домой вернулся, оботретъ глаза насухо, проглотитъ насильно слезы и какъ ни въ чемъ не бывало — весела и покойна.

Такъ прошла недѣля, другая, потянулась за нею и третья, наступилъ наконецъ и невообразимый для матери день Яшинаго отъѣзда.

Наканунѣ Яковъ Петровичъ остался вечеромъ лома. Пришелъ на часокъ и Пигоцкій проститься съ товарищемъ. Грустно, молча, только изрѣдка мѣняясь отрывочными фразами, сидѣли и гость и хозяева за чайнымъ столомъ. Сергѣй Михайлычъ видимо тяготился предстоящимъ прощаніемъ; онъ хотѣлъ поскорѣй сбыть его, какъ непріятную обязанность, и безпрестанно поглядывалъ на часы. У Пелагеи Ивановны на сердцѣ кошки скребли; любимый чай не шелъ ей въ горло, налитая чашка давно простыла; Яковъ Петровичъ сидѣлъ понуривъ голову, украдкой взглядывалъ то на Пигоцкаго, то на мать; даже лежавшая на стулѣ собака Валетка и та какъ-то особенно угрюмо поглядывала на господъ своихъ. Самоваръ заунывно гудѣлъ и выдѣлывалъ какія-то трели, точно пѣлъ прощальную пѣснь своему хозяину. Двѣ нагорѣвшія свѣчи тускло освѣщали всю комнату. Проливной дождь съ порывистымъ вѣтромъ стучалъ въ окна и наводилъ пущую тоску на сцену и безъ того тоскливую.

— Какъ-то ты, Яша, завтра поѣдешь: погода-то такая скверная, сказала, изъ другой комнаты, Пелагея Ивановна.

— Ничего, маменька, я и съ Глюкомъ сговорился, отвѣтилъ Яковъ Петровичъ.

— Откладывать нельзя, всѣ наши уѣхали, равнодушно замѣтилъ Пигоцкій.

Молчаніе возобновилось.

Черезъ минуту Сергѣй Михайлычъ всталъ, его примѣру послѣдовалъ и Ползиковъ; они протянули другъ-другу руки; у Яши удерживаемыя до сихъ поръ слезы невольно брызнули изъ глазъ. Онъ бросился къ Пигоцкому, крѣпко поцѣловалъ его, сильно потрясъ его руку и вышелъ за нимъ въ переднюю. Пелагея Ивановна, чтобъ не видать тягостной для себя сцены, удалилась въ свою спальню. Оба товарища еще разъ крѣпко обнялись и поцѣловались; казалось, они оба были тронуты, только Ползиковъ не спѣшилъ прощаться: онъ бы обнялъ еще и еще разъ своего товарища, онъ бы многое сказалъ ему, онъ бы просидѣлъ съ нимъ до послѣдней минуты, а Пигоцкій торопился уйдти.

— Ну, прощай, счастливаго пути, кланяйся Фону! сказалъ послѣдній уже весело, вырвавшись изъ объятій Ползикова, и шмыгнулъ на лѣстницу.

— Прощай! грустно отвѣтилъ остановившійся въ дверяхъ Яша. Прощай! повторилъ онъ, когда Пигоцкій уже выходилъ на улицу.

— Прощай! весело отозвался товарищъ. Напиши, какъ тамъ у васъ въ арміи? громко крикнулъ онъ и хлопнулъ дверью.

На другой день Пелагея Ивановна встала еще раньше обыкновеннаго; ночь она почти не спала, а утромъ прямо съ кровати бросилась къ окну, надѣясь, что хотя погода удержитъ на лишній денекъ ея Яшу.

На-бѣду небо было совершенно чисто; взошедшее солнце ярко свѣтило.

Машинально Пелагея Ивановна вытащила чемоданъ сына, поставила его на стулъ и сама сѣла возлѣ. Нѣсколько минутъ оставалась она неподвижною, уставивъ глаза на крышку чемодана. Наконецъ, собравшись съ силами, вздохнула, перекрестилась, встала и пошла укладывать офицерское достояніе. Однако какъ-то особенно лѣниво дѣйствовала бѣдная мать; въ другое время каждое дѣло боится ее, за что ни примется, мигомъ и кончитъ; а тутъ и руки еле-движутся, вяло, безсознательно берутся за каждую вещь, кладутъ ее не туда, куда слѣдуетъ. Богъ знаетъ, ералашъ какой-то. Казалось, еслибъ въ эту минуту спросить Пелагею Ивановну, что она дѣлаетъ, то и на этотъ простой вопросъ не было бы удовлетворительнаго отвѣта: такъ мысли хозяйки были разсѣянны, такъ не сочувствовали работѣ ея рукъ. По временамъ Пелагея Ивановна останавливалась, какъ бы соображая что, утирала свои слезы и затѣмъ продолжала прерванное занятіе. Нѣсколько разъ вынимала она изъ комода Яшины рубашки, платки и прочее, клала ихъ въ чемоданъ, потомъ вытаскивала снова, перекладывала; въ забывчивости она было-сунула даже, между сыновними вещами, свою байковую юбку и сама какъ-то горько улыбнулась своей ошибкѣ. Не разъ она принималась считать укладываемое бѣлье, доходила до пяти или семи и останавливалась въ недоумѣніи, какъ бы припоминая, какая цифра слѣдуетъ далѣе.

Между тѣмъ всталъ Яковъ Петровичъ и принялся помогать матери. Чемоданъ былъ скоро наполненъ.

— Вотъ, Яша, наказывала Пелагея Ивановна, тамъ у тебя деньщикъ что-ли будетъ, чтобъ обворовывать не сталъ, смотри за нимъ, сахаръ да чай завсегда самъ запирай и ключикъ у себя держи. Теперь насчетъ обѣда тоже, фунта полтора говядины тебѣ совсѣмъ достаточно, хоть и съ товарищемъ будешь жить, все довольно, и супъ и щи все можно сварить; ну, а другой день случится и дома не отобѣдаешь: все экономія; вонъ сказывали, у васъ тамъ курица семь копѣекъ. Господи! дешевизна-то какая! Все это Пелагея Ивановна говорила довольно хладнокровно; казалось, она рѣшилась испить чашу до дна и вооружилась непоколебимою твердостью; только при концѣ рѣчи двѣ слезы выкатились изъ глазъ матери и тотчасъ же были незамѣтно отерты.

Многое говорила Пелагея Ивановна своему сыну, наставляла его какъ вести себя, просила чаще писать, беречь себя, молиться Богу и тому подобное. Яковъ Петровичъ слушалъ мать свою, цѣловалъ ея руки. Оба они, во все время разговора, видимо притворялись другъ передъ другомъ, старались казаться возможно хладнокровнѣе, каждый боялся выраженіемъ своей боли вызвать наружу и увеличить боль другаго.

Скоро явился фонъ-Глюкъ съ небольшимъ чемоданомъ, узелкомъ подъ мышкой и картонкой въ рукѣ.

— Очень чудесное время ѣхать сегодня, пыли совсѣмъ не будетъ, между прочимъ замѣтилъ онъ.

Отобѣдали наконецъ на скорую руку или, вѣрнѣе, посидѣли за столомъ мать съ сыномъ: кусокъ въ горло не шелъ ни тому ни другому. Зато Адамъ Адамычъ ѣлъ больше обыкновеннаго; казалось, онъ хотѣлъ набить желудокъ на все время пути. Вотъ зазвенѣлъ у крыльца и колокольчикъ на почтовыхъ клячахъ, Пелагея Ивановна поблѣднѣла, выронила изъ рукъ ложку и осталась неподвижно на мѣстѣ. Вздохнулъ Яковъ Петровичъ и сталъ собираться.

— Пріѣхали, какъ-то протяжно, полушепотомъ говорила бѣдная мать; пріѣхали! повторяла она, гладя рукой похолодѣвшій лобъ свои.

— Очень тощія лошади! хладнокровно замѣтилъ Глюкъ.

Прибѣжала Аксинья, одной рукой схватила одинъ чемоданъ, другою-другой, сердито взметнула ихъ какъ два перушка, на плечи и вылетѣла къ телѣгѣ на улицу.

Совсѣмъ готовый, въ сюртукѣ безъ эполетъ, съ фуражкой въ рукѣ вышелъ Яша къ матери.

Пелагея Ивановна бросилась на шею къ сыну; крѣпко обвила ее своими руками, какъ бы говоря: не выпущу я тебя, и такъ зарыдала, точно въ груди у ней порвалось что-то. Яша разинулъ-было ротъ, хотѣлъ сказать что нибудь, чтобъ успокоить мать, но остановился на полу-словѣ, зарыдавъ въ свою очередь.

Адамъ Адамычъ стоялъ на порогѣ, неподвижно уставивъ глаза на присутствующихъ и, казалось, удивлялся ихъ горю.

— Яша! говорила Пелагея Ивановна какъ-то, отчаянно. Яша, радость моя! повторяла она, покрывая своими поцѣлуями голову, плечи и грудь сына, прощай! какъ-то особенно трудно вымолвила она и зарыдала пуще прежняго.

Яша, въ свою очередь, схватилъ обѣими руками голову матери, гладилъ ея волосы, обтиралъ ими глаза свои… «Маменька, маменька, родная моя!» повторялъ онъ всхлипывая.

Пелагея Ивановна не выдержала и упала въ ноги къ сыну. Яковъ Петровичъ бросился ее поднимать, но она обвила его колѣни такъ крѣпко, такъ прижала свою голову къ ногамъ его, покрывая ихъ поцѣлуями, что бѣдному Яшѣ оставалось одно средство, опуститься на возлѣстоящій стулъ, чтобъ имѣть возможность ближе нагнуться къ матери.

Возвратившаяся между тѣмъ Аксинья фыркала, утирая грязнымъ передникомъ глаза свои. Даже вѣчно молчавшая собака Валетка, глядя на господъ своихъ, какъ-то особенно отрывисто лаяла. Только на лицѣ Адама Адамыча выражалось одно тупое удивленіе.

Наконецъ Пелагея Ивановна встала, поклонилась въ землю предъ стоявшимъ въ углу на столѣ образомъ, потомъ взяла его въ руки, и нѣсколько разъ осѣнила имъ сына какъ готовый къ смерти больной, спокойно, указывая на образъ, сказала:

— Вотъ, Яша, мое тебѣ благословеніе, береги его, молись ему и не забывай меня, горемычную.

Яковъ Петровичъ перекрестился и приложился къ образу.

— Дайте и васъ благословлю, вдругъ произнесла она, обращаясь къ Глюку; будьте счастливы, берегите Яшу, берегите голубчика! протяжнымъ, болѣзненнымъ тономъ повторила она.

Адамъ Адамычъ смѣшался и выпуча глаза смотрѣлъ на

— Онъ ничего! здоровъ будетъ! сквозь зубы произнесъ онъ.

— Садитесь теперь, передъ дорогой всѣмъ присѣсть слѣдуетъ; садись Аксинья! добавила Пелагея Ивановна.

Всѣ присѣли и черезъ минуту встали; Аксинья схватила остальные офицерскіе доспѣхи, Глюкъ опомнился, сдѣлалъ два шага, задѣлъ ногою стулъ и подошелъ къ рукѣ хозяйки, Пелагея Ивановна крѣпко поцѣловала его, хотѣла что-то сказать, но не могла, снова зарыдала и, поддерживаемая съ одной стороны кухаркой, съ другой сыномъ, поплелась кое-какъ на улицу. Здѣсь возобновилась прежняя сцена прощанья.

Адамъ Адамычъ успѣлъ уже взобраться на телѣгу и очень серьезно принялся считать мѣдныя деньги.

Сидѣвшій на облучкѣ ямщикъ долго, совершенно апатично смотрѣлъ на окружающихъ, но потомъ отвернулся, вздохнулъ, почесалъ затылокъ, поправилъ шлею и принялся въ раздумьи помахивать тоненькимъ кнутикомъ. Даже пристяжная почтовая кляча, и та повернула назадъ свою голову, моргала глазами и казалось сочувствовала людскому горю.

Наконецъ Яша съ трудомъ вырвался изъ объятій матери и вскочилъ въ телѣгу. Пелагея Ивановна уцѣпилась-было за колесо, но могучія руки Аксиньи съ помощію дюжихъ рукъ Глюка оттащили ее.

Яковъ Петровичъ вполголоса сказалъ, «пошелъ!» толкнулъ ямщика, тотъ дернулъ возжами, хлыстнулъ кнутомъ — и застучала перекладная по тряской мостовой. Пелагея Ивановна взвизгнула и упала на плечо возлѣ стоявшей Аксиньи, Балетка съ лаемъ бросилась вслѣдъ за телѣгой.

Когда опомнилась Пелагея Ивановна и взглянула вдоль улицы, то ничего не было видно, все было тихо, только изъ-за угла показалась Балетка; она бѣжала, помахивая хвостикомъ, къ своей хозяйкѣ, да въ нѣсколькихъ шагахъ остановился мальчишка съ тарелкой огурцовъ и, выпуча глаза и разиня ротъ, смотрѣлъ на плачущую барыню.

II.

Уѣздный городъ О…. мѣсто стоянки того полка, въ который на службу назначены были два молодые офицера, ничѣмъ не отличался отъ тысячи прочихъ уѣздныхъ городовъ, разбросанныхъ по Россіи. Онъ состоялъ изъ одной улицы, носившей названіе главной и нѣсколькихъ закоулковъ безъ названія. На первой помѣщались двѣ церкви, присутственныя городскія мѣста, семь кабаковъ, одно уѣздное училище, грязный рынокъ, подъ именемъ гостинаго двора, гостиница «горотъ Европа», для пріѣзжающихъ, городничій съ полиціею, исправникъ, судья, уѣздный лекарь, почтмейстеръ съ почтовою конторою, изрядное количество нищихъ и два или три юродивыхъ. Лѣтомъ населеніе улицы увеличивалось: здѣсь паслись лошади, коровы и свиньи, горланили пѣтухи, кудахтали куры. Въ закоулкахъ вся городская мелкота; изъ сильныхъ властей въ одномъ изъ нихъ помѣстился только инвалидный начальникъ, и то по своей склонности къ тишинѣ и хозяйственной жизни.

Особыхъ же достопримѣчательностей городъ О… положительно не имѣлъ.

Ползиковъ и Глюкъ пріѣхали сюда въ сумерки и направились прямо въ "Европу, " имѣя намѣреніе переночевать въ ней, а завтра утромъ явиться къ начальству и начать свое служебное поприще. Ползиковъ хотѣлъ занять номеръ, но таковыхъ, къ немалой радости расчетливаго Глюка, оказался всего одинъ, да и тотъ былъ отданъ пріѣзжимъ купцамъ; дѣлать было нечего, по необходимости пришлось помѣститься въ общей залѣ, то есть, въ довольно большой комнатѣ съ какимъ-то прокислымъ воздухомъ, съ портретами на стѣнахъ или, скорѣе, съ фантазіею мѣстнаго художника, съ двумя клѣтками какихъ-то двухъ птицъ, съ маленькими столиками, покрытыми отвратительно грязными скатертями и съ двумя кожаными засалеными диванами. Ямщикъ внесъ офицерскія вещи; вертлявый, съ лоснящимися волосами половой освѣдомился, не потребуется ли чего нибудь, и вытянулся передъ пріѣзжими въ струнку.

— Два стакана и горячей воды подай! произнесъ Глюкъ.

— Чаю-съ потребуется?

— Не твое дѣло, приборъ и горячей воды, повторилъ Адамъ Адамычъ.

— Сливокъ или лимону прикажите-съ?

— Я тебѣ приказываю — одной воды! почти крикнулъ офицеръ.

Половой тряхнулъ головой и поспѣшно удалился.

Глюкъ принялся рыться въ чемоданѣ, вытащилъ изъ него маленькій сверточекъ съ чаемъ, фунтикъ съ сахаромъ, нѣсколько баранокъ, положилъ все это на столъ и принялся ходить взадъ и впередъ до комнатѣ.

Яковъ Петровичъ растворилъ окно и взглянулъ на улицу: тамъ была совершенная тишь, только шептался солдатъ съ бабою, да гдѣ-то собака заливалась лаемъ. Потомъ онъ вынулъ изъ кармана маленькое портмоне, раскрылъ его, досталъ лежавшія въ немъ ассигнаціи, синенькую, зелененькую и двѣ желтенькія, штуки двѣ-три серебра мелочи; подержалъ все это въ рукѣ, два раза пересчиталъ, повертѣлъ, тщательно сложилъ, спряталъ въ прежнее мѣсто и задумался. Грустно стало Ползикову. Городъ-ли произвелъ на него непріятное впечатлѣніе, усталость-ли съ дороги, недостатокъ-ли капитала, воспоминаніе-ли о матери и времени, проведенномъ въ Петербургѣ, не знаю, только какъ-то особенно тяжело вздохнулъ молодой офицеръ, повертѣлъ въ рукахъ папироску и закурилъ ее.

— Глюкъ, я тебѣ ничего не долженъ, мы за дорогу квитъ? какъ бы опомнившись вдругъ, спросилъ онъ.

— Еще четыре копѣйки долженъ, очень серьезно отвѣтилъ Адамъ Адамычъ.

Половой принесъ подносъ съ друмя чайниками и стаканами, громко брякнулъ имъ объ столъ и самъ всталъ въ почтительномъ разстояніи. Глюкъ положилъ въ чайникъ ложку чаю, налилъ въ него кипятку и тщательно выполоскалъ стаканы.

Тишина въ комнатѣ нарушалась только возней висѣвшихъ въ клѣткахъ птицъ. Половой первый прервалъ молчаніе:

— Къ намъ на службу изволили пожаловать? обратился онъ съ вопросомъ къ пріѣзжимъ.

— Да, въ полкъ, нехотя отвѣтилъ Ползиковъ и сѣлъ къ столу.

— Хорошіе господа все-съ, снова началъ половой.

— Какіе господа?

— Господа офицеры то есть!

— А ты почемъ знаешь?

— Намъ нельзя не знать-съ: заведеніе посѣщаютъ, отвѣчалъ половой. Наше ужъ мѣсто такое: всякаго человѣка насквозь узнаемъ! съ гордостію прибавилъ онъ.

— А генерала знаешь? спросилъ Яковъ Петровичъ.

— Знаемъ-съ, генералу тоже извѣстны.

— Онъ гдѣ живетъ?

— А у Клинихи квартируютъ, на томъ концѣ улицы.

— У какой Клинихи?

— А Клиниха — мѣщанка здѣшняя, значитъ прозывается такъ! замѣтилъ половой.

— А зачѣмъ у васъ такая вода мутная, очень нехорошо, пахнетъ спросилъ Глюкъ, принимаясь за второй стаканъ.

— Не могу знать-съ, такая ужъ есть, изъ рѣки беремъ, равнодушно отозвался половой.

— А что, генералъ хорошій? офицеры любятъ его? произнесъ Ползиковъ.

— Любятъ-съ! рѣшительно отвѣтилъ половой. Пріятный человѣкъ, больше по простотѣ все дѣйствуетъ, оттого значитъ и любятъ-съ! прибавилъ онъ и смахнулъ со стола салфеткой.

— Какъ по простотѣ?

— По своему порядку, безъ фальшу то есть, по душѣ, какъ начальнику теперича слѣдуетъ быть, такъ и есть.

— А женатые офицеры есть въ полку?

— Есть, только малость, все одно званіе больше.

— Какъ званіе?

— Такъ точно-съ, званіе, по ничтожеству все; одинъ казначей только, тотъ свои средства имѣетъ, а то поручикъ еще нонѣшнимъ лѣтомъ женился, такъ изъ неволи больше.

— Какъ изъ неволи?

— Изъ неволи-съ, такой случай имъ вышелъ. Стояли-то они на квартирѣ, почитай-что цѣлый годъ; у хозяина значитъ всѣмъ продовольствовались, тоже и деньгами заимствовались, заплатить трудно, такъ они взяли да на его сестрѣ и женились; такой ужъ уговоръ у нихъ былъ; пятьсотъ серебра приданаго получили. Трудно, ваше благородіе, и жениться теперь, потому у насъ въ уѣздѣ невѣсты все аплеке больше, а чтобъ настоящихъ — такихъ малость, только изъ купеческихъ найдутся, да и тѣ тоже разборчивы больно.

— Богатые офицеры есть? спросилъ Глюкъ.

— Богатыхъ нѣтъ-съ, извѣстно, другіе на формѣ только, а такихъ, чтобъ богатыхъ-нѣтъ, подтвердилъ половой.

За дверью послышались шаги. Въ комнату вошли два офицера. Половой быстро подскочилъ, снялъ съ нихъ шинели, стряхнулъ и повѣсилъ на гвоздикъ. Замѣтивъ незнакомыя лица, вошедшіе поклонились; Ползиковъ и Глюкъ привстали и отвѣтили тѣмъ-же, причемъ послѣдній задѣлъ рукою за чайникъ и чуть не уронилъ его.

— Въ нашъ полкъ кажется изволили прибыть? сказалъ одинъ изъ офицеровъ, оглядывая пріѣзжихъ съ ногъ до головы.

— Да, сюда на службу назначены, отвѣтилъ Яковъ Петровичъ.

— Очень пріятно познакомиться! смѣю спросить, съ кѣмъ имѣю честь говорить? сказалъ, протягивая руку, тотъ-же офицеръ.

— Ползиковъ, отвѣчалъ Яковъ Петровичъ, подавая руку новому товарищу.

— Имя и отчество? повторилъ послѣдній.

Яковъ Петровичъ назвалъ себя.

Офицеръ протянулъ руку Глюку.

— Съ кѣмъ имѣю честь?.. спросилъ онъ?

— Адамъ Адамычъ фонъ-Глюкъ.

— Какъ-съ?

— Фонъ-Глюкъ! очень явственно, по складамъ подтвердилъ Адамъ Адамычъ.

— Нѣмецъ-съ?

— Нѣмецъ! довольно гордо отвѣтилъ товарищъ Ползикова.

— Позвольте съ своей стороны, — подпоручикъ Илья Захарычъ Зарубкинъ! сказалъ офицеръ, кланяясь и указывая пальцемъ на свою грудь. Другъ всѣхъ порядочныхъ людей, продолжалъ онъ; не прочь отъ выпивки, отъ жуирства и соeterа; помните, даже Пушкинъ сказалъ: блаженъ, кто съ молоду былъ молодъ!.. А это, — онъ показалъ на своего товарища, — мой воспитанникъ, прапорщикъ Василій Семенычъ Усовъ.

Воспитанникъ неизвѣстно почему фыркнулъ, но въ ту же минуту принялъ серьезный видъ, поклонился и протянулъ руку новымъ сослуживцамъ.

Послѣдніе отвѣтили тѣмъ-же.

Компанія усѣлась.

— А позвольте узнать, почему это вы нашъ полкъ избрали? началъ, совершенно безъ церемоніи, Зарубкинъ.

— Какъ почему!?.. извините, я право не понимаю вашего вопроса; насъ назначило начальство, отвѣтилъ Ползиковъ.

— Здѣсь ваканціи имѣлись, замѣтилъ Глюкъ.

Зарубкинъ улыбнулся.

— Какъ не быть ваканціямъ, ваканціи всегда есть… Ванька, водки! неожиданно крикнулъ онъ.

Яковъ Петровичъ не зналъ что и подумать и вопросительно поглядывалъ то на одного, то на другаго офицера.

— Извините, по словамъ вашимъ… развѣ въ полку такъ дурно? довольно робко спросилъ онъ.

— Не знаю-съ!.. послужите — увидите, все отъ человѣка зависитъ, отъ души… какъ вамъ понравится! многозначительно отвѣтилъ Илья Захарычъ.

Усовъ вторично, безъ воякой причины, фыркнулъ.

— Генералъ, говорятъ, очень прекрасный человѣкъ? вмѣшался Глюкъ.

— Да-съ, и генералъ прекрасный! подтвердилъ Зарубкинъ.

— Вы изъ корпуса? спросилъ онъ.

— Изъ корпуса, отвѣтилъ Ползиковъ.

Половой принесъ графинъ съ водкой и поставилъ на столъ. Зарубкинъ налилъ четыре рюмки, взялся за одну и на другія указалъ присутствующимъ, сказавъ: милости просимъ.

Пріѣзжіе отказались.

— Не употребляете? возразилъ Илья Захарычъ, усмѣхнулся, выпилъ залпомъ рюмку и крякнулъ. Это только по молодости, прибавилъ онъ, ставя рюмку на столъ; поживете съ наше, такъ поневолѣ этой гадостью заливать горло станете… тьфу!.. мерзость какая!..

— Вася, тебя тоже просить надо, тоже изъ корпуса, видно! замѣтилъ Зарубкинъ съ ироніей, указывая товарищу на рюмку.

Вася фыркнулъ, взялъ рюмку и выпилъ.

— Эхъ житье, житье! продолжалъ вздохнувши Илья Захарычъ; не хорошо-съ, пусто, ничего этакого забирательнаго, душевнаго нѣтъ, крошки однѣ!..

«День за день, нынче какъ вчера:

„Къ вину отъ картъ и къ картамъ отъ вина!“

произнесъ онъ нараспѣвъ.

— Вы давно здѣсь на службѣ состоять изволите? спросилъ Глюкъ.

— Давно-съ, восьмой годъ тяну… пора и вонъ.

— Перейти хотите? замѣтилъ Ползиковъ.

— Я въ коммисаріатъ, мѣсто получаю, рѣшительно заключилъ Илья Захарычъ и выпилъ. — Вася, да ты что миндальничаешь? прибавилъ онъ, обращаясь къ Усову и указывая ему на графинъ съ водкой.

— Не хочется что-то! отвѣчалъ Вася и потянулся за рюмкой.

Илья Захарычъ громко захохоталъ.

— Здѣсь по характеру жить нельзя, продолжалъ онъ нѣсколько спустя, постепенно одушевляясь; для меня и развлеченіе, и то и другое нужно, а здѣсь что? уѣздъ, мракъ какой-то, ни одного живаго предмета нѣтъ… Женскаго общества никакого… Въ Петербургѣ можно въ кругъ войти, карьеру себѣ составить… теперь хоть бы насчетъ женитьбы: на дурѣ я не женюсь, на бѣдной тоже, я себѣ цѣну знаю!

— А вдругъ перейти не удастся, довольно робко замѣтилъ Усовъ.

— Какъ же это не удастся, ужъ не ты ли помѣшаешь? нѣсколько сердито возразилъ Зарубкинъ; протекціи что-ли не хватитъ?.. у насъ въ ходъ такіе колокола пущены, что не то-что въ коммисаріатъ, а куда угодно могу: три тысячи жалованья дадутъ, вотъ что! заключилъ онъ и выпилъ.

Оба пріятеля посидѣли еще нѣсколько минутъ и взялись за шапки.

— А что, Усовъ безъусый, куда путь-дороженька? спросилъ Зарубкинъ Василія Семеныча.

Послѣдній фыркнулъ и ничего не отвѣтилъ.

— А вотъ, батюшка, съ дороги… началъ-было громко Илья Захарычъ, но вдругъ, неизвѣстно почему, отвелъ новыхъ знакомыхъ нѣсколько въ сторожу и продолжалъ нашептывать имъ на ухо.

Глюкъ нахмурилъ брови и опустилъ глаза, Яковъ Петровичъ улыбнулся, сказалъ, что усталъ и раскланялся съ гостями.

— Ну, какъ знаете! отвѣтилъ Зарубкинъ и махнулъ рукой..

Шестнадцать только лѣтъ,

Бровь черная, дугой!..

продекламировалъ онъ на прощаньи.

Половой подалъ офицерамъ шинели, причемъ получилъ отъ Зарубкина щелчокъ въ носъ и приказаніе записать водку. Пріятели вторично поклонились новымъ сослуживцамъ и исчезли.

Эта встрѣча рѣшительно ошеломила Якова Петровича: слова Зарубкина такъ были неопредѣленны, отзывались такою желчью, двусмысленностью, въ улыбкѣ его выражалось столько ироніи, обращеніе было такъ безцеремонно, что молодой офицеръ рѣшительно не зналъ что и подумать; онъ обратился-было за разъясненіемъ своего сомнѣнія къ Глюку, но послѣдній замѣтилъ только, что Илья Захарычъ долженъ быть кутила большой, много денегъ имѣетъ, что въ коммисаріатѣ дѣйствительно служить хорошо; затѣмъ зѣвнулъ, вытянулся на жесткомъ диванѣ и скоро захрапѣлъ на всю комнату.

Ползиковъ усѣлся-было у окна, задумался, но вскорѣ и онъ раздѣлся, легъ, покрылся своею офицерскою шинелью, приказалъ половому пораньше разбудить себя и заснулъ какъ убитый.

На другой день оба офицера умылись и причесались какъ можно тщательнѣе; Глюкъ долго возился съ проборомъ на головѣ; одѣлись въ полную форму; обчистились такъ, что пылинки не осталось, натянули новыя, бѣлыя какъ снѣгъ перчатки и отправились къ новому начальству.

Первый визитъ разумѣется былъ къ генералу.

Не безъ волненій подошелъ Ползиковъ къ генеральской квартирѣ; оглядѣлся еще разъ съ ногъ до головы, поправилъ шарфъ, галстухъ. Глюкъ казался спокойнѣе, онъ только держалъ руки врознь, изъ боязни замарать перчатки. Они поднялись по лѣстницѣ. Дремавшій въ передней вѣстовой, при входѣ офицеровъ, вскочилъ какъ угорѣлый и вытянулся въ струнку.

— Принимаютъ генералъ? вполголоса, съ нѣкоторою робостію, спрооилъ Ползиковъ у солдата.

— Не могу знать, ваше благородіе! громко отвѣчалъ послѣдній малороссійскимъ выговоромъ.

— Дома? освѣдомился Адамъ Адамычъ.

— Точно такъ, ваше благородіе!

— Можно войти? спросилъ Яковъ Петровичъ.

— Не могу знать, ваше благородіе!

— Намъ, любезный другъ, слѣдуетъ являться, мы на службу пріѣхали, началъ доказывать Глюкъ.

— Слушаю, ваше благородіе! громче прежняго прокричалъ вѣстовой.

Товарищи посмотрѣли другъ на друга, сняли шинели и вступили въ первую комнату. Тамъ никого не было. Яковъ Петровичъ посмотрѣлся въ зеркало, взялъ въ лѣвую руку каску, обдернулъ мундиръ, тихонько высморкался; Глюкъ сдѣлалъ то же самое и крѣпко гладилъ рукою волосы, всячески стараясь уложить ихъ. Прошло нѣсколько минутъ, никто не являлся. Адамъ Адамычъ кашлянулъ. Въ комнату вбѣжала дѣвочка лѣтъ двѣнадцати, и увидѣвъ офицеровъ, повернула назадъ и скрылась. Прошло еще съ четверть часа; въ слѣдующей комнатѣ раздалось шарканье туфлей и черезъ минуту фигура генерала въ зеленомъ шелковомъ халатѣ на бѣльчьемъ мѣху, ввалилась въ пріемную и остановилась у дверей.

Яковъ Петровичъ, вспомнивъ недавніе уроки танцованія, сдѣлалъ пять шаговъ впередъ, отбросилъ въ сторону лѣвую ногу и шаркнулъ правой. Глюкъ послѣдовалъ его примѣру, но какъ-то неуклюже раздвинулъ обѣ ноги и черезчуръ громко щелкнулъ каблуками.

— Къ вашему превосходительству имѣю честь явиться: прапорщикъ Ползиковъ… прапорщикъ Фонъ-Глюкъ… произнесли оба товарища одновременно, нѣсколько дрожащимъ голосомъ и низко поклонились.

— А!.. замѣтилъ генералъ, и оглядѣлъ ихъ съ ногъ до головы. Хорошо-съ… каковы дороги? вопросительно прибавилъ онъ.

Ползиковъ смѣшался и искоса взглянулъ на Адама Адамыча.

Послѣдній стоялъ вытянувшись, какъ пень, и неподвижно уставивъ глаза на начальника.

— Каковы дороги? повторилъ генералъ, вѣдь вы ѣхали?»

— Точно такъ, ваше превосходительство… порядочныя дороги… плохія, ваше превосходительство! поспѣшно добавилъ Яковъ Петровичъ.

— Много пылитъ очень, ваше превосходительство! чуть не по складамъ выговорилъ Глюкъ.

— На перекладныхъ ѣхали? произнесъ генералъ.

— Точно такъ, ваше превосходительство.

— Трясетъ?

— Трясетъ, ваше превосходительство! въ одинъ голосъ отвѣтили офицеры.

— Гмъ! произнесъ генералъ. Родители есть у васъ? добавилъ онъ.

Ползиковъ вопросительно посмотрѣлъ на начальника.

— Родители у васъ есть? повторилъ послѣдній.

— Родители были, всѣ померли, ваше превосходительство! отвѣчалъ Глюкъ.

— Одна матушка, ваше превосходительство! прибавилъ Яковъ Петровичъ.

— А батюшка?

— Батюшка померъ, ваше превосходительство.

— Въ военной службѣ служилъ?

— Никакъ нѣтъ, ваше превооходительство, по гражданской части.

— Гмъ!.. Матушка пенсію получаетъ?

— Получаетъ, ваше превосходительство!

— Вы изъ какихъ губерній? спросилъ генералъ.

— Я изъ Петербурга и родился тамъ, отвѣтилъ Ползиковъ.

— Митавской губерніи, изъ Курляндіи, ваше превосходительство! попрежнему проговорилъ Глюкъ.

— Нѣмецъ?

— Нѣмецъ, ваше превосходительство.

— Это хорошо, Нѣмцы хорошій народъ, аккуратный, службу любятъ, замѣтилъ генералъ.

Адамъ Адамычъ самодовольно улыбнулся и очень низко поклонился.

— Ну, прощайте. Отправьтесь къ адъютанту, онъ васъ назначитъ, заключилъ генералъ.

Шарканье раздалось снова, представленіе кончилось.

Глюкъ остался совершенно доволенъ пріемомъ генерала; онъ съ какою-то гордостію вышелъ на улицу, точно вдругъ сдѣлался старше чиномъ; ни съ того, ни съ сего поздоровался съ встрѣчнымъ солдатомъ, и всю дорогу толковалъ, что генералъ очень почтенный старикъ и даже очень важный видъ имѣетъ. Ползиковъ, напротивъ, какъ-то угрюмо преступалъ черезъ лужи главной улицы города О… Онъ никакъ не могъ понять, что было за дѣло начальнику до родителей, дорогъ, перекладныхъ и тому подобныхъ предметовъ. «Сухо, очень сухо!» шепталъ онъ про себя, безсознательно смотря на перебиравшагося по камешкамъ Адама Ададщча.

— Гдѣ адъютанръ живетъ? спросилъ онъ вдругъ встрѣчнаго, ставшаго во фронтъ солдата, съ бойкой, лукавой наружностью, еврейскаго происхожденія.

— Здѣсь, васе благородіе, позалуйте; я проведу, васе благородіе! скороговоркой отвѣчалъ солдатъ и побѣжалъ впередъ маленькой рысью.

— Накройся! закричалъ ему въ слѣдъ Яковъ Петровичъ.

— Ницего, васе благородіе, не далеце, погода хоросая, васе благородіе, говорилъ Еврей, переходя изъ рыси въ шагъ. Вотъ, здѣсь зивутъ, тутъ доктуръ, продолжалъ онъ, указывая пальцемъ то на одну, то на другую сторону улицы; это казнацейской барыни спальня; молодая барыня у нихъ, красивая оцень, васе благородіе, а это кабинетъ ихъ благородія, тутъ и залованье раздаютъ. Цудесный цай, васе благородіе; продаютъ здѣсь, замѣтилъ солдатъ, проходя мимо какой-то лавки, самый цвитоцный. Онъ побѣжалъ опять рысью и остановился у дверей сѣраго деревяннаго домика. Здѣсь, васе благородіе; позалуйте!

Глюкъ и Ползиковъ оправились и вошли.

Адъютантъ былъ занятъ съ писаремъ, но увидевъ офицедовъ, всталъ и какъ-то особенно галантерейно раскланялся.

Они рекомендовали себя,

— Очень радъ. Pardon, одну минуту, сказалъ адъютантъ, указывая на стулья. Такъ переписать это! продолжалъ онъ, обращаясь къ писарю и подавая ему какую-то бумагу; сказано, чтобъ оставалось внизу не менѣе двухъ вершковъ, а тутъ и полутора цѣтъ! Онъ смѣрилъ пальцемъ. Да сказать музыкантамъ, чтобъ они черезъ недѣлю знали ту кадриль, которую я имъ далъ, а то пусть, не жалуются, я разговаривать не буду!

Комната адъютанта была убрана не дурно. Въ ней помѣщался изрядной величины письменный столъ съ разными украшеніями, разставленными въ самомъ симметрическомъ порядкѣ; тутъ были прес-папье, куколки, флакончики съ духами, строевой уставъ, въ отличномъ переплетѣ, и визитныя карточки съ гербомъ и фамиліею хозяина: Jean Ogouretchnihoff, lieutenant de l’armée russe. Надъ столомъ висѣла картина, изображающая женщину въ какомъ-то чудномъ дезабилье. У противуположной стѣны стоялъ небольшой диванъ; передъ нимъ столикъ съ лампою, покрытый вязаною салфеткою, очевиднымъ издѣліемъ дамскихъ рукъ; надъ диваномъ развѣшаны были, въ самомъ строгомъ порядкѣ, стоившемъ немалаго головоломнаго труда хозяину, портреты разныхъ генераловъ отечественныхъ знаменитостей. Наконецъ, желѣзная складная кровать, съ вязанымъ шерстянымъ одѣяломъ, довершала убранство комнаты.

По всему казалось, что адъютантъ былъ франтъ большой руки; и костюмъ его отличался какою-то особенностію: халатъ не халатъ, а что-то болѣе приличное, вышитое красными снурочками, и прическа съ большимъ проборомъ, оканчивавшимся у самой шеѣ, такъ шла къ нему, и кончики усовъ такъ йскуойо были завиты въ колечки.

— Bonjour, произнесъ адъютантъ, по уходѣ писаря, обращаясь къ молодымъ офицерамъ, и довольно нахально оглядывая ихъ. Генералу имѣли честь представляться?

— Имѣли, отвѣтили товарищи и поклонились.

— Его превосходительство крайне любезенъ былъ, замѣтилъ Глюкъ.

— Да-съ… очень пріятно… неопредѣленно повторялъ адъютантъ и снова оглядѣлъ офицеровъ. Не знаю, господа, какъ бы васъ удобнѣе назначить, сказалъ онѣ нѣсколько спустя, угодить вамъ и соблюсти, такъ сказать, интересы службы… Смѣю спросить, вы вмѣстѣ будете жить?

— Желали бы вмѣстѣ, отвѣтилъ Ползиковъ.

— Мы общее хозяйство имѣемъ, проговорилъ Глюкъ.

— Хозяйство!.. повторялъ адъютантъ и задумался.

— Въ шестую роту неугодно-ли? это здѣсь въ городѣ; вы потрудитесь явиться къ ротному командиру — штабсъ-капитанъ Нерыгай-Мачинскій, — а мы пошлемъ ему письменное свѣдѣніе.

Офицеры поклонились.

— Извините, господинъ адъютантъ, насчетъ квартиры: намъ по отводу будетъ? спросилъ Яковъ Петровичъ.

— Какъ-же-съ, по отводу; квартира даже готова: прекрасныя двѣ комнаты, tout à fait а part, обои, все какъ слѣдуетъ; вамъ не угодно-ли будетъ?.. эй! крикнулъ адъютантъ.

На порогѣ, въ одно мгновеніе, какъ изъ земли выросъ, вытянулся солдатъ и выпучилъ глаза на поручика.

— Проводить господъ офицеровъ на квартиру, гдѣ докторъ стоялъ, къ Куролесову. Понимаешь?

— Понимаю, ваше благородіе! крикнулъ солдатъ, необыкновенно быстро повернулся налѣво-кругомъ и въ одно мгновеніе скрылся.

Молодые офицеры поблагодарили хозяина и раскланялись съ нимъ, причемъ послѣдній успѣлъ ввернуть нѣсколько словъ по-французски и очень граціозно запахнулся полой вышитаго халата.

Квартира, указанная адъютантомъ, оказалась прекрасною только въ его воображеніи. Она состояла изъ двухъ крошечныхъ комнатъ съ ходячимъ, растрескавшимся поломъ, покосившимися окнами; въ углахъ висѣла густая паутина; стѣны были дѣйствительно оклеены обоями, только такими разнообразными, что никакъ нельзя было сказать какой рисунокъ и цвѣтъ преобладалъ въ каждой комнатѣ? — одинъ уголъ желтый, съ разводами, другой гладкій зеленый; надъ окнами какія-то розовыя птички, подъ ними цвѣты фіолетовые; въ одномъ простѣнкѣ, неизвѣстно почему, наклеены были даже двѣ модныя картинки изъ стараго дамскаго журнала. Мебель состояла изъ необыкновенной величины какого-то подобія туалета, съ самымъ крошечнымъ зеркаломъ, ломбернаго стола безъ сукна, нѣсколькихъ разнокалиберныхъ стульевъ и такого жесткаго дивана, что опустившійся на него Адамъ Адамычъ привскочилъ, какъ мячикъ, и принялся ощупывать подушку, вѣроятно желая удостовѣриться, чѣмъ бы она могла быть набита.

Подзикову сдѣлалось грустно; онъ сидѣлъ на окнѣ, безсознательно уставивъ глаза на половыя щели.

— Квартира приличная, жить можно! только зачѣмъ такой диванъ крѣпкій? рѣшилъ Глюкъ.

— Можно! повторилъ ему вслѣдъ Яковъ Петровичъ. Мнѣ все равно; лучше не найдешь, прибавилъ онъ.

Товарищи рѣшили тотчасъ-же сдѣлать визитъ ротному командиру и затѣмъ перебраться на новоселье.

Штабсъ-капитанъ Нерыгай-Мачинскій, ближайшій начальникъ молодыхъ офицеровъ, ходилъ между тѣмъ взадъ и впередъ по своей квартирѣ, въ глубокомъ раздумьи. Это былъ человѣкъ лѣтъ сорока, очень высокаго роста, сухой, сгорбленный, съ желтымъ, рябымъ лицомъ, съ длиннымъ носомъ, черными длинными усами, щетинистыми волосами на головѣ и кислымъ выраженіемъ физіономіи. Одѣтъ онъ былъ въ черкесскій нанковый казакинъ, отороченный узенькимъ галунчикомъ; на ногахъ, обутыхъ въ желтыя остроконечныя туфли, болтались синія демикатоновыя, широчайшія шаровары.

Голоса въ передней заставили штабсъ-капитана очнуться. Онъ остановился и поднялъ голову.

— Кто тамъ? крикнулъ онъ довольно громко.

Въ комнату вошли, одинъ за другимъ, Глюкъ и Ползиковъ.

Послѣ обычныхъ, взаимныхъ рекомендацій, хозяинъ усадилъ гостей.

Послѣдовало молчаніе.

Штабсъ-капитанъ сильно тянулъ изъ длиннаго чубука, какъ бы вытягивая изъ него тему для разговора.

Молодые офицеры безпрестанно взглядывали на хозяина и не рѣшались заговорить первые.

— Изъ Петербурга? произнесъ наконецъ послѣдній, не подымая глазъ.

— Изъ Петербурга, отвѣтилъ Глюкъ.

— Вмѣстѣ въ корпусѣ были, прибавилъ Ползиковъ.

— Газеты читали-съ?

— Давно не читали, негдѣ, все въ дорогѣ.

Штабсъ-капитанъ быстро поднялъ голову.

— Какова новость-то!… вѣдь это, я вамъ скажу, не то, что штучка какая нибудь, — это всемірное значеніе можетъ имѣть, переворотъ, тутъ катастрофа выйдетъ! поглядите, выйдетъ!.. вдругъ заговорилъ онъ, постепенно одушевляясь.

Офицеры навострили уши и уставили глаза на хозяина.

— Помилуйте, продолжалъ послѣдній: французскій посланникъ изъ Вѣны уѣхалъ, французы на границахъ войска собираютъ, Пруссія косится, Австрія косится, Наполеонъ… Наполеонъ вы думаете что? Позвольте, позвольте. Вы думаете… Онъ остановился и пристально глядѣлъ на офицеровъ.

— Наполеонъ очень умный человѣкъ, замѣтилъ Ползгковъ, никакъ не ожидая подобнаго разговора и не понимая, почему Нерыгай-Мачинскій принимаетъ такое горячее участіе въ европейской политикѣ.

— Умный! мало того что умный! продолжалъ хозяинъ, тыкая себя въ грудь, нѣтъ-съ, онъ куда мѣтитъ!.. Понижаете ли вы, куда мѣтитъ онъ?.. Онъ цѣль имѣетъ… а тогда что?… Германія что скажетъ? Англія, вы полагаете, молчать станетъ? — Пруссія? Англія сильна; у ней финансы. Швеція тоже, Испанія тоже, Данія тоже, Италія тоже, Турція тоже… Америка вмѣшается! ей-Богу вмѣшается… не можетъ не вмѣшаться. Вы разсудите только!

— Вѣроятно вмѣшается! подтвердили въ одинъ голосъ Ползиковъ и Глюкъ, рѣшительно непонимавшіе тревоги капитана отъ будущей европейской катастрофы.

— Прусскій король заболѣлъ… почему заболѣлъ?.. все это понимать нужно. Вы думаете онъ болѣнъ? я говорю: вздоръ! здоровъ!.. — Онъ щелкнулъ пальцами и самодовольно улыбнулся.

Долго еще штабсъ-капитанъ рѣшалъ судьбы Европы, тасовалъ государства, сыпалъ арміями. Ползиковъ и Глюкъ молчали или отдѣлывались общими фразами и безпрестанно толкали другъ-друга; наконецъ Яковъ Петровичъ, улучивъ минуту капитанской паузы, всталъ, его примѣру послѣдовалъ и Адамъ Адамычъ.

Хозяинъ очень любезно простился съ новыми сослуживцами, крѣпко пожалъ имъ руки, просилъ не забывать, заходить время убить, и обѣщалъ въ слѣдующій разъ сообщить свое мнѣніе касательно послѣдняго парламентскаго засѣданія.

Глюкъ отправился въ гостиницу, вызвавшись перевезти оттуда вещи. Ползиковъ побрелъ на квартиру.

Онъ шелъ молча, опустивъ голову, безпрестанно пожиналъ плечами; на губахъ его мелькала улыбка, въ ушахъ еще раздавались грозныя слова капитана.

— Яковъ Петровичъ, Яковъ Петровичъ! кричалъ чей-то голосъ.

Ползиковъ поднялъ голову: передъ нимъ стоялъ Зарубкинъ.

— Вотъ кстати, а я къ вамъ шелъ; дай, думаю, навѣщу. Ей Богу, полюбилъ васъ какъ-то!.. ужъ меня не надуешь: Лафатеръ! чортъ возьми! — съ перваго взгляда вижу, что порядочный человѣкъ!.. Знаете, заходите сегодня вечеромъ къ намъ, мы плезирчикъ устраиваемъ, soirée brillante этакой; всѣ наши соберутся, народъ разлихой! Ужъ вы меня знаете: съ дрянью возиться не стану!.. Давайте два цѣлкача: дѣло въ складчину идетъ; никому не обидно, — и душа и сюртукъ все на-распашку! Онъ протянулъ руку.

— Я… я право… я не устроился еще, началъ-было Ползиковъ.

— Все вздоръ! устроитесь, перебилъ его Зарубкинъ. На-послѣдкахѣ кучу! — такое мѣстишко получаю, что у!.. страсти!.. Что, вамъ размѣнять что-ли?..

Что было дѣлать? — показать себя неимущимъ — унизительно: отказаться нежеланіемъ — значило пренебречь приглашеніемъ, то есть съ перваго шагу заслужить негодованіе Зарубкина и его общества; положительной же причины никакой не было, тѣмъ болѣе, что Ползиковъ былъ пойманъ врасплохъ, такъ что онъ и выдумать никакой отговорки не нашелся.

Съ прискорбіемъ въ душѣ, отдалъ Яковъ Петровичъ требуемую сумму.

— Товарища пригласите… слышите… непремѣнно пригласите! крикнулъ ему въ слѣдъ Зарубкинъ.

Когда Глюкъ прибылъ съ вещами, Ползиковъ объявилъ ему о вечерѣ.

Адамъ Адамычъ сначала очень обрадовался, но узнавъ о складчинѣ, рѣшительно отказался, объявивъ, что за такую цѣну можно и безъ вечера много всякаго удовольствія имѣть.

— Неловко! офицеры могутъ обидѣться, замѣтилъ Яковъ Петровичъ.

— Зачѣмъ обидѣться? я свою волю имѣю; зачѣмъ я два цѣлковыхъ терять буду! отвѣтилъ фонъ-Глюкъ.

Часовъ въ восемь вечера въ квартирѣ Зарубкина, состоящей изъ одной, средней величины, комнаты, человѣкъ шесть или семь офицеровъ сидѣли вокругъ ломбернаго стола и играли въ карты. Одинъ изъ нихъ, за недостаткомъ стульевъ, помѣщался на сундукѣ, другой на двухъ положенныхъ другъ на дружку чемоданахъ, третій полулежалъ на стоящей возлѣ кровати. На столѣ помѣщались стаканы съ чаемъ, съ запахомъ рома, разбросаны были: мѣлъ, карты, папиросные окурки, трехрублевыя и рублевыя ассигнаціи, мелкія серебряныя и даже мѣдныя деньги. Хозяинъ, безъ сюртука, въ рубашкѣ съ растегнутымъ воротомъ, металъ штосъ, прочіе офицеры понтировали, Яковъ Петровичъ не игралъ, но внимательно слѣдилъ за игрой. Лица гостей безпрестанно мѣнялись, то хмурились, то улыбались, то какъ-то странно вытягивались. Отвсюду сыпались отрывистыя фразы: «ну-ка, барышня, вывези! мадамъ по усамъ! подлецъ тузъ! шельма двойка! экое счастье! не везетъ, анаѳема!» и такъ далѣе.

— Проигрываю! Яковъ Петровичъ, сказалъ Зарубкинъ, обращаясь къ Ползикову, а все оттого, что пріятель не играетъ, право! — ну-ка четвертачекъ примажьте, куда не шло!

— А вотъ, посмотрю сначала, отвѣтилъ Ползиковъ.

Хозяинъ проигралъ, заложилъ штосъ другой офицеръ. «Господа, на чистыя!» предупредилъ онъ, обращаясь къ товарищамъ, «въ счетъ жалованья не играю».

Игра возобновилась.

Яковъ Петровичъ вынулъ портмоне, подержалъ его, потомъ раскрылъ, вытащилъ-было полтинникъ, да опустилъ обратно и смѣнилъ его четвертакомъ.

— Позвольте и мнѣ, сказалъ онъ, нѣсколько минутъ спустя, протягиваясь за картой.

— Ага!.. человѣческое сердце не камень, замѣтили, смѣясь, нѣсколько офицеровъ.

Четвертакъ былъ убитъ. Яковъ Петровичъ вынулъ полтинникъ — и полтинникъ былъ убитъ, цѣлковый — и цѣлковый постигла та же участь. Ползиковъ остановился, даже отодвинулся отъ стола и принялся прихлебывать чай; лице его замѣтно раскраснѣлось, руки слегка дрожали.

Между тѣмъ игра сдѣлалась живѣе; банкометъ выигрывалъ; одинъ изъ партнеровъ, по недостатку мѣста на столѣ, писалъ цифры, перечеркивалъ и круглилъ ихъ на сюртукѣ лежавшаго своего товарища. Яковъ Петровичъ снова приблизился въ качествѣ наблюдателя. Прошло съ четверть часа, онъ снова опустилъ руку въ карманъ, подержалъ ее въ немъ, снова вытащилъ портмоне, потихоньку, подъ столомъ, раскрылъ его, пересчиталъ деньги, вынулъ полтинникъ, повертѣлъ его въ рукѣ, машинально посмотрѣлъ означенный на немъ годъ и поставилъ на карту. Полтинникъ былъ данъ. Ползиковъ подвинулся ближе къ столу и поставилъ цѣлковый, — цѣлковый былъ убить, другой — и другой убитъ, третій — и третій убитъ. У Ползикова опустилось сердце, руки его дрожали, голова пошла кругомъ.

— Пять рублей! какъ-то нерѣшительно сказалъ онъ, накрывая картой синенькую депозитку.

— Браво! закричалъ Зарубкинъ, вотъ люблю!

Пошла игра. Одинъ, блѣднѣя,

Рвалъ карты; вскрикивалъ другой!

подхватилъ онъ.

Пять рублей были убиты.

Яковъ Петровичъ поблѣднѣлъ, сосчиталъ уцѣлѣвшія у него деньги: ихъ оказалось шесть рублей, да сколько-то серебра мелочи. Онъ вспомнилъ, что у него не было ни сахару, ни чаю, ни табаку, ни ваксы, что Глюкъ не станетъ даромъ кормить его, да и взаймы не дастъ, что онъ еще долженъ ему за чай въ трактирѣ, да за перевозку вещей, стало-быть всего капитала, необходимаго для будущей жизни, за расплатою и покупками, оставалось, увы! нѣсколько копѣекъ! — Что теперь дѣлать? какъ быть? что за день несчастный! думалъ Ползиковъ и невольно взглянулъ на столъ: тамъ лежали недавно принадлежавшія ему деньги и какъ-будто подсмѣивались надъ нимъ, дразнили его. Яковъ Петровичъ было-заплакалъ, но, взглянувъ на своихъ товарищей, санъ испугался своей чувствительности, проглотилъ слезы и, желая казаться хладнокровнѣе, сталъ что-то напѣвать вполголоса.

Между тѣмъ гости мало-по-малу развеселились; нѣкоторые изъ нихъ перестали играть; пѣли, шутили, смѣялись, спорили, перебивали другъ-друга, толковали о производствѣ, о послѣднемъ ученьи, о генеральскихъ замѣчаніяхъ, о промахахъ товарищей, о лишнихъ дежурствахъ и караулахъ, о маіорскомъ бобровомъ воротникѣ и таковыхъ же отворотахъ, о какой-то Матренѣ Андреевнѣ или просто Матрешкѣ, какъ отзывались о ней нѣкоторые изъ офицеровъ. Поданная закуска, состоявшая изъ очищенной водки, селедки съ неимовѣрнымъ количествомъ лука и паюсной икры, еще болѣе воодушевила гостей. Посыпались разсказы за разсказами, анекдоты за анекдотами, каждый старался перещеголять другаго, затмить повѣсть о его похожденіяхъ похожденіями собственными.

Между тѣмъ деньщикъ и помогавшій ему вѣстовой солдатикъ собрали ужинать, то есть, на ломберный столъ, вмѣсто скатерти, была постлана запачканая салветка, прикрывшая только одно зеленое сукно; затѣмъ поставилось нѣсколько разнокалиберныхъ тарелокъ, таковыхъ же стакановъ, четыре бутылки съ хересомъ и полуштофъ съ очищенной. Переломанные ножи и вилки, три салфетки и два полотенца, назначавшіеся взамѣнъ салфетокъ, въ которыхъ былъ недостатокъ, довершали необходимое убранство трапезы.

— Господа! ружье въ банкѣ. Это на ружье играетъ? вопросительно закричалъ Зарубкинъ.

— На вещи значитъ пошло! замѣтилъ одинъ изъ офицеровъ.

Зарубкинъ проигралъ ружье; хотѣлъ-было еще заложить какую-то особенную, по увѣренію его, англійскую папиросницу, но желающихъ понтировать не оказалось. Офицерство усѣлось за ужинъ, состоявшій изъ необыкновенной величины пирога съ капустой и говяжьихъ битковъ съ солеными огурцами. За ужиномъ шумъ и говоръ увеличились еще болѣе и не умолкали ни на минуту; никто не стѣснялся, всѣмъ было до крайности весело, говорили всѣмъ — ты, безъ разбору, даже и Якову Петровичу; двое или трое изъ офицеровъ развеселились ужъ черезчуръ и едва говорили, а одинъ, не дождавшись ужина, тяжело храпѣлъ, растянувшись на хозяйской кровати.

По уничтоженіи пирога, котлетъ и хереса трое изъ офицеровъ усѣлись снова играть; только на этотъ разъ ружье замѣнилось чьей-то цѣпочкой отъ часовъ; самыхъ же часовъ не существовало.

Долго еще шумѣли, играли офицеры; цѣпочка два раза перешла изъ рукъ въ руки; наконецъ общество угомонилось и разбрелось. Кто пошелъ самъ собою, а кто нуждался и въ посторонней помощи, кто отправился домой, а кто остался у хозяина, или побрелъ къ какимъ-то знакомымъ.

Яковъ Петровичъ вышелъ вмѣстѣ съ прочими и черезъ нѣсколько минутъ былъ у себя дома. На дворѣ разсвѣтало. Глюкъ спалъ какъ убитый. Ползикову сдѣлалось почему-то совѣстно; онъ осторожно раздѣлся, легъ, но долго заснуть не могъ, мысли мѣнялись и капошились въ головѣ его.

— Господи Боже мой! думалъ онъ, вотъ началась моя новая, настоящая жизнь, и какъ, съ чего, подъ какимъ предзнаменованіемъ!.. Денегъ ни гроша, о будущемъ и подумать страшно!.. Начальство приняло какъ-то странно, дико… товарищи — свои у нихъ разговоры, свои исключительные интересы, ни одного живаго слова не услышишь!.. Неужели всегда и вездѣ одно и то же?.. Не можетъ быть! вѣроятно, несчастный случай показалъ мнѣ лѣвую сторону здѣшняго общества, его отдыхъ, увлеченіе, забаву; вѣроятно! тѣ же люди завтра будутъ другими; не одни же бобровые воротники занимаютъ ихъ! не одно же вино, карты и пошлые анекдоты соединяютъ ихъ! — есть же какая нибудь жизнь, есть служба!… Для чего-жъ живутъ они, къ чему стремятся, что дѣлаютъ ихъ умъ и сердце?..

Долго еще не могъ заснуть Яковъ Петровичъ, онъ вспомнилъ опять о своемъ проигрышѣ, потомъ представились ему: Пигоцкій съ красными отворотами, веселый, счастливый, расхаживающій по Петербургу, и корпусъ, и день производства въ офицеры, и Пелагея Ивановна, да такая жалкая, плачущая, исхудалая. «Дурно ведетъ себя, Яша, дурно! говорятъ она, забылъ совѣты матеря, въ карты играетъ, съ дурными людьми знается! охъ горько, горько мнѣ! — сынъ любимый обманулъ меня!»

На другой день Яковъ Петровичъ проспать дольше обыкновеннаго. Его разбудилъ Глюкъ.

— Вставать время, — чай очень прѣетъ! сказалъ онъ.

Ползиковъ вскочилъ и сталъ поспѣшно одѣваться.

— Ты поздно возвратился вчера? спросилъ его товарищъ, сидя за чаемъ.

— Нѣтъ, не поздно, я думаю, часъ первый былъ, отвѣтилъ Яковъ Петровичъ, не подымая глазъ и усердно мѣшая ложкой въ стаканѣ чай.

— Много гостей было?

— Да… человѣкъ семь…

— Весело было?

— Ничего… весело… какъ-то глухо проговорилъ Ползиковъ.

— Хорошій ужинъ былъ?

— Ужинъ ничего, хорошій…

— Въ карты играли?

— Играли! отрывисто отвѣтилъ Яковъ Петровичъ и закашлялся.

Онъ рѣшился умолчать передъ товарищемъ о своемъ проигрышѣ. Будь на мѣстѣ Глюка другой-кто, Ползиковъ бы выказался, ему даже хотѣлось съ кѣмъ нибудь раздѣлить свое горе, но Адамъ Адамычъ человѣкъ сухой, аккуратный, расчетливый! Адамъ Адамычъ боится за каждую копѣйку; онъ не облегчитъ, не пожалѣетъ, не успокоитъ его, не приметъ дружескаго участія, только ужаснется, упрекнетъ, пожалуй, да тотчасъ-же потребуетъ денегъ въ артель, а не дашь — разойдется, чего добраго, на вѣки разсорится.

— Намъ нужно вѣстоваго просить, вдругъ произнесъ Яковъ Петровичъ, желая перемѣнить не совсѣмъ пріятный для него разговоръ.

Въ комнату вошелъ солдатикъ съ конвертомъ въ рукѣ и вытянулся на порогѣ.

— Что тебѣ? опросилъ его Ползиковъ..

— Ва… ва… ва, началъ солдатъ заикаясь, но не кончилъ, сдѣлалъ три шага, какъ автоматъ, у котораго передвигаются однѣ ноги, подалъ конвертъ, отчетливо повернулся налѣво-кругомъ и удалился.

Яковъ Петровичъ взялъ конвертъ и нѣсколько безпокойно взглянулъ на адресъ: тамъ было написано: «господину прапорщику Ползикову. № 1113.»

— Глюкъ, что-жъ это?!. произнесъ онъ, нѣсколько спустя, дрожащими руками подавая товарищу бумагу.

— Что? спросилъ послѣдній.

— Какъ что!.. читай!

Адамъ Адамычъ очень явственно прочелъ слѣдующее:

«Предписываю вашему благородію, съ полученія оего, немедленно отправиться въ д. Бѣлашки, мѣсто расположенія 3-й роты, при коей и состоять при службѣ, въ вѣдѣніи ротнаго командира капитана Кренкина.»

— Въ другую роту назначаютъ, въ деревню… слѣдовательно намъ вмѣстѣ жить нельзя, совершенно хладнокровно замѣтилъ Глюкъ.

— Да какъ-же?.. чтожъ это?.. за что?.. отчего-жъ наконецъ?! я непремѣнно… проговорилъ Ползиковъ и уставилъ глаза на товарища.

— Стало-быть такая воля начальства, стало-быть такъ генералъ желаетъ, онъ свои соображенія имѣетъ, попрежнему отвѣтилъ послѣдній. Ты мнѣ долженъ одинъ рубль сорокъ три копѣйки, напомнилъ онъ.

Якову Петровичу было не до долга, онъ надѣлъ сюртукѣ и побѣжалъ къ адъютанту.

— Извините, я васъ безпокою; я сейчасъ получилъ увѣдомленіе, говорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ.

— Да-съ, предписаніе, замѣтилъ адъютантъ съ особеннымъ удареніемъ; не угодно-ли садиться… Генералъ желаетъ перечислить васъ въ 3-ю роту: тамъ офицеръ выбылъ; это верстъ тридцать отсюда.

Ползиковъ оторопѣлъ и какими-то жалостными, умоляющими глазами глядѣлъ на хозяина, какъ-бы ожидая отъ него своего спасенія.

— Извините… я право… я совершенно не ожидалъ… расположился… можетъ другой кто… проговорилъ онъ.

— Кто другой?.. сыщите… можно сдѣлать уваженіе, перемѣнить!

Яковъ Петровичъ опустилъ голову.

— Кто-же другой?.. Глюкъ тоже не поѣдетъ, онъ хочетъ въ городѣ жить, произнесъ онъ самъ съ собою.

— Очередь за вами, вы, m-er Полвиковъ, младшій офицеръ въ полку, — началъ адъютантъ нѣсколько наставительнымъ тономъ, играя кисточкой халата, — въ городѣ въ настоящее время расположенъ только одинъ батальонъ, остальные помѣщаются въ окрестныхъ деревняхъ, туда мы и отправляемъ всѣхъ вновь поступающихъ офицеровъ: это служитъ для нихъ, такъ оказать, школою. Батальоны очередуются стоянкой въ городѣ; на слѣдующій годъ быть можетъ доведется и вамъ жить здѣсь. Я право не знаю, отчего вамъ такъ не нравится новое назначеніе: въ деревнѣ такъ спокойно! заключилъ онъ.

— Я… я думалъ заняться, началъ-было Яковъ Петровичъ; притомъ мнѣ генералъ сказалъ, что мое назначеніе будетъ зависѣть отъ васъ…

— Да!.. но понимаете, m-er Ползиковъ, это нашъ коренной порядокъ; нѣтъ никакой причины сдѣлать для васъ исключеніе! другое дѣло, еслибъ вы были больны, женились, или что нибудь такое, а то, согласитесь сами, послѣ этого всѣ захотятъ въ городѣ жить!.. нельзя-же допустить подобную вещь! — городъ существуетъ только для насъ, штабныхъ!.. Что же касается до вашихъ, какъ вы говорите, занятій, прибавилъ адъютантъ, иронически улыбаясь и особенно ударяя на послѣднемъ словѣ, то заниматься вы можете сколько угодно, свободнаго времени вдоволь… деревня даже такъ располагаетъ въ занятіямъ.

Дѣлать было нечего, оставалось одно, покориться необходимости.

— Господи! думалъ Ползиковъ, выходя изъ адъютантской квартиры, что-жъ это такое?.. вотъ располагалъ заниматься, читать, образовать себя, слѣдить за жизнію, — я такъ мало знаю, — здѣсь все-таки живутъ люди, хоть кой какое да общество есть, можно бы было и книгъ достатъ, — а тамъ деревня, глушь, трущоба! трущоба!.. Что-жъ я буду дѣлать?.. сужить, да вѣдь этого мало!.. гдѣ-жъ пища для души, для ума, для сердца?.. Притомъ же у меня и денегъ нѣтъ! на мѣстѣ я бы перебился кое-какъ, а ѣхать туда — нужно всѣмъ запастись, расплатиться… что-жъ я буду дѣлать!?. занять у Глюка, не дастъ, да и нѣтъ у него… взять въ счетъ жалованья?.. Боже мой! не успѣлъ пріѣхать — и просить!.. совѣстно такъ, а между тѣмъ нельзя же… Ползиковъ вспомнилъ указанную Евреемъ-солдатомъ казначейскую квартиру — и повернулъ назадъ.

Казначей, между тѣмъ, сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ, за столомъ, заваленнымъ казенными счетными книгами, и выкладывалъ что-то на щетахъ.

Вошедшій Яковъ Петровичъ почтительно поклонился и началъ-было рекомендоваться, но занятый блюститель, казенныхъ интересовъ, молча указалъ ему на стулъ и снова принялся за свое дѣло, не обращая ни малѣйшаго вниманія на новаго сослуживца.

Прошло нѣсколько минутъ, обѣ стороны не переставали хранить молчаніе. Казначей видимо былъ занятъ, щеты его такъ и щелкали, Ползиковъ не смѣлъ помѣщать занятію. Наконецъ, первый повернулъ свою голову въ послѣднему, вопросительно взглянулъ на него, громко высморкался и отрывисто произнесъ: «что угодно?»

— Извините, если я обезпокою васъ, робко началъ Яковъ Петровичъ, сконфуженный и пріемомъ и своею просьбою. Я поступилъ сюда въ полкъ и теперь, совершенно неожиданно, назначенъ въ 3-ю роту, въ деревню, долженъ завтра ѣхать, тоже кое чѣмъ запастись нужно, такая неожиданность… Ползиковъ остановился.

— Да-съ! выговорилъ казначей.

— Я рѣшился васъ просить, одолжить мнѣ въ счетъ жалованья, докончилъ Яковъ Петровичъ.

— Нельзя-съ, на васъ аттестата не получали, попрежнему отвѣчалъ казначей.

— Извините, мнѣ право крайность, такая неожиданная командировка, аттестатъ вѣроятно на-дняхъ будетъ присланъ.

— Не знаю-съ, какъ пришлютъ, тогда и пожалуйте, а теперь денегъ нѣтъ; изъ казенныхъ только амуничныя и остались, изъ нихъ давать не велѣно, отвѣчалъ казначей, перебирая костяжки на щетахъ. Просите у генерала, сухо прибавилъ онъ.

— Я… я не смѣю безпокоить его превосходительство изъ за такой бездѣлицы, я думалъ, что вы сдѣлаете такое одолженіе, мнѣ очень нужно!.. Ползиковъ замялся.

— Извольте, дѣлать нечего, я дамъ изъ своихъ… сколько вамъ?

— Рублей пятнадцать… даже десять! прибавилъ поспѣшно Яковъ Петровичъ, испугавшись вѣроятно громадности спрошенной суммы.

— Со ста рублей сдача есть?

Ползиковъ улыбнулся.

— Помилуйте, отвѣчалъ онъ, еслибъ у меня было столько денегъ, я бы никакъ не рѣшился утруждать васъ.

Казначей подалъ Якову Петровичу четвертушку бумаги, заставилъ его росписаться въ полученіи десяти рублей серебромъ и, по окончаніи этой операціи, вручилъ ему красненькую бумажку.

— Очень вамъ благодаренъ, извините, что обезпокоилъ, началъ-было Ползиковъ.

— Ничего-съ! отрывисто отвѣчалъ казначей и принялся снова щелкать щетами.

Яковъ Петровичъ возвратился домой, отдалъ одинъ рубль сорокъ три копѣйки Глюку, купилъ чаю, сахару, табаку и ваксы, и сталъ укладывать свои необременительные пожитки.

— Я въ этой комнатѣ себѣ гостиную сдѣлаю, а тамъ кабинетъ и спальня будутъ, замѣтилъ Адамъ Адамычъ, остановившись передъ товарищемъ.

Ползиковъ ничего не отвѣчалъ и только какъ-то сердито сунулъ въ чемоданъ сапожную щетку.

III.

На другой день, по узкому проселку, поросшему травой, мимо пустошей, выгоновъ, мелкаго кустарника, пашней и деревенскихъ лачугъ, двѣ тощія клячи, запряженныя въ тряскую телѣгу, тащили молодаго офицера, сидѣвшаго торчкомъ на. своемъ измятомъ чемоданѣ. Уныло, повѣся головы, тянули лошади, уныло сидѣлъ ямщикъ на передкѣ, слегка помахивая кнутикомъ, уныло глядѣлъ по сторонамъ и Яковъ Петровичъ. Молчаніе долго не нарушалось, наконецъ Ползиковъ обратился съ вопросомъ къ ямщику:

— А что, братецъ, большая это деревня Бѣлашки?

— Бѣлашки-то?. Большая, отвѣчалъ ямщикъ, ничего, порядочная, прибавилъ онъ, никакъ дворовъ двадцать будетъ.

— А избы хорошія? продолжалъ Ползиковъ.

— И избы есть, отвѣчалъ ямщикъ; вамъ стоять что-ли? прибавилъ онъ.

— Стоять.

— Къ Антону значитъ… У Ивана Трофимыча тоже хоромы бѣлыя, да тѣ почесть заняты, господа стоятъ.

— А что это деревня господская?

— Господская!

— А баринъ кто?

— Баринъ то? — а Семенъ Миколаичъ баринъ.

— Что-жъ онъ и живетъ тамъ?

— Не, не живетъ, наѣзжаетъ только, объ позапрошломъ Миколѣ наѣхалъ.

— А другіе помѣщики есть?

— Не, и другихъ господъ нѣту.

— Трущоба! невольно подумалъ Яковъ Петровичъ и замолчалъ.

Часа черезъ три онъ дотащился до мѣста своего жительства и тотчасъ же отправился къ капитану Кренкину.

Семенъ Семенычъ Кренкинъ служилъ когда-то рядовымъ, а потомъ унтеръ-офицеромъ въ одномъ изъ полковъ гвардіи. Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, средняго роста, сухой, немного сгорбленный, съ грубыми, угловатыми чертами лица. Сѣдые волосы на головѣ его были коротко выстрижены, за ними слѣдовалъ маленькій, покрытый морщинами лобъ, потомъ носъ, весьма некрасивый, вздернутый к широкій; подъ нимъ торчали жесткіе сѣдые усы, подстриженные въ уровень съ верхнею губою; далѣе начинался синеватый подбородокъ. Небольшіе, впалые, сѣрые глаза, съ нависшими черными бровями, довершали характеръ физіономіи.

Добрый въ душѣ, Семенъ Семенычъ былъ грубъ и жестокъ по наружности. Хвалитъ-ли, сердится-ли, говоритъ-ли солдатамъ наставленіе, все одно — что бранится. Первыми достоинствами солдата въ глазахъ Кренкина были аккуратность и безсловесность предъ начальникомъ; въ этихъ двухъ качествахъ заключалась вся дисциплина; служебный лексиконъ солдата долженъ былъ ограничиваться слѣдующими шестью фразами; никакъ нѣтъ, слушаю, не могу знать, рады стараться, здравія желаю и счастливо оставаться.

Сквозь такую грубость обращенія проглядывало однако и своего рода уваженіе и какая-то теплая, истинная любовь къ ближнему. Заболѣвалъ, напримѣръ, солдатикъ, — Семенъ Семенычъ тотчасъ шелъ навѣщать его, иногда присылалъ ему чаю или давалъ гривенникъ денегъ. Умиралъ солдатикъ, и Кренкинъ отдавалъ послѣдній долгъ покойному: въ полной формѣ провожалъ его до самой могилы, сыпалъ въ нее землю и утиралъ выкатившуюся по покойникѣ слезу. Въ случаѣ какого нибудь несчастія, постигшаго солдата, выручалъ его изъ бѣды, помогалъ, чѣмъ только могъ. Съ своей стороны и солдаты любили своего капитана: «рука дюжая, языкъ порченый, да сердце отходчивое», говаривали они обыкновенно.

Вообще только и дѣлалъ Семенъ Семенычъ, что возился съ своею ротою; въ ней одной заключался весь его міръ, вся жизненная дѣятельность. Рота была его семьею, необходимою принадлежностію; далѣе ея онъ не зналъ, да и знать не хотѣлъ что творится на бѣломъ свѣтѣ; не будь ея, онъ ты кажется умеръ съ тоски, съ бездѣлья. Здѣсь онъ видѣлъ исключительный почетъ себѣ, могъ наказывать, миловать, награждать, заботиться, любить, ненавидѣть. Онъ чувствовалъ, что здѣсь и кончится его человѣческое бытіе, что командованіе ротою составляетъ апогей его славы и величія.

Съ полковыми офицерами Семенъ Семенычъ знакомъ былъ только шапочно; они гордились передъ нимъ, а онъ съ своей стороны не старался заискивать ихъ расположенія, даже отчасти былъ доволенъ одиночествомъ. Только полковой аудиторъ, да фурштадтскій офицеръ, находились въ болѣе тѣсныхъ отношеніяхъ съ капитаномъ Кренкинымъ. Изъ постороннихъ же навѣщалъ его одинъ священникъ, съ ближайшаго деревенскаго погоста, да проживавшая неподалеку вдова становаго пристава, сильно чванившаяся знакомствомъ съ господиномъ офицеромъ.

Когда Ползиковъ вошелъ въ капитанскую избу, Семенъ Семенычъ занимался пришиваньемъ пуговицъ къ старому форменному сюртуку.

Увидѣвъ вошедшаго офицера, Кренкинъ всталъ, бережно снялъ большіе круглые очки, бережно положилъ сюртукъ на лавку, запахнулся полами пестраго, истертаго халата и подошелъ къ Якову Петровичу.

Послѣдній рекомендовался.

— Слушаю-съ, произнесъ Семенъ Семенычъ такимъ голосомъ, какъ будто отвѣчалъ на полученное приказаніе. Присѣсть не угодно ли? прибавилъ онъ, указывая на лавку.

Гость и хозяинъ сѣли; послѣдовало небольшое молчаніе.

— Трубочки не прикажете ли? произнесъ Кренкипъ, протягиваясь за чубукомъ.

Ползиковъ закурилъ папироску.

— Чѣмъ подчивать прикажете? водку употребляете? проговорилъ Кренкинъ.

Яковъ Петровичъ отказался. Молчаніе возобновилось.

— Въ корпусѣ изволили учиться? заговорилъ Семенъ Семенычъ.

— Да, въ корпусѣ.

— Хорошее ученіе, замѣтилъ хозяинъ, разнымъ наукамъ учатъ.

— Я бы желалъ знать, капитанъ, началъ Ползиковъ, не отвѣчая на слова начальника, въ чемъ будутъ заключаться мои обязанности, позвольте въ этомъ случаѣ попросить вашего добраго, откровеннаго совѣта, я совершенный новичекъ на службѣ, ничего, не знаю.

— То есть, какія же это обязанности? вопросительно проговорилъ Кренкинъ.

— Обязанности служебныя, повторилъ Яковъ Петровичъ.

— Ужъ я право не знаю, какъ доложить вамъ, какія же обязанности? съ разстановкою отвѣчалъ Семенъ Семенычъ. Вотъ-съ въ лагерное время, ну тамъ дѣло другое, и караулишка есть, и дежурства, и ученья бываютъ разныя, иной разъ набѣгаешься до изнеможенія, ну а теперь ничего этого, нѣтъ, потому по квартирамъ стоятъ, одна одиночка только, да и ту я завсегда самъ произвожу, значитъ, зачѣмъ и безпокоиться вамъ! а то… я право не знаю…. вотъ развѣ генералу будетъ угодно какой неожиданный маневръ сдѣлать или кто изъ высшаго начальства наѣдетъ, инспекторскій смотръ что ли произведетъ, а то… Какія же обязанности, да никакихъ обязанностей нѣтъ, рѣшительно добавилъ онъ.

— Однако, быть можетъ, надзоръ за солдатами, наблюденіе за ихъ поведеніемъ, такъ сказать, воспитаніе ихъ? — Согласитесь, нужно же что нибудь дѣлать, приносить нѣкоторую пользу.

Кренкинъ вопросительно посмотрѣлъ на Ползикова.

— Право, не знаю, какъ доложить вамъ, у насъ ничего такого не полагается; провинился солдатикъ, такъ произведешь надъ нимъ подлежащее взысканіе, да тѣмъ дѣло и кончишь, по-домашнему то есть, а то какое же воспитаніе? Это вотъ въ учебныхъ полкахъ, такъ тамъ этакія школы, понадѣланы, а у насъ никакого воспитанія нѣтъ, что прикажешь, то исполнятъ… когда выправкой, когда маршировкой, когда, ружейными пріемами займешься, иной разъ репетичку какую сочинишь, потому залежатся, распустятся, а насчетъ, воспитанія не знаю, никакого такого приказанія не было.

— Hq если нѣтъ никакой службы, такъ я, не понимаю, зачѣмъ же и жить здѣсь? возразилъ Полаиковъ,

— Какъ зачѣмъ? а невзначай генералъ могутъ пріѣхать, всѣ господа на-лицо должны быть,.. оно извѣстно, уѣзжаютъ, а только закона на это нѣтъ; домашнимъ образомъ денька на два отлучатся, а такъ чтобы совсѣмъ не жить, такъ это какъ-же-съ? Потому начальство требуютъ, такой ужъ порядокъ заведенъ, стало бытъ нужно-съ.

— Но какъ же, я право не понимаю… замѣтилъ снова Ползиковъ. Нельзя же сидѣть сложа руки..

— А вы займитесь чѣмъ нибудь, возразилъ Кренкинъ, можетъ искуство какое знаете; а тамъ и службишка навернется, зимой полковой праздникъ нашъ, такъ генералъ завсегда въ городѣ церковный парадъ производятъ, всѣ офицеры должны быть.

— Позвольте узнать, къ кому слѣдуетъ обратиться? — мнѣ нужно отвести избу, со вздохомъ сказалъ Яковъ Петровичъ.

— А это просто сами займете, вотъ рядышкомъ-то у Антона, только и есть изба бѣлая; тараканы тамъ водятся, да это отъ мужиковъ все, отъ духу-то ихняго, а вы поживете, такъ пропадутъ.

Ползиковъ всталъ и хотѣлъ уйдти, но Кренкинъ удержалъ его, оставивъ у себя обѣдать.

— Часъ-то теперь такой, говорилъ Семенъ Семенычъ, а тѣмъ временемъ у Антошки горенку почистятъ, повывѣтрятъ, приготовятъ для васъ. Назаровъ! крикнулъ онъ.

Явился Назаровъ, деньщикъ капитана.

— Что-жъ ты, закусить не даешь? положеннаго времени не знаешь! поворачивайся! Семенъ Семенычъ, совершенно неожиданно, кончилъ фразу энергическимъ словцомъ.

Деньщикъ смахнулъ со стола ладонью, покрылъ его синею салфеткою, затѣмъ высморкался, по-своему, по-деньщичьи, взглянулъ на Якова Петровича, икнулъ на всю избу, досталъ съ полки полуштофъ съ какою-то настойкою, стаканчикъ, замѣнявшій рюмку, два прибора, поставилъ все это на столъ, вытеръ рукою носъ, фыркнулъ, погладилъ разостланную салфетку и удалился.

Кренкинъ налилъ стаканчикъ водки, поднесъ его дрожащею рукою ко рту и проговорилъ: «здравія желаемъ», вылилъ жидкость въ ротъ, подержалъ ее тамъ, причемъ щеки его надулись, потомъ проглотилъ, поморщился, отломилъ кусочекъ хлѣба, обмакнулъ его въ солонку и закусилъ.

— Напрасно не употребляете! проговорилъ онъ, указывая на полуштофъ, — самъ настой дѣлалъ, рѣдкая водка-съ, лекарственная! отъ всѣхъ недуговъ помогаетъ! У меня, знаете, все поясницу ломитъ, а выпьешь, — такъ и ничего, облегчаетъ!

Явился Назаровъ съ полною чашкою щей; онъ осторожно несъ ее, но жидкость все-таки колыхалась и обмывала пальцы капитанскаго камердинера.

— Полно наливаешь, хладнокровно замѣтилъ Кренкинъ и при этомъ заключилъ энергическимъ словцомъ.

Затѣмъ, онъ три раза перекрестился и указалъ Ползикову на лавку.

Гость и хозяинъ сѣли.

— Давно вы, капитанъ, служить изволите? началъ Яковъ Петровичъ.

— Порядочно-съ! отвѣчалъ Кренкинъ, наливая стаканчикъ водки и повторяя весь процессъ питія, восемнадцать лѣтъ въ гвардіи отзвонилъ, да пятнадцать вотъ здѣсь въ полку вытягиваюсь… капитанъ-то я молодой еще, второй годъ всего!

— Это ужасно! замѣтилъ Ползиковъ.

— Какъ ужасно-съ? возразилъ Семенъ Семенычъ, привычка-съ! какъ же безъ службы-то? скучно-съ, настоящаго занятія нѣтъ, пропадшимъ человѣкомъ будешь, не то что чего другаго, такъ даже и разсѣяться нечѣмъ. Да вотъ, вѣрите-ли Богу, хворалъ я тутъ какъ-то долго, въ госпиталѣ лежалъ, такъ такая одурь напала, не знаешь, то есть, куда мысли свои приклонить… взглянулъ разъ въ окошко, тутъ солдатикамъ ученье производилось, такъ даже слеза выступила, по тѣлу дрожь прошибла, словно что родное увидѣлъ, потому трудно, привычка сдѣлана!..

Назаровъ подалъ говяжьи битки.

Семенъ Семенычъ снова налилъ водки и снова повторилъ весь прежній процессъ питія.

— Вы были женаты, капитанъ? спросилъ Яковъ Петровичъ.

— Нѣтъ-съ, этимъ добромъ не заводился, все въ одиночку пробавляюсь, отвѣчалъ Кренкинъ; въ молодости, какъ служилъ въ гвардіи, чуточку-было не окочурился, да спасибо начальство запретъ положило: извѣстно, нижнему чину какая женитьба? — только тягость одна! а потомъ года вышли, да и случая такого не было.

— Да, вотъ въ гвардіи лучше служить, замѣтилъ Яковъ Петровичъ.

— Какъ кому-съ, возразилъ Кренкинъ, свои средствія нужно имѣть, а безъ нихъ какая служба, скудящая! Въ гвардіи, теперь, что годъ, то новый мундиръ справить слѣдуетъ, потому на-наружѣ все.

Семенъ Семенычъ снова налилъ стаканчикъ и осушилъ его прежнимъ порядкомъ.

Кончился обѣдъ. Хозяинъ проводилъ гостя до дверей; попросилъ его быть знакомымъ, заходить поболтать, скуку разгонять; приказалъ Назарову указать Ползикову отведенную избу, причемъ, неизвѣстно почему, замѣтилъ деньщику, чтобы онъ въ баню сходилъ, попрекнулъ какой-то карявой Матрешкой и назвалъ фараономъ.

Яковъ Петровичъ вошелъ въ свое новое жилище, оглядѣлъ его, познакомился съ хозяиномъ; отворилъ окно.

Изба дѣйствительно была довольно чистая; четверть ея занимала неуклюжая русская печь; въ переднемъ углу помѣщались очень темные образа съ висѣвшею лампадою, съ правой ихъ стороны приклеена была лубочная картина, изображавшая какое-то огненное чудовище, съ страшною, разинутою пастью, изъ которой выглядывали три человѣческія головы, красная, желтая и черная, съ надписью: «Литва, Кизилбаши и Арапы».

Ползиковъ дотронулся-было до чемодана, вѣроятно разобраться хотѣлъ, да тотчасъ же отнялъ руки, сѣлъ и задумался.

Богъ знаетъ, какія мысли бродили въ умѣ его? — думалъ ли онъ о прошедшемъ, о настоящемъ или о будущемъ, выводилъ ли заключеніе изъ всего видѣннаго и слышаннаго въ послѣдніе два дня, убивался ли безденежьемъ или просто скучалъ, — не знаю; всего вѣроятнѣе, что и то и другое и третье въ головѣ Якова Петровича тревожило его, не давало ему покоя. Долго сидѣлъ онъ, подперевъ рукою голову, безъ всякаго движенія, выкурилъ сряду три папиросы и неизвѣстно сколько бы просидѣлъ еще, еслибы внезапный шумъ на улицѣ не разбудилъ его.

«Ногу, бабій сынъ, ногу!.. кричалъ чей-то голосъ, разъ, два, три… не толчи!.. не дыши!.. Иванъ Непомнящій, брюхо скрой! плавно!.. плавно!.. хорошо!»

— Рады стараться, ваше высокоблагородіе! крикнуло нѣсколько голосовъ.

Ползиковъ взглянулъ въ окошко: капитанъ производилъ ученье; всѣ вышесказанные эпитеты относились къ цѣлой шеренгѣ маршировавшихъ солдатъ. Казалось, всѣ чувства Семена Семеныча сосредоточились на ногахъ учившихся; глаза его сверкали, даже сдѣлались какъ-то больше обыкновеннаго, голова склонилась на бокъ, рука била тактъ по колѣну. Пропустивъ мимо себя шеренгу, онъ снова проворно обѣжалъ ее, — нельзя было не удивляться легкости ногъ пятидесятилѣтняго старика, — присѣлъ на корточки, вытянулъ шею и уставилъ глаза на своихъ воспитанниковъ, съ такимъ напряженнымъ вниманіемъ, какъ полководецъ, разсматривающій вдали расположенныя непріятельскія силы.

«Семенишь! продолжалъ капитанъ, брюхо прочь!.. каши наѣлся, ты, на печи что-ли лежалъ? брюхо»!.. закричалъ онъ во все горло.

Много еще кричалъ Семенъ Семенычъ, употребляя самыя разнообразныя выраженія, наконецъ шеренга, окончательно одобренная, была отпущена домой.

Къ капитану подошелъ фельдфебель.

— Къ вашему высокоблагородію! быстро проговорилъ онъ. Все обстоитъ благополучно, неудовольствіе есть.

— Опять Еремкинъ? вопросительно произнесъ Кренкинъ.

— Точно такъ, ваше высокоблагородіе, совсѣмъ гнусный солдатикъ, никакихъ, то есть, резоновъ нѣтъ, всякія средствія предпринимали; ваше высокоблагородіе, въ своемъ присутствіи изволили взыскивать, и ничего этого не дѣйствуетъ, просто бездушный человѣкъ совсѣмъ. Жители, ваше высокоблагородіе, жалуются: теперича замужнюю жену увлекъ.

Семенъ Семенычъ замоталъ головой и разразился цѣлымъ потокомъ своего отборнаго лексикона. «Да ты научи меня: что съ этимъ соглядатаемъ дѣлать? Мазепа, Мазепа и есть!» добавилъ онъ какъ-то жалобно, «ну что?.. ну, подъ судъ отдать»?

— Это, осмѣлюсь доложатъ вашему высокоблагородію, дѣло выйдетъ хлопотливое, а я такъ полагаю, чтобъ въ полицію перечислить, потому тамъ изъ него прокъ будетъ; теперича во 2-й ротѣ, Калининъ, то есть, такого солдатика свѣтъ не производилъ, а перечислили въ полицію, тамъ первымъ человѣкомъ сталъ!

Семенъ Семенычъ снова выбранился. «Больше ничего нѣтъ?» спросилъ онъ.

— Никакъ нѣтъ-съ, ваше высокоблагородіе, все благополучно. Еврей Ханкинъ изъ лазарета выписался, больныхъ пятеро.

— Колотыркину легче?

— Легче, ваше высокоблагородіе, нонче рожай ставили, къ обѣду въ апетитѣ былъ, каши просилъ.

— Датъ!

— Слушаю-съ, ваше высокоблагородіе; счастливо оставаться, ваше высокоблагородіе! прокричалъ фельдфебель, повернулся налѣво-кругомъ и удалился.

Капитанъ подошелъ къ окну Якова Петровича.

— Видѣли? произнесъ онъ съ сіяющимъ лицемъ, каково ходятъ? травы не сомнутъ!

— Хорошо! замѣтилъ Ползиковъ, только за чтожъ вы сердились?

Семенъ Семенычъ улыбнулся. «Это не отъ сердца, отвѣчалъ онъ, это такъ, нельзя-съ, безъ этого солдатикъ заспитъ, развлеченія ему нѣтъ. Да что вы однѣ сидите? чайку не зайдете ли напиться?»

Ползиковъ отказался.

— Нѣтъ ли у васъ, Семенъ Семенычъ, какой нибудь книги почитать?

— Книги? отвѣчалъ Кренкинъ, а есть какая-то, нашъ аудиторъ далъ, да вотъ я поищу, пришлю вамъ.

Капитанъ ушелъ.

Наступили сумерки. Ползиковъ продолжалъ сидѣть у окна, выкуривая папиросу за папиросой. Скоро явился капитанскій деньщикъ съ засаленою, оборваною книжкою. Яковъ Петровичъ отвернулъ одинъ ластъ и прочелъ слѣдующее заглавіе: «Рыцарь и красная дѣвица или жизнь, смерть и приключенія двухъ страстныхъ любовниковъ». Ползиковъ съ негодованіемъ швырнулъ книгу, всталъ, вынулъ изъ чемодана стеариновый огарокъ, зажегъ его, досталъ листъ почтовой бумаги, перо и чернильницу, сѣлъ за столъ и принялся писать къ матери. Исписавъ одну страницу, онъ остановился и снова задумался, даже какъ будто слеза выкатилась изъ глазъ его. На дворѣ между тѣмъ совершенно стемнѣло. Кругомъ настала глубокая тишина; казалось, вся деревня вымерла, только въ избѣ скреблась гдѣ-то мышь да копошились тараканы; одинъ изъ нихъ взобрался на эполетъ Ползикова.

Яковъ Петровичъ ничего не замѣчалъ, онъ продолжалъ думать и думать, безсознательно уставивъ глаза на исписанную страницу; мысли его перенеслись сначала въ Петербургъ, въ корпусъ, въ квартиру матери, потомъ перелетѣли въ уѣздный городъ О., въ гостиную Фонъ-Глюка. Онъ видѣлъ, какъ Адамъ Адамычъ бережно, съ какою-то особенною любовію, вынималъ свои вещи изъ чемодана, каждую изъ нихъ оглядывалъ, обтиралъ, вытряхалъ, ставилъ на одно, на другое, потомъ на третье мѣсто; какъ умильно гладилъ сукно на мундирѣ, съ какимъ мастерствомъ и знаніемъ дѣла зашивалъ въ бумажку его петлицы и кантики; какъ повѣсилъ провѣтриться и затѣмъ упаковалъ герметически, какъ рѣдкость, которую никогда и надѣвать не придется; какъ мило убралъ свой столъ письменный: посрединѣ поставилъ чугунную чернильницу, по бокамъ два подсвѣчника аплеке, положилъ одинъ томъ исторіи Фридриха Великаго, тотъ самый, который перечитывалъ въ корпусѣ, коробочку облатокъ, палку сургучу, перочинный ножикъ; отошелъ шага на два, прищурилъ глава, полюбовался и перемѣстилъ ножикъ; затѣмъ досталъ каску, подышалъ на нее, потеръ, подышалъ снова, опять потеръ, посмотрѣлся въ гербъ какъ въ зеркало, увидѣлъ пылинку на носу своемъ и снялъ ее, а каску въ чехолъ уложилъ; потомъ вынулъ сапоги, совсѣмъ новые, повертѣлъ ихъ передъ собою, щелкнулъ въ подошву, сказалъ «гутъ», и спряталъ; досталъ мыло и банку съ ваксой: мыло понюхалъ, а ваксу помѣстилъ съ сапогами, погладилъ сапожную щетку, пересчиталъ бѣлье, раздѣлялъ его но названію и достоинству, убилъ муху, сѣвшую на новенькій эполетъ, а эполетъ долго теръ, долго закутывалъ въ бумагу и на коробкѣ надписалъ: «эполеты № 1-й», и мало-ли-чѣмъ восхищался, что еще осматривалъ, какихъ надписей на коробкахъ надѣлалъ Адамъ Адамычъ!..

«Счастливецъ! счастливецъ! думалъ Ползиковъ и даже какъ-то иронически улыбался. Ты найдешь себѣ дѣло и развлеченіе; ты нигдѣ не соскучишься! займешься хоть чисткою пуговицъ да мытьемъ перчатокъ, заглянешь въ сотый разъ въ исторію Фридриха; у тебя день размѣренъ, пролиневанъ, какъ записная книжка! ты даже не вздохнешь сильнѣе положеннаго»!..

Яковъ Петровичъ замоталъ головой и закрылъ глаза руками, какъ вдругъ гаркнула, зазвенѣла и засвистѣла солдатская пѣсня: заливался солистъ солдатикъ, отчетливо выговаривая:

«Капитанъ нашъ молодой,

Разлюбезный, удалой!»

А хоръ дружно подхватывалъ:

«Вотъ житье, вотъ бытье!

Вотъ армейское житье!»

IV.

Три года прослужили Глюкъ и Ползиковъ и ничего не измѣнилось въ это время въ полку. Такъ же предводительствовалъ своей компаній Зарубкинъ, такъ же декламировалъ цитаты изъ Пушкина, такъ же собирался въ коммисаріатъ перейти, такія же вечеринки въ складчину устраивались въ его квартирѣ; адъютантъ такъ же завивалъ свои усики, казначей попрежнему бряцалъ щетами; штабсъ-капитанъ Нерыгай-Мачинскій все читалъ Инвалидъ, бредилъ политикой и, въ послѣднее время, предвѣщалъ гибель Англіи; тотъ-же зеленый шелковый халатъ носилъ его превосходительство; не измѣнился и Семенъ Семенычъ Кренкинъ: попрежнему учился и бранилъ свою роту. Измѣнялось только, смотря по времени года, мѣсто дѣйствія: на лѣто полкъ уходилъ въ лагерь, на зиму возвращался на свои прежнія зимнія квартиры.

Въ одну зиму, живя въ городѣ, Ползиковъ познакомлися въ домѣ казначея и сдѣлался постояннымъ его посѣтителемъ.

Нельзя сказать чтобъ онъ чувствовалъ особое расположеніе къ самому хозяину, Петру Богданычу Шлицбардъ, — такъ звали казначея, — человѣку сухому, исключительно преданному щетамь и шнуровымъ книгамъ, — нѣтъ, Яковъ Петровичъ сблизился съ его женой, Софьей Васильевной, женщиной лѣтъ двадцати няти, неглупой, образованной, безъ претензій, съ доброю, пріятною наружностью. Сближеніе это отнюдь не было слѣдствіемъ сердечнаго влеченія.

Ползиковъ радъ былъ, что нашелъ кого нибудь, съ кѣмъ могъ поболтать по душѣ, убить праздное время, разсѣять скуку одиночества; онъ воспользовался приглашеніемъ Софьи Васильевны такъ-себѣ, отъ нечего дѣлать, пошелъ разъ, другой, третій, потомъ, быть можетъ, по силѣ привычки, сталъ бывать чаще и чаще.

Съ своей стороны и казначейша отвѣчала тѣми-же симпатіями. Мужъ ея велъ жизнь однообразную, тихую, въ карты не игралъ, обѣдовъ, ужиновъ не дѣлалъ, а былъ постоянно занятъ. Полковые офицеры посѣщали его болѣе по денежнымъ обстоятельствамъ; рѣдко кто изъ нихъ шелъ провести здѣсь вечеръ: они скучали въ этой тишинѣ семейной жизни, не находили въ ней ничего для себя заманчиваго, требовали другихъ, болѣе шумныхъ развлеченій. Немудрено послѣ этого, что Софья Васильевна привыкла къ Ползикову, всегда радовалась его приходу. Онъ ей читалъ книги, спорилъ съ ней, шутилъ, смѣялся, она играла на фортопьянахъ и общее, скучное, долгое время кое-какъ короталось и убивалось.

Въ одинъ изъ зимнихъ вечеровъ Ползиковъ, по обыкновенію, сидѣлъ въ маленькой, не богато-убранной, но чистенькой гостиной госпожи Шпицбардъ. Сама хозяйка помѣщалась на диванѣ и что-то работала, въ сосѣдней комнатѣ, казначейскомъ кабинетѣ, бряцали щеты.

— Знаете, я вамъ новость скажу, говорила Софья Васильевна, улыбаясь и взглядывая на Ползикова, у насъ вчера Глюкъ, съ визитомъ былъ.

— Да?.. очень радъ… вамъ понравился? спросилъ Яковъ Петровичъ и улыбнулся.

— Очень!.. онъ такой милый, разсудительный, серьезно замѣтила хозяйка. Стыдно, милостивый государь, надъ товарищемъ смѣяться! вдругъ произнесла она и погрозила пальцемъ.

— Развѣ я смѣюсь, Боже меня сохрани! напротивъ, я желаю ему всего хорошаго, я только не сочувствую ему, не могу сочувствовать, — это дѣло другое! мы слишкомъ не похожи другъ на друга… кто знаетъ! быть можетъ, я во многомъ даже завидую, удивляюсь ему?

— Завидовать не чему, онъ такой же офицеръ, какъ и вы.

— Не такой, Софья Васильевна, позвольте въ этомъ случаѣ вступиться, онъ лучше меня!

— Положительнѣе! поправила хозяйка и углубилась въ работу.

— Нѣтъ, престо — лучше! снова возразилъ Ползиковъ, — у него всегда деньги есть, а у меня никогда; у него отъ жалованья остается экономія, а я долженъ и беру впередъ; онъ всегда одѣтъ какъ съ иголочки, эполеты блестятъ, торчавъ какъ крылушки, у меня вонъ висятъ, почернѣли; онъ увлекается только молочнымъ супомъ, я могу увлечься чѣмъ хотите, я весь — одно увлеченіе и ничего больше. Знаете, какъ живетъ онъ? — У него составлено росписаніе кушаньямъ на всю недѣлю; онъ никогда не истратитъ болѣе пятиалтыннаго на столъ, она самъ себѣ бѣлье чинитъ; любитъ чай и пьетъ одинъ стаканъ съ сахаромъ, а другіе въ-прикуску; если сегодня напоитъ кого нибудь, завтра самъ пить не будетъ; онъ никогда не проспитъ, никогда не опоздаетъ на службу; офицеры собираются на ученье, когда видятъ, что Глюкъ прошелъ туда; начальство можетъ приказать ему что хотите — и онъ исполнитъ. Посмотрите, съ какимъ рвеніемъ маршируетъ онъ, какъ командуетъ, какъ вытягивается передъ генераломъ! — прелесть! какое-то невольное величіе чувствуешь!

— Насмѣшникъ! замѣтила Софья Васильевна и улыбнулись.

— Что дѣлать! зато васъ разсмѣшилъ, отвѣтилъ Ползиковъ со вздохомъ.

Послѣдовало небольшое молчаніе.

— Знаете, Яковъ Петровичъ, вы играете роль разочарованнаго? вопросительно произнесла хозяйка и взглянула на гостя. — Правда? признайтесь, будьте откровенны.

— Нисколько, напротивъ. Если вамъ угодно знать, я ищу очарованія, только не нахожу его. Чѣмъ же я виноватъ, если до сихъ поръ не встрѣтилъ человѣка по душѣ себѣ! явись онъ, протяни мнѣ только руку, — я первый брошусь къ нему на шею; я ли виноватъ, если окружающее общество не нравится мнѣ, если его интересы не трогаютъ, не волнуютъ меня, если наконецъ оно не въ моемъ характерѣ? Да, притомъ, развѣ я не заглядывалъ въ это общество, не знакомился съ нимъ? ну, быть можетъ, оно недоступно моимъ понятіямъ, выше, лучше меня!..

— Хладнокровнѣе! замѣтила Софья Васильевна, вы слишкомъ строго смотрите на все: хотите совершенства, гдѣ оно? загляните поглубже, помиритесь, вездѣ есть добрые, хорошіе люди.

— Кто же говоритъ! я совершенно согласенъ съ вами; только эти люди не по вкусу мнѣ, вотъ и все! Да притомъ… Онъ не договорилъ и взглянулъ на хозяйку.

Она замялась и слегка покраснѣла.

Ползиковъ улыбнулся и покачалъ головой.

— Знаете, что, Софья Васильевна? продолжалъ онъ, позвольте говоритъ прямо: вы составляете для меня истинную поддержку; не будь васъ, я бы, кажется, ряхнулся съ тоски и бездѣлья.

Казначейша украдкой взглянула на гостя, и тотчасъ же опустила глаза на свою работу.

— Вотъ какъ! произнесла она протяжно; это, кажется, изъ какого-то романа?

— Нѣтъ, не изъ романа, а изъ самой обыкновенной, даже горькой дѣйствительности. Въ васъ я нашелъ человѣка, съ которымъ дѣлюсь своими мыслями, впечатлѣніями, который не смотритъ на меня дико, который наконецъ понимаетъ меня, даже сочувствуетъ мнѣ! Извините за правду, заключилъ онъ съ жаромъ.

— Полноте, Яковъ Петровичъ, вы право меня краснѣть и сердиться заставляете! перестаньте… я вамъ лучше новость скажу: одинъ изъ вашихъ сослуживцевъ къ кресту представленъ.

— Очень радъ!

— Боже мой! какой вы несносный!.. васъ должно интересовать это, вѣдь вы служите.

— Служу! со вздохомъ произнесъ Ползиковъ, вы знаете, какая моя служба, добавилъ онъ.

— И очень дурно дѣлаете. Стыдно, милостивый государь! Я васъ тоже распекать буду. Вы этимъ роняете себя во мнѣніи начальства; кажется, служба ваша не обременительна.

Ползиковъ улыбнулся.

— Знаете, Яковъ Петровичъ, мнѣ право больно за васъ. Помните, лѣтомъ, въ лагеряхъ, эти безпрестанные выговоры генерала, его рѣзкія замѣчанія, вѣдь они же трогали васъ, неужели не было средства ихъ избѣгнуть, неужели эти ученья такъ для васъ трудны?

— Невозможны! отвѣтилъ Ползиковъ. Чтожъ мнѣ дѣлать, я самъ знаю, самъ сознаю себя виноватымъ, желаю поправиться — и не имѣю ни силы, ни воли; ну, можетъ природа обидѣла меня, не дала мнѣ средствъ для всего этого.

— Вы бы подъучились, наивно замѣтила хозяйка.

— Не могу, способностей нѣтъ, отвѣтилъ Ползиковъ. Они оба засмѣялись.

Въ комнату вошелъ Петръ Богданычъ и обратился съ вопросомъ къ женѣ:

— Какъ ты думаешь, Соничка, я полагаю Харченку изъ кучеровъ поваромъ сдѣлать, а повара въ кучера перечислить?

— Право не знаю, отвѣтила Софья Васильевна, озадаченная неожиданнымъ вопросомъ; да какъ же? — тотъ править не умѣетъ, а этотъ готовить?!. добавила она.

— Выучатся! рѣшительно замѣтилъ Петръ Богданычъ, потому Харченко совсѣмъ не кучеръ, лошадей боится А вамъ, Яковъ Петровичъ, жалованья-то и копѣйки получить не придется: забрали все, добавилъ онъ, обращаясь къ Ползикову.

— Забралъ-съ! со вздохомъ отвѣтилъ послѣдній.

Казначей высморкался, постоялъ съ минуту, и удалился. Въ комнатѣ водворилось молчаніе.

— Знаете, что, Яковъ Петровичъ? начала хозяйка, мнѣ кажется вы не на своемъ мѣстѣ, вамъ не слѣдовало бы служить въ военной службѣ! Право, когда я смотрю на васъ одѣтаго въ мундиръ, мнѣ какъ-то жаль васъ становится: такъ онъ нейдетъ къ вамъ!.. ну, посмотрите и теперь, право, вы совсѣмъ на офицера не похожи.

— Не знаю, вонъ вашъ Харченко тоже не на мѣстѣ, отвѣтилъ Ползиковъ, все равно! добавилъ онъ.

— Какъ все равно? Полноте, не стыдно ли вамъ! что за равнодушіе къ себѣ и своему положенію, что за отчаяніе! — на все есть средства.

— Нѣтъ, Софья Васильевна, къ сожалѣнію, не на все! А если и есть, то средства трудныя, почти невозможныя. Я право не понимаю, что за разговоръ завязался у насъ, къ чему? Мнѣ все это такъ надоѣло, опостылѣло; я только и спокоенъ, что у васъ да у себя дома, — и вдругъ вы начинаете толковать о службѣ, крестахъ, чинахъ!.. Еслибы зналъ, ей Богу не пошелъ бы къ вамъ.

— Боже мой! вы кажется не на шутку разсердились?

— Скучно, Софья Васильевна, ей Богу скучно!.. безъ-того на меня находитъ такая хандра, что я жизни не радъ; куда ни оглянись, вездѣ душно; дайте хоть у васъ подышать овѣжимь воздухомъ, размяться!..

— Да мнѣ жаль васъ, Яковъ Петровичъ, вы убиваете себя, а все оттого, что у васъ прямаго дѣла нѣтъ; ну, займитесь чѣмъ нибудь.

— Чѣмъ-же?.. вонъ Глюкъ себѣ туфли по канвѣ вышилъ, я не умѣю! Книгъ нѣтъ, достать негдѣ, какія были всѣ перечиталъ; ну, и остается мечтать, строить воздушные замки; теперь, отъ нечего дѣлать, азбукѣ хозяйскаго сына учу, а въ деревнѣ жилъ — крестьянъ лечилъ, все хоть польза какая нибудь. Впрочемъ, право этотъ разговоръ слишкомъ тяжелъ для меня, лучше сыграйте что нибудь, или будемъ читать Пушкина.

Въ комнату вошелъ адъютантъ; онъ ловко поклонился, брякнулъ шпорами и какъ-то подозрительно взглянулъ на Ползикова,

Яковъ Петровичъ и хозяйка привстали.

— Bon jour! что новаго?.. сказала Софья Васильевна, обращаясь къ вошедшему и указывая ему на стулъ.

— О! новостей не оберешься, съ чего прикажете начать? первое, entre nous soi dit, адъютантъ понизилъ голосъ и вставилъ въ глазъ лорнетку, — одинъ офицеръ къ наградѣ представленъ… но какую шубу себѣ сдѣлалъ маіоръ — это выше всего! Можете себѣ представить! — енотъ! а воротникъ — боберъ, совершенно сѣдой! Адъютантъ провелъ рукою по воздуху. Что еще?.. продолжалъ онъ, закручивая свои усики, да! представьте, производство нынче маленькое будетъ, вотъ четвертый годъ въ чинѣ сижу… ну, остальное знаете; завтра балъ у судьи, — ей Богу отъ этой кутерьмы съ ума сойдешь, тутъ и служба и танцы, завтра ужъ на всѣ кадрили дамъ ангажировалъ, c’est affreux… Ахъ, чтобъ не забыть! васъ, Яковъ Петровичъ, завтра генералъ къ себѣ требуетъ, добавилъ адъютантъ совершенно неожиданно.

— Меня? это зачѣмъ?

— Право не знаю, вѣроятно, желаетъ васъ видѣть, заключилъ адъютантъ, побрякивая шпорами.

Софья Васильевна вопросительно взглянула на Ползикова.

— Быть можетъ… c’est à dire, я говорю свое мнѣніе, есть маленькое обстоятельство, продолжалъ адъютантъ, на послѣднемъ дежурствѣ вы, кажется, насчетъ пищи людей что-то замѣтили.

— Ахъ, Яковъ Петровичъ, охота вамъ навлекать на себя непріятности! замѣтила казначейша съ упрекомъ.

— Я только исполнилъ долгъ свой какъ дежурный офицеръ, возразилъ Ползиковъ.

— Позвольте, Яковъ Петровичъ, дежурный офицеръ обязанъ смотрѣть, такъ сказать, только за внѣшнимъ порядкомъ.

— То есть за какимъ-же внѣшнимъ?.. Вѣроятно вамъ извѣстно, что въ батальонѣ существуетъ даже пробная порція, для чего-жъ она послѣ этого?

— Это для формы, такъ ужъ заведено, замѣтилъ адъютантъ.

Ползиковъ пожалъ плечами.

— Безъ этого нельзя-съ, Яковъ Петровичъ, вы по неопытности увлекаетесь, субалтернъ офицеръ въ полку, такъ сказать, только, только… адъютантъ замялся.

— Что-жъ онъ? спросилъ Ползиковъ.

— Да, ничего, просто офицеръ! рѣшилъ адъютантъ.

Яковъ Петровичъ покраснѣлъ и замолчалъ.

Адъютантъ всталъ и щелкнулъ шпорами.

— Au revoir! Софья Васильевна… нужно еще Петра Богданыча навѣстить… мое почтеніе! добавилъ онъ, кланяясь и уходя въ другую комнату.

Казначейша взглянула на Якова Петровича, онъ сидѣлъ, понуривъ голову.

— Боже мой! я право боюсь за васъ, Яковъ Петровичъ, успокойтесь, вы такъ разстроены, ну что-жъ дѣлать! сказала Софья Васильевна и тяжело вздохнула.

— Не разстроенъ, а взбѣшонъ, поправилъ Ползиковъ, мое положеніе становится страшнымъ, что-жъ будетъ дальше?.. за что-жъ гибну я?.. чѣмъ-же все это кончится?.. ужасно, ужасно!.. Онъ закрылъ глаза руками.

Въ комнату вошелъ казначей.

— Знаешь что, шеръ, говорила Софья Васильевна мужу, Якова Петровича завтра генералъ къ себѣ требуетъ.

— Да-съ, распечка маленькая, отвѣтилъ Петръ Богданычъ очень весело. А что? и закусить бы пора, выпьемте-ка водочки, авось, легче будетъ!

— Покорно благодарю, не пью, отвѣтилъ Ползиковъ, я и то засидѣлся… Прощайте, Софья Васильевна, прощайте, Петръ Богданычъ! Онъ пожалъ имъ обоимъ руки.

— Смотрите, завтра зайдите, разскажите… лучше бы ужъ меня распекли! сказала хозяйка, провожая гостя.

Онъ ничего не отвѣтилъ и крѣпко поцѣловалъ ея руку

На другой день утромъ Ползиковъ напялилъ на себя мундиръ и отправился къ начальнику.

Войдя въ пріемную комнату, онъ остановился и кашлянулъ, давая тѣмъ знать о своемъ прибытіи. У генерала докладчиковъ не было и кашель означалъ присутствіе посторонняго лица. Ползиковъ кашлянулъ второй, третій, четвертый разъ, никто не являлся, наконецъ онъ громко высморкался и скоро, въ сосѣдней комнатѣ, раздалось шарканье туфель и фигура генерала, въ зеленомъ шелковомъ халатѣ на бѣличьемъ мѣху, явились въ пріемную и остановилась у порога.

Яковъ Петровичъ поклонился --. --. —

Не знаю, что происходило въ начальнической пріемной, только голосъ генерала звучалъ громче обыкновеннаго, но словъ не было слышно. Спустя съ четверть часа, Ползиковъ вышелъ и въ передней столкнулся съ адъютантомъ.

— Ну что, какъ?… заговорилъ послѣдній торопливо.

— Вѣдь вы слышали? отвѣтилъ Яковъ Петровичъ, съ ироніей, оглядывая своего сослуживца.

— Я только что вошелъ, ей-Богу! произнесъ адъютантъ, особенно ударяя на послѣднемъ словѣ.

— Очень жаль… если такъ, то спросите у генерала, онъ повторитъ, заключилъ Ползиковъ и вышелъ на лѣстницу.

На дорогѣ онъ встрѣтился съ Глюкомъ.

— Тебя генералъ звалъ?! произнесъ послѣдній какъ-то таинственно, вытаращивъ глаза на товарища.

— Я былъ! отвѣтилъ Ползиковъ и хотѣлъ идти.

— Постой… скажи, много говорилъ?

— Много!

— Что ты предпримешь теперь?

— Ничего… домой иду…

— Нужно стараться загладить… очень усердно служить.

— Нужно… прощай!

Ползиковъ удалился, но Адамъ Адамычъ догналъ его.

— Скажи… генералъ сердитъ очень? спросилъ онъ.

— Очень, очень, очень! громко отвѣтилъ Яковъ Петровичъ и прибавилъ шагу.

Возвратившись къ себѣ на квартиру, Ползиковъ снялъ мундиръ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ, потомъ сѣлъ къ столу, взялся за голову и задумался. Съ часъ просидѣлъ онъ въ такомъ положеніи, неподвижно, какъ бы собираясь на что-то рѣшительное, наконецъ вынулъ большой листъ почтовой бумаги и принялся писать къ матери слѣдующее посланіе.

"Любезная, дорогая матушка! Простите меня, если письмо мое, быть можетъ, огорчитъ, разстроитъ васъ. Давно я хотѣлъ откровенно поговорить съ вами и наконецъ рѣшился; прошу объ одномъ, выслушайте меня со вниманіемъ, обсудите, обдумайте, вникните въ мое положеніе.

«Вотъ уже четвертый годъ, какъ я офицеръ по мундиру и несчастный человѣкъ по той роли, которую играю; настоящая моя служба рѣшительно не по нутру мнѣ, я не способенъ къ ней ни физически, ни нравственно. Долго я скрывался передъ вами, долго боролся самъ съ собою, думалъ преодолѣть; изнасиловать себя, но все это не повело ни къ чему лучшему. Я не приношу пользы ни себѣ, ни обществу; мнѣ стыдно, больно, я не служу, а только показываю видъ службы, обманываю и другихъ и самого себя; я лишнее бремя въ полку, болѣзнь его. Вы спросите, отчего это происходитъ?.. Не знаю, только не отъ лѣни или нерадѣнія, я самъ не понимаю себя, сознаю одно, я хочу работы, хочу знанія, я чувствую, что ничего не знаю, я способенъ на что нибудь; вотъ мысли, которыя меня преслѣдуютъ, не даютъ мнѣ покоя ни днемъ, ни ночью. Настоящее мое назначеніе не для меня, я останусь вѣчнымъ въ немъ гостемъ, смѣшнымъ, жалкимъ, неловкимъ. Я ни на кого и ни на что не жалуюсь, обвиняю только самого себя, свою тревожную, слишкомъ сильно бьющуюся натуру. Душа моя проситъ пищи, рвется къ чему-то родному, ей свойственному; я хочу другой жизни. Отъ вашего материнскаго совѣта зависитъ воскресить, успокоить меня, направить мои силы на новый путь, болѣе свойственный и уму и сердцу. Если вы хотите моего обновленія, позвольте мнѣ выйдти въ отставку, я пріѣду въ Петербургъ, я найду работу себѣ, я готовъ трудиться день и ночь, во мнѣ есть потребность труда, есть силы, грѣшно же пренебрегать ими, зарывать ихъ въ землю; пройдетъ еще годъ, другой и поздно будетъ, тогда не вернешь назадъ потеряннаго. Простите меня, матушка, не бойтесь моего желанія, оно вылилось изъ необходимости, изъ глубины сердца, не сочтите его за увлеченіе молодости, нѣтъ, тремя годами здѣшняго моего пребыванія обдумано оно; это плачъ души, переполненной болью и нестерпимостью ей несвойственнаго положенія, это голосъ совѣсти, задавленный до сихъ поръ притворствомъ передъ другими и предъ самимъ собою. Мнѣ не нужно денегъ, я пѣшкомъ приду въ Петербургъ, прошу одного вашего материнскаго благословенія на новый путь, на новую жизнь. Я преданный вамъ сынъ, матушка; я любилъ и люблю покаместъ только однѣхъ васъ; изъ одной этой любви къ вамъ, я не позволю себѣ сдѣлать ничего худаго, ничего меня недостойнаго, только нашего обоюднаго счастія желаю я. Прощайте! Тысячу разъ цѣлую васъ и со слезами, на колѣняхъ прошу прощенія, если невольно огорчилъ васъ.

Преданный вамъ сынъ, Я. Ползиковъ."

Яковъ Петровичъ перечиталъ письмо, дрожащими руками сложилъ его, запечаталъ, надписалъ адресъ Пелагеи Ивановны, кликнулъ вѣстоваго и отправилъ свое посланіе на почту. Потомъ онъ вздохнулъ такъ, какъ будто гора съ его плечъ свалилась, бросился на постель, пролежалъ нѣсколько времени, наконецъ одѣлся и отправился къ Софьѣ Васильевнѣ.

Въ это же самое время, Глюкъ сидѣлъ, углубившись, у своего письменнаго стола съ чугунной чернильницей; передъ нимъ лежала довольно толстая, на-половину исписанная, тетрадь; на заглавномъ листѣ ея было четко, очень красиво написано: „дневной журналъ господина прапорщика …оваго пѣхотнаго полка, Адама Адамыча фонъ-Глюка“.

Не желая утомлять читателя чтеніемъ всего журнала, мы выпишемъ только нѣкоторые дни, болѣе выражающіе образъ жизни и характеръ товарища Ползикова, въ теченіи трехъ лѣтъ со дня поступленія его на службу.

»21-го декабря … года.

Прибылъ въ полкъ. Явился къ генералу, онъ очень обласкалъ и говорилъ много пріятнаго. Ползикова назначили въ деревню. Онъ очень горюетъ, а я радъ, потому, одному жить можно экономнѣе. Разобралъ всѣ вещи, новый сюртукъ въ дорогѣ измялся, но это ничего, повѣсить — пройдетъ, еще одинъ носокъ пропалъ неизвѣстно куда. Денегъ въ остаткѣ оказалось 43 рубля 37 коп: сер.; квартирой я очень доволенъ; какъ все убралъ, хорошо сдѣлалось. Вечеромъ осматривалъ городъ, достопримѣчательностей никакихъ не имѣется.

17-го октября.

Сегодня пріобрѣлъ у Еврея очень дешево шесть новыхъ платковъ, платки тонкіе и безъ бумаги. Вообще здѣсь въ городѣ можно жить выгодно. Въ прошлый мѣсяцъ было прожито 9 руб. 21 коп.; по приблизительному расчету въ годъ можетъ остаться экономіи около 70 руб. сер.; это очень хорошо, богатѣйшіе часы пріобрѣсти можно. Генералъ спрашивалъ, не родственникъ-ли мнѣ какой то генералъ-маіоръ фонъ-Глюкъ, я сказалъ нѣтъ, мнѣ неизвѣстно, какой Глюкъ генераломъ сдѣлался?

7-го ноября.

Вчера былъ дежурный по батальону, все обстояло благополучно.

29-го ноября.

Неизвѣстно, зачѣмъ заходилъ господинъ Зарубкинъ, долго сидѣлъ и все въ лице мнѣ смотрѣлъ, полагать слѣдуетъ денегъ хотѣлъ взаймы просить, но я понялъ и впередъ сказалъ; денегъ не имѣю.

15-го декабря.

Всталъ въ восемь часовъ. Чай пилъ. Читалъ исторію Фридриха Великаго, интересно знать жизнь такого великаго человѣка. Сосчиталъ расходъ и деньги, привелъ вещи въ порядокъ. Эполеты очень скоро чернѣютъ, нужно укладывать такъ, чтобъ воздуху не попадало. Обѣдалъ. Вѣстовой очень хорошій супъ сварилъ. Пошелъ гулять, я всегда послѣ обѣда гуляю, это здорово, пищеваренію способствуетъ. Пробовалъ свою силу, могу пять пудовъ подымать. Вечеромъ пошелъ къ городничему, онъ свою рану давалъ смотрѣть, большая и весьма поучительная рана. Въ 10-ть часовъ спать легъ.

26-го декабря.

Очень любовался какъ командиръ 4-й роты живетъ, большой порядокъ и хозяйство хорошее, это все его Авдотья Семеновна распоряжается, куръ много, всегда яйца свѣжія, корова тоже есть, огородъ свой, все отлично устроено. Я еще ротнымъ командиромъ не скоро могу быть.

16-го февраля.

Былъ въ караулѣ, все обстояло благополучно.

7-го іюня.

Полкъ пошелъ въ лагери. Большой расходъ эти лагери составляютъ, одинъ подъемъ стоитъ 10 р. 12 коп. сер. Ползиковъ просилъ денегъ взаймы, я отказалъ. Съ какой стати онъ думаетъ, что я деньги имѣю?

3-го іюля.

Было батальонное ученье. Генералъ замѣтилъ, что я очень отчетливо командую, это хорошо. Ползиковъ совсѣмъ ничего не знаетъ, все путаетъ.

21-го іюля.

Генералъ очень Ползикова распекъ и меня въ примѣръ поставилъ, «исполнительнымъ офицеромъ» называлъ. Я поклонился. Ползиковъ совсѣмъ дисциплины не знаетъ, стоитъ предъ генераломъ и руки къ каскѣ не прикладываетъ, полагать надо, онъ завидуетъ на мое отличіе.

1-го сентября.

Послѣ лагерей я поздоровѣлъ и возмужалъ очень; новый сюртукъ передѣлывать приходится.

15-го октября.

Рота стоитъ въ деревнѣ, я радъ, здѣсь житъ дешевле можно, все одинъ бываешь. Познакомился съ становымъ приставомъ, очень почтенный человѣкъ, приглашалъ меня обѣдать къ себѣ.

10-го декабря.

Всталъ въ восемь часовъ. Много ходилъ. Пилъ чай и молоко. Дѣлалъ переплетъ на уставъ; переплетнымъ мастерствомъ очень веоело заниматься; вымылъ перчатки. Обѣдалъ у становаго пристава, пилъ у него чай и кислое молоко ужиналъ. Пробовалъ силу, могу подымать 6¼ пудовъ.

11-го декабря.

Всталъ въ восемь часовъ. Гулялъ. Пилъ чай и молоко. Занимался мелочами по хозяйству. Обѣдалъ. Гулялъ. Занимался мелочами по хозяйству. Чай пилъ. Въ девять часовъ спать легъ.

12-го декабря.

Ничего замѣчательнаго не произошло, тоже что и вчера.

13-го декабря.

Тоже что и вчера. Ночью спалъ дурно.

5-го января.

Пріобрѣлъ часы съ цѣпочкой! — На доскѣ своей гербъ велѣлъ вырѣзать. Ходятъ очень вѣрно. Впослѣдствіи нужно шубу пріобрѣсти.

3-го марта.

Очень большая грязь сдѣлалась, ходить совсѣмъ нельзя, нужно все дома сидѣть. Воспользовался временемъ и занялся мелочами по хозяйству.

4-го марта.

Занимался мелочами по хозяйству.

5-го марта.

Занимался мелочами по хозяйству.

13-го іюля.

Сегодня случилось большое несчастіе, я опоздалъ на ученье и получилъ генеральское замѣчаніе. Много бранилъ себя, зачѣмъ я проспалъ, такая судьба скверная. Виноваты мухи, занавѣсилъ палатку, чтобъ темно сдѣлать и не замѣтилъ какъ утро пришло; на будущее время буду благоразумнѣе, отъ мухъ ничего не сдѣлается, какъ служба требуетъ, такъ и поступать надлежитъ. Много бранить себя нужно!

18-го августа.

Большая радость! Произведенъ въ подпоручики. Генералъ поздравилъ и желалъ дослужиться до генеральскаго чина. Теперь жалованье прибавилось, можно пропюрціоналіно и расходъ увеличить. Сегодня очень хорошо обѣдалъ, и бутылку пива выпилъ. Послѣ обѣда мимо одна очень хорошенькая прошла, я засмѣялся, она засмѣялась, эти женщины весьма лукавы. Подпоручикъ совсѣмъ другой видъ имѣетъ, я очень радъ. Вечеромъ пошелъ въ гости, всѣ поздравляютъ и желаютъ много. Дай Богъ!

3-го ноября.

Генералъ распекалъ Ползикова, онъ совсѣмъ службы не знаетъ и дѣлаетъ не свое дѣло; жаль, изъ него очень неблагонадежный офицеръ вышелъ. Полагать надо генералъ меня опятъ въ примѣръ поставилъ, потому Ползиковъ весьма странно посмотрѣлъ на меня и ничего говорить не хотѣлъ. Вообще я всѣмъ вполнѣ доволенъ, служба моя идетъ очень хорошо, расходовъ мало, послѣ лагерей можетъ буду къ кресту представленъ. Дай Богъ!

Этотъ послѣдній день дневника Глюкъ велъ въ то самое время, когда Яковъ Петровичъ писалъ письмо къ матери.

Недѣли черезъ три Ползиковъ получилъ слѣдующій отвѣтъ отъ Пелагеи Ивановны:

"Господь съ тобою, голубчикъ Яша! Не знаю, какъ у меня и духу хватило прочитать письмо твое, взгляну на него да такъ и обомру, глазамъ своимъ не вѣрю, сынъ ли родной, мой ненаглядный, пишетъ это? Лишилъ ты меня послѣдняго спокойствія, видно по грѣхамъ моимъ Господь Богъ наказываетъ меня. Опомнись, Яша, что ты вздумалъ надъ головой своей сдѣлать? я право и ума не приложу что за фанаберію ты затѣялъ. Какъ получила твое письмо, съ тѣхъ поръ глазъ не осушаю. Не понимаю я, чѣмъ же нехороша твоя служба; какой еще нужно? вѣрно, не хуже тебя люди служатъ да не жалуются; развѣ можно смѣнить офицерскій мундиръ на какой нибудь фрачишко? Что ты, Яша, такой-ли офицеру и почетъ вездѣ? — Вонъ тебѣ, ничего не видя, и второй чинъ дали, а Богъ дастъ и полковникомъ будешь, тамъ и до генерала не далеко, неужто и этого мало тебѣ? Лучше бы старался въ коммисаріатскую часть перейдти: сказываютъ, хорошо служить тамъ, а то, Господи, Господи! этакія страсти затѣялъ. Про какую это работу, дѣятельность какую-то что ли, пишешь ты? Не въ плотники же пойти тебѣ. Полно, Яша, не губи меня и себя, опомнись! ты дворянское дитя, не мужикъ какой нибудь. Развлекись лучше, въ городѣ вашемъ вѣрно и дѣвицы есть, танцовалъ бы больше, а если которая понравится, такъ на это дѣло я и благословить не прочь, и на свадьбу бы къ тебѣ пріѣхала, только смотри, чтобы не опутали; тебѣ безъ денегъ нельзя жениться, а тамъ, говорятъ, денежныя есть, изъ купеческихъ. Разсуди самъ, голубчикъ Яша, дѣло ли говоришь ты; пишешь, что ничего не знаешь, что учиться хочешь, какое же тебѣ теперь ученье? развѣ мало учили въ корпусѣ? кажется всякія науки проходили. Бывало, слушаешь, какъ ты урокъ твердишь да только дивишься, не звѣздочетомъ же, въ самомъ дѣлѣ быть тебѣ. Помолись ты лучше Богу, чтобы отрѣшилъ отъ тебя грѣховныя мысли, да, благословись, за службу примись; а я, какъ получила твое письмо, тотчасъ въ церковь сходила, Іоанну Воину за твое здравіе молебенъ отслужила; показывала я письмо твое Антонъ Антонычу, онъ тоже надивиться не могъ, говоритъ, что должно быть начитался чего нехорошаго. Ради Бога, умоляю тебя, Яша, выкинь вздоръ изъ головы, воли только считаешь меня за мать свою, если хочешь моей жизни, не губи себя. Ужъ не обокрали ли тебя тамъ, можетъ прямо сказать не хочешь, такъ обиняками писать вздумалъ, или, ужъ… и сказать боюсь…. не выпивши ли нагородилъ ты этакъ? — порокъ это, большой порокъ! У насъ въ церкви священникъ новый, молодой такой, а служитъ хорошо. Прощай! да благословитъ тебя Богъ; молись ему, онъ сохранитъ отъ всѣхъ золъ и напастей.

Любящая тебя мать.

V.

Потянулось опять своимъ чередомъ время и служба Якова Петровича. Дни, недѣли, мѣсяцы смѣняли другъ друга, но ни что не волновало, не разнообразило сонную жизнь Ползикова. Прошла зима, наступило время лагеря, а съ нимъ ученья, дежурства, караулы, тамъ опять зима, за нею опятъ лагери и потомъ снова долгіе осенніе вечера. Такъ же Ползиковъ просиживалъ ихъ въ гостиной казначея, на томъ же диванѣ помѣщалась Софья Васильевна, съ работой въ рукахъ, такъ-же щелкали щеты въ сосѣдней комнатѣ.

— Ну что? опять распекли вчера? спрашивала казначейша, встрѣчая въ дверяхъ вошедшаго Якова Петровича.

— Конечно, распекли, отвѣтилъ послѣдній, и махнулъ рукой. Знаете, продолжалъ онъ, садясь на кресло, право я сталъ совершенно равнодушенъ. Видно, сама судьба мнѣ опредѣлила вѣкъ прокоптѣть здѣсь, ничего не дѣлать, вечера у васъ просиживать, а тамъ умереть съ чистой совѣстью… вѣдь прямо въ рай попадешь!

— Чего вы только не выдумаете! замѣтила хозяйка.

— Серьезно, Софья Васильевна! вѣдь ужъ безмятежнѣе моей жизни ничего быть не можетъ; всѣ люди хлопочутъ, бьются изъ-за чего-то, ломаютъ себѣ головы, завидуютъ, обманываютъ другъ друга, а я то, Господи! Господи! Онъ развалился на креслѣ. День деньской ничего не дѣлаешь, лежишь себѣ! встанешь, пообѣдаешь, тамъ къ вамъ пойдешь и каждый день одно и то же, хорошо, спокойно, тепло, уютно, иной разъ всякую мысль отъ себя гонишь, даже думать лѣнь!

— А что жъ книги? вы достать обѣщались.

— Извините, Софья Васильевна, не успѣлъ.

— Не успѣли… и вамъ не стыдно?

— Что-жъ дѣлать! не собрался, все думаешь, сходить нужно.

— А помните, два года назадъ, за десять верстъ вы бѣгали за журналами.

— Помню!.. моложе былъ!.. Онъ слегка зѣвнулъ.

— Очень хорошо! какъ это весело! вы, кажется, сюда досыпать приходите? замѣтила хозяйка.

— Простите, Софья Васильевна, впередъ не буду, отвѣтилъ Ползиковъ, улыбаясь.

— Не будете!.. повторила она и тяжело вздохнула.

Послѣдовало небольшое молчаніе.

— Знаете, вы что-то не веселы сегодня, даже какъ будто глаза заплаканы? говорилъ Яковъ Петровичъ, глядя за хозяйку

— Нисколько!.. съ чего вы взяли? мнѣ не съ чего ни плакать, ни веселиться! Она опустила голову и принялась усердно работать. Я вамъ новость скажу, угадайте, какую? добавила она, нѣсколько минутъ спустя, не подымая головы.

— Знаю, кто нибудь къ наградѣ представленъ, или купилъ новую лошадь или часы проигралъ?

— Не угадали! замѣтила казначейша и пытливо взглянула на Якова Петровича. Новость болѣе для меня важная, даже, быть можетъ, интересующая и васъ, добавила она и какъ-то грустно улыбнулась.

— Скажите прямо, я угадывать не мастеръ.

— Не скажу, угадайте… новость важная и для мужа и для меня. Она сдѣлала удареніе на послѣднемъ словѣ и снова пристально взглянула на гостя.

— Что-жъ бы это такое?.. право не знаю! развѣ Петръ Богданычъ мѣсто получилъ: онъ все хлопоталъ, кажется, какъ-то нерѣшительно сказалъ Ползиковъ и, въ свою очередь, посмотрѣлъ на хозяйку.

Она молча кивнула головой, въ знакъ согласія.

Немного помолчали. Яковъ Петровичъ все смотрѣлъ на хозяйку. Она работала.

— Какое же мѣсто? не совсѣмъ твердымъ голосомъ спросилъ первый.

— Мѣсто въ Петербургѣ, отвѣтила казначейша, не подымая головы.

— Стало-быть, вы уѣзжаете?

— Да!.. какъ-то глухо выговорила Софья Васильевна.

Яковъ Петровичъ опустилъ глаза и гасилъ въ пепельницѣ папироску.

Въ комнату вошелъ казначей и подтвердилъ сказанное.

— Да-съ, Яковъ Петровичъ, говорилъ онъ, растягиваясь на креслѣ, мѣстишко ничего, изрядное, жить можно! Этакъ, недѣли черезъ три, Богъ дастъ, и выберемся отсюда. Кто-то у васъ казначеемъ будетъ?

Ползиковъ просидѣлъ еще нѣсколько минутъ, потомъ взялся за шапку, раскланялся и крѣпко пожалъ руку Софьи Васильевны.

Она отвѣтила тѣмъ же.

Выйдя на улицу, онъ тяжело вздохнулъ, взглянулъ на окно только-что оставленной гостиной: тамъ стояла хозяйка и слегка кивала ему головой.

Яковъ Петровичъ низко поклонился и побрелъ далѣе.

Придя къ себѣ на квартиру, онъ, не раздѣваясь, бросился на постель и закрылъ глаза руками, потомъ всталъ, прошелся раза два по комнатѣ и принялся писать слѣдующее письмо:

"Многоуважаемая и добрѣйшая Софья Васильевна! Простите меня, если я рѣшаюсь писать къ вамъ: быть можетъ, обстоятельства не позволятъ мнѣ лично, откровенно поговорить съ вами, быть можетъ, у меня не хватитъ на это и смѣлости.

Вотъ уже пять лѣтъ, какъ я имѣю честь, или, вѣрнѣе, счастіе пользоваться вашимъ знакомствомъ, даже, смѣю думать, вашимъ нѣкоторымъ расположеніемъ, вашею но мнѣ привычкою; счастіемъ потому, что знакомство это до сихъ поръ поддерживало меня, спасало отъ многаго. Когда я ѣхалъ сюда въ полкъ, я мысленно представлялъ себѣ свое будущее, я думалъ служить со всѣмъ усердіемъ и что-жъ вышло!… Кто виноватъ?.. Положимъ, я, или, лучше сказать, моя молодость, мое тревожно-бьющееся сердце, пусть такъ, не всели равно? Я ни въ чемъ не раскаиваюсь, не могу раскаиваться, я разочаровался во всемъ; всѣ мечты мои, всѣ надежды разбились о горькую дѣйствительность. Только въ бесѣдахъ съ вами, въ этихъ милыхъ вечерахъ въ вашей гостиной, въ этихъ иногда даже отрывочныхъ фразахъ, я отыскалъ утѣшеніе для себя; кромѣ васъ, въ окружающемъ обществѣ, для меня не существовало другихъ людей, я забылъ ихъ, я жилъ только вами, вы были моимъ ангеломъ-хранителемъ. Я любилъ и люблю васъ, нетолько какъ женщину, но какъ истиннаго друга, какъ человѣка, который понималъ меня, не смѣялся надъ моими убѣжденіями, снисходительно выслушивалъ ропотъ больной души моей. Я никогда не задавалъ себѣ вопроса, что рано или поздно могу лишиться этого послѣдняго сокровища, никогда не думалъ о слѣдствіяхъ этого лишенія и только теперь чувствую, что съ потерею васъ лишаюсь жизни, умру если не физически, то по край, ней мѣрѣ нравственно. Я ничего не требую отъ васъ, да и не могу требовать, я только хочу высказаться окончательно передъ вами, раскрыть душу, поблагодарить за то вліяніе, которое до сихъ поръ охраняло, спасало меня, вѣяло вокругъ меня здоровой атмосферой; мнѣ легче отъ этого будетъ, какъ бывало всегда, когда я, въ самыя тяжкія для себя минуты находилъ облегченіе въ бесѣдѣ съ вами.

«Да, съ сегодняшнимъ вечеромъ все кончено!.. онъ такъ тяжелъ для меня, что все мнѣ кажется, будто я вижу во снѣ ужасную новость вашего отъѣзда. Софья Васильевна! объ одномъ умоляю васъ, не выкиньте меня изъ вашей памяти, дайте еще пожить хоть ею. Клянусь честію, вы не найдете болѣе преданнаго вамъ друга. Пишите иногда ко мнѣ и позвольте мнѣ писать къ вамъ, это будетъ лучшимъ лекарствомъ, спасеніемъ для умирающаго; говорить, думать съ вами сдѣлалось моею потребностію, какъ пища, какъ воздухъ; не лишайте же меня этихъ послѣднихъ элементовъ для жизни. Дай Богъ вамъ полнаго, истиннаго счастія. Господи! зачѣмъ обстоятельства сковали меня, не позволяютъ мнѣ полетѣть за вами въ Петербургъ!»

Онъ кончилъ, перечиталъ письмо, сложилъ его, спряталъ въ папиросницу и задумался. Двѣ слезы выкатились изъ глазъ Ползикова и упали на столъ.

Въ слѣдующій вечеръ, Софья Васильевна играла на фортепіано сонату Бетховена, Яковъ Петровичъ сидѣлъ сзади, на креслѣ, и внимательно слушалъ. Казалось, всѣ чувства его сосредоточились въ звукахъ музыки, то разсыпавшихся плачущею трелью, то гармонически стройныхъ, пѣвучихъ, то веселыхъ какъ смѣхъ, то заунывныхъ какъ болѣзненные стоны.

Хозяйка кончила и обернулась къ гостю.

— Боже мой! какъ вы сегодня играете, сколько чувства, сколько души! произнесъ онъ, какъ будто опомнясь отъ сна.

— Это оттого, что не долго мнѣ остается играть при васъ, грустно отвѣтила она, отвернулась и начала перебирать клавиши.

— Развѣ это для васъ не все ровно? робко, нерѣшительно замѣтилъ Ползиковъ.

— Привычка! возразила хозяйка и вздохнула. Вы любите музыку, понимаете ее, сочувствуете ей, а такихъ людей…

— Что?

— Не много! добавила казначейша.

Яковъ Петровичъ вынулъ изъ кармана сложенное письмо, всталъ и подошелъ къ Софьѣ Васильевнѣ.

— У меня до васъ просьба, началъ онъ, вы не разсердитесь?

— Какая? она обернулась и вопросительно взглянула на Ползикова.

— Прочтите, продолжалъ онъ, и дрожащею рукою положилъ на фортепіано сложенную бумагу, потомъ отошелъ, опустился на стоявшее въ углу кресло и устремилъ глаза на казначейшу.

Она взяла письмо, развернула его и начала читать. Повидимому, не разъ пробѣжала она нѣкоторыя строки, щеки ея разгорѣлись, она медленно сложила письмо и спрятала его въ карманъ, потомъ машинально взяла нѣсколько аккордовъ.

Ползиковъ опять подошелъ къ ней.

— Благодарю васъ! и Софья Васильевна протянула ему руку.

Яковъ Петровичъ ничего не отвѣчалъ, онъ схватилъ ея холодѣющую руку и прижалъ къ губамъ своимъ, какъ будто хотѣлъ отогрѣть ее поцѣлуями.

— Умоляю васъ объ одномъ, продолжала она, не спрашивайте у меня ничего болѣе, вы знаете, я бы не уѣхала отсюда, я была довольна своимъ положеніемъ, счастлива привычкой къ вамъ… что-жъ дѣлать! я не принадлежу себѣ…

Ползиковъ плакалъ, не выпуская ея руки.

— Будемъ друзьями, продолжала казначейша, будемъ помнить другъ друга, даже… Она встала, схватила его голову и поцѣловала его въ лобъ. Вотъ вамъ доказательство моего чувства, моей дружбы, добавила она, особенно ударяя на послѣднемъ словѣ.

Яковъ Петровичъ не зналъ что сказать, онъ совершенно растерялся.

— Господи! какъ я счастливъ… вотъ она, жизнь, жизнь истинная!.. вотъ награда за всѣ страданія!.. бормоталъ онъ сквозь слезы, не выпуская рукъ Софьи Васильевны.

— Ахъ, Яковъ Петровичъ, грустно, такъ грустно!.. мужъ идетъ! добавила она поспѣшно, высвободила свои руки и сѣла за фортепіано.

За дверью послышались шаги, въ комнату вошелъ Петръ Богданычъ.

— А какъ вы думаете, кто на мѣсто меня назначенъ будетъ? заговорилъ онъ съ какою-то торжественностію, ну-ка, угадайте.

— Право не знаю, отвѣтила казначейша за Ползикова.

— Ну-ка, Яковъ Петровичъ, какъ вы полагаете?

— Мнѣ все равно, Петръ Богданычъ, кто бы ни былъ, меня ужъ конечно не выберутъ.

— Нѣтъ-съ, не все равно, я вотъ вамъ денегъ заимообразно давалъ, жалованье впередъ забирали, а тутъ ужъ не выжмете, нѣтъ-съ!… Пуговкинъ казначей!

Съ этого вечера просвѣтлѣла на время жизнь Ползикова, онъ встрепенулся и зажилъ полною жизнію, онъ зналъ, что есть существо, которое ему сочувствуетъ, даже любитъ его. Всѣ неудачи, всѣ жалобы затмились счастіемъ видѣть Софью Васильевну, говорить съ нею. Онъ забылъ прошедшее, не думалъ о будущемъ, а торопился жить настоящимъ. Хотя для полноты ея недоставало еще многаго, хотя Софья Васильевна принадлежала другому, уѣзжала и никогда, быть можетъ, не придется увидать ее Ползикову; наружныя отношенія между нимъ и ею нисколько не измѣнили своего прежняго характера, тѣмъ не менѣе Яковъ Петровичъ покамѣстъ былъ счастливъ совершенно. Онъ не думалъ ни о чемъ дальнѣйшемъ, ничего не искалъ, онъ радовался, что нашелъ человѣка, который принималъ въ немъ участіе, облегчалъ, чѣмъ только могъ, его положеніе. Конечно, Ползиковъ отчасти пользовался всѣмъ этимъ съ самаго начала своего знакомства съ казначейшей, но тогда онъ видѣлъ въ ней только женщину образованную, добрую, съ которой можно поговорить, которая, наконецъ, можетъ статься, только изъ собственной скуки одиночества была ему рада. Теперь, внезапное извѣстіе объ отъѣздѣ показало Ползикову всю силу его привязанности, теплая душа его потребовала взаимнаго сочувствія, она нашла его и радовалась своей находкѣ, забыла все на свѣтѣ и жила только ею.

Скоро однако пролетѣли три недѣли, наступилъ и день отъѣзда.

Передъ домомъ казначея стоялъ совсѣмъ готовый, запряженный тройкою тарантасъ, въ него таскали чемоданы, картонки и прочія вещи.

— Вотъ вамъ моя исповѣдь, мое послѣднее прости, говорила казначейша, со слезами на глазахъ, подавая Ползикову исписанный листъ почтовой бумаги. Здѣсь все, больше я ничего не могу сказать, да и не въ силахъ говорить лично!

Яковъ Петровичъ схватилъ бумагу и крѣпко поцѣловалъ руку Софьи Васильевны.

— Я скоро напишу къ вамъ, пишите и вы ко мнѣ.

Она оглянулась кругомъ и поцѣловала Ползикова.

— Въ послѣдній разъ, добавила она; три недѣли тому назадъ первый, а теперь второй и послѣдній!.. Прощай! Она пожала ему руку.

Яковъ Петровичъ стоялъ какъ онѣмѣлый, онъ рѣшительно не зналъ что говорить, всѣ слова казались ему такими слабыми, ничтожными, въ сравненіи съ его чувствомъ. Онъ только глядѣлъ на Софью Васильевну такими глазами, какъ будто говорилъ: не покидай меня, я умру, погибну безъ тебя!

Скоро явился казначей и объявилъ, что все готово.

— Ну, Яковъ Петровичъ, счастливо оставаться, говорилъ онъ, цѣлуясь съ Ползиковымъ, спасибо за дружбу, дай вамъ Богъ всего хорошаго, крестовъ, чиновъ, эполетъ генеральскихъ!.. А вѣдь скучненько безъ насъ будетъ, привыкъ, я думаю?

— Какъ не привыкнуть, Петръ Богданычъ! я такъ много обязанъ и вамъ и Софьѣ Васильевнѣ, такъ!.. Ползиковъ не договорилъ и невольно прослезился. Потомъ онъ крѣпко, нѣсколько разъ, поцѣловалъ руку у казначейши.

— Пишите къ намъ, сказалъ Петръ Богданычъ, влѣзая въ тарантасъ.

— Если позволите, отвѣчалъ Ползиковъ, подсаживая Софью Васильевну и крѣпко сжимая ея руку.

— Ну, трогай! съ Богомъ!.. прощайте, Яковъ Петровичъ, прощайте!.. закричалъ казначей и тарантасъ двинулся.

— Прощайте! едва слышно отвѣтилъ Ползиковъ и остановился провожать глазами экипажъ, уносившій отъ него все дорогое, милое, отрадное на свѣтѣ.

Софья Васильевна высунулась и кивала головой.

Тарантасъ скрылся.

Почти бѣгомъ отправился Яковъ Петровичъ на свою квартиру, поспѣшно вынулъ изъ кармана полученное письмо и прочелъ слѣдующее:

«Благодарю васъ, добрый, безцѣнный другъ мой! тысячу разъ благодарю за тѣ минуты, за тѣ часы, которые вы проводили со мною; вѣрьте, что это время было для меня лучшимъ временемъ всей моей жизни. Въ это время я оцѣнила, узнала васъ, полюбила какъ друга… этого времени я никогда не забуду. Да, я люблю васъ, Яковъ Петровичъ, люблю давно, только не имѣла случая высказаться вамъ, я была довольна и счастлива тѣмъ, что видѣла васъ, говорила съ вами. Извѣстіе объ отъѣздѣ невольно заставило насъ открыться другъ другу, и знаете, я благодарю Бога, что только это извѣстіе вызвало наружу нашу взаимную тайну, безъ этого мы прожили бы нѣсколько лѣтъ и любили бы другъ друга тихо, сами вполнѣ не сознавая этой любви, не вѣря въ ея возможность… Вы никогда не измѣнили бы благородству души своей; я не имѣла бы причины стыдиться своего чувства… Видитъ Богъ, какъ мнѣ тяжело разстаться съ вами, какъ я цѣню теперь тихую бесѣду въ нашей гостиной, но что дѣлать! видно, судьба не даетъ никому полнаго счастія. Берегите себя, Яковъ Петровичъ. Я знаю, вы готовы упасть, вы слишкомъ слабы, чтобъ бороться съ окружающимъ, или, лучше сказать, слишкомъ горячи, слишкомъ воспріимчивы, чтобъ помириться съ нимъ. Старайтесь преодолѣть себя, будьте строже къ самому себѣ, снисходительнѣе къ другимъ, умѣряйте холоднымъ разсудкомъ порывы вашего сердца. Что-жъ дѣлать, если въ этой жизни такъ мало сердечнаго!.. Помните, что есть существо, есть женщина, которой вы дороги, которая думаетъ о васъ, дышетъ, живетъ вами. Прощайте. Писать больше некогда. Да сохранитъ васъ Богъ! Не скоро прядется видѣться, да и придется-ли?!»

Ползиковъ судорожно смялъ письмо, нѣсколько разъ поцѣловалъ его и глубоко задумался.

Грустно, въ одиночествѣ, потянулось время для Якова Петровича. Теперь онъ осиротѣлъ совершенно, негдѣ было убить скучный, долгій вечеръ, некуда преклонить голову, не съ кѣмъ подѣлиться накипѣвшимъ горемъ, вездѣ холодно и мертво. Теперь еще болѣе все окружающее опротивѣло ему; вездѣ ему скучно, все ему чуждо, все несносно, какая-то лихорадочная раздражительность появилась въ его характерѣ; казалось, онъ наперекоръ самому себѣ искалъ только худшаго для себя. Другіе офицеры хохочутъ, веселятся, а Якова Петровича даже злость на нихъ беретъ; онъ если и улыбается когда, то такъ горько, что, кажется, всякія слезы слаще его улыбки.

Только когда приходило письмо отъ Софьи Васильевны, или попадалось Ползикову интересная его книга, или разговоръ въ обществѣ касался любимыхъ предметовъ Ползикова — искуства или науки, — только тогда оживалъ онъ, глаза его блестѣли попрежнему, вся физіономія вспыхивала, онъ весь загорался, а потомъ, потомъ погасалъ снова, надолго, до новой вспышки. А чѣмъ дальше шло время, тѣмъ вспышки происходили рѣже и рѣже, тѣмъ менѣе волновали Якова Петровича даже и письма Софьи Васильевны.

Зато фонъ-Глюкъ былъ совершенно счастливъ; въ послѣднее время дѣятельность его значительно расширилась, приняла болѣе серьезное направленіе; онъ попрежнему велъ дневникъ, такъ же аккуратно записывалъ расходъ, но уже не пробовалъ силы, не вышивалъ туфлей, не клеилъ коробочекъ, даже меньше читалъ Фридриха Великаго; большую часть его времени поглотили чисто-служебныя занятія, онъ временно командовалъ ротою, за болѣзнію своего ротнаго командира, капитана Нерыгай-Мачинскаго, у котораго разлилась желчь по поводу послѣднихъ политическихъ преній въ англійскомъ парламентѣ.

Адамъ Адамычъ, принявши роту, даже похудѣлъ, вытянулся какъ-то, не спалъ нѣсколько ночей, — такъ взволновало кровь и озаботило его новое назначеніе! Онъ успокоился только тогда, когда выучилъ наизусть имена и фамиліи всѣхъ ввѣренныхъ его попеченію солдатъ, узналъ каждаго изъ нихъ, кто какой губерніи и когда поступилъ на службу. Правда, такое изученіе стоило Глюку большаго труда. По нѣскольку часовъ сряду онъ просиживалъ за ротнымъ спискомъ, закрывалъ рукой фамиліи, и по нумерамъ, по порядку и въ разбивку, отвѣчалъ урокъ свой. Зато нужно было видѣть, съ какою невыразимою важностью, съ какимъ торжествующимъ лицемъ онъ являлся въ роту, какъ отчетливо выговаривалъ: «здорово, ребята!», какъ внутренно, самодовольно улыбался при обычномъ, громогласномъ отвѣтѣ: «здравія желаемъ, ваше высокоблагородіе!», какъ внимательно выслушивалъ, нѣсколько опустивъ глаза въ землю, подскочившаго съ рапортомъ дежурнаго унтеръ-офицера, какъ затѣмъ обходилъ роту, останавливался то у одного, то у другаго солдатика, называлъ его по имени и фамиліи и дѣлалъ какое нибудь легкое замѣчаніе, иногда для того только, чтобъ проэкзаменовать себя, вполнѣ удостовѣриться въ собственномъ знаніи. «Сидоръ Лягушкинъ, разстегнись!» говорилъ онъ, обращаясь къ одному изъ солдатъ. Сидоръ Лягушкинъ разстегивался. "Сидоръ Лягушкинъ, застегнись! Сидоръ Лягушкинъ застегивался. Глюкъ слѣдовалъ дальше, ошалѣвшій солдатикъ провожалъ его глазами и долго мучился, доискивался причины и выводилъ слѣдствіе капитанскаго приказанія. «Тебя Трофимъ Сапожокъ зовутъ?» спрашивалъ Адамъ Адамычъ. «Точно такъ, ваше благородіе», вскрикивалъ другой солдатикъ. «Тверской губерніи?» «Тверской, ваше благородіе». «Илья Петрюковичъ двадцать лѣтъ на службѣ?» «Точно такъ, ваше благородіе», отвѣчалъ лысый солдатъ, съ головой на бокъ и съ серьгой въ правомъ ухѣ. На ученьи повторялось то же самое. «Прохоръ Завадкинъ, Адамъ Липко, Касьянъ Кривой, Мошка Мошковичъ, руку, ногу, животъ подъ себя, плечо выстави!» кричалъ Глюкъ, смотря вдоль по шеренгѣ солдатъ и называя по очереди одного за другимъ. Кончалось ученье, рота шла обѣдать, Адамъ Адамычъ отправлялся за нею, пробовалъ пищу, и какъ пробовалъ? — не по одной формѣ, а до тѣхъ, поръ, покамѣстъ во вкусъ не войдетъ. Затѣмъ онъ отправлялся домой, занимался кое-какими мелочами по хозяйству, а иногда, ни съ того, ни съ сего, долго смотрѣлся въ зеркало, выпрямлялъ грудь, гладилъ усы, подпиралъ лѣвую руку въ бокъ, а правую опускалъ небрежно, и, налюбовавшись на себя вдоволь, садился обѣдать. Послѣ обѣда опять служба. Отправится въ ротный цейхаузъ, заглянетъ въ швальню, примѣрку новымъ мундирамъ сдѣлаетъ, пройдется по огороду ротному, посмотритъ на лукъ и капусту, оторветъ листокъ, другой, пощупаетъ, попробуетъ, вернется домой, сядетъ за чай, а мысленно все въ ротѣ, все между солдатами. Вечеромъ фельдфебель съ рапортомъ придетъ и долго иногда толкуетъ съ нимъ Адамъ Адамычъ, отдаетъ приказанія на завтрашній день, ничѣмъ неотличающійся отъ сегодняшняго, но отдаетъ какъ совершенно новыя; освѣдомится о больныхъ, спроситъ кому какое лекарство даютъ, и отпуститъ только тогда, когда фельдфебель въ десятый разъ прокричитъ: «новаго ничего нѣтъ, все обстоитъ благополучно». Только тогда какъ-бы одумается Адамъ Адамычъ, мысленно повторитъ: «нѣтъ, нѣтъ новаго», скажетъ: «прощай, Вахрамѣевъ», получитъ въ отвѣтъ: «счастливо оставаться, ваше высокоблагородіе!» и успокоится, забудется крѣпкимъ, безмятежнымъ сномъ до слѣдующаго утра. А завтра опять рота, опять ученье, проба пищи, и прочее, и прочее.

Матеріальное благосостояніе Глюка съ теченіемъ времени болѣе и болѣе улучшалось; послѣ часовъ онъ пріобрѣлъ себѣ очень хорошій халатъ изъ персидской тармаланы, но надѣвалъ его не иначе, какъ въ торжественныхъ случаяхъ, напримѣръ, при пріемѣ какого-нибудь важнаго лица или въ большой праздникъ, во время кейфа, когда, сидя на диванѣ, мечталъ, ничего не дѣлалъ и очень походилъ на персидскаго падишаха. Послѣ халата была пріобрѣтена, весьма дешево, у одного изъ офицеровъ, шуба, правда, подержанная, но тѣмъ не менѣе хорошая. Городская аптекарша, очень милая, пожилая Нѣмка, подарила Адаму Адамычу прекрасный, вышитый бисеромъ портъ-моне, съ изображеніемъ амура съ крылышками. Кромѣ этихъ пріобрѣтеній Глюкъ еще мечталъ о многихъ благахъ міра сего; душу его смущали какіе-то доморощенные дрожки, рыжая лошадка, очень крѣпкая и смирная, да нѣкоторыя весьма важныя хозяйственныя улучшенія. Онъ думалъ… впрочемъ, мало-ли о чемъ думаетъ молодой, здоровый человѣкъ, съ чистою, спокойною совѣстью, сознающій собственное достоинство, довольный самимъ собою, имѣющій нѣкоторый вѣсъ и значеніе въ окружающемъ обществѣ! человѣкъ, который въ непродолжительное время, изъ собственныхъ незначительныхъ средствъ, успѣлъ сколотить три капитальныя вещи: часы, халатъ и шубу!

Прошелъ годъ, за нимъ потянулся другой.

Однажды утромъ Ползиковъ нѣжился на своей кровати, передъ нимъ на столѣ стоялъ стаканъ съ чаемъ.

— Батюшка, Яковъ Петровичъ, позвольте войдти? раздался женскій голосъ за дверью.

— Кто тамъ? спросилъ Ползиковъ.

— Къ вашей милости, Яковъ Петровичъ, хозяюшка здѣшняя, вашу честь повидать желательно!

Ползиковъ накинулъ на себя халатъ и спустился съ кровати.

— Войдите, отвѣтилъ онъ.

Въ комнату вошла женщина лѣтъ подъ тридцать, съ простымъ, но довольно красивымъ лицемъ, дюжая, здоровая, румяная. Она держала въ рукахъ тарелку съ огромнымъ кускомъ пирога и рюмкой водки; голова ея была повязана темнымъ шелковымъ платкомъ, въ ушахъ висѣли большія серги, на шеѣ красовалось жемчужное ожерелье, пальцы на рукахъ были унизаны кольцами, зеленое съ желтыми разводами штофное платье обхватывало довольно полную талью, на плечахъ была надѣта малиновая бархатная мантилья. Она три раза перекрестилась предъ висѣвшимъ въ углу образомъ и поклонилась Ползикову.

— Къ вашей милости, Яковъ Петровичъ, позвольте просить пирожка откушать!

— Покорно благодарю, извините, я не одѣтъ, я не зналъ; только что всталъ, говорилъ Ползиковъ, конфузясь и запахиваясь полами халата.

— Долго нѣжиться изволите! чай поздно легли съ вечера? ужъ и обѣдня отошла. У меня вѣдь, батюшка, день ангела нонче, такъ вотъ, дай, думаю, попрошу Якова Петровича, постоялецъ-то хорошій такой, тихій да непьющій, такой хорошій! Она поставила тарелку на столъ и вторично поклонилась.

— Позвольте поздравить, я не зналъ… Развѣ сегодня вашей святой? спросилъ Ползиковъ, не желая обидѣть хозяйку незнаніемъ ея имени.

— А какъ-же, батюшка, великомученицы Агафьи, нонче вѣдь пятое число, а то бываетъ еще Агафьи, такъ та особенная, другая какая-то.

— Покорно благодарю., извините, мнѣ совѣстно, у меня память такая плохая, ваше отчество забылъ совсѣмъ?

— Агафья Захарьевна! подхватила хозяйка.

— Да, Агафья Захарьевна… покорно благодарю… извините, садиться не угодно-ли?.

Она сѣла.

— Вы, если не ошибаюсь, вдова, кажется? спросилъ Ползиковъ, желая съ своей стороны оказать нѣкоторое вниманіе хозяйкѣ за ея радушіе.

— Вдова, Яковъ Петровичъ, вдова! отвѣтила она и вздохнула.

— Однако вы рано овдовѣли…

— Рано, точно что рано, на все воля Господня, отъ божьяго не уйдешь, не скроешься!… Извѣстно, дѣло вдовье плохое, беззащитное, всякій то-есть тебя обидѣть можетъ, потому заступы нѣтъ, злой языкъ найдетъ укорить чѣмъ, такіе ужъ, Яковъ Петровичъ, злые языки есть, есть, точно есть! Она покачала головой.

— Кто же вашъ мужъ былъ, Агафья Захарьевна? спросилъ Ползиковъ.

— А купеческаго званія, купецъ здѣшній, желѣзомъ торговалъ, отвѣтила хозяйка.

— Вы имѣете состояніе?

— А ничего, Яковъ Петровичъ, что Бога гнѣвить, жаловаться! — состояніе не состояніе, а на прожитокъ хватитъ. Извѣстно, кабы покойникъ жилъ подольше, можетъ иное бы и дѣло вышло, а померъ — лавку закрыли, потому безъ хозяина какъ? мое дѣло женское, некасающее… Вотъ домъ этотъ на мое имя записанъ былъ, такъ за мной и остался, а изъ денегъ, извѣстно — что по закону слѣдуетъ, потому, тоже другіе наслѣдники были.

— Домъ хорошій! замѣтилъ Ползиковъ.

— Хорошій, Яковъ Петровичъ, ничего, хорошій, большой домъ, какъ не хорошій!… Попадья тамъ у меня сидитъ, наждалась-чай, добавила она. — Такъ прощайте, Яковъ Петровичъ, будьте здоровы, пирожка-то откушайте.

— Откушаю, откушаю, Агафья Захарьевна, мнѣ право совѣстно, вы безпокоитесь…

— Что за совѣстно? не худое дѣло какое! къ намъ милости просимъ; чайку что-ли когда напиться, однимъ-то тоже чай скучно сидѣть?

— Скучно, Агафья Захарьевна! отвѣтилъ Ползиковъ. Хозяйка поклонилась. Яковъ Петровичъ проводилъ ее до дверей, поблагодарилъ, сказалъ, что почтетъ за особенное удовольствіе быть у ней.

Дѣйствительно, черезъ нѣсколько дней Ползиковъ довольно тщательно одѣлся, причесался, вычистился и отправился къ Агафьѣ Захарьевнѣ, а возвратясь отъ нея, написалъ къ Софьѣ Васильевнѣ между прочимъ слѣдущее:

«Сегодня я познакомился к былъ съ визитомъ у моей хозяйки, здѣшней купчихи; право, предобрая и премилая женщина, гораздо лучше всѣхъ этихъ уѣздныхъ приторныхъ барынь, до-нельзя исковерканныхъ и уродливыми шляпками и уродливыми мыслями. Здѣсь по крайней мѣрѣ все ново, оригинально, начиная отъ необыкновенно-огромнаго пирога до необыкновенно жирнаго кота Васьки; здѣсь меньше мишуры, здѣсь все проще, сердечнѣе, теплѣе, здѣсь есть надъ чѣмъ посмѣяться чистымъ, дѣтски веселымъ смѣхомъ, а не злобнымъ и раздраженнымъ; здѣсь услышишь знаменитую глупость, наивную до-пошлости фразу, но не содрогнешься, а улыбнешься ей, какъ забавному, безвредному говору невиннаго младенца. Здѣсь все дышетъ особымъ, исключительнымъ міромъ, здѣсь больше правды, больше природы. Да, не смѣйтесь, Софья Васильевна, хозяйка моя чудная женщина, она удивляется мнѣ, благоговѣетъ предо мною; она, уставя глаза и разиня ротъ, слушаетъ меня, она говорить, что не видала офицера такого, какъ я! Я очень радъ моему новому знакомству. Она на нѣсколько дней займетъ меня, разгонитъ скуку этой невыносимо однообразной жизни; хоть новое слово услышишь, хоть на минуту забудешься, хоть подивишься да посмѣешься, и за то спасибо!»

Недѣли черезъ три Ползиковъ находился въ самомъ мрачномъ расположеніи духа, писемъ отъ Софьи Васильевны давно не было, въ карманѣ не имѣлось ни гроша денегъ.

Ползиковъ зашелъ къ Кренкину, думая прихватить у него нѣсколько рублей до полученія жалованья.

Семенъ Семенычъ сидѣлъ за обѣдомъ и пилъ водку.

— Чудное право дѣло, Яковъ Петровичъ! говорилъ онъ, наливая рюмку, когда Ползиковъ расположился на стулъ! Вотъ сколько лѣтъ ужъ вы служите, а водки до сихъ поръ не употребляете! Я полагаю этакіе, примѣры рѣдко бываютъ, потому пьянство человѣку вредно, а такъ чтобъ рюмку, другую пропустить, грѣха никакого нѣтъ, облегчаетъ еще… выкушайте-ка, лѣкарственная! Онъ подвинулъ къ гостю рюмку.

— Нѣтъ, Семенъ Семенычъ, скучно очень, тоска такая.

— А вы выпейте-ка, посмотрите, какъ подѣйствуетъ! Это все оттого, что вы водой себя наливаете, внутренность-то ваша и поослабла, тоской и томитъ, ничего то есть крѣпительнаго въ ней нѣтъ… вонъ посмотрите, муха и та пьетъ!

Ползиковъ взглянулъ, въ самомъ дѣлѣ по рюмкѣ ползала муха.

— Да пожалуй, выпью, какъ-то нехотя отозвался онъ, налилъ рюмку, осушилъ ее залпомъ и закашлялся.

Кренкинъ засмѣялся.

— Это съ непривычки, говорилъ онъ, а тамъ обойдется! Вы вотъ на зло другую хватите, чтобъ она, подлая, не першила!.. Семенъ Семенычъ помянулъ родителей водки.

— Будетъ, отозвался Ползиковъ и тяжело вздохнулъ.

Онъ просидѣлъ еще съ четверть часа у Кренкина и выпросилъ у него пять цѣлковыхъ.

— Вамъ никогда не откажу, человѣкъ-то больно хорошій, вѣрный!.. А только и вы старику почетъ сдѣлайте, еще рюмочку выкушайте. Я, знаете, сегодня въ расположеніи. То все пробовали, а теперь по-настоящему, хозяина добрымъ словомъ помяните.

Яковъ Петровичъ выпилъ, поблагодарилъ Семена Семеныча и вышелъ на улицу.

— Здравствуйте, Агафья Захарьевна, вы ужъ чай кушаете, а я зашелъ поблагодарить васъ, балуете вы меня, право балуете! говорилъ Ползиковъ, очень весело, растворяя двери къ хозяйкѣ и заглядывая въ ея комнату.

— Чѣмъ же это балую, Яковъ Петровичъ? да зайдите, стаканчикъ выкушайте!

Ползиковъ вошелъ.

Агафья Захарьевна сидѣла на диванѣ, за столомъ, покрытымъ синей десертной салфеткой; передъ ней шипѣлъ пузатый самоваръ, изъ большой золоченой чашки струился паръ налитаго чая.

Яковъ Петровичъ сѣлъ возлѣ.

— Какъ чѣмъ? говорилъ онъ, помилуйте, давно-ли я знакомъ съ вами — и въ такую честь попалъ! третьяго дня яицъ прислали, вчера масла сливочнаго.

— Такъ что что прислала! а вы кушайте на здоровье, у насъ яицами-то хошь дворъ усыпь, слава те Господи, куда ихъ!

Ползиковъ улыбнулся.

Хозяйка достала изъ шкафика графинъ съ ромомъ, налила въ стаканъ чаю и подала гостю.

— Выкушайте-ка, побесѣдуйте да разскажите что, а то такъ что-то глухо стало, можетъ новости есть какія? спросила она.

— Никакихъ новостей нѣтъ, отвѣтилъ Ползиковъ и взглянулъ на графинъ. Вы напрасно безпокоитесь, я съ ромомъ не пью, добавилъ онъ.

— Знаю, что не пьете, да вода-то нонче словно отзываетъ чѣмъ, такъ для запаху только, затѣмъ и держу его.

Ползиковъ повелъ глазами, взялъ графинъ и налилъ рому въ стаканъ.

— Грустно мнѣ сегодня, такъ грустно, точно предчувствіе какое! вдругъ произнесъ онъ. тяжело вздохнулъ, закурилъ папироску, облокотился на столъ и опустилъ голову.

Агафья Захарьевна съ недоумѣніемъ посмотрѣла на него.

— Господь съ вами, Яковъ Петровичъ! или случилось что недоброе?… Яковъ Петровичъ! говорила она съ участіемъ, заглядывая въ лицо Ползикова.

Онъ поднялъ голову, глаза его были тусклы, на лбу выступилъ потъ, руки слегка дрожали.

— Ничего нѣтъ, ничего не случилось… произнесъ онъ, спокойнѣе прежняго, залпомъ отпилъ полъ-стакана и облокотился на спинку дивана.

Хозяйка покачала головой.

— Вы, Яковъ Петровичъ, рыжычки въ смѣтанѣ любите? вдругъ спросила она.

— Какіе рыжички?

— Да, рыжички… я бы ужо прислала вамъ…

— Полноте, Агафья Захарьевна! отвѣтилъ Ползиковъ и какъ-то грустно улыбнулся.

Она искоса взглянула на него; онъ сидѣлъ повѣся голову.

— Можетъ, нездоровится вамъ? спосила она, нѣсколько спустя, и дотронулась до руки Ползикова.

Онъ крѣпко сжалъ ея руку.

— Вишь руки-то какъ горятъ, словно каленыя, эка страсти какія! продолжала Агафья Захарьевна, не отнимая руки своей.

Ползйковъ вдругъ поднялъ голову и пристально взглянулъ на хозяйку, ему показалось, что и она, въ свою очередь, пожала руку его.

Агафья Захарьевна отвернулась.

— Никакъ дождичекъ собирается? разсѣянно замѣтила она, глядя въ окно.

— Да, дождичекъ, отвѣтилъ Яковъ Петровичъ.

— Дождливое нонче время такое, снова замѣтила хозяйка

Ползиковъ быстро нагнулся и крѣпко поцѣловалъ ея руку.

— Что вы это дѣлаете?!. какъ-то неопредѣленно спросила она, покраснѣла и снова отвернулась.

— Ничего не дѣлаю, только благодарю васъ, вы добрая женщина! отвѣтилъ Ползиковъ, не выпуская ея руки, и залпомъ выпилъ вторые полъ стакана. Да, добрая, вы принимаете во мнѣ участіе, вамъ жаль меня! повторилъ онъ.

— Какое участіе? чего жалѣть? Жалѣть нечего! отвѣтила она и на глазахъ ея навернулись слезы.

Физіономія Ползикова вдругъ прояснилась.

— Агафья Захарьевна, взгляните на меня! произнесъ онъ.

— Да чего глядѣть, глядѣть нечего, на улицу лучше глядѣть.

— Ну, я прошу васъ, взгляните, ради Бога взгляните!

Она повернула голову. Глаза ея улыбались, но не были влажны, щеки горѣли; гладко зачесанные спереди каштановые волосы растрепались на затылкѣ, платокъ съ плечъ свалился и обнажилъ бѣлую, полную шею.

Ползиковъ пристально смотрѣлъ на хозяйку.

Она засмѣялась.

— Да чего вы право?.. выпейте-ка чайку еще.

— Я не хочу чаю!

— Вонъ въ шкапикѣ-то варенье есть, съ вареньемъ-бы выпили… я достану.

— Я и съ вареньемъ не хочу!

— Кто васъ знаетъ!.. пустите лучше, пожалуй, кто мимо пройдетъ, только бѣды себѣ наживешь!.. довольно серьезно произнесла она и попробовала высвободить руку.

— Какой бѣды, Агафья Захарьевна?

— Извѣстно какой! вамъ легко говорить, долго-ли опорочить человѣка? — Вонъ дьячиха прошла… право, пустите! Она снова засмѣялась.

— А если не пущу, Агафья Захарьевна, вы разсердитесь?

— Извѣстно, разсержусь!

— И очень… меня принимать не станете?

— Да, что мнѣ принимать-то васъ, сами придете… вонъ сигарку не докурили, огня, что-ли вамъ?

— Агафья Захарьевна!..

— Пустите, нужно сорочки строчить, вонъ и холстъ лежитъ!

— Не пущу, Агафья Захарьевна, право не пущу, хоть разсорюсь съ вами, а не пущу… Мнѣ было грустно, теперь весело стало, очень весело, теперь я все забылъ! Онъ нагнулся и поцѣловалъ ее въ шею.

— Да полно вамъ, вишь руку-то словно въ тискахъ сжали, дайте хошь платокъ поправить… то грустно, то весело, и не разберешь ихъ.

У Якова Петровича кружилась голова, предметы въ глазахъ двоились; онъ подвинулся ближе къ хозяйкѣ, рука его коснулась ея тальи.

— Агафья Захарьевна, Агафья Захарьевна! шепталъ онъ въ какомъ-то упоеніи, самъ себя не помня, простите меня, не гоните меня, здѣсь хорошо, свѣтло, весело, здѣсь… я полюбилъ васъ, Агафья Захарьевна!

За дверью послышались шаги.

— Идетъ кто-то! произнесла хозяйка съ испугомъ, вырвалась изъ рукъ гостя и вскочила съ дивана.

Она заглянула за дверь, прислушалась и вернулась, взглянула на Ползикова и засмѣялась, взяла холстъ, сѣла на стулъ у окошка и принялась работать….

На другой день утромъ, у себя въ комнатѣ, Яковъ Петровичъ читалъ только-что полученное письмо отъ Софьи Васильевны:

«Поздравляю васъ, писала она между прочимъ, съ новымъ знакомствомъ. Душевно буду рада, если оно оправдаетъ ваши ожиданія, на нѣсколько времени займетъ и разсѣетъ васъ, только на долго-ли?.. Боюсь думать, не хочу вѣрить, но какой-то внутренній голосъ невольно шепчетъ мнѣ, что вы стали не тѣмъ Ползиковымъ, какимъ были три года тому назадъ. Въ письмахъ вашихъ проглядываетъ полное, сухое самозабвеніе, жестокое равнодушіе къ самому себѣ. Удержитесь, Яковъ Петровичъ: легко пойти ко дну, но не легко выплыть на поверхность; вы молоды, жизнь ваша велика, положеніе не безъисходное. Вспомните, у васъ есть другъ, котораго лучшее счастіе заключено въ вашемъ счастіи, въ вашемъ нравственномъ совершенствѣ. Отблагодарите-же этого друга, докажите силу его вліянія!»

За дверью раздался голосъ хозяйки.

— Яковъ Петровичъ, приходите кофэ пить, говорила она.

На физіономіи Ползикова выразилась досада.

— Благодарю васъ, я не одѣтъ еще! отвѣтилъ онъ.

— Одѣньтесь, я подожду!

— Да вы однѣ кушайте, мнѣ не хочется что-то.

— Да какъ же одна! я и сварила на двоихъ и сливки вскипятила, какъ вы любите, думала вы придете, и хлѣбъ принесли горячій…

Ползиковъ нетерпѣливо махнулъ рукой.

— Приходите, Яковъ Петровичъ, я подожду, снова повторила она.

— Благодарю васъ… приду! отвѣтилъ Ползиковъ, взялъ себя за голову, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ и снова перечиталъ письмо. Видно было, что какая-то досада, злость на самого себя тяготила его. Онъ то останавливался, то бормоталъ какія-то несвязныя слова, точно въ чемъ нибудь каялся, наконецъ, какъ будто утомился, присѣлъ на постель, посидѣлъ, подумалъ, одѣлся и отправился кофе пить.

Почти черезъ годъ, въ комнатѣ Агвфьѣ Захарьевны сидѣлъ Ползиковъ съ гитарой въ рукахъ.

— Яковъ Петровичъ, сыграйте что нибудь грустное: словно тянетъ нонче къ грустному что-то! говорила хозяйка.

— Грустное… а вы, Агафья Захарьевна, пуншику приготовьте, холодно!.. отвѣтилъ Яковъ Петровичъ и взялъ нѣсколько аккордовъ.

— Знаете, къ ужину бы яичницу сдѣлать, продолжалъ онъ, посыпать туда лучку, перцу, хлѣбца поджарить!.. прелесть!

— Можно и яичницу, отвѣтила хозяйка, доставая изъ шкапа стаканъ и графинъ съ ромомъ. Тамъ еще и пирогъ есть, добавила она.

— Пирогъ самъ-собой… экая жизнь!.. избаловали, закормили вы меня, Агафья Захарьевна! вонъ растолстѣлъ какъ! спишь, ѣшь, эхъ!.. Онъ сильно дернувъ по струнамъ гитары и запѣлъ:

Саду я за столъ да подумаю,

Какъ на свѣтѣ жить одинокому.

И въ самомъ дѣлѣ что-то тяжелое, обдающее душу холодомъ слышалось въ этомъ простомъ, безъискуственномъ пѣніи; казалось, само сердце выговаривало слова пѣсни.

Агафья Захарьевна разинула ротъ, опустила глаза и не смѣла пошевельнуться.

Въ комнату вошелъ вѣстовой и подалъ письмо съ черной печатью.

Яковъ Петровичъ бросилъ гитару, взялъ письмо, взглянулъ на адресъ, тамъ было нацарапано незнакомой рукой: «Его Высокоблагородію, Гаспадину Афицеру, Іакову Петровичу Ползикову, крайне нужное. Въ горотъ О..»

Ползиковъ перевернулъ письмо, увидѣлъ черную печать и судорожно распечаталъ конвертъ; вытащилъ изъ него маленькій листъ почтовой бумаги и црочелъ слѣдующее:

«Ваше Высокоблагородіе, милостивый государь» Іаковъ Петровичъ! Симъ имѣю честь увѣдомить васъ, что матушка ваша, Пелагея Ивановна, посылая вамъ свое родительское благословеніе на вѣки нерушимое, въ ночь на сіе нижеписанное число, волею Божіею, скончалась, а послѣ завтра послѣдуетъ погребеніе. За симъ, имѣю счастіе имяноваться вашего высокоблагородія всенижайшею слугою: Мавра Тихомирова.

Ползиковъ онѣмѣлъ, руки его дрожали.

— Яковъ Петровичъ, что съ вами? развѣ худое пишутъ что? спрашивала, глядя на него, хозяйка.

Ползиковъ молчалъ и сидѣлъ какъ ошалѣлый, выпучивъ глаза на Агафью Захарьевну.

Она подошла къ нему.

— Яковъ Петровичъ, Христосъ съ тобой! неужто и сказать не въ мочь?!

— Мать умерла! какъ-то глухо, неопредѣленно отвѣтилъ онъ.

Агафья Захарьевна перекрестилась и пристально взглянула ему въ лицо!

— Владыко милостивый! прошептала она, крестясь, царство ей небесное! эка голубушка!.. вонъ сто горе-то, словно знала его… полно, Яковъ Петровичъ, полно!.. Господи, Господи!.. Пунштику не налить-ли, авось легче станетъ?.. Она ваяла его за руку.

— Ненужно! отвѣтилъ Ползиковъ и, какъ бы желая съ кѣмъ нибудь раздѣлить свое горе, упалъ головой за грудь хозяйки и горько заплакалъ.

Агафья Захарьевна громко всхлипывала.

А между тѣмъ, дня за три до полученія Яковомъ Петровичемъ извѣстія о кончинѣ матери, въ отдаленной Петербурской улицѣ, въ небольшой комнатѣ съ опущенными сторами, той самой, гдѣ нѣкогда спрыскивались эполеты новаго прапорщика, на столѣ, покрытомъ бѣлою простынею, стоялъ крашеный деревянный гробъ, а въ немъ лежала, съ сложенными на-крестъ руками, въ бѣломъ коленкоровомъ чепчикѣ и такомъ же капотѣ, пожелтѣвшая и посинѣвшая Пелагея Ивановна. Тускло горѣли свѣчи кругомъ покойницы; священникъ, въ поношенной черной ризѣ, чадилъ кадиломъ, заунывно въ одинъ тонъ вытягивалъ дьячекъ вѣчную память. Немногіе собрались отдать послѣдній долгъ бѣдной женщинѣ, слезилась только старушка пріятельница, та самая, которая увѣдомила сына о смерти матери, да вопила и голосила кухарка Аксинья.

Прощанье кончилось. Застучалъ молотокъ по гробовой крышкѣ, гробъ кое-какъ вынесли, поставили на грязныя дроги, — и похоронныя клячи, подъ рваными черными попонами, потащили на вѣчную квартиру бѣдную Пелагею Ивановну. За дрогами поплелось бывшее въ комнатѣ общество, еще какая-то нищая изъ ближайшей церкви, знакомая покойницы, да собака Валетка.

VI.

Мѣсяца два спустя, однажды вечеромъ, Агафья Захарьевна сидѣла за столомъ у окна своей комнаты и что-то стегала. Напротивъ нея на диванѣ полусидѣлъ, полулежалъ Яковъ Петровичъ. Онъ лѣниво курилъ папироску, на грудь его сыпался пепелъ, физіономія выражала не то задумчивость, не то совершенную апатію, голова его опрокинулась назадъ, ноги его свѣсились, открытые глаза безсознательно смотрѣли въ потолокъ.

Въ комнатѣ все молчаніе. Хозяйка не разъ пробовала разговорить гостя, заводила рѣчь о самыхъ близкихъ предметахъ, но все тщетно: казалось, гость или не слушалъ ее, или отвѣчать лѣпился. Только однобразное мурлыканье кота Васьки, отрывочныя слова, долетавшія съ улицы, да продергиванье хозяйкою нитокъ нарушали тишину этой сцены.

Прошло съ четверть часа, молчаніе не прерывалось.

Вдругъ Ползиковъ глубоко вздохнулъ, точно стряхнулъ съ души своей какую-то тяжелую думу, и повернулъ къ хозяйкѣ голову. Она работала.

— Агафья Захарьевна, знаете, что я думаю?.. произнесъ онъ, устремивъ глаза на дюжія плечи и бѣлую шею хозяйки.

— Кто васъ знаетъ! думаете вы иной разъ мудрено больно, не угадать! отвѣтила она отрывисто, какъ бы желая наказать гостя за его долгое молчаніе.

— Я думаю о важномъ дѣлѣ, о такомъ дѣлѣ, отъ котораго все зависитъ.

— О дѣлѣ, такъ хорошо надо быть! Какъ о дѣлѣ не думать!

— Я думаю, Агафья Захарьевна, въ Петербургъ уѣхать, въ отставку выйти, получить мѣсто, работать… Тамъ у меня знакомые, родные… тамъ…. Онъ остановился и, казалось, выжидалъ отвѣта.

Агафья Захарьевна повернулась и вопросительно смотрѣла на него.

— Ужъ точно что мудреное!.. Вы, Яковъ Петровичъ, надо быть, лежать устали! Извѣстно, отъ бездѣлья чего человѣку въ голову не придетъ! всякая блажь одолѣетъ! произнесла она съ упрекомъ и снова принялась работать.

— Какая же блажь, Агафья Захарьевна? уѣхать не долго, было бы только желаніе.

— Ѣхать долго… авось не доѣдете.

— Нѣтъ, я говорю серьезно, пора одуматься! Право, самого себя совѣстно; долговъ я не имѣю, а тутъ распродамъ кое-что, только бы доѣхать! денегъ не много нужно! а тамъ… что жъ тамъ?.. съ головой да съ руками нигдѣ не пропадешь!..

Агафья Захарьевна, неизвѣстно почему, швырнула клубокъ съ нитками.

— Только первый шагъ труденъ… облѣнился, продолжалъ Ползиковъ самъ съ собою. Стоитъ только преодолѣть себя, приказать себѣ…

— Да приказывайте, уѣзжайте, держатъ что-ли?… плакать некому, такъ и уѣзжайте! туда и дорога, съ Богомъ! проговорила хозяйка съ сердцемъ.

— Вы думаете, что я такъ говорю только? — уѣду, право уѣду.

— Ничего я не думаю! безъ васъ есть думать о чемъ! только за душу своимъ разговоромъ тянете… готовый хлѣбъ надоѣлъ, такъ и у ѣзжайте… ну!..

Ползиковъ ничего не отвѣчалъ.

Молчаніе возобновилось.

Агафья Захарьевна все работала, только руки ея дѣйствовали какъ-то проворнѣе, судорожнѣе, она съ сердцемъ обрывала каждую нитку, раза два кольнула себя въ палецъ иголкой.

— Агафья Захарьевна, можетъ ужинать пора, спустя нѣсколько минутъ, замѣтилъ Ползиковъ.

— Да ужинайте; что, я держу что-ли? эка присталъ, прости Господи!… ужо въ Питерѣ наужинаетесь, тамъ и родные и знакомые, тамъ пиры пойдутъ! злобно добавила она, бросила работу, отвернулась къ окну и подгорюнилась.

— Вы разсердились, кажется? спросилъ Ползиковъ.

— Чего это сердиться? какъ же! эко золото, въ самомъ дѣлѣ, стоитъ-ли еще свое сердце надрывать! плевать я хотѣла, вотъ что!. Она сильно отодвинула отъ себя стоявшій на окнѣ горшокъ съ гераніей и подперла обѣими руками голову.

— Извините… я думалъ, вы безъ меня скучать будете.

— Скучать!.. эка драгоцѣнность какая! брилліантъ! какъ-же! такъ вотъ безъ васъ свѣтъ клиномъ сойдется!.. да провались ты сквозь землю! Что это, право, присталъ какъ съ ножомъ къ горлу! безстыжій человѣкъ совсѣмъ! — Она заплакала.

Ползиковъ не зналъ что отвѣчать, ему сдѣлалось совѣстно.

— О чемъ же плакать, Агафья Захарьевна? сами вы говорите, вамъ все равно.

— Такъ не равно что-ли? равно и есть!.. Отстаньте вы отъ меня Христа-ради! повторила она, всхлипывая.

Яковъ Петровичъ замолчалъ.

— Агафья Захарьевна, перестаньте! сказалъ онъ, нѣсколько спустя.

— Чего перестаньте!..что это за напасть такая! въ своемъ дому не вольна! — Она заплакала сильнѣе.

Въ теченіи нѣсколькихъ минутъ въ комнатѣ былъ слышенъ только тихій, сдерживаемый плачъ хозяйки. — Ползиковъ сидѣлъ на диванѣ, опустивъ голову.

Вдругъ Агафья Захарьевна встала, лице ея было красно, она утерла кулакомъ слезы, подошла къ шкафу, вынула изъ него графинъ съ водкой, приборъ, тарелку съ пирогомъ и поставила все передъ гостемъ.

— Ужинайте!.. жаль мнѣ что-ли! произнесла она, сильно брякнувъ тарелкой.

— А вы плакать не будете? спросилъ Ползиковъ.

— О чемъ плакать-то? я и плакать не думала!

— Плакали, вонъ и по лицу видно!

— Ну и плакала, стало-быть хотѣла такъ! не объ васъ только!.. рыжиковъ хотите, что-ли?

— Не знаю… вы ужинать будете?

— Извѣстно буду! не голодомъ же сидѣть!

— Агафья Захарьевна, вы не сердитесь? спросилъ Ползиковъ.

— Какъ не сердиться? на свою бабью глупость сержусь!

— Полноте, Агафья Захарьевна, не сердитесь?.. что?.. Онъ махнулъ рукой.

— Я, Яковъ Петровичъ, одно скажу, отвѣтила хозяйка, качая головой; клеплете вы на свою душу, себя мараете, вотъ что!.. думаете-то вы одно, а говорите другое…

— Какъ другое?

— Такъ другое, несообразное, повторила хозяйка, совѣсть-то есть у васъ, вотъ у нее и спросите!.. Рыжечковъ принести? добавила она, довольно весело.

Ползиковъ глубоко вздохнулъ. — Хозяйка посмотрѣла на него, улыбнулась и вышла въ сѣни за рыжиками.

Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, Яковъ Петровичъ писалъ къ Софьѣ Васильевнѣ:

«Вы требуете, чтобъ я описывалъ вамъ образъ моей жизни, дѣлился съ вами моими впечатлѣніями, сообщалъ свои мысли, желанія… увы! сдѣлать это не такъ легко,.какъ кажется. Образъ моей жизни однообразенъ какъ ходъ часовъ: сегодняшній день ничѣмъ не отличается отъ завтрашняго, развѣ проспишь больше обыкновеннаго да съѣшь что нибудь лишнее. Впечатлѣній не имѣется никакихъ, мысли остановились на повседневныхъ мелочахъ, да и о чемъ мнѣ думать? только иногда вспомнишь о васъ, да о своемъ прошедшемъ, и какъ-то досадно на самого себя станетъ; во всемъ остальномъ я совершенно спокоенъ, спокоенъ до послѣдней крайности, ни что не тревожитъ меня; желаній у меня нѣтъ; я не знаю, чего хочу я, пятому что ничего не хочу. Я такъ свыкся съ заведеннымъ порядкомъ моего суточнаго существованія, что мнѣ подавалось бы страннымъ, еслибъ я, по какому нибудь случаю, не могъ выспаться послѣ обѣда, не прошелся бы вечеромъ взадъ и впередъ по одной и той-же улицѣ; и знаете, Софья Васильевна, право, эта неподвижность, эта мертвенность и души и ума, эта рутинность жизни, имѣетъ свою прелесть, по крайней мѣрѣ она не тяготитъ, не мучитъ меня, не отталкиваетъ, а болѣе и болѣе притягиваетъ къ себѣ. — Видите, какъ я остепенился, я не тотъ котораго вы когда-то бранили и миловали, — я протягиваю руку тому, съ кѣмъ ссорился, на что вооружался, отъ чего приходилъ въ негодованіе, и прошу у него прощенія, потому что сдѣлался хладнокровнѣе, сталъ смотрѣть на вещи простыми глазами. — Правда, я попрежнему плохой служака, попрежнему служба нисколько не занимаетъ меня; но что жъ дѣлать! видно, уродился и безпечнымъ и ни къ чему негоднымъ! Да, Софья Васильевна, я очень перемѣнился и наружно и внутренно, вы не узнали бы меня!»

Дѣйствительно, Яковъ Петровичъ говорилъ правду; наружность его потеряла свою прежнюю жизненность, волосы повылѣзли, на макушкѣ образовалась порядочная плѣшь, глаза съузились, сдѣлались тусклыми, лице обрюзгло, все туловище какъ-то расползлось. Казалось, ему было лѣнь и ходить, и сидѣть, и лежать. Костюмъ его отличался неопрятностью, сюртукъ новый-ли, старый-ли, все равно, въ пуху вѣчно, сапоги плохо вычищены, борода большею частію не брита, эполеты на плечахъ свѣсились, еле держатся, бѣлье мной разъ было такъ грязно, что Агафья Захарьевна морщилась.

— Что это, Яковъ Петровичъ, ужъ больно вы нерадѣете о себѣ: никакъ сорочку-то недѣли двѣ не мѣняли? говорила она.

— А что, развѣ грязная? спрашивалъ Ползиковъ, недовѣрчиво взглядывая на обшлагъ рубашки. Завтра перемѣню, добавлялъ онъ.

Приходило завтра, Ползиковъ забылъ свое намѣреніе.

А между тѣмъ время тянулось своимъ чередомъ. Прошла зима, наступило лѣто, тамъ опять зима, опять лѣто и лагери. Полкъ успѣлъ погостить въ губернскомъ городѣ, откалывалъ въ немъ мазурку и занималъ караулы, побывалъ и въ уѣздныхъ, посѣтилъ села, деревни, помѣщичьи усадьбы, побродилъ по шоссейнымъ, почтовымъ, проселочнымъ и другимъ дорогамъ и возвратился обратно, на родное пепелищѣ въ городъ О…

Яковъ Петровичъ сталъ попрежнему посѣщать Агафью Захарьевну; безъ нея ему чего-то недоставало; онъ проживалъ у ней по цѣлымъ днямъ, выкуривалъ папироску за папироской, иногда понѣскольку часовъ сряду брянчахь на гитарѣ, иногда игралъ съ котомъ Васькой, иногда лежалъ, опрокинувъ назадъ голову и устремивъ глаза въ потолокъ, но не думалъ объ отъѣздѣ въ Петербургъ, а слушалъ разсказы хозяйки, ограничивавшіеся обыкновенно мелкими уѣздными сплетнями. Къ Софьѣ Васильевнѣ Ползиковъ писалъ очень рѣдко, да и то по какой-то обязанности; письма становились съ каждымъ разимъ короче и суше, наконецъ прекратились вовсе.

Внутренность полка и его жизнь во все это время измѣнились мало, важныхъ событій не произошло никакихъ. Нѣкоторые офицеры увеличили или уменьшили число звѣздочекъ на эполетахъ, иные перемѣнили и самые эполеты, другіе повышли вонъ, третьи вновь поступили. У генерала поубавилось волосъ на головѣ, зеленый шелковый халатъ его замѣнился новымъ, также шелковымъ, но цвѣта масака; адъютантъ женился на какой-то помѣщицѣ съ сотнею душъ крестьянъ и зажилъ припѣваючи; Зарубкинъ былъ произведенъ въ штабсъ-капитаны и получилъ роту; его soirées buvantes въ складчину кончились, онъ постепенѣлъ, завелъ дрожки съ лошадью, и ужъ не мечтаетъ въ коммисаріатъ перейти. Нерыгай-Мачинскій надѣлъ маіорскіе эполеты; онъ все читаетъ Инвалидъ и очень сердится на Австрійцевъ. Семенъ Семенычъ такъ же училъ свою роту, такъ же пилъ лѣкарственную, только языкъ его обогатился нѣкоторыми новыми выраженіями.

Адамъ Адамычъ фонъ-Глюкъ изъ временнаго сдѣлался настоящимъ ротнымъ командиромъ. Онъ сильно возгордился новымъ назначеніемъ: молодымъ офицеромъ протягиваетъ не руку, а только два пальца, даже относительно Ползикова держитъ себя съ особеннымъ достоинствомъ, въ нѣкоторомъ начальническомъ отдаленіи. Хозяйство его замѣтно увеличилось; онъ живетъ уже не въ двухъ, а въ трехъ комнатахъ; на окнахъ его висятъ кисейныя занавѣсы съ шерстяной красной бахромочкой; онъ пріобрѣлъ давно желанную, очень крѣпкую, рыжую лошадку, завелъ кучера изъ вѣстовыхъ, привязалъ ему даже накладную бороду; въ кабинетѣ его появились кресла, сдѣланныя подъ орѣхъ; правда, какой-то очень доморощенной работы, но тѣмъ не менѣе весьма удобныя для сидѣнья. Подъ письменнымъ столомъ легъ коверъ, на среднемъ пальцѣ лѣвой руки Адама Адамыча заблестѣлъ перстень съ вырѣзаннымъ на немъ фамильнымъ гербомъ.

Мечты Глюка также значительно расширились. Развалясь въ креслѣ, послѣ обѣда, онъ часто думалъ о какой-то женщинѣ, полной, высокой, называвшей его самыми нѣжными именами; предъ нимъ рѣзвились и прыгали маленькіе дѣти, очень на него похожіе, на плечахъ его тряслись штабъ-офицерскіе эполеты. Адамъ Адамычъ внутренно улыбался, а разъ даже такъ увлекся своей думой, что вдругъ, Богъ знаетъ почему, однимъ прыжкомъ подскочилъ къ зеркалу и сдѣлалъ самъ себѣ ручку. Глюкъ не былъ влюбленъ, даже ни за кѣмъ не ухаживалъ, онъ только сознавалъ свое настоящее достоинство, видѣлъ положеніе свое упроченнымъ, независимымъ, чувствовалъ себя счастливымъ, и, для полноты этого счастія, намѣревался жениться.

— Теперь жениться слѣдуетъ! ротному командиру приличнѣе женатому быть! ротный командиръ власть такой имѣетъ! думалъ онъ самъ съ собою.

Невѣсты у Глюка не было, даже онъ и не зналъ никого подходящаго къ этому званію, носившійся передъ нимъ идеалъ былъ созданъ его послѣобѣденнымъ воображеніемъ. Этотъ идеалъ долженъ былъ обладать нѣкоторыми душевными и тѣлесными достоинствами, а главное, извѣстнымъ количествомъ движимаго или недвижимаго имущества, впрочемъ весьма умѣреннаго. Адамъ Адамычъ, какъ человѣкъ разсудительный, не дѣйствующій на авось, составилъ даже смѣту расходовъ будущей семейной жизни, и, сообразно съ этими расходами, опредѣлилъ норму невѣстинаго достоянія. Онъ любилъ, напримѣръ, чтобъ женщина была пышно одѣта, чтобъ на ней шумѣло шелковое платье, и опредѣлилъ въ въ своей смѣтѣ: два шелковыхъ платья въ годъ. Даже количество будущихъ дѣтей было соображено и размѣрено съ грядущими доходами. Нормальнымъ числомъ полагалось имѣть четырехъ, но въ случаѣ увеличенія благосостоянія прибавлялся пятый, шестой и такъ далѣе. Онъ весьма логично разсуждалъ самъ съ собою: «у меня свое, у жены свое! Я себя самъ содержать буду, жена тоже сама себя; столъ общій, дѣти общіе, мы будемъ любить другъ друга и ничего другъ другу стоить не будемъ». Въ видахъ женидьбы Адамъ Адамычъ познакомился-было съ уѣзднымъ аптекаремъ, для чего даже израсходовался, два раза купилъ капель отъ зубной боли, хотя зубы были совершенно здоровы. Потомъ пригласилъ къ себѣ уѣздную сваху, по пунктамъ объяснилъ ей свои физическія и нравственныя достоинства и свои требованія; о послѣднихъ для памяти даже записку далъ; но всѣ эти дѣйствія оказались безуспѣшными. Послѣ такихъ неудачъ Глюкъ сталъ чаще задумываться, перебиралъ мысленно всѣхъ свободныхъ женщинъ, даже тѣхъ, о которыхъ зналъ только по слухамъ, но увы! ни на одной изъ нихъ долго не останавливался, всѣ онѣ, по нѣкоторомъ соображеніи, оказывались неподходящими къ разъ навсегда опредѣленной Адамъ Адамычемъ нормѣ.

Такъ шло время, тихо, однообразно, невозмутимо, какъ вдругъ случилось весьма важное, неожиданное обстоятельство, обратившее на себя вниманіе цѣлаго полка.

Старикъ генералъ крѣпко заболѣлъ и вскорѣ умеръ; мѣсто его временно заступилъ старшій офицеръ въ полку.

Нѣсколько дней сряду офицеры только и дѣлали, что толковали о томъ, кто будетъ новымъ начальникомъ? пошли догадки, толки, предположенья. Спорили и шумѣли даже полковыя дамы. Ротные командиры больше обыкновеннаго бѣгали по ротамъ; Глюкъ забылъ о женидьбѣ и принялся учить своихъ подчиненныхъ смотрѣть весело; полковой адъютантъ зарылся въ бумагахъ, казначей былъ заваленъ счетами, маіоръ Нерыгай-Мачинскій отложилъ Инвалидъ въ сторону и занялся подтягиваніемъ ввѣреннаго ему батальона, Кренкинъ велѣлъ выздоровѣть всѣмъ больнымъ своей роты. Всѣ суетились, всѣ съ какимъ-то лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ждали чего-то сверхъестественнаго. Только Ползиковъ не принималъ участія въ общей суматохѣ, онъ попрежнему оставался невозмутимъ, совершенно покоенъ, и зѣвалъ, слушая офицерскіе толки.

Однажды, послѣ плотнаго обѣда у Агафьи Захарьевны, когда Яковъ Петровичъ, по обыкновенію, намѣревался завалиться на боковую, къ нему въ комнату вбѣжалъ Глюкъ.

Онъ весь запыхался, лице его горѣло, глаза бѣгали.

— Я пришелъ сказать, тебѣ новость такую важную новость… Я сію минуту въ канцеляріи былъ, говорилъ онъ, съ трудомъ переводя духъ.

Ползиковъ смотрѣлъ на него вытаращенными глазами.

— Сейчасъ изъ Петербурга бумага получена… къ намъ новый полковой командиръ назначенъ!

— Какая же новость?.. мнѣ нее равно…

— Нѣтъ, не равно! какъ ты говоришь равно? совсѣмъ не равно! спроси — кто? тогда не равно будетъ!, твердилъ Глюкъ.

— Такъ кто-жъ?.. ты, что ли?

— Нѣтъ, не я! зачѣмъ я? я не могу такое назначеніе получить… назначенъ… полковникъ Пигоцкій назначенъ!

— Какой Пигоцкій?

— Ахъ, Пигоцкій!.. который съ нами въ корпусѣ вмѣстѣ товарищемъ былъ?.. О! это важно, очень важно!

— Сережа Пигоцкій? переспросилъ Ползиковъ.

— Какой Сережа!.. я тебѣ говорю Пигоцкій!.. который въ корпусѣ въ однокашникахъ былъ… Полковникъ! чуть не крикнулъ Глюкъ.

Яковъ Петровичъ вопросительно смотрѣлъ на него.

— О, какая карьера, какая прекрасная карьера! твердилъ Адамъ Адамычъ съ необыкновеннымъ, несвойственнымъ ему увлеченіемъ. Такой молодой человѣкъ — и такое важное назначеніе получить!.. о! онъ далеко пойдетъ, очень далеко пойдетъ! онъ важнымъ лицемъ будетъ, онъ можетъ министромъ быть!.. этому очень радоваться нужно!

— Чему радоваться?.. мнѣ все равно, хладнокровно отвѣтилъ Ползиковъ.

Яковъ Петровичъ говорилъ противъ себя; полученное извѣстіе сильно взволновало его; онъ легъ, но не могъ заснуть, мысли его невольно перенеслись въ прошедшее, въ корпусъ, въ квартиру покойницы матери, когда Пелагея Ивановна такъ радушно принимала и угощала бывшаго кадета, однокашника, теперешняго начальника. Ползикову сдѣлалось грустно, онъ вспомнилъ многое, вспомнилъ онъ обѣдъ въ день производства въ офицеры, и свое прибытіе въ полкъ и письмо къ матери, и Софью Васильевну, и тотъ день, когда Пигоцкій, прощаясь съ нимъ, громко крикнулъ: «напиши, какъ тамъ у васъ въ арміи?»

Глюкъ сидѣлъ между тѣмъ у своего письменнаго стола и заносилъ въ свой дневникъ слѣдующее:

«Сегодняшній день есть день черезвычайный. Командиромъ нашего полка назначенъ господинъ полковникъ Сергѣй Михайлычъ Пигоцкій, который со мной въ корпусѣ вмѣстѣ въ однокашникахъ былъ. Человѣкъ этотъ очень далеко пойти можетъ, если въ тридцать лѣтъ такое назначеніе и ордена имѣетъ. Въ корпусѣ онъ постоянно, во всѣхъ отношеніяхъ образцовымъ кадетомъ былъ, любимъ начальствомъ и уважаемъ товарищами. Въ настоящее время наши отношенія должны измѣниться: онъ полковникъ, я штабсъ-капитанъ; очень высокая ступень стоитъ между нами. Конечно, онъ долженъ вспомнить меня, но военная дисциплина раздѣляетъ насъ. Нужно умѣть очень благоразумно и тонко держать себя. Можно много выиграть. Дай Богъ!»

Читатель помнитъ Пигоцкаго еще мальчикомъ, въ казенной кадетской курткѣ, а потомъ прапорщикомъ на пиру у Пелагеи Ивановны. Теперь и не узнать его! — катитъ онъ на новое мѣсто въ щегольскомъ дормезѣ, запряженномъ шестеркою почтовыхъ лошадей, катитъ съ супругою, маленькимъ трехлѣтнимъ сыномъ, гувернанткою, камердинеромъ на козлахъ и поваромъ на запяткахъ.

Въ бытность свою на службѣ еще молодымъ офицеромъ, Сергѣй Михайлычъ нетолько не думалъ измѣнить своего корпуснаго характера, но напротивъ, развивалъ, совершенствовалъ его, съ каждымъ днемъ, болѣе и болѣе. Страсть быть непремѣнно во всемъ и вездѣ первымъ не давала ему покоя. Онъ только и бредилъ отличіями, повышеніями, изыскивалъ всевозможныя средства для полученія ихъ: въ тонкости изучилъ весь служебный механизмъ, удивлялъ и начальство и товарищей необыкновеннымъ его знаніемъ и исполненіемъ, одѣвался щеголевато, съ иголочки, ловко танцовалъ, сыпалъ французскія фразы въ русскомъ разговорѣ, словомъ, во всѣхъ отношеніяхъ, скоро сдѣлался образцовымъ офицеромъ въ полку. И дѣйствительно, стоило только взглянуть на Пигоцкаго, чтобъ отдать ему полное преимущество. Умный, милый, любезный, расторопный, предупредительный, онъ во всемъ и всегда умѣлъ выказать себя въ полномъ блескѣ, отуманить запасомъ своихъ разнообразныхъ познаній. Онъ зналъ, какъ и кому поклониться, какъ и когда говорить, когда улыбаться и когда смотрѣть весело или серьезно.

Правда, офицеры не очень-то жаловали своего товарища, но Сергѣй Михайлычъ дѣйствовалъ чрезвычайно тонко: онъ втирался къ недовольнымъ, насильно завоевывалъ себѣ, по крайней мѣрѣ, ихъ видимое расположеніе и между тѣмъ, какъ-бы на зло врагамъ, еще усиленнѣе, съ большею энергіею, продолжалъ разработывать и примѣнять къ дѣлу свою тактику.

Года черезъ два послѣ поступленія въ полкъ, Пигоцкій былъ сдѣланъ батальоннымъ адъютантомъ, а затѣмъ, спустя нѣсколько времени, и полковымъ.

Только одно обстоятельство мучило, убивало Сергѣя Михайлыча, не давало ему покоя, разбивало въ прахъ его лучшія мечты, не позволяло ему выказаться въ полномъ блескѣ и величіи, — это недостатокъ денежныхъ средствъ. Говорили, правда, что ему помогаетъ какая-то купчиха, но только говорили, за вѣрность такихъ слуховъ я не ручаюсь; извѣстно только то, что Пигоцкій иногда обѣдалъ коркой чернаго хлѣба, разумѣется украдкой отъ посторонняго глаза, а послѣ обѣда блестѣлъ на вечерѣ, эполеты его горѣли какъ жаръ, перчатки необыкновенной бѣлизны были туго натянуты, отъ тонкаго батистоваго платка вѣяло прекрасными духами. На него любовались и засматривались дамы, мужчины ему завидовали, объ обѣдѣ его никто не помышлялъ, никто не зналъ, что тонкій батистовый платокъ, быть можетъ единственный, былъ тщательно вымытъ за часъ до бала, что прекрасныхъ духовъ было куплено всего одинъ золотникъ. Иногда, поздно вечеромъ, въ дождь и слякоть, Сергѣй Михайлычъ отмахивалъ пѣшкомъ значительныя разстоянія, а завтра, днемъ, летѣлъ по Невскому на лихачѣ-извощикѣ. Случалось, что единственная серебряная ложка неслась въ закладъ, для покупки легкихъ папиросъ, которыми онъ долженъ былъ угощать какую-то ея превосходительство. Бывало даже такое время, въ которое Пигоцкій… впрочемъ, при безденежьи мало-ли чего не бываетъ! всему свѣту извѣстно, что на пятакахъ мѣдныхъ далеко не уѣдешь!

Къ чести Пигоцкаго нужно сказать, что онъ обладалъ удивительнымъ умѣньемъ скрывать недостатокъ своихъ средствъ, вселять довѣренность къ себѣ въ комъ хотите. Онъ былъ много долженъ, а между тѣмъ о долгахъ его никто не зналъ, ни одна денежная претензія никогда не поступала на него. Портной вѣрилъ ему безусловно, и если безпокоилъ иногда напоминовеніемъ объ уплатѣ, то какъ-то чрезвычайно деликатно, почти мимоходомъ. Правда, и Сергѣй Михайлычъ въ такихъ случаяхъ велъ себя неподражаемо: онъ встрѣчалъ портнаго, какъ гостя, жалъ ему руку, усаживалъ въ кресла, предлагалъ папиросу, говорилъ съ нимъ понѣмецки, спрашивалъ о супругѣ и дѣтяхъ, такъ что добродушный Нѣмецъ, тронутый оказаннымъ ему вниманіемъ Господина офицера, о деньгахъ совѣстился и заикнуться. Съ сапожникомъ повторялось то же самое. Нельзя сказать, чтобъ Пигоцкій думалъ увернуться отъ обоихъ кредиторовъ и не платить имъ, Боже сохрани! — онъ дѣйствовалъ только какъ человѣкъ, который былъ увѣренъ, что рано или поздно разбогатѣетъ, во что бы то ни стало, и тогда заплатить всѣмъ разомъ. Онъ дѣлалъ долги не съ вѣтра, а изъ тонкаго разсчета, для своего будущаго счастія; онъ любилъ блеснуть, любилъ задать шику, потому, что этимъ ложнымъ блескомъ, этою мишурою настоящаго завоевывалъ себѣ будущее золото.

Дѣйствительно, Сергѣй Михайлычъ не ошибся; лѣтъ семь — восемь перебивался онъ, терпѣлъ, обманывалъ другихъ и самого себя, а тамъ познакомился въ домѣ какого-то большаго барина, женился на его воспитанницѣ и вдохъ сто тысячъ серебромъ приданаго.

Съ этихъ самыхъ поръ, связи, знакомство, деньги, наконецъ, собственныя достоинотва окончательно возвысили Пигоцкаго, совершенно упрочили его служебное положеніе, даровали ему полную побѣду надъ всѣми видимыми и невидимыми врагами.

Вотъ краткая біографія бывшаго однокашника Ползикова и Глюка.

Не безъ тревожнаго любопытства прочитали господа офицеры знакомаго намъ армейскаго полка разосланный имъ приказъ слѣдующаго содержанія:

«По случаю прибытія къ мѣсту своего назначенія господина полковника и кавалера Пигоцкаго, предписывается всѣмъ господамъ офицерамъ, завтрашняго числа къ 10 часамъ утра, собраться въ квартиру его высокоблагородія, для представленія. Одѣтымъ быть въ полной парадной формѣ».

На другой день, въ назначенный часъ, зала новаго начальника наполнилась офицерами всевозможныхъ видовъ и калибровъ. Тутъ были и старые и молодые, и тоненькіе и толстые и, такъ-себѣ, средственные, эполеты-ватрушки, эполеты густые, съ звѣздочками и безъ звѣздочекъ; головы лысыя, завитыя, прилизанныя; усы огромные, усы маленькіе, сѣдые, рыжіе, черные, поднятыя колечками вверхъ и небрежно опущенные внизъ; за усами, кое-гдѣ, торчали бакенбарды, также различныхъ формъ и оттѣнковъ.

Всѣ офицеры одѣты были весьма тщательно; видно было, что каждый изъ нихъ старался показаться новому начальнику въ полномъ наружномъ великолѣпіи. Эполеты Глюка горѣли какъ солнце; мундиръ, брюки, усы, волосы на головѣ, все лоснилось, перчатки на рукахъ были необыкновенной бѣлизны. Онъ такъ сильно перетянулъ талью, что еле дышалъ, боялся пошевельнуться и стоялъ, вытянувшись, по срединѣ комнаты. Ползиковъ также причесался, выбрился, пообчистился и смотрѣлъ франтомъ. Съ самаго извѣстія о назначеніи Пигоцкаго, онъ какъ бы переродился, меньше спалъ, меньше ѣлъ, купилъ новыя перчатки, пересмотрѣлъ свое платье, собственноручно вычистилъ эполеты, каску, и засадилъ Агафью Захарьевну шить новый галстухъ.

Адъютантъ разставилъ офицеровъ по старшинству, кругомъ всей комнаты, я отправился въ кабинетъ начальника доложить, что для представленія все готово.

Офицеры, между тѣмъ, вполголоса толковали о новомъ командирѣ, о его характерѣ, служебной дѣятельности, дормезѣ, женѣ, будто бы княгинѣ, камердинерѣ, поварѣ и прочемъ. Богъ знаетъ, откуда пріобрѣли они всѣ эти свѣдѣнія? Молчалъ только Ползиковъ.

Прошло добрые полчаса, дверь въ кабинетъ распахнулась, изъ нея выскочилъ адъютантъ и шаркнулъ, а за нимъ гордо выступилъ новый начальникъ, во всемъ своемъ величіи.

Офицеры, молча, почтительно поклонились. Пигоцкій отвѣтилъ легкимъ движеніемъ головы внизъ и окинулъ второмъ собраніе.

Глюкъ стоялъ устремивъ глаза на начальника.

Ползиковъ нѣсколько поблѣднѣлъ и опустилъ глаза.

Началось представленіе.

Сергѣй Михайлычъ подходилъ по очереди къ каждому изъ офицеровъ, причемъ послѣдній вторично кланялся, а адъютантъ произносилъ его фамилію.

Дошла очередь до Адама Адамыча.

Онъ громко стукнулъ каблуками, низко поклонился и быстро выпрямился.

— Штабсъ-капитанъ фонъ-Глюкъ! произнесъ адъютантъ. Пигоцкій кивнулъ головой и подошелъ къ нижестоящему. Адамъ Адамычъ медленно, ворочалъ голову справа налѣво, провожая глазами начальника.

— Штабсъ-капитанъ Ползиковъ! произнесъ адъютантъ.

Яковъ Петровичъ поклонился, поднялъ глаза и вдругъ покраснѣлъ, руки его затряслись такъ, что слышно было, какъ каска застучала о саблю.

Представленіе кончилось.

Сергѣй Михайлычъ всталъ на средину комнаты и обратился къ офицерамъ съ слѣдующею рѣчью:

«Господа! Начальству угодно было назначить меня командиромъ вашего полка. Надѣюсь, что общими силами, — онъ поклонился; — мы поддержимъ честь того мундира, который имѣемъ счастіе носить. Предваряю васъ господа, что я привыкъ смотрѣть на службу, какъ на первую, святую свою обязанность. Разъ взявшись за дѣло, мы должны стремиться къ возможному его совершенству. Я требую, — онъ сдѣлалъ удареніе на этомъ словѣ, — отъ господъ офицеровъ твердаго знанія службы и неуклоннаго ея исполненія. Увѣренъ, что вы мнѣ не откажете въ моемъ желаніи, въ моемъ требованіи. И такъ, будемъ служить, будемъ помогать другъ-другу. Прощайте, господа!»

Онъ кивнулъ головой на всѣ стороны, офицеры низко поклонились.

— Господинъ адъютантъ! громко произнесъ Пигоцкій, уходя къ себѣ въ кабинетъ.

— Здѣсь, господинъ полковникъ! отвѣтилъ подскочившій адъютантъ и шмыгнулъ за начальникомъ.

Офицеры гурьбой вывалили изъ залы и столпились въ передней.

— Гвардейская косточка! замѣтилъ кто-то изъ нихъ.

— Подтягивать станетъ! произнесъ другой.

— Извѣстно, у всякаго попа свой уставъ, заключилъ третій.

Нѣсколько дней всѣ городскіе умы, даже и непричастные къ полку, только и были заняты Сергѣемъ Михайлычемъ.

Про него толковали вездѣ, начиная отъ исправника до послѣдняго мѣщанина. Предъ домомъ, гдѣ поселился Пигоцкій, образовалось что-то въ родѣ гулянья: каждый желалъ взглянуть на молодаго полковника и полковницу, на ихъ повара, камердинера, на стоявшій на улицѣ дормезъ, и прочія вещи, прибывшія изъ Петербурга. Всѣ полковыя дамы отправились съ почтительнымъ визитомъ къ супругѣ новаго начальника. Жена одного офицера, за цѣлую недѣлю впередъ, учила какое-то замысловатое привѣтствіе на французскомъ языкѣ, другая сдѣлала новое платье съ чудовищными фестонами, называвшимися: à la madame la colonelle.

Молчалъ и не интересовался только одинъ Ползиковъ. Пріемъ Пигоцкаго произвелъ на него какое-то потрясающее дѣйствіе; сердитый возвратился онъ домой послѣ представленія, ни за что, ни про что обругалъ бывшаго при немъ вѣстоваго, швырнулъ каску, пырнулъ ногой ласкавшуюся собаку, выпилъ нѣсколько рюмокъ водки, не пошелъ, по обыкновенію, къ Агафьѣ Захарьевнѣ, а все думалъ, все шагалъ взадъ и впередъ по комнатѣ. Когда же хозяйка вздумала спровѣдать своего постояльца, онъ такъ крикнулъ на бѣдную женщину, что та только перекрестилась и ротъ разинула.

На другой день Ползиковъ снова увидѣлъ Пигоцкаго, и снова Пигоцкій не обратилъ вниманія на бывшаго товарища, не протянулъ ему руки.

Дня два или три Ползиковъ не могъ успокоиться, на все сердился, безпрестанно уходилъ изъ дому, рано вставалъ, да и ночью не спалось ему, только на третій день онъ очнулся и отправился въ обычные гости. Тамъ зашелъ-было разговоръ о новомъ полковникѣ, но Ползиковъ замялъ его, перевернулъ какъ-то, отговорился незнаніемъ, ввямъ гитару и принялся перебирать струмы.

Напротивъ Глюкъ удостоился чести обратить на себя вниманіе новаго начальства.

Пигоцкій осматривалъ его роту, остался совершенно доволенъ, протянулъ бывшему товарищу руку и важно, съ разстановкой, произнесъ:

— Я васъ помню, господинъ Глюкъ, вы и въ корпусѣ всегда были исполнительнымъ кадетомъ… вы счастливо служите: уже ротой командуете!

— Имѣю счастіе! проговорилъ совсѣмъ не кстати растерявшійся Адамъ Адамычъ и поклонился.

Онъ проводилъ начальника до экипажа, поклонился еще разъ, вытянулся въ струнку и очнулся только тогда, когда улеглась и пыль отъ дрожекъ новаго полковника.

Счастливый возвратился Глюкъ домой, дотого счастливый, что купилъ солдатамъ на свой счетъ два ведра водки.

Недѣли двѣ спустя, всѣ офицеры полка были приглашены къ новому командиру откушать. Обѣдъ былъ на славу, хозяинъ и хозяйка, что называется, щегольнули, выказали полное радушіе. Гости, разсаженные въ нѣсколькихъ комнатахъ, дружно ѣли и пили, только разговоръ ихъ былъ не оживленъ, на всѣхъ лицахъ выражалось что-то принужденное, будто они стѣснялись чѣмъ-то, точно находились не на пиру, а на службѣ. Только Зарубкинъ смѣшилъ ближайшее общество, безпрестанно подкладывая то хлѣбные шарики, то щепотки соли и перцу на тарелки сосѣда своего капитана Кренкина, которыхъ послѣдній не замѣчалъ и глоталъ вмѣстѣ съ различными соусами. Къ концу обѣда гости однако нѣсколько развеселились, разрумянились, бокалы ихъ наполнились шампанскимъ, посыпались разные тосты, загудѣло ура! музыка загремѣла туши.

— Подкинуть! шепнулъ чей-то голосъ, — и въ одно мгновеніе, какъ электрическая искра, отдался во всѣхъ комнатахъ, на всѣхъ углахъ стола.

Офицеры обступили командира. Онъ упирался, благодарилъ за честь, отказывался, но душа его говорила противное, онъ трепеталъ отъ упоенія, ему казалось дѣйствительно, что онъ совершилъ что-то великое, очаровалъ людей и встрѣчаетъ теперь выраженіе ихъ благодарности и восторга.

— Ура! дружно грянуло нѣсколько голосовъ — и Пигоцкій вознесся къ потолку и опустился на руки офицеровъ.

— Ура! раздалось снова — и Пигоцкій вторично совершилъ путешествіе къ верху!

— Ура! неистово заревѣлъ Глюкъ — и ноги Пигоцкаго снова заболтали на воздухѣ.

— Благодарю васъ, господа! благодарю васъ! говорилъ, стоя уже на ногахъ, тронутый Сергѣй Михайлычъ. Дай Богъ, чтобъ мы всегда взаимно сочувствовали другъ-другу въ нашемъ общемъ дѣлѣ! дай Богъ, чтобъ ваше довѣріе къ командиру отплатило ему за то уваженіе, съ которымъ онъ принимаетъ начальство надъ вами.

Раздалось новое оглушительное ура, музыка заиграла «Боже! Царя храни!»

Послѣ обѣда одни офицеры усѣлись за карты, другіе, дамскіе кавалеры, обступили полковницу, третьи разошлись домой.

— А гдѣ Ползиковъ? спрашивалъ, спускаясь съ лѣстницы, подполковника, шедшаго съ нимъ офицера.

— Не знаю право, отвѣтилъ послѣдній, его эти дни нигдѣ не видать, вѣрно, все у купчихи веселится? заключилъ онъ, улыбаясь.

Офицеръ не ошибся, дѣйствительно Яковъ Петровичъ сидѣлъ во время обѣда у Агафьи Захарьевны; только не веселился онъ, звуки долетавшаго ура и музыки какъ-то нервически дѣйствовали на его душу; порой онъ даже вздрагивалъ.

— Агафья Захарьевна, дайте пить… я пить хочу! вдругъ произнесъ онъ послѣ долгаго молчанія.

— Какъ пить, Яковъ Петровичъ?

— Пить!.. я напиться хочу… хочу забыть все, легче будетъ!

— Фу! ты страсти какія!.. эка выдумали! точно позволю я въ своемъ дому безчинство производить… Христосъ съ вали!.. Чѣмъ бы объ такихъ, мерзостяхъ думать, лучше: бы туда же шли, вѣдь небось звали?

— Звали! протяжно, со вздохомъ, повторилъ Ползиковъ, только здѣсь лучше! На глазахъ его блеснули слезы, онъ замолчалъ, уперъ въ колѣни руки и опустилъ внизъ голову.

— Да, у васъ лучше! Агафья Захарьевна! продолжалъ онъ, какъ бы самъ съ собою, лучше! я вамъ много обязанъ; вы до сихъ поръ спасали, поддерживали меня… я дремалъ, вы усыпляли меня, я забылъ прошлое, все забылъ!.. не думалъ о будущемъ, не соображалъ настоящаго, я спалъ какъ убитый, потому что спать было покойно… теперь не то!.. теперь я проснулся, меня разбудили, только не на жизнь, а на смерть… теперь я совсѣмъ погибнуть долженъ!

— Да Господь съ вами, Яковъ Петровичъ! что это за наказанье, право!.. эка бѣда, человѣкъ возгордился! — на то онъ и начальникъ. Извѣстно, какъ и не взгордиться ему? — такое ужъ званіе его! ваше дѣло умѣрить себя…

Ползиковъ, горько усмѣхнулся.

— Я, Агафья Захарьевна, не объ начальникѣ говорю, Богъ съ нимъ!.. мнѣ совѣстно, больно за самого себя… что я сдѣлалъ съ собой! я очнулся и страшно мнѣ стало… во что обратился, куда гожусь я!

— Да, что сдѣлалъ? — ничего и не сдѣлалъ, какимъ были, такимъ, и остались… развѣ что облѣнились маленько, эка бѣда какая!

— Бѣда! теперь а не самое дна пойду! отвѣтилъ Ползиковъ, тяжело вздохнулъ и крѣпко провелъ рукою по груди, живъ бы желая выдавить изъ нея накипѣвшее горе. На глазахъ Агафьи Захарьевны сверкнули слезы. Теперь я все потерялъ, теперь я на зло всѣмъ, на зло самому себѣ, такимъ человѣкомъ сдѣлаюсь, что и вы со мной знаться не захотите. Онъ махнулъ, рукой.

— Не позволю я вамъ, Яковъ Петровичъ, такимъ человѣкомъ сдѣлаться, стыдно говорить такъ! твердо отвѣтила хозяйка и взяла Ползикова за руки.

— Полно!.. Яковъ Петровичъ, а, Яковъ Петровичъ!.. голубчикъ!.. полно, Христа ради!.. что, у меня души что-ли нѣтъ, полно!.. взгляни на меня!.. говорила она.

Ползиковъ поднялъ глаза, взглянулъ на Агафью Захарьевну. Она плакала.

Онъ громко застоналъ и припалъ головой на грудь хозяйки.

VII.

Мѣсяца два спустя, какъ-то подъ вечеръ, Яковъ Петровичъ очень тщательно вымылся, выбрился, причесался, осмотрѣлъ развѣшанный на стулѣ мундиръ, прицѣпилъ въ нему новые эполеты, взглянулъ на часы и сталъ одѣваться.

Лице его было совершенно покойно, даже отчасти весело; онъ одѣвался прилежнѣе обыкновеннаго, долго чистилъ себя щеткой, нѣсколько разъ оправлялъ эполеты, досталъ чистый носовой платокъ, чистыя перчатки, посмотрѣлся въ зеркало. Выдернулъ изъ-подъ воротника галстухъ, еще разъ посмотрѣлся, поправилъ проборъ на головѣ. Врядъ ли когда нибудь съ самаго производства въ офицеры, послѣ перваго обновленія офицерскаго мундира, Ползиковъ одѣвался такъ старательно, съ такимъ вниманіемъ, какъ въ этотъ вечеръ. Онъ уже кончилъ туалетъ, оглянулся вокругъ себя, какъ бы придумывая, не забылъ-ли чего нибудь, сунулъ въ карманъ платокъ и перчатки, поставилъ на столъ каску, снова взглянулъ на часы и опустился на стулъ.

— Еще четверть часа! Пробормоталъ онъ и закурилъ папиросу.

Въ комнату вошелъ вѣстовой съ письмомъ въ рукахъ.

— Это откуда?! спросилъ Ползиковъ съ удивленіемъ, давно неполучавшій никакихъ писемъ.

— Съ почты, ваше благородіе! крикнулъ вѣстовой.

Яковъ Петровичъ взялъ письмо, взглянулъ на адресъ и вдругъ на физіономіи его выразилось нѣкоторое смущеніе, онъ узналъ руку Софьи Васильевны. Долго онъ медлилъ, точно не рѣшался распечатать неожиданнаго посланія, долга вертѣлъ его въ рукахъ, долго разбиралъ знакомый почеркъ, сильно, нѣсколько разъ затянулся, наконецъ, дрожащею рукою сломилъ печать, медленно вытащилъ письмо, медленно развернулъ его, пожалъ плечами, взглянулъ на подпись, аккуратно разложилъ на столъ и, какъ-то нехотя, принялся читать когда-то любимыя строки.

По мѣрѣ чтенія, физіономія его дѣлалась оживленнѣе, глаза быстрѣе и быстрѣе перебѣгали со строчки на строчку, на щекахъ выступилъ румянецъ.

«Милостивый государь, Яковъ Петровичъ! писала Софья Васильевна. Простите меня, если я рѣшаюсь, въ послѣдній разъ, моими нѣсколькими словами, нарушить ваше, ничѣмъ невозмутимое, мертвое спокойствіе. Бываютъ обстоятельства, когда молчать становится слишкомъ трудно, почта невозможно. Знаю напередъ, что письмо мое удивитъ васъ, покажется вамъ страннымъ, быть можетъ, еще первопечатная, вы съ негодованіемъ его отбросите отъ себя, какъ скучную, надоѣвшую вамъ галиматью; быть можетъ, боюсь сказать, вы осудите въ немъ женщину, вашего бывшаго друга, которымъ вы нѣкогда такъ дорожили, съ которымъ прощались и плакали, котораго такъ нѣжно, искренно любили когда-то!.. Да, любили, я увѣрена въ этомъ, несмотря на настоящую вашу холодность, несмотря на сухую форменность нашихъ послѣднихъ писемъ, несмотря, наконецъ, на ваше годовое, жестокое, ничѣмъ не заслуженное молчаніе. Я не хочу тревожить васъ напоминаніемъ прошедшаго, не думаю ни въ чемъ упрекать васъ, я желаю только оправдать себя въ настоящемъ, доказать, почему я такъ смѣло, настойчиво рѣшаюсь снова заговорить съ вами. Упорнымъ молчаніемъ вашимъ на мои неоднократныя письма, на мои усиленныя просьбы, на мой плачъ, вы задѣли самую чувствительную струну женщины, ея самолюбіе, насмѣялись надъ ея довѣрчивостію, изъ друга вы хотѣли сдѣлать врага себѣ; всякая другая на моемъ мѣстѣ сдѣлалась бы этимъ врагомъ, я поступила иначе, потому, что слишкомъ хорошо знала васъ. Мнѣ было больно, невыносимо, я убивалась и плакала, но не за себя, а за васъ. Въ вашемъ молчаніи я видѣла вашу нравственную смерть, ваше самоуничтоженіе; я бранила себя, называла себя слабой, ничтожной, бездушной, за то, что не умѣла спасти васъ, не сковала сильнѣе вашего сердца. Мнѣ было жаль васъ, только жаль… Я знала, что вы больше не властны надъ собою, что время и обстоятельства уничтожили энергію души вашей, сдавили ваши прежнія чувства; я знала, что у васъ не было причины смѣяться надо мною, пренебрегать мною, разлюбить меня, что вы не въ состояніи бы были даже выдумать этой причины. Я поняла, что вы больны какимъ-то нравственнымъ и физическимъ отчужденіемъ отъ самого себя, отъ всего жизненнаго, человѣческаго!.. Я страшно терзалась; но чтобъ вылѣчить васъ, оставалось одно средство, ѣхать къ вамъ самой, и силою, противъ вашей воли, разбить рутину вашего прозябанія, растолкать, разбудить, спасти васъ!.. Я этого не могла сдѣлать, какъ замужняя женщина. Теперь я знаю, что я пишу не къ тому Ползикову, котораго знала нѣсколько лѣтъ тому назадъ, но къ Ползикову, у котораго все же есть совѣсть, есть память о прошедшемъ, къ Ползикову, который называлъ меня когда-то своимъ ангеломъ-хранителемъ, своимъ единственнымъ другомъ. Во имя этой дружбы, не изгладившейся изъ моего сердца, я обязана испытать послѣднее средство для вашего спасенія. Этимъ я по крайней мѣрѣ себя облегчу, успокою мою тревожную совѣсть. Я вдова, Яковъ Петровичъ, бѣдный мужъ мой скончался мѣсяцъ тому назадъ!»

Ползиковъ привскокнулъ на стулѣ; лице его поблѣднѣло.

— Вдова!.. скончался!.. вдова!.. шепталъ онъ, совершенно растерявшись, потомъ проворно развернулъ письмо и съ какою-то лихорадочною жадностію принялся его дочитывать.

«Да, я вдова, я свободна. Я бы была совершенно счастлива, еслибы и теперь могла воскресить, спасти васъ.»

Ползиковъ вздрогнулъ, холодный потъ выступилъ на лбу его. «Все зависитъ отъ васъ, судьба вамъ благопріятствуетъ, насильно тащитъ васъ! Если сохранилась въ васъ хоть тѣнь прежняго чувства, или сохранилась хоть любовь къ самому себѣ, вы не вправѣ отвергнуть моего предложенія. Очнитесь, встрепенитесь, Яковъ Петровичъ, заставьте заговорить ваше сердце; вспомните прошедшее, справьтесь съ совѣстью, не смотрите ни на что, бросьте все, пріѣзжайте въ Петербургъ, вы найдете во мнѣ прежняго истиннаго друга, я попрежнему люблю васъ и, силою этой любви, я могу, я должна спасти васъ!»

Шумъ подъѣхавшаго экипажа заставилъ Ползикова очнуться. Руки его тряслись, сердце сильно билось, лице было совершенно блѣдно, онъ судорожно смялъ письмо, взглянулъ на часы, — на нихъ было семь.

Въ комнату вошелъ Кренкинъ, въ мундирѣ и съ каскою въ рукѣ.

— Готовы, Яковъ Петровичъ? я не опоздалъ, кажется? спросилъ онъ.

Ползиковъ молчалъ и выпуча глаза смотрѣлъ на него.

— Что-же, готовы? повторилъ Семенъ Семенычъ.

— Готовъ! какъ-то неопредѣленно, безсознательно прошепталъ Ползиковъ. Казалось, языкъ его насильно повернулся и выговорилъ это слово.

— Да вы блѣдны что-то?

— Блѣденъ?.. такъ! Попрежнему прознесъ Ползиковъ.

— Тамъ дожидаются чай, я видѣлъ проѣхали, замѣтилъ Кренкинъ; вынулъ изъ каски небольшой образъ, положилъ его на столъ, снялъ съ рукъ перчатки, высморкался и всталъ, выпрямившись, въ какомъ-то ожиданіи.

Ползиковъ вытеръ рукою лобъ и зажегъ на свѣчкѣ письмо.

— Что это вы жжете такое? спросилъ Кренкинъ.

— Глупую, жестокую судьбу свою жгу, свое счастіе, свою совѣсть… все пропадай! выразительно отвѣтилъ Ползиковъ, пристально смотря на пламя, охватившее бумагу.

— Небось амурное.

— Амурное! повторилъ Ползиковъ и повернулся къ Семену Семенычу.

Кренкинъ снова высморкался, принялъ торжественную позу, взялъ образъ и трижды осѣнилъ имъ голову Якова Петровича.

— Будьте счастливы… Живите въ любви и согласіи, по совѣсти, какъ слѣдуетъ доброму мужу съ женой… Господь да благословить васъ!.. проговорилъ онъ.

Ползиковъ поднялъ голову, по щекамъ его текли слезы, онъ бросился на грудь къ Семену Семенычу, крѣпко обвилъ руками его шею, крѣпко, горячо поцѣловалъ его въ губы, какъ будто на вѣки прощался съ нимъ.

Старикъ также прослезился.

— Господь съ вами, Яковъ Петровичъ! будете жить въ радости и благоденствіи многія лѣта! Чего вамъ? — нешто на худое идете что? была бы только совѣсть чиста да спокойна, тогда все хорошо, ни другихъ, ни самого себя не стыдно.

Ползиковъ упалъ на стулъ и зарыдалъ какъ сумашедшій. Семенъ Семенычъ совершенно растерялся и вытаращивъ глаза и разинувъ ротъ смотрѣлъ на своего сослуживца.

— Яковъ Петровичъ, Яковъ Петровичъ!.. да Христосъ съ вами, Бога побойтесь… Яковъ Петровичъ!.. повторялъ онъ взволнованнымъ голосомъ. Что за причина такая неслыханная!.. пора… нехорошо… наждутся насъ, право наждутся… давно собрались всѣ… нехорошо, другихъ томимъ только… Яковъ Петровичъ!..

Ползиковъ вскочилъ.

— Ведите меня! съ тупымъ, безсильнымъ отчаяніемъ произнесъ онъ, схватилъ со стола каску и быстро вышелъ изъ комнаты.

Кренкинъ послѣдовалъ за нимъ, пожимая плечами и качая головой.

Они сѣли въ экипажъ и поѣхали въ ближайшую церковь. Тамъ ярко горѣла паникадила; на клиросѣ толпился хоръ пѣвчихъ, по срединѣ церкви помѣщался аналой, а въ сторонѣ отъ него, опустивъ голову и потупивъ глаза въ землю, съ раскраснѣвшимся лицемъ, бѣлой, открытой шеей, въ подвѣнечномъ платьѣ, съ большими брилліантовыми серьгами въ ушахъ, стояла Агафья Захарьевна. Поодаль отъ нея шушукала пестрая толпа дюжихъ родственницъ, большею частію съ платками на головахъ; около нея увивались, сильно напомаженные, кавалеры въ длиннополыхъ кафтанахъ. Въ церковь вошелъ Яковъ Петровичъ. Толпа засуетилась, Агафья Захарьевна весело подняла голову и принялась обдергивать платье, а пѣвчіе грянули концертъ жениху.

Въ это самое время Адамъ Адамычъ фонъ-Глюкъ вносилъ въ свой дневникъ слѣдующее:

«Ползиковъ совсѣмъ чортъ знаетъ что такое! совсѣмъ сумашедшимъ человѣкомъ сдѣлался, онъ ужасно виноватъ, вся его служебная карьера пропала! Онъ имѣлъ долгое объясненіе съ господиномъ полковникомъ, полагать надо, что господинъ полковникъ усовѣщевалъ его, дѣлалъ ему нѣкоторое начальническое наставленіе, но все напрасно, онъ ведетъ себя очень странно; подалъ прошеніе объ увольненіи себя отъ службы и женится на совершенно необразованной мужичкѣ. Это очень стыдно, большой скандалъ для полка цѣлаго. Онъ звалъ меня шаферомъ быть, но я отказалъ, и поступилъ весьма благоразумно. Зачѣмъ я пойду туда, гдѣ совсѣмъ быть не слѣдуетъ? Полковому командиру такой поступокъ могъ бы показаться очень неприличнымъ; на службѣ весьма осторожно, держать себя слѣдуетъ, я не хочу получить замѣчаніе начальства. Зачѣмъ у Ползикова такая новая каска? Когда ему выйдетъ отставка, нужно будетъ пріобрѣсти, онъ продастъ дешево. Я себѣ деньщика завелъ, ротному командиру совсѣмъ нейдетъ безъ деньщика жить.»

VIII.

Прошло нѣсколько лѣтъ.

Яковъ Петровичъ давно въ отставкѣ. Онъ мирно проживаетъ въ городѣ О… состарѣлся, посѣдѣлъ, полысѣлъ, лице его раздулось, сдѣлалось краснымъ, глаза совсѣмъ потускнѣли, руки трясутся. Онъ большею частію сидитъ дома, ходитъ вѣчно въ грязномъ, истертомъ халатѣ, въ туфляхъ на босую ногу, нечесаный, небритый, только въ праздникъ облачается въ нанковый сѣрый сюртукъ, отправляется въ церковь и поетъ на клиросѣ съ дьячками и пѣвчими. Онъ нигдѣ не служитъ, ничѣмъ серьезно не занятъ; онъ то сидитъ развалясь на диванѣ, то мѣрными шагами ходитъ взадъ и впередъ по комнатѣ, то засалеными картами гранъ-пасьянсъ раскладываетъ, то передъ образомъ лампаду поправитъ, то играетъ съ котомъ Васькой, то на гитарѣ побрянчитъ, то выйдетъ на крылечко, сядетъ и куръ покормитъ, то въ огородъ заглянетъ: походитъ между грядами, посмотритъ на лукъ и капусту, пересчитаетъ яблоки на яблони, потомъ въ комнату возвратится, посвищетъ чижу въ клѣткѣ, къ окошку подойдетъ, побарабанитъ пальцами по стеклу, въ сотый разъ гераньку понюхаетъ, у лежанки погрѣется.

Вокругъ него шумятъ и толпятся ребятишки, одни ходятъ, другіе ползаютъ; суетится по хозяйству Агафья Захаровна.

Она тоже значительно измѣнилась: волосы на головѣ у ней порѣдѣли, коса сдѣлалась такою тоненькою, глава осунулись, румянецъ на щекахъ пропалъ, шея потеряла прежнюю полноту. Она вѣчно занята, шьетъ, моетъ, толчетъ, мелетъ, одно поправитъ, другое уберетъ, въ кухню навѣдается, въ кладовую заглянетъ, съ дѣтьми возится и часто косится на Якова Петровича за его ничего недѣланье.

Особеннаго супружескаго счастія между женой и мужемъ не замѣтно, даже согласія мало; иной день пройдетъ, они слова другъ съ другомъ не скажутъ, иной день поспорятъ, большею частію о пустякахъ: о пирогѣ какомъ нибудь, но все-таки поспорятъ, а случается даже, что Агафья Захарьевна потихоньку глаза кулакомъ утираетъ.

— Никакъ дождичекъ собирается, замѣтитъ подошедшій къ окну и соскучившійся долгимъ молчаніемъ Яковъ Петровичъ.

— Съ какой стати ему собираться! никакого дождя не будетъ! вмѣшается Агафъя Захарьевна.

— А пожалуй что и не будетъ! безспорно рѣшитъ Яковъ Петровичъ.

Тѣмъ разговоръ и кончится.

— Хорошо служитъ отецъ Иванъ, вдругъ, ни съ того ни съ сего, вспомнитъ хозяинъ.

— Что за хорошо, голосъ непріятный, отецъ Симеонъ тотъ точно хорошо служитъ, замѣтитъ хозяйка.

— Вамъ бы, Агафья Захарьевна, спорить только, гдѣ же Симеону противъ Ивана!

— Да извѣстно, Симеонъ лучше!

— Ну, пусть лучше, пусть по вашему будетъ! съ досадой отвѣтитъ Яковъ Петровичъ, а потомъ долго здѣсь по комнатѣ и все ворчитъ себѣ подъ носъ.

— А что, Агафья Захарьевна, я думаю закусить бы пора? начнетъ, только-что выпившій рюмку водки, хозяинъ.

— Какъ вамъ не думать, извѣстно думаете, вамъ бы все закусывать!

— Безъ закусыванья, Агафья Захарьевна, не хорошо, безъ закусыванья ножки протянешь!

— Такъ что-что протянешь… протягивайте?

— А съ вами что будетъ?

— Чему быть то? — ничего и не будетъ… овдовѣю!

— Хорошо ли будетъ?

— Извѣстно хорошо!

— А вонъ дѣти есть!

— Такъ что-что дѣти? дѣтей въ ученье отдамъ!

— Куда же въ ученье?

— А туда, гдѣ васъ не спрашиваютъ!

— Стало быть за упокой души своей выпить можно? съостритъ Яковъ Петровичъ, — и снова выпьетъ водки.

Агафья Захарьевна покосится на него, проворчитъ что-то сквозь зубы и пойдетъ на столъ собирать.

Иногда Агафья Захарьевна, соскучившись долгимъ хожденіемъ взадъ и впередъ своего супруга, замѣтитъ ему:

— Что это, Яковъ Петровичъ, вы бы хоть какое нибудь себѣ занятіе нашли.

— А что, мѣшаю вамъ что-ли?

— Не мѣшаете, а смотрѣть скучно: тлепъ да тлепъ по комнатѣ, даже ушамъ больно!.. вонъ хоть бы дѣтямъ домиковъ настроили.

— Домиковъ пожалуй настрою, потѣшу васъ, отвѣтитъ хозяинъ и примется за указанную работу.

Иногда Яковъ Петровичъ съ самаго утра безпрестанно прикладывается къ рюмкѣ, Агафья Зяхарьевна смотритъ, смотритъ и не выдержитъ наконецъ.

— Тьфу ты Господи! да которую это вы рюмку глотаете? спроситъ она.

— А кто ее знаетъ которую? не считалъ! сурово отвѣтитъ Яковъ Петровичъ.

— То-то не считали, считать бы лучше… смотрѣть срамъ!

— А ты и не смотри, прошу я смотрѣть, что-ли!.. сколько душа требуетъ, столько и пью!

— Вы бы хошь дѣтей-то посовѣстились…

— Ты, баба, молчи, ты не кори меня! вдругъ, ни съ то-то ни съ сего, начнетъ Яковъ Петровичъ, не тебѣ дурѣ учить меня. Ты помни, я можетъ и пью отъ тебя; все зло отъ тебя, ты лучше не раздражай меня, будешь раздражать, на зло напьюсь! слышишь-ты?

Агаѳья Захарьевна разревется.

Яковъ Петровичъ выпьетъ еще нѣсколько рюмокъ, иногда разбуянится, расшумится, чаще расплачется какъ ребенокъ, завалится на диванъ и захрапитъ какъ убитый.

И никто не знаетъ Ползикова, всѣ оставили, всѣ отступились отъ него, всѣ рукой на него махнули, только Кренкинъ изрѣдка, почти потихоньку зайдетъ навѣстить стараго сослуживца, поболтаетъ, о солдатикахъ поразскажетъ, приласкаетъ дѣтей, принесетъ имъ горсть орѣшковъ да пряникъ грошовый, а иногда, въ минуту скорби, утѣшитъ, какъ можетъ, бѣдную Агафью Захорьевну.

Глюкъ попрежнему служитъ въ полку, произведенъ въ маіоры и командуетъ батальономъ. Онъ возгордился еще больше противъ капитанскаго чина; молодымъ офицерамъ не подаетъ и двухъ пальцевъ, но очень отчетливо прикладываетъ ихъ къ каскѣ. Нельзя налюбоваться, глядя на него, когда онъ на конѣ верхомъ производитъ ученье: столько величія, столько благородной гордости, мужества и сознанія собственнаго достоинства разлито во всей его фигурѣ! что-то дѣйствительно марсовское просвѣчиваетъ въ его физіономіи. Въ особенности онъ хорошъ, когда роты, предшествуемыя своими офицерами, проходятъ мимо его церемоніальнымъ маршемъ, когда изъ устъ его раздается громогласное «хорошо, ребята!» а солдатскій отвѣтъ «рады стараться!» громкой, перекатной волной оглашаетъ воздухъ! Въ эту минуту онъ такъ хорошъ, что и описать невозможно. Герой да и все тутъ! Одна уѣздная, очень почтенная дама влюбилась въ Глюка именно въ эту минуту и по этому случаю вышила подушку себѣ на диванъ съ изображеніемъ офицера скачущаго верхомъ на лошади.

Хозяйство Адама Адамыча расширилось еще болѣе; онъ завелъ рубашки изъ тонкаго полотна, несессеръ съ бритвами накладнаго серебра, снялъ съ себя фотографическій портретъ и повѣсилъ его надъ своимъ письменнымъ столомъ.

Въ маіорскомъ чинѣ Адамъ Адамычъ замѣтно похорошѣлъ, сдѣлался еще крѣпче, солиднѣе; густые эполеты больше шли къ его плотной, массивной фигурѣ; онъ растолстѣлъ, обѣщаетъ растолстѣть еще болѣе, но толстота эта нисколько не вредитъ ему, напротивъ, странно, неловко, неестественно было бы видѣть Глюка худенькимъ, — толстота была его принадлежностію, его неотъемлемою собственностію, чѣмъ-то родимымъ; безъ нея, быть можетъ, онъ не былъ бы фонъ-Глюкомъ.

Несмотря однако на видимое счастіе, окружавшее Адама Адамыча, на его довольство самимъ собою, часто какое-то неопредѣленное, тяжелое чувство наполняло его душу. Онъ сидѣлъ иногда задумавшись понѣсколько часовъ сряду, грудь его возвышалась, не отъ физической, послѣобѣденной тягости, — Адамъ Адамычъ и въ маіорскомъ чинѣ когда обѣдалъ у себя дома, кушалъ очень умѣренно; онъ вздыхалъ сердечно, внутренно, такъ вздыхалъ, что разъ, услышавъ подобный вздохъ, въ комнату вбѣжалъ деньщикъ и спросилъ: «что угодно?» Дѣло въ томъ; что Глюкъ, несмотря на все свое стараніе сдѣлаться женатымъ, до сихъ поръ оставался холостымъ, женитьба какъ на зло рѣшительно не давалась ему: куда ни сунется, вездѣ клинъ. Онъ даже уменьшилъ свои прежнія требованія касательно невѣстинаго благосостоянія, ограничился однимъ шелковымъ платьемъ въ годъ, сдѣлался менѣе разборчивъ и въ женскихъ лѣтахъ и въ женской красотѣ, но все напрасно, не заладилось да и шабашъ! тутъ хоть лбомъ стѣну бей, ничего не выбьешь. А между тѣмъ случалось, что Адамъ Адамычъ, смотрясь въ зеркало, съ ужасомъ замѣчалъ сѣдой волосъ въ головѣ и тщательно его выдергивалъ; на лбу у него образовались довольно глубокія морщины, а невѣсты все не было!

— Что это, думалъ онъ самъ съ собою, неужели родъ Глюковъ такъ и погибнетъ окончательно, какъ бы и на свѣтѣ его не было!? неужели я совсѣмъ нравиться женщинамъ не могу?! быть не можетъ! чего имъ нужно еще?.. и по службѣ иду хорошо, и штабъ-офицеръ, и здоровъ, и совсѣмъ не старъ еще, чортъ знаетъ что!.. остается одно средство, ѣхать въ отпускъ, въ Курляндію и тамъ жениться, — эти русскія дамы совсѣмъ съ ума сошли!

Неизвѣстно, исполнилъ-ли Адамъ Адамычъ свое намѣреніе, увѣнчалось-ли наконецъ успѣхомъ его непреодолимое желаніе и какъ увѣнчалось? — или онъ остался какъ былъ — все холостымъ маіоромъ, Богъ знаетъ! Судьба рѣдко награждаетъ человѣка полнымъ счастіемъ, хоть чѣмъ нибудь да непремѣнно щелкнетъ его.

Вотъ развѣ Сергѣй Михайлычъ Пигоцкій — счастливъ совершенно! Онъ имѣетъ обезпеченное состояніе, прекрасную жену, прекрасныхъ дѣтей, пользуется независимымъ положеніемъ въ обществѣ, уваженіемъ подчиненныхъ, всюду принятъ, вездѣ встрѣчаетъ почетъ и радушіе, ему завидуютъ о немъ говорятъ, многіе считаютъ за честь пожать ему руку, многіе напрасно сбиваются этой чести, многіе величаютъ вашимъ превосходительствомъ, его дожидаются просители въ пріемной; полкомъ онъ уже не командуетъ, а занимаетъ другое какое-то мѣсто. Такихъ счастливцевъ на свѣтѣ не много!

А. ВИТКОВСКІЙ.

21-го сентября 1801 года.

Примечания

↑ Впервые — в журнале «Русское слово», 1861, № 10, отд. I, с. 1—126.

[1] Впервые — в журнале «Русское слово», 1861, № 10, отд. I, с. 1—126.

[1]